Читать онлайн Маленький принц. Цитадель бесплатно

Маленький принц. Цитадель

ANTOINE DE SAINT-EXUPÉRY

CITADELLE

LE PETIT PRINCE

© М. Кожевникова, перевод на русский язык, 2025

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025

Маленький принц

I

Мне было шесть лет, когда в книге о диких джунглях под названием «Непридуманные истории» меня поразила одна картинка. Удав душил зверушку. Я срисовал ее. Вот она.

И еще там было написано: «Удав заглатывает добычу целиком, не разжевывая. Потом он теряет возможность двигаться и спит полгода, пока ее не переварит».

Я долго размышлял над тем, что творится в джунглях. Потом взял цветной карандаш и нарисовал свою картинку. Первая моя картинка была такой:

Рис.0 Маленький принц. Цитадель

Я пошел к взрослым, показал картинку и спросил: страшно, да?

– Шляпой нас не напугаешь! – ответили мне взрослые.

Я рисовал не шляпу. Я рисовал удава, который переваривал слона. Тогда, чтобы взрослые это поняли, я нарисовал внутренность удава. Взрослым всегда надо все объяснять. Картинка № 2 была такая:

Взрослые посоветовали мне оставить удавов в покое и заниматься географией, историей, арифметикой и письмом. То, что мои картинки, ни первая, ни вторая, на взрослых не подействовали, меня ошеломило. Вот так и вышло, что в шесть лет я распростился с замечательной профессией художника. До взрослых трудно достучаться, а детям не под силу им все объяснить.

Я нашел себе другую профессию и научился водить самолеты. Стал понемногу летать вокруг Земли. И география мне в самом деле пригодилась. Я с первого взгляда отличал Китай от Аризоны. А это помогает, если вдруг заблудился ночью.

Рис.1 Маленький принц. Цитадель
Рис.2 Маленький принц. Цитадель

Летал я себе, летал, и у меня было много случаев познакомиться со многими взрослыми людьми. Я немало повидал людей, взрослых и серьезных. Видел их совсем близко. Но думать о них лучше не стал.

Иногда мне казалось, я встретил не такого застегнутого и тогда экзаменовал его: показывал картинку № 1, она всегда была при мне. Мне хотелось узнать: а вдруг этот человек и вправду понятливый. Но я слышал всегда один и тот же ответ: «Шляпа, она и есть шляпа»… И мы уже не говорили об удавах, джунглях и звездах. Говорили про другое. Беседовали о бридже, гольфе, политике, галстуках. Взрослый был рад познакомиться с таким же здравомыслящим человеком…

II

В общем, я жил один и понятливые мне не попадались, пока шесть лет тому назад я не потерпел аварию в пустыне Сахара. У меня сломался мотор. Со мной не было ни механика, ни пассажиров, так что я должен был сам исправить очень сложную поломку. Починка была вопросом жизни и смерти. Воды едва хватило бы на неделю.

Настал вечер, и я лег спать на песке в тысяче тысяч километров от людей и домов. Даже потерпевший кораблекрушение в океане не был на своей доске так одинок, как я посреди пустыни. Поэтому вы даже не можете себе представить, что со мной было, когда на рассвете меня разбудил тоненький голосок.

– Пожалуйста… нарисуй мне овечку! – сказал он.

– Что-о?!

– Нарисуй мне овечку.

Меня словно громом ударило, и я вскочил. Протер хорошенько глаза. Огляделся. И увидел совершенно необыкновенного мальчугана, который серьезно на меня смотрел. Вот самый лучший из портретов, который потом я сумел нарисовать. Конечно, рисунок не идет ни в какое сравнение с оригиналом. Но моей вины тут нет. В шесть лет из-за взрослых я раздумал быть художником и умею рисовать только удава, закрытого и открытого.

Рис.3 Маленький принц. Цитадель

Вот самый лучший из портретов, который потом я сумел нарисовать.

Я уставился на видение круглыми от изумления глазами. Не забывайте, я находился в тысяче тысяч километров от всего на свете. А мальчуган не казался умирающим от усталости. Или голода. Или жажды. Или от страха. Непохоже было, что он заблудился. Непохоже, что прошел тысячу тысяч километров. Когда ко мне, наконец, вернулся дар речи, я спросил:

– А-а… что ты тут делаешь?

А он тихо, будто доверяя мне что-то очень важное, повторил:

– Пожалуйста… нарисуй мне овечку!

Невозможно не послушаться, если имеешь дело с чудом. Я достал бумагу и ручку, хотя понимал, что веду себя страшно глупо, находясь в тысяче тысяч километров от людей и домов и в двух шагах от смерти. Достал и вспомнил, что изучал только географию, историю, арифметику и письмо, и я сказал мальчугану (немного насупившись), что не учился рисовать. А он ответил:

– Ну и что? Пожалуйста, нарисуй мне овечку.

Я никогда не рисовал овечек и нарисовал свою первую картинку: закрытого удава. И снова потерял дар речи, когда услышал:

– Нет! Мне не нужен слон в удаве. Удав страшный, слон громадный. У меня все совсем маленькое. Мне нужна овечка. Нарисуй овечку.

Я нарисовал.

Рис.4 Маленький принц. Цитадель

Мальчуган внимательно рассмотрел ее и сказал:

– Она болеет. Нарисуй другую.

Нарисовал.

И удостоился от моего друга снисходительно-вежливой улыбки.

– Ты разве не видишь? Это не овечка, а баран. У него рога.

Пришлось рисовать снова.

Но и эта овца не угодила.

– Она старая. А я хочу, чтобы она жила долго.

Я потерял терпение. Я спешил, я должен был заниматься сложной починкой, и я нарисовал вот это:

Рис.5 Маленький принц. Цитадель
Рис.6 Маленький принц. Цитадель

И сказал:

– В этом ящике твоя овечка.

Каково же было мое изумление, когда строгий судья просиял.

– Наконец-то! Как раз то, что мне нужно. А ей надо много травы?

– А что?

– У меня все совсем маленькое.

– Ей хватит. Я дарю тебе маленькую овечку.

Мальчуган наклонился над рисунком.

– Не такую уж маленькую… Знаешь? А она спит.

Так я познакомился с Маленьким принцем.

Рис.7 Маленький принц. Цитадель

III

Я долго не мог понять, откуда он появился. Маленький принц все время спрашивал меня, а моих вопросов как будто не слышал. Случайные обмолвки постепенно открыли мне его тайну. Когда Маленький принц впервые увидел мой самолет (я не буду рисовать самолет, для меня это слишком сложно), он спросил:

– Это что за вещь?

– Это не вещь. Он летает. Называется самолет. Это мой самолет.

Я гордился сообщением, что могу летать.

– Ты упал с неба? – изумленно воскликнул он.

– Да, – скромно подтвердил я.

– Надо же, как смешно!..

Смех Маленького принца был такой серебристый и очень меня рассердил. Со мной случилась беда, к ней надо относиться серьезно, такое у меня было мнение.

Потом он сказал:

– Значит, ты тоже с неба. С какой планеты?

В тайну его появления проник лучик света. И я сразу же спросил:

– Так ты прилетел с другой планеты?

Рис.8 Маленький принц. Цитадель

Когда Маленький принц впервые увидел мой самолет (я не буду рисовать самолет, для меня это слишком ложно).

Рис.9 Маленький принц. Цитадель

А потом Маленький принц сказал, как мне показалось, с грустью:

– Даже куда глаза глядят, далеко не уйдешь.

Он не ответил. Покачивая головой, он рассматривал мой самолет.

– Вообще-то издалека на таком не прилетишь…

И о чем-то надолго задумался. Потом достал из кармана мой ящичек и стал любоваться овечкой.

Сами можете себе представить, как я был озадачен, услышав почти что признание о «другой планете». И, конечно, стал стараться узнать как можно больше.

– Откуда ты, мальчуган? Где это «у тебя»? Куда ты заберешь овечку?

Он подумал, подумал и ответил:

– Я рад, что ты дал мне ящик, ночью она будет в нем спать.

– Конечно! И если ты будешь хорошим мальчиком, я подарю тебе веревку и колышек.

Обещание, похоже, его не обрадовало.

– Чтобы ее привязать? Странная идея…

– Если не привязать, она уйдет неведомо куда и потеряется.

Как же мой друг рассмеялся!

– Неведомо куда? Куда глаза глядят?..

И прибавил очень серьезно:

– Ничего страшного. У меня все совсем маленькое.

А потом сказал, как мне показалось, с грустью:

– Даже куда глаза глядят, далеко не уйдешь.

IV

Я узнал еще одну важную вещь: планета Маленького принца величиной с дом.

Это меня не удивило. Мне известно, что кроме больших планет – Земли, Юпитера, Марса, Венеры, которые удостоились названий, есть сотни других, иной раз настолько крошечных, что их и в телескоп-то едва разглядишь. И если вдруг астроном разглядит такую каплю, он записывает ее под номером. Например, астероид-325.

У меня есть серьезные основания предполагать, что планета Маленького принца – это астероид-612. Он был замечен один-единственный раз в 1909 году турецким астрономом.

Турецкий астроном на Международной конференции астрономов сделал большой доклад о своем открытии, но ему никто не поверил, потому что он докладывал в шароварах. Это же взрослые, сами понимаете.

Но, к счастью для астероида-612, один турецкий паша приказал своему народу под страхом смерти носить европейское платье. Астроном прочитал свой доклад в 1920 году в европейском костюме, и все признали его открытие.

Я подробно сообщаю историю астероида и называю его номер из-за взрослых. Они очень любят цифры. Если им скажешь: у меня новый друг, они не спросят о главном: «Какой у него голос? Во что любит играть? Бабочек собирает?» Они спросят: «Сколько лет? Сколько братьев? Сколько весит? Сколько получает его отец?» И уверены, что познакомились. Если взрослым скажешь: «Я видел красивый дом, он из розового кирпича, на окнах герань, на крыше голуби…», они не обрадуются. Надо сказать: «Я видел дом за сто тысяч франков!», и они радостно воскликнут: «Какая красота!»

Рис.10 Маленький принц. Цитадель

Астероид был замечен один-единственный раз в 1909 году турецким астрономом. (С. 19/12. IV)

Рис.11 Маленький принц. Цитадель

Турецкий астроном на Международной конференции астрономов сделал большой доклад о своем открытии, но ему никто не поверил, потому что он докладывал в шароварах.

Если взрослым сказать: «Маленький принц, он настоящий, потому что он очень славный, он весело смеялся, хотел овечку. Если хочешь овечку, значит, существуешь», они пожмут плечами и скажут: «Какое ребячество!» Но если сказать: он с астероида-612, они поверят и не будут донимать лишними вопросами. Да. Они такие. Но сердиться на них не надо. Детям надо очень сочувствовать взрослым людям.

Но для тех, кто заодно с жизнью, цифры не главное. И я бы охотно начал свою историю по-сказочному. Вот как бы я написал:

«Жил-был Маленький принц на планете чуть больше его самого и очень хотел найти себе друга…» И тот, кто знает, что в жизни почем, сразу бы понял, что это очень серьезная история.

Я не хочу, чтобы к моему рассказу отнеслись легкомысленно. Вспоминать о прошлом мне больно. Шесть лет тому назад улетел мой друг и увез овечку. Я пишу, чтобы его не позабыть. Грустно, когда забываешь друга. Редко у кого был настоящий друг. И я тоже могу стать таким, как другие взрослые, которым интересны только цифры. Но пока этого еще не случилось, я купил коробку с красками и карандаши. Нелегко в мои годы приниматься за рисование, если за плечами только закрытый и открытый удав, нарисованный в шесть лет! Но я все-таки стараюсь, чтобы портреты получались похожими. Хотя не уверен, сумею ли. Один портрет вроде бы похож, другой нет. Главная трудность с ростом: Маленький принц то слишком большой, то слишком маленький. И какого цвета у него был костюм, я тоже подзабыл. Но, в общем, стараюсь. Пробую так и сяк. Наверняка ошибусь в чем-то и более важном. Но вы меня, пожалуйста, простите. Мой друг ничего мне не объяснял. Наверное, думал, что я такой же, как он. А я, к сожалению, не умею увидеть в ящике овечку. Наверное, стал ближе к взрослым. Наверное, постарел.

Рис.12 Маленький принц. Цитадель

Астроном прочитал свой доклад в 1920 году в европейском костюме, и все признали его открытие.

V

Каждый день я узнавал что-то новое о его планете, о том, как он отправился в путешествие, о путешествии. Это получалось само собой, из разговоров. На третий день я узнал о трудностях с баобабами. Узнал тоже из-за овечки, потому что Маленький принц, словно его мучило какое-то сомнение, неожиданно спросил:

– А правда, что овцы едят кусты?

– Правда.

– Это хорошо. Я рад.

Я не понял, что хорошего в том, что овцы едят кусты. А Маленький принц задал следующий вопрос:

– Значит, они едят и баобабы?

Я объяснил Маленькому принцу, что баобаб не куст, а дерево, огромное, как собор, и, даже если привести целую толпу слонов, они с ним не справятся.

Толпа слонов насмешила Маленького принца.

– Слонов надо поставить друг на друга, – предложил он и очень разумно заметил: – Баобабы, они не сразу большие, они сначала маленькие.

– Это правда. Но почему овцы должны есть маленьких баобабиков?

Рис.13 Маленький принц. Цитадель

Толпа слонов насмешила Маленького принца.

– Слонов надо поставить друг на друга…

– А как иначе? – сказал Маленький принц, словно иначе и быть не могло.

Мне пришлось здорово поворочать мозгами, прежде чем я понял, в чем же дело.

А дело вот в чем: на планете Маленького принца, как на любой другой, растет обычная трава и сорняки. Хорошее семя – хороший плод, дурное семя – дурной. Но семечек-то не видно. Они спят себе в земной толще, пока кому-то из них не придет фантазия проснуться. И вот потянулся к солнцу робкий безобидный росток. Если растет редиска или роза – на здоровье! Но если сорняк, его надо сразу выполоть, как только распознаешь. На планету Маленького принца занесло ужасные семена – семена баобабов. И к тому же столько! А уж если баобаб примется, от него не отделаться. Заполонит всю планету. Пронижет ее своими корнями. А маленькую планету три или четыре баобаба просто разорвут.

– С баобабами главное привычка, – сказал мне немного позже Маленький принц. – Встал, умылся, почистил зубы, потом помоги своей планете. Баобабы надо выпалывать каждый день, как только узнаешь их в лицо. Пока они мелкие, они похожи на розы. Работа нудная, но не трудная.

Маленький принц попросил меня постараться и нарисовать красивую картинку, чтобы дети на моей планете хорошенько ее запомнили.

– Они тоже отправятся в путешествие, – сказал он, – и картинка им пригодится. Работы бывают отложные и неотложные. Неотложные откладывать нельзя. Случится катастрофа! Нельзя прозевать баобаб! Я знал одну планету, на ней жил лентяй. Он не выполол три росточка…

Со слов Маленького принца я нарисовал планету лентяя. Нравоучений я терпеть не могу. Но опасные баобабы так мало изучены, а на астероиде может оказаться каждый, так что я твердо решил преодолеть свою нелюбовь и говорю: «Дети! Выпалывайте баобабы!»

Рис.14 Маленький принц. Цитадель

– Встал, умылся, почистил зубы, потом помоги своей планете.

Рис.15 Маленький принц. Цитадель

А маленькую планету три или четыре баобаба просто разорвут.

Я трудился над этой картинкой, чтобы предупредить всех друзей об опасности, она с ними рядом, и со мной тоже, но мы не хотим ее замечать.

Видите? Я не зря трудился над своей картинкой. Вы, возможно, спросите: почему в моей книжке не все такие замечательные картинки, как с баобабами? Ответ прост: я старался, но вышло хуже. А когда я рисовал баобабы, мне помогало чувство ответственности.

VI

Маленький принц! Мало-помалу я понял, что жилось тебе совсем не весело. Очень долго твоим единственным развлечением были закаты. Я узнал об этом на четвертый день утром, когда ты сказал:

– Я очень люблю закаты. Пойдем, посмотрим!

– Посмотрим, когда дождемся.

– Чего?

– Когда солнце будет садиться.

До чего же ты удивился! А потом рассмеялся.

– Я все время забываю, что я не дома…

А ведь правда, и это всем известно: когда в Соединенных Штатах солнце в зените, во Франции оно садится.

Если бы за одну минуту мы оказались во Франции, мы бы увидели заходящее солнце. Но, к сожалению, Франция очень далеко. А вот на своей маленькой планете ты, Маленький принц, мог понемногу передвигать стул и любоваться закатами сколько захочешь.

– Однажды я видел сорок четыре заката.

Прошло немного времени, и Маленький принц сказал:

– Сам, наверное, знаешь, когда тоскливо, помогает смотреть на закат…

– Значит, в тот день тебе было очень тоскливо?

Маленький принц, как обычно, не ответил на мой вопрос.

Рис.16 Маленький принц. Цитадель

– Я очень люблю закаты. Пойдем, посмотрим!

VII

На пятый день все из-за нашей овечки мне открылась главная тайна Маленького принца. Он спросил, словно проверял серьезный вывод, сделанный после долгого размышления:

– Овца ест кусты, значит, и цветы тоже?

– Овца ест все, что ей попадется.

– Даже цветы с шипами?

– Да. Даже с шипами.

– А зачем тогда шипы?

Этого я не знал. Я был очень занят. Отвинчивал гайку в моторе, а она не отвинчивалась. Я был очень озабочен. Поломка серьезная. Воды все меньше. Думалось о самом худшем.

– Зачем тогда шипы?

Маленький принц всегда добивался ответа, если задавал вопрос.

Я злился на гайку и ответил, лишь бы отделаться:

– Да не зачем! В чистом виде вредность.

– Да?!

Маленький принц помолчал и сказал с какой-то даже обидой:

– Я тебе не верю. Цветы нежные. И наивные. Они так себя утешают. Им кажется, если у них шипы, их все боятся.

Я не ответил. Я соображал: болт не поддается, значит, придется выбивать молотком. А Маленький принц опять за свое:

– Вот ты думаешь, что цветы…

– Да не думаю я про цветы! Ничего я про них не думаю! Ответил, и все! Не видишь, серьезное дело делаю?!

Он посмотрел на меня, широко раскрыв глаза.

– Серьезное?

Он оглядел меня внимательно с головы до ног – я с молотком в руках, весь в смазке, вожусь с каким-то уродом…

– Ты говоришь, как взрослый.

Мне стало стыдно. А он сурово прибавил:

– У тебя все вверх ногами! Неправильно!

Маленький принц сердился. Очень. Он так тряхнул головой, что волосы разлетелись, а волосы у него были золотистые.

– Я был на одной планете, там живет человек с кирпичным лицом. Он никогда не нюхал цветов. Никогда не смотрел на звезды. Никого не любил. Он заполнял счета и квитанции и повторял, как ты: «Я занят серьезным делом, я человек серьезный!» И раздувался от гордости. Но он не человек, он мухомор.

– Кто-кто?

– Мухомор.

Маленький принц побелел от гнева.

– Миллионы лет розы растят шипы. Миллионы лет овцы едят розы с шипами. Так почему никого не волнует, что цветы мучаются, растят шипы, а они их не защищают? Это что, не серьезно? Овцы едят цветы, это не серьезно? Может, это серьезнее всех счетов кирпичного толстяка! Ты только представь себе: у меня на планете выросла редчайшая роза, другой такой больше нет во всей вселенной, и вот однажды утром маленькая овечка возьмет и ее съест. И даже не поймет, что она сделала? Это не серьезно, да?

Рис.17 Маленький принц. Цитадель

– …у меня на планете выросла редчайшая роза, другой такой больше нет во всей вселенной…

Продолжая говорить, он покраснел.

– Если кто-то любит единственную розу на планете, единственной среди миллионов звезд, он счастлив, глядя на звезды, потому что знает: «Там моя роза…». Но если розу съест овечка, все звезды для него разом погаснут! Но для тебя это не серьезно…

Маленький принц уже не говорил. Он плакал.

Опустилась ночь. Я плюнул на болты и гайки, на жажду и смерть. У меня на звезде, на моей планете Земля, самым главным было утешить Маленького принца. Я взял его на руки. Я его покачивал. Говорил: «Твоей розе ничего не грозит. Я нарисую овечке намордник… Для розы нарисую загородку… я…» Я не знал, что еще сказать. Я чувствовал себя таким беспомощным. Не знал, как его окликнуть, как вызволить… Страна слез – всегда большая загадка.

VIII

Вскоре я узнал о его розе намного больше. На планете Маленького принца всегда рос обыкновенный шиповник, скромные цветки, пять лепестков. И никаких с ними хлопот: раскрывались утром, опадали к вечеру. Но эта роза появилась из семечка, которое ветер принес неизвестно откуда. Маленький принц сразу стал следить за необычным ростком. А вдруг это новая разновидность баобаба? Но росток вскоре закустился и занялся бутоном. Маленький принц наблюдал, как бутон увеличивается с каждым днем.

Он ждал чуда, но чудо все прихорашивалось внутри своей зеленой комнатки. Роза подбирала цвет. Неспешно прилаживала один лепесток к другому. Она не хотела появиться растрепой, как какой-нибудь мак. Она хотела всех ослепить своей красотой. Да, эта роза была отчаянная кокетка. Таинственные приготовления длились не одну неделю, не две. Но однажды чудо-красавица все-таки приоткрылась навстречу первому лучу солнца. Она так трудилась, так старалась, но сказала, зевая:

– Извините, только проснулась… Еще не причесана…

– Вы прекрасны, – с восхищением проговорил Маленький принц.

– Как солнце, мы же расцвели вместе, – сказала роза.

Маленький принц догадался, что розе ничего не известно о скромности, но он так был взволнован ее красотой…

– Мне кажется, время завтрака уже настало, – сказала роза чуть позже. – Окажите любезность, позаботьтесь обо мне!

Рис.18 Маленький принц. Цитадель

Маленький принц ждал чуда, но чудо все прихорашивалось внутри своей зеленой комнатки.

Маленький принц сконфузился и побежал за лейкой. Он напоил чудо ключевой водой.

Очень скоро Маленький принц замучился с розой, не знал, что делать с ее обидчивой самонадеянностью.

Как-то раз она показала ему четыре шипа и сказала:

– Накинься на меня даже тигр с когтями, я его не побоюсь!

– У меня на планете нет тигров, и тигров трава не интересует, – возразил на это Маленький принц.

Рис.19 Маленький принц. Цитадель

Маленький принц сконфузился и побежал за лейкой. Он напоил чудо ключевой водой.

– Я трава?.. – тихо спросила роза.

– Простите меня! Пожалуйста!

– Тигров я не боюсь. Мне страшны сквозняки. У вас есть ширма?

«Боится сквозняков… Не повезло бедняжке! Она же растение. Плохо быть таким прихотливым растением…» – вздохнул Маленький принц.

– Вечером извольте накрывать меня стеклянным колпаком. У вас тут очень холодно. У вас плохой климат. Вот там, откуда я…

Роза замолчала. Прилетело семечко. Что она могла знать о других планетах? Скажи она еще хоть слово, ее сочли бы выдумщицей. Лгуньей. Роза почувствовала себя униженной. Она громко-громко кашлянула, один раз, второй, третий… Маленький принц должен почувствовать, как он виноват!

Рис.20 Маленький принц. Цитадель

– Где же ширма?

– Я собрался идти за ней, но вы со мной разговаривали.

Роза раскашлялась еще сильнее. Пусть Маленького принца замучают угрызения совести.

Маленький принц, вопреки доброй воле своей любви, отчаялся. Он принимал близко к сердцу слова и стал очень несчастным.

– Зачем я ее только слушал? – сказал он мне. – Не надо слушать цветы. На них надо смотреть, ими дышать. Моя планета благоухала, а я этому не радовался. Мне бы растрогаться из-за тигра, а я расстроился.

Рис.21 Маленький принц. Цитадель

– Вечером извольте накрывать меня стеклянным колпаком.

У вас тут очень холодно.

И еще он сказал:

– Я тогда не понимал, что значит понимать. Судить надо по делам, а не по словам. Роза дарила мне аромат, все вокруг освещала. Не стоило мне убегать. В ее жалких уловках я должен был разгадать нежность. Цветы, они такие противоречивые. Я был еще слишком маленький. Я не умел любить.

Рис.22 Маленький принц. Цитадель

– Где же ширма?

– Я собрался идти за ней, но вы со мной разговаривали.

IX

Думаю, он решил улететь с перелетными птицами. В день прощания он с утра стал наводить порядок у себя на планете. Начал с чистки действующего вулкана. Действующих вулканов у него было два. Удобная вещь для приготовления завтрака. Третий был потухший. Но как говорил Маленький принц: никогда не знаешь… Он прочистил и потухший вулкан. Хорошо прочищенные вулканы булькают себе потихоньку и не извергаются. Извержение вулкана все равно что возгорание сажи в трубе. Но мы у себя на Земле слишком маленькие, мы не можем прочищать свои вулканы. И они доставляют нам много бед.

Маленький принц с тяжелым сердцем выполол ростки баобабов. Он знал, что никогда уже не вернется. И каждая из прискучивших работ в то утро была ему в радость. Он в последний раз полил розу и, собираясь накрыть ее стеклянным колпаком, почувствовал, что сейчас расплачется.

– Прощай, – сказал он цветку.

Роза не ответила.

– Прощай, – повторил он.

Роза кашлянула, но не потому, что простудилась.

– Я глупо себя вела, – сказала наконец роза. – Прости меня. Постарайся стать счастливым.

Рис.23 Маленький принц. Цитадель

Он знал, что никогда уже не вернется. И каждая из прискучивших работ в то утро была ему в радость.

Маленький принц удивился, он ждал упреков. И замер в замешательстве со стеклянным колпаком в руках. Тихая нежность розы… Что случилось?

– Ну да, я тебя люблю, – сказала роза. – Ты об этом не догадался по моей глупости. Но это не имеет значения. Ты тоже был не умнее. Постарайся стать счастливым. А колпак унеси. Не хочу больше никаких колпаков.

– Но ветер…

– У меня не такой уж сильный насморк. Ночная свежесть будет мне на пользу. Я цветок.

– А дикие звери?

– Потерплю тройку гусениц, если захочу полюбоваться бабочками. Говорят, они красивые. А больше меня некому навещать. Ты же будешь далеко. Больших зверей я не боюсь, у меня шипы.

И роза, святая простота, показала свои четыре шипа. И сказала:

– Да не тяни же! Не зли меня! Собрался – скатертью дорожка!

Роза не хотела, чтобы Маленький принц увидел ее слезы. Она была очень гордым цветком.

Х

На пути Маленького принца были астероиды 325, 326, 327, 328, 329 и 330. Он решил побывать на них, потому что искал себе занятие и готов был чему-нибудь научиться.

На первом жил король. В пурпурной с горностаями мантии он восседал на скромном, но величественном троне.

– Вот и слуга! – воскликнул он.

«Почему он так решил? Он в первый раз меня видит», – задумался Маленький принц.

Маленький принц не знал, что у королей все просто: им все люди – слуги.

– Подойди поближе, я хочу тебя рассмотреть, – распорядился король, страшно гордый, что может побыть королем.

Маленький принц огляделся, ища, на что бы ему присесть, но вся планета была одета горностаевой мантией. Пришлось стоять, а он очень устал. Маленький принц зевнул.

– По придворному этикету не полагается зевать при монархе, – сказал король. – Я запрещаю тебе зевать.

– Я не знал, у меня так вышло, – смутился Маленький принц. – Я путешествую и совсем не спал.

– Тогда приказываю тебе зевать, – милостиво сказал король. – Сто лет не видел, как зевают. Любопытное, должно быть, зрелище. Зевай. Я тебе приказываю.

Маленький принц застеснялся и покраснел.

– Не получается…

– Так, так, так. – Король задумался. – Тогда я приказываю тебе зевать и не…

Он немного запутался, насупился и замолчал.

Преклонение перед королевской властью – вот что важно для королей. Они не терпят непослушания. В особенности ничем не ограниченные монархи, как этот. Но этот монарх был добрым, он властвовал разумно.

– Если я прикажу генералу превратиться в чайку, – говорил он, – а генерал меня ослушается, виноват будет не генерал, а я.

– Можно мне сесть? – осторожно спросил Маленький принц.

– Повелеваю тебе сесть, – кивнул король и немного подобрал горностаевую мантию.

Маленький принц заинтересовался, над чем же властвует король такой крошечной планеты.

– Сир, – заговорил он, – прошу меня простить, но я хотел бы узнать..

– Повелеваю, узнавай!

– Над чем вы властвуете, сир?

– Надо всем, – с величайшей простотой ответил король.

– Над чем надо всем?

Король обвел рукой свою планету, другие планеты и звезды.

– Значит, надо всем? – переспросил Маленький принц.

– Надо всем, – повторил король.

Рис.24 Маленький принц. Цитадель

Маленький принц не знал, что у королей все просто: им все люди – слуги.

Потому что он был не только неограниченным, но даже вселенским монархом.

– А звезды вас тоже слушаются?

– Конечно, – кивнул король. – Беспрекословно. Я бы не потерпел неповиновения.

Маленького принца восхитило королевское всемогущество. Если бы у него было бы такое же, он увидел бы не сорок четыре, а семьдесят два, или даже сто, или даже двести закатов в один день, не передвигая стула!

Ему стало грустно, потому что он вспомнил свою планету, и он решился попросить короля:

– Я бы очень хотел посмотреть на закат… Сделайте милость… Повелите солнцу зайти…

– Если я повелю генералу летать с цветка на цветок, как бабочка. Повелю написать трагедию или превратиться в чайку, а этого не произойдет, кто будет виноват – генерал или я?

– Вы, – с полной уверенностью ответил Маленький принц.

– Вот именно. От каждого надо требовать возможного, – продолжал король. – Здравый смысл – основа власти. Погони я народ топиться в море, он устроит революцию. Я имею право требовать повиновения, потому что мои приказы разумны.

– А как с закатом солнца? – напомнил Маленький принц, он всегда добивался ответа, если задавал вопрос.

– Ты увидишь закат солнца. Я его потребую. Но по своей государственной мудрости дождусь для этого благоприятных обстоятельств.

– И когда они наступят? – поинтересовался Маленький принц.

– Так, так, так, – сказал король и заглянул в толстый календарь, – они наступят… Сегодня вечером в семь часов сорок минут. И ты увидишь, как беспрекословно послушается меня солнце.

Маленький принц зевнул. Ему было жаль, что он не увидит заката. Но он уже немного соскучился с королем.

– Мне нечего у вас делать, – сказал он королю. – Я ухожу.

– А я предлагаю тебе остаться, – сказал король. Он был так горд иметь настоящего подданного. – Я сделаю тебя главным.

– Главным в чем?

– Главным судьей.

– Тут судить некого.

– А это мы еще посмотрим, – сказал король. – Я еще не осмотрел всего своего королевства. Я слишком стар, карета здесь не помещается, а пешком ходить я уже не могу.

– Я уже посмотрел, – сказал Маленький принц. Он наклонился и еще раз заглянул на противоположную сторону планеты. – Там тоже никого нет.

– Ты будешь судить самого себя, – сказал король. – Это самое трудное. Судить самого себя гораздо труднее, чем других. Если научишься судить себя, станешь воистину мудрым человеком.

– Судить себя я могу где угодно, – сказал Маленький принц. – Мне необязательно оставаться здесь.

– Так, так, так, – задумался король. – Знаешь, где-то у меня на планете есть старая крыса. Я слышу, как она скребется по ночам. Ты будешь судить старую крысу. Иногда можешь приговаривать ее к смерти. Ее жизнь окажется в руках закона. Но мы ее будем миловать. Из соображений экономии. Она у нас одна.

– Мне не нравятся смертные приговоры, – сказал Маленький принц. – Я ухожу.

– Нет, – сказал король.

Маленький принц хоть и собрался улететь, не хотел огорчать старичка-монарха.

– Если ваше величество желает беспрекословного повиновения, вы можете отдать мне разумное повеление. Повелите мне улететь через пять минут. Обстоятельства сейчас самые благоприятные.

Король ничего не ответил. Маленький принц вздохнул и отправился в путь.

– Я назначаю тебя своим послом, – крикнул ему вслед король.

Вид у него при этом был, конечно, очень величественный.

«Чудаки эти взрослые», – подумал Маленький принц и полетел дальше.

XI

На следующей планете жил очень тщеславный человек. «Поклонник!» – обрадовался он, увидев издалека Маленького принца.

Для тщеславных людей жизнь не в жизнь без поклонников.

– Добрый день, – поздоровался Маленький принц. – Что за странная у вас шляпа!

– Необходима, чтобы приветствовать. Благодарить за аплодисменты. Жаль, мало кто приезжает.

– Понятно, – сказал Маленький принц. Хотя, если честно, ничего не понял.

– Пожалуйста, похлопай в ладоши, – попросил тщеславный.

Маленький принц похлопал.

Тщеславный со скромным поклоном приподнял шляпу.

«Здесь, пожалуй, повеселее, чем у короля», – подумал Маленький принц и снова захлопал в ладоши.

Он хлопал в ладоши, а тщеславный приподнимал шляпу и кланялся.

Поиграли минут пять, и Маленькому принцу игра наскучила.

– Скажите, а что мне надо делать, чтобы вы бросали шляпу на землю? – спросил он.

Рис.25 Маленький принц. Цитадель

Тщеславный со скромным поклоном приподнял шляпу.

Тщеславный его не услышал. Тщеславные слышат только похвалы.

– Аплодисменты! Ах, какие аплодисменты! Я тебя восхищаю? – спросил он Маленького принца.

– Что значит «восхищаю»?

– Значит, я для тебя самый красивый, нарядный, богатый и умный на всей планете!

– Но кроме тебя тут никого нет.

– Порадуй меня! Восхищайся!

– Восхищаюсь, но не понимаю, какая тебе от этого радость, – пожал плечами Маленький принц и полетел дальше.

«Взрослые точно чудаки», – думал он про себя, продолжая путешествие.

XII

Вот и еще одна планета. Маленький принц познакомился на ней с человеком, который пил. Знакомство было недолгим, но оно огорчило Маленького принца.

Когда он увидел человека, сидящего за столом, заставленным бутылками: с одной стороны пустые, а с другой – полные, он спросил:

– Что ты делаешь?

– Пью, – мрачно ответил пьющий.

– Почему пьешь? – спросил Маленький принц.

– Хочу забыться.

– Почему? – спросил Маленький принц и сразу его пожалел.

– Стыжусь, – признался пьющий и опустил голову.

– Чего? – спросил Маленький принц, готовый броситься ему на помощь.

– Того, что пью, – сказал пьющий и замолчал.

Маленький принц растерялся.

«Взрослые не просто чудаки, они странные», – подумал он и полетел дальше.

Рис.26 Маленький принц. Цитадель

– Стыжусь, – признался пьющий и опустил голову.

XIII

На четвертой планете жил бизнесмен. Он был так занят своей работой, что даже не взглянул на Маленького принца, когда тот появился.

– Добрый день, – поздоровался Маленький принц. – У вас сигарета погасла.

– Три плюс два пять. Пять и семь двенадцать. Двенадцать и три пятнадцать. Добрый день. Пятнадцать и семь двадцать два. Двадцать два и шесть двадцать восемь. Некогда зажечь. Двадцать шесть и пять тридцать один. Фу-у-у… Вышло пятьсот один миллион шестьсот двадцать две тысячи семьсот тридцать один.

– Пятьсот миллионов чего?

– Как? Ты еще здесь? Пятьсот миллионов?… Не могу сказать. Работы невпроворот! Я человек практичный, попусту не разговариваю! Два и пять семь.

– Пятьсот миллионов чего? – переспросил Маленький принц, который всегда добивался ответа, если задавал вопрос.

Бизнесмен поднял голову.

– За пятьдесят четыре года, что я живу на этой планете, мне мешали работать трижды. Первый раз двадцать два года тому назад залетел неизвестно откуда майский жук. Гудел страшно, и я сделал в отчете четыре ошибки. Второй раз одиннадцать лет назад меня прихватил ревматизм из-за сидячего образа жизни. Я человек практичный, время на прогулки не теряю. И третий – сегодня – ты! Я сказал пятьсот миллионов…

– Пятьсот миллионов чего?

Бизнесмен понял: в покое его не оставят.

– Маленьких штучек, которые появляются на небе.

– Мух?

– Нет, блестящих.

– Пчел?

– Нет, маленьких, серебристых, их лентяи обожают. А я человек практичный, мне на них глазеть незачем.

– Я понял! Звезд!

– Да. Звезд.

– И что ты делаешь с пятьюстами миллионами звезд?

– Звезд пятьсот миллионов шестьсот двадцать две тысячи семьсот тридцать одна. Я человек практичный, у меня все по местам.

– Что ты делаешь со своими звездами?

– Делаю?

– Да.

– Владею.

– Владеешь звездами?

– Да.

– Я был у короля, он…

– Короли не владеют, они владычествуют… Это разные вещи.

– А зачем тебе владеть звездами?

– Чтобы быть богатым.

– А зачем быть богатым?

– Чтобы покупать еще звезды, когда их откроют.

«Бизнесмены, оказывается, похожи на пьяниц», – подумал Маленький принц.

И продолжал расспрашивать дальше:

– А как ты завладел звездами?

– Звезды, они чьи? – насупился бизнесмен.

– Не знаю. Ничьи.

– Значит, мои, потому что я первый догадался, что их можно забрать себе.

– Этого достаточно?

– Достаточно. Нашел ничейный алмаз, он твой, открыл ничейный остров, он твой, набрел на интересную идею, она твоя, если оформил патент. Я забрал звезды, потому что они ничьи.

– Вот оно как, – сказал Маленький принц. – И как же ты ими владеешь?

– Держу в порядке. Считаю, пересчитываю, – сказал бизнесмен. – Дело непростое, но я человек практичный.

Маленький принц все же хотел докопаться до истины.

– Послушай, вот я владею шарфом, обмотал им шею и взял с собой. Владею цветком, могу сорвать и тоже забрать с собой. Ты можешь собрать звезды и взять с собой?

– Нет. Я могу положить их в банк.

– Как это?

– Напишу на бумажке число моих звезд и запру бумажку в ящик.

– И все?

– Этого достаточно.

«Интересно, – подумал Маленький принц, – даже необыкновенно. Но не серьезно».

Маленький принц по-своему понимал серьезность, не так, как взрослые.

– Вот я, например, владею розой, – продолжал он. – Я каждый день ее поливаю. Владею тремя вулканами и каждую неделю их чищу. Один из них не работает, но я его все равно чищу. Ведь никогда не знаешь… Моим вулканам, моей розе полезно, что я ими владею. А твоим звездам от тебя никакой пользы.

Бизнесмен открыл рот, но ничего не ответил.

И Маленький принц полетел дальше.

«Взрослые, они очень, ну, очень странные люди», – размышлял он по дороге.

Рис.27 Маленький принц. Цитадель

– Моим вулканам, моей розе полезно, что я ими владею. А твоим звездам от тебя никакой пользы.

Бизнесмен открыл рот, но ничего не ответил.

XIV

Пятая планета оказалась самой забавной. Маленькой-премаленькой. На ней хватало места только для уличного фонаря и фонарщика. Маленький принц не понял, как случилось, что в небе затерялась крошка-планета без домов, без жильцов, только с фонарем и фонарщиком. И подумал он вот что:

«Может, и фонарщик чудак. Но не такой нелепый, как король, любитель похвал, бизнесмен и пьющий. В его жизни есть смысл. Он зажигает фонарь, и в небе как будто зажигается новая звезда. Или распускается цветок. Когда гасит фонарь, цветок и звезда засыпают. У него красивая работа. Полезная и красивая».

Когда Маленький принц приземлился, он поздоровался с фонарщиком с уважением:

– Доброе утро. Почему ты погасил фонарь?

– Так положено. Доброе утро.

– Что значит «так положено»?

– Значит, пора гасить. Добрый вечер.

И он зажег фонарь.

– А почему ты его зажег?

– Так положено, – ответил фонарщик.

– Не понимаю, – признался Маленький принц.

– Тут нечего понимать, – сказал фонарщик. – Что положено, то положено. Доброе утро.

Рис.28 Маленький принц. Цитадель

«Может, и фонарщик чудак. Но не такой нелепый, как король, любитель похвал, бизнесмен и пьющий».

И он погасил фонарь. Потом вытер лицо большим носовым платком в красную клетку.

– Никудышное у меня занятие. Когда-то оно имело смысл. Я гасил фонарь утром, зажигал вечером. Днем у меня было время отдохнуть, ночью поспать.

– А что потом изменилось?

– Для меня ничего, в том-то и беда. Планета год от года вращается все быстрее. А я делаю, что положено.

– Как это?

– А так. Теперь она делает оборот за минуту, а у меня теперь нет ни минуты отдыха. Каждую минуту я зажигаю и гашу фонарь.

– Значит, день у тебя пролетает за минуту? Вот смешно!

– Ничего смешного, – сказал фонарщик. – Мы с тобой проболтали целый месяц.

– Месяц?!

– Да, месяц. Тридцать минут. Тридцать дней. Добрый вечер.

И он зажег фонарь.

Маленький принц посочувствовал фонарщику, который, что бы ни случилось, делает, что положено. Он вспомнил закаты, на которые смотрел, передвигая стул, и решил помочь новому другу.

– Я знаю, как ты можешь отдохнуть, если захочешь.

– Я всегда хочу отдохнуть.

И лентяй может оказаться надежным.

– Твою маленькую планету можно пройти за четыре шага. Иди медленно, и ты все время останешься на солнце. Хочешь отдохнуть, перебирай ногами еле-еле, и день будет такой длины, какой захочешь.

– Мне это мало поможет. Больше всего на свете я люблю спать.

– Тогда тебе не повезло.

– Да. Мне не повезло, – согласился фонарщик. – Доброе утро.

Маленький принц отправился дальше и сказал сам себе:

– Король, бизнесмен, пьющий и любитель похвал – они бы все посмеялись над фонарщиком, а я считаю его дельным человеком, потому что он думает о деле, а не о себе.

Вздохнул и грустно прибавил:

– С фонарщиком я мог бы дружить. Но планета у него такая маленькая… Вдвоем на ней не поместиться…

Маленький принц не признался даже самому себе, как ему обидно, что на планете, где за двадцать четыре часа можно увидеть тысячу четыреста сорок закатов, ему не нашлось места.

XV

Шестая планета оказалась в десять раз больше предыдущей. Жил на ней пожилой господин, который писал очень толстые книги.

– Разведыватель! – воскликнул он, как только увидел Маленького принца.

Маленький принц сел на стул, чтобы немного передохнуть: он так долго был в пути.

– Откуда приехал? – спросил его старый господин.

– А что это у вас за книга такая толстая? – спросил Маленький принц. – Вы чем занимаетесь?

– Я географ, – ответил пожилой господин.

– А географ это кто?

– Ученый, который выясняет, где располагаются моря, реки, горы, пустыни.

– Какая интересная профессия, – сказал Маленький принц. Наконец-то он встретил человека, который занимался настоящим делом. Маленький принц огляделся вокруг – никогда он еще не видел такой красивой планеты, как планета географа.

– Красивая у вас планета, – сказал он. – А океан у вас есть?

– Точно сказать не могу, – ответил географ.

– Да? – огорчился Маленький принц. – А горы есть?

– Еще не знаю, – ответил географ.

– А города? Реки? Пустыни?

– Ничего не могу сказать, – ответил географ.

– Но вы же географ!

– Да, – сказал географ, – но не путешественник. Путешественников не хватает. Города, реки, моря, горы и пустыни открывают не географы. Географ – человек важный, он не разгуливает по свету, он сидит у себя в кабинете и принимает путешественников. Расспрашивает, записывает. Если заинтересуется рассказом, начинает выяснять, что за человек этот путешественник.

Рис.29 Маленький принц. Цитадель

– Географ – человек важный, он не разгуливает по свету…

– Зачем выяснять?

– Затем, что выдумщик и сочинитель будет для географии катастрофой. Пьющий тоже.

– Почему?

– У пьющих в глазах двоится. С его слов географ запишет, что стоит две горы, а там только одна гора.

– У меня есть знакомый, он был бы плохим путешественником.

– Вполне возможно. Так вот, выяснив, что путешественник надежен, географ проверяет его открытие.

– Он туда едет!

– Нет. Это слишком обременительно. Он просит представить ему доказательства. Если путешественник открыл большую гору, то должен принести большой камень.

Тут географ спохватился.

– А ты откуда? Ты путешественник? Опиши мне свою планету!

Географ раскрыл книгу и наточил карандаш. Рассказы путешественников записываются сначала карандашом. Когда прибывают доказательства, их обводят чернилами.

– Я жду, – сказал географ.

– У меня ничего интересного, – сказал Маленький принц. – У меня все совсем маленькое. Есть три вулкана, два действующих, один потух. Но никогда не знаешь…

– Никогда не знаешь, – повторил географ.

– У меня есть цветок.

– Цветы не записываю, – сказал географ.

– Почему? Роза – это же самое красивое.

– Цветы эфемерны.

– Что значит «эфемерны»?

– География, – сказал географ, – самая надежная наука на свете. Она не устаревает. Гора есть гора, всегда на своем месте. Море есть море. Мы записываем то, что вечно.

– Но потухший вулкан может проснуться… – прервал его Маленький принц. – Что значит эфемерный?

– Главное, что вулкан наличествует, а действует он или бездействует, безразлично, – сказал географ.

– Что значит эфемерный? – спросил Маленький принц. Он всегда добивался ответа, если задавал вопрос.

– Значит подверженный скорому исчезновению.

– Моя роза подвержена скорому исчезновению?

– Естественно.

«Моя роза эфемерна, – подумал Маленький принц, – и у нее всего четыре шипа, чтобы защищаться от всех на свете. Зря я оставил ее одну!»

Он впервые пожалел, что отправился в путешествие. Но не поддался минутной слабости и спросил:

– Какую планету вы мне посоветуете?

– Планету Земля, – ответил географ. – У нее хорошая репутация.

И Маленький принц полетел на Землю и думал по дороге о розе.

XVI

Седьмой планетой была Земля.

Земля не какая-нибудь захудалая планета. На ней сто одиннадцать королей (в том числе и цветных). Семь тысяч географов, девятьсот тысяч бизнесменов, семь с половиной миллионов людей пьющих, триста одиннадцать миллионов тщеславных, то есть примерно два миллиарда взрослых людей.

Для того чтобы вы представили себе размеры планеты Земля, скажу, что до того, как изобрели электричество, на ее шести обитаемых континентах приходилось содержать четыреста шестьдесят две тысячи пятьсот одиннадцать фонарщиков.

Если отойти в сторону и посмотреть на их работу – залюбуешься. Движения армии фонарщиков были отлажены, как в балете. Сначала вспыхивали фонари Новой Зеландии и Австралии. А фонарщики тут же ложились спать. Но за ними на сцену сразу выходили фонарщики Китая и Сибири. Зажигали и тоже прятались за кулисы. Потом загорались огни Индии. Потом Африки и Европы. Потом Южной Америки. Потом Северной. Фонарщики никогда не ошибались и всегда вовремя появлялись на сцене. Феерическое зрелище.

Ленились только два фонарщика – на Северном полюсе и на Южном, потому что зажигали фонари только два раза в год.

XVII

В шутке всегда только доля правды. Про фонарщиков я, конечно, пошутил. И боюсь, как бы у тех, кто не знает, какая наша Земля, не возникло о ней неправильного представления. Люди на Земле занимают очень мало места. Если два миллиарда человек, которые составляют население Земли, встанут плечом к плечу, как на митинге, они займут площадь величиной в сорок тысяч квадратных миль (двадцать тысяч метров на двадцать тысяч метров). Все человечество можно уместить на одном из островков Тихого океана.

Взрослые, конечно, в это не поверят. Они воображают, что занимают много места. Представляют себя этакими баобабами. Но вы посоветуйте им сделать подсчет. Им понравится, они любят цифры. Но сами не занимайтесь такой ерундой, поверьте мне на слово.

Маленький принц, прилетев на Землю, очень удивился, что никого вокруг не видит. Он уже решил, что ошибся планетой, но тут вдруг в песке шевельнулось золотистое кольцо.

– Добрый вечер, – наудачу поздоровался Маленький принц.

– Добрый вечер, – отозвалась змея.

– На какую планету я попал? – спросил Маленький принц.

– На Землю. В Африку, – ответила змея.

– И что же… На Земле никого нет?

– Это пустыня. В пустыне никого. Земля большая, – объяснила змея.

Рис.30 Маленький принц. Цитадель

– Это пустыня. В пустыне никого. Земля большая.

Маленький принц уселся на камень и стал смотреть на небо.

– Я вот что подумал: а что, если звезды светятся для того, чтобы каждый мог найти свою звезду? Посмотри, вон там моя, она как раз над нами… Но она так далеко!

– Красивая, – сказала змея. – А зачем ты сюда прилетел?

– Возникли сложности с одним цветком, – сказал Маленький принц.

– Угу, – сказала змея, и они замолчали.

– А где же люди? – поинтересовался Маленький принц. – В пустыне немного одиноко.

– С людьми тоже одиноко, – сказала змея.

Маленький принц долго ее рассматривал.

– Какая ты странная, – наконец сказал он. – Тоньше моей руки.

– И могущественнее руки короля, – ответила змея.

Маленький принц улыбнулся.

– Ты слабее… У тебя нет ног. Далеко тебе не уйти.

– Я в силах отправить тебя дальше любого корабля.

Змея обвилась вокруг ноги Маленького принца блестящим кольцом.

– Мое прикосновение возвращает земле всех, кто ей сродни. Но ты чист, ты не отсюда.

Маленький принц ничего не ответил.

– Мне тебя жаль, ты слаб для здешней тверди. Но я смогу тебе помочь, когда ты затоскуешь по дому. Я смогу…

– Я понял, что ты хочешь мне сказать. Не понял, зачем говорить загадками?

– Затем, что я решение, – сказала змея.

И они опять замолчали.

Рис.31 Маленький принц. Цитадель

– Я вот что подумал: а что, если звезды светятся для того, чтобы каждый мог найти свою звезду?

XVIII

Маленький принц прошел всю пустыню и встретил только один цветок – три лепестка, маленький, неказистый.

– Привет! – поздоровался Маленький принц.

– Привет, – поздоровался цветок.

– А люди где? – вежливо спросил Маленький принц.

Цветок когда-то видел мимоидущий караван.

– Люди? Я думаю, их всего-то шестеро или семеро. Я однажды их видел, но давно. Где их искать, не знаю. Их носит по белу свету. У них плохо с корнями, в этом их проблема.

– Пока, – попрощался Маленький принц.

– Пока, – ответил цветок.

Рис.32 Маленький принц. Цитадель

Маленький принц прошел всю пустыню и встретил только один цветок…

XIX

Маленький принц поднялся на высокую-превысокую гору. До этого он видел только три своих вулкана, они ему были по коленку. На потухшем он обычно сидел, как на табуретке.

«С этой высокой горы я сразу увижу всю Землю и всех людей», – решил он. Но увидел только острые вершины других гор.

– Здравствуйте! – поздоровался он на всякий случай.

– Здравствуйте… здравствуйте… здравствуйте… – откликнулось эхо.

– Кто вы? – спросил Маленький принц.

– Кто вы… кто вы… кто вы… – откликнулось эхо.

– Будем дружить… я один, – крикнул он.

– Один… один… один… – повторило эхо.

«До чего же странная планета, – подумал Маленький принц. – Сухая, острая, соленая. И у людей совсем нет фантазии, повторяют, что им скажут. У меня на планете есть роза, и она говорит всегда первая…»

Рис.33 Маленький принц. Цитадель

– Здравствуйте! – поздоровался он на всякий случай.

ХХ

Маленький принц долго шел через пески, скалы, заснеженные равнины и наконец вышел на дорогу. А дороги всегда ведут к людям.

– Здравствуйте! – поздоровался он.

Он поздоровался с садом, полным роз.

– Здравствуй, – ответили ему розы.

Маленький принц посмотрел на них, они все были такие, как роза на его планете.

– Кто вы? – спросил он на всякий случай.

– Мы розы, – ответили розы.

– Вот как, – кивнул Маленький принц.

И почувствовал себя очень несчастным. Роза ему сказала, что среди роз она единственная и неповторимая. А он видит пять тысяч точно таких же в одном саду.

«Как бы она расстроилась, если бы их увидела», – подумал он. Раскашлялась бы до невозможности, притворилась, что умирает, лишь бы не уронить себя в его глазах. И ему пришлось бы притворяться, что он ей верит, ухаживать за ней, потому что иначе она бы умерла по-настоящему, чтобы он был виноват и несчастен.

И еще он подумал: я верил, что у меня есть сокровище, верил, что больше таких роз, как моя, нет на свете, а она, оказывается, самая обыкновенная. Обычная роза и три вулкана по коленку, один из которых потух, скорее всего навсегда. Какой из меня принц?

Он упал на траву и заплакал.

Рис.34 Маленький принц. Цитадель

XXI

Вот тогда-то и появился Лис.

– Здравствуй, – поздоровался Лис.

– Здравствуй, – ответил вежливый Маленький принц. Он огляделся вокруг и никого не увидел.

– Я здесь, – сказал голос. – Под яблоней.

– А ты кто? – спросил Маленький принц. – Ты такой красивый.

– Я Лис, – сообщил Лис.

– Пошли, поиграем, – позвал лиса Маленький принц. – А то мне так грустно.

– Не могу, – сказал Лис, – я не ручной. Меня надо сначала приручить.

– Жаль, – вздохнул Маленький принц, задумался и спросил: – А что значит «приручить»?

– Ты, я вижу, издалека. Чего ищешь? – спросил лис.

– Людей, – ответил Маленький принц. – Что значит «приручить»?

– Люди охотятся, у них есть ружья. Это плохо, – сказал Лис. – У людей есть куры. Это хорошо. Тебе нужна курица?

– Нет, мне нужен друг. Что значит «приручить»?

– Забытое занятие. Значит, научиться дорожить друг другом.

– Дорожить?

– Да, – сказал Лис. – Пока ты для меня мальчик и мальчик, каких сто тысяч на свете. Ты мне безразличен. И я тебе тоже, лис как лис, каких сто тысяч на свете. Но если ты меня приручишь, мы научимся дорожить друг другом. Ты станешь для меня единственным в мире мальчиком, а я для тебя единственным в мире лисом.

– Кажется, я понимаю, – сказал Маленький принц. – Одна роза… Похоже, она меня приручила.

– Может быть, – согласился Лис. – На Земле чего только не бывает…

– Это не на Земле, – сказал Маленький принц.

Рис.35 Маленький принц. Цитадель

Вот тогда-то и появился лис.

Лис навострил уши.

– А где? На другой планете?

– Да.

– Там есть охотники?

– Нет.

– Вот это да! А куры?

– Тоже нет.

– Не жди от мира совершенства.

Лис вздохнул и вернулся к тому, с чего начал:

– Живешь, и каждый день одно и то же. Люди охотятся на меня, я охочусь на кур. Одинаковые куры, одинаковые люди. Уныло. Приручи меня, и жизнь заиграет разными красками. Я буду отличать твои шаги. Они станут особенными. Сейчас, заслышав шаги, я забиваюсь поглубже в нору. Но заслышав твои, я буду выбегать тебе навстречу. Твои шаги станут для меня музыкой. Видишь пшеничное поле? Я не ем хлеб. Мне нет дела до колосьев. Поле для меня – пустое место. Это обидно. У тебя золотистые волосы. Приручи меня, и случится чудо. Золотистое поле станет мне напоминать о тебе. Я полюблю шуршание колосьев на ветру…

Лис замолчал и долго смотрел на Маленького принца.

– Приручи меня. Прошу.

– Ладно, только у меня мало времени, – сказал Маленький принц. – Мне хочется найти друзей, много чего узнать.

– Узнаёшь, только когда приручаешь, – сказал Лис. – Люди расхотели приближаться к желанному медленно. День за днем. Они торопятся, им понравилось покупать в магазине готовое. Но нет магазина, где можно купить себе друга, и люди разучились дружить. Если тебе нужен друг, приручи меня.

– А что надо делать? – спросил Маленький принц.

– Набраться терпения, – ответил Лис. – Сначала ты сядешь на травке вдали от меня, вот так, как сейчас. Я буду на тебя украдкой поглядывать, а ты сидеть и молчать. Слова, они только все запутывают. И каждый день ты будешь придвигаться ко мне чуть ближе…

Рис.36 Маленький принц. Цитадель

– Там есть охотники?

На следующий день Маленький принц снова пришел под яблоню.

– Приходи примерно в одно и то же время, так будет лучше, – попросил Лис. – Если будешь всегда приходить к четырем, в три я уже почувствую себя счастливым. Чем ближе к четырем, тем счастливее. А в четыре я испугаюсь и разволнуюсь, потому что пойму: счастье так ненадежно… Если нет определенного времени, не настроишь сердца. Нужен обычай.

– Что такое обычай?

– Еще один забытый помощник, – сказал Лис. – Обычай помогает проживать дни по-разному, выделять один час из череды других. У охотников есть обычай плясать по четвергам с деревенскими девушками. Четверг мой самый любимый день, я гуляю и добегаю даже до виноградников. Пляши охотники, когда вздумается, все дни для меня стали бы одинаковыми, не было бы дня, когда можно отдохнуть.

Маленький принц приручил Лиса. Но настал час прощанья.

– Я буду очень плакать, – всхлипнул Лис.

– Я не хотел тебе горя, – сказал Маленький принц. – Ты сам захотел приручиться.

– Сам, – согласился Лис.

– А теперь будешь плакать, – сказал Маленький принц.

– Буду, – всхлипнул Лис.

– И что же вышло хорошего?

– Хорошо вышло с пшеничным полем…

Лис помолчал и прибавил:

– Пойди, повидайся с розами. Ты поймешь: твоя роза единственная на свете. А потом приходи попрощаться со мной, я подарю тебе подарок: открою один секрет.

Маленький принц отправился к розам.

Рис.37 Маленький принц. Цитадель

– Приручи меня, и случится чудо. Золотистое поле станет мне напоминать о тебе. Я полюблю шуршание колосьев на ветру…

– Да, – сказал он, – вы не похожи на мою розу. Вас никто не приручил. Вы никого не приручили. Вы пока одинаковые. Лис тоже был одинаковым со всеми лисами на свете, но теперь он мой друг, и второго такого на свете нет.

Розы смущенно молчали.

– Вы прекрасны, но вам не хватает главного – никому не хочется ради вас умереть, – сказал Маленький принц. – Человеку со стороны может показаться, что моя роза такая же, как вы. Он не знает, как дорога мне моя роза, потому что я поливал ее каждый день. Потому что каждый вечер я накрывал ее стеклянным колпаком. Потому что загораживал ее ширмой от ветра. Спасал от гусениц (оставлял две или три ради бабочек). Потому что вслушивался в ее жалобы, похвальбы и даже в молчание, пусть очень редкое. Она часть меня – моя роза.

Маленький принц вернулся к Лису.

– Прощай, – сказал он.

– Прощай, – ответил Лис. – Дарю тебе мой секрет, он прост: глаза видят не главное, главное видишь сердцем.

– Глаза видят не главное, – повторил Маленький принц, чтобы запомнить.

– Ты не пожалел для розы времени и принял ее в свое сердце.

– Не пожалел времени… – повторил Маленький принц.

– Люди забыли про эту истину, – сказал Лис, – но ты ее запомнишь: за все, что принял в сердце, отвечаешь ты. Ты отвечаешь за свою розу…

– Я отвечаю за свою розу… – повторил Маленький принц, чтобы хорошенько запомнить.

Рис.38 Маленький принц. Цитадель

– Люди забыли про эту истину, – сказал Лис, – но ты ее запомнишь: за все, что принял в сердце, отвечаешь ты.

XXII

– Добрый день, – поздоровался Маленький принц.

– Добрый день, – ответил стрелочник.

– Что ты делаешь? – спросил маленький принц.

– Отправляю поезда с пассажирами, тысяча пассажиров в одну сторону, тысяча в другую, одних налево, других направо.

Мимо, сверкая стеклами, промчался скорый, и от его грохота будка стрелочника задрожала.

– Спешат, – сказал Маленький принц. – Что им нужно?

– Сами не знают. И тот, кто везет, не знает.

С грохотом промчался скорый в другую сторону.

Рис.39 Маленький принц. Цитадель

– Уже обратно? – удивился Маленький принц.

– Это другие, – ответил стрелочник. – Они все меняются местами.

– Не понравилось, куда приехали?

– Хорошо там, где нас нет, – вздохнул стрелочник.

Прогрохотал третий скорый, сверкая стеклами.

– Решили догнать первых, – догадался Маленький принц.

– Ничего они не решили, – ответил стрелочник. – Спят или зевают. Одни дети смотрят в окна, прижав носы.

– Потому что дети знают, что им нужно, – сказал Маленький принц. – Они могут целыми днями возиться с тряпичной куклой и принять ее в свое сердце. Отними куклу, будут плакать.

– Хорошо детям, – позавидовал стрелочник.

XXIII

– Добрый день, – поздоровался Маленький принц.

– Добрый день, – поздоровался продавец. Он продавал чудодейственные таблетки от жажды. Проглотишь одну – и неделю не хочешь пить.

– Зачем они нужны? – спросил Маленький принц.

– Для экономии времени, – объяснил продавец. – Специалисты подсчитали: экономишь пятьдесят три минуты в неделю.

– И зачем эти минуты?

– Можешь потратить на что захочешь!

– Свои пятьдесят три минуты я потратил бы на родник, сходил бы и попил водички.

XXIV

После аварии в пустыне прошла неделя. Я слушал про таблетки от жажды, допив последнюю каплю воды.

– Хорошо рассказываешь, – сказал я Маленькому принцу, – а у меня самолет не починен, вода кончилась, я бы тоже сходил на родник.

– Мой друг Лис…

– Знаешь, дружок, мне сейчас не до Лиса!

– Почему?

– Потому что я умираю хочу пить.

Маленький принц меня не понял.

– А по-моему, умирая, очень хорошо иметь друга. Я рад, что у меня был друг Лис.

«Он не понимает, что значит умирать от жажды, – подумал я. – Ему не надо ни еды, ни питья. Он сыт лучом солнца…»

Маленький принц взглянул на меня и ответил на мои мысли:

– Мне тоже хочется пить… Пойдем поищем колодец.

Я только махнул рукой: брести наугад по пустыне в поисках колодца… Бред какой-то! И все-таки мы двинулись в путь.

Мы молча прошагали много-много часов. Настала ночь. Засветились звезды. Я видел звезды, будто сквозь сон, в голове мутилось от жажды. Я вспомнил слова Маленького принца.

– Значит, тебе тоже захотелось воды? – спросил я.

Он не ответил на вопрос, он сказал:

– Воды может хотеться сердцу.

Я не понял, что он имел в виду, но спрашивать не стал. Я знал, что спрашивать не имеет смысла.

Маленький принц устал. Сел. Я сел с ним рядом. Он помолчал, а потом сказал:

– Мне светло от звезд из-за розы, хотя ее и не видно…

Я ответил «конечно» и замолчал, глядя на волны песка, серебристые в лунном свете.

– В пустыне красиво, – сказал Маленький принц.

Это правда. Мне всегда нравилась пустыня. Сядешь на песчаном бархане – смотреть не на что, слышать нечего, но в тишине будто светится что-то.

– Красота пустыни в спрятанной где-то воде, – сказал Маленький принц.

И меня осенило – я понял, откуда таинственный свет песка. В детстве я жил в очень старом доме, про него ходили легенды, говорили, в нем спрятан клад. Конечно, никто никогда не нашел в нем сокровищ. Да и не искал. Но клад окутывал дом волшебным светом. Мой дом, он прятал в своем сердце сокровище.

– Да, – сказал я Маленькому принцу, – дома, звезды, пустыня прекрасны тем, что у нас не на глазах.

– Я рад, что ты согласен с моим другом Лисом, – сказал Маленький принц.

Он заснул, я взял его на руки и пошел дальше. Сердце у меня щемило. Мне казалось, я несу драгоценность. Мне казалось, нет ничего более хрупкого на Земле. Я смотрел при свете луны на бледное личико, на закрытые глаза, на волосы, которые трепал ветер, и думал: «Я вижу внешнее. Главное внутри, его не увидишь».

Приоткрытые губы Маленького принца слегка улыбнулись, и я подумал: «В этом маленьком мальчугане дороже всего его преданность, даже во сне роза горит в его сердце, как лампада…»

Меня пронзила его беззащитность. Свет надо защищать. Ветер его задувает.

На рассвете я вышел к колодцу.

XXV

– Люди мчатся на поездах, но о том, что ищут, на самом деле не знают, – сказал Маленький принц. – Суетятся.

Потом добавил:

– Без толку.

Мы вышли к колодцу, совсем не похожему на колодцы Сахары. Колодец в Сахаре – это яма в песке. А этот был каменный, добротный, настоящий, как в деревне. Но до любой деревни была тысяча тысяч километров, и мне показалось, что я сплю и вижу колодец во сне.

– Надо же, все как положено: ворот, веревка, ведро.

Маленький принц засмеялся и тронул ворот.

Ворот заскрипел, как скрипит старый флюгер, если ветер слишком долго не поднимался с постели.

– Слышишь? – спросил Маленький принц. – Запел колодец, мы его разбудили.

Тянуть ведро – не детское дело.

– Пусти-ка, – сказал я, – для тебя это будет тяжело.

Я медленно опустил ведро. Не спеша оно погрузилось в воду. У меня в ушах скрипуче пел ворот, а в воде задрожало солнце.

– Мне хочется воды из колодца, – сказал Маленький принц. – Дай мне напиться.

Теперь я понял, чего он искал.

Рис.40 Маленький принц. Цитадель

Вода не была питьем. Долгий путь под звездами, песня ворота, усилия моих рук – все стало этой водой из колодца.

Я поднес ведро к его губам. Он пил воду с закрытыми глазами. Наслаждался, праздновал. Вода не была питьем. Долгий путь под звездами, песня ворота, усилия моих рук – все стало этой водой из колодца. Она утоляла жажду сердца, она была наградой и подарком.

Когда я сам был ребенком, огни рождественской елки, орган полночной мессы, светлые улыбки близких наделяли светом подарок, который я держал в руках.

– У тебя на Земле люди выращивают пять тысяч роз в одном саду и не находят того, что ищут.

– Не находят, – согласился я.

– А им нужно то, что прячется в одной розе, в одной пригоршне воды…

– Это правда, – согласился я.

Маленький принц прибавил:

– Не стоит искать глазами, ищи сердцем.

Я напился воды. Вздохнул полной грудью. Ранним утром песок в пустыне кажется медовым. Мне нравится медового цвета песок. Зачем же пришло ко мне горе?

– Ты мне обещал… – тихо сказал Маленький принц.

Мы опять с ним сидели рядышком на песке.

– Что обещал?

– Забыл? Намордник для овечки… Я отвечаю за жизнь моей розы.

Следом за блокнотом из кармана выпали наброски. Маленький принц стал их рассматривать и очень смеялся.

– У тебя баобабы похожи на капусту.

– Да?

А я гордился своими баобабами.

– А Лис… У него рога, а не уши… Они такие длинные…

Как же он смеялся, просто не мог удержаться от смеха.

– Ты ко мне несправедлив, мальчуган, я же не учился рисовать. Умею только закрытого и открытого удава.

– Ничего, дети поймут.

Я нарисовал намордник, протянул ему листок, и у меня сжалось сердце.

– Ты что-то задумал? Не хочешь мне сказать?

Маленький принц, как всегда, не ответил.

– Знаешь, завтра исполняется год, как я прилетел на Землю.

Помолчал и добавил:

– Приземлился неподалеку отсюда…

Он покраснел.

А у меня почему-то опять больно сжалось сердце. Мне показалось, что я уже что-то понял, и я спросил:

– Выходит, ты не случайно бродил в тысяче тысяч километров от людей и домов, когда мы с тобой познакомились? Ты вернулся туда, где приземлился?

Маленький принц покраснел еще гуще.

Я неуверенно добавил:

– Потому что исполнился год?

Маленький принц не ответил, но ведь если в ответ на вопрос краснеют, разве это не означает «да»?

– Я боюсь… – начал я.

Он заговорил сам:

– Тебе нужно работать. Чинить самолет. Я буду ждать тебя здесь. Приходи завтра вечером…

Мне не стало спокойнее. Я вспомнил Лиса. Если дашь себя приручить, будешь плакать…

XXVI

Неподалеку от колодца белела кладка каменной ограды, вернее, то, что от нее осталось. Когда на следующий день я пришел сюда после работы, я сразу увидел Маленького принца, он сидел на ограде, свесив ноги. Я услышал, как он сказал:

– Ты что, забыла? Это было немного дальше!

Видно, он получил ответ, потому что я услышал, как он снова не согласился:

– В этот день, да, но не в этом месте!

Я уже подходил к ограде, но по-прежнему никого не видел и не слышал.

Маленький принц снова возразил:

– Нет. Я приду сегодня ночью. Ты увидишь мои следы на песке и догонишь меня…

Я был уже метрах в двадцати от ограды и все равно никого не видел.

Стало тихо, потом Маленький принц спросил:

– У тебя надежный яд? Мучиться недолго?

Я остановился, сердце у меня защемило, но я никак не хотел понять, что происходит.

– Теперь уходи, – сказал Маленький принц, – я слезаю.

Я посмотрел на песок возле ограды и невольно шарахнулся в сторону. Там, не сводя глаз с мальчугана, свернулась желтая змейка. Из тех, что с любым справятся за одну минуту. Я ринулся к ней, судорожно нащупывая в кармане револьвер. Мои шаги спугнули ее, и она утекла ручейком между камнями с едва слышным жестяным шуршаньем.

Я добежал до стены как раз, чтобы подхватить на руки бледного, как полотно, мальчугана.

– Что за дела? С каких пор ты разговариваешь со змеями?

Рис.41 Маленький принц. Цитадель

Маленький принц снова возразил:

– Нет. Я приду сегодня ночью. Ты увидишь мои следы на песке и догонишь меня…

Я ослабил ему золотистый шарф на шее, смочил виски, напоил водой. И ни о чем больше не расспрашивал. Мальчуган серьезно взглянул на меня и обнял руками за шею. Сердце у него трепыхалось, как подстреленная пичуга.

– Я рад, что нашлась деталь для твоей машины. Теперь ты сможешь вернуться домой, – сказал мне Маленький принц.

– Откуда ты узнал?

Я как раз собирался ему сказать, что починил самолет.

Он как обычно не ответил, но прибавил:

– Я тоже сегодня возвращаюсь…

И еще прибавил задумчиво:

– Но мне дальше… И немного сложнее…

Происходило что-то очень серьезное. Я крепко прижал к себе мальчугана, но чувствовал: он от меня ускользает, летит в бездну, и мне его не удержать.

Он стал очень серьезным и вглядывался куда-то в даль.

– Со мной овечка, у меня есть для нее ящик… Есть намордник.

Он улыбнулся, но невесело.

Я довольно долго молчал, а он понемногу оттаивал.

– Ты напугался, мальчуган…

Еще бы не напугаться!..

Но он тихонько засмеялся.

– Сегодня ночью будет страшнее.

И опять меня обдало холодом неизбежного. Мысль, что я больше никогда не услышу его смеха, была непереносима. Он был для меня водой в пустыне.

– Мальчуган, я так хочу слышать, как ты смеешься!..

А Маленький принц сказал:

– Этой ночью исполнится год. Моя звезда встанет как раз напротив того места, где я приземлился.

– Мальчуган, но змея… Ваша встреча под звездами… Мне же это приснилось, правда?

Он как обычно не ответил на мой вопрос.

– Глаза видят не главное, – сказал он.

– Да, конечно.

– Это как с розой. Если любишь розу на далекой планете, любишь ночью смотреть на небо. Все звезды расцветают, как роза.

– Да, конечно.

– Это как с водой. Вода, которой ты меня напоил, была музыкой из-за ворота, ведра и веревки… Ты же помнишь? – Она была наслаждением…

– Да, конечно..

– По ночам ты будешь смотреть на звезды. Моя планета слишком мала, я не могу тебе ее показать, но так даже лучше. Она будет для тебя одной из звезд, и ты полюбишь смотреть на них. Они будут твоими друзьями. А я тебе подарю подарок.

Маленький принц рассмеялся.

– Как же я люблю, когда ты смеешься, мальчуган!

– Это и есть мой подарок… Как твоя вода.

– Извини, я не понял.

– У каждого свои звезды. Для путешественника они компас. Для ученого – множество загадок. Для бизнесмена – богатство. Для кого-то светящиеся точки. Но для всех звезды молчат. У тебя будут необыкновенные звезды.

– Как это?

– Когда ты посмотришь на звезды ночью, а на одной из них буду я, ты услышишь, как все они засмеются. У тебя будут смеющиеся звезды.

И Маленький принц засмеялся снова.

– Когда ты перестанешь горевать (а горе проходит, обязательно), ты будешь радоваться нашему знакомству. Мы же с тобой навсегда останемся друзьями. И тебе захочется посмеяться вместе со мной. Тогда ты распахнешь ночью окно, посмотришь на звезды и засмеешься. Вокруг удивятся: чего это ты смеешься, глядя в небо? А ты скажешь: «Да, когда я смотрю на звезды, мне всегда смешно». Все решат, что у тебя не все дома. Вот какую я тебе подстрою шутку…

Маленький принц опять засмеялся.

Рис.42 Маленький принц. Цитадель

– Этой ночью исполнится год. Моя звезда встанет как раз напротив того места, где я приземлился.

– Вместо звезд я дарю тебе смешливые золотые бубенчики.

Он смеялся, но через секунду стал очень серьезным.

– Сегодня ночью… знаешь? Ты не ходи…

– Я пойду с тобой.

– Ты подумаешь, что мне плохо… Тебе может даже показаться, что я немного умер. Скорее всего тебе так и покажется. Зачем на это смотреть? Не стоит.

– Я пойду с тобой.

Маленький принц говорил очень серьезно:

– Я прошу еще из-за змеи. Не хочу, чтобы она тебя укусила. Змеи, они злые. Жалить для них наслаждение.

Помолчал и со вздохом облегчения сказал:

– Вспомнил, на второй укус у нее не хватит яда.

В эту ночь я не слышал, как он ушел. Он ушел бесшумно. Я догнал его. Он шел скорым твердым шагом.

– А, это ты, – обронил он на ходу.

И взял меня за руку. Он за меня волновался.

– Зря ты идешь со мной. Тебе станет больно. Увидишь, что я умер, а это будет неправда.

Я молчал.

– Понимаешь, я живу очень далеко. Я не могу взять с собой тело. Оно тяжелое.

Я молчал.

– Это как сбросить старую кожу. Старую кожу не жалко.

Я молчал. Он немного растерялся.

И все-таки сделал еще одну попытку.

– Послушай, как будет хорошо. Я тоже буду смотреть на звезды. Для меня каждая звезда будет колодцем с заржавевшим воротом. Звезды будут поить меня водой.

Я молчал.

– Послушай, все будет хорошо. У тебя пятьсот миллионов бубенчиков, а у меня пятьсот миллионов колодцев.

Он замолчал, он тоже глотал слезы.

– Пришли. Не ходи дальше. Я сам.

Он сел на песок, потому что стало страшно. Потом сказал:

– Моя роза… Я за нее отвечаю. Она беспомощная и такая наивная. У нее всего четыре шипа, чтобы защититься от всего на свете…

Я тоже сел, меня не держали ноги.

– Ну вот… Теперь все, – сказал Маленький принц.

Рис.43 Маленький принц. Цитадель

В эту ночь я не слышал, как он ушел. Он ушел бесшумно.

Посидел еще немного и встал. И сделал шаг.

А я застыл.

Будто маленькая молния вспыхнула у его ноги. Он не шевельнулся. Не вскрикнул. А потом упал. Медленно, как падает срубленное деревце. Бесшумно, потому что упал на песок.

Рис.44 Маленький принц. Цитадель

– Я тоже буду смотреть на звезды. Для меня каждая звезда будет колодцем с заржавевшим воротом.

XXVII

С тех пор прошло шесть лет. Я никому ничего не рассказывал. Мои товарищи обрадовались, когда увидели, что я вернулся и не погиб. А я был очень грустный, но объяснил, что устал.

Теперь мне уже полегче. Ну да… Но не совсем. Зато я знаю, что он вернулся на свою планету, потому что на рассвете я не нашел его тела. Не такое оно было тяжелое, он смог забрать его с собой. По ночам я полюбил слушать звезды. На небе россыпь смешливых бубенчиков. Пятьсот миллионов…

Но вот еще какая беда. К наморднику, который я нарисовал для овечки Маленького принца, я забыл пририсовать ремешок. Он не сможет надеть его на овечку. И я все думаю: как они там? А что, если овечка съела розу?

Иногда я думаю: нет, быть такого не может! Маленький принц держит розу под стеклянным колпаком. Он следит за овечкой. И я счастлив. И все звезды потихоньку смеются.

А иногда я думаю: отвлекись на секунду, придет беда! Что, если он забыл про стеклянный колпак? Или овечка выбралась потихоньку ночью… И тогда все звезды кажутся мне слезинками…

Вот она, тайна. Мы любим с вами Маленького принца, и поэтому для вас и для меня вселенная все время меняется: мы волнуемся, съела овечка розу или нет где-то там, неизвестно на какой планете.

Рис.45 Маленький принц. Цитадель

Здесь Маленький принц появился и отсюда он улетел.

Посмотрите на небо. Спросите: съела розу овечка? Или нет? Она ее не съела?

И вы увидите, как ответ на вопрос меняет вселенную.

А взрослые не хотят понять, что это важно.

Для меня это самая прекрасная и самая грустная картина на свете. Она та же, что на предыдущей странице. Но я нарисовал ее еще раз, чтобы вы снова на нее посмотрели. Здесь Маленький принц появился и отсюда он улетел.

Посмотрите на нее внимательно, запомните хорошенько, чтобы узнать, если вдруг вам доведется побывать в Африке. Если вдруг вы окажетесь там, я вас очень прошу, не спешите, постойте под этой звездой. И если к вам подойдет мальчуган, засмеется, и у него будут золотистые волосы, и он не ответит на ваш вопрос, вы догадаетесь, кто это. И тогда, пожалуйста, сразу напишите мне, что Маленький принц вернулся, и тогда я не буду больше тосковать…

Цитадель

Предисловие

Всю свою жизнь эти люди трудились ради бесполезной роскоши, тратя себя на нетленность вышивки… малая их часть истратилась на полезное, а все остальное – на оттачивание рисунка, совершенствование формы, чеканку, ненужную серебру. На то, что ничему не служит, а только вбирает отданную им жизнь и живет дольше человеческой плоти.

Зададимся вопросом, какое место в творчестве Сент-Экзюпери занимает «Цитадель». Речь пойдет не об оценке содержания, а всего-навсего о хронологии. Хронология призывает нас увидеть в этой книге седьмую из тех семи книг, которые когда-то обязался написать начинающий писатель для издательства «Галлимар», заключив с ним контракт в 1929 году. Образцовый автор, исполненный щепетильности: как только обязательства были выполнены, писатель получил право «отделившись от своего творения, словно жнец, увязавший сноп, растянуться и заснуть на поле». Так Сент-Экзюпери написал об уходе из жизни Мермоза, и себе уготовил такую же участь…

Увы! Легенда о писателе и без того изобилует всевозможными патетическими штампами, поэтому не будем прибавлять к ним еще один.

Тем более что этот выглядел бы откровенной подтасовкой: в 1944 году «Цитадель» не только не была опубликована, она даже не была закончена. А если к тому же вспомнить, что замысел этой книги возник в 1936 году, когда Сент-Экзюпери был автором всего лишь двух романов – «Южный почтовый» и «Ночной полет»… Неужели «Цитадель» должна была стать третьим произведением в списке задуманных, но финишная прямая забрезжила лишь спустя пятнадцать лет после возникновения замысла?..

Итак, седьмая из семи намеченных книг. Довольно любопытная, хотя и читается с немалым трудом. Отзывы критиков об этой книге всегда были язвительными. Критики словно бы втайне сожалели, что творческий путь автора не оборвался на «Письме заложника» или на «Маленьком принце», чье исчезновение так похоже на пророчество. По их мнению, финал был бы гораздо более впечатляющим и без пафосной истории бедуинов. Случай, который сделал последней книгой «Цитадель», может быть, и смыслил что-то в мистике чисел, но в литературе не смыслил ровным счетом ничего.

Однако оставим в стороне суждения критиков и вернемся к хронологии. В 1936 году появляется набросок на двенадцати страницах под названием «Каид», который скорее всего представляет собой начало большого задуманного произведения. К этим страницам, однако, так ничего и не прибавилось, по крайней мере в ближайшие после этого годы, никакого развития набросок не получил. Буколическая поэма, прерывающаяся сценой казни, за которой следовало размышление о женщинах, показалась, очевидно, автору мало уместной во времена, когда заполыхала гражданская война в Испании, когда над Германией, а значит, и над всей Европой нависла зловещая угроза. Да и личная жизнь автора была в те годы далека от идиллии. Неопределенность социального положения, издержки непростой семейной жизни, проблемы со здоровьем, всерьез подорванным катастрофой в Гватемале (февраль, 1938), – все это мало способствовало прозорливой ясности души, необходимой для выстраивания масштабного произведения. Можно ли было ждать осуществления подобного замысла среди разнородной, хотя и не лишенной интереса деятельности, которая поглощала тогда время Сент-Экзюпери, деятельности, лишенной внутреннего единства и стабильной отдачи? Статьи, репортажи, лекции, киносценарии, изыскания в области авиации, получение патентов на свои изобретения, неудачные попытки поставить новые летные рекорды. Сент-Экзюпери постоянно переезжает с места на место, много путешествует: то он в Испании, то в Германии, то в России, то в Нью-Йорке. Подобный образ жизни свидетельствует скорее всего о том, что своей лихорадочной деятельностью он лечится от тоски и подавленности. Но вот началась Вторая мировая война. Сент-Экзюпери стремится во что бы то ни стало участвовать в боях. Он прекрасно понимает, как опасен в такое время душевный и умственный разброд, он собирается, он сосредоточивается, и вновь к нему возвращаются оставленные на время размышления, он снова пишет.

Первые пятнадцать глав «Цитадели», насчитывающие сто девятнадцать страниц, были закончены до его приезда в Нью-Йорк, а в Нью-Йорк он прибывает 31 декабря 1940 года. Произведение продвигается вперед, соответствуя и не соответствуя первоначальному замыслу. Изменения возникают под влиянием происходящих событий. Франция захвачена нацистами. Первые акции сопротивления направлены против захватчиков в защиту родины. Мало кто в этот момент ратует за человечность против бесчеловечности. Сент-Экзюпери за руинами разбомбленных домов видятся руины философских гуманистических систем и обвал культуры. С особой остротой он ощущает необходимость вновь насытить духовными ценностями человеческое сознание. Эту задачу он и будет отныне решать, воздвигая свою «Цитадель».

Не стоит представлять себе нью-йоркский период жизни Сент-Экзюпери как передышку между боевыми действиями на территории Франции и средиземноморскими военными заданиями. Разумеется, в Нью-Йорке Сент-Экзюпери был избавлен от преследования нацистов, но там он был удален и от борьбы против них, тогда как смысл своего существования видел только в активном сопротивлении, без которого не мог ничего писать. Он не искал передышек, напротив, всюду – в Северной Африке, Сардинии, на Корсике – искал встреч с войной, но не в качестве авантюриста или сорвиголовы (есть и такие недальновидные трактовки его действий), а как человек солидарный со своим народом и с другими народами, которые не пожелали смириться с бесчестьем тоталитаризма; как человек, знающий, что солидарным нужно быть и телом, и разумом, потому что без телесного участия разум выдувается ветром слов, растрачивается в тщете бесполезных споров. Находясь в Америке, он не участник французского Сопротивления, он не в рядах борцов за освобождение, он «демобилизован» в самом унизительном смысле этого слова, оттеснен на чужую территорию, пребывание на которой не дает ему права, как он считал, быть даже свидетелем. А своему перу он хотел придать ту весомость, какую придает только близость смерти.

Тоска оттого, что он остался в стороне и поэтому лишен права голоса, – не единственное, что гложет Сент-Экзюпери между январем 1941 года и апрелем 1943-го. Тело, которое он так стремится сделать залогом собственной порядочности, заставляет его, в ожидании морского покоя, каждый день страдать. Житье то у одних знакомых, то у других, смена квартир, смена городов – отсутствие постоянного домашнего очага наводит на мысль о внутреннем беспокойстве и семейных неурядицах. А настоящих друзей становится все меньше. Не вернулся из полета Гийоме, его сбили, когда он летел над Средиземным морем. Тяжело в такие времена оставаться без дружеской поддержки. На «Письмо к французам», написанное Экзюпери, Жак Маритен отвечает суровой отповедью. Экзюпери небезразличен к его мнению, он уважает и ценит Маритена. Что же? Неужели прямодушные, бескомпромиссные люди становятся непримиримыми, когда не совпадают их оценки событий?

Но гораздо больше, чем несправедливые обвинения, всегда политически пристрастные, а иногда и постыдно подлые, – причем к голосам завсегдатаев нью-йоркских салонов, где решались судьбы мира, присоединялся, долетая через Атлантику, и хор оголтелых гитлеровских приспешников, – ранило Сент-Экзюпери состояние, в котором находилась Франция: исконный порядок в ней разрушен, родину раздирает ненависть, одни французы желают гибели другим. Он отказывается осуждать Петена, «ответственного за позор», считая, что вместе с ним осудит и миллионы французов, которые доверились маршалу, ухватившись за него как за соломинку. Отказывается присоединиться и к де Голлю, считая, что тот закладывает возможность для своих приверженцев и подпевал рассечь в будущем нацию на две несовместимые части: героев и предателей, Почетный легион и трусливое быдло. И Петен, и де Голль, по мнению Сент-Экзюпери, нашли для себя опору в национальной катастрофе. Ответственность за нее не лежит на них, но они ее используют. Один – для того, чтобы, руководствуясь памятью о былом величии страны, поспешно вернуть ей чуть было не утраченный политический статус, – о котором народ и не помышлял, – создать с несвоевременной манией величия французское государство, что, честно говоря, Сент-Экзюпери совсем не одобрял. Другой – для того, чтобы в будущем установить в стране некое подобие того самого фашизма, от которого сейчас всеми силами пытается избавиться Европа и который в результате станет монополией Франции. Спорные обвинения? Вполне возможно. В отношении де Голля, пожалуй, и чрезмерные. Но нам важно другое – непоправимое одиночество, на которое обрекает Сент-Экзюпери его двойной отказ и идея, что только сам народ вправе решать свою судьбу.

Личные беды, проживаемые эмоционально и физически, общественные беды, из-за которых мучается чуткая совесть, – тяжкое бремя. Но творчески плодотворное. Перечислим одни только литературные произведения, которые были написаны в этот период: «Военный летчик», «Письмо заложнику», «Маленький принц», «Цитадель». Каждое отвечает настоятельным требованиям момента. Каждое поражает универсальностью проблем, которые оно охватывает. Каждое значительно в силу своей оригинальности. Каждое было рождено особым стечением обстоятельств. Мы отделим три первых произведения от четвертого. Не потому, что «Цитадель» не закончена, а потому, что мотивы возникновения этого произведения хоть и были связаны с текущим моментом, как все, что писал Сент-Экзюпери, но были они совершенно иными, чем у остальных.

Сент-Экзюпери перебрался в Соединенные Штаты, однако средств, чтобы жить там, у него не оказалось. Счета во Франции были заморожены. На выручку ему пришли американские издатели, они сняли для него квартиру, снабдили деньгами. Как-никак книги Сент-Экзюпери пользовались в Америке успехом. «Планета людей» (Wind, Sand and Stars) принесла не только лестную известность автору, но и немалый доход. Так почему бы не продолжить сотрудничество? Сент-Экзюпери получил предложение высказать свое мнение о той «странной войне», в которой сам принимал участие, которая так трагически кончилась и о которой здесь, на противоположном берегу Атлантического океана, практически ничего не знали. Ни для кого не секрет, что издатели вовсе не ангелы-хранители, посылаемые изгнанникам, что, вложив деньги, они требуют ответных вложений, понял это и Сент-Экзюпери: издатели день ото дня становились все настойчивее, отбросив в сторону любезности. Неприятная ситуация? Но у кого хватило бы наивности счесть ее неожиданной и удивиться? Однако, судя по всему, решающий аргумент в пользу будущей книги нашли не издатели, а переводчик на английский язык Галантьер и несколько близких друзей Сент-Экзюпери. Аргумент сводился к следующему: о Франции известно только то, что она побеждена. Разве не его долг перед родиной объяснить, почему он вступил в бой, несмотря на численное и техническое превосходство противника, почему и теперь продолжает сражаться? Этот долг вдохновил писателя больше, чем денежный, и ему мы обязаны появлением «Военного летчика».

Существует мнение, что лучшие произведения возникают тогда, когда пишутся на заказ. Свидетельством тому ХVII век, творчество Валери, да и других писателей. «Flight to Arras» (по-русски «Военный летчик») в течение полугода держал первое место среди самых продаваемых книг Соединенных Штатов. Издатели не просчитались, благородный жест окупился сторицей.

Совсем иным путем возникло «Письмо заложнику». В октябре 1940 года Сент-Экзюпери навестил в местечке Сен-Амур в горах Юра своего друга Леона Верта и получил от него рукопись под названием «Тридцать три дня», рассказ о всеобщем бегстве… Он пообещал написать к нему предисловие и передать в издательство Брентано в Нью-Йорке. Перечитывая рукопись в Америке и уже озабоченный в первую очередь тем, чтобы объединить всех французов, Сент-Экзюпери относится с особой чувствительностью ко всему, что может посеять рознь, его настораживают пассажи Верта, обличающие торопливое и угодливое верноподданничество тех, кого впоследствии назовут «коллаборационистами». Был ли Верт не прав? Разумеется, нет. Но в тот момент обличения показались Сент-Экзюпери преждевременными, они не давали людям возможности почувствовать себя заодно, углубляли между ними пропасть. Сент-Экзюпери не стал писать предисловия, но продолжал обдумывать и вынашивать питающие его идеи… Никак не связанное с текстом Верта «Письмо заложнику» было обращено ко всем заложникам, живущим во Франции, и вышло отдельным изданием в июне 1943 года.

Имя Верта там не упоминалось. Сент-Экзюпери не захотел подливать масла в огонь распри, но это не значило, что он забыл или отказался от своего друга. Больной одинокий Верт, живя в порабощенной Франции, где подлость и низость соперничали друг с другом, был уязвим вдвойне – как еврей и как коммунист. Этот заложник находился в самом опасном положении. В знак своей неизменной верности Сент-Экзюпери посвятил ему «Маленького принца», искупая исчезновение имени Верта из «Письма».

«Маленький принц» тоже обязан своим появлением вмешательству извне, хотя его милая удивленная мордашка стала появляться уже с 1935 года то на полях рукописей, то в письмах. Но тогда еще ничего не говорило о том, что этот прилетевший из космоса малыш, скорее трогательный, чем выразительный, ностальгический, а не пророческий, сделает еще один шаг и станет не рисунком, а литературой. Элизабет Рейнал, жена нью-йоркского издателя Сент-Экзюпери, заметив тоскливое настроение писателя, предложила ему оживить белокурого кудрявого мальчугана, который жил в воспоминаниях взрослого. Вполне возможно, созданию сказки поспособствовала и Аннабелла, жена Тайрона Пауэра. В 1941 году, когда Сент-Экзюпери лежал в голливудской больнице, она читала ему «Русалочку» Андерсена, желая развлечь или – так он сам отзывался о детских книгах – насытить глубокими питающими образами. Могло так быть? Вполне. Во всяком случае, к уже существующим волшебным сказкам Сент-Экзюпери прибавил еще одну, о своем детстве, омраченную, правда, опытом взрослой жизни. Маленькому принцу случается смеяться, но он никогда не улыбается. А Мальчик-с-пальчик улыбается? С героем сказки всегда рядом какое-нибудь чудовище – людоед или змей, иногда морской, он спит, свернувшись, как огромная собака, под синей простыней Средиземного моря – так на своей картине «Сальвадор Дали, маленькая девочка» изобразил подобное чудище художник.

Друзья, с которыми Сент-Экзюпери поделился замыслом «Каида», кому читал первые страницы, единодушно пытались убедить его отказаться от задуманного: во‐первых, он отказывается от стихии полетов, во‐вторых, лирическое повествование от первого лица звучит так странно, так архаично… Ничего не поделаешь: Сент-Экзюпери уже отведено место в каталоге: свидетель и участник первых полетов. Всегда нелегко выдираться из рубрики.

Осенью 1940 года писатель возвращается к своим наброскам и продолжает писать в том же ключе. И опять читает написанное близким друзьям, которым доверяет. И опять получает в ответ скептические усмешки и уверения, что он пошел по ложному пути, и опять остается непреклонен.

Мы уже говорили, что все три написанные в Америке произведения возникли как ответ на какой-то толчок извне; главным толчком, на который отвечал Сент-Экзюпери, было бескорыстное служение дружбе – привязанность к Леону Верту, беспокойство за него стало могучим внутренним стимулом для творчества.

Если вспомнить, что появление на свет «Ночного полета» не обошлось без участия Андре Жида, который всячески ободрял молодого автора, когда тот работал над своим произведением, что позже опять-таки Жид посоветовал «собрать, как букет» статьи, появившиеся в «Марианне», «Л’Энтрасижан», «Пари-Суар», и букет превратился в «Планету людей», то можно сказать, что только «Южный почтовый» и «Цитадель» создавались без всякого вмешательства извне. Первое и последнее произведения были плотью от плоти автора, его сокровенным. Были той мелодией, тем сумрачным и торжественным гимном, что возник не благодаря какой-либо встрече, а постоянно звучал в его душе, был им самим, как дыхание, биение сердца, пульсация крови – органист в пустоте заброшенного собора импровизировал, передавая самого себя. «Я полон музыкой, которую никто никогда не поймет». И вдруг сам он понял, что его предназначение в этом мире – дать возможность услышать его внутреннюю музыку. Хотя извне ничто не подвигало его на это.

Что же? Неужели мы хотим сказать, что в других произведениях не звучала внутренняя музыка? Нет, конечно, звучала. В «Южном почтовом» она пробивалась сквозь сюжетное плетение и вилась вокруг главных тем, которые имеют мало отношения к самолетам. Появлялась она и в других произведениях, отодвигая то там, то здесь сюжетное повествование, погружая читателя в философские размышления, передавая беседы, вряд ли где-то подслушанные. Но эти произведения походили скорее на либретто, а для музыки был необходим оркестр. И еще эта мощно звучащая музыка не нуждалась ни в каких толчках извне, она сама была мощным, могучим толчком.

Сент-Экзюпери, воспевая танец, говорит, что он не ведет никуда, но возвращает танцовщицу к истокам, сформировавшим ее внутренний мир. Танец – ходьба, доведенная до совершенства, освобожденная от дорог и озабоченности целью. Он движение без обязательства добраться до какой-либо точки. Бескорыстный дар освобожденного от тяжести тела, который нельзя запасти впрок. По сути, он та же «бесполезная роскошь», о которой шла речь в цитате, вынесенной нами в качестве эпиграфа… В «Цитадели» Сент-Экзюпери с самого начала создает пространство, в котором музыка голоса звучит с особенной значимостью – так на просторе сцены разворачивается танец, набирая – движение за движением – выразительность, впечатляя ритмом, рисунком, ограничениями, сковывающими тело. Как часто мы встречаем у Шатобриана, у Руссо страницы, удивляющие нас своей легковесностью, но мы не в силах выйти из-под обаяния особенного тембра голоса Шатобриана или Руссо. Таково, возможно, мастерство истинного писателя. Значимее любого содержания, любых излагаемых фактов ритм, тональность, вибрации. Особенное дыхание есть и в «Цитадели». Звучание голоса автора захватывает с первых слов.

Но мы знаем, как мучила Сент-Экзюпери мысль об ущербности современного сознания. Он страдал оттого, что не в силах вернуть своему поколению утраченное понимание человеческой сути. Ему было не до музыки, не до голоса. Не до «бесполезной роскоши». Есть только одна задача, генерал, одна-единственная на целом свете. Возвратить людям духовную жизнь и духовные заботы. Голос, конечно, важен. Но эта задача настоятельнее. Она требование времени. Сложные и многообразные размышления «Цитадели» будут подчинены именно этому устремлению. Им объясняется упрямая верность давнему замыслу. Конечно, этой нелегкой работе послужил отчасти и «Военный летчик», и «Письмо заложнику», и «Маленький принц», ею продиктованы те уроки, которые в них заложены, но целиком и полностью ею будет проникнута «Цитадель». Именно это устремление организует этическое, философское, метафизическое, духовное пространство будущей книги. Но соответствует ли оно той внутренней тональности, какая определяет индивидуальность каждого человека? Нет сомнения, что каким-то образом они будут взаимодействовать. Но не подавит ли поставленная цель внутреннюю музыку? Может быть, она даже уничтожит ее? Похоже, Сент-Экзюпери это мало заботит. Он сосредоточен на одной-единственной мысли. С ней мы уже знакомы, он думает, как вернуть людям «духовные искания». И продолжает развивать свою мысль: «Их нужно омыть мощным потоком песнопения, похожего на григорианское». Наконец-то! Наконец возникла потребность и в голосе, музыка сольется с нравственной задачей, поставленной замыслом, который станет хвалой, воспеванием, песнопением.

Если мы присмотримся, подобное слияние всегда было свойственно Сент-Экзюпери. В восемнадцать лет юноша пишет матери: «Я только что читал Библию: какая мощь слова, какая поэзия. И повсюду торжествует нравственный закон, насущнейший, необходимый». Поэтическая мощь и насущный нравственный закон: подчинение укладу и преодоление уклада – такова в жизни и в поэме потребность человеческой души, не подверженной распаду в отличие от тела.

Ошеломляющая череда событий могла бы заглушить внутреннее песнопение, радикально изменив «Цитадель», направив размышления писателя по совершенно иному руслу, весьма не похожему на первоначальный замысел. «Поэму» могло бы заместить «Рассуждение о методе», которого настоятельно требовало время, или «Трактат о терпимости», тоже крайне необходимый ввиду кипения ненависти и остракизма. Но нет, ничего подобного не случилось. Безусловно, по сравнению с первым вариантом новая версия стала звучать более жестко. Но музыкальная тональность, волны которой несут размышления, остается прежней. Мировая распря лишь обострила в писателе жажду духовной жизни, столь же органично присущую ему, как внутренняя музыка, тональность, тембр голоса, и он со страстью погружается в проблемы этики. Разве в Библии этика отделена от поэзии? Разве они мешают, противоречат друг другу? Эти два потока всегда слиты и у Сент-Экзюпери. Они всегда питают его вдохновение. Не нарушая единства книги, не мешая друг другу, а помогая, они сливаются в единое целое, изобильное, многообразное, настоящий оркестр. Стиль меняется, повествование переходит из регистра в регистр. Генералов «дотошных и недалеких» сменяют немногословные друзья-садовники, суровый тон, повествующий о трех тысячах берберах-беженцах, становится прочувствованным и трогательным, когда речь заходит о больном ребенке Ибрагима, место находится и для язвительной насмешки, и для торжественного гимна, слову всюду вольготно, оно всегда органично. А как разнообразны сюжеты! Нельзя не отдать должное живописным частностям, с помощью которых так выпукло обрисованы общие для всех проблемы, хотя речь идет о маленьком экзотическом народе. Вышивальщицы, расшивающие пелены, чеканщики, украшающие медные кувшины, – важны и как житейские фигуры, и как своеобразные архетипы, они и бытовые персонажи, они и образы, иллюстрирующие размышления. Трудно не запомнить суровых прокаженных, странствующих на лошадях, хромого бродягу, молча ожидающего участия, юную женщину, приговоренную к гибели среди песков. Как красноречиво они свидетельствуют о варварстве живущего в пустыне племени, и вместе с тем они реальны в той же мере, в какой реален несчастный слон, заживо проглоченный боа-констриктором, в «Маленьком принце». А сколько еще красочных фигур участвуют в плетении ткани «Цитадели»! А как пестр веер притч, сочетающих точность мгновенных зарисовок с дерзновенной иронией символа! Как они разнообразят и украшают чтение, заставляющее одновременно проникаться чувством и сохранять аналитическую дистанцию, впитывая произведение во всей его полноте.

Богатство многообразия течет полноводным потоком и не иссякает. Читать «Цитадель» – значит позволить нести себя «рекам красноречия», как говорит Сен-Жон-Перс. Рекам, или, скажем менее метафорично, дыханию. Оно будит эхо в пещерах природной породы, учащается, замедляется в зависимости от материи повествования, выравнивается на удачных картинах и отточенных формулировках и, вновь обретая мощную силу ветра, стремит вперед неистощимое разнообразие произносимого с неиссякаемым монотонным величием. Такого рода стиль неизбежно пользуется инструментарием риторики, так как она органичнее всего передает присущий человеку внутренний ритм. Отличительная черта такого стиля – языковой тик: маниакальные повторы при многословии, которое сродни потоку звуков и аккордов начала симфонии, – потом они выстраиваются, становясь потоком смысла. Короткий речитатив здесь, страстная ария там, едва слышный шепот, язвительный смех – сколько разных голосов звучит у нас в памяти… Эти голоса вовсе не голос Сент-Экзюпери. Сам он именно дыхание, потому что нуждается в мощном словесном пространстве и всевозможных откликах эха.

Мысль, которую несет этот разнообразный словесный поток, одна. И сводится она к нескольким настойчивым требованиям. Картина мира рухнула, сознание разорвано, и поэтому нужно во что бы то ни стало вновь вернуть те гуманистические ценности, которые не сумели преградить путь варварству. Европа потерпела крах, лежит в обломках, но нужно возродить тот коллективизм, то структурированное общество, которое рассыпалось в прах при первом же нажиме. «Ибо слишком часто я видел жалость, которая заблуждается». Но заблуждается не только жалость. Мы заблуждаемся и относительно обожествленных нами ценностей, для нас они по-прежнему вне подозрений, но со временем мало-помалу искажаются, и госпожа История дает нам понять, как они хрупки. Обеспокоенная мысль Сент-Экзюпери течет по двум направлениям – с одной стороны, его беспокоит духовность, которую утрачивают люди, с другой – принципы, лежащие в основе властных структур, и сфера воздействия власти. Нет ничего безусловного. Как изменчив стиль, так изменчивы и размышления, средоточием которых и целью остается человек, все стекается к нему и вновь разбредается в разные стороны, чтобы объединиться в Боге, высшей точке иерархии, воплощении мудрости, где снимаются все противоречия, в этом образе без образа, подобие которого человек, в этой улыбке, которой становятся все лица, узнавая друг друга: «Что мне за дело, что Бога нет, Бог наделяет божественностью человека». И опять безграничное пространство, где перетекают ценности, утверждаются структуры и перекликается эхо разных голосов.

Мы осветили причины возникновения и особенности стиля и размышлений «Цитадели». В достаточной ли мере они помогут этому произведению? Разумеется, от всех нареканий они его не защитят. Как переубедить, например, нетерпеливого читателя, предлагая ему текст, во много раз превосходящий привычные объемы и лишенный какой бы то ни было интриги? Обучение юного принца, наследующего власть отца, открывающего для себя опасности и одиночество властителя, подвигает на размышление, но не рождает взволнованной заинтересованности, какая возникает при погружении во вселенную Пруста. «Моя поэма», – говорил Сент-Экзюпери о своем творении, когда оно еще оставалось безымянным. В «В поисках утраченного времени» невозможно увидеть поэму, это роман. Бодлер, пользовавшийся прозой, чтобы писать стихи, знал, что поэма в прозе должна быть короткой. «Цитадель», хоть и строится как рассказ, распадается на множество не связанных одна с другой историй, которые возбуждают не любопытство, не интерес, а восхищают красотой и значимостью; объединяет их, конечно, единство мысли автора, но между собой они соотносятся примерно так же, как стихотворения в прозе, объединенные в один сборник. Признаем честно: для большинства читателей Сент-Экзюпери чтение «Цитадели» от доски до доски – тяжелое испытание. Еще более тяжким его делают повторы одних и тех же тем, навязчивые возвращения к одним и тем же вопросам. Можно ли помочь читателю в его нелегком труде? Поспособствовать, чтобы он не бросил книгу, испугавшись истощения сил, которым грозят ему двести девятнадцать глав этого произведения?

Можно ли облегчить книгу? Предприятие сродни иконоборчеству. Кто может позволить себе встать на место Сент-Экзюпери и начать распоряжаться его поэмой? Единственный аргумент, который можно выдвинуть в этом случае, – тот, что произведение не завершено… Но это не убедительный аргумент. Мы оставили нашего автора с его обширной «поэмой» в Соединенных Штатах. Мы встретимся с ними обоими в Северной Африке. Работа продолжается. Но это вовсе не отделка нескольких глав, которые завершат произведение. И все-таки произведение завершено. Нет сомнения, что притчу о двух садовниках, проникновенную и сдержанную, Сент-Экзюпери предназначил для завершения своего творения. Нет сомнения, что последние слова, обращенные к Господу: «Ты узел, что связал воедино несхожие деяния», – и были последними в «Цитадели». Конец ее столь же решителен и неоспорим, как начало. И вместе с тем Сент-Экзюпери постоянно повторял, что его книга никогда не будет закончена. Что он имел в виду? Конечно, не то, что она останется брошенной на середине дороги с повисшей в воздухе последней фразой. Последняя фраза найдена, это очевидно. Место последней главы неоспоримо, но этого не скажешь о других главах в середине книги. Обилие персонажей – рожденные прихотью то памяти, то фантазии, они сменяют друг друга беспорядочной чередой, которая кажется порядком лишь потому, что в таком порядке они появляются на шахматной доске. Обилие понятий – ясные и уместные, они становятся все более неясными и противоречивыми по мере того, как их подчиняет себе нарастающая волна беспокойства и тоски, которая так и не рассеется, уничтожив первоначальный план книги. План, впрочем, всегда лишь «карикатура на жизнь». Точное определение работы, которая не может быть завершена, дана в самой «Цитадели» (глава 133), когда рассказчик говорит: «Стихотворение я написал. Осталось его поправить», и отец принца песков, постоянный его собеседник, уточняет: «Поправки и есть мои шаги к Господу».

Само собой разумеется, никто бы не смог сделать вместо Сент-Экзюпери очередной шаг к Господу. Но вместе с тем совершенно очевидно, что объем этого произведения связан, с одной стороны, со свободой дыхания, которую позволил себе автор, а с другой – с бесконечными повторами основных тем: Сент-Экзюпери без конца возвращается к тому, что считает первоочередным и важным, не может его исчерпать, ищет все более точных выражений для своей мысли, все более удачных формулировок. Особенность дыхания, тон ощущается с самых первых страниц. Триста страниц проникнуты им так же полно, как шестьсот. Что же касается взглядов автора, утверждение им в качестве особых ценностей тех понятий, которые до поры до времени таковыми не считались (например, произвола), или подчеркивание особой ценности других (например, совершенства), то топтанье вокруг них, насыщение ими текста скорее утомляет, чем убеждает. Читателя изматывает повторение почти одного и того же, почти в одних и тех же словах, тогда как можно было бы ограничиться одной версией. Поправлять в данном случае – значит, без всяких сомнений, подрезать ветки этого дерева – «моего дерева», как говорил Сент-Экзюпери, – потому что его изобильная крона с трудом пропускает свет.

Конечно, мы понимаем и то, что Сент-Экзюпери мыслил себе чтение «Цитадели» – позаимствуем у него еще одну метафору – как «странствие по незнакомым угодьям» (глава 148). «Странствовал я неспешно, лошадь то спотыкалась о рытвину, то тянула шею к траве, пробившейся возле стены. И у меня появилось ощущение, что дорога моя с ее уклонами и поклонами, с ее неторопливостью и задаром растраченным временем была своеобразным обрядом, была залом, где дожидаются аудиенции короля, была нащупыванием черт властелина, и каждый, кто следовал ею в тряской ли тележке, на ленивом ли ослике, сам того не ведая, упражнялся в любви». И все-таки было бы, наверное, неплохо, если бы лошадь спотыкалась пореже и не так часто предавалась чревоугодию. Лицо властелина вряд ли изменится, если нащупывание его займет чуть-чуть меньше времени, чем отводит на него автор, которому, верно, не составило бы труда немного сократить дорогу. И в сокращенном варианте «Цитадели» останется достаточно фантазий, вдохновения и неожиданностей, чтобы упражнение в любви не превратилось в гонку по жесткому расписанию.

Путешествия в тряской тележке или на ленивом ослике – роскошь, которую не может себе позволить большинство современных читателей. Поэтому выбор прост: или позволить читателям воротить нос от произведения, которое они не в силах переварить, и тем самым лишить их размышлений автора и его несравненного голоса, или предложить им более приемлемую версию книги. Мы выбрали второй путь. Он предполагает решимость и отвагу.

Существует мнение, и его часто повторяют, что, вернись Сент-Экзюпери благополучно из своего фатального полета (можно подумать, что за ним не последовал бы другой!), он бы отредактировал свой текст и значительно бы его облегчил. Но согласимся, что это всего лишь предположение. В том, что он собирался работать над своим произведением, сомнения нет, он сам часто говорил об этом. Но в каком направлении? В смысле сокращения излишеств? Безусловно. Они настолько очевидны, что внимательное чтение наверняка их не пощадило бы. Но мы не можем забыть об оставленных там и здесь пометках «заметка на будущее», предполагающих новые размышления, новые главы. Вполне возможно, что после переработки произведение не только не сократилось бы, но, наоборот, стало бы еще объемнее. Кто знает? Может быть, увлеченный своей «поэмой» Сент-Экзюпери сделал бы ее совершенно нечитаемой, уподобившись Френхоферу, герою «Неведомого шедевра» Бальзака. Единственный вывод, который следует из наших противоречивых предположений, сводится к тому, что мы не можем угадать, что сделал бы со своим произведением автор, останься он в живых. Нам неведома его логика. Медленный обход «замка моего отца» (глава 205) – это тоже приобщение читателя к медленной прогулке по «обиталищу запахов» «Цитадели». «Я не спеша иду по моему дворцу, медленно переступая с золотой плитки на черную». Каким путем повел бы он нас по своему дворцу – коротким? Минуя анфиладу приемных? Или открыл новые покои, необходимые или бесполезные, потому что очень любил пространства, которые ничему не служат?

Предпринимаемое нами сокращение никак не связано с незавершенностью симфонии. Это всего-навсего попытка помочь читателю, который, испугавшись объема произведения, может лишить себя очень важного чтения. Посягнув на страницы Сент-Экзюпери, мы наложили на себя следующие ограничения. Во-первых, сохранили порядок глав. Может быть, было бы более педагогично сгруппировать главы по темам – рассуждения о справедливости. О равенстве. О свободе… Отчетливость мысли выиграла бы от этого. Но педагогика печется о детях, а наши читатели уже вышли из детского возраста. Да и, пожалуй, такая попытка походила бы на попытку навести порядок в Библии, собрав сначала все «а», потом все «б»… сделав из нее «книгу для генералов». Наши читатели не генералы. Во-вторых, прибавим, что мы уважительно отнеслись не только к последовательности изложения, но и к каждой фразе, каждому слову. Наше вмешательство было только сокращением, купюрами, но никогда не изменением.

Однако когда отрубаешь ветку у дерева, отрубаешь ее всерьез. Так что же рубить? Каким образом сокращать? Перечислю, чем мы руководствовались, когда делали в тексте купюры. В первую очередь мы изъяли повторы тех тем, которые уже были достаточно ярко изложены. Нам могут возразить, что повторов как таковых не существует, что иное выражение той же самой мысли выявляет в ней дополнительные нюансы, открывает с другой стороны… Но это возражение специалиста-филолога, которому нужны все варианты и все наброски. А мы? Будем честны: кто из нас не страдал от затянутого произведения? Вот об этих читателях мы и позаботились, постаравшись сохранить из веера разных формулировок те, что показались нам самыми исчерпывающими. Мы старались также не упустить нюансов этих размышлений, сохранить образы, истории, притчи. Нам кажется, что значима «Цитадель» своими рассуждениями, но главное ее обаяние – в присутствии живого дыхания жизни, в сочных метафорах, в разнообразии персонажей, коротких рассказах, похожих на вспышки света в толще сумеречной эпохи. Изящный костяк мысли одет соблазнительной плотью, согрет горячей кровью, освещен блеском глаз, чарующей улыбкой. Совмещение мысли и поэзии было для нас столь очевидным, что мы отказались от традиционного «указателя главных разделов», предполагающего перечисление основных понятий и ключевых тем. Как им можно было бы пользоваться, когда, например, понятие «любовь» встречается в таких разных контекстах? Или что, например, делать с понятиями «жилище», «царство», «дом», синонимичными, но наполненными таким разным содержанием? Поэтому мы ограничились кратким списком историй и притч. Читателю важнее, улыбнувшись, погоревать о веснушчатом рыжем мальчишке и его брате-капитане или сынишке Ибрагима, чем, надрываясь, искать абзацы, где упомянута любовь или смерть.

Купюры были сделаны в тексте некоторых глав. Часть глав была изъята целиком. Для того чтобы было видно, какие главы изъяты, мы сохранили последовательность нумерации оригинала. Нам показалось, что подобное решение облегчит при желании обращение к полному тексту, но сами проложили для читателя броды. (Например, от главы 33 сразу перешли к 39.) Публика должна знать, что это не небрежность, а сознательно принятое решение. И разве Реверди не считал, что читать поэму все равно что переходить через реку вброд? Случается, что проложенные нами броды требуют слишком широкого шага. Но в потоке достаточно воды, чтобы она журчала вокруг камней, чаруя ухо читателя.

Мишель Кемель

1

…Ибо я слишком часто видел жалость, которая заблуждается. Но нас поставили над людьми, мы не вправе тратить себя на то, чем можно пренебречь, мы должны смотреть в глубь человеческого сердца. Я отказываю в сочувствии ранам, выставленным напоказ, которые трогают сердобольных женщин, отказываю умирающим и мертвым. И знаю почему.

В юности, когда я увидел гноящиеся раны нищих, я пожалел их. Я нанял для них врачей и целителей, стал покупать примочки и мази. Караваны везли мне из дальних стран золотой бальзам для заживления язв. Но мои нищие расковыривали свои болячки и смачивали их навозной жижей, – так садовник унавоживает землю, выпрашивая у нее багряный цветок, – и тогда я понял: смрад и зловоние – сокровище попрошаек. Они хвалились друг перед другом своими язвами, бахвалились дневным подаянием, и тот, кто получал больше монет, чем другие, возвышался в собственных глазах, чувствуя себя верховным жрецом при самой прекрасной из кумирен. Только из тщеславия приходили нищие к моему целителю, заранее предвкушая, как изумится он обилию их зловонных язв. Защищая место под солнцем, они трясли изъязвленными обрубками, попечение о себе почитали почестями, примочки – поклонением. Но, исцелившись, ощущали себя ненужными, не питая собой болезнь, – бесполезными, и во что бы то ни стало стремились вернуть себе свои язвы. И, вновь сочась гноем, самодовольные и никчемные, выстраивались они с плошками вдоль караванных дорог, обирая путников во имя своего зловонного бога.

Во времена моей юности я сочувствовал умирающим. Мне казалось, обреченный мной на погибель в пустыне умирает, изнемогая от безнадежного одиночества. Я еще не знал, что в смертный час не до одиночества. Не знал о снисходительности умирающих. Хотя видел, как себялюбец или скупец, прежде громко бранившийся из-за каждого потраченного гроша, собирает в последний свой час домочадцев и оделяет их с безразличием справедливости, как детей побрякушками, нажитым добром. Видел, как трус, который прежде при малейшей опасности истошно звал на помощь, получив смертельную рану, молчал, заботясь уже не о себе – о товарищах. Как восхищает всех подобная самоотверженность. Но это не самоотверженность, это пренебрежение и безразличие.

Я понял, почему умирающий от жажды отдал последний глоток соседу, а умирающий от голода отказался от корки хлеба. Они уже отстранились от телесных надоб и с царственным безразличием отодвинули кость, в которую жадно вгрызутся живые. Правду о себе смерть открывает только своим избранникам; рот их полон крови, они зажимают распоротый живот и знают: умереть не страшно. Собственное тело для них – инструмент, он пришел в негодность, сломался, стал бесполезным, и, значит, настало время его отбросить. Испорченный, ни на что не годный инструмент. Когда телу хочется пить, умирающий видит: тело томится жаждой, и рад избавиться от тела. Еда, одежда, удовольствия не нужны тому, для кого и тело – незначащая часть обширного имения, вроде осла на привязи во дворе.

Все, кто живы, – я знаю, – боятся смерти. Они заранее напуганы предстоящей встречей. Но поверьте, я ни разу не видел, чтобы умереть боялся умирающий.

Так за что же жалеть их? О чем плакать у их изголовья?

Я знаю, сколько преимуществ у мертвых. Я видел, как рада была умереть молодая пленница. Мне было шестнадцать, я многое понял, глядя, как она умирала. Когда ее принесли, она уже отходила, кашляла в платок и, как загнанная газель, дышала часто и прерывисто. Но не смерть занимала ее, она силилась улыбнуться. Улыбка реяла возле ее губ, как ветерок над водой, мановение мечты, белоснежный лебедь.

День ото дня улыбка становилась все явственней, все драгоценней, и все труднее становилось удерживать ее, пока однажды лебедь не улетел в небо, оставив след – ровную полоску губ.

А мой отец? Смерть завершила его и уподобила изваянию из гранита.

Убийца поседел. Его раздавило величие, которым исполнилась земная бренная оболочка, прободенная его кинжалом. Не жертва – царственный саркофаг каменел перед ним, и безмолвие, которому сам убийца стал причиной, поймало его в ловушку, обессилило и сковало. На заре в царской опочивальне слуги нашли преступника, он стоял на коленях перед мертвым царем.

Цареубийца переместил моего отца в вечность, оборвал дыхание, и на целых три дня дыхание затаили и мы. Даже после того, как гроб был опущен в землю, плечи у нас не расправились и нам не захотелось говорить. Царя не было с нами, он нами не правил, но мы по-прежнему нуждались в нем, и, опуская его на скрипучих веревках в землю, мы знали, что заботливо укрываем нажитое, а не хороним мертвеца. Тяжесть его была тяжестью краеугольного камня храма. Мы не погребали, мы укрепляли землей опору, которой он был и остался для нас.

От отца я узнал, что такое смерть. Он заставил меня посмотреть ей в лицо, когда я был еще ребенком. Он и сам ни перед чем не опускал глаз. Кровь орла текла в его жилах.

Случилось это в проклятый год, который назвали потом годом «солнечных пиршеств». Пируя, солнце растило пустыню. На слепящем глаза раскаленном песке седела верблюжья трава, чернела колючка, белели скелеты, шуршали прозрачные шкурки ящериц. Солнце, к которому прежде тянулись слабые стебли цветов, губило свои творения и, как ребенок сломанными игрушками, любовалось раскиданными повсюду останками.

Дотянулось оно и до подземных вод, выпило редкие колодцы, высосало желтизну песков, и за мертвенный серебряный блеск мы прозвали эти пески «зеркалом». Ибо и зеркала бесплодны, а мелькающие в них отражения бестелесны и мимолетны. Ибо и зеркала иногда больно слепят глаза, будто солончаки.

Сбившись с тропы, караваны попадали в зеркальную ловушку. Ловушку, которая никогда не выпускает добычи. Но откуда им было знать об этом? Вокруг ничего не менялось. Вот только жизнь становилась призрачной. Становилась тенью, отброшенной беспощадным солнцем. Караван тонул в белом мертвенном блеске, но верил, что движется вперед; переселялся в вечность, но считал, что живет.

Погонщики торопили верблюдов, но разве можно превозмочь бесконечность? Они спешили к колодцу, которого не было, и радовались вечерней прохладе. Они не знали, что прохлада – отсрочка, которая им ничем не поможет. А они, простодушные дети, верно, жаловались, что ночь никак не наступит… Нет, ночи реяли над ними, как быстрые взмахи ресниц, пока они гортанно негодовали на мелкие трогательные несправедливости, не ведая, что последняя справедливость уже воздана им.

Тебе кажется, караван идет? Вернись посмотреть на него через двадцать столетий!..

Отец посадил меня к себе в седло. Он хотел показать мне, что такое смерть. И я увидел, что осталось от тех, кого выпило зеркало: время рассеяло призраки, от них остался песок.

– Здесь, – сказал мне отец, – был когда-то колодец.

Так глубок был этот колодец, что вмещал в себя только одну звезду. Но грязь закаменела в колодце, и звезда погасла. Смерть звезды на пути каравана губит его вернее, чем вражеская засада.

К узкому жерлу, как к пуповине, тесно прильнули верблюды и люди, тщетно надеясь на животворную влагу земного чрева. Нашлись смельчаки и добрались до дна колодезной бездны, но что толку царапать заскорузлую корку? Бабочка на булавке блекнет, осыпав шелковистое золото пыльцы, выцвел и караван, пригвожденный к земле пустотою колодца: истлела упряжь, развалилась кладь, алмазы рассыпались речной галькой, булыжниками – золотые слитки, и все это припорошил песок.

Я смотрел, отец говорил:

– Ты видел свадебный зал, когда ушли молодые и гости. Что, кроме беспорядка, открыл нам бледный утренний свет? Черепки разбитых кувшинов, сдвинутые с места столы, зола в очаге и пепел говорят, что люди здесь ели, пили и суетились. Но, глядя на послепраздничный беспорядок, что узнаешь ты о любви?

Неграмотный, – продолжал он, – подержав в руках и перелистав священную книгу пророка, посмотрев на искусную вязь букв, миновал суть. Суть книги не в тщете зримого – в Господней мудрости. И не воск, который плавится и оставляет потеки, главное в свече – сияние света.

Но мне стало страшно, я испугался пиршественного стола Бога с остатками жертвенной трапезы. И отец сказал:

– О главном не говорят при помощи праха. Не медли над мертвецами.

Повозки навек увязли в грязи, потому что их оставил вожатый.

– Но где же искать мне главное? – закричал я отцу. И отец ответил:

– Ты поймешь суть каравана, увидев его в пути. Забудь тщету слов и смотри: на пути каравана пропасть, он обходит ее; скала – он огибает ее; если песок слишком мелок, находит песок плотнее, но всегда идет туда, куда идет. Верблюды завязли в солончаке, погонщики суетятся, вызволяют их, отыскивают почву понадежней, и снова караван идет туда, куда шел. Пал верблюд, караван остановился, погонщик связал узлом лопнувшую веревку, перевязал кладь, нагрузил другого верблюда, и опять караван идет, не изменяя своему пути. Случается, умирает вожатый. Погонщики собираются вокруг него. Выкапывают в песке могилу. Спорят. И, выбрав на его место другого, вновь следуют за своей звездой. Своему пути подчиняется караван, направление – вот для него опорный камень на невидимом склоне.

Городские судьи вынесли приговор молодой преступнице: накажет ее солнце, бичуя нежную оболочку плоти, и преступницу привязали к столбу в пустыне.

– Сейчас ты поймешь, что для человека главное, – сказал мне отец.

И вот я опять у него в седле.

Мы ехали, а солнце, совершая дневной путь, казнило виновную, иссушая кровь, слюну, пот молодого тела. Выпило оно и влажное сияние глаз.

Опускалась ночь с мимолетным своим милосердием, когда мы с отцом подъехали к порогу запретной равнины. Там, на темной скале, белела нагота юного тела, словно гибкий стебель в разлуке с питающей влагой вод, так весомо молчащих в земных глубинах. Переплетя руки, точь-в-точь лоза, уже потрескивающая в пламени, – виновная взывала к милосердию Господа.

– Послушай ее, она говорит о главном, – сказал отец.

Но я был мал и потому малодушен.

– Как она страдает! – сказал я. – Как ей, наверное, страшно…

– Страдает и страшится стадо, укрытое в хлеве, – ответил отец. – Она превозмогла эти две болезни и теперь постигает истину.

Я вслушался в ее плач.

Затерянная в бескрайней ночи, она молила о свете лампы, о стенах дома вокруг нее, о плотно запертой двери. Одна посреди безликой Вселенной, звала ребенка, которого целовала перед сном и который был для нее средоточием этой Вселенной. Во власти любого прохожего, здесь, на пустынной равнине, славила знакомые, успокоительные шаги мужа, он вернулся к вечеру домой и поднимается по ступеням. Праздная, затерянная в беспредельности, молила вернуть ей будничные тяготы, без которых наступает небытие: шерстяную кудель, чтобы прясть ее, грязную миску, чтобы вымыть, ребенка, чтобы уложить его спать, ее собственного ребенка, а не чужого. Она взывала к спасительной надежности дома. Она молилась, и ее молитва сливалась с вечерней молитвой всей деревни.

2

С самой высокой башни крепости вижу: не нуждаются в жалости страждущие, упокоившиеся в лоне Господа и носящие по ним траур. Усопший, о котором помнят, живее и могущественней живущего. Вижу смятение живущих и сострадаю им.

Их я хочу исцелить от тоски и безнадежности.

Сострадаю тому, кто открыл глаза в праотеческой тьме, поверил, что кровом ему Божьи звезды, и вдруг догадался, что он в пути.

Но что толку в горестных вопрошаниях? Знаю: нет ответа, который насытил бы и утешил. Вопрошающий отверзает бездну.

Глубины сердца ведомы мне, и знаю: избавив вора от нищеты, я не избавлю его от желания воровать, и осуждаю душевную смуту, что толкает вора на преступление. Он заблуждается, думая, что манит его чужое золото. Золото светится, как звезда. Любовь, пусть даже не ведающая, что она – любовь, всегда тянется к свету, но не в силах человеческих присвоить себе свет. Сияние завораживает вора, и он совершает кражу за кражей, подобно безумцу, что ведро за ведром вычерпывает черную воду родника, надеясь схватить луну. Вор крадет и в мимолетное пламя оргий швыряет прах уворованного. И снова стоит в темноте за углом, бледный, словно перед свиданием, неподвижный из страха спугнуть, надеясь, что именно так он отыщет однажды то, что утолит его жажду.

Отпусти я его на свободу, он снова будет служить своему божеству, и завтра же мои стражники, если я пошлю их подстригать деревья, схватят его в чужом саду: он ждал с колотящимся сердцем улыбки фортуны.

Но его первого я укрою своей любовью, потому что рвения у него больше, чем у благоразумного, который завел себе лавку и торгует в ней. Я строю город. Мою крепость я решил заложить здесь. Я хочу остановить идущий караван. Он был семечком в русле ветра. Ветер расточает семена кедра, как аромат. Но я встаю на пути ветра. Я укрываю семя землей, чтобы, во славу Божию, поднялись и оделись смолистой хвоей кедры.

Любви необходимо понять, что же она любит. Я спасу того, кто полюбил сущее, – его возможно насытить.

Поэтому я затворяю женщину в доме мужа и велю бросить камень в неверную. Мне ли не знать той жажды, что томит женское сердце? Словно в открытой книге, читаю я в сердце той, что в вечерний час, сулящий чудеса, оперлась на перила: своды небесного моря сомкнулись над ней, и собственная нежность – палач для нее.

Как ощутим для меня ее трепет; рыбка трепещет на песке и зовет волну: голубой плащ всадника. В ночь бросает она свой зов. Кто-то появится и ответит. Но тщетно она будет перебирать плащи, мужчине не насытить ее. Берег, ища обновления, призывает морской прилив, и волны бегут одна за другой. И одна за другой исчезают. Так зачем потворствовать смене мужей: кто любит лишь утро любви, никогда не узнает встречи.

Я оберегаю ту, что обрела себя во внутреннем дворике своего дома, ведь и кедр набирается сил, вырастая из семени, и расцветает, не переступив границ ствола. Не ту, что рада весне, берегу я, – ту, что послушна цветку, который и есть весна. Не ту, что любит влюбляться, – ту, которая полюбила.

Я перечеркиваю тающую в вечернем сумраке и начинаю творить ее заново.

Вместо ограды ставлю с ней рядом чайник, жаровню, блестящий поднос из меди, чтобы мало-помалу безликие вещи стали близкими, стали домом и радостью, в которой нет ничего нездешнего. Дом откроет для нее Бога. Заплачет ребенок, прося грудь, шерсть попросится в руки, и угли очага потребуют: раздуй нас.

Ее приручили, она готова служить. Ведь я сберегаю аромат для вечности, вокруг него я леплю сосуд. Я – каждодневность, благодаря которой округляется плод. И если я принуждаю женщину позабыть о себе, то только ради того, чтобы вернуть потом Господу не рассеянный ветром слабый вздох, но усердие, нежность и муки, принадлежащие ей одной…

…Долго искал я, в чем суть покоя. Суть его в новорожденных младенцах, в собранной жатве, семейном очаге. Суть его в вечности, куда возвращается завершенное. Покоем веет от наполненных закромов, уснувших овец, сложенного белья, от добросовестно сделанного дела, ставшего подарком Господу.

Я понял: человек – та же крепость. Мечтая вырваться на свободу, он ломает стены, но что, кроме жалких развалин, остается под взглядами звезд? И как же ему тоскливо среди обломков.

Так пусть он увидит смысл в сжигании высохшей лозы, в стрижке овец. Смысл добывается день за днем, и становится глубже колодец, который копают и копают, пробиваясь к воде. Взгляд, перебегающий с одного на другое, теряет из вида Господа. И не та, что жила переменами, откликаясь на посулы ночи, – о Боге ведает та, что, смирившись, стала собой, сидя за прялкой.

Крепость моя, я построю тебя в человеческом сердце.

3

Великая истина открылась мне. Я узнал: люди живут. А от того, где живут они, зависит смысл их жизни.

Дорога, ячменное поле, склон холма говорят по-разному с чужаком и с тем, кто среди них родился. Привычный взгляд не дивится выхваченным частностям, он и не видит в них ничего особенного. Знакомое с детства живет не в глазах, а в сердце.

В разных мирах живут не ведающие о Царстве Божием и ведающие о нем. Неверы смеются над нами, предпочитая воздушным замкам каменные. Но душу греет только неосязаемое. Ведь если кто-то хочет завладеть лишним стадом овец, то хочет из жадности или тщеславия. А как потрогаешь жадность?

Вот почему не находят моего царства те, кто перебирает все, что в нем есть. «Есть у тебя овцы, козы, ячмень, – перечисляют они, – дома, горы и что еще, кроме этого?» Кроме этого, нет ничего у них самих, они чувствуют себя несчастными, им холодно. И я понял: они сродни прозекторам в мертвецкой. «Вот она, жизнь, – говорят они, – кости, мускулы, внутренности, кровь – и ничего больше». Жизнью светились глаза, но света нет в мертвом прахе. И царство мое вовсе не овцы, не поля, не дома и не горы, оно – то, что объединяет их, превращая в целое. Оно то, что я бесконечно люблю. Те, кто любят его, как я, счастливы, как я, мы живем с ними в одном доме.

Дом противостоит пространству, традиции – бегу времени.

Нехорошо, если быстротечное время истирает нас в пыль и пускает по ветру, лучше, если оно нас совершенствует. Время тоже нужно обжить. Вот я и перехожу от праздника к празднику, от годовщины к годовщине, от жатвы к жатве, как в детстве переходил из зала совета в диванную, следуя по анфиладе покоев в замке моего отца. Каждая комната в его замке имела свое предназначение, каждый знал, куда он идет.

Я всех подчинил своим законам, законы стали стенами моей крепости, основой моего царства. Безрассудный пришел ко мне и стал просить: «Освободи нас от принуждений, они мешают нам стать великими». Но я-то знаю: без скреп им не разглядеть лица, не видя лица, нечего будет любить, не любя, они потеряют самих себя. Я стараюсь обогатить их любовью вопреки их желанию. А они, тоскуя по свежему ветру, хотят разрушить замок моего отца, где каждый знает, куда он идет.

Велик был замок моего отца, одно крыло в нем было отведено женщинам, во внутреннем дворике бормотал родник. (Я повелеваю: пусть в каждом доме бьется живое подобие сердца, чтобы можно было к нему приблизиться, отойти, покинуть и возвратиться. Без сердца нет дома. А быть бездомным не значит жить на свободе.) Возле замка были хлевы, были амбары. Случалось, закрома пустовали. Случалось, в хлеве не было скота. Но никогда отец не позволял сделать амбар хлевом, хлев – амбаром. «Амбар должен оставаться амбаром, – говорил отец, – ты не дома, если не знаешь, куда попал. А до выгод и невыгод мне дела нет. Человек не скот на откорме, любовь для него важнее пользы. Но как любить дом, если в нем царит неразбериха, если идешь и не знаешь, куда попадешь?»

Был в замке зал, где принимали лишь чрезвычайной важности посольства. Солнце заглядывало в него в те дни, когда пустыня пылила под копытами всадников и ветер надувал знамена на горизонте, как паруса. Но если к нам приезжали мелкие князьки, он пустовал. Был и другой зал, в нем вершилось правосудие, и еще один, где прощались с усопшими. Еще была в замке таинственная комната, предназначения которой никто не знал. Возможно, ее предназначение в том и состояло, чтобы сохранять вкус тайны, напоминая, что все познать невозможно.

Рабы с подносами, с кувшинами плавно скользили по коридорам, отодвигали плечом тяжелые завесы, поднимались вверх, отворяли двери, спускались вниз: говорили громко, а приближаясь к роднику – тише, и превращались в пугливые тени, оказавшись возле женской половины, потому что один, пусть нечаянный, шаг в ту сторону грозил им смертью.

А женщины замка? Молчаливые, надменные, боязливые, смотря по тому, какое они занимали место.

И опять я слышу голос безрассудного: «Сколько даром потерянного места, неиспользованных богатств, неудобства, и все из-за нерадения! Разрушим бесполезные стены, уничтожим лишние лестницы. Они так мешают ходить! Пусть люди наконец почувствуют себя свободными».

И отвечаю ему:

– Нет, они почувствуют себя овцами на юру и собьются в стадо. Им будет плохо, и с тоски они напридумывают множество глупых игр. В этих играх тоже будут принуждения правил, но в них не будет величия. Замки рождают стихи. А какие стихи родятся под стук игральных костей?

Поначалу призрак замка будет поддерживать в людях жизнь, они будут воспевать его, читать о нем стихи, но с годами призрак рассеется, стихи покажутся скучными, непонятными… И что тогда их порадует?

Что порадует людей, затерявшихся в мелькании недель, в слепых годах без праздников? Людей, позабывших о благородной иерархии, ненавидящих соседей за удачливость и желающих одного: чтобы все вокруг были одинаково несчастны? Эти люди создали смрадное болото, так откуда им ждать радости?

Что же делаю я? Восстанавливаю силовые линии. Строю плотины в горах, удерживаю воды. Я – воплощенная несправедливость и стою на пути естественных склонностей. Воскрешаю иерархию там, где люди стали похожи, как капли воды, и растеклись болотом. Сгибаю полосу в лук. Сегодняшняя несправедливость окажется справедливостью завтра. Я торю дороги там, где о них постарались забыть, назвав счастьем спячку. Что мне до справедливости стоячих вод? Я тружусь ради человека, созданного прекрасной несправедливостью. Так я облагораживаю свое царство.

Логика доброжелателей мне знакома. Их восхищает человек, который был выпестован моим отцом. «Можно ли притеснять подобное совершенство?» – твердят они. И во имя того, кто был создан столькими принуждениями, уничтожают принуждения. Пока сердце помнит заветы, человек, которым они восхищались, жив. Но мало-помалу все забывается. И тот, кого хотели спасти, погибает.

Я ненавижу издевку, больше других любят насмехаться болтуны. Они говорят: «Каких только обычаев у нас не было. Можно переменить и эти». И еще слова болтунов: «Кто это выдумал – держать хлеб в амбаре, а овец в хлеву? Почему не наоборот?» Они пленники слов, и не догадываются о существующем бессловесно. Они понятия не имеют, что людям для того, чтобы жить, обязательно нужен дом.

Наслушавшись болтунов, человек теряет из виду свой дом и сам его разрушает. Но вместе с домом он лишается главной ценности – осмысленной жизни.

Помню нечестивца, который пришел к моему отцу:

– Ты приказал молиться по четкам из тринадцати бусин. Но что значит число тринадцать? Благодати не убудет, если бусин будет двенадцать…

И он стал приводить мудреные доводы в пользу четок из двенадцати бусин. Я был мал, а детство податливо на слова. Я боялся, что ответ моего отца не затмит блеска ученых доказательств.

– Так объясни мне, – продолжал гость, – чем так дороги тебе тринадцать бусин?

– Дороги платой, за них заплачено не одной головой, – ответил отец.

Бог просветлил нечестивца, он уверовал в благодать тринадцати бусин.

4

Дом для людей! Рассудку ли тебя строить? Кто способен построить тебя как цепочку логических заключений? Ты – реальность, но ты – нереальность тоже. Ты есть, и тебя нет. Сущность твоя – разнородность, и для того чтобы ты появился, нужно тебя сотворить. Тот, кто, желая понять сущность дома, разбирает его, видит кирпичи, черепицу, но не находит ни тишины, ни уюта, ни прохлады, которым служили кирпичные стены и черепичная крыша. Кирпичи, черепица – чему способны они научить, если распался замысел зодчего, который объединил их воедино? Камень нуждается в сердце и душе человека.

Логика привела нас к кирпичу, к черепице, но ничего не сказала ни о душе, ни о сердце, которые соединили их и преобразили в тишину. Душа и сердце вне логики. Они не подчиняются математическим законам. Вот почему необходим я и мой произвол. Я – зодчий. Душа и сердце. Я прихожу и берусь за окружающий меня материал. Все вокруг – глина, и я начинаю трудиться, подчиняя ее творческому замыслу, рожденному во мне Господом, а не логикой. Я творю свое царство, одержимый духом, который воплотится в нем, творю так же, как пишутся стихи, не давая никому отчета, почему переставил запятую, почему заменил слово, – дух, открывшийся сердцу, ищет сказаться и ведет.

Царство мое! Я строил тебя, как корабль. Крепил, оснащал, и теперь ты плывешь в потоке времени, который стал тебе попутным ветром.

Корабль людей, без него им не добраться до вечности!

Но я вижу, сколько опасностей грозит моему кораблю. Вокруг бушует беспокойное море неведомого. Мне предлагают все новые и новые пути. Любой путь возможен, потому что всегда возможно разобрать построенный храм и сложить новый. Он не будет хуже старого и не будет лучше, не будет праведнее и святее. Камни не помнят, какой была тишина, никого не коснется чувство утраты…

Вот почему я пекусь о мидель-шпангоутах моего корабля. Они должны послужить не одному поколению. Никогда не украсить храм, если что ни год возводить фундамент для нового.

5

Да, я пекусь о мидель-шпангоутах и хочу, чтобы мой народ всегда помнил о них. Мой корабль хрупок, он – творение человеческих рук. А вокруг бушуют слепые стихии, могучие и неведомые. Слишком много покоя окажется у того, кто будет искать его посреди бушующего моря.

Вечным кажется людям доставшееся им царство. Очевидность всегда кажется незыблемой. Обжившись на корабле, люди не замечают моря. Оно для них рама, что обрамляет корабль. Велика власть представлений, рожденных человеческим рассудком. Он убедил нас, что море создано, чтобы нести корабль.

Как мы не правы.

Позабывший, что наше царство – корабль посреди безбрежного моря, обречен на гибель. Он увидит, как волны сметут его глупые игры вместе с кораблем.

Образ корабля пришел ко мне в открытом море, когда я с небольшой частью моего народа отправился в путешествие.

Вот он, мой народ – пленник корабля, затерянного посреди моря. Молча и не спеша я обошел корабль. Люди сидели, склонившись над подносами с едой, кормили детей, перебирали четки и молились. Мой народ жил. Домом ему стал корабль.

Но настала ночь, когда стихия очнулась. С молчаливой любовью вышел я посмотреть, что делает мой народ, и увидел: он занят своей жизнью.

По-прежнему ковались кольца, прялась шерсть, велись тихие разговоры – люди без устали трудились над связующими их нитями, преодолевая отъединенность, стараясь стать единым целым, в котором смерть одного – потеря для каждого. В молчании любви я слушал их голоса. И не слушал, о чем они говорят, о чайниках или болезни. Я-то знаю: смысл вещей не в вещах – в поступках.

Вот один, он улыбается от души, даря сам себя, вот другой, его томит тоска, но он не догадывается, что тоскует оттого, что напуган или оставлен Господом. Такими я видел их, смотря на них с молчаливой любовью.

Тем временем море, о котором и знать ничего невозможно, раскачивало нас на своих плечах. Высоко подбрасывало вверх, и на миг мы повисали в пустоте. Корабль мелко дрожал, словно уже распался на мельчайшие частички. Все казалось нереальным, и люди замирали, не молились, не кормили детей, не чеканили тусклое серебро. Оглушительный, похожий на раскат грома, треск раздирал деревянную обшивку. Корабль наливался тяжестью и, падая из пустоты вниз, был готов раздавить сам себя. Его падение выжимало из людей рвоту.

Что же, они так и будут жаться друг к другу в этом скрипучем хлеве при тошнотворном мигании керосиновых ламп? И я, опасаясь, как бы они не отчаялись, сказал:

– Пусть чеканщики вычеканят мне серебряный кувшин. Повара пусть приготовят еду повкуснее. Здоровые позаботятся о больных. А молящиеся за всех помолятся…

И когда я увидел у борта побледневшего как смерть человека, который сквозь рев валов вслушивался в запретную песнь моря, я сказал ему:

– Спустись в трюм и пересчитай павших овец. Случается, что, перепугавшись, они затаптывают друг друга.

Он ответил:

– Господин! Бог сызнова лепит море. Я слышу треск мидель-шпангоутов. Они должны молчать, они основа основ, наш костяк и опора. Не должна подавать голос и земля, которой мы доверяем свои дома, оливковые рощи, кротких тонкорунных овец, медленно жующих в хлеву Господню траву. Отрадно растить оливы, растить овец, заниматься едой и любовью у себя в доме. Страшно, когда собственные стены грозят тебе гибелью. Когда завершенное вновь пускают в работу. Когда молчаливое обретает голос. Что с нами будет, если забормочут горы? Однажды я слышал их бормотание, мне его не забыть.

– Какое бормотание? – не понял я.

– Господин мой, раньше я жил в деревне, раскинувшейся на покойной спине холма, крепко стоящей на своей земле под своим небом, собиравшейся долго жить и прожившей долго. Шероховатые каменные колодцы, пороги домов, ложе родника благодаря вековому служению обрели благословенную гладкость. Но однажды ночью что-то очнулось в земных глубинах. Мы поняли, что земля ожила у нас под ногами и захотела стать другой. Завершенное вновь поступило в работу. И мы испугались. Не за себя – за плоды многолетних усилий. За то, на что положили жизнь. Я – чеканщик, и жалел чудесный кувшин, над которым трудился два года. Два года бдений стали прекрасным кувшином. Сосед боялся за пушистые ковры, которые ткал с такой радостью. Каждый день он просушивал их на солнце, гордясь, что его заскорузлые руки превратились в эту серебристую зыбь, кажущуюся бездонной. Другой сосед боялся за посаженную им оливковую рощу.

Поверь, никто из нас не боялся умереть, но мы все боялись, что погибнут созданные нами вещи, казалось бы, ничего не значащие и ничтожные. Вот тогда мы поняли: смысл жизни в том, на что она потрачена.

Смерть садовника не подкосит дерева. Но сруби полную плодов яблоню, и садовник будет убит. У нас в деревне жил старик-сказитель, он знал самые древние легенды пустыни, и в его устах они становились еще прекраснее. Больше никто не знал таких сказок и легенд, а сына, чтобы передать их, у него не было. С того мига, как зашевелилась земля, он боялся за свои бедные сказки, которых никто уже не расскажет больше. А земля продолжала жить и искать себе новую форму.

Мало-помалу она превратилась в оползающую рыжую хлябь. Скажи, на что можно тратить себя, если все вокруг уничтожается неподвластной тебе стихией? Что можно построить, если все пришло в движение?

Перекосились дома, лопались стропила, словно их начинили порохом. Стены дрожали и рассыпались в прах. Мы выжили, но стали ненужными даже самим себе. Кроме сказочника – он пел и рассказывал что-то, потому что утратил рассудок.

Зачем ты посадил нас на корабль? Корабль пойдет ко дну, и с ним вместе все, над чем мы трудились. Я чувствую, как обтекает нас бесплодное время.

Чувствую, как оно утекает. Время не должно утекать. Оно должно найти себе форму, созреть и состариться. Должно сделаться вещью, постройкой. Но во что оно выльется, если мы ничего не можем, если от нас ничего не останется?

6

Я смотрел на свой народ и думал: никто теперь не тратит свою жизнь на дело своих рук, нет наследия, которое неизменным передавало бы одно поколение другому, время теперь течет бесплодно, словно песок.

Нужен ларец, чтобы хранить оставшееся от них наследство. Нужна повозка, чтобы везти его с собой. Я чту то, что долговременней человека. Я хочу сберечь смысл потраченной жизни. Хочу выковать дарохранительницу, которой люди могли бы доверить все, что в них есть.

С такими мыслями бродил я среди людей моего народа тихим вечером, который всех отпустил на свободу, и смотрел, как они сидят на пороге жалких лачуг в измятой ветхой одежде, отдыхая после пчелиного усердия дня. Но думал я не о них – о душистом меде, который они все вместе собрали сегодня. Я остановился и посмотрел на одного из них – скрюченного старика-калеку. При малейшем движении он кряхтел, словно старое кресло, на вопросы отвечал не сразу, потому что прожитые годы затуманили для него смысл слов. Но тем осмысленней, тем проникновенней веяло от него той работой, на которую он положил жизнь, ею веяло от узловатых рук, от дрожащих пальцев – работой уже не вещественной, но ставшей благоуханным ароматом. Благодаря ей он чудесно отъединялся от своей коснеющей плоти, становясь все счастливее, все неуязвимей. Нетленнее. И, приближаясь к смерти, чувствовал не ее леденящее дыхание, а дрожь мерцающих звезд у себя в руках…

Всю свою жизнь эти люди трудились ради бесполезной роскоши, тратя себя на нетленность вышивки… малая их часть истратилась на полезное, а все остальное – на оттачивание рисунка, совершенствование формы, чеканку, ненужную серебру. На то, что ничему не служит, а только вбирает отданную им жизнь и живет дольше человеческой плоти.

Подолгу бродил я по лагерю и понял: не добротная пища облагораживает царство – добротные потребности жителей и усердие их в трудах. Не получая, а отдавая, обретаешь благородство. Благородны ремесленники, о которых я говорил, они не пожалели себя, трудясь денно и нощно, и получили взамен вечность, избавившись от страха смерти. Благородны воины: пролив кровь, они стали опорой царства и уже не умрут. Но не облагородишься, покупая себе самые прекрасные вещи у лавочников и любуясь всю жизнь только безупречным.

Облагораживает творчество.

Я видел вырождающиеся народы: они не пишут стихов, они их читают, пока рабы обрабатывают для них землю. Скудные пески Юга из года в год взращивают племена, жаждущие жить, – наступает день, и эти племена завладевают мертвыми сокровищами мертвого народа. Я не люблю людей с омертвелым сердцем. Тот, кто не тратит себя, становится пустым местом. Жизнь не принесет ему зрелости. Время для него – струйка песка, истирающая его плоть в прах. Что я верну Господу после его смерти?

Горе, когда разбивается сосуд, не успевший наполниться. Смерть старика похожа на чудо, он истратил жизнь и себя на труды, он ушел в землю, а на земле благоухают плоды его труда – в земле лежит сработавшееся орудие. Но я видел, как умирают дети моего народа – они умирали молча, задыхаясь, они прикрывали глаза, удерживая пушистыми ресницами меркнущий в зрачках свет. Ибо случается, что Господь, будто жнец, срезает со спелой пшеницей полевой цветочек. Взяв свой сноп, полный зерна, Он вдруг видит ненужное ему богатство.

«У Ибрагима умирает ребенок», – услышал я. Медленно проскользнул я, никем не замеченный, в дом Ибрагима, зная, что молчаливая любовь понятна и через завесу слов. Никто не обернулся, все вслушивались в шаги смерти.

Если в доме говорили, то шепотом, если ходили, то бесшумно, словно в нем поселился кто-то очень пугливый, готовый исчезнуть при тишайшем звуке. Не касались дверей, не открывали и не закрывали их, словно в доме трепетал слабый огонек на текучей поверхности масла. Я посмотрел на ребенка и понял, что он мчится где-то далеко-далеко, понял по учащенному дыханию и сжатым кулачкам, вцепившимся в горячку, уносящую его от нас галопом, по упрямо закрытым глазам, не желающим ни на что смотреть. Все вокруг старались залучить его обратно и приручить, как приручают дикого лесного зверька. Ему подставили чашку с молоком и, затаив дыхание, ждали: вдруг вкусный запах остановит его, ему захочется молока и он напьется. Тогда можно будет заговорить с ним, как заговаривают с ланью, лизнувшей ладонь.

Но он был по-прежнему невозмутим и серьезен. И если хотел чего-то, то вовсе не молока. Тогда старые женщины тихо-тихо, будто приманивая голубку, запели его любимую песню о девяти звездах, купавшихся в роднике, но он уже так далеко ушел, что не услышал. Ушел и даже не обернулся. Смерть принудила его к вероломству. И его умоляли о прощанье, беглом дружеском взгляде, который бросает путник, не замедляя шага… о каком-нибудь знаке признательности. Его поворачивали с боку на бок, вытирали потное личико, уговаривали попить воды, пытаясь во что бы то ни стало разбудить от смерти.

Продолжить чтение