Читать онлайн Злой демиург бесплатно

Emil Cioran

Le mauvais demiurge

© Éditions Gallimard, Paris, 1969

© Перевод. Н. Мавлевич, 2025

© Издание на русском языке AST Publishers, 2025

* * *

Злой демиург

Люди за редким исключением не склонны к добру – где тот бог, что наставил бы их? Чтобы совершить самое малое не запятнанное злом деяние, приходится себя принуждать, преодолевать. И если человек преуспевает в этом, он оскорбляет и унижает своего создателя. Если же кто-то творит добро без усилий и не по расчету, а следуя своему естеству, то это просто оплошность свыше; такое не предусмотрено божественным проектом и нарушает устав мироздания. Подобному существу нет места среди других, да и может ли оно существовать? Не призрак ли это?

Добро – это нечто, что было когда-то или будет когда-нибудь, но его никогда нет. Оно присутствует в памяти или в надежде, оно бывает в минувшем или в возможном, но не в настоящем, оно неосязаемо в чистом виде. Сознание улавливает его, лишь когда оно уже исчезает. Все доказывает его несостоятельность, это мнимая сила, грандиозный, но не удавшийся замысел, крах, результаты которого сказываются по мере развития истории. Должно быть, в самом начале времен, когда в тесноте и хаосе зарождалась жизнь, произошел некий непостижимый сбой, который до сих пор проявляется в несовершенстве если не теорий, то практики человечества. Как усомниться в том, что все сущее, включая элементарные стихии, претерпело порчу? Кто не приходит к этому предположению ежедневно, тот, вероятно, живет с закрытыми глазами.

Трудно, невозможно поверить, чтобы в этом скандале был замешан праведный бог, наш Отец небесный. Нет, все наводит на мысль, что он не имел никакого касательства к творению, что творение – дело рук другого, злобного и коварного божества. Добро вообще не может творить, ему не хватает воображения, необходимого, чтобы придумать пусть самый захудалый мир. Любое действие, любая вещь, не говоря уж о вселенной, требуют по меньшей мере смешения доброго и злого начал. Именно таково происхождение нашего мира, дающего все основания, чтобы доказать существование как хорошего бога, так и злокозненного божества.

Добрый бог плохо оснащен для творения: он обладает всем, кроме всемогущества. Его величие зиждется на слабости (добро всегда анемично), он – сама никчемность и не способен никому помочь… Да мы и прибегаем к нему, лишь когда выбиваемся из исторического измерения, когда же возвращаемся в колею, такой бог становится чуждым и непонятным, в нем нет ничего притягательного, то есть ничего чудовищного. Тогда мы обращаемся к богу низменному и деловитому, создателю и организатору. Чтобы понять механизм творения, надо представить себе бога предающимся то злу, то бишь новизне, то добру, то бишь инертности. Очевидно, в этой борьбе зло понесло урон, поскольку не могло не заразиться добром, – вот почему в нашем мире не все целиком и полностью дурно.

Поскольку зло лежит в основе всего тленного, иначе говоря, всего живого, то попытки доказать, будто на его долю приходится меньше сущего, чем на долю добра, или совсем ничего не приходится, попросту смешны. Кое-кто отождествляет зло с небытием, воображая таким образом спасти доброго боженьку. Но спасти его можно, только набравшись мужества не приписывать ему роль демиурга. Христианство не пошло на это и потому на протяжении всей своей истории вынуждено было всячески ухищряться, настаивая на противной очевидности идее милосердного творца. Именно это безнадежное предприятие истощило эту религию и дискредитировало бога, которого старалось защитить.

Напрашивается мысль, что творение, оставшись на стадии замысла, не могло быть завершено и не заслуживало того; что оно было грандиозной ошибкой, рядом с которой пресловутая провинность человека выглядит мелкой промашкой. В чем наша вина? Разве не следовали мы, почти рабски, примеру создателя? Нас постигла та же роковая судьба, что и его, недаром же мы вышли из рук злого, проклятого бога.

Мы не выбираем предметы поклонения и поношения; с самого начала одним из нас предназначено верить в бессильного всевышнего, другим – в демиурга, третьим – в дьявола.

Ну а дьявол – это полномочный представитель демиурга, его земной управляющий. Невзирая на дурную репутацию и ужас, который внушает его имя, он обыкновенный администратор, ангел, на которого возложена грязная работа вершить историю.

Совсем иная функция у демиурга – не будь его, куда бы мы девались от стоящих перед нами нелегких задач? Если бы мы оказались на должной высоте, если бы хоть сколько-нибудь были достойны этих задач, взывать к нему не было бы нужды. Но при нашей вопиющей несостоятельности мы за него цепляемся, умоляем его существовать; а коли он окажется выдумкой, то-то будет для нас позор и горе! На кого же тогда спихнуть вину за наши беды, прорехи, за то, что мы – это мы? Для того мы и установили его авторское право на наши дефекты, чтобы он служил им оправданием. Взвалив же на него еще и ответственность за несовершенство мира, мы и вовсе обеспечили себе спокойную жизнь: незачем беспокоиться по поводу нашего прошлого и будущего, изводить себя надеждой – все предрешено, все бесповоротно и потому утешительно. Такой бог поистине бесценен, так как избавляет нас даже от раскаяния, ведь в грехи нас вводит его произволение.

Куда важнее найти в божестве источник своих пороков, чем добродетелей. С достоинствами нетрудно примириться, недостатки же мучат, тревожат нас. Поэтому весьма удобно, когда можно спрашивать за них с бога, способного пасть так же низко, как мы, и не ограниченного рамками скучных общепринятых нормативов. Злой бог – полезнейший из всех когда-либо существовавших. Без него у нас бы не было оттока желчи. Все виды ненависти в конечном счете обращаются на него. Мы все без исключения считаем, что нас недооценивают и осмеивают, можно ли допустить, что эта тотальная несправедливость – дело рук человеческих? Нет, она должна исходить из более высокой инстанции и иметь касательство к темным козням, учиненным еще при сотворении мира. И вот она, эта инстанция, известно, кого пинать и поносить. Ничто так не льстит самолюбию и не способствует самоуважению, как возможность отодвинуть как можно дальше от себя причину своего ничтожества.

Ну а ладить с нашим обычным, добрым и придурковатым господом богом нам удается в те редкие минуты, когда мы удаляемся от всего мирского, – минуты, всецело ему отведенные, в которые он утверждается, сотворяется и восстает из глубин нашего существа, оттесняя и посрамляя сарказм. Где Бог, там конец иронии. Однако стоит ей воспрянуть и вернуться на свои позиции, как наши отношения с богом портятся и прерываются. Нам надоедает вечный диспут о нем, и мы жаждем изгнать его из наших мыслей, не тратить на него ни гнева, ни даже презрения. С ним столько воевали задолго до нас, что нет никакого смысла снова нападать на труп. И все же он что-то для нас значит, вызывает в нас какие-то чувства, пусть хотя бы досаду, что сразили его не мы.

Во избежание связанных с дуализмом осложнений можно представить бога единым, но проходящим две стадии развития: в первой он выступает премудрым, безжизненным, самодостаточным, никак себя не проявляющим, это утомленный вечным бытием, спящий бог; во второй же он изобретателен, в своем буйстве он громоздит ошибку на ошибку и предается в высшей степени предосудительной деятельности. Эта гипотеза, если вдуматься, не столь ясна и выгодна, как гипотеза о двух совершенно разных богах. Те же, кто находит, что обе они преувеличивают значение нашего мира, могут, вслед за некоторыми гностиками, предположить, что его владыка был по жребию выбран из рядовых ангелов.

(Отождествлять божество с некой личностью унизительно и примитивно. Но для воспринявшего Писание бог никогда уже не будет идеей или безликим началом. Двадцать веков ожесточенных препирательств не могут забыться в один день. Наша духовная жизнь, опирается ли она на Иова или на апостола Павла, – это сплошные распри, сцены, скандалы. Смелые обличения атеистов доказывают одно: все их атаки явно нацелены на кого-то. А потому им нечем особенно гордиться: не так уж они эмансипированы, как им хочется думать, поскольку представляют себе Бога в точности так же, как верующие.)

Для внешнего человека творец – это основа основ, напротив, внутренне человек ощущает творение как лишний эпизод, нелепую и ненужную выдумку. Глубокий духовный опыт начинается там, где кончается власть демиурга. Такой опыт в нем не нуждается, обличает и отрицает его. Пока он навязывается нам, он и внешний мир, нет никакого средства избавиться от одного и от другого, в саморазрушительном порыве достичь несотворенности и раствориться в ней.

Такой экстаз – направленный на бога без всяких атрибутов, на самоё божественную сущность – ведет к полнейшей и более чистой, чем у бога-вседержителя, бесстрастности; погружение в божественное никак не связано с какой бы то ни было формой божественного. Именно таков последний этап, конечный пункт мистического пути, исходная же точка – разрыв с демиургом, отказ следовать в его колее и рукоплескать его деяниям. Никто не преклоняет перед ним колена, никто его не почитает. Единственные слова, к нему обращенные, – это молитвы наизнанку, к которым сводится все общение между падшим творцом и падшей тварью.

Возложить на официального бога функции отца, творца и управителя значило подвергнуть его нападкам, которые трудно выдержать. Но послушаешь какого-нибудь Маркиона[1], яростнее всех других ересиархов противившегося затушевыванию зла и своей беспримерной ненавистью к злому божеству больше всех способствовавшего его славе, – послушаешь его и подивишься, сколь это божество живуче! Ни одна религия не упустила в период становления столько счастливых возможностей, как наша. Мы были бы сегодня совсем иными, начнись христианская эра с поругания творца; если бы было дозволено хулить его, это сильно облегчило бы наше бремя, и два тысячелетия истории не оказались бы такими тягостными. Отказавшись осудить его и отвергнув все учения, на это посягнувшие, Церковь обрекла себя на лукавство и ложь. В утешение можно лишь заметить, что самые привлекательные персонажи ее истории – это ее враги из ближнего круга, все те, с кем она боролась, кого изгоняла и кто, желая сохранить честь Бога, не соглашался и под страхом смерти признать его творцом. Фанатически отстаивая божественную непричастность, отстраненность, свойственную верховному добру, они могли без помех и задних мыслей ненавидеть одного бога и любить другого. Их истовая вера исключала возможность всякой подтасовки, без которой не обходятся даже самые искренние терзания. В то время еще не изобрели всяческих оправдательных маневров и не додумались до нынешней моды прикрывать живую боль теологической эквилибристикой. Однако некая неувязка имелась и у гностиков с манихеями всех разновидностей, ибо они тоже маньяки, но с противоположным знаком: одержимые скверной. Их притягивало, чуть ли не наполняло зло, без него их жизнь была бы пуста. Они его искали и не расставались с ним. А на несотворенности его настаивали потому, что втайне желали, чтобы оно пребывало всегда и можно было вечно упиваться им, отрабатывать на нем свои бойцовские таланты. Из любви к Богу они так много размышляли о его Враге, что в конце концов проклятие стало им понятнее, чем спасение. Вот почему они так хорошо разбирались в существе здешнего мира. Сумеет ли извергнувшая их Церковь усвоить их положения и, милостиво перенеся центр тяжести на творца, отлучить наконец его? Лишь обратившись к старым ересям, отменив прежние анафемы и произнеся новые, она сможет возродиться.

Робкое, лишенное энергии добро неспособно распространяться; зло же передается легко, стремительно и без осечки, поскольку обладает двойной привилегией: соблазняет и заражает. Поэтому злой бог, в отличие от доброго, без труда покидает свои пределы и вторгается в мир.

Мы все унаследовали непреодолимую тягу простирать себя вовне, и тут прискорбный пример подал нам творец, ибо зачинать значит по-иному и на ином поприще продолжать его «фамильное» дело, то есть вносить свою обезьянью лепту в «творение». Без данного им импульса не было бы ни этого желания продлевать живую цепочку, ни тем более необходимости поддаваться проискам плоти. Деторождение – вообще вещь сомнительная; хорошо, хоть ангелы для этого не годятся, развитие жизни – прерогатива падших существ. Эта жадная, ненасытная страсть подобна проказе и бесконечно расползается. Надо бы остановить конвейер, ведь страх, что человеческий род пресечется, не имеет никаких оснований: что бы ни произошло, на земле останется достаточно остолопов, озабоченных лишь тиражированием себя, а если уж и они подкачают, то хоть одна завалящая пара, готовая посвятить себя этой задаче, всегда найдется.

Пресекать следует не жажду жизни, а именно стремление оставить «потомство». Родители, производители – это либо злоумышленники, либо сумасшедшие. Чтобы последней козявке было дозволено давать жизнь, «производить на свет» – это ли не верх безнравственности? Можно ли без страха и отвращения подумать об этом чуде, делающем кого ни попадя мелкотравчатым демиургом? То, что должно было стать таким же исключительным даром, как гениальность, разбазарено без разбора – дурная щедрость, навечно опозорившая природу.

Преступный призыв Книги Бытия: «Плодитесь и размножайтесь!» – не мог исходить из уст доброго бога. Имей он право голоса, то скорее дал бы иной совет: «Оставайтесь немногочисленными!» И никогда не присовокупил бы роковых слов: «И наполняйте землю». Надо как можно скорее стереть их из Завета, смыть с него это постыдное пятно.

Плоть разрастается по поверхности планеты, как гангрена. Она не знает границ и продолжает бушевать, несмотря ни на какие издержки, принимая поражения за победы, – ничто и ничему ее не учит. Плоть – полигон тлетворных инстинктов творца, именно она – основа его царства. По логике вещей, она должна удручать не столько тех, кто просто ее созерцает, сколько тех, кто обеспечивает ее рост и процветание. На деле этого не происходит, потому что они не ведают, какую пестуют язву. Настанет время, когда беременных женщин будут побивать камнями, материнский инстинкт – клеймить и изживать, а стерилизацию – поощрять и приветствовать. Правы были богомилы, катары и прочие секты, не жаловавшие плодовитость, когда осуждали брак, мерзейшее установление, которое испокон веков оберегается в любом обществе, к великому прискорбию горстки непомраченных умов. Множить тварь – значит любить пожар, питать и раздувать пламя по доброй воле. Правы были древние философы, объявлявшие Огонь первоосновой вожделения и всего мироздания. Ибо вожделение поджигает, пожирает и уничтожает, оно и побуждает, и разрушает живые существа, это темная, адская по сути своей сила.

Не в радости создавался этот мир. Но ведь зачатие приносит удовольствие? Бесспорно. Однако это не одно и то же: удовольствие – всего лишь заменитель радости, предназначенный отвлечь нас, заставить забыть, что все творение, до последней мелочи, несет на себе отпечаток исконной кручины, которая явилась его истоком. Это неизбежно обманчивое чувство также толкает нас на известные подвиги, в принципе считающиеся предосудительными. Не будь его – и очень скоро все живое, включая крыс, предпочло бы воздержание. Всю иллюзорность удовольствия мы понимаем тогда, когда испытываем наслаждение. Наслаждение – высшая степень, пик удовольствия, но именно здесь, в апогее, оно вдруг обнаруживает свою мнимость, оглушает пустотой. Словом, наслаждение – это крах удовольствия.

Совершенно невообразимо, чтобы бог или даже человек произошел в результате неких гимнастических упражнений, завершающихся хриплым стоном. И странно, что за столь долгое время «эволюция» не выработала какого-нибудь иного варианта. Впрочем, чего ради ей утруждаться, раз нынешний исправно действует и всем подходит? Уточним: речь идет не о жизни как таковой – она достаточно таинственна и изнурительна, чего не скажешь об этих самых упражнениях, непозволительно доступных и легких, если иметь в виду их последствия. Зная, что судьба не поскупится на испытания для каждого, даешься диву, как велика диспропорция между минутной утехой и неисчислимыми бедами, которыми она оборачивается. Чем дольше раздумываешь над этим, тем больше склоняешься к мысли, что правильнее всего поступают те, кто избрал аскезу или разгул, блудники или скопцы.

Итак, деторождение – результат чудовищного безрассудства, если же вдруг мы стали бы разумными, то бишь безразличными к участи нашего рода, то оставили бы лишь очень небольшое число его представителей, подобно тому как сохраняем особи животных исчезающих видов. Перекроем же дорогу плоти, попытаемся остановить ее страшный натиск. Мы наблюдаем настоящую эпидемию жизни, столпотворение лиц. Где и как возможно еще предстоять перед Богом?

Никто не пребывает в страхе постоянно, нам случается отстраниться, почти забыться, особенно когда мы любуемся каким-нибудь пейзажем, в котором отсутствуют наши сородичи. Стоит же им появиться, как возобновляется мука. Так что соберись мы оправдать создателя, признать этот мир сносным или даже вполне удовлетворительным, нам все равно пришлось бы делать оговорку относительно человека, этой ложки дегтя в творении.

Мы вольны вообразить, что демиург, убедившись в несовершенстве или вредоносности своего произведения, может в один прекрасный день его уничтожить и даже устроить так, что и сам погибнет вместе с ним. Можно, однако, предположить нечто иное: будто он испокон века только тем и занят, что сам себя разрушает; будущее же в таком случае – всего-навсего продолжение медленного саморазрушения. Каким бы этот процесс ни был, затяжным или скоротечным, – в любом случае он должен заключаться в том, что творец опомнится, переоценит свое детище и в конечном счете отвергнет его. Мы все, включая бога, несем в себе тайное чувство сокрушительного банкротства, и нет ничего столь глубоко укорененного и столь трудно осязаемого. Большинство даже не подозревает, что это чувство у них есть. По особой милости природы нам не дано его осознать, ведь сила живого существа – в незнании того, до какой степени оно одиноко. Блаженное незнание – благодаря ему мы способны шевелиться и действовать. Но лишь только мы раскроем этот секрет, как тут же пружина лопнет и механизм сломается. Именно это произошло или, быть может, произойдет с творцом.