Читать онлайн Когда проснется игоша бесплатно

Пролог

– Решилась? – Горячечный шепот срывался с губ, в груди теснились сомнения. – Я уж думала, не придешь…

В полумраке узкой аркаимской улицы шевельнулась тень, оттолкнулась от стены богатого купеческого дома. Тонкий луч только что взошедшей на свой престол Серебряной звезды, коснулся угловатых плеч, выхватил из темноты синеву лазуритов на повязке да русую косу, что была перекинута через плечо.

– Мне обратной дороги нет, сама ведаешь, – послышалось в ответ.

Теперь уже две тени скользили вдоль пустынной мостовой старого города. Высокие хоромы с кружевной резьбой наличников и островерхими кровлями поглядывали на отступниц сурово и будто бы желали отговорить. Но тени скользили слишком быстро, а старые дома говорили слишком медленно, а потому до спешащих к городским воротам девушек доносился лишь шелест да поскрипывание.

– Погоди, не то стражу разбудим, – остановилась та, что пришла в условленное место первой, прильнула к стене и перевела дыхание.

Она была высокой и крепко сложенной, темная прядь выбилась из-под очелья – девушка рассеянно заправила ее назад. Беспокойный взгляд вглядывался в силуэты стражников у городских ворот. Длинные, с диковинным узором серебряные серьги с молодой бирюзой поблескивали в темноте.

Вторая опасливо огляделась, плотнее закуталась в шаль, серебристый луч блеснул на дорогой парче.

– Заметят тут…

– Не заметят. Надо только мастеровых дождаться да с ними и выйти. Я с Глафирой сговорилась, сменимся с ней.

Вторая вздохнула, но спорить не стала, оглянулась на отчий дом, скользнула тревожным взглядом по крышам и опустила взгляд.

– Боязно… – пробормотала. – Верный ли способ?

Та, что все это задумала, хмыкнула:

– Иного не знаю. Коли мечешься, так зачем шла?

Вздох – протяжный, медленный и больной в ответ.

– От того, что жизни все равно нет… – отозвалась, наконец.

– А коли так, так об чем жалеть?.. Тихо, идут! – она схватила попутчицу за рукав, притянула за угол, где тень была глубже и плотней. Но вдруг развернула к себе, посмотрела в глаза: – Не свернешь? Мне второго раза не видать, знаешь, что завтра приключится… Так что ежели против, ежели чуешь, что свернешь, то не ходи, не томи… Не дари надежду напрасную…

– Не сверну, – отозвалась глухо, сверкнула глазами. – Мне и самой не жить, как прежде.

– Ну гляди…

Мимо них, распевая негромкие песни, прошли мастеровые.

– Кто такие, куда?! – окрикнули их стражники. Девушки, жавшиеся к стене, вздрогнули от неожиданности.

Группа мастеровых поравнялась со стражниками. Тот, кто шел первым, пробасил:

– Шатерники, ярмарочные ряды ладить. Открывай!

Стражники толкнули уже прикрытую было калитку в кованных воротах:

– Шагай уже…

Один из них предупредил, крикнул вслед:

– До Серебряной звезды торопитесь, не то не откроем.

Рядом с девушками появились двое, набросив на плечи серые мужские тулупы, подтолкнули к шатерникам. Девушки смешались с толпой и вышли за городские стены.

Здесь, за городскими стенами Аркаима, пахло стылой землей и травами – весна в том году вышла ранняя. От реки, что тянулась по дну овражка, тянуло сырой гнилью да мокрой соломой. Лес окутал все запахами смолистой пихты и томлеными солнцем торфяниками. То и дело в струйки ароматного воздуха вплетался прогорклый, крепкий и маслянистый запах раздавленного клопа, что за запах, таящиеся от людей девушки, не ведали, только становилось от него на сердце тревожней, сердце так и выпрыгивало из груди. Серебряная звезда светила ярко, заливая холодным светом широкие скаты городских стен, сторожевые башенки да островерхую крышу княжеского дворца. Мастеровые шли неторопливо, не переговариваясь особо, на неловких «отроков», что плелись в хвосте, внимания не обращали. То и было нужно.

Свернули с тропы, к ярмарочным рядам. Аркаимская ярмарка, самая большая в округе, начиналась наутро. Уже третьего дня к городским стенам тянулись купцы, устраивались табором кто у городских ворот, кто ближе к овражку, а кто и в подлеске, хоронясь от непривычно жаркого дня. Большие шатры и маленькие, богатые и поскромнее – торговый люд собирался разношерстный, да все более веселый. Пели песни, плясали у костров, потягивая запоздалую бутыль бражки.

Мастеровые свернули еще раз, уже к окраинным шатрам, где несмотря на поздний час шумела работа – стучали топоры, острые колья взвивались в темное небо, цепляя и натягивая крепкие покровы.

– Здорово, Котобайка! – махнул кто-то из плотников, приветствуя мастеровых.

Девушки переглянулись и юркнули меж полотен уже построенного шатра, притаились. Мастеровые прошли до конца ряда, там разложили нехитрый инструмент, принялись за работу – топоры запели веселее, песня полилась громче.

– А нам куда? – Спросила та, что носила дорогую шаль.

Попутчица махнула рукой в противоположном направлении:

– Туда… Видишь, где свет струится и будто столбами к небесам поднимается? Там Тайные ряды, гова́ривают.

Тайные ряды видны были только в свете Серебряной звезды. Островерхие шатры из темного погребального шелка, который будто саван струился на ветру, возникали из-под земли, стоило подойти к ним с тайной в сердце.

– Купава, стой…

Та, что была повыше, остановилась, хмуро взглянула на спутницу.

– Стой, милая, дай воздуха глотнуть, дышать тяжко… боязно, что запросит взамен.

Купава остановилась, но отвечать не стала – сама знала только по слухам, что в Тайных рядах водятся ворожеи великие, что могут они и время вспять обратить, и морок напустить, и желание тайное исполнить.

Милица, ее спутница, шумно выдохнула:

– Пойдем?

Взявшись за руки, они шагнули к темной, колышущейся в серебристом свете черте, за которой слышался могильный холод.

Подошли к вратам – двум факелам, закрепленным на крепких сваях. Словно заметив подошедших девушек, огонь сперва замер, а потом потянул свои пальцы к гостьям, зашипел, заискрился.

– По́лно тебе, – прикрикнул на огонь старческий скрипучий голос. И перед девушками, по ту сторону черты, показалась старая сгорбленная мара в потрепанном вдовьем платье – ростом в три локтя, взлохмаченное, закутанное в темную шаль создание. В ней осталось не так уж много от человека – тощая, неопрятная на вид, она злобно поглядывала на пришедших. Поманив за собой, проскрипела: – Не бойтесь, говорите, за чем пришли.

Девушки, переглянулись и шагнули.

* * *

Их словно огнем опалило – тонкая серебристая черта лизнула щиколотки, схватила за подолы и, искрясь, погасла, только ледяные искры томились, угасая. Сумрачный полумрак окружил их. Звуки, будто отрезанные острым ножом, остались позади. Шипящий шепот клубился вокруг, забирался за шиворот вместе с могильным холодом и почти живой сыростью. Она собиралась вокруг, заглядывала в глаза, путалась в косах, пропитывала гнилостным запахом одежду, будто помечая тех, кто оказался в ее власти.

– Зачем пожаловали? – спросила старая мара и сложила костлявые руки на животе.

Милица уставилась на них, не в силах оторвать взор. У мары оказалась мертвенно-серая кожа, покрытая темными язвами, напоминающими трупные пятна, и длинные, чуть изогнутые ногти на крючковатых пальцах, коих оказалось по четыре на каждой руке. Но не это поразило девушку – из-под грязно-серой челки, выбившийся из-под шерстяного, поеденного молью, платка смотрели ни пришедших молодые, пристально-внимательные глаза, будто кто заточил в это про́клятое всеми живущими тело молодую цветущую душу.

Купава между тем вздохнула, призналась тихо:

– Меня наутро просватать хотят… за нелюбого. Хочу, чтоб не случилось того.

Мара криво усмехнулась, оголив желтые клыки:

– Сгубить женишка просишь?

Купава отшатнулась:

– Нет! Не душегубица я… Прошу избавить меня от свадьбы.

– И как же я по-твоему должна это сделать? – мара презрительно фыркнула, перевела взгляд на Милицу, что стояла рядом с подругой и теребила ленту в русой косе. – А ты что стоишь, будто воды в рот набравши?

Купава толкнула ее в бок, девушка очнулась – огляделась мутным взглядом.

– Я… У меня в дому́ беда – батюшка мой проигрался знатно, проиграл и товар, что на ярмарку привез, и дом, и скарб, и золото… – Она прикрыла рот рукой, всхлипнула. – Сестры у меня ма́лые, все по миру пойдем, коли не выручишь.

Мара хмыкнула. Обошла девушек кругом, приглядываясь, да всматриваясь. Невесомые, видимые одной лишь марой золотые нити, вились вокруг них. Нити порхали, наливаясь силой. И в тонком переплетении ворсинок мара видела судьбу этих девушек такой, какой сплела ее Всесильная Пряха Мокашь. Видела детство обеих, семью, раны и потери, видела будущее, каким ему предначертано быть. Шамкая губами, мара щурилась, вглядываясь в хитроумное переплетение.

Взмахнув рукой, остановила движение золотых нитей – те застыли, будто паутина на ветках. Подняла вверх указательный палец и потянула за собой нить, выдергивая из общего полотна – драгоценная ткань, опутавшая девушек, медленно погасла.

Мара по-звериному принюхалась, вытянув длинный раздвоенный словно у змеи язык, подхватила золотую нить и проглотила ее. В черных глазах мелькнули и тут же погасли янтарные искры.

– Нда, – пробормотала и снова посмотрела на девушек. – Что готовы отдать?

Девушки переглянулись.

– Мы не знаем, – прошептала Милица, подалась вперед. – А что нужно?

Мара качнула головой:

– Обмануть Вечную Пряху – это вам не пуд соли изведать, нити доли и недоли Мокашь плетет прочно, не разорвать… Но можно ее запутать… Если каждая из вас отдаст другой то, что той надобно!

Купава и Милица переглянулись:

– Я должна отдать Милице что? Богатство? А она мне что отдаст?

Милица догадалась сама:

– Право выйти за любимого…

Мара склонила голову, соглашаясь.

– Только так Мокашь не прознает, что вы ее обманули, а доля добра и зла не изменится… Так что решайте, – она вытянула шею и все так же по звериному распахнулись ее ноздри, схватили воздух, пробуя его на вкус. – Скоро утро, моя сила растает.

Купава схватила подругу за руку:

– Я отдам тебе то, что просишь ты… Мы – люди мастеровые, новое богатство заработаем. А ты? – ее взгляд лихорадочно сверкал.

Милица кивнула: отдать то, чего на самом деле у тебя никогда не было, не так уж и сложно.

– Батюшка все равно бы решил замужество на свой лад, так что да, я готова отдать…

Они не заметили, как по покрытым язвами губам мары скользнула ехидная ухмылка, повернулись к маре:

– Решили!

– А раз так, беритесь за руки и вставайте в круг!

Мара спрятала руку в складках платья и вытянула изящную золотую цепь, на конце которой болтались песочные часы, только внутри них пересыпался не обычный песок, а искрящаяся золотая пыльца. Мара подняла руку – часы мерно покачивались перед ее глазами, обрисовывая окружность вокруг девушек.

– Небо видит, слышит глас, – заговорила мара, – путай нити, рок верни, ты, игоша, догляди!

Вокруг девушек клубилась тьма, золотыми искрами таяла у ног. Резких порыв ветра сорвал с губ невольный вздох, бросил в руки старой мары, та подхватила его, будто нить, повязала на запястье.

– Ни на час, ни на день, а до самой смертушки, слово верное, рука твердая, закрепи то, что желаньем связано…

Ветер будто бы озверел, он ревел вокруг, метался. Девушки и старая мара стояли в центре круга, лишь подолы платьев тревожно бились, обрываемые свирепым ветром.

Мара перевела взгляд на Купаву:

– Говори, что хочешь…

– … Хочу выйти замуж за лю́бого. Отдаю за то, что я богатая дочь.

Старуха перевела взгляд на Милицу:

– Теперь ты…

Та схватилась узкою рукой за шаль, зашептала исступленно:

– Прошу, чтобы батюшка мой вернул все проигранное.

– Не за него проси, за себя! – рявкнула мара и темные глаза ее потемнели еще сильнее, будто два бездонных омута.

Милица рвано выдохнула, заговорила быстро, будто боясь одуматься, перед ее глазами помутнело, только икры золотого песка метались.

– Хочу снова стать дочерью богатого купца, за то отдаю право выйти замуж за любимого…

– Акха́нда аку́рта видхи! – крикнула мара, что означало «Вечные время знают»

Ворох тончайших золотых нитей сорвался с плеч девушек, смерчем закружился вокруг них, мара собирала его, заманивала вглубь приготовленных часов, а девушки, затаившись, наблюдали, как воронка наполняется, темнеет, заполняя полость. Милица ахнула, потянулась за нитями – она увидела их на одно короткое мгновение, свет заполнил все вокруг, отодвинув гнилую сырость. Тонкие нити коснулись пальцев теплым майским медом, просочились сквозь пальцы, оставив после себя ледяной холод.

А золотой песок внутри часов клубился, ссыпаясь в нижний сосуд, будто в черную пропасть. Внутри – и Купава, и Милица готовы были поклясться, что выдели это – таяли их собственные образы.

– Ключ. Замок. Язык. – бормотала старая мара, запечатывая заклятие внутри песочный часов. Убедившись, что ни одна золотая нить, сорванная из судеб девушек, не пропала, она улыбнулась: – Сделано, теперь ступайте…

Ветер бесновался вокруг, закрывая преступниц от всего света, но стоило маре сказать последнее слово, стих и рухнул камнем у ног старухи, свернулся там безвольным котенком. Стены раздвинулись.

– А что должны тебе? – всполошилась Милица.

– О том не волнуйтесь, свое я уже взяла… Ступайте! – поторопила их старуха, подталкивая оробевших девушек к выходу.

Девушки, не оборачиваясь, заторопились из шатра. Ноги стали будто ватные, едва передвигались, тяжесть легла на плечи. А потому обе шли, как во сне, покачиваясь, на неверных и слабых ногах.

– Ты чувствуешь это? – спросила Милица, когда они проходили мимо голодного огня, на этот раз он их пропустил равнодушно, словно уже взял свою плату с лихвой.

Купава покосилась на подругу:

– Чую… Да то не беда, наутро все пройдет, – не слишком уверенно заключила.

Милица кивнула – внутри себя она ощущала лишь пустоту.

* * *

Старая мара, усмехаясь, смотрела им вслед. Пель под ее ногами всколыхнулась, завилась крохотным смерчем, из которого выросла женская фигура. В темных волосах блеснули изумруды.

– Успела? – спросила коротко.

Мара кивнула в ответ. Она подняла вверх руку – от ее запястья тянулась сверкающая золотом нить, теряясь где-то за призрачными стенами шатра. Нить покачивалась не то от ветра, не то от движения той, чье слово она забрала. Мара громко расхохоталась, призывая тварей, все это время прятавшихся в темных углах шатра.

– Видели? Слышали? – спрашивала она. – Ну так идите, вы знаете свою работу!

Она выпрямилась и покосилась на гостью, подбоченилась:

– В тот раз не удалось, в этот уж я не упущу.

Гостья фыркнула.

– Я не за этим к тебе пришла…

Часть 1. Милица

После, пробираясь к своей светлице, Милица слышала приглушенные голоса отца и Митрия-приказчика, они спорили о чем-то. Стараясь двигаться бесшумно, чтобы не скрипнула ни единая половица, девушка остановилась у порога светелки— голоса лились снизу, отец с Митрием говорили из торговой лавки.

– Вдомёк не возьму, Чеслав Ольгович, почто и его-то на кон поставил?

Отец только горько вздохнул. Знакомо скрипнула под ним скамья:

– Да об чем толковать, Митрий? Будто пелена на глазах… Не упомню ничего.

– Может, морок какой?

– Да ежели и так, как докажешь? Говорю же тебе, Митрий…

И отец понизил голос, Милица не разобрала больше ни слова. Видно, ни отец, ни Митрий еще не ложились, раз за разом проговаривая беду да выискивая способ спастись. Не найдут – о том Милица догадалась еще днем, когда услышала на кухне про то, что отец проигрался в кости, будто все поставил на кон, да все и проиграл заморскому купцу. Отец и прежде впадал в азарт, бывала за ним такая слабость, да только больше дневной выручки не проигрывал, вовремя останавливался. Кухарка да горничная спорили, что теперь нового хозяина сыскать придется.

– Хорошо бы хоть до дома добраться, – сетовала кухарка, приехавшая с семьей из Ярославля на ярмарку. И всплакнула, добавив: – Не то на чужбине батрачить придется.

Они-то и шептались, можно ли князя в судьи позвать да оспорить проигрыш.

– Ежели б наш купец был, аркаимский, то князь Олег бы вступился, знамо дело, – отвечала горничная Прасковья, девка дородная да ушлая. – А так… пришлый же он. И другой игрок тоже пришлый… может, прогонит только он того, ежели на обмане споймают его. Но тогда и вовсе, ищи-свищи. Жалко, детки-то его по миру пойдут. Милицу бесприданницей замуж не возьмут, одна дорога, в скит.

Обе вздохнули, а по спине подслушивавшей их девушки холодок пробежал – лучше в омут, чем заживо в ските гнить. Тогда-то притихшая Милица и поняла – надо искать другой способ.

– А что, можно ли наговор какой применить для сохранения денег, – спросила у Прасковьи за завтраком.

Та полоснула ее взглядом. Мрачно бросила:

– Прознали все-таки… А батюшка ваш строго-настрого запретил говаривать вам.

– Прознала, – Милица отставила крынку с молоком, принесенную Прасковьей. – Сказывай, есть ли средство?

Прасковья с опаской покосилась на дверь, потом бросилась к Милице, рухнула в ноги, и склонившись к самому уху, прошептала горячечным шепотом:

– Не губи, матушка, коли прознают, что я тебя надоумила, на дыбе вздернут, князь наш на то строг… не любит он чернокнижников да колдунов. Но нынче на ярмарке, коли сильная нужда у тебя, откроется проход в Тайные ряды… Там можно сыскать новую судьбу, коли найдешь кого другого на обмен.

Милица взглянула в глаза Прасковьи:

– Правду говоришь? Без обмана?

– Макошью, повелительницей судеб, клянусь, – она схватилась за оберег. И снова опасливо оглянулась на дверь. Понизив голос, добавила: – На днях Купава, дочь сребреника Игната Завойского, что на дольней улице приживает, плакалась, что батюшка просватать ее обещал, сказывала, будто на все готова пойти, лишь в дом нелюбого не идти… К Купаве сходи, может, сговоритесь. Только я тебе ничего не сказывала! Огнем пытать будут – не признаюсь, поняла ли?

Милица знала о том, с Купавой дружны с детства, частенько засиживались за гаданиями да за разговорами до темна. Как приехали они с отцом и сестрицей, так Купава к ней прибежала хорониться от батюшкиного гнева, мол, замуж силой отдать хочет. На дне беспокойных глаз Милицы мелькнул страх, загорелся синей искрой, да погас, лишь услышала Прасковья:

– Поняла, не скажу никому… Да и что говорить, коли сама на преступление идти собираюсь.

Прасковья поднялась с колен.

– Как Серебряная звезда поднимется над небом, так идите…

С той минуты потеряла Милица покой, металась по светелке, будто синица в клетке. Сердце билось, чуя беду. А совета спросить не у кого. Днем сестрица Аглая заглянула:

– Неужто нездорова ты? И взгляд больной, будто в лихорадке ты.

Милица бросилась к сестре, обняла худенькие плечи – Аглае только-только минуло одиннадцать весен, худенькая и тихая затворница, она все больше сидела в своей светелке за рукоделием да книжки читала, что отец привозил из дальних странствий. Языков не знала, да картинки больно хороши, по ним и рассказывала, придумывала сказки одна другой краше, нянюшке да батюшке на радость.

– Нет, милая. Все хорошо, здорова я…

Схватив сестру за плечи, заглянула в огромные голубые глаза, перепуганные и будто немые – как такие подвести? Как на нищету и убогость обречь?

Прижав сестру к груди, похлопала ее по спине.

– Ступай, не печалься ни о чем.

А про себя добавила: «Я все решу».

Да и как иначе – Милица всю жизнь старшенькой росла, как матушка умерла, так дом вела, хоть самой тогда годков чуть больше, чем теперь Аглае было. Вот и пошла она тогда искать дочь сребреника аркаимского Купаву, поделилась с той услышанным от Прасковьи.

Как вернулась из Тайных рядов, Милица прислушалась к себе – никаких перемен, только пустота внутри, будто червяк голодный, шевелится.

«Может, соврала старуха?» – подумала.

В дальнем конце дома, у кухарки, плакал ребенок да исступленно шептал чужой голос. Девушка разобрала лишь: «ополоумел», «по миру пустил», «девка неразумная»… Не надо гадать, прислуга перемывала косточки отцу, да обсуждала горе, приключившееся с хозяином. А заодно прочили судьбу горькую дочерям разорившегося купца.

Милица вздохнула.

Тихонько толкнула дверь светелки и скользнула внутрь. Притворив за собой, прильнула спиной да съехала по ней – в душе клокотало беспокойство. Не то, от которого тревожишься и млеешь от предвкушения, не то, с которым она ждала праздников или возвращение отца из дальнего странствия. Чувство, что росло в груди, было иного свойства. Будто заноза, засевшая под сердцем, разливалась чернотой, заставляя задыхаться от тоски. И дыра под сердцем, что оставила та больная заноза, становилась все шире, все сильнее мешала дышать.

Милица схватилась за грудь – ее сдавило, будто тяжелый камень придавил. Отползла к окну, да так и отключилась, не сумев подняться и отворить створку.

* * *

Наутро Милица проснулась с тяжелой головой, в висках шумело. Плечи онемели и затекли лежать на твердом полу.

Простонав, девушка приподнялась. Тяжесть и пустота в груди никуда не делись, они будто упрочились там, собираясь остаться надолго.

Поднявшись на ноги, позвала Прасковью – та обычно являлась сразу, едва Милица вставала с постели. Приносила воды, да делилась дворовыми сплетнями. Сейчас Милица была бы рада узнать, что беда миновала, да отец вернул проигранное.

Но Прасковья не появилась даже тогда, когда Милица выглянула за дверь и стала ее кликать.

– Да что ж такое… Прасковья!

Девушка появилась – выглянула с нижнего этажа, перекинувшись через перила, посмотрела с укором:

– Чего орешь? Спускайся давай, лежебока… Тебя матушка уже трижды спрашивала.

И исчезла.

А у Милицы аж щеки зарделись. Матушка! Матушка ее трижды спрашивала.

Девушка, забыв, как дышать, бросилась вниз, пробежала через горницу да на отцовскую сторону. Прасковья перехватила ее у двери – грубо схватила за локоть да потянула назад.

– Ополоумела ты что ли?! В таком виде к матушке являться? На хоть… завтрак ей отнеси, да смотри, ругать станет, не перечь, как давеча – я не нанималась тебя лещиной охаживать!

И, вручив в руки поднос, развернулась и убежала в кухню – оттуда доносился радостный и деловитый гомон готовящегося к большому застолью народа.

За дверью послышались тяжелые шаги, дверь распахнулась.

– Сколько ждать мерзавку можно?! Ты…

Милица медленно, будто не веря собственным ушам, развернулась – перед ней стояла, подбоченясь, незнакомая женщина в богатом опашне с парчовым узором, на голове – золотая кичка с обнизью, на пальцах – крупные перстни с рубинами да бирюзой. Женщина смотрела на Милицу свысока, с нескрываемой неприязнью.

Смерив девушку взглядом, процедила:

– Явилась…

– Здрасьте, – Милица забыла, как говорить, от того звуки выбивались из горла, будто песок из забытой торбы.

Женщина полоснула ее взглядом, размахнувшись, ударила по щеке так, что Милица выронила поднос – кувшин разбился, расплескав теплое еще молоко, круглый хлеб и головка сыра покатились под ноги незнакомки. Придерживая вмиг опухшую щеку, девушка едва сдерживала слезы – но те предательски собирались в уголках глаз и стекали по щекам. Обида перехватила дыхание, застила глаза.

– За что?

На шум прибежали дворовые, Прасковья запричитала, бросилась к Милице, оттаскивая ее за спины слуг. Милица вырвалась.

– За что? – она посмотрела на Прасковью. – Она пощечину мне дала!

– И того мало, – растерянно и зло шептала Прасковья, загораживая собой и подталкивая к выходу. – Ишь, чего удумала, матушке перечить… Матушка за без причины ручку-то белую не подымет.

«Матушка» между тем стояла в дверях отцовской горницы, взгляд ее потемнел, на щеках заалели пятна румянца, ноздри жадно хватали ставший кислым и густым воздух.

– К столбу ее!

Прасковья всхлипнула от бессилья, опустила руки.

– Меня? К столбу? – Милица остановилась соляным столбом, уставилась в незнакомку. – Да ты кто вообще такая? Какое право надо мной имеешь?!

– Ударилась она, – вступилась за нее Прасковья, все еще прикрывая собой. – Как утром вставала, так и ударилась головой. Не в себе она, матушка… прости дуру.

– Прости дуру?! Это обо мне ты, что ли? – Милица оттолкнула горничную. Та только горестно вздохнула, спрятала руки под передник.

Милица почувствовала грубые руки на своих плечах, ее волокли на двор, кто-то смеялся в лицо, кто-то отводил взгляд, Прасковья принялась торопливо собирать разбросанный хлеб.

– Да что тут происходит?! – орала Милица, вырываясь из цепких рук дворовых.

Ее приволокли на двор, скрутили и сколько она не вырывалась, привязали к столбу. Милица рычала, будто медведица, царапалась и кусалась, да только силы оказались не равны – вскоре мужики посторонились, пропустив к девушке ту самую незнакомку, имя которой девушка так и не вспомнила (да и знала ли?).

– Ты, девка, все не уймешься, – с ехидцей проговорила она, с удовольствием разглядывая перепачканную грязью, зареванную девушку с распухшей щекой и кровоподтеком на губе – следами недавней пощечины.

– Да кто ты такая! – рявкнула та. Дернулась, надеясь высвободить накрепко связанные руки – напрасно, узел только крепче затянулся. – Что тебе от меня надо?

– Покорности и послушания, как и пристало девице, – невозмутимо сообщила та. – Да только глупа ты, права Прасковья. Постоишь тут, пока не поумнеешь.

Не отпуская ее взглядом, она бросила слугам:

– Смотрите, чтоб не поили ее, да не кормили… Быстрее образумится.

Развернувшись, она ушла.

Мужики, постояв еще немного, медленно потянулись к дому. Никто не оглянулся, никто не подошел, не объяснил, что происходит. Милица взвыла, запрокинув голову, смотрела на небо – круглый золотой диск поднимался высоко, обещая жаркий и знойный день.

* * *

Солнце поднималось все выше.

Крыши купеческого терема не закрывали крохотный двор – тот оказался залит жарким огнем, будто сковорода. Домашняя птица попряталась в тени, скотина притихла в ожидании прохлады, челядь не выглядывала на двор.

Милица же изнывала под полуденным солнцем. От едкого пота щипало глаза, губы потрескались и кровоточили, плечи онемели так сильно, что уже не чувствовали боль от ожогов. Руки, скованные крепкой веревкой, сперва покалывало, а потом и вовсе стало ломить, будто кто жестокий выворачивал суставы. Ноги ныли.

Гнус, налетевший с болот, обнаружил свою жертву и теперь жалил, кусал – каждая мошка отрывала кусочек человеческой плоти, звала товарок на пиршество. Милица, пока были силы, вертелась, прятала лицо, но вскоре силы оставили ее.

Хотелось пить. Жажда подступала осторожно, будто примериваясь к новой жертве. Сухость во рту, усталость быстро сменились одышкой, сердце будто выпрыгивало из груди, кровь билась в ушах, а голову будто обвило жгучим обручем. Мысли Милицы путались, ей то казалось, что по двору к ней матушка родимая идет, то мерещился приближающийся дождь.

– Воды…

Хрип, что скрывался с ее губ, слышала только Прасковья, прильнувшая к стене у ворот конюшни.

– Вот дуреха, – шептала она, покусывая губы, но подойти боялась – когда хозяйка в таком бешенстве, лучше ее не злить, не то рядом с Милицей встанешь, да еще и плетью огреть велит. А коли сама не увидит, так кто другой из домовых донесет, еще хуже станет. Прасковья ждала темноты.

Заслышав шаги на красном крыльце, Прасковья юркнула в конюшню, притаилась.

– Милый мой приехал, – донеслось до нее воркование хозяйки.

– Ведьма, – выдохнула Прасковья и перевела взгляд на Милицу – та поникла головой, ноги подкосились и девушка повисла безвольной куклой на веревках. Прасковья взглянула на небо: – Хоть дождик бы пошел.

– Параска! Куда запропастилась эта девка… Прасковья!

Прасковья вжала голову в плечи да выглянула из-за угла – на крыльце стояла, подбоченясь, кухарка, махнув рукой. Вернулась в дом. Прасковья, подобрав юбки, бросилась через двор в ледник, распахнула его и нырнула внутрь. Появилась через пару минут, важно вышагивая и обтирая передником от пыли две банки с соленьями. Мальчишка как раз выскочил на крыльцо, заметив девушку, махнул рукой:

– Параска, тебя Докука сыскалась, ругается больно уже…

Прасковья притворила плотнее двери ледника да неторопливо направилась к дому:

– А чего меня сыскать, коли сама с утра в ледник прибираться отправила, – она пожала плечами, взобралась на крыльцо.

Кухарка Докука в общем-то была не злой бабой, только суетной больно. Прасковья догадалась – хозяин явился из лавки в неурочный час, вот и поднялся шум. Притворяя за собой дверь, еще раз взглянула на повисшую на веревках Милицу, качнула головой и пошла в кухню. Докука между тем бросила на нее пронзительный взгляд, кивнула на двор:

– Жива?

Прасковья замерла, поняв, что ее раскрыли, но отпираться не стала – Докука вырастила Милицу с пеленок, от того печалится о ее судьбе не меньше, пожала плечами:

– Как бы разум не потеряла…

Докука нашла взглядом внука, того самого мальчугана, что звал Прасковью с крыльца, зачерпнула с ведра воды и отдала мальчонке:

– На, напои ее.

По тому, что Гордей не стал переспрашивать, кого напоить, Прасковья поняла, что говорили они о Милице, пока сама Прасковья пряталась на дворе. Вздохнула, опускаясь на лавку.

– Не боязно мальчонку подставлять? Павла Ждановна осерчает…

Докука отвела взгляд, вернулась к тесту, которое месила на дубовом столе. Промолчала. Прасковья подалась вперед и голос понизила:

– Как бы кто не сказал хозяйке…

– А кто скажет? – Докука с вызовом вздернула голову. – А ежели найдется такой змееныш, так и животом маяться у меня будет, помяни мое слово!.. И хватит о том, зови Аглаю, вареники лепить будем, хозяйка изволила пожелать к ужину, надобно двадцать дюжин налепить.

Прасковья поднялась, переставила банки с соленьями, которые она все еще держала на коленях, на стол, сполоснула руки у рукомойника, обернулась:

– Так, может, и Милицу вызволить… Ну, чтобы сподручнее было.

Докука фыркнула:

– Как же, вызволишь, Павла Ждановна уже успела напеть Чеславу Ольговичу, какая дочь его лентяйка непочтительная… Сама слышала, – тыльной стороной ладони, она поправила выбившийся из-под платка волос.

Прасковья вздохнула: плохо дело. Если хозяйка и батюшке Милицы наговорила всякого, то тот заступаться не станет, больно любит он молодую жену Павлу Ждановну, принесшую ему в дом сундуки с добром, каких никто не видывал. Была хозяйка богатой невестой, появилась на дворе хозяина в непростую годину, когда подписал хозяин закладную кабалу. Не иначе ведьмой она была, Павла Ждановна, только очаровала она хозяина так быстро, что на следующий день уже свадебку пировали. Сказывали, черти плясали больше всех на той свадебке, жаль Прасковья не видела – ее отправили с Митрием выкупать ткани для ярмарки. А когда обернулась, Павла Ждановна уж была в доме полноправной хозяйкой, да лютовала… И Милице больше других доставалось.

В кухню скользнула тенью Аглая, младшая дочь Чеслава Ольговича – на девчушки лица не было. Прасковья обняла ее, спрятала горячее от выплаканных слез лицо на груди, похлопала по спине:

– Ну, полно, милая…

Аглая качнула головой, попыталась высвободиться – с неожиданной для возраста и телосложения силой. Прасковья только крепче ее перехватила:

– Тише ты, не артачься… Напоили ее. А об остальном не печалься, ночи жди.

Аглая подняла воспаленное от горя лицо.

– Правду говоришь?

Прасковья вместо ответа подтолкнула девочку к столу:

– Работай, давай, пущая батюшка порадуется, какая ладная да работящая ты, авось и спросит что про сестру…

Девочка замерла, уставилась на горничную:

– И что сказать? Что мачеха строжится да лютует?

Прасковья переглянулась с Докукой. Та присела на скамью:

– Тут хитрее надо быть, милая… Думать будем.

– Да пока вы тут думаете, она там одна, к столбу привязанная! – Аглая стукнула кулачком по столу, мука поднялась облаком, спрятало гнев девочки от чужих глаз.

Докука схватила ее за рукав, усадила рядом:

– Не ерепенься, дуреха, работай давай!.. Не то матушка осерчает.

Аглая вырвала руку, пробурчала:

– Она мне не матушка.

Но спорить больше не стала, только с тревогой прислушивалась к голосам в горнице, да шуму за кухонным оконцем. По чуть-чуть пересела на край лавки так, чтобы видеть двор и сестру, прикованную к столбу.

* * *

Водица, принесенная Гордеем, только на вид избавила Милицу от страдания – очнувшись, она с новой силой почувствовала боль в омертвевших конечностях. Пот приманивал вездесущих мух и мошку, которые норовили залезть в глаза, ног или рот, отщипнуть кусочек живой плоти. Ранки, разъеденные соленым потом, жгло, кожу саднило.

Милица билась на веревках, избавляясь от тварей, пока не ослабла и не повисла на путах, низко склонив голову на грудь, когда рядом почудилось движение. Солнце клонилось к закату, густые и длинные тени легли на двор, придавив густой ковер из травы, а из окон лилось тихое пение работников, уставших от дневной жары.

От ледника отделился сгусток тени – Милица сперва его и не заметила, только почуяла чужой и голодный взгляд. Приподняла голову, огляделась. И вот тогда-то обмерла – сгусток, чуть плотнее самой вечерней тени, перекатывался по траве. Скользил по ней, не приминая покров, не беспокоя крохотные ярко-желтые цветки да покорные васильки, а из глубины этой тени смотрели, не мигая, два глаза, и струился от них гнилушно-зеленый свет, какой бывает над погостом в безлунную ночь.

– Чур меня, – прошептала Милица, сообразив, что защититься от нечисти, не может – ни руку выпростать, ни соли заветной бросить.

А нечисть между тем подбиралась к Милице ближе, и вот девушка уже могла разглядеть короткую неповоротливую шею на покатый плечах, куцее тельце с короткими ножками да той же длины ручонками. Существо передвигалось, помогая себе руками, переставляя их, будто лапы.

– Пшел вон!

Милица почувствовала по спине озноб, чем ближе тварь подбиралась к ней, тем холоднее становилось. Топнула ногой. Тварь остановилась на мгновение, развернулось и стало обходить вокруг привязанной к столбу девушки, идя строго по границе света и тени. И чем ниже садилось солнце, тем ближе подбиралась тварь. Она вглядывалась в Милицу, скалила беззубый рот и всхлипывало.

А из-под крыльца показалась еще одна пара глаз…

– Да сколько же вас тут! – вскрикнула девушка, с опаской поглядывая на край заходящего солнца – оно уже коснулось кромки крыш и забронзовело. От нечисти девушку отделяла только тонкая полоска света, пока яркая и горячая, но уже готовая растаять. У Милицы сбилось дыхание – оба существа изготовились, чтобы прыгнуть на нее.

Она крикнула. Твари переступили с ноги на ногу и приблизились еще на полшага.

– Помогите! – крикнула Милица.

Нечисть не шелохнулась. Их тельца стали темнее, будто наполняясь плотью, Милица отчетливо видела плоские полузвериные морды, ввалившиеся носы, острые коготки на коротких лапах. Сейчас они больше всего напоминали голодных зверьков, хотя может они ими и были – мало ли что родит Тьма.

Солнце скользнуло по черепичной крыше и закатилось за горизонт. Полоска света, отделявшая девушку от нежити – те поднялись на лапы и прижали головы к земле.

– Помогите!

Крик получился отчаянный, переходящий на визг – Милица не ждала, что на голос ее придет хоть кто-нибудь, но может, хоть отпугнет нечисть, или приманит дворовых собак, как всегда запропастившихся именно тогда, когда они нужны.

Тварь, появившаяся из ледника – она была покрупнее и покряжистей – бросилась на Милицу, та завизжала, изловчилась, попала коленом в грудь твари. Отбросила ее – та глухо шлепнулась на землю, но тут же поднялась на ноги и бросилась вновь. Вторая тварь целила прямо в горло.

Милица закричала, что было силы.

Скрипнула дверь, на заднее крыльцо упала узкая полоска света – на порог вышла Прасковья:

– Ты почто орешь?

Твари отпрянули, бросились в рассыпную. Милица забыла как дышать.

– Прасковья, милая, страх-то какой… – она вглядывалась в темноту, выискивая две пары гнилушно-зеленых огоньков, и готова была поклясться, что притаились твари в ожидании, когда добыча снова окажется в их власти. И тогда уж Милице не сдобровать – коли ждали они заката, значит, только вошли в свою силу, до зари точно загрызут…

Горничная, хмурясь, спустилась с крыльца. В руке она держала краюху хлеба и крынку. Свечу держала высоко над головой. Найдя Милицу перепуганной и оглядывающейся по сторонам, тоже принялась оглядываться.

– Чего увидела-то?

– Не знаю, милая… твари какие-то, не то жабы, не то собаки какие. Одна, вон, из ледника выбралась, другая – из-под крыльца.

Прасковья проследила за ее взглядом, посмурнела еще сильнее.

– Не путаешь чего?

– Да нет, что ты. Как тебя видела… Ждали твари, как солнце зайдет, и бросились.

Прасковья в задумчивости подошла к Милице, не глядя сунула в рот краюху – Милица и забыла о голоде и собственной жажде, сердце то выпрыгивало из груди, то замирало, билось в горле, кусок не лез. Но Милица заставила себя откусить. Жевала, опасливо озираясь по сторонам.

– Боюсь я, Прасковьюшка… Как бы беда не случилась.

Та вздохнула.

– Беда…

Так же не глядя на девушку, посматривая по сторонам и приглядываясь к тенями по углам двора, она напоила ее, собралась уходить.

– Стой! Убьют они меня, – прошептала Милица.

– Не убьют… погоди, – она приладила свечу у ног Милицы, так, чтобы та оказалась внутри светового круга, а сама бегом бросилась к крыльцу.

Милица услышала шорох – совсем рядом. Оглянулась и уперлась взглядом в светящиеся угольки.

– Прасковья! – взвизгнула, призывая подругу. Тварь из ледника бросилась к ней, но уперлось в стену света, со злобным шипением остановилось. Рыкнуло. – Пшел вон…

Голос получился жалобным, тварь осклабилась и приготовилась ждать – свечное пламя качнулось, едва не лизнув подол девичьей юбки. Милица затаила дыхание, ощущая, как ветерок поднимается от земли, как завивается кольцами, подбираясь к свече. Перевела взгляд на замерший в ожидании чудищ, те скалились, в нетерпении перебирая лапами.

В конюшне забеспокоились кони, а где-то в глубине двора раздался сухой, будто треск колючего мороза, смех. Привязанная к столбу девушка обмерла – там, в темноте, был кто-то еще, кто, вероятно, науськивал этих тварей, натравливал на Милицу.

– Кто здесь?

Снова смех в ответ.

Дверь снова скрипнула – появилась Прасковья со второй свечой, а за ней – кухарка Докука встала, облокотилась на поручень.

– Чего тут у вас? – бросилась в темноту.

Твари чуть отошли в тень, но медлили, не уходили вовсе, наблюдая за Прасковьей. Но как только девушка подошли ближе к Милице, зашипели, отпрыгнули подальше.

– А, не по нраву вам такое? То-то же, – удовлетворенно бросила Прасковья и плавно двинулась к Милице.

Тот, кто прятался во Тьме, заворчал – из угла доносился рокот и шипение. Прасковья остановилась, повернулась на шум – в руках она держала берестяную котомку, посмотрела исподлобья.

– А там еще что? Кто там прячется?! – она подняла выше свечу. Тот, кто прятался в темноте, забился в тень, а потом и вовсе стих.

Прасковья шагнула к Милице. Открыв котомку, пригоршней зачерпнула соль, посыпала ею вокруг девушки, замкнув кольцом. Обошла еще раз кругом:

– Вот так-то лучше, – она стряхнула с ладоней остатки соли.

– Кто это, Прасковья? – Милица все еще опасливо оглядывалась по сторонам, всматривалась в темноту, отчетливо видя те самые сгустки злобы, что совсем недавно бросались на нее.

Горничная уклончиво пробормотала:

– Наутро посмотрим… Откуда, говоришь, они выбрались?

– Одна из-под крыльца, другая – из ледника, вон с того угла выбралась, – Милица подбородком указала на место.

Прасковья кивнула, примечая место.

– Теперь не тронут они тебя. Да и Гордея приставим за тобой приглядывать… Ежели что, зови…

И развернувшись, она направилась к дому.

Только за ней захлопнулась дверь, твари выбрались из укрытий – у Милицы снова зашлось от страха сердце. Она настороженно вглядывалась в темноту. Твари подползли ближе, принюхались, но, учуяв соль, отвернулись и жалобно заворчали, отползая.

И тут, в просвете изгороди, что отделяла двор от улицы, она заметила кого-то низкорослого, не то ребенка, не то сгорбленную старуху, что, крадучись брела вдоль ограды, ветер услужливо заметал следы странного существа, отводил взгляды. Да только Милица не отпускала создание, следила за ним.

– Старая мара! – догадалась она, узнав старуху из Тайных рядов, к которой давеча ходили с Купавой. – Эй, это ты? – позвала в темноту.

Старуха замерла, посмотрела на нее и поманила за собой. Твари, что терлись около соляного круга, подхватились и торопливо поковыляли за ней, и уже через миг растаяли в ночи.

На небо взобралась Серебряная звезда, разгоняя Тьму.

* * *

Наутро Прасковья заставила Милицу повторить все, что приключилось с ней ночью, и особенно – описать тварей, что набрасывались на нее.

Милицу покормили, напоили и потихоньку ослабили путы – хозяйка с батюшкой Милицы отправились на ярмарку, и в доме за главную осталась Докука. Она и командовала допросом.

– И на что похожи, – не унималась она, требуя подробного описания тварей.

Милица терпеливо повторила. Сама внутренне содрогалась, вспоминая.

– Не то зверьки какие, – решила она.

– Да уж, зверьки, – отозвалась Докука. Обернувшись, крикнула мужикам, указав на места, откуда по свидетельству Милицы выбрались ночные создания: – А ну-ка, копните, тут и тут.

Много копать не пришлось – под дерном, аккурат под нижней ступенькой, обнаружился сверток. А в нем – трупик младенца.

– Вот беда, – ахнула Докука, уже зная, что откопают под ледником, обернулась к Милице. – Это игоши приходили к тебе, милая, духи нерожденных… Хвала Мокоши, спаслась от них… Ох, беда-беда-то какая.

Она бормотала, давала торопливые указания, чтобы убрать со двора следы преступления до возвращения хозяев, да розыску девиц, что подкинули своих мертвых детей на двор пустовавшего в зиму дома. Отправила мальчишек к князю. Все головой качала. И уж к обеду вернулась с доброй вестью – Павла Ждановна повелела отпустить Милицу, но чтобы явилась к ней.

Милица не чувствовала ног, рухнула на руки слуг, те уложили ее тут же на траву, да отпаивали водой. Докука мрачно поглядывала на нее да на Прасковью, хлопотавшую рядом.

– Батюшке скажу, уж он-то заступится, – бормотала Милица.

Прасковья лишь взгляд отводила. Милица заприметила это да схватила за рукав:

– Что таишь ты от меня?

Прасковья лишь отмахнулась:

– Не мое это дело, милая. Да только на батюшку-то не шибко надейся.

– Как так? – Милица оробела. Они как раз брели к дому, обнявшись, Милица едва шла, а Прасковья ее бережно поддерживала. – Сказывай, что знаешь?

Прасковья только головой качнула:

– Не стану я. Да и ты странное спрашиваешь. Будто сама не ведаешь, – она помогла Милице умыться да усадила на лавку, поставила на стол крынку со сметаной, присела напротив. – Смотрю я на тебя, и будто не узнаю…

Милица съела несколько ложек сметаны – густой, холодной и сладковато-пряной, отложила ложку:

– Мне и самой кажется, будто я сплю. Кажется, вот очнусь и все по-старому будет, – у нее упало сердце.

Видимо, это заметила Прасковья, подалась вперед:

– По-старому – это как?

Милица закусила губу, отвела взгляд:

– А никак… есть ли разница?

В самом деле, не скажешь ведь о Тайных рядах да обряде, проведенном старой марой. Она поднялась:

– Пойду я, умоюсь, да одежду сменю, говоришь, хозяйка меня ждет, – она собралась наверх,

Прасковья ее задержала, положила руку на запястье.

– Вон там ты теперь живешь, – она кивнула в людскую – общую комнату, которую занимала она сама, Ирина, приходившая помогать перед праздниками да к выходным, да сама Докука. – Хозяйка велела туда твои вещи отнести.

Милица гордо выпрямилась:

– Что ж, разве то беда. Не место красит человека…

Прасковья кивнула. Подумав, добавила:

– Что бы там хозяйка не толковала, со всем соглашайся, не перечь… Поняла? А насчет вчерашнего скажи, что помутился разум…

– От чего? – Милица буравила взглядом горничную.

Та посмотрела на нее с жалостью.

– Да без разницы, от чего. Хоть от радости, взглянув на хозяйку.

* * *

На отведенной себе кровати Милица не обнаружила и своих платьев, вместо них – простые рубаха да сарафан, платок, ленты да передник с простой вышивкой. У кровати стояли стоптанные туфельки. Девушка нахмурилась, но спорить не стала, умылась, отвергнув помощь Прасковьи, сняла грязное, пропахшее скотным двором и собственным потом, а еще больше – страхом – платье, аккуратно сложила, надеясь вычистить. Оправив складки передника, затянула ленты в косе да вышла вон, направилась к той, которую здесь называли хозяйкой – Милица не спрашивала, догадываясь, что отгадка кроится в той ночи, когда старая мара совершила свой обряд. Ее встречали удивленными и насмешливыми взглядами, слуги и отцовские работники, посмеивались, и Милица лишь могла гадать, что наговорила про нее та, которую все звали Павлой Ждановной.

Подойдя к горнице отца, прислушалась – за дверью серебрился женский смех, его прерывал иногда голос отца. Милица, дрогнув сердцем, постучала.

– Войди! – крикнула Павла Ждановна весело.

Милица толкнула дверь, переступила порог и замерла, сложив руки на животе и опустив глаза:

– Прасковья сказала, вы велели прийти…

– Матушка…

Это сказал отец. Милица бросила на него удивленный взгляд: отец сидел на сундуке у резного оконца, обнимал за талию эту женщину – та сидела на его коленях, обхватив шею белыми руками и смотрела на Милицу с вызовом. Милица успела заметить, как таяла улыбка на лице батюшки.

– Что, батюшка? – не поняла Милица.

Он бережно разомкнул руки Павлы, пересадил ее на сундук, а сам поднялся, оправил кушак:

– Матушка… Ты не сказала моей жене «матушка», – повторил отец.

Милицу будто по щекам отхлестали – те загорелись алым огнем, к глазам подступили слезы: так вот кто она. Обида подступила к горлу, перехватила дыхание – Милица хватала ртом воздух, да никак не могла вздохнуть, всякий раз в груди становилось больно и холодно.

– Ну? – Отец утюжил ее взглядом, ждал.

– Прасковья сказала, вы велели прийти… Матушка, – выдавила она и опустила голову еще ниже, надеясь спрятать от отца слезы, которые, будто предатели, текли по щекам, а отереть лицо она не смела. Зная, что вызовет этим гнев отца.

Отец подошел ближе – она видела его сафьяновые сапоги с золотым носком. Он покачивался с носка на пятку.

– Павла поделилась, что ты натворила.

Милица опустила голову еще ниже, втянула голову в шею, тихонько перевела дыхание и закусила губу.

– … Что скажешь в свое оправдание?

Милица помнила завет Прасковьи, но слова застряли в горле, никак не складываясь в речь, девушка молчала, кусала губу и давилась слезами обиды. «Обида – плохой помощник», – говаривала мать, как в воду глядела. Да только иной раз проще сказать, чем сделать – как заглушить обиду, как заставить сердце молчать?

– Ну! – отец начинал терять терпение.

– Помутилось, – выдавила, наконец, Милица. – Помутилось в голове у меня.

Она вскинула голову, посмотрела в глаза отцу.

– Вспомнилась матушка родная, как качала она меня в колыбели, как песни пела, да на руки белые брала, качая…

– Милица! – лицо Чеслава побагровело.

Павла, сидевшая на сундуке, вытянула от любопытства шею, посмеиваясь, смотрела на падчерицу.

Но ту уже было не остановить, будто ее захватила лихорадка-лихоманка:

– … Вспомнилось, как любил ты ее, батюшка, как баловал, как шелка и дорогую парчу привозил с караванами, да леденцами сахарными угощал.

Лицо Павлы вытянулось, побледнело, будто падчерица ударила ее, она схватилась за щеку, ахнула. Глаза у нее сузились, мстительно потемнели.

Милица успела увидеть это за мгновение до того, как замолчала, и как отцовская ладонь опалила пощечиной.

Девушка схватилась за щеку, умолкла, на этот раз не скрывая слез.

– Говаривала мне Павла о твоей дерзости и глупости, не верил я. А зря… – он сложил руки за спиной, покачал головой. – Но я вверю тебя в руки Павлы, вижу, путь она избрала…

Он окинул взглядом одежду дочери, одобрительно кивнул.

– Мне нынче не до твоих капризов, Милица, так что вверяю тебя заботам твоей матушки. А дабы ты своим влиянием не очернила мысли младшей сестры твоей, то говорить с ней тебе строго настрого запрещено. Нарушишь запрет – высеку… Аглаю. Поняла?

Он взял дочь за подбородок. Поднял и заставил посмотреть себе в глаза.

– Поняла ли?!

– Да… батюшка…

Милица скользнула взглядом по сияющей Павле. Только тогда поняла, как права была Прасковья, убеждая смирению и покорности. Милица только хуже себе сделала, подтвердив слова мачехи.

Отец резко отпустил ее, девушка качнулась и едва не упала. Схватилась рукой об угол.

– Ступай… под дверью стой, жди, как матушка позовет…

Милица бросилась за дверь, прильнула к стене – будто молоточки стучала в голове кровь, бурлила по венам, застилала глаза гневом: как посмел отец сделать ее, дочь свою, прислужницей в собственном доме, как позволяет Павле так обходиться с ними! Неужто помрачился умом? Отравленной стрелой грудь пронзила догадка: а не морок ли на него наведен? Что, если Павла заворожила его да одурачила, что, если он не помнит себя от того злого колдовства, оттого и дочерей своих обижает?

Милица встрепенулась и прислушалась к тому, что в родительской горнице творилось: голоса веселые, смех, речь Павлы лилась, будто ручеек, отец вторил да все шутил. Будто не горевал никогда по матушке.

– Неужто правда?

– Милица! – к ней бросилась сестра Аглая, обхватила за талию, прильнула. – Я уж ищу тебя да ищу, никто не говорит, что видел тебя.

Она всматривалась в лицо сестры, плакала:

– Вся исцарапанная, искусанная мошкой, как чернавка, бедная моя… – она полезла в карман, достала глиняную баночку, затянутую холщовой тряпицей: – Вот, сестрица, намажь, к утру все заживет, личико снова молодым и гладким станет, будто яблочко наливное.

Милица опасливо прислушалась к смеху из горницы, присела перед сестрой:

– Вот что, Аглая, дела темные творятся, батюшка велит не говорить с тобой под страхом гнева на тебя да порки, потому не говори со мной…

– Да как же? – Аглай отшатнулась.

Милица прикрыла её рот рукой, обернулась на дверь:

– Тихо! Ни слова больше… Берегись, боюсь мачеха наша колдовству обучена, а потому не безопасно тебе в доме этом, придумай повод, езжай к тетке Марфе в Скит, проси Прасковью отвезти тебя, она верная, не подведет. И хоронись там, покуда весточку от меня не получишь. Поняла ли?

Аглая смотрела на нее. Огромные голубые глаза блестели от слез, и без того худенькое личико осунулось и посерело. Губы подрагивали от обиды. Милица порывисто обняла ее, прижала к себе, поцеловала в похолодевшую щеку и оттолкнула от себя:

– Ступай!

И тут же за дверью шаги послышались – Аглая едва успела спрятаться за сундуками, но Милица чувствовала на себе ее взгляд. На пороге появился отец, смерил холодным взглядом:

– С кем ты тут говоришь?

– С мышкой, – Милица кивнула в угол, там из крохотной норки показался мышиный нос и тут же спрятался. – Просила ее за меня всю тяжелую работу сделать, чтобы со всем сладить, как ты велишь.

Отец устало закатил глаза:

– Не то впрямь ты дите малое, не то верно полоумная… С мышами говорить, придумала же. – он посторонился: – Иди, матушка тебя зовет. Да помни, Милица: одно ее слово, и отлучу от дома. ПО миру пойдешь!

Милица склонила голову, спрятала глаза – просила мару избавить от нужды, а нужда, гляди-ка, уже с другого порога глядит. Кивнула отцу:

– Хорошо, батюшка, – и в покорности поклонилась, а сама все смотрела, чтобы Агнию батюшка не заметил, да не осерчал за обман.

Отец развернулся, да в лавку пошел – по крепким половицам затопали его сапоги.

– Митрий! – рявкнул, отворяя дверь. Видать, и Митрий теперь в немилости, подумалось Милице. Она скользнула за дверь, плотно притворила за собой. Замерла у порога.

– Что стоишь, подойди, – велела Павла.

Она была красива. Темные брови вразлет, синий, будто колодезная водица, взгляд темнее омута, бледный лоб да алые, будто малина, губы. Милица плохо помнила матушку, больше свет, что от нее шел, запомнила. Сказывали, что Аглая на нее больно похожа – тот же взгляд, та же кротость. Как такая могла удержаться в памяти отца, устоять под натиском этих синих и требовательных глаз – не было шанса. Милица вздохнула. Подошла ближе, все так же несмело, не отрывая глаз от пола.

Павла сидела на том же сундуке, приставив на оконце зеркальце круглое, разглаживала жемчуга на упругой шее. Поднявшись, подошла к Милице, схватила за подбородок и подняла лицо.

– Что ж, немало тебя мошка поела…

В ее взгляде почудилось удовольствие, будто нравилось ей смотреть на покрасневшее, обветренное и опаленное солнцем лицо падчерицы, будто в радость ей было ее страдание. Милица поджала губы. Высвободилась. Но промолчала, сдержалась.

Павла хмыкнула.

– Пойдем, ко сну отойти хочу, поможешь мне…

«Словно прислужница», – мелькнуло в голове, но волю обиде Милица не дала, пошла покорно. Поднялась в светлицу. Когда-то эту комнату занимала матушка. Там стоял стол дубовый, за которым они с Аглаей рукоделием занимались, кровать широкая, где слушали матушкины сказки, пока та вышивала. Большая мастерица была. Два сундука с книгами стояли у стены. Диковинные, одетые в парчу и бархат фолианты, исписанные мелким узорчатым почерком – матушка понимала, о чем там написано, и дочерей учила, чему успела. Аглае меньше досталось – она совсем крошкой была, когда матушки не стало.

Сейчас комната была убрана иначе: сундуки стояли кованные, укрытые коврами. На каждом – пухлая подушка с длинной, иной раз до пола, бахромой. Стол накрыт тяжелой льняной скатертью, на нем – зеркальце и сундучок с драгоценностями, каких Милица ни разу не видывала. Там и жемчуга были, и затейливые тончайшей работы броши, и драгоценные пуговицы, и перстни с крупными каменьями. Они переливались в дрожащем от вечернего холода свете свечи, переливались всеми огнями.

– Нравится?

Милица забылась, слишком долго смотрела на содержимое сундука, Павла успела заметить ее удивление и восторг. Откуда эти вещицы у Павлы? Неужто батюшка подарил?

– Красивые, – уклончиво отозвалась Милица и опустила глаза.

– Еще бы, ты, небось, таких и не видывала! – она присела на лавку перед сундучком, вынула из его недр перстень с алым камнем: – Вот это перстень персидского халифа, пожаловал мне за спасение его дочери. А вот это, – она потянула за нитку жемчуга, – византийская безделица.

Милица с удивлением прислушивалась к хвастливой речи мачехи, выходило, что эти украшения – ее личное имущество, не подарок отца, а наследство или личный заработок, но как могла она оказаться и в Персии, и в Византии, и в других странах, да еще и оказаться такой важной особой, чтобы ее императоры и цари принимали да благодарили так щедро. Она присмотрелась к женщине – та была молода, не девчонка уже, но и не в летах. Как смогла? Как успела?

А Павла, между тем, продолжала доставать украшения и раскладывать их перед собой на скатерти. Ее речь лилась, взгляд блуждал от одного камня к другому, а Милица все пыталась услышать главное – за какие дела ее одаривали таким богатством?

– Но самая большая драгоценность, это вот этот камень, взгляни, – Павла вынула прозрачный, будто кровавая слеза, рубин, подняла перед глазами и посмотрела на свет: внутри – Милица уверена была – что-то было. Какой-то изъян, который должен был обесценить камень, но, напротив, сделал его бесценным артефактом. Милица пригляделась. Павла перевела на нее победный взгляд: – Видишь или нет?

Девушка хмурилась, не в силах разглядеть, на что смотрит. Павла рассмеялась, запрокинула голову, оголив белую шею, показала жемчужные зубки, щеки ее раскраснелись, взгляд похолодел. Милице стало неуютно, хотелось отойти подальше или вовсе убежать прочь. Будто в камне том спрятано нечто страшное.

Павла все хохотала, а Милица, наконец, рассмотрела – внутри камня, будто зернышко, окаменел человечек. И был тот человечек как две капли воды похож на отца Милицы.

– Как? – у нее округлились глаза. Невольно девушка отшатнулась. Но тут же стрелой метнулась к Павле, протянула руку, чтобы выхватить камень.

Та ловко вывернулась, подняла камень высоко над головой, а свободно рукой схватила Милицу за плечо, оттолкнула к стене. Та не удержалась на ногах, рухнула на пол и пролетела по нему добрых пару саженей, ударилась спиной о стену.

– Отдай! – крикнула.

– Ишь ты, какая прыткая, – пропела Павла. Она держала камень высоко над головой – не подпрыгнуть, не отобрать. И будто выше она сама стала, Милица никак не могла понять.

Милица медленно поднялась. Она не чувствовала боли в спине, но страх холодил душу, ведь перед ней стояла ведьма или пособница ведьм.

– Что это?

– Это? – она повертела камень в руках. – В старинных манускриптах это зовется философским камнем, а у нас алатырь-камнем зовется. Вечную молодость дарит!

Последнее она сказала, чуть подавшись вперед, будто доверяя тайну немалую, лукаво подмигнула.

– Ты…

Павла усмехнулась:

– Ну, говори… Чего обмерла?

А у Милицы и вправду, будто дар речи пропал, будто она вместо батюшки внутри камня алого томится, грудь сдавило. Павла между тем потешалась:

– Вижу, удивлена, не ожидала такого, думала, небось, очаровала батюшку твоего, да только, милая, ты сама мне его вручила… Той ночью, когда обет старой маре дала…

Взгляд ее стал темным и злым. Тигрицей бросилась она к Милице, проревев:

– Теперь ты в моей власти!

Милица сама не поняла, как так случилось, что Павла схватила ее за горло да припечатала к стене так, что косточки захрустели да в глазах помутилось. Комната погрузилась во мрак, будто кто-то пелену серую на цвета набросил. Только голос мачехи остался да синий, будто неживой взгляд:

– Ты сама привела его ко мне, и себя, и сестрицу свою… Все вы у меня здесь, в камне, запечатаны…

Милица цеплялась за руки мачехи, царапала богатое платье, не отпуская взглядом злое лицо.

– Ты… Ты – старая мара? – выдохнула.

Павла, кажется, онемела от удивления, даже хватка ослабла. А потом хохот, будто камни с горы спускают – Павла отпустила Милицу и принялась смеяться:

– Вот дура…. Мара, это я-то – старая мара?!

Милица пыталась отдышаться, растирала шею. Подняться на ноги не могла – колени от страха подкашивались.

– А что я еще могла подумать? Никто не видел, значит, ты там была… раз знаешь…

Что именно должна знать Павла, Милица не сказала. Та прекратила смеяться, посмотрела на падчерицу озадаченно:

– Нет большей печали, чем с дураками воевать… Ты б к мозгам своим обратилась, поняла бы, какая я мара кладбищенская. Этих тварей как не одевай, все одно – нежить… – Она отошла к окну, камень поблескивал в ее руках. – Продала мне мара твой секрет, да. Ей ваши девчачьи глупости без надобности, ей другое надобно…

– Что?

– А то не твоего ума дело, – резко отозвалась Павла. Потом продолжила. – Так что ты теперь в моей власти.

– Но кто ты такая? Зачем мы тебе?

Павла бросила на нее презрительный взгляд:

– О том тебе знать не надобно… А вот что тебе надобно, так это покорности учиться, потому что твои огрехи твой отец да сестрица оплачивать будут, так и знай. Так что мой тебе совет – служи мне верой и правдой.

– Отпусти отца. И сестру.

Павла покачала головой:

– Это вряд ли. – Она сладко зевнула. – Спать мне пора. Наутро сбегаешь в лавку, принесешь мне хлеба греческого с пряностями, а как пробужусь, принесешь мне его и воды крынку.

Она уселась на сундук, а камень положила на свои колени. Подняла руки, сняла тяжелые гривны, положила на стол.

– Что стоишь, помогай мне… Снимай ожерелья да бусы, да волосы не тронь, волосы я сама расчешу…

На дне сундучка мелькнул малахитовый гребень, хотя – Милица была уверена – не было его там мгновением назад. С удивлением стала приглядываться, а змейка на гребне будто живая поблескивает, спинку тянет. Милица дотронулась до Павлы, а та ледяная, будто камень. Руку одернула. Павла взглянула на нее через зеркало, усмехнулась:

– Неужто догадалась?.. – она расправила плечи, отвела косу. – Ну, то не беда, зато знаешь, кому службу нести до конца дней своих будешь.

– Ты – Каменная девка?

Павла полоснула ее взглядом, но промолчала. Только кожа на белой шее засияла да на ней проступил, будто на шелке дорогом, каменный узор.

– Так вот оно что, – протянула Милица, – вот почему я тебя там не приметила.

Павла фыркнула:

– У тебя так сердце от страха билось, что ты бы лошадиный топот не услышала, не то что меня, ящерку незаметную.

– Но зачем мы тебе? Неужто тебе в твоих малахитовых горах не сидится?!

Павла помрачнела:

– Холодно там, сил нет… Кабы века там просидела, не спрашивала бы, – она с обидой посмотрела на Милицу. – А мне тепло человеческое нужно. А чтобы самой за девку сойти, душа заложная нужна. Вот твоя и подвернулась.

Милица стояла за ее спиной, хмурилась, кусала губы:

– Хорошо, то поняла. А отец мой от чего в камне твоем спрятан?

– Так пленен он, – Павла вздернула подбородок, от чего сделалась еще краше, у Милицы аж зависть в груди зашевелилась. – Ты не отвлекайся, а то уж весь дом сном сковало, одни мы с тобой сумерничаем, все никак не наговоримся, прямо как истинная мама с дочкой!

И она просияла.

– Не бывать этому! – отрезала Милица.

С лица Павлы улыбку стерло, будто и не было ее. Павла посмотрела строго. Милица протянула руку, положила на скатерть янтарные бусы, что держала в руке. Павла ударила ее по ней, и в том месте кожу будто огнем опалило – ладонь пронзила длинная игла с рубиновым наконечником. Милица вскрикнула, попыталась выдернуть руку, да только без толку – попробуй, справься силой с Каменной девкой. Милица, плакала, шипела от боли, извивалась, да только рубиновая игла краснела от ее крови, будто напивалась ею, пока не потемнела сыто. Павла выдернула ее, а Милицу отпустила:

– Ступай. Да про пекаря не забудь!

Милица пятилась назад. Рука распухла, словно покусанная роем лесных пчел, вздрагивала от боли. А Павла тем временем приставила иглу к рубиновому камню, и тот побагровел. Алые прожилки венами вздулись в его толще, заискрились золотыми искрами от пляшущего света свечи.

Павла медленно повернула голову, взглянула через плечо, и Милица увидела, что не человек она вовсе. Кожа ее потемнела и покрылась чешуйками, нос ввалился, а подбородок вытянулся, глаза стали меньше, потемнели и заполнились радужкой, посреди которой мелькнул вертикальный зрачок.

Милица с визгом выскочила из светелки и бросилась вниз.

Как выскочила из отцовской половины, как миновала кухню и рухнула на отведенную кровать, она не помнила. Только под пальцами знала небольшую глиняную посудину с холщовой крышкой, заботливо припрятанную под тощей подушкой Аглаей.

– Милая моя, что же нам делать? – простонала она, зарываясь под одеяло.

* * *

Наутро Милица проснулась позднее Докуки – та уже громыхала котлами, из кухни тянуло закваской. Девушка лежала, не торопясь открывать глаза, и прислушивалась к сонному дому, говору домовых людей на дворе, тихому ржанию лошадей. Новый день занимался, напитываясь запахами кислых дрожжей и свежей выпечки.

Отец уже поднялся – слышны были его тяжелые шаги да сиплый со сна голос, которым он говорил с Митрием. О чем – Милица не слышала. Вздохнула – отец с утра отправится в лавку, потом, ближе к полудню, на ярмарку. Если сейчас сестрица не отпросится к тетке в скит, то придется утра ждать, а там уж всякое может приключиться. Девушка приподнялась на локте, огляделась – Прасковьи не было, значит, поднялась уже, да может, на дворе работает.

Дверь с шумом распахнулась – Докука сердито посмотрела на Милицу:

– Проснулась? Быстрей сбирайся, Чеслав Ольгович в лавку тебя берет, – она собралась выходить, но остановилась, обернулась на Милицу, бросила: – За троих тебе работать придется, так что поворачивайся!

Милица подскочила, на ходу оправляя платье – она так и уснула в нем, заправила волосы под платок.

– А зачем за троих работать? Али хворый кто?

Докука полоснула ее взглядом, впрочем, не сердилась, спрятала ухмылку:

– Та Аглаю с Прасковьей в скит на Темную речку отправил батюшка до зари, велел Прасковье ввечеру обернуться.

Милица ахнула, засияла – как успела сестрица, как смогла, верно, с вечера, когда сама Милица в светелке Павлы была, сумела. Да только на сердце Милицы стало светлее – до скита Каменная девка не доберется, да и тетка Марфа не отдаст Аглаю, стоит ей рассказать, чем тут дом живет. Милица улыбнулась:

– Справлюсь!

Докука покачала головой, а когда девушка проходила мимо нее, сунула в кулак склянку – та нагрелась от тепла кухаркиной руки. Милица раскрыла ладонь, обмерла – внутри склянки серебрилась древняя пого́рская Соль.

– Откуда? – только и выдохнула Милица, в глазах застыли слезы.

Кухарка отмахнулась, вернулась к хлебам. Погорской Соли оставались истые крупицы. Она открывала двери, вела путевыми камнями, защищала от нечисти. Тусклые сероватые крупицы поблескивали на ладони, а Милица могла лишь гадать, сколько лет Докука копила их, да отдает задаром вот сейчас. Девушка выскользнула из комнаты, подошла к женщине, обняла со спины.

– Подари тебе Макошь все свои золотые нити!

Докука выпрямилась, похлопала натруженной рукой по нежной коже девушки, торопливо разомкнула руки:

– Ступай, не то батюшка осерчает… и Соль-то спрячь! На крайний случай сбереги…

Милица кивнула и побежала к отцу.

Тот ждал её уже на крыльце. Митрий стоял подле него, выглядел при этом понуро.

– Весь двор проверь! Еще не хватало баб баламутить. И найди мне тех упыриц, что младенцев под крыльцом закопали.

Услышав шаги за спиной, он обернулся и замолчал, а Милица поняла – он решил, что игош подбросили ему, чтобы в делах помешать. Да только Милица видела старую мару, что приманила чудищ за собой, а потому появились они на дворе не просто так, да только вряд ли из-за того, о чем отец думал. Она поежилась – от земли тянуло холодной сыростью.

– С Митрием пойдешь, – он кивнул на приказчика. – Соберешь товары, на которые Митрий укажет, да на ярмарку отнесешь. Да шустро, чтобы к открытию рядов уже все было.

– Матушка Павла велела хлеба в лавке ей принесть и завтрак, – она вопросительно посмотрела на отца, заставив выговорить «матушка» о ведьме.

Отец посмотрел на нее, припечатал к деревянному полу:

– И что? Значит, пуще бегай.

Развернулся и повел к конюшне – там его уже поджидал конюх с гнедым, поставленным под уздцы. Легко запрыгнул в седло и, пришпорив коня, помчал со двора. Милица проводила его взглядом.

– Прокатиться по росе изволил, – пояснил ей Митрий, да поманил за собой: – Пошли уж…

Он был обстоятельный и незлой мужик. Служил отцу уж больше десяти лет, ни разу ни на воровстве, ни на пьянстве пойман не был, отец его уважал, Милица верила ему. От того поторопилась, быстро догнала Митрия и приноровилась идти за ним след в след, не отставая. Он повел ее дальним кругом, мимо пекарни. Кивнул на распахнутое окно:

– Хлеба-то возьми, – он вынул из кармана серебряную монету, бросил Милице. – Отнесешь хозяйке, да короткой доро́гой беги, чтобы поспела к тому мигу, как я до амбаров доберусь.

Девушка торопливо кивнула, зажала в кулаке монету. Митрий направился дальше, Милица бросилась в лавку пекаря, купила греческий хлеб, что хотела Павла, бросилась назад.

У ворот Купавы замедлила шаг – если у нее все так скверно, что там у Купавы, которую она подбила на поход в Тайные ряды. Вытянув шею, заглянула через ограду, да только не увидела ничего – калитка с треском распахнулась, слетела от удара с петель да покосилась. Со двора отца Купавы, сребреника Игната Завойского, выскочил, будто кипятком ошпаренный, высокий и плечистый да синеокий чернявый парень. Золотом вышитый кушак, высокая шапка сбилась на затылок. Остановившись, развернулся, кулаком погрозил:

– Будь ты проклята!

И помчался вниз по улице под гогот и улюлюканье толпы. Милица заглянула во двор. Большую его часть загораживала челядь Игната Завойского, а на крыльце, склонив голову на плечо златокудрого парня, стояла, млея от счастья Купава. У Милицы даже в глазах потемнело – не поверила им. Да только обмана не было – Купава стояла перед отцом с матушкой, в объятиях молодца. Щеки ее были румяны, губы алели от недавних поцелуев.

Милица прижала к груди еще теплый и хрусткий хлеб.

– Вот оно как бывает, – пробормотала с тоской.

Сделает шаг, да оглянется – посмотрит раскрасневшуюся Купаву, и так почти до собственных ворот. Взошла на крыльцо, а сердце сжалось от обиды – как ей не свезло, она за отца просила, да право выбрать суженого себе за то отдала, но не ждала, не гадала, что вместе с ним потеряет отцовскую любовь. Что жизнь станет горше полынного отвара.

На не своих будто ногах, словно в тумане, поднялась она в горницу мачехи, оставила хлеб да ключевую воду, что приготовила Докука. А сама поторопилась к Митрию.

Шла и все думала-гадала, как так получилось, что она потеряла все. Обида сменилась завистью. А зависть – злостью. Это она должна была стоять на золотом крыльце и таять от счастья, это ее право Купава взяла, да вместе с ним и все счастье прихватила. Зависть множилась и крепла, уже готовая прорваться ядовитым словом – Милица бежала, не разбирая дороги. Внутри нее клокотала обида, рассыпалась огненными искрами под сердцем, заполняя горячими угольями. Выскочила задним двором на соседнюю улицу, оттуда до амбаров – рукой подать.

– Стой!

Тень гигантской рукой накрыла ее. Сила была такой, что Милицу отбросило к забору да придавило от боли. От удара в голове помутилось, тень уплотнилась, зависла над головой, промелькнула чем-то синим и съела девушку.

* * *

Она металась в бреду. В нем она все еще стояла, привязанная к столбу, а из темных углов к ней стекались, страшно перебирая лапками, игоши. Они сверкали зелеными глазами, скалились и пытались схватить Милицу за подол платья. Только узкая полоска света отделяла девушку от злой нечисти, и потому всякий раз, как куцая, в струпьях, рука тянулась к ней, солнце полыхало сильнее, обжигая нечисть и отгоняя ее. Будто солнце берегло девушку.

Милица прятала мокрое от слез лицо и звала на помощь всякий раз, как кошмар начинался сызнова. И всякий раз видела, как верховодит тварями не то мара старая, не то Павла, науськивая и дразня.

Боль, сперва собравшаяся на виске, медленно расползалась, забирая себе всю Милицу.

Мутило, в голове бились молоточки. Темнота рассеивалась тусклым, едва заметным светом, когда Милица привстала на локте – рядом с ней сидела Павла. Будто заботливая матушка гладила она руку девушки, а у той пальцы заледенели от холода, что шел от Каменной девки.

– Прочь уйди! – прохрипела и попробовала оттолкнуть, вышло слабо.

Павла изогнула бровь, привстала, оправив зеленое платье из золототканого бархата. Распрямилась. В руках блеснул уже знакомый камень – у Милицы аж дыхание сперло от гнева:

– Как посмела ты!

– В уме ли ты, девка, так с хозяйкой говорить? – прошипела Павла, камень, правда, припрятала. Милица заметила, каким темным он стал, плотным, будто налитым ее кровью. – Вижу, нет у тебя во мне надобности, так поднимайся, работа не сделана!

Милица рухнула на подушки. Павла, посмеиваясь, вышла из комнатки.

Девушка огляделась – она в каморке, что была за кухней. В ней припасы хранились, те, которые в ледник нет надобности класть. Сейчас посреди каморки стоял топчан, на нем оказались навалены тулупы, соломой набита и связана по рукавам рубаха, ставшая ей подушкой. Пощупала голову – та оказалась плотно перебинтована. Милица осторожно села.

– Прасковья, – позвала, но тут же вспомнила, что отправила ее с сестрой в скит, вряд ли наперсница успела вернуться. Милица вздохнула. Голова готова была разорваться от боли, но без Павлы, наглаживающей ее ледяной рукой, все равно легче дышалось.

Милица коснулась лица – кожа показалась вялой, щеки обвисли, веки покрылись морщинками. «Верно, от болезни», – решила девушка и осторожно поднялась.

Ноги слушались с трудом, но Милица заставила себя постоять. Сделать шаг. Сперва придерживаясь за стену, потом – сама. Еще шаг и еще. Толкнула дверь каморки, окунувшись в голоса Докуки и подручных мальчишек, что вечно суетились рядом с кухаркой. Солнце теплыми оранжевыми квадратиками лежало на полу, в золотых лучах играла мелкая домашняя пыль. Со двора доносился веселый гомон улицы, какой бывает лишь в ярмарочные дни.

Милица улыбнулась и вздохнула – пахло свежим хлебом, она только сейчас, когда приятный аромат дразнил ее ноздри, поняла. как сильно голодна.

На ее вздох и скрип половицы обернулись разом Докука и ее внук Гордей – заметно повзрослевший мальчик почтительно поклонился.

– Зря ты поднялась, бабушка, надо было бы отлежаться, рана, вон, еще не срослась, кровит…

– Бабушка? – Милица рассмеялась. – Это кому ты это говоришь?

Гордей с вопросом обернулся к Докуке, кивнул:

– А кому ж еще… Верно, бабушка и есть.

Милица коснулась лица – странные, будто дым от гиблого пожара, ощущения не отпускали ее. Она потрогала свое лицо, медленно опустила руки и перевела на них взгляд. И отшатнулась. Дернулась к ведрам с водой, что стояли у двери – из отражения на нее смотрела древняя старуха.

Ахнула.

«Так вот что рядом со мной делала эта тварь?» – догадалась она, вспомнив в руках мачехи красный, налитый кровью, камень. Ударила по воде – ледяные брызги легли на лицо, посеребрили плечи.

Докука подошла к ней со спины, положила руку на плечо:

– Бежать тебе надобно…

И ушла в комнаты на требовательный зов Павлы.

А Милица стояла и плакала: как же так? Как получилось, что, отказавшись только от брака с любимым, она лишилась всего? И теперь, если она послушает Докуку и бежит, еще и дома. Медленно переставляя руками по стене, она дошла до двери, слабо толкнула ее и отворила. Придерживаясь, вышла на крыльцо.

Яркое солнце полоснуло по глазам. Милица схватилась за стену – не поверила. Она помнила ясный погожий день и небо синее, по-весеннему высокое. И казалось, было это только вчера. Вчера ли?

Во дворе, у ограды, высилась усыпанная золотой листвой береза, ворохи листвы заносил через распахнутые ворота ветер. Конюхи чистили лошадей, весело гоготали, обсуждая свежую байку. У Милицы сжалось сердце – что происходит?

Рядом появился Гордей, опасливо поглядывая на Милицу – та только теперь поняла, как вырос парнишка, как возмужал. Присел рядом, на верхней ступени.

– Какой месяц сейчас? – спросила.

Гордей отвел взгляд:

– Восемь месяцев ты пластом лежала. И каждый день к тебе Павла Ждановна являлась, косы гребнем чесала да водицей умывала…

Ясно, чего она хлопотала. Милица снова дотронулась до старческой щеки, качнула головой.

– Что приключилось-то со мной? – спросила.

– Так купец тебя сбил, Дамир Евсеевич, сказывают, он к Купаве Заболоцкой, сребренице, свататься приходил, а та уж просватана, да не за кого-то, а за воеводиного сына Богумира. Вот в гневе и выскочил со двора, вскочил в седло, да как ужаленный, по Аркаиму метался в поисках ворот. Вот ты ему и попалась. Хорошо, что жива осталась…

Милица, перебирая воспоминания, отозвалась:

– Хорошо, что жива…

Она смутно помнила тот день. Помнила обиду, что полыхала под сердцем. Помнила удар и тень, надвигавшуюся на нее, а еще глаза – синие-синие. Она в них-то и утонула, пропустив осень, зиму и едва застав весну.

Гордей деловито откашлялся.

Заметив, как на двор въехал хозяин, мальчишка подскочил на ноги и бросился придержать стремена.

Чеслав Ольгович спрыгнул, бросил поводья конюху и стремительно направился в дом. Заметив на пороге Милицу, помрачнел:

– Чего тебе? – рявкнул грозно.

Милица не сразу поняла, что отец обращается к ней. Схватилась за косынку, лежавшую на плечах и прикрывавшую грудь. Отец взошел на нижнюю ступеньку. Его взгляд полыхал, на дне искрились незнакомые зеленые искорки, будто отблески чужого костра. Он перевел взгляд на появившуюся за спиной Милицы Докуку:

– Нищенке дай хлеба да прочь гони… Нечего в дому отребье привечать.

Последнее было брошено, когда отец поравнялся с Милицей, смерив презрительным взглядом. У той горло перехватило от обиды. Бросилась к нему, но попала в крепкие руки Докуки:

– Ступай к конюшне, сейчас выйду.

И подтолкнула к выходу. Митрий, шедший следом за отцом, окинул ее удивленным взглядом, помрачнел, вглядываясь в черты. Да не узнал – что там говорить, если отец родной не понял, что дочь перед ним.

Да и нищенке он, прежний, так бы не сказал. Прежний батюшка обделенного судьбой не добивал бы. Прежний батюшка бы накормил и обогрел нищенку, работой бы защитил от гибели голодной. А ныне… Милица не узнавала отца, как и он не узнавал ее.

Обида душила. Горячие слезы стояли в глазах, обжигали и мешали дышать полной грудью. Обмякнув, девушка подчинилась, развернулась и пошла к воротам. Она шла, будто во сне, покачиваясь и волоча ноги. Руки цеплялись за стену, голова то поднималась к небу в надежде на милосердие, то падала на грудь. Взгляд помутнел. Она открывала рот, но не могла вымолвить ни слова.

На углу у нее подкосились ноги, она рухнула на пыльную землю и зарыдала: лучше бы конь того синеглазого купца затоптал ее.

Чужие руки поднимали ее на ноги, обнимали за плечи, вели со двора. Чужие руки сунули котомку в руки и оставили одну посреди улицы. Милица шла. В груди было тесно. Кто-то шел рядом, кто-то смеялся над ней – она не видела никого. Не помнила себя. Да и «себя» не осталось.

Сколько она так брела, Милица не знала. Очнулась на берегу ручья.

Дорога резко взяла вправо, а она не заметила это и спустилась к воде. Присела на камень. Где-то вдалеке шумел Аркаим, повозки громыхали колесами по каменистой дороге, усталые конюхи понукали своих лошадей. До рыдающей на берегу старухи никому не было дела.

Солнце стояло высоко, потом с грустью покатилось к закату, сразу забрав крохи подаренного полднем тепла. Тени стали длиннее, прохлада пахнула в лицо. А Милица все сидела на холодном камне, не зная, что делать.

Там и нашла ее Прасковья.

Запыхавшаяся, присела она рядом.

– Фух, думала, уж не сыщу тебя, – она зачерпнула темной от осеннего холода воды, простонала – заломило зубы, но плеснула на лицо и, шумно отплевываясь и фыркая, вытерла его рукавом.

Посмотрела на Милицу. Присела рядом. Толкнула в бок:

– Ты на отца-то не серчай, заговоренный он, знамо дело. Ведьма эта от него ни на шаг не отходит, а на Чеславе Ольговиче-то уже и лица нет… Аглаю-то я припрятала у тетки, как ты велела, до нее Павла не доберется.

– Спасибо тебе, – прошептала Прасковья.

Та отмахнулась:

– Да чего уж… – Она вздохнула. – Только назад-то тебе нельзя.

Милица смотрела прямо перед собой, но не видела ничего. Отозвалась отстраненно:

– Да меня и батюшка прогнал, слышала, верно…

Прасковья кивнула.

– Да не в том дело… Павла тебя со свету сживет, а вместо тебя свою ящерку подставит… Поняла ли?

Милица пожала плечами:

– Я знаю, кто такая Павла.

– А коли знаешь, так не дури. Слышь, что бежала за тобой сказать, – она понизила голос и склонилась к уху Милицы. – Выгнал батюшка тебя, то верно, да только Павла наорала на него за то, представь.

Милица перевела на нее взгляд:

– С чего бы это ей?

Прасковья фыркнула:

– Знамо дело не по доброте душевной… Мы с Докукой слышали, как она его отхаживала. Велела тебя сыскать да на двор вернуть. Значит, не закончила она свое дело черное… Я вызвалась искать с остальными, – Прасковья невесело рассмеялась. – Да только это все, что я тебе сейчас сделать могу.

Милица положила ладонь поверх натруженной и обветренной руки Прасковьи, сжала ее:

– И того много. Спасибо тебе.

Прасковья обернулась на дорогу, прислушалась:

– До заката не ходи, а как стемнеет, иди в лес. Там у старой сосны домик лесника имеется – лесник помер на Купалу, в том доме укройся. Как будут новости, сыщу тебя!

Поднялась да и бросилась бежать в сторону Аркаима. А Милица осталась.

Тоска, что поселилась в душе, стала темнее и тише, заполнив собой, она корчилась и скреблась, будто запертый в клетке зверь. Милице стало тошно. Она поднялась, подобрала котомку и направилась вдоль речного русла, то и дело ступая на мокрый, чуть схваченной вечерней коркой льда снег, скользкие камни. Берег стал круче, шум дороги стих совсем. Впереди показалась темная, в мрачных пятнах, полоска Боро́вьего леса.

Жалела ли Милица о том, что случилось в Тайных рядах? Жалела. Хотела бы она вернуть все назад? Не то слово. Знала ли, как? Не знала. Она брела. Будто во сне, проговаривала снова и снова все, услышанное от Прасковьи – отец заговорен, а значит, ей нужно найти способ извести Каменную девку. Та зла, что упустила ее, значит, будет искать, а как сыщет, Милице надо быть готовой сразиться с ней и за свое собственное счастье, и за жизнь батюшки.

Над ее головой прокаркала ворона, рассмеявшись над смелостью Милицы. Та топнула ногой:

– А коли не так, то что ж, ложиться да помирать?! Не дождется Павла этого.

Как схватиться с Азовкой, уже отобравшей у нее юность, да остаться в живых, Милица пока не знала.

* * *

Ночь подкралась незаметно. Вот еще небо алело и разливалось розовым медом, мгновение – и ночь уже накинула на небесный свод свое черное покрывало. Река набралась темнотой, перебирала теперь свои тяжелые, готовые замереть на всю зиму, воды, но еще слышался из-под воды тихий голос утопленниц, а над волнами, близ омутов, сияли мертвенным светом их прозрачные саваны.

Ветер тихо стонал и вздрагивал. Чахлый, выцветший на солнце, высушенный ветрами кустарник тянулся к путнице, норовил схватить за косу, пустить кровушку, чтобы на нее сбежалась ночная нежить…

Милица замерла.

Надо было уходить от реки, подниматься в долину, но тропа утонула в черноте ночи. Милица постаралась подняться по склону, но мелкая галька и камень уходили из-под ног. Пройдя еще немного вдоль берега, Милица заметила огонь – кто-то сидел на берегу. Злые люди держались ближе к Аркаиму, а потому Милица смело шагнула к путнику. Он показался знаком.

– Доброго вечера, – проговорила тихо Милица. – Пустишь ли у костра погреться?

Юноша кивнул:

– Устраивайся, бабушка, – проговорил.

Щеки Милицы снова будто огнем опалило, хотела одернуть молодца, но слова застряли в горле – кто она сейчас, как не старуха? Пусть так. Присела на нагретый теплом костра камень. Молодец был хорош собой – высок и статен, по кафтану ясно – не бедствует, на пальце – кольцо-печатка византийская, а то о многом купеческой дочери сказало – на узоре заметила она торговую печать. Присмотрелась к юноше. Это был тот самый синеглазый, что проклинал Купаву… и едва не затоптал своим конем.

– Вот только угостить мне тебя нечем, бабушка, – вздохнул он. – Заплутал я, не могу себя найти…

– От чего же так?

Юноша взмахнул рукой, с отчаяньем отозвался:

– Убивец я… Прячусь от суда людского словно ворог какой… С весны скитаюсь по лесам да по болотам, да только больше сил не осталось, наутро отправлюсь к князю, пусть судит меня…

Он опустил голову на грудь. А у Милицы зародилось тяжелое на сердце. Она подалась вперед, ладонь легла на плечо юноши:

– Об чем толкуешь, поведай…

Он только головой покачал.

– Да то долгая история, – он тяжело вздохнул. – Невеста моя… за другого пошла. Сказала, не люб я ей боле… А я как в беспамятстве, вскочил на коня, бросился из города да в смятении свернул на другую улицу, а там… девчонка эта… Прямо под копыта бросилась…

Он тяжко выдохнул. Милица присела на колени, взяла юношу за подбородок да приподняла, заглянула в глаза, узнав ту самую синеву, что обрушилась на нее там, в проулке за задним двором, куда выскочила она, торопясь к Митрию…

– Зря скитался, – улыбнулась, – жива та девица.

Юноша посмотрел недоверчиво:

– Откуда ведаешь?

– Да об том весь Аркаим судачит уж который месяц, а я как раз из него.

Он схватил ее за руку, прижался губами к старческой ладони:

– Правду ли говоришь, бабушка? – переспросил с жаром в голосе.

– Правду, правду… Не волнуйся, езжай домой, ты же не наш, не аркаимский? – Он качнул головой. – Ну вот и отправляйся, невеста твоя другому отдана, да и счастлива. А коли любишь ее, то не о том ли должен радоваться?

Он помрачнел. Милица поднялась, открыла котомку и достала из нее хлеб, отломила от него добрую половину и протянула юноше:

– На, отведай. И спасибо за разговор, – она заметила тропу, полого поднимавшуюся к долине. Направилась к ней, но обернулась: – Счастья тебе, Дамир Евсеевич, долго не засиживайся, не то мавок тоской своей приманишь… Не держи зла на Купаву.

Она шла по тропе, сторонясь дороги и приближаясь к лесу. Там, за опушкой был домик лесника, в нем частенько останавливались заплутавшие путники. Прасковья еще девчонкой привела Милицу к старому леснику, добродушному старцу, у которого всегда найдется похлебка да леденец для несмышленышей.

Серебряная звезда мелькнула, выглянув из-за туч, оросив землю холодным светом. Он разлился ледяной коркой-шуго́й, притушил осеннее разноцветье. В чистоте небесной парил ворон, будто приглядывал за Милицей. Она не смотрела на него – что ей ворон, люди страшнее будут. А по реке плыли призраки разбившихся ло́дей, покачивались на волнах, развлекая плескавшихся у берега мавок.

Не оборачиваясь, шла Милица, споро для такой старушки, какой всем казалось – парень, как сообразил, что она по имени и его, и невесту его назвала, бросился за ней, да не поспел – Милица растаяла в черноте ночи.

Добралась до опушки да пошла вдоль нее.

Шелест опавшей листвы отвлекал, из-за него она не сразу услышала предостерегающий шепот, будто кто-то крался рядом. Милица замерла, прижала руки к груди. Вгляделась в темноту. Плавное движение голых веток, малиновые искры сорвавшихся с веток листьев, треск лесного наста под чьей-то ногой, тяжелое и прерывистое дыхание.

– Эй, кто здесь?

Голос сорвался, задрожал. Во рту пересохло – кто бы там не прятался в ночи, защиты от него у Милицы не было.

Шаг назад. Предательский хруст ветки под ногой – в темноте напротив мелькнули и погасли два зеленых огонька.

Еще шаг назад. Бежать, даже если убежать не было ни шанса – вот, что хотела Милица.

Бросилась через кусты, назад, к реке. Она мчала, не разбирая дороги, сбивая ноги о корни и разрывая платье колючими ветками. Они царапали лицо и пытались выколоть глаза, они били по спине и раздирали руки шипами. Сердце остановилось. Взгляд метался в поисках спасения. Ни одной мысли в голове, только страх. И топот за спиной. Треск сучьев и сиплое дыхание. Тропа круто повернула, и девушка снова уперлась в опушку.

Сырая ложбинка между корнями решила за Милицу, встав на ее пути. Нога поскользнулась, платье зацепилось за можжевеловые ветки, и Милица рухнула в прошлогоднюю траву. Попыталась встать – нога ответила пронзительной болью.

Девушка, подобрав подол, отползла в сторону – тот, кто бежал за ней, остановился прямо перед ней. Ветки качнулись. Узкая рука с темной, покрытой застаревшими язвами, кожей раздвинула их.

…На поляну вышла мара.

* * *

С ее губ на подбородок и тощую грудь стекала отвратная слюна, взгляд был мутен, а дыхание смрадно. От нее разило свежевырытой могилой и гнилью. Движения были настороженны.

Шагнув к девушке – та вскрикнула и выставила вперед руки, защищаясь, – мара склонила на бок голову, вглядываясь в девушку.

– Что ты? – прошипела.

Она протянула руку с длинными крючковатыми пальцами и коснулась выбившейся пряди седых волос, потянула на себя. Милица ахнула – и отпрянула, резко выдернула прядь из лап мары.

– Чур меня! – выдохнула.

Та криво усмехнулась, развернулась и направилась прочь, пробормотав:

– Чур тебе уже не поможет, ты испитая…

Она почти скрылась в чаще. Милица словно очнулась, бросилась за ней – нога дернулась от боли, девушка простонала и рухнула на снег:

– Погоди!

Она успела коснуться балахона, в который была закутана мара – ткань, едва она коснулась ее, рассыпалась в прах, подпалив подол. Мара сердито смахнула пламя, но остановилась, посмотрела на девушку.

– Погоди, – повторила та. – Ты сказала «испитая»…

– Сказала, – мара повела тощим плечом.

Милица нахмурилась.

– Что это означает?

– То и означает, испил тебя кто-то, ни жизни, ни удачи не осталось.

– А разве так бывает?

В зеленых глазах мары мелькнула усмешка.

– А ты старухой уродилась? Значит, бывает.

Девушка мотнула головой, вопросы – сотни вопросов – метались в голове, она никак не могла поймать ни один, чтобы задать маре, хоть и чувствовала – время истекает, мара вот-вот повернется и уйдет. И Милица спросила о главном:

– Что делать мне?

Потому что не важно, как случилось, что она потеряла судьбу, кто виновен в том, что она лишилась молодости и здоровья, важно, как с этим дальше жить. Или умереть.

Мара посмотрела на нее внимательно, покачала головой:

– Кому отдала свою судьбу, там и ищи, дуреха…

Она собралась уходить, Милица потянулась за ней, чтобы остановить, но вовремя вспомнила, что ее касания обжигают мару, взмолилась:

– Не уходи!

– Я-то тебе почто? – она опасливо осмотрела подол платья, там, где он истлел больше всего. Снова посмотрела на девушку.

Та не сводила с нее глаз. Неприязнь и страх, заполнившие ее взгляд в момент встречи, растаяли, будто и не было их. В глазах теперь – надежда. Только вряд ли Кхарана, отбившаяся от своих мара, могла ту надежду оправдать. Не она наложила проклятье на девушку, не она испила ее судьбу до дна. А от того и вернуть не сможет.

– Вот что, – сказала. – Не одна ты была, когда с тобой это сотворили. Кто-то был еще. Иди к началу, там найдешь свои ответы.