Читать онлайн Изолиум книга первая бесплатно

Глава 1

Глава 1

Вечер окутал квартиру Дениса привычной тишиной, нарушаемой лишь тихим щёлканьем клавиш и гулом системного блока. За окном Чистопрудный бульвар медленно погружался в сумерки, а в уютном мире компьютерной стратегии время текло по иным законам. Денис, словно полководец давно минувших дней, сосредоточенно направлял пиксельные батальоны через виртуальные поля сражений, ощущая прилив адреналина от каждого верного решения, от каждой выигранной стычки.

– Заходи слева, – пробормотал он, быстрым движением мыши перебрасывая подкрепления на фланг. – И получи по зубам.

Экран отозвался анимацией взрыва. Противник отступал, его юниты таяли один за другим. Денис улыбнулся, откинувшись на спинку кресла. Такие моменты наполняли его чувством контроля, которого так не хватало в реальности. Здесь, среди цифровых ландшафтов, каждое решение имело последствия, каждое действие приводило к результату – чистому, как уравнение.

В его будничной жизни вместо рапортов о победе были бесконечные таблицы в Excel, вместо стратегических решений – повседневная рутина офисного планктона. Даже трёшка на Чистых прудах, доставшаяся от уехавших родителей, не особенно скрашивала серость будней.

Виртуальный штаб на экране заполнился сообщениями от союзников. Денис пробежал глазами по строкам: «Отличная тактика!», «Ты их разнёс», «Настоящий стратег». Усмехнулся: было в этом удовлетворении от похвалы анонимных игроков, разбросанных по всему миру, что-то почти жалкое. Но чёрт возьми, как же приятно.

Пальцы летали по клавиатуре, разум просчитывал комбинации. Ещё один фланг, ещё одна атака – и решающий удар на вражескую базу. Момент триумфа был близок…

И в этот миг мир погас.

Не было предупреждения, не было постепенного затемнения или мигания – лишь абсолютная темнота, наступившая в доли секунды. Монитор, настольная лампа, торшер в углу – всё исчезло одновременно, словно кто-то щёлкнул гигантским выключателем.

– Что за… – замер он с пальцами над клавиатурой, которую теперь не видел.

Первая мысль была банальной – выбило пробки. Денис отодвинул кресло, машинально потянулся к карману джинсов за телефоном. Экран мобильника оставался тёмным, несмотря на многократные нажатия кнопки питания.

– Разрядился? – озадаченно пробормотал, хотя точно помнил: заряд был около семидесяти процентов.

Инстинктивно посмотрел на запястье, но стрелки наручных часов замерли, показывая 20:17.

Плотная темнота обволакивала квартиру, непривычная для городского жителя. Даже в самые поздние часы в комнату обычно просачивался свет уличных фонарей, мерцали индикаторы бытовой техники, горела подсветка цифрового термометра на стене. Теперь не было ничего – только абсолютная, глубокая тьма, которая, казалось, даже звуки поглощала, делая их приглушёнными, нереальными.

Осторожно, на ощупь Денис двинулся к входной двери, где в тумбочке лежали свечи и спички – на случай отключения света. Пальцы скользили по стенам, по мебели; ногами он пинал неожиданно возникающие препятствия. Собственная квартира вдруг стала чужой территорией.

– Чёрт, – выругался, когда колено врезалось в угол дивана.

Добравшись до тумбочки, нашарил коробок спичек и толстую хозяйственную свечу. Руки немного дрожали, когда чиркнул спичкой о шершавый бок коробка. Первая вспышка после полной темноты показалась ослепительной. Пламя осветило прихожую жёлтым неровным светом, отбрасывая на стены длинные дрожащие тени.

С зажжённой свечой в руке Денис ощутил себя героем викторианской драмы или фильма ужасов. Образ вызвал нервный смешок – слишком нелепо выглядел молодой человек с современной стрижкой, в футболке с логотипом игры и с горящей свечой.

Холод. Заметил не сразу, но теперь отчётливо чувствовал – квартира начала остывать. Без электричества не работало и отопление. Мурашки побежали по коже, и Денис решил найти свитер.

С пляшущим огоньком подошёл к окну. Чистопрудный бульвар, обычно сияющий огнями и наполненный жизнью, превратился в чёрную бездну. Ни единого фонаря, ни светофора, ни подсветки на зданиях. Пруд, отражавший обычно огни города, казался чёрным провалом. Театр «Современник» растворился в темноте, лишь его очертания угадывались на фоне неба.

И только теперь Денис заметил звёзды. Яркие, низкие, они висели над Москвой, словно в насмешку над погасшим городом. Никогда раньше он не видел столько звёзд в московском небе, скрытых обычно световым загрязнением мегаполиса.

Это был не локальный сбой. Происходящее охватывало как минимум весь район, а возможно, и больше. Городской пейзаж, лишённый искусственного освещения, выглядел чужим, почти враждебным – древним, как в доэлектрическую эпоху.

Повинуясь внезапному импульсу, юноша вернулся в комнату и застыл перед настольной лампой. Рука сама потянулась к выключателю, но замерла на полпути. Он усмехнулся собственной нелепой надежде. Конечно, лампа не загорится. Но палец всё равно коснулся кнопки – просто чтобы убедиться в окончательности происходящего. Щёлчок выключателя прозвучал как приговор в тишине квартиры.

Кухонные приборы, телевизор, даже старый радиоприёмник – ничто не функционировало. Денис мог поклясться, что радио работало от батареек, но оно тоже молчало.

– Это какой-то бред, – прошептал он, глядя на оплывающую свечу.

В подъезде послышались звуки. Сначала отдалённый топот, затем чьи-то быстрые шаги по лестнице, приглушённые голоса и ругань. Соседская дверь хлопнула так громко, что Денис вздрогнул.

– Гена! Гена, где фонарик?! – женский голос в коридоре казался почти истеричным.

– Откуда я знаю? Ты же всё перекладываешь! – мужской голос звучал раздражённо и растерянно одновременно.

Он неуверенно подошёл к входной двери, прислушиваясь. Весь дом, казалось, пробудился от спячки. Хлопали двери, по лестницам сновали люди, с верхних этажей доносились возбуждённые голоса.

Осторожно приоткрыл дверь и выглянул в подъезд. Лестничная клетка тонула в темноте; где-то выше мелькал луч фонарика и слышались шаги. Холодный сквозняк проник в квартиру, и пламя свечи затрепетало, отбрасывая искажённые тени.

– Кто-нибудь знает, что происходит? – спросил Денис в темноту подъезда, не ожидая ответа.

Удивительно, но ответ пришёл – сверху, от невидимого соседа:

– Весь дом без света, и, судя по виду из окна, весь район.

– Это просто авария, – произнёс Денис, скорее себе, чем соседу.

– Какая, на хрен, авария? – голос соседа звучал напряжённо. – У меня телефон сдох, и часы остановились. Это не похоже на обычное отключение.

На площадку второго этажа спустился мужчина средних лет с фонариком – сосед с третьего, Валентин. Луч света выхватил встревоженное лицо с взъерошенными волосами.

– Телефонные линии тоже не работают, – сообщил он, направляя фонарик то в пол, то в потолок, словно ища там ответы. – А аккумуляторы в машинах на парковке разрядились. Мне кажется, что-то серьёзное случилось.

Денис почувствовал, как внутри нарастает тревога – вязкая, душная, ползущая из живота к горлу. То, что казалось поначалу простым отключением света, приобретало зловещий оттенок.

– Может, теракт? – предположил кто-то с лестничной площадки этажом выше.

Денис вернулся в квартиру и аккуратно прикрыл дверь. Фраза, брошенная невидимым соседом, повисла в воздухе, как ядовитый туман. Теракт? Возможно ли, что враг ударил по электросетям и коммуникациям? Или это что-то ещё хуже? Природная катастрофа? Вспомнились новости о солнечных вспышках, которые теоретически могли вывести из строя электронику…

Он стоял у окна, держа свечу перед собой как единственную защиту – хрупкий, но упрямый фильтр между квартирой и той тьмой, что казалась почти живым существом, медленно вползавшим в город. Пламя колебалось от малейшего сквозняка, плясало на фитиле, превращая привычный пейзаж в набор странных теней и бликов.

За пределами квартиры, там, где ещё пару часов назад бликовали неоновые вывески, теперь сгущалась ночная мгла, и только редкие пятна света – тусклые, желтоватые, будто капли рыбьего жира – то вспыхивали, то исчезали вдоль дорожек и между домами. Сначала улица казалась вымершей, но постепенно из темноты выступили первые люди – соседи, местные, случайные прохожие, чьи силуэты теперь напоминали обитателей чёрно-белой фотопластинки или забытых лубочных гравюр.

Денис наблюдал, как жизнь под окнами быстро меняла сценарий: люди, ещё недавно привычно игнорирующие друг друга, теперь сбивались в группы; в них просыпалась древняя потребность в коллективном действии, в совместном удивлении и страхе. Один мужчина, высокий и жилистый, методично бил кулаком по капоту своей «Тойоты» так, будто надеялся воскресить сразу и двигатель, и самого себя, вырвавшись из нелепой декорации. Через несколько секунд к нему присоединилась женщина – судя по всему, жена. Она сжимала в руках фарфоровый подсвечник и бросала на мужа такие убийственные взгляды, что, казалось, сейчас швырнёт свечу ему в лицо. Их глухая ругань, не различимая сквозь стекло, резала воздух жёстче любого сигнала автомобильной сигнализации.

Чуть дальше по двору собралась стайка молодых парней – возможно, из соседних подъездов, а может, просто случайные гуляки, которых тьма застала врасплох. Они наполовину шутили, наполовину спорили: один размахивал телефоном, тщетно пытаясь его включить; другой шарил по карманам в поисках зажигалки; третий просто стоял, растерянно глядя под ноги. Один попробовал зажечь старую бензиновую зажигалку, и его лицо на миг озарилось оранжевым светом, прежде чем огонь тут же погас. Выглядело как неудавшийся ритуал, как попытка призвать стихию, которая больше не подчинялась людям.

На детской площадке, в центре двора, несколько женщин собрались вокруг коляски, накрытой клетчатым пледом. Разговаривали вполголоса, но по жестам и напряжённым профилям было видно: обсуждали нечто большее, чем ночной форс-мажор. Одна нервно курила, прикрывая ладонью огонёк, будто боялась, что кто-то выхватит у неё эту драгоценную искру.

В углу двора стояли двое пожилых – мужчина и женщина, оба в домашних халатах, оба с фонарями старого образца, дававшими едва заметный свет. Они обменивались короткими репликами, и по их неторопливости чувствовалось: для них эта ситуация была скорее поводом для воспоминаний, чем для паники. Старик что-то рассказывал, жестикулируя свободной рукой, а спутница кивала, изредка улыбаясь – вспоминала, наверное, свои «тёмные» годы, когда электричество отключали по расписанию.

Над всей этой сценой громоздились многоквартирные дома. Их окна казались слепыми, но изредка где-то вспыхивали и гасли свечи, а иногда зажигались два огонька подряд, будто кто-то наверху проверял: если поставить свечу с одной стороны комнаты, заметит ли её человек напротив?

Вдруг вдалеке пронёсся резкий детский крик, а следом – смех, удивительно звонкий, как разбитое стекло на фоне вязкой тишины. Денису показалось, что этот звук пробирается прямо под кожу, возвращая во двор хоть какое-то подобие нормальности. Он ощутил, как внутри разрастается не страх, а почти восторг, смешанный с бессонной усталостью.

Дети: странно, но некоторым малышам всё происходящее казалось увлекательной игрой. До слуха Дениса донеслись звонкие голоса:

– Я спасатель! Все за мной!

– Нет, я главный спасатель!

Их беззаботный смех в гнетущей обстановке казался почти кощунственным, но в то же время – странно утешительным. Хоть что-то оставалось нормальным в этом внезапно изменившемся мире.

Тепло уходило из квартиры с пугающей скоростью. Денис накинул на плечи толстовку, но это не помогало. Городская жизнь отучила от таких неудобств, как холод или темнота. Теперь оба эти ощущения наваливались на него, вызывая смутное, но настойчивое беспокойство.

Интересно, надолго ли это? Час? Ночь? Он попытался представить, что делать, если свет не появится к утру. Запасов еды в холодильнике хватит на несколько дней, но без электричества всё быстро испортится. Он встал и подошёл к раковине, повернул кран. Тишина. Ни звука, ни капли. Воду тоже отключили. Денис сглотнул внезапно пересохшим горлом. Кто знает, что именно произошло и насколько это серьёзно?

В дверь постучали – резко, нервно. Он вздрогнул, едва не уронив свечу.

– Кто там? – спросил Денис, подходя к двери.

– Это я, Валентин, – сосед с третьего этажа. – Можно войти? Хочу обсудить, что делать дальше.

Денис открыл дверь. Валентин сжимал в руке оплывшую свечу в блюдце из-под чашки. Его фонарик, ещё недавно такой надёжный, лежал бесполезным грузом в кармане куртки – батарейки сдохли, как и вся электроника.

– Проходи, – пригласил хозяин, отступая в сторону.

Сосед переступил порог, держа свечу в блюдце. Пламя колебалось от движения воздуха, отбрасывая на стены дрожащие тени и на миг высветив лицо Дениса – бледное, с расширенными зрачками, застывшее в общей для жильцов растерянности.

– Я проверил соседние дома, – сказал Валентин, прикрывая ладонью огонёк, чтобы не погас. – Мы с мужиками из пятого корпуса обошли весь квартал. Везде то же самое.

Денис кивнул, сжимая пальцы на подоконнике. Час назад они уже проверили щитки – и в квартире, и в подъезде. Теперь эта новость прозвучала как окончательный приговор. Весь квартал. Денис почувствовал, как что-то обрывается внутри – последняя ниточка надежды на то, что проблема окажется локальной и легко устранимой.

За окном раздался крик – не испуганный, а гневный, полный возмущения:

– Да где же эти чёртовы аварийные службы?!

Выкрик выражал общее настроение всех, кто оказался во тьме этим вечером. Где власти? Где ответственные службы? Где объяснения и прогнозы?

Но ответов не было. Только темнота, звёзды да свеча, которая, оплывая горячим воском, казалась, отсчитывала минуты до наступления нового мира – холодного, тёмного и непонятного.

Валентин прошёл в глубь квартиры; пламя свечи в его руке колебалось, бросая на стены дрожащие тени. Огонёк выхватывал из темноты то фотографию на полке, то корешки книг, то угол стола, оставляя всё остальное во мраке ещё более густом, чем прежде. Сосед опустился в кресло, в котором Денис всего полчаса назад командовал виртуальными армиями. Свечу поставил на журнальный столик – воск уже начал капать на полированную поверхность. В трепетном свете пламени лицо гостя казалось вырезанным из картона – плоским.

С Валентином они были знакомы давно: жили друг над другом почти десять лет. Встречались нерегулярно, но тепло – то по праздникам, то просто так, без повода. Выпивали под разговоры, чаще на кухне у Дениса. Валентин приносил колбасу, хозяин – маринованные грибы. Разговоры тянулись долго, без надрыва, как у людей, которые умеют пить не ради опьянения, а ради тишины между тостами. Бывало, сосед заходил с фразой: «По рюмке – и спать». Так и сидели, глядя в окно и говоря о вещах, о которых обычно молчат. Эти вечера вспоминались теперь особенно отчётливо – как нечто ушедшее и важное.

– Я проверил щиток, обесточил всё на всякий случай, потом включил снова, – начал Валентин, потирая переносицу. – Но толку ноль. Что-то серьёзное происходит.

Денис сел напротив; зажатая в руке свеча отбрасывала на стену причудливые фигуры, как в театре теней. Весь мир сузился до этого крошечного островка света.

– Думаешь, авария на подстанции? – спросил он, сам не веря в такое простое объяснение.

Валентин покачал головой. Его тревожные глаза отражали пляшущее пламя.

– У Людмилы Петровны с шестого есть радиоприёмник на батарейках. Старый, советский, – он сделал паузу, словно давая собеседнику время осознать серьёзность дальнейшего. – По всей стране отключено электричество. Везде. Полностью.

– По всей стране? – Денис ощутил, как что-то холодное скользнуло по позвоночнику – страх, древний, как сама тьма, в которую погрузился город.

– Диктор говорил что-то про масштабную техногенную катастрофу, – продолжил Валентин. – Потом связь прервалась. Больше ничего не удалось поймать.

Они замолчали. Тишина квартиры, обычно наполненной гудением компьютера, тиканьем часов, шумом холодильника, теперь давила на уши. Денис почувствовал внезапное головокружение: мир, такой понятный и надёжный всего час назад, рушился с каждой минутой.

– Что будем делать? – спросил он наконец.

Валентин пожал плечами – жест едва различался в полумраке.

– Сидеть дома, наверное. Ждать. Поддерживать связь, когда она восстановится. – Он помолчал и добавил с неожиданной твёрдостью: – Выходить сейчас не стоит. В такие моменты люди… меняются.

В его тоне Денис уловил что-то странное – словно Валентин говорил из опыта, уже видел, как люди меняются, когда отключается свет цивилизации.

– Ты военный? – спросил он, сам удивившись вопросу.

Валентин усмехнулся, но глаза остались серьёзными.

– Был когда-то. Давно. Другая жизнь, – Он поднялся, прикрывая ладонью пламя свечи от внезапного движения воздуха. Воск капнул на пол. – Я пойду к себе. Запри дверь. Свечей много?

– Штук пять, – ответил Денис, провожая взглядом дрожащий огонёк в руках соседа.

– Хорошо. Экономь. Неизвестно, сколько это продлится. – Валентин направился к выходу, но у двери обернулся: – Если что-то понадобится, я у себя.

Когда за соседом закрылась дверь, Денис щёлкнул замком – раз, другой. Никогда раньше не запирал дверь с таким тщанием. Затем медленно прошёл через комнату к окну. Внизу, во дворе, разворачивалась странная сцена, подсвеченная фонариками и редкими факелами.

Мужчина в кожаной куртке методично колотил по капоту своего BMW, словно это могло оживить мёртвый автомобиль. Стук разносился по двору – гулкий и отчаянный.

– Петя! Петенька! – кричала женщина в ночном халате, задрав голову к тёмным окнам. – Если ты дома, отзовись!

Группа подростков столпилась вокруг лавочки, бессмысленно тыкая в чёрные экраны мобильников. Один, в синей куртке, тряс телефон и прикладывал к уху, будто это могло оживить мёртвый пластик. Другой раздражённо стучал по корпусу гаджета, не желая признать, что без электричества прямоугольники превратились в бесполезные коробочки.

А в центре двора несколько детей устроили импровизированную игру. Мальчик лет десяти, с фонариком, обмотанным красной тканью, командовал:

– Я спасатель МЧС! Все за мной! Нужно спасать людей!

Дети визжали от восторга, бегая за предводителем. Денису стало не по себе от этого зрелища – невинного и тревожного одновременно.

В подъезде снова послышались голоса. Кто-то спускался по лестнице, громко споря. Денис приоткрыл дверь, прислушиваясь.

– Надо ждать до утра, – говорил мужской голос, усталый и раздражённый. – Что ты предлагаешь делать ночью? Куда идти?

– А если это надолго? – возражал женский голос, высокий, с нервными нотками. – Нужно хотя бы узнать, что происходит! Найти какого-нибудь дежурного офицера, МЧС, кого угодно!

– Какого офицера? – раздражённо отвечал мужчина. – Сейчас все в таком же положении. Думаешь, у полиции есть волшебный генератор?

Шаги и голоса приблизились – семейная пара с пятого этажа; Денис видел их раньше, но имён не знал. Женщина, маленькая, полная, внаспех накинутом пальто, выглядела испуганной и решительной одновременно. Мужчина – высокий, с залысинами, в очках, казался скорее раздражённым, чем встревоженным.

– А если это диверсия? – не унималась женщина. – Саботаж? Надо узнать!

– Люба, успокойся, – вздохнул мужчина. – Какая диверсия? Скорее всего, авария на подстанции. К утру всё наладят.

– Тогда почему телефоны не работают? – не сдавалась Люба. – И машины не заводятся? Это странно, согласись!

Они спустились ниже, голоса постепенно стихли. Денис остался у приоткрытой двери, вслушиваясь в тишину подъезда, которая теперь казалась напряжённой, выжидающей.

Со стороны верхних этажей послышались новые шаги – медленные, осторожные. Слабый свет выхватил из темноты две фигуры: старик с палкой и пожилая женщина, бережно поддерживающая его под локоть. Они спускались медленно, ступенька за ступенькой, останавливаясь передохнуть.

– Совсем как в девяностые, – проскрипел старик, когда они поравнялись с площадкой второго этажа. – Помнишь, Нина, как свечки жгли? И керосинки доставали?

– Помню, Семён Маркович, – отозвалась женщина, голос её звучал мягко, с теплотой воспоминаний. – Только тогда хоть причина была понятна: денег нет, платить нечем. А сейчас что? Техника умерла.

– Не только техника, Ниночка, – старик покачал головой, и в этом движении Денису почудилась вековая мудрость. – Жизнь умерла. Та жизнь, к которой привыкли.

– Не каркай, – мягко упрекнула его спутница. – Утром всё наладится.

Старик усмехнулся – беззубый рот превратился в тёмную щель на осунувшемся лице.

– Не наладится, Нина. Что-то кончилось, – он поднял голову, словно принюхиваясь. – Чувствуешь? В воздухе – конец.

Они продолжили спуск, и скоро их шаги стихли внизу. Денис закрыл дверь, ощущая, как слова старика повисли невидимой паутиной: «В воздухе – конец».

Что если он прав? Что если это не временное отключение, а нечто более серьёзное? Денис попытался представить мир без электричества – не на день или неделю, а навсегда. Мир без интернета, без телефонов, без отопления зимой. Без привычных продуктов в супермаркетах, без транспорта, без медицинской аппаратуры в больницах…

Внезапно стало трудно дышать, будто сами мысли сдавили грудь. Он сделал несколько глубоких вдохов, пытаясь успокоиться. Нельзя поддаваться панике. Наверняка власти уже работают над решением проблемы. К утру всё может наладиться. Или нет.

Денис вернулся к окну. Во дворе стало оживлённее. Кто-то развёл костёр в старой железной бочке – языки пламени плясали, освещая круг встревоженных лиц. Люди собирались вокруг этого импровизированного очага, словно первобытное племя.

В соседнем доме, на верхнем этаже, мелькал огонёк – кто-то, как и он, наблюдал за происходящим при свете свечи. Множество крошечных огоньков мерцало в окнах, и район походил на звёздное небо, опрокинутое на землю.

Странно, но в этом зрелище было что-то завораживающее, почти красивое: город без электрического света обрёл иное, более человеческое измерение. Каждый огонёк – чья-то жизнь, чьи-то руки, держащие свечу или фонарь. Люди снова стали видимыми друг для друга не как профили в соцсетях, а как тёплые искры в темноте.

Мысль немного успокоила, но тревога не отпускала. Денис вспомнил слова Валентина: «В такие моменты люди меняются». Что имел в виду бывший военный? Как именно меняются люди, когда гаснет свет цивилизации?

Денис снова подошёл к крану на кухне, хотя уже знал результат. Бессмысленно повернул ручку, будто что-то могло измениться за последний час. Металл отозвался сухим скрежетом. Труба молчала – безжизненная, бесполезная. Он вспомнил, как раньше, когда отключали горячую воду летом, хотя бы холодная продолжала течь. Теперь не было ничего: насосы, качающие воду на верхние этажи, замерли вместе со всем остальным миром.

Свеча оплыла почти наполовину. Следовало экономить, как советовал Валентин. Денис задул пламя, и комната погрузилась в густую темноту. Через несколько минут глаза привыкли, и он смог различать очертания мебели, голубоватый квадрат окна.

В этой темноте звуки стали отчётливее. Из квартиры сверху доносились шаги – кто-то мерно ходил из угла в угол, словно маятник. Снизу слышались приглушённые голоса – соседи, видимо, обсуждали ситуацию. Откуда-то издалека, возможно с улицы, донёсся звон разбитого стекла – резкий, тревожный.

Денис опустился на диван, закутался в плед, который всегда лежал рядом. Холод становился всё ощутимее. Странно, как быстро уходит тепло, когда отключается отопление. Казалось, сама квартира остывала, превращаясь в склеп прежней жизни.

«В воздухе – конец», – вспомнил он слова старика. Может, это и правда конец – не мира, конечно, а привычного существования? Дениса охватило чувство потери, неожиданно острое. Он понял, что скорбит – не по электричеству как таковому, а по целому миру, построенному на бесперебойной работе проводов и микросхем.

Его мир игр и стратегий, где он был генералом цифровой армии. Мир, где можно было заказать еду нажатием кнопки, не выходя из дома. Мир, где общение происходило в комфорте личного пространства, без необходимости выходить наружу.

Теперь этот мир рушился. И что-то подсказывало: придётся строить новый – с нуля, из пепла старого. Возможно, уже завтра.

В тишине квартиры стук сердца казался неожиданно громким. Впервые за долгое время Денис осознал, что полностью одинок в этом погружённом во тьму городе. Нет родителей, которые могли бы приехать и помочь. Нет близких друзей поблизости – они существовали скорее как ники в мессенджерах, разбросанные по разным концам Москвы.

Только он – и соседи, большинство из которых он едва знал по именам.

Звуки с улицы становились громче, хаотичнее. Кто-то кричал, где-то ещё раз звякнуло стекло. В темноте Москва словно обнажила свой истинный характер – напряжённый, нервный, готовый вспыхнуть от любой искры.

Денис сидел неподвижно, прислушиваясь к этой симфонии неспокойного города, и думал, что утро, неизбежно наступающее через несколько часов, принесёт с собой не только свет, но и понимание того, каким будет новый мир. Мир без привычного электрического пульса.

К полуночи холод в квартире стал невыносимым. Денис ворочался под двумя одеялами, но сон не шёл, вытесненный тревогой и назойливыми мыслями. Сквозь неплотно задёрнутые шторы видел огонь во дворе – кто-то поддерживал костёр, ставший центром притяжения для жителей дома. Отблески пламени плясали на стенах соседних зданий, создавая иллюзию движения там, где царила неподвижность. Наконец, решившись, встал, натянул свитер, куртку, шапку и, прихватив фонарик с наполовину севшими батарейками, вышел из квартиры.

Лестничная клетка была погружена во тьму, ещё более глубокую, чем несколько часов назад. Денис спускался осторожно, придерживаясь за перила, отсчитывая ступени в такт дыханию. Где-то на верхнем этаже скрипнула дверь, послышались приглушённые голоса. Дом жил своей новой, непривычной жизнью – словно огромный корабль, сбившийся с курса в ночном море.

Преодолев последний пролёт, Денис толкнул тяжёлую входную дверь подъезда. Она поддалась с трудом, пронзительно скрипнув на петлях. Шагнув во двор, почувствовал, как холодный воздух ударил в лицо – свежий, резкий после спёртой атмосферы лестничной клетки. Он глубоко вдохнул, вглядываясь в темноту двора, прорезанную оранжевым пятном костра.

Вокруг огня собралось человек двадцать – мужчины, женщины, даже несколько детей, которых родители не смогли уложить спать. Пламя отражалось в их глазах, делая лица одновременно знакомыми и чужими. Они переговаривались вполголоса, передавая друг другу термосы с чаем, бутерброды, закутанные в фольгу.

Денис приблизился к костру. Никто не обратил особого внимания – ещё один сосед, присоединившийся к импровизированному племени. Он встал рядом с пожилым мужчиной в шапке-ушанке, который бросал в огонь обломки какой-то мебели.

– Здравствуйте, – неуверенно произнёс Денис.

Мужчина кивнул, не отрывая взгляда от пламени.

– Холодает, – только и сказал он. – Градуса два-три осталось.

– Что слышно? Есть новости? – спросил Денис, протягивая руки к огню.

Мужчина пожал плечами.

– Говорят, техника сдохла вся и везде. Говорят, транспорта нет – ни метро, ни электричек, ни самолётов. Говорят, что это надолго.

Каждое «говорят» звучало как гвоздь, вбиваемый в крышку гроба прежней жизни. Денис поёжился – и дело было не только в холоде.

– Спросите у неё, – мужчина кивнул в сторону женщины в тёмно-синем шарфе, стоявшей по другую сторону костра. – Она у Кремля живёт. Видела кое-что.

Денис обошёл костёр, приблизившись к указанной женщине. Она выглядела лет на сорок, с напряжённым, осунувшимся лицом, на котором играли тени от пламени.

– Извините, – начал он. – Мне сказали, что вы, возможно, знаете больше о происходящем.

Женщина посмотрела на него – глаза в свете костра казались почти чёрными, поглощающими свет.

– Я работаю… работала в библиотеке возле Кремля, – произнесла она тихо, голосом, в котором слышалась усталость. – Когда всё погасло, я вышла на улицу. И видела, как из ворот Кремля выехали чёрные машины – лимузины и грузовики. Они выстроились в линию и двинулись куда-то – без сирен, без криков, молча. Словно следовали заранее составленному плану.

Она помолчала, обхватив себя руками, будто пытаясь согреться не только телом, но и душой.

– Понимаете, в чём дело, – продолжила женщина. – Не было паники. Не было хаоса. Они просто… уехали. И полиции нигде нет. Совсем. Я шла от Кремля до метро «Библиотека имени Ленина» – ни одного патруля, ни одной машины ДПС. А ведь обычно их там полно.

Денис слушал, ощущая, как холодок пробегает по позвоночнику – и дело было не в ночном морозце.

– Аптека на Воздвиженке пуста, – добавила она. – Не закрыта, а именно пуста. Дверь открыта, витрины разбиты, товара нет. И никого. Ни охраны, ни Росгвардии, никого из тех, кто следит за порядком.

– Вы думаете… – начал Денис, но она перебила:

– Я ничего не думаю. Я просто говорю, что видела. Мир словно лишился не только электричества, но и власти, и звука.

В её словах было что-то финальное, словно точка в конце длинного абзаца. Женщина отвернулась, глядя в огонь, и Денис почувствовал, что разговор окончен.

Он отошёл в сторону, переваривая услышанное. Если власти действительно эвакуировались по какому-то плану, значит, знали заранее? Или быстро отреагировали? И что происходит в других городах, других странах?

– Привет, сосед.

Денис вздрогнул от неожиданности. Обернувшись, увидел Аню – девушку с пятого этажа. В памяти всплыли обрывки: три месяца назад – её стук в дверь поздним вечером, бутылка вина в руке, прямой взгляд, не требующий объяснений. Потом регулярные встречи – то у него, то у неё, всегда после десяти, всегда без лишних слов, только тела и тихие вздохи в темноте. А потом её сообщение: «Давай сделаем паузу», – без объяснений причин, и он не спрашивал.

В памяти Дениса, словно вспышка молнии, ожили все те ночи – не просто тела в темноте, а обострённая, почти болезненная близость, начинавшаяся с неловких прикосновений в полумраке его комнаты, когда оба старались вести себя так, будто всё происходящее – обычная рутина, не стоящая внимания. Но стоило им оказаться в одной постели, как мир вокруг переставал существовать.

Он вспоминал, как кожа у неё всегда была чуть прохладнее, чем его собственная, и как она вздрагивала от лёгкого касания, будто не привыкла, что её трогают так бережно. Она всегда смотрела ему в глаза, даже если молчала, даже если, казалось, была где-то далеко; её взгляд был тяжёлым и цепким, как якорь, не дающий выплыть из этих довоенных (так теперь казалось) объятий. В такие моменты между ними не было ни прошлого, ни будущего – только ритмичный шёпот дыхания, быстрые, иногда неуклюжие движения и ощущение, что за пределами кровати никто их не ждёт.

Это были отношения без иллюзий, почти без слов, и именно поэтому каждая встреча запоминалась острее обычного: едва заметный изгиб её губ, когда он слишком резко притягивал её к себе, или то, как она после оргазма тихо царапала ему спину, не осознавая этого. Денис знал, что для неё это был способ пережить собственную уязвимость, как для него – попытка хоть немного её приручить. После секса они редко разговаривали; она иногда оставалась до утра, лежала на спине и смотрела в потолок, а потом, собравшись, уходила, не прощаясь. Однажды, когда в квартире вырубили отопление, они занимались этим на кухонном столе, чтобы согреться, потом долго смеялись, завернувшись в один плед, и ели сыр прямо с ножа.

Всё это нахлынуло на Дениса одной волной, пока он стоял у костра рядом с Аней, чувствуя, как от её присутствия по коже расходится странное, болезненное тепло. Он невольно отвёл взгляд, чтобы не выдать себя, и попытался спрятать воспоминания обратно в чердак памяти – туда, где они хранились в ожидании бессонных ночей. Но сейчас, при этом оранжевом свете, при живых, почти первобытных лицах вокруг, казалось, что старые правила больше не работают и маски уже ни к чему.

– Привет, Аня, – отозвался он, пытаясь разглядеть её лицо в неверном свете костра.

Она выглядела иначе, чем он помнил: волосы собраны в небрежный пучок, лицо без косметики, в глазах – настороженность, которой раньше не было. На ней была тёплая куртка не по размеру, видимо мужская, и шерстяные перчатки с обрезанными пальцами.

– Странная ночь, – сказала она, доставая из кармана плоскую фляжку. – Будешь?

Денис кивнул, принимая фляжку. Жидкость обожгла горло – дешёвый коньяк, но сейчас он показался лучшим напитком в мире.

– Спасибо, – он вернул фляжку. – Как ты?

Аня усмехнулась, сделав глоток.

– Как все. Пытаюсь понять, что происходит. Пытаюсь не замёрзнуть, – она помолчала, разглядывая его с каким-то новым выражением. – Пойдём ко мне. Давай согреемся друг другом. Сегодня это не просто удовольствие.

Денис поперхнулся воздухом. В её словах не было ни кокетства, ни игры, только прямолинейность, словно она предлагала выпить чаю или посмотреть фильм.

– Не воспринимай как обязательство, – продолжила она, заметив его замешательство. – Просто предложение. Холодно. Страшно. Тела согревают друг друга лучше одеял.

Он смотрел на неё, пытаясь собраться с мыслями. Ещё вчера такое предложение показалось бы странным, неуместным или желанным – в зависимости от настроения. Но сейчас, в этом новом мире, оно казалось одновременно и логичным, и незначительным.

– Прости, Аня, – наконец сказал он. – Я не могу. Не сейчас.

Он ожидал обиды, но она лишь кивнула, словно получила ожидаемый ответ.

– Понимаю. Предложение остаётся в силе, – она слегка коснулась его плеча прохладной ладонью. – Выживай, сосед. Может, ещё увидимся.

Она растворилась в темноте, оставив после себя лёгкий запах духов – странно знакомый, почти неуместный в этой новой реальности запах прежнего мира.

Денис постоял у костра ещё немного, слушая разговоры людей. Кто-то обсуждал запасы еды, кто-то спорил о причинах произошедшего, называя версии – от солнечных вспышек до инопланетного вторжения. Молодой парень с жёстким, нервным лицом рассуждал о том, что нужно организовывать патрули для защиты от мародёров. Пожилая женщина тихо плакала, обнимая маленькую девочку, закутанную в одеяло.

Странное сообщество возникло вокруг этого костра – временное, хрупкое, связанное общей бедой и необходимостью выживать. Раньше эти люди проходили мимо друг друга в подъезде, едва кивая. Теперь они делились едой, информацией, теплом.

Но не с ним. Денис чувствовал себя наблюдателем, человеком за стеклом – даже стоя рядом. Что-то мешало ему полностью погрузиться в это новое племенное единство: может быть, привычка к одиночеству, может быть, неумение принадлежать к чему-то большему, чем он сам.

Когда руки начали мёрзнуть даже у костра, Денис решил вернуться домой. В подъезде было немного теплее, но темнота казалась гуще после яркого пламени. Он поднялся по лестнице, считая ступеньки и прислушиваясь к звукам дома – приглушённым голосам, скрипу половиц, тихому плачу ребёнка где-то наверху.

В квартире Денис первым делом подошёл к окну. Костёр во дворе по-прежнему горел, но людей стало меньше – видимо, многие разошлись по домам. Подняв взгляд, увидел звёзды – необычайно яркие, низкие, почти осязаемые в безмолвном небе над Москвой.

Звёзды смотрели на город равнодушно – как смотрели на Рим и Вавилон, на взлёты и падения цивилизаций, на войны и революции. Для них тьма, окутавшая Москву, была естественным состоянием Вселенной, а электричество – лишь кратким мгновением в вечной ночи космоса.

Денис опустился в кресло, не отрывая взгляда от окна. В темноте комнаты, прорезанной лишь тусклым светом звёзд, он вдруг почувствовал себя совершенно одиноким – не только в пространстве, но и во времени, оторванным от прошлого, неуверенным в будущем.

Почему-то именно сейчас, в этот странный час вынужденного бодрствования, перед ним развернулась вся история его жизни, словно кинолента, которую можно просмотреть за один присест.

Поначалу история Дениса казалась бы банальной даже для читателя с тусклым воображением: мать, всю жизнь проработавшая в бухгалтерии института связи, и отец – инженер-конструктор, который мог бы спроектировать всё что угодно, кроме собственной счастливой семьи. Детство Дениса прошло в атмосфере приглушённого конфликта, где родители, хотя и не ссорились всерьёз, совершенно не умели разговаривать друг с другом иначе как через сына или в формате совместного просмотра новостей по телевизору. В школьные годы Денис не выделялся ничем особенным – был средним учеником в средней московской школе, не вызывал ни учительского восторга, ни тревоги, а после уроков исчезал в виртуальные миры, где мог стать кем угодно: снайпером, хакером, командиром космического флота.

Когда пришла пора поступать в университет, он выбрал единственный факультет, где чувствовал себя относительно уверенно, – компьютерные науки, хотя и понимал с самого начала, что программировать на высоком уровне не станет. Зато с завидной лёгкостью осваивал всё новые игры и софт, быстро обрастал знакомствами в онлайн-комьюнити, где его запоминали скорее по остроумным никнеймам, чем по фамилии. Университетские годы прошли почти незаметно: без сессий на грани, без бурных романов, без глубоких разочарований. Всё происходило как бы само собой, по инерции, и, когда диплом был получен с минимальным отличием, Денис испытал не радость, а недоумение: это всё?

Его первую работу можно было бы назвать символом эпохи – тестировщик в геймдев-стартапе, где сутками напролёт играли в недоделанные прототипы, чинили баги и спорили о реалистичности анимации крови. Сначала казалось, что попал в сказку: платить за то, что он и так делал бы бесплатно, – это ли не мечта? Но очень быстро появилось ощущение пустоты, словно внутри фирмы работал невидимый пылесос, высасывающий у сотрудников всё, что могло бы сделать их по-настоящему живыми. Коллектив был молодым и дружным, но никто никогда не говорил о будущем дальше ближайшего релиза. Столы ломились от упаковок пиццы и энергетиков, все знали, кто с кем спит прямо в офисе, но вечера были глухими и бессмысленными – как после затяжной LAN-вечеринки.

Денис быстро продвинулся до старшего менеджера проектов – должности, которая не приносила ни власти, ни удовольствия. Он был координатором между кодерами, дизайнерами и маркетологами, тушил пожары, вёл бесконечные переписки и совещания, но никогда не чувствовал себя хозяином происходящего. Зарплату платили приличную – хватало с лихвой на регулярные апгрейды техники: новая видеокарта, наушники с шумоподавлением, кресло для геймеров, которое он собирал, матерясь, в новогоднюю ночь. Иногда, в приступах тоски, он задумывался, что мог бы уехать из Москвы, начать что-то заново, но тут же вспоминал: а куда и зачем?

В личной жизни тоже не было особых сюжетов. В университете у него была одна серьёзная девушка – Юля, студентка-математик, которая разбиралась в криптографии лучше любого преподавателя. Они встречались почти два года, но всё закончилось тихо и буднично: однажды она просто не пришла, а через неделю написала, что ей нужно пространство, и Денис понял – спорить не имеет смысла. После этого были короткие романы на работе, пара встреч с девушками из Тиндера, но ни одной истории, достойной хотя бы сотни символов в статусе.

И вот к двадцати пяти годам Денис с изумлением обнаружил, что его жизнь – не пролог к чему-то, а уже почти вся книга. Оставалось только механически перелистывать страницы, иногда допуская маленькие ошибки ради интереса, но не надеясь на неожиданный сюжетный поворот. Знакомые либо уехали в Европу, либо обзавелись детьми и исчезли из поля зрения.

Иногда Денис думал, что в нём нет ничего настоящего – только привычки и алгоритмы, накопленные за годы. Он никогда не был на грани выживания, никогда не дрался за девочку во дворе, не испытывал ни голода, ни страха, ни той радости, от которой закладывает уши. Все эмоции фильтровались через экраны: сериал, подкаст, ролик на Ютубе, игра. Даже чувства превращались в мемы, иронические цитаты, статусные картинки, которые можно сохранить и пересылать из чата в чат.

И вот теперь, в этой тёмной, замерзающей Москве, впервые пришло ощущение реальности – острой, неотвратимой, как зубная боль во сне. Всё, что было раньше, казалось репетицией, а настоящее начиналось только сейчас. Денис сидел у окна, смотрел на костёр во дворе и думал: что он вообще умеет, кроме нажатия кнопок и прокрастинации?

Родители, уехавшие в Испанию после выхода на пенсию, оставили ему трёхкомнатную квартиру на Чистопрудном – единственное настоящее богатство, доставшееся от советских времён, когда дед, работавший в партийных структурах, получил её как награду за верную службу.

Женщины, приходившие и уходившие, – Светлана с вечной хандрой, Марина, мечтавшая о детях слишком рано, Ольга, которую он так и не понял, и наконец Аня, с которой всё закончилось так же внезапно, как началось. Ни одни отношения не продлились больше года.

Что осталось? Виртуальные победы в стратегиях. Коллекция фигурок с игровыми персонажами. Библиотека, которую он почти не читал. Модный велосипед, на котором выезжал пару раз за сезон.

В свете настоящей катастрофы все эти детали биографии казались такими незначительными, такими… пустыми. Он вдруг понял, что за ширмами и удобствами современного мира скрывалась пустота – не только личная, но и общая, коллективная. Мир, где связи между людьми становились всё тоньше, всё виртуальнее, пока не превращались в фикцию.

А теперь эта фикция рассыпалась. Экраны погасли, серверы остановились. Остались только люди – растерянные, напуганные, не знавшие, как жить друг с другом без привычных интерфейсов.

Денис посмотрел на свои руки, бледные в полумраке комнаты. Что он умеет делать этими руками, кроме как нажимать клавиши? Починить что-то? Вырастить еду? Защитить себя или других? Создать что-то полезное, осязаемое?

Он не знал ответов на эти вопросы. И подозревал, что большинство его сверстников, выросших в эпоху изобилия и технологий, тоже не знают.

Глядя на безмолвную, погружённую во тьму Москву, Денис понял с пронзительной ясностью: старый мир отключён от сети. Навсегда. Может быть, не всё электричество пропало безвозвратно, может быть, какие-то системы восстановятся. Но прежний мир – с иллюзией безопасности и постоянства, с оцифрованными отношениями и виртуальными достижениями – больше не включится. Нельзя просто вставить вилку в розетку и вернуться к прежнему существованию.

Глаза начали слипаться. Денис почувствовал странное изнеможение, словно тяжесть целой эпохи давила на плечи. Мысли текли медленно, тягуче, будто он поднимался по лестнице сна – ступенька за ступенькой, всё выше и выше, всё дальше от реальности.

Он не заметил, как задремал в кресле у окна. Сон накатил внезапно – глубокий, без сновидений, похожий на погружение в тёмную воду. Последней осознанной мыслью стало странное чувство, почти уверенность: проснувшись, он будет уже другим человеком. Человеком нового, холодного мира.

За окном звёзды медленно плыли по чёрному небу Москвы. Где-то на окраинах города возникали и угасали огни костров. Люди искали тепла и света, как их далёкие предки тысячи лет назад. Цивилизация отступала, обнажая древние, почти забытые инстинкты и страхи.

Но вместе со страхом приходило и что-то ещё – смутное осознание, что за искусственным светом экранов и лампочек скрывалась настоящая тьма: пустота одиночества среди миллионов, иллюзия связей в разобщённом мире. Теперь эта тьма стала зримой, осязаемой – и, возможно, именно поэтому её наконец можно было преодолеть.

Квартира остывала всё сильнее. Дыхание Дениса превращалось в лёгкий пар, поднимавшийся к потолку. Но ему больше не было холодно – сон укрывал надёжнее любого одеяла, унося сознание туда, где не было ни электричества, ни его отсутствия, а только покой и забвение.

Глава 2

Глава 2

Рассвет пробивался сквозь серый смог, превращая улицы в тусклое марево.

Денис проснулся, не снимая куртки. Плечи ломило, ноги окоченели. Потянул одеяло, но оно оказалось словно бумага – не грело. В квартире стояла тишина, нарушаемая лишь каплями из ванной. Конденсат собирался на трубах и стекал вниз, будто дом медленно плакал.

Вода из крана не шла. На кухне воздух застыл, как в подъезде. Денис стукнул по трубе – в ответ отозвался глухой звук, словно кашель старика. Газ уже отключили, надежды на чай не осталось. Парень съел половину холодной консервы, не чувствуя вкуса, закрыл банку и убрал в шкаф, где раньше хранились крупы. Там пусто.

Зажёг свечу, подержал руки над огнём, словно уговаривал их согреться, потом вздохнул и поправил одежду. Из прихожей взял нож – на всякий случай, и вышел. Во дворе уже шевелились силуэты: шли за новостями, как и он.

У ближайшего дома толпились люди: на стене висели свежие листы с гербовой печатью.

«Электричества нет во всём мире. Сохраняйте порядок. Правительство с народом». Прохожие читали вслух, переглядывались и нервно смеялись.

– Опять нам лапшу вешают, – пробормотал мужчина в поношенном пальто.

– А если правда? – робко спросила женщина с ребёнком на руках.

– У меня в гараже целый ящик батареек был, – произнёс мужчина средних лет, стоявший вполоборота. – Вчера проверил – все как будто умерли. И старые, и новые, и даже в заводской упаковке. Ни одна не работает.

– У меня то же самое, – отозвался другой, с усталым лицом и седой щетиной. – В радиоприёмнике сменил три комплекта. Всё мёртвое. Это не «садится», а словно внутри пустота. Будто сама энергия исчезла.

– Сначала думал – холод. Или влага. Потом разобрал фонарик. Там всё на месте, и контакты чистые, и плёнка не повреждена. А толку? Света нет.

– У соседа – аккумулятор от мотоцикла. Полный заряд был. Подключили к лампе – ничего. Ни искры. И генератор бензиновый тоже не заводится. Словно не воздухом дышим, а пустотой.

– Это не техника сломалась, – сказал первый, опустив глаза. – Это будто само электричество исчезло. Не в проводах дело, а в природе. Его больше нет. Совсем.

Молчание, возникшее после этих слов, стало плотным, как туман. Кто-то покашлял. Женщина с ребёнком отвернулась, сделав вид, что не услышала.

Разговоры сливались в гул, каждый пытался уловить крупицу истины. Сомнение мешалось с раздражением, но не только у объявления бурлили эмоции. Всюду звучали голоса, полные растерянности и злости. Москву накрыло липким чувством безысходности, которое забивалось в каждый вдох, заставляя прохожих жадно хватать воздух.

Девушка в ярко-зелёной куртке нервно выкрикивала о заговорах и просила окружающих послушать. На неё смотрели равнодушно, как на очередную сумасшедшую, каких развелось слишком много. В этих взглядах чувствовалось, как постепенно москвичи замыкались в себе, переставая верить во что-либо, кроме собственного опыта.

Денис медленно двинулся вдоль толпы, стараясь никого не задеть плечом. Мысли вернулись к родителям, давно переехавшим в благополучную Европу, и от этого сердце сжималось. Но даже эти воспоминания казались ненастоящими, далёкими, словно осколки выдуманной истории. Замедлил шаг и, чтобы себя занять, внимательно прислушался к разговорам вокруг.

– Говорят, кто-то ночью видел людей в форме, расклеивающих эти листовки, – произнёс низкий голос уличного торговца, обвешанного коробками со свечами.

– Какая форма? – не поверил другой. – Да уже давно ни ментов, ни солдат не видно. Поумирали они, что ли?

Торговец пожал плечами и недовольно отвернулся, возвращаясь к своему нехитрому бизнесу. С каждым днём его товар ценился всё выше, и гордость ощущалась в каждой реплике. Словно был хранителем последней крупицы цивилизации, даже продавая обычные свечки.

На перекрёстке стоял пожилой мужчина в аккуратно выглаженной, но заметно потрёпанной военной форме. На груди поблёскивали ордена. Говорил тихо, ни к кому конкретно не обращаясь, но достаточно громко, чтобы прохожие оглядывались.

– Мы потеряли свет, но не потеряли себя! – доносился хриплый, но уверенный голос. – Настоящие люди проверяются во тьме. Кто останется человеком, тот и выживет.

– Выживет тот, кто сожрёт другого первым, – хмыкнул парень лет двадцати в спортивной куртке, сжимая кулаки в карманах.

Денис задержал взгляд на ветеране, чувствуя симпатию и одновременно тревогу от правоты слов молодого человека.

Возле продуктового магазина возникла суета. Несколько мужчин спорили с продавцом, в глазах которого исчезло прежнее дружелюбие. Торговец, обычно спокойный и улыбчивый, теперь напоминал человека, готового защищать имущество кулаками и зубами.

– Цены выросли втрое за ночь, это грабёж! – возмущался плотный мужчина в бейсболке.

– Не нравится – не бери, – отрезал продавец, сцепив зубы и глядя пустым, стеклянным взглядом. – Не мы этот бардак начали, брат.

Толпа вокруг разрасталась, наполняясь новыми голосами, каждый из которых добавлял к общей тревоге свою ноту. Кто-то говорил, что запасы еды на складах скоро закончатся, другие рассказывали о ночных выстрелах в соседнем районе. Город пропитывался страхом, как старая губка – водой, становясь тяжелее и мрачнее.

Денис попытался выскользнуть из плотного кольца людей, но его остановил женский голос, прозвучавший почти в самое ухо:

– Молодой человек, а вы что думаете? Надолго всё это?

Оглянулся и увидел ту самую женщину с ребёнком, что недавно задавала вопрос у объявления. В её глазах была отчаянная надежда услышать что-то успокаивающее.

– Думаю, недолго, – ответил Денис, чувствуя, как ложь оседает горьким комом в горле. – Скоро всё наладится.

Женщина благодарно кивнула и прижала ребёнка крепче. Ответ значил для неё больше, чем для Дениса его собственные слова. Он поспешил отойти, чувствуя вину перед незнакомкой, но не мог сказать иначе – правду не знал и сам.

В глубине двора у старой пятиэтажки раздался звук, выбившийся из утренней какофонии. Разлетелось стекло с таким звоном, будто раскололась сама тишина.

За ним последовали мужские голоса – грубые, нетрезвые, торопливые. Из пролома в витрине бывшего гастронома появились силуэты. Несколько мужчин с красными от напряжения лицами, задыхаясь, выносили ящики с вином и водкой, подгоняя друг друга окриками.

– Быстрее, пока никто не пришёл! – крикнул один, закинув коробку на плечо.

– Ты давай не рассусоливай, Витёк, – ответил другой, пихая ящик в рюкзак.

Стекло хрустело под ногами. Один споткнулся и выругался, но даже не проверил порез – время шло. Пахло спиртом, пылью и чем-то тлетворным, как на дне забытого погреба. От их суеты веяло не смелостью, а безысходной решимостью.

Никто не вмешивался. Люди проходили мимо, как мимо мусора. Женщина с коляской ускорила шаг, пожилой мужчина опустил голову, притворившись слепым. Группа подростков на противоположной стороне двора наблюдала, спрятавшись за припаркованной машиной. В глазах – голодный интерес, но ни один не решался приблизиться.

Для большинства происходящее стало привычным – как дождь без прогноза, как холод в квартире. Нарушения превращались в фон, и каждый предпочитал отводить глаза, сохраняя остатки внутреннего равновесия.

– Не ходи туда, – тихо посоветовал Денису старик у подъезда. – Голодными-то не страшно быть, а вот пьяных береги. Им уже терять нечего.

– А нам есть? – усмехнулся Денис, повернувшись к нему.

– Нам – да, – серьёзно ответил пожилой человек, глядя прямо в глаза. – У нас ещё надежда есть. Иначе зачем всё это терпеть?

От этих слов Денису стало холодно, хотя утро уже набирало тепло. Толпа продолжала шуметь, наполняясь новыми голосами, и казалось, Москва вот-вот разорвётся от бесконечного гомона.

Денис поднял взгляд к небу, словно ища ответ, но смог и тяжёлые облака не дали ничего – только новую порцию сомнений и страха, которую он молча проглотил.

И тогда он понял главное: город без света начал отражать истинную природу жителей – запуганных, потерянных, но всё ещё цепляющихся за жизнь любой ценой.

Поймал себя на мысли, что ищет глазами тех, кто выглядит спокойнее остальных, будто за чужой вид можно ухватиться самому.

Какой-то старик сорвал лист с печатью, смял и бросил под ноги. Никто не остановил.

Ветер подхватил бумагу и утащил в подворотню, высмеивая пафос слов.

Денис пошёл дальше, стараясь не задерживаться в толпе.

Люди расходились, и толпа, только что казавшаяся плотной и монолитной, стала напоминать рассыпающийся сахарный кубик, дробясь на мелкие группки, пары и одиночек. За спиной ещё долго звучал нервный гул голосов, в котором различались не слова, а настроение – беспомощность и раздражение.

Выйдя на Чистопрудный бульвар, Денис увидел, как широкая аллея превратилась в стихийный рынок. За ночь жители вынесли на продажу всё необходимое: спички, свечи, керосиновые лампы, старые фонари, одеяла и консервы. Каждый продавец выкрикивал товар, словно спасение человечества зависело от его банки с горошком.

– Свечи восковые! Долго горят, почти не коптят! – пронзительно кричала женщина в старом пуховике, держа коробку с разноцветными огарками.

– Керосин! Осталось всего три литра! – вторил мужчина, нахально размахивая пластиковой канистрой, как последним глотком воды в пустыне.

– А сколько просите за керосин? – спросил прохожий, нервничая от необходимости торговаться за вчера копеечную вещь.

– Двадцать тысяч, – сказал продавец спокойно, словно называл цену пачки соли.

– Ты с ума сошёл? Это же обычный керосин, – возмутился покупатель, на секунду потеряв голос.

– Не хочешь – не бери, – пожал плечами торговец. – У меня и без тебя возьмут.

Покупатель постоял, затем, не сказав ни слова, вытащил из кармана мятые купюры, отсчитал сумму и передал продавцу. Тот принял деньги без благодарности, сунул в карман, как мусор, и вручил канистру.

Человек забрал товар и растворился в толпе. Лицо – одновременно испуганное и торжествующее, будто совершил сделку всей жизни.

Денис медленно шёл сквозь человеческий муравейник, пытаясь уловить хоть одну обнадёживающую фразу, но чем внимательнее прислушивался, тем яснее понимал: надежды на возвращение прежнего мира почти ни у кого не осталось.

Рядом с небольшим столиком стояли двое пожилых мужчин, внимательно разглядывая аккуратно разложенные предметы: старый радиоприёмник, электронные часы, несколько фонариков и айфон. Оба молчали, пока один не произнёс негромко, но уверенно:

– Теперь всё это только музейная редкость. Детям показывать будем и говорить: «Смотрите, раньше всё это работало от электричества».

– Если, конечно, будет кому показывать, – горько усмехнулся второй. – Я сегодня утром на чердаке нашёл старые лампы накаливания. Думаешь, хоть одна заработала? Пустота. Ни искры, ни признака жизни. Словно провода разучились пропускать ток. Как это вообще возможно?

– Да никак это невозможно, – вздохнул первый. – Только вот оно случилось. Вчера ещё мир казался надёжным, правильным – щёлкнул выключателем, свет горит. А теперь даже карманный фонарь кажется чем-то фантастическим.

Они переглянулись и замолчали, погружённые каждый в свои тяжёлые мысли.

Денис двинулся дальше, избегая задерживаться на одном месте. Ловил на себе взгляды, полные тревоги и недоверия, чувствуя себя в городе, который за ночь превратился во враждебное пространство, где каждый видел в другом угрозу или жертву.

Остановился у торговца, продававшего банки тушёнки, и спросил цену.

– Десять тысяч рублей за банку, – безразлично произнёс продавец, не отрывая взгляда от соседнего прилавка.

– Брат, ты оборзел совсем? – Денис наклонился вперёд, сдерживая раздражение. – Это тушёнка, обычная тушёнка, её себестоимость двести рублей.

– Я тебе не брат и не друг, – отрезал продавец, ставя точку. – И разговор этот первый и последний. Завтра подойдёшь – будет пятнадцать. Себестоимость теперь измеряется в нужде, – добавил он с усталостью в голосе. – А нужда нынче – валюта покруче.

– Но ведь мы все тут в одной лодке, – настаивал Денис. – Ты хочешь выжить, я хочу выжить. Почему ты ведёшь себя так, будто завтра конец света?

– А ты уверен, что не конец? – продавец посмотрел прямо в глаза. – У меня дома трое. Жена, мать старая и сын. И ни одна не встанет к плите без этой банки. Так что я не торгую едой – я торгую шансом.

– Шансом для кого? Для тех, у кого остались пачки наличных? А тем, у кого осталась только совесть, ты что предлагаешь?

– Предлагаю искать другую валюту, – пожал плечами продавец. – Или другую тушёнку. Но, боюсь, и того, и другого скоро не останется.

– Это грабёж, – тихо произнёс Денис, уже не с возмущением, а как констатацию.

Денис промолчал, сдерживая внутри злость, смешанную с бессилием, и пошёл дальше, осознавая правоту торговца. Завтра цена могла оказаться ещё выше – или сама тушёнка исчезнет.

Рядом молодая женщина убеждала подругу, что город скоро заполнят мародёры:

– Поверь мне, Лена, уже завтра здесь начнётся ад. Сейчас ещё все держатся, боятся потерять лицо, а потом поймут, что терять нечего. Двери выломают, магазины разнесут подчистую. Начнут с аптек, потом за еду возьмутся. А дальше, сама понимаешь, кому повезло, тот не дома.

– Но полиция же есть? Армия, наконец? – робко возразила Лена с ноткой надежды в голосе.

– Полиция, армия, – горько передразнила подруга. – Им самим бы кто помог сейчас. Видела вчера? Один с дубинкой стоял, будто сам не знал, зачем. А второй просто ушёл, когда толпа начала ломиться в «Пятёрочку». Нет больше порядка. Теперь каждый сам за себя, а то и против всех.

– Может, им просто приказа нет? Думаешь, они сами хотят прятаться?

– Приказа? – женщина усмехнулась. – Приказы кончились в тот день, когда свет погас. Ты что, правда надеешься, что где-то сидит генерал с рацией и говорит: «Ждите, сейчас всё починим»?

– Ну а что остаётся? Верить, что всё рухнуло – и всё? – голос Лены стал тоньше.

– Осталось собирать вещи, воду, всё, что горит, и запирать дверь на проволоку, не на замок. Замок теперь ничего не стоит.

– Но не все же озвереют. Люди разные.

– Разные, – кивнула подруга. – Но голод – одинаковый. И страх. Вон посмотри: все стоят, слушают, делают вид, что у них есть план. А внутри у каждого – паника. Только ты её не слышишь, потому что она тихая, как мышь под полом. Но она грызёт.

Слова прозвучали так убедительно и жёстко, что окружающие невольно замолкли и опустили глаза, признавая правоту и не желая спорить с жестокой истиной.

Денис почувствовал, как устал за эти несколько часов. Не столько физически, сколько эмоционально, словно жизнь превратилась в марафон тревог и неопределённости.

Вдали, у выхода на соседнюю улицу, раздались громкие крики и ругань. Кто-то толкался, слышался звон разбитых бутылок, затем всё затихло – ненадолго, до следующего всплеска страстей.

Денис снова посмотрел в небо – тяжёлое и серое, не дающее ни ответов, ни утешения.

Он продолжил путь, стараясь найти место, где можно переждать этот напряжённый день, хотя бы до ночи, которая закроет городу глаза, словно усталые веки человека, долго ждавшего сна.

Дворы наполнились шёпотом и криками. Возле подъезда кто-то громко пересказывал слухи:

– Говорят, это хакеры с Запада! – уверял худой парень в кепке.

– Да какие хакеры? Это наши всё устроили, чтоб на нас экономить, – перебил другой.

– Ерунда! Это знак Божий, конец света, – выкрикнула пожилая женщина и перекрестилась.

Толпа загудела, каждый спорил с соседом. Денис слушал и понимал: истина никому не нужна, важнее обвинить.

Вдруг справа раздался резкий женский голос, полный тревоги:

– Соседи, вы вчера смотрели на небо? Там ни одной звезды не видно было, будто их кто-то выключил. Такого раньше не бывало!

– Так это же облака были, Марина Петровна, – попытался успокоить её мужчина с усталым лицом и пустыми глазами. – Какие там звёзды?

– Нет, миленький, никаких облаков, – упрямо качала головой женщина. – Небо чистое было, как стекло, но чёрное! Чёрнее, чем положено небу быть. Я всю ночь глаз не сомкнула, всё смотрела, ждала, что что-то появится. Ничего! Как стёрли звёзды и луну – подчистую.

Мужчина помолчал, пытаясь осмыслить услышанное, затем вздохнул и произнёс тихо, будто самому себе:

– Всё теперь не так, как положено быть.

Денис заметил возле соседнего подъезда несколько подростков. Один из них, в ярко-рыжей шапке, возбуждённо убеждал друзей:

– Мой дядя вчера вернулся из центра. Рассказывал, там правительство теперь сидит под землёй, метро перекрыто. Говорит, поезда замерли на перегонах, люди пешком шли. Кто-то так и остался под землёй…

– Чушь, – возразила девушка в широком пальто, нервно закуривая сигарету. – Это городские легенды. У нас всегда так: чуть что случится – сразу фантастику выдумывают. Кто-то застрял, кто-то исчез – зачем нагнетать?

– Да какая фантастика? Ты сама попробуй выйти отсюда и дойти до Кремля – сразу поймёшь, что легенды эти не на пустом месте, – возразил рыжий, уверенный в своей правоте.

Они продолжали спорить, но Денис перестал вслушиваться. Двинулся дальше – через дворы, сквозь толпы напуганных людей, – пытаясь найти хотя бы одного, кто не паниковал бы открыто.

Возле детской площадки, напоминавшей теперь место стихийного сбора взрослых, он услышал разговор двоих мужчин средних лет. Оба в тёплых куртках говорили тихо, но напряжённо.

– Я вчера вечером пробовал подключить старый генератор, бензина залил по максимуму. Понимаешь, даже не попытался завестись. Обычно хоть искра проскакивает, звук. А тут тишина, будто в проводах воздуха нет, – говорил один.

– У меня то же самое с аккумулятором машины. Проверял мультиметром – пустота. Напряжение ноль. Хотя ещё вчера ездил, всё работало, – ответил второй, нервно озираясь.

– Может, и правда что-то с атмосферой? Я физику в школе плохо учил, но не может же электричество просто взять и исчезнуть, как будто выключатель щёлкнули?

– Ну а кто его знает теперь, – ответил собеседник и махнул рукой, словно этот жест объяснял ситуацию. – Мы раньше думали, что у нас мир сложный и надёжный. Теперь выходит, он хрупкий, как стеклянная лампочка.

Денис отошёл от них, не пытаясь больше прислушиваться. От каждого услышанного слова становилось тяжелее. Новые слухи и предположения давили едва теплившуюся надежду на скорое решение проблемы.

В узком проходе между домами, где ветер крутил мусор, он заметил человека в длинном тёмном пальто, бормочущего под нос. Денис замедлил шаг, и мужчина, почувствовав взгляд, резко поднял голову:

– И вы туда же? Хотите услышать что-то умное? – спросил он с горькой усмешкой.

– Да нет, – Денис растерянно пожал плечами. – Просто мимо иду.

– Вот все мы так «просто мимо идём». А дорога одна, и ведёт в одну сторону, – тихо сказал незнакомец, снова опуская взгляд. – Никто ничего не знает, а каждый делает вид, будто знает больше других.

– Может, так спокойнее, – произнёс Денис скорее для себя.

– Спокойнее будет, когда люди примут, что всё кончилось. Когда не будет слухов, а будет реальность. А сейчас это просто игра – кто страшнее историю расскажет, – он махнул рукой и отвернулся.

Денис пошёл дальше, чувствуя, как холод пробирает его насквозь, не столько от погоды, сколько от услышанных слов.

Подходя к своему дому, он заметил группу молодых людей, громко споривших с вызовом и раздражением:

– Пора идти на склады! Сколько можно ждать? Сейчас они запрут всё наглухо, и что мы тогда делать будем? Голодать? – говорил высокий худощавый парень в куртке с поднятым воротником.

– Да какие склады? Ты же не знаешь даже, где они находятся, – ответил другой, нервно поглядывая на окна домов.

– Да плевать, где они! Важно, что мы хотя бы попытаемся что-то сделать, а не будем сидеть и ждать, пока за нас кто-то другой решит!

Остальные молчали, колеблясь между страхом и желанием повлиять на ситуацию.

Денис поднял голову к окнам своей квартиры. Они казались чужими и неприветливыми, как незнакомое лицо в толпе. Он ощутил тоску по простым вещам – горячему чаю, гулу компьютера, телефонному звонку, после которого можно сказать: «Всё хорошо, мама, у меня всё нормально».

Но реальность напоминала с каждым часом, что прежний мир остался позади, и даже память о нём становилась призрачной, неосязаемой.

За спиной снова загудела толпа, полная злых и растерянных голосов, спорящих и обвиняющих друг друга, ищущих виноватого, но не пытающихся понять, что делать дальше.

И Денис понял, что дальше будет только хуже, потому что люди не научились принимать ситуацию, предпочитая жить в поиске врага.

На бульваре появились уличные проститутки, предлагающие себя за керосин, спички и еду. Их вызывающие наряды контрастировали с хмурой серостью улиц. В глазах женщин отражалось не кокетство, а отчаяние и вызов тому, что с ними происходило.

Денис осторожно продвигался сквозь пёстрые толпы, избегая встречаться взглядом, но одна из девушек вдруг вышла вперёд и, улыбаясь знакомой улыбкой, окликнула его громко:

– Дэн! Хочешь, отсосу за банку тушёнки? Тебе со скидкой, по старой дружбе!

Она медленно провела языком по губам – эротично, почти театрально, как будто репетировала этот жест перед зеркалом. В этом было не столько флирт, сколько вызывающая вульгарность – прямая и демонстративная. Жест не казался случайным: он был частью образа, новой роли, в которую Оля вошла так же легко, как когда-то в выпускное платье. Вокруг зашуршали голоса, кто-то засвистел, но она не моргнула – продолжала смотреть на него в упор с той лукавой наглостью, которая когда-то казалась игривой, а теперь пахла падением.

Денис замер, не веря глазам. Перед ним стояла Оля, подруга детства, с которой когда-то делил школьную парту и секреты на лавочке во дворе. Теперь она выглядела усталой и слишком взрослой; ярко накрашенные губы резко контрастировали с побледневшим лицом.

– Оля… что ты тут делаешь? – растерянно спросил Денис, чувствуя, как подступает к горлу щемящее чувство жалости.

Оля посмотрела на него прямо, без тени стыда, скорее со скучающим безразличием, смешанным с вызовом.

– Кушать что-то надо, Дэнчик, – спокойно ответила она, поправляя воротник куртки и встряхивая волосы, будто стояла не посреди постапокалиптического кошмара, а в кафе, ожидая заказа.

Девушки рядом с ней, услышав разговор, с любопытством и усмешками наблюдали.

– Девки, рекомендую Дениса! Вжарит так, что самим захочется заплатить, – протянула Оля громко, с бесстыдной интонацией, в которой раньше звучал только школьный смех на переменке, а теперь слышалось что-то грязное и уверенное. – Не верите? Пусть покажет, как надо. Мальчик у нас с огоньком, я-то знаю, не зря в десятом классе втюрилась. Он тогда ещё не понимал, а теперь, глядишь, распробует по-настоящему.

Она оглянулась на девушек и, повысив голос, добавила:

– Не стесняйся, Дэнчик. Таких, как ты, тут не часто встретишь – с душой и телом. Хоть где-то настоящие мужики остались, не то что эти: подошёл, сунул – и ищи потом глазами, был ли вообще. А Денис – он с душой, с нажимом. Я ж не вру, девки, вам же потом самим платить придётся: если разок с ним – потом не забудешь!

Подружки залились звонким смехом, на мгновение нарушив тревожную тишину бульвара. Кто-то даже начал комментировать ситуацию, не стесняясь в выражениях, но Денис уже не слушал.

Он смотрел на Олю и не узнавал: от той девчонки, которую помнил, остались только голос и глаза – слишком горько и цинично глядевшие на мир.

– Ты же была умная, Оля, ты могла… – начал Денис, но девушка резко перебила с явным раздражением:

– Что могла, Дэн? Пойти в офис? Там я и работала, пока всё это не случилось. Зарплата вовремя, график – как по нотам. А потом – бах, и никакой бухгалтерии. Никаких офисов. Только холод, темнота и вонь тухлого мяса в подъезде. Где теперь эта стабильность? В подвале, где бабка с соседнего дома спит на архивных папках?

Она шагнула ближе, не повышая голос, но каждое слово резало, как лезвие.

– Думаешь, мне хотелось сюда выйти? Стоять под фонарём, которого больше нет, и продавать себя за банку тушёнки? Я не сразу решилась. А потом сын сел у стены и молчал целый вечер. Не ныл, не просил – просто молчал. Тогда я поняла, что ждать нечего. Лучше так, чем смотреть, как ребёнок плачет от холода и пустого желудка. Ему три года, Дэн. Что я скажу, когда он снова захочет есть?

Она почти выкрикнула последние слова, и Денис невольно отступил, ошеломлённый не только её словами, но и той жёсткой, непреклонной правдой, которую она обрушила.

– Прости, я не знал… – тихо произнёс он, чувствуя себя нелепо виноватым.

Оля посмотрела уже мягче, пожала плечами и устало сказала:

– Никто ничего не знал. Все теперь живём одним днём. Забудь, Дэнчик. Лучше скажи, банка-то у тебя есть?

– Нет, извини, – ответил он тихо, понимая, что лжёт, но иначе не мог.

Она горько усмехнулась, отвернулась и бросила через плечо:

– Тогда проваливай, не мешай работать. А то, знаешь, тут конкуренция жёсткая.

Подруги снова захихикали – уже без веселья, скорее от напряжения. Денис поспешил отойти, чувствуя, как внутри поднимаются злость и тоска по чему-то давно утерянному, чему он не мог дать названия.

Он продолжил путь по бульвару, но лица вокруг казались чужими и пугающими; даже знакомые черты не вызывали ничего, кроме раздражения и болезненного неприятия. Иногда мелькали знакомые фигуры – бывшие соседи, коллеги, люди, с которыми раньше здоровался в лифте. Теперь у них были другие лица: запавшие глаза, тени под скулами, губы, сжатые от злобы и страха. Они глядели мимо, будто он – пустое место или, что хуже, потенциальная угроза.

Прохожие держали дистанцию, двигались быстро, словно сама улица толкала их вперёд, прочь от того, что осталось позади. Кто-то брёл с тележкой, гружённой тряпьём и обрывками мебели, кто-то нёс свёрнутый ковёр – как знамя домашнего уюта, уже никому не нужного. Было ощущение, что город не просто вымер, а сбросил всё лишнее, обнажив серую структуру выживания.

Денис шёл, как в игре на последнем уровне, где каждый объект мог оказаться ловушкой, каждый встречный – врагом. Даже голос ребёнка из подворотни показался чужеродным:

– Пап, я ещё хочу.

Кто-то ответил, шлёпнув по чему-то тяжёлому, но он уже не слушал – будто тело фильтровало реальность, оставляя только необходимое для движения вперёд.

Денис вспомнил старые компьютерные игры, где хаос правил уровнем, а персонаж лавировал между опасностями, стараясь добраться до следующей точки. Теперь он сам стал таким персонажем, только мир оказался страшнее любого виртуального лабиринта.

Проходя мимо очередной группы спорящих людей, он услышал надрывный голос:

– Надо уходить из города! Здесь скоро начнётся ад! Поверьте мне, люди!

– Куда уходить? – возразил кто-то другой. – В леса? Или на трассу? А ты знаешь, что на трассах творится? Там на бензин теперь молятся, как на Бога.

Голоса спорящих смешивались в неразборчивый гул, и Денис пробирался между ними, стараясь уйти дальше от бесконечных разговоров и безнадёжных попыток найти выход там, где его не было.

«Смешно, – подумал он, – теперь реальность стала похожа на игру без правил и без кнопки „сохранить“.»

Эта мысль показалась одновременно ужасной и болезненно точной. Денис вдруг осознал, что искать человеческое тепло в этом городе бессмысленно. Оставалось лишь двигаться вперёд, надеясь, что где-то в этом бесконечном уровне найдётся хотя бы малейший шанс на выживание.

Но сейчас это казалось таким же призрачным, как возможность проснуться утром и обнаружить, что катастрофа была лишь кошмарным сном. К сожалению, просыпаться было некуда – вокруг оставалась только суровая, жестокая реальность.

На углу гремело стекло. Группа молодых мужчин в спортивных куртках врывалась в винный магазин. Один с разбега ударил ногой по витрине, другие, не дожидаясь, полезли внутрь.

– Эй, ребята! Давайте быстрее, пока мусора не пришли!

Изнутри полетели бутылки, глухо звеня о асфальт. Толпа расступилась: кто-то смотрел с интересом, кто-то – с отвращением.

В тени фонарного столба стояли двое мужчин постарше. Один, в тяжёлой дублёнке, хмуро покачал головой и проговорил:

– Смотри, как ловко пошло. Сегодня – вино, завтра – всё остальное. Магазины, склады, квартиры… Разберут, как пчёлы мёд, и глазом не моргнут.

– Ну да, – отозвался второй, с седой бородой. – А что ты хотел? Кто успел – тот и съел. Порядок держался, пока его кто-то держал. А сейчас – некому.

– Страшно, – признался первый. – Не из-за бутылок, а из-за того, как быстро всё сносит. Ни тормозов, ни оглядки. Только хватай и беги.

– А ты посмотри на них, – вздохнул бородатый, кивнув в сторону мародёров. – У них в глазах не страх – азарт. Как на охоте. Они уже поняли, что никому до этого нет дела.

– Полиция?

– Да где она? Может, и есть где-то, да не здесь. Тут каждый сам за себя. И за свою пайку.

Оба замолчали, наблюдая, как молодые парни вытаскивали ящики и смеялись. Вид у них был не радостный, а голодный. Не по вино – по власти.

Денис остановился поодаль, слушая разговоры и пытаясь понять, почему никто не пытался остановить происходящее. Он вспомнил, как недавно такие действия вызывали шок: при виде первой разбитой витрины все замирали, а теперь – лишь равнодушные взгляды и пожатия плеч.

Никакой полиции. Даже иллюзии порядка не осталось. Пара человек в форме, которых он видел накануне, исчезли, растворились, будто не существовали. Ни свистков, ни мегафонов, ни маячков. Только рваный смех, звон стекла и запах страха.

Люди стояли поодаль: кто – с интересом, кто – с осуждением, но все – бездействующие.

– Бесполезно, – пробормотал пожилой мужчина, не поворачивая головы. – Сейчас влезешь – сам потом крайним окажешься.

– Они, может, своих детей кормят, – негромко сказала женщина в серой шали, глядя под ноги.

Никто не ответил. Несколько человек переглянулись, кто-то пожал плечами. Разговор стих, как обрывок ветра между домами.

Самое страшное было в том, что никто не пытался взывать к совести. Не потому, что забыли, что такое совесть, а потому, что знали – она не срабатывает. Была только тишина, как форма коллективного капитулянтства. Молчаливое, общее, будто город договорился не мешать саморазрушению.

Женщина в старомодном длинном пальто вдруг не выдержала и крикнула:

– Что же вы делаете, сволочи? Совсем стыда не осталось?

– Ты ещё про совесть скажи, – хмыкнул кто-то из толпы.

Парень в куртке, нагло ухмыляясь, глянул на женщину и крикнул:

– Стыд, тётя, – роскошь. За стыд сейчас ничего не купишь, разве что пинка под зад!

– Да мы и не просим, – вставил другой, вытаскивая ящик из витрины. – Мы сами себе всё берём, без очереди.

– Вот такие и есть самые первые крысюки! – не унималась женщина. – У себя бы сперва вынесли, потом к другим лезьте!

– А у нас дома уже пусто, – крикнул третий. – Пусто и темно. Знаешь, как пахнет голодный ребёнок? Нет? Так помолчи лучше!

Женщина растерянно замолчала. Кто-то рядом тихо добавил:

– Не с ними надо спорить. Себе дороже выйдет.

Его товарищи заржали дружно, с циничным весельем, будто это была шутка, а не правда жизни, страшная в своей простоте.

Женщина побледнела, отвернулась и пошла прочь, прижимая к груди сумку, словно боялась, что её отнимут.

Молодая пара, державшаяся за руки, ускорила шаг, стараясь пройти мимо быстрее. Девушка испуганно шепнула:

– Андрей, а что, если они за нами побегут?

– Не побегут, – ответил парень тихо, но уверенно. – Им пока вина хватает. Завтра – возможно. Завтра и за хлебом начнут бегать, не то что за людьми.

Денис ощутил, как по спине пробежал холодок от осознания правоты этих слов. Город с каждым часом становился жёстче и непредсказуемее, будто сбрасывал последние слои цивилизованности, оставляя только первобытную борьбу за выживание.

Возле магазина остановилась машина. Из неё вышел мужчина лет сорока, полный и самоуверенный, с выражением лица человека, привыкшего командовать. Он громко крикнул мародёрам:

– Эй! Мальчики, грузите ко мне! Дам за ящик бензина полный бак, договорились?

Парни притихли, потом один, самый наглый, шагнул вперёд и ответил:

– Два бака, и мы сами тебе всё загрузим!

Мужчина поморщился, но быстро кивнул, понимая, что торговаться не время:

– Ладно, два так два, только шевелитесь быстрее, не до ночи ждать.

Мародёры засуетились, начали таскать ящики к машине. Кто-то ругался, кто-то смеялся, кто-то просто молча тащил ящик, тяжело дыша. Денис наблюдал за этим молча, как за сценой из другого мира, в который не хотел входить, но уже стоял на пороге.

Он вдруг ясно осознал: происходило не просто воровство. Это была демонстрация. Новая валюта, новые правила, новые границы дозволенного. Теперь власть принадлежала не тем, у кого документы или удостоверения, а тем, у кого хватало решимости, связей, бензина, керосина или запаса еды. Власть сменила форму и запах.

Здесь, среди битого стекла и глупых, перекошенных от возбуждения лиц, рождался не временный сбой, а новый порядок – неофициальный, незафиксированный, но всем понятный. Никакой бумажной вертикали больше не существовало. Осталась только энергия: физическая, топливная, пищевая. Ею теперь мерили статус и выживаемость. Все остальные – наблюдатели. До поры.

Неподалёку от Дениса двое подростков, лет пятнадцати, переглянулись и начали тихо спорить:

– Может, тоже взять, пока дают? Завтра точно не останется ничего, – нерешительно сказал один.

– Идиот, – отрезал другой, – ты думаешь, тебя потом домой спокойно пустят с бутылкой? Тебя ж отец первым прибьёт за такую добычу.

Первый замолчал, осознавая правоту приятеля, но в глазах оставались растерянность и отчаяние.

Денис двинулся дальше, не в силах смотреть, как быстро рушились последние остатки порядка и достоинства. Вокруг нарастал шум: кто-то спорил, кто-то доказывал, кто-то кричал о помощи, которой не было и не могло быть.

Один из мужчин, стоявших у подъезда, вдруг крикнул вслед бегущему мародёру с бутылками:

– Ты ж раньше нормальный парень был, в школе учился! Чему вас там учили, а?

Молодой человек даже не оглянулся, только выкрикнул, уходя в переулок:

– Жизнь учит, дядя Серёжа! Учителей сейчас нет, только ученики, и уроки каждый день новые!

Люди вокруг затихли, словно пытаясь переварить эти слова. Кто-то тяжело вздохнул, кто-то махнул рукой, признавая правоту сказанного.

Денис ускорил шаг, чтобы не слышать больше, чтобы не думать о том, что ему придётся стать таким же учеником, если хотел выжить. Он чувствовал, как прежний мир исчезал, таял, оставляя осколки того, что когда-то казалось незыблемым.

Вдалеке послышались звуки сирены – слабые и далёкие, будто отголоски другого мира, теперь казавшегося нереальным. Никто не обратил внимания, и мародёры продолжали спокойно грузить ящики в машину, понимая, что наказания не будет.

Денис вспомнил, как читал роман, где герои оказывались в мире без закона и правил, а каждый день становился испытанием на человечность. Тогда это казалось абсурдным вымыслом. Сейчас он понимал, что это было предупреждение – точное и страшное, которое все проигнорировали.

Теперь предупреждение превратилось в реальность, которую нельзя отменить ни щелчком выключателя, ни кнопкой «перезагрузить».

К вечеру город начал темнеть. На улице возникло ощущение, будто все стены придвинулись ближе. Пространство сжималось, сдавливая воздух, и от этого становилось холоднее. Люди незаметно исчезали с улиц, закрывая двери, прячась по углам квартир и подвалов, где было хоть немного теплее и безопаснее.

Денис брёл по знакомым дворам, теперь чужим и неприветливым. Он заметил небольшой костёр посреди двора. Пламя плясало тревожно, бросая неровные тени на лица сидевших вокруг. Они молчали и смотрели на огонь так, словно только там можно было найти ответы на вопросы, которые уже никто не задавал вслух.

Подойдя ближе, Денис нерешительно замялся, глядя на людей у костра. Они заметили его, и один в старом ватнике коротко кивнул:

– Чего стоишь? Подходи ближе, а то скоро совсем потухнет.

Денис шагнул к огню, протянув руки. Кожа мгновенно ощутила тепло, и он облегчённо вздохнул.

– Дай хоть пару минут, я согреюсь, – сказал он, растирая озябшие ладони.

Мужчина в ватнике хмыкнул, не отрывая взгляда от огня:

– Садись. Только дров мало, не задерживайся.

Денис присел на старый деревянный ящик, заменявший стул. Он заметил, что никто почти не говорил, а если и говорили, то коротко, обрывками фраз, словно боялись сказать лишнее. Наконец мужчина в ватнике повернулся к соседу и мрачно пробормотал:

– У меня дома теперь холоднее, чем здесь на улице. Стены будто изо льда. Вчера думал костёр прямо в комнате развести, да понял – дымиться будем, а толку никакого.

Сосед, бородатый и усталый, только качнул головой, тихо отвечая:

– А я сегодня в метро ходил. Думал, хоть там теплее будет. Там ещё народ кучкуется, согреваются друг от друга. Под землёй пока терпимо, воздух плотнее. Только народу много, скоро будет нечем дышать.

Кто-то из сидевших напротив угрюмо усмехнулся и вставил, не поднимая глаз:

– В подземке дышать можно чужим воздухом. Там теперь весь город собирается, как в муравейнике.

Смех прокатился по кругу – нервный и болезненный, от которого не становилось веселее, а лишь крепче сжимались сердца.

Денис слушал и понимал, что люди учились смеяться, чтобы не признать страх. Каждый знал: никто не придёт на помощь, не включит свет и отопление. Они остались один на один с городом, который стал незнакомым и пугающим.

Женщина, сидевшая в стороне, закутанная в несколько одеял, тихо заговорила, обращаясь скорее к огню, чем к собравшимся:

– Я думала, что уже не страшно. Мне ведь всю жизнь казалось – самое страшное это война. Но нет. Сейчас страшнее, потому что враг невидимый. Не знаешь, от кого защищаться, куда бежать. Просто сидишь и ждёшь, что кто-то что-то решит за тебя. А никто не решает.

Мужчина в ватнике посмотрел на неё задумчиво и произнёс негромко:

– А кто решать-то будет? Ты думаешь, они там, наверху, что-то понимают? У них у самих света нет. Думаешь, они в Кремле сейчас сидят с чайком и думают, как нам помочь? Как бы не так. Они тоже ждут, пока кто-то другой решит, а другие ждут третьих, и так по кругу. Никому мы не нужны теперь, кроме самих себя.

Он замолчал, снова уставившись на огонь. В кругу воцарилось молчание, тяжёлое и вязкое, как мёд. Никто не хотел соглашаться вслух, хотя все уже поняли, что так оно и есть.

Наконец пожилой мужчина, доселе молчавший, поднял голову и заговорил с неожиданной твёрдостью:

– А вот я не понимаю, чего мы здесь сидим и ждём? У нас что, рук нет? Ног нет? Вместо того чтобы дров искать или еду, мы вот тут кучкуемся и ждём, когда кто-то придёт и даст указание, что делать дальше. А никто не придёт. Вставайте и двигайтесь, пока ноги держат.

Несколько человек одобрительно закивали, но никто не сдвинулся с места, продолжая гипнотизировать взглядом догорающие дрова.

Денис не выдержал и спросил осторожно:

– А куда двигаться-то? Куда идти?

Пожилой мужчина посмотрел на него, слегка прищурившись:

– Хоть куда. По дворам пройтись, на склад заглянуть. Соседей проверить. Ты вот сидишь и не знаешь, может, за стеной человек замёрз, пока ты греешься. Мир наш теперь вокруг нас, а не в телевизоре или новостях. Нам самим решать, куда двигаться.

– Тебя послушать, так всё просто, – пробормотал мужчина в ватнике. – Только вокруг все двери заперты, и никто не открывает. Сейчас в каждую дверь стучаться начнёшь – так первым же и получишь.

Пожилой снова упрямо покачал головой:

– Не получишь. Пока мы тут сидим, другие уже что-то придумали. Ты думаешь, город умер, а он живой, он только другим стал. Люди придумали уже что-то, просто не кричат об этом. Надо идти и смотреть, слушать, говорить с теми, кто не боится дверь открыть.

Он замолчал, словно исчерпав силы на эту речь. Остальные переглянулись, будто впервые увидели друг друга и поняли, что этот суровый старик прав. Город стал другим, люди изменились, но это не значило, что всё кончено. Просто правила стали иными, и к ним надо было привыкнуть.

Денис поднялся, почувствовав, что согрелся. Он снова глянул на огонь, затем обвёл взглядом лица сидевших. В глазах каждого видел то же самое чувство, что и у себя внутри, – смесь усталости, тревоги и осторожной, почти неосознаваемой надежды.

– Спасибо за тепло, – тихо сказал он и шагнул прочь – в тёмнеющий город, где новые правила ещё не были написаны, но уже работали. Теперь он понимал, что эти правила придётся учить на ходу, на живых примерах и ошибках. И это пугало сильнее всего.

В темноте послышались крики. Где-то вдали полыхал огонь, небо окрашивалось рыжим.

– Это опять на Садовом, винные склады! – крикнул кто-то, скорее возбуждённо, чем испуганно, словно пожар стал привычным.

– Или просто дом горит, – ответил другой голос – тихий и равнодушный, с ноткой понимания неизбежности.

Денис вслушивался в эти голоса и понимал: ночь города больше не принадлежала никому. Она стала отдельным живым существом – пугающим и чужим, способным проглотить любого, кто задержится на улице.

Из-за угла переулка донёсся звук шагов. В полутьме появились трое в форме, и их фигуры на фоне тёмных стен казались неуверенными и неуместными, будто декорации к спектаклю, который никто не смотрел.

Они выкрикивали одни и те же слова, надсаживая голос, словно всё ещё надеялись, что кто-то подчинится:

– Граждане! Сохраняйте спокойствие, возвращайтесь домой! Не оставайтесь на улице! Обстановка под контролем!

Без мегафонов, без усилителей, просто на крик – как на пожаре. Их голоса срывались и терялись в гуле переулка, в обрывках фраз, в свисте и насмешках, летящих отовсюду.

Их слова тонули в смехе и свисте, которые то нарастали, то стихали, будто толпа не могла решить: слушать или насмехаться.

Кто-то, не выдержав, выкрикнул из темноты с горькой усмешкой:

– Домов у нас больше нет! Домами это назвать нельзя – холодные коробки без света и тепла!

Денис почувствовал дрожь – не от холода, а от того, что в этих словах было слишком много правды. Горькой, резкой и невыносимой.

Он заметил, как один из полицейских растерянно переглянулся с напарником, а затем шагнул вперёд и прокричал хриплым голосом, стараясь перекрыть общий гул:

– Просим вас не поддаваться панике! Ситуация временная! Идут ремонтные работы, скоро всё наладится!

Голос срывался, фразы тонули в переулке. Без мегафонов, без микрофонов – просто на крик, как в доисторические времена, когда власть доказывали громкостью, а не техникой.

Снова вспыхнул смех – ещё более резкий и язвительный. В нём не было веселья, только злость и горькое осознание, что ничего уже не «наладится».

Из толпы вышел пожилой мужчина в потёртом пальто и кашлянул, привлекая внимание. Он говорил громко, ясно, и каждое слово падало на толпу тяжёлым весом:

– Что вы нам всё про ремонт рассказываете? Уже третий день этот ремонт! Кого вы пытаетесь обмануть? Самих себя или нас? Уже весь город знает, что никакого ремонта нет и не будет. Признайтесь уже, что вы такие же беспомощные, как и мы! Может, хоть легче станет.

Полицейский на мгновение застыл, не ожидая такого прямого вызова. Потом растерянно опустил руку, пробормотав что-то себе под нос.

Женщина, стоявшая рядом с мужчиной, тихо сказала ему:

– А чего им говорить? Они сами ничего не знают. Им приказали – они и ходят. Только им тоже страшно, посмотри на них внимательно.

Полицейские замолчали, переглянулись, и один из них, помоложе, вдруг произнёс тихо, почти по-человечески:

– Слушайте, мы тоже без связи и без света. У нас приказ – говорить, что ремонт, но вы сами видите, как всё на самом деле. Мы такие же, как вы, только в форме.

Толпа притихла, вслушиваясь в эти слова. Мужчина, который говорил первым, махнул рукой и тяжело выдохнул:

– Вот теперь хоть по-честному сказано. Значит, и вправду всем конец, раз даже вы уже не врёте.

Полицейские, больше не пытаясь кого-то убедить, неловко шагнули назад и растворились в толпе. Люди снова начали переговариваться – сначала тихо, затем всё громче и нервознее.

– А куда идти-то? – спросила женщина с ребёнком на руках. – У нас дома вода замёрзла, еды на два дня. Куда идти, когда всё кончится?

Её сосед, пожилой мужчина в очках, осторожно вздохнул и ответил негромко, стараясь, чтобы услышали только ближайшие:

– А никуда уже не идти. Кто ушёл – уже ушёл. Кто остался, тем теперь здесь и жить. По-другому не выйдет.

Денис почувствовал, как по спине побежали мурашки от осознания, что идти некуда. Город стал одновременно убежищем и ловушкой – местом, от которого не сбежать и в котором не укрыться.

Молодой парень с рюкзаком, стоявший дальше, громко произнёс, чтобы услышали многие:

– Я слышал, что кто-то вчера снарядился и ушёл из города на север. Там, говорят, деревни есть – люди ещё живут как раньше. Может, там и правда лучше?

– Лучше? – переспросил с усмешкой мужчина постарше, в рваной куртке. – Ты деревни-то наши видел? Там лучше было разве что в телевизоре, да и то десять лет назад. Сейчас там пустота, и страх ещё хуже городского.

Парень помолчал, а затем тихо добавил:

– Но попробовать всё равно надо. Здесь уже всё ясно. Завтра воды не будет совсем, потом еда закончится – и что тогда? Сидеть и ждать, когда двери начнут ломать те, кто раньше соседями был?

Люди вокруг замолчали. Слова резали больно, но возразить никто не мог. Каждый знал, что завтра будет хуже, чем сегодня, и уже сегодня было хуже, чем вчера.

Денис почувствовал, как внутри поднимается тошнотворная волна тревоги, от которой не спрятаться. Но вместе с ней возникло странное, тихое желание что-то сделать: куда-то пойти, кого-то найти и поговорить по-настоящему, без страха.

Он обвёл взглядом лица собравшихся и увидел, что никто не надеется на помощь извне. Теперь каждый понимал: спасение, если оно возможно, придёт только от них самих – от их решений и действий.

Возле стены дома Денис увидел объявления, написанные углём: «Ищу маму», «Меняю суп на свечи», «Нужна вода». Буквы – кривые, торопливые, словно авторы боялись, что время уйдёт быстрее, чем они успеют сказать самое важное.

Денис читал эти строки и чувствовал, как внутри исчезают вежливость и сострадание, которыми он гордился всего несколько дней назад. Он ещё недавно уступал место в трамвае, с улыбкой придерживал дверь в подъезде, спрашивал: «Как дела?» – не ожидая ответа. Теперь правила поменялись. Теперь место уступал не вежливый человек, а тот, у кого локоть крепче и плечо шире.

Рядом остановился мужчина средних лет – уставший и слегка сутулый, с глубокими морщинами, которых, возможно, неделю назад ещё не было. Он внимательно смотрел на стену, изучая её, словно это была не просто кладка, а сложный код или карта.

– Смотри, теперь у нас новая газета, – пробормотал мужчина с сухой усмешкой, глядя на обрывки объявлений.

Женщина, стоявшая позади, поправила платок и кивнула с усталой иронией:

– Да, новости на кирпичах. И заголовки всё короче. Скоро просто будем крестики ставить: здесь можно попросить помощь, тут лучше не просить, а вот сюда вообще не ходи.

Её смех был сухим, колючим, как изморозь на стекле. Люди рядом заулыбались так же сухо, будто опасаясь, что смех могут неправильно понять.

– Вы зря смеётесь, – сказал мужчина серьёзно и тихо, обращаясь уже не к женщине, а к самому себе. – Скоро такая газета станет важнее любого телевидения. Вон там, в углу, уже кто-то написал рецепт супа из снега и хлебных крошек. Знаете, на что это похоже? На блокадный Ленинград.

Женщина молча отвернулась, будто не хотела вспоминать истории, которые читали в книгах и никогда не думали испытать. Люди вокруг постепенно отходили от стены, и Денис, оставаясь один на один с надписями, почувствовал странное желание написать своё объявление. Он даже задумался, что именно мог бы там написать. Что он мог предложить или попросить?

К нему подошёл молодой человек лет двадцати пяти – в спортивной куртке, со слегка взъерошенными волосами – и посмотрел на стену:

– А вчера здесь было другое. Кто-то предлагал поменять старые книги на еду. Понимаешь? Книги. Теперь книги уже не читают, а меняют на хлеб.

Он замолчал, явно ожидая ответа, но Денис только кивнул. Слова казались пустыми в этой новой реальности, где ценность имели лишь вода, еда и тепло.

Молодой человек снова заговорил, словно разговаривал сам с собой:

– Я раньше думал, что без телефона не проживу и дня. Теперь живу уже третий день и понимаю, что телефон был последней проблемой. Сейчас бы хоть немного еды, дров или воды. Остальное подождёт.

Рядом остановилась девушка, закутанная в большой шарф, и с печальной улыбкой посмотрела на него:

– Да теперь у всех такие мысли. Вчера соседка приходила, просила чайник горячей воды. Смешно сказать: горячая вода стала дороже денег.

Денис слушал разговор, не вмешиваясь. Всё, что звучало, казалось уже не речью, а набором сигналов: кто чем меняется, кто где был, кто кому что сказал. Вместо разговоров – транзакции. Вместо мыслей – расписки на выживание. Он стоял среди людей, но чувствовал, как всё человеческое сжималось внутри, вытесненное необходимостью.

Подняв голову, он увидел чёрное небо – густое, слоистое, как глухая занавесь. Ни огонька, ни звезды. Только рыжеватые пятна вдалеке – отблески костров или горящих крыш. Над Москвой не было неба – только дым, копоть и потолок, подперевший город сверху. И в этом потолке не было просвета.

Денис глубоко вздохнул, почувствовав запах гари и мокрой древесины. Москва теперь дышала по-другому, и этот запах стал главным ароматом – запахом тревоги, страха и осторожной надежды, которую никто не решался озвучивать вслух.

Сзади снова заговорил мужчина, первым заметивший объявления на стене. Он говорил громко, чётко, будто хотел, чтобы его услышали все:

– Знаете, чего я больше всего боюсь? Что скоро мы даже говорить перестанем. Сначала телефоны замолчали, потом радио и телевидение. Теперь вот молчим сами. Сидим и ждём, пока кто-то другой начнёт разговор. А говорить надо сейчас, потом уже некогда будет.

Люди вокруг замерли, словно эти слова и в самом деле могли что-то изменить. Девушка в шарфе снова заговорила – теперь уже громче и увереннее:

– А мы вот собрались и уже говорим. Только как-то больше про дрова и еду, чем про чувства и мечты.

Кто-то тихо засмеялся, другие молчали. Денис смотрел на эту стену с объявлениями и понимал, что на самом деле это и была новая жизнь города: его голос, его лицо и его надежда.

Он шагнул ближе и прочитал написанное чуть ниже, едва различимое в сумерках:

«Если ты читаешь это, значит, ты не один».

Глава 3

Глава 3

Прошёл год. За это время город изменился так, будто прежняя Москва была не реальностью, а странным, нелепым сном. Денис перестал отмечать дни и недели – они сливались в одну серую полосу, где важно было не время, а выживание.

Свет не отключали. Электричество исчезло по неизвестным причинам как явление. В мире не осталось ни одного работающего источника – ни в розетке, ни в батарейке, ни в солнечной панели. Пропали не провода, а само явление тока, словно исчезло магнитное поле или перестала действовать гравитация. Люди долго не верили. Первые часы пытались звонить, проверяли автоматы, искали короткие замыкания. Затем принесли генераторы, ветряки, даже пытались выжать энергию из статического заряда. Всё оказалось мёртвым. Электричество ушло, как воздух из комнаты – без шума, без предупреждения, оставив только головокружение и страх.

В ту же секунду исчезла вода. Не потому что закончилась – без электричества не заработал ни один насос. Давление пропало сразу. В кранах – тишина. В колонках – пустота. Воду нельзя было достать, даже если она была рядом: просто не доходила. Следом погибла канализация: нечистоты застревали, трубы заполнялись, переполнялись и начинали смердеть. Горожане сначала метались в панике, затем замерли, потом стали копать. В каждом дворе появились ямы – глубокие, чёрные, зловонные. Их никто не охранял, но все понимали: это теперь санитарный центр. Вёдра стояли рядом, пластиковые канистры наполняли и выливали в эти дыры. Воздух впитал всё это, как губка: гниль, аммиак, тухлую безысходность. Даже снег пах иначе – не свежестью, а больной печкой, вонючей ямой и мёртвой водой.

Здание театра «Современник», когда-то белоснежное, торжественно подсвеченное вечерами и наполненное шумом публики, превратилось в мрачный памятник прежней жизни. Колонны, гордо подпиравшие портик, покрылись копотью от постоянных костров у входа. Афиши давно ободрали на растопку, а стеклянные двери разбили мародёры в поисках съестного. Теперь в фойе стояли импровизированные кровати из театральных кресел, выдранных из зала, а по полу валялись программки спектаклей, которые больше никогда не состоятся. Названия пьес казались нелепой насмешкой: «Три товарища», «Горе от ума», «Последние» – и прохожие отворачивались, словно от немого укоризненного взгляда.

Город стал абсолютно аполитичным. Никто не обсуждал правительство, не вспоминал о партиях и лидерах, не спрашивал, кто виноват и что делать. Обитателям было всё равно, кто наверху и есть ли там кто-то вообще. Те, кто раньше кричал о заговорах, замолчали первыми, столкнувшись с реальностью: никакая политика не помогала согреться, не насыщала желудок и не возвращала в квартиры свет. Вокруг осталась только голая правда – голод, холод и бесконечная необходимость обмена.

Сам Денис приспособился к новой реальности. Первые месяцы не верил, что это надолго, а затем осознал: навсегда. Вскоре исчезли любые продукты из магазинов, закончились спички, стали редкостью свечи. Молодой человек быстро понял, что имеет ценность: консервы, крупы, соль и керосин. Население теперь меняло всё, включая одежду, книги и даже лекарства, только бы получить банку фасоли или коробку спичек.

Его дом на Чистопрудном бульваре стал островом стабильности. Соседи держались вместе, поддерживали огонь в квартирах, обменивались едой и новостями, а когда нечего было сказать – молчали. Почти у всех появилась своя буржуйка: кто-то притащил её по обмену, кто-то смастерил сам из водопроводных труб, старых кастрюль и кусков арматуры. Вечерами в квартирах потрескивал огонь, коптящие языки которого отражались в тёмных окнах. Денис редко приглашал гостей – не из жадности, а потому что у каждого был свой угол, свой жар, своё пламя. Греть чужого стало делом исключительным, почти интимным. Молчание за железной печкой превратилось в главный язык времени.

По вечерам, когда во дворах загорались многочисленные костры и воздух наполнялся горьким дымом, Денис видел, как меняются лица соседей: серые, уставшие и безучастные, они двигались медленно, будто смирились с реальностью, где каждый шаг – испытание на прочность.

Порой казалось, что город больше не жил, а только выживал – упрямо, беспросветно, без цели и смысла, кроме одного: пережить сегодняшний день и встретить завтрашний.

Весна прошла в полумраке и холоде. Сугробы таяли медленно, как воспоминания о прежней жизни. Подтаявший снег обнажил мусор, дохлых крыс и тряпьё, заменявшее тепло зимой. Жители выходили из квартир неохотно, кутаясь в куртки и одеяла, чтобы собрать ветки и старые книги для буржуек. Началась вялотекущая торговля: за спичку давали носки, за кусок мыла – консерву. Денис наладил с одним соседом обмен: тот менял дрова на соль. Раз в неделю встречались молча, как контрабандисты. Говорить было не о чем.

Лето было зловонным. Ямы-уборные во дворах гнили под солнцем. Воздух стал тяжёлым и влажным, будто мегаполис начал разлагаться изнутри. Всё зеленело и цвело, но от этой зелени пахло тухлым мясом. Воду брали из прудов, кипятили на кострах, фильтровали через марлю. Комары плодились в бочках и вёдрах, кусали до крови. Денис почти не выходил днём: жара душила, вонь стояла такая, что закладывало нос. По ночам в подвале кто-то пытался устроить самодельный душ – трубы гремели, вода лилась в канализацию, которая больше не функционировала. От этого воняло ещё сильнее.

Осень стала предвестием беды. Холодало, и в разговорах чаще звучало слово «голод». Москвичи начали искать еду с прежней страстью, с какой раньше искали новости. Ветер гонял по улицам обрывки объявлений и пепел с костров. Всё, что можно было сжечь, сожгли. Всё, что можно было съесть, съели. Денис срезал куски линолеума со старой квартиры и поменял на мешок перловки. Один из соседей ёл голубей. Другой исчез и больше не вернулся. Вечерами слышались крики – кто-то ломился в чужую дверь, кто-то звал по имени, кто-то просто орал в никуда. Год клонился к концу, и зима снова стояла за порогом, как долговая записка, за которую никто не мог заплатить.

И каждый день был похож на предыдущий: утром разжечь печь, проверить запасы, встретить соседа с кружкой тёплого напитка, выслушать тревожные новости и снова молчать. Вечером смотреть, как «Современник» погружается в темноту, как исчезает в сумерках бульвар, как фигуры медленно растворяются в подъездах.

Денис не замечал, как привычки и привычные мысли уходили, уступая место тихой решимости и простой необходимости. Он больше не думал о прошлом, не планировал будущее. Год научил его главному – жить сейчас и здесь, потому что другого времени у него больше не было.

Разговоры сводились к тому, что власти больше нет и ждать помощи неоткуда. Никто уже не верил ни в государство, переставшее существовать, ни в полицию, которой не стало, ни в чудесное возвращение света. На улицах царила тишина, нарушаемая только треском костров и руганью. Город постепенно превращался в сборище отдельных общин и группировок.

Весной Денис впервые услышал от соседей слово «община». Поначалу оно казалось нелепым, странным. Но время прошло, и стало ясно – теперь это единственный способ сохранить остатки цивилизованности и порядка, единственный вариант выживания. Каждый дом или двор, каждый квартал или улица постепенно начинали жить собственной жизнью, отгораживаясь от остального города невидимой стеной из подозрений и страха. Чужаки быстро становились врагами, а своих узнавали только по взгляду.

Сначала люди собирались возле подъездов, чтобы обсудить новости и планы на следующий день. Потом обсуждать стало нечего, а необходимость встречаться осталась. Группы разрастались, создавались правила – простые и жёсткие. На кострах делили последнюю еду, принимали решения о защите от воров и мародёров. Старших выбирали не по возрасту, а по степени доверия, силе голоса, ясности взгляда. Главной темой стал вопрос выживания – и только он имел значение.

Однажды вечером Денис сидел во дворе у старой детской площадки. От качелей остались лишь обрывки цепей, а горка превратилась в холодный металлический остов. Рядом, на перевёрнутых ящиках, расположилась небольшая группа соседей. В центре горел костёр, бросая тусклые отблески на напряжённые лица.

– Я вам что скажу, – медленно начал Иван Петрович, бывший школьный учитель, а теперь лидер подъезда, – власть уже не вернётся. Мы её ждали, и хватит. Нам придётся самим решать, как жить дальше. Никто больше не поможет. Надо объединяться и защищаться, других вариантов нет.

– Защищаться от кого, Иван Петрович? – перебила Лариса, молодая женщина с уставшими глазами и потрескавшимися губами. – Вокруг нас такие же несчастные люди, как и мы. Может, лучше помочь друг другу, а не воевать?

– Помочь друг другу? – голос учителя дрогнул, стал жёстче. – Ты вспомни прошлый месяц, Лариса. Сколько человек потеряли последние запасы, когда к нам ночью приходили люди из соседних домов. Унесли всё, что было плохо спрятано. Мы должны поставить дозоры, распределить обязанности и защитить наше добро. Если не мы – нас просто сотрут. Поверьте, я знаю, что говорю.

– Иван прав, – тихо и угрюмо вмешался Сергей, бывший инженер, которого уважали за умение сделать полезное из мусора и металлолома. – Вспомните лето, вспомните осень. Кто-то ещё верит в доброту и человечность? Я лично – нет. Выживет тот, кто будет осторожнее, кто не доверится лишний раз. Нам не враги нужны, а ясность и твёрдость.

– А я не хочу жить так, – почти шёпотом произнесла Анна, пожилая женщина с третьего этажа. – Я не хочу бояться соседей, которые живут через дорогу. Что с нами стало, что мы готовы драться за кусок хлеба? Неужели это всё, что от нас осталось?

– Осталось мало, Анна Ивановна, – вздохнул Иван Петрович. – Очень мало. Я не призываю вас ненавидеть соседей, просто говорю, что должны чётко понять, на чьей мы стороне и как будем выживать. Если кто-то думает, что можно отсидеться тихо и спокойно – ошибается. Нам надо быть вместе. Вместе и только так.

Наступила тяжёлая тишина, в которой было больше согласия, чем несогласия. Никто не спорил дальше, потому что спорить было не с чем. Все знали: учитель прав. Наступило время простых и чётких решений, время жестокости и ясности, время, когда уже не ждут помощи извне.

Лето принесло понимание, что теперь город состоит не из улиц и площадей, а из границ, которые люди провели между собой. Общины выросли, окрепли, наладили обмен, а потом и столкновения. Дрались за дрова, за пресную воду, за последние крупы. Дрались молча, с той обречённой яростью, какая бывает только у отчаявшихся.

Осенью каждая группа была уже настоящим мини-государством со своими законами, штрафами и наказаниями. Кого-то ловили на воровстве, выгоняли без права вернуться, кого-то принимали в обмен на труд и умения. Денис видел, как соседи становятся чужими, а чужие – врагами. Но видел и другое: как в этой новой, жестокой жизни люди стали чётче, честнее и даже искреннее. Если раньше говорили одно, а думали другое, теперь говорить и думать приходилось одинаково.

Город окончательно потерял прежнюю структуру и превратился в сеть отдельных, закрытых миров. У каждого была своя земля и свои законы. В каждом дворе – своя правда и своя справедливость. Кто-то строил баррикады из автомобилей и старой мебели, кто-то рытьём канав обозначал границы владений. Костры стали опознавательными знаками: если видишь огонь – здесь живут, если огня нет – значит, территорию бросили или захватили другие.

– Мне кажется, – сказал однажды Денис соседу, стоя возле старой берёзы, чёрной от копоти, – скоро мы совсем забудем, что такое большой город. Останутся одни маленькие деревни. Странно это, да?

– Это не странно, это закономерно, – ответил сосед, глядя на пустынный и холодный бульвар. – Город умер вместе со светом. Теперь его место займут общины, племена, кланы. Ты читал историю? Так всегда бывает после катастроф. Цивилизация – тонкая плёнка, её легко содрать. Мы содрали её сами, когда начали воровать друг у друга. Теперь осталось только признать, что назад дороги нет.

Денис слушал и понимал, что сосед прав, как были правы те, кто говорил раньше. Они жили в новых условиях, где не было места государству, полиции и обещаниям вернуть свет. Время ожиданий закончилось.

Город жил теперь только по собственным, новым законам, суровым и простым. Вокруг была лишь осторожность и настороженность. Только костры нарушали ночную темноту, а голоса звучали теперь лишь тогда, когда надо было сказать что-то важное.

Так закончился год, ставший для Дениса и остальных рубежом, после которого возврата к прошлой жизни не существовало. Все это знали и молча принимали, глядя на угли костров, которые теперь были последними точками света в погибшем городе.

Под землю спустились тысячи. Метро стало главным убежищем, где сохранялось тепло. Платформы быстро разделились на зоны: костры, нары, рынок. Люди пытались создать порядок, но всё превращалось в хаос. Гул голосов не стихал: торговля, споры, крики детей.

Первые спустившиеся ожидали, что жизнь под землёй станет спасением от кошмара наверху. Но скоро стало ясно, что теснота и отчаяние только обостряют противоречия, заставляют делиться на своих и чужих, на сильных и слабых. Станции превращались в многолюдные города, где на первый план выходила не человечность, а прагматизм – способность быстро реагировать и принимать жёсткие решения.

На станции «Чистые пруды» неподалёку от дома Дениса расположился стихийный рынок. Торговали всем, что только можно было обменять: свечами, самодельным топливом, крупами, ножами, лекарствами. Посреди платформы, где раньше толпились пассажиры в ожидании поездов, теперь стояли кривые ряды прилавков из ящиков и перевёрнутых тележек.

Продавцы с напряжёнными лицами перекрикивали друг друга, стараясь привлечь внимание к своему товару.

– Подходите! Настоящий спирт, без примесей! Меняю на крупу или консервы! – зычно выкрикивал пожилой мужчина в потёртом пальто и помятой шапке.

– Свечи из воска! Горят долго, почти без копоти! – с тревогой, словно боясь не успеть, подхватывала женщина лет сорока с испуганными глазами и нервными движениями.

Вдоль стен станции горели небольшие костры, вокруг которых расположились семьи наспех сколоченных деревянных настилов и грязных одеял. У огня тихо переговаривались, стараясь не мешать соседям. Воздух пропитался дымом, запахом пота и еды, ставшей роскошью. Все давно привыкли к этому запаху, принимая его как неизбежность.

Неподалёку от одного из костров Денис встретил знакомого, которого не видел несколько месяцев. Михаил, бывший программист из соседнего подъезда, выглядел гораздо старше своих тридцати. Лицо осунулось, волосы растрёпались, взгляд стал недоверчивым и усталым. Денис подсел к нему без спроса.

– Я тебя сразу не узнал, Миша, – произнёс он с натянутой улыбкой, стараясь скрыть тревогу при виде старого знакомого. – Ты как здесь оказался?

Михаил пожал плечами, покачивая головой, словно прогоняя неприятные воспоминания.

– Дома стало совсем плохо. Буржуйку украли, запасы еды кончились. Соседи оказались хуже чужаков, пришлось уходить. А здесь хоть люди, тепло, какой-никакой обмен. Теперь вот сижу, смотрю, как всё это… происходит. Думаю, дальше идти уже некуда, под нами только земля, да и над нами тоже земля, если задуматься.

– А мне казалось, в метро лучше, – заметил Денис, оглядываясь. – Тепло, многолюдно. Всё-таки не так одиноко, как в холодной квартире.

– Не одиноко, говоришь? – Миша грустно усмехнулся. – Ты глядишь вокруг и думаешь, что это люди. А я вижу толпу испуганных и злых существ, которые боятся друг друга больше, чем холода и голода. Ты здесь не жил, потому тебе кажется иначе. А когда посидишь недельку-другую, поймёшь, что одиночество среди толпы куда страшнее пустой квартиры.

Рядом раздался резкий женский голос, перебивший разговор:

– Вы двое долго тут сидеть будете? Люди проходят, загораживаете место. Или продавайте что-нибудь, или убирайтесь к кострам, не мешайте рынку!

Денис повернулся и увидел женщину лет пятидесяти с суровым, почти злым выражением лица. В руках у неё была большая сумка, набитая непонятными тряпками.

– Извините, сейчас уйдём, – мягко ответил Михаил, избегая конфликта.

– Да уж поторопитесь, – буркнула она и двинулась дальше, выкрикивая: – Тёплые вещи! Одеяла! Обмен на еду и топливо!

Михаил тяжело вздохнул, поднимаясь.

– Видишь, как здесь всё устроено? Каждый метр стал торговой площадкой, каждый прохожий – покупателем или врагом. Хочешь жить – приспосабливайся, торгуй, умей драться за место у костра. Или будешь ночевать на ступенях, а утром тебя не разбудят.

Они медленно пошли вдоль рядов, прислушиваясь к разговорам. У стены сидел старик, бывший военный. Теперь он рассказывал случайным слушателям о том, как защищать входы в метро и организовывать охрану.

– Нужно ставить дозоры у всех выходов, по три человека минимум. Каждый, кто спускается вниз, должен объяснить, кто он и зачем пришёл. Если не может объяснить – гнать наверх. Иначе через неделю у вас здесь будет такой бардак, что никакая армия не разберётся, – вещал старик убедительно, будто обращаясь к солдатам, а не к испуганным гражданским, слушавшим его с сомнением.

Возле одного из костров стояла женщина, окружённая детьми. Малыши в разномастной, изношенной одежде плакали и кричали, требуя еды и тепла.

– Потерпите, скоро всё будет, – успокаивала их мать, гладя по головам и пытаясь согреть дыханием замёрзшие пальцы. – Дядя Паша сейчас поменяет свечи на крупу, сварим кашу, поедим горячего, сразу станет лучше.

Её голос звучал неубедительно, словно она уговаривала не детей, а саму себя, что всё будет хорошо, хотя понимала обратное.

Рядом двое мужчин громко спорили:

– Ты хочешь сказать, что завтра опять пойдёшь наверх? Там те же бандиты, они сейчас сильнее всех, им закон не писан! – возмущённо говорил один, молодой и нервный.

– А мне всё равно придётся идти, здесь скоро нечего будет менять. Кому нужен твой керосин и свечи, когда крупа заканчивается? Пойду искать на складах или ещё где-то, – спокойно отвечал второй.

– С ума сошёл, вернёшься без ничего или не вернёшься вовсе!

– А что делать? Здесь всё кончается быстрее, чем наверху. Мы тут загнёмся раньше, чем привыкнем к темноте. Лучше уж рискнуть, чем ждать смерти в этой яме.

Голоса сплелись с криками детей и возгласами торговцев, создавая постоянный фон тревоги и напряжения, не стихавший ни на минуту. Люди жили теперь под землёй, в вечной борьбе за тепло, за кусок хлеба, за место у костра.

Метро перестало быть транспортной артерией. Оно стало городом само по себе, большим и шумным, наполненным отчаявшимися людьми, не понимающими, что делать дальше и как долго они смогут выжить.

Станциями теперь управляли те, кому закон всегда был чужд. Те, кто прежде обитал по ту сторону решётки, оказались на вершине. Вчерашние сидельцы и мелкие рэкетиры диктовали правила, будто всю жизнь ждали этого момента. Они действовали молча, быстро, без колебаний. Кто-то за неделю выстроил цепочку контроля от лестниц до котлов, кто-то перекрыл воду и начал продавать её по стакану, а кто-то просто взял лом, воткнул его в стену и сказал: «Отсюда и до фонаря – моё».

Каждая станция стала отдельным государством с вахтёром-царьком, вершившим судьбы – не на бумаге, а по наитию, по хриплому шёпоту и раздаче пайков. Никого не выбирали. Просто однажды кто-то оказался с ломом в руках и сказал: «Теперь я здесь главный». Остальные промолчали. Молчание означало согласие.

Решения принимались не совещаниями, а взглядами, в которых читалось: возразишь – не доживёшь до утра. Ходили слухи о человеке, который спорил со «смотрящим» на «Таганской» – его нашли через день, без обуви, с обожжёнными ладонями. Никто не знал деталей, но все поняли намёк. После этого даже шёпотом обсуждать происходящее стало опасно.

Былые знания и дипломы обесценились. Доктор наук мыл пол у лагерной кухни, бывший архитектор растапливал костры. Литератор, которого раньше печатали в журналах, теперь записывал на стенах имена тех, кого «забрали» ночью. Шептали, что за это ему обещали пайку и щепотку сахара.

Теперь главным становился тот, у кого была сила, нож или группа из четырёх обнаглевших парней. Ещё лучше – если всё сразу. Те, кто мог собрать вокруг себя троих с битами и одного с фонарём, контролировали не только проходы, но и жизнь в прямом смысле. Они решали, кто останется на ночь, кто уйдёт, а кто – исчезнет. Никто не называл это властью. Но все понимали: от одного слова этих людей зависело, будет ли у тебя завтрак, угол у стены и право проснуться утром живым.

Пространство метро разделили по понятиям, а не по совести. Сильные заняли тёплые участки у вентиляций, слабые ютились у выходов, где сквозняк гулял даже в апреле. Те, кто пытался говорить о справедливости, быстро пропадали. Их не искали – все понимали: «сам виноват». Возникла новая архитектура: костры в центре, охрана у перрона, женщины на кухне, дети под лавками. Иерархия сложилась сама собой, как будто издавна ждала своего часа.

На станции «Чистые пруды» всё решал Корней – коренастый человек в тёмной кожаной куртке с глубокими шрамами на руках и лице. Его окружение состояло из молодых парней, готовых выполнить любую команду за еду и место у костра. Вместе они образовали новый центр власти, жёсткий и безжалостный, которого боялись и старались не задевать.

Корней каждый вечер обходил платформы, медленно двигаясь мимо рядов костров и торговых лавок. Люди при его появлении замолкали и отводили взгляд. Его голос был низким и тяжёлым, будто каждое слово падало камнем на плечи собеседника.

– Значит, так, – начал Корней, подходя к группе людей, стоящих в очереди за водой. – Здесь всё моё и моих ребят. Кто хочет жить на нашей территории, платит половину того, что имеет. Кто не хочет – быстро уходит, пока его не вынесли вперёд ногами. Вопросы есть?

Очередь замерла в молчании. Женщина, стоявшая ближе всех, покачала головой и опустила глаза.

– Я ясно говорю? – повторил Корней, внимательно глядя на неё. – Или у вас что-то сказать есть?

– Ничего нет, всё ясно, – ответила она тихо, боясь поднять голову.

Корней хмыкнул и пошёл дальше, остановившись возле двух мужчин, обменивавших старую одежду на свечи и хлеб.

– Половину от того, что наменяете, отдаёте моим, – холодно сказал он, рассматривая вещи на импровизированном прилавке. – Или сразу сейчас выбирайте, что оставите. Долго ждать не буду.

– Но нам самим почти ничего не остаётся, – тихо возразил один из торговцев, худой мужчина лет пятидесяти, нервно перекладывая вещи.

– Это твои проблемы, – резко оборвал Корней. – Я не благотворитель, а вы здесь не гости. Хотите сохранить товар – торгуйте наверху, если сможете выжить. А пока вы на моей территории – делитесь. Это последний разговор на эту тему.

Мужчины молча кивнули, не решаясь возразить снова. Один быстро начал откладывать вещи, которые собирался отдать.

Неподалёку стояла группа женщин, готовивших еду. Корней подошёл ближе, внимательно наблюдая за работой.

– Кто у вас тут главная? – спросил он громко, прерывая разговор.

Вперёд нерешительно вышла пожилая женщина с седыми волосами, тщательно завязанными платком.

– Я тут за кухню отвечаю, – тихо ответила она, скрывая волнение. – Что-то не так?

– С сегодняшнего дня половину еды вы отдаёте нам, – спокойно и твёрдо сказал Корней. – За это мои ребята проследят, чтобы вас никто не тронул и не украл продукты. Если будете хитрить или пытаться что-то спрятать – накажем так, что пожалеете всю оставшуюся жизнь. Всем ясно?

Женщина молча кивнула, и все вокруг опустили глаза, принимая условия нового порядка.

Охранники Корнея появились возле лестниц и выходов, контролируя каждого, кто заходил и выходил со станции. Они редко разговаривали, обычно лишь молча вытягивали руки, принимая плату за проход или вынос добытых наверху вещей.

Однажды Денис спустился на станцию в поисках продуктов. Его встретил охранник, молодой парень с равнодушными глазами.

– Чего принёс? – резко спросил он, осматривая Дениса с головы до ног.

– Соль и немного крупы, хотел обменять на свечи, – ответил Денис, стараясь говорить спокойно.

– Треть отдаёшь сразу сюда, – парень указал на мешок. – Это плата за вход. Дальше можешь идти, менять что останется.

– Треть? – Денис нахмурился, но спорить не стал, понимая бессмысленность.

– Треть, – повторил парень, сжимая кулак. – Или наверх обратно.

Денис молча отсыпал крупу и отдал мешок. Пройдя дальше, он заметил Михаила, старого знакомого, сидевшего возле костра. Михаил, увидев его, устало кивнул и поднялся.

– Вот видишь, как здесь теперь живём, – негромко произнёс он, отводя Дениса в сторону. – Бандиты правят бал, люди молчат и терпят. Все уже привыкли. Приспособились. Если молчишь – живёшь. Если начнёшь спорить – быстро окажешься на улице. И это ещё в лучшем случае.

– Почему же никто не сопротивляется? – спросил Денис, оглядывая станцию.

– Потому что любой, кто пробовал, исчезал, – грустно ответил Михаил. – Один раз попробовали возразить, а на следующее утро двоих нашли возле выхода. После этого все поняли: правила здесь только такие. Никто не рискует больше.

Невдалеке двое охранников Корнея толкали мужчину, пытавшегося что-то спрятать под одеждой.

– Ты думаешь, самый хитрый, что ли? – злобно шипел охранник, вытряхивая из его одежды спрятанную свечу и несколько кусков сухарей. – Батя ясно сказал: кто прячет – тот вор. А с ворами разговор короткий.

– Простите, больше не буду! – задыхался мужчина, пытаясь вырваться.

– Конечно не будешь, – усмехнулся второй охранник. – Потому что больше мы тебя здесь не увидим.

Мужчину грубо подтолкнули к лестнице наверх и вытолкнули за пределы станции. Толпа молча наблюдала, никто не вмешался, никто не произнёс ни слова в его защиту.

Станция метро стала территорией, где правила писали люди, привыкшие брать то, что им нужно. Закон теперь был лишь один – закон силы и страха, а справедливость и человечность остались воспоминанием из прошлой жизни.

Сильные заняли лучшие места и начали брать «дань» за безопасность. Женщин забирали «при кухне» или в прислугу. Мужчин заставляли носить дрова и воду. Так появилась первая иерархия, основанная на грубой силе и еде.

Теперь на станциях не спрашивали имени и профессии. Важно было другое: способен ли ты таскать тяжёлые канистры с водой, рубить дрова или защищать территорию. Те, кто мог выполнять такую работу, получали тёплый угол и миску супа. Остальным перепадало то, что останется, – а оставалось мало.

Однажды вечером Денис оказался у длинного костра, где старик в потёртом бушлате, которого звали просто дядей Васей, готовил нечто, напоминавшее суп. Старик выглядел так, будто всю жизнь стоял у этого огня и помешивал железной ложкой похлёбку.

Рядом с ним сидела женщина, которой едва исполнилось сорок, с потухшими глазами и синяками на руках. Её звали Лида, и она чистила картошку, бережно откладывая кожуру – вдруг пригодится.

– Ты вот картошку не мельчи, – устало говорил дядя Вася, помешивая котёл. – Корней ругаться будет, если похлёбка жидкой выйдет. Нам с тобой это ни к чему. Нам ещё завтра проснуться хочется.

Лида молча кивала, бросая в кастрюлю крупные куски картошки.

– А вчера опять двух парней увели, – продолжал старик, не отрывая взгляда от огня. – Сказали, что воровали. Я их давно знаю, они мухи не обидят. Теперь даже спрашивать боюсь, где они. Уж точно не здесь.

– Да я знаю, – тихо ответила Лида, не поднимая глаз. – Вон Настя вчера вечером видела, как их наверх тащили. Куда уж там наверху – сами понимаете. Теперь даже дышать страшно, не то что слово сказать.

Денис, слушавший разговор, шагнул ближе к костру, подставляя руки теплу. Он хотел заговорить, но не успел.

– Эй, ты кто такой? – резко спросил охранник, парень лет двадцати с угрюмым взглядом и бейсбольной битой за поясом. – У этого костра только свои греются. Или ты к нашим записался?

– Я просто руки погреть подошёл, – ответил Денис, показывая пустые ладони. – Ничего плохого не хотел.

– Хотел, не хотел – мне без разницы, – отрезал парень. – Будешь носить воду – останешься. Не будешь – топай наверх. У нас тут не благотворительность, за тепло платить надо.

Дядя Вася с тревогой посмотрел на Дениса и негромко произнёс:

– Ты уж соглашайся, сынок. Воду таскать тяжело, но наверху и вовсе страшно. Там даже такое тепло, как здесь, не найдёшь. Подумай хорошенько, прежде чем отказываться.

Денис вздохнул и кивнул:

– Хорошо, я буду носить воду.

Охранник одобрительно хмыкнул и ушёл дальше, высматривая следующего нарушителя правил.

Дядя Вася облегчённо кивнул:

– Правильно решил. Лучше так, чем наверху мёрзнуть. А то ходят слухи, что вчера троих нашли возле выхода замёрзшими. Сидели и не могли развести костёр, потому что всё сырьё здесь, у нас.

Мимо прошла группа мужчин, тяжело таща канистры с водой; лица у них были усталыми. Один, крепкий мужчина лет сорока, бросил канистру у костра и выругался:

– Вот вам вода, чтоб вы подавились. Третий день без отдыха пашем, спины скоро сломаем.

– Тише ты, Сергей, – встревоженно прошептала Лида, оглядываясь на охранников. – Услышат ещё – тебе же хуже будет.

– А что хуже-то? – громко ответил Сергей, вытирая со лба грязь. – Я уже и так на краю, силы больше нет. Лучше наверх – пусть уж сразу, чем здесь, под землёй, рабом батрачить.

– Ага, наверх, – хмыкнул стоявший рядом старик с тяжёлыми мешками под глазами. – Там даже костра не найдёшь, не то что еды. Вот помрёшь от холода – тогда и поймёшь разницу.

Сергей махнул рукой и отвернулся, глядя в сторону темноты тоннеля, где едва различимые огни другого костра отражались на стенах.

В этот момент мимо быстро прошёл высокий мужчина, которого звали Кириллом. Он собирал у всех продукты и передавал их Корнею. Увидев канистры и дрова, Кирилл удовлетворённо кивнул:

– Молодцы, вот теперь хватит и на суп, и на чай. Корней будет доволен. Сегодня получите добавку.

Он подошёл к Лиде и дяде Васе, бросив взгляд на котёл:

– Густой суп варите, не экономьте картошку. Кто кормит людей, тот и жить будет долго. Корней ценит тех, кто не ворует и не хитрит. А кто хитрит – не задерживается здесь надолго.

– Да всё понятно, Кирилл, – ответил дядя Вася, опуская глаза. – Мы и не хитрим, сами же голодные. Варим, как положено.

Кирилл ничего не ответил, лишь бросил мрачный взгляд на Дениса и пошёл дальше, контролируя происходящее на станции.

– Вот так мы теперь живём, – устало сказал дядя Вася, помешивая суп. – Кто сильный – наверху, кто слабый – снизу. И ничего не изменишь. Если хочешь выжить, нужно приспособиться.

Лида подняла глаза и негромко добавила:

– И лучше поменьше говорить вслух. Они и так всё знают. Корней никому не прощает слова против себя. Даже думать страшно, что будет, если вдруг что-то не так скажешь.

Денис молча смотрел в огонь и думал, что теперь даже мысли приходилось подбирать осторожно, словно и они могли выдать его охранникам, бесшумно появлявшимся из тени и исчезавшим, уводя людей, которые больше не возвращались.

Так станция стала местом, где не существовало человеческого достоинства, а ценность человека определялась его способностью работать, терпеть и молчать.

Вскоре появились метки на руках. Их ставили люди из группировок, контролировавших зоны метро: проводили полосы или кресты мелом, чтобы отметить, кому достался человек. Человека могли «присвоить», если он искал защиты, получал пищу или тепло от группы. Иногда хватало и силы: пойманного считали трофеем и сразу метили. Основанием служила простая логика выживания: кто кормит и обогревает, тот получает право владеть зависимыми.

Кресты, линии и символы стали знаками зависимости. Это был первый вид рабства – без цепей, но с полной несвободой. Кто был без метки, считался беззащитным. Случайных людей хватали и ставили под чужую «опеку». Появились истории о разделённых семьях, отданных в разные руки. Сопротивление заканчивалось побоями или изгнанием в тёмные тоннели. Метро стало городом, где свободы не существовало.

Денис впервые заметил эти метки, когда вечером у костра сидели двое мужчин с яркими крестами на запястьях. Один был пожилой и молчаливый, другой – совсем молодой парень с потерянным взглядом. Он никак не мог привыкнуть к новой роли, постоянно смотрел на крест и тёр его пальцами, будто надеялся стереть.

– Ты не три, – тихо сказал ему пожилой, наблюдая за действиями. – Лучше уж так, чем без защиты ходить. Без метки тут и дня не протянешь. Схватят, метнут камень и бросят в тоннель.

– Как это вообще случилось? – парень поднял глаза. – Я никого ни о чём не просил. Просто стоял в очереди за водой, а потом вдруг схватили и поставили крест. Сказали: теперь наш, будешь с нами.

Пожилой усмехнулся и покачал головой:

– Теперь правила простые. Если ты ешь чей-то хлеб, значит, ты принадлежишь тому, кто его дал. Неважно, просил ты или нет. А если отказываешься – значит, крадёшь. Тогда с тобой вообще не церемонятся. На прошлой неделе видел, как одного увели за то, что крест стёр. Больше его никто не видел.

– И что теперь делать? – растерянно спросил молодой. – Всю жизнь так и буду чужой собственностью?

– Жизнь теперь короткая, – ответил пожилой. – Просто надо выжить как можно дольше. Метка – это хоть какая-то гарантия. Здесь ты ешь и пьёшь, там – мёрзнешь и голодаешь. Выбор простой, хоть и жуткий.

Возле неё стояла другая, молодая, с выражением отчаяния на лице, внимательно глядя на свои руки. Рядом женщина средних лет закутала ребёнка в рваное одеяло, бережно закрывая ему глаза и уши, чтобы не видел и не слышал окружающий ужас.

– Вот и я теперь меченая, – заговорила она неожиданно громко. – А мужа в другую сторону забрали, на другую платформу. Сказали, так будет безопаснее для всех. Только вот мне от такой безопасности толку мало: одной теперь выживать, будто и не жили вместе никогда.

– Ты ещё счастливая, – ответила женщина с ребёнком. – Моего сына вообще к себе забрали. Сказали, что мальчишки им нужнее – крепкие, сильные, воду будут таскать. Я умоляла его вернуть, в ногах валялась. Мне тогда сказали: или молчишь и живёшь спокойно, или не увидишь больше никого. Теперь молчу и жду, а сердце каждый вечер болит, и спать не могу от страха, что его обидят.

Наверху улицы утратили остатки человеческого облика. В сумерках город напоминал огромный притон, где жизнь стала дешёвым товаром, а тело – разменной монетой в торговле за кусок хлеба или одеяло. Люди потеряли не только стыд, но и понимание границ дозволенного. Теперь всё было открыто, грубо, бесстыдно.

Прежние тихие дворы превратились в точки, где совершались самые низменные сделки. Подворотни стали прибежищем для тех, кто уже не мог получить пищу иначе, кроме как продать себя. Дома, в которых ещё недавно мирно жили семьи, теперь покрылись грязью и криками, ночными стонами и запахом пота и отчаяния.

Однажды Денис возвращался домой поздно вечером, когда сумерки только начинали густеть, обволакивая город холодной дымкой. Он шёл по привычному маршруту, стараясь не смотреть по сторонам, чтобы не видеть того, к чему так и не привык.

Но взгляд его остановился на знакомом силуэте в тёмной подворотне. Там, в полумраке, слышались приглушённые мужские голоса и сдавленные женские всхлипы. Денис приблизился осторожно, не веря глазам: среди группы молодых парней, сменяющих друг друга, он узнал Аню.

Юбка Ани едва скрывала бёдра, теперь задранная на спину, резинки трусиков перетянуты до колен, а бледная кожа поблёскивала чужой слюной. Сперва показалось, что она пьяна: слишком обмякшие руки, голова болталась, будто тело пыталось отползти в себя, – но на лице застыло странное выражение: смесь ужаса, отрешённости и злобы. Парень, навалившийся на неё, держал Аню за плечо, как танцевального партнёра, и толчки его бёдер казались бы комичными, если бы не очередь ожидающих – прямо напротив, у стены, покуривая и отхлёбывая из горла.

В промежутках между стонами и всхлипами Ани доносился тупой ритм: то ли от ударов её спины о стену, то ли от сердца Дениса, унёсшегося куда-то в пятки. Один из ожидающих, постарше, засмеялся вполголоса, покачал головой и протянул следующему бутылку, по-хозяйски похлопав того по плечу. Её рука, скользнувшая по стене, на секунду задержалась и соскользнула вниз, оставив на штукатурке мельчайшую дорожку крови – Денису бросилась в глаза именно эта линия в тусклом отсвете огня из бочки во дворе.

В этот момент парень в тёмной куртке резко оттолкнул Аню от стены и повернул лицом к себе. Она зашипела сквозь зубы что-то нечленораздельное – может, мат, а может, мольбу, – но тот перехватил её запястья и припечатал к груди, навалившись всем весом, будто хотел вписать её в бетон. Рот девушки был полуоткрыт, губы искусаны до крови, а глаза смотрели в пустоту – мимо лиц, мимо рук, мимо самих этих людей.

Очередь за её спиной снова придвинулась вплотную, и Денис заметил, что у каждого из парней было своё лицо: кто-то смеялся, кто-то жадно облизывался, кто-то, наоборот, будто вовсе не здесь, а в каком-то отстранённом кино. Один вертел в руках мёртвый телефон – привычка, неистребимая даже теперь; рядом у стены коптил огарок свечи. Мир словно сошёл с рельсов, и эта сцена была его новой, окончательной нормой.

В этот момент она запрокидывала голову, закусив губу, пока парень в тёмной куртке резко двигался, прижав её к холодной стене.

Волна гнева окатила Дениса. Не раздумывая, он шагнул вперёд и крикнул:

– Эй! А ну отпустили её!

Фигуры замерли. Парень у стены обернулся, не отпуская девушку, другие медленно повернули головы к незваному гостю.

– Тебе чего, мужик? – лениво спросил один из них, крупный, в вязаной шапке. – Своей очереди ждёшь? Так становись, мы не жадные.

– Отпустите её, – повторил Денис, сжимая кулаки и оценивая шансы против четверых здоровых мужиков.

К его удивлению, именно Аня подала голос:

– Денис? Денис Соколов? – она вглядывалась в темноту. – Уходи, всё в порядке.

– В порядке? – Денис шагнул ближе, теперь различая её лицо в дрожащем свете огарка. – Они же…

– Это не то, что ты думаешь, – Аня отстранила парня, обнимавшего её за талию. – Серёж, подожди минутку.

Она поправила юбку, натянула трусики и подошла к Денису. Её лицо, некогда нежное и мечтательное, осунулось и затвердело за месяцы блэкаута. В глазах читалось не боль или страх, а странное спокойствие человека, принявшего реальность.

– Пойдём отойдём, – она взяла его за локоть и повела в сторону. Парни за спиной недовольно бурчали, но не двигались с места.

– Какого чёрта тут происходит? – прошипел Денис, когда они отошли. – Ты в порядке? Они тебя заставляют?

Аня горько усмехнулась:

– Никто никого не заставляет, Денис. Это сделка. Они приносят еду, консервы, свечи, лекарства… а я… – она сделала жест рукой. – Это бизнес. Выживание.

Денис смотрел на неё, пытаясь осознать услышанное. Аня, которая когда-то рекомендовала ему книги Кортасара и спорила о символизме Тарковского, сейчас говорила о продаже своего тела с будничным спокойствием, словно обсуждала погоду.

– Но… это же… – он запнулся.

– Изнасилование? – Аня покачала головой. – Нет, Денис. Это моё решение. Моё тело – мой ресурс. У каждого свои способы выживания.

В её голосе не было стыда или сожаления, только усталая практичность. Она достала из кармана небольшой свёрток.

– Смотри, – она развернула бумагу, показывая два пакетика и пузырёк таблеток. – Антибиотики. Знаешь, сколько это сейчас стоит? У меня мать с пневмонией лежит. Без этого она не протянет и недели.

Денис молчал, переваривая услышанное. Всё в нём протестовало против ситуации, но где-то на краю сознания билась мысль: «А что бы ты сделал на её месте?» В мире, где исчезли деньги, работа, социальные структуры – что оставалось людям, кроме самих себя?

– Послушай, – Аня коснулась его плеча. – Я знаю, как это выглядит. Но сейчас другое время, другие правила. Каждый выживает как может. Кто-то грабит, кто-то убивает за банку тушёнки… Я хотя бы никому не причиняю вреда.

Денис смотрел на неё, не зная, что ответить. Он сам каждый день сталкивался с необходимостью переступать через прежние моральные границы. Чтобы добыть лекарства для заболевшего дяди Пети, он обменял редкий нож, украденный у соседа. Чтобы получить еду, он помогал бандитам взламывать брошенные квартиры. Чистота совести стала роскошью в мире, где даже чистая вода считалась ценностью.

– Мы могли бы… – начал он неуверенно. – Может, есть другой способ? Я мог бы помочь…

– Как? – спросила она с искренним интересом. – У тебя есть лишние лекарства? Или запас еды, которым ты готов поделиться?

Денис молчал. Его собственные запасы таяли с каждым днём.

– Вот видишь, – Аня улыбнулась с грустным пониманием. – Мы все делаем то, что должны. Не беспокойся обо мне, серьёзно. Эти ребята… они не так плохи. Кормят мою мать, приносят лекарства… Даже защищают от настоящих подонков.

Один из парней окликнул её:

– Ань, ты скоро? Нам ещё домой добираться.

– Минутку! – отозвалась она, затем снова посмотрела на Дениса. – Мне пора возвращаться. Обещай, что не будешь вмешиваться. И… не рассказывай никому, ладно?

Денис медленно кивнул, всё ещё не в силах принять ситуацию.

– Постой, – он вдруг вспомнил о флягах в рюкзаке. – Я могу дать тебе воду. Чистую, из родника. Полторы фляги.

– Правда? – её лицо озарилось почти детской радостью. – Это было бы здорово.

Денис снял рюкзак и достал металлические фляги. Передавая их Ане, он почувствовал странное облегчение. Это было так мало, почти ничего в сравнении с тем, что она делала ради выживания, но всё же – что-то.

– Спасибо, – она взяла фляги и спрятала их в сумку. – Знаешь, мне иногда кажется, что мы все в какой-то степени стали проститутками в этом новом мире. Только валюта разная. Кто-то продаёт мускулы, кто-то мозги, кто-то – принципы… – она пожала плечами. – По крайней мере, я честна с собой.

В её словах была горькая правда. Отношения между людьми свелись к примитивному обмену – ты мне, я тебе. Сантименты, мораль, этика – всё это стало непозволительной роскошью, когда речь шла о выживании.

– Будь осторожна, – только и смог выдавить Денис.

– И ты, – она коснулась его плеча, а затем повернулась и пошла обратно к ожидавшим мужчинам. – Я закончу через полчаса, – донёсся до него её голос. – Давайте продолжим, только не здесь. Холодно уже.

Денис стоял, наблюдая, как группа уходит глубже во двор, скрываясь в темноте. Аня шла между парнями, что-то негромко рассказывая и смеясь. Её смех звучал почти естественно – умение, которому она научилась за эти месяцы.

Когда они скрылись из виду, Денис двинулся прочь. Город оставался таким же тёмным и молчаливым, но что-то в нём изменилось – или, скорее, изменилось восприятие Дениса. Эта встреча словно сдёрнула ещё одну завесу с нового мира, показав его таким, какой он есть – без прикрас и самообмана.

Уличные фонари не горели уже месяцами, но сегодня их отсутствие ощущалось особенно остро. Денис шёл, размышляя о том, что темнота вокруг – не просто отсутствие света, а новое состояние общества, сброшенного к инстинктам выживания. В этой темноте старые понятия морали рассыпались, как карточный домик, уступая место простому вопросу: «Что ты готов сделать, чтобы выжить ещё один день?»

Аня нашла свой ответ. У Дениса был свой. У каждого из оставшихся в живых был собственный способ адаптироваться к миру, где больше не работали не только электрические сети, но и социальные связи, выстраиваемые веками.

Дома, в своей холодной квартире, Денис зажёг огарок свечи и долго смотрел на пламя. Жёлтый огонёк дрожал от сквозняка, отбрасывая тени на стены. Этот крохотный источник света казался похожим на остатки человечности, которые они все пытались сохранить в себе. Маленькое, уязвимое пламя, которое так легко погасить, но которое упрямо продолжает гореть.

– Другие правила, – повторил он слова Ани. – Другое время.

Его голос прозвучал громко в пустой квартире. Денис понимал, что завтра, или послезавтра, или через неделю он может оказаться перед выбором не менее страшным, чем тот, что сделала Аня. И что самое пугающее – он уже не был уверен, какое решение примет.

Свеча догорела, оставив его в темноте. Мир за окном тоже был тёмным, но полным людей, каждый из которых боролся за выживание, используя те ресурсы, что у него остались. Человечество отступало к своим первобытным началам, и никто не знал, остановится ли это движение вспять когда-нибудь, или тьма окончательно поглотит всё, что когда-то называлось цивилизацией.

Глава 4

Улицы столицы превратились в территорию, где силу и порядок ди