Читать онлайн Монастырь мне только снился бесплатно

Глава 1

Вечер был морозным. Она смотрела в окно такси и не могла отвести глаз от приближающихся серых стен Благовещенского монастыря. Когда-то она думала, что монастырь – это где-то далеко, в горах или в глухом лесу. Но оказалось – монастырь находился в городе, в низине, где виднелся огромный луг и речка. Из центра города поворот, и за ним высокий забор, купола, звонница.

Водитель остановился прямо перед воротами.

– Приехали, – сказал он коротко.

Она кивнула, расплатилась и вышла.

В одной руке Катя сжимала чемоданную ручку, в другой поддерживала рюкзак за спиной – это была ее новая жизнь, которая помещалась в эти вещи.

Металлические ворота отражали закат солнца и в лучах его подчеркивалась облупившаяся местами краска. Сердце сильно стучало.

«Ну, вот Катя, запомни этот момент, сегодня 9 января 2004 года, тебе 28 лет и ты входишь в ворота монастыря в новую жизнь»– подумала она.

По заснеженной тропинке она приближалась к колокольному проходу.

Навстречу ей шла серьёзная монахиня в очках, лицо которой было нахмуренно. Катя любезно спросила её:

– Подскажите, пожалуйста, где живет монахиня Лукерия?

Она, всё так же молча, показала ей пальцем на ближайшее здание за колокольней и пошла своей дорогой. Катя довольная постучала в окно справа от двери, в котором был свет. Дверь была закрыта. Из окна, отодвинув шторку, появилась старенькая бабушка и спросила:

– Ты кто?

– Я привезла письмо для монахини Лукерии от сына.

Спешно ей открыли дверь и быстро вместе с ее пожитками затолкали внутрь. Катя никогда не была в монастырях и не знала о правилах, которые там существуют. Уже спустя год она поняла, что это было «преступлением» со стороны монахини, которая без благословения приняла ее и получила письмо от сына. Обычно, все письма от родных сначала читала игумения, а потом, если считала нужным, передавала их по назначению.

Ей налили чай, предложили сладости, а мать Лукерия жадно расспрашивала о сыне. Через некоторое время появилась келейница мать Лукерии Лена и сказала ожидать, когда игумения пригласит на разговор. Ждать Кате пришлось долго.

– Откуда знаешь моего сына?– наконец спросила монахиня.

– Я живу в соседнем подъезде, он знакомый моих родителей. Когда узнал, что я хочу приехать в этот монастырь, сразу передал весточку,– сказала Катя.

Наконец, пришла Лена и повела ее в корпус, где находились игуменские покои, посадила на скамейку возле двери ждать вызова. На улице бушевали рождественские морозы. В помещении было так холодно, что ступни у Кати начали замерзать от холодного пола. В одних носках она переминалась с ноги на ногу, чтобы хоть как-то согреться.

Через несколько минут Лена вернулась.

– Матушка Спиридона ждёт. Пройдём.

В кабинете за большим столом в кожаном кресле сидела матушка и с улыбкой указала Кате рукой присесть напротив нее. Она спросила ее, откуда она приехала, кто благословил ее в монастырь. Катя ответила, что в монастырь пришла сама, без благословения.

– А духовник у тебя есть?

– Нет, у меня никого нет. Но я в монастырь пришла навсегда,– сказала Катя уверенным голосом.

– Поживём – посмотрим. – Она встала, подошла к Кате, девушка тоже встала. Игумения протянула ей руку, она взяла ладонь в свою ладонь, думая, что игумения желает с ней попрощаться за руку.

– Ты что, никогда благословения не брала?– удивилась она.

– Нет,– сказала Катя. Она повернула ее кисти ладонями кверху и положила одну ладонь на другую.

– Вот так просят благословение, а когда тебе кладут руку на ладони, то ты должна поцеловать её.

Катя сделала всё, как ей сказала матушка.

Ее повели в рядом стоящий корпус, она зашла в большую комнату, в которой находилось пять кроватей. Лена предложила выбрать на свой вкус. Кате понравилась та, которая стояла в укромном месте, в нише. В помещении было довольно чисто, но жутко холодно.

Она положила сумку на стол, открыла чемодан. Вещей было немного: несколько платьев, платки, тетрадь, Библия. Всё, что осталось от прежней жизни, казалось ненужным и тяжёлым.

Она глубоко вдохнула, села на кровать, посмотрела вокруг. Всё было простое, без украшений. Но от этого ей становилось легче.

Ночью Катя очень замерзла. Поочередно с каждой кровати она сняла одеяла и укуталась. В голове суматошно пробегали мысли: «Неужели так будет всю жизнь?».

Утром Катя решила отдать шоколадку и печенье, которые привезла с собой. Она узнала от мать Лукерии, что держать у себя еду считалось грехом в монастыре. Катя спросила первую попавшуюся сестру, которая проходила мимо ее, куда сдать сладости и та направила ее к келарю Анне. Кто такой келарь Катя, конечно, не знала, но судорожно пыталась запомнить такое сложное для нее слово. (Келарь – это должность заведующего монастырской трапезной, кладовой со съестными припасами и их отпуском на монастырскую кухню).

На следующий день состоялась архиерейская служба. Владыка, игумения и сестры после службы строем пошли в трапезную. Катя успела взять у владыки известное ей теперь уже благословение и пошла вслед за строем.

Несколько дней Катя ходила с мокрыми глазами. Монахиня Агапия, которая шла по пути с ней на послушание, сказала:

– Ну, что ты всё плачешь. Всё будет хорошо!

А она и сама не могла понять причину слез. Может быть, это происходило от непривычной обстановки. Казалось, что ее никто не замечает.

—Можешь мне рассказать о монастыре что-нибудь?– сказала Катя, вытирая слезы.

—В стародавние времена, когда город только начинал расти и крепнуть, на его окраине лежала глубокая низина. Место то было сырое и неприглядное: весной его затапливали воды, летом стояли туманы, а зимой скоплялись сугробы, так что люди обходили низину стороной. Считалось, что там живут «тёмные силы» – болото будто бы стонало в ночи, и никто не хотел строиться рядом.

Но однажды, в праздник Благовещения, в низине произошло чудо. Над туманами разлился необычный звон – будто невидимый колокол ударил в чистое небо. Жители города, испугавшись, сбежались посмотреть и увидели, что прямо посреди болотистой земли сияет яркий свет, и в нём – образ Архангела Гавриила, несущего весть Пресвятой Деве. Свет стоял долго, и даже самые неверующие пали ниц.

На том самом месте вскоре поставили деревянный крест, а вокруг него – часовню. И вот чудо второе: вода отступила, земля стала суше, и низина превратилась в удобное место для строительства. Тогда-то и родилась мысль построить здесь монастырь в честь Благовещения Пресвятой Богородицы.

Первым настоятелем обители стала монахиня с редкой судьбой – матушка Евпраксия. Она некогда была из богатого купеческого рода, но после тяжёлой болезни дала обет посвятить жизнь Богу. Именно она собрала первых сестёр и положила начало строгому уставу монастыря: жить в смирении, служить бедным и никогда не отказывать в приюте странникам.

С годами монастырь укрепился: построили каменный храм с высокой колокольней, ограду, кельи и трапезную. Но горожане всегда помнили: основание монастыря – чудо, совершившееся в мрачной низине. И до сих пор среди паломников говорят:

“Кто войдёт в Благовещенский монастырь с тяжёлым сердцем, у того душа поднимется из собственной низины – так же, как земля поднялась здесь когда-то по молитве Богородицы.”

– Удивительная история,– сказала Катя, выслушав рассказ и поблагодарила монахиню.

На третий день Кате дали послушание убирать храм и ее счастью не было конца.

Глава 2

Колокол прозвенел так резко, что она подскочила, не сразу понимая, где находится. Сердце билось быстро, словно в доме пожар. Ночь ещё не успела уйти, за окном появлялись первые лучи солнца.

В коридоре уже слышались шаги: ровные, спокойные, будто каждая сестра знала своё место и свой час. Она торопливо накинула платок и вышла из кельи, боясь опоздать.

В храме было холодно. Каменные стены впитали ночную стужу и отдавали её телу. Сёстры стояли прямо, неподвижно, будто застыли в молитве ещё до её прихода. Она чувствовала себя неловкой, чужой: не знала, когда кланяться, когда креститься, когда петь. Она повторяла за другими, но сбивалась, и ей казалось, что это заметно всем.

К ней подошла монахиня со строгим лицом и отвела её на кухню. Там было шумно: скрипели вёдра, гремела посуда, шкварчала пища в печи. Воздух густо пах едой и хлебом.

– Очищай картошку, – коротко сказала сестра. – Работай быстрее, у нас времени нет.

Нож был тупым, руки дрожали. Сначала у неё ничего не получалось, картошка соскальзывала, кожура рвалась неровными кусками. Но рядом никто не смеялся, не укорял. Сёстры работали молча, каждый делал свое дело. И от этой молчаливой строгости она торопилась сильнее.

Картошка оказалась испытанием.

Катя сидела за длинным деревянным столом в монастырской кухне, перед ней – ведро с водой, большая миска и нож. Её руки уже ныли, кожа на пальцах стала мягкой от постоянного соприкосновения с холодной водой. Казалось, что клубни не кончаются: стоило вычистить один, как из мешка появлялись еще два.

Я думала, что умею чистить картошку, – с горькой усмешкой подумала Катя. Но здесь это похоже на экзамен. Только никто не поставит оценку, а результат будет виден сразу: на трапезе.

Она пыталась двигаться быстрее, но нож все время застревал в глазках. Очередной клубень выскользнул из руки и громко плюхнулся в ведро с водой. Брызги попали на её юбку. Катя вздохнула.

Дверь распахнулась. Вошли две сестры.

Одна – невысокая, в очках, с прямой спиной и строгим лицом. Другая – высокая, с доброй улыбкой и легким шагом.

– Новенькая? – спросила сестра в очках.

Катя подняла голову.

– Да. Катя.

– Я – сестра Агриппина, – сказала та. – А это Варвара.

– Привет, – улыбнулась Варвара. – Как дела?

Катя чуть смутилась.

– Чищу картошку. Медленно…

Варвара засмеялась тихо, но не зло.

– Ничего, все мы через это проходили. Давай помогу.

Она села рядом, взяла нож – и клубни начали исчезать один за другим. Лезвие скользило так легко, будто у неё был особый секрет.

– Видишь? – сказала Варвара. – Тут главное опыт – рука набьется. Через неделю сама будешь так же.

– Ага, – кивнула Катя. Через неделю… если доживу.

Агриппина стояла рядом, наблюдала строго, но молча. Иногда поправляла:

– Не оставляй кожуру на боках. Старайся аккуратнее. Мы ведь не для свиней чистим.

Катя кивала и старалась.

Через полчаса миска наполнилась горой жёлтых клубней. Варвара быстро нарезала их и сложила в кастрюлю.

– Неси на плиту, – сказала она Кате.

Катя взяла кастрюлю. Она оказалась тяжёлой, руки дрожали, но уронить она не смела. Донесла, поставила. Сердце билось так, будто она сделала что-то великое.

На кухне было жарко. В огромных кастрюлях кипел суп, кто-то резал капусту, кто-то нарезал хлеб. Воздух был густым от пара и запаха масла. Сёстры двигались быстро, но без лишних слов. Каждый знал свое дело.

Катя чувствовала себя лишней. Она стояла и не знала, куда деваться. Варвара заметила и тихо сказала:

– Не волнуйся. Здесь всё по кругу. Скоро найдёшь своё место.

Всё было готово. В трапезную стали заходить сестры. Они шли стройно, но спокойно. Кто-то перекрестился у двери, кто-то молча занял место за столом. Гул голосов стихал, уступая место ожиданию.

Катя помогала ставить тарелки и кружки. У неё всё дрожало внутри. А если я поставлю не туда? А если кто-то заметит? Но всё получалось: тарелка к тарелке, ложка к ложке.

Дверь открылась. Вошла настоятельница. Все встали.

Катя почувствовала, как в груди сжалось. Вчера она видела матушку в кабинете, но здесь, в трапезной, её присутствие казалось другим – словно воздух стал плотнее.

Прочли молитву. Сестры сели. На столах – суп из капусты, картофель с маслом, хлеб, компот. Еда простая, но горячая.

Катя попробовала суп – он был на удивление вкусный. Она поймала себя на мысли: «Это ведь та самая картошка, которую я чистила». И почему-то стало немного радостно.

В это время матушка открыла книгу. Голос ее прозвучал четко, ровно, без спешки:

– «Истинное смирение не в том, чтобы считать себя хуже всех, а в том, чтобы принимать всё, что случается, без ропота и без оправдания».

Катя замерла. Слова попали прямо в сердце.

Матушка подняла глаза от книги:

– Видите, сестры? У нас часто бывает так: кто-то перепутал кастрюли, пересолил суп, пролил воду. И что мы делаем? Начинаем искать виноватого. Но истинное смирение – это не оправдываться, а принять. Пусть даже ты не виноват. Принять – значит сохранить мир в душе.

В зале было тихо. Только звяканье ложек.

Катя опустила глаза. Это же про меня. Сегодня я перепутала кастрюлю и так хотела сказать: «Я не знала». Но сдержалась. Значит, это и было смирение?

Матушка снова посмотрела в книгу:

– «Человек смиренный не ищет себе оправданий. Он видит в замечаниях повод к исправлению, а не повод к спору».

– Вот и мы – продолжила она. – Если сестра сделала замечание, не нужно обижаться. Нужно сказать «прости» и исправиться. Так проверяется послушание. Не на словах, а на кухне, в прачечной, в огороде. Там рождается настоящая вера.

Сестра Евдокия, которая ворчала на Катю за медлительство, тихо кивнула. Варвара улыбнулась Кате и шепнула:

– У всех так бывает. Не переживай.

Катя кивнула. Внутри было горячо и тяжело, но одновременно светло.

Матушка продолжала чтение, делая паузы и поясняя:

– Святой Исаак Сирин говорит: «Лучше быть обиженным, чем обидеть». Подумайте, сестры. Разве не у нас так бывает: слово резкое сказали – и в сердце рана. А если бы мы промолчали? Душа осталась бы в мире.

Она закрыла книгу.

– Вспомните сегодняшний день. Сколько раз мы могли промолчать – и не промолчали. Вот тогда и начинается борьба.

После трапезы прочли благодарственную молитву. Сёстры встали и начали убирать посуду. Всё было организовано: одни собирали тарелки, другие несли их на кухню, третьи мыли.

Катя помогала, стараясь делать быстро. Теперь каждое её движение было осмысленным. Не для того, чтобы показаться, а чтобы служить.

Агриппина подошла и строго сказала:

– Смотри, не складывай ножи с ложками. Потом искать трудно.

– Простите, – ответила Катя. И удивилась: слова прозвучали легко.

Поздно вечером, вернувшись в келью, Катя села за стол. Руки пахли картошкой и моющим средством. Но писать хотелось.

Она открыла тетрадь и написала:

«Сегодня впервые чистила картошку. Устала до слёз. Но матушка читала святых отцов: «Смирение – это когда не оправдываться». Я поняла, что это прямо про меня. Я всё время хочу объяснить, что я не виновата. А нужно – просто молчать. Варя сказала, что у всех так. Значит, я не одна. Может быть, смирение и правда начинается здесь – на кухне и за чисткой картошки?».

Она отложила ручку, посмотрела в окно. Двор был тихий, фонари светили ровно, кошки бродили по заснеженным дорожкам.

Внутри было странное чувство: усталость и свет.

Если смирение начинается с картошки – значит, это для чего-то нужно мне, – подумала она и легла спать.

Глава 3

Утро началось привычно: колокол, короткая молитва, Литургия. Для Кати уже сам факт, что она смогла встать по колоколу и выстоять службу, казался маленькой победой. Тело ныло, но сердце было спокойнее, чем вчера.

После трапезы Катю направили в сестринскую трапезную на заготовки. До определённого времени с ней было много сестер, а потом все неожиданно пропали. С большим усердием она старалась перечистить всё, что было необходимо. Но за ней пришла сестра Марфа и сказала идти с ней в рухолку. Катя не понимала тогда что такое рухолка, но послушно пошла за ней.

По пути сестра объяснила, что матушка благословила одеть ее в чёрненькое, то есть стать похожей на послушницу. Марфа выдала ей чёрную юбку, кофту и платок, который Катя на ходу завязала. Она привела ее в игуменскую, где было много сестер. Катя отличалась от всех тем, что у нее была чёлка.

Шла святочная неделя после Рождества, когда разрешалось кушать всё, что тебе дарят. Одна из стареньких монахинь посмотрела на Катю и восторженно сказала: «Какая красивая». Ей было непонятно, какую красоту она в ней нашла тогда, потому что одета она была нелепо: старая юбка в складочку, свитер на два размера больше и старенький платок. С самого приезда в монастырь у Кати совсем не было аппетита, такое бывало у нее от переживаний и нового места. Сестры уминали булочки, а одна из сестер сказала Кате:

-Булочки – это же такая вкуснятина, мать Даниила готовила, ешь давай.

Катя улыбнулась, но кушать не стала.

После праздника она вместе с другими направилась в трапезную. Сегодня ей сказали: будет учиться у сестры Агриппины.

Трапезная пустая. Длинные столы стояли рядами, на них – аккуратно разложенные скатерти. На мойке слышался шум тарелок и другой посуды, которую мыли сестры. Возле раздаточного стола стояла Агриппина: в очках, с прямой спиной и выражением лица, которое сразу отбивало желание оправдываться.

– Здравствуй, Катя, – сказала она. – Сегодня твоя задача – подготовка к трапезе. Столы должны быть готовы. Начнем с посуды.

Она показала рукой на стеллаж. Тарелки были выстроены стопками, ложки и вилки в контейнерах, кружки стояли ровными рядами.

– Каждое место должно быть одинаковым. Тарелка, ложка, кружка. Всё ровно. Никаких «на глаз». Поняла?

– Поняла, – ответила Катя.

Она взяла стопку тарелок и пошла к первому столу. Старалась поставить аккуратно. Но руки дрожали от напряжения.

– Не так, – раздался голос Агриппины. – Смотри: тарелки должны быть на два пальца от края. Не ближе, не дальше. Люди должны садиться удобно.

Катя поправила.

– Хорошо. Теперь кружки. У ручек должно быть одинаковое направление – вправо. Это не каприз. Это порядок.

Катя снова кивнула. Внутри что-то шевельнулось. Неужели так важно – куда смотрит ручка? Но она промолчала.

Через полчаса столы были почти готовы. Катя взяла последнюю стопку кружек. Одна из них выскользнула и упала на пол. Звук был громкий. Кате повезло, что посуда была железная и не могла разбиться.

Все обернулись.

– Осторожнее! – резко сказала Агриппина. – Мы здесь не в студенческой столовой. Каждая вещь – на счету. Посуда не разобьётся, но может помяться.

Катя покраснела. Хотелось сказать: «Я не специально». Слова уже рвались наружу, но она вспомнила вчерашние слова матушки: смирение – это не оправдываться.

Она опустила глаза и тихо сказала:

– Простите.

Агриппина посмотрела на неё внимательно.

– Ладно. Продолжай. Но учти: здесь случайностей не бывает. Всё от невнимательности.

Катя сжала губы и подумала : «От невнимательности? Да я стараюсь изо всех сил!» Но промолчала.

К обеду столы были готовы. Сестры вошли в трапезную, сели. Катя стояла у стены, наблюдая. Внутри было чувство тяжести. Она сделала всё, как могла, но слова Агриппины продолжали звенеть: «Случайностей не бывает».

После трапезы началась уборка. Катя помогала мыть посуду. Вода была горячая, пар бил в лицо. Ложки и вилки гремели в контейнерах.

Вдруг раздался голос Агриппины:

– Кто сложил ножи вместе с ложками?

Катя замерла. Это сделала она, в спешке.

– Я, – сказала она тихо.

– Разве я не говорила? – голос Агриппины стал твёрже. – Здесь не место для невнимательности. Если каждый будет делать «как попало», у нас начнется хаос.

Катя почувствовала, как лицо горит. Внутри поднималось: «Ну почему сразу «хаос»? Я просто перепутала! Я же только учусь!»

Она открыла рот, но вовремя остановилась. Сжала зубы.

– Простите, – сказала она снова.

Агриппина посмотрела строго.

– Исправь.

Катя кивнула и молча переложила приборы.

Вечером, когда они вместе мыли полы, напряжение снова вернулось. Катя двигала швабру и думала: «Почему она такая строгая? Неужели нельзя мягче? Я ведь стараюсь.»

Слёзы подступали к глазам. Но рядом стояла Варвара и шепнула:

– Не бери близко к сердцу. Агриппина всех так учит. Она сама строгая к себе – и к другим тоже.

– Но тяжело, – прошептала Катя.

– Зато научишься быстро. У неё порядок, как в аптеке. Потом спасибо скажешь.

Катя промолчала. Внутри было горько, но слова Варвары немного согрели.

Поздно вечером, в келье, она села за стол и открыла тетрадь.

Руки дрожали от усталости. Но писать нужно было.

«Сегодня первый день с Агриппиной. Она строгая. Сказала: «Случайностей не бывает». Я хотела оправдаться, но вспомнила слова матушки. И сказала только: «Простите». Было тяжело. Внутри хотелось кричать: «Я стараюсь!» Но я промолчала. Может быть, это и есть начало смирения – когда молчишь не потому, что согласен, а потому, что хочешь сохранить мир. Но пока мне больно. Очень».

Катя отложила ручку, посмотрела на потолок.

«Смирение – не молчание ради молчания, а молчание ради мира. Смогу ли я научиться этому?»

Она закрыла тетрадь, легла на кровать. За стеной слышался кашель, скрип дверей. Монастырь жил своей жизнью.

Глава 4

Утро шло привычным чередом. Колокол, молитва, служба, трапеза. Катя уже знала дорогу в трапезную, знала, куда ставить тарелки, как правильно расправлять скатерти. Но напряжение внутри не уходило: каждое движение сопровождалось страхом ошибиться.

Агриппина была рядом. Сегодня она распределяла обязанности громче, чем обычно: паломников ожидалось много, нужно было подготовить и трапезную, и дополнительную комнату.

– Катя, не так! – её голос прозвучал резко. – Смотри, скатерть перекосилась. Разве можно так?

Катя опустила глаза и поправила. Сердце сжалось.

Через несколько минут Агриппина снова окликнула:

– Кружки ставишь неровно. Посмотри, все ручки в разные стороны. Сколько раз говорила?

– Простите, – прошептала Катя, но внутри зашумело. Я стараюсь! Почему всё время не так?

Когда третье замечание прозвучало – «не топчись на месте, быстрее двигайся!» – Катя не выдержала.

– Я делаю, как могу, – вырвалось у неё, громче, чем следовало. – Я ведь только учусь!

Тишина повисла на секунду. Варвара, стоявшая рядом, замерла с подносом в руках. Евдокия прижала губы.

Агриппина посмотрела строго, но не ответила. Просто отвернулась и продолжила раздавать указания.

А у Кати внутри всё горело: «Зачем я так сказала? Но и молчать больше не могу. Это несправедливо».

После трапезы матушка позвала Катю к себе.

В кабинете было спокойно. На подоконнике цвёл фикус, на столе лежала раскрытая книга.

– Екатерина, – сказала матушка мягко. – Мне сообщили, что ты ответила сестре Агриппине с раздражением. Это правда?

Катя опустила глаза.

– Да, матушка. Я устала и… не сдержалась.

– Устала – это понятно, – сказала матушка. – Но помни: усталость никогда не оправдывает резкое слово. Усталость – это испытание. Вот тогда и проверяется наше смирение.

Она взяла в руки книгу и прочла:

«Гордость всегда ищет оправдания. Смирение всегда ищет прощения».

– Видишь, Катя? – продолжила матушка. – Ты хотела сказать: «Я стараюсь, я не виновата». Это и есть голос гордости. А смирение – это сказать только: «Простите». Даже если ты не виновата.

Катя молчала. Слова были простыми, но внутри они отозвались болью.

– Гордость, – продолжала матушка, – это корень всех страстей. Она делает сердце жёстким. А смирение – как вода. Оно мягкое, но именно оно пробивает камень. Без смирения человек в монастыре не сможет прожить и месяца.

Она помолчала и добавила:

– Я хочу, чтобы ты встретилась со старцем Саввой. Он многое пережил и понимает человеческую душу. Попроси у него совета, как бороться с этой горечью в сердце.

Катя пошла по указанию матушки. Старец жил в маленьком домике рядом с храмом. Ему было за восемьдесят, он почти не служил, но принимал сестёр и паломников.

Катя постучала.

– Войдите, – раздался тихий голос.

Комната была маленькая: кровать, иконы на стене, несколько книг, стол с лампой. За столом сидел худой монах с белой бородой, в простой рясе. Его глаза были светлые и ясные, как у ребёнка.

– Здравствуй, дочка, – сказал он. – Садись.

Катя села и вдруг почувствовала, что все слова куда-то исчезли.

– Матушка послала тебя? – спросил старец.

– Да. Я… – голос дрогнул. – Я не могу смиряться. Сёстры делают замечания, а у меня внутри всё кипит. Я стараюсь, но чувствую только горечь.

Старец улыбнулся мягко.

– Ты думаешь, смирение – это когда тебя хвалят за старание? Нет, дочка. Смирение – это когда тебя не хвалят, а ты всё равно благодаришь Бога.

Он помолчал и добавил:

– Хочешь научиться смирению? Делай всё так, как будто никто не видит. Как будто ты одна перед Богом. Тогда слова других не будут жечь.

Катя слушала и чувствовала, как сердце становится мягче.

– А что делать, когда внутри кричит: «Я права»?

– Молись коротко: «Господи, дай мне молчание». Не больше. Пусть твой язык молчит, а Бог говорит в сердце.

Катя вышла от старца как будто другой. Его слова были простыми, но в них была сила.

Она вернулась в келью и записала в тетрадь:

«Сегодня я сорвалась на Агриппину. Матушка сказала: гордость ищет оправдания, смирение ищет прощения. А старец Савва сказал: делать всё так, как будто никто не видит. И молиться: «Господи, дай мне молчание». Попробую. Пусть это будет мой первый шаг к настоящему смирению».

Катя положила ручку и почувствовала, что внутри стало тихо.

Вечером, на службе, когда хор запел тихо и ровно, она вдруг вспомнила слова старца: делай всё так, как будто никто не видит.

И впервые за эти дни она почувствовала, что молится не для того, чтобы её заметили или похвалили, а просто потому что Бог рядом.

Глава 5

Утро началось по привычному кругу: колокол, молитва, храм. Но внутри Кати всё было чуть иначе. Она повторяла про себя слова старца Саввы:

«Делай всё так, как будто никто не видит».

Эти слова звучали просто, но они что-то перевернули.

После завтрака Катю отправили на послушание в прачечную. Работа там была тяжёлая: большие мешки с бельем, мокрые простыни, горячий пар. Евдокия, ответственная за прачечную, показала ей, как загружать машину, как вытаскивать белье, как развешивать на веревках.

Катя брала мокрую простыню и ощущала её вес. Руки дрожали, спина болела. Она знала: никто не заметит, сколько простыней она повесила. Никто не похвалит. Но внутри повторяла:

«Как будто никто не видит. Только Бог».

И от этих слов работа переставала казаться тяжелой. Она становилась молитвой.

После обеда – снова трапезная. Катя помогала Варваре накрывать столы.

Вдруг Евдокия вошла и строго сказала:

– Кто оставил ножи в раковине? Разве я не говорила – ножи отдельно, сразу в контейнер?

Катя посмотрела и увидела: ножи действительно лежали в раковине. Но это сделала не она. Она знала точно – в это время она была в прачечной.

Сердце вспыхнуло. Слова сами рвались наружу: «Это не я!» Но Катя вспомнила слова старца:

«Господи, дай мне молчание».

Она опустила глаза и сказала только:

– Простите.

Внутри всё кипело: «несправедливо! я ведь не виновата!» Но вместе с болью появилось и странное чувство: тишина. Она словно закрыла дверь, за которой бушевала буря.

Евдокия кивнула:

– Смотри впредь внимательнее.

И ушла.

Варвара шепнула:

– Но ведь это не ты. Зачем ты молчишь?

Катя ответила тихо:

– Старец сказал: делать всё так, как будто никто не видит. И молиться о молчании.

Варвара посмотрела на неё удивлённо, но промолчала.

Вечером, после службы, Катя сидела в келье и писала в тетрадь:

«Сегодня меня обвинили в том, чего я не делала. Хотелось кричать: «Я не виновата!» Но я сказала только: «Простите». И внутри почувствовала – тишину. Не радость, нет. Но тишину. Старец сказал: смирение – это не когда тебя хвалят, а когда ты благодаришь даже тогда, когда никто не замечает. Сегодня я попробовала так жить. И оказалось, что это возможно».

В ту ночь она уснула не сразу. Но когда сон пришел, он был лёгкий.

И впервые ей показалось: она сделала маленький шаг – настоящий.

Глава 6

Каждый день был почти одинаковым. Казалось, что часы после ужина растягивались в бесконечность: мойка посуды гремела, полы блестели от хлорки.

Катя вместе с другими послушницами таскала тяжелые кастрюли, отмывала пригоревшие противни, вытирала тарелки, и только когда на часах пробивался час ночи, работа останавливалась. Тогда все медленно расходились по кельям, едва волоча ноги.

Однажды, в очередной такой вечер, когда посуда наконец была домыта, и Катя направлялась в свой корпус, в коридоре её остановила мать Аверкия.

– Екатерина, – сказала она усталым голосом, но с мягкой улыбкой. – Сможешь сегодня подежурить в корпусе? С двух ночи.

Катя замерла. До дежурства оставался всего час. Она едва держалась на ногах. Спина ломила, руки дрожали.

– Мать Аверкия, простите… – прошептала она. – Но я не смогу. Я очень устала.

Мать Аверкия кивнула спокойно, ничего не сказала. Но у Кати внутри что-то сразу кольнуло.

В келье она рухнула на кровать, но сон не пришел сразу. В голове вертелись слова игумении, которые она не раз говорила сестрам:

– Если отказываешься от послушания – теряешь благодать.

И сразу вспоминалась история, которую матушка приводила как пример:

«На Афоне брат чистил рыбу на морозе. Ему стало невыносимо, и он зашел в келью погреться. А другой брат подбежал, схватил его рыбу и продолжил чистить на морозе. Первый брат согрелся, но лишился награды. Второй взял на себя его труд – и получил благодать».

Эта история звучала в сердце так ясно, будто матушка читала её именно сейчас.

Я потеряла благодать… – подумала Катя. И от этой мысли стало тяжело, как будто ее сердце потемнело.

Утром Катя встала раньше колокола. Она не могла больше носить это внутри. Села за стол, достала тетрадь и написала матушке «помыслы».

Она честно описала всё: как мать Аверкия попросила её подежурить, как она отказалась, как вспомнила слова о благодати. И в конце добавила:

«Прошу прощения, матушка. Это моя леность и малодушие. Я подвела и потеряла благодать».

Она отнесла записку в канцелярию и оставила её в папке для матушки.

Прошёл день. Потом другой. Катя жила с этим чувством вины, старалась работать ещё усерднее, но мысль «я лишилась благодати» сидела занозой.

На третий день, во время Литургии, произошло то, чего она никак не ожидала.

Служба шла торжественно. Катя стояла сзади, повторяла молитвы, когда вдруг матушка позвала её к себе. Сердце ухнуло вниз.

Катя подошла к игуменскому месту. Там на коленях стояла мать Аверкия. Лицо её было спокойным, но бледным.

– Екатерина, – сказала матушка строго. – Подойди.

Катя встала рядом, не зная, куда деть руки.

– Мать Аверкия, – продолжала игумения, – зачем ты после посуды решила поставить её на дежурство? Разве не знала, что послушницы бывают уставшие? Разве не могла спросить разрешения?

Голос матушки был громким, чтобы слышали все. Катя почувствовала, что земля уходит из-под ног.

«Это из-за меня! Это я отказалась!»– кричала внутри себя Катя.

Она не выдержала и сказала:

– Матушка, простите! Мать Аверкия не виновата. Это я сама отказалась. Я… я была уставшей и сказала, что не смогу.

Матушка перевела взгляд на Катю.

– Ты отказалась – и честно призналась, – сказала она. – Но знай: когда мы говорим «не могу», это не всегда правда. Чаще это – «не хочу». Помни: благодать теряется не потому, что человек слаб, а потому, что он не готов преодолеть себя.

Слова её прозвучали, как приговор.

Катя готова была провалиться сквозь землю. Ей было ужасно неудобно перед матерью Аверкией, которую на глазах всех отчитали.

Вечером мать Аверкия сама подошла к ней.

– Екатерина, – сказала она спокойно. – Не переживай. Наказания – часть нашей жизни. С этого дня мы будем вместе мыть посуду до часу ночи.

Катя опустила глаза.

– Простите меня… Я виновата.

– Мы все виноваты, – ответила мать Аверкия. – Но вместе легче.

И целую неделю они работали вдвоем.

До часу ночи Катя и мать Аверкия перемывали горы тарелок, кастрюли, противни. Вода была горячая, руки разбухали, спина ломила. Но рядом стояла мать Аверкия – и молчала. Иногда тихо напевала молитву. Ни упрёка, ни обиды.

Катя чувствовала тяжесть вины. Она понимала: наказание матери Аверкии – её вина. Но вместе с этим внутри рождалось другое чувство – сострадание.

Смирение – это не только терпеть за себя. Это ещё и разделить чужую тяжесть. Даже если она появилась из-за тебя.

В конце недели Катя написала в тетрадь:

«Я думала, что смирение – это молчать, когда тебе делают замечание. Но теперь вижу: смирение – это и нести чужое наказание вместе с ним. Мать Аверкия мыла со мной посуду всю неделю и не сказала ни слова упрека. Я бы так не смогла. Я учусь у неё молчаливой любви».

Она закрыла тетрадь и впервые за эти дни почувствовала не потерю благодати, а её дыхание – тихое и светлое.

Глава 7

Благовещение в монастыре всегда чувствовалось иначе. Ещё до колокола весь воздух был наполнен ожиданием: в храме горели лампады ярче, в трапезной праздничная еда с рыбой.

Катя знала: сегодня особенный день. И не только для всего монастыря, но и для нее лично.

После утренней службы ее позвали к игумении. В руках матушка держала черную одежду.

– Екатерина, – сказала она, – сегодня ты получаешь монашескую одежду. Это не постриг, но первый шаг. Подрясник, жилетка и апостольник. С этого дня ты – послушница не только на словах, но и по внешности. Надеюсь, что и внутри ты почувствуешь себя послушницей.

У Кати перехватило дыхание. Она боялась пошевелиться.

Чёрная ткань блестела в свете лампы. Матушка передала ее Кате.

– Помни: эта одежда – не честь, а крест. В ней ты должна хранить себя чище, чем прежде. Люди будут смотреть на тебя и говорить: «Она монахиня». Не обманывай их ожиданий.

Катя кивнула. Слёзы наворачивались на глаза.

– Благословите, матушка, – прошептала она.

Матушка перекрестила её.

Ей помогли надеть подрясник, застегнуть жилетку, поправить апостольник. Из девушки в черной юбке и платке она превратилась в настоящую сестру.

Сердце билось так, будто сейчас она упадет.

В этот момент матушка достала икону.

– И ещё. Вот мой подарок тебе. Пусть будет в твоей келье. Это икона Божией Матери «Достойно есть». И помни: достойно жить – труднее, чем достойно выглядеть.

Катя взяла икону обеими руками.

– Спасибо, матушка…

Счастью её не было конца.

После службы матушка вывела её вперёд.

– Сегодня Екатерина облачена в послушническую одежду. Молитесь о ней, чтобы Господь укрепил её.

Все сёстры повернулись к Кате. Сначала тишина, потом улыбки, и одна за другой они стали подходить, чтобы поздравить.

Варвара первой обняла её.

– Ну, теперь ты совсем своя! – сказала она тихо.

Евдокия кивнула сдержанно.

– Помни: теперь на тебя будут смотреть внимательнее.

Агриппина подошла последней. В ее глазах мелькнула легкая улыбка.

– Ну что ж, теперь ручки кружек вправо придётся ставить ещё аккуратнее.

Катя рассмеялась – впервые с лёгкостью.

Весь день был праздничным. В трапезной подали рыбу и другие вкусности.

Но вместе с радостью внутри у Кати рождалось и другое чувство – ответственность.

Теперь я должна быть другой. Эта одежда требует от меня большего. Если раньше можно было ошибиться и оправдаться: «Я новенькая», то теперь это не пройдёт.

Вечером она вернулась в келью. На стол поставила икону «Достойно есть». Зажгла маленькую свечу. Свет падал на лик Богородицы, и казалось, что сама Она смотрит прямо в сердце.

Катя села и открыла тетрадь.

«Сегодня Благовещение. Мне дали подрясник, жилетку и апостольник. Матушка подарила икону «Достойно есть». Я счастлива, как никогда. Но в сердце понимаю: это крест. Теперь я должна быть достойной не одежды, а Бога. Пусть Он поможет мне».

Она закрыла тетрадь и долго сидела в тишине.

Глава 8

Прошло четыре месяца с того дня, как Катя вошла в ворота монастыря.

За это время она изменилась: не внешне – там всё было просто: черные подрясник, апостольник и жилетка, – но внутри. Ритм службы и труда стал её дыханием. Колокол был будильником и колыбельной. Трапезная, где она ещё недавно дрожала под строгим взглядом Агриппины, теперь стала её территорией: столы накрывались уже уверенно.

Она не думала о доме. Не то чтобы забыла – просто отрезала себя от воспоминаний. Казалось: если хотя бы на минуту позволить себе вернуться в прошлое – будет невыносимо.

И вот в один день пришла весть: к ней приехали родители.

Катя спускалась по лестнице главного корпуса, когда увидела их. Мама и папа вошли в дверь, как чужие – неуверенно, будто боялись нарушить порядок. Папа снял кепку, оглянулся по сторонам, а мама в ту же секунду, увидев дочь, разрыдалась.

Катя бросилась к ней.

– Мамочка, – сказала она, – у меня есть другой платок, не такой, получше…

Она думала, что мать плачет из-за её вида: чёрный подрясник, простая жилетка, платок, завязанный по-монастырски, с повязанным лбом. Но мама рыдала не из-за платка. Она рыдала потому, что её дочь была здесь, а не дома.

Их отвели в отдельную комнату для встреч. Маленький стол, несколько стульев, икона на стене. Катя села напротив родителей.

– Мы получили твоё письмо, – начала мама, всё ещё вытирая глаза. – Я три дня не выходила из комнаты. Плакала, как по умершей. Ты понимаешь, что ты с нами сделала?

Катя молчала. Слова матери резали сердце, но что она могла сказать?

– Мы думали, ты передумаешь, – вмешался отец. – Думали: ну, уедет, поживет месяц, и вернется. Но прошло уже четыре. Когда ты вернёшься?

Катя подняла глаза и твердо сказала:

– Никогда.

Мать снова закрыла лицо руками.

– Как же так? Ты же у нас одна. Ты же всегда была рядом. А теперь что? Мы больше тебя не увидим?

– Вы увидите, – сказала Катя мягче. – Только я теперь здесь. Я решила. Это моё место.

– Но почему? – не выдержал отец. – У тебя ведь была работа, друзья, всё было. Что тебе не хватало?

Катя глубоко вдохнула.

– Мне не хватало Бога. Я не могла больше жить той жизнью. Я здесь счастлива.

Эти слова прозвучали искренне, но для родителей они были как нож.

Разговор длился час. Мама то плакала, то просила: «Подумай ещё», то вспоминала детство: «Ты ведь всегда мечтала о семье, о детях». Папа сидел молча, только иногда кивал, и от этого молчания становилось ещё тяжелее.

Катя всё время повторяла одно:

– Я не вернусь. Это моё решение.

Она знала: звучит жестоко. Но в тот момент она не могла иначе.

Когда родители ушли, у Кати внутри осталась пустота. Она шла по коридору и думала: Я сказала «никогда». Я ранила их. Но я не могу иначе. Я не могу вернуться. Даже если они будут плакать всю жизнь.

Эта мысль была тяжёлой, но твёрдой.

Вечером матушка позвала её.

– Екатерина, – сказала она, когда они остались наедине. – Твои родители уехали в слезах. Что ты им сказала?

Катя опустила глаза.

– Сказала, что не вернусь никогда.

– И что чувствовала?

– Боль. Но я не могла сказать иначе.

Матушка кивнула.

– Знаешь, смирение – это не только слушаться старших и терпеть обиды. Смирение – это и умение не разрушить сердце ближнего. Иногда правда нужна, а иногда – тишина. Ты сказала родителям «никогда». Для них это прозвучало, как приговор. Они не понимают монастырскую жизнь. Им нужно было услышать не «никогда», а «молитесь за меня».

Катя подняла глаза.

– Но ведь это будет неправдой.

– Это будет милостью, – ответила матушка. – Никто не требует от тебя обмана. Но слова должны быть разными для разных сердец. Родители живут в другом мире. Им нужна надежда, даже если она человеческая.

Она взяла с полки книгу и раскрыла её.

– Вот, послушай: «Не все могут вместить одного и того же слова. Давай каждому по мере его сил, чтобы слово стало лекарством, а не ножом».

Катя молчала. Внутри боролись два чувства: честность и сострадание.

– Матушка, – сказала она тихо. – Я не хотела их ранить. Но я чувствую, что иначе не могла.

– Никто не осуждает тебя, – ответила матушка мягко. – Это твой путь, и он тяжёлый. Но запомни: гордость говорит «я так решила, и точка». А смирение говорит «Господи, научи меня говорить так, чтобы не убить чужое сердце».

Катя кивнула. Эти слова впились глубже, чем любое замечание в трапезной.

Вечером, в келье, она достала тетрадь и написала:

«Сегодня приезжали родители. Мама плакала. Я сказала: «Никогда не вернусь». Это было правдой, но жестокой. Матушка сказала: смирение – это не ломать сердце ближнего. Мне нужно учиться говорить правду мягко. Господи, дай мне слова, которые лечат, а не ранят».

Она положила ручку и долго сидела в тишине.

Теперь она понимала: смирение – это не только молчать перед строгими словами, не только мыть посуду до ночи.

Смирение – это уметь быть правой без того, чтобы другие чувствовали себя убитыми этой правотой.

Глава 9

Новое послушание всегда было испытанием. Катя это знала уже по опыту: трапезная, прачечная, дежурства в корпусе – каждое дело сначала казалось непосильным, а со временем становилось привычным. Но то, что ей поручили теперь, было особенным.

Матушка позвала её в свой кабинет и сказала:

– Екатерина, теперь твое послушание – просфорная. Мать Аркадия будет тебя учить. Это дело непростое, но очень важное.

Сердце Кати дрогнуло. Она знала, что просфора – это не просто хлеб. Это тот самый хлеб, который на литургии незримо превращается в Тело Христово. Ответственность была огромной.

Просфорная находилась в глубине корпуса, за тяжёлой дверью с маленьким оконцем. Внутри пахло мукой и свежим хлебом. Здесь трудились – строго и тихо.

Мать Аркадия встретила Катю с улыбкой. Она была монахиней крепкой, руки у нее были грубые от работы, но движения быстрые и уверенные.

– Ну что, Катя, – сказала она, – добро пожаловать в самое ответственное место. Просфора – это не просто хлеб. Это небесный хлеб.

Она показала ей мешки с мукой, весы, миски, деревянные лопатки. Научила Катю как правильно просеивать муку, как замешивать тесто, как раскатывать его и вырезать заготовки для просфор. На стене в углу висела икона Богородицы «Достойно есть» и лампада. А рядом икона преподобных Спиридона и Никодима Печерских, которые жили и подвизались в XII веке в Киево-Печерском монастыре, выпекая просфоры для богослужений.

– Здесь нельзя работать без молитвы, – добавила мать Аркадия. – Каждое движение – с мыслью о Боге. Замешиваешь тесто – проси, чтобы сердце было мягким. Ставишь печать – проси, чтобы в душе остался крест. Всё просто, но и серьёзно.

Первые дни Катя работала с матерью Аркадией. Мука летела белыми облачками, руки уставали от замеса, но в душе было спокойно. Они говорили мало, только по послушанию. Изготовление просфор не терпит болтовни. Только иногда мать Аркадия напоминала:

– Крести себя. Не спеши. Лучше дольше делать, да с молитвой.

Катя чувствовала: в этой тишине есть что-то особенное. Словно каждое движение несет в себе молитву.

Но радость быстро сменилась испытанием.

– Нам надо испечь много просфор, – сказала мать Аркадия. – Необходимо по благословению сделать запас.

И оставила Катю одну.

Первый вечер прошёл легко. Она даже радовалась: ей доверили, и она справляется. С каждым днем руки дрожали, но сердце радовалось. К концу недели пришла усталость. Замешивая тесто, Катя вдруг почувствовала, что пальцы не слушаются. Она села прямо на край стола и закрыла глаза.

– Господи, я не выдержу. Как можно месить муку до трёх ночи и потом вставать на службу?– говорила она сама себе.

Но потом снова принялась за дело.

На четвёртую ночь слёзы потекли сами собой. Она стояла над миской с тестом и рыдала. Катя вытирала их рукавом, но они возвращались.

– Зачем всё это? – прошептала она. – Никто даже не знает, что я здесь. Никто не скажет спасибо.

В ответ – только потрескивание печи.

И вдруг вспомнились слова матушки:

«Послушание не ради тщеславия» означает выполнение обязанностей и требований не для того, чтобы получить похвалу или выделиться в глазах окружающих, а из искренних побуждений и без желания славы или превосходства, которые являются проявлениями тщеславия.

Это духовный принцип, означающий совершать добрые дела и выполнять поручения ради самого процесса и в соответствии с долгом, а не ради внешней оценки и признания».

Катя всхлипнула и продолжила работу.

Последние дни были мучительными. Она засыпала, уронив голову на стол, и просыпалась от будильника. Вынимала просфоры из печи и снова месила. Пальцы болели так, что казалось – они деревянные.

Но когда в храме на литургии батюшка поднял маленькую просфору и тихо произнёс молитву, у Кати сердце возрадовалось.

Вот они. Вот мои просфоры. Они лежат на престоле. Это не просто хлеб. Это – Тело Христово. Моя мука, мои руки, мои слёзы – стали частью молитвы всего монастыря.

И слёзы снова пошли по лицу, но теперь они были сладкими.

Вечером, уже после службы, Катя вернулась в келью. Села за стол, руки дрожали. Она открыла тетрадь и написала:

«Всю неделю я пекла просфоры до трёх часов ночи. Я рыдала над ними, потому что не было сил. Никто не видел и не знал. Но Господь видел. Сегодня на литургии я поняла: это не хлеб. Это моя молитва, мои слёзы, моя жизнь. Пусть никто не знает. Пусть только Бог знает. Тогда всё не зря».

Она закрыла тетрадь и написала помыслы для матушки, то что она ощущала во время работы в просфорне и свои мысли во время литургии.

И впервые за эти дни почувствовала: внутри родилось тихое счастье – то, которое приходит только после слёз и труда.

Глава 10

Кате казалось, что она уже освоила своё новое послушание. Мать Аркадия всё реже заходила в просфорную – теперь Катя сама знала, сколько нужно муки, как правильно замешивать, сколько минут держать в печи.

Я справляюсь, – думала она, включая печь. – Уже не страшно. Теперь я настоящая просфорница.

В этот день готовились к воскресной литургии. Нужно было испечь особенно много просфор: ждали паломников.

Катя замесила тесто, вырезала кружки, ставила печати. Всё шло спокойно, почти механически. Она даже поймала себя на том, что поёт про себя тихую молитву.

Но жара в печи оказалась сильнее обычного. Катя заметила это слишком поздно. Когда открыла дверцу, верхние ряды просфор уже начали темнеть. Запах лёгкой горечи ударил в нос.

– Господи… – выдохнула она.

Она быстро достала противни, но часть просфор уже имела подгоревшие края.

В этот момент вошла мать Аркадия. Она взглянула – и глаза её стали строгими.

– Что это? – коротко спросила она.

Катя растерялась.

– Я… я не уследила. Печь слишком сильно разогрелась.

– Я же говорила: печь проверяй всегда дважды. Ты думала, что всё знаешь? Вот результат.

Голос матери Аркадии был не злым, но твёрдым, и от этого слова били сильнее.

Катя почувствовала, как в глазах выступили слёзы.

– Простите, – прошептала она. – Я виновата.

Но на этом испытание не закончилось.

На следующий день матушка сама пришла в просфорную.

– Екатерина, – сказала матушка, взяв в руки одну из подгоревших просфор. – Ты научилась работать руками, но не научилась хранить сердце. Как только подумала: «Я умею» – в этот момент ты перестала молиться. Просфора – это не хлебопечение. Это жертва. Жертва требует внимания до последней секунды.

Катя не выдержала и упала на колени.

– Матушка, простите. Я гордилась. Мне казалось, что я уже всё умею.

Матушка положила руку ей на голову.

– Это урок. Лучше сгоревшая просфора, чем сгоревшая душа. Запомни: в монастыре нет «я умею». Есть только «Господи, помоги».

Эти слова остались в сердце.

Теперь каждая её просфора будет начинаться не с муки, а с молитвы.

В ту ночь она снова работала в просфорной. И впервые каждое движение сопровождала вслух:

– Господи, помоги.

И печь больше не подводила.

Глава 11

Начался новый этап её монастырской жизни.

Если раньше дни Кати были расписаны привычными «монастырскими» работами – трапезная, просфорная, прачечная, – то теперь ей достались самые тяжёлые и простые послушания.

Днём она участвовала в ремонте помещений: таскала ведра с известью, помогала белить монастырские стены. Вечером – по старому расписанию – мытьё посуды до часу ночи. А раз в три дня – ночное дежурство в корпусе.

Подъём – в пять утра, кроме дежурных дней, когда разрешали подняться в восемь. Но Катя не могла себе позволить «отсыпаться».

«Если я не буду читать святых отцов, душа огрубеет», – думала она.

Поэтому вставала в четыре утра. Тихо зажигала лампадку в келье, открывала книгу – и читала хоть несколько страниц. Часто глаза слипались, буквы плавали, но она цеплялась за каждое слово.

Как-то вечером благочинная позвала её:

– Екатерина, завтра пойдёшь в коровник.

Катя вздрогнула.

– В коровник?

– Да. Там нужна помощь.

Она никогда в жизни не видела корову ближе, чем на картинке или в деревенской поездке на автобусе. Но возражать было невозможно.

Утро. Коровник встретил её запахом, от которого сразу закружилась голова: навоз, моча, сено, кисловатая влажность. Пол был скользкий, по углам лежали кучки навоза. Коровы мычали, переступали копытами, махали хвостами. Один такой хвост ударил Катю по щеке, оставив грязный след.

Она вздрогнула.

– Ничего, – усмехнулась одна из сестёр. – Привыкнешь.

– Мы тебя научим доить, – сказала другая. – Возьмёшь Рыжку. Она самая лёгкая.

Рыжка оказалась рыжей коровой с большими глазами и упрямым взглядом.

– Садись, – показали Кате. – Держи ведро, обмой вымя тёплой водой, потом дои.

Катя села. Руки дрожали. Она осторожно обмыла вымя, но тут же содрогнулась: оно было в навозе, липкое и грязное. Пришлось долго отмачивать, прежде чем смыть всё это.

Потом она попробовала доить.

Пальцы не слушались. Молоко текло тонкой струйкой, а чаще не текло вовсе. Сёстры смотрели и улыбались.

– Не бойся. Нажимай сильнее.

Катя нажала. Ведро звякнуло, упала первая капля молока.

Она почувствовала странное чувство: и радость, и ужас одновременно.

С этого дня начался новый период её жизни.

Каждое утро – коровник. Каждый вечер – посуда. Каждую третью ночь – дежурство.

Руки начали болеть так, что по утрам она не могла разогнуть пальцы. Приходилось сидеть на кровати и делать гимнастику: сжимать и разжимать кулаки, чтобы пальцы хоть немного начали слушаться.

Рыжка, которую ей дали, была «лёгкая» только по словам сестёр. На деле это оказалась самая грязная корова. Она каким-то образом умудрялась извалять своё вымя в навозе так, что приходилось его долго мыть в воде ежедневно. И Катя каждый раз начинала с отмачивания, с мытья, с неприятного запаха.

Ей было тяжело. Она тихо ненавидела коровник. Но выхода не было.

Иногда по вечерам она плакала в келье. Писала в тетрадь:

«Сегодня утром не могла разогнуть пальцы. Рыжка опять была вся в грязи. Я не знаю, зачем это мне. Но если это крест – пусть будет так. Смирение не в том, чтобы делать приятное, а в том, чтобы терпеть то, что не хочешь».

Через неделю она заметила странное.

Да, руки болели. Да, запах въелся в одежду. Да, хвосты били по лицу. Но сердце стало мягче.

Я ничего не умею. Я даже корову доить не умею. Всё моё городское образование, все мои знания – здесь они ничего не значат. Здесь важны только руки, терпение и молитва.

И Катя впервые улыбнулась, вытирая вымя Рыжки.

Вечером, после службы, она снова встала в келье на молитву. И в сердце её прозвучали слова:

«Смирение – это когда ты соглашаешься быть там, где не хочешь быть».

Катя перекрестилась и тихо сказала:

– Господи, дай мне силы.

Праздник Воздвижения Креста Господня всегда ощущался в монастыре особенно строго и благоговейно. Вечером на Всенощной храм был наполнен тихим светом лампад и запахом ладана. Сёстры стояли молитвенно, читали псалмы, готовя сердце к встрече с великим таинством праздника.

Катю, одну из молодых послушниц, неожиданно позвала мать Антония. Она повела её в исповедалку, где на столике стоял телефон – на том конце провода была благочинная. Несколько минут Антония с ней совещалась, потом повернулась к Кате и ещё одной послушнице:

– Вы сейчас пойдёте отдыхать. Когда будет вынос Креста, вас позовут в храм.

Катя смиренно ответила:

– Простите, матушка, но я не смогу уснуть сейчас…

Мать Антония нахмурилась, снова заговорила в телефон, и через несколько секунд прозвучало окончательное решение:

– Всё равно иди в келию.

Катя послушно отошла. Она и правда не смогла заснуть – лежала с открытыми глазами, слушая, как в храме продолжается служба. В сердце было какое-то смятение: разве послушание в этот день заключалось в том, чтобы спать во время Всенощной?

После службы Катя не пошла отдыхать. Она сразу отправилась на коровник, где её уже ждали неотложные заботы. Там она работала до полуночи, пока не прозвенел колокол к ночной службе.

На Литургии Катя надеялась найти утешение. Она устала, но всё же радовалась, что может помолиться вместе со всеми. Но после службы благочинная остановила её:

– На коровник. Потом – на вторую Литургию церковничать.

На второй Литургии был почти пустой храм. Лишь одна сестра пела, а Катя стояла у свечного ящика, усталая, но собранная. Остальные сёстры отдыхали после ночи. Катя уже понимала, что это наказание. Она вспомнила свои слова на Всенощной – «не смогу уснуть» – и всё стало ясно. Катя не спала уже почти сутки.

После Литургии она снова ждала, что её отпустят в келию, но услышала уже знакомое:

– На коровник.

А после трапезы её снова отправили туда. День тянулся как сплошное послушание без передышки. Внутри было чувство – не просто усталости, а глубокой несправедливости.

Только поздно вечером, обессиленная, Катя вернулась в келию. Она упала прямо в одежде на постель и тут же заснула. Ни сил, ни мыслей больше не оставалось

Глава 12

В начале лета в монастыре начиналась особая жизнь. Часть сестёр переезжали в скит, где жили вместе с коровами. Там не было суеты города, зато хватало простого труда: навоз, сено, огороды.

Однажды матушка позвала Катю.

– Екатерина, поедешь с сёстрами в скит. Нужно убрать навоз с огорода.

Катя опустила глаза и поклонилась.

– Благословите.

Они прибыли в скит после обеда. Солнце стояло высоко, воздух был густой, пахло сеном, пылью и коровами. За огородом возвышалась чёрная гора – огромная скирда, на которую нужно было загружать навоз.

– За дело! – скомандовала мать Антония, энергичная, с быстрым шагом и твёрдым голосом. – Клавдия, наверх, утаптывать. Остальные – за вилы.

Катя взяла вилы. Металл показался тяжёлым, непривычным. Она поддела первую кучу – сил едва хватило поднять и дотащить до скирды.

Сначала казалось, что не выдержит и часа. Но время шло. Раз за разом она поднимала вилы, бросала навоз, снова поднимала. Солнце клонилось к закату, а силы будто приходили откуда-то изнутри.

«Откуда они? – удивлялась Катя. Я ведь городская, я никогда в жизни не держала вилы. А теперь могу работать целый день».

На вершине скирды мать Антония и Клавдия топтали свежие слои, чтобы куча была плотнее. Их юбки были в пятнах, лица красные от жары, но они не жаловались.

К вечеру небо стало розовым. Сёстры, уставшие, присели у забора, дожидаясь машину, которая должна была увезти их в монастырь. Катя едва держалась на ногах. Всё тело ныло, перед глазами плыло. Она хотела просто сесть и закрыть глаза.

Но мать Антония заметила сидящих и строго сказала:

– Не сидите! Возьмите верёвки, подберите инструменты, сложите аккуратно.

Катя посмотрела на неё и почувствовала, как внутри поднимается усталое отчаяние. Я больше не могу. У меня нет сил. Мне плохо. Но слова так и остались внутри. Она поднялась, стиснула зубы и начала складывать вилы.

Когда вечером вернулись в монастырь, Катя сразу пошла в келью. Лицо горело, тело было тяжёлым, как камень. Она достала термометр – 37,4.

«Нужно лечь, – подумала она. – Иначе не встану завтра».

Но в дверь постучали:

– Екатерина, тебя зовут в просфорную. Мать Аркадия просит помочь допечь.

Катя закрыла глаза. Слёзы сами выступили. «Господи, за что? У меня же нет сил…»

Но она поднялась. Натянула фартук и пошла.

В просфорной горел свет. Печь шумела, на столах стояли миски с тестом. Мать Аркадия кивнула:

– Ставь печати.

Катя молча взяла деревянную печатку. Руки дрожали, пальцы плохо слушались. Она ставила кресты на мягкие кружки теста и чувствовала, как по щекам текут слёзы. Никто их не замечал. Она вытирала их рукавом и продолжала работать.

До двух часов ночи они вместе с матерью Аркадией работали возле печи. Когда последнюю партию испекли, Катя еле держалась на ногах.

В келью она вернулась в тишине. Легла, но сон не приходил. Перед глазами стояла чёрная гора навоза, потом печь, потом руки в муке.

«Откуда силы? – думала она. – Всё тело кричало, что не может. Но я сделала. Значит, Господь дал эти силы. А я только плакала и терпела».

Она взяла тетрадь и написала:

«Сегодня работала на скирде целый день. Устала так, что думала, упаду. У меня поднялась температура. Но пришлось идти в просфорную и работать до двух ночи. Я плакала, но продолжала. Откуда брались силы – не понимаю. Наверное, не мои силы, а Божьи. Если бы я опиралась только на себя, я бы не выдержала».

Она положила ручку и наконец уснула.

Глава 13

После того дня в скиту и ночи в просфорной тело Кати словно потеряло опору. Она вставала утром, но ноги были ватными. Голову тянуло к подушке, сердце билось неровно. Она не жаловалась, но каждая молитва давалась усилием.

«Неужели так и должно быть? – думала она. – Или я просто гублю себя?»

Сёстры замечали перемены. Варвара однажды шепнула в трапезной:

– Катя, ты вся бледная. Может, скажешь матушке, что тяжело?

Катя покачала головой.

– Это мой крест.

Агриппина же сказала прямо:

– Подвиг – это хорошо. Но надорваться легко. Ты ещё не знаешь меры.

Эти слова больно задели. Катя почувствовала: в её сердце смешалось всё – и гордость («я могу»), и страх («я сломаюсь»), и сомнение («а вдруг я всё делаю неправильно»).

Однажды ночью, когда она снова стояла в просфорной и едва не уронила миску от слабости, мать Аркадия остановила её.

– Екатерина, иди отдохни. Сегодня хватит.

– Но ещё не всё готово, – возразила Катя.

– Я сказала – хватит.

Через пару дней матушка позвала Катю к себе.

– Екатерина, – сказала она мягко. – Я слышала, что ты работала в скиту до изнеможения, потом в просфорной плакала до ночи. Почему ты не сказала, что тебе тяжело?

Катя опустила глаза.

– Я думала, что это смирение – терпеть всё.

Матушка посмотрела внимательно.

– Нет, дорогая. Смирение – это не сломать себя. Смирение – это послушаться. Когда тебя просят помочь – ты идёшь. Но если тело уже не держит, ты должна сказать: «Благословите, я не могу». Это не гордость и не бунт. Это честность.

Она открыла книгу, лежавшую на столе, и прочла:

«Подвиг, совершенный без рассуждения (то есть без духовного осмысления), может привести к неправильному пути, так как именно рассуждение помогает человеку понять, как наиболее эффективно и согласно воле Божией совершить доброе дело и обрести спасение.

Подвиг должен быть направлен в правильное духовное русло, которое задается Богом, а без рассуждения есть риск ошибиться в духовном направлении своего движения».

– Запомни, Екатерина, – продолжила матушка. – Если ты угробишь себя, кто понесёт твой крест дальше? Бог даёт меру каждому. Твоя задача – не геройствовать, а служить.

Катя почувствовала, как сердце стало мягче. Слёзы подступили к глазам, но это были уже другие слёзы – не усталости, а облегчения.

– Благословите меня на меру, матушка, – тихо сказала она.

– Бог благословит, – ответила игумения. – Иди и учись останавливаться вовремя. В этом тоже смирение.

Вечером Катя написала в тетрадь:

«Я думала, что смирение – это терпеть до конца, даже когда тело рушится. Но матушка сказала: смирение – это мера. Подвиг без разума – безумие. Если я не сохраню себя, я не смогу служить Богу. Господи, научи меня видеть грань между гордостью и послушанием».

Она закрыла тетрадь, перекрестилась и впервые за долгое время легла спать раньше полуночи.

И сон её был лёгким, как будто сама тишина пришла в келью и укрыла её вместо одеяла.

Глава 14

Катя всё больше увлекалась чтением старцев. Особенно её потрясали книги старца Иосифа Исихаста, которые читали в трапезе. Его слова о бдении, посте и борьбе со страстями проникали ей в сердце, будто говорили лично ей: «Не живи наполовину. Бори страсти до крови».

В душе Кати родилось горячее желание – подвиг. Она видела, как сёстры живут просто, спокойно, как многие относятся к своим послушаниям с терпением, но без особого восторга. Ей же хотелось большего: строгого поста, аскезы, настоящей борьбы.

Однажды она подошла к матушке.

– Матушка, – сказала она горячо, – благословите меня отправиться туда, где строгость. В тот монастырь про который вы нам рассказывали, где настоятельница кричит на сестёр. И ещё благословите меня на сугубый пост.

Матушка внимательно посмотрела на неё. Долго молчала.

– Екатерина, – наконец сказала она, – ты ещё послушница. По писаниям святых отцов послушника нужно спустить с небес на землю. Ты мечтаешь о подвигах и о криках настоятельницы? Хорошо. Я отправлю тебя в скит. Там будет и пост, и труд, и аскеза. Там ты научишься тому, что нужно тебе сейчас.

У Кати похолодело внутри. Она ждала чего угодно, но только не этого. В скит ехать ей совсем не хотелось. Но послушание – есть послушание.

В своём рвении Катя доходила до крайностей. Она сорвала в монастырском огороде длинную палку и спрятала её под кроватью. Когда ей казалось, что она согрешила – в мыслях, в слове или в раздражении, – она доставала палку и била себя по ногам, подражая старцам.

«Так делали святые, значит, и я должна»,– убеждала она себя.

Она честно писала обо всём этом матушке в помыслах. Матушка ей сказала на это:

– Кто тебе благословил палкой бить себя?

– Матушка, но ведь старец Иосиф Исихаст это делал.

– Не имеет значения кто это делал. Главное, чтобы ты делала всё по благословению. Это главная заповедь послушника.

Катя попросила прощения и молитв. Взяла благословение у матушки и поехала в скит по послушанию.

Скит встретил её сурово. Это было не то, что в уютном монастыре. Здесь жили сёстры вместе с коровами, трудились на огородах, вставали ночью на молитву, постились строже, чем в монастыре.

Катя с первых дней почувствовала: здесь нет привычного покоя. С утра до вечера – тяжёлая работа, навоз, грязь, дойка. Ночью – молитвы и бдение.

А главное – мать Антония, начальница скита.

Её строгость была безжалостной. За малейшую ошибку она бранила Катю, упрекала, не давала ни минуты отдыха.

– Екатерина, всё не так! Ты ленива, ты невнимательна, ты делаешь спустя рукава! – слова её звучали остро, как удары.

Катя молчала и терпела. Сначала сердце сжималось от обиды, потом появилось какое-то оцепенение.

Через несколько недель Катя начала понимать.

Я хотела подвигов. Я думала, что смогу вынести всё: строгий пост, крики, аскезу. Но когда это стало реальностью, я поняла: я не выдерживаю. Это слишком тяжело. Это не радость, не восторг, а крест. И я его тяну еле-еле.

Она осознала: матушка послала её в скит именно для этого. Чтобы сбить горячность, чтобы показать, что подвиг на словах и подвиг на деле – разные вещи. Чтобы она поняла: не может сама выбирать себе аскезу, а должна довериться тому, кто является ее наставником.

Вечером, в своей маленькой келье, где проживали еще три сестры, Катя записала:

«Я хотела поста и строгости. Хотела жить, как старцы. Но матушка отправила меня в скит. Здесь и пост, и аскеза, и крики. И я вижу: я не выдерживаю. Господи, прости мою гордость. Дай мне не искать подвигов самой, а принимать то, что Ты посылаешь через послушание».

Она отложила ручку, легла на узкую кровать и впервые за долгое время не захотела брать палку из-под неё.

Смирение – это не придумывать себе подвиги. Смирение – это жить там, где ты поставлен. Даже если это навоз, крики и усталость.

И в этом тяжёлом, строгом скиту Катя начала по-настоящему учиться смирению.

Глава 15

Кате казалось, что она попала не в тихую деревню, а в другую реальность, где всё стало испытанием, какого она ещё не знала.

Здесь не было привычного монастыря.

– Ну что, городская, готова? – усмехнулась послушница Клавдия, когда Катя вошла в коровник.

– Попробую, – ответила Катя, и голос прозвучал хрипло.

День начинался рано. В пять утра все шли в коровник. Запах стоял такой, что кружилась голова. Коровы переступали копытами, махали хвостами.

– Не стой столбом, – толкнула её мать Антония. – Бери вёдра, тряпку, и за дело.

Катя подчинилась молча.

После дойки был короткий завтрак, и снова работа. До обеда нужно было накормить скотину, вычистить стойла. Потом выгонять коров пасти.

Официально днём полагался час отдыха. Но отдых был редкостью.

– На огород! – командовала мать Антония. – Праздность – не для монахинь.

Катя подумала: «А я и не монахиня ещё».

Однажды Катя осмелилась спросить мать Антонию:

– А можно хотя бы полчаса полежать?

– Полежишь в гробу, – отрезала мать Антония. – Иди работай.

Катя опустила голову. Горло сжалось, хотелось ответить, но она сдержалась.

В скиту соблюдалось молчание. За трапезой и в монастыре не разговаривали, а в скиту нигде.

Сначала Катя тосковала по словам. Потом заметила: тишина, как золото. Не сказано – значит, нет пищи для ссор.

«А ведь и правда, – думала она, вытирая коровье вымя, – если бы мы всё это время болтали, уже бы переругались».

Еда была простой: суп, каши, хлеб. Сладкого не положено по уставу.

– А как же без сладкого? – шепнула однажды Катя.

– Сладкое нам заменит молитва, – строго сказала мать Антония, и разговор был окончен.

Катя удивлялась: сил вроде не хватало, а всё равно работала. Значит, Господь помогает.

Вечером служба, молитвы. В девять – час отдыха. Но и тогда не всегда получалось отдохнуть.

– Кто читает Псалтирь? – спрашивала монахиня Елисея, уставщик скита.

– Екатерина, – почти всегда звучал ответ мать Антонии.

Катя садилась, открывала книгу. Глаза слипались. Слова путались. Но она читала.

«Ничего страшного, – успокаивала она себя. – У меня много родных за которых надо помолиться».

Ночные службы были самым тяжёлым испытанием. В одиннадцать начиналось бдение. До двух, а то и до половины третьего.

Кто шёл на коровник к пяти, уходил раньше. Ну, а кому нужно было идти в коровник к шести утра, оставался до конца службы.

Именно в храме, посреди ночной тишины, когда тело отказывалось, Катя начинала шептать:

– Господи, помоги… Господи, помоги…

И чувствовала: силы приходят. Не физические, нет. Но сердце оживало.

Самым трудным было отношение матери Антонии. Она бранила её за всё.

– Екатерина, опять натворила делов! Смотри, молоко пролила!

– Извините меня…

– «Извини» у тебя на всё. Работай лучше!

Или:

– Что это за уборка? Пыль в углу! Смотри внимательнее!

– Простите…

—Что мне твоё « простите». Не «простите», а делай как надо!

Катя молчала. Терпела. Внутри всё кипело. Хотелось оправдаться. Потом обиды стали глуше.

«Она права. Я правда всё делаю плохо. Я просто учусь».

Прошло несколько недель.

Однажды вечером, когда Катя снова читала Псалтирь, Клавдия подошла и шепнула:

– Тяжело тебе?

– Тяжело, – честно ответила Катя.

– А зачем ты соглашаешься? Можно же сказать – «не могу».Катя посмотрела на неё и тихо сказала:

– У меня много родных. За них я читаю. Пусть будет тяжело, но стоит потрудиться.

Клавдия замолчала. И впервые посмотрела на Катю без усмешки.

В келье, поздно ночью, Катя открыла тетрадь.

Рука дрожала, глаза слипались. Но она написала:

«Скит – это школа смирения. Днём – труд, ночью – молитва. Нет покоя ни днём, ни ночью.

Мать Антония бранила Катю всё время. Матушка отправила ее сюда, чтобы она увидела, что она не выдержит той строгости, о которой мечтала.

«Мне нужно учиться простому – смиряться во всём. Господи, благодарю Тебя за это послушание. Пусть будет трудно. Пусть болит тело. Но сердце учится терпению»– думала Катя.

Она закрыла тетрадь, перекрестилась и легла. Скит стал для неё настоящей школой. Не книжной, не воображаемой, а настоящей.

И каждый новый день был тяжёлым. Но именно в этой тяжести рождалось смирение.

Глава 16

Утро было ясным. Солнце вставало над деревней, лучи падали на росу, и трава от этого искрилась. В скиту всё шло по распорядку: после дойки коров нужно было выгонять в поле, и эта обязанность легла на Катю.

Она надела светлую юбку, простую белую мужскую рубашку и белый платок с мелкими синими цветочками. Всё это выдали ей в рухольной, как и всем послушницам. Вид был простым, даже немного смешным – в юбке и мужской рубашке, но других вещей не было.

В руках Катя держала книгу – «Духовная брань» старца Паисия Святогорца. В сумке лежал блокнот, куда она переписывала краткие выдержки из другой книги – старца Иосифа Исихаста.

– Ну хоть в поле почитаю, – сказала она себе.

Все сёстры так делали: пока коровы спокойно щипали траву, они сидели в тени деревьев и читали духовные книги. Это считалось естественным.

Катя шагала по двору, поправляя платок. В голове она уже предвкушала тишину поля, свежий запах травы и страницы книги, которую так давно хотела дочитать.

Но не успела она положить книгу в тряпичную сумку, как услышала за спиной строгий голос:

– Екатерина!

Она вздрогнула. Обернулась. Перед ней стояла мать Антония.

– Кто тебе разрешил брать книгу?

Катя замерла.

Она неуверенно сказала:

– Все сёстры берут. Я тоже хотела…

– Я спрашиваю: кто тебе разрешил?

Слова застряли в горле. Катя опустила глаза.

Мать Антония протянула руку и решительно забрала книгу.

– У тебя своё послушание. Читай там, где положено.

Катя почувствовала, как в глазах защипало. Слёзы подступили мгновенно. Но она не сказала ни слова. Только отвернулась, быстро вытерла щёку рукавом и пошла к коровнику.

Коровы шли медленно, фыркая и переступая копытами. Сёстры рядом действительно несли под мышками книги. Кто-то держал томик «Добротолюбия», кто-то – молитвослов.

А Катя шла с пустыми руками.

«Почему именно я? – думала она. – Ведь все берут. Почему только мне нельзя?»

Слёзы снова выступили, но она сдержалась. Может, мать Антония специально проверяет моё смирение? Может, я слишком привязалась к книгам?

Но сердце не успокоилось.

В поле коровы разбрелись по лугу. Сёстры устроились в тени: открыли книги, зашуршали страницами. Катя села чуть в стороне. Она смотрела, как слова тихо двигаются на их губах, как пальцы медленно перелистывают страницы.

А её руки были пустыми.

«Запретный плод… – подумала она. – Они читают спокойно. А я будто наказана. Почему?»

Она вспомнила, что старец Иосиф Исихаст считал чтение, особенно Священного Писания и святых отцов, важной частью духовной жизни, но подчеркивал, что оно должно сопровождаться молитвой и содействовать обретению внутреннего покоя и связи с Богом, а не быть самоцелью или интеллектуальным упражнением.

И внутри что-то дрогнуло.

«Может, именно этого хочет матушка? Чтобы я перестала искать Бога только в буквах и научилась находить Его в самой жизни?»

После пастьбы все вернулись в скит. Был короткий отдых, но он пролетел, как секунда. Потом трапеза, коровник, дойка. Вечером она успела только прилечь, как ударили в било, призывая на службу. Нужно было вставать.

—Господи, неужели так будет всю жизнь?– перекрестясь сказала она.

Катя поднялась и быстро начала одеваться из-за сильного холода в комнате. В сердце была усталость и обида.

—Господи, неужели так будет всю жизнь?– повторила Катя.– Каждый день одно и то же.Нет ни покоя, ни книги, ни отдыха…

Она шла в храм и шептала эту мысль.

Вечером мать Антония позвала её.

– Екатерина, ты недовольна? – спросила она прямо.

Катя опустила голову.

– Простите… Я не понимаю, почему мне нельзя читать книгу, когда другие читают.

– Потому что тебе это вредно, – резко сказала Антония. – Ты увлекаешься. Ты хочешь жить в книгах, а не в послушании. Для тебя чтение – не лекарство, а сладость.

– Но ведь святые отцы… – начала Катя.

– Святые отцы учились смирению, а не тому, чтобы тайком читать. Я забрала у тебя книгу не для того, чтобы лишить слова Божия, а чтобы ты научилась видеть Его в труде. Хочешь духовной брани? Вот она, рядом.

Катя молчала. В горле стоял ком.

В ту ночь, когда после службы все расходились по кельям, Катя снова подумала: «Господи, неужели так будет всю жизнь?»

Но вместе с этим пришло и другое: «Господи,если Ты сам через мать Антонию лишаешь меня книги, значит, Ты хочешь научить меня чему-то большему. Дай мне смирение».

И впервые за день в сердце её стало немного светлее.

Она вернулась в келью, достала блокнотик, куда выписывала краткие слова старца Иосифа.

Открыла наугад и прочитала:

«…смирение – это непрерывное бдение и терпеливое принятие всех искушений и поношений как уроков от Бога».

Катя закрыла блокнот. На глазах снова были слёзы…

Глава 17

Лето в скиту было временем особого труда. Если Катя до этого училась доить коров и терпеть укоры матери Антонии, то теперь ей предстояло научиться собирать сено на поле.

Машина приезжала рано утром, когда над полями ещё стояла лёгкая дымка. Она шумела, косила густую траву и сворачивала её в огромные круглые рулоны, за которыми оставалось много скошенной травы по краям.

– Вот, – показывала мать Антония, – это наша работа. Всё, что машина не взяла, сгребаем граблями в стоги. Делать нужно быстро, пока не начался дождь.

Катя взяла деревянные грабли. Солнце уже припекало, руки устали почти сразу, но все сёстры трудились молча и быстро. Каждая знала: если дождь намочит траву, сено испортится. А испорченное сено – это зима без корма для коров.

– Давай, Катя, быстрее! – подгоняла Клавдия. – Видишь, туча собирается!

Катя стиснула зубы и ускорила шаг. Сено липло к рукавам, к щекам, кололось, но она тянула его к общей куче.

Когда стоги были готовы, их перевозили в скит. И там начиналась новая работа – закидывать сено вручную на чердак коровника.

Одна сестра стояла внизу и подавала охапки. Другая – наверху, тянула за вилы, раскладывала и трамбовала их, пересыпая солью.

Катя стояла наверху. Сено летело к ней, пыль забивалась в глаза и нос. Каждый вдох отдавался кашлем.

– Быстрее, не зевай! – кричала снизу Клавдия.

Катя подхватывала охапки, бросала в угол, ногами утрамбовывала. Сено нужно было пересыпать солью, чтобы зимой оно не горело.

Вечером, когда они вышли из коровника, у Кати волосы были полны соломы, лицо красное, глаза слезились. Она подумала: «Зимой коровы должны будут есть это сено. Значит, всё – не зря».

Но ночи стали ещё тяжелее.

Слухи дошли до скита: кто-то воровал монастырские рулоны с сеном.

– Придётся дежурить, – сказала мать Антония. – Две сестры на поле каждую ночь.

В первую же ночь выпало Кате идти вместе с Ларисой, послушницей, которая специально приехала на помощь. С ней был большой пёс Мухтар – огромный, чёрный, с умными глазами.

Они забрались в стог сена и устроились там, укрывшись одеялами. Луна висела над полем, светила тускло, но достаточно, чтобы видеть тени. В поле было тихо.

– Странно, да? – сказала Лариса, зевая. – Все думают, что монастырь – это свечи и службы. А мы вот сидим в сене, ждём воров.

Катя улыбнулась.

– Значит, у нас тоже служба. Только другая.

Они сидели и разговаривали о многом. Лариса рассказывала о своей семье, о том, как тяжело было оставить родителей. Катя слушала и делилась своими мыслями:

– Иногда я думаю: неужели так будет всю жизнь? Мало сна, работа, брань. Неужели я выдержу?

– Выдержишь, – ответила Лариса. – Главное – не сама, а с помощью Божьей.

Мухтар тихо ворчал, когда слышал шорохи. Но никто не пришёл. К утру они спустились со стога и пошли спать до восьми.

Днём жизнь снова шла по кругу: коровник, огород, молитвы. Но самое тяжёлое для Кати было пасти коров с Наташей.

Наташа была послушницей, молодой женщиной с нервным характером. В монастыре она раньше была бухгалтером, но матушка перевела её в скит – «для смирения».

Наташа была недовольна всем.

– Я училась, у меня образование! – жаловалась она Кате. – А меня сюда, в навоз. Это унижение!

Катя пыталась её утешать.

– Послушание – это тоже школа. Может, Господь так смиряет нас.

– Смиряет? – фыркала Наташа. – Это издевательство.

Однажды, когда они пасли коров, случилась беда. Стоило Кате отвлечься на несколько секунд, стадо исчезло.

– Где они?! – закричала Наташа.

Они побежали через поле. И увидели – коровы ушли в лес.

Катя в ужасе. Сердце стучало: Что скажет мать Антония?

Они гнали стадо обратно. Коровы мычали, сопротивлялись. Одна особенно упрямая встала на месте и не хотела идти.

– Пошла! – закричала Наташа. – Ну иди же!

Но корова не двигалась. И тогда Наташа сорвалась. Она начала кричать, пинать её ногами, бить по бокам.

– Ненавижу вас! – кричала она. – Проклятое послушание!

Катя стояла, не веря своим глазам. Жители деревни, проходившие мимо, остановились и смотрели с недоумением. На их лицах было всё ясно без слов : Что это за монахи такие?

Кате стало жутко стыдно. Она хотела остановить Наташу, но язык не повернулся. Она только молча плакала, погоняя другую корову.

Через несколько дней Наташу забрали в монастырь. А ещё через пару месяцев Катя узнала, что она и вовсе уехала домой.

Эта история оставила в Кате след.

«Я могла остановить её? Или хотя бы сказать слово? Почему я молчала?»

Стыд и вина сидели внутри.

Но вместе с этим родилось и другое: понимание, что монашеский путь – не для всех. Что не все выдерживают брань, навоз, бессонные ночи. Что главное испытание – не молитвы и книги, а терпение и смирение в самых тяжёлых и унизительных ситуациях.

Вечером, в келье, Катя написала в тетрадь:

«Сегодня снова думала о Наташе. Ей было тяжело. Она не выдержала. А я? Смогу ли? Господи, дай мне силы. Я боюсь, что тоже сорвусь. Но верю: Ты не дашь больше, чем я смогу понести».

Она закрыла тетрадь и долго сидела в тишине.

За окном было слышно, как в стойлах мычали коровы. А в сердце Кати шёл свой бой. И она знала: этот бой будет продолжаться ещё долго.

Глава 18

Домовой храм в скиту находился на первом этаже дома. Небольшая комната с полукруглой стеной, которая напоминала алтарную апсиду. Там всегда пахло воском и чуть-чуть сыростью.

Из монастыря привезли старые стасидии, чёрные, местами скрипучие и обшарпанные. Они были тяжёлые, но давали опору: можно было слегка присесть и отдохнуть во время долгих служб.

– Садитесь в стасидии, кто устал, – говорила мать Антония. – Но сердце пусть молится.

На клиросе должны были стоять все.

Катя ещё плохо знала церковнославянский. Она старалась, но буквы путались, слова сливались.

Однажды ей поручили читать третий час. Она подошла к аналою, открыла книгу, начала читать. Голос дрожал, язык запинался о слова.

– Неправильно! – раздался за спиной резкий шёпот матери Елисеи.

Катя покраснела, но продолжала.

– Стой! – снова перебила Елисея. – Не так читаешь!

Каждое замечание было, как игла. Служба тянулась медленно, потому что Елисея всё время её останавливала.

Когда Катя закончила, мать Елисея раздражённо сказала:

– Ты что всё время делаешь ошибки? Читать не умеешь?

Катя сжала руки на груди и тихо ответила:

– Простите. Я никогда не читала третий час. Это был первый раз.

Тишина повисла ненадолго, и служба пошла дальше.

После этого случая Катя старалась читать сама про себя каждый день, чтобы больше не ошибаться. Постепенно стало легче. Петь на клиросе ей даже нравилось: пение объединяло, и казалось, что тяготы дня становятся чуть светлее.

Но служба была лишь одной частью скитской жизни. Тяжелее всего давался обычный труд.

В скиту не было воды. Чтобы привезти её, нужно было ехать к источнику. Две сестры садились в уазик, брали с собой ведра, набирали воду, носили её через мостик и заливали в 50-литровые баки.

– Осторожнее, не пролей! – кричала Клавдия, когда Катя с трудом несла бак вместе с другой сестрой.

Бак бил по ногам, плечи горели от тяжести. Катя стискивала зубы и шагала.

– Господи, укрепи… – шептала она на каждом шаге.

Однажды в скит привезли целый уазик комбикорма. На коровнике была одна Катя. Других сестер не оказалось: кто-то был на огороде, кто-то на службе.

Машина загудела, водитель открыл дверцы.

– Выгружать будем? – спросил он.

Катя кивнула. Внутри – тридцать мешков. Каждый по тридцать килограммов.

Рабочие, которые ремонтировали крышу, посмотрели на неё, но никто не подошёл. Катя знала: просить о помощи без благословения нельзя. Это считалось бы самоуправством.

Она взяла тележку.

– Ну, Екатерина, давай, – сказала сама себе.

Один мешок. Второй. Третий. Сил хватало всё меньше. Плечи ныли, спина ломилась. Но она тянула.

К вечеру все тридцать мешков были на месте.

Она села на ступеньку и закрыла глаза.

«Господи, как я это сделала?»

Ответа не было. Только тишина.

Мать Антония заметила её.

– Сама? – спросила строго.

Катя кивнула.

– Молодец. Но в следующий раз проси благословения.

– А если никого нет? – спросила Катя.

Антония вздохнула.

– Значит, сама.

Катя всё больше ощущала двойственное отношение к скиту.

С одной стороны, это было мучительно тяжело. Постоянная работа, постоянная требовательность матери Антонии. Даже в мелочах она придиралась.

– Почему ведро не поставила сюда?

– Почему не так держала свечу?

– Почему не догадалась заранее?

Каждый день – новые укоры.

Катя уставала не только от работы, но и от этой бесконечной строгости.

С другой стороны, она знала: если вернётся в монастырь, там будет ещё тяжелее.

Там каждый день была канавка: крестный ход вокруг территории, по примеру Дивеева. В любую погоду: в дождь, снег, ветер. Но сама канавка не была бы так тяжела, если бы не потом послушания до ночи. На канавку ходили после службы, длилась она около часа.

Катя думала: Канавка не страшна. Но мытьё посуды до ночи – изматывает. В скиту хотя бы всё естественно: труд, коровы, поле. Здесь тело болит, но душа хоть иногда радуется. В монастыре почему- то душе было сложнее.

Выбор был тяжёлым.

Но каждый раз Катя говорила себе:

– Лучше тяжесть скита.

Вечером, после службы, она записала в тетрадь:

«Сегодня снова думала: попросить ли уехать из скита? Здесь тяжело, мать Антония строга. Но в монастыре тоже не легче: канавка, посуда, бессонные ночи. Выбор всегда между тяжестью одного и тяжестью другого. Но я понимаю: это и есть путь. Нет лёгкой дороги. Господи, дай мне смирение и терпение».

Она закрыла тетрадь и положила её под подушку.

Глава 19

Утро в скиту началось, как обычно: коровы на пастбище, тишина полей, роса блестит на траве. Но в воздухе чувствовалось особое. Сегодня был праздник.

Сёстры шептались ещё с вечера:

– Наверное, завтра повезут в монастырь. Там служба, столько сестер соберётся…

– Хоть сестер увидим, хоть на службе праздничной помолимся.

Катя тоже ждала. Праздники в монастыре были редким светом в череде будней.

Утром к скиту подъехал старый УАЗик. Водитель, дядя Саша, всегда привозил молоко в монастырь из скита и забирал бидоны. Он махнул рукой:

– Ну что, сестрички, собирайтесь! Сегодня всех в монастырь везу.

Сёстры переглянулись. Но мать Антония вышла на крыльцо и строго сказала:

– Нет, мы сегодня не едем. Я вчера звонила матушке, и она не благословила.

– Как не благословила? – удивился водитель. – Праздник ведь.

– Сказала не приезжать.

Дядя Саша пожал плечами, забрал молоко и уехал.

Катя почувствовала лёгкое разочарование. Но, раз матушка сказала не ехать, значит, так и надо.

Прошло полчаса. Машина снова затарахтела у ворот. Водитель выскочил, сердитый, руки в бока.

– Что это за самоуправство?! – закричал он. – Матушка велела, чтобы вы сейчас же были в монастыре! Вы что, совсем?! Из-за вас туда-сюда гоняю!

Сёстры растерянно переглянулись. Мать Антония побледнела.

– Ну… раз так… собирайтесь, – сказала она тихо.

И началась спешка. Коров срочно загоняли обратно в стойла, хотя только что выгнали пастись. Сёстры надели парадное облачение. В глазах у многих было недоумение: Как так?

Катя, одеваясь,, чувствовала неприятный осадок.

В монастыре они сразу пошли в храм. Служба уже шла, народ молился. Праздничные песнопения звучали торжественно. Игумения стояла на своём месте, строгая и величественная.

Сёстры скита подошли за благословением.

Матушка посмотрела на них холодно.

– Почему вы не поехали сразу, как приехала машина? Почему заставили гонять машину? – голос её был строгим, твёрдым.

Мать Антония упала в поясной поклон.

– Матушка, я же звонила вам вчера. Вы сказали – не приезжать.

– Кто тебе сказал это? – голос матушки прозвучал жёстко. – Подумай сама: праздник! Как можно вам не приехать? Тебя бы за это наказать. Но ради праздника не стану. Вместо этого всем вам послушание: идите в трапезную и накрывайте на стол. Чтобы неповадно было больше спорить. И вообще, кто спорит с наставником, в том сатана.

Сёстры молча поклонились и пошли.

В трапезной царила суета. Нужно было быстро поставить тарелки, вынести блюда, разложить хлеб. Все работали молча. Но в сердцах закипало.

Катя слышала шёпоты:

– Почему всех наказали? Мы-то тут причём?

– Пусть бы мать Антонию наказали, она же виновата.

– А мы из-за неё и службу пропустили, и праздник.

Катя тоже чувствовала обиду. Служба – ради чего она так ждала этого дня – прошла мимо неё. Вместо песнопений и молитвы она раскладывала ложки и ставила тарелки.

«Господи, почему так? Мы ведь ничего не сделали…»

После службы в трапезную вошли сёстры из храма. Радостные, вдохновлённые. Улыбались, поздравляли друг друга с праздником.

А сестры из скита стояли у стены, усталые, с обиженными глазами.

Кате стало горько.

Вечером, вернувшись в скит, она долго не могла уснуть. Внутри всё кипело.

«Разве справедливо? Наказали всех за одну мать Антонию. Разве это по правде?»

Но потом вспомнила слова старца Паисия: «Смирение начинается там, где тебя незаслуженно обвиняют, а ты молчишь».

Катя села на кровать и тихо прошептала:

– Господи, значит, Ты хотел смирить меня этим. Наказали несправедливо? Пусть. Накажи мою гордость.

Она легла и, несмотря на горечь, в душе было странное спокойствие.

Глава 20

Осень в скиту приходила незаметно. Сначала трава стала тусклой, потом листья на берёзах пожелтели, и воздух стал холодным по утрам.

В это время обычно коров перегоняли в монастырь, где были тёплые стойла и удобнее было ухаживать за ними зимой. Но в тот год матушка неожиданно решила иначе.

– Коров оставим в скиту, – сказала она. – И сёстры пусть будут при них.

Сёстры переглянулись. Решение значило одно: тяжёлое время впереди.

Дожди начались быстро. Дорога превратилась в кашу, трава в поле почернела. Коров приходилось гонять пастись до самого снега. Они шли по грязи, спотыкались, а за ними – сёстры.

– Господи, дай сил… – шептала Катя, вытаскивая сапоги из вязкой жижи.

Одежда мокла, руки коченели. Иногда казалось, что дождь никогда не закончится.

В один из таких ненастных дней к скиту неожиданно приехала машина. Из неё вышли люди с камерами и микрофонами.

– Мы по благословению матушки, – сказали они. – Снимаем фильм про монастырь.

Сёстры переглянулись. В тот момент они были в рабочем виде: кто в старой юбке, кто в выцветшей кофте, платки мокрые от дождя.

– Продолжайте свои дела, – попросили операторы. – Нам нужно снимать вашу жизнь такой, какая она есть.

И жизнь пошла своим чередом.

Катя с другими сгребала навоз. Дорожка от коровника до кучи была вся в грязи, тачка застревала в колеях. Она толкала её, напрягая каждую жилку, и чувствовала, как камера направлена прямо на неё.

«Господи, за что… – думала она. – В таком виде, вся в грязи…»

Сестра Варвара носила вёдра с водой, спотыкаясь на мостике. Клавдия с вилами бросала сено в стойла. Всё это операторы снимали крупным планом.

– Улыбнитесь хоть чуть-чуть, – сказал кто-то из съёмочной группы.

Катя удивлённо посмотрела на него.

– Улыбаться, когда таскаешь навоз? – спросила она тихо, но всё-таки улыбнулась через силу.

Оператор смутился и опустил камеру.

Вечером, когда съёмочная группа уехала, сёстры обсуждали.

– Интересно, какой фильм выйдет? – спросила Клавдия.

– Наверно, покажут, как мы подвизаемся, – вздохнула Варвара.

– А толку? Никто не увидит, каково это на самом деле, – сказала Катя. – Они снимали, как мы тачку толкаем, но не покажут, как руки потом дрожат и спина ломится.

Катя легла в келье и долго не могла уснуть.

«Странно. Люди будут смотреть и, может, восхищаться: «Вот какие монахини! Как трудятся!» А мы-то знаем: это просто жизнь. Грязь, усталость, обиды. Ничего красивого. Только крест. Но ведь и Христов крест не был красивым. Был тяжёлым и страшным. А без него не было бы Воскресения».

Она записала в тетрадь:

«Сегодня нас снимали. Может, где-то останется запись, как монашки подвизаются ради Христа. Люди подумают – подвиг. А для нас это просто день. Господи, Ты видишь всё. Главное, чтобы я жила для Тебя, а не для камеры».

В скиту снова пошёл дождь. Завтра нужно было гнать коров по грязи, снова тащить воду и сено.

Но теперь Катя знала: даже если об этом никто никогда не узнает, Бог видит каждую её каплю пота. И это было достаточно.

Глава 21

Зима в скиту пришла внезапно. Вчера ещё стояла слякоть, а утром земля была покрыта белым полотном. Снег падал мягко, тихо, будто хотел приглушить весь мир.

Коров больше не выводили в поле. Они теперь жили в стойлах – тёплых, но тесных. В воздухе стоял густой запах сена и навоза, а к утру к нему примешивалась холодная сырость.

– Теперь коровы на зиму останутся здесь в скиту, – сказала мать Антония сестрам. – Матушка так благословила.

Часто выключали электричество. Сёстры привыкли жить при лампах, но зимой это было особенно тяжело.

В тот день в пять утра у Кати была смена. Она вошла в коровник – темно, только пар от дыхания животных клубами поднимался в воздух.

Катя поставила свечки на подоконники. Маленькие огоньки дрожали от сквозняка, освещая тени на стенах.

– Ну, с Богом, – прошептала она.

Скрипнула дверь стойла. Навоз был тяжёлым, липким, и тачка с трудом катилась по полу. Катя сгребала лопатой, пар от навоза поднимался к лицу, и она морщилась.

– Эх, Катя, – пробормотала сама себе, – кто бы мог подумать, что твоя жизнь вот так будет выглядеть.

К шести утра подтянулись сёстры. Началась дойка.

Катя решила попробовать подоить Милку – ту самую, про которую все говорили, что она «тяжёлая».

Милка была молодая, чёрная, с блестящей шерстью корова. Глаза её смотрели настороженно, хвост часто бил по сторонам.

– Екатерина, не лезь к ней, – предупредила Клавдия. – Она своенравная. У нас у всех от ее вымени руки болят.

– Я попробую, вдруг получится,– ответила Катя.

Она присела рядом, взяла ведро и осторожно прикоснулась к вымени. И вдруг поняла: у Милки соски упругие, гораздо удобнее, чем у Рыжки.

– Смотрите-ка, ей даже нравится, – удивилась Варвара, проходя мимо.

Катя улыбнулась. В ведро зазвучала первая тонкая струйка молока.

– Ну что, Милка, может, мы подружимся, – сказала она.

К концу декабря в деревне начались пожары.

– Опять загорелось, – сказала послушница Ксения, возвращаясь вечером. – Третий дом за неделю.

– Кто же поджигает? – ахнула Катя.

– Воришки. Людей зимой почти нет на дачах, вот и пользуются этим.

Каждый вечер сёстры смотрели в окно на тёмное небо и искали отблески огня. Это было страшно.

– Господи, сохрани, – молилась Катя. – Если здесь загорится, коров не спасём.

Матушка позвонила мать Антонии.

– Всё, – сказала она. – Переводим коров в монастырь. Здесь небезопасно.

– Как же мы? – спросила мать Антония.

– Ты с Ксенией остаёшься стеречь скит.

Утром всё было похоже на военный сбор. Сёстры упаковывали вещи в мешки, складывали их в машину.

Коров вывели на улицу. Снег хрустел под копытами, пар валил из их ноздрей.

– Ну что, сестры, – сказала Клавдия, – сейчас побежим.

Катя засмеялась – и тут же сама удивилась: смех в такую минуту.

– Бежать-то куда? – спросила Варвара.

– В монастырь, конечно, – ответила Антония. – С Богом!

И процессия двинулась.

Снег скрипел, коровы мычали и прыгали, будто радовались свободе. Сёстры, закутанные в тёмные платки, бежали рядом, кто-то держал коров за верёвки.

На дороге попадались люди из деревень. Они останавливались и смотрели с изумлением.

– Что за чудо? – шептали они. – Монашки по снегу бегут с коровами!

Катя бежала, резиновые сапоги вязли в снегу, дыхание сбивалось. Когда они добрались до монастыря, все были усталые, мокрые, но радостные. Коров загнали в стойла.

Катя в ту ночь легла в новой келье в монастыре. На улице мороз, но в сердце она чувствовала тепло.

Она записала в тетрадь:

«Сегодня мы гнали коров по снегу. Люди смеялись, смотрели с удивлением. Но для нас это был наш крест. Не подвиг, не праздник – просто послушание. Господи, помоги мне помнить: в смирении и есть радость».

И заснула почти сразу.

А где-то вдалеке снова выл ветер. Но теперь он был не страшен. Потому что рядом были стены монастыря.

Глава 22

Прошло три дня после того, как сестры вместе с коровами вернулись в монастырь. Все только-только начали привыкать к новой обстановке. Сёстры радовались: стены каменные, крыша над головой, тепло и свет есть, а самое главное Литургия каждый день.

Катя тоже чувствовала облегчение.

– Слава Богу, – говорила она Варваре, – что мы вернулись. Как будто с плеч сняли груз.

Но вечером третьего дня пришла весть, которая перевернула всё.

Огонь заметили первыми на горизонте сестры. Из монастыря было видно: вдали, там, где стоял скит, поднялся красный столб пламени. Сначала думали – опять какой-то поджог. Но потом стало известно: горел скит.

– Господи, сохрани! – перекрестилась Клавдия.

Сёстры стояли во дворе и молча смотрели. У кого-то дрожали губы, у кого-то катились слёзы. Катя чувствовала, как сердце сжимается.

– Смотрите… какое пламя высокое, – прошептала Лариса.

Огонь был ярким, как-будто весь мир полыхнул. И стояли они так – беспомощные. Пять километров разделяли их от скита, но видно было очень хорошо в вечерней темноте.

– Как свечка, – сказала Варвара. – Всё деревянное, вот и вспыхнуло.

Катя сжала руки.

"Господи, как быстро всё рушится. Вчера мы там жили, а сегодня от него ничего не останется".

В эту ночь в монастырь вернулись мать Антония и послушница Ксения. Обе бледные, глаза красные.

– Вечером затопила печь, – тихо говорила Ксения. – Искра выстрелила из топки. Я не заметила. А второй этаж – весь из дерева. Всё и загорелось…

Сёстры слушали, качая головами.

– Как же так? – шептали одни.

– Господи, спаси и помилуй, – повторяли другие.

На следующий день во время трапезы была разборка ситуации.

Матушка вошла в трапезную строго, медленно. Села на своё место. Сёстры притихли.

– Что это было? – начала она. Голос её был твёрдым. – Почему в скиту случился пожар? Кто разрешил нарушить благословение и топить печь ночью?

Ксения поднялась, низко поклонилась.

– Простите, матушка. Я затопила… не подумала…

– Не подумала? – строго перебила матушка. – Разве мало вам повторяли: слушаться, не делать по-своему? Ты нарушила – и вот результат.

Ксения опустила голову, слёзы текли по лицу.

Матушка перевела взгляд на мать Антонию.

– А ты, как старшая скита, где была? Почему допустила? Почему не уследила?

Мать Антония встала. Голос её дрожал.

– Простите, матушка. Я виновата. Не доглядела.

– Виноваты все, – сказала игумения. – Ты, Ксения, – за непослушание. Ты, Антония, – за беспорядок. Такого в монастыре быть не должно.

В зале было тихо. Никто не осмеливался поднять глаз.

– Мать Антония, – продолжала матушка, – за это лишаешься причастия на время. Чтобы знала: непослушание – не пустяк, а дело серьёзное. И сними монашескую одежду.

Антония поклонилась в пояс.

– Благословите, матушка.

Катя сидела в уголке и всё это слушала. Сердце её сжималось. Ей было жаль мать Антонию – строгую, но по сути добрую. Ей было жаль и Ксению – молодую, неопытную.

Но в то же время она понимала: без наказания не будет порядка.

Если простить, если замять – завтра кто-то другой сделает то же самое. И тогда уже может пострадать человек, а не стены. А как иначе? Катя слышала от сестер, что творится в других монастырях, где сестры не слушаются игумений, сёстры живут, каждая как хочет. И никакого послушания.

Там настоятельницы мягкие, всё прощают, либо просто не интересуются сестрами. А в итоге – полный беспорядок.

"Да, а у нас порядок. Хоть и тяжело, зато всё по уставу,– думала Катя. – Здесь хоть тяжело, хоть строго, но порядок держит всех".

Вечером она записала в тетрадь:

«Сгорел наш скит. Стояли и смотрели, как огонь всё пожирает. Сердце сжималось, будто часть меня уходила вместе с дымом.

Но матушка сказала правильно: виноваты все. Даже если это была случайность. Потому что непослушание всегда приводит к беде.

Господи, научи меня слушаться. Пусть будет тяжело, пусть будет несправедливо. Но только бы не жить в беспорядке, где каждый сам по себе».

Катя закрыла тетрадь и перекрестилась.

В окне темнело, звёзды зажигались над монастырём. И ей казалось: в этих звёздах отражается истина – без огня наказания не будет света послушания.

Глава 23

После пожара и возвращения в монастырь Кате дали послушание на коровнике и в просфорне.

Зима в коровнике была тяжёлой. Утром ещё темно, пар от дыхания коров клубами висел в воздухе. Руки ломило от замерзшего сена, которое нужно было нарвать из тюков в сарае. Воду нужно было носить из соседнего корпуса, чтоб наполнить все поилки для коров.

– Работай быстрее, нам до Литургии нужно успеть! – подгоняла мать Гавриила, когда Катя тянула очередное ведро воды.

Коровы мычали, били хвостами, толкались. Некоторые заболевали, и тогда нужно было ухаживать – чистить, подстилать свежую солому, заваривать корм.

– Если животное не поест, молока не будет, – говорила старшая.

Всю неделю температура на термометре доходила до минус 42 градусов, такого мороза давно не было. А сестрам приходилось работать не только на коровнике. Катю и еще одну послушницу отправили в скит накормить бычков, который находился в 100 метрах от ворот монастыря на нижней территории. Катя нарвала сена и положила на целлофан, пока другая послушница набирала воды в бак. Когда они всё подготовили, взяли целлофан с сеном и бак за ручки с двух сторон. По дороге тянули всё прямо по льду. Когда бычки были накормлены и напоены, они вернулись в коровник и продолжили работу. Нужно было ещё подоить коров.

Катя молчала, но в сердце у неё накапливалась усталость: день за днём одно и то же.

Потом Катя бежала в просфорню, чтобы замесить тесто. Делала она это быстро. Но в голове зарождался помысел, который ее мучил постоянно. Она написала о нём матушке, но она никак не отреагировала. Катя мучилась тем, что после коровника грязная, вонючая бежала в просфорню и делала тесто. Ей казалось, что это кощунство. Но времени идти в келью, мыться совсем не было, ей необходимо было вовремя прийти на Литургию, без опозданий.

Просфоры потом выпекала мать Аркадия. Катя не понимала почему она сама не могла приходить и делать утром тесто.

"Господи, разве это монашеская жизнь? Где молитва? – думала она, ложась на кровать вечером.

На коровник она ходила три раза в день: и утром, и днем, и вечером. Литургия – единственная служба. Но Катя радовалась и этому.

Весной на коровнике стало ещё тяжелее: грязь, навоз, тёплая жижа под ногами. Коровы начали отеливаться. Иногда посреди ночи её будили:

– Екатерина, вставай! Срочно в коровник!

Она бежала в холодный сарай, помогала тянуть телёнка, подстилала солому.

В просфорне тоже не легче. На Пасху нужно было напечь столько просфорок, что они работали сутками.

– Потерпи, сестра, – говорила мать Аркадия. – Это для службы.

Катя держалась. Но иногда прямо над миской с тестом у неё наворачивались слёзы.

Сёстры видели её состояние.

– Екатерина, – сказала однажды Варвара, – не жалей себя. У нас у всех так.

– Но разве это монашество? – спросила Катя. – Я только работаю.

– А ты думала, монашество – только молиться и свечки ставить? Нет. Тут кровь и пот. И через них молитва приходит.

Катя задумалась.

К лету она поняла: этот год стал для неё школой смирения.

В коровнике – грязь и тяжесть. В просфорне – жара и слёзы. Но именно там она научилась держать себя, не роптать, а говорить: Господи, помоги.

Однажды вечером, когда она мыла посуду, одна из сестёр подошла и сказала:

– Катя, ты молодец. Ты не споришь, не ропщешь. Так держать.

Катя улыбнулась, хотя она знала, что так делать нельзя, как сделала эта сестра, она похвалила Катю, которая могла тщеславиться этими словами.

А в тетради своей Катя написала:

«Год на коровнике и в просфорне стал годом моего слома и моей силы. Я увидела, что могу упасть – и всё же встать. Господи, дай мне не ожесточиться. Пусть труд будет моей молитвой».

И действительно, когда в храме она видела просфоры на дискосе и видела, как в трапезной разливают молоко, в сердце рождалось тихое: это и мой труд тоже.

Глава 24

Служба в тот день тянулась долго и спокойно. Храм был полон: все сестры собрались, молчали, крестились, кто-то тихо плакал, кто-то замирал в молитве. Воздух был густ от ладана, свет свечей казался мягче.

К исповеди подходили по очереди. Почти каждая держала в руках маленький листочек, исписанный мелким почерком. Подходили, читали или просто отдавали батюшке записку, получали разрешительную молитву, целовали крест и отходили. Всё происходило спокойно, почти без эмоций.

Катя смотрела на это и чувствовала внутри тревогу. Ей не хотелось идти к священнику с бумажкой.

"Я же не на экзамене… Я хочу сказать по-настоящему. Господи, помоги…"

Когда настала её очередь, она подошла без листка. Священник был пожилой, с седой бородой, с усталым, но ясным взглядом.

– Ну, дочь моя, – тихо сказал он. – Говори.

И Катя начала говорить. Слова сами шли: о гневе, о лености, о ропоте, о том, что ей тяжело смиряться. Она говорила и плакала.

Батюшка не перебивал, только иногда задавал уточняющие вопросы:

– А почему ты осудила?

– А как ты потом себя вела?

Он слушал так внимательно, что Кате казалось: он видит её душу насквозь.

Когда она закончила, он сказал тихо:

– Помни, дочь, что покаяние – это не слёзы. Это перемена жизни. Плачь – это хорошо, но это должен быть плач для Бога. Не привязывайся к слезам, привязывайся к молитве.

Она поцеловала крест, Евангелие и руку священника.

И только отходя, заметила: за ней внимательно следили сёстры. Их взгляды были разные: кто-то с сочувствием, кто-то с подозрением.

На следующий день Кате сказали:

– Игумения вызывает тебя.

Она пошла в кабинет матушки. Там было уютно. На столе – стопка бумаг, рядом – икона. Матушка сидела прямо, руки сложены на столе, взгляд – пристальный.

– Екатерина, – начала она. – О чём ты разговаривала с батюшкой на исповеди? Почему ты плакала?

Катя смутилась.

– Я говорила ему свои грехи. И плакала… потому что больно.

– А он что тебе говорил? – матушка не сводила с неё глаз.

– Он… только уточнял по грехам.

Матушка помолчала и вдруг резко сказала:

– Ты будь осторожна с ним. Этот батюшка настраивает сестёр против меня.

Катя вздрогнула.

– Против вас? – переспросила она.

– Да. У него свой дух. И он чужд монастырю. Смотри, не попади под его влияние.

Слова были сказаны спокойно, но глаза матушки будто пронзали её насквозь.

Катя опустила голову.

– Хорошо, матушка. Благословите.

Она поцеловала руку игумении.

Выйдя из кабинета, Катя почувствовала, как внутри всё перевернулось.

"Как это – против матушки? Он ведь просто слушал меня… Он сказал о покаянии. Разве это плохо?"

Но тут же вспомнила: «Послушание выше поста и молитвы. Если матушка сказала – значит, надо слушаться».

Вечером, в келье, сёстры шептались.

– Видели, как Екатерина плакала на исповеди?

– Да. А зачем так открываться? Это же не матушке, а батюшке.

– Осторожнее надо. Матушка не любит, когда батюшке лишнее рассказывают.

Катя сделала вид, что не слышит. Но сердце её болело.

В ту ночь она не могла уснуть. В голове крутился голос священника: «Плачь не для людей, а для Бога». И голос матушки: «Он настраивает против меня».

Кому верить?

Она встала, достала тетрадь и написала:

«Сегодня я поняла, что даже исповедь может быть опасной. Не потому, что я сказала что-то не так, а потому, что другие могут понять по-своему. Господи, помоги мне не лукавить, но и не идти против послушания. Я запуталась… но знаю, что Ты всё видишь».

Когда Катя снова шла на службу, ей стало страшно подходить к исповеди. Она взяла листок бумаги и написала на нём свои грехи. Бумага была маленькая, слова сухие.

"Прости меня, Господи, что я боюсь говорить Тебе вслух. Но я должна слушаться…"

Она отдала бумажку батюшке, поклонилась и отошла.

И впервые исповедь показалась ей пустой.

В храме горели свечи. Люди ставили их и молились. Катя стояла в углу и чувствовала: её душа тоже, как свеча – горит, но в закрытом подсвечнике. Свет есть, но воздуха мало.

Она тихо прошептала:

– Господи, не оставь меня.

Глава 25

После той исповеди Катя не находила себе места. Внутри она вспоминала слова батюшки, собственные слёзы. Казалось, что именно там, на исповеди, что-то коснулось её души по-настоящему.

Но тут же вспоминался холодный взгляд матушки и её слова: «будь осторожна, этот батюшка настраивает сестёр против меня».

И это противоречие не давало покоя.

Вечером, после службы, Катя села в келье за столик. Перед ней лежал блокнот в который она писала помыслы и отдавала игумении, это должны были делать все сестры. Таким образом сестры избавлялись от навязчивых мыслей и это помогало в решении духовных проблем. В этих записках не должно быть ни лишних слов, ни скрытности: только открытое сердце.

Рука дрожала.

«Сказать всё как есть? Или сгладить? Но если утаю – будет ложь. А ложь в монастыре – страшнее всего».