Читать онлайн Небо из стекла бесплатно
Запись первая.
Из Кодекса Священной Плоти, Глава 1, Стих 1-5.
«И возлёг Отец на вечный покой после Великой Усталости, и плоть Его стала нашей твердыней, а кости – опорами мира нашего. И дыхание Его есть воздух наш, а кровь Его, что течёт в жилах каменных, есть железо наше. И не восстанет Он до скончания времён, храня нас под сенью ребёр Своих. Блаженны те, кто чтит Плоть, ибо обретут они вечный покой в Нём. И горе тем, кто дерзнёт будить Его, ибо гнев Его есть конец всякой вещи».
Запись вторая.
СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО
Протокол № 73-Δ
Кому: Высшему Совету по Сдерживанию
От: Д-р Элиас [ИДЕНТИФИКАТОР УДАЛЕН]
Тема: Отчёт о нестабильности в биоконструкте "Рай"
«…наблюдается прогрессирующая когнитивная деградация субъектов, населяющих сектор. Миф о "спящем боге" обеспечивает базовую социальную стабильность, однако не останавливает структурный распад конструкции. "Отец" не спит. Он мёртв. Мы используем его труп как барьер, и этот барьер рушится. Если Совет отклонит предложение по эвакуации, остаётся лишь один вариант: полная стерилизация сектора по протоколу "Молот". Мы не можем позволить инфекции распространиться…»
– Извлечено из повреждённого носителя в заброшенном секторе.
Глава 1. Праздник в Глазнице
Воздух на Площади Глазницы висел густым, удушающим покрывалом, сотканным из противоречивых запахов. Сладковато-приторный дым от жаренных на углях пещерных грибов «глазные яблочки» с их горьковатым послевкусием боролся с едкой кислинкой пота и металлическим дыханием старых, скрипящих подпорок, вросших в живую плоть стен. Но под всем этим, неизменным фоном, витал тот самый запах – тяжелый, приторно-медовый, неумолимый. Запах тления. Вечное дыхание Отца, в теле которого они все ютились, словно черви в яблоке, уже тронутом гнилью.
Эйс стоял в прохладной тени массивной артерии, которая пульсировала под тонким слоем кожи, словно натянутый канат под старой палаткой. Спиной он чувствовал её глухую, мерную вибрацию – ритм, что сводил с ума по ночам и усыплял днём, напоминая, что они живут на теле спящего гиганта. Под стоптанными сапогами камень, вмурованный в плоть, был шершавым и надёжным. Он привычным движением двинул плечом, и кольчуга, пропитанная потом и пылью, отозвалась негромким, успокаивающим звоном. Дрянная сталь как и всегда: доспехи стражей были старые, переклёпанные, с заплатами. Рука сама потянулась к эфесу меча на бедре, ощутив привычную, утешительную тяжесть. Это был единственный маяк спокойствия в море лиц, что плескалось перед ним.
Толпа кипела, слепая и довольная. Ремесленники, торговцы, разносчики воды в бурдюках из высушенных желудков – все столпились, чтобы послушать старого болтуна в богатых, вылинявших одеждах. Детишки, путаясь в ногах у взрослых, ныли и просили сластей – леденцов из засахаренного плесневого сока, что продавали на развес и называли «слёзками». Эйс наблюдал, как один такой, кучерявый, с лицом, вымазанным в липкой патоке, в сердцах отступил и наступил кому-то на сапог. Мальчишка обернулся, готовый огрызнуться, но слова застряли у него в глотке. Он встретился взглядом с Эйсом, и его собственный, озорной, моментально потух, наливаясь страхом. Ребёнок резко отвернулся и вжался в подол матери, как будто от мужчины пахло не пылью и сталью, а смертью.
– Народ сегодня нервный, как голодная многоножка на раскалённой сковороде, – раздался у его плеча голос, похожий на скрип несмазанной телеги. Голос и зловонное дыхание Корвуса. – Толкутся, ждут, когда им выбросят объедки с барского стола. Ничтожества. Лучше бы грибов нажарили, а то вонь стоит, будто в гниющем зубе ночуешь.
Эйс не удостоил его ответом. Лица людей вокруг его мало интересовали, куда важнее было настроение толпы. Страх здесь всегда витал, маскируясь под запах жареного, но сегодня он был иным. Гуще. Кислее. Как перед грозой, которую не видно за каменным сводом.
На деревянном помосте у Стены Лика засуетились послушники в белых, отстиранных до серости одеждах. И вот гул сменился рокотом, а рокот – громовым, почтительным молчанием, когда на возвышение, опираясь на посох из полированной бедренной кости, поднялся сам Архиепископ. Он был стар, его кожа – желта и прозрачна, как пергамент древнего манускрипта, но глаза под нависшими веками горели цепко и ярко, как у стервятника. Он воздел руки, и площадь замерла.
«Отец, чьё тело – наша твердыня,
Чья кровь течёт в нашей груди.
Храни нас от Туманной пустыни,
Под сенью плоти Твоей сведи!»
Голос старца, на удивление сильный и певучий, раскатился под сводами, отражаясь от влажных стен. Толпа подхватила последнюю строчку, и единый рокот покаяния и надежды прокатился по площади.
Эйс молчал. Он слышал эту молитву десятки раз. Сказку о спасении, о чуде, о вечном пристанище. Солнце, пробивавшееся сквозь огромную глазницу, поднялось выше, и свет упал на стену за спиной Архиепископа. Там, где заканчивалась каменная кладка и начиналась плоть, виднелись шрамы – глубокие, темные борозды, оставленные кирками и пилами. Рудники. Эйсу всегда казалось, что эти шрамы болят. Отец чувствует, – мелькнула у него назойливая мысль. И ему больно.
Ритм проповеди внезапно сменился. На помост, расталкивая послушников, вскарабкался человек. Его одежда была в клочьях, а лицо исцарапано в кровь, будто он продирался сквозь терновник.
– Ложь! – его голос, сорванный и хриплый, врезался в убаюкивающую тишину, как нож в глотку. – Всё это ложь!
Стража ринулась к нему, но он вырвался, его глаза безумно блестели в тени рваного капюшона.
– Он рассыпается! Мы выедаем Его изнутри, как черви! Роем тоннели в Его плоти! Скоро не останется ничего, и туман поглотит наших детей!
Эйс почувствовал, как по спине пробежал ледяной холодок. Он видел эти отчёты. Видел карты тоннелей, уходящих вглубь черепа, к самому мозгу. Видел доклады о новых трещинах в костях, что расходились не от рудников, а изнутри. Отец трескается.
Корвус наклонился к нему, и его шёпот, густой от пренебрежения, обжег ухо.
– Ну вот, психанул совсем. Его ребятню, слышал, нашли у кадыка… в виде фарша. А он сбежал и теперь мозги тут нам пудрит. Надо бы придушить, да жалко, мороки много.
На помосте стражники всё же навалились на смутьяна. Один из них, румяный детина с пустыми глазами, ударил его рукоятью меча по виску. Крик оборвался, превратившись в хриплый, булькающий стон. Но даже падая, тот человек не умолкал, бормоча что-то о «последнем издыхании», о «великом обмане», о том, что «небо готово треснуть».
Толпа замерла в ошеломлённой тишине, а затем взорвалась – возмущёнными криками, страхом, злорадством. Архиепископ, не дрогнув, поднял руку, и сила его авторитета вновь накрыла площадь. Но семя сомнения было брошено.
Корвус что-то говорил, но Эйс уже не слышал. Слова безумца звенели в его ушах, сливаясь с обрывками его собственных кошмаров. С тем, что он сам видел в темноте. С тем, что случилось с его отрядом. С лицом его отца, которого он поклялся найти, что бы это ни стоило. Эта клятва горела в нем единственным огнём, освещавшим его личную тьму.
Он резко развернулся и пошёл прочь, расталкивая толпу. Ему нужно было сбежать от этих сладких речей и приторного запаха тления, окутывающего всё вокруг. К чёрту службу, к чёрту Корвуса и капитана. Его дорога лежала вниз, в Туман, к Ладони. Туда, где, по слухам, последний раз видели его отца.
Он свернул в узкий переулок, где было тише. Здесь, в тени гигантского хряща, служившего опорой для целого квартала, ютились лавчонки попроще. Старик с лицом, похожим на высохшую грушу, чистил странные фиолетовые коренья, с которых капала вязкая, пахучая смола. Здесь торговали "жировыми свечами" или "сушёной печенью" с печёночных плантаций на развес. Группа подростков азартно бросали кости – не обычные, а вырезанные из мелких позвонков какой-то твари. Эйс смотрел на них и думал о том, какие истории рассказывал ему отец про загадочных зверей, «животных», что когда-то бегали по настоящей земле из грязи. Все тогда смеялись, считая это сказкой. Но отец говорил с такой уверенностью…
Его размышления прервал приглушенный плач. Из-за груды пустых ящиков, пахнувших грибной гнилью, доносились всхлипы. Эйс замедлил шаг, машинно касаясь рукояти меча. Из-за угла показалась женщина. Она прижимала к груди завернутого в тряпье младенца, а сама что-то яростно и беззвучно шептала, глядя на стену плоти перед собой. Её плечи тряслись от беззвучных рыданий.
– …и всё из-за этих проклятых кристаллов, – выдохнула она в пустоту. – Сказали, ты больше не добытчица… Выгнали… А чем её кормить? Чем?
Она не просила милостыни. Она просто изливала свою боль в равнодушную плоть Отца. Эйс замер. Он видел такое раньше. «Говорящие со стеной». Те, у кого не осталось никого, кто бы выслушал. Они приходили сюда, к живой ткани, и шептали ей свои беды, веря, что возможно великий Отец услышит там, где люди проходят мимо.
Он молча достал из кошеля две железные монеты – полдневного пайка – и, не говоря ни слова, положил их на ящик рядом с женщиной. Та даже не вздрогнула, не заметила его. Она продолжала шептать своей единственной слушательнице.
Эйс развернулся и пошел дальше, глубже в лабиринт улочек.
По пути ему встретилась небольшая толпа, собравшаяся у входа в боковой туннель. В центре, на коленях, рыдал молодой рудокоп. Двое стражников в гранёных, неестественно геометричных доспехах Гончих держали его за плечи, а третий зачитывал приговор. «…за несанкционированное присвоение и сокрытие артефакта Падших», – гремел его голос. В руке у одного из стражников Эйс мельком увидел странный, блестящий предмет, отдаленно напоминающий испорченный коммуникатор. «Отправляйся к Отцу в чистоте, а не с скверной в руках!»
Толпа молчала, испуганно отводя глаза. Эйс, стиснув зубы, прошёл мимо. Ещё одно напоминание: знание и технологии – привилегия Церкви. Для всех остальных они – смертный грех.
Этот город – эта Глазница – одна большая гниющая рана. И он застрял в ней, как заноза. Пока его отец, возможно, был там, внизу, в Тумане. Жив или мёртв – он должен был узнать. Он обязан был узнать. Из города его гнала вовсе не жажда мести, но жажда получить ответы и, возможно, перестать видеть его смутное лицо в каждом кошмаре. Эйс взрогнул, вспомнив, как снова проснулся недавно, весь покрытый липким потом, а образ отца еще долго оставался будто впечатанным в сетчатку глаз.
Он остановился у глухой стены, где заканчивался тупик и начинался край. Отсюда, с самого края Глазницы, открывался вид в бездну. Бескрайнее море серого, клубящегося Тумана, что скрывало всё, что было ниже шеи. Где-то там была Ладонь, а вместе с ней – ответ, который он так хотел узнать.
Ветер с пропасти был влажным и холодным. Он принёс с собой запах бездны и чего-то ещё… металлического? Кислого? Эйс всмотрелся в пелену. На мгновение ему показалось, что внизу, в самых густых клубах, мелькнул слабый, далёкий огонёк. Как искра. И тут же погас.
Иллюзия? Или… сигнал?
Неважно.
Завтра. Завтра он начнёт свой спуск.
А сегодня ему нужно было навестить одного старого человека. Человека, который знал о железе и крови больше, чем кто-либо другой в этом городе. И, вероятно, больше, чем следовало.
Глава 2. Бремя прошлого
Казармы городской стражи располагались в бывшей скуловой пазухе Отца. Воздух здесь всегда был спёртым, словно его уже кто-то много раз выдохнул. Он впитывал в себя запахи: остывший пепел из общего очага, где готовили незамысловатую жидкую похлёбку «костный бульон» из грибов и лишайников; дешёвое, мутное пиво, которое гнали из забродившего мицелия и называли «кровяной брагой»; и едкий, невыветриваемый дух пота мужчин, что слишком долго носили на себе отвратительного качества сталь. Сталь, выплавленную из ржавой крови Отца, единственный металл, что они знали.
Эйс стоял у своей койки – каменной ниши, выдолбленной в стене и застеленной жесткой грибной подстилкой. Он снимал доспехи, и каждая застёжка отзывалась в мышцах глухой усталостью. Каждый снятый кусок железа был шагом к призрачной свободе, к той единственной цели, что теперь пылала в нём ярче любого огня. Он чувствовал на себе взгляды. Не все – большинству было плевать. Но некоторые смотрели. В их глазах читалась смесь любопытства, страха и откровенного презрения.Он был чужаком даже здесь, среди своих. Тем, кто выжил, когда другие пали. В этом мире из плоти и костей выживание без потерь считалось не удачей, а скорее подозрительной аномалией.
– И чего ты только упёрся, как упрямый мул у пограничного столба? – раздался у него за спиной голос, знакомый до тошноты. Голос Корвуса. – Капитан ясно, по-хорошему, дал понять. Спихни всё на того сбежавшего ублюдка Гранта, получи повышение. Место сержанта твоё. А ты берёшь да уходишь. Не по-товарищески как-то, знаешь ли. Не по-нашему. Думаешь, твоя правда всем нужна? Правда, как старое стекло – острое, а толку с него, кроме порезов, никакого.
Эйс медленно, будто через силу, обернулся. Корвус сидел на соседней койке, до блеска начищая эмблему на своем нагруднике – стилизованный глаз, символ всевидящего ока Церкви. Его пальцы были жирны от сала, которым он смазывал кожаную подкладку.
– У меня к тебе вопрос, друг, – Эйс произнёс последнее слово с лёгкой, едва уловимой насмешкой, заставив Корвуса на мгновение поднять бровь. – В том рапорте, что я подал после того рейда… Ты ведь его подписывал как второй свидетель?
Корвус замедлил движения тряпкой. Его глаза, маленькие и блестящие, как у жука, сузились.
– Подписывал. Мало ли что там было. И что? Бумаги, бумаги… ими тут мостовые выложить можно. Или голову кому-нибудь проломить. Смотря как использовать.
– И там было указано, – Эйс говорил тихо, но чётко, чтобы его слова не утонули в общем гуле казармы, – что мы слышали странный грохот. Идущий не сверху, а из самой плоти. И что капитан Грант приказал немедленно вернуться, но мы его не послушали, пошли на разведку. Так?
– Так, – Корвус отложил нагрудник, его лицо стало невозмутимым, каменным. – Ты к чему клонишь, Эйс? Забудь про него. Всех костей не соберёшь. Из некоторых и пепла не наберёшь.
– А я не могу, – Эйс сделал шаг вперёд, сократив дистанцию. Воздух между ними стал густым. – Потому что я не писал в том рапорте про этот грохот. И Грант не отдавал такого приказа. Его последние слова были: «Вперёд, осторожно».
Тишина в их углу казармы стала тягучей, как смола. Корвус перестал улыбаться. Его глаза стали холодными.
– Память у тебя, видать, отшибло, друг, – он произнёс это тихо, но в голосе зазвенела опасная, привычная сталь. – После того падения. Ты же тогда головой о камень ударился. Много чего не помнишь. Головой тронулся, не иначе. Жалко тебя, вот мы и прикрыли. Собрали осколки, так сказать.
Эйс смотрел на него, и в его холодных, зимних глазах читался не гнев, а полное, окончательное понимание. Он всё понял. Не всё, но достаточно, чтобы знать – правды здесь он не добьётся. Только лжи, обёрнутой в фальшивую заботу.
– Да, – тихо, почти беззвучно согласился Эйс, отводя взгляд. – Много чего.
Он сделал вид, что повернулся, чтобы уйти, но Корвус встал, грузно преградив ему путь.
– Куда это ты собрался? Капитан велел тебя к себе доставить. Для… окончательного оформления бумаг. Получения расчёта. – Он улыбнулся, и в его улыбке не было ничего доброго. – Не задерживайся. У них там, говорят, сегодня меню отличное: похлёбка с осколками надежды на завтрашний день. Горячая.
Взгляд Эйса скользнул к двери в дальний конец залы – к кабинету капитана. Двое стражников, его «товарищей», уже стояли рядом, стараясь выглядеть расслабленно, но их позы были слишком напряжёнными, а руки слишком близко к эфесам.
«Гончих уже выслали», – вспомнил Эйс слова старого Гаррета. Это была не просьба, а западня.
Он медленно, будто раздумывая, кивнул. Потом его рука метнулась к поясному ремню, где висели не только пустые ножны, но и небольшой, потрёпанный кошель. Завязка развязалась, и монеты – жалкая плата за годы службы – с грохотом рассыпались по каменному полу.
– Чёрт! – буркнул Эйс с искренним раздражением в голосе, нагибаясь.
Корвус и стражники инстинктивно взглянули вниз, на звенящий, катающийся металл. На секунду. Меньше, чем на секунду.
Эйсу хватило и этого. Он не побежал к главному выходу, где его наверняка ждали. Он рванул вглубь казармы, в сторону кладовых, к чёрному ходу, что вёл к сточным канавам, по которым отводили воду и нечистоты от глазницы. Он знал этот лабиринт лучше них всех. Знать укромные ходы – была его привычкой. Привычкой, что когда-то спасла ему жизнь и, похоже, спасала снова.
– Держи его! – прохрипел Корвус, но его команда утонула в общем гаме и звоне монет.
Эйс нырнул в тёмный, пропахший плесенью, сыростью и чем-то кислым проход. Его сапоги гулко стучали по влажному камню. За спиной поднялся крик, топот, лязг оружия. Он бежал, не оглядываясь, а сердце колотилось о рёбра, как птица в клетке.
Капитан Гаррет стоял в дверях своего кабинета, наблюдая за хаосом, учинённым Эйсом. Его лицо, испещрённое шрамами, было непроницаемой маской. Он видел, как Корвус, багровея от ярости, орал на стражников, тыча пальцем в тёмный проход, куда скрылся беглец.
Когда первый ажиотаж схлынул, и взоры естественным образом обратились к нему, Гаррет тяжело вздохнул и медленно покачал головой, вкладывая в этот жест всю театральную скорбь разочарованного начальника.
– Я предупреждал Совет, – его голос, хриплый от старости и дыма, прокатился по притихшей казарме, привлекая всеобщее внимание. – Ещё после того инцидента в шахтах. Парень был нездоров рассудком. Слишком много думал. Слишком много вопросов задавал. Я пытался его в строй ввести, думал, отец герой – и сын не подведёт. Ан нет… – Он снова покачал головой, делая паузу для пущего эффекта. – Явно крыша поехала после того падения. И вместо того чтобы лечиться, он в ересь эту ударился. Жаль. Хороший боец был. Теперь же… теперь он угроза для нас всех.
Он посмотрел прямо на Корвуса, и в его взгляде не было ни дружбы, ни соучастия – лишь холодная констатация факта старшего по званию.
– Ищите. Найти и обезвредить. Как бешеную многоножку. Жалко его, да себя жальче.
Он развернулся и зашёл в кабинет, громко захлопнув дверь. Театральный вздох облегчения он отпустил, только оставшись наедине с собой в душной темноте комнаты. Он подошёл к столу, взял потрёпанную деревянную фигурку солдатика – игрушку, которую когда-то вырезал для маленького Эйса его отец и которую мальчик, уходя в армию, вручил Гаррету со словами "присмотри за ним".
«Прости, старик, – мысленно произнёс он, глядя в никуда. – Обещание сдержу. Хоть так. Хоть став подлецом в их глазах».
Снаружи снова застучали сапоги – Корвус, получив молчаливое одобрение свыше, бросал на поиски всё новые силы. Гаррет молча поставил игрушку на место. Роль была сыграна безупречно.
Через пару минут, сделав несколько поворотов, Эйс выскочил на узкую, грязную улочку, заваленную пустыми бочками из-под солёных водорослей, выращиваемых в слизистых участках. Задыхаясь, прислонился к прохладной, живой стене, прислушиваясь. Криков погони слышно не было. Они искали его не там.
Он был свободен. Свободен от службы. От клятв. От товарищей, что оказались сборищем предателей.
Но он не был свободен от прошлого. Оно шло за ним по пятам, дышало в спину. Оно жило в его кошмарах.
Он снова видел их. Скорее тени, нежели четкие лица. Мила, её острый, как бритва, смех, когда она точила свои ножи. Брон, молчаливый, как скала, его спина, заслонявшая от любого ветра. Мартин, вечный болтун с дурными шутками, который вечно проигрывал в кости. Они шли по тому проклятому туннелю, что пульсировал, как живой. Стены, что на первый взгляд казались каменными, на самом деле были из чего-то влажного, испещренного прожилками, которые светились тусклым, зловещим синим цветом.
– Эй, Эйс, глянь-ка, – Мартин ткнул клинком в стену. Из надреза брызнула густая, чёрная, почти что маслянистая жидкость. Что-то огромное и металлическое мелькнуло в клубках плоти, прежде чем тьма поглотила всё. И тогда раздался тот самый монотонный вой. Нарастающий, яростный, полный такой древней, нечеловеческой боли, что кровь стыла в жилах. Это был не приказ, а предупреждающий, отчаянный крик Гранта: «Назад! Ради всего святого, НАЗАД!»
А потом стена взорвалась. И тишина. Тишина, звонкая, как стекло. И небо… небо в том проклятом туннеле стало таким же хрупким и прозрачным, готовым рассыпаться на миллиарды острых осколков…
Эйс дёрнулся, отшатнувшись от стены, с силой выдыхая воздух. Сердце бешено колотилось. Он провёл рукой по лицу, смахивая несуществующую грязь и пот. Не сейчас. Не здесь.
Ему нужно было уходить из города. И сделать это нужно было немендленно, пока Корвус и капитан не опомнились и не перекрыли все выходы.
Он выбрался из-за бочек и быстрым, решительным шагом, стараясь не привлекать внимания, двинулся по направлению к своему старому убежищу – заброшенной часовенке у самого края глазницы. Туда, где его уже ждало единственное, что у него осталось – его меч и его вина. И надежда найти того, кто знал правду.
***
Корвус тяжело дышал, опираясь о влажную стену в пустом подсобном помещении недалеко от казарм. В ушах ещё стоял звон монет и крики погони, которая ушла не туда. Ярость медленно остывала, сменяясь холодным, удовлетворённым расчетом. Эйс сбежал. Но теперь он – официальный предатель. Жребий брошен, осталось лишь дождаться, когда щенка прижмут к стене.
Он потянулся к массивному, бронзового цвета коммуникатору, вмурованному в стену. Устройство, похожее на стилизованное ухо, зажужжало, и из его глубины послышался тихий, ровный гул. Корвус вытер пот со лба и нажал на рупор.
– Докладываю. Эйс бежал. Как вы и предсказывали, святой отец.
Гул на том конце прекратился. Воцарилась тишина, такая густая, что казалось, слышно, как по стенам ползают черви.
– Он сопротивлялся? – раздался наконец голос. Тихий, без возрастной хрипоты или слабости, какой можно было бы ожидать от столь древнего человека. Он был гладким, как отполированная кость, и холодным, как сталь скальпеля.
– Попытался. Я ему всё по-хорошему объяснил, а он – раз, и монеты рассыпал. Хитёр, сука. Но теперь он вне закона. Гончие возьмут его след до заката.
– Гончие не возьмут его след, – голос Архиепископа не изменил интонации. – Они перекроют основные выходы. Но ты позволишь ему бежать.
Корвус замер. Во рту пересохло.
– Позволить? Святой отец, но он же… он всё знает о том рейде! Он может…
– Он ничего не знает. Он подозревает.Чувствует.... И это хорошо. – В голосе впервые послышались нотки чего-то, отдаленно напоминающего интерес. – Подозрение гонит его. Чувство вины ведёт. Он – игла, которую я направляю. Он приведёт нас к другим заражённым клеткам. К тем, кто, как и его отец, забыли о своём долге перед стабильностью.
– Но… девочка… тот старик… – попытался возразить Корвус, чувствуя, как почва уходит из-под ног. Его мечта о быстрой расправе таяла на глазах.
– Побочные продукты очистки. Мелкий сор, что прилип к игле. Они будут ликвидированы вместе с ним, когда их полезность иссякнет. Твоя задача – обеспечить за ними наблюдение, но не вмешиваться. Позволь игле делать свою работу. Позволь правде, которую они так жаждут найти, стать их могилой.
Корвус молчал, сжимая пальцы. Он привык к приказам, к жестокости. Но этот холодный, безличный расчёт всегда заставлял его кожу покрываться мурашками.
– Я… понимаю.
– Нет, не понимаешь, – голос Архиепископа прозвучал почти что с лёгкой усталостью. – Ты думаешь, что мы творим зло. Что мы – тираны, цепляющиеся за власть. Ты видишь лишь кровь на камнях Глазницы и слышишь крики еретиков в котлах. Ты не видишь Туманную Исполинскую Пропасть, что ждёт за пределами нашего Отца. Ты не слышишь тишину настоящей смерти, что придёт на смену нашей жизни, если паника и правда восторжествуют. Мы – не палачи, Корвус. Мы – хирурги. Мы отрезаем гниющую плоть, чтобы спасти тело. Даже если тело это ненавидит нас за боль. Наш долг – быть непонятыми. Наша жертва – в том, чтобы нас считали монстрами. Это и есть высшее служение.
Голос умолк. Корвус стоял, прижавшись лбом к холодной, живой стене. В горле стоял ком.
– Да, святой отец. Я служу.
– Служи. И не испытывай сомнений. Сомнение – это та трещина, через которую входит Туман.
Коммуникатор щёлкнул и замолк. Корвус ещё несколько минут стоял в темноте, слушая, как где-то далеко пульсирует артерия Отца.
Слова Архиепископа висели в воздухе, тяжёлые и неумолимые. «Мы – хирурги». Да, они резали, чтобы сохранить тело. Но тело чего? Не общества Глазницы, а проекта под кодовым названием «Карантин». И Корвус отлично понимал самую простую правду, которую старец умолчал: если пациент умрёт, хирурги ему уже не понадобятся. Высший Совет, те самые безликие «они» из старых легенд, не станет разбираться. Они просто нажмут кнопку «Молот» и стерилизуют провалившийся эксперимент вместе с неудачливыми надзирателями. Охота на Эйса была больше чем службой. Это была борьба за собственную жизнь.
Он больше не чувствовал удовлетворения. Только тяжесть. Тяжёлое, холодное бремя того, кто знает, что он – необходимое зло.
Глава 3. Улицы из плоти
Город, высеченный в теле гиганта, не спал никогда. Даже в его самых глухих, освещённых дрожащим светом грибов-светильников углах, жизнь копошилась, цепляясь за существование с упрямством плесени. Эйс шёл, втянув голову в плечи, стараясь слиться с тенями, что плясали на стенах из упругой, тёплой, живой плоти. Воздух здесь был другим – не парадным запахом жареного и пота с главной площади, а густым, спёртым коктейлем из старой крови, влажной кожи и чего-то кислого, будто молоко в глубине желудка Отца давно скисло и начало бродить.
Он сворачивал в знакомые переулки, известные лишь тем, кто родился и вырос в этих каменных лабиринтах. Он проскальзывал под массивными артериями, служившими мостами между уровнями города, их пульсация отдавалась в ступнях глухой, неумолимой дрожью. Спускался по лестницам, вырезанным прямо в ткани, ступени которых были упругими и слегка пружинили под ногой, словно мышцы. Его путь лежал вниз, к самым окраинам, к «Диким стенам» – нетронутым участкам, где бедняки, отбросы общества и те, кого Церковь предпочла бы забыть, строили свои лачуги прямо на теле Отца, встраивая их между рёберных дуг или в глубоких складках кожи, словно паразиты. Здесь работали собиратели пота с губками, соскабливающие влагу с кожи Гиганта, а также жировых дел мастера, вытапливающие сало из подкожных отложений для мыла и смазочных материалов.
Его привели сюда не просто любопытство или желание спрятаться. Была одна лавчонка, затерянная в этом лабиринте отчаяния, словно драгоценный камень в навозе. «Ржавая кузня». Её хозяина звали Торгрим, и он был старше самого Архиепископа, казалось. Именно он, тогда ещё не такой сгорбленный, с руками, не тронутыми дрожью, выковал для Эйса его первый настоящий меч, взяв за работу обещание, теперь выжженное в его памяти: «Береги сталь, мальчик. Она честнее людей. Она будет беречь тебя, если ты будешь беречь её. И не забывай, кто ты, и чей сын».
Дверь в кузню представляла собой снятую с погибшей многоножки хитиновую пластину, искусно подогнанную под проём. Эйс отодвинул её, и его обдало волной сухого, обжигающего жара и знакомого, почти родного запаха – раскалённого металла, костяного угля и старой, пропотевшей кожи: запах правды, в противовес сладкой лжи площади.
Внутри было тесно, душно и уютно от хаотичного нагромождения всего. Светились раскалённые угли в небольшом горне, выдолбленном прямо в стене и обложенном огнеупорной глиной. У наковальни, служившей когда-то позвонком какого-то меньшего, но всё равно огромного существа, стоял Торгрим. Он был похож на корень старого, вывернутого бурей дерева – согнутый, иссохший, испещрённый трещинами-морщинами, но невероятно крепкий и цепкий. Его руки, покрытые паутиной старых ожогов и серебристых шрамов, сжимали молот. Он не ковал, а ритмично, почти медитативно, с лёгким звоном ударял по уже остывшему клинку, будто ведя безмолвный разговор с металлом, выпытывая у него секреты.
– Сталь помнит каждый удар, мальчик, – проскрипел он, не оборачиваясь, будто чувствуя присутствие Эйса спиной. – И каждый изъян. Всё в ней запечатлевается. Слышишь? – Он снова ударил. Звон был чистым, высоким, но с лёгкой, едва слышной плаксивой ноткой, фальшью. – Где-то здесь, глубоко, есть трещина. Не видно глазу, не чувствуется рукой. Но она есть. И она будет петь эту печальную песню, пока клинок не лопнет вдребезги в самый нужный момент. Как наше небо, слышишь? Тоже поёт. Тихо так, на самой грани слышимости. Стеклянный звон.
Эйс молча стоял у входа, снимая плащ. Старик наконец положил молот и обернулся. Его глаза, глубоко посаженные в паутину морщин, были ясными и всевидящими, как у старой, мудрой совы.
– Пришёл прощаться, – не спросил, а констатировал Торгрим, вытирая руки о грязный фартук.
Эйс кивнул, ему внезапно стало трудно подобрать слова перед этим человеком.
– Ухожу. Насовсем.
– Чуял. От тебя за версту пахнет бегством. И смертью. – Старик бесстрастно констатировал, подошёл к груде хлама в углу – обломкам инструментов, кускам непонятного назначения – и начал в ней копаться. – Корвус и его шавки уже были здесь. Спрашивали, не видел ли я тебя. Сказали, ты предатель, что продал своих и сбежал, прихватив казённое железо. Ищут, суют нос в каждую щель, чтоб их… Как будто правду можно найти, просто обшарив все углы. Она не в углах прячется. Она, как тот самый звон – в самой глубине.
Эйс стиснул зубы, но промолчал. Оправдываться здесь было бесполезно.
– Врут, конечно, – фыркнул Торгрим, вытаскивая откуда-то небольшой, засаленный кожаный мешочек. – Слишком сладко врут, глаза прячут. На, держи. – Он швырнул мешочек Эйсу. Тот поймал его на лету. Внутри что-то мелкое и твёрдое звякнуло о монеты.
Эйс развязал шнурок и высыпал содержимое на ладонь. Это был зуб. Длинный, изогнутый, цвета старой слоновой кости, с зазубренным, идеально острым краем. К нему был привязан тонкий, но невероятно прочный кожаный шнурок.
– Что это? – спросил Эйс, поворачивая зуб в пальцах.
– Зуб той самой твари, что чуть не отгрызла мне ногу, когда я был немногим старше тебя, – Торгрим вернулся к горну и с наслаждением плюнул на угли. Слюна с шипением испарилась, оставив крошечное чёрное пятно. – От смерти не спасёт. Но будет напоминать, что ты ещё жив. И что любая, даже самая мерзкая пасть, может захлопнуться в самый неожиданный момент. Носи и помни: самые прочные клетки иногда ломаются изнутри. Даже небеса.
Эйс молча продел шнурок через голову. Зуб холодной, неожиданно увесистой тяжестью лёг на грудь, рядом с тем местом, где под кожей билось сердце.
– Спасибо, мастер.
– Не за что. Теперь катись. И да смотри в оба. За тобой придут и сюда. И на этот раз вопросы будут задавать не словами, а калёным железом. – Торгрим снова взял в руки молот и повернулся спиной, ясно давая понять, что разговор окончен. Его сгорбленная фигура казалась воплощением самой этой кузницы – старой, обугленной, но несгибаемой.
Эйс задержался на мгновение, глядя на его спину, на старые ожоги, на узловатые, всё ещё сильные пальцы, сжимающие рукоять молота. Потом развернулся и вышел из «Ржавой кузни», вновь окунувшись в полумрак улиц, несущий уже не запах дома, а запах опасности.
Он двинулся дальше, к своей цели – заброшенной часовне, что ютилась на самом краю глазницы, у самой границы, где камень и порядок уступали место бескрайней, уходящей в туман пустоте и хаосу Диких земель. По пути он видел их – людей, что жили в тени великой цивилизации, как мхи на скале. Женщину, стиравшую тряпье в струйке мутной жидкости, сочившейся из поры в коже Отца. Старика, с поразительной точностью вырезающего из обломка рёбра замысловатые игрушки-вертушки для внуков. Двух мальчишек, игравших в «поймай многоножку» – они тыкали палками в трещину в полу, пытаясь вытащить оттуда сонного, мелкого паразита, чтобы потом привязать ему на нитку и гонять по улицам.
Они смотрели на него пустыми, усталыми, но не злыми глазами. Для них он был не странником, не беглецом, а всего лишь еще одним простым человеком, обреченным, как и они, жить на теле умирающего бога. Их жизнь была проста и страшна в своей простоте: родиться, есть то, что даёт Отец, растить детей в надежде, что они проживут чуть дольше, и умереть, чтобы твоё тело либо сбросили в Туман, либо, если повезёт и был хоть какой-то статус, пустили на удобрение для грибниц. Они были частью пейзажа, как и сама плоть под их ногами.
И впервые за долгое время Эйс почувствовал нечто иное, кроме собственной боли, вины и ярости. Он почувствовал тяжёлый, всепоглощающий груз этого мира. Груз, что давил на всех без разбора. И он понял, что его побег – это не просто бегство от прошлого. Это шаг в другое будущее. В неизвестность, что пугала и манила одновременно.
Он лишь надеялся, что это будущее будет хоть чуточку светлее. Хотя бы на один лучик. И что это хрупкое, стеклянное небо над его головой не рухнет на него раньше времени.
Глава 4. Спасение в переулке
Прошло больше недели с тех пор, как Эйс покинул казармы. Большую часть этого времени он провёл, скрываясь и залечивая раны… Его раны затягивались медленно, но ярость горела все так же ярко.
Заброшенная часовня Святых Ногтей Мученика была высечена в небольшой полости за ухом Отца. Сюда давно не ступала нога священника, и место своё она оправдывала с лихвой. Воздух здесь пах пылью, сухой плесенью и многовековой гнилью – не активным, как на площади, а тихим, вековым, будто сама смерть здесь прикорнула отдохнуть, свернувшись калачиком в углу. Свет проникал сквозь трещины в своде, ложась на пол пыльными столбами, в которых лениво кружились микроскопические споры.
Эйс отодвинул тяжёлую, потрёпанную завесу из сплетённых сухожилий и вошёл внутрь, с облегчением отмечая, что его убежище нетронуто. В нише, служившей когда-то алтарём, лежал свёрток с припасами: вяленое мясо «пещерного прыгуна», немного грубой грибной муки, кремень и сталь. И, главное, его запасной меч в простых, неброских, но надёжных ножнах. Он провёл рукой по рукояти, ощущая знакомые, истёртые пальцами зазубрины. Старый друг. Надёжнее, чем большинство людей. Он уже было начал собирать вещи, мысленно прикидывая самый быстрый путь к одному из потайных спусков, когда снаружи, сквозь плотную завесу, донёсся звук. Он отличался от отдаленного шума города. Это был сдавленный, оборванный крик. Женский. Затем – грубый, сиплый мужской смех и шарканье нескольких пар сапог.
Проклятье. Он замер, прижавшись к щели в стене, выглядывая наружу. В узком, грязном переулке, куда вываливали мусор со всей округи, трое мужчин окружили две фигуры: старика в потрёпанном, но добротном дорожном плаще и… девочку. Маленькую, хрупкую, она замерла, вжавшись в старого мужчину, её широко раскрытые глаза были полны чистого, немого ужаса. Одной рукой она сжимала край плаща старика, а другой прижимала к груди какую-то тряпичную куклу – потрёпанную, но без сомнений любимую. Кукла была слеплена из обрывков ткани и набита сухим мхом, с двумя пуговицами вместо глаз.
Девочка прижалась к старику, но её широко раскрытые глаза были прикованы не к нападавшим, а к стене живой плоти за их спинами. Она смотрела туда с каким-то странным, недетским пониманием, будто видела сквозь кожу Отца что-то иное, недоступное остальным. Её губы беззвучно шептали что-то, а пальцы судорожно впивались в тряпичную куклу.
– Ну же, дед, – верещал один из нападавших, тощий, с лицом, покрытым оспинами и скользкой ухмылкой. – Не упрямься. У стражников для таких, как ты, припасён отдельный, особый котёл. Еретиков варят живьём, ты знал? Славное зрелище. Отдай нам ребёнка, и мы, может быть, решим, что глаза нас подвели и мы тут никого не видели. Девочки нынче дорого идут. Как деликатесные грибочки.
– Оставьте нас, – голос старика был низким, удивительно твёрдым и спокойным, несмотря на возраст и очевидное неравенство сил. В нём не было и тени просьбы или мольбы. Это был приказ, произнесённый с невозмутимостью человека, уверенного в своей правоте. – У нас нет для вас ничего ценного.
– Как нет? – другой, толстый и вспотевший, с животом, трясущимся от жадного дыхания, сделал шаг вперёд. – Малышка – ходячий кошелёк, дед! На чёрном базаре за таких целых дают хорошее железо, лет на пять безбедной жизни. Или… – Он осклабился, обнажив кривые, жёлтые, редкие зубы. – Можно и самому сперва воспользоваться, перед тем как сдать. Сочненькая. Сладкая, поди, как забродивший сок.
Сердце Эйса заколотилось чаще. Здравый смысл кричал ему изнутри: «Не вмешивайся! Ты вне закона! Любое внимание – верная смерть! Проходи мимо. Спасай себя! Твоя цель – отец, а не какие-то бродяги». Голос разума, холодный и логичный, вторил: «Они чужие. Их проблемы – не твои. Ты не сможешь спасти всех».
Он видел лица этих людей. Видел их глаза – пустые, жадные, лишённые чего-либо человеческого, словно у падальщиков. Такие же, как у тех, кто теперь охотился на него.
И он видел лицо девочки. Бледное, испуганное, с двумя ручками, вцепившимися в плащ старика. В её взгляде был не просто страх. Была беззащитность, которая резанула его по живому, больнее зазубренного ножа. Она напомнила ему всех, кого он не смог защитить. Всех, кто сгорел в том проклятом туннеле под обломками его решений.
В его ушах снова зазвенело. Не гром из прошлого. Не голос рассудка. А тихий, предательский, знакомый до боли скрежет стали о ножны. Его рука сама потянулась к эфесу меча.
Толстяк сделал ещё шаг, его жирная, грязная лапа потянулась к девочке, чтобы сорвать с неё плащ.
И мир для Эйса сузился до одной этой точки. До этого жеста. Всё остальное – страх, расчёт, опасность – перестало существовать.
В его движениях не было спешки. Он вышел из часовни. Медленно, словно появляясь из самой тени, рождённый гневом и отчаянием этого места. Его шаги были бесшумны на мягком, упругом покрытии переулка.
– Эй, ты! – худощавый с оспой первым заметил его, надменно выпятив грудь. – Катись отсюда, пока цел! Не твоё дело! Ищешь, кого бы спасти? Ищешь осколки своей совести в наших помойках?
Эйс не ответил. Он просто шёл. Его снежно-голубые глаза, холодные и пустые, были прикованы к толстяку. В них не было ни ярости, ни ненависти. Лишь безразличная, леденящая душу решимость.
Тот обернулся, и его самодовольная, жирная ухмылка медленно сползла с лица, сменившись настороженностью, а затем и животным, примитивным страхом. Казалось, вместо человека он увидел нечто ужасное. Он увидел олицетворение смерти. Холодной, безмолвной, неумолимой.
– Стоять! Я тебе сказал… – взвизгнул он, срываясь на фальцет, и его рука потянулась к заточке за поясом.
Эйс даже не взглянул на него. Его кулак, обёрнутый в кожу и сталь, со всей силой, накопленной за годы тренировок, метеоритом двинулся вперёд. Удар пришёлся точно в кадык рябого. Тот захрипел, глаза его полезли на лоб, полные невыразимого удивления, и он рухнул на землю, давясь собственным языком и издавая булькающие звуки.
Толстяк отпрянул от девочки, с трудом и пыхтением вытаскивая из-за ремня короткую, утыканную гвоздями дубину. Он не успел её даже поднять. Нога Эйса со всей силой, вложенной в отточенное годами движение, врезалась ему в коленную чашечку. Раздался оглушительный, влажный, отвратительный хруст. Человек завопил, нечеловеческим, гортанным рёвом и повалился, схватившись за ногу, из которой торчали острые обломки кости.
Третий, до этого молчавший и бывший лишь тенью, с тихим, перепуганным визгом бросился бежать. Эйс даже не взглянул в его сторону. Его внимание было здесь.
Он стоял, тяжело дыша, над двумя телами. Один хрипел, ловя воздух жирными губами. Другой завывал от невыносимой боли. Слепая ярость, что двигала им секунду назад, медленно отступала, сменяясь ледяной, знакомой пустотой. Он посмотрел на свою руку. Костяшки были в крови и в ссадинах.
Потом он поднял взгляд на старика и девочку. Они смотрели на него. Девочка – с благоговейным, почти религиозным ужасом, прижимая к себе куклу. Старик – с пронзительным, изучающим, дотошным интересом. Его глаза, мудрые и старые, видевшие, должно быть, многое, скользнули с лица Эйса на его грудь, где на шнурке висел зуб, подаренный Торгримом. Взгляд старика задержался на нём на мгновение дольше, чем на всём остальном.