Читать онлайн Любовь служанки бесплатно

1 ЧАСТЬ

ПРОЛОГ. Родное гнездо

Я выросла там, где земля знает меня по ногам, а небо – по голосу. Наша ферма стояла на краю деревни, где дорога разворачивалась в поле и терялась в полоске берёз у реки. Детство моё пахло сеном и парным молоком, утренним холодом и поздними летними яблоками – такими сладкими, что их хотелось прятать в карман и есть тайком. Рано вставали все: сначала петух, потом отец, затем мы. Мать уже развела огонь, и дом, словно живая печь, принимал нас в своё тепло.

– Спускайтесь, завтрак готов! – кричала она снизу, маня нас ароматом свежей выпечки и каши.

– Ты как всегда прекрасна, моя любимая, – говорил наш отец, обнимая мать за талию и целуя ее в висок. Это была его утренняя традиция.

Отец – Иван – был человеком великих, загрубевших ладоней и тихого смеха. Он учил меня заботиться о земле так же, как учил меня чтить слово: делать дело до конца и не бояться тяжести.

– Ты у нас, как Золушка. Работаешь с самого утра. Тебе не тяжело, дорогая?

– Мне не тяжело делать приятное любимым, – ответила моя мать, поцеловав отца в щеку.

Мать, Мария, была маленькой и быстрым движением могла уложить в косу целую историю: про наших предков, про лихое лето, про то, как не растворяться в трудностях. Она пела у колыбели и у коровника одинаково нежно, и я до сих пор слышу ту мелодию, когда закрываю глаза.

Я – Аполлинария, четвертый ребенок в семье. У меня еще двое братьев и две сестры. Старший, Сергей, был опорой и палкой у ворот: высокий, немногословный, первый на пахоте, но чаще всего с мягкой усмешкой, если речь заходила о моей шалости. Младший брат, Николай, был шутником; он умел развеселить любого, а когда смех исчезал, он первым приносил мне тёплый платок. Старшая Ольга, моя сестра, знала все рецепты и заговоры, носила на руках доброту и порядок; она учила меня шить и читать по ночам, пока отец напевал про столи. А Анна – самая младшая – была огнём: дерзкая, смелая, она срывала запретные ягоды и бросалась в баню первой. Мы были разными, но дом держал нас вместе как крепкая стропа: кто-то тянул за собой, кто-то держал, но никто не отпускал.

– Доброе утро, – сказали мы все хором, спускаясь и толкая друг друга на лестнице

– Не копошитесь. Осторожно, – с лаской проговорила мать, мягко высвобождаясь из объятий папы, чтобы наложить каждому каши. – Сегодня у нас много работы, так что ешьте досыта.

Соседи – это отдельная карта мира. Например, Петруха держал свинарник и мог рассмешить до слёз; Раиса, седая как бабье лето, знала все снадобья и приходила на крестины с пирогом и заговором на счастье. У Петровых были козы, у Лукиных – непробиваемая любовь к скандалам; на праздники мы обменивались радостью, а в плохую погоду – картошкой и зерном. Дорога к церкви шла мимо вишнёвого сада, где по вечерам старики отдыхали на скамье и вспоминали, как раньше все было иначе. Люди здесь были грубыми, но щедрыми, и даже самые злые могли подать руку тем, кто падал.

Решение уйти во дворец не родилось вдруг – это была маленькая искра, которую потушить не получилось. Впервые я увидела карету летом, когда торговцы ехали через нашу деревню, и внутри, в зеркалах, отражалось небо и другая жизнь. Потом на празднике приезжали музыканты: звуки были такими широкими, словно мир расширился до тех пор, что в нём поместились все наши мечты. Я начала замечать, что у меня есть желание не только держать дом и пахать поле, но и учиться, видеть других людей, быть полезной иначе – на виду, а не в тени. Во дворце можно было служить не только себе: можно было представлять родину, учиться ремеслам, которые мне были недоступны на ферме. Это желание было и страхом – страхом предательства корней, но сильнее была надежда.

Разговор с семьёй я помню как святое. Мы сидели все за столом, стаканы с чаем поблёкли, на окне – роса, и мама так тихо, что я боялась ошибиться, спросила:

– Ты и правда уедешь? Ты точно решила?

– Точно, матушка, – кивнула я, сжимая края платья от волнения. – Я хочу помочь вам. За все те годы, что вы так тяжело работали ради нас. Во дворце хорошо платят, я каждый месяц буду отправлять вам деньги.

– Мы никогда не голодали, дочка,– сказал отец, нахмурившись. – С чего вдруг появилось такое решение?

Я рассказала про музыку, картины, про то, что во дворце, может, я смогу научиться шить для самых важных людей, а значит – принести пользу нашей семье. Отец молчал, потом положил свою старую ладонь на мою голову и сказал:

– Иди. Но знай: дом твой всегда здесь и мы будем ждать тебя.

– Береги себя, милая, – добавила мама, благословив меня и поцеловав в лоб. Еще она дала мне свою ленту, ту самую, что держала её волосы в годы голода и радости. Она положила её в мои руки. – Пусть будет тебе тепло и светло. Помни, что мы всегда рядом.

Братья помогли материально: Сергей дал мне старое пончо и помог запрячь лошадь, Николай – два хлеба и карманный нож, Ольга – свои книги с записями и шитьё, а Анна тайком положила в сумку яблоко с глазурью.

– Это, чтобы не забывала нас, – сказала она.

– Не волнуйся, не забуду, – ответила ей я с улыбкой.

– И расскажи нам о придворных дамах! – с мечтательным взглядом добавила Ольга. Ее всегда интересовала светская жизнь.

– Смотри, не влюбляйся там в какого-нибудь барона, – шутливо погрозил мне Сергей.

– А если кто-то обидит, сразу пиши нам. Мы ему вмажем! – добавил Николай.

Их помощь была наполнена гордостью и страхом одновременно. Никто не пытался удержать, но все были готовы подставить плечо.

Я уходила рано, когда небо ещё было мягко-голубым, а туман стелился по полю. Дорога во дворец шла через знакомые и совсем незнакомые места. Сначала – старые колеи, запах свежеубранного сена, звон костей рогатого скота. Дальше – берёзовые перелески, где мне казалось, что каждая трещина в коре хранит чью-то историю. Я пересекала речушку по камням, слушала как вода шепчет: «Не забывай».

Солнце поднималось и менялось: сначала оно печёт, потом мягко ласкает кожу, потом даёт тень, а затем за горизонтом появляются первые холмы, и вдали я увидела купол – силуэт, который призвал меня вперёд.

Дорога была длинной не только по расстоянию, но и по смене состояний: от детской уверенности до взрослого трепета. Проезжали мельницы, в которых пахло тестом и мукой; проезжали постоялые дворы, где люди смотрели на меня с любопытством и расспрашивали о роде. Я шла с мешком, с материнской лентой и с отцовской молчаливой благословением в груди. Каждый шаг был обещанием: обещанием вернуться лучше, чем ушла, и обещанием нести с собой то, что дала мне ферма – честность, тепло и умение любить простые вещи.

Когда впервые увидела дворец совсем близко, он не показался сказочным. Он был просто большим зданием с множеством окон, а в каждом окне – своя жизнь. Но в груди моё сердце билось как никогда: я знала, что перешагнула порог старого и вошла в новое. И этот путь – от родного двора до ворот дворца – останется во мне всегда: как напоминание, что корни и крылья могут быть вместе.

ГЛАВА 1. Шелк и земля

Два года – как миг и как целая жизнь. Когда я думаю о начале, мне кажется, что прошло не более сезона: всё та же лента матери в сумке, те же шаги по колее. Но дворец изменил меня и приучил к другому счёту времени: здесь дни меряются не только рассветами и жатвой, но кривизной складки на манжете, временем подачи чая и степенью блеска на лампадах. Я уже не та девочка с поля, но корни мои никуда не убежали – они подкормливают каждую строчку, которую я вышиваю, каждое слово, которое я говорю тихо, чтобы не отвлекать служанок.

Король оказался добрее, чем мне рассказывали в деревне. Он не снисходителен – он требователен к долгу, но всегда справедлив. Мы говорим мало, но его взгляда иногда хватает, чтобы понять: он ценит честность в людях, а не словесную прилюдию. Мне, кто пришёл с землёй в сапогах, он дал уголок, где хранится моё понимание мира и возможность учиться ремеслам, которые раньше казались сказкой. Иногда он приглашает меня к себе, просит показать новые узоры, советуется в мелочах – и я чувствую, что причастна к чему-то большему, чем просто шитьё.

Лиза – горничная, с которой я встретилась в первый же месяц, стала моей опорой. Она знает дворец так, как я знаю каждый изгиб нашей избы: где лучше прятать кольцо, кто любит крепкий чай, кто не переносит запах лаванды. Мы делим маленькие тайны и большие тревоги. Она учит меня вести разговоры так, чтобы не зацепить корыстных ушей, а я – делюсь с ней хлебом и письмами от семьи.

– Почему ты вдруг пошла во дворец? – спросила я ее однажды, когда мы сидели в своей комнате за вязанием.

– Пришлось. Мать итак много работает, а моя младшая сестра сильно болеет. Нам не хватало денег на трав и матери пришлось просить милостыни. Я не хотела, чтобы она продолжала так жить.

– Понимаю. Мне очень жаль, что так произошло, – сказала я, мягко положив руку к ней на плечо. Она вздрогнула, но затем грустно улыбнулась.

– Благодарю тебя, Аполлинария.

Лиза смешит меня, когда кажется, что дома нет совсем, и плачет тихо, если слышит про моих братьев. С ней я могу быть самой собой – иногда необъятно простой, иногда упрямо серьёзной.

А вот принц…Александр…Он слишком холоден. Его присутствие в зале всегда почти физически ощутимо: короткая улыбка, если она появляется, редка, как снег весной. Он высокий, с чертами, от которых трудно отвести взгляд: оно спокойное и закрытое, глаза, как разрезы стали – видят далеко, но редко осмеливаются на мягкость. Он не верит в брак, по крайней мере так говорят. При первой нашей встрече он говорил мало; я шила для него мундир – ровные стежки, чтобы форма сидела так, как подобает престиже. Он принимал всё спокойно, почти без слов, и это молчание стало его печатью.

О принце ходят слухи разного сорта – словно пыль, поднятая ветром. Одни говорят, что он пережил большую утрату: юная невеста умерла, и с тех пор его сердце закрыто. Другие шепчут о клятве, которую он дал перед лицом государства; будто бы внутри него – долг важнее личного счастья. Бывали разговоры о болезнях, о ночных походах в старую библиотеку, о том, что он предпочитает книги людям. Кто-то приписывает ему жестокость к соперникам; кто-то – неожиданные доброты: кормит бродячих собак у дворцовых ворот, выдает лишний хлеб нищим. Мне кажется, истина где-то между этими крайностями: он строг к миру не из- за злобы, а из-за усталости служить ожиданиям других.

Работа моя стала тяжелее не только физически, но и по чувству ответственности. Здесь каждая строчка может быть замечена, каждый недостаток – обсуждением за завтраком аристократов. Я встаю ещё до света, готовлю материалы, выбираю нити так, как выбирала семена на ферме: с заботой и терпением. В день могу прошить десятки пуговиц, вычистить целый сундук с вышивкой, подремонтировать платье для бала – где, как мне кажется, от каждой складки зависит не только внешний вид, но и судьба. Ночи – мои вечера шитья и писем: я аккуратно вкладываю в свёртки деньги, привозные ткани и бумагу, чтобы отправить домой. Часто я устаю до дрожи в руках, но мысль о том, что от этих денег отец купит семена, а Ольга – мат—для шитья, поддерживает меня.

Как и обещала, я посылаю семье всё возможное: деньги – это главное, но не всё. Для Сергея удалось выпросить место при конюшне – он теперь учится у дворцовых конюхов и не возвращается к тяжёлой пахоте, Николай нашёл работу в кухне двора, научился обращаться с ножом и гордится этим. Ольга получила у меня ткань для подлинных платьев – она пишет стихи и шьёт, и скоро, говорит, откроет маленькую лавку в нашей деревне. Анна всё так же быстра, как прежде; я отправила ей книгу с картами и острые ножницы, чтобы она могла продолжать свои хождения по лесам. Мать присылает длинные письма о зиме и огороде, отец – короткие, с грубыми буквами, где каждая строчка – благословление. Их письма – моя земля под ногами, когда дворцовые полы скользки от лести и интриг.

Иногда мне снится наш яблоневый сад. Иногда я вижу принца, склонившегося над картой и одиноко держащего чашку – человек, который кажется недоступным, но, вероятно, так же одинок, как и я в первые ночи дворцовой службы. Я не знаю, изменит ли он своё сердце ради любви; я знаю только одно: моё место здесь – не для того, чтобы потеряться, а чтобы помнить, откуда я пришла, и использовать то, чему научили меня земля и люди дома. Пусть шёлк будет моим инструментом, а земля – тихим напоминанием о том, что даже в самых сверкающих покоях человеку нужна правда и хлеб.

ГЛАВА 2. Тень над садом

Я начала замечать его до того, как поняла, что это наблюдение стало для меня почти ритуалом. Принц появлялся там, где не ожидали: у северной террасы, где обычно сушили полотенца, в библиотечном зале, когда лампы уже гасили, на лестнице, ведущей к личным покоям. Он часто стоял с книгой в руках, но читая казался далеко: взгляд уходил вдаль, а пальцы медленно перебирали страницы, как будто искали правильное слово, которое могло бы вернуть ему что‑то потерянное. Его поведение казалось странным не в том смысле, что было странным само по себе, а в том, что оно не поддавалось общим правилам – он не следовал ритуалам, не играл лица придворных, не надувал маску для публики. Он просто был другим, и это «другое» притягивало меня не меньше, чем отталкивало других.

В тот день зал сиял: гости в мягких одеждах шептались, придворные выстраивали свои улыбки, а несколько молодых дам аккуратно демонстрировали лучшие стороны воспитания. Я стояла у дальнего окна, поправляя шторы, когда раздался шорох – не громкий, но достаточно выразительный. Принц встал с места, извинился, и в глазах его не было ни светской игры, ни желания осчастливить присутствующих. Он просто ушёл. Сначала это приняли за брезгливое странное поведение – может, нервные скачки или каприз. Но когда минута сменилась на пятнадцать, а затем на полчаса, король с хмурым лицом обратился к нескольким преданным, а в конце – ко мне.

– Аполлинария, ты знаешь его немногословность. Если найдёшь – приведи.

Я почувствовала, как внутри всё сузилось и расширилось одновременно: поручение от короля означало доверие, но одновременно – риск.

– Конечно, ваше величество, – поклонилась я и вышла в сад.

В те часы он был пустынен, идущие тени деревьев ложились полосами на тропинки. Аромат роз был густ и прилипал ко мне, как память. Я шла медленно, оглядывая клумбы, заглядывая в беседки. В самой глубине сада, у старой скамьи под кленом, я увидела силуэт, который знала давно, но почти никогда не видела в покое. Александр сидел, обняв книгу, но не читая её; глаза его были обращены к пруду, где легкие волны размывали отражения неба. Он наклонился так, что волосы на лбу едва прикрывали брови, и в этом движении было столько уставшей красивой решимости, что у меня защемило сердце.

Я стояла на расстоянии, наблюдала за ним, и понимала: это наблюдение давно переросло в нечто личное. Я была влюблена в него не один год – не той страстью, что рвёт мир на части, а тихой, как хлебный запах на заре: оно было постоянным и питало меня в трудные ночи. Но связь эта была невозможна: я – служанка, дочь фермеров; он – наследник трона. Мечтать можно, но нельзя требовать большего, и я знала это так же точно, как знала узор старой скатерти. Я стояла, держась в тени, и думала о том, как тяжело бывает любить человека, который не принадлежит тебе.

Он заметил меня не сразу. Когда же поднял глаза и увидел, кто стоит, выражение на его лице стало острым, как лезвие.

– Что ты здесь делаешь? – его голос был холоден, короток. – Тебе бы следовало заняться своими обязанностями, а не разглядывать меня.

– Простите, ваше высочество…– я могла бы сказать, что искала принца по приказу короля, но ответ пришёл раньше, чем я успела подобрать слова. Он отодвинулся от скамьи, словно защищая себя от вторжения.

– Выходи на свет, Аполлинария, – так сурово он произнёс моё имя, что я ощутила запах моей собственной крови в ушах. – И объяснись. Что ты хотела?

Вместо уклончивых слов я спросила прямо:

– Хотела узнать почему вы ушли, ваше высочество. Почему не остались с ними?

Его глаза, которые обычно не выдавали эмоций, на мгновение потухли и стали ещё глубже.

– Они пусты, – сказал он коротко. Казалось, что в этом слове – обвинение и признание одновременно. – Пусты – не в смысле глупы, а в смысле неживы для меня: слова, улыбки, ритуалы – всё это прошло мимо, как мода.

Я не знала, как отвечать. И он, будто читая моё замешательство, неожиданно изменил тон. Теперь в нём сквозило не холодное отстранение, а слабая, едва уловимая просьба:

– А ты, ты… ты не такая. Ты смотришь по‑другому, – он тяжело вздохнул, прежде чем продолжить. – В тебе нет холодного расчёта. Ты чувствуешь…по-настоящему.

– И все же, вам нужно вернуться. Его величество, он…– но не успела я сказать что-то еще, как он подошел ко мне. Слишком близко.

– Поцелуй меня, – он протянул руку, видимо, хотел коснуться моей щеки, но не решился. – Только на миг – чтобы я снова почувствовал, что живу.

Фразы и желания принца доходили до меня как из другого мира. Он просил поцелуя – не ради игры, не ради дерзости, а чтобы…заполнить пустоту. Я почувствовала тёплый ветер сомнения: это неправильно, незаконно, опасно. И в то же время… в самом центре сердца возникла другая правда – всё, что было истинным, часто рождалось вопреки правилам. Я колебалась: шаг назад – перед королём, перед честью, перед собственной совестью; шаг вперёд – ради чего? Ради мгновения? Ради человека, который, возможно, так и не захочет больше говорить?

Я подошла ближе. Его лицо стало прямо ко мне, и я увидела, что в нём нет насмешки. Руки его слегка дрожали. Я встала на носочки и поцеловала его тихо – не страстно, не по‑публичному, а мягко, как прикосновение к книге, когда не хочется помять страницу. Поцелуй был коротким, но он прожёг во мне столько света и печали, что мир на мгновение сузился до ритма нашего дыхания.

Когда я отстранилась, он всё ещё держал меня взглядом, словно пытаясь запомнить меня не как девушку из службы, а как что‑то большее – как доказательство, что в его мире ещё есть тепло.

Мы оба знали, что это было преступлением против порядка, и оба чувствовали вес будущих последствий. Но в ту минуту, в тени сада, между шепотом листьев и гулом дворцовой жизни, каждый из нас сделал выбор – он попросил быть живым хоть на миг, а я ответила на просьбу.

Что будет дальше – время покажет. Пока же мир казался ближе, и я не могла сказать, кто из нас в этот вечер более потерян, а кто – более найден.

ГЛАВА 3. Опасная игра

Когда он отстранился после поцелуя, глаза его были полны той же усталой решимости, что и прежде, но в них теперь мелькала ещё одна мысль – страх быть разоблачённым.

– Никому, – прошептал он так тихо, что листья клена донесли слово до меня скорее интуитивно, чем слухом.  – Никому не говори об этом. Это останется между нами. Поняла?

Я только кивнула; смущение сковало меня, и ноги сами понесли прочь от скамьи, через петли теней к выходу из сада. Я бежала, не посмотрев назад, как будто убегала не от принца, а от своего собственного сердца.

Вернувшись в комнату, я опознала себя в зеркале: румянец ещё тлел на щеках, волосы чуть выбились из прически. Но ни слова – ни одному другу, даже Лизе – я не сказала. Она спала на соседней кровати, её дыхание было ровным и привычным; я умела доверять ей почти всё, но теперь молчание казалось необходимым щитом. Чем меньше людей знало о том, что произошло, тем тоньше была вероятность, что дворец не превратит этот миг в слух и указ. Я спрятала свои чувства глубоко и сложила их в сундук вместе с нитками, стараясь не прицеплять к ним лишних мыслей.

Но тайна не осталась без следа. Принц стал обращать на меня внимание – не откровенно, а тонко, словно оставляя маленькие метки на расстоянии. Он задерживал взгляд на тех вещах, где я работала; иногда, проходя мимо, он чуть медленнее касался ткани, которую я держала; однажды я нашла аккуратно сложенный платок с вышитой по углу маленькой веточкой – и знала, что это знак. Эти мелкие жесты не были обещанием, но они нарушали привычный порядок и порождали в груди тревогу. Мне казалось, что весь дворец следит за моими шагами, хотя на деле никто не задумывался о девушке из швейной комнаты. Страх перед открытием рос медленно, как прилив: он незаметно поднимал уровень крови и заставлял каждую мысль звучать громче.

Весть о бале дошла до нас так, как доходит до людей, чья жизнь измеряется сменой послужных списков: глашатай зазвонил колоколом у ворот, вывесили указ; король объявил, что на предстоящем балу принц будет выбирать себе невесту. В зале разнеслись разговоры – кто-то строил планы, дамы меряли платье на внутреннем зеркале, а служанки шептались о нарядах и приглашениях:

– Вы слышали? Король лично устроил бал, чтобы познакомить с кем-нибудь принца! – шептала одна из служанок с рыжими волосами и ярко-зелеными глазами, от которых, казалось, ничего не утаить.

– Правда? Надеюсь, он выберет себе хорошую невесту. Не хотелось, чтобы нас тиранили, – ответила ей другая, поскромнее и осторожнее в словах.

– А я думаю, она будет слишком занята своей красотой, чтобы думать о таких как мы, – вздохнула другая девушка с длинными русыми косами. – Эх, хотелось бы и мне побывать на балу…

Но для нас, горничных и швей, было ясно одно: у нас нет права входить в зал этих выборов. Правило было старым и немилосердным; оно держало нас на расстоянии вежливо и окончательно.

Именно знание этого табу сделало мой выбор очевидным и страшным одновременно. Стоя у сундука, я вынула ленту матери и взглядом пробежала по тканям, что хранились для ремонта. Сердце громко заявляло о себе – не от надежды, скорее от вызова: если один миг мог доказать мне, что я ещё жива для него, не лучше ли попытаться попасть под свет, где он будет видеть не только служанку, но и женщину? Я решила рискнуть. Только не могла просить у Лиззи помощи – молчание было клятвой, и я не хотела втягивать в это предательство других.

Ночь я провела за шитьём. Горшки с киселём оставались на плите, лампа жужжала, а мои руки двигались почти автоматически: я выкроила платье из ткани, которую обычно берегла для трактирных занавесей; добавила ленту матери в корсаж, как подпорку для души; каждую складку пришивала с молитвой, каждую строчку – с затаённым желанием. В полумраке комнаты шёлк и грубая холстина будто сливались: оба были частью меня – часть той, что вышла из сена, и той, что пыталась войти в великий мир.

Утро встретило меня красной полосой над горизонтом, и платье было почти готово. Я посмотрела на него и впервые за долгое время почувствовала смешение страха и решимости. Риск был велик: наказание за появление на балу могло быть суровым, и я знала это. Но желание увидеть его глазами, возможно, хотя бы раз – сильнее страха. Я запихнула платье в сумку, закрыла сундук и, прежде чем убрать остатки ниток, прошептала материное имя, словно прося благословения на безумство. Затем я пошла на работу, притворяясь обычной, с чувством, что в этот вечер мне предстоит коснуться не только шёлка, но и судьбы.

ГЛАВА 4. Лицо под вуаль

Бал взял меня с порога, как прилив – сначала ошеломляющим светом, потом горячим сатиновым потоком людских лиц. Он был полон шёпота и золота: люстры свисали тяжёлыми гирляндами свеч, парчи мерцали, гости кружились в платьях, от которых казалось, что само пространство стало мягче. Я слышала смех, голоса, звенели бокалы; запахи – ладанной кандели и розовой воды – смешивались с тонкой горчинкой благовоний. В этом море блеска я чувствовала себя одновременно чужой и дерзкой: платье, сшитое моей рукой, держало в себе каждую строчку тайны, и лента матери в корсете казалась теперь бронёй и молитвой вместе.

Принц выглядел так, как я видела его в самых опасных и светлых снах: высокий, внимающий, с осанкой, вырезанной привычкой – достойной наследника. Его лицо при свете было ещё более правильным: резкие линии губ, тёплая зимняя бледность кожи, взгляд, который мог обжечь и укрыть одновременно. Он входил в зал, и разговоры вдруг становились тише, как будто все присутствующие выжидали его слова. При нём доминировала тихая уверенность – не гордость, а сила, натренированная годами.

Я закрыла лицо вуалью, тонкой и почти невидимой – не столько для чужих глаз, сколько для собственных рук, чтобы не выдать себя по привычному жесту поправлять фартук. Вуаль прятала меня и давала свободу одновременно: я могла быть в потоке, но оставаться в тени.

Я стояла у колонны и не танцевала – наблюдала. Танцы казались мне театром, в котором я была назначена скорее зрителем, чем участницей. Я смотрела, как пары сходятся и расходятся, как улыбки переворачивают судьбы, и каждый шаг напоминал мне о том, что я сделала эту ночь своим вызовом.

В толпе столько лиц, взгляд Александра, как я знала, отыскивал необычное. Когда он остановил его на мне и приблизился, я почувствовала, как воздух вокруг меня стал плотнее. Он остановился почти передо мной и, не сняв восхищённого взгляда, сказал тихо:

– Можно пригласить вас, девушка в вуали?

Его голос звучал для меня так же близко, как биение сердца. Я поняла, что он не узнаёт в ней свою горничную – и это давало мне и облегчение, и новый страх. Отказать было означало выдать себя: смех, шёпот, узнанная рука – всё могло выдать происхождение. Я кивнула, и он взял меня за руку.

Танец начался спокойно, как дыхание; музыка обвила нас, и мир вокруг расплылся в мягкие пятна света. Его рука сначала ощутила лёгкость моего корпуса, затем, будто по привычке, нашла талию, где пряталась лента матери. Он держал меня близко, так, что я слышала его дыхание и тихий стук сердца – не королевский, а человеческий, уязвимый. Я чувствовала каждый его шаг, каждый поворот; наши тела говорили без слов, а его ладонь на моей спине была одновременно утверждением и вопросом. Вблизи он пахнул чем-то неожиданно знакомым – чернилами и старой табачной трубкой, как будто его детство приходило к нему в таком аромате.

– Вы прекрасно двигаетесь.

Я лишь признательно кивнула, чтобы не выдавать свой голос.

Он говорил мало: короткие фразы, которые не требовали ответа. Но в каждом прикосновении звучало то, что он не умел произнести вслух. Мне было страшно и сладко – как стоять на краю, зная, что следующий шаг может увести в пропасть или к свету. Музыка смягчала страх, а прикосновение делало реальным то, что в памяти было лишь мечтой.

Когда мелодия сменилась и зал вновь наполнился разговором, он не отпустил меня сразу. Взгляд его был требовательным и мягким одновременно:

– Сними вуаль, – попросил он тихо. В этом просьбе не было приказа – была жажда увидеть правду. – Не бойся. Я просто хочу увидеть ту, с кем танцевал.

Сердце моё подскочило; я знала, что открытие лица может разрушить всё. И всё же желание увидеть его глаза, когда они встретят мои собственные, перевесило страх.

Он осторожно вывел меня из зала не по пути служанок, а через сторону, где стояли слуги принца, и повёл по коридору, который я раньше видела лишь издали. Голос его был низок, почти приглушён:

– Идем со мной, – сказал он. Затем остановился у двери своих покоев, обернулся ко мне и, не дожидаясь ответа, управляющей рукой отодвинул занавесь и шагнул внутрь, приглашая меня следовать.

Двери за нами тихо закрылись – и в тот самый момент весь мир за пределами комнаты показался мне безопасней и опасней одновременно.

ГЛАВА 5. Комната, где прячут слова

Его покои были не похожи на парадные залы дворца – здесь не требовалось ни блеска, ни маски. Деревянные панели тёпло блестели от старания рук, на стенах висели карты и редкие гравюры, а высокая книжная полка занимала одну из стен, словно напоминание о том, что мысли принца всегда где‑то между строк. В углу стоял скрипучий стол с разбросанными чернильными пятнами и письмами, рядом – кованая подставка для трубки, от которой шёл сухой запах табака. Свет тусклой лампы отбрасывал мягкие тени, и в этой полутёмной комнате время казалось растянутым и добрым к уязвимостям.

– Теперь…ты покажешь мне свои глаза? – когда он снова попросил снять вуаль, в груди всё сжалось – не от стыда, а от страха, что в открытии лица сразу вырастут стены между нами.

Я тянула секунду, ободряя себя мыслью о том, что уже сделала невозможное однажды – пришла на бал. Но его голос, тихий и настойчивый, нарушил оставшиеся сомнения. Вуаль скользнула вниз, и холодный воздух коснулся щёк. Лицо его отразилось в моих глазах – удивлённое, одобрительное и чуть смущённое, как будто он вдруг встретил смелость в непривычном для неё виде.

Он смотрел на меня так, будто видел впервые вовсе не горничную, а человека, держащегося за право быть кем‑то своим.

– Ты осмелилась, – произнёс он не как упрёк, а как признание. В его голосе слышалась радость, правда тонкая и осторожная. – Ты ведь понимаешь, что это запрещено? А что, если бы тебя раскрыли?

Я хотела уйти – привычка, долг и страх порядка давили при мысли об оставаться в покоях принца. Но он сделал шаг и мягко коснулся моей руки, удерживая.

– Ваше высочество…

– Не уходи, – сказал он. Его взгляда больше не прятал холод – в нём проступила человеческая усталость и желание. – Наш поцелуй… мне хотелось бы знать, что это было не просто вспышка. Я хочу повторить его. Сейчас.

Слова рвались наружу, искренние и страшные одновременно.

– Боже, ваше высочество… – я покраснела, вся задрожала. – Это невозможно!

– Почему невозможно? – спросил он, нахмурившись, хотя, сам прекрасно знал ответ.

– Мне не позволено целовать вас. Не позволено прикасаться к вам. Пожалуйста, отпустите меня и давайте забудем про тот поцелуй. Это было ошибкой.

Его лицо стало более мрачным, а ответ был прост и непривычен для принца:

– Мне всё равно на правила, – он взял меня за плечи властно, но все же бережно, как будто боялся причинить боль. – С тобой, я наконец ощутил то, что мне не хватало. И я не собираюсь отпускать то, что оживило меня, – его руки переместились с моих плеч на талию, он прижал меня к себе, зарываясь лицом в мои волосы. – Я хочу тебя.

Мы были осторожны, как люди, впервые переступающие через невидимую черту. Он касался меня словно исследуя страницы новой книги: пальцы – по линии подбородка, по ключице, по запястью – и в каждой точке оставался вопрос, не требующий слов. Я отвечала тем же – не от усталости страха, а от доверия, которое медленно расцветало. Его прикосновения были внимательными, ровными; он слышал мои вздохи и умел отличить взволнованное дрожание от желания.

Когда мы слились ближе, всё вокруг уменьшилось до ритма дыхания и тепла кожи; мир сжался до той комнаты, до лампы, до того, что между нами стало возможным.

Мой первый опыт был не бурей, а уроком терпения и нежности. Он не торопил меня – напротив, будто хотел, чтобы я запомнила всё уравновешенно: как его ладонь обрамляет лицо, как он шепчет имя, как смеётся, когда я путаюсь со словами. Были страхи, были слёзы – не боли, а растущей силы, когда страх уступал место решению быть рядом. Мы молча соглашались на каждый следующий шаг, учились словам друг друга на языке прикосновений.

Ночь покрыла нас мягким покрывалом: шёлк платья шуршал под пальцами, свеча тёпло мерцала, а у окна звезды казались далеко и терпеливо наблюдающими.

Когда утро ещё не успело пробудить дворец, я лежала в его объятиях и чувствовала, что что‑то в мире изменилось – не только между нами, но и во мне. Это был не триумф и не срам – это было открытие: почти детское, почти святое. Он держал меня крепко, но деликатно, и в его голосе слышалась правда: «Я хотел увидеть тебя», – и не как фрагмент чужой забавы, а как цель.

Я понимала, что наш шаг был игра с огнём, но в те часы огонь дарил тепло, в котором я впервые по‑настоящему увидела себя и его как человека, не только как принца.

ГЛАВА 6. Снова холод

Я проснулась от света, просочившегося сквозь тяжёлые портьеры, и оттого, возможно, что-то внутри меня повернулось к свету не меньше, чем веки. Комната была пуста, пахла только ладаном свечей и дрогнувшей льняной простынёй. Сердце ещё помнило тепло его плеч – и это воспоминание было одновременно щекочущее и горько-остро, как морозный воздух. Я позволила себе на мгновение поверить: может быть, он задержится, может быть, это не просто ночь, а начало чего-то большего.

Но надежда – ненадёжный спутник у двора; она рассыпается от первого же взгляда чужого равнодушия. Спускаясь по мраморной лестнице, я шла, казалось, по часам собственного дыхания. Внизу, в зале, собрались светские; разговоры, смех, серебро на пальцах – всё то, что до вчера было фоном, теперь казалось чужой музыкой. И вот он – Александр. В этом мире он всегда был короткой фразой, выточенной манерой и холодом в глазах, который умел держать расстояние лучше любых дверей.

– Доброе утро, ваше высочество.

Он увидел меня и не сделал ни тени улыбки. Его взгляд прошёл ровной линией, не задержавшись ни на подбородке, ни на глазах. Я заметила лишь лёгкую сжатость губ – и в ней не было ни милосердия, ни сожаления. Он подошёл, будто по обязанности, и произнёс ровно то, что должно было разбить зимнюю тишину:

– Не надейся ни на что, Аполлинария.

Эти слова упали на меня так же неожиданно, как проливной дождь на сухую землю.

– Но мы же…– я хотела возразить, спросить, как он смеет, где тонкая грань между ночью и жизнью, но в ответ услышала только дальнейший холод:

– Мы не можем иметь ничего общего. Ты – служанка. То, что было между нами вчера, для меня – эксперимент. Так что возвращайся к своим обязанностям и не приходи ко мне, пока я сам того не захочу.

Эксперимент. Слово звенело в ушах, превращая всё, что было тёплым и живым, в расчётливую игру, в лабораторную пробирку с чуждой реактивностью. Я стояла, ощущая, как в груди что-то сжалось, но внешне оставалась строгой, как положено прислуге:

– Как скажете, ваше высочество, – кивок, мимолётный реверанс, мягкий голос, в котором я умела спрятать всё, что вызывало у меня боль. – Я понимаю. Вы приказали мне – я сделала. Не могу просить у вас о чем-то большем. Разрешите откланяться.

Мои пальцы, дрогнув, схватили край платья. Я поклонилась и удалилась, не позволяя себе ни одной лишней эмоции.

– Аполлинария…– услышала я напоследок, прежде чем дверь за мной закрылась – звук оказался тяжелее любых слов.

Я снова осталась одна, но теперь одиночество было не привычным фоном, а раскалённой платформой, по которой проходил ледяной взор Александра.

Внутри меня поднялся позор – редкое, змеистое чувство, которое съедает тебя изнутри сильнее любого укола. Стыд от того, что позволила себе надеяться; стыд от того, что отдавала больше, чем могла требовать; стыд перед собственной наивностью. Я ловила себя на мысли, что могла бы всё отрицать, вспомнить только холод и вежливость, но сердце упорно тянуло меня обратно к тому маленькому уголку тепла, где он был настоящим человеком, а не недосягаемой фигурой.

Я шла по переулку задних садов, где ещё не дошёл свет слуг и где росли сиротливо, словно чужие, обрезанные шиповники. Там я, наконец, позволила слезам выйти. Они текли тихо, но каждое падение было как свеча, потухшая внутри. Слезы смывали с лица маску спокойствия; под ней обнажалось голое, уязвимое я, которое так боялось признать собственную слабость.

Неожиданно рядом с оградой послышался шаг. Я подняла голову и увидела его – мужчина, который приходил в замок часто, уже давно стал частью интерьера: светские обеды, шахматные турниры, его ровная улыбка в уголке зала. Граф Эдгард Лесков. Его присутствие здесь не было случайным; он будто ощущал момент и выбрал секунду, чтобы быть рядом.

Он посмотрел на меня не как на сплетню придворного вечера, а как на человека. В его глазах не было осуждения, только искреннее удивление и осторожная забота.

– Мисс? – позвал он мягко, будто проверяя, можно ли нарушить её тишину.

Я ощущала прилив стыда, но уже не могла скрыть слёз. Мне хотелось спрятаться, уйти навсегда, но ещё сильнее хотелось, чтобы кто-то сказал, что не все мужчины одинаковы, что не вся жизнь – эксперимент для чьих-то капризов.

Он сделал шаг вперёд, не слишком близко, чтобы не испугать, но достаточно, чтобы предложить опору. В его голосе не было любопытства – только сожаление и интерес:

– Вы в порядке?

И в этой простоте, в этом обычном вопросе, я услышала больше, чем в ночи его и словах Александра вместе взятых.

Я не знала, что скажу. Не знала, сможет ли мой рот снова составить нужные слова, но в груди была одна мысль, громкая и нежная одновременно: я стыжусь и страдаю, но я не умею заставить своё сердце не любить.

ГЛАВА 7. Раненое сердце

Он появился в саду, как всегда – уверенно, с ходом человека, привыкшего к взорам и к решениям. Граф Эдгард Лесков – имя, которое шуршит в коридорах совета так же часто, как упоминание короля; он бывал на королевских собраниях чаще многих дворян, и это не делало его холоднее. Наоборот: в нём было что-то отчётливо человеческое, то, что редко встретишь среди тех, кто по долгу службы учится прятать истинное лицо.

– С вами все в порядке, мисс?

– Все хорошо, господин, не беспокойтесь.

– Ваше мокрое лицо говорит об обратном, – произнес он, протягивая мне платок. – Однако, я не стану давить на вас, если вы не хотите рассказывать. Как ваше имя?

– Аполлинария, господин, – дрожащим голосом ответила я, протирая щеки от слез, которые уже успели высохнуть под теплыми лучами солнца. – Спасибо.

– Без формальностей. Зовите меня просто Эдгард.

– Хорошо, как вам будет угодно, – голос дрогнул чуть меньше, чем хотелось бы. – Вы куда-то направлялись. Могу я проводить вас?

Он ответил лёгкой улыбкой и принял мою компанию. Мы шли под сводами, где эхо делало наши слова более интимными, чем они были на самом деле.

Разговор сложился легко – не о придворных интригах, а о меньших вещах, которые выдают человека: о весеннем ветре, о книгах, которые он предпочитает. Эдгард оказался удивительно приятным собеседником – элегантным в манерах, прямым в мыслях и не стесняющимся выражать чувства, когда они подходили к слову. В нём не было театральной дистанции многих политиков; он не боялся говорить о том, что трогает душу.

Я решилась на вопрос, который давно тлел у меня на языке:

– Господин, Эдгард. А вы…верите в любовь?

Он остановился, и в его взгляде на секунду промелькнуло что-то усталое.

– Я пока не готов к любви, – ответил он тихо. – Моя прошлaя любовь ушла, когда мне не везло в карьере. Я изо всех сил старался, ради нее, ради нашего будущего…но, видимо, она не захотела ждать так долго или просто устала верить. Я не виню ее в этом. Когда на тебя падают неудачи, часто близкие люди уходят первыми. С тех пор я боюсь отдавать сердце тому, кто уйдёт ради удобства.

Слова выпали честно, без подавленного горя и без самоуничижения; в них слышалась и боль, и разборчивость мужчины, который научился защищаться. Я ничего не сказала громко – просто положила руку на его локоть в жесте, не требующем слов.

– Понимаю. Это тяжело, – прошептала я. – Но вы не одиноки в этом страхе, Эдгард. Каждый из нас боится того же. Но я вижу, что вы сильны и у вас еще выпадет шанс найти свое счастье.

Мой голос звучал ровно; я не хотела давить, только поддержать.

– Спасибо вам. Давно я не говорил с кем-то так спокойно. Ваши слова для меня много значат. Я их не забуду, – он поблагодарил меня – искренне, с лёгким поклоном – и отправился на собрание с тем спокойным видом, которым ходят по миру те, кто сумел скрыть свои раны за клином дел.

Когда я вернулась в служебные помещения, Лиза встретила меня с любопытными глазами:

– Тот красивый мужчина…кто это был?

– Да так…молодой господин потерял дорогу к залу совещаний. Я его просто проводила, – я почувствовала, как щеки раскраснелись, и молчание показалось мне самым безопасным ответом.

– Просто проводила, да? – улыбнулась Лиза, уже напридумывав себе всякое. – А мне показалось, что вы очень умиротворенно беседовали.

Смущённая, я отвернулась, собрала тряпки и ведро, и мы вместе принялись за уборку – надлежащий конец разговору, и надлежащий способ вернуть себе спокойствие.

ГЛАВА 8. Его собственность

После разговора с графом в моей груди осталась не только лёгкая надежда на доброту в мире, но и странное облегчение – знание, что я не одна в своих ранах. Эдгард говорил честно, без придворной маски, и в его словах я услышала эхо того, что пряталось во мне: любовь может уходить не потому, что её мало, а потому что рядом становятся удобнее другие дела и обстоятельства. Я вдруг захотела, чтобы никому не пришлось испытывать ту пустоту, что я носила как тайный камень в сердце; хотела, чтобы люди не бежали, когда ветер перемен задует не в их пользу.

Я шла по коридору, прижимая к себе какой‑то новый, тонкий сломанный свет, когда он появился. Александр стоял в тени дверного проёма, и в его лице играла явная буря – не та отполированная суровость, что я знала, а что‑то более горячее и неблагоразумное. Он был разъярён и, возможно, взволнован – это было заметно в жестах, в том, как он сжал пальцы и как в его голосе дрогнула нота, которую я раньше не слышала.

Он подошёл без предисловий:

– С кем ты говорила? – сказал он коротко. Я ощутила, как сердце подскакивает, и ответила ровно, но с дрожью.

– С господином Эдгардом. Он приходил на собрание, а я захотела проводить его, – я старалась, чтобы голос не выдал ни любопытства, ни страха, но страх был; он сидел в мне, как тёмная птица, готовая взлететь.

Александр почти усмехнулся – усмешка была холодна и властна одновременно.

– Глупая девочка. Ты не можешь общаться с другими мужчинами, – сказал он так, будто произнёс закон. – Ты принадлежишь мне.

Слова упали тяжёлыми кирпичами:

– Ваше высочество, не нужно так…

– Никаких «ваше высочество». Отныне, ты – моя любовница, – перебил он, и в этом назывании не было ни ласки, ни обещания – только метка, как на плети. – Ты будешь приходить ко мне каждую ночь. Ты будешь делать то, что я тебе велю.

– Ваше высочество, так нельзя. Все могут узнать…

– Никто не узнает, если ты не будешь болтать, – он схватил меня за запястье, не давая отойти. – Аполлинария, пойми, что я не шучу. Если ты будешь мне нужна – я призову тебя. Когда угодно и где угодно.

– Это безумие! – воскликнула я шепотом, а щеки невольно покраснели.

– Нет, – также прошептал он, наклоняясь ближе. – Это теперь твоя жизнь.

Я почувствовала, как всё во мне сжалось и разорвалось одновременно. Знание о том, что меня называют своей, что моё имя стало чьей‑то собственностью, ранило иначе, чем холодный отказ. Это было унизительно и страшно – и в то же время знакомо; я узнавала ту самую власть, которой подчинялась вчера ночью, и понимала, что это неправильно. Он использует меня: так прозвучала мысль, острой спицей вошедшая в сердце. Но вместе с ясностью пришло и другое, более древнее: желание. Оно обрывалось на поверхности, кричало и умолялось, заглушая рассудок.

Я могла бы отказаться – уйти, спрятаться за службами, никогда больше не смотреть в его сторону. Но каждый раз, когда я представляла себе это, меня одолевала не свобода, а пустота, словно вырванный корень и земля, обнажившаяся холодом. Желание быть рядом с ним, даже под клеймом, было сильнее стыда. Его голос, прикосновения, тот тон власти, что так странно согревал и глушил меня – всё это притягивало сильней любых разумных доводов.

Он не стал долго уговаривать. Взгляд и шаги его были приказом и приглашением. Мы вернулись в его покои, где ночь снова закрыла за нами двери и сделала воздух плотным. Всё, что случилось дальше, было знакомо: тёплый вес его, близость дыханий, руки, что ласкали, и молчание, полное слов, которых нельзя было произнести вслух. Это было не сострадание и не покорное подчинение – это было сочетание воли и слабости, согласие тела и протест души.

Когда рассвет начал бледнеть за шторами, я лежала в тишине с плотной печалью на губах. Я знала, что опять отдала себя тому, кто называл меня своей, – и знала, что плата за это будет тяжела. Но знание и желание редко живут в мире – чаще друг друга губят; и до тех пор, пока моё сердце шевелилось в груди, я оставалась пленницей своих собственных чувств.

ГЛАВА 9. Недолгий рассвет

Я проснулась от того, что кто‑то дышал рядом. Сначала думала, что это просто память о вчерашней ночи, но тёплый склон его плеч и ровный вдох под моей щекой сказали правду: Александр всё ещё спал у меня рядом. Он был таким – не принцем с пьедестала, а просто человеком: ресницы тяжёлые, губы чуть приоткрыты, лицо – без церемоний и масок.

Я лежала в полумраке и смотрела на него, ловя каждый изгиб, каждую морщинку у глаз, как будто собирала минуты счастья в складки памяти. Пусть это были крошечные счастливые уголки, я пыталась радоваться им, как ребёнок радовался бы украденному яблоку.

Он пробудился неспешно, сперва поморщился от света, затем посмотрел на меня и, будто стараясь разменять молчание на что‑то меньшее, проговорил:

– Ты проснулась…

– Доброе утро, ваше высочество. Как вы спали?

Он не ответил на мой вопрос. Секунды молчания показались мне долгими часами.

– Расскажи мне о себе, – в его голосе не было приказа – был интерес, тихий и незащищённый. – Хочу понять, что ты за человек. Ты всегда тиха и скромна, когда вытираешь пыль и моешь полы, но сейчас…– он провел пальцем по моей щеке. – Какая ты?

Я опешила от его внезапного вопроса, но все же заговорила. О ферме: о том, как ранним утром пахнет сеном и коровьим молоком, как у нас с отцом и братьями принято вставать до зари, чтобы просто успеть; о том, как сестры плетут венки из полевых цветов и как мама готовит пироги на праздники. Я говорила про землю, про маленькие радости и каждодневную усталость, про тот порядок, который держит дом целым. Его глаза слушали внимательно, и в них отражалась какая‑то редкая мягкость.

Он ответил мне не сразу. Наконец сказал тихо, почти исподлобья:

– А у меня…все не так. Я привык жить по законам, по принципам. Вся моя жизнь – богатство и безделье. Я не могу по-другому.

И рассказал немного – не о дворцовых интригах, а о доме. Отец его был человеком железной цепи: долг на первом месте, чувств нет места, комплименты – роскошь. Александр говорил о неоднозначных отношениях с ним сдержанно, но честно: о том, как всё его воспитание было обрамлено ожиданиями, о том, как невозможность быть своим – быть ребёнком, не принцем – давила. Он не жаловался; скорее оголялись факты, которые он не мог уместить в привычную роль. Я услышала в этом не столько обиду, сколько усталость от постоянной игры.

– Мне жаль, – сказала я и нежно погладила его по волосам. Александр вздрогнул и его голубые глаза снова приняли холодность, которая убивала меня.

– Не нужно меня жалеть, – отмахнулся он от моей руки, а затем встал и начал медленно собираться: рубашка, манжет, короткий точный жест с пряжкой.

– Простите, ваше высочество…я не хотела вас задеть, – я ощутила, как по комнате пробежала новая тень – снова должен уйти. Сердце сжалось, и я не удержалась. – Вы вновь оставите меня? Снова уйдёте?

Вопрос был простым и детям свойственным – я не просила обещаний, только правды.

– Да, – он кивнул коротко. – А ты выходи немного позже.

Это был не отказ словом, а прямое, немногословное решение: дорога, обязанности, стены, которые он не мог переломить.

Принц посмотрел на меня ещё раз, и в этом взгляде было что‑то другое, слабый огонёк открытости – как будто он впервые позволил себе быть чуть меньше принцем и чуть больше человеком рядом со мной.

Я ощутила одновременно боль и странное облегчение: боль от повторяющегося расставания, и облегчение от того, что, хоть немногим, но он начал открываться. Было страшно и трогательно видеть, как под бронёй форм и правил пробиваются искры настоящего.

Когда дверь закрылась за его тихими шагами, комната наполнилась обратной тишиной. Я осталась одна с собственным дыханием и с теми килограммами чувств, что снова легли на плечи. Боль щипала, но где‑то глубже, под ней, теплилась мысль: он делает шаг навстречу – малый, робкий, но настоящий. И в этой маленькой двери, приоткрытой теперь хоть на щель, было то, чего я прежде не позволяла себе ожидать: возможность.

ГЛАВА 10. Теплые руки, чьих не хватает

Совесть – странный стражник: она не мешает желанию появляться, но каждое его исполнение бьёт по ней, как по стеклу. Я лежал в собственной постели и чувствовал, как внутри меня есть два голоса: один – холодный, расчётливый, повторяющий слова долга и чести; другой – тёплый, настырный и совсем не похожий на то, что мне учили на троне. Он требовал простого человеческого – прикосновения, близости, того, что я давно считал себе запрещённым. Я понимал: то, что делаю с Аполлинарией, неправильно по всем придворным канонам. Но понимание не могло остановить упрямое желание; и чем яснее я видел свою вину, тем сильнее тянуло к ней.

Вслепую я возвращался мыслями к началу её службы во дворце. Тогда она была тише воды и ниже травы – тихая, будто не желающая быть замеченной, и в то же время удивительно настоящая. Она не притворялась благопристойностью, не выжимала из улыбки выгоду. В её простоте была правдивость, которая цепляла сильнее любой придворной интриги. Может быть, именно эта неподдельность пробила мою броню – не стыд, не сострадание, а признание того, что рядом есть человек без маски. Это знание кусает меня сильнее, чем любой упрёк.

Но двор – это дом серых окон и строгих правил. Утро сменяется отчётами, заседаниями, бумагами, лицами, которые придают мне форму. Здесь чувства нужно запечатывать в сундук из обязанностей и закрывать его на семь печатей. Я вновь стал тем, кем от меня ждут: ровным, непробиваемым, занятым властью. И всё же в самых коротких промежутках, когда зал опустел и свечи догорали, я ловил мысль о её руке, о том, как она говорит о своей ферме, о том скромном достоинстве, что делает её иным миром.

В эти серые дни король – мой отец – собрал нас для объявления. Он говорил с той степенью окончательности, что ума не терпит спора: к нам скоро прибудет невеста, Элизабет – женщина богата, известна своим умением держать светские залы и славящаяся красотой. В словах отца не было места сомнениям; его выбор – ход государства, и личное тут не обсуждается. Мне хотелось возразить. Хотелось громко сказать, что сердце не меряется придворными контрактами. Но я хранил молчание: упрямство принца в разрезе с волей короля – путь к разрывам, которые тянут за собой не только меня, но и корону.

Я слышал слова о ней и чувствовал, как в груди сжалось. Несправедливость, глухая и резкая, звенела в ушах; но я не стал перечить. Подчиниться – значит сохранить порядок, а порядок сейчас важнее горьких желаний.

И всё же, наблюдая из тени за Аполлинарией, за тем, как она делает свою работу с таким же ровным старанием, каким я когда‑то делал отчёты, я принял решение, которого не было ни в протоколах, ни в уставах. Пусть мир требует от меня соответствовать роли, но я не готов отрезать то, что живёт в сердце.

Я мысленно обещал себе: не прекращать тех встреч, которых не одобрят залы и что мне не позволит ни гордость, ни рычаги силы. Пусть это будет тайна, пусть это будет ошибкой – но чем сильнее зовёт меня её простая правда, тем отчётливее я понимаю, что отступать не намерен.

ГЛАВА 11. Пустышка

Я вошёл в приёмную с заранее отрепетированным поклоном и манерой лёгкой вежливости, которую с годами довёл до автоматизма. Леди Элизабет уже сидела у окна: осанка точна, взгляд ровен, бледные руки сложены на коленях. Её платье было вычурно сдержанным, как и её манеры – безупречно образованная маска, отлитая в благородный фарфор.

– Мадам, – произнёс я ровно, усаживаясь напротив. – Благодарю за то, что согласились прибыть.

Она ответила небольшим, вежливым поклоном. Её голос был тёплым, выверенным, каждая фраза – тщательно отшлифованная жемчужина:

– Это честь для меня, Александр. Ах, как мы давно с вами не виделись! Я уже совсем забыла, как вы выглядите.

– Как видите, я почти не изменился, – я едва держал голос ровным. Меня раздражала ее напыщенность.

– Ох, вовсе нет! Вы стали еще красивее. Уверена, у нас есть много чего обсудить.

– Извольте, – я выбирал слова аккуратно, складывал их так, как полагается принцу: мягко, но отстранённо. Вежливость – форма, холод – суть. Мне полагалось быть хорошим хозяйским лицом, но не более.

Под слоем слов её образ оставался тонким, почти прозрачным. За грамотными фразами я уловил привычный мотив – расчёт. Элизабет разговаривала о семье, о дворцовой жизни, о том, как ей дороги традиции и обязанности. И в этих «дорогих» словах слышалась меркантильность: тон, как у ловкой акустки, приспосабливающейся к звуку монет. Её образование, игра слов, умение подбирать цитаты из философов – всё это смотрелось прекрасным, но пустым. Мне было в нём мало правды.

Непроизвольно мысленно сравнил её со своей Аполлинарией. Она – простая служанка, но в её жестах есть зерно другого порядка: неумелая честность, приглушённая смелость взгляда, привычка делать дело вовсе не ради похвалы, а потому что так должно быть сделано. Элизабет казалась мне слишком деревянной рядом с этим живым, несовершенным теплом.

Я поймал себя на том, что представляю, как выглядела бы Аполлинария в платье леди: её грубые руки, тонкие пальцы, не совсем умелое движение веера… Мысль разозлила меня. Разозлила не столько сами представления, сколько то, насколько глубоко они встревожили меня: как будто внутри себя я обнаружил желание, недостойное моего положения. Я оттолкнул его, накрыв холодной улыбкой.

– О чем задумались, Александр? – спросила Элизабет, одновременно попивая чай из фарфоровой кружки с золотой каемкой.

– Так…ни о чем, – я отвел взгляд, словно боялся, что она увидит мои мысли. Поймет, что я думаю о другой женщине, сидя рядом с ней. Хотя, даже, если бы увидела, возможно, моя задача облегчилась бы.

Разговор тек ровно, подобно реке в сухую погоду, пока дверь не приоткрылась и в зал не вошла Аполлинария, неся небольшой корзинчик с тряпками. Она остановилась на пороге, покосившись на нас, и на её лице промелькнуло мгновение смущения; её присутствие здесь всегда было второстепенным элементом – как будто свет лампы, который и не замечаешь, пока он не гаснет.

– Простите…– прошептала она, опустив глаза, словно провинилась в страшном грехе.

– Какая милая девушка, – подчеркнула Элизабет, но ее комплимент мне совершенно не понравился. Он был сказан слишком наигранно. – Кто это?

– Моя личная служанка – Аполлинария. Не могли бы вы оставить нас на минутку?

Аполлинария вздрогнула, услышав мои слова, а Элизабет вежливо отодвинулась, сложив руки ещё аккуратнее. Я позвал Аполлинарию простым, почти холодным тоном:

– Подойди, пожалуйста.

Она ступала робко, не поднимая глаз. Я видел, как её плечи напряглись, как она пыталась понять, нарушает ли она чей-то порядок своим появлением. Я сказал тихо, но решительно:

– Ты придёшь ко мне этой ночью. В мои покои.

Она онемела; в её взгляде промелькнул страх и смущение. Я видел, как в её голове моментально сложились опасения:

– Но, ваше высочество…это навредит хозяйским интересам. Я поставлю под угрозу ваши отношения с леди…

Она недоуменно мотала головой, губы дрожали. Я не дал ей закончить мысль.

– Я не прошу о любви и не предлагаю обещаний, – продолжил я, стараясь, чтобы голос звучал без эмоционально. – Мне не хочется тратить вечера на пустую светскую беседу с женщиной, которую мне навязали. Если ты будешь рядом – будет по крайней мере реальный человек. Приди.

Она попыталась возразить, но слова застряли в горле: боится, что это навредит, что она нарушит честь. Я смотрел на неё и понимал её страхи так ясно, как будто они были моей собственной тенью.

– Это не просьба, – сказал я короче и открыл руку в лёгком, окончательном жесте. – В восемь. И не опаздывай.

Я увидел, как в её глазах промелькнуло ещё одно чувство – облегчение смешалось с виной, как будто ей доверяют нечто недопустимое и в то же время необходимое.

– Как пожелаете, – она поклонилась и поспешила удалиться, поспешно унося свою корзинку.

Когда дверь за ней закрылась, я обернулся к Элизабет. Она смотрела прямо на меня, в её взгляде играло непонимание, но на её губах оставалась благородная улыбка, не позволяющая ей открыто уязвить меня вопросом.

– Прошу простить, – сказал я холодно, но вежливо. – Наш разговор можно продолжить в другой раз.

Я покинул приёмную, оставляя за собой лёгкий запах формальной вежливости и ещё более лёгкое, почти неощутимое напряжение между долгом и запретным желанием. Внутри меня тлел странный огонь – не тот, что просит громких слов и пылких признаний, а тихий, упрямый, требующий ответа.

ГЛАВА 12. Мнение тут неважно

Я шла по коридору, осторожно ступая по ковру, будто каждое движение могло сорвать маску с мира и показать его тёмную сторону. Словно по-живому ощущала, как нитки плетут сеть вокруг нас: тонкая, прочная и смертельно опасная. С каждым днём всё яснее понимала – ситуация ухудшается. Чем дальше я задерживаюсь рядом с принцем, тем больше риск, что кто‑то увидит; чем чаще наши взгляды пересекаются, тем проще будет любопытному глазу собрать то, что должно оставаться сокровенным.

Я думала о наказании. За меня – мне было страшно. Казнь – слово, что звенит в голове, будто лед. Мне было холодно от мысли, что из-за моей вины кто‑то может поднять руку на мою жизнь. Но страх за принца был крупнее, плотнее и больнее: мысль о том, что его можно опозорить, сместить с пути, подвергнуть осуждению и лишениям – эта мысль сжимала грудь сильнее всякой угрозы лично мне. Я знала, что я – лишь низкая служанка и могла бы исчезнуть бесследно; но он – наследник, лицо государства, и его судьба весит куда больше. Если нашу связь раскроют, его жизнь и свобода будут на кону – и это было хуже, чем моя смерть.

В коридоре я столкнулась с леди Элизабет. Её шаги были лёгкими, улыбка натянутой вежливости, словно тонкая перчатка на хрупкой руке.

– Ах, ты та самая личная служанка его высочества?

– Верно. Здравствуйте, госпожа.

Она окинула меня взглядом, словно товар на рынке:

– Думаю, Александр, не будет против, если ты немного услужишь мне. Принеси чай в мои покои, – она попросила – невинно, по-правильному, как приёмы и ритуалы этого дома диктуют.

Я поклонилась и сделала то, что умела лучше всего: обслужила, не задавая вопросов, укладывая всю свою робость в аккуратную чашку с золотой окантовкой.

– Ваш чай, госпожа, – сказала я, аккуратно ставя чашку на стол. Она приняла ее с той же бесстрастной грацией, что и всё в ней. А затем, почти мимоходом, с той же улыбкой, что легче всего закрывает зубы, произнесла:

– Ты мне нравишься. Скромность для прислуги отличная черта. Будешь моей личной служанкой.

Слова упали, как приговор, но не спросили моего согласия, как будто мои дробные желания и опасения – не более чем тени, удобные для переназначения. Я опомнилась: не успела и слова вставить. Её назначение означало, что я буду жить под её наблюдением, близко к её распорядку, в её тени. С одной стороны, это могло быть покрытием – рядом с леди я могла оказаться в безопасности от случайных подозрений; с другой – это было клеткой. Привязанность к ней означала, что каждый мой шаг станет доступнее чужому глазу, каждая встреча с принцем – рискованнее.

Я видела через маску её доброжелательности ту нитку, что тянется к выгоде. Её улыбка не согревала; она считала, измеряла, делила мир на приобретения и потери. Она искала выгоду в каждом слове, в каждом жесте. То, что она называла «интересом к традициям и обязанностям», для неё было калькуляцией: на кого удобно опереться, кого выгодно использовать. В её глазах принц был не человеком, а позициями в сложной игре – альянс, капитал, титул. И я понимала, что в этом браке она не станет женой из-за любви; она станет скупой хозяйкой, что выжмет из союза всё, что можно, не оставив клеточке этого дворца ни жалости, ни места для слабостей.

И самое страшное, что я ничего не могла сделать. Моё положение – натягиваемая нить; у меня нет ключа от того, чтобы разрезать паутину. Если бы я попыталась восстать, если бы открыла рот и заявила о том, что мне дорого, это не спасло бы его. Наоборот – могло бы навредить сильнее: превратить слухи в факты, помочь кораблю погрузиться быстрее. Я взяла чашку, убирала крошки, скрывала дрожь в ладонях и улыбнулась так, как учили: тихо, смиренно, так, чтобы мне поверили.

– Я к вашим услугам, госпожа. Если что-то понадобиться, зовите.

– Хорошо. Можешь быть свободна. Ступай.

Я откланялась и вышла из покоев. Внутри меня бурлила решимость делать хоть что‑то в тени – быть меньше заметной угрозой, чем будто бы нужной головной болью. Я знала: если всё промелькнёт и обрушится, мне будет больно, но гораздо больнее будет смотреть, как ломают его. Я помнила его холодный голос, когда он велел прийти в восемь; в нём была та же опасная забота.

Я пообещала себе, что приду. Даже если теперь служба леди Элизабет усложнит это – я приду, тихо и вовремя. Пусть мир раскладывается, как карты на столе; моё место – в тени, но я постараюсь быть там, где он может меня найти.

ГЛАВА 13. Последняя ночь

Я сидел в тёмной комнате, подложив под себя книгу лишь для виду – чтобы казаться занятым, пока само волнение поднималось и оседало в грудной клетке. В этот вечер тянуло к ней так сильно, что каждая секунда тянулась, словно проволока между двумя сердцами. Я знал: позволить себе быть с ней – значит пересечь невидимую черту. Позиция, титул, ожидания – всё это не давало мне права на простую, аккуратную слабость. Но желание было реальным, и оно тянуло сильнее разума.

Когда дверь открылась и она вошла – тихая, с опущенным взором, словно идущая на поклон в иной мир – я не стал откладывать. Действие казалось правильнее слов: прикосновение, движение – почти ритуал, знакомый нам двоим.

Я начал снимать с неё платье, потому что это было привычно и казалось способом унять беспокойство. И тут замер. На её лице горели слёзы, которые она сдерживала, при этом, стараясь не смотреть мне в глаза. Это был не шок и не стыд – это было что-то глубже: страх, предощущение предательства, боль, которую я не имел права причинять.

– Что с тобой? – спросил я, потому что молчание в такие моменты казалось грехом.

Она подняла немного голову, голос дрожал, но слова были ясны, как обвинение:

– Ваше высочество. Простите меня за мою наглость. Я просто хочу знать…будете ли вы так же делить ложе с леди Элизабет, как со мной? Забудете ли обо мне, как о простой случайности? – она взяла мою руку и прижала к своей холодной щеке. – Не беспокойтесь, я приму любой ваш ответ. Прошу вас, будьте честны со мной.

Вопрос был прост, но в нём была вся тяжесть моего положения. Внутри меня вспыхнула ярость – не к ней, а к миру, что кладёт на наши плечи такие выборы.

Я почувствовал, как злость придавливает голос, и в этот момент мои руки – те же, что только что прикоснулись к её плечам – стали ласкать её, словно чтобы смягчить собственную грубость. Она вздрогнула и тихо застонала. Это еще больше сводило меня с ума.

– Послушай меня. Ты никогда не будешь лучше другой любой женщины, – сказал я, резко и прямо, словно нужно было вырвать правду наружу, – И каждый раз, ложась в постель с Элизабет, я буду представлять тебя. Я никогда не прикоснусь к ней, как к тебе. Никогда не поцелую ее и не приласкаю, как тебя. Ты моя…

Слова звучали жестко, потому что было в них и правда, и искренность. Я хотел её защитить от иллюзий: не обещать того, чего не в силах держать перед лицом долга и придворных правил. Но одновременно в этих словах была странная компенсация: признание того, что она остаётся тем образом, который будет преследовать меня в официальной постели. Раздвоение – и приговор, и признание.

Она онемела, и вдруг из её губ вырвалось простое, почти детское:

– Вы обезумели…но всё так же прекрасны…

Эти слова – настолько неожиданные и неподготовленные – изменили меня больше, чем любые объяснения или упрёки. В них не было корысти, не было расчёта; была чистая, простая признательность. Лицо моё смягчилось, злость растаяла, как лёд под рукой, и осталась лишь нежность – тёплая, тихая и искренняя.

– Может быть я и обезумел, – я опустился ближе. – Но обезумел от тебя, Аполлинария. Ты заставляешь меня терять рассудок.

Нам было уже не до слов, которые могли бы оправдать или осудить. Наши прикосновения перестали требовать доказательств – они стали молчаливыми обещаниями заботы. Ночь растаяла в дыхании и тишине: мы не искали больше страсти, которая рвёт на части; мы искали поддержку, близость, возможность не быть одному в том сумрачном мире, где каждый из нас играл свою роль.

Когда наступило утро, я понял, что ничто из произошедшего не изменило правил света, но что-то изменилось во мне. Я не мог позволить себе открытости перед миром, но в тишине её дыхания я нашёл покой, который был мне теперь дороже многих слов. В эту ночь наша связь была не викторией страсти, а тихой заботой – тем, что оставит след не в похоти, а в памяти о том, что есть рядом тот, кто видит и не осуждает.

ГЛАВА 14. Решение оставить

Утро пришло странное и тёплое, как после грома затишье. Я сидела на табурете у окна прачечной, держа в руках простую белую тряпку, но мысль не давала мне выжать ни одной складки. В уголках моих глаз всё ещё жили следы ночи – не только усталость, но и слёзы, и те тихие слова, что вырвались из груди, когда я спросила его о том, что будет после. Он ответил жестко и честно, а потом – смягчился. Он и впрямь был рядом всю ночь: не просто телом, а вниманием, которое глядело на меня как на хрупкую вещь, требующую заботы. Я вспоминаю его прикосновения и чувствую одновременно радость и боль: радость, что он был нежным, и боль, что это не может стать нашей правдой на свету.

Уйти первой казалось единственным достойным поступком. Я тихо оделась – стараясь не шуршать, не рвать ткань – и оставила его спать. Его лицо в сумраке покоев казалось таким спокойным, что сердце сжималось от невозможности сохранить это спокойствие. Я хотела взять с собой хоть что‑то – платок, уголок одеяла – но руки не решились. Оставила только тёплую память и тишину за закрытой дверью.

День пролетел в обычных обязанностях, будто на мне висела старая роль, выученная до автоматизма. Полы, горшки, порядок – всё это было привычно и верно, но руки дрожали, и глаза предательски блестели. Я стирала бельё и всё время ловила себя на том, что холодной ладонью вытираю глаза, боясь, что кто‑то заметит мои следы. Каждый звук в коридоре – шаг, смех, звон вилки – казался откликом сердца, которое всё ещё билось в чужом ритме.

Лиза подошла, как всегда – без лишних слов, только глазами. Она видела меня насквозь и не стеснялась спросить прямо:

– Ты совсем бледная, Аполлинария. Что с тобой? Может, плохо спала?

Я ответила уклончиво, потому что знала: слово – это дверь, и открыв её, я могу выпустить наружу то, что должно остаться запертым. Лишь улыбнулась тонко, как приличествует служанке, и сказала быстро:

– Ничего, просто устала. Ночь тяжёлая была у господ. Всё в порядке.

Лиза хмыкнула, но не стала давить. Её глаза, полные доброты, задержались на мне дольше, чем мне было удобно.

– Хорошо, но, если ты почувствуешь себя плохо, то говори мне, хорошо? Или, если просто хочешь выговориться…я здесь для тебя, – она хотела знать, но я не стану рисковать. Его имя – как пламя: к нему нельзя подходить, иначе обожжёшься.

Поздним днём вестник принес объявление: свадьба принца и леди Элизабет назначена через неделю. Эти слова упали на меня, как тяжёлый мешок песка. Сердце дрожало, но я уже знала, что ответ должен быть решителен. Я стояла у окна и смотрела на двор, где готовились украшения и шло судорожное планирование, и чувствовала, как что‑то во мне разрывается и одновременно твердеет.

Мне было больно до слёз – не только потому, что у них будет брак, но потому, что моё присутствие рядом теперь станет опасным и для него, и для меня. Я подумала о ночи, о его руках, о его словах, о том, как он признал меня в своих мыслях даже перед лицом долга. И тогда я приняла решение, которое раньше казалось невозможным: больше не приходить к нему. Больше не рисковать его честью ради собственной слабости.

Я не знала, как это будет выглядеть: смирение ли это, предательство ли самой себе. Но знала одно – если моя любовь может навредить ему, я готова отдать её в тишине. Пусть он помнит нашу ночь как тёплую тайну; пусть ему будет легче под маской государственности. Для меня же теперь наступает другой путь – путь служения и молчаливой заботы, скрытой и строгой, как долг.

ГЛАВА 15. Утренняя пустота

Утро встретило меня пустотой, которую не мог заполнить ни расписанный порядок дня, ни звук придворных разговоров. Я открыл глаза и сразу понял, что её нет. Комната казалась шире, а постель – холоднее; в воздухе ещё витала память о её дыхании, о тёплом весе рук, но рядом – только призрак. В ту же самую минуту я понял без оборотов: я не могу прожить без этой связи. Она нужна мне не как утешение плоти, а как редкая правда, которая снимает с меня титул и оставляет простого человека. Без неё я – лишь машина обязанности.

Весь день я шагал по дворцу, будто ища утерянную вещь. Коридоры, лестницы, служебные помещения – везде искал её взгляд, звук её шагов. Я заглядывал в кухни, в предбанники, грубо перебивая разговоры лакеев и камердинеров, будто мысли могли вытащить её на поверхность.

Наконец нашёл её у оконного прохода, где она ловила свет и пряла мысли так, как пряли нитки: тихо, сосредоточенно. Подойдя к ней, я сказал проще, чем обычно:

– Приди ко мне вечером. Я хочу, чтобы ты пришла.

Её лицо на мгновение побледнело. В его складках я увидел и усталость, и решимость. Она отказалась мягко, но окончательно:

– Вы должны понимать. Я не могу больше приходить. Ради вашей безопасности я должна держаться подальше. Это ради вашего же блага.

– Не решай за меня, – во мне неожиданно вспыхнула злость. – Я сказал, что хочу видеть тебя – значит ты должна прийти.

– Александр, не нужно. Не создавайте себе проблем. И не заставляйте меня. Пожалуйста.

В её голосе не было упрёка. Было спокойное принятие того, что между нами – не просто риск, а груз, который она готова нести сама. Я почувствовал горечь: обещание ночи и тихая готовность её отдаться ради моей чести – это было болезненно. Но я не стал давить.

– Хорошо, раз ты просишь, – внутренне разочарованный, я уступил и отошёл. Принц не должен упрямо тянуть за ту нить, что может порвать его судьбу. – Но не думай, что я забуду о тебе.

Вечером меня тянуло уйти в сад. Ночь была прозрачной, и шаги по гравию звучали менее официально, чем шаги по шаткой лестнице государственности. Я брёл по аллеям, не зная, куда ведут мои ноги, пока не услышал голоса у старой беседки. Скрывшись в тени ажуры, я увидел её – Аполлинария стояла перед креслом, в котором сидел отец. Разговор их был тихим, но понятным даже издалека.

Она говорила спокойно, как всегда, приветливо:

– Я желаю вам счастья, государь. И принцу Александру – счастья и стойкости в новом этапе. Ему может быть непросто, но я уверена, что он со всем справиться.

Её слова были просты и искренни; они не требовали украшений. Король – мой отец – улыбнулся ей по‑отечески, и в этой улыбке было неофициальное тепло, которое редко показывалось при дворе. Его голос стал мягким, почти ласковым:

– Ты всегда была добра, девочка. Береги себя. Последующие дни будут тяжелыми для нас всех.

Он встал, подошёл ближе и поднял её руку в лёгком жесте, словно проверяя, не замёрзли ли пальцы. В его взгляде я увидел теплое расположение, которое не скрыть. Он поманил её сидеть, на мгновение сказал что-то шутливое, а потом мягко отправил её спать. Она поклонилась и ушла так же тихо, как пришла.

Я стоял в тени и слушал, как его слова к ней звучали не как приказ властителя к низшей, а как признание личности. В груди пробежала надежда – холодная и отчаянная: если король, мой отец, испытывает к ней тёплые чувства, может быть, у нас есть шанс? Не обещание света, но возможность защиты, возможность изменить ход событий хотя бы немного.

Но я понимал и другое: даже если отец благоволит, мир придворных обязательств останется прежним. Надежда – лишь слабая искра. Всё, что я мог сейчас сделать – хранить эту искру и держать её в тайне.

Я вышел из тени, чувствуя, что решение Аполлинарии – правильное и мучительное одновременно. И в этом повороте судьбы появилась новая, осторожная надежда: может быть, её доброта и моё положение найдут какой‑то путь, который не будет прямо разрушать нас обоих.

ГЛАВА 16. Шелковая тишина

Я учуяла запах роз раньше, чем услышала смех – тонкий, отрешённый, такой же выхолощенный, как и улыбка леди Элизабет в зеркало. Она сидела на высокой кушетке, вся в белом и жемчуге, её руки не дрожали, а я держала букет и думала о том, как сильно дрожит моё сердце от другого чувства, о котором я никому не смею говорить. В комнате пахло шифоном, съёживающимся под горячими лампами, и воском свечей, которые должны были придать празднику святость.

Я поправляла складки на платье, протирала от пыли нитки жемчуга, вставляла невидимые шпильки, чтобы корсет сидел безупречно. Каждое движение должно было быть незаметным – такова была моя работа, и в этом одиночестве за спиной леди я училась прятать своё тело и свои чувства. Боль в животе пришла ко мне несколько дней назад тихой, как холодный голос, но сегодня она была особенно настойчива – как будто кто-то внутри пытался вырваться наружу. Я сжимала зубы, не позволяя лицу выдать слабость: служанка не плачет при госпоже.

– Ты смотришь на меня слишком долго, – сказала леди Элизабет, не оборачиваясь. Она играла с подвеской на груди, смотря на себя в зеркале. – Что у тебя на душе, Аполлинария?

Я хотела спросить, любит ли она принца Александра. Это слово горело у меня на губах, и я не знала, почему оно вдруг стало важнее всего на свете. Может, потому что мысли о любви – это то, что отделяет людей от своих ролей: быть не просто леди или служанкой, а кем-то, кто может выбирать.

– Леди, примерка ещё не закончена, – ответила я уклончиво, заранее зная, что правда найдёт себе иное время, если найдёт вовсе.

Но вопрос вырвался сам собой. Я чуть наклонилась, чтобы поправить шлейф, мои пальцы дрогнули, и я спросила тихо, почти шёпотом:

– Вы любите его, правда?

– Кого? – не поняла Элизабет.

– Принца. Александра.

Элизабет посмотрела на меня с лёгкой усталой насмешкой. В её взгляде не было злости – только спокойное, отстранённое знание собственной выгоды.

– Любить? – тихо рассмеялась она, бросая в воздух слово, словно пуговицу, которую можно отдать кому угодно. – Я не знаю хочу ли себе его любви. Брак – это роль, Аполлинария. Роль, которую я сыграю без возражений. Мне не нужны чувства, мне нужна свобода выбора того, чем я распоряжаюсь: своим именем, своим будущим, своей безопасностью. И богатсвом, которое я получу.

Её смех был лёгким, как серебряная ложка по фарфору, но я почувствовала внутри вспышку, которую позже пойму как гнев. Это было не к ней – не совсем. Это было как удар по самому корню: кто дал этим женщинам право торговать сердцами? Но я промолчала. Нахлынувший гнев застрял где-то в глотке потому что место моего голоса было низко – между полированными ботинками и готовыми платьями. Служанка не спорит со своей госпожой.

– А почему ты вдруг спросила меня об этом? – поинтересовалась она, когда я только-только надела на нее платье.

– Просто хотелось узнать, – я прикусила губу. – Вы…очень красивая женщина.

– Благодарю, – она улыбнулась, но ее голос оказался совершенно сухим.

Когда примерка окончилась, и за окном почти стемнело, я отправилась убирать за ней комнату, подбирая с пола маленькие золотые осколки бус и мысли, которые нельзя было никому рассказать. Боль в животе усиливалась, становилась тупой и постоянной – как будто кто-то плотно зажал внутри меня нитку, из которой вот-вот выскользнет что-то тёплое и чуждое. Временами приходило головокружение: мир накренялся, стены клонились, и я держалась за край стола, чтобы не поскользнуться.

В покоях я встала у окна и дышала в ладони. Несколько дней подряд тошнота и головокружение не отпускали меня, и я стала бояться каждого вздоха, каждого шага, как будто каждый из них мог стать последним, который я сделаю на пороге своей прежней жизни. Я не могла лечь раньше времени, ведь служанка – это фабрика бесконечных дел.

Лиза заметила меня почти сразу. Её глаза, такие простые и живые, всегда читали меня лучше, чем зеркало. Она подошла без шума, схватила мою руку и её прикосновение было твёрдым и тёплым, как у человека, который не привык смотреть на страдания с сочувствием, а действует.

– Ты снова бледна, – сказала она коротко. – И не в состоянии продолжать так. Пойдём к тетушке Пламп. Она знает своё дело и травы, и снадобья. Не нужно терпеть боль. Пойдем.

– Лизонька, не нужно. Это просто усталость. Так бывает, – я хотела возразить, рассказать ей, что мне стыдно, что я не могу тратить ценные минуты на свою боль, что у каждой из нас есть своё место и свои обязанности. Но её лицо не давало мне права отказываться: в нём не было надменности, только решимость.

– Не хочу ничего слышать! Тебе явно не хорошо, Аполлинария. Я не хочу, чтобы ты потом упала в обморок.

И я позволила ей повести меня. По дороге к тетушке Пламп мир казался особенно громким: шуршание платьев, громкие шаги придворных, чей-то смех, который пришёлся не к месту. В кузове чиновных слов и обязанностей моя боль была как маленькая свеча, которую сейчас наконец захотели увидеть и, возможно, погасить.

Двери в комнату лекарки распахнулись, и меня окутал запах трав и дыма, запах тех мест, где путают судьбы с лекарствами. Я вцепилась в руку Лизы и впервые за долгое время позволила себе думать не о роли, а о том, что может быть дальше – каком-то ответе, который не потребует маски.

ГЛАВА 17. Страшное открытие

Я шла к тетушке Пламп с тяжестью в животе и лёгкой надеждой, что это пустяк – отравление от вчерашнего супа или просто воспаление. Уже несколько дней меня тошнило по утрам, кололо и тянуло внизу, кружилась голова, и каждое движение давалось с усилием. В голове роились глупые мысли: может, съела что-то не того, может, желудок шалит от нервов. Я была готова к банальной правде или травяному отвару, который снимет боль и вернёт мне привычную усталость.

Дом тетушки встретил меня плотным запахом сушёных трав, воска и мёда. Она, вся в полосатом платке и с умными, чуть прищуренными глазами, встречала нас, не спеша, будто уже знала, ради чего мы пришли. Лиза держала меня за руку, мягко, но твёрдо – её прикосновение давало опору.

– Аполлинария, дорогая, – сказала женщина, проводя меня за руку к старенькой кровати. На полу стояло множество банок и она следила за каждым моим шагов, чтобы я не наткнулась на них. – Тебе что-то беспокоит?

– Болит живот, – ответила я коротко. – И голова кружится. Возможно, съела что-то не то?

– Не могу сказать на глаз. Ложись, сейчас поглядим.

Пламп осмотрела меня быстро и без лишних слов: проверила пульс, послушала дыхание, положила ладонь на живот и задержала взгляд, будто считала невидимые точки на моём теле. Её пальцы были тёплы и уверены – я всегда доверяла ей больше, чем любому другому из тех, кто носил при дворе белые халаты и громкие титулы.

– Ох, деточка…ты беременна, – произнесла она просто, как диагноз, который давно ждут услышать. – Не поздний срок, но достаточно, чтобы симптомы, о которых ты рассказала, совпадали.

Слова упали на меня тяжелей камня. Я застыла, будто стекло в окно вдруг помутнело. В голове разом исчезли всякие мысли: что есть, как убирать, как справиться с головокружением. Всё сузилось до одного слова, повторяющегося как заклинание: “беременна”. Я почувствовала, как мир внутри меня поддаётся слабеющему течению, и чуть ли не услышала шаги себя прежней, уходящие прочь.

Я не могла молчать. Признание вырвалось из меня рывком, горячим и обличительным:

– Ах, тетушка Пламп! Я – грешница, – прошептала я, глотая подступившую тошноту. – У меня были ночи с принцем. Я… я знаю, что мне не заслужить просить пощады. Я – слуга и не могу требовать прощения, но я боялась сказать. Я боялась и думала, что это меня погубит.

Пламп не отстранилась и не осудила. Её лицо смягчилось. Она села рядом, обхватив меня ладонями, будто стараясь согреть не только тело, но и покинувший меня дух.

– Слушай меня, моя девочка, – сказала она чётко, но без упрёка. – Ты в беде, да. Но трусость и ошибка – не одно и то же. Сейчас важно не мораль, а тело и безопасность. Принц – дело особое, загвоздка большая, но от тебя сейчас зависит только одно: чтобы ты осталась жива и здорова. Уйти отсюда – это правильное решение. Ты не сможешь выносить это при дворе, где всё слышно и всё видно.

Её слова были как лекарство и как нож одновременно. Я знала, что Пламп права: оставаться в царящей суете и блеске для меня теперь опасно. Но куда уйти? Куда я могла пойти, если весь мир видел во мне только роль служанки?

Я думала о свадьбе – о платьях, о украшениях, о том, как Элизабет взойдёт на круг почёта и улыбнётся в ответ на похвалы. Я решила, что уйду, но не сейчас. Я не смогу бросить её накануне, не вытереть последний шёлковый след, не приколоть последнюю жемчужину. Я себе обещала: как только все приготовления завершатся – я уйду. Пусть это будет горько и жестоко, но это будет моё решение.

Лиза держала меня за плечо, глаза её были полны твёрдости. Она повернулась к Пламп и кивнула:

– Я присмотрю за ней, не волнуйтесь. Буду приносить лекарства и смотреть, как она. Тетушка, пожалуйста, помогите нам держать это в тайне.

Пламп кивнула в ответ, и в её взгляде промелькнуло что-то почти похожее на сострадание, но со стальным налётом – как у человека, который знает цену опасности и цену молчанию.

– Береги себя, Аполлинария и помни мои слова, – сказала она мне перед уходом.

Я приняла решение. Сказать принцу? Нет. Скрыть? Да. Я буду хранить это в тайне от того, кого люблю, потому что страх перед его реакцией и перед дворцовыми интригами сильнее всего. Я придумаю уход, отложу его до последнего дня, и Лиза и тетушка помогут мне пройти это.

И всё же в сердце осталось пустое пространство, где жили надежды и страхи, – теперь там поселилась дрожащая решимость: я выживу, и малыш будет моей маленькой тайной.

ГЛАВА 18. Прятки от правды

Работа шла как машина: каждый шов, каждая жемчужина, каждый запах шёлка – всё требовало внимания, и в этой монотонности я прятала своё самое большое сокровище. По ночам, когда дом засыпал и свечи таяли, тётушка Пламп давала мне букетик тёплых трав и тёмен отвар – горький и тягучий, который должен был унять тошноту и скрыть признаки моего состояния. Я принимала его тихо, запираясь в простой комнатёнке, и думала о том, как никто не должен увидеть то, что растёт во мне.

Я умела вести себя так, чтобы ни один взгляд не задерживался на моём животе. Я делала вид, что устала от труда, не от ожидания. Но каждое прикосновение к ткани напоминало о приближающемся конце – о том, что тайна может выплыть наружу, и последствия будут страшны. Если принц когда-нибудь узнает, весь двор и все в королевстве поднимутся волной обвинений. Меня могли объявить изменницей и наказать, а его – скомпрометировать, снять с пути наследования ради спокойствия трона. Это не были пустые страхи – судьбы при дворе плетутся быстро и беспощадно.

За день до свадьбы, когда за окнами уже мирно шумели лампы и последние ткани были упакованы, я набралась смелости и пошла в покои леди Элизабет. Сердце колотилось, будто по нему стегали уздой – стыд, страх и неумолимая необходимость сказать правду: я ухожу.

Элизабет встретила меня с той ледяной ровностью, к которой я привыкла. Ей не нравилось моё появление – это читалось в каждом взгляде – но она выслушала. Я говорила кратко, без объяснений, боясь, что дело не только в словах, но и в слезах.

– Ты уходишь? – спросила она, мало выражая эмоций.

– Да, – выдохнула я. – После свадьбы я покину дворец.

– Как же так? – всплеснула она руками. – Теперь мне снова придется подыскивать подходящую служанку. Что тебя не устраивало, дорогая? Останься, я буду хорошо тебе платить.

– Дело не в деньгах, госпожа. Просто…я соскучилась по дому и очень устала. Поймите меня правильно.

Она нахмурилась, отдала мне несколько холодных советов и, наконец, отпустила. Может, потому что ей было всё равно, а может, потому что она понимала цену одиночества.

Я ушла с пустотой в груди и каким-то странным облегчением: решение принято, но как покинуть того, кто был не просто королевским фаворитом, а частью моего сердца?

Я остановилась у дверей покоев принца. Ночь была густая, коридор – пустой; я чувствовала себя воришкой в собственной судьбе. Рука дрожала на медной ручке. Я не решалась войти: страх, что всё рухнет, что он узнает, что его имя станет причиной моего падения и его – позора, сжимал меня сильнее любых корсетов.

И всё же дверь открылась сама собой. Не глазами – сердцем: казалось, он почувствовал моё дыхание в коридоре. Принц стоял в полутемной комнате, рубаха небрежна, взгляд зиял не столько гневом, сколько усталостью.

Не дождавшись моего шага, он притянул меня внутрь. Руки были крепкими, а поцелуй – как всегда, как первый раз: захватывающий и не оставляющий места словам. Я попыталась отвести голову, прикрыть губы ложным спокойствием, но язык его поцелуя задавил всё, кроме одной мысли: он помнил. Он шептал, не отнимая губ:

– Аполлинария…я скучал…я не хочу жениться…мне так больно. Останься со мной этой…прошу тебя…

Сердце моё растаяло и тут же застыло от правды, которую нес этот шёпот. Он мог и хотел отменить всё ради чувства, а я – слуга, и моя правда весит меньше его желания. Я смотрела на него, и в глазах моих был и стыд, и ясное понимание последствий его признания. Если он откажется от свадьбы ради меня, никто не спасёт нас от гнева двора; если скажу сейчас правду – я погублю его, а с ним и себя.

– Александр, я желаю вам счастья. Я всегда желала, – тихо сказала я, и слова рвались из меня без предисловий. Это было честное, горькое и окончательное прощание. – Мы больше не увидимся. Прощайте, ваше высочество. Забудьте меня…

Он на миг отстранился, глаза загорелись неожиданной болью, и, наверное, он хотел что-то возразить, но я уже отступала. Слезы лезли на глаза, горькие и тёплые; я ускорила шаг, и коридор поглотил мой бег. Фонари, шёпоты, приближающийся день – всё казалось теперь чужим и давно не моим.

Я бежала, не оглядываясь, с чувством, что оставляю за спиной не только двор, но и часть собственной души. Слёзы текли, но они были не только от прощания; в них была и решимость – тихая клятва выжить и защитить то, что скрыто во мне, любой ценой.

ГЛАВА 19. Утро без короны

Я проснулась до рассвета. Сегодняшний день должен был быть днём триумфа, цветом и звоном – но для меня он означал одно только: смотреть, как тот, кого я любила, идёт под венец с другой. Мысль об этом была острой и колющей, как игла в корсете, и я поняла, что не выдержу ни одного взгляда, ни одного жеста восхищения в его адрес. Решение уехать родилось спокойно и окончательно – ещё до того, как первые стражи подали знак к подъёму.

Я собрала самые нужные вещи в мешочек, прошла по тёмным коридорам, по комнатам, где ещё пахло шёлком и свечами, и не взглянула ни разу в сторону покоев, где сейчас шла бы свадьба. Лиза ещё спала у окна, тетушка Пламп уже приготовила мне травяной настой на случай, если преследующая тошнота вернётся. Я постучала в дверь, где зналась только одна опора – Эдгард. Просила его о помощи почти мольбой:

– Прошу тебя, отвези меня домой, на мою ферму.

– Домой? Вы же понимаете, что будет, если его высочество узнает, что вы ушли по собственному желанию? – Эдгард искренне был обеспокоен.

– Знаю, но я не могу тут больше оставаться. Прошу вас, Эдгард. Помогите мне.

И он все же согласился. Без лишних слов, с тем спокойным достоинством, которое всегда вызывало у меня доверие.

Карета покатила по утренним улицам, и город, еще не проснувшийся, уступал место моим шагам.

Эдгард сидел рядом, не спеша, и в дороге мы говорили мало – каждый берег своего молчания. Но с наступлением равнины он заговорил о себе. Оказалось, что он родом не из тех, кто рождён под сводами дворца: вырос на окраине, сын такого же небольшого фермера, как мой отец. Видел как семья его и соседей гнулась под бременем налогов и произволов. Он рассказывал о днях, когда пытавшаяся голова его матери не могла унять страх перед сборщиками, о брате, ушедшем на тяжёлую работу, чтобы прокормить дом. Эти обиды и бессилие стали его дорогой: он пошёл в политику не ради власти, а чтобы быть голосом тех, чьи голоса не слышали при дворах. Я слушала, и в его словах слышалась не напыщенная риторика, а усталое стремление к справедливости – то самое, что толкало его к действиям.

– Вы много достигли, Эдгард. Это достойно уважения.

– Я бы не справился один, – устало улыбнулся он мне. – Были те, кто меня поддерживали. И вы, Аполлинария, одна из таких людей.

Мы ехали долго, и дорога словно очищала меня от ночной тягости. Когда же земля смягчилась под колёсами и перед нами показались знакомые изгороди и дымок от печей, я почувствовала, как в груди растёт нечто похожее на облегчение.

На пороге фермы нас встретили простые лица – моё дитящееся прошлое. Я поблагодарила Эдгарда, слова застряли в горле, и он, не расставаясь с видом сдержанного джентльмена, взял мою руку в свои ладони. Это было не долго: он пожелал мне счастья тихим, серьёзным голосом, и его прикосновение было одновременно прощанием и благословением. Я уронила глаза и увидела в нём друга, который сделал больше, чем обещал, – и он уехал, не дожидаясь ответной речи.

Дом встретил меня громким и тёплым: мать, отец, два брата и две сестры окружили меня без докучливых вопросов, радостно и по‑своему ошеломлённо. Их прикосновения были простыми и настоящими – не те, что у двора. Они расспрашивали обо всём: про платья леди, про дворцовые порядки, про еду и шутки придворных. Я рассказывала о двух годах службы – о делах, о буднях, о маленьких удовольствиях, которые делались возможными благодаря терпению. Но умалчивала о самом главном: о том, что внутри меня тихо шевелится новая жизнь. Слова о службе казались мне теперь чем-то нереально чужим и одновременно спасительным: я сохраняла для себя лицо дочери и служанки, а не той, кто может разнести судьбы.