Читать онлайн Мемуары шаманки бесплатно

ПРОЛОГ

Мой отец – шаман. По профессии он врач, блестящий и разносторонний специалист, но в нём течёт древняя кровь шаманской династии – он шаман, сын шамана.

Ещё до моего рождения он положил ладонь на живот матери, долго вслушивался в её дыхание, словно ловил шёпот невидимых сил, и сказал:

– Родится дочь. С глазами, способными заглянуть в самую глубину души и сознания людей и животных.

Имя её – Кельэт. После инициации она станет шаманкой Н'эна́ӈ-э́нинэ́н – «Та, кто управляет разумом» или «Повелительница мысли».

Позже в родильном доме на экране УЗИ подтвердилось: будет девочка.

Я появилась на свет там, где небо разговаривает с землёй через полярное сияние, а ветер несёт по льдам древние песни шаманов.

Моя мама – врач-педиатр и правнучка декабриста, рассказывала мне о своем героическом прадедушке, который строил на Севере школы и учил разным наукам детей и взрослых.

С детства я слышала, как мой дедушка, авторитетнейший шаман Чукотки Н’эныт-йивиӄӄытын-гыргын, что означает «Тот, кто видит добро и зло», вкладывал в слова силу и, одним словом, мог остановить чужую боль.

Мой отец, врач Михаил Тиинов, лечил не только тело, но и душу. Он, как шаман Ын'ъяйвэкыт – «Исцеляющий шаман, отмеченный духами», умел вернуть человека с самого края, там, где даже реанимация уже не обещала надежды. Иногда он спасал тех, кого традиционная медицина уже списала и признала безнадёжным.

С детства я мечтала помогать людям, хотела сделать всех счастливыми. Но, столкнувшись с реальностью в общении со сверстниками, я поняла, что некоторые строят своё благополучие на чужой боли. Тогда моя детская мечта столкнулась с моральной дилеммой: стоит ли дарить счастье тем, кто готов отнять его у других?

Во мне по-прежнему живёт искреннее желание помогать людям, используя свои способности. Я мечтаю направлять свои «магические» возможности во благо, но постепенно поняла: «все люди» включают и тех, кто причиняет боль. И тогда я осознала – я не хочу счастья для всех без исключения.

Со своими сомнениями я обратилась к отцу. И он, как мудрый шаман, сказал слова, которые я запомнила на всю жизнь:

– Нашу жизнь определяют наши решения.

– Наши решения зависят от наших желаний.

– Понять и сформулировать свои желания – значит найти путь к своей идеальной жизни.

Папа посмотрел на огонь, словно читая в нём древние знаки, и пламя вдруг осветило его лицо, сделав его старше и мудрее. Голос прозвучал негромко, но веско:

– Запомни: как огонь в очаге рождает тепло для дома, так и твои желания могут разжечь свет для целого мира. Мы не знаем, что уготовано нам судьбой, но мы можем сами определиться в том, что мы хотим в своей жизни. И только этот выбор, эта воля, уже делает сюжет для нашей судьбы. Тогда я не понимала, что он имел в виду…

Но он не сказал, что иногда этот огонь – последний, который ещё способен остановить великое затмение душ.

Моё имя – Кельэт Тиинова, и это – история не только моей жизни и множества других историй выдающихся людей Севера, но и памяти моего рода, в котором шаманизм и медицина переплелись, как корни кедрового стланика, цепко держащиеся за вечную мерзлоту.

Эта книга – не просто мемуары. Это путешествие сквозь поколения: от Аляски до Чукотки, от Томска до стойбища морзверобоев Ныиран; от охоты на моржа и кита – до встречи с белым медведем; от диагноза болезни – до предсказания судьбы целого племени; от реанимационной палаты – до шаманского конгресса; от знания, рождённого в одном мире, – до спасения жизни в другом.

Это история о любви, боли, исцелении и силе духа – о ребёнке, предсказанном духами, чьё взросление превращается в путь между холодной логикой медицины и тайной шаманских троп.

Шаманизм здесь – не экзотика, а древнее знание и наидревнейшая профессия, до сих пор нужная миру.

Ты уже шагнул туда, где границы между живыми и духами тоньше дыхания. А память, что ждёт здесь, способна не только исцелять… но и лишить дороги назад.

ЯРКИЕ ДЕТСКИЕ ВОСПОМИНАНИЯ

Медвежата выскочили из-за тороса, как снежные духи, ожившие под ласковым солнцем. Белые, пушистые, с мехом, колышущимся от каждого шага – они были как видение, как радость, пришедшая без причины. Сердце откликнулось, как у ребёнка, уставшего от серьёзных слов и вдруг встретившего тех, кто видит мир так же – просто, ярко, по-настоящему. Восторг вырвался тонким взвизгом, лёгким, как дыхание ветра.

Малыши на мгновение остановились и, поглядев на меня, тоже оживились. Они подбежали, заглядывая в глаза так доверчиво, будто мы были знакомы давным-давно.

Пальцы утонули в густой, мягкой шерстке, и пришла мысль – тихая, как шёпот: быть может, я старше их. В памяти всплыли дедушкины слова: «Белые медвежата рождаются в берлоге в середине зимы – обычно в ноябре или декабре, – а покидают её с мамой в марте или апреле. К этому времени им исполняется всего 3–5 месяцев». Они появляются на свет крошечными, слепыми и беспомощными, весом около полкилограмма, но за несколько месяцев в берлоге, питаясь материнским молоком, подрастают до 8–12 килограммов. Перед окончательным выходом медведица несколько дней выводит их на короткие прогулки, приучая к холоду и свету».

Мне же было уже целых четыре года, а им, наверное, только месяцев пять.

«А выше ли они меня, если встанут на задние лапы?» – подумала я и посмотрела на медвежат. Они, будто поняв меня, поднялись рядом. Оказалось, они чуть ниже моего плеча. Я с нежностью обняла их обоих, чувствуя, как их тёплые бока прижимаются ко мне, а они восторженно сопели и пытались лизнуть в лицо.

И в этот момент из-за того же тороса медленно показалась медведица. Она замерла, вытянув шею и глядя на нас, как на странную картину – её медвежата в моих объятиях. «Вот и ваша мама», – подумала я. – «Бегите к ней, чтобы она не волновалась».

Малыши сорвались с места и побежали к медведице. Та обнюхала их, не отводя от меня настороженного взгляда.

«Не бойся, мамочка, с ними всё хорошо», – сказала я ей мысленно. – «И будь осторожна: неподалёку охотники с большими ружьями убили моржа».

Медведица ласково подтолкнула медвежат мордой, те всё ещё пытались пососать молоко. Потом она повернулась и плавно ушла за гребень тороса, оставив на белом насте цепочку глубоких следов, будто маленькую историю, которую мы с ней только что разделили.

А-а-а! Услышала я восторженное восклицание голосом дедушки.

Э-э-эй! – воскликнул папа.

Я обернулась и увидела их радостные лица. Я не поняла, чему они так радуются, но поддаваясь общему настроению тоже радостно засмеялась. Лица их светились восхищением и радостью и … гамма взрослых эмоций мне не была понятна, но мне было приятно, что я чем-то их обрадовала. Папа обнял меня и поднял на руки. Его лицо было радостным и таким родным. Глаза сияли любовью. Он сказал: «Твоя встреча с медвежьей семьёй – как инициация, ты будешь великой шаманкой».

Я всегда понимала собак и кошек, а может быть просто они слышали мои мысли и делали то, что мне хотелось. Я думала это обычно так у всех, но папа говорил, что я особенная, а мне казалось, что он просто хочет мне сказать приятное и понимала, что все люди особенные.

Вчера мы приехали к дедушке и бабушке в стойбище Ныиран, и нас всех пригласили на следующий день посмотреть охоту на моржа. Утро было хмурым, воздух – насыщен солёным ароматом моря, с примесью водорослей и сырого камня. Где-то вдалеке глухо гремел прибой, а ветер с залива приносил резкие порывы, трепавшие капюшоны и щипавшие щёки.

Мы сели на покатом склоне возле моржового лежбища – дедушка с бабушкой, папа с мамой и мы с братом Мишей. В качестве зрителей были и все свободные жители стойбища – около двадцати человек, которые собрались здесь, чтобы увидеть это захватывающее зрелище.

Внизу, у самого берега, простирался прибрежный лёд, покрытый торосами. Это было не ровное поле, а хаотичное нагромождение ледяных глыб – больших и маленьких, похожих на ледяные баррикады. Они блестели под хмурым небом, создавая суровый и величественный пейзаж.

Никто не произносил ни слова, все сидели, затаив дыхание. Два десятка людей, напряжённых, как тетива лука, неотрывно следили за каждым движением охотников и моржей на краю прибрежной льдины. Это было не просто зрелище, а матч, в котором на кону была жизнь. Каждый чувствовал себя частью охоты, разделяя каждый рывок гарпуна, каждый манёвр охотников и моржей. Все мы были не просто зрителями, а преданными болельщиками, и наши сердца бились в унисон с сердцами охотников.

Мох под нами был влажным и пружинистым, а в небе уже кружили чайки, издавая пронзительные крики. Над берегом парили поморники – тёмные, стремительные, с хищным блеском в глазах. Они будто чувствовали приближение охоты, настороженно кружили над скалами, готовые слететься на добычу.

Четыре морзверобоя, закутанные в плотные парки, медленно и почти бесшумно продвигались по льду между торосами. Они подползали незаметно, осторожно, сливаясь со снегом и ледяными гребнями. Их движения, едва уловимые взглядом, напоминали повадки хищников, приближающихся к добыче.

Моржи, массивные и ленивые, лежали грудой на краю ледяного припая, издавая хриплые звуки, похожие на ворчание. Большинство дремало, тяжело сопя, их тела вздымались и опускались в такт дыханию. Один – морж-наблюдатель, настороженный – время от времени поднимал голову и медленно оглядывал окрестности, словно чуя неладное. Его маленькие глаза блестели в утреннем свете, выискивая движение среди торосов.

Охотники замирали каждый раз, когда дозорный морж поворачивал голову в их сторону, и продолжали путь лишь тогда, когда он отворачивался или вновь опускал голову. Их шаги были точными, выверенными – как у хищников, приближающихся к цели.

Ветер усилился, в воздухе закружились капли морской пены. Всё вокруг будто застыло – только дыхание, только напряжение, только охота.

Страж лежбища вдруг резко поднял голову, будто почувствовал опасность.

Охотники замерли, вдавившись в ледяные выступы, не шелохнувшись ни на волос. Морж медленно опустил голову, и в этот момент охотники вновь начали движение – они были еще недостаточно близко для броска гарпуна. Один из них, не произнеся ни слова, поднял руку и показал короткий знак – остальные кивнули в ответ. Их взгляды сошлись на самом крупном морже, лежащем чуть в стороне, с мощной грудью и длинными бивнями, – именно его они выбрали целью.

Всё происходило в полной тишине, нарушаемой лишь криками птиц и глухим гулом прибоя.

Охотники подобрались достаточно близко. Правый морзверобой, прижавшись к торосу, поднял гарпун, прицелился и метнул его в грудь самого крупного моржа. Гарпун вонзился с глухим звуком, и зверь вздрогнул, издав хриплый, почти человеческий рев. В тот же миг над лежбищем раздался тревожный гвалт птиц: чайки и поморники, учуявшие запах крови, закружили над берегом, предвкушая пир. Все моржи кроме одного, в панике соскользнули с льдины.

Когда гарпун вонзился в зверя, по склону прокатился коллективный вздох, а затем – торжествующий клич.

Гарпун имел отсоединяющийся наконечник, который вонзался в тело моржа. К этому наконечнику был привязан очень прочный линь. Морзверобои бросились вперёд, вцепившись в кожаную верёвку, удерживая зверя всем телом, всей силой, всей решимостью. Лёд под ними заскрипел, а натянутый гарпунный линь дрожал, как струна, готовая вот-вот лопнуть, но этот линь был сделан из китовых жил. Чукчи издавна изготавливали их сами. Это был сложный и трудоёмкий процесс: жилы, извлечённые из туши кита, тщательно очищали, сушили, а затем сплетали в невероятно прочную верёвку. Такой линь обладал не только надёжностью, но и удивительной эластичностью. Именно поэтому он был способен выдерживать огромные нагрузки, когда охотники боролись с раненым моржом.

После того как гарпун вонзался в моржа, линь, привязанный к нему, закрепляли на толстом колу, вбитом в лёд. Это позволяло охотникам выдержать мощные рывки животного, пока оно не ослабевало. Охотники использовали для кольев твёрдые кости китовых рёбер.

Морж рвался с немыслимой силой, пытаясь утащить линь в воду, и костяной кол, вбитый в припай, заскрипел под чудовищной тяжестью. Но охотники не отступили. Они вцепились в верёвку, удерживая зверя всем телом, всей силой. Это был поединок воли и выносливости. Каждый рывок, каждый толчок моржа передавался по линю, и охотники отвечали на него совместным усилием. После долгой и изнурительной борьбы силы зверя иссякли. Он замер. Они одержали первую победу, и по склону прокатился ликующий клич.

Миша сидел рядом, сжав варежку так сильно, что костяшки пальцев побелели. Он не отрывал взгляда от сцены, будто боялся, что, если моргнёт – всё исчезнет. Его дыхание стало прерывистым, а глаза – широко распахнутыми, полными ужаса и восторга одновременно.

Бабушка, жена шамана, тихо шептала заклинания, древние слова, переданные ей через поколения. Её голос был ровным, как ветер, и казалось, что сама земля прислушивается. Она знала, что дух моржа должен быть успокоен, чтобы не принёс беды охотникам. Её губы двигались быстро, почти незаметно, но в её взгляде была сила, как у тех, кто говорит с духами.

Над лежбищем закружились чайки и поморники. Они пикировали к ещё живому, но уже окровавленному моржу, издавая пронзительные крики, будто требовали свою долю. Их тени скользили по льду, а крылья резали воздух, как ножи. Птицы чувствовали – момент близок, и инстинкт звал их к крови.

Это было продолжение поединка воли и выносливости, и морж, казалось, готовился к последней, отчаянной схватке. В этот момент второй гарпунщик, держа свой гарпун наготове, приблизился, чтобы нанести решающий удар.

Но зверь был хитер. Вместо того чтобы продолжать борьбу с первым линем, он резко развернулся и бросился на второго охотника, который был в паре шагов от него. Это произошло так быстро, что зрители на склоне коллективно ахнули. Охотник чудом успел отпрыгнуть, и мощные бивни зверя пролетели в сантиметрах от него. Он избежал верной смерти, а его товарищи, не теряя ни секунды, успели набросить еще несколько петель первого линя на кол. Теперь морж был надёжно закреплён и уже не сможет добраться до кромки льда. Среди болельщиков прокатился очередной возглас одобрения.

На склоне Миша всё ещё сжимал варежку, не в силах отвести взгляд. Бабушка продолжала шептать заклинания, её голос становился всё тише, но слова – всё древнее. Она знала, что дух моржа должен быть отпущен правильно, иначе охота принесёт не силу, а беду.

Второй охотник снова подкрался к моржу и метнул гарпун – точно, в ту же грудную область. Морж взревел, взметнув хвост, и ледяная крошка разлетелась веером.

Третий гарпун вонзился с силой, закрепляя исход схватки. Воздух разорвал хриплый рев, такой мощный, что дрожь пробежала по земле под нашими ногами.

Охотники, слаженно и без слов, начали разводить кожаные лини в разные стороны. Каждый из них знал своё место, своё движение, как будто всё происходящее было заранее отрепетировано. Они быстро обмотали концы линий вокруг кольев из китовой кости, вбитых в ледяную толщу. Эти колья, гладкие, отполированные временем и руками, торчали из льда, как древние знаки охоты. Верёвки натянулись, зафиксировались, и морж оказался связан, как гигант, поверженный в бою.

Морж отчаянно сопротивлялся и нападал на охотников, раскидываясь, словно живая скала, и его клыки со свистом рассекали воздух так близко, что казалось – вот-вот заденут человека. Но они ловко уклонялись от его ударов. Он бил хвостом, взметая ледяную крошку, ревел так, что звук уходил в небо и отражался от торосов. Кровь струилась по его груди, пар поднимался от горячих капель, сталкивающихся с морозным воздухом. Птицы – чайки и поморники – кружили всё ниже, их крики становились всё более нетерпеливыми. Они пикировали к окровавленному телу, ещё живому, но уже обречённому, будто сама природа признала исход.

А охотники стояли, не двигаясь, слушая, как натянутые линии дрожат, как лёд под ними дышит, как птицы зовут – и как силы моржа уходят, оставляя тишину.

Морж хрипел, тяжело и прерывисто, его дыхание превращалось в пар, клубящийся над окровавленной грудью. Он бил хвостом, но уже без силы, лёд под ним дрожал, а звуки, вырывающиеся из его пасти, были похожи на стон – низкий, глухой и дрожащий.

Миша сидел, не отрывая взгляда, сжав варежку так сильно, что ткань натянулась, как кожа на барабане. Его глаза были широко распахнуты, в них отражались и страх, и благоговение. Он чувствовал, что это не просто охота – это что-то большее, древнее, настоящее.

Бабушка, жена шамана, сидела неподвижно, её губы шептали заклинания, переданные ей от предков. Она знала, какие слова нужны, чтобы успокоить дух моржа, чтобы поблагодарить его за жертву и не нарушить баланс. Её голос был ровным, как ветер, и казалось, что даже лёд прислушивался. Она водила пальцами по узору на своём поясе, вплетённому с молитвами, и её глаза были закрыты – она разговаривала с тем, что не видно, но что всегда рядом.

Над моржом кружили чайки и поморники. Они пикировали всё ниже, их крики становились резче, нетерпеливее. Некоторые уже садились на лёд, осторожно приближаясь к окровавленному телу, ещё живому, но уже обречённому. Их крылья резали воздух, а тени скользили по снегу, как предвестники завершения. Он пытался поднять голову, но она бессильно опускалась обратно на лёд, оставляя на нём пар от горячего дыхания. Его тело содрогалось в судорогах, хвост слабо бил по льду, уже не взметая осколков, а лишь оставляя влажные следы. Кровь продолжала сочиться, растекаясь по ледяной поверхности, и птицы – чайки и поморники – кружили всё ниже, их крики становились резче, нетерпеливее, будто они чувствовали, что момент близок.

Лёд под моржом потрескивал, как будто сам не выдерживал тяжести происходящего. А охотники всё ещё молчали, затаив дыхание, наблюдая, как жизнь уходит – медленно, тяжело, с хрипами и дрожью, оставляя после себя только холод, кровь и тишину.

Морж стих, его дыхание стало редким, почти незаметным, охотники всё ещё стояли, не отпуская кожаные линии, будто удерживали не только тело, но и дух, который ещё не покинул ледяную равнину.

Когда уставшего моржа убили из большой винтовки, которую папа назвал Магнум, грохот выстрела отдался у меня в груди и в ушах зазвенело.

Бабушка завершала заклинание. Её голос стал чуть громче, и слова, звучавшие как шёпот ветра, теперь напоминали ритм барабана, ровный и уверенный. Она подняла руки к небу, обращаясь к духам моря, льда и зверя, благодарила за дар, за силу, за жизнь, отданную людям. Её лицо было спокойно, но в глазах – глубина, как у тех, кто знает, что за границей видимого есть другое.

Дедушка наклонился к Мише, не отрывая взгляда от лежащего моржа.

– Запомни, – сказал он тихо, но твёрдо. – Это не просто охота. Это договор с морем. Мы берём, но и отдаём. Мы благодарим, мы чтим. Без уважения – нет удачи, нет жизни. Морж дал нам мясо, жир, кости. Но больше он дал нам силу быть частью земли.

Миша кивнул. Слова дедушки легли в сердце тяжело, как камень в ледяную воду, и ушли на глубину, откуда уже не поднимутся.

Птицы садились на лёд, сбивчиво крича, и весь берег будто звенел их нетерпением. Но поверх шума стояла тишина – гулкая, древняя, словно само море слушало этот разговор.

Мы подошли ближе. Запах ударил сразу: густой, тёплый, с металлической горечью крови, с жирным паром, который лип к лицу. Я почувствовала, как желудок поднимается, как рот наполняется вязкой горечью. Мужчины склонились к туше: крюки скрежетали по кости, флэншерные ножи входили в плоть с влажным звуком, и каждый их короткий оклик резал тишину не хуже стали.

Над головами вилась тёмная воронка чаек. Они орали так пронзительно, что казалось – не воздух, а сама кожа дрожит от звука. Они были везде: на снегу, на торосах, на воде. В их криках слышался голод, и злость, и древний закон: им тоже положено.

Мне было четыре года. Я зажала нос, отвернулась. Морозный воздух обжёг щёки ледяным огнём, и я пошла прочь, чувствуя, что сердце бьётся слишком громко, будто его тоже слышат море и птицы.

Я отошла в сторону – туда, где снег лежал чище, не запачканный кровью. И там, за торосом, меня ждали они. Два медвежонка – ещё неуклюжие, круглолапые, с пушистой шерстью, в которой искрились снежинки. Они стояли и, казалось, тоже слушали шум чаек и крики людей. Их глаза были тёмные и удивлённые, полные жизни и детской доверчивости. Один из них коротко фыркнул, а другой, наоборот, сделал шаг ко мне, словно хотел узнать, кто я и почему здесь одна.

В тот миг я почувствовала странное: будто звери понимают меня лучше, чем люди. Их присутствие успокаивало. Они были такие милые и стоя рядом со мной на задних лапах норовили лизнуть мне лицо. Всё вокруг – море, кровь, крики птиц – стало будто тише, растворилось в белизне снега.

И тогда я впервые ощутила то, что позже назову маленьким шаманским откровением.

Бабушка первой заметила, что меня нет рядом. Она тревожно осмотрелась, обернулась к женщинам, которые помогали укладывать мясо и жир, и её голос дрогнул:

– Где девочка?..

Сначала никто не придал значения – дети часто бегали по льду, прятались за торосами, играли в догонялки. Но бабушка уже знала: со мной что-то не так. Её лицо побледнело, и она громко позвала. Ответа не было.

Тогда крикнули папе. Он бросил нож, отряхнул руки о снег и поднял голову – резкий, быстрый взгляд скользнул по толпе, по льду, по линии торосов. Дедушка, стоявший чуть поодаль, сразу всё понял: глаза у него сузились, и он коротко сказал, не тратя слов:

– Идём.

Они пошли вместе – отец и дед. Взрослые мужчины, разные по возрасту, но одинаково настороженные. Отец звал меня по имени, голос его гулко разносился по пустоте, отдаваясь в торосах. Дедушка же молчал, лишь вглядывался в снег, словно мог читать на белом листе следы, которых никто больше не замечал.

И каждый шаг их был быстрым и тревожным: они знали – ребёнок один на льду, среди птиц, крови и звериных запахов. И море рядом.

Они вдруг увидели меня в обнимку с двумя белыми медвежатами и замерли, понимая, что сейчас появится медведица и, если она почувствует угрозу для своих медвежат, будет беда.

После того, как медведица с медвежатами ушли, обеих охватил восторг от моих способностей.

Я же, вспоминая сцену убийства моржа, даже спустя много лет всё ещё чувствовала это отвращение – не к крови, а к нелепости. Я всегда стремилась к порядку, к правилам, к тому, чтобы всё было на своих местах. Отвращение вызывал беспорядок, и я могла найти его даже в детской песочнице

Песочница и правила Кельэт

Я люблю песок. Он так послушен, так податлив, если с ним правильно работать. Он может быть чем угодно – мостом, городом, даже канализацией. Сегодня я пришла в песочницу, чтобы почитать. Там, в своей книжке, я всегда нахожу правильные ответы и объяснения. Буквы перевернуты, но это неважно – я просто знаю, что там написано. Это так легко.

Рядом со мной сидели две девочки. Они строили что-то, что они называли башней. Я посмотрела на их работу, и мне стало грустно. Это была не башня. Это была просто куча мокрого песка. Не было ни основания, ни формы, ни даже мысли. Я должна была это сказать. Я ведь просто говорила правду, а правду говорить – это хорошо.

– Это не башня, это просто куча песка, – сказала я.

Одна из девочек нахмурилась и назвала меня «занудой». Я не понимаю, почему. Почему они злятся на правду? Почему это мешает их игре, если я просто объясняю, как сделать лучше? Я закрыла книгу, потому что мне стало неинтересно читать, когда рядом столько беспорядка.

– Давайте построим город, – предложила я. – Настоящий. С портом, кинотеатром, библиотекой и теплицами.

Я показала им, как. Я начала чертить пальцем план на песке, продумывая каждую мелочь. Я так хотела, чтобы у нас получилось.

И тут одна из них, та, что назвала меня занудой, взяла лопатку и начала копать. Прямо по моей линии. Другая девочка спросила, почему она это делает, ведь она хотела строить замок. А та ответила, что просто захотелось помочь мне. Её голос был странным, будто она не понимала, что говорит.

Я улыбнулась. Мое сердце забилось быстрее. Я уже замечала такое. Иногда, когда я чего-то очень-очень хочу, другие люди начинают это делать. Они могут сначала сопротивляться, но потом просто берут и делают то, что я задумала. Это как… как будто моё желание само по себе становится правилом для них.

Именно это меня пугает. Я не знаю, почему это происходит.

Вдруг первая девочка бросила лопатку и убежала к своей маме, всхлипывая. – Она странная! Я не хочу играть с ней!

Я замерла. Это слово – "странная" – будто ударило меня в грудь. Оно звучало так, как будто я была чем-то неправильным, чужим. Но я ведь просто строила город. Я хотела, чтобы он был красивым, логичным, настоящим. Почему это пугает?

Мама подошла. Она посмотрела на меня так, как будто я была невидимой. Или, может, как на кого-то, кого лучше не замечать. Она слышала, как её дочка плачет. И я знаю, что она слышала другие рассказы, как и другие мамы. О том, что со мной что-то не так. Наверное, они обсуждают это между собой. Наверное, у них уже есть мнение – не обо мне, а о том, кем я должна быть. Или кем я не должна.

– Кельэт, может, ты поиграешь вон там, на качелях? – сказала она. Её голос был мягким, почти ласковым, но мне было ясно, что она хочет, чтобы я ушла. От неё, от её дочки, от песочницы. От мира, в котором я не вписываюсь.

Я не смогла ничего ответить. Слова застряли где-то внутри, как будто боялись выйти. Я просто смотрела на песок. На мой план города. Он остался таким же, как я его нарисовала – недостроенным. Как будто он знал, что его не примут. Как будто он чувствовал то же, что и я.

Я не хочу быть странной. Я просто хочу, чтобы всё было правильно. Чтобы линии сходились, чтобы дома стояли там, где им положено. Чтобы мир был понятным. Но кажется, я никогда не пойму, почему правильные вещи пугают людей. Почему порядок вызывает тревогу. И кажется, люди никогда не поймут, почему я такая, какая есть. Почему я думаю иначе. Почему я чувствую иначе.

Одиночество. Вот что я чувствовала, глядя на свой несостоявшийся город. Он был отражением меня – недостроенным, непонятым, оставленным. Каждая линия в песке казалась мне не просто чертой – она была попыткой сказать миру: «Я есть». Но мир не слушал. Он отворачивался, как мама той девочки, как сама девочка, как все, кто проходил мимо, не замечая.

Иногда мне кажется, что я – как этот город. Слишком сложная, чтобы быть понятной, слишком тихая, чтобы быть услышанной. Я строю, рисую, мечтаю, но всё это остаётся внутри, как будто заперто за стеклом, через которое никто не смотрит. Я не знаю, что именно делает меня чужой. Я просто знаю, что это чувствуется, как холод, который не уходит даже в солнечный день.

И всё же, в этом городе была надежда. Маленькая, тихая. Может быть, когда-нибудь кто-то захочет построить его вместе со мной. Но с каждым днём эта надежда становится всё более хрупкой, как песчинка, которую легко уносит ветер. Я боюсь, что однажды она исчезнет совсем. И тогда мой город останется не просто недостроенным – он станет забытым. Как и я.

Взгляд воспитательницы Хадри

Я сидела в песке. Мой город так и остался недостроенным. Я смотрела на чертежи, которые нарисовала пальцем – с портом, кинотеатром, библиотекой и теплицами, всё было так правильно и логично. Но никто не захотел играть. Одна девочка убежала, другая стояла в стороне, как статуя. Я не понимаю, почему всё так.

Вдруг рядом появился кто-то новый. Воспитательница. Я уже видела её, она новая. Её зовут Хадри. Она подошла, присела рядом со мной. На её лице не было той настороженности, которая была у мамы той плачущей девочки. Я почувствовала, что она не боится. Это было очень непривычно.

– Привет, Кельэт. «Что ты строишь?» —спросила она.

Я ответила, не отрывая взгляда от песка. Мне было всё равно, что она подумает. Я уже знала, что взрослые считают меня странной.

– Это город. С портом, кинотеатром, библиотекой и теплицами… Но они не хотят играть.

Хадри посмотрела на ту девочку, которая стояла в стороне. Она тихо позвала её по имени. Та вздрогнула, будто проснулась. Хадри спросила, в порядке ли она. Девочка ответила, что просто "хотела помочь".

Её голос звучал так, будто она не понимала, что только что произошло.

Хадри снова посмотрела на меня. В её глазах не было ни страха, ни гнева. Только спокойствие и… что-то ещё. Что-то, чего я не могла понять. Я не знала, что она думает, потому что обычно я просто знаю, что думают люди. Она была как закрытая книга.

Я задала вопрос, который давно ждал ответа. Он был простым, но почему-то всегда оставался невысказанным. – Ты не боишься меня? – спросила я тихо.

Хадри улыбнулась. Она не испугалась. – Нет. Я думаю, ты очень умная. Просто иногда нужно научиться быть понятной. Даже если ты знаешь больше – важно, чтобы другие чувствовали себя рядом с тобой спокойно.

Её слова были для меня как будто я наконец-то смогла прочитать неперевёрнутую книгу. Страницы, которые раньше казались бессмысленными, вдруг сложились в ясный текст. Она назвала меня умной, а не странной. Это было как вдох – лёгкий, свободный, настоящий. Она сказала, что проблема не во мне, а в том, как я объясняю. Что нужно научиться делать так, чтобы другим было спокойно.

Я кивнула. Это было что-то новое. Что-то, что я смогла понять. И это понимание не было болезненным – оно было как тёплый луч, пробившийся сквозь облака. Оно не обжигало, не требовало жертвы. Оно просто было – мягкое, живое, настоящее. Возможно, я не так уж и сломана. Возможно, я просто должна научиться новым правилам. И, кажется, Хадри готова научить меня им.

Я почувствовала, что у меня появился союзник. Кто-то, кто не боится моей тишины, моих странных мыслей, моих недостроенных городов. Впервые за долгое время я почувствовала не одиночество, а что-то вроде надежды. Но даже больше – я почувствовала радость. Радость от того, что кто-то увидел меня не как загадку, которую нужно избегать, а как человека, с которым можно говорить. Радость от того, что я могу меняться, не теряя себя. Что понимание – это не отказ от своей сути, а мост между мирами. И, может быть, я смогу построить этот мост. Не одна.

Эта радость была тихой, почти незаметной, но она заполняла меня, как вода заполняет сосуд. Я чувствовала, как внутри что-то расправляется, как будто я долго была сжата, свернута, спрятана – и теперь могу дышать. Мне не нужно было притворяться. Не нужно было быть удобной. Я могла быть собой – и всё равно быть рядом с кем-то. Это было как открытие нового цвета, которого раньше не существовало в моей палитре.

Хадри не просто поняла меня – она дала мне пространство, в котором я могла быть понятой. И это было самым ценным. Потому что, может быть, именно в таких пространствах рождается дружба. Не из одинаковости, а из желания понять. И я вдруг поняла: я хочу учиться. Я хочу говорить. Я хочу строить. И теперь – я знаю, что это возможно. Но больше всего – я хочу учиться управлять своим даром. Тем, что делает меня другой. Тем, что раньше казался мне причиной одиночества, а теперь – может стать мостом к другим. Я не хочу прятать его, не хочу бояться, что он оттолкнёт. Я хочу понять, как использовать его так, чтобы он не пугал, а помогал. Чтобы он стал не стеной, а дверью.

Это было как пробуждение. Как будто я долго жила в тени собственного дара, не понимая, как с ним быть. А теперь – впервые – я увидела, что он может быть не бременем, а силой. Если я научусь. Если я не испугаюсь. Если рядом будет кто-то, кто не отвернётся.

И Хадри была рядом. Она не просто поняла меня – она дала мне веру в то, что я могу быть понятой. И это было самым важным. Потому что, может быть, именно с этого начинается настоящая дружба: с желания понять и быть рядом, даже если ты не такой, как все.

Желание, которое я удержала

Солнце садится, и площадка пустеет. Осталась только я и одна девочка, Найко. Она играет с куклой. Её движения спокойные, и она не выглядит так, будто ей страшно. Мне так хочется, чтобы она подошла. Я хочу подружиться.

Я чувствую, как внутри меня нарастает знакомое ощущение. Оно похоже на тепло, которое собирается в животе. Я знаю, что это моё желание, и оно становится очень, очень громким. Оно шепчет: "Пусть она подойдёт. Пусть сядет рядом. Пусть скажет, что хочет играть со мной."

Но я вспоминаю.

Я вспоминаю мальчика с мячом. Он подошёл, протянул мне мяч, а потом заплакал. Я не понимала, почему. Он не хотел его мне давать, я видела это, но всё равно сделал. А потом, недавно, та девочка в песочнице. Она просто замерла, как будто её кто-то остановил.

И тогда я понимаю: воспоминания возвращаются не случайно. Они словно проверяют меня – слышу ли я других, вижу ли их боль, могу ли принять отказ, как и согласие. Я вспоминаю не только их лица, но и свои чувства: растерянность, вину, желание всё исправить. Эти воспоминания – как зеркало. Они шепчут, что каждый мой выбор – это тоже игра, только настоящая, где есть не только радость, но и чужая хрупкость.

Это я. Это делает моё желание.

Я сжала пальцы. Я почувствовала, как сила собирается в них. Мне так хочется, чтобы Найко подошла, чтобы я не была одна. Но я не могу. Я не хочу сделать её марионеткой.

Я закрыла глаза и глубоко-глубоко вдохнула. Я сделала то, что никогда не делала раньше. Я остановила себя.

– Я не буду хотеть этого слишком сильно, – прошептала я. – Я просто подожду. Если она сама захочет – это будет по-настоящему. Я знала: это трудно. Но только так можно узнать правду.

Я открыла глаза и наблюдала за ней. Прошла минута. Ничего не изменилось. Она не подошла. Мне стало немного грустно. Я хотела, чтобы она подошла, но теперь знала, что она сделала свой выбор. Впервые я почувствовала не разочарование, а странное облегчение.

А потом произошло чудо. Она посмотрела на меня и подошла сама. Не потому, что я этого хотела, а потому, что заметила книгу в моих руках. – Привет! Ты читаешь? А мне мама читала про динозавров!» – сказала она.

Я улыбнулась. Это было самое настоящее "привет", которое я когда-либо слышала. Я не заставила её. Я дала ей выбор, и она выбрала подойти. И теперь я знаю: настоящая дружба – это не магия, а просто выбор. И он всегда будет лучше, чем желание, которое ты взял силой.

И в этот момент я почувствовала не только радость, но и гордость. Гордость за то, что смогла удержаться. За то, что не поддалась искушению использовать силу, как раньше. Я управляла ею – не она мной. Это было как первый шаг по тонкому канату, и я не упала. Я сохранила равновесие. Я выбрала доверие вместо контроля.

Моя магия уже не была проклятием, а силой, которой я наконец решилась довериться. Она стала инструментом, который я могу держать в руках, не боясь, что он причинит боль. Я поняла: величие – не в силе, а в умении не использовать её, когда можешь. В том, чтобы остановиться, когда можешь взять, и подождать, когда можешь заставить. И я гордилась собой. Не потому, что всё получилось, а потому, что я сделала выбор. Свой. Осознанный. Честный. И теперь я знала: я могу быть сильной – и доброй. Могу быть магом – и другом. Могу быть собой – и не быть одна.

Солнце ушло, и площадка опустела. Мы остались вдвоём с Хадри. Она сидит рядом, и от неё идёт тепло. Она протягивает мне термос с тёплым чаем, и я беру его. Тепло проходит через мои руки и расходится по телу. Рядом с ней так спокойно.

– Ты сегодня выглядишь спокойной, – говорит она. – Что-то произошло?

Я долго молчу. Я думаю о Найко. Я думаю о том, что я почувствовала, когда она не подошла. Мне было грустно, но не пусто. Я знала, что сделала что-то правильно.

– Я хотела, чтобы Найко подошла, – говорю я тихо. – Очень сильно хотела. Я знала, что, если захочу, она подойдёт. Но я не стала.

Хадри не перебивает. Она ждёт. Это так странно – она не торопит меня. Она даёт мне время, чтобы я сама нашла слова.

– Почему? – спрашивает она мягко.

Я чувствую, что это очень важный вопрос.

– Потому что тогда это не она решит, – отвечаю я. – Это буду я решать за неё. А я не хочу, чтобы они боялись меня. Я хочу, чтобы они сами хотели быть рядом.

Хадри медленно кивает. В её глазах я вижу что-то, что я не видела раньше. Это уважение.

– Это очень взрослое решение, Кельэт, – говорит она. – Ты дала ей свободу. Это значит, что ты начинаешь понимать, что такое уважение.

Свобода. Уважение. Эти слова звучат так важно.

– А если я не буду использовать это… я всё равно буду интересной? – спрашиваю я. Мне так хочется, чтобы она ответила "да".

Хадри улыбается. Она видит меня. Настоящую меня. Не ту, что умеет заставлять других.

– Ты интересная не потому, что можешь влиять. А потому, что ты думаешь, чувствуешь, читаешь, мечтаешь. Люди тянутся к тем, кто умеет быть собой – не заставляя.

В этот момент я всё понимаю. Моя сила – не в контроле, а в выборе. Выбор не заставлять. Выбор быть собой, даже если это делает меня уязвимой. И, может быть, именно этот выбор поможет мне найти настоящих друзей. Я чувствую, что становлюсь более понятной, потому что Хадри помогла мне понять саму себя.

***

Мое шаманское имя Н'эна́ӈ-э́нинэ́н

Вечером после охоты моржа и моей встречи с медвежатами, дедушка рассказал во время ужина у костра в яранге, что я подтвердила свой уникальный дар и он вместе с папой как два шамана завтра ночью проведут со мной обряд признания меня ученицей шамана и назовут мое шаманское имя. Все обрадовались, кроме Миши, который был старше меня на семь лет. Его с шести лет уже учили, но еще не признали за ним шаманские способности.

Бабушка и мама сначала читали мне чукотские сказки – про духов, про зверей и про море, а недавно я уже сама стала читать себе книжки «Мургин-друг» и «Легенды и сказки народов Чукотки».Мы с Мишей спали в моей любимой средней йоронге, где висели амулеты и маленькие резные фигурки из кости, которые сделали бабушка и дедушка. Они были очень умелые и творческие. Когда-то они помогали делать первый чукотский букварь – «Челгыкалекал»– с буквами, похожими на танцующих человечков, и потом второй, уже на кириллице. По этим книгам я выучила оба алфавита.

А мы с Мишей – посередине. Мама повесила между нами тонкий полог из неблюйя – мягкой шкуры молодых оленят. Шерсть у неё короткая, чуть шуршащая, когда касаешься рукой, и пахнет дымом и ветром.В правой йоронге спали бабушка с дедушкой, в левой – мама с папой.

Мама пришла, как всегда, «прикормить меня сном» – так мы называли это. Она сказала, что завтра меня посвятят в шаманки, и, может быть, мне больше не понадобится такое снотворное для малышей. Я пососала её грудь и сладко уснула.

Я знала, что яранга не просто дом. Это как огромная мама, у которой внутри живут дети – мы.Иногда я просыпалась ночью и слушала, как дышит наша яранга. Она живая. Когда ветер с моря давит в стены, они чуть поют – протяжно, глухо, как большая шкура зверя.

Другая – маленькая и тёплая, где спим мы. Её зовут йоронга. Она будто укутывает нас в меха и тишину.Снаружи всегда холодно, но внутри тепло. Потому что у яранги две души. Одна – холодная, большая, где стоит костёр и пахнет дымом. Там дедушка чинит упряжь, сушит парку, где-то потрескивает жирник.

Дедушка говорит, что это не беда – дым охраняет нас, не пускает злых насекомых и плохие сны.Дым от костра идёт вверх, к потолку, и выходит через круглое отверстие. Иногда ветер задувает туда, и тогда дым расползается по всей яранге, щекочет глаза, и в нём пахнет сушёной рыбой и оленьим жиром.

И я знала – пока горит жирник, наш дом не уснёт. Он слушает нас, как мы его.Я любила смотреть, как свет жирника трепещет на стенках йоронги. Бусины на амулетах блестят, будто кто-то мигает мне из темноты.

Весь следующий день суетилась вся семья, подготавливаясь к важному семейному событию. С наступлением ночи таинство началось.

Ночь распахнулась над тундрой, как огромный тёмный шатёр. Звёзды висели так низко, что мне казалось – стоит вытянуть руку, и я коснусь их, будто они – капли замёрзшего света.

Внутри яранги горели жирники, их свет дрожал на стенах, и от этого всё вокруг дышало, будто жило своей тайной жизнью. Я сидела в центре круга, прижимая ладошки к коленям, и сердце моё билось так громко, что я боялась: духи услышат и отвернутся.

По кругу медленно двигался дедушка Выкван – сейчас он шаман Н’эныт-йивиӄӄытын-гыргын. Его накидка из оленьих шкур звенела костяными подвесками и перьями, и каждый его шаг отзывался в темноте, как шёпот невидимых существ. На его голове сияли рога, в которых будто застряли куски ночного неба. Я не могла понять, где кончался мой дед и где начинался дух, что жил в его глазах. Горький дым полыни обволакивал лицо, резал горло и ложился на волосы, и я вздрагивала, словно чья-то тень прошла сквозь меня.

Отец – шаман Ын'ъяйвэкыт – поднял бубен. Первый удар разнёсся гулом, как треск льда под ногами. Второй удар вошёл прямо в мою грудь. Третий – в виски. И уже не было меня, было только биение, и я не знала, это сердце моё или сердца земли. Он пел словами, которых я не понимала, но от них дрожали стены, и я знала: в ярангу вошли гости, которых не видно.

Дедушка протянул мне кусочек оленьего сердца. Оно было тёплым, влажным и пахло так густо, что казалось – запах прилип к коже, просачивался в поры, в дыхание, в мысли. Я вздрогнула, сначала от резкого отвращения, но потом – от чего-то другого. Он затягивал, как сон, как туман, как зов, от которого невозможно отвернуться. Я вздрогнула от холода, пробежавшего по коже, и всё же положила сердце на камень в центре круга.

Дедушка наклонился, его глаза впились в мои, и голос зазвучал, как удар в вечность:

– Ты не просто дитя. Ты – сосуд. Ты – голос. Ты – Н'эна́ӈ-э́нинэ́н. Та, кто управляет разумом. Хозяйка сознания.

И в этот миг я почувствовала, как что-то древнее и неизбежное проснулось во мне – как будто имя это было не даром, а напоминанием.

Мир содрогнулся. Ветер завыл, жирники вспыхнули, и тени вытянулись длинными руками, тянувшимися ко мне. Они коснулись моего плеча, и я испугалась: а вдруг духи не примут меня? Но пламя стало ровным, ветер смолк, и дедушка сказал: духи услышали.

Имя Н'эна́ӈ-э́нинэ́н уже не принадлежало мне одной. Оно стало печатью в мире теней.

Отец снял с шеи амулет – белого медвежонка, вырезанного из белоснежного камня с берега Тихого океана, с магическими символами, хранившими тайну предков, – и вложил его в мою ладонь. Ремешок, на котором висел амулет, был сплетён из китовой жилы – тугой, гибкой, с лёгким блеском, как будто в нём всё ещё хранилась сила океана. Он пах солью и ветром, как старый гарпун, забытый на берегу. Когда я сжала амулет, жилы натянулись с едва слышным скрипом, будто вспоминали натяжение лука в руках охотника. Бисер, вплетённый в ремешок, звенел тихо, как ледяная крошка под ногами, и казалось, что каждый цвет – это голос предков, шепчущий мне путь. Амулет был тяжёлым и холодным, но в моей руке начал теплеть, будто внутри него билось живое сердце. Я услышала папины тихие слова:

– Теперь они будут рядом.

Бубен умолк. Тишина стала такой глубокой, что я слышала, как внутри меня отзываются его удары. Я улыбнулась робко. Я ещё не знала всех слов и значений, но каждой клеточкой чувствовала: я больше не одна. Люди будут звать меня Кельэт. Но духи уже назвали меня иначе – Н'эна́ӈ-э́нинэ́н.

Когда мы вышли из яранги, небо вспыхнуло. Северное сияние развернулось над тундрой зелёными и алыми сполохами, танцуя так, будто сами духи праздновали мой приход. Я задрала голову и увидела, как в сиянии складывается узор – только для меня: огромная белая медведица с двумя медвежатами, светящимися мягким золотом. Она подняла морду к звёздам и беззвучно позвала. Дыхание перехватило. Сердце билось, как бубен. Это был знак. Мой путь. Сияние не просто сверкало – оно говорило.

Он не улетал сразу. Кружил над нами, будто проверяя, признают ли меня духи. И когда я улыбнулась – не как ребёнок, не как охотник, а как шаман – он взмыл выше, растворяясь в сиянии, как знак, что ворота между мирами распахнулись и для меня. В этот миг земля подо мной будто стала глубже, а небо – ближе. Я услышала шорох голосов, не громких, но ясных, как звон капель в ледяной пещере. Они не говорили словами – они пели моё имя Н'эна́ӈ-э́нинэ́н, вплетая его в дыхание ветра и треск костра. Духи приняли меня. И я поняла: путь открыт.

МОЙ ПАПА ВРАЧ И ШАМАН СЫН ШАМАНА

Я училась читать на чукотском по легендам и сказкам, где люди разговаривали с морем, а киты слушали человеческие песни. Чукотский был первым духом, что пришёл ко мне. Он пах оленями и костром, его дыхание было холодным, как тундровый ветер, и густым, как сказание стариков. Он учил меня слышать землю и небо.

Я была уверена, что на обложке чукотского Букваря бабушка нарисовала меня и Лэвтыр, вожака дедушкиных собак, – и потому этот язык сразу стал для меня родным, словно был вплетён в мою собственную историю.

Русский язык я постигала в тишине – листая тридцать пять тяжёлых томов Большой медицинской энциклопедии. Их страницы пахли пылью и спиртом, и каждое слово казалось ключом к тайне человеческого тела. Этот дух был строгим и мудрым, словно старый врач. Его голос звучал тяжело, но уверенно, как удары сердца. Он открывал тайны плоти, учил вниманию и терпению.

Английский пришёл ко мне иначе – как праздник: яркие иллюстрации в Atlas of Human Anatomy раскрывали человека словно карту неизведанной страны. Этот дух был быстрым и радостным, он распахивал двери в новые страны и показывал чудеса. Его руки были ловки, его глаза сияли.

Французский явился через брата Мишу. Для него этот дух был другом-игроком, с лёгкой походкой и мелодичным смехом. Он говорил тонко, певуче, как ветер в парусах.

Бабушка Анканы и дедушка Выкван всегда говорили со мной на чукотском, языке предков, в котором каждое слово звучало как заклинание. Мама чаще выбирала русский или английский. Папа – чукотский или английский, в зависимости от того, хотел ли он, чтобы разговор был серьёзен или шутлив.

С братом Мишей мы разговаривали на русском, хотя он легко переключался на чукотский, английский или даже французский. Ему, словно птице, было даровано умение подхватывать языки на лету. В школьном кружке «Полиглот» он увлечённо собирал новые слова, как другие собирают ракушки у моря. Другие языки северных народов приходили к нему мягкими тенями – как тихие гости у костра. Он слушал их жадно, словно боялся упустить хоть одно слово.

У каждого языка был свой путь, своя дверь в мир. А я училась ходить по этим дверям, как шаман по мирам – не выбирая один, но сохраняя их всех в сердце.

И, может быть, это умение родилось во мне раньше, чем я научилась читать. Мне было чуть больше двух лет, когда я впервые увидела папу в образе шамана Ын'ъяйвэкыт – и тогда поняла: миры могут менять обличья, а слова лишь открывают путь к ним.

Папа же выбирал язык с точностью проводника. Чукотский звучал строго и серьёзно – для разговоров, где не было места игре. Английский же становился лёгким, шутливым, когда он хотел смеха или игры. Каждое слово, сказанное им, было как заклинание, открывающее нужный мир: мир мудрости или мир игры, мир дисциплины или мир радости.

Папа всегда был мягким, тёплым, как плед: халат, тапочки, его голос – почти мурлыканье. Но в тот день я вошла в его кабинет – не строгий больничный, а наш, домашний, с тёплым светом лампы, стопками книг и камином, где потрескивал живой огонь, наполняя комнату уютом и легким запахом горящего дерева. Там было больше жизни, чем медицины. На кушетке лежал седой грузный мужчина, мама сидела в кресле и, как обычно, смотрела на папу с любовью и заботой. А он… он был другим – сосредоточенным, сильным, почти величественным. Я смотрела на него с восторгом: впервые увидела, каким он может быть.

Огромный бубен мерцал в его руках, как луна. Его удары наполняли комнату глубоким, вибрирующим звуком, который, казалось, проникал сквозь стены и уносился вдаль, прямо в небо. От каждого удара у меня внутри что-то вибрировало, и казалось, что пол слегка дрожит. Когда пол дрожал от ударов бубна, дрожала и я – не от страха, а от пробуждения чего-то древнего внутри.

Папа танцевал, словно ветер сам выбрал его своим телом. Он кружился, притопывал ногами, и его тени на стенах становились то огромными, то крошечными, будто я смотрела на него сквозь колеблющееся пламя. Тени на стенах были не просто отголосками движения – они были отражениями миров, в которые он входил. Его движения были плавными, но мощными, полными древней силы. С каждым шагом казалось, что земля под ним тоже дышит.

Он не смотрел на меня – его взгляд был устремлён куда-то выше, туда, где облака медленно плыли, как мысли древнего духа. Казалось, он разговаривал с небом, созывая невидимых помощников, воздух вдруг изменился – стал плотным, вязким, как туман, натянутый между мирами. Пространство словно дрогнуло, и я почувствовала: здесь появился кто-то ещё. Тот, кого не видно, но чьё присутствие ощущается кожей, дыханием, внутренним знанием.

От папы исходил запах, которого я не знала раньше – не табак, не книги, а что-то острое, как морозный воздух, и сладкое, как степные травы, высушенные солнцем. Он пах не человеком, а чем-то первозданным, как будто сам воздух вокруг него изменился.

Струйки пота стекали по его вискам, но лицо оставалось неподвижным, сосредоточенным, почти неземным. Он был здесь – и одновременно далеко, как будто его тело стало сосудом, а душа ушла в другое измерение. Я смотрела на него и вдруг поняла: я не просто наблюдаю, я становлюсь частью ритуала. Что-то во мне отзывалось, дрожало, как струна, которую коснулся ветер.

Из его горла вырывались звуки – гортанные, странные, будто птицы перекликались с ветром, звери шептали свои тайны, а древние напевы всплывали из глубин памяти, которой у меня не было. Эти звуки сливались с ритмом бубна, создавая мелодию, от которой по коже пробегали мурашки. Она не была просто музыкой – она была зовом, кодом, который понимало моё тело, но не ум.

Иногда мне казалось, что я слышу ещё какие-то голоса – тонкие, почти прозрачные, как дыхание на стекле. Они были рядом, совсем рядом, но я знала: их не услышит никто другой. Я замерла, прижавшись к дверному косяку, боясь пошевелиться, чтобы не нарушить это таинство. Дышать стало трудно, воздух был густой и плотный от этого волшебства.

И вдруг я подумала: может, языки, которые я учу, – это не просто слова. Может, это ключи к мирам, которые ждут, чтобы я их открыла.

Иногда мне казалось, что люди рядом начинали говорить иначе, когда я выбирала язык. Что собака замирала, когда я шептала ей на чукотском. Что мама улыбалась, не понимая слов, но чувствуя их ритм.

Может, я тоже шаман – только мои заклинания звучат в интонациях, в паузах, в дыхании между словами.

Я не знала, правда ли это. Но в такие моменты – как сейчас, когда папа танцевал, а тени на стенах дрожали, будто жили своей жизнью – я чувствовала, что что-то во мне тоже движется. Что я не просто наблюдаю, а становлюсь частью ритуала.

И это пугало меня не меньше, чем восхищало.

Потом, когда папа на мгновение замер, я улыбнулась. Это было другое лицо – лесное, неведомое, блистающее, как утренний туман над тайгой. Лицо, полное дикой, первобытной энергии, которую я никогда не видела в моём домашнем, мурлыкающем папе. Воздух в комнате дрожал от напряжения, и я чувствовала, как нечто невидимое, но могущественное, наполняет пространство, словно тонкое сияние. Мужчина на кушетке тяжело дышал, но его лицо, казалось, немного расслабилось, и цвет кожи стал не таким серым.

Потом, когда папа на мгновение замер, я вдруг поняла: я вижу не просто отца, а силу, которая живёт в нём – и, может быть, во мне тоже. В этот миг его лицо было другим – не домашним, не привычным, а лесным, диким, как будто он только что вышел из чащи, где разговаривал с ветром и корнями. Оно светилось изнутри, как утренний туман над тайгой, в котором прячутся духи. В этом лице была сила – не та, что кричит, а та, что молчит, но от неё дрожит воздух.

Он стоял, как дерево, в которое вселился ветер. Лицо его было полно дикой, первозданной энергии – той, что живёт в звере, в реке, в камне. Я никогда не видела её в моём мурлыкающем, тёплом папе. Это был не он – и всё же он, раскрытый, настоящий, как будто его душа вышла из тела, чтобы станцевать.

Комната дрожала. Воздух стал густым, как отвар из трав, как дым, как песня, которую поют без слов. Я чувствовала, как нечто невидимое, но живое, наполняет пространство – тонкое сияние, как дыхание мира, как свет, который не видно, но он есть.

Мужчина на кушетке тяжело дышал. Его грудь поднималась, как волна, и лицо, ещё недавно серое, будто покрытое пеплом, вдруг стало мягче. В нём появилась жизнь – робкая, но настоящая. Как будто папа не просто лечил, а возвращал его издалека, из места, где нет времени, где всё – звук, ритм, движение.

Мама потом сказала, что тот грузный седой мужчина приехал к папе из столицы. Там врачи развели руками – сухо, официально, как будто поставили точку. Неизлечимо. Бессмысленно. Беспомощно.

А папа… папа не спорил. Он просто принял его. Как принимают человека, а не диагноз. И через несколько дней – не недель, не месяцев – мужчина встал с кушетки сам. Без чьей-либо помощи. Его шаги были неуверенными, но живыми. Цвет вернулся в лицо, дыхание стало ровным, взгляд – ясным. Он выглядел так, будто вернулся издалека, из места, где всё было серым и тихим.

Он крепко пожал папе руку – не как пациент врачу, а как человек человеку, как спасённый спасителю. А потом долго-долго стоял у двери, будто не мог уйти, будто что-то держало его – не слова, не долг, а благодарность, слишком большая для речи.

Когда я спросила, папа просто молча кивнул. Его глаза снова стали мягкими и тёплыми, как родной плед, как вечерний свет в нашем доме. Но я-то знала. Я видела его другое лицо. То, что светилось, как луна над тайгой. То, что разговаривало с небом. То, что не лечило – а возвращало.

Мои дедушка Выкван Тиинов с тайным именем Н’эныт-йивиӄӄытын-гыргын, был авторитетнейшим шаманом Чукотки, но к тому же он был фельдшером и поэтому мог лечить людей не вызывая раздражение у неумных начальников. Понимающие же начальники сами обращались к дедушке, когда официальная медицина была бессильна.

Фельдшерский билет дедушка получил в 1915 году благодаря другу Михаилу Новицкому, который в это время возглавлял курсы подготовки фельдшеров для фронта.

Познакомились и подружились они, как рассказывал дедушка, летом 1895 года, когда студент медицинского факультета Императорского Томского университета Михаил Новицкий был направлен на производственную практику на Чукотку.

Встретив в стойбище Ныиран шамана Н’эныт-йивиӄӄытын-гыргын, в миру Выкван, Михаил был поражён его глубокими знаниями о природе человека, методах и приёмах воздействия, скрупулёзной систематизации признаков недуга и богатым арсеналом лекарств, собранных из природных ресурсов Чукотки.

Сам же Михаил, обладая багажом университетских знаний, открыл для Выквана мир современной медицины. Он показал ему схемы человеческого тела, объяснил строение органов и принципы распространения инфекций. Они часами говорили о медицине, и на этих беседах не было места границам. Учёный-материалист и шаман-мистик одинаково горели желанием помочь людям, и это стремление объединило их. Михаил увидел в шаманских ритуалах не суеверия, а глубинную психологию и многовековой опыт, а Выкван понял, что магия его трав и заговоров подчиняется строгим законам физиологии.

Михаил записывал всё с благоговением и точностью будущего учёного, но с трепетом человека, впервые соприкоснувшегося с иной медициной. У костра, под треск дров, он слушал шамана, зарисовывал растения, фиксировал симптомы и описывал ритуалы. Он тщательно заносил в свой блокнот способы лечения, которые не укладывались в университетские схемы, но работали – иногда быстрее, чем аптечные порошки.

Их дружба была не просто обменом знаниями, а гармоничным слиянием двух миров – древней чукотской мудрости и современной науки. Пока Михаил удивлял Выквана анатомическими атласами, тот показывал ему, как находить в тундре редкие целебные травы и как понимать язык духов, обитающих в ветре и скалах. Но настал момент, когда один из этих миров оказался бессилен.

Схватки у жены Выквана продолжались уже третий день. Её крики, полные боли и отчаяния, раздавались по всей яранге, а сам Выкван, могущественный шаман, был бессилен. Его магия и обряды не помогали, духи молчали. Он чувствовал, как жизнь его жены и ребёнка ускользает сквозь пальцы, и с ужасом осознавал, что над его родом нависла смертельная угроза.

Когда надежда уже почти угасла, в ярангу вошёл Михаил. Увидев его, Выкван лишь кивнул. Он знал, что сейчас только один человек мог помочь. Михаил действовал быстро и уверенно. В его руках инструменты из фельдшерской сумки казались магией, а его спокойствие было подобно льду, который сковывает бушующие волны. Он делал всё, что требовалось, чтобы устранить опасность для матери и ребёнка, и каждый его точный и выверенный шаг вселял надежду в сердце шамана.

Когда раздался первый крик новорождённого, Выкван рухнул на колени от облегчения. Его жена и сын были спасены. В этот момент он понял, что наука и древняя магия – это две стороны одной медали, два пути к одной цели. Он смотрел на Михаила, который держал на руках младенца, и чувствовал невероятную благодарность. В знак своего глубочайшего уважения и в память об этом дне, спасённого сына он назвал Михаилом. Этот случай ещё сильнее укрепил их дружбу, которая уже не знала границ между мирами.

Когда подошло время Михаилу возвращаться в Томск, друзья с тяжёлым сердцем попрощались. Он уезжал, но увез с собой не только новые знания, но и глубокое уважение к шаману, чьи способности выходили за рамки всякого научного объяснения.

Спустя годы, уже в 1915 году, Михаил Новицкий, который в это время возглавлял курсы подготовки фельдшеров для фронта, вспомнил своего друга. Он не забыл ни его уникальных знаний, ни его редкого таланта целителя. Понимая, что его друг обладает истинным даром, Михаил пригласил Выквана на курсы и, в обход бюрократических преград, добился для него официального фельдшерского билета. Так, благодаря дружбе, древняя мудрость Чукотки получила официальное признание в современном мире.

В своём сыне Михаиле шаман Выкван (Н’эныт-йивиӄӄытын-гыргын) заметил и развивал способность, которая была и его даром с юных лет – интуитивное ощущение пользы или вреда растений. Но у Миши это чувство было усилено феноменальной памятью, благодаря которой он помнил каждое растение, каждый симптом и каждое слово отца.

Отец и сын часами бродили по тундре. Выкван, как и его отец, учил Мишу видеть не только стебли и листья, но и «душу» каждого растения, ощущать его силу. Он показывал, как горько пахнет свежая полынь, как тёпло и медово благоухает цветущая таволга, и как сушёный багульник отдаёт жгучим дымом. Учил различать оттенки травы по времени дня и году – серебристо-белую после росы, тускло-зелёную на исходе лета, медную осенью.

Он объяснял, как по цвету глаз больного можно понять его недуг: мутно-серые – к простуде, жёлтые с красными прожилками – к болезни печени; как запах тела меняется – кислый при лихорадке, сладковато-гниловатый при тяжёлой хвори. Миша учился замечать всё – даже то, чего не видно сразу: дрожь голоса, тусклый блеск волос, жёсткость дыхания.

Выкван показывал ему снег – не один, а десятки разных. Лёгкий, искристый ыттын, что хрустит под ногами. Сырый, тяжёлый кэвыт, липнущий к рукавицам. Снег, что идёт косо, вместе с ветром, – лэргыт. Но это были лишь первые имена в великом снежном словаре тундры.

Он учил различать апка – падающий снег, и каныргын – искрящийся наст, который переливается, как лёд в полярном солнце. Кинейгыргын – слежавшийся наст, тяжёлый, будто спрессованная память зимы. Токуркин – весенний наст, подтаявший, но ещё держащий шаг. Кирэйиргын – рыхлый снег, в котором нога уходит по колено. А кора – глубокий, почти бездонный снег, в котором можно исчезнуть. Бывает пыркынай – мелкий, как пыль, и рилкэй – твёрдый, как камень. Бывают анегдын, гамылькэй, еян, кирнильын, кэйвык, кэйнычек, копран, куврэт, мыгрон, нынок, пынан, пыргын – каждый со своим характером, звуком, запахом и временем года.

Лёд тоже был разный. Айвын – морской лёд, солёный и живой, как дыхание океана. Аляк – речной, прозрачный, будто стекло. Инултык – ледяной покров, укрывающий землю, как шкура. Катык – корка, хрупкая, но острая. Кивнак – торосистый лёд, ломанный, как судьба. Ковран – наст, по которому можно идти, если не боишься. Кукри – глыба, тяжёлая, как молчание. Мыйгык – нарост, словно выросший из дыхания ветра.

Каждое слово было не просто описанием – оно было воспоминанием, предупреждением, песней. Михаил учился слышать снег, понимать лёд, как другие учатся читать книги. И в этом языке природы он находил ответы, которые не давала ни одна энциклопедия.

Этот язык был не только в снеге и льде – он звучал в ветре, в облаках, в дыхании земли. Отец учил его читать погоду так же, как другие читают письма: тонкий туман на сопках – к ясному дню; тяжёлые красные облака над морем – к шторму; быстро кружащиеся снежинки – к метели.

Это была не просто передача знаний – это было погружение в мир, где всё живое имеет свой голос, запах и цвет. И удивительно, но каждый новый рассказ, каждое поверье, каждое лекарство или примета, переданная отцом, тут же находили своё место в памяти Миши.

Когда пришло время, Михаил пошёл в школу, открытую недавно в соседнем со стойбищем селе Энмелен. В классе пахло мелом и сырыми досками пола, по стенам висели карты материков и таблицы по биологии. Среди книг, карт и пробирок он был поразительно быстр. Его феноменальная память позволяла усваивать новые знания без труда. Он заучивал наизусть латинские названия растений, которые отец знал по их чукотским именам.

Уже через два месяца обучения в первом классе учителя поняли, что Михаилу там тесно. Его перевели сразу в четвёртый. Все знали, что он сын знаменитого шамана, и даже те дети, что были старше его на четыре или пять лет, относились к нему с уважением. Михаил быстро стал круглым отличником и охотно помогал одноклассникам. Он объяснял не так, как в учебниках, а своими словами, приводя примеры из тундры, из охоты и из быта – так, что даже самые непонятные правила становились простыми.

Если одноклассники путались в дробях, он говорил:

– Представь, что олень разделён на восемь частей. Если съесть четыре – это половина.

Когда речь шла о химии, он объяснял через знакомые запахи:

– Сухая трава, когда горит, пахнет мягко, а сырая – едко и горько. Это разные вещества, разная их сила.

Географию он связывал с походами по тундре, показывал, как ручьи соединяются в реку, а та уходит в море.

Он не пересказывал учебники, а говорил по-своему, простыми словами и через понятные примеры. Дроби он показывал на разделённом оленьем мясе: половина туши, четверть лопатки, восьмая часть печени – и всё сразу становилось наглядным и ясным. Химию он объяснял через запах горящей травы или вкус воды из разных ручьёв: где чувствуется железо, где соль, а где – горечь болотного мха. Даже физику оживлял: рассказывал о том, как ветер гнёт тундровую иву, показывая силу давления, или как лёд на реке трещит, когда весной в нём рождается движение.

Так знания, добытые в школе, сплетались в его памяти с голосами тундры, и для одноклассников наука переставала быть сухой и далёкой – она оживала, обретала запах, вкус и цвет.

Он будто раскладывал знания на ладони: не сухие формулы, а живые картины. Слова превращались в образы, и всё становилось ясным, словно само знание говорило на родном языке.

Он изучал химию, чтобы понять, почему одна трава лечит, а другая – калечит. На уроках слушал о строении тела человека, и эти знания становились ещё одной нитью, сплетающей его мир воедино.

Но именно тогда в нём впервые возник кризис. Учитель говорил твёрдо: «Здесь нет духов, нет голосов трав. Есть только формулы и реакции». Михаил, слушая это, вспоминал, как отец учил его нюхать дым багульника и определять болезни по запаху кожи. В школе эти знания называли «суевериями», и у мальчика в груди поднималась тяжесть – будто его мир хотят разделить пополам.

По вечерам он сидел у окна, глядя, как снег ложится на крыши. В руках у него был учебник по анатомии, но в голове звучал голос Выквана: «Смотри в глаза человеку – они скажут, что внутри». Михаил пытался примирить эти два мира – науки и предания, – и чувствовал, что если потеряет хоть один из них, то станет пустым.

Вскоре его стали называть «человеком двух миров». В глазах чукотского народа он был наследником великого шамана, хранителем древних знаний, записанных не на бумаге, а в его душе. Для учителей он был образцом ученика, ум которого, казалось, не знал границ.

Михаил окончил школу с отличием, оставив за собой не просто оценки, а след глубокого уважения среди учителей и одноклассников. Его диплом был украшен золотой печатью, но куда важнее – он стал символом преемственности между традицией и стремлением к знаниям. В день выпускного, когда над тундрой стояла тишина, нарушаемая только криком чаек, старейшина рода Выкван-Тиинов провозгласил: «Ты прошёл путь юности, теперь ты готов принять путь духа».

Шаманская практика Михаила началась задолго до этого дня. Он был избран не по возрасту, а по знакам: сны, в которых говорили животные, и способность слышать ветер, как голос предков. После обряда очищения, проведённого у священного озера, ему был вручён бубен – не просто инструмент, а живой спутник, в котором звучали голоса тундры. С этого момента Михаил стал шаманом рода, хранителем памяти и проводником между мирами.

Но он не остановился. Его дух стремился к исцелению не только душ, но и тел. Подготовка к поступлению в медицинский институт стала новым этапом – он изучал анатомию, биохимию, и при этом не забывал о травах, заклинаниях и ритмах, которые лечат не хуже лекарств. Его тетрадь была заполнена не только формулами, но и символами, которые приходили во сне.

Именно тогда, по результатам его аттестата и званию золотого медалиста, Михаил Новицкий – друг отца и профессор медицинской антропологии – принял решение, которое изменило всё: он лично зачислил Мишу в студенты. Это было не просто признание академических заслуг, а жест веры в уникальность пути, где шаманская мудрость и научное знание могли идти рядом.

Он стоял у ворот Императорского Томского университета, сжимая в ладони письмо о зачислении. Ветер с Оби трепал края бумаги, как будто проверяя её на подлинность. Михаил чувствовал, что вступает в мир, где разум будет править, но сердце – не молчать. Он пришёл сюда не только за знаниями, но и за ответами. Когда-то врач Михаил Новицкий спас его мать, и с тех пор Михаил знал: медицина – это не просто наука, это акт любви.

Первые лекции были как глоток ледяной воды – пробуждающий, резкий, очищающий. Он впитывал всё: анатомию, клинические случаи, жаркие споры в аудиториях. Но особенно его притягивала тишина больничных коридоров, где между строк историй болезни прятались судьбы.

Учёба давалась Михаилу легко – не потому, что всё было просто, а потому что он чувствовал глубокую внутреннюю мотивацию. Он не стремился к оценкам, не гнался за похвалой. Его интерес к медицине был живым, настоящим, как будто он продолжал дело, начатое ещё в тот день, когда студент Михаил Новицкий спас его мать.

Михаил учился с удовольствием и без напряжения. Он с жадностью впитывал знания, но никогда не терял лёгкости. В аудиториях он сидел с прямой спиной, внимательно слушая лекции, а после – обсуждал услышанное с товарищами, не соревнуясь, а делясь. Его умение задавать точные, вдумчивые вопросы быстро сделало его заметным среди студентов. Профессор Курлов не просто ценил его – он уважал его как будущего коллегу.

Особенно Михаил любил занятия в клинике, где можно было видеть живых людей, чувствовать пульс времени, слышать дыхание жизни. Он не боялся сложных случаев – наоборот, они вызывали у него азарт исследователя. Но при этом он никогда не терял сочувствия. Он не превращал пациентов в задачи, он видел в них судьбы.

Михаил Новицкий продолжал переписку с Выкван, а теперь и с Михаилом встречался на лекциях, семинарах. Иногда он приглашал Михаила к себе домой, где собирались его коллеги – врачи, преподаватели, исследователи. В этих вечерах царила атмосфера живого обмена идеями, и Михаил чувствовал себя не просто студентом, а равноправным участником разговора. Он рассказывал о шаманизме и делился историями из своей шаманской практики, объясняя, как в родных краях понимали болезнь, душу и исцеление.

Слушатели были поражены его ясностью и уважением к традициям. Он не романтизировал шаманизм, но и не отвергал его. Он говорил о нём как о системе, в которой человек – не объект лечения, а часть мира, связанная с духами, природой и предками. Некоторые врачи, особенно те, кто интересовался психосоматикой, находили в его рассказах неожиданные параллели с современными теориями.

Постепенно Михаил начал видеть, как его два мира – академическая медицина и шаманская практика – могут не противоречить друг другу, а дополнять. Он начал вести дневник наблюдений, в котором фиксировал случаи, где интуиция, ритуал и эмпатия играли не меньшую роль, чем лекарства. Михаил поддерживал его в этом, иногда даже предлагал обсудить записи на кафедре.

Учёба стала для Михаила не испытанием, а дорогой, по которой он шёл с радостью. Он чувствовал, что знания – это не груз, а крылья. И каждый день в университете укреплял его веру в то, что он сможет стать врачом, который не просто лечит, но понимает.

Однажды, во время клинической практики, Михаил столкнулся с пациенткой, которую врачи не могли успокоить – пожилая женщина, поступившая с сильными болями, отказывалась от осмотра, не доверяя «городским лекарям». Она говорила на смеси русского и родного алтайского языка, и её тревога казалась не столько физической, сколько глубоко внутренней.

Михаил, наблюдая за ней, почувствовал знакомое напряжение – ту самую грань, где обычные методы бессильны, а человек нуждается в чём-то большем. Он попросил разрешения поговорить с ней наедине. Врачебный куратор с сомнением кивнул, но позволил.

В комнате Михаил не стал задавать вопросов. Он просто сел рядом, поднял ладонь к её груди – не касаясь, а как бы обозначая своё присутствие. Он начал тихо напевать старинную мелодию, которую знал от отца. Это был не ритуал в полном смысле, а скорее жест памяти, уважения, связи. Женщина замерла. Она с детства относилась к шаманам с уважением и сразу почувствовала в Михаиле что-то родное, шаманское. Её дыхание стало ровнее. Она посмотрела на него, и в её взгляде было узнавание. – Ты из тех, кто слышит, – сказала она. Михаил кивнул. Он не использовал силу, не призывал духов. Он просто был рядом – с открытым сердцем и тихим знанием, которое не требовало доказательств. Через несколько минут она позволила себя осмотреть. Позже выяснилось, что её боли были вызваны давним воспалением, которое можно было лечить. Но главное – она доверилась.

После этого случая Михаил записал в дневнике: «Иногда магия – это не действие, а присутствие. Не вмешательство, а тишина, в которой человек чувствует себя увиденным».

Михаил Новицкий прочитал эту запись и сказал: – Ты начинаешь понимать, что врач – это не только тот, кто лечит тело, но и тот, кто умеет быть рядом с душой. Это редкое умение. И ты его развиваешь.

С тех пор Михаил стал не просто студентом, а учеником двух традиций. Он учился у профессоров и у памяти предков. И каждый раз, когда он чувствовал, что обычные слова не работают, он вспоминал ту женщину, ту песню, ту тишину. И знал: он идёт по своему пути.

В отличие от учёбы, в личной жизни у Михаила были проблемы, к которым его никто не готовил. Он справлялся с экзаменами, с латынью, с анатомией – но не с тем, что происходило в коридорах, в столовой, в взглядах. Он был единственным чукчей на курсе, и на него заглядывали как на шимпанзе в зоопарке – с любопытством, с недоумением, иногда с откровенным презрением. При его появлении у многих всплывали в памяти анекдоты про «глупого чукчу», и их начинали рассказывать. Некоторые шутники делали это достаточно громко, чтобы Михаил услышал. А он слышал – с его острым слухом он слышал всё. Даже те, кто говорил полушёпотом, улыбаясь и посматривая на него украдкой, думали, что он не замечает. Но он замечал. И запоминал.

Он не знал, как на это реагировать. В тундре его учили молчать, когда больно, и идти дальше, когда тяжело. Но здесь, среди белых халатов и стеклянных кабинетов, его молчание превращалось в невидимость. Он чувствовал себя чужим – не потому, что не понимал, а потому что не хотели понимать его. Он не был смешным. Он был уязвимым. И каждый анекдот, каждая усмешка – это был не просто удар по достоинству, это было напоминание, что его знание, его шаманская глубина, его связь с землёй – для них ничего не значили.

Иногда он думал: может, не стоило приходить сюда? Может, тундра была честнее? Там ветер не смеётся, когда ты проходишь мимо. Там снег не шепчет за спиной. Там боль – прямая, как мороз, а не завуалированная, как академическое высокомерие.

Но он оставался. Не потому, что привык терпеть. А потому, что знал: если он уйдёт – они будут правы. А если останется – однажды кто-то услышит его не как анекдот, а как голос.

Он сидел в читальном зале, зажатый между двумя высокими шкафами с медицинскими атласами. Здесь было тихо, и только шелест страниц напоминал, что вокруг – люди. Михаил делал вид, что читает, но глаза скользили по строкам, не задерживаясь. Он думал. Не о формуле, не о строении нейрона – о себе.

Он вспоминал, как в детстве отец говорил: «Если ветер смеётся – значит, он знает, что ты сильнее». Тогда он не понимал, зачем ветер смеётся. Теперь – понимал. Эти шутки, эти взгляды – они были ветром. Испытанием. И если он сломается, если ответит грубостью или уйдёт – они будут правы. А если выдержит – они будут вынуждены признать: он не просто «чукча», он – человек.

В тот день, когда один из студентов громко пересказал анекдот, Михаил не ушёл. Он подошёл. Спокойно. Смотрел прямо в глаза. И сказал: – А ты знаешь, что у нас в тундре смеются не над тем, кто другой, а над тем, кто не умеет слушать?

Парень замолчал. Кто-то хихикнул. Кто-то отвернулся. Но кто-то – впервые – посмотрел на Михаила иначе. Не как на чужого. А как на того, кто умеет говорить, когда все молчат.

Этот момент не стал переломом – скорее, трещиной в стене, которая годами отделяла его от остальных. Но даже трещина даёт свет. Михаил почувствовал, что его голос может звучать не только в тундре, но и здесь – среди белых халатов, стеклянных кабинетов и чужих взглядов.

И всё же испытания продолжались.

Он стоял перед аудиторией, где только что закончилась лекция по патофизиологии. Студенты собирали вещи, переговаривались, кто-то смеялся – и снова, как по кругу, кто-то бросил фразу: – А у нас тут чукча, может, он знает, как лечить оленем?

Смех был не громким, но уверенным. Михаил почувствовал, как внутри всё сжалось. Он мог бы снова промолчать. Он мог бы снова уйти. Но что-то в нём – может, голос отца, может, ритм бубна, который он слышал во сне – сказало: «Сейчас».

Он подошёл к кафедре. Не к тем, кто смеялся – к преподавателю, профессору Новицкому, который только что собирал свои бумаги. Михаил заговорил громко, так, чтобы слышали все:

– В тундре мы лечим не оленем. Мы лечим вниманием. Мы слушаем, когда тело молчит, и слышим, когда душа кричит. Я пришёл сюда не чтобы быть смешным. Я пришёл, чтобы стать врачом. И если кто-то думает, что шаман – это шутка, пусть попробует вылечить боль, которую не видно на рентгене.

В аудитории наступила тишина. Настоящая. Не неловкая – уважительная. Даже те, кто смеялся, опустили глаза. А профессор Новицкий, не говоря ни слова, положил руку Михаилу на плечо. И этого было достаточно.

В тот момент Михаил понял: он не просто выдержал. Он перешёл черту. Он стал тем, кем должен был стать – человеком, в котором древняя мудрость и современная наука не конфликтуют, а живут в одном сердце.

Ещё одним испытанием для Михаила стали отношения – или, скорее, их отсутствие. Особенно болезненным оказался эпизод, связанный с одной привлекательной студенткой по имени Мария, девушкой свободных взглядов. Разговаривая с подругами о перипетиях взаимоотношений между мужчинами и женщинами, она вдруг бросила фразу: – А как это делают чукчи?

Подруга, усмехнувшись, ответила: – Мы этого никогда не узнаем.

Мария, не моргнув, предложила пари: – А я узнаю.

Они были уверены, что Михаил находится достаточно далеко, чтобы не слышать их разговор. Но он услышал. Услышал всё – от первого слова до последнего смешка. И хотя ни одна из них не смотрела в его сторону, он чувствовал, как их слова ложатся на него – не как интерес, а как вызов, как игра, в которой он не давал согласия участвовать.

Мария появилась в аудитории, как солнечный луч в пасмурный день – уверенная, красивая, с лёгкой улыбкой, которая не просила, а утверждала. Она села рядом с Михаилом, будто случайно, но он почувствовал: это не случай. Её дух был быстрым, как ветер, а взгляд – прямым, как стрела.

– Ты всегда такой тихий, – сказала она, наклоняясь ближе, чем нужно. – Как будто слушаешь что-то, чего мы не слышим.

Михаил не ответил сразу. Он действительно слушал – не её голос, а то, как дрожит воздух вокруг. Он чувствовал, как духи насторожились. Это была не просто девушка. Это было испытание.

– Я просто привык слышать то, что не говорят, – ответил он, не отводя взгляда.

Мария засмеялась – не громко, но с вызовом. – А ты умеешь слышать желания?

Он почувствовал, как её рука едва коснулась его локтя. Это было не прикосновение – это был вызов. Она играла, но не знала, с кем. Для неё он был экзотикой, загадкой, чем-то, что можно попробовать, как редкое блюдо.

– У нас в тундре желания не говорят вслух, – сказал он. – Их уважают. Или отпускают.

Мария замолчала. В её глазах мелькнуло что-то – не обида, не разочарование, а уважение. Она поняла: перед ней не просто парень с необычной биографией. Перед ней – человек, который не поддаётся.

Он не отверг её. Он просто остался собой. И в этом было больше силы, чем в любом флирте.

Мария не ушла сразу. Она осталась сидеть рядом, будто проверяя, действительно ли он не поддастся. Её пальцы играли с ручкой, взгляд скользил по его профилю. Михаил чувствовал её присутствие, как чувствуют приближение метели – не по звуку, а по перемене в воздухе.

Он не смотрел на неё, но внутри шёл разговор. Не с ней – с собой. "Ты мужчина. Ты молодой. Ты живой. Но ты – шаман. Ты не принадлежишь желаниям, ты принадлежишь пути".

Он вспомнил, как отец говорил: – Женщина может быть даром, может быть испытанием. Ты узнаешь это не по телу, а по тишине после её ухода.

Мария вдруг заговорила, тихо: – Ты боишься меня?

Он повернулся. Его голос был ровным, но в нём звучала сила, которую она не ожидала услышать. – Я боюсь потерять себя. А ты – слишком красива, чтобы не унести с собой часть моей дороги.

Она замерла. В её глазах мелькнуло нечто – не обида, не разочарование, а уважение. Она не привыкла к отказу, но ещё меньше – к отказу, сказанному с достоинством.

– Ты странный, – сказала она. – Но, наверное, ты настоящий.

Он кивнул. – Я просто иду туда, где мои духи не молчат.

Мария встала. Не обиженная, не победившая. Просто – другая. И когда она уходила, Михаил почувствовал, как воздух вокруг стал легче. Он прошёл испытание. Не потому, что отказался, а потому, что остался собой.

Прошло несколько дней. Михаил не искал встречи с Марией, и она не подходила. Но он чувствовал – что-то осталось незавершённым. Не как разговор, а как движение, которое не закончилось.

Они снова оказались рядом – в библиотеке, среди книг, где слова теряли громкость, а взгляды становились яснее. Мария подошла без кокетства, без вызова. Просто – подошла.

– Я не хотела обидеть тебя, – сказала она. – Просто… я не знала, как с тобой говорить.

Михаил посмотрел на неё. В её голосе не было игры. Только растерянность и желание понять.

– Ты говорила, как привыкла, – ответил он. – А я слушал, как умею.

Она села напротив. Между ними лежала книга по медицинской антропологии, раскрытая на главе о шаманизме. Мария провела пальцем по строчке.

– Ты правда веришь, что духи могут говорить?

Он кивнул. – Иногда они говорят тише, чем люди. Но точнее.

Мария замолчала. Потом сказала: – Я хочу услышать. Не их. Тебя.

Это было не признание. Это было приглашение – не в отношения, а в диалог. Михаил почувствовал, как внутри него что-то отпустило. Не тревога, не защита – а готовность.

Он закрыл книгу. – Тогда слушай. Но не ушами. Слушай сердцем. И не спеши.

Мария молчала. Она смотрела на Михаила, как будто впервые видела его по-настоящему. Не как экзотику, не как загадку, а как человека, в котором есть что-то, чего ей не хватает – тишина, уверенность, глубина.

– Я всё время говорю, – сказала она, почти шёпотом. – А ты умеешь молчать так, что это громче слов.

Михаил слегка улыбнулся. – Молчание – это не пустота. Это место, где живут смыслы, если их не торопить.

Она опустила глаза, провела пальцем по корешку книги. – Я не знала, что можно быть таким… цельным. Ты как будто не боишься быть собой.

Он подумал. И ответил не сразу. – Я боюсь. Просто я научился идти рядом со страхом, а не убегать от него.

Мария кивнула. В её лице было что-то новое – не кокетство, не растерянность, а уважение. – А ты можешь научить меня слушать?

Михаил посмотрел на неё долго. Он чувствовал, как духи внутри него не возражают. Как будто они тоже слушают.

– Я не учитель, – сказал он. – Но, если ты готова идти рядом, я не буду молчать.

Она улыбнулась. Не как раньше – не вызывающе, а мягко, по-человечески. – Я готова.

И в этот момент между ними не было ни шамана, ни студентки. Были просто двое – в библиотеке, среди книг, среди тишины, где начиналось что-то настоящее.

После той встречи в библиотеке Мария больше не играла. Она приходила к Михаилу не с вопросами, а с тишиной. Слушала, как он говорит о ветре, который меняет направление, когда духи недовольны. О травах, которые не просто лечат, а разговаривают с телом. О снах, в которых он видел предков, стоящих у границы между мирами.

Она не всегда понимала. Но она не перебивала. И это было новым для Михаила – быть услышанным без попытки объяснить себя.

Однажды он пригласил её на берег – не как свидание, а как обряд. Они стояли у воды, и он бросил в воду кусочек сушёного мяса, прошептав слова на чукотском. Мария не спросила, что это значит. Она просто повторила жест, и в её глазах не было скепсиса – только доверие.

– Ты не боишься, что я разрушу твою тишину? – спросила она.

– Я боюсь, что ты не услышишь её, – ответил он. – Но ты уже начала.

С тех пор они стали говорить не словами, а присутствием. Она приходила к нему, когда ей было тяжело, и он не спрашивал, что случилось – он просто заваривал чай из листьев, которые собирал сам, и молчал рядом. Иногда он пел – негромко, на языке, который она не знала, но чувствовала.

И однажды, когда она уснула у него на плече, он понял: это не любовь, как её описывают в книгах. Это – соединение. Не между телами, а между мирами.

Мария сидела у окна, глядя на вечерний город. Свет фонарей отражался в её глазах, как будто в них уже жила другая реальность – не тундра, не шаманские ритмы, а шум улиц, движение, амбиции. Она держала в руках письмо – приглашение на стажировку в Берлин, в клинику, где применяли методы нейронауки и поведенческой терапии. Это было то, о чём она мечтала с первого курса. И теперь – это было реальным.

Михаил вошёл тихо, как всегда. Он чувствовал перемену ещё до того, как увидел письмо. Она не прятала его – наоборот, положила на стол, как вызов. Но в её лице не было враждебности. Только усталость и решимость.

– Ты уезжаешь, – сказал он, не спрашивая.

– Да, – ответила она. – Я должна. Это мой путь.

Он кивнул. Не спорил. Не уговаривал. Он знал: если бы она осталась ради него, она бы потеряла себя. А он не мог быть причиной чужой потери.

– Я пыталась понять твой мир, – сказала Мария. – И я правда слышала. Но я не могу жить в тишине. Мне нужно движение, шум, вызов. Мне нужно быть там, где всё меняется.

Михаил подошёл ближе. Он не обнял её. Он просто положил руку на её плечо – как благословение, как прощание.

– Тогда иди, – сказал он. – Но не забывай, что тишина тоже говорит. Иногда громче, чем город.

Она улыбнулась – грустно, но искренне. – Я не забуду. Ни тебя, ни то, чему ты меня научил.

И когда она ушла, он не почувствовал потери. Он почувствовал завершение. Как будто духи сказали: «Ты дал ей то, что должен был. Теперь – иди дальше».

Он не ждал письма. Но когда оно пришло – аккуратно сложенное, с немецкой маркой и ровным почерком – он не удивился. Он чувствовал, что Мария не могла уйти совсем, не оставив следа. Шаманы знают: если связь была настоящей, она не исчезает, она просто меняет форму.

Он открыл конверт у себя в комнате, где стены были увешаны травами, а на полке лежал бубен, молчащий уже несколько дней. В письме не было пафоса – только честность:

«Берлин шумный, как я и хотела. Здесь всё движется, всё спорит, всё требует решений. Но иногда, среди этих решений, я вспоминаю, как ты молчал. И как в этой тишине я впервые услышала себя. Спасибо тебе за это. Я не знаю, куда ведёт мой путь, но знаю, что ты был его частью. И это – навсегда».

Михаил перечитал письмо дважды. Потом положил его рядом с бубном. Он не плакал. Он не грустил. Он просто сел на пол, закрыл глаза и начал слушать.

Сначала – ветер. Потом – дыхание земли. Потом – голос отца, как эхо: – Если она ушла, значит, ты дал ей то, что должен был. А теперь – иди дальше.

Он взял бубен. Несильно ударил. Звук был глубоким, как шаг в снегу. Он знал: духи слышат. И они согласны.

Профессор Курлов заметил его сразу – взглядом, в котором не было ни тепла, ни холода, только интерес. Он допустил Михаила к редким случаям, дал доступ к архивам, и тот начал вести дневник наблюдений. Не просто симптомы – он записывал сны пациентов, их страхи, жесты, которые не попадали в протоколы.

Научный кружок стал первым полигоном. Михаил написал статью о диагностике в экстремальных условиях, где интуиция врача важнее оборудования. Кафедра одобрила. Он почувствовал, что может говорить на языке науки – но всё чаще ловил себя на мысли, что его родной язык другой.

Шаманизм, переданный от отца, жил в нём как тихий огонь. Он не говорил о нём вслух, но однажды, на вечере у Новицкого, разговор зашёл о духах, о снах, о том, что нельзя измерить. Михаил понял: он не должен выбирать между мирами. Он должен их соединить.

Окончив с отличием медицинский факультет Императорского Томского университета, Михаил не стал покидать город, а остался работать в Акушерско-гинекологической больнице, размещённой в здании бывшего мужского монастыря. Здесь он проходил интернатуру, а затем ординатуру по внутренним болезням. Это стало для него настоящим испытанием. Однажды он принял пожилую женщину, чьё состояние, казалось, не поддавалось объяснению. Михаил не искал диагноз в стандартных схемах – он просто слушал. Он обращал внимание не только на жалобы, но и на то, что оставалось между строк, на то, что было невидимо для других врачей. И в этой тишине, в этом внимании к человеку, а не к болезни, он нашёл путь к её исцелению. Так родилась тема его диссертации: «Клинико-физиологическое обоснование применения дыхательных тренировок в реабилитации пациентов с неврастенией».

Аспирантура была борьбой. Формулировки ускользали, термины не ложились на шаманские образы. Но он продолжал. Публиковал статьи, выступал на конференциях, вызывал интерес и критику. Его приглашали на семинары, где наука встречалась с философией, а скепсис – с уважением.

Защита диссертации стала последним барьером. Он готовился ночами, сомневался, хотел всё бросить. Но Новицкий сказал: – Ты не просто врач. Ты – мост. И мосты не рушатся от ветра.

Михаил сдал. На защите диссертации были споры, вопросы, удивление. Но в конце – признание. Он получил степень кандидата медицинских наук.

В 1941 году Михаил Тиинов был приглашён в Анадырь возглавить терапевтическое отделение Чукотской окружной больницы. Там, среди суровых ветров и тишины северных просторов, он познакомился с врачом-педиатром Марией Муравиной. Их общение началось с профессиональных обсуждений, но вскоре переросло в нечто большее – в тепло, которое согревало даже в самые лютые морозы. Через год они поженились, и их союз стал не только личным, но и профессиональным: вместе они внесли огромный вклад в развитие медицины на Чукотке.

Вернувшись в родные края, он не стал просто врачом. Он открыл Центр межкультурной медицины – место, где шаманизм и академическая медицина не спорят, а слушают друг друга. Где каждый пациент – это не случай, а история. Где наука лечит тело, а дух – исцеляет душу.

Мой дедушка был инициирован в шаманы и обрёл свой бубен в 35 лет.

Мой папа – в 19. Меня инициировали в 4 года, и свой маленький бубен я обрела уже в 5.

Папа хранил свой шаманский титул в тайне и обращался к шаманским практикам так же скрытно. Даже маме он рассказал о своём статусе только через два года совместной жизни. Он говорил, что шаманство – не для демонстрации, а для служения.

Моя мама и мой папа впервые встретились в кабинете главного врача Чукотской окружной больницы на совещании. Он – заведующий терапевтическим отделением, человек, привыкший к чёткой логике и взвешенным диагнозам, где каждая цифра имеет значение. Она – заведующая педиатрией, для которой каждый маленький пациент – целый мир, полный страхов и надежд, и где важно не только лечение, но и тепло.

В тот день они спорили о распределении ресурсов. Воздух в кабинете, и без того густой от напряжения, казалось, звенел от их профессиональных разногласий.

Как говорил папа, он был сражён наповал её пронзительным взглядом. Он увидел не просто красивые глаза – он увидел вечность, глубину и силу, подобную мощи северной природы. В её взгляде была мудрость, которой он, казалось, учился всю жизнь. И это мгновенно растопило лёд, который он так долго строил вокруг себя.

Вопреки всем шаманским обычаям, требующим терпения, размеренности и ожидания знаков свыше, их любовь была стремительна и разрушительна, как пожар в тайге. Она не разгоралась медленно – она вспыхнула мгновенно, сжигая все сомнения и условности, весь прошлый опыт и привычки, которые прежде определяли их жизни. Не было долгих ухаживаний, осторожных шагов – была только искра, которая в одночасье охватила их обоих.

Это был не тот пожар, что несёт гибель. Их любовь была огнём, который очищает землю от старого и освобождает место для нового. Она уничтожила стены, которые каждый из них возводил вокруг своего сердца. И на месте этих стен, в обугленном, но теперь плодородном пространстве, выросло то, что стало их общей жизнью – крепкой, живой и невероятно сильной.

Они редко говорили о прошлом. Но однажды, в тишине позднего вечера, когда огонь в камине уже почти угас, мама заговорила. Её голос был ровным, почти отстранённым, но в каждом слове чувствовалась тяжесть прожитого.

– Мне было семь, когда их забрали, – сказала она, глядя в темноту. – Просто пришли. Сказали, что враги народа. Я не успела даже попрощаться. Потом я узнала, что их расстреляли. По ложному обвинению. Без суда, без права на защиту.

Она замолчала, и в этой паузе было больше боли, чем в словах. Потом продолжила:

– Меня отправили в интернат. Там не было ни тепла, ни понимания. Только холодные стены, строгие правила и дети, которые сами были сломаны. Меня дразнили, унижали. Я была "дочкой врагов". И я научилась драться. Не потому что хотела, а потому что иначе нельзя было выжить.

У меня была подруга – Лена. Тоже из "неблагонадёжных". Её родителей тоже расстреляли. Но Лена была другой – жёсткая, быстрая, как пружина. Её отец, до ареста, занимался восточными единоборствами и успел научить дочь кое-чему. Лена показала маме болевые точки, приёмы, как стоять, как падать, как не бояться.

– Мы были как сестры, – сказала мама. – Нас объединяла не только боль, но и сила, которую мы выковали из этой боли.

В тринадцать они вместе записались на курсы санитарок. Это был их шанс – вырваться хоть на шаг из замкнутого круга. Через год они уже работали в военном госпитале. Там было тяжело, но впервые – по-настоящему важно. Они перевязывали раны, держали руки умирающим, учились быть полезными.

Главный врач госпиталя, строгий и внимательный, заметил маму. Он говорил, что у неё "ум живой, глаза не пустые". И он сделал невозможное – добился для неё места в медицинском институте. Это было как окно в другой мир. Мир, где она могла не только выживать, но и лечить. Где её руки, когда-то сжатые в кулаки, стали руками врача.

Мама замолчала. Огонь в камине окончательно угас, но в комнате было тепло. Тепло от её слов, от её силы, от того, что она прошла сквозь всё это – и осталась собой.

И тогда я поняла: её любовь к детям, её нежность, её бесконечное терпение – всё это выросло на обугленной земле её прошлого. И именно поэтому она была такой сильной. Не потому, что не знала боли, а потому что научилась превращать её в свет.

Я часто думала: если бы мама родилась в другое время, в другом месте, она могла бы стать шаманкой. В её руках была сила, в её голосе – знание, а в её сердце – способность исцелять.

После той ночи, когда мне дали тайное шаманское имя, папа и дедушка плотно взялись за моё обучение. Зимой я занималась у папы – когда холод держал нас в доме с октября по май. А летом, с июня до середины сентября, моим наставником становился дедушка. Каждый из них учил по-своему: дед – ритуалам и тайным знакам, отец – разговорам у камина, где огонь становился свидетелем его откровений.

Мы с отцом сидели у камина, и огонь, потрескивая, отбрасывал на стены пляшущие тени, словно сами духи вышли из пламени и начали свой танец. В этом полумраке, наполненном теплом и загадочностью, он начал свой рассказ – не просто историю, а откровение, передаваемое из поколения в поколение.

Отец сказал, что наш мир – лишь один из трёх, Средний мир. Это перекрёсток, через который проходят пути в Верхний и Нижний миры. Верхний мир, Небесный, – это царство света, порядка и созидания. Там обитают духи, божества и высшие силы. Шаман поднимается туда, чтобы обрести мудрость, получить знания или помощь от духов-покровителей.

Нижний мир – тёмный, глубокий, скрытый под землёй. Это место силы, где живут духи земли, животные-покровители и души умерших. Шаман спускается туда, чтобы исцелять, находить потерянные души и бороться с болезнями, черпая силу у древних духов.

Когда отец замолчал, я почувствовала, как внутри меня что-то изменилось. И тогда я поняла: шаман – это не просто целитель. Это проводник, способный свободно перемещаться между мирами, используя транс, ритм бубна и песнопения, чтобы покинуть наш мир и отправиться в путешествие – вверх или вниз. И цель его странствий всегда одна – благополучие племени: исцеление, предсказание, связь с предками.

– Мы ещё поговорим подробнее про эти миры, – сказал отец. – Однажды ты сама побываешь там, увидишь всё своими глазами и познакомишься с теми, кто живёт по ту сторону.

Он наклонился ко мне, и его голос прозвучал как древнее заклинание, как истина, которую нельзя забыть:

– Самая древняя профессия на земле – профессия шамана.

НАИДРЕВНЕЙШАЯ ПРОФЕССИЯ ШАМАН

Наиболее неопровержимые доказательства того, что профессия шаман берет начало у самых истоков человеческой истории, найдены в пещерах и скалах, которые содержат рисунки, датируемые эпохой палеолита. Один известный рисунок, называемый «танцующий колдун», сделанный около 30 тысяч лет до нашей эры, был найден в пещере Ле-Труа-Фрер во Франции. Хотя фигура названа колдуном, в действительности этот термин использовался для обозначения шамана, или волшебника, а не того, кто занимается черной, или дьявольской, магией.

Шаманизм появился как форма магии, чтобы обеспечить удачную богатую охоту и успешное собирательство растений. Антропологи построили теорию, что древние люди проводили групповые ритуалы, чтобы стать сильнее, воззвать к духам о помощи или увеличить свою веру в успех и удачу. В процессе эволюции организации человеческого общества проявилось конкурентное преимущество дуализма власти: власть сильного Вождя племени и влияние мудрого Шамана. В любом обществе роль шаманов была одинаковой. Они хранили знания и традиции народа, лечили болезни, поддерживали физическое и психическое равновесие людей своего народа и заботились о природе своей родины.

Около 10 тысяч лет назад в результате неолитической революции человечество стало развивать сельское хозяйство, и в различных частях мира люди смогли выращивать и хранить еду, перейдя к оседлому образу жизни. По мере того, как первобытные племена развивались и расселялись по ранее необитаемым территориям, они приспосабливались к местным условиям – то же самое можно сказать и о шаманстве. Со сменой географии, культуры и климата менялись объекты, используемые шаманами, и сами ритуалы: выполнение или их цели. К помощи охотникам, в обеспечении их дичью, шаманы теперь участвовали в ритуалах, направленных на получение лучшего урожая. Они также могли проводить ритуалы с целью нахождения пропавших животных или улучшения погоды. Они пытались вызвать дождь в засуху и солнце в период затяжных дождей и непогоды.

Шаманы также помогали избавиться от полосы неудач, которые, по поверьям, вызывались злыми духами или черной магией. Шаманы по-прежнему входили в измененное состояние сознания и добивались общения с духами, чтобы получить их помощь; но они уже искали и иных духов и использовали другие приемы, чтобы войти в это состояние. Искусные шаманы пользовались славой и популярностью. Некоторые из них в экстазе резали себе языки и другие части тела, не жалея собственной крови.

Шаманов объединяет сходство методов и ритуалов, все они обладали схожими способностями. Шаманские заклинания обычно кратки и содержат призыв духа-помощника и обращение к нему с просьбой о благодеяниях. Общение с духами происходит посредством чревовещания. Непременный атрибут – бубен с колотушкой.

Шаманизм и сейчас практикуется в разных частях света: в Азии, Африке, Америке, Австралии и шаманы до сих пор пользуются огромным влиянием.

Представителей этой уважаемой профессии называют по разному, но лапландских и финских нойдов, грузинских кадагов, венгерских талтосов, суматранских сибасо, китайских ву и малайских по-янш, турецких танцующих дервишей бекташи и казахских бакши (одаренный чудодейственной силой врач, поэт и музыкант одновременно), цыганских човали и гаитянских шаманов вуду объединяет то, что они до сих пор востребованы, несмотря на то, что некоторая часть власти шаманов перешла священникам, принадлежавшим к официальным религиям.

Большинство проблем нашей цивилизации неразрывно связаны с человеческими слабостями в самых разнообразных их проявлениях. Начиная от необъяснимого стремления нарушать запреты, не подчиняться общепринятым правилам и заканчивая чувствами ревности, зависти, гнева, ярости, – эти слабости являлись нашими неизменными попутчиками на протяжении многих тысячелетий и не изменились до сих пор, несмотря на социальный уровень развития общества, значительные научные и технические достижения.

Шаманская традиция, древняя и многоликая, продолжает жить и развиваться не только в отдалённых уголках планеты, но и в самых современных научных кругах. В таких странах, как Россия, США, Великобритания, Франция, Германия, Венгрия, Италия, Финляндия, Индия, Китай, Япония, Швеция и многих других, шаманизм изучается на профессиональном уровне: университетские кафедры и антропологические центры исследуют его духовные практики, культурное значение и целительные аспекты. Учёные, посвятившие себя этому направлению, стремятся понять, как древние знания могут быть полезны современному человеку.

Но если в этих странах шаманизм – объект изучения, то в сердце Азии, в Сибири, он остаётся живой практикой. В городе Кызыл, столице Республики Тыва, шаманизм не просто сохраняется – он дышит, звучит в ритме бубна, исцеляет и направляет. Здесь, рядом с обелиском «Центр Азии», расположена Шаманская клиника «Тос Дээр» – уникальное учреждение, где древняя традиция служит людям в современном мире. Перед скромным деревянным зданием стоят две юрты и оваа – священное место, украшенное цветными ленточками чалама, символизирующими молитвы и обращения к духам.

У входа – шест с такими же ленточками, приветствующий каждого, кто ищет помощи.

Внутри клиники царит особая атмосфера: чистота, прохлада, аромат курительных трав. В кабинетах шаманы в традиционных нарядах принимают клиентов без театральности – здесь нет плясок у костра и завываний на луну. Всё происходит спокойно: разговор, диагностика, а если нужно – ритмичные удары в бубен, настраивающие на исцеление. Лечение охватывает широкий спектр недугов – от телесных до душевных, и стоимость курса вполне доступна. Для иногородних гостей предусмотрено проживание прямо в клинике: гостевая комната всегда готова принять нового пациента, пусть даже удобства находятся на улице. Это не отпугивает тех, кто приезжает за помощью – сюда едут из Новосибирска, Москвы и даже из Германии.

Клиника объединяет семь шаманов, во главе которых стоит шаманка Ай-Чурек (Оюн Ай-Чурек Шиижековна). Она и считается одной из самых сильных шаманок в республике. В народе её имя переводится как «Лунное Сердце» – хранительница древних знаний, проводник между мирами.

Шаманская клиника «Тос Дээр» – место, где шаманизм не просто сохраняется, а продолжает жить, помогая людям обрести здоровье, внутреннюю гармонию и связь с глубинными силами природы. В Кызыле шаманизм – не реликт, а часть повседневной жизни, и именно здесь, в самом центре Азии, он раскрывает свою силу и мудрость, соединяя древнее с современным, локальное с глобальным.

Мы сидели с отцом у камина: я, завернувшись в тёплый шерстяной плед, устроилась в большом кресле, а папа покачивался в своём кресле-качалке. Огонь потрескивал, наполняя комнату мягким светом, и казалось, будто в его языках оживали тени прошлого.

– Всё это, – сказал папа, глядя на меня в отблесках пламени, – не просто сказания о шаманизме, древнем и современном. Это часть нашей крови, нашей памяти. Шаманизм – не прошлое, а живое знание, которое дышит в нас.

Он замолчал, будто прислушиваясь к чему-то неуловимому, словно огонь говорил с ним на своём языке.

– Когда я прошёл свою инициацию, мой отец – твой дед, мудрый шаман Нэнвыт-ӄэӄэ-ӄытын-гыргын, строгий и молчаливый – сказал мне: «Ты слышишь духов, сын. Но чтобы по-настоящему помогать людям, ты должен научиться слышать и их тела». И тогда он отправил меня учиться в Томск – в Императорский университет, на медицинский факультет.

Я уже рассказывал тебе о своём времени обучения в мире, не похожем на наш. Всё это вроде бы происходило в Среднем мире, но представь: ещё утром я выхожу из нашего стойбища – под звёздами, среди запаха костра и лай собак, а через несколько дней оказываюсь в Томске – шумном городе, где всё сияет электрическим светом и гремит машинами. Это будто два разных мира, разделённых невидимой рекой. Там люди иначе думают, иначе чувствуют, даже слова у них ложатся иначе – жёстче, короче, чуждо.

Я уверен, тебе тоже придётся встретиться с этим – с чужими людьми, у которых другие представления о жизни, о человеке, о том, как говорить и как молчать. Мне хочется верить, что мои ошибки и мои верные шаги помогут тебе лучше подготовиться к этим переходам между мирами.

Я прибыл в Томск с чемоданом, в котором было больше трав, чем книг. Но знал: мой путь – наука. Неожиданно столкнулся с проблемой общения с сокурсниками. Я сразу выделялся – чукотская внешность, акцент, особая мягкость в речи. Некоторые русские студенты, не слишком умные и совсем не деликатные, позволяли себе подшучивать надо мной. Нарочно рассказывали при мне анекдоты про чукчей, где чукча – глупый простак, смешной, нелепый. Я молчал, но внутри всё сжималось. Это было не просто неловко – это ранило. Я держался, но каждый такой "шутник" отдалял меня от остальных, будто ставил невидимую стену.

Сначала я просто молчал и старался не обращать внимания, уходил в учёбу, в книги, в лабораторию. Но шутки не прекращались. Они становились всё более язвительными, уже не только анекдоты – кто-то мог нарочно коверкать мое имя, подражать акценту, смеяться над моей одеждой. Я начал избегать общих собраний, сидел отдельно в столовой, не вступал в разговоры. Даже преподаватели, казалось, не замечали, как меня оттесняют.

Внутри росло чувство одиночества и несправедливости. Я начал сомневаться: а нужен ли мне этот путь? А примут ли меня когда-нибудь всерьёз? Я стал писать домой реже, замкнулся. Моя научная работа страдала – не от нехватки знаний, а от потери веры в себя.

Я держался, но каждый такой "шутник" отдалял меня от остальных, будто ставил невидимую стену. И вот однажды, на семинаре по биохимии, один из них – Вадим, громкий, самоуверенный – снова начал. С ухмылкой он бросил: "Мишенька, ты, наверное, травы собираешь не для гербария, а для шаманских обрядов?" Аудитория захихикала. Я почувствовал, как внутри всё вскипает. – Хватит! – сказал я, громче, чем хотел. Голос дрогнул, но я не остановился. – Вам смешно? А мне – больно. Я пришёл сюда учиться, как и вы. Я не просил, чтобы меня судили по лицу, по акценту, по происхождению. Наступила тишина. Преподаватель замер, ручка зависла над бумагой. – Да, я чукча. И я не позволю вам превращать мою культуру в повод для смеха. Анекдоты, которыми вы кидаетесь, – не шутки, а маскировка вашей слабости. Вадим отвёл взгляд, будто впервые увидел меня по-настоящему. А я стоял, дрожа, но твёрдо – и знал: теперь я не буду молчать.

В аудитории повисла тишина, плотная, как туман. Никто не смеялся. Даже те, кто обычно поддерживал Вадима, смотрели на меня с растерянностью – будто вдруг поняли, что всё это время были соучастниками чего-то подлого, незаметного, но болезненного.

Преподаватель медленно положил ручку, откинулся на спинку стула и посмотрел на меня поверх очков. – Спасибо, Михаил, – сказал он негромко, но твёрдо. – Это было важно. И правильно. Он перевёл взгляд на группу: – Надеюсь, вы все услышали. Не просто слова – суть.

После семинара ко мне подошла Лена, одна из немногих, кто никогда не смеялся. – Прости, что раньше молчала, – сказала она. – Ты всё правильно сказал. Очень правильно. Я кивнул, не зная, что ответить. Внутри всё ещё дрожало, но уже не от страха – от освобождения.

С того дня что-то изменилось. Шутки прекратились. Не сразу – но постепенно. Я стал говорить чаще, увереннее. На защите курсовой один из профессоров, человек строгий и немногословный, вдруг сказал: – Это не просто отличная работа. Это – зрелое научное мышление. В тот момент я понял: я больше не просто студент. Я стал тем, кем стремился быть.

После защиты я вышел из аудитории, и на мгновение остановился в коридоре. Свет падал из высоких окон, пыль кружилась в лучах, и всё казалось необычно тихим. Я чувствовал, как внутри расправляются плечи – не физически, а глубже, как будто что-то, долгое время сжатое, наконец получило право дышать.

Лена догнала меня у лестницы. – Ты видел, как на тебя смотрели? – спросила она. – Не как на студента. Как на человека, которого уважают. Я улыбнулся. – Я просто сказал то, что давно носил в себе. А потом – сделал то, что должен был сделать.

С тех пор многое стало другим. Я больше не пытался быть незаметным. Я не боялся говорить, не боялся ошибаться. Я знал: мой голос имеет вес. И не потому, что я стал кем-то другим – а потому, что впервые позволил себе быть собой.

Мы штудировали анатомию, гистологию, физиологию, учили латинские термины. Позднее пришли патология, фармакология, хирургия. Нас учили видеть болезни в органах и тканях, различать их в глазах живых и мёртвых. Всё это должно было сделать из нас врачей.

Но в тишине кабинета, когда товарищи расходились, я слышал другое. Не голоса – шёпот. Дух моего отца приходил, когда я касался костей, когда всматривался в мёртвые лица. Он напоминал: там, где наука ищет болезнь, дух ищет её причину.

На ручке своего первого стетоскопа я вырезал символ – круг с тремя точками: тело, дух, болезнь. Это был мой компас. Профессорам я не говорил об этом. Но знал: если не услышишь дух, не услышишь и болезнь.

Я понял: наука и шаманизм – не враги. Они – два крыла одной птицы. И если соединить их, можно лететь выше. Лечить – глубже.

Днём я был прилежным студентом. Отличником. Но не за зубрёжку – за то, что слушал. Пациенты говорили одно, а я слышал другое. Их дыхание, дрожь в руках, тень в глазах – всё это складывалось в историю болезни, ещё до того, как они сами понимали. Преподаватели называли меня «серебряным слушателем». Я не задавал лишних вопросов – я просто знал.

А ночью… ночью я возвращался к себе. Бубен, сны, ветер. Я сидел при свече и выводил на полях конспектов странные знаки. Болезни и символы. Жар и холод, раны и травы, числа и образы. Как будто искал формулу, где медицина встречается с шаманством. Где диагноз – не только слово, но и ритуал.

Иногда мне казалось: я живу в двух мирах сразу. В одном – строгие лекции, латынь, препарированные тела. В другом – шёпот духов, дыхание огня и память предков. И всё это было во мне.

Я не записывал свои методы. Не искал признания. Отец всегда говорил: «Некоторые вещи нельзя объяснить словами – их можно только почувствовать». Так и было.

Со временем во мне рождалась техника, которую я называл «ритмом отражённой боли». Я учился слушать страдание, как музыку, в которой каждая нота – дрожь, сбой, фальшь. И тогда нужно было вдохнуть и выдохнуть – за того, кто сам не мог.

Иногда я просто садился напротив человека. Молча. Мы смотрели друг на друга, и через несколько минут он начинал плакать. Но то были не слёзы горя, а освобождения. Люди потом говорили: в моих глазах отражалась не их боль, а её решение.

И всё это происходило в тени обычных дней: между лекциями, в коридорах общежития, где стены хранили не только смех студентов, но и их исцеление. Я оставался загадкой. Но не чудом. Я был тишиной, в которой боль теряла смысл.

Я редко говорил о себе. Моя способность чувствовать чужую боль была не даром, а бременем. Я не выбирал, кого «слышать». Иногда страдание приходило ко мне ночью – как гул в висках, как чужие слёзы, которых я не мог остановить. Тогда я учился не спать. Боялся снов, потому что в них тонули чужие страхи, и мне казалось – если закрою глаза, то исчезну вместе с ними.

После таких ночей я записывал короткие фразы, словно заклинания, чтобы удержаться на поверхности:

«Боль не спрашивает разрешения. Она просто входит».

«Я – зеркало, но иногда в нём трещины».

Моя тетрадь была полна таких обрывков. Не наука, не шаманство – что-то между ними, как дыхание между вдохом и выдохом.

Я никогда не говорил, что лечу людей вне стен клиники. Но в общежитии студенты замечали: ночью я не сплю. На моём лице отражается чужое страдание, как тень, которую невозможно скрыть.

Однажды студент-механик, долго страдавший от бессонницы, внезапно заснул и проснулся от ощущения покоя и здоровья. Всё это произошло после того, как я ночью спросил его: – Ты вчера думал о красном воробье? Он даже не понял, откуда я узнал его сон.

Через взгляд я мог останавливать мигрень, не прикасаясь. Просто просил человека дышать вместе со мной. И постепенно я развил технику, которую называл «ритм отражённой боли» – я визуализировал страдание и словно выдыхал его прочь.

Некоторые пациенты засыпали в моём присутствии, будто с моими глазами уносились в место, где боли не было. В эти моменты я ощущал: сила исцеления не всегда в руках и лекарствах, а в внимании, дыхании и молчаливом присутствии.

Однажды студентка-биолог, страдавшая от панических атак, рассказала мне странный сон. Во сне она видела меня на берегу туманного озера. Я не произносил ни слова, просто стоял и смотрел. И с каждым моим взглядом её дыхание, казалось, находило ровный ритм.

Наутро она проснулась без тревоги – впервые за многие месяцы. Я не вмешивался, не давал советов, не назначал лечения. Просто присутствие, тихая готовность отражать боль, стало исцелением.

В тот момент я понял, что сила не в движении рук и не в словах. Она в молчании, в способности быть рядом, в точном ритме дыхания и души. Иногда это достаточно, чтобы открыть закрытую дверь и дать страданию путь наружу.

С этого дня я стал ещё внимательнее к тонкой грани между наукой и шаманством. Я учился слышать невысказанное, видеть невидимое и доверять тому, что иногда исцеление приходит прежде, чем оно осознаётся.

Я не делил мир на «научное» и «ненаучное». В каждом подходе видел отражение одного и того же стремления: понять, где начинается боль, и как её отпустить. Медицинские трактаты я читал, как древние заклинания, а шаманские хроники – как клинические протоколы.

В моей комнате рядом лежали атлас анатомии и мешочек с сушёным зверобоем. На стене висела схема нейронных связей, исписанная карандашом: «здесь – страх», «тут – память о матери», «а это – место, где человек теряет себя». И всё это – карта того, что нельзя увидеть сразу, но можно услышать.

Я говорил себе: «Наука – это язык, шаманизм – это слух. Я учусь говорить и слышать одновременно».

Во время практики я мог определить воспаление по изменению запаха дыхания, а тревожность – по тому, как зрачок «дрожит» при взгляде на свет. Я не отвергал анализы и результаты тестов, но знал: кровь говорит не только о теле, но и о том, что человек прячет, о том, чего сам не замечает.

Так наука и шаманизм сливались в единый ритм. Одно дополняло другое. Слово и молчание, диагноз и присутствие – всё это становилось инструментами одного дела: слышать боль и знать, как отпустить её.

Однажды в общежитии заболела девушка – студентка филфака, тихая, с глазами цвета дождя. У неё была редкая форма неврологического расстройства, и врачи разводили руками. Я сел рядом с ней, пытался «слышать» её тело и ритм боли, дышал вместе с ней, словно наши дыхания могли совпасть и сделать её легче.

Она смотрела сквозь меня, будто меня здесь не было. Я пробовал всё: взгляд, дыхание, даже «рисовал» её страдание в воображении, чтобы выдохнуть его наружу – но ничего не менялось.

На третий день я сказал себе: я не могу найти её боль. Она не отражается.

Это был первый раз, когда я ощутил настоящую беспомощность. Не потому, что не смог помочь, а потому, что впервые моё «зеркало» молчало. Я ушёл в себя, стал избегать людей, боясь, что дар, который всегда откликался на чужое страдание, больше не работает.

Со временем я понял: не всякая боль хочет быть услышанной. Некоторые страдания – как закрытые двери, и не каждый стук должен получить ответ.

С тех пор я стал тише, но глубже. Больше не искал страдание – я ждал, пока оно само придёт. И если оно выбирало меня, если решало открыться, я был готов принять его и отразить.

Тишина стала моим союзником. В ней я находил не слабость, а силу. Не страх, а понимание, что слушать – значит иногда молчать, а лечить – иногда лишь быть рядом.

Я сидел рядом и долго молчал. Ветер, шумящий за окнами, казался сильнее любого моего усилия. Тогда я впервые понял: нельзя вылечить всё. Не каждую боль можно услышать, не каждую слезу – забрать.

Я стал учиться принимать свои ограничения. Не как поражение, а как часть ритма, часть потока, в котором живёт и тело, и дух. Иногда я просто держал присутствие рядом, не пытаясь исправить, не пытаясь выдохнуть чужую боль. Просто был.

И тогда, в этом молчании, я заметил: иногда именно присутствие, а не действие, становится исцелением. Пациенты чувствовали это, даже не осознавая. Их тела начинали дышать ровнее, дыхание сердца – мягче. Я понял: граница между наукой и шаманством – не стена, а линия, на которой можно балансировать.

С каждым днём я учился доверять этому балансу. Чем больше принимал свои ограничения, тем яснее слышал ритм чужой боли и понимал – не всё зависит от силы рук или знаний. Достаточно иногда просто быть рядом, чтобы страдание нашло путь наружу.

Я не отвергал ни одно знание. Фармакологию изучал так, будто это искусство трав и тёплого дыма, способное мягко направлять тело и душу. Патофизиологию – как борьбу духов с телом, где каждый воспалённый орган или спазм – это знак, символ, который нужно услышать. Диагностику воспринимал как шаманскую разведку: запах кожи, движения зрачка, напряжение мышц – всё говорило о том, что человек прячет и что нужно понять.

Наука и шаманизм сливались в единую практику. Одно дополняло другое, словно два крыла одной птицы. Я видел, как знание лечит тело, а внимание и присутствие – душу. Каждая болезнь становилась историей, которую нужно не только исследовать, но и услышать.

Именно так я учился быть врачом, который видит глубже, чем глаза, слышит больше, чем уши, и знает, что сила исцеления – в балансе знания, чуткости и молчаливого уважения к тому, что нельзя измерить.

Однажды, участвуя в дискуссии на семинаре по психосоматике, я сказал: – Мы лечим не органы, а истории, которые в них поселились.

Некоторые коллеги считали меня странным. Они смеялись над словами о дыхании души и ритме боли, над тем, что я «слышу» пациентов иначе. Но пациенты чувствовали другое. Они понимали: я не просто лечу – я вижу. И в этом видении не было мистики, только глубокое уважение к тому, что нельзя измерить.

Я мечтал создать дисциплину, которую называл «интегративная эмпатия», где врач учится быть шаманом, а шаман – биохимиком. Не ради экзотики, а ради полноты понимания, ради того, чтобы наука и интуиция говорили одним языком.

Когда я лечил, я не просто ставил диагноз – я вступал в диалог с болью, как с древним духом, который хочет быть услышанным. Я учился слушать её без слов, видеть её форму, её ритм, её дыхание. И иногда этого было достаточно, чтобы человек стал свободнее, даже если болезнь ещё оставалась внутри.

Я не создал собственной научной школы и не назвал свою работу «Интегративная эмпатия». Лишь значительно позже возникли направления, которые пытались объяснить то, чему я учился в тишине и внимании: нейробиология эмпатии, социальная психология, когнитивная психология. Они изучали, как эмпатия проявляется на уровне мозга, влияет на группы, формируется в сознании – то, что я ощущал, но не мог измерить в цифрах.

В своей работе «Клинико-физиологическое обоснование применения дыхательных тренировок в реабилитации пациентов с неврастенией», за которую получил научное звание, я использовал знания, почерпнутые из шаманских практик транс-дыхания.

Как я использовал знания, почерпнутые из шаманских практик транс-дыхания: сначала изучается источник – практика, которой пользовался шаман, её ритм и состояние, которое она вызывает. Затем наступает научная «трансляция»: физиология, а не магия, объясняет, как такое дыхание влияет на уровень кислорода и углекислого газа в крови, на работу нервной системы и выработку гормонов. И только после этого наступает клиническое применение: проверка того, как дыхательные техники помогают пациентам, восстанавливают их силы и душевный ритм.

Так знания из шаманских практик становились отправной точкой для строгой научной работы. Не мистикой, а инструментом понимания. Не волшебством, а методом, соединяющим тело, дыхание и душу.

И я понял: даже то, что нельзя увидеть, можно услышать, ощутить и перевести в язык науки. Наука и шаманизм – два крыла, и когда они соединяются, они позволяют лечить глубже и видеть дальше.

Первый эффект я увидел на пациенте, который долгое время страдал от неврастении. Его дыхание было прерывистым, тело напряжено, а взгляд – закрыт, будто он пытался спрятать себя от мира. Я попросил его просто дышать вместе со мной. Медленно, ровно, как ритм ветра, как дыхание моря.

Сначала ничего не происходило. Но спустя несколько минут я почувствовал, как напряжение в его теле начало рассеиваться, как будто кто-то осторожно развязывал узлы, сплетённые годами тревоги. Его глаза раскрылись, плечи опустились, и в этом молчаливом диалоге между нашим дыханием возникло лёгкое чувство покоя.

Он не осознавал, что произошло. И всё же – тело и дух отвечали, словно дыхание стало мостом между тем, что наука может измерить, и тем, что ощущается сердцем.

В этот момент я понял: мои методы работают не потому, что я шаман или врач, а потому что я учусь слушать. Слышать дыхание, ритм, тонкую ноту боли, которую нужно отпустить. И когда два крыла соединяются – знание и интуиция, наука и чуткость – можно лететь выше, чем кажется возможным.

С этого дня я перестал различать: где медицина, где шаманизм. Для меня это стало единым потоком – ритмом, в котором тело и дух находят путь к исцелению.

Огонь потрескивал в камине, и его пламя поднималось, словно слушало. Тени на стенах вытягивались, переплетались и напоминали силуэты тех, кто был до нас. Я сидела молча, и всё вокруг – воздух, стены, даже дыхание – будто замерло, чтобы услышать его. Я знала: сейчас говорит не только мой отец. Через него звучала память рода.

Воздух стал плотнее, ощутимее, словно наполненный невидимыми волнами. Казалось, они исходят от отца, проходя сквозь моё сердце, через саму комнату – и дальше, туда, где хранятся забытые сны. В пламени я увидела отблески других глаз, других голосов – словно сам огонь признал этот миг важным.

Он взял мою руку, и его прикосновение было не просто касанием – оно было знаком, печатью, обрядом. Его глаза светились глубиной, в которой отражалось небо и земля, свет и тьма, всё, что было до меня.

– Вот почему я рассказываю тебе всё это, – сказал он, и его голос звучал как заклинание. – Чтобы ты знала: наше знание – не только древнее, оно живое. Оно течёт сквозь меня – к тебе. Ты – его продолжение.

В тот миг я поняла: это не рассказ. Это посвящение.

Краткое описание миров, доступных шаманам

В выходные, обычно по воскресеньям, папа занимался со мной шаманской космологией. Он говорил, что шаманская космология – это не просто мифология, а практическая система, помогающая человеку работать с внутренними состояниями, травмами и страхами. В этом смысле шаман – как древний психотерапевт, а его карта мира – инструмент для навигации по душе.

Мы работали над визуализацией шаманских миров. Мы закрывались в его кабинете. Он разжигал камин и подбрасывал в огонь какие-то травы – комната наполнялась густым дымком и терпким ароматом, в котором смешивались горечь полыни и сладковатые ноты сушёных корней. Тепло огня щекотало лицо, потрескивание дров перекликалось с его голосом, а иногда я ловила тихий шелест страниц в его блокноте.

Папа описывал миры, а я представляла их, словно они проступали сквозь завесу дыма. Казалось, что, если вытянуть руку, можно коснуться этих невидимых дорог. Потом мы долго обсуждали мои видения. Занятия длились по шесть часов каждое воскресенье, и я теряла счёт времени: то ли я играла, то ли на самом деле шагала по иным мирам.

Папа говорил, что сам бывал не везде, но я наверняка смогу пройти и туда, куда его не пропустили. Тогда я не понимала – шутит он или говорит всерьёз. Но, может быть, именно в этих словах скрывалась его вера в меня, которую я и сейчас, спустя годы, чувствую, как тепло того камина.

Каждый из трёх миров, в свою очередь, разделён на несколько уровней – словно многослойная иерархическая вселенная, где миры не лежат рядом, а переплетаются, как корни, ветви и потоки света. Миры – это не этажи, не параллельные линии. Это органическая ткань, в которой каждый слой – это вибрация, состояние, перекрёсток.

Для упрощения твоего понимания представь сначала три мира:

Верхний мир – Мир света, духа и прозрения и, входящие в него миры мы будем называть сферы, а общее настроение: сияние, высота, тонкость, звёздные дороги, пение ветра.

Средний мир – Мир людей, природы и взаимодействия и, входящие в него миры мы будем называть пространство, а общее настроение там: плотность, движение, жизнь, ритуалы, повседневная магия.

Нижний мир – Мир корней, силы и трансформации и, входящие в него миры мы будем называть слои, а общее настроение там: тьма, глубина, первозданность, шепот земли, биение сердца мира.

«Вот теперь, – сказал он, – давай изобразим это в твоем дневнике шамана». Я кивнула и, стараясь не пропустить ни слова, принялась рисовать. В своём дневнике в клеточку, с чуть шершавыми страницами, пахнущими бумагой и чем-то травяным, я аккуратно вывела три таблицы – одну за другой, под его рассказы. Ручка скользила по бумаге, оставляя чёрные линии, а голос папы звучал рядом – ровный, тёплый, будто сам был частью ритуала. Я чувствовала, как тепло от камина щекочет мне щёку, как дым от трав заполняет комнату, и как каждая клеточка дневника становится дверью в мир, который он описывает. Это было не просто рисование – это было вплетение себя в карту, которую он мне передавал. И в тот момент я вдруг поняла: эти таблицы – не просто схемы. Это следы моего пути, моего восприятия, моей готовности идти туда, куда он когда-то не смог.

Верхний мир – Мир света, духа и прозрения

Общее настроение: сияние, высота, тонкость, звёздные дороги, пение ветра.

1 Сфера

Название: Небесный порог

Образ: Радужный мост, облака

Функция: Вход в высшие сферы

2 Сфера

Название: Мир птиц

Образ: Воздушные потоки, орлы

Функция: Свобода, наблюдение

3 Сфера

Название: Храм звёзд

Образ: Звёздная мандала, свет

Функция: Пророчества, знание

4 Сфера

Название: Обитель предков

Образ: Светящиеся фигуры

Функция: Мудрость и наставление

5 Сфера

Название: Мир богов

Образ: Солнечные дворцы

Функция: Высшие силы, гармония

6 Сфера

Название: Мир стихий

Образ: Вихри, молнии, свет

Функция: Энергии природы

7 Сфера

Название: Мир звука

Образ: Песни, вибрации

Функция: Исцеление, настройка

8 Сфера

Название: Мир времени

Образ: Песочные часы, круги

Функция: Видение прошлого и будущего

9 Сфера

Название: Источник духа

Образ: Белый свет, пустота

Функция: Единство, растворение эго

Средний мир – Мир людей, природы и взаимодействия

Общее настроение: плотность, движение, жизнь, ритуалы, повседневная магия.

1 Пространство

Название: Мир природы

Образ: Леса, реки, горы

Функция: Общение с духами мест

2 Пространство

Название: Мир людей

Образ: Деревни, города

Функция: Взаимодействие, ритуалы

3 Пространство

Название: Мир снов

Образ: Сны, образы, символы

Функция: Переходы, знаки

4 Пространство

Название: Мир зеркал

Образ: Отражения, двойники

Функция: Самопознание

5 Пространство

Название: Порог миров

Образ: Перекрёстки, врата

Функция: Переход между уровнями

Нижний мир – Мир корней, силы и трансформации

Общее настроение: тьма, глубина, первозданность, шепот земли, биение сердца мира.

1 Слой

Название: Порог холода

Образ: Ледяная трещина, вход в пещеру

Функция: Проверка намерения

2 Слой

Название: Обитель зверей

Образ: Тундра, лес, тотемные животные

Функция: Союзники и защита

3 Слой

Название: Дом предков

Образ: Яранга, костры, голоса

Функция: Мудрость рода

4 Слой

Название: Лабиринт теней

Образ: Ледяные коридоры, зеркала

Функция: Встреча с травмами, очищение

5 Слой

Название: Сердце земли

Образ: Пульсирующий свет, корни

Функция: Древняя сила, перерождение

Похвалив меня за красивое офрмление, он провёл пальцем по краю страницы – медленно, будто ощущая их смысл кожей. Потом посмотрел на меня с лёгкой улыбкой и попросил пересказать всё по памяти. Я почувствовала, как сердце забилось быстрее: это был не просто тест, а посвящение. Я закрыла глаза, вдохнула аромат трав, всё ещё витавший в комнате, и начала говорить. Слова всплывали сами, как будто таблицы оживали внутри меня. Он слушал внимательно, кивая, и когда я закончила, в его взгляде было то самое одобрение, которое согревало сильнее, чем огонь в камине.

– Высшие сферы Верхнего мира (7-9), – начал он, чуть приглушённым голосом, – это вершина духовной вселенной. Место, куда шаман отправляется лишь в самых исключительных и критических случаях.

Это не просто путешествие, – он сделал паузу, и я почувствовала, как воздух стал плотнее, – это восхождение к истокам бытия, туда, где привычные законы реальности теряют силу.

Я смотрела на него, затаив дыхание, и в этот момент мне казалось, что стены кабинета исчезли, а мы сидим где-то на границе миров. Каждое его слово отзывалось в теле – как вибрация, как зов. Я чувствовала, как внутри меня раскрывается пространство, как будто я сама становлюсь частью этой вселенной, которую он описывает. И мне хотелось знать больше, идти дальше, рисовать новые таблицы, чтобы однажды – может быть – дойти до тех самых слоёв, о которых он говорил.

Эти миры – обитель верховных божеств и духов-создателей. Они не похожи на земные пейзажи: там нет гор, рек или форм, знакомых человеческому глазу. Скорее, это царство чистого света, бесконечных пространств и первозданной энергии. Шаман воспринимает это место не глазами, а всем своим существом, ощущая потоки силы, пронизывающие всё сущее. Звук здесь – не шум, а гармония, неземная музыка, вплетённая в саму ткань мироздания.

Сюда отправляются лишь самые могущественные шаманы, чтобы выполнить миссии огромной важности:

– Получить высшее знание – на этих уровнях открываются ответы на вопросы о происхождении мира, смысле жизни и судьбе всего племени. Шаман может вступить в общение с самим источником мудрости,

– Изменить судьбу – восхождение может быть предпринято, чтобы предотвратить катастрофу, избавить народ от вымирания или остановить великое зло, угрожающее равновесию Среднего мира.

– Пройти финальное испытание – для самого шамана это может стать последней ступенью духовного пути, подтверждением его силы и мастерства. После такого путешествия он становится не просто целителем, а хранителем племени, способным видеть и влиять на глубинные процессы бытия.

В самой высшей сфере Верхнего мира обитает главное божество – Верховное Существо, или Создатель. Однако в разных шаманских традициях его называют по-разному и представляют по-своему:

Абстрактный Создатель – у многих народов это не персонифицированное божество, а чистая, первозданная сила, первопричина всего сущего. Шаман, достигая верхнего слоя, не видит фигуру, а ощущает себя частью бесконечного света, растворённым в энергии, из которой рождается всё.

Тэнгри – в тюркской и монгольской мифологии это олицетворение Неба. Он – источник силы, судьбы и космического порядка. Его могущество безмерно, но он далёк от мира людей, и к нему обращаются лишь в самые судьбоносные моменты.

Тэнэнэргын – в чукотской традиции верховное божество носит имя Тэнэнэргын («Сущий», «Настоящий», «Тот, кто наверху»). Он – покровитель жизни, защитник от злых сил, и обращение к нему – это высшее проявление шаманской веры и силы.

Путешествие к верхней сфере Верхнего мира – это не просто встреча с кем-то, а слияние с самой основой мироздания. Это восхождение за пределы форм, времени и языка, туда, где свет не освещает, а творит, где звук не звучит, а рождает реальность. Здесь шаман получает не просто совет, а откровение, способное изменить судьбу народа – и даже самой планеты. Он входит в пространство, где дыхание становится молитвой, а мысль – законом. Это знание не передаётся словами, оно втекает в кости, в кровь, в саму ткань духа. Оно может исцелить землю, пробудить забытые силы, восстановить нарушенное равновесие. Шаман, вернувшийся оттуда, уже не принадлежит только людям – он становится связующим звеном между мирами, носителем первозданной энергии, которую не измерить, не удержать, не объяснить. Такое восхождение – это не подвиг, а метаморфоза. Это не путь вверх, а путь внутрь, к самому центру бытия, где всё начинается и всё возвращается.

– Средние сферы Верхнего мира (4–6): это основной пункт назначения для большинства шаманских путешествий – своего рода небесная академия, где духи не только наблюдают, но и обучают. Здесь обитают могущественные духи-покровители, духи-учителя и духи-целители, каждый из которых несёт в себе уникальную вибрацию знания и силы.

Шаман отправляется сюда не ради любопытства, а с чётким намерением: получить новое знание, найти исцеляющую песню для больного, восстановить утраченный баланс или установить связь со своим духом-хранителем. Эти слои – как светящиеся залы, где каждая мысль отзывается эхом, а каждое чувство становится формой.

Пейзажи этих миров – не просто прекрасны, они невозможны по земным меркам. Здесь можно увидеть небесные реки, текущие не по земле, а по потокам света, и горы, которые не давят массой, а парят, словно мысли. Воздух – прозрачный, но насыщенный, как будто наполнен звуками, которые ещё не стали музыкой.

Когда шаман входит в эти сферы, он чувствует, как его тело становится легче, а сознание – шире. Здесь нет боли, нет времени, нет страха. Только ясность, сияние и ощущение, что ты – часть чего-то великого, доброго и древнего.

И каждый раз, возвращаясь оттуда, шаман несёт с собой не просто знание, а переживание света – то, что невозможно объяснить, но можно передать через прикосновение, взгляд, песню. Это и есть настоящая магия: когда невидимое становится ощутимым, а далёкое – близким.

Он замолчал на мгновение, глядя в огонь, будто вспоминая нечто далёкое и важное. Пламя отражалось в его глазах, и я почувствовала, как воздух в комнате стал плотнее, насыщеннее – словно сам Верхний мир приблизился к нам.

– Мне приходилось бывать там дважды, – сказал он тихо, почти шёпотом, – в самых высоких слоях, куда не ходят просто так. Первый раз – много лет назад. Тогда ко мне обратились с просьбой помочь мальчику, которого медицина уже отпустила. Его тело угасало, а душа была как будто застрявшей между мирами. Я знал, что обычные методы не помогут. Пришлось идти туда, куда даже духи-покровители не всегда пускают.

Он провёл рукой по колену, будто ощупывая память.

– Это было как восхождение сквозь свет, который не греет, а очищает. Там нет форм, нет слов – только пульс бытия. Я не видел никого, но чувствовал, как меня ведут. Я просил не за себя, а за него. И тогда мне дали песню. Не слова – вибрацию. Я вернулся и пел её над его телом три ночи подряд. На четвёртую он открыл глаза.

Я сидел, не дыша, боясь прервать его рассказ.

– Второй раз был совсем недавно. Мужчина, у которого всё внутри было разрушено – не только тело, но и дух. Он не хотел жить, и никто не мог его удержать. Я снова пошёл туда. И снова – не ради ответа, а ради прикосновения к той силе, которая может вернуть человека к себе.

Там мне показали образ – не его, а его мать, стоящую в свете. Она не говорила, но её присутствие было сильнее слов. Я понял: нужно не лечить, а вернуть ему корни. Я провёл ритуал несколько раз. Сначала он просто дышал. Потом – начал говорить. С болью. А потом – с надеждой.

Он замолчал, и я почувствовала, как в груди разливается тепло – не от камина, а от его слов, от той силы, которую он носил в себе. Это было не просто воспоминание. Это было прикосновение к чему-то большему.

– Эти слои, – сказал он наконец, – не для любопытства. Они для тех, кто готов отдать всё, чтобы вернуть хотя бы одного. И если ты когда-нибудь туда попадёшь – не проси для себя. Проси для мира.

– Нижние сферы Верхнего мира (1–3): эти миры находятся ближе всего к Земле – словно небесные предгорья, где воздух уже прозрачен, но ещё хранит дыхание мира людей. Здесь можно встретить духов ветра, облаков, утреннего сияния и небесных явлений, которые не просто наблюдают, а шепчут, ведут, указывают путь.

Шаман приходит сюда, когда нужно восстановить связь с потерянным духом-помощником, услышать предзнаменование или получить знак, который не требует расшифровки – он просто ощущается. Иногда это лёгкое прикосновение воздуха к щеке, иногда – вспышка света в закрытых глазах, иногда – чувство, будто кто-то прошёл рядом, оставив за собой след из тишины.

Атмосфера этих сфер уже чиста, как после дождя, но всё ещё пронизана земной плотностью. Здесь можно почувствовать, как облака несут в себе память о горах, а ветер – голос предков. Это пространство перехода, где шаман не теряет себя, а вспоминает – кто он, откуда, зачем.

Я помню, как папа описывал нижние сферы Верхнего мира. Он говорил о них не как о чём-то далёком, а как о местах, где бывал не раз – как путник, знающий каждый поворот тропы. Эти слои были для него не теорией, а живым пространством, куда он входил с намерением, с уважением, с внутренней тишиной.

Он говорил, что они похожи на рассвет: ещё темно, но уже ясно. Воздух там прозрачен, но всё ещё несёт в себе дыхание Земли. Здесь живут духи ветра, облаков, небесных явлений – не абстрактные сущности, а живые силы, с которыми он разговаривал, спорил, просил и благодарил. Он часто отправлялся туда, чтобы вернуть потерянного духа-помощника, услышать предзнаменование или просто – настроиться, очиститься, вспомнить себя.

Папа называл эти сферы по именам, как старых друзей. Первая – Небесный порог. Радужный мост, облака, лёгкий ветер, который словно проверяет, готов ли ты идти дальше. Это вход в высшие сферы, и он всегда говорил, что здесь важно не торопиться – слушать, чувствовать, быть.

Вторая – Мир птиц. Воздушные потоки, орлы, соколы. Здесь он учился видеть сверху, понимать движение судьбы, распознавать знаки, которые не заметишь с земли. Он говорил, что птицы не просто летают – они несут в себе память неба.

Третья сфера – Храм звёзд. Звёздная мандала, свет, тишина, в которой рождаются пророчества. Там он получал знание, которое нельзя передать словами – только песней, взглядом, прикосновением. Он говорил, что в этом храме звёзды не светят – они говорят.

И каждый раз, возвращаясь, он приносил с собой не только знание, но и ощущение – как будто в его голосе звучал ветер, а в глазах отражалось небо. Для него эти слои были не просто частью космологии – они были частью его жизни, как лес за домом, как огонь в очаге. И когда он говорил о них, я чувствовала: он не рассказывает. Он вспоминает.

И в этих воспоминаниях – не только духи и звёзды, но и люди. Те, кто шёл рядом, кто передавал силу через прикосновение, взгляд, молчание. Папа учил меня видеть мир сквозь слои, дедушка – чувствовать его кожей, а бабушка – хранить его в сердце.

Про Средний мир и пять его пространств тебе расскажет дедушка – с ним у тебя начнутся настоящие практические занятия и первые шаги в путешествиях между мирами. А мы с тобой сейчас обратимся к Нижнему миру, попробуем представить его и разобраться в нём с помощью визуализации.

Папа разжигал камин, и в пламя летели горстки сушёных трав. Они трещали, источая густой дым с горьким привкусом полыни и сладкой терпкостью корней. Запахи клубились, обвивали нас, словно открывая дверь в иное пространство. Я закрывала глаза, и мы вместе отправлялись в путешествие по Нижнему миру и его слоям-пространствам.

Иногда мне казалось, что это не игра и не воображение, а подлинный переход: огонь становился нашим проводником, дым – тропой, а слова папы – камнями на дороге. Тогда я видела себя путешественницей между мирами, способной находить потерянные пути и возвращать людям то, что они забыли. Мне мечталось, что однажды я совершу великие миссии – защищу людей от бед, спасу их от тьмы и напомню каждому, что мир гораздо шире и чудеснее, чем кажется.

Первым шагом на этом пути всегда был Порог холода.

Я сидела рядом с папой, у камина, в который он бросил горсть сухих трав. Пламя вспыхнуло, и воздух наполнился терпким, почти ледяным ароматом. Он говорил негромко, будто не мне, а огню – и слова его становились образами, оживали в моём воображении.

Я закрыла глаза, и передо мной возникла трещина во льду – вход в пещеру, где начинается путь. Я не стояла там на самом деле, но чувствовала, будто каждый вдох приближает меня к ней. Это было не просто представление, а настоящее испытание: духи наблюдали, ветер шептал, лёд ждал моего шага.

Папа говорил, что это место проверяет намерение. Что если ты пришёл случайно – тебя не пустят. Но если ты знаешь, кто ты и зачем здесь – тогда пещера примет. Я чувствовала, как внутри меня собирается решимость, как будто сама я становлюсь частью этого древнего ритуала. Камень, лёд, дыхание – всё было единым.

И в тот момент, сидя у огня, я поняла: я готова. Не к игре, не к фантазии – к настоящему пути. К тому, чтобы стать проводником между мирами.

Когда пламя стало мягче, а дым начал клубиться вверх, я почувствовала, как пространство вокруг меня меняется. Папа бросил в огонь ещё одну щепотку трав, и аромат стал густым, землистым, как будто я оказалась в глубине леса. Я не видела деревьев, но знала – я там. В тундре, где воздух звенит от тишины, и каждый звук – как дыхание мира.

Это был второй слой – Обитель зверей.

Я не шла по тропе, я скользила между тенями, и они смотрели на меня. Волк, медведь, сова – не просто звери, а хранители. Их глаза были полны знания, как будто они знали обо мне всё, даже то, чего я сама ещё не понимала. Я не чувствовала страха. Я чувствовала уважение. Они не угрожали – они ждали.

Папа говорил, что звери – это союзники. Но я поняла: они не становятся союзниками просто так. Ты должен быть честен. Не перед ними – перед собой. Я стояла, и каждый зверь подходил ближе, будто проверяя, кто я. Волк – стремительный, острый, как мысль. Медведь – тяжёлый, надёжный, как сердце. Сова – тихая, но проникающая, как память.

Я протянула руку – не физически, а внутренне – и они приняли меня. Не как хозяйку, не как гостью, а как равную. И в тот момент я поняла: я не одна. Мой путь – не только мой. Он вплетён в дыхание леса, в лапы зверей, в их силу и мудрость.

Я – Кельэт. И теперь я не просто иду по дороге. Я иду с теми, кто знает её лучше, чем я. Они – мои защита. Мои союзники. Моя стая.

Огонь потрескивал, и папа молчал. Он не говорил ничего, но его молчание было как зов – глубокое, тёплое, наполненное смыслом. Дым поднимался вверх, и я почувствовала, как пространство снова меняется. На этот раз – не лес, не ледяная трещина, а круг костров, расставленных вокруг яранги. Я не была там телом, но душа моя уже сидела среди них.

Это был третий слой – Дом предков.

Я слышала голоса. Не слова, а интонации, дыхание, ритм. Они не говорили со мной напрямую, но я знала: они знают, что я здесь. Я – часть их, продолжение их пути. Я чувствовала, как в груди разгорается не просто тепло, а память. Как будто каждая искра в костре – это история, которую мне передают.

Яранга стояла, как сердце рода. Её стены были сотканы не из шкур, а из времени. Я видела силуэт бабушки, которая никогда не жила в моём времени, но я знала её голос. Я чувствовала взгляд деда, которого никто не описывал, но он был во мне – в моих решениях, в моих страхах, в моей стойкости.

Папа бросил в огонь последнюю щепотку трав, и я услышала, как костры зашептали. Они не учили – они напоминали. Что я не одна. Что мой путь – это продолжение их пути. Что мудрость – это не знание, а связь. Связь с теми, кто был до, и с теми, кто будет после.

Я – Кельэт. И я не просто иду вперёд. Я несу с собой костры, голоса, ярангу. Я – Дом предков, в движении.

Пламя в камине вдруг стало синим, почти прозрачным. Папа не добавлял новых трав, но я почувствовала, как воздух стал холоднее, будто сама комната отступила, уступая место чему-то более глубокому. Я знала – мы вошли в Лабиринт теней.

Я не шла по нему ногами. Я скользила, как мысль, как воспоминание. Ледяные коридоры тянулись во все стороны, и в каждом – зеркало. Не стеклянное, а живое. Оно не отражало моё лицо – оно показывало то, что я прятала. Страхи, обиды, ошибки, боль. Всё, что я когда-то оттолкнула, теперь стояло передо мной, молча, но неотвратимо.

Я хотела отвернуться, но папин голос – тихий, как дыхание – напомнил: «Ты не одна. Ты сильнее, чем кажется». И я смотрела. В каждое зеркало. В каждый коридор. Я видела себя – ту, которую не хотела признавать. Ту, которая плакала, злилась, терялась. И с каждым взглядом что-то внутри меня оттаивало. Не исчезало – но принималось.

Лабиринт не был ловушкой. Он был очищением. Не от боли – а от страха перед ней. Я шла дальше, и коридоры становились светлее. Зеркала – мягче. Я не боролась с собой. Я обнимала себя. И в этом объятии – впервые – почувствовала, что могу идти дальше.

Я – Кельэт. И я прошла сквозь тени. Не чтобы забыть, а чтобы помнить без боли. Чтобы идти – с собой, целой.

Когда пламя в камине стало почти прозрачным, я почувствовала, как всё вокруг замерло. Даже папа не двигался – он просто смотрел в огонь, будто сам был частью этого великого покоя. И тогда я увидела – не глазами, а всем собой – пульсирующий свет. Он исходил из глубины, из самой земли, как дыхание мира, как биение сердца, которое никогда не прекращается.

Это было Сердце земли.

Я оказалась в пространстве, где не было стен, только корни – огромные, древние, как жилы планеты. Они тянулись во все стороны, переплетались, пели. Да, именно пели – низким, гулким голосом, который я не слышала ушами, но чувствовала в груди. Я стояла среди них, маленькая, но не потерянная. Я была частью этой песни.

И вдруг я поняла: всё, что было до этого – холод, звери, предки, тени – вело меня сюда. Чтобы я вспомнила, кто я. Не просто девочка, не просто Кельэт, а росток, проросший сквозь слои мира. Я чувствовала, как внутри меня что-то распускается – как будто я сама становлюсь корнем, светом, пульсом.

Я не знала, как это объяснить. Я просто смеялась – тихо, счастливо, как смеются дети, когда находят что-то волшебное. Мне казалось, что я могу обнять весь мир. Что я – его часть, и он – часть меня. И если я когда-нибудь забуду, кто я, мне нужно будет просто вспомнить этот свет, эти корни, это биение.

Я – Кельэт. И я родилась заново. Не в теле, а в духе. Я – дитя земли, её голос, её надежда.

Когда пламя в камине угасло, и последний клуб дыма растворился в воздухе, я открыла глаза. Всё ещё сидя рядом с папой, я чувствовала, будто вернулась из далёкого путешествия, в котором прошла сквозь лёд, лес, тени и свет. Я не сказала ни слова – и он тоже молчал. Но его рука легла мне на плечо, крепко, уверенно, как будто он хотел сказать: «Я здесь. Я видел всё. Я горжусь тобой».

Он посмотрел на меня – не как на ребёнка, а как на равную. В его глазах было то, что я запомню навсегда: уважение, любовь и тихая радость.

– Ты прошла, – сказал он наконец. – Не просто увидела, а прожила. Это не каждый может. Ты – проводница. Ты – Кельэт. И ты – моя дочь.

Я улыбнулась, а он, как всегда, сделал вид, что не замечает, как у него блестят глаза. Огонь в камине уже почти угас, но его взгляд был ярче любого пламени. Он смотрел на меня так, будто видел не просто дочь, а звезду, которая только что прошла сквозь ночь и вернулась с рассветом.

– Ты видела больше, чем многие взрослые осмеливаются представить, – продолжил он, тихо, но с такой силой, что мне захотелось запомнить каждое слово. – Ты прошла через холод, встретилась с духами, зверями, предками, тенями… и дошла до самого сердца земли. И всё это – не игра, не фантазия. Это твоя душа знает дорогу.

Он провёл рукой по моим волосам, как делал это, когда я была совсем маленькой, и добавил с улыбкой:

– Я всегда знал, что ты особенная. Но теперь я вижу: ты не просто одарённая. Ты – та, кого слышат духи, даже когда ты молчишь. Ты слышишь мир, как будто он шепчет тебе на ухо. И ты отвечаешь ему с такой чистотой, что даже духи, наверное, улыбаются.

Я почувствовала, как в груди разливается тепло. Не от огня, а от его слов. От того, как он смотрит на меня – с гордостью, с любовью, с верой. И я поняла: всё, что я пережила в этом путешествии, было не только моим. Это было нашим. Его мудрость, его голос, его присутствие – всё это вело меня, как огонь в ночи.

Он замолчал, а потом тихо добавил, почти шёпотом:

– Я не просто горжусь тобой. Я благодарен. За то, что ты пришла в этот мир именно ко мне. За то, что ты – моя дочь. И за то, что ты идёшь своим путём, не теряя света.

Я прижалась к нему, и в этот момент поняла: всё, что я видела – все слои, звери, предки, корни – всё это было не только обо мне. Это было о нас. О том, как любовь отца может стать огнём, который ведёт сквозь самые тёмные лабиринты.

Он не сразу заговорил. Его дыхание было ровным, спокойным, как будто он держал внутри себя целую вселенную, которую готов был открыть только мне. И когда он наконец заговорил, голос его был тёплым, но глубоким, как земля после дождя:

– Знаешь, твоё имя – не просто красивый звук. Кельэт… У нас так называют духов. Тех, кого боятся, кому молятся, кого зовут, когда всё остальное уже не помогает. И ты носишь это имя не случайно. Ты не просто чувствуешь мир – ты разговариваешь с ним так, как не умеют даже шаманы. Ты – та, кого слышат духи, даже когда ты молчишь.

Он провёл рукой по моим волосам, как делал это, когда я была совсем маленькой, и продолжил:

– Не я дал тебе это имя. Я просто узнал его в тебе. Оно выбрало тебя. И теперь, когда ты прошла свой путь, я вижу: ты не просто моя дочь. Ты – часть чего-то древнего, сильного, светлого. И я благодарен, что могу идти рядом с тобой – хоть немного, хоть до порога. Потому что ты несёшь свет туда, где его давно не было. И ты делаешь это так, как делают те, чьё имя – не просто слово, а путь.

Пламя в камине дрогнуло, будто от ветра, которого не было. Папа замолчал, но в его взгляде появилась та самая тень – не страха, а знания. Он смотрел не на меня, а сквозь меня, как будто видел то, что ещё не пришло.

– Запомни, – сказал он почти шёпотом. – Когда земля начнёт дрожать не от холода, а от предчувствия смерти, когда небо потемнеет не от туч, а от замысла разрушения, – ты должна будешь вспомнить всё, что видела. Все сферы Верхнего мира. И, возможно, тебе придётся обратиться не к духам, а к самому Создателю. Потому что однажды тебе придётся встать между миром и его концом. И тогда духи будут ждать не шамана – а тебя.

Он не объяснил больше. И я не спросила. Но я знала: это не просто слова. Это – зов. И он уже начал звучать.

ИСТОРИИ И ЛЕГЕНДЫ СТАРОГО ШАМАНА, ЗЕЛЬЯ И ЯД

Моя мама была сиротой. В детстве у нее были папа и мама. Они рассказывали ей о знаменитом прадедушке, высланном в Сибирь. Но в 1937 году, когда ей было 14 лет, она стала сиротой и попала в детский дом. В интернате ей было очень плохо, и она сбежала в 16 лет. Работала санитаркой в госпитале и как образцовая сотрудница, была отправлена на фельдшерские курсы. После окончания с отличием курсов и благодаря ее выдающимся способностям, главный врач госпиталя направил ее на обучение в медицинский институт.

Имя моей бабушки Анка-ны означало «В море» – рожденная во время поездки к морю, и они с дедушкой жили на берегу Берингова моря. Их стойбище было расположено на берегу Анадырского залива рядом с моржовым лежбищем.

Имя моего дедушки Выкван означало «Камень» – символ стойкости. Шаманское его имя родные держали в секрете.

Дедушка и бабушка окружали меня почти осязаемой любовью. Эта любовь была не в словах, которые у чукчей скупы и весомы, а в каждом прикосновении, в каждом взгляде. Когда дедушка возвращался с охоты, его руки, пахнущие морем, дымом и чем-то тёплым, как мех нерпы, осторожно поглаживали мою голову. Он никогда не говорил "я люблю тебя", но, когда приносил мне отточенный кусочек моржового клыка для игры или рассказывал, как по следам можно узнать целую историю, его прикосновения к моим волосам говорили больше любых слов.

Бабушка Анка-ны выражала свою любовь иначе. Её руки, морщинистые и сильные от шитья шкур, всегда были тёплыми. Когда я засыпала в своей любимой иоронге, украшенной множеством красивых сувениров и амулетами, она тихонько подтыкала под меня тёплые оленьи шкуры, а потом, сидя рядом, начинала перебирать мои волосы, распутывая колтуны. Её пальцы двигались медленно, бережно, и от этого прикосновения по всему телу разливалось такое спокойствие, что сон наступал мгновенно. Иногда, когда я просыпалась ночью от холода или страшного сна, бабушка просто притягивала меня к себе, прижимая к своему тёплому боку. Я чувствовала биение её сердца, запах дыма и жира, и этот телесный контакт был самым надёжным убежищем в мире. Она могла часами сидеть рядом, пока я рисовала угольком на камнях или лепила фигурки из снега, и иногда, не говоря ни слова, просто клала свою ладонь на мою спину, и я чувствовала через неё всю свою жизнь, всю заботу, всю её "любовь в море" и любовь к своему "Камню" – дедушке.

Дедушка учил меня шаманским премудростям, рассказывал легенды и свои истории.

Когда я был еще юным мальчиком, рассказывал дедушка, отец мой заметил во мне способности распознавать лечебные свойства трав и губительные свойства растений и, на вид съедобных, частей добычи. Он отдал меня на обучение шаману из дальнего стойбища. Шаман обучал меня резьбе по кости, мастерству изготовления амулетов из кожи, меха, кости и бисера. Мы вместе изготавливали их, и шаман показывал, как он их заряжает магическими свойствами. Он обучал меня как изготовить лекарственные снадобья и учился у меня тому, что мне было дано от природы. Шаман учил меня проводит обряды, обращаться с духами, предсказывать погоду и результаты предстоящей охоты, защищать общину.

Обучаясь у шамана, в миру имя которого было Тэюттин, я познакомился с французским врачом. Он жил в яранге у шамана, пока его команда несколько месяцев ремонтировала своё китобойное судно, повреждённое штормом. Шаман и француз много разговаривали о природе человека и методах лечения. Я выучил французский и слушал их беседы с огромным интересом.

Молодой француз, доктор Жюльен Дюбуа, был нетипичным представителем своей профессии. Его глаза горели любопытством, а на лице играла лёгкая улыбка искателя приключений. Он был здесь не по распределению, а по зову сердца, нанявшись судовым врачом на китобое лишь для того, чтобы увидеть мир за пределами парижских клиник и университетских аудиторий. И вот теперь, застрявший на краю света, в яранге чукотского шамана, он чувствовал, что наконец-то нашёл то, что искал.

"Тэюттин, – начал однажды Жюльен, осторожно разглядывая амулет из кости моржа, который шаман вырезал, – вы говорите, что болезнь – это отзвук дисгармонии. Что дух человека теряет равновесие. Мы же, в Европе, ищем бактерии, вирусы, нарушения в тканях. Как могут эти две правды существовать вместе?"

Шаман Тэюттин, его лицо, словно высеченное из камня, излучало спокойствие. Он погладил бубен. "Молодой доктор, – ответил он низким, гортанным голосом, – река течёт по руслу, но начало её высоко в горах, где собираются облака. Вы видите реку, её течение, её камни. Мы видим облака, что её породили, и горы, что направляют. Болезнь – это русло, но её причина часто кроется в ветрах, что дуют издалека, или в трещинах, что появились высоко в душе."

Жюльен задумался. "Значит, если я вижу рану, я должен не только её зашить, но и понять, почему человек оказался там, где получил эту рану? Какое решение или несчастье привело его к этому месту? Но ведь это выходит за рамки того, чему нас учили!"

"Именно," – кивнул Тэюттин, его глаза-щелочки смотрели куда-то за пределы яранги, словно видели сквозь снег и метель. "Ваша медицина спасает тело, наш путь – исцеляет душу, а душа исцелённого тела не вернётся в болезнь. Когда дух силён, тело сопротивляется. Когда дух сломлен, даже крепчайшее тело поддаётся недугу. Разве вы не видели солдат, которые умирали не от ран, а от тоски по дому? Или тех, кто с тяжелейшими ранениями выживал, потому что у него была сильная причина жить?"

Дедушка Выкван, сидящий чуть поодаль, напряжённо слушал каждое слово, впитывая эту новую для него философию. Он видел, как Тэюттин иногда прикасался к больному, и, казалось, энергия текла из его рук. А молодой доктор, он был мастером вправлять сломанные кости, зашивать глубокие раны. И дедушка понимал, что оба они, каждый по-своему, пытались вернуть равновесие в мир человека. И это было невероятно.

Еще к Учителю приезжал иногда фельдшер Егорыч, человек суровый, но сердечный, знающий тундру как свои вены, который с 1905 года был самым главным лекарем Чукотки. Он был участником русско-японской войны и всегда рассказывал много невероятных случаев из своей практики.

Глаза Егорыча, обычно утомленные и задумчивые, загорались особым огнем, когда он вспоминал те годы. Он садился поближе к огню, вытягивал ноги, и его голос, хрипловатый от морозов и ветра, начинал плести узоры невероятных историй.

Вот помню, – начинал Егорыч, поглаживая свою седую бороду, – дело было под Мукденом. Мороз такой, что зубы стучат, а ветер пронизывает до костей. И вот, привозят к нам солдата. Молодой совсем, лет девятнадцать. В живот ранен, да так, что кишки наружу. Ну, думаю, всё, не жилец. В полевых условиях такое не лечится. Но он смотрит на меня такими глазами, полными мольбы, что сердце ёкнуло. Вокруг стоны, крики, а он только шепчет: Мамочка…

Я тогда решил рискнуть. Раздобыл чистую тряпку, спирт. Закатал рукава, хотя руки уже совсем не чувствовали холода. Аккуратно, как мог, вправил ему всё обратно, зашил кое-как, наложил повязку. Работал под обстрелом, земля дрожала от снарядов, но я ничего не слышал, кроме собственного дыхания и этого мальчишкиного хрипа. Думал, протянет максимум пару часов.

А через неделю, представляешь, Тэюттин, через неделю этот парень уже сидел и ложку держал! Бледный, худой, но живой! Сказал, что во сне видел, как его мать молилась, и чья-то рука, очень теплая, возвращала ему жизнь. С тех пор я понял: не только нож и бинт лечат. Иногда нужна та самая искра, та самая воля к жизни, и, может, даже чья-то молитва. А я просто был инструментом. Этого солдата потом комиссовали, и он уехал домой, к своей маме. Каждый раз вспоминаю его и думаю, как же это так получилось? Чудо, да и только!"

Егорыч помолчал, задумчиво глядя в огонь. Потом вздохнул и продолжил уже совсем другим тоном. "Но не всегда чудеса случаются. Бывают вещи, от которых лекарство бессильно, а знание – единственная защита. Вот тут, на Чукотке, мы постоянно сталкиваемся с тем, что не в каждом учебнике прочитаешь. С оленьими болезнями, например.

Привезли как-то в стойбище, где я остановился, тушу ырана. Олень молодой, крепкий на вид, но перед тем, как его убили, он странно себя вел – метался, потом судороги начались, пена изо рта. И хотя охотники опытные, они всё равно поначалу хотели мясо спасти – голод не тетка. Сезон охоты был не из удачных. А я, как увидел признаки, сразу руками развел.

Объяснил им, что этот яд, цикутоксин, он такой, что даже варка не берет. Пройдет по всему мясу, пропитает его, и тогда уж и человек, и собака, и любой, кто отведает, будет страдать, как тот олень. Судороги начнутся, дышать перестанет. Смерть, одним словом, хоть и не сразу. Говорю им: "Лучше голод потерпеть один день, чем целое стойбище потерять". Тяжело было убедить, конечно, каждый кусок мяса был важен, но здоровье дороже. Пришлось выбросить тушу. И правильно сделали. Нет такого лекарства против цикуты, чтобы потом мясо можно было есть. Только знание и осторожность спасают от этой отравы. Вот и выходит, что иногда самое главное лечение – это не лечить вовсе, а просто знать, чего не трогать."

Егорыч замолкал, глядя в огонь, а мы сидели, затаив дыхание, понимая, что в его рассказах было гораздо больше, чем просто медицина. В них была сила духа, вера и та необъяснимая связь, которая иногда спасает даже в самых безнадежных ситуациях, но также и суровая мудрость Севера, где знание о каждой травинке и каждом звере могло стоить жизни. Именно эта мудрость – не книжная, а та, что впитана с молоком земли и шепотом ветра – была исконным достоянием шаманов. Она, словно невидимая нить, связывала человека с духами предков и силами природы, и только когда эта нить крепла, человек был готов взять в руки бубен.

Шаман посчитал дедушку готовым к своему бубну и шаманской практике, когда ему исполнилось 35 лет. Молодой дедушка вернулся в свое стойбище и женился на молодой бабушке.

И вот тогда, когда уже скоро должен был родится мой папа, фельдшер Егорыч привез студента медицинского факультета Императорского Томского университета Мишу, который напросился на производственную практику на Чукотку. Здесь, Миша, медицина не в книгах, а в дыхании земли говорил студенту Егорыч и привозил его, по возможности, знакомится с шаманами и их мудростью.

Дедушка – уже к тому времени шаман Нэнвыт-ӄэӄэ-ӄытын-гыргын – высокий, с глазами, как зеркало озера перед бурей. Он встречает их у костра, кивает Егорычу и говорит: – Михаил… Имя твоё звучит как дерево, пытающееся понять ветер.

Он говорит на русском с акцентом, а потом неожиданно – на французском: – Le corps est une chambre de résonance. Студент Миша, конечно, знал французский, но не ожидал, что его знает чукотский шаман. Он выразил свое почтение, и они начинают разговор – о теле как сосуде, о душе как пациенте, о боли, которая не лечится лекарством. Нэнвыт-ӄэӄэ-ӄытын-гыргын рассказывает, как чувствует болезни по запаху, а Михаил – как лечит язвы по симптомам. Каждый учится друг у друга.

Когда начались роды у жены шамана, и повитуха в тихой панике от необычного случая, обратилась к фельдшеру Егорычу, который тоже не увидел правильного решения, подключился студент Миша, который как раз недавно изучал все необычные случаи в акушерской практике и вспомнил безопасное решение проблемы: Наружный акушерский поворот. В результате и бабушка и мой папа остались живы. И моего брата назвали в честь этого Миши.

Мы до сих пор переписываемся с Мишей, говорит дедушка. Сейчас он профессор и большой ученый. Нашу переписку он называет «Письма между мирами». Миша писал мне – Твои письма как дыхание тундры и шум океанских волн в конверте.

Когда твой папа выучился и в школе и шаманскому ремеслу, я решил отправить его учиться на врача.

Миша написал: я помог ему войти в этот мир и помогу ему изучить медицину, а он, как молодой шаман, напомнит мне что человек – больше, чем совокупность органов.

Вечерами у костра дедушка рассказывал мне легенды.

***

Легенда о Сердце Великого Ветра

Слушайте…

В незапамятные времена, когда небо ещё разговаривало с землёй,

а звери были хранителями слов,

жил в горах шаман по имени Тэйру.

Он родился в час,

когда Луна обняла Солнце,

и потому в его сердце жило сразу два начала —

свет и тень.

И вот однажды, в ночь падучих звёзд,

когда они сыпались с неба, словно слёзы духов,

Тэйру услышал голос Великого Ветра.

То был древний дух, что несёт дыхание самой жизни.

И сказал он шаману:

– Ты станешь Стражем Равновесия.

Запомни же первый закон духа:

не причиняй вреда —

ни зверю, ни дереву, ни камню, ни брату своему.

Ибо тот, кто сеет боль, первым пожнёт её плоды.

Тэйру принял завет и пошёл в странствия.

Он лечил раненых птиц,

утешал плачущие реки,

и даже песца, что украл его пищу,

он не осудил, а понял его нужду.

И люди говорили:

«Он несёт счастье, как весна несёт цветы».

И чем больше он дарил радость,

тем ярче сиял его дух —

светился, как огонь без жара.

Но вот однажды в его стойбище

пришёл человек, чьё сердце было полно злобы.

Он рушил яранги,

обижал детей.

Тэйру встал перед ним.

А Ветер прошептал:

– Ты можешь остановить его силой…

Но нарушишь завет.

Тогда шаман запел песню.

Песню, что знали лишь духи.

В ней были и боль, и страх,

и любовь, что умеет исцелять.

И человек, услышав её, заплакал.

А злоба его растаяла,

как лёд под солнцем.

С тех пор Тэйру стал легендой.

Его называли Сердцем Великого Ветра.

А в горах и поныне шепчет ветер:

– Кто не причиняет вреда —

становится источником счастья.

А кто сеет страдание —

теряет себя.

***

Легенда о Сером Ветре и Каменном Сердце

В древние времена,

когда духи ещё ходили по земле,

а люди говорили с деревьями,

жил шаман по имени Серый Ветер.

Он был мудр и тих, как тень от облака.

Его уважали не за силу,

а за сердце, полное доброты.

И вот однажды в эти земли

пришёл чужак – Каменное Сердце.

Жесток был он:

слова его – как ножи,

поступки – как огонь,

выжигающий всё живое.

Он хотел испытать Серого Ветра,

разрушить его покой,

доказать, что доброта – слабость.

Каменное Сердце проклинал шамана,

ломал его священные тотемы,

насмехался над учением.

Но Серый Ветер не отвечал злом.

Он смотрел на чужака

с безмолвным спокойствием —

как смотрит гора на бурю.

– Почему ты молчишь? – кричал Каменное Сердце.

– Почему не защищаешь себя?

Серый Ветер ответил:

– На добро я отвечаю добром. Это путь света.

– На зло я отвечаю тишиной. Это путь тени.

– Зло умирает там, где не находит отклика.

Прошли дни.

И Каменное Сердце почувствовал пустоту.

Его ярость не находила цели,

его зло не приносило ему силы.

Он страдал,

ведь ненависть не имеет власти над тем,

кто не дал ей корней.

И однажды он пал на колени перед Серым Ветром:

– Как ты победил меня, не сражаясь?

Шаман положил руку ему на плечо и сказал:

– Уважение – это зеркало.

Ты видишь в нём то, что сам излучаешь.

Ты пришёл с камнем.

А я дал тебе ветер.

А ветер всегда точит камень.

С тех пор Каменное Сердце

стал Утренним Камнем —

хранителем тишины

и учеником Серого Ветра.

И поныне в тех краях говорят:

«Хочешь, чтобы тебя уважали —

будь ветром, а не бурей».

***

Легенда о Танце Духа и Тревожной Тени

В те времена,

когда человек ещё слышал дыхание земли,

а звёзды были советниками шаманов,

жил в северных лесах мудрец по имени Эйлан.

Он был Проводником Движения,

тем, кто умел разговаривать с ветром через танец.

Говорили:

когда Эйлан чувствовал тревогу,

он не искал слов,

не звал духов —

он начинал двигаться.

Его тело текло, как река,

изгибалось, как дым,

и каждый его жест

был молитвой без слов.

И вот однажды на землю Эйлана

опустилась Тревожная Тень.

Она родилась из страха,

из боли,

из тяжёлых мыслей, что терзают душу.

Люди прятались.

Духи молчали.

Небо потемнело.

Но Эйлан вышел на поляну,

где сгущалась Тень,

и начал танец.

Он не боролся – он кружился.

Он не кричал – он дышал.

Его движения были

как дыхание самой земли,

как пульс мира.

Тень тянулась к нему,

пытаясь схватить,

но каждый раз,

когда её пальцы касались его тела,

они рассыпались в пыль.

Эйлан не сопротивлялся.

Он растворял тревогу в ритме.

И тогда Тень прошептала:

– Почему ты не боишься меня?

А шаман ответил:

– Я не борюсь с тобой. Я танцую с тобой.

Ты – часть меня. Но я не часть тебя.

Через движение я возвращаюсь в поток.

А поток не знает страха.

С тех пор люди запомнили:

«Когда тревога приходит – не стой. Танцуй.

И станешь ветром, что не знает уз».

А в тех лесах до сих пор говорят:

«Тот, кто танцует с духами, не боится теней».

***

Легенда о Перьях Неба и Камнях Рек

В древние времена,

когда мир был молод,

и границы между духами и людьми ещё не существовали,

жила Великая Птица по имени Айанара.

Её крылья были сотканы из ветров,

а перья – из света звёзд.

Она летала между мирами,

наблюдая за теми, кто умеет слышать шёпот леса

и понимать язык воды.

Айанара была вестницей Неба.

Когда духи хотели предупредить или благословить человека,

они просили её сбросить одно из своих перьев на землю.

Перо, падая с высоты, несло силу предков,

защиту от зла

и напоминание:

«Ты не один. Тебя ведут».

Однажды шаман по имени Тарэ шёл вдоль тропы,

размышляя о судьбе своего народа.

И вдруг он увидел перо, лежащее на камне.

Он поднял его,

и в тот миг услышал голос Айанары:

– Ты увидел знак.

Теперь ты – хранитель.

Перо – твой щит, твоя связь с Небом.

С тех пор люди собирали перья, что встречали на пути.

Ставили их в вазочки,

вешали над входом,

клали на алтарь.

И каждый раз, когда ветер касался пера,

духи шептали слова поддержки.

Но не только перья несли силу.

Камни, лежащие в реках, тоже были дарами.

Говорили, что реки – вены Земли,

а камни – её кости.

Тот, кто бережно поднимал речной камень,

чувствовал под ногами твёрдую тропу,

даже в часы сомнений.

Он обретал устойчивость, мудрость и память Земли.

Шаманы учили:

– Нашёл перо – тебя заметили духи.

Взял камень из реки – принял силу Земли.

Храни их, и они будут хранить тебя.

И по сей день, когда путник находит перо или камень,

Айанара взмывает в небо, радуясь, что кто-то ещё помнит старую магию мира.

***

Легенда о Зубной Звезде и Улыбке Жизни

В древние времена, когда мир был ещё молод, а духи ходили среди людей, жила в сердце леса шаманка по имени Лаэна.

На груди у неё сверкал амулет из зуба Звезды – сияющего камня, упавшего с небес в ночь, когда все звери впервые засмеялись.

Лаэна знала тайну, что открыл ей дух Ветра:

улыбка – мост между душами.

Но люди забыли смеяться.

Их лица стали каменными,

сердца – тяжёлыми,

и даже реки перестали петь.

Однажды Лаэна отправилась в путь.

Шла от стойбища к стойбищу,

от гор к равнинам,

и в каждом месте дарила людям свою улыбку —

тёплую, как утреннее солнце,

лёгкую, как лепесток,

искреннюю, как дыхание леса.

И каждый, кто встречал её взгляд, невольно улыбался в ответ

Сначала робко, потом искренне,

и улыбка от улыбки разносилась по миру.

И случилось чудо:

прохожие улыбались друг другу,

птицы запели новые песни,

а сама Жизнь – древний дух, спящий в корнях мира —

проснулась и рассмеялась.

Её смех был громом,

а её улыбка – радугой,

что соединяла небо и землю.

С тех пор шаманы говорят:

– Улыбка – заклинание, что возвращает свет.

Улыбнись – и мир улыбнётся тебе.

А где-то в лесу, если прислушаться,

можно услышать шёпот Лаэны:

«Свет живёт в тех, кто смеётся первым».

Легенда о Тени Завтра

В древние времена,

когда мир ещё дышал песнями ветра

и шёпотом звёзд,

жил человек по имени Айру – странник, мечтатель

и ученик Великого Шамана.

Айру часто смотрел в даль,

туда, где восходящее солнце

рисовало образы будущего.

Он говорил:

– Когда-нибудь я стану сильным…

– Когда-нибудь я стану мудрым…

– Когда-нибудь я стану собой…

Но Великий Шаман, седой как луна

и тихий как снег,

однажды повёл Айру в Сердце Горы,

где живут духи времени.

Там, в пещере, Айру встретил Тень Завтра —

огромную фигуру, сотканную из обещаний, сомнений и отложенных решений.

Тень шептала:

– Ты будешь счастлив… потом.

– Ты будешь свободен… когда закончишь всё.

– Ты станешь собой… когда придёт время.

Айру дрожал,

но Шаман сказал:

– Завтра – дух, питающийся твоим сегодня.

Он никогда не насытится,

пока ты не станешь тем, кем хочешь быть – сейчас.

Шаман дал Айру три дара:

• Камень Решения – согревает сердце, когда нужно выбрать путь.

• Лист Присутствия – шепчет: «Сейчас – всё, что у тебя есть».

• След Волка – ведёт туда, где живёт действие, а не ожидание.

Айру вернулся в стойбище

и стал жить как тот, кем мечтал быть.

Он ел как здоровый,

говорил как мудрый,

любил как свободный.

Люди говорили:

– Он изменился.

Но Айру знал:

он просто перестал ждать.

С тех пор шаманы учат:

– Хочешь быть светом – гори.

– Хочешь быть ветром – двигайся.

– Хочешь быть собой – стань им сегодня.

***

Уроки шаманки на берегу моря и в тундре

Мы с дедушкой ходили по тундре и по берегу моря. Он развивал у меня то природное умение, которым сам обладал с детства. Шаман Нэнвыт-ӄэӄэ-ӄытын-гыргын шагал неторопливо. Его меховая накидка тихо шуршала о мхи, словно продолжала разговор с землёй. Ветер трепал её края и приносил запах соли и старого льда. Глаза старика, затенённые морщинами, зорко скользили по горизонту.

Я семенила рядом, чувствуя, как мои маленькие ступни утопают в мягкой губке тундры. Каждое движение дедушки было размеренным, каждое слово – как камень, брошенный в воду.

Мы то шли по мшистым просторам, где земля дышала древними тайнами, то вдоль берега, где ветер приносил солёный шепот духов.

– Смотри, Кельэт, – сказал он однажды, присев у куста с мелкими бледно-фиолетовыми цветами. – Это ятъёлгын. Он лечит от жара, но, если сорвёшь его в полнолуние – поднимет лихорадку. Растения, как люди, меняются под светом небес.

Он протянул мне лист, и я осторожно коснулась его подушечками пальцев. Лист был шершавый, но будто хранил внутри тепло. Иногда под пальцами проходил лёгкий ток, иногда – холодок, от которого мурашки поднимались по рукам.

– Ты чувствуешь? – спросил он, не глядя. – Это твоя кровь разговаривает с их соками. Не разумом – нутром.

Я кивала, но в груди росло сомнение: «А вдруг я не почувствую? А вдруг я глуха для земли?» Но стоило листу коснуться кожи, ответ рождался сам.

На другой день мы шли вдоль скал, где в трещинах прятались редкие травы. Нэгэвытнывгыт внезапно остановился, вдохнул воздух и нахмурился.

– Здесь кто-то готовил пищу. Чуешь? Горечь в воздухе. Яд в сваренном кывъэт. Не сильный, но для ребёнка – опасен.

Я втянула воздух. Сначала – ничего. Потом что-то сухое, горькое, будто обожжённая трава, коснулось языка. Мой живот сжался, и я сама удивилась: это не был страх, скорее предчувствие, будто тело знало раньше меня.

– Вот так, – кивнул дедушка. – Это не знание. Это зов. Ты не ищешь – ты слышишь.

Каждый день он испытывал меня: заставлял различать запахи, трогать корни, пробовать на кончике языка каплю настоя.

– Этот лист, – говорил он, – как старуха с добрым лицом, но злыми мыслями. А этот – как воин: суровый, но честный. Учись видеть их души.

Иногда я ошибалась. Старик смеялся:

– Это не лекарство, а корм для оленей. Но ошибки – тоже учителя.

Я краснела, но в глубине радовалась: даже ошибка оставляла в теле след, и этот след уже был знанием.

Я прислушивалась не к словам, а к себе: к тому, как у корня холодили ладони, как от листа теплило грудь, как от веточки сердце вдруг начинало биться быстрее.

Шаман Нэнвыт-ӄэӄэ-ӄытын-гыргын шагал медленно, будто прислушиваясь к дыханию земли. Мы поднялись чуть выше по склону, где ветер становился резче, а трава – редкой. Среди серых камней, словно спрятанное солнце, расцвёл куст с жёлтыми цветками. Корень его был толстым, будто хранил в себе силу гор.

– Ынъынрэк, – произнёс он, опускаясь на колени. – Золотой корень. Не по цвету – по силе.

Он провёл ладонью по стеблю, не срывая. – Это растение не лечит болезнь напрямую. Оно укрепляет дух. Когда человек истощён, когда душа его как пустой мех – Ынъын наполняет. Не сразу, не ярко. Но будто возвращает тебя себе.

Я присела рядом, вглядываясь в цветки. Они не сияли, но в их жёлтом было что-то стойкое, как утренний свет после долгой ночи.

– А если грусть? – спросила я. – Или страх?

Дедушка кивнул. – И тогда. Особенно тогда. В северных землях, где зима долгая, Золотой корень варят и пьют терпкий отвар, чтобы не потерять себя. От усталости, от тоски, от тех мыслей, что приходят, когда всё вокруг молчит.

Он взял щепоть земли у корня и вложил мне в ладонь. – Не всегда нужно понимать. Иногда достаточно чувствовать. Это растение говорит не голосом, а тишиной. Прислушайся.

Я закрыла глаза. Ветер коснулся моих щёк, и в груди стало чуть легче. Не как от лекарства – как от чьего-то присутствия. Тёплого, надёжного. Я не знала, было ли это Ынъын или просто моментом, но сомнение отступило.

– Слышу, – прошептала я.

– Вот и хорошо, – сказал дедушка. – Значит, ты уже учишься.

Урок у болота. Томгын мылгитгык – Цикута

Солнце клонилось к закату, окрашивая болото в медные и багряные тона. Туман лениво стелился над водой, а воздух был насыщен запахом сырости и прелой листвы. Я ступала осторожно, следуя за дедом-шаманом, который двигался уверенно, будто сам был частью этих мест.

– Смотри внимательно, – произнёс он, остановившись у края воды. – Вот это Томгын мылгитгык или Цикута.

Перед ними возвышалось стройное растение с полыми стеблями, слегка покачивающимися от вечернего ветра. Его листья были перисто-рассечённые, а корневище – будто разрезанное на сегменты, как позвоночник древнего зверя.

– Красивое, – прошептала я, наклоняясь ближе.

– И смертельное, – отозвался дедушка, его голос стал глухим, как удар барабана. – Цикута не прощает ошибок. В её корне живёт цикутоксин – яд, что вызывает судороги, паралич, и, если дух не силён – смерть.

Он осторожно выкопал корень, показав его мне. Белый, плотный, с тонким сладковатым ароматом.

– Вот почему дети и звери гибнут. Сладкий вкус – обман. Природа умеет заманивать.

Я вздрогнула, представив, как кто-то, не зная, откусывает кусочек и почувствовала, как уважение к растению сменилось тревогой.

– Мы не используем цикуту в лечении, – продолжил шаман. – Но мы должны знать её. Знать, чтобы не бояться. Знать, чтобы уважать.

Он провёл пальцем по корню, затем коснулся моего лба.

– Запомни опасную силу Томгын мылгитгык. И её предупреждение.

Я кивнула, чувствуя, как болото будто замерло, прислушиваясь к нашему разговору, и остро почувствовала: это был не просто урок ботаники. Это был урок жизни и смерти.

Дедушка, не отрывая взгляда от горизонта, где сумрак уже начинал сгущаться над болотом, продолжил свой рассказ, обращаясь ко мне с той особой интонацией, которую он всегда использовал, когда речь шла о вещах опасных, древних и священных:

– Цикута, дитя болот и теней, не прощает ошибок. Если олень коснулся её корня – неважно, по глупости или от голода – ты это заметишь. Но не сразу. Сначала он станет беспокойным, как будто слышит зов, которого нет. Его походка – шаткая, как у птенца, впервые вставшего на ноги. Он будет метаться, будто пытается сбежать от чего-то внутри себя.

Шаман Нэнвыт-ӄэӄэ-ӄытын-гыргын провёл пальцем по земле, рисуя спираль.

– Слюна потечёт, пена – как у бешеного. Зрачки расширятся, дыхание станет частым, рваным. А потом – судороги. Сначала мелкие, будто дрожь от холода, но вскоре – сильные, как будто тело само пытается вырваться из своей оболочки. Особенно заметны они на морде – уши дёргаются, губы сжимаются, челюсть может сомкнуться так, что не разжать.

Он замолчал на миг, а затем добавил:

– Если ты увидишь, как олень падает, не в силах удержаться на ногах, и каждый звук – как удар по его нервам, знай: яд уже в мозге. Он не сможет есть, не сможет пить. И если дыхание станет поверхностным, как ветер над гладью воды, – конец близок.

Я слушала, затаив дыхание, а затем спросила:

– А можно ли спасти его?

Шаман покачал головой.

– Только если ты – быстрее яда. Но цикута не любит проигрывать. Она древняя. Её корень – как змея, что ждёт под землёй. И если олень её вкусил – чаще всего это путь в один конец.

Он посмотрел на неё пристально.

– Потому мы и учим молодых охотников распознавать её. Потому и не ходим в болота без нужды. Потому и храним старые знания – чтобы не повторять старые смерти.

День за днём я училась не только распознавать растения, но и слушать их намерения, силу и скрытую опасность. Ловила запахи, как птица ветер, прислушивалась к корням, как к собственному сердцу.

Дедушка не просто обучал меня – он пробуждал во мне память рода, шаманскую интуицию, ту, что передаётся не словами, а дыханием земли и шёпотом волн.

Истинное знание не передаётся – оно просыпается, когда человек становится частью того, чему учится.

День за днём моя кожа, дыхание, сердце учились помнить. Я всё яснее чувствовала: земля разговаривает не с ушами и не со словами, а с телом.

В непогожие дни, когда ветер шуршал по тундре, а капли дождя стучали по крыше, мы с дедушкой уютно устраивались в тёплой яранге. Там, где пахло дымом, мхом и чем-то сладким – может, сушёными ягодами – потрескивал костёр, как будто он сам хотел рассказать сказку.

Дедушка, как и папа, подбрасывал в огонь волшебные травы – они вспыхивали зелёным, синим, иногда даже фиолетовым пламенем, и воздух наполнялся ароматами: терпкий зверобой, мятная свежесть, сладковатое дыхание багульника. Я замирала – будто сама тундра готовилась показать своё волшебство.

Он рассказывал мне о Среднем мире – о его сияющих реках, пушистых облаках, которые можно гладить, и деревьях, у которых кора пахнет шоколадом. Я закрывала глаза и видела всё это: прыгала по радужным камушкам, пробиралась сквозь шуршащие кусты, пробовала на вкус золотистые плоды, похожие на персики с медом.

А потом делилась с дедушкой – как будто мы вместе там были, шли рядом, держась за руки, и смотрели на одни и те же чудеса. Он улыбался, а я чувствовала, как от его ладони к моей передаётся тепло, как будто мы и правда путешествовали вместе по этим волшебным землям.

Мы с дедушкой будто вышли из яранги в нижнее пространство Среднего мира – в Мир Природы. Сразу воздух стал другим – густым, как мёд, наполненным ароматами хвои, влажной земли и цветущих трав. Лес вокруг сиял изумрудной зеленью, сквозь листву пробивались пятна солнечного золота. Каждое дерево казалось живым: кора была тёплой, как кожа, а листья шептали на ветру, будто делились тайнами.

Вокруг звучала музыка леса: звонкий щебет птиц падал, как капли росы, журчание реки отзывалось смехом доброго духа, а треск веточек под ногами напоминал о том, что лес внимательно прислушивается к каждому шагу. Дедушка сорвал ягоды у ручья, и я попробовала их – они оказались кисло-сладкими, как само лето, и оставляли на языке прохладное эхо. У костра он поджёг траву, пахнущую мятой и дымом, и мне показалось, что лес дышит через меня.

Когда мы поднялись выше, воздух стал тонким и прозрачным, словно стекло. Камни под ногами хранили тепло солнечных поцелуев. На вершине нас встретил дух гор: он явился в облике орла с глазами, глубокими, как два озера. Орёл молча смотрел, и я чувствовала, как внутри разливаются сила и спокойствие.

В лесу жили иные духи – не похожие на людей, а проявлявшиеся в тенях, запахах и звуках. Один из них явился в виде светлячка, он сел мне на ладонь и прошептал: «Ты слышишь нас, значит, ты часть нас». И я вдруг ощутила, что лес принял меня, как свою маленькую веточку.

Мы сидели у реки, и дедушка учил меня слушать. «Смотри не глазами, а сердцем», – сказал он. Тогда я увидела: вода рисует истории, деревья качаются в ритме древнего танца, а ветер несёт слова, которые можно понять, если просто быть рядом.

Мы двинулись дальше, и дедушка сказал, что теперь мне пора увидеть другое пространство Среднего мира – Мир людей. Лес остался позади, и постепенно запах хвои растворился, уступая место дымку деревенских костров и сладковатому аромату свежего хлеба. Воздух стал гуще от звуков: где-то лаяли собаки, кричали петухи, звенели ведра у колодца.

Мы вошли в деревню, и дома тянулись друг к другу, будто старались согреться плечами. Из изб доносился детский смех, скрип веретён и запах горячего молока. Каждое движение людей здесь было не просто делом, а частью ритуала: женщины месили тесто, и в их руках оно словно оживало; мужчины чинили сети, и каждый узел был узлом судьбы.

Дедушка объяснял: «Здесь люди не только живут – они связывают себя и мир через обычаи». Я видел, как старики выходили к реке, бросали в воду хлеб и капли молока – благодарность духам за щедрость. На свадьбе молодые обменивались не только кольцами, но и дыханием: касались лбами, чтобы сердца запомнили ритм друг друга.

В городе всё звучало иначе. Каменные стены хранили эхо шагов и звон колоколов, запахи были резче – копчёное мясо, воск свечей, пыль базара. Люди здесь спешили, но даже их спешка была обрядом: торговцы выкрикивали цены, словно заклинания, монахи несли молитвы в воздухе, а дети играли в прятки так, будто повторяли древние сценарии охоты и побега.

Я понял: в Мире людей каждое действие – от крика петуха до последнего поклона в храме – не случайно. Всё здесь сплетено в ткань ритуалов, которые удерживают мир от распада.

Я оборачивалась и видела, что следы мои исчезают, словно их не было. Земля принимала меня, как свою.

Ветер шептал, и я понимала его речь. Он рассказывал о далёких горах, о зверях, что скитаются там, о людях, которых я никогда не встречала. Иногда он приносил мне запах дыма чужого костра, и тогда сердце моё замирало: значит, есть и другие, такие, как я.

Я знала – дорога не прямая. Она вьётся, путается, уводит в сторону, испытывает терпение. Но я верила: духи не зря дали мне способность слышать их. Значит, где-то впереди ждёт то, ради чего я иду.

И всё же внутри было сомнение: может, это всё – лишь мой сон? Может, не я слышу духов, а духи играют мной? Но стоило мне прикрыть глаза и вдохнуть глубже, как я ощущала – сила внутри жива. Она не чужая, она моя.

Я шла дальше, и с каждым шагом земля словно отвечала мне: камни звенели, трава склонялась, птицы взлетали, будто открывали путь.

В небе появился ворон. Чернее ночи, с крыльями, которые будто впитывали свет, он кружил надо мной, каркал, но не устрашал. Его голос звучал не как крик – как зов.

Я остановилась. Ворон сел на камень и уставился на меня – прямо в глаза. В его зрачках мелькали искры огня, отражались небо и вода, и ещё – что-то иное, чего я не могла назвать.

– Ты знаешь, куда идти, – услышала я не ушами, а сердцем.

Ворон взмахнул крыльями и взлетел. Я шагнула за ним – и мир вокруг изменился.

Небо стало мягким, как ткань сна. Деревья превратились в образы: их кроны – в танцующие фигуры, стволы – в колонны старого храма. Я вошла туда, где всё было знакомо и незнакомо одновременно.

Здесь каждый шаг отзывался символом: камень становился сердцем, упавший лист – письмом, вода – зеркалом, где отражалась не я, а то, кем я могу быть.

И ворон вёл меня всё дальше, сквозь сны и знаки, туда, где границы рушились, где можно было услышать то, что скрыто в молчании.

Я шла за вороном, пока передо мной не открылось озеро. Воды его были неподвижны, будто из стекла, а гладь сияла серебром, хотя солнце давно уже спряталось за горизонтом. Казалось, оно не отражало мир – оно само было миром.

Ворон сел на камень у берега и склонил голову, словно приглашая меня взглянуть. Я подошла ближе – и в зеркале воды увидела не только своё лицо. Там были образы – забытые, вытесненные, ещё не рождённые. Деревня, где я играла в детстве. Город, полный шума и лиц. Огонь костра. Тени тех, кого уже нет рядом.

Я протянула руку – и вода дрогнула, как ткань. Серебро растеклось кругами, и вдруг я поняла: это и есть портал сна.

Я сделала шаг, и поверхность поддалась, впустила меня. Озеро закрылось за спиной, и я оказалась по ту сторону – где сон и явь больше не спорили, где знаки становились живыми проводниками, а ворон взлетел уже не птицей, а чёрным символом, ведущим глубже в пространство Снов.

Всё вокруг стало зыбким, как дыхание на холодном стекле. Мир растворялся и складывался заново, словно кто-то перетасовывал колоду образов. Я шла – или, может быть, плыла, не чувствуя ног.

Первым ко мне пришёл сон-знак. Из темноты выскользнула тропинка, выложенная белыми камнями. Каждый камень сиял мягким светом, и стоило мне ступить – свет уходил под кожу, будто камень оставлял во мне искру. Дедушка шёл рядом, но не касался земли: его шаги были больше похожи на отражения.

– В снах всё – не то, чем кажется, – сказал он негромко. – Здесь важно не куда ты идёшь, а что ты видишь на пути.

Тени вокруг оживали. Из них выходили образы: женщина с лицом, скрытым под вуалью; олень, у которого вместо рогов – ветви с листьями; рыба, парящая в воздухе, как птица. Они смотрели на меня, но молчали, будто предлагали самим взглядом разгадать их смысл.

Ворон летел впереди. Его крылья шумели, как раскрывшиеся страницы. И я вдруг поняла: это не просто сон. Это – язык, на котором разговаривает со мной мир. Символы становились буквами, и надо было только научиться их читать.

И чем дальше мы шли, тем яснее становилось: этот Мир снов – не отдых для сознания, а дверь, ведущая в иные уровни Среднего мира.

Мы остановились на поляне, где воздух был густой, как молоко, и пах сладковатым туманом. Ворон опустился на камень и трижды каркнул. Из белой дымки передо мной начало вырастать зеркало – огромное, выше меня вдвое. Его рама была сплетена из змей, которые шевелились, как живые, а вместо стекла – гладь воды, темная и глубокая, как ночь.

– Это Зеркало Снов, – сказал дедушка. – Оно не показывает лицо. Оно открывает то, что внутри тебя.

Я подошла ближе и посмотрела. Сначала – тьма. Потом в воде начали проступать образы: маленькая я, бегущая по лугу; юркий песец, мелькнувший хвостом; горы, которые я ещё не видела, но знала, что они ждут меня. Но вдруг вода заструилась сильнее, и там возникла другая я – взрослая, с глазами, полными огня, и за спиной у неё – стая птиц. Она смотрела прямо в меня и улыбалась.

– Это твоё предназначение, – шепнул дедушка. – Сны всегда указывают путь, но не приказывают.

Я протянула руку – и в тот миг зеркало дрогнуло, словно втянуло моё дыхание, и распалось на тысячи светящихся осколков. Каждый осколок стал дверью, и ворон расправил крылья, направляя меня к одной из них.

– Теперь ты готова идти дальше, – сказал дедушка. – Мир Снов ведёт в ещё более тонкие пространства. Смотри внимательно: знаки будут твоими проводниками.

Я шагнула – и свет подхватил меня, превращая сон в портал.

Свет портала рассыпался, словно стеклянные капли, и я оказалась в тишине. Не было ни леса, ни травы, ни гор – только ровная гладь, уходящая во все стороны, как озеро без берега. Я шагнула – и поняла, что стою на зеркале. Под ногами отражалась я сама, и каждый мой шаг отзывался дрожью в бесконечной глубине.

– Это Мир Зеркал, – тихо сказал дедушка. Его голос звучал одновременно рядом и будто изнутри меня. – Здесь каждый встречает себя.

Я посмотрела вниз – и отражение подняло голову. Но оно не повторяло мои движения. Оно жило собственной жизнью: глаза сверкали сильнее, губы дрожали, словно оно хотело заговорить. Я протянула руку – и отражение сделало то же, только быстрее. Но вместо касания – я почувствовала холод, как будто лёд проник мне в ладонь.

Вдруг вокруг начали возникать новые зеркала, высокие, как стены. В каждом – разные «я»: смеющаяся, плачущая, разъярённая, спокойная, старая, совсем маленькая. Они двигались, как живые, и я поняла: это не просто отражения. Это мои возможные пути, мои скрытые стороны, мои тени и мои силы.

– Смотри, – сказал дедушка. – Не все отражения твои враги. Но и не все твои друзья. Узнавай их.

В одном зеркале я увидела себя с лицом, покрытым белой краской шаманки, с бубном в руках – и сердце моё дрогнуло. В другом – усталую и сломанную, потерянную в темноте. Я ощутила страх: что, если именно это и есть моя настоящая судьба?

Ворон снова появился, сел на моё плечо и легко коснулся клювом моей пряди волос, словно подбадривая и передавая свою силу.

– Важно не выбрать зеркало, – прошептал дедушка, – а понять, что все они – части тебя.

И тогда я сделала шаг к центральному зеркалу, где отражение смотрело прямо в мои глаза. Оно улыбнулось – и я улыбнулась в ответ. И в тот миг зеркала задрожали, зазвенели, словно хрусталь, и расступились, открывая новый путь.

Я шагнула в свет, где отражения растаяли, как дым, и знала: дальше нас ждёт иное пространство.

Когда зеркала расступились, я оказалась в странном месте. Всё вокруг переливалось – ни леса, ни гор, ни домов, только пути, расходящиеся во все стороны, как лучи звезды. Каждый путь был разным: один светился золотом, другой уходил в туман, третий был выложен камнями, которые пульсировали мягким светом, словно дышали.

– Это Порог миров, – сказал дедушка. – Здесь выбирают направление. Здесь решают, куда идти дальше.

Воздух был плотным, словно состоял из тысяч голосов, шепчущих одновременно. Я прислушалась – и поняла, что это были слова моих предков. Они звали, предостерегали, советовали. Одни говорили: «Ступай в свет», другие – «Иди в тень», третьи – «Останься, не спеши».

Посередине перекрёстка стояли врата – высокие, как дерево, но сделанные из света и тумана. В их арке то появлялись, то исчезали образы: луна, олень, река, костёр, лицо женщины, глаза ребёнка. Я поняла – это знаки, что каждый видит по-своему.

Ворон вспорхнул с моего плеча и сделал круг над перекрёстком, будто показывая: все пути открыты. Дедушка посмотрел на меня серьёзно:

– Здесь важно не то, какой путь правильный, а какой твой.

Я закрыла глаза и услышала, как сердце бьётся в унисон с шёпотом пространства. Когда я открыла их, то увидела: одна тропа сияла мягче, теплее других, будто звала меня. Я сделала шаг – и врата вспыхнули, впуская нас внутрь.

И в тот момент всё вокруг изменилось – воздух стал прохладнее, пахнул ночной свежестью, и я поняла: мы перешли в новое пространство.

Воздух здесь был особенный – сладковато-горький, как мёд, смешанный с дымом трав. Казалось, я вдыхаю сразу все времена года: весну с её ароматом первых цветов, лето с тёплой смолой сосен, осень с терпким запахом сухих листьев и зиму с холодным дыханием снега. Каждый вдох открывал новый вкус: на языке проступала кислинка ягод, пряность тмина, свежесть росы.

Дороги, расходящиеся во все стороны, тоже пахли по-разному. Та, что светилась золотом, тянула запахом печёного хлеба и яблок, как будто вела в место уюта. Другая, туманная, была горькой, пахла полынью и сырой землёй – как будто манила испытанием. Каменная тропа отдавала медным привкусом на губах, словно металл, и сулила силу, но и тяжесть.

И вдруг я заметила, что у каждой дороги есть свой обитатель. У золотой тропы сидела женщина в белом платке, и её глаза светились, как огни дома, зовущего к себе. В тумане мелькал силуэт старика с посохом, он будто ждал, кто осмелится ступить туда. А у каменной дороги стоял высокий воин, чьё лицо сияло, как вырезанное из камня, и он кивнул мне, словно признавая во мне силу, о которой я сама ещё не знала.

Но больше всего меня поразили вратá. Они не просто стояли – они дышали, словно живые. Из их арки исходил вкус сладковатой влаги, как у родниковой воды, и запах свежескошенной травы. Когда я приблизилась, мне почудилось, будто на губах остался привкус мёда, а на коже – прохлада утреннего ветра.

И среди всего этого ворон вдруг снова каркнул, но не резко, а мягко, как будто смеялся. Он взлетел и сел на верхушку врат, и его чёрные крылья отразили все цвета дорог сразу – золото, серебро, туман и камень. Я замерла, затаив дыхание. Всё вокруг казалось сказкой, но сказкой настоящей, в которой я сама была героиней. Моё сердце колотилось, и я чувствовала: вот оно, место, где решается судьба.

И тогда мне показалось, что духи тундры, воды и ветра склонились надо мной. В их безмолвии я уловила древнее признание: теперь ты хранительница наших тайн.

В ЧЕМ СОСТОИТ ИСКУССТВО ШАМАНОВ

Искусство шамана – это не просто ритуалы. Лицо дедушки озарял свет пламени, и глаза его становились похожими на две звезды в чёрном небе. Это умение видеть то, чего другие не замечают. Это знание, дыхание, и путь. Мы не молимся духам, не кланяемся им. Мы работаем с ними как с равными.

Духи – это не злые или добрые боги. Духи – это сущности, они – силы, что движут миром. Подумай об огне: он не добрый, когда даёт тепло, и не злой, когда сжигает лес. Он – просто сила, и у него есть свой характер.

Духи – это сама сущность природных явлений. Дух реки – это не старик с бородой, а сама сила воды, текущей и меняющейся, которая может как дать жизнь, так и отнять её. Дух горы – это не великан, а могущество камня, вечного покоя и непоколебимости.

Задача шамана – не просить и не молиться им, а понять язык этих сил и научиться работать с ними в гармонии, понимать их язык. Это язык не слов, а знаков. Язык ветра, который шепчет, куда идти. Язык камня, который хранит память веков. Язык реки, которая может быть щедрой или опасной.

Шаман учится слушать эти голоса, читать эти знаки и чувствовать энергию вокруг.

Язык Ветра, который может быть ласковым, но может принести бурю. Язык Огня, который может дать тепло, но может сжечь всё дотла. Мы говорим с ними, как один сильный говорит с другим сильным. Мы показываем своё уважение, свою готовность к диалогу и свою силу.

Это как вести переговоры с великой силой: ты не просишь, а предлагаешь сотрудничество. Ты показываешь своё уважение к её могуществу и находишь общий интерес. Например, если нужно, чтобы речной дух дал рыбу для племени, ты не будешь умолять. Ты подойдёшь к реке и скажешь: «Мы пришли с миром. Мы хотим, чтобы наши люди жили в согласии с твоими водами, и принесли тебе свой дар. Мы готовы идти по твоим правилам».

Это не религия, а искусство общения. Искусство находить баланс между двумя мирами.

Шаман ищет не благосклонности, а баланса. Он знает, что если уважать силу ветра, она поможет ему в пути, но, если пытаться её обуздать, она принесёт шторм.

Шаман – это мост. Мы стоим посредине, между миром людей и миром духов, и наш долг – поддерживать этот мост, чтобы он не рухнул. Мы не просим у духов, мы предлагаем им сотрудничество. Мы говорим им: «Мы знаем, что вы здесь. Мы видим вас, и мы хотим, чтобы наши люди жили в согласии с вашим миром. Что мы можем сделать для этого?» И они слышат нас.

Это и есть наше искусство: знать, что каждый камень, каждое дерево и каждое облако обладает своей силой и своим разумом. И мы должны научиться говорить с ними на равных.

***

О древнем народе и Духах Покровителях

Наш народ живет с тех времен, когда здесь росли высокие деревья и водились мамонты и шерстистые носороги. Духи спасли наш народ от катастрофы, которая изменила весь мир. Сейчас духи помогают нашему народу, но не все умеют их слушать.

Духи предупредили нас о надвигающемся Великом Холоде. Небо потемнело, земля задрожала, и реки обратились в лёд. В те дни Духи Земли заговорили с нашими предками, но их слова были тихи, как шёпот. Только самые мудрые, те, кто умел слушать, поняли: мы должны уходить.

Наши шаманы отправились в Верхний Мир и просили духов-покровителей указать нам путь. И духи показали им тайные тропы, ведущие к землям, где ещё горел огонь жизни. Духи-проводники шли впереди, указывая нам путь. Они говорили с нами через ветер, показывали знаки на небе, и мы следовали за ними, оставив позади привычный мир.

С тех пор и по сей день духи ведут нас. Они говорят с нами через треск огня, через сны и через сердца тех, кто хранит древние знания. Но мир стал шумным. Наши люди всё чаще забывают их язык, и не все умеют слушать. Поэтому наш род, выживший благодаря духам, теперь живёт, опираясь на тех немногих, кто ещё хранит эту связь. На Духов-Проводников.

Духи-Проводники – это не просто шаманы. Времена Великого Холода прошли, и нам больше не нужно вести народ на север. Наша работа теперь тихая и скрытая от глаз. Мы – хранители, стоящие на краю. Краю между миром людей и миром духов, который наши люди всё чаще забывают.

Шум в ушах и в мыслях, от больших городов, от машин, от тревог. Этот шум заглушает шёпот ветра и песню реки. Он заставляет людей думать, что они одиноки, что их болезни случайны, а неудачи – это только их вина.

И тогда к Духам-Проводникам приходят люди. Они приносят с собой не только физические недуги, но и болезни, которые не может вылечить обычный врач. Болезни, которые приходят от потери связи с землёй, с предками, с самим собой. Задача Проводника – найти причину этого шума и помочь человеку снова услышать свой внутренний голос, вернуть его к истокам. Это как вернуть песне её первозданное звучание. Долгая и тихая работа. Поэтому наш род живёт. Не благодаря силе в мышцах, а благодаря силе в сердце тех, кто ещё помнит древний язык.

***

Моя мечта сделать всех счастливыми

К началу зимы, которая у нас приходит уже в октябре, меня из стойбища увезли в город.

В детском саду меня определили в старшую группу.

Воспитательница Марта заметила это не сразу. В группе было шумно: один мальчик, Лева, вдруг начал плакать, испугавшись громкого звука с улицы. Он метался, не слушал ни слова, и Марта уже собиралась подойти, как вдруг остановилась.

Я уже была рядом. Не суетилась, не говорила громко. Просто села на корточки, положила ладонь на его плечо и сказала:

– Ты в безопасности. Всё хорошо.

Просто слова. Но Лева замер. Его дыхание стало ровнее, он посмотрел на меня – и я увидела доверие в его взгляде. Не магия, не чудо. Просто уверенность, которую он услышал в моём голосе.

Марта наблюдала, поражённая. Она не вмешалась. Позже, когда дети рисовали, подошла ко мне и спросила:

– Ты знала, что он испугается?

– Нет. Я просто почувствовала, что ему нужно, чтобы кто-то был рядом.

С того дня Марта начала доверять мне особые задания. Например, помогать детям, которые только начинали читать. Я не просто показывала буквы, а превращала их в героев:

– Вот буква А – она как башенка, и в ней живёт слово «апельсин». А вот Б – у неё есть животик, потому что она любит булочки!

Дети смеялись, запоминали и играли. А вечером, когда наступало время сказок, я сочиняла истории сама. О мальчике, который боялся темноты, но научился дружить с тенями. О птице, которая умела находить дорогу домой по сердцу, а не по звёздам. Каждый ребёнок находил в этих историях частичку себя.

Воспитатели начали поручать мне вести маленькие занятия. Мне нравилось: это была игра, требующая внимания и настойчивости. К концу года почти все дети уже умели читать, писать и считать – и я радовалась не меньше, чем они.

Когда кто-то плакал или терялся, я не бежала за взрослыми. Я садилась рядом, смотрела в глаза и тихо повторяла:

– Ты в безопасности. Всё хорошо.

Эти слова стали моим ключом. И, кажется, дети верили им не меньше, чем я сама.

Иногда я придумывала игры, где не было победителей и проигравших. Только команда, которая вместе проходила через лес, строила мост, находила светлячков. Я чувствовала, как дети раскрываются, когда их не сравнивают и не оценивают, а приглашают быть собой.

И всё же иногда я ловила на себе взгляды взрослых – внимательные, чуть настороженные. Они видели: я не просто играю, я веду за собой. Дети шли за мной легко, доверяя без сомнений. А я вдруг чувствовала странную тяжесть: радость и одновременно страх.

Мне было пять. Я сидела среди детей, обнимала тех, кто плакал, придумывала игры без победителей и проигравших. И всё равно внутри жила мысль: а если однажды они перестанут видеть во мне «свою» и начнут видеть чужую?

Я старалась не думать об этом. Повторяла детям:

– Ты в безопасности. Всё хорошо.

Но чем чаще я произносила эти слова для других, тем яснее понимала – говорю их и для себя. В детском саду я не чувствовала себя «просто ребёнком». Мне казалось, что я часть чего-то большего. Мне не нужно было быть взрослой, чтобы быть полезной. Я просто была рядом. И этого – уже было достаточно.

Тогда я ещё оставалась радостно открытой жизни и миру, и в своей наивности не боялась, что моя любовь может остаться без ответа. Я верила, что моя роль в этом добром мире – сделать всех счастливыми.

Мне виделась Великая Миссия: идти по свету и собирать улыбки людей, будто бусины на нити. Каждая улыбка была тёплой и живой: одна – прохладная, как капля родниковой воды, другая – сладкая, как спелая малина, третья – яркая, как солнечный луч на снегу. Я будто нанизывала их на невидимую нить, и пальцы мои ощущали их гладкость и тепло. С каждой новой бусиной оживал аромат: свежесть луга после дождя, дымок костра, тёплый хлеб.

И чем длиннее становилась эта нить, тем ярче светился мир вокруг – переливался, искрился, будто сам становился ожерельем из света и радости.

Я полагала, что в этом и заключается искусство шаманов: быть рядом так, чтобы другие находили в тебе свою силу.

Я с нетерпением ждала лета и продолжения своего обучения с дедушкой. И дождалась.

Весна текла, как река в половодье: медленно, широко, неторопливо, проверяя моё терпение. Я ловила каждый знак: как трещит лёд в реке, как ветер несёт запах тёплой земли, как птицы зовут солнце в небо. Всё вокруг шептало: скоро.

Я думала, что дедушка сразу будет учить меня, как правильно бить в бубен, чтобы войти в транс, или как разговаривать с духами. Но его первое правило было простым и самым сложным одновременно: научись слушать. Не просто ушами, а всем своим существом. Он вел меня на берег, где шуршала галька и кричали чайки, и говорил: "Слушай, как дышит море. Слушай, как ветер рассказывает свои истории. У каждого животного, у каждой травинки есть свой голос. Ты должна слышать их, прежде чем начнешь говорить со своей душой".

Изо дня в день я училась этому. Дедушка учил меня, как читать следы на снегу не только как знаки животных, но и как письма духов. Мы сидели в тишине, и он рассказывал мне про теневой мир, который существует параллельно нашему. Он объяснял, что болезни – это не просто слабость тела, а злые духи, которые приходят и поселяются в человеке, и я должна была научиться видеть их.

Каждое утро начиналось с тишины. Мы сидели у очага, и дедушка смотрел в дым, как будто читал в нём знаки. Он учил меня слушать ветер – не просто шум, а его настроение. Если ветер был резкий, значит, духи тревожны. Если мягкий – можно начинать обряд.

Я училась готовить зольные мази – из мха, костей и жира. Они не просто лечили – они «запечатывали» рану, чтобы дух боли не вернулся. Дедушка показывал, как рисовать знаки на коже – не краской, а углём, смешанным с дыханием. Он говорил: – Рисунок – это не украшение. Это путь, по которому идёт сила.

Я училась петь. Не песни, а зов. Голос должен быть не громким, а точным. Он должен идти не из горла, а из живота, как у морского зверя, когда он зовёт стаю. Иногда дедушка просил меня молчать – и это тоже было уроком.

Самое трудное было – обряд возвращения. Когда человек терял часть себя – после страха, болезни, смерти близкого – нужно было звать его дух обратно. Я стояла у головы больного, держала его ладони, и шептала слова, которые дедушка дал мне, как огонь: – Вернись. Ты нужен. Ты не один.

Иногда я чувствовала, как пальцы больного становятся теплее. Как дыхание выравнивается. Как он смотрит – не на меня, а сквозь меня. Тогда дедушка кивал: – Ты не просто зовёшь. Ты слышишь.

Следующим этапом было прикосновение к бубну. Он дал мне в руки свой бубен – его главный инструмент. Я научилась чувствовать каждую жилку кожи, каждую нотку, которую он издавал. Дедушка говорил, что бубен – это не просто инструмент, а мост между двумя мирами. С его помощью я должна была научиться путешествовать между ними.

Когда лето раскрыло свои ворота, я вошла в него, будто в священный круг. В сердце поднялся восторг, словно я стояла на пороге великой тайны. Дедушка ждал меня, а вместе с ним – его уроки, что похожи на голоса духов: они открываются только тем, кто готов слушать.

Теперь каждый день был как дар – то шёпот травы, то блеск звезды в полночь, то смех костра. Я знала: лето станет дорогой, где не только дедушка будет моим учителем, но и сама земля, и небо, и тишина между словами.

***

Шаманизм и духовные практики

Дедушка учил меня, что шаманизм – это не религия, а древняя духовная практика. Он говорил это, глядя, как туман стелется по тундре. В его словах я видела, что для него это не просто знания, а сама жизнь.

Он объяснял, что мир, в котором мы живём, населён духами, и шаман – это тот, кто может быть посредником между нами и ними. Для него шаманские обряды – это способ жить в гармонии с природой и духами. Он всегда подчёркивал, что это не просто магия, а глубокая связь со всем живым, что нас окружает.

Шаман Нэнвыт-ӄэӄэ-ӄытын-гыргын брал в руки бубен, проводил по нему ладонью и объяснял, почему он так важен. Он говорил, что чаще всего шаманы проводят обряды для исцеления, защиты и предсказания. Он верил, что болезни приходят от злых духов или от потери души. И тогда он, ударяя в бубен, отправлялся в духовный мир, чтобы найти причину болезни и вернуть потерянную душу.

Его глаза всегда горели, когда он рассказывал о том, как шаманы могут предсказывать. С помощью духов он может узнать, какая будет погода или где найти китов. Он говорил, что мы проводим обряды перед охотой, чтобы заручиться поддержкой духов. Они дают нам удачу, потому что мы их уважаем. И, конечно, мы можем общаться с предками, чтобы получить мудрость. Но самое важное, что он всегда повторял мне, – это не то, что ты делаешь, а то, что ты чувствуешь.

Подводя итог, дедушка предложил мне записать в мой учебный шаманский блокнот:

Основные задачи и ритуалы

Шаманские обряды проводят для разных целей, но чаще всего они связаны с исцелением, защитой и предсказанием будущего.

– Исцеление: Шаманы верят, что болезни вызываются злыми духами, которые проникают в человека, или потерей части души. Во время ритуала шаман путешествует в духовный мир, чтобы найти причину болезни и изгнать духа или вернуть потерянную душу.

– Предсказание и гадание: С помощью духов шаман может предсказывать погоду, находить пропавших людей или животных, а также давать советы по важным жизненным вопросам.

– Обеспечение удачи: Обряды проводят перед охотой или важным событием, чтобы заручиться поддержкой духов и обеспечить успех.

– Связь с предками: Шаман может общаться с духами предков, чтобы получить мудрость или узнать их волю

Следующие несколько недель обучения были посвящены подробному изучению инструментов и элементов, используемых в шаманских обрядах.

Сначала запиши кратко, потом мы это разберем подробнее. Пиши в блокнот:

Ключевые элементы и инструменты

– Транс и изменённое состояние сознания: Это центральная часть шаманских обрядов. Шаман входит в транс, чтобы его душа могла покинуть тело и путешествовать по духовному миру. Это состояние достигается с помощью ритмичных ударов в бубен, монотонного пения, танцев и иногда специальных растений.

– Бубен: Это главный инструмент шамана. Он считается не просто музыкальным инструментом, а священным предметом, "конём", на котором шаман путешествует в духовный мир. Его звук помогает сконцентрироваться и настроиться на нужный лад.

– Духи-помощники: У каждого шамана есть свои духи-помощники (в некоторых культурах их называют келетами), которые сопровождают его в путешествиях и помогают в борьбе со злыми духами.

– Священные предметы: Шаманы используют различные предметы, такие как амулеты, талисманы, резные фигурки и особые наряды, которые, по поверьям, обладают духовной силой.

Дедушка рассказывал мне, как путешествовать между мирами. Он говорил:

– Ты уже знаешь, что есть Верхний мир – там свет и небеса; есть Средний – наш, с людьми и зверями; и есть Нижний, где ждут предки и тени. Там тоже есть ответы. Там можно вернуть кусочки души, если кто-то потерял себя.

Но чтобы добраться туда, нужен путь. И этот путь – Мировое Древо. Оно – ось всего сущего. Его могучие корни уходят глубоко в землю, в самый Нижний мир, где обитают духи предков. Ствол пронизывает наш, Средний мир, а ветви тянутся к самому Верхнему, где живут божества и небесные покровители.

Мы, шаманы, не просто путешествуем между мирами – мы взбираемся по этому Древу, следуя за его энергией, чтобы найти то, что потеряно, или вернуть то, что ушло.

Но у каждого путь свой, особенный. Мировое Древо, о котором говорят легенды, – это не одно большое Древо для всех. У каждого шамана есть своё Личное Древо, и только по нему можно совершать путешествия.

Твоё Древо – это ось твоего мира. Его корни уходят в Нижний мир, его ствол проходит через Средний, а ветви стремятся к Верхнему. Но ты не сможешь взобраться по нему, пока не найдёшь его.

Это не просто поиск – это узнавание самой себя. Ты должна найти то место, где твои корни соединяются с землёй, где твой ствол растёт, а ветви тянутся к небу.

И я готов помочь тебе в этом. Он говорил это спокойно, но в его голосе звучала сила, как будто слова сами были частью древнего заклинания. Я слушала, затаив дыхание, чувствуя, как внутри меня что-то откликается – будто в глубине души уже росло это Древо, только я ещё не умела его видеть.

– Поиск начинается не с глаз, – продолжал он, – а с сердца. Ты не найдёшь своё Древо, пока не услышишь, как оно зовёт тебя. Иногда оно говорит через сны. Иногда – через случайные встречи, через шёпот ветра или взгляд зверя. Ты должна быть внимательной. Всё вокруг может быть знаком.

Я начала искать. Не снаружи – внутри. Я вспоминала моменты, когда чувствовала себя живой, когда мир будто раскрывался передо мной. Вспоминала страх, восторг, одиночество, радость. Всё это было не просто эмоциями – это были корни, пробивающие землю.

Иногда мне казалось, что я близко. Я чувствовала тепло в груди, будто кто-то положил туда огонёк. В такие моменты я видела образы – лес, в котором деревья шепчут друг другу, небо, которое дышит, землю, пульсирующую жизнью. Я не знала, где моё Древо, но знала: оно существует. И оно ждёт.

– Когда ты найдёшь его, – сказал дедушка, – ты почувствуешь, как всё становится на свои места. Ты поймёшь, кто ты. И тогда ты сможешь взобраться – не силой, а знанием. Не страхом, а доверием.

Я кивнула. Я ещё не знала, как долго продлится мой путь. Но я уже шла. И каждый шаг был как дыхание моего Древа, которое я училась слышать.

Я шла по тропе, которую нельзя было увидеть глазами. Ни карта, ни компас не могли указать путь – только внутренний зов, тихий, как дыхание земли. Иногда он звучал как шорох листьев, иногда – как дрожь в груди, будто кто-то невидимый касался её сердца.

Сначала я искала в лесу. Там, где деревья были старыми, с корнями, похожими на сплетённые пальцы. Я касалась их коры, прислушивалась, надеялась, что одно из них откликнется. Но лес молчал. Он был красив, но чужой.

Потом я пошла к реке. Вода говорила с ней иначе – не словами, а ритмом. Я сидела на берегу, смотрела, как отражается небо, и вдруг почувствовала: мои мысли текут, как вода. Я поняла, что моё Древо не будет стоять неподвижно. Оно будет живым, меняющимся, как я сама.

Сны стали приходить чаще. В одном я стояла на вершине холма, и передо мной расстилалось поле, усеянное светящимися точками – как будто корни пробивались сквозь землю, и каждая точка была чьей-то памятью. В другом сне я видела себя маленькой, сидящей под деревом, которое пело. Не словами – вибрацией, светом, теплом.

Однажды, на рассвете, я проснулась во сне с ощущением, что знаю, где моё Древо. Это было не место на карте – это было место внутри меня. Я представила его, когда читала «Айвенго» Вальтера Скотта, и это был Шервудский лес.

Я пошла туда, где когда-то впервые почувствовала себя собой – на маленькую поляну, где во сне пряталась от мира, строила домики из веток, разговаривала с птицами. Там, среди трав, в самом центре поляны, я увидела его – моё Древо.

Оно не было огромным. Оно не сияло. Но оно дышало. И я знала – это оно. Его корни, его ствол, его ветви. Оно было частью меня, и я – частью его.

Я подошла, положила ладонь на кору. И в этот момент всё стало ясным. Не словами, а ощущением. Я не просто нашла своё Древо – я нашла себя.

Я рассказала дедушке, что нашла своё дерево во сне, и оно живёт в моей памяти. Дедушка удивился. Обычно шаманы находят своё дерево в реальном мире. Но ты – необычный шаман, – сказал он. – А дерево в тундре найти не просто. Я рад, что твоё Древо неуязвимо для тёмных шаманов, потому что оно живёт в тебе.

***

Про Сущность Темную и Сущность Светлую

– Дедушка, а кто такие тёмные шаманы? – спросила я однажды, когда мы сидели у огня, и пламя казалось живым, будто слушало наш разговор.

Он долго молчал, глядя в искры, а потом ответил:

– Это шаманы, которые служат Тёмной Сущности. Они тоже умеют переходить между мирами, но их путь – другой. Он ведёт не к исцелению, а к разрушению. Их сила – в тени, в страхе, в разъединении.

Я смотрела на него, не понимая, почему кто-то выбрал бы такую дорогу.

– Мы сотрудничаем со Светлой Сущностью, – продолжал дедушка, – потому что она спасла наш народ. Когда Тёмная Сущность направила астероид на Землю, чтобы уничтожить человеческую цивилизацию, Светлая вмешалась. Она не дала исчезнуть всему живому. С тех пор мы – её союзники.

Он говорил спокойно, но в его голосе звучала древняя боль.

– Светлая Сущность создаёт звёзды, вдохновляет разумных существ, помогает им расти и развиваться. А Тёмная – творит чёрные дыры. Она считает, что развитие приносит страдание. Чем разумнее существо, тем больше оно мучается. У примитивной цивилизации достаточно еды, тепла и простых радостей – и это уже счастье. А у развитой – искушения, страхи, сомнения, одиночество.

Но всё не так однозначно.

Чёрные дыры – это не просто разрушение. Это жадные воронки, втягивающие в себя свет, материю, даже само пространство. Они поглощают почти всё, оставляя пустоту. Но когда они достигают предела, когда внутри них накапливается слишком много – происходит взрыв. И из этой тьмы рождаются новые звёзды, планеты, галактики. Светлая Сущность использует этот момент, чтобы вдохнуть жизнь в то, что было поглощено.

Так они и существуют – в вечном танце. Светлая и Тёмная. Одна создаёт, другая разрушает. Но разрушение – это не конец. Это подготовка к новому началу. И создание – не всегда благо, если оно не проходит через испытание.

Они сопротивляются друг другу, как прилив и отлив, как вдох и выдох. Но не могут существовать порознь. Без Тёмной Сущности не было бы глубины, не было бы перерождения. Без Светлой – не было бы смысла, не было бы стремления к росту.

И в этом – великая тайна мироздания. Всё, что мы видим, всё, что чувствуем, – это результат их вечного диалога. И шаман, и звезда, и человек, ищущий себя – все мы живём между их дыханием.

Я задумалась. Мир оказался сложнее, чем я думала. Не всё, что сильное – добро. И не всё, что тёмное – бессмысленно. Это открытие было как удар ветра в лицо – неожиданное, холодное, но пробуждающее. Я почувствовала, как внутри меня что-то дрожит: страх перед тем, что выбор – мой, и восторг от того, что я вообще могу выбирать.

– Но ты должна помнить, – сказал дедушка, – что выбор всегда за тобой. Свет и тьма – не враги, а силы. И только ты решаешь, какой из них дать место в своём сердце.

Я смотрела на него, и в моей голове вспыхивали образы: звёзды, рождающиеся из огня и хаоса, и чёрные дыры, втягивающие свет, время и дыхание пространства.

Я поняла – Светлая Сущность это не просто свет. Это Любовь. Она не требует, не считает, не взвешивает. Она даёт. Она лечит. Она соединяет.

А Тёмная Сущность – это расчёт. Она холодна, как лёд, точна, как механизм. Она говорит: «Зачем стремиться, если можно просто быть?» Она предлагает покой, но без тепла. Стабильность, но без смысла.

И я испугалась. Потому что поняла: обе силы живут во мне. И если я не выберу, они будут бороться внутри, разрушая меня. Но если я выберу – я стану собой.

Я почувствовала, как сердце наполняется светом. Не громким, не ослепляющим – тихим, тёплым, как дыхание весны. Я знала: мой путь – это путь Любви. Пусть он труднее, пусть он требует жертв, но он – живой.

И я выбрала.

***

Про мой шаманский бубен

Дедушка сделал для меня бубен, как раз по моим детским рукам. Он казался совсем маленьким по сравнению с его огромным бубном.

Я вспоминала тот вечер, когда мы с дедушкой сидели у костра, и он помогал мне украшать мой бубен. Пламя трещало, ветер шептал в мехах, а дедушка говорил тихо, будто боялся потревожить духов, что уже собрались рядом.

«Запомни, Кельэт, – сказал он, – бубен – это не просто кожа и дерево. Это карта. Это твой путь. Это ты сама, когда идёшь туда, где нет слов».

Мы начали с мембраны – натянутой кожи, которую дедушка натёр охрой, смешанной с каплей оленьей крови. Он провёл линию, разделив бубен на три части.

– Верхний мир – здесь, где летают духи и птицы. Средний – наш, где мы живём. А нижний – там, где предки и тени. Ты будешь ходить между ними, и этот круг – твоя дорога.

В центре дедушка нарисовал ездовое животное – большого оленя с ветвистыми рогами, у которого вместо глаз были звёзды.

– Он будет тебя носить. Не ногами, а духом. Ты будешь ехать на нём, когда закроешь глаза.

По краям появились фигуры – птица с человеческим лицом, рыба с крыльями, и маленький человек с длинными руками.

– Это твои помощники. Они будут рядом. Иногда молчать, иногда кричать. Ты узнаешь их по голосу.

Дедушка добавил солнце, луну, горы и реку – всё, что я знала с детства. Он сказал, что это ориентиры, чтобы не потеряться.

Потом мы перешли к подвескам. На обод дедушка привязал три колокольчика – один звенел как лёд, другой как ветер, третий как оленья поступь.

– Звук зовёт духов. И отгоняет тех, кто пришёл без приглашения.

Он подвесил маленькие косточки – от лемминга, от ворона, от старого шаманского бубна, который когда-то принадлежал его учителю шаману.

– Это память. Это сила. Они будут тебя защищать.

Ленты были красные, синие и белые. Каждая – как нить, связывающая с небом, землёй и водой.

На рукояти дедушка вырезал лицо – не своё, не мое, а какое-то древнее, с закрытыми глазами и открытым ртом.

– Это хозяин бубна. Он будет говорить, когда ты молчишь. И молчать, когда ты говоришь.

***

Мой ключ к моему шаманскому бубну

– мы сделаем ключ к твоему шаманскому бубну, – сказал дедушка, и в его голосе прозвучала особая торжественность.

Мы вышли к берегу реки. Дедушка выбрал тонкую, но упругую ветвь ивы, показал мне, как проверить её гибкость. Дерево пахло свежим соком и речной влагой. Я провела пальцами по коре – она была прохладной и чуть влажной, словно само дерево хранило дыхание воды.

– Ручка должна быть живой, – сказал дедушка. – Тогда твоя рука и бубен будут единым целым.

Мы вырезали из ветви основу, и я держала её в руках, чувствуя лёгкую вибрацию – будто ива не хотела отпускать свою силу.

Потом дедушка достал мех оленя. Он был мягкий, с коротким ворсом, пахнул тундрой, морозом и дымом от костра. Мы вместе обмотали им верх колотушки. Дедушка объяснил, что мех смягчит удар и сделает голос бубна глубоким, как дыхание земли.

Внутрь мы положили сухожилия – они тянулись, как струны, и казалось, что сами умеют хранить звук. Дедушка сказал, что это жилы силы, которые соединяют человека и зверя.

Когда колотушка была готова, дедушка завязал на ручке маленький клочок красной ткани.

– Это память о предках. Пусть они идут с тобой в твои дороги.

Я сжала ключ в ладони. Дерево стало тёплым, мех – ласковым, а кусочек ткани дрожал от лёгкого ветра. В тот момент мне показалось, что я держу не просто палочку, а целый мост между мирами.

– Запомни, – сказал дедушка. – Бубен без ключа молчит. А ключ без сердца ничего не откроет.

Я тогда не до конца всё поняла. Но когда я кивнула, в ту же минуту я почувствовала: это мой ключ. Моя тайна. И моё право однажды найти дорогу в другие миры.

Потом, когда я впервые ударила в бубен, и звук пошёл по моим костям, как ветер по тундре, я поняла, что дедушка был прав. Это был не просто инструмент. Бубен стал зеркалом моей души – в его звуке отражалась я. И еще я услышала голос его слов, его мудрость, которую я впитывала, как сухой мох впитывает воду. И я поняла, что бубен без ключа молчит, но ключ без сердца ничего не откроет.

Я посмотрела на дедушку, и мне вдруг показалось, что в моем бубне всегда будет звучать его голос, его мудрость, которые станут моим истинным путём.

Дедушка покачал головой.

– Нет. Не всегда, – сказал он. – В этом и заключается твой путь. Сначала в звуке бубна ты будешь слышать мой голос – это моё наследие, которое ты приняла. Я научил тебя говорить на этом языке, и пока ты учишься, мой голос будет твоим проводником. Но придёт день, когда твои руки будут ударять иначе, твой ритм станет твоим, и твоя душа начнёт говорить с духами напрямую. Тогда звук бубна станет звуком твоего собственного сердца. Мой голос не исчезнет. Он навсегда останется в самом основании, в самой первой вибрации, которая дала тебе начало. Но поверх этого, как новый слой краски на старой картине, появится твой собственный, неповторимый голос. Мой голос станет фоном, а твой – как новая нить в старом узоре, вплетённая в ткань древнего знания.

Это и есть твоя миссия: не просто повторять то, что было, а добавлять в этот великий разговор свою ноту – ту, что может звучать только через тебя.

***

Голос шамана: о трансе и пути духа

Шаман Нэнвыт-ӄэӄэ-ӄытын-гыргын учил меня входить в транс. Он говорил:

– Слушай бубен. Слушай своё дыхание. Пой, пока не почувствуешь, как мир открывает свои двери.

Я тогда спросила его:

– А что такое транс?

Он не ответил сразу. Просто смотрел на меня, а потом сказал:

– Я отвечу не словами, а тишиной между ними. Потому что транс – это не просто состояние. Это дверь. И если ты не готов слышать, она останется закрытой.

Я замолчала. Мне показалось, что я уже стою перед этой дверью, но не знаю, как её открыть.

– Транс, – продолжил он, – это изменённое состояние сознания. В нём душа шамана покидает тело и отправляется в духовный мир. Это не сон и не игра. Это путешествие. Настоящее. Глубокое. Иногда опасное.

Я слушала, и внутри всё замирало. Он говорил спокойно, но в его голосе звучала сила.

– Мы входим в него через ритм, – сказал дедушка. – Бубен – это не просто инструмент. Это сердце земли. Его удары – как шаги по невидимой тропе. Монотонное пение – как зов, который слышат духи. Танец – как движение между мирами.

Он замолчал, а потом добавил:

– Иногда мы используем растения. Но только те, что знают нас по имени. И только тогда, когда духи разрешают.

Я спросила:

– А как понять, что можно идти?

Он посмотрел на меня долго, будто сквозь меня:

– Чтобы войти в транс, нужно очистить себя. Не только тело, но и намерение. Нельзя идти туда из любопытства. Нельзя идти туда ради силы. Только ради связи. Ради помощи. Ради ответа.

И тогда я поняла, что это не просто знание. Это путь.

Когда я сажусь у огня, закрываю глаза и слушаю бубен, сначала я чувствую тело – как тяжесть. Потом – как лёгкость. Потом – как тень. И тогда я ухожу. Не навсегда. Но достаточно глубоко, чтобы услышать то, что нельзя услышать здесь.

О безопасности

Когда я впервые спросила шамана Нэнвыт-ӄэӄэ-ӄытын-гыргын о безопасности в трансе, он долго молчал. А потом сказал: – Прежде всего – Проводник, Хранитель порога. Он остаётся в физическом мире, следит за телом шамана, охраняет пространство, зовёт обратно, если ты задержишься. Он знает, когда ты должен вернуться.

Я тогда удивилась:

– А если я сама всё контролирую?

Он покачал головой:

– Транс – не игра. Перед входом – очищение. Мы не едим мясо. Не спорим. Не носим металл. Мы ставим защиту: уголь у входа, соль у порога, огонь – между мирами. Если кто-то рядом – он должен быть спокоен. Иначе его страх станет дверью для чужого.

Я запомнила это навсегда. Он повторял:

– Если ты не знаешь, зачем идёшь – не иди.

– Если ты не умеешь возвращаться – не уходи.

– Если ты хочешь силы – ты её не получишь. Но если ты хочешь помочь – духи услышат.

Потом он говорил о границе:

– Я никогда не иду туда, где нет моих предков. Я не зову тех, кто не отвечает. Я не беру то, что не моё.

И о самом важном – уважении:

– К себе. К духам. К тем, кто рядом. Транс не должен пугать. Он должен успокаивать. Он не должен ломать. Он должен собирать.

Я видела, как он лечил. В трансе он находил, где душа человека потерялась. Он звал её обратно. Он говорил с болью, как с живым существом. Не боролся – слышал.

Присутствующие чувствовали это. Не разумом – телом. У кого-то шла дрожь. У кого-то – слёзы. У кого-то – тепло. И дедушка говорил:

– Это нормально. Это значит, что духи рядом. Но я всегда возвращаю их. Я не оставляю никого на той стороне.

И тогда он смотрел на меня особенно серьёзно:

– Транс – это не власть. Это служение. И если ты хочешь идти этим путём, сначала научись молчать. Потому что только в тишине слышно, как звучит душа.

Дедушка шаман Нэнвыт-ӄэӄэ-ӄытын-гыргын рассказывал, что когда он впервые взял ученика, то не дал ему бубен. Он дал ему тишину.

– Прежде чем звучать, – сказал он, – нужно научиться слушать.

Мы были у костра. Огонь потрескивал, ветер шевелил мех на его плечах. Он повернулся ко мне:

– Закрой глаза. Слушай, как дышит земля.

Сначала – ветер. Потом – треск угля. Потом – своё сердце.

– Хорошо, – сказал дедушка. – Теперь слушай то, что не звучит.

Я тогда впервые поняла, что начало транса – это не ритм и не песня. Это внимание. Настроенность. Тишина, в которой рождается звук.

Потом дедушка дал мне бубен. Я ударила – слишком быстро. Дедушка остановил меня:

– Ты не ведёшь. Ты следуешь. Сначала ты должна стать ритмом. Только потом – проводником.

Мы пели. Долго. Монотонно. Я начала теряться. Мое тело было здесь, но взгляд – уже в другом месте.

– Не бойся, – сказал дедушка. – Ты не одна. Я держу тебя.

Я вошла. Не глубоко. Но достаточно, чтобы почувствовать: там – другое. Не страшное. Не доброе. Просто – другое настоящее.

Голос шамана: когда я лечила впервые

Однажды дедушка Нэнвыт-ӄэӄэ-ӄытын-гыргын сказал мне:

– Сегодня ты не просто идёшь. Сегодня ты зовёшь.

Мы пришли к женщине. Она болела давно. Не телом – душой. После потери сына она перестала говорить. Смотрела в одну точку, как будто ждала, что кто-то вернётся. Но никто не приходил.

Дедушка протянул мне бубен. Я замерла – страх сжал меня за плечи.

– Страх – это не враг, – сказал дедушка. – Это страж. Поблагодари его – и иди дальше.

И я начала петь. Голос был неуверенный, но честный. И это было важно. Дедушка учил: духи не слушают силу. Они слушают правду.

Я вошла в транс. Дедушка следил за моим телом. Оно дрожало – значит, я нашла боль. Потом я начала говорить. Не словами, а звуками, которые шли из глубины. Они были как дыхание земли, как шёпот, который слышат только духи.

Женщина заплакала. Я почувствовала, как воздух вокруг стал другим – плотным, живым. Это был знак. Душа начала возвращаться.

После обряда я была слаба. Дедушка дал мне воды. Я пила медленно, как будто возвратилась издалека.

– Я не знала, что можно чувствовать так много.

Дедушка кивнул:

– Это не ты лечила. Ты стала дорогой, по которой пришло исцеление.

Если душа не хочет возвращаться

Я помню, как дедушка говорил мне однажды у огня:

– Иногда душа не идёт обратно. Она боится. Или обижена. Или потеряна.

Он смотрел в пламя, будто видел там то, что скрыто от глаз. Я спросила:

– И что тогда делает шаман?

Он ответил тихо, почти шёпотом:

– Тогда шаман не зовёт. Он ищет причину. Он спрашивает: «Что удерживает тебя?»

Я замерла. В его голосе не было приказа – только забота.

– Иногда это слово, которое не было сказано, – продолжал он. – Иногда – боль, которую не признали. А иногда – чужой голос, который мешает.

Он говорил, как будто разговаривал не со мной, а с кем-то невидимым, кто стоял рядом.

– Шаман не приказывает, – сказал он. – Он уговаривает. Он предлагает свет. Он показывает, что здесь – место, где можно быть.

Я спросила:

– А если душа всё равно не идёт?

Он кивнул, будто уже знал, что я спрошу:

– Тогда шаман оставляет путь открытым. Он говорит: «Я не закрываю дверь. Я просто жду».

И в этой тишине я поняла: ждать – это тоже сила. Не давить, не тянуть, а просто быть рядом. Быть светом, когда кто-то ещё в темноте.

Голос шамана: когда я потерялся

Однажды вечером, когда огонь потрескивал особенно тихо, дедушка вдруг сказал:

– Было время, когда я сам ушёл слишком далеко.

Я удивилась. Мне казалось, он всегда знал, куда идти.

– Я был молод, – продолжил он. – Гордый. Думал, что знаю всё. Я вошёл в транс, чтобы найти ответ – не для другого, а для себя. Это уже было ошибкой.

Он замолчал, и я почувствовала, как воздух стал плотнее, будто сам слушал его воспоминания.

– Я бил в бубен слишком быстро. Пел слишком громко. Я не слушал – я требовал.

Я смотрела на него, и мне стало тревожно. Он говорил не как учитель, а как человек, который однажды заблудился.

– И духи ответили, – сказал он. – Но не те, кого я звал. Они пришли – чужие, холодные, без лиц. Я не узнал их. Я не знал, как говорить с ними. Я потерял путь.

Я тихо спросила:

– А как ты вернулся?

Он посмотрел на меня, и в его взгляде было что-то очень простое и очень важное.

– Моё тело дрожало. Люди вокруг испугались. Один старик – он был немой, но мудрый – подошёл и положил мне руку на грудь. Не сильно. Просто – напомнил, что я здесь. Я услышал его дыхание. И в этом дыхании – дорогу обратно.

Я молчала. Он тоже. А потом сказал:

– Я вернулся. Не сразу. Но с благодарностью. И с уроком: нельзя идти туда, где нет любви. Нельзя звать, если не готов слушать. Нельзя лечить, если сам ранен.

Я запомнила это навсегда. А потом он добавил:

– С тех пор я всегда оставляю нить. Это может быть запах – кедровая смола. Или звук – голос Проводника Хранителя порога. Или слово – имя предка. Что-то, что держит меня здесь, пока я там.

И я поняла: даже шаман, который знает дорогу, может однажды потеряться. Но если он умеет ждать, слушать и помнить – он всегда найдёт путь обратно.

Как шаман учит различать виды боли

Однажды, после обряда, я сидела у костра, молча. Что-то внутри меня было тяжёлым, но я не могла понять, что именно. Дедушка заметил это сразу. Он подошёл, сел рядом и сказал:

– Боль бывает разная.

Я не ответила. Я всё ещё слышала в ушах пение, стук бубна, дыхание огня. Мы только что вернулись с камлания. Молодой морзверобой был смертельно ранен – морж ударил его в грудь, и врач сделал всё, что мог. Но сказал: травма не совместима с жизнью.

И всё же, по просьбе семьи, шаман Йивиӄ-нэнэнэт-ӄытын-гыргын попытался вернуть его. Я была рядом. Я держала уголь у входа, соль у порога, следила за ритмом. Я верила, как верили его мать и братья. Я ждала чуда.

Но чуда не произошло.

– Есть боль тела – она кричит, – продолжил дедушка. – Её слышно сразу. – Есть боль души – она молчит. Её не видно, но она глубже. – А есть боль рода – она повторяется. Она живёт в песнях, в снах, в молчании.

Я кивнула. Мне казалось, что я чувствую все три сразу.

– Когда ты в трансе, – сказал он, – ты чувствуешь не просто страдание. Ты чувствуешь форму боли. Её цвет. Её вес. Её голос.

Я вспомнила, как во время обряда воздух стал холодным, будто сама смерть стояла рядом. Бубен отзывался глухо, словно не хотел говорить. Тело морзверобоя дрожало – не от жизни, а от ухода.

– Иногда боль – как холод, – сказал дедушка. – Она проникает в кости. Иногда – как камень, тяжёлый и неподъёмный. А иногда – как песня, которую никто не хочет слышать, но она всё равно звучит.

– Я хотела, чтобы он вернулся, – прошептала я.

Дедушка положил руку мне на плечо:

– Ты не должна бороться с болью. Нужно понять, зачем она пришла. Тогда она сама покажет, как её отпустить.

Я запомнила эти слова. Потому что в тот день я поняла: шаман не всегда возвращает. Иногда он провожает. И это тоже – путь.

– А как различить боль, когда ты в трансе? – спросила я.

– В трансе ты ощущаешь её не только как страдание, – кивнул дедушка. – У боли есть форма. Есть цвет. Есть вес. Есть голос.

Я замерла. Он говорил так, будто боль – это живое существо.

С тех пор, когда я слышу её, я не отталкиваю. Я слушаю. Потому что иногда именно боль знает, куда идти дальше.

Дедушка учил меня слышать то, что скрыто в простых вещах: дыхание ветра, треск поленьев в огне, тихое потрескивание инея на стенках жилища. «Каждый звук, – говорил дед, – это язык духов. Кто умеет слушать – тот умеет понимать».

Я узнавала, как готовить священный огонь: какие дрова брать, как раскладывать их, чтобы пламя было не просто теплом, а проводником в мир духов. Мне показывали, как правильно держать бубен, как выбирать момент для первого удара, чтобы не спугнуть дыхание земли.

Тонкости были во всём: в порядке слов при обращении к духам, в том, как положить руки на больное место человека, в том, как смотреть в глаза, не силой, а мягкой настойчивостью вытягивая из него боль.

Дедушка часто говорил:

– Сила шамана не в заклинаниях. Она в умении стать прозрачным. Чтобы духи могли пройти сквозь тебя, как сквозь тонкий лёд весной.

Я училась видеть знаки: узор инея на окне, следы птицы на снегу, странное мерцание северного сияния. Всё это было не случайностью, а подсказками.

Иногда он позволял мне присутствовать на обрядах: я сидела в стороне, стараясь не дышать громко, и наблюдала, как взрослые шаманы поют, бьют в бубны, бросают в огонь жир. Я чувствовала, что мир в эти мгновения меняется – становится тоньше, прозрачнее, как натянутый барабан, готовый откликнуться на прикосновение.

***

Про моего тотемного зверя

Шаман Нэнвыт-ӄэӄэ-ӄытын-гыргын учил меня целительству. Я видела, как он лечил травами, дымом, руками, дыханием. Но больше всего – через зов духов-помощников. «Каждый шаман, – говорил он, – имеет рядом своего зверя. Ворон, волк, олень. Они наши братья, защитники, советчики». Ищи своего тотемного зверя и будь готова, что он раньше найдет тебя.

Это случилось в ту ночь, когда северное сияние было особенно ярким – будто сами духи расстелили свои дороги по небу. Я сидела одна, с бубном на коленях, и чувствовала, как внутри меня нарастает зов. Не страх, не ожидание – а что-то древнее, как ветер, что знает все тропы.

Я ударила в бубен. Звук пошёл по телу, как пульс. Мир задрожал, как весенний лёд. Закрыв глаза, я шагнула.

Внутри не было темно. Там лежал снег, но он светился. И в этом сиянии проявился силуэт – сначала тень, потом зверь. Он был огромен – и лёгок. Его рог был как молния, застывшая во льду, а глаза – как два озера, в которых отражалось небо.

Это был шерстистый носорог.

Я не сразу поверила. Он не был ни вороной, ни волком, ни оленем – ни одним из тех, кого я ожидала. Но он стоял передо мной, как древний страж, как часть мира, о существовании которого я только догадывалась. Его взгляд был спокойным, но в нём отражалась бесконечность – как будто он видел меня не только сейчас, но и в прошлом, и в будущем.

Я почувствовала, как внутри меня всё замерло. Не от страха – от благоговения. Как будто я стояла перед чем-то, что было больше меня, но в то же время – было мной. Его рог, сверкающий, как застывшая молния, казался знаком силы, но не агрессивной, а глубинной, текучей, как река, что знает своё русло.

Я вспомнила слова шамана: «Будь готова, что он найдёт тебя раньше». И вот – он нашёл. Не в лесу, не в снежной тундре, а в сияющем сне, где снег светится, а духи шепчут через тишину.

Почему именно носорог? Я не знала. Но чувствовала: он – мой. В нём была тяжесть земли и лёгкость неба. Он был медленным, но неуклонным. Молчаливым, но говорящим без слов. И я поняла – моя сила не в скорости, не в яркости, а в устойчивости. В способности идти, даже когда путь скрыт. В умении слышать, даже когда всё вокруг молчит.

Я проснулась с ощущением, что внутри меня что-то изменилось. Как будто я обрела корни, которые раньше были невидимы. И теперь, когда я иду по миру, я знаю: он рядом. Мой тотемный зверь. Мой шерстистый носорог. Моя тишина, моя мощь, моя защита. Я поняла: это не я выбрала его. Это он выбрал меня.

– Ты – та, кто помнит, – сказал он без слов. – Ты – та, кто идёт туда, где следов нет. Я буду рядом. Я – сила, что спит в глубине. Я – тяжесть, что не ломает, а держит.

С тех пор я знала: мой дух-помощник – не тот, кого видят часто. Он – как корень под снегом, как кость в земле, как память, которую нельзя стереть. И когда я камлала, звук бубна был как топот древнего зверя, возвращающегося домой.

Когда дух выбрал меня, я не сразу поняла, почему именно он – шерстистый носорог, древний, тяжёлый, молчаливый. Я ждала чего-то быстрого, яркого, крылатого. Но он пришёл, как приходит зима – не спрашивая, готова ли ты.

Его взгляд был как лёд, в котором отражается небо. Он не говорил, но я слышала: «Я – не тот, кто уносит. Я – тот, кто остаётся».

Дедушка, когда я рассказала ему, только кивнул. Он знал. Он взял мой бубен, и вместе мы дорисовали его силуэт – массивный, с рогом, как древний знак. Я провела пальцем по контуру, и поняла: его тяжесть – не бремя, а опора. Он – земля, на которой можно стоять, лёд, который держит реку, память, что связывает живых с теми, кого нет.

Его сила – в стойкости. В том, чтобы быть, когда всё меняется. В том, чтобы не исчезать, даже когда тебя забывают. Он учит меня не спешить, не бояться тишины, не терять себя в шуме мира.

Когда я камлаю, я чувствую, как он стоит рядом. Не за спиной – подо мной. Как корень, как кость, как основа. И тогда мой голос становится глубже, и духи слушают.

Я – Кельэт. И мой дух – шерстистый носорог. Мы не быстрые. Мы – вечные.

Когда я камлаю с бубном, на котором нарисован мой дух – шерстистый носорог, – всё вокруг меня меняется. Звук бубна становится не просто ритмом, а шагами зверя, идущего сквозь время. Каждое биение – как удар его копыта по земле, как напоминание: мы здесь, мы были, мы будем.

В этот момент я чувствую, как тяжесть его тела проходит сквозь меня. Но это не груз – это сила. Я стою крепче, дышу глубже. Мои слова становятся корнями, уходящими в землю, а дыхание – ветром, что несёт их к духам.

Во сне он приходит иначе. Я вижу себя на бескрайнем ледяном поле. Вокруг – тишина, такая глубокая, что слышно, как бьётся моё сердце. И тогда он появляется – огромный, покрытый инеем, с глазами, в которых отражаются мои страхи и моя память. Он не говорит, но я знаю: он ведёт меня туда, где спрятаны ответы.

Иногда он идёт рядом, иногда – впереди. А иногда я сама становлюсь им: чувствую, как моё тело становится тяжёлым, как рог пробивает тьму, как я не боюсь ни холода, ни одиночества. Я – он. Он – я.

И когда я просыпаюсь, я знаю: я не одна. Моя сила – в стойкости. В том, чтобы быть, когда всё остальное исчезает.

***

Про Темное и Светлое восприятие мира, о святом праве выбора, о темных шаманах

Бывали дни, когда дедушка брал коготь или пучок трав, и говорил: «Смотри. Мы очищаем человека от болезни и злого духа. Мы используем воду, дым, огонь. Всё это – часть мира, часть силы».

А по ночам он показывал, как видеть знаки. «Сны – это язык, Кельэт. Если слышишь, что птица кричит не так, или лёд треснул иначе, это значит, что мир шепчет тебе предупреждение».

Дедушка повторял:

– Шаман – это часть природы. Ты не выше зверя и не ниже ветра. Ты – вместе с ними. И знания приходят не из слов, а из боли, из опыта, из дороги. Шаман служит своему народу, как мать кормит детей. Он – не одиночка, он хранитель.

И всегда он говорил образами. Иногда его слова были как загадки, но я понимала – потому что он говорил языком мира: жестами, ритмами, образами.

Теперь, когда я вспоминаю, мне кажется: его голос был как бубен – глухой, ровный, ведущий меня за собой. И я знала – это и есть постижение искусства шаманов.

Но дедушка учил не только лечить. Он учил различать. Потому что шаман – это не просто целитель, это тот, кто видит, что скрыто. И не всё, что скрыто – добро.

– У каждого шамана своё восприятие мира, – говорил он. – Светлые шаманы слушают землю, лечат, соединяют. А тёмные – пугают и разрушают. Они тоже слышат мир, но слышат его иначе. Для них сила – это власть. Они не спрашивают, они берут.

Я тогда не понимала, как можно быть шаманом и идти против жизни. Но дедушка объяснял:

– Тёмные шаманы служат Тёмной Сущности. Она не разрушает ради разрушения. Она считает, что страдание – путь к очищению. Что счастье – это иллюзия, а покой приходит только через отказ. Они верят, что чем меньше у человека желаний, тем он свободнее. И потому они гасят свет, чтобы не было искушений.

Он рассказывал, как в древние времена тёмные шаманы пытались затмить звёзды, чтобы люди забыли, куда идти. Они шептали страх в сердца, чтобы народ отвернулся от природы. Они способствовали войнам и деградации цивилизаций во имя простого счастья от удовлетворения простых потребностей. И тогда светлые шаманы вышли на тропу – не войны, а защиты. Они не сражались кулаками, они сражались песней, ритуалом, памятью.

– Мы не боремся с тьмой, – говорил дедушка. – Мы не даём ей забрать тех, кто ещё может выбрать. Потому что выбор – это самое святое. И если человек выбрал свет, мы обязаны защитить его путь.

Иногда он показывал мне знаки, оставленные тёмными шаманами: узоры, выжженные на камнях, слова, которые нельзя произносить. Я чувствовала, как от них веет холодом, как будто сама земля отступает. И тогда дедушка пел. Его голос был низким, как ветер в ущелье, и с каждым звуком тьма отступала.

Я поняла: искусство шамана – это не только знание. Это выбор. Это постоянное движение между мирами, между светом и тенью. И каждый шаг – это решение, кем ты хочешь быть.

***

Практические занятия – путешествие в Среднем и Нижнем мире

– Кельэт, – торжественно сказал дедушка, – ты готова к знакомству со всеми мирами. У тебя уже есть всё необходимое: и бубен, и Древо, и тотемный зверь. Сегодня ночью мы начнём. Отдохни днём – первое путешествие будет непростым.

Ночь была тиха, как дыхание земли. Луна стояла высоко, и её свет казался не холодным, а внимательным – будто она наблюдала за тем, что должно случиться. Кельэт сидела у костра, рядом с ней – дедушка, старый шаман, чьё лицо было как карта ветров: морщины, линии, знаки, которые знали путь.

– Сегодня ты пойдёшь, – сказал он. – Не просто в сон, не просто в видение. Ты отправишься в Нижний мир. Но не одна. Возьми свой бубен. И помни: твоё Древо – это твоя ось. Оно знает дорогу.

Дедушка молча наблюдал, не вмешиваясь – он знал, что этот путь я должна пройти сама.

Пришло моё время идти одной, дедушка не сказал ни слова. Он просто положил рядом с огнём кусочек кедровой смолы и ушёл в тень. Я знала: теперь я должна найти путь сама.

Я села у огня. Бубен лежал на коленях, тяжёлый, как ожидание. Я закрыла глаза. В груди билось сердце, но я слышала не его – я слышала тишину, в которой должно было родиться движение.

Я вспомнила, как дедушка говорил:

– Всегда оставляй нить. Что-то, что держит тебя здесь, пока ты там. Это может быть запах. Или голос. Или имя.

Я выбрала имя – Анка-ны. Имя бабушки, которая когда-то пела мне на закате. Я прошептала его – и оно стало якорем.

Я начала петь. Монотонно. Тихо. Ритм был неуверенный, но честный. Я чувствовала, как тело становится лёгким, как звук уходит глубже, чем голос. И тогда я пошла.

Я не знала, куда. Но знала, что могу вернуться. Потому что нить была со мной. Имя, которое держало меня. Запах смолы, который напоминал о земле. И голос дедушки – не рядом, но в основании, в самой первой вибрации.

Я ударила в бубен. Звук был глубоким, как пульс земли. Он шёл по телу, по воздуху, по корням. Мир начал меняться. Ветер стих, звёзды замерли, и всё вокруг стало тянуться внутрь – ко мне, к моему Древу, к моему носорогу. Я закрыла глаза и шагнула.

Переход был не падением, не полётом – он был растворением. Пространство стало мягким, как вода, и я скользила сквозь него, будто меня вёл сам ритм бубна. Вокруг – тьма, но не пугающая, а живая. Я чувствовала, как моё тело становится лёгким, как мысли становятся тишиной.

И вдруг – свет. Не яркий, а внутренний. Снег, светящийся изнутри, лежал под моими ногами. Воздух был холодным, но не враждебным. Он пах древностью, как будто здесь хранилась память мира.

Из снега начали выходить силуэты. Сначала – тени, потом – звери, духи, предки. Они не смотрели на меня с удивлением. Они смотрели с радостью. Как на ту, кто вернулась.

– Кельэт, – прозвучало в воздухе. – Ты пришла. Мы ждали.

Олень с глазами, как звёзды, склонил голову. Ворон пролетел надо мной, оставив за собой след света. Шерстистый носорог – мой тотемный зверь – вышел из тумана и встал рядом, как щит, как друг, как часть меня самой.

Я чувствовала, как внутри меня раскрывается что-то древнее. Не страх – трепет. Не гордость – благоговение. Я не просто пришла в Нижний мир. Я как будто вернулась туда, где меня знали. Где меня помнили. Где меня любили.

И тогда я услышала голос – не дедушки, не зверя, а самого мира:

– Ты готова. Слушай. Учись. И не забывай, кто ты.

Я не чувствовала страха. Только восторг. И трепет. Как будто всё, чему меня учили, всё, что я чувствовала, теперь обрело форму. Нижний мир не был чужим.