Читать онлайн Корчма на Вещем Броду бесплатно

Глава 1

Глава 1. Голодная Зима в Велесове

Зима в тот год вцепилась в Велесово с мертвой хваткой. Снег не шёл – сеялся, колкий и мелкий, словно костяная пыль. Он скрипел на зубах у ветра, забивался в щели бревенчатых стен и ложился на поля бесконечным, окостеневшим саваном. В курене, несмотря на ненасытную печь, воздух оставался с тяжелевшим от стужи. Он был насыщен густым духом дыма, кислой пряностью кваса и тлением немытой кожи – неразлучными спутниками затянувшегося до самого дна лихолетья.

Богуслав сидел на грубо тёсаной лавке, не сводя глаз с пустого горшка, возвышавшегося на столе, как намогильный памятник. Его руки, ещё недавно с лёгкостью валившие сосны и рубившие срубы, бессильно лежали на коленях, и в их одеревеневшей мускулатуре таилась горькая ирония: сила, что с легкостью валила сосны, оказалась ничтожной перед пустотой закромов. Он чувствовал на себе взгляды – каждый особый, невыносимый по-своему. Пристальный, выцветший от безысходности взгляд жены, Полусы, чьи пальцы безостановочно теребили веретено, пытаясь выпрясть из пустоты хоть крупицу надежды. Тревожные, исподлобья взгляды детей: Снежаны, прильнувшей к материнскому плечу, Дивобора, с мрачным упорством ошкуривавшего сучковатую палку, и малого Жареслава, в чьих когда-то озорных, а ныне распахнутых от непонятного ужаса глазах застыл голодный вопрос.

– Кончилось, – хрипло проронил Богуслав, и привычно твёрдый голос его прозвучал чужим и придавленным. – И зерно, и репа. Остались сушёные грибы, да вяленая рыба. На неделю. От силы.

Полуса вздохнула, не отрываясь от монотонного вращения. Её тихий голос был плоским, как поверхность мёртвой воды.

–Староста приходил. Спрашивал про долг. За прошлый хлеб. Сказал, к весне не отдадим – пойдём в кабалу. Отрабатывать.

Слово «кабала», тяжёлое и липкое, повисло в прокуренном воздухе, словно смола. Дивобор с силой ткнул заострённой палкой в половицу.

–Не пойдём! – выкрикнул он, и юный голос его сорвался на визгливый надрыв. – Я в лес уйду! Волком стану!

–Молчи, дитятко, – беззвучно оборвала его мать. – В лесу тебя медведь-шатун или леший до первой ночи доконает.

Дверь с скрипом отворилась, впустив вихрь ледяного воздуха и трёх заиндевелых фигур. Впереди шёл Голядь, за ним – угрюмый исполин Гудомир и вечно ухмыляющийся Грозя, чья улыбка сегодня походила на оскал. На плечах у них болталась одна тощая тетерка.

–Вот и вся добыча, – отрывисто бросил Голядь, швыряя на лавку шапку, покрытую ледяной коркой. – Лес пуст. Словно выметенный. Ни зверя, ни птицы. Словно кто-то выжег всё дотла.

–Или увёл, – мрачно пробасил Гудомир, его голос пророкотал, как подземный гром. – Духи не благоволят. Чую я. Земля не родит, лес не кормит.

Грозя попытался вставить свою привычную шутку, но она вышла горькой и неуместной:

–Может, нам и впрямь в лешие податься? Голядь – главным, он и так ворчит, как лесовик на солнцепёке. Я буду дурачествами его тешить, а Гудомир – громыхать, чтоб путники с дороги сворачивали.

Никто не улыбнулся. Голядь, брат Богуслава, бывший дружинник князя Ратибора, молча принял из рук Полусы чашу с пустой похлёбкой. Он был немым укором самому себе, ибо его старые раны, заслуженные на службе у яростного князя, не ныли так сильно, как рана от собственного бессилия. Он когда-то отбивал атаки печенегов, но не мог отбить свою семью от невидимого врага – голода.

Вечер тянулся, бесконечный и тёмный, как смоль. Жареслав уснул, всхлипывая во сне. Снежана, кутаясь в посконный платок, смотрела на огонь, и ей чудилось, что в багровых языках пламени пляшут неведомые, зовущие тени. Она всегда чувствовала больше других. Шёпот листвы был для неё речью, журчание ручья – песней. А сейчас лес за стенами молчал, затаившись, будто прислушиваясь к чему-то важному.

Внезапно снаружи донёсся шум – не унылый вой ветра, а быстрые, уверенные шаги и разудалый, медью звенящий напев. Затем раздался стук в дверь – настолько полный жизни и дерзкой уверенности, что все внутри встрепенулись.

Голядь молниеносно встал, пальцы сомкнулись на рукояти ножа за поясом. Богуслав кивнул, и брат отодвинул тяжеленный дубовый засов.

На пороге стоял человек в ярком, хоть и поношенном, кафтане, с повязкой на глазу и гуслями за спиной. Его единственный глаз весело и оценивающе блеснул в тусклом свете лучины.

–Гой-еси, хозяева! – прокричал он, и голос его звенел, как подброшенная монета. – Пустите на ночлег скомороха одинокого! Новостей принёс да песен веселых! А взамен – диковинку расскажу, что дороже злата будет!

Это был Радомир, скоморох из рода Куницы. Его имя, означавшее «радующийся миру», входило в ядовитое противоречие с острым языком и вечной готовностью подмечать худшее.

Его впустили. Радомир отряхнулся с такой энергией, будто сбрасывал с плеч не снег, а саму унылую безысходность этого жилища. Усевшись у огня, он протянул к теплу длинные, гибкие пальцы. Скудную похлёбку, поданную Полусой, он ел с таким видом, будто это княжеское яство, а Снежану одаривал такими красноречивыми взглядами, что девушка, покраснев, опустила глаза.

–Ну что, добры люди, – начал он, обводя всех своим зорким глазом. – Слышал я, в ваших краях нынче тошно жить стало. Земля-матушка на вас обиделась. А знаете, отчего? Оттого что сидите вы на старом месте, как сурок в норе, а мир-то необъятен! Есть на свете дороги, по которым удача похаживает!

–Болтай меньше, скоморох, – буркнул Голядь. – Удачу мы только в сказках твоих видим.

–А вот и нет! – воскликнул Радомир, и его глаз сверкнул азартно. – Есть на свете место одно, забытое богами да людьми. Брод на реке Светлице, где старый дуб-великан стражем стоит. Дорога там была торная, купеческая, да лет двадцать назад обход её делать стали – подальше от тех мест, где, сказывают, нечисть поганая водилась. А брод-то остался. И вода там алая, от ключей подземных, и рыбы – лови не хочу, и зверя в лесах – стреляй. И стоит тот брод ничей, словно суженая, что ждёт своего жениха.

Богуслав замер, и в его потухших глазах вспыхнул давно забытый огонь.

–Говори толком, человек. Что за брод?

–Место сильное, – понизил голос Радомир, и на его лице впервые появилась тень серьёзности. – На пограничье. Между нашим миром и Иномирьем. Духи там сильны. Реку ту Водяной старый стережёт, а лес – Дедушко-Лесовик. Но кто с ними лад найдёт, тому они и помощники. Поставишь там корчму, станешь первым, кто путникам и кров, и пищу даст – золотые горы сгребать будешь! А главное – вольным будешь. Никакому князю или старосте ты там не нужен. Ты сам себе осударь.

В курене повисла звенящая тишина, нарушаемая лишь потрескиванием поленьев. Идея, дикая и невероятная, упала в благодатную почву отчаяния и пустила корни.

Ночью Богуславу не спалось. Он вышел из куреня, и мороз впился в него острыми зубами. Он смотрел на тёмный, безмолвный лес, и ум его примерял на себя кожу хозяина придорожной корчмы. Тяготы были очевидны: враждебная природа, лихие люди, духи, с которыми предстояло найти общий язык. Но была и свобода. Было дело, которое он сможет построить сам, своими руками, для своей семьи.

И тогда он почувствовал. Не звук, а присутствие. Ветер, до того дремавший, вдруг шевельнул верхушки сосен. Он донёс не слово, а ощущение, рождённый из воздуха образ: быстрая река, залитый солнцем берег и крепкий, новый сруб на нём. А потом в шелесте пронеслось едва уловимое, словно дуновение, имя: «Стрибога».

Богуслав вздрогнул. Бог ветров и путей. Разве не он указывает дорогу?

Он вернулся в курень, где все спали тревожным сном. Лишь Снежана приоткрыла глаза и посмотрела на отца с безмолвным вопросом. Он подошёл, положил на её голову тяжёлую, тёплую ладонь.

–Утром, дочка, – тихо сказал он. – Утром всё решится.

А утром, когда семья вновь собралась над скудной трапезой, Богуслав поднялся во весь свой богатырский рост. Его лицо, измождённое заботами, теперь выражало не просто решимость – непримиримую волю.

–Слушайте все, – начал он, и в его голосе вновь зазвучала та властная нота, что вела когда-то в бой дружину. – Сидеть здесь и ждать кабалы или голодной смерти – не наш путь. Мы – не поскрёбыши последние, чтобы нас со свету сживали. Мы – род. И у нас есть и сила, и умение.

Он обвёл взглядом каждого: упрямую Полусу, сурового Голядя, его товарищей-воинов; детей, в чьих глазах разгорался давно забытый огонёк.

–Мы уходим. К тому броду. Мы построим там свой дом. Не просто курень, а корчму. Дом для путников и пристанище для себя. Мы станем хозяевами своей судьбы на перекрёстке дорог. Собирайтесь. Через два дня – в путь.

И в тишине, последовавшей за его словами, не было страха. Было предвкушение трудной дороги, острое, как вкус железа на ветру, и запах далёкой, но уже почти осязаемой свободы. Их путь начинался.

Глава 2

Глава 2. Дорога, что Сама Выбирает Путников

Рассвет застал их в дороге, но свет его был холодным и безучастным, сизым и безжизненным, лишённым тепла и утешения. Он робко выхватывал из утренней мглы унылые, покрытые ледяной коркой крыши Велесова, будто стыдясь освещать их позорное бегство. Последние пожитки, уместившиеся в две розвальни, казались жалким итогом всей их прежней жизни. Два мешка сушёных грибов, вяленая рыба, полмешка крупы, веретено Полусы, связка зелий, три топора, два копья, деревянная братина да стопка посконных рубах – вот и всё богатство, растянувшееся на годы, прожитые в этой деревне.

Колёса, кривые от старости, с трудом отрывались от вмёрзшей в лёд земли, скрипели и стонали, будто сама деревня, иссякшая и неблагодарная, не хотела их отпускать, цеплялась за подолы последними силами.

Прощание было коротким и тягостным. Соседи выглядывали из-за плетней, и в их взглядах читалось не столько сочувствие, сколько смутный страх и непонимание. Уходить из рода, с насиженных мест, в разгар голодной зимы – против естественного порядка, против заветов предков. Безумие.

Староста Борислав, широкоплечий, с давно немытой окладистой бородой, стоял на пороге своей самой большой в деревне избы, сложив руки на груди. Лицо его было каменным, но в маленьких, глубоко посаженных глазах бушевала обида.

– Ну что ж, ступайте, – проговорил он хрипло, когда телеги, наконец, тронулись. – Бежите от долга, от рода-племени, от могил праотцов. Лес вас, окаянных, поглотит. А души ваши сгинут в Нави без поминовения, и никто не вспомянет вас добрым словом.

Голядь, шагавший рядом с первой телегой, лишь сжал рукоять ножа, не оборачиваясь. Богуслав вёл под уздцы лошадь, впряжённую в переднюю повозку. Спина его, в потёртом овчинном тулупе, была пряма, как древко копья, а взгляд устремлён вдаль, на стену хмурого леса. Он не отвечал. Слов между ними было сказано достаточно.

Полуса, закутанная в толстый платок, один раз обернулась. Её глаза, обычно ясные, скользнули по покосившимся избам, по замёрзшему полю, где они с мужем оставили столько пота, по чёрному дереву у колодца. И прошептала что-то, чему не было слов – прощание не с местом, а с молодостью, с несбывшимся. Потом резко повернулась и больше не смотрела назад.

Дорога, едва заметная колея, почти сразу нырнула в чащу. Сначала лес был редким, берёзовым, но с каждым шагом сосны и ели смыкались над головами всё плотнее, превращая день в подземные сумерки. Воздух стал густым, тяжёлым, напряжённым от звенящей тишины. Скрип полозьев, хриплое дыхание лошадей да хруст снега под ногами – единственные звуки, нарушающие это мертвенное безмолвие. Даже вороны молчали.

Жареслав, бежавший впереди в предвкушении приключения, скоро сник. Энергия испарилась, сменённая гнетущей усталостью. Он волочил ноги, его новый кафтан цеплялся за колючие лапы елей.

– Отец, далеко ещё? – голос его дрожал от холода и изнеможения. – Я устал.

– До брода два дня, чадо, – не оборачиваясь, ответил Богуслав. – Терпи. К ночи дойдём до Слёзной Топи, там и станем.

Дивобор, напротив, был возбуждён. Глаза горели лихорадочным блеском. Он размахивал заострённой палкой, воображая себя богатырём.

– Ничего страшного тут нет! – громко заявил он. – Чистое раздолье! Я бы и один прошёл!

Грозя, шагавший рядом, усмехнулся своей кривой ухмылкой:

– Один-то ты, витязь, прошёл бы, да только лес – не вражья рать. Он тебя не копьём, а тишиной давит. И глазами смотрит. Отсюда, и отсюда, и с ветки вон той.

Он не шутил. Снежана чувствовала эти взгляды сильнее всех. Она ощущала их физически – как лёгкие, невидимые пальцы, касающиеся спины, затылка. За каждым валуном, за каждым стволом кто-то стоял. Невидимые существа шептались в вершинах деревьев. Иногда ей чудился мягкий, похожий на шуршание листьев, смешок. Иногда – тяжёлый, изучающий взгляд, от которого бежали мурашки. Она шла, прижавшись к матери, и та, не говоря ни слова, лишь крепче сжимала её руку.

К полудню они вышли к краю болота – Слёзной Топи. Воздух сменился с морозного на влажный и едкий, пахнущий гнилой водой, прелыми травами и чем-то сладковато-тошнотворным. Дорога сузилась до змеящейся тропки, по обе стороны которой чернела жижа, прикрытая обманчивым белым настом. Кривые, чахлые берёзки росли в беспорядке, их ветви, украшенные клочьями мха, походили на скорченные пальцы.

– Осторожнее тут, – предупредил Гудомир, и его бас звучал приглушённо, будто болотная жижа поглощала звуки. – Топь-то она не простая. Живая. Может и засосёт. И не только топь, – многозначительно добавил он.

Голядь кивнул и молча взял руководство на себя. Воинский опыт обострял его чутьё.

– Становимся цепью, – скомандовал он тихо, но властно. – Я впереди, буду прощупывать путь. Гудомир, замыкай. Богуслав, веди телегу строго за мной. Грозя, смотри по сторонам. Дети – между нами. И чтоб никто ни на шаг не сворачивал.

Они двинулись, затаив дыхание. Тропа пружинила под ногами. Внезапно передняя телега накренилась с отвратительным чавканьем, и одно колесо увязло по ступицу в чёрной, пузырящейся жиже. Лошадь забилась, чувствуя под ногами гибель.

– Стой! Держи! – скомандовал Голядь.

Все бросились к телеге. Но чем больше они упирались, тем глубже она погружалась. Лица покраснели от натуги, в воздухе повисли сдавленные ругательства.

И в этот момент из густого, молочно-белого тумана донёсся звук. Тихий, жалобный, похожий на всхлипывание ребёнка.

Жареслав ахнул и рванулся в сторону.

– Там дитятко! Пропадает!

– Стой, малец! – рявкнул Гудомир, но было поздно.

Мальчик сделал два роковых шага. Снег под ним провалился. Жареслав вскрикнул и по пояс ушёл в ледяную жижу. Он замер, раскинув руки, глаза огромные от ужаса.

Туман сгустился, и в его белесой толще проступило нечто. Бледное, бесформенное. Две тёмные, пустые впадины смотрели на них. Болотник.

– Держись, Жарка! – закричал Дивобор, пытаясь протянуть палку, но расстояние было слишком велико.

Трясина медленно затягивала мальчика. Чёрная жижа подбиралась к груди. Полуса вскрикнула и бросилась вперёд, но Голядь грубо оттащил её назад.

– Нельзя! Двоих потеряем!

Вперёд вышла Снежана. Её страх отступил перед лицом гибели брата. Она не кричала. Она встала на колени у края тропы, опустила руки в ледяную воду и закрыла глаза.

Она говорила с болотом. Не словами, а чувствами, образами. Она посылала духу топи картины их горя, их отчаяния. Она умоляла, вкладывая в мольбу всю силу своей веры. И в жертву она приносила самый дорогой образ: как они все сидят за общим столом, пахнет свежим хлебом, за окном поёт сверчок, а мать тихо напевает колыбельную. Она отдавала этот образ, зная, что, возможно, больше никогда не вспомнит его с такой ясностью.

Ветер стих. Всхлипывания прекратились. Бледная фигура замерла, тёмные впадины-глаза были устремлены на Снежану.

И тогда хватка топи ослабла. Гудомир, не раздумывая, сделал два шага по зыбкой поверхности, схватил Жареслава и выдернул его из чёрной пасти, отбросив к ногам Полусы.

Туман рассеялся. Болотник исчез. Наступила звенящая тишина, нарушаемая лишь прерывистым дыханием и всхлипываниями Жареслава, которого мать, рыдая, прижимала к себе.

Все смотрели на Снежану. Она медленно поднялась, лицо её было белым, как снег, руки тряслись. В глазах – пустота и боль.

– Он… он просто хотел, чтобы его послушали, – прошептала она. – Он одинокий. Ему… холодно.

Больше никто не говорил. Слов не было. Молча, с удвоенной осторожностью, они вытащили телегу и углубились в спасительную чащу. Когда стемнело, они стали на ночлег, не разводя костра, тесно прижавшись друг к другу под еловыми лапами. Никто не спал. Каждый прислушивался к ночным шорохам, к скрипу деревьев, к далёкому волчьему вою.

Они поняли. Путь к броду – не просто расстояние. Это испытание на прочность, на веру, на суть их рода. И лес был не скоплением деревьев, а живым, древним существом со своей волей. И он решал, достойны ли они дойти до цели. Сегодня он дал им суровый, но честный ответ.

Глава 3

Глава 3. Вещий Брод

Ту ночь они провели в тревожной дремоте, вжавшись друг в друга под сенью еловых лап, словно птенцы в гнезде, затерянном в снежной пустыне. Лес хранил гробовое молчание, изредка нарушаемое лишь отголосками волчьего воя, что отныне звучал не угрозой, а частью великого, безразличного покоя. Испытание у топи стало ледяным омовением, смывшим последние следы наивной надежды.

К полудню следующего дня сквозь хвойный полог пробился бледный, разбавленный свет. Поднимались молча, с трудом разгибая одеревеневшие спины. Жареслав сидел неподвижно, закутанный в тулуп, его взгляд был устремлён в никуда. Полуса, не проронив ни слова, принялась растирать ему руки и ноги еловым лапником – жёстким, колючим, но живым.

– Отходит понемногу, – тихо сказала она Богуславу, ловя его беспокойный взгляд. – Испуг в кости ушёл, но дитя крепкое, вынесет.

Голядь с товарищами меж тем изучали окрестности. Тропа, едва заметная прежде, здесь и вовсе терялась.

– Места нетронутые, – заключил Гудомир, пнув сапогом замшелый валун. – Людская нога тут давно не ступала.

–Или ступала, – мрачно добавил Грозя, – но не всем было суждено вернуться. Шутка его на этот раз повисла в морозном воздухе тяжёлым намёком.

Богуслав собрал всех. Лица были серы от усталости, но в глазах – не смирение, а стальная решимость.

– Дальше идти надо. Остановиться – значит сломаться. А мы не для этого шли. Снежана, как ты?

Девушка подняла бледное, но спокойное лицо. В её глазах стояла странная, отрешённая ясность.

–Ничего, тятя. Только… тихо стало внутри. И светло.

Она не сказала, что образ родного куреня с хлебным духом и сверчком за печкой окончательно померк, растворился, как дым. Но на его месте рождалось новое чувство – смутное, но неотвратимое, будто сама земля под ногами начинала говорить с ней на забытом языке.

Они двинулись в путь, и шаг их изменился. Это была уже не бегство, а шествие – осторожное, почтительное, полное смирения перед мощью древнего леса. Говорили шёпотом, будто в храме. Голядь и Гудомир шли с обнажёнными топорами, но не как воины, а как стражи, принявшие почётный караул. Даже Дивобор притих, впитывая каждую деталь – излом ветки, след на снегу, шепот ветра в сосновых вершинах.

Лес встретил их иначе. Деревья стояли исполинскими колоннами, упираясь макушками в свинцовое небо. Воздух, густой и морозный, был напоен смолистым дыханием хвои и влажным ароматом мха. Тишина здесь была иной – не пугающей, а величавой, полной скрытого биения жизни. Снежана шла, едва касаясь земли, и ей чудилось, будто она слышит, как бьётся сердце леса – медленно, могуче, неотвратимо.

Чаща расступилась внезапно, словно раздвигая занавес.

Они вышли на обрывистый берег и замерли, поражённые.

Внизу, извиваясь серебряной лентой меж заснеженных берегов, текла река. Неширокая, но глубокая – тёмная, почти чёрная вода в стрежне говорила сама за себя. А чуть ниже по течению вода расстилалась широким плёсом, обнажая песчаное дно, поблёскивающее в скупом свете. Брод.

Но не это приковало их взгляды. На их стороне, на самом краю обрыва, стоял дуб-исполин. Его ствол, покрытый морщинистой корой, был толщиной с целый сруб. Ветви, причудливо изогнутые вековой тяжестью, простирались над рекой, словно шатёр. У подножия лежали десятки камней, сложенных в ровный круг – дело рук человеческих, но столь древних, что время стёрло саму память о них. Место силы. Ощущение было таким же неоспоримым, как холод стали или вкус хлеба.

– Вот он, – прошептал Богуслав, и в его голосе звучал почтительный трепет. – Вещий Брод.

Они стояли, впитывая величавый покой, простор, свет, чистоту.

– Место сильное, – тихо сказал Голядь, и в его голосе не было сомнений. – И для обороны хорошо. Высота, кругозор.

–А вода-то! – воскликнул Грозя, нарушая благоговейную тишину. – Прозрачная, как слеза!

Жареслав, словно очнувшись от долгого сна, медленно повернул голову к реке. В его глазах вспыхнул слабый, но живой огонёк.

– Здесь, – беззвучно прошептала Снежана. – Нам здесь велено быть.

Решение созрело само собой. Они разгрузили телеги на поляне у дуба. Голядь и Гудомир расчистили площадку от снега, разожгли костёр на древнем, замшелом кострище. Огонь вспыхнул сразу, жадно и ярко, – будто сам лес вдруг выдохнул им своё благословение. Грозя отправился к воде и вскоре вернулся с тремя крупными окунями – пойманными почти голыми руками. Сошлись на том, что это добрый знак.

Полуса со Снежаной принялись за стряпню – варили уху в подвешенном над огнём котле, месили на воде остатки муки. Дивобор с Жареславом под присмотром Богуслава собирали хворост для будущей стройки.

Сам Богуслав, отложив топор, подошёл к дубу. Он медленно обошёл исполина, ощущая на себе тяжесть его многовекового взора. Остановился перед каменным кругом. Ритуал был необходим – древний, как сам лес. Он достал из мешка краюху чёрствого хлеба – последнюю с того берега – и щепотку соли. Положил дары в центр круга.

– Хозяин Леса, Дедушко-Лесовик, – голос его звучал твёрдо и ясно. – Прими нас, странников, на земле твоей. Мы пришли с миром, с трудом своим. Не оскверним чащу, не возьмём лишнего. Дай нам кров здесь поставить, очаг возжечь. Будем тебе по силам нашим должниками.

Он замолчал, вслушиваясь. Ветер едва колыхнул верхушки сосен. Казалось, лес затаил дыхание. Тогда Богуслав снял свой широкий кожаный пояс с медной пряжкой и повязал его на низко склонившуюся ветвь дуба. Дар от мужа, воина и хозяина.

– Реке-Кормилице, Водице быстрая, – обратился он к воде. – Дай нам твоей силы и твоего богатства. Бери нашу печаль, уноси её вдаль. Будем тебе по силам нашим должниками.

Он достал из-за пазухи маленькую деревянную фигурку коня – свою детскую поделку – и бросил её в воду. Подарок духу реки.

Он ждал. Секунду, другую. И вдруг ветер снова шевельнул ветвями дуба, и с самой его вершины упала старая желудевая чашечка. Покатилась по коре и замерла у его ног.

А из реки, чуть ниже, выпрыгнула крупная рыба, блеснув на закате серебристым боком.

Сердце Богуслава сжалось от суеверной надежды. Он обернулся к семье. Все смотрели на него, затаив дыхание.

– Приняли, – громко сказал он, и в его голосе впервые зазвучала уверенность. – Место нас принимает.

Напряжение, копившееся с самого ухода, наконец спало. Ужин у костра в тот вечер был почти праздничным. Уха пахла невыразимо вкусно, дым костра тянулся ровным столбом в небо, а звёзды над их будущим домом казались такими близкими, что можно было дотронуться.

На следующее утро началась работа. Настоящая, тяжёлая, мужская. Богуслав, Голядь и Гудомир взялись за топоры. Место для сруба выбрали в двадцати шагах от дуба – на возвышении, откуда был виден и брод, и подступы к нему.

– Рубить будем сосну, – объявил Богуслав. – Смола защитит от гнили.

Первый удар топора прозвучал, как выстрел. Звонкий, уверенный, утверждающий – здесь теперь живут люди.

Гудомир валил деревья с богатырской силой. Богуслав и Голядь обрубали сучья, затем – делали зарубки, чтобы брёвна ложились плотно, без зазоров. Дивобор, с горящими глазами, таскал хворост, впитывая каждое движение взрослых.

Женщины не оставались в стороне. Полуса со Снежаной снимали кору с брёвен – луб шёл на кровлю, гладкая древесина лучше противостояла непогоде. Жареслав под присмотром Грози собирал камни для фундамента.

Грозя, как всегда, был душой компании. Напевал частушки, подкалывал Гудомира, рассказывал небылицы.

– Гляжу я, – говорил он, усаживаясь на пенёк, – а у дуба ветка так и шевелится. Думаю, не иначе как Лесовик пришёл пояс наш приглядеть. Потрогал пряжку – одобрил, видать!

Смех звучал легко, освобождающе. Они строили. Создавали. И это ощущение творения было сильнее любого страха.

К концу дня на поляне лежал ровный квадрат будущего дома и аккуратная поленница брёвен. Руки горели от мозолей, но на душе было светло. Сидели у костра, пили травяной отвар. Богуслав смотрел на свою семью – усталую, но сплочённую.

– Завтра, – сказал он, – начнём ставить первый венец. Основание.

Он посмотрел на Снежану. Девушка сидела, обняв колени, и смотрела на реку, на противоположный берег, скрытый вечерней мглой.

– Что там, дочка? – тихо спросил он.

Снежана медленно покачала головой.

–Ничего, тятя. Пока ничего. Только лес спит. И река. Но они… слушают нас.

Казалось, сам древний дуб склонил над ними свои ветви, прикрывая их первый, робкий огонёк и хрупкое человеческое тепло в своей безразличной, многовековой тьме. Они были всего лишь людьми, затерянными в бескрайнем лесу. Но в эту ночь они чувствовали себя не жертвами, а частью чего-то великого. Начало было положено. Теперь предстояло самое трудное – не просто выжить, а пустить корни в этой дикой, прекрасной и безжалостной земле.

Глава 4

Глава 4. Первый Венец и Первый Чужак

Солнце, бледное и редкое, наконец пробилось сквозь свинцовую пелену туч, озарив поляну холодным, но долгожданным светом. Воздух на высоком берегу был острым и чистым, пахнул хвоей и морозной свежестью – совсем не так, как тяжёлое, гнилостное дыхание Слёзной Топи.

С рассветом началась главная работа – укладка первого венца. От этих четырёх брёвен, от их прочности и ровности, зависела судьба всего дома. Богуслав, Голядь и Гудомир выбрали самые толстые, пропитанные смолой сосновые стволы, те, что успели промёрзнуть насквозь – такая древесина не сгниёт и не сдастся жуку-древоточцу.

– Поддай, ровняй! – раздавался негромкий властный голос Богуслава.

Гудомир, кряхтя от натуги, ворочал скользкие от инея брёвна, подкладывая под них плоские речные камни, собранные Жареславом. Голядь, вооружившись теслом, с хирургической точностью выбирал в древесине продольные пазы – «ложа», чтобы верхнее бревно намертво сплелось с нижним. Руки его, привыкшие держать меч, помнили и ремесло – в дружине князя Ратибора умение быстро срубить баню или укрепление ценилось не меньше боевого искусства.

Дивобор, с раскрасневшимся от мороза и усердия лицом, не отходил от отца, подавая инструменты и придерживая концы тяжёлых брёвен. В его глазах горел новый, взрослый огонь – не мечтательный, а созидательный. Он видел, как из хаоса сваленных деревьев под ударами топоров рождается порядок, форма, дом.

– Гляди, сынок, – говорил Богуслав, отирая пот со лба, – как замок ложится. Рубим в «обло», угол в чашу. Так и дед мой рубил, и прадед. Крепко, на века.

Полуса и Снежана тем временем обживали становище. Пока не было стен, их миром оставалось пространство у костра. Полуса, достав свой ценный железный нож, разделывала оставшуюся рыбу – часть на уху, часть на вяление. Снежана, принеся воды в долблёном берестовом коробе, развесила на ветвях молодых сосенок промокшие за дорогу онучи и платки.

Улучив момент, она подходила к дубу-великану или к самой кромке воды. Стояла неподвижно, вслушиваясь. И лес постепенно начинал отвечать ей – не словами, а потоком ощущений. Она чувствовала спокойную, величавую мощь Дуба, его молчаливое одобрение. Чувствовала быстрый, изменчивый нрав Реки, пока лишь холодно взиравшей на непрошеных гостей. И чувствовала бесчисленные малые жизни – настороженных белок, невидимых птиц, мышей под корнями. Мир вокруг был полон, и они, люди, были в нём новыми, но уже не чужеродными нотами.

К полудню первый венец был готов. Четыре бревна, сплочённые в ровный квадрат на каменном основании, отмечали границы будущего дома. Это была ещё не крепость, а лишь её чертёж, начертанный на земле, но вид его наполнял всех суровой гордостью.

В честь этого Полуса испекла на углях лепёшки из последней ржаной муки, сдобренные толчёными желудями, что насобирал Жареслав. Ели молча, устало, но с чувством глубокой правоты – будто вбивали первый, самый важный кол в землю своей судьбы.

– Теперь торопиться не след, – сказал Богуслав, обводя взглядом семью, усевшуюся на брёвнах первого венца. – Каждое бревно должно лечь как влитое. Сруб – он как род. Все звенья друг за друга держатся. Одно кривое – всю стену перекосит.

После короткой передышки работа закипела вновь. Теперь брёвна приходилось поднимать выше, и каждое было тяжелее предыдущего. Соорудили простые «козлы» из жердей – примитивный ворот, чтобы закатывать тяжёлые стволы на растущую стену. Гудомир, с его богатырской силой, был главной живой тягой. Голядь с топором работал наверху, подгоняя пазы. Богуслав руководил внизу.

Именно Голядь, со своей высоты, первым заметил незваного гостя. Он замер, прикрыл глаза от солнца и пристально вгляделся в чащу.

– Кто-то есть, – тихо, но чётко бросил он вниз.

Работа замерла. Все застыли, вбирая в себя тишину. Гудомир бесшумно спрыгнул с «козлов» и взял в руку своё боевое копьё. Грозя, с лица которого разом слетели все шутки, растворился среди деревьев.

– Где? – коротко спросил Богуслав, поднимаясь с колен.

– На опушке, где ельник редеет. Один. Стоит и смотрит.

Прошло несколько напряжённых минут. Птицы, смолкшие на мгновение, снова защебетали.

– Может, зверь? – предположил Дивобор, сжимая в потной ладони рукоять топора.

– Нет, – без колебаний ответил Голядь. – Стоит, как человек. И смотрит по-человечьи. Прищурившись.

Наконец, в чаще дрогнула тень. Из-за ствола вековой ели вышел человек. Высокий, сухопарый, в посконной рубахе и портках, поверх которых был накинут короткий, из грубой шерсти, плащ. На голове – ушанка из заячьего меха. За поясом торчала рукоять ножа, в руке – длинный, суковатый посох. Он упёрся посохом в землю и молча, недружелюбно окинул взглядом лагерь.

Лицо его было обветренным, жёстким, с колючей щетиной и пронзительными, светлыми глазами, несообразно яркими на этом тёмном лице. Он не выглядел ни разбойником, ни воином – скорее, прирученным волком, в чьих глазах всё ещё дикий огонь. Но в его осанке, в этом испытующем, презрительном взгляде, чувствовалась скрытая угроза.

Гудомир шагнул вперёд, заслонив собой семью.

– Гой-еси, путник! – прогремел его бас. – Чего надо?

Незнакомец не ответил сразу. Его взгляд скользнул по первому венцу, по сложенным брёвнам, по лицам детей и остановился на Богуславе.

– Новые, – проговорил он наконец. Голос был хриплым, неиспользуемым. – С какого рода? И по какому праву мои земли рубите?

Его слова повисли в воздухе, колкие и неожиданные. Его земли?

Богуслав, отодвинув Гудомира плечом, вышел вперёд.

– Мы с рода Велесова. А право наше – право нуждающихся. Место это было пусто. Мы договорились с Хозяевами. – Он кивнул в сторону дуба и реки.

Незнакомец фыркнул, и в этом звуке было столько презрения, что у Богуслава сжались кулаки.

– С Хозяевами? – переспросил он, и светлые глаза его сузились. – И много ль они вам сказали? А я-то тут лет двадцать промыслом живу. И зверь тут мой, и рыба. И брод этот я стерегу. Вам тут не место.

Голядь, не сходя со стены, холодно бросил:

– Стережёшь? А мы ни дозора твоего, ни засеки не видели. Место сильное, вольное. Хватит его на всех.

– На всех не хватит, дружинник, – парировал незнакомец, с первого взгляда угадав в Голяде военную выправку. – Зверь уйдёт, испугавшись вашего стука. Рыба перестанет ловиться. А вам жрать что-то надо будет. И потянитесь вы к моим угодьям. Так что сворачивайте свой скарб, пока целы, и уходите.

Наступила тягостная пауза. Гудомир сжал древко копья так, что костяшки его пальцев побелели. Исчезновение Грози было тревожнее его присутствия.

И тут вперёд вышла Полуса. В её руках была деревянная миска с лепёшкой.

– Не гневись, путник, – сказала она тихо, но твёрдо. – Мы не враги и не воры. Мы – семья. Голод да нужда согнали нас с места. Хочешь – раздели с нами хлеб. Он небогатый, но от чистого сердца.

Она протянула миску. Незнакомец с нескрываемым удивлением посмотрел на неё, потом на лепёшку. Его суровое лицо дрогнуло.

– Хлеб ваш мне не нужен, – буркнул он, но уже без прежней ярости. – И жалость ваша тоже.

Он снова уставился на Богуслава.

– Договорились с духами, говоришь? А с Водяным старым ты говорил? С Топь-девой, что внизу по реке живёт? Они тебе разрешение дали?

Богуслав не смутился.

– С Рекой и с Лесом мы свой договор скрепили. Дарами. И они нас приняли. А коли ты тут старожил, то должен бы знать – против воли Хозяев мы бы и первого бревна не положили.

Незнакомец задумался, впервые опустив взгляд. Он что-то взвешивал. Наконец, с силой ткнул посохом в землю.

– Называюсь Волкомыс. И брод этот, и леса вокруг – мои охотничьи земли. Князю до них дела нет, а мне – есть. – Он окинул их оценивающим взглядом. – Рубите свой курень. Не мне вас останавливать. Но предупреждаю – если хоть одна ваша ловушка встанет на моей тропе, если хоть одна сеть перегородит мой участок реки… вы своих костей не соберёте. И духи вам не помогут. Поняли?

Он не ждал ответа. Развернулся и бесшумно скрылся в чаще.

Несколько минут все стояли в оцепенении. Первым очнулся Голядь.

– Волкомыс… Имя подходящее. Волком смотрит – и мыслями, видать, не сильно от зверя отличается.

– Но он ушёл, – выдохнула Полуса.

– Ушёл, но не смирился, – мрачно констатировал Богуслав. – Предупредил. Считай, это была его первая и последняя любезность.

– Ничего, – вступил вернувшийся Грозя. – Я за ним сходил. Ушёл, следов лишних не наставил. Один, похоже. Но знает лес как свои пять пальцев.

Визит Волкомыса бросил тень на их радость, но не затмил её. Напротив, заставил сплотиться. Появление его было суровой прививкой реальности. Они поняли, что дому угрожают не только духи, но и люди – одинокие, голодные и от доброты одичалые.

Работа продолжилась, но теперь Голядь и Гудомир, закончив с плотницким делом, взялись за заострённые колья – первый, пока ещё низкий частокол вокруг поляны. Не столько защита, сколько знак – наш рубеж.

К вечеру над срубом возвышались уже три венца. Стены росли, обретая форму. Уже можно было разглядеть, где будет дверь, где – затянутое бычьим пузырём оконце. В центре горницы Гудомир выложил камнями яму для очага.

Снежана, наблюдая за работой, подошла к отцу.

– Тятя, – сказала она. – Он… Волкомыс… он не злой. Он… раненый. Лес его ранил. И одиночество.

Богуслав грустно улыбнулся, гладя её по голове.

– Знаю, дочка. Но раненый зверь – самый опасный. Мы должны быть готовы.

У костра, глядя на первые стены и тлеющие угли очага, Богуслав сказал твёрдо:

– Ничего. Мы здесь. И мы остаёмся. А кто придёт с миром – того накормим и обогреем. А кто со злом… – Он не договорил, но все поняли.

Они отвоевали у леса пядь земли. И теперь должны были её удержать. Первый венец был положен. И первая угроза явлена. Их испытание только начиналось.

Глава 5

Глава 5. Курная жертва и первая кровь

Дни сплетались в череду трудовую, где от зари до зари топор стучал да песня звенела. Пять венцов сруба уже поднялись – стены были по пояс взрослому мужчине. В центре горницы, на каменном основании, выросла глинобитная печь-каменка. Её сооружение стало особым ритуалом, объединившим всех. Жареслав и Дивобор таскали жирную речную глину, смешивали с песком и водой. Полуса, знавшая печное искусство, указывала, как сложить свод, чтобы жар не утекал зря. Гудомир вкатывал внутрь гладкие валуны – они должны были накаляться и бережно отдавать тепло долгими зимними ночами.

Первая пробная топка удалась – из глиняной трубы, едва возвышавшейся над срубом, потянулся густой, смолистый дым. Этот запах живого очага разносился по округе, заявляя о новом порядке: здесь теперь живут люди.

Но с каждым новым венцом напряжение росло. Все чувствовали незримый, тяжёлый взгляд. Волкомыс не показывался, но его присутствие витало в воздухе, словно запах грозы перед дождём. Поутру Голядь находил у края поляны свежие следы грубых поршней, примятую траву. Охотник выжидал.

Однажды утром Грожа вернулся с реки с пустыми руками.

–Сети пусты… совсем… ни плотвички, ни окушка. Вчера ещё клевало.

–Может, не в том месте закинул? – без веры в голосе спросил Богуслав.

–В самом уловистом, хозяин. Словно кто их распугал. Или выгнал.

Снежана, услышав это, побледнела.

–Река… шепчет, что мы берём, но ничего не даём назад. И кто-то старший сердится в глубине.

Вечером новая беда. Дивобор и Жареслав, собиравшие хворост, с визгом примчались к срубу. Их ворох сучьев катился по земле, будто невидимая рука дёрнула верёвку.

–Он! Камнем кинул! – захлёбывался Дивобор.

Голядь и Гудомир бросились в чащу, но нашли лишь знакомый след.

–Игры начинаются, – мрачно заключил Голядь. – Мелкие пакости. Но долго так не продлится.

Богуслав понимал: страх разъедал их изнутри. Нужно было действовать. Ночью ему приснился ветер, несущий шёпот: «Курная жертва… Дымом… Всех…»

Наутро решение было готово. Они пытались договориться с Лесом и Рекой по отдельности. Но здесь, на границе миров, нужен был общий договор. Освятить дом особым дымом – курной жертвой, понятной всем духам места.

За утренней трапезой он объявил:

–Голядь, Гудомир – идите на промысел с просьбой. Возьмите то, что даст лес. Птицу, зверя – неважно. Но добыча должна быть честной.

–Полуса, Снежана – соберите всё, что можем отдать. Щедро. Муку, соль, лучшие травы.

–А мы с малыми подготовим место.

Никто не спорил. Все видели необходимость шага.

Голядь и Гудомир вернулись под вечер, неся на шесте молодого кабанчика.

–Странный зверь, – рассказывал Гудомир. – Стоял, не боялся. Чуть ли не в ноги смотрел.

–Жертва чистая, сам в руки дался, – кивнул Богуслав. – Значит, его и избрали. Его и возьмём.

Тем временем женщины приготовили дары. В корчагу сложили горсть ржаной муки, щепоть соли, пучок сушёной мяты и зверобоя. Снежана добавила несколько своих самых ярких воспоминаний – образ первого подснежника и ощущение тёплой руки отца на голове. Она отдавала это добровольно, зная – это самая ценная монета в мире духов.

Когда стемнело и зажглись звёзды, они собрались у очага. Внутри пахло сырой древесиной, смолой и свежей глиной. Богуслав развёл на камнях яркий огонь. Рядом лежала тушка кабанчика и стояла корчага с дарами.

–Становись кругом, – тихо сказал он. – Все. От мала до велика.

Они встали, взявшись за руки, замыкая круг – семью и род.

Богуслав поднял корчагу над огнём.

–Хозяева! Дедушко-Лесовик! Батюшка-Водяной! Топь-дева! И все вы, малые духи! Примите нашу жертву курную! Мы пришли не как завоеватели, а как соседи. Будем брать, но и отдавать. Чтить ваши законы и хранить ваш покой. Дом наш – наш общий дом. Дым нашего очага – наш общий дым. Примите нас в свою семью!

Он опрокинул корчагу в огонь. Мука и травы вспыхнули душистым пламенем, соль затрещала. Струйка густого дыма потянулась к потолку, заполняя сруб.

Затем Богуслав возложил тушку в огонь.

–Примите нашу кровь и плоть! Мы – часть этого мира! Мы – с вами!

Мясо зашипело. Дым стал гуще, тяжелее, приобрёл тёмный оттенок. Он клубился внутри, заволакивая лица, проникая в одежду. Все стояли не шелохнувшись, вдыхая этот дым, густой и тягучий, пахнущий жертвой и надеждой.

Вдруг Снежана вскрикнула и упала на колени. Глаза закатились, тело затряслось.

–Идёт… Все идут… Смотрят… – прошептала она.

Затем заговорила странным, наложенным голосом, будто несколько существ говорили её устами:

–Видим дым… Чуем кровь… Слышим слово… Род людской… Опять пришёл… Рубит, жжёт…

–Мы с миром! – громко ответил Богуслав, удерживая Полусу.

–Соседства?.. – раздался другой голос, шипящий, будто из-под воды. – А сети?.. А дым?.. А стук?.. Топь мою потревожили… Рыбу распугали…

–И зверь мой уходит… – добавил третий, ворчливый, как ветер в соснах. – Шумят… Топчут…

–Мы исправимся! – поклялся Богуслав. – Сети больше не ставим! Будем брать только удочкой! И шум уймём!

–А охотник?.. – спросил первый голос. – Он наш… Из плоти леса… Из крови реки… Вы его тронете?..

Сердце Богуслава ёкнуло.

–Тронем, только если он тронет первым! Не ищем вражды! Предлагаем мир!

Наступила пауза. Дым вился всё гуще.

–…Люди… – наконец прозвучало, и в голосе слышалась усталая гроза. – Слова ваши… впрямь крепки… Дым ваш… прямёхонек… Кровь… принята…

–Пусть будет так… – прошипел водяной. – Но сетей – не будет! И шума – меньше!

–И охотника… не троньте… – добавил лесной. – Он… под защитой… Но и вы… под защитой… отныне…

Снежана ахнула и выдохнула, будто сбросив тяжёлый груз. Полуса подхватила её. Девушка была бледна и дрожала.

–Услышали, – с трудом выговорила она. – Приняли. Но… с условиями.

Богуслав почувствовал, как тяжёлая пелена страха ушла из сруба. Воздух стал чище. Огонь затрещал веселее.

–Слава Богам! – прошептала Полуса.

–Слава Хозяевам, – поправил Богуслав. – Мы теперь в долгу. И этот долг святее любого другого.

На следующее утро мир изменился. Враждебность ушла. Лес и река снова стали величественными, равнодушными, но не злыми. Грожа вернулся с реки с полным берестяным коробом рыбы.

–Клюёт! Сама на крючок бросается!

А Голядь нашёл у входа на поляну тушку свежего зайца. Рядом лежала стрела – чужая, с оперением из совиных перьев и наконечником из тёмного камня.

–Это что, опять угроза? – хмуро спросил Гудомир.

–Нет, – покачала головой Снежана. – Это… не угроза, а даровая рука… Ответная. От Волкомыса. Он чувствует договор. И что он теперь… часть его.

–Значит, принимает правила? – уточнил Богуслав.

–Пока – да. Он признал нас. Соседями. Частью… его мира.

Богуслав взял стрелу. Идеально прямая, тщательно обработанная. Оружие мастера.

–Что ж, – сказал он. – Примем его дар. Полуса, приготовь зайца. Сегодня у нас будет пир. Первый настоящий пир на новом месте.

В тот вечер они ели жаркое из зайчатины с лесными кореньями. Ели молча, но без тревоги. Дом ещё не был достроен, но они чувствовали себя в безопасности. Они прошли первое, главное испытание – доказали своё право быть здесь.

Теперь предстояло доказать это самим себе и всем, кто мог прийти по этой дороге. Но теперь они знали – за их спиной стоял не только их род, но и весь этот древний лес, и быстрая река, и даже колючий охотник Волкомыс. Они вплели свою нить в великую ткань этого места. И порвать её теперь было не так-то просто.

Глава 6

Глава 6. Первая метель и первый гость

Строительство корчмы подошло к концу. Над шестью венцами сруба уже возвышалась покатая крыша, крытая тёсом, а в центре горницы стояла сложенная из глины и камня печь-каменка. Она была сердцем нового дома – массивная, почти вполовину комнаты, с широким устьем и лежанкой, на которой могли уместиться двое взрослых. Первая же серьёзная протопка показала её нрав: стены пропитались душистым теплом, которое держалось до самого утра, несмотря на пробирающий холод из щелей, ещё не законопаченных мхом.

Воздух внутри пах смолой, свежей древесиной и печёным хлебом – Полуся наконец-то разожгла в новой печи первый каравай из припасённой муки. Этот запах был больше, чем просто еда. Это был запах дома, уюта, победы над голодом и отчаянием.

Но вместе с тёплым дыханием очага в их жизнь пришло и новое чувство – ответственности. Теперь они были не просто беглецами, а хозяевами. Хозяевами этого места, этого брода, этой только что рождённой корчмы, которую Богуслав по совету Грози назвал «У Вещего Брода».

И мир вокруг начал посылать им первых вестников их новой судьбы.

Погода испортилась окончательно. Небо затянуло сплошной серой пеленой, с которой сыпалась не снежная крупа, а мокрый тяжелый снег, тут же слеплявшийся в липкую массу. Ветер, до этого лишь порывами гулявший по поляне, завыл теперь постоянно, раскачивая верхушки сосен и срывая с крыши сухие былинки. Первая настоящая метель подступала к их порогу.

Именно в такой серый, неприветливый полдень, когда все сидели внутри, занимаясь своими делами, Голядь, стоявший на подобии дозора у двери, выпрямился и насторожился.

– Кто-то идёт, – бросил он коротко, и в его голосе не было тревоги, но была привычная военная собранность. – Один. По дороге. Ступает тяжело.

Все замерли. Богуслав отложил тесло, которым вырезал деревянную ложку. Гудомир беззвучно взял в руки своё копьё. Даже дети подняли головы.

Из завесы мокрого снега на поляну вышел человек. Это был не Волкомыс. Незнакомец был низкорослым, плотно сбитым, одетым в поношенный, но добротный кафтан, подпоясанный ремнём с медной пряжкой. За спиной у него болталась котомка, а в руке он опирался на посох. Он шёл, сгорбившись под ветром, и его лицо, красное от холода и усталости, выражало одно – надежду увидеть пристанище.

Он остановился перед срубом, с нескрываемым изумлением разглядывая дым, идущий из трубы, и крепкие стены. Потом, словно набравшись смелости, подошёл к двери и постучал костяшками пальцев.

Голядь отодвинул деревянную задвижку и распахнул дверь. В горницу ворвался вихрь холодного воздуха и снега.

– Гой еси, хозяева! – просипел незнакомец, едва шевеля продрогшими губами. – Пустите обогреться, ради всего святого! Дорога замотала, сил больше нет.

Богуслав кивнул Голядю, и тот впустил путника. Человек с благодарностью побрёл к печи, протягивая к ней окоченевшие, распухшие пальцы.

– Садись, грейся, – сказала Полуся, подвигая ему чурбан поближе к огню. – Снежана, подай гостю отвару.

Незнакомец с жадностью выпил поданную ему деревянную чашу с тёплым травяным настоем, согрел руки и лишь тогда осмелился оглядеть своих спасителей. Его взгляд скользнул по просторной, ещё не обжитой до конца горнице, по крепким стенам, по серьёзным лицам мужчин.

– И не чаял уже, что живой отсюда выберусь, – проговорил он, и в голосе его слышалось искреннее потрясение. – Думал, конец мне на этой дороге. А тут, оказывается, уже и корчма стоит. Диво дивное. Вы… вы давно тут?

– Мы только обосновались, – ответил Богуслав, присаживаясь напротив. – Назовись, путник. И откуда путь держишь?

– Зовут меня Доброжир, – отозвался гость. – А иду я… откуда ни возьмись, и туда, куда глаза глядят. Скоморох я, что ли. Ношу новости да песни, коли кто купить захочет. А новости нынче… – он горько усмехнулся, – не самые весёлые.

Он помолчал, снова потянувшись к чаше, которую Снежана поспешила наполнить.

– С юга, от степей, слух идёт, – продолжил он, понизив голос. – Князь Ратибор, тот, что на южных рубежах силён, войско собирает. Говорят, с кочевниками опять стычка была, жестокая. Много полегло с обеих сторон. А теперь князь людей ищет. И не только добровольцев. Посланцы его по деревням рыщут, кого в дружину забрать, а кого на укрепления гнать.

Богуслав встретился взглядом с Голядем. В глазах брата мелькнуло что-то тёмное, знакомое. Тоска? Гнев?

– Ратибор… – тихо проговорил Голядь. – Он по-прежнему не церемонится.

– Его и не учили, – вздохнул Доброжир. – А ещё… ещё говорят, в лесах неспокойно. Не то разбойники, не то… хуже. Люди пропадают. Целые обозы. Будто земля их поглощает. Иной раз находят потом телеги разбитые, товары разграбленные, а людей – нет. Ни живых, ни мёртвых.

Он замолчал, давясь тёплым паром отвара.

– Так что радуйтесь, хозяева, что в такой глуши осели, – закончил он. – Может, вас лихое время и минует.

В горнице воцарилась тишина, нарушаемая лишь потрескиванием поленьев в печи да завыванием ветра снаружи. Вести, принесённые скоморохом, были как удар обухом. Они напомнили, что от больших, жестоких распрей не спрятаться даже в самой глубокой чащобе. И что их тихая гавань может в любой момент оказаться на пути чужой бури.

Богуслав первым нарушил молчание.

– Ну что ж, – сказал он твёрдо. – Наше дело – стоять здесь. А там – будь что будет. Гость, ты сегодня с нами. Места хватит.

Ночью метель разыгралась не на шутку. Ветер выл так, будто хотел сорвать с петель только что сколоченную дверь. Снег заметал следы на поляне и залеплял единственное маленькое окошко. Но внутри сруба было тепло и, вопреки мрачным вестям, почти уютно. Доброжир, сытно накормленный похлёбкой с зайчатиной, устроился на нарах и, к удивлению детей, вытащил из котомки неказистые, но звонкие гусли.

И тишину их нового дома впервые нарушила музыка. Негромкая, задумчивая, словно вторящая завыванию вьюги за стенами. А потом он запел. Голос у него оказался сиплым, некрасивым, но в этой сипоте была такая глубокая, вековая тоска, такая печаль обо всём на свете, что у Полуси навернулись слёзы. Он пел о далёких походах, о погибших друзьях, о любви, что осталась где-то там, в покинутых краях.

Снежана сидела, прижавшись к матери, и слушала, затаив дыхание. Она слышала не только слова. Она слышала саму дорогу, тоску по дому, страх одиночества. И ей казалось, что не только люди в горнице слушают эту песню. Что к стенам сруба тихо подобрались духи леса, и ветер в свирепости своей чуть поутих, и метель прислушивается к чужой, человеческой печали.

На следующее утро метель утихла, оставив после себя по колено белого, пушистого снега. Доброжир, отдохнувший и согревшийся, собрался в путь. В уплату за ночлег и еду он оставил новость – не страшную, а бытовую, но важную.

– В трёх днях ходу отсюда, – сказал он, затягивая ремень котомки, – есть деревня Громовичи. Небогатая, но жилая. Там живут мои сородичи. Скажите, что от Доброжира, – они вам помогут, чем смогут. Солью, может, зерном. А у них, слышал, кузнец есть. Может, и железо вам выкуют, что надо.

Эта весть была ценнее любой монеты. Связь с внешним миром, пусть и с маленькой, дальней деревней, означала, что они не одни.

Проводив скомороха, они вышли осматривать свои владения. Снег заметал их частокол, но дом стоял незыблемо. И тогда Богуслав увидел его. На том же плоском камне, где когда-то лежал заяц, лежала небольшая, аккуратно освежёванная лосиная шкура. Рядом – всё та же стрела с совиным оперением.

Волкомыс. Он снова сделал своё подношение. Молчаливый знак того, что договор в силе. Что он признал их право быть здесь. И, возможно, эту шкуру – как помощь к надвигающейся зиме.

Богуслав поднял тяжёлую, ещё пахнущую кровью шкуру. Она была тёплой, почти живой.

– Видишь, – тихо сказал он Полусе, стоявшей рядом. – Не только беды он нам приносит. И не только страшные вести.

Она кивнула, глядя на заснеженный лес, таинственный и безмолвный.

– Он свой. И мы здесь свои. Теперь уже навсегда.

Они вернулись в дом, неся с собой лосиную шкуру – первый настоящий дар их новому дому от их нелюдимого соседа. Метель отступила. Дорога была заметена. Но они стояли у тёплого очага, а за их спинами был не только крепкий сруб, но и целый мир, который постепенно, медленно, но принимал их в своё лоно. Впереди была зима – долгая, суровая, голодная. Но они были готовы встретить её вместе.

Глава 7

Глава 7. Первый караван и первая цена

Зима вступила в свои владения безраздельно. Река Светлица сковалась крепким, потемневшим льдом, и лишь на стрежне, над самой глубиной, зияла узкая, дымящаяся полынья – словно последнее дыхание не уснувшего до конца Водяного. Лес, еще недавно пёстрый от последней листвы, стоял чёрный и голый, припорошенный колючим инеем, а по ночам трещал от мороза, будто великаны ломали вековые сосны. Но внутри сруба «У Вещего Брода» было по надёжному тепло.

Первый венец, сложенный с такой надеждой, превратился в крепкие, уверенные стены. Печь-каменка, которую они так тщательно складывали, стала истинной кормилицей и защитницей. Долгие вечера Полуся и Снежана проводили у её тёплого бока: мать пряла привезённую из Громовичей шерсть, дочь училась ткать на грубом станке, сколоченном рукой Богуслава. Запах печёного хлеба, древесного дыма и сушёных трав стал постоянным, родным духом этого дома.

Их быт наладился, обрёл свой, пусть и суровый, ритм. По утрам Голядь и Гудомир обходили владения, проверяли капканы, рубили дрова. Грозя, чей нрав не смогла укротить даже зима, добывал из-подо льда рыбу, приговаривая, что «договор с Рекой надо кормить, а то задует свою полынью и уйдёт спать». Дивобор и Жареслав, заметно окрепшие, помогали всем по мере сил.

Их уединение нарушали лишь редкие, безмолвные визиты Волкомыса. Он никогда не заходил внутрь, не разделял их трапезу. Но на камне у дуба то и дело появлялись его дары – то тушка куропатки, то связка болотной клюквы. Однажды он оставил там же большую волчью шкуру, выделанную безупречно, без единой дыры. Это был уже не просто дар, а знак высшего уважения. Воин – воину.

Богуслав принимал эти дары и всегда оставлял взамен что-то своё – лепёшку, глиняный горшок, пару наконечников для стрел. Немой обмен продолжался, скрепляя хрупкий мир между двумя мирами – оседлым и диким.

Однажды под вечер, когда небо на западе только начинало багроветь, Гудомир, вернувшийся с дальней заимки, сообщил весть, от которой у всех сжались сердца:

–Дым на западе. Клубится, не по-осеннему. И земля дрожит. Чую. Большой обоз идёт.

Весть повисла в воздухе, напряжённая и двойственная. С одной стороны – гости, ради которых всё и затевалось. С другой – неизвестность. Кто они? Мирные купцы или лихой люд? Ведь слухи, принесённые Доброжиром, ещё не успели изгладиться из памяти.

На следующее утро у сруба закипела работа. Корчма должна была встретить гостей во всеоружии. Полуся и Снежана вымели горницу, настлали на лавки свежее сено, прикрытое посконными половиками. На широкий дубовый стол поставили деревянные чаши и братину. Богуслав и Голядь осмотрели оружие – не для нападения, но для демонстрации силы. Следовало дать понять: здесь не беззащитные одиночки, а крепкий род.

К полудню со стороны леса послышался нарастающий гул – скрип полозьев, ржанье лошадей, окрики погонщиков, лай сторожевых псов. И вот, наконец, из-за деревьев выполз первый возок, гружённый тюками. За ним второй, третий… К корчме, лязгая цепями и похрустывая снегом, подкатил целый караван – человек пятнадцать, не меньше.

Во главе его ехал дородный мужчина в подбитом мехом кафтане, с окладистой бородой, тронутой сединой. Его глаза, маленькие и цепкие, мгновенно оценили и сруб, и частокол, и стоящих у входа мужчин. Он спрыгнул с саней и тяжело ступил к крыльцу.

–Гой еси, хозяин! – прокричал он густым, сытым голосом. – Давно ли тут корчма стоит? Осенью на этом месте лишь дуб да волки были!

–С осени и стоим, – вышел вперёд Богуслав. – Добро пожаловать в «Корчму у Вещего Брода». Милости просим, люди торговые, обогреться и отдохнуть.

–А я – Кудеяр, из купцов Сурожских, – отрекомендовался приезжий, и в его голосе зазвучали привычные нотки делового интереса. – Путь держим из Громовичей в Черногорск. Место твое, хозяин, бойкое. И корчма крепкая, видать. Будем знакомы.

Купцы ввалились в горницу, внося с собой запах дороги, пота, кожи и заморских товаров. Они шумно рассаживались, скидывали верхнюю одежду, протягивали к печи окоченевшие руки. В корчме разом стало тесно, шумно и по-настоящему живо.

Пока Полуся и Снежана разливали гостям горячий сбитень, Кудеяр, усевшись на почётном месте, не уставал расспрашивать:

–И как же ты, хозяин, решился в такую глушь податься? Одному, с семьёй? Места тут, говорят, лихие. Духи дикие, да и люд лесной не всякий смирный.

–Нужда заставила, – уклончиво ответил Богуслав. – А что до духов… мы с ними лад нашли.

–Лад нашли? – Кудеяр скептически хмыкнул. – Ну, ладно, духи – дело твоё. А вот с людьми… – Он понизил голос. – Слыхал, по этой дороге нынче неспокойно. Обозы грабят. Бесследно. То ли разбойники, то ли… кто похуже. Ты, хозяин, осторожней. Корчма твоя – первая и последняя остановка. Всякий сброд к тебе потянется.

Эти слова заставили Богуслава насторожиться. Он и сам понимал уязвимость своего положения.

Вскоре горница наполнилась гулом голосов. Купцы, согревшись, оживлённо обсуждали цены на меха и воск. Они хвалили хлеб Полуси, а один, помоложе, даже попытался подмигнуть Снежане, но, встретив взгляд Голядя, мгновенно утих.

Но не все были так миролюбивы. В углу, отдельно от других, сидели трое. Двое – коренастые, молчаливые, с лицами, изъеденными оспой и ветрами, – пили медовуху, не проронив ни слова. А между ними – худой, тщедушный человечек в дорожном плаще. Он почти не притрагивался к еде, а его пальцы нервно теребили край одежды.

Когда в горнице зажгли лучину, худой человечек вдруг поднялся и, крадучись, подошёл к Богуславу.

–Хозяин, – прошептал он, и голос его дрожал. – Уговор есть дело? Мне бы… перемолвить словцо наедине.

Богуслав, удивлённый, кивнул и отвёл его за печь.

–Говори, путник. Что тревожит?

–Имя моё Неждан, – зашептал человечек, оглядываясь на двух коренастых мужчин. – А иду я… не по своей воле. С этими меня в Громовичах к каравану приставили. Сказывают, проводник я. А на деле… – он понизил голос до едва слышного шёпота, – везу я весть. Страшную. Для князя Ратибора.