Читать онлайн 100 лучших песен о любви. Сборник рассказов. Часть 1 бесплатно

Последний вальс

Уважаемые друзья! Сегодня я представляю на ваш суд рассказ «Последний вальс», написанный мной ассоциациям от прослушивания одной из лучших песен о любви. Какой именно – я сообщу вам в следующую нашу встречу.

Анна Сергеевна Васильева проснулась от того, что часы на комоде пробили семь раз. Ленинградское июльское утро 1975 года просачивалось золотистыми лучами сквозь щели старых штор. Она поднялась с кровати, её кости болезненно хрустнули – возраст давал о себе знать каждым движением.

На трюмо стояла дубовая шкатулка с инкрустацией. Открыв шкатулку, Анна Сергеевна осторожно провела пальцами по её содержимому, будто перебирая струны забытого инструмента. Стекло карманных часов, подаренных ей шестьдесят один год назад, отразило её морщинистое лицо. Часы стояли, их стрелки показывали без пяти двенадцать.

Анна Сергеевна закрыла глаза, и перед ней возник бальный зал – трепет свечей в хрустальных люстрах, волнующий аромат пудры и духов и смутное предчувствие беды, затаившееся за звуками вальса…

В комнату вошла её дочь Лидия. Анна Сергеевна вздрогнула, услышав голос дочери:

– Мама, ты опять копаешься в своих воспоминаниях? Доктор сказал…

– Лидочка, часы остановились! А ведь сегодня двадцать третье июля….

***

Бульвар вдоль Большого проспекта в этот час был особенно тихим. Старинные липы, посаженные ещё при царе, роняли свои душистые лепестки на дорожки, вымощенные брусчаткой, которая помнила и каблуки барышень, и сапоги красноармейцев. Тени становились длиннее, лениво сползая по фасадам старых особняков, будто нехотя уступая место вечеру. Воздух был густым и сладким – пахло цветущей липой, нагретым камнем мостовой и чем-то неуловимо знакомым, тем, что Анна Сергеевна всегда называла «запахом русского лета».

Анна Сергеевна шла медленно, её трость с резным набалдашником осторожно постукивала по камням. Семьдесят шесть лет – возраст, когда каждый шаг требует обдуманности, каждое движение становится осознанным. Но сегодня она шла быстрее обычного – сердце, этот вечный предатель, стучало чаще, будто снова было пятнадцатилетним.

Анна Сергеевна повернула по Соловьевскому переулку и вышла к Румянцевскому саду. Где-то впереди, на летней эстраде, стоящей на высоком гранитном цоколе, музыканты настраивали инструменты. Скрипка вздохнула одинокой нотой, аккордеон пробормотал что-то в ответ, а рояль – старый, с потёртой полировкой – отозвался глухим аккордом. Анна Сергеевна присела на скамейку возле старого дуба, закрыла глаза.

***

Родилась она в далеком 1899 году. Своих родителей она не помнила. Анне было четыре года, когда они погибли в железнодорожной аварии, возвращаясь по Финляндской дороге с дачи бабушки – матери мамы. Анна не поехала с ними – она простудилась, поэтому бабушка оставила ее «еще на недельку» у себя. После смерти родителей Анна стала жить с бабушкой, воспитанием девочки в основном занималась гувернантка-француженка мадам Жюли. Со слов бабушки Анна знала, что отец Анны преподавал «Законоведение» в юнкерском училище, а ее мама занималась домашними делами.

***

Июльский вечер 1914 года дышал цветущей липой и тревогой. Пятнадцатилетняя Анна, под присмотром гувернантки мадам Жюли приехала на ежегодный бал во Владимирское юнкерское училище. Приглашения на выпускные балы после смерти отца Анны им присылали ежегодно, но только теперь, когда Анне исполнилось уже 15 лет, бабушка посчитала возможным посещение Анной этого мероприятия. Конечно, вместе с бабушкой и гувернанткой. Но бабушкина подагра внесла свои коррективы в их планы – бабушка осталась дома, а Анна в сопровождении мадам Жюли отправилась на бал. Они вызвали извозчика и к шести вечера подъехали к главному корпусу училища на Большой Гребецкой улице.

***

…Мадам Жюли на минуточку отошла «припудрить носик», Анна, неловко чувствующая себя от множества взглядов, осталась одна между колоннами недалеко от входа в бальный зал.

– Вы потерялись, мадемуазель?

Она обернулась. Перед ней стоял высокий юнкер с пронзительными серыми глазами. В петлице его мундира алела гвоздика.

– Я.… я жду свою гувернантку, – смущаясь, ответила Анна.

Юнкер улыбнулся:

– Николай Орлов. Разрешите предложить вам лимонад, пока вы ждёте?

– Благодарю вас, Николай Орлов. А я – Анна Фомина. Мой отец преподавал в этом училище.

– Я слышал о нем, говорят, что он был очень грамотным юристом и справедливым преподавателем… Соболезную Вам…

***

Бальный зал пылал золотым светом сотен свечей, отражавшихся в хрустальных люстрах. В воздухе витал тонкий аромат воска, духов и свежих цветов, смешиваясь со звонким смехом и перезвоном бокалов. Молодые офицеры в парадных мундирах сверкали позолотой эполет, скрипки пели страстную мелодию, а тяжелые штофные занавеси у высоких окон колыхались от легкого ветерка, будто вторя ритму танца. В этом сияющем водовороте Анна чувствовала себя одновременно потерянной и счастливой, как будто попала в волшебную сказку, которая вот-вот должна закончиться.

Забыв о правилах этикета, бабушкиных наставлениях и запретах, юная Анна весь вечер танцевала с Николаем.

– Вы рискуете, мадемуазель, – шептал Николай, – ваша гувернантка будет недовольна.

– Пускай, – смеялась она.

Подошла мадам Жюли.

– Анна, нам пора, бабушка будет волноваться…

– Но мадам…

– Анна, я обещала бабушке…. Нам пора…

В разговор вмешался Николай.

– Простите. Мадам, как вы будете добираться до своего дома? На извозчике? А можно, я вас провожу? Только подождите минутку, я сейчас…

Николай куда-то стремительно убежал. Он вернулся через несколько минут.

– Мадмуазель Анна, мадам, я доставлю вас домой на автомобиле! Мой дядя – заместитель начальника нашего училища генерал Орлов, разрешил воспользоваться его авто!

У парадного входа училища стояло несколько автомобилей. Они подошли к черному «Паккарду» с блестящими латунными фарами. Шофер помог им рассесться – мадам Жюли села спереди – рядом с ним, Анна и Николай разместились на заднем сиденье.

– Анна, куда ехать? – спросил Николай.

– Мы живьём на Большом проспекте, угол с Восьмой линией.

– Это же совсем недалеко… а давайте объедем весь Санкт-Петербург?

– Я, право, не знаю … – сказала Анна. – Мадам Жюли, как Вы считаете…?

Мадам Жюли неожиданно согласилась. Шофер внимательно управлял автомобилем, мадам Жюли, прикрыв глаза кружевным веером, сделала вид, что дремлет. Николай и Анна сидели рядом, их пальцы едва соприкасались. Они молчали, но в этом молчании было так много чувств, что никакие слова были не нужны.

Так прошло около часа. Они медленно объехали почти весь город.

Мадам Жюли сделала вид, что проснулась.

– Мадмуазель Анна, господин Орлов! Нам пора домой! По-моему…

– Мадам, давайте еще немного покатаемся – взмолилась Анна.

– Довольно, Анна! Не компрометируйте себя… Я и так …

Через несколько минут они подъехали к их дому.

– До свидания, Николай Орлов, – громко сказала Анна, как полагалось правилами приличия.

– Мадмуазель Анна, позвольте завтра пригласить Вас…

– Господин Орлов! Вы ведете себя… – начала говорить мадам Жюли Николаю, но Анна прервала ее.

– Я почти каждый день после обеда гуляю в Академическом или Румянцевском саду… Когда хорошая погода…

Действительно, Анна с бабушкой или только с гувернанткой часто выходили после обеда на прогулку. Иногда они гуляли в Академическом саду, но больше Анне нравилось в Румянцевском саду – в выходные дни после обеда там играл оркестр, а еще два раза в неделю в будние дни оркестр репетировал.

Мадам Жюли все рассказала бабушке. Та очень строго поговорила с Анной, указав ей на ее недопустимое поведение на балу и после него. И хотя Анна не имела дворянского звания, как ее мать – поскольку та вышла замуж за выходца из духовенства, выучившегося на юриста и ставшего преподавателем в юнкерском училище – а дети от такого брака наследовали сословную принадлежность отца, Анна обязана соблюдать правила приличия, а уж тем более – на светских мероприятиях.

На следующий день Анна гулять не пошла. Заболела. То ли от впечатлений от вчерашнего бала, то ли от строгого разговора с бабушкой, но у нее поднялась температура, она лежала в своей кровати – бледная, без сил. Бабушка вызвала их семейного доктора, тот не нашел признаков какой-либо болезни, предположил, что у Анны – нервное истощение. Прописал постельный режим, выдал какие-то пилюли. Через два дня Анна поправилась и 23 июля они пошли с мадам Жюли гулять в Румянцевский сад. В воздухе витал сладкий запах цветущей липы, смешанный с тревогой надвигающейся грозы.

***

– Мадмуазель Анна… – голос мадам Жюли прервал её мысли. – У меня разболелась голова. Я схожу в аптеку, а вы посидите здесь. Только, ради Бога, никуда не уходите.

Анна сидела на скамейке, рассеянно следя за игрой солнечных зайчиков на подоле своего платья.

Внезапно в аллее мелькнула знакомая фигура. Николай бежал к ней, срывая с головы фуражку.

– Анна! – он тяжело дышал, словно бежал без остановки через весь город. – Я молился, чтобы застать вас здесь.

– Николай? Что случилось? – она вскочила навстречу, инстинктивно протянув ему руки.

Он схватил ее ладони, сжимая так, что костяшки пальцев побелели.

– Нас отправляют сегодня вечером. В Сербию. Австрия предъявила ультиматум… – голос его сорвался. – Я два дня дежурил у вашего дома, но вы не выходили!

Анна почувствовала, как земля уходит из-под ног. Сербия. Это же так далеко…

– Как надолго? – едва слышно выдохнула она.

Николай горько усмехнулся:

– Пока не разобьем австрияков. Или они нас.

Вдалеке мелькнуло знакомое кружевное жабо мадам Жюли. Не раздумывая, Николай рванул Анну за могучий дуб, чьи корни столетиями вросли в эту землю.

– Слушайте внимательно, – он говорил быстро, горячим шепотом. – Я не могу обещать писать. Но обещаю вернуться. Вот вам залог.

Из кармана мундира он извлек карманные серебряные часы на тонкой цепочке. В крышке была выгравирована одна буква – «А».

– Заводите их один раз в неделю. Пока они идут –я жив.

Его губы коснулись ее пальцев, потом – внезапно, дерзко – уголка ее губ.

Когда мадам Жюли обошла дуб, она застала Анну одну, будто окаменевшую. В руках девушки блестели новенькие часики.

– Что это у тебя, дитя? – спросила гувернантка, притворно удивляясь.

– Подарок… на память, – прошептала Анна.

Мадам Жюли вздохнула, поправила кружевной воротник и, взяв воспитанницу под руку, повела к выходу. Она слишком хорошо знала жизнь, чтобы не понимать – эти часы для Анны теперь важнее всех приличий на свете.

28 июля 1914 года в газетах вышло сообщение: Австро-Венгрия объявила войну Сербии. Часы в тот день Анна подзаводила трижды – она очень боялась, что они остановятся.

***

– Здравствуй, Аннушка!

Анна Сергеевна открыла глаза.

– Николай Орлов, я так рада видеть тебя, я так боялась, что в этом году мы уже не встретимся. – Анна Сергеевна встала и протянула руки ему навстречу.

Николай Петрович подошел к ней. Его восемьдесят пять лет сгорбили некогда стройную фигуру юнкера, но, когда он подходил к ней, спина невольно выпрямилась, будто время на мгновение отпустило свои тиски.

– Ты все еще помнишь, как мы прятались за этим дубом? – спросил он, помогая ей сесть на скамью. Его пальцы, изуродованные лагерными работами на Колыме, дрожали, но он помог есть сесть, поддержав ее за локоть.

Она кивнула, чувствуя, как по щеке скатывается слеза.

Анна Сергеевна достала из сумочки карманные часы.

– Ты тогда подарил мне эти часы. Они с тех пор ни разу не останавливались. Я очень следила за этим. Я знала – пока часы идут, с тобой ничего не случится. А сегодня они … остановились… Голос её дрогнул.

А далее – нахлынули воспоминания. Николай уехал. Революция. Бабушка умерла, так и не поняв, что происходит. Анна осталась с мадам Жюли, которая умерла от страшной простуды в 1918-м. Вышла замуж за нелюбимого человека, лишь бы выжить – дворянское происхождение, хоть и не совсем полноценное, шансы на выживание в те годы существенно уменьшало. Двое детей. Война. Муж, призванный на фронт и погибший в первые дни войны. Потом – голод, блокада, страх. Сын – Николай – умер, дочь – Лида – чудом осталась жива.

А Николай Орлов… он прошёл две войны, лагеря, вернулся в пятьдесят третьем седым и надломленным. И только в 60-м, случайно, в этом самом саду они встретились снова. Уже другие. Но всё ещё помнившие…

Тогда они узнали друг друга. Обрадовались этой встрече. Они долго разговаривали, рассказывали друг другу о своей жизни.

– В 55-м я женился, – прошептал тогда Николай Петрович, и в его голосе звучала вся горечь прожитых лет. – Думал, ты погибла в блокаду… Когда вернулся в пятьдесят третьем, искал тебя год. Дом, где ты жила, расселён… В справке мне сказали, что Фомина Анна в Ленинграде не числится. Теперь я понимаю, что ты уже была под другой фамилией…

Потом они несколько раз встречались, Николай даже хотел развестись… но Анна не позволила ему сделать это… И они, не договариваясь, стали ежегодно двадцать третьего июля приходить после обеда в Румянцевский сад увидеться… Не более того… Просто увидеться… Его жена умерла полтора года назад, но менять они ничего не стали. Слишком поздно…

***

Музыка заиграла сама собой – тот самый вальс, под который они танцевали в последний раз на выпускном балу юнкерского училища. Мелодия лилась из ниоткуда, наполняя воздух дрожащими нотами. Они поднялись со скамьи, превозмогая боль в суставах, забывая о докторских запретах. Его руки обняли её осторожно. Но когда они закружились, время отсчитало шесть десятилетий назад, и они снова были теми юными созданиями, для которых целая жизнь была ещё впереди.

Вокруг них мелькали тени – дамы в кринолинах, офицеры в парадной форме, смеющиеся юноши и девушки, не знающие, что их ждёт. Кружились в вальсе тени ее отца и матери, шептались его родители, расстрелянные как «враги народа» в тридцать седьмом, внимательно наблюдали за соблюдением правил приличия бабушка и мадам Жюли… Все они были здесь, в этом странном пространстве между прошлым и настоящим.

– Сегодня мы здесь последний раз, – сказала она, чувствуя, как слабеет сердце. Врачи предупреждали – ещё одна такая встреча может быть… Она не договорила.

– Я знаю, – ответил он, гладя её седые волосы – когда-то золотистые, как спелая рожь. – Но мы всё равно будем приходить сюда. Просто… по-другому.

***

Тени вокруг них сгущались, и вдруг – знакомое урчание мотора, тот самый звук, который она слышала в последний раз в далёком четырнадцатом. Из вечернего тумана выплыл «Паккард» – точь-в-точь такой, каким он увозил их с того бала. Сквозь тюль занавесок на заднем сидении они увидели себя – её, пятнадцатилетнюю в голубом платье, сжимающую в руках веер, его, двадцатилетнего юнкера, с гордо поднятой головой и блестящими от счастья глазами.

Вдруг зажглись фонари, освещая пустую аллею. «Паккард» растворился в тумане, унося с собой призраки прошлого.

А на следующий день в газетах напишут о двух пожилых людях, найденных в Румянцевском саду на скамейке возле старого дуба – они ушли вместе, держась за руки, с улыбками на морщинистых лицах.

Свидетели скажут, что перед рассветом слышали музыку и смех, доносившиеся из сада.

А старый сторож поклянётся, что видел, как по аллее проехал чёрный «Паккард» с молодыми пассажирами – девушкой в голубом платье и юнкером, который что-то шептал ей на ухо, заставляя её смеяться.

Когда зеркала помнят

Уважаемые друзья! Ранее вы прочитали мой рассказ «Последний вальс», который родился под впечатлением от песни «Как упоительны в России вечера» (слова – Виктор Пеленягрэ, музыка – Александр Добронравов). А сегодня я с радостью представляю вам новую работу – «Когда зеркала помнят». 

30 октября 2012 года. Полдень. Молодой архитектор Лера Соколова стояла перед зданием ДК «Красный Октябрь», сжимая в руках папку с чертежами. Утреннее солнце золотило облупившуюся лепнину фасада, выхватывая из полумрака уцелевшие детали – резные пилястры, чугунные решётки, едва различимый герб СССР над входом.

– Ещё месяц – и снесут, – пробормотала она, проводя пальцем по трещине в стене. Вчера в краеведческом музее ей сказали, что здание собираются сносить через месяц – слишком ветхое. И как архитектор, она хотела успеть сделать замеры, сохранить хотя бы чертежи этого памятника сталинского ампира.

Ветер донёс запах прелой листвы и чего-то ещё – сладкого, пряного. «Красная Москва». Бабушкины духи.

Лера замерла. Откуда здесь этот запах? Она толкнула тяжёлую дубовую дверь.

***

Внутри царила тишина, нарушаемая только шорохом осыпающейся штукатурки. Пахло пылью, древесиной и… неожиданно – рояльной гарью.

Лучи света, пробиваясь через заколоченные окна, выхватывали из темноты блеклые, но ещё различимые росписи на потолке – колхозники и рабочие, ликующие на фоне заводов; частично уцелевший паркет, провалившийся в нескольких местах; в самом углу – рояль, накрытый пыльным чехлом; на стенах – чудом уцелевшие старые зеркала в массивных рамах.

Лера подошла к старому инструменту. Что-то заставило её снять чехол. Под ним оказалась несколько старых нотных страниц – вальс «Осенний сон». Между страниц торчал конверт. В конверте находился пригласительный билет «30 октября 1965. Бал Золотая осень», на обратной стороне которого было написано: «Дотанцуем после бала? А. Шилов», а также старая фотография – молодой мужчина и девушка у рояля. На обороте фотографии уже другим почерком выведены дрожащие строки: «Нина и Артем. 30.10.1965. Не дотанцевали».

Лера вздрогнула. Это же её бабушка на фотографии! А молодой мужчина…? Неужели это тот самый Артем Шилов, о котором однажды рассказывала бабушка? И надпись на фотографии – почерк похож на бабушкин! «Не дотанцевали…». Лера сфотографировала находки и отправила снимки в музей со своими комментариями.

***

На следующий день Лера вернулась в ДК. Она не ожидала встретить здесь кого-либо и продолжила делать замеры, эскизы и фотографии.

Через полчаса к полуразрушенному входу ДК тихо подкатила «Нива» с медицинскими наклейками на заднем стекле.

Из машины вышел высокий мужчина лет тридцати с немного усталым, но очень живым взглядом.

– Лера? – его голос, привыкший к тихим разговорам у постели больных, прозвучал в утренней тишине особенно чётко.

– Да, это я. Вы из музея? Или вы с администрации?

– Нет. – Он достал из кармана потрёпанный блокнот. –Меня зовут Артём Шилов. Я…

Он запнулся, словно подбирал слова.

– Я реаниматолог в городской больнице.

На той фотографии, что Вы прислали вчера в музей –мой двоюродный дед –Артём Шилов. Отец назвал меня в его честь.

– Ему было 28, когда он погиб. – Артём достал потрёпанный блокнот. – Он был старшим братом моего деда Александра. Талантливый хирург, подавал большие надежды.

– После его гибели, – продолжил Артём, – мой дед сохранил эту память – дневник своего брата. А когда у отца родился я…

– …тебя назвали в честь героя семьи, – закончила Лера.

Лера заметила, как его пальцы слегка дрогнули, когда она произнесла эти слова. Он убрал блокнот в карман.

– Директор краеведческого музея, мой хороший знакомый, сказал, что Вы интересуетесь историей этого здания. И что нашли какие-то документы…

– Вот. – Лера протянула ему конверт.

Артём взял его осторожно, как берут исторические артефакты. Его пальцы –длинные, с коротко подстриженными ногтями дрогнули, когда он увидел надпись на обратной стороне пригласительного билета.

– Это… его почерк. Точь-в-точь как в его блокноте-дневнике …

Он поднял глаза на Леру. В них читалось что-то большее, чем просто профессиональный интерес.

***

Он рассказал историю, которую знал со слов отца: Артем-старший работал хирургом в соседней больнице. Однажды зайдя к старому другу в ДК, он услышал, как молодая девушка – концертмейстер ДК – репетирует на рояле. С тех пор приходил слушать её каждую свободную минуту, просто приходил, садился в углу зала и слушал.

– А 30 октября 1965 года здесь должен был быть осенний бал, – сказал Артём.

– После бала дед Артем собирался сделать ей предложение…

– Я знаю эту историю, – ответила Артему Лера.

– Откуда? Вам рассказал директор музея? Или кто-то еще?

– Нет. Моя бабушка, Нина Соколова, работала здесь концертмейстером.

Артём резко вдохнул:

– Нина Васильевна?

Теперь дрогнули уже её пальцы.

– Вы… знали мою бабушку?

Он покачал головой:

– Только по записям деда в дневнике. Они должны были встретиться здесь 30 октября 1965 года. Но…

Он не договорил. Лера кивнула – она слышала эту историю от бабушки.

– Его сбила машина по дороге сюда.

Тишина повисла между ними, нарушаемая только шорохом опавших листьев за дверью. Они стояли молча, пока где-то в глубине здания не скрипнула старая доска, будто вздохнув за всех, кто так и не успел сказать самое важное.

Они переглянулись, и что-то щёлкнуло между ними – как замок старинного альбома, наконец-то открывшийся после многих лет.

– Пойдёмте, – сказала Лера, – я покажу вам, где она работала.

И когда они вошли в полумрак здания, их тени на стенах слились в одну – как когда-то должны были слиться другие тени, сорок семь лет назад.

– Вы верите в привидения? – неожиданно спросила Лера.

Артём усмехнулся:

– Я реаниматолог. Верю только в то, что можно потрогать.

– Тогда… потрогайте это.

Она взяла его за руку и подвела к одному из зеркал.

***

Сначала ничего. Потом…

Отражение сдвинулось.

Вместо разрухи – блеск люстр, запах духов, звуки оркестра.

– Что за…

– Смотрите, – прошептала Лера.

В зеркале молодой врач в строгом костюме со значком ВЛКСМ на лацкане нервно поглядывал на часы.

– Вы видите?

Артём кивнул.

В зеркале промелькнула девушка в красном платье.

Они не замечали друг друга.

Артём-старший опять посмотрел на часы. Бабушка Нина поправляла причёску у другого зеркала.

– Почему они…

– Они не видят друг друга, – сказал Артём. – Он опаздывает, она ждёт…

– Они не встретились тогда, – сказала Лера. – Он погиб по дороге. Она прождала до утра.

Все происходило беззвучно, но Лера и Артем увидели, что в зеркале начался бал и пары закружились в вальсе. А те двое так и не видели друг друга.

– Рай – это момент, который должен был случиться, – прошептала Лера. – Но не случился.

Артём сжал её руку.

– Тогда давайте доделаем это за них.

Он достал телефон, нашёл ту самую мелодию – и поставил на repeat.

Они закружились под мелодию «Осеннего сна» из динамика.

– Вы знаете, что это безумие?

– Знаю.

– И что никто нам не поверит?

– Неважно.

На мгновение Лере показалось, что в зале стало теплее, а из динамика телефона зазвучал настоящий оркестр.

Артем вдруг резко остановился, подошёл к зеркалу и прижал фотографию к стеклу.

– Смотрите…

Отражение в зеркале медленно менялось. Те двое подошли друг к другу и закружились в вальсе, молодые, счастливые, танцующие под звуки невидимого оркестра…

Лера прижалась к его плечу.

Две пары танцевали в унисон…

А когда после вальса Лера и Артем подошли к роялю, то увидели на его крышке засушенный кленовый лист, на обороте которого кто-то вывел чернилами: «Спасибо. Теперь мы дотанцевали.» И две подписи –«Н. и А.»

***

Они просидели в ДК до вечера, разговаривая обо всем.

Артем узнал, что бабушка Леры после той трагедии больше никогда не играла на рояле.

Он опять достал из кармана потрёпанный блокнот в кожаном переплёте.

– Вот. Последняя запись.

Лера прочитала:

«30.10.76. Сегодня скажу Нине самое главное. Купил кольцо… Как же я ее…»

Запись обрывалась.

– Он не успел дописать, – прошептал Артём. – Но я всегда знал, что предложение заканчивалось бы этим словом.

– «…люблю», –договорила Лера.

– Он хотел подарить ей это, – Артём достал маленькую коробочку. Внутри лежало золотое кольцо с сапфиром. Мой дед передал мне это, как память о своем погибшем брате…

***

Прошло три года. ДК «Красный Октябрь» не снесли. После долгих споров с администрацией города Лере удалось доказать его историческую ценность. Теперь в отреставрированном здании располагался культурный центр, где по вечерам звучала живая музыка, проходили литературные вечера и каждый год 30 октября вечером проводился осенний бал. В этот вечер зал всегда полон. Говорят, если в этот день присмотреться к старым зеркалам, которые почти все остались на своих местах, можно увидеть отражения тех, кто когда-то не успел дотанцевать свой танец.

***

В прошлом году Лера и Артём поженились. Свадьбу играли здесь же, в бальном зале. Когда они кружились в первом танце, многие гости заметили –в зеркалах отражались четыре человека, а не двое.

После свадьбы они стали жить в квартире, которую Лера получила в наследство от бабушки. В их гостиной висело то самое зеркало из ДК – Артём уговорил комиссию по сохранению культурного наследия разрешить им его забрать.

Иногда, особенно осенними вечерами, они замечали, как в глубине стекла мелькают два силуэта – мужской и женский.

Но это, конечно, просто игра света.

Хотя…

P.S. Если вдруг увидите незнакомый отблеск в старом зеркале – не пугайтесь. Это просто кто-то дотанцовывает свой вальс…

Ноктюрн в каплях дождя

Уважаемые друзья! Ранее Вы прочитали мой рассказ «Когда зеркала помнят», написанный под впечатлением от песни «После бала» (музыка и слова – Николай Шипилов). А сегодня я с радостью представляю вам новую работу – «Ноктюрн в каплях дождя».

Ноктюрн в каплях дождя

Июнь 2010 года.

Зал филармонии был полон до отказа, хотя официально билеты не продавались – люди проходили по спискам, как на закрытый правительственный прием. Все знали: это прощание. Последний концерт Марка Соловьева. Врачи вынесли приговор еще полгода назад, отведя три месяца, но Марк продолжал жить вопреки прогнозам, словно сама музыка держала его на этом свете.

Анна сидела в первом ряду, сжимая в руках программку с той самой фотографией – молодой, улыбающийся Марк с гитарой через плечо, каким он был в их лучшие годы. Сейчас, глядя на сцену, она видела другого человека: исхудавшего, с глубокими морщинами у глаз, но… все того же Марка. В уголках его глаз по-прежнему прятались те самые озорные искорки, которые она впервые заметила двадцать лет назад в консерваторском дворе.

Когда он вышел на сцену, зал замер. Марк шел медленно, опираясь на гитару как на костыль, но держался прямо, с достоинством. Врачи категорически запретили ему выступать, но кто мог запретить музыканту проститься со своей публикой?

Первые аккорды «Баллады о порванной струне» прозвучали неожиданно мощно. Голос Марка, хоть и потерявший былую силу, сохранил свою пронзительность. Зал взорвался аплодисментами уже после первого куплета. Анна видела, как на глазах у сурового критика из «Музыкального обозрения» выступили слезы.

Он пел «Осенний вальс» – ту самую песню, что принесла первое место на известном музыкальном конкурсе и открыла путь в большую эстраду. Его пальцы скользили по струнам с какой-то особенной нежностью, будто прощаясь со старым другом. В середине песни голос вдруг сорвался, но зал, вместо того чтобы замереть, подхватил мелодию – тысяча голосов звучала как один.

Особенно потрясла всех «Колыбельная для взрослых». Марк пел ее, глядя прямо на Анну, и в зале воцарилась такая тишина, что было слышно, как скрипят кресла. На последнем куплете его голос почти исчез, превратившись в шепот, но каждый слово было отчетливо слышно до самого последнего ряда.

«Северный ветер», «Блюз для двоих», «Письмо с дороги» – каждая песня была как глава из их общей жизни. Зал то замирал, то взрывался овациями, люди не скрывали слез. Молодая девушка в третьем ряду все выступление держала руки у рта, как будто боялась вскрикнуть. Пожилой мужчина с седой бородой сидел, закрыв лицо ладонями.

– И в завершение я спою для вас одну песню, – его голос звучал тихо, но каждый в зале слышал отчетливо. – Ту, с которой все началось … и которой все заканчивается…

Его пальцы, некогда быстрые и точные, теперь двигались с трудом. Первые аккорды прозвучали неуверенно, но уже через мгновение музыка ожила. Это была та самая песня, которую они написали с Анной в съемной квартире на окраине города, когда им было по двадцать. Анна закрыла глаза.

***

Сентябрь 1990 года.

Анна Захарова, дочь профессора теории музыки, в сотый раз отрабатывала этюд Шопена, когда в открытое окно аудитории влетел камешек – нет, не камешек – гитарный медиатор.

За стеклом, на газоне, сидел парень в кожаном пиджаке и беззастенчиво ухмылялся. Его гитара лежала на коленях, а пальцы перебирали струны с какой-то кощунственной легкостью.

– Эй, пианистка! – он крикнул так, что с верхних этажей высунулись студенты. – Ты играешь как робот!

Анна вспыхнула. Она прекрасно играла – все педагоги это подтверждали.

– А ты вообще не по нотам играешь! – выпалила она в форточку.

Парень рассмеялся, вскочил и подошел ближе к окну. Теперь она разглядела его лицо: острые скулы, веснушки на носу, глаза цвета мокрого асфальта.

– Музыка – не про ноты, золотко. Она про вот это. – Он прижал ладонь к груди, прямо к сердцу. – Марк. А ты?

– Убирайся! – Анна захлопнула окно.

Но через пять минут снова открыла. Он все еще стоял там. Играл что-то свое – дикое, необработанное, как гром среди ясного неба.

– Я – Анна! Второй этаж, кабинет 211! Жду!

Когда Марк вошел в аудиторию, запахло ветром, сигаретами и свободой.

– Докажи, что ты не бездарь, – бросила она, указывая на рояль. – Сыграй что-нибудь… настоящее.

Марк сел за инструмент – и мир перевернулся.

Его пальцы, казалось, ломали все правила: он бил по клавишам кулаками, гладил их ладонями, извлекал звуки, о которых Анна не подозревала. Это было кощунство. Это было гениально.

– Ну что, профессорша? – он обернулся, и в его глазах танцевали черти. – Я прошел проверку?

Анна не ответила. Вместо этого она села рядом – и их руки случайно столкнулись на клавишах. В этот момент начался дождь. Теплый, внезапный, как все в нем.

***

Октябрь 1992 года.

Квартира, которую они снимали в старом доме на окраине города, дышала историей. Скрипучие половицы хранили следы прежних жильцов, а облупившиеся подоконники помнили ещё довоенные времена. Здесь пахло пылью старых книг, масляной краской с лестничной клетки и той особой смесью дерзости и надежды, что бывает только в двадцать лет.

Анна возвращалась с подработки – сегодня она аккомпанировала ученикам в музыкальной школе. Пальцы ныли от детских этюдов, но, когда она открывала дверь и видела Марка, сидящего среди разбросанных нотных листов, усталость улетучивалась. Он поднимал голову, и в его глазах вспыхивали искорки: «Слушай, что придумал!»

Подвал перехода, где он играл днём, оставил следы на его гитаре – царапины, следы дождя на деке. Но вечером инструмент оживал в его руках по-новому. Они сидели на полу, окружённые чашками с остывшим чаем, и ловили музыку, которая рождалась между ними – то ли в спорах, то ли в случайно совпавших взглядах. И вот однажды, среди десятков набросков, они нашли То Самое. Даже не обсуждая, просто переглянулись и поняли – получилось.

***

Ноябрь 1992 года.

Частная студия «Рекорд» располагалась в подвале пятиэтажки. Чтобы войти, нужно было дернуть ржавую дверь на себя и вверх. Внутри пахло старыми проводами, табачным дымом и чем-то сладковатым – возможно, воспоминаниями о всех, кто здесь записывался.

Звукорежиссёр Аркадий, уже немолодой мужчина со скрипичным ключом на шее и сигаретой в уголке рта, встретил их кивком:

– У вас три часа. Больше не могу – после вас группа «Шанс» записывается.

Марк бережно достал гитару из чехла, Анна села за пианино в углу.

– Готова? – он поправил микрофон, и его голос зазвучал в наушниках Анны тёплым шёпотом.

Она отрицательно покачала головой:

– Я же не умею петь.

– А кто-то умеет? – Марк улыбнулся, и в этот момент Аркадий дал сигнал.

Первые аккорды прозвучали неуверенно – помехи, фальшь, дрожь в голосе. Но к середине первого куплета произошло чудо. Их голоса нашли друг друга, как два потока, сливающиеся в реку.

Аркадий замер, забыв про сигарету. Пепел осыпался на пульт, но он не заметил. В его глазах отражались десятки таких же парней и девчонок, приходивших сюда за тридцать лет работы. Но таких… таких не было давно.

Когда последний звук растворился в тишине, Марк снял наушники дрожащими руками. Кассета в магнитофоне казалась теперь не просто плёнкой – капсулой времени.

– Это… – Марк обернулся к Анне … наша жизнь. Даже если нас не станет, она останется.

Анна рассмеялась, но в уголках её глаз блеснули слёзы:

– Перестань! Я не хочу без тебя…

– Не беспокойся… – перебил Марк. – Если что-то случится … – я вернусь. Хоть дождем, хоть ветром. Обещаю.

Аркадий молча протянул им кассету. На наклейке он уже написал дату и два имени – их имена. А на студийном экземпляре поставил три звёздочки – так он отмечал только особенные записи.

За окном студии, в ночи, зашуршали листья, подхваченные ветром. Где-то вдали проехала машина, и на секунду её фары осветили их лица – молодые, прекрасные, полные веры.

А дальше – конкурсы, известность, постоянные изматывающие гастроли, корпоративы, правительственные концерты, серьезные гонорары, большая двухуровневая квартира и … неумолимый приговор врачей, перечёркивающий всё…

***

Июнь 2010 года

В зале кто-то громко всхлипнул. Анна открыла глаза и увидела, как по щекам соседки катятся слезы. Но сама она не плакала. Она смотрела на Марка, пытаясь запечатлеть в памяти каждый его жест, каждый вздох, каждый взгляд.

Когда последний аккорд затих, наступила тишина. Затем зал взорвался аплодисментами. Марк медленно поднялся, сделал неуклюжий поклон и… улыбнулся Анне. Так же, как тогда, в их первый день знакомства.

А за окном филармонии, будто в ответ, начался дождь. Не просто дождь, а теплый летний ливень, который стучал по крыше и стеклам, словно пытался достучаться до каждого в этом зале.

Он умер через неделю. После похорон Анна закрыла крышку рояля на ключ. Не просто так – повернула его в замке дважды, будто запирая не инструмент, а собственную боль. Теперь черный «Бехштейн» стоял в гостиной как гроб – величественный, полированный, мертвый. Иногда, проходя мимо, она останавливалась и клала ладонь на полированную поверхность, будто проверяя, не согрелось ли дерево от чьего-то невидимого прикосновения…

***

Август 2011 года

Прошел год. Анна научилась жить в новой реальности: преподавала в консерватории, ходила в магазин, улыбалась друзьям. Но по вечерам, проходя мимо рояля, она невольно замедляла шаг. Иногда – совсем ненадолго – ей казалось, что дерево под ладонью теплое, будто кто-то только что играл…

Однажды ночью ее разбудил звук. Не громкий, не резкий – будто кто-то осторожно взял одну-единственную ноту «ля» в нижнем регистре. Она замерла, боясь пошевелиться.

Второй аккорд прозвучал отчетливее. Ми-бемоль мажор – его любимая тональность.

Анна спустилась вниз босиком. Лунный свет лился через окно, превращая гостиную в черно-белую фотографию. Крышка рояля была поднята. На клавишах – капли воды, хотя окно закрыто. А за стеклом, нарушая все законы природы, стучал дождь, хотя синоптики весь день обещали ясную погоду. Она медленно провела пальцами по клавишам. Влажным. Теплым. Живым.

***

– Вы верите, что люди могут… становиться стихиями? – спросила Анна у старого звукорежиссера Аркадия.

Тот сидел в своей студии, чистя контакты на микшере 90-х годов. Именно он записывал их первую песню.

Аркадий задумался, затем отложил отвертку и вытер руки о ветхий свитер.

– Вода – сказал он наконец, – она ведь не исчезает. Падает с неба, впитывается в землю, испаряется, снова становится облаком. Круговорот. – Он сделал паузу. – Как мелодия. Ее можно переписать, аранжировать по-новому, но суть останется.

Анна вышла из студии. На улице было солнечно, но на ее ладонь упало несколько капель. Теплых. Как поцелуй.

Она подняла лицо к небу. Ни тучки. Только голубая бесконечность.

Это ты… – прошептала она.

Где-то вдали, за горизонтом, ответно прогремел гром.

***

Теперь, когда Анна садится дома за рояль и начинает играть ту самую мелодию, происходят странные вещи.

Весной, едва её пальцы касаются клавиш, в приоткрытое окно залетает порыв тёплого ветра. Осенью залетевший сухой лист, кружась, опускается прямо на клавиши – всегда на ту самую октаву, где начинался его партия.

Зимой, когда за окном трещат морозы, на стекле проступают узоры, похожие на нотный стан. А летом, в знойный полдень, по крыше внезапно пробегает шум дождя.

Особенно явственно это чувствуется в день их годовщины. Старый метроном, давно стоящий без дела, вдруг начинает тикать ровно в такт, хотя никто его не заводил…

Потому что обещания, данные от всего сердца, не умирают. Они просто… возвращаются. Иногда – проливным дождем. Иногда – в капле, упавшей с чистого неба. Иногда – зимней вьюгой или мягким снегопадом…

Ведь любовь, как и музыка, бесконечна.

Главное – не закрывать рояль на ключ.

История одной любви

Уважаемые друзья! Ранее вы прочитали мой рассказ «Ноктюрн в каплях дождя», написанный под впечатлением от песни «По небу босиком» (слова – Михаил Гуцериев, музыка – Леонид Молочник и Алексей Золотарёв). А сегодня я с радостью представляю вам новую работу – «История одной любви».

Донецк. Январь 2015 года. Ледяной ветер гулял по разбитым улицам. Он нёс с собой колючую снежную пыль, которая оседала на обгоревших каркасах машин, на обломках кирпичей, на ржавых оградах школьного двора, где ещё полгода назад смеялись дети. Город казался вымершим – лишь изредка вдалеке слышался рёв грузовиков, везущих подкрепление на передовую, да треск случайных выстрелов, эхом отражавшийся от почерневших стен.

В полуразрушенной квартире пятиэтажки в Петровском районе Донецка, где уцелела лишь одна комната, холодное зимнее солнце пробивалось сквозь окно, затянутое полиэтиленом. Плёнка вздувалась от сквозняка, шуршала, как последний лист на мёртвом дереве. Луч света, бледный и жидкий, скользил по стенам, освещая следы от пуль и осколков – шрамы, оставленные войной в их доме и падал на лицо спящей Маши.

Алексей Кузнецов, бывший учитель истории, а теперь – боец ополчения, осторожно приподнялся на локте, стараясь не разбудить её. Каждое движение отзывалось тупой болью – вчера его накрыло взрывной волной, когда он тащил в укрытие раненого товарища. Ребра ныли, в висках стучало, но это было ничто по сравнению с тем, что он чувствовал, глядя на спящую жену. Она свернулась калачиком под тонким одеялом, подтянув колени к груди – так было теплее.

Сегодня было редкое утро без тревог. Без воя сирен, без грохота «Градов», без криков «В укрытие!». Просто тишина и багряный рассвет, заливающий комнату кроваво-красным светом. Алексей знал, что это ненадолго – война не прощает передышек. Но пока он позволял себе эту маленькую ложь: может, сегодня её не будет? Может, всё кончилось?

Он смотрел, как солнечный луч играет в каштановых волосах Маши, выбившихся из-под старого вязаного шарфа – в квартире было не больше десяти градусов. Её лицо, обычно такое живое, сейчас казалось почти прозрачным от усталости. Тонкие синяки под глазами, пересохшие губы, резче обозначившиеся скулы – война высасывала из неё жизнь по капле.

«Как хочется жить…» – прошептал он, осторожно проводя пальцами по её щеке.

На мгновение он позволил себе забыть. Забыть, что за окном – война. Забыть, что школа, где он когда-то преподавал, теперь – груда кирпичей, а его лучший ученик, Витя, лежит в могиле где-то на окраине города. Забыть, что детская поликлиника, где работала Маша, разбомблена в первые же недели боёв, а её маленькие пациенты – кто погиб под обстрелами, кто уехал, бросив всё, кто теперь боится даже выйти на улицу, потому что снайперы стреляют по теням в окнах.

Он закрыл глаза и представил, как должно было быть: утро, запах кофе, Маша смеётся на кухне, за окном – голоса детей, спешащих в школу. Но когда он открыл их снова, перед ним была лишь разбитая комната, холод, тишина и её лицо, на которое уже ложилась тень войны.

Где-то далеко раздался глухой удар. Земля дрогнула, и с потолка посыпалась пыль. Война напоминала о себе.

***

Их история началась в Донецке – городе, где они родились, выросли и полюбили друг друга. Они познакомились случайно. В январе 2010 года Алексей, тогда уже учитель истории 57 донецкой школы, идя на работу, случайно поскользнулся на ледяном тротуаре и подвернул ногу. Подумал – да так все пройдет, но нога болела, даже немного распухла. После уроков он решил обратиться в городской травмпункт.

А Маша, студентка последнего курса интернатуры по направлению «педиатрия», в этот день решила зайти к своей однокурснице Ирине, которая проходила практику в травмпункте. Они собирались вместе сходить в кинотеатр – вышел фильм «Елки» и подружки хотели пойти посмеяться над незамысловатым, но веселом сюжетом.

В кинотеатр они пошли втроем – Маша, Ирина и прихрамывающий Алексей. После просмотра у всех было веселое настроение, они сначала проводили Ирину до ее дома, потом Алексей вызвался проводить Машу. Маша после этого шутя говорила, что она оценила все страдания Алексея с больной ногой.

Алексей и Маша стали встречаться, через год поженились.

Маша работала педиатром в детской поликлинике, Алексей преподавал историю в школе. Они строили планы, мечтали о детях, о путешествиях. В марте 2014 года Маша забеременела.

***

Но очень скоро все изменилось. Когда украинские националисты начали обстреливать город, когда на улицах стали гибнуть мирные жители – старики, женщины, дети – они оба сделали выбор. Алексей ушел в ополчение, встал на защиту родных улиц, своих учеников, соседей. Маша не могла остаться в стороне – она перешла на работу в госпиталь.

Их будущего ребёнка они потеряли в первые же месяцы войны. В тот день бои были очень интенсивными, националисты рвались в аэропорт, ополченцы противостояли им, но несли большие потери. Было очень много раненых. Когда Маша перетаскивала раненых бойцов, ее скрутила резкая боль внизу живота, – началось кровотечение, случился выкидыш. Маша выжила, но ребенка спасти не удалось. Маша попросилась из госпиталя, где было все-таки относительно спокойно, на передовую, в медицинскую роту.

Прошло почти шесть месяцев. Встречались с Алексеем они теперь нечасто. Иногда им удавалось получить день-два для отдыха, и, если это совпадало, они это время проводили в своей частично уцелевшей квартире.

– Ты же можешь уехать, – сказал он ей однажды, когда город ненадолго затих.

Она посмотрела на него так, будто вопрос был бессмысленным.

– Куда? Это мой дом.

Они не были героями. Они просто защищали то, что любили.

***

Алексей осторожно поднялся, стараясь не скрипнуть разбитым паркетом. В углу комнаты стояла походная газовая горелка – их главное сокровище. Он достал из ящика комода маленький пакетик с молотым кофе, бережно хранимый для особого случая.

«Сегодня именно тот случай», – подумал он.

Пока вода закипала, подошёл к окну. Их квартал ещё относительно уцелел, но в полукилометре начиналась «серая зона» – дома с выбитыми окнами, разрушенными фасадами. А дальше – передовая, где уже неделю шли бои.

Грохот разрыва где-то близко заставил его вздрогнуть. Привычный рефлекс – оценить расстояние, направление. Но сегодня утро было их. Сегодня они имели право на этот маленький кусочек нормальной жизни.

– Ты уже проснулся? – Маша потянулась, укутанная в одеяло. – Пахнет кофе… Как в мирной жизни…

Алексей кивнул, наливая ароматную жидкость в две жестяные кружки:

– Сегодня годовщина. Пять лет, как мы познакомились…

– Спасибо, милый, давай сегодня весь день будем дома…

– Да, у нас еще целых семь часов… Мне к шести вечера на блок-пост, а у тебя еще сутки гражданской жизни…

***

Но у войны свои планы. Она не спрашивает, не предупреждает – она просто приходит и безжалостно забирает свое.

Тишина, которая еще несколько минут назад казалась такой хрупкой и драгоценной, была разорвана резким стуком в дверь. Звук, как выстрел, прозвучал в опустевшей квартире. Алексей вздрогнул – в этом городе стук в дверь давно перестал означать что-то хорошее.

На пороге стояла Катя, сослуживица Маши по санитарной роте. Ее лицо было бледным, губы подрагивали, а пальцы судорожно сжимали края пропитанной грязью куртки. В глазах – та пустота, которая появляется после того, как видишь слишком много боли.

– Час назад разбомбили школу в Старомихайловке… – ее голос сорвался, будто слова застревали в горле. – Детей… детей много. Под завалами. Те, кто выжил – раненые. Нам приказали готовиться к эвакуации тяжелых. Всех медиков бросили туда. Колонна выходит через час. Я… я за тобой.

Алексей почувствовал, как у него похолодело внутри. Старомихайловка. Пригород, который уже неделю переходил из рук в руки. Дорога туда – открытая, простреливаемая снайперами и минометами. Последняя попытка эвакуации закончилась тем, что «скорая» вернулась с пробоинами в бортах и мертвым водителем.

– Я поеду с тобой, – сказал он твердо, уже мысленно проверяя магазин автомата.

Маша резко подняла голову. В ее глазах вспыхнуло что-то – страх? злость? – и тут же погасло, уступив место холодной решимости.

– Тебе через три часа на службу, – отрезала она. – Ты сегодня заступаешь на блок-пост.

– Черт с ним, с блок-постом! Ты же понимаешь, что это…

– Я понимаю, – перебила она. Ее пальцы сжали его запястье так сильно, что стало больно. – Но если ты сорвешься, кого поставят вместо тебя? Ваньку-салагу, который вчера первый раз автомат в руки взял? А если они прорвутся именно там?

Он хотел возражать, но слова застряли в горле. Она была права. Всегда была права.

Катя стояла в дверях, беспомощно переминаясь с ноги на ногу.

– Маш… – начал Алексей, но она уже повернулась к шкафу, доставая сумку с красным крестом.

– Я успею, – сказала она, не глядя на него. – Колонна возвращается к вечеру. К твоей смене я буду здесь.

Он знал, что это ложь. Они оба знали. Но иногда ложь – единственное, что остается.

За окном завыл ветер, и полиэтилен на окне затрепетал, как предсмертный вздох.

***

Когда через полчаса Маша уходила, Алексей стоял на крыльце, и ледяной ветер рвал дыхание из груди. Он не мог оторвать глаз от её фигуры – такой хрупкой в военной форме, слишком большой для её худых плеч. Она шагала по снежной каше, оставляя чёткие следы, которые тут же затягивало позёмкой. Январский снегопад становился всё плотнее, превращая её силуэт в размытое пятно.

В последний момент она обернулась. Сквозь пелену снега он едва разглядел её лицо – бледное, с тёмными впадинами на месте улыбки. Она что-то крикнула, но слова утонули в рёве проезжающих мимо грузовиков с ранеными.

– Не забывай, я вернусь! Даже если…

Гул моторов, скрежет гусениц по обледенелому асфальту – последние слова жены растворились в этом адском хоре. Алексей стиснул зубы так, что заболела челюсть, и крикнул в спину уходящей жене:

– Вернись! Даже если убьют!

Но она уже не слышала. Её фигура окончательно исчезла в снежной мгле, будто её и не было.

***

Через полчаса после начала дежурства на блок-посту рация вдруг ожила. Обычно скупые на слова радисты сегодня говорили быстро, сбивчиво. Алексей ловил обрывки фраз: колонна… обстрел… Старомихайловка…

Потом голос командира, всегда такого уверенного, вдруг дрогнул:

– Медицинская колонна, возвращавшаяся со Старомихайловки, попала под обстрел. Трое убитых, семеро раненых… – Доктор Мария Кузнецова… Она прикрыла собой детей, когда нацисты начали расстреливать колонну…

Алексей не помнил, как оказался на месте обстрела. Ноги несли его сами, мимо оцепеневших сослуживцев, мимо пытавшегося остановить его комбата. Он бежал, пока не упёрся в жуткую картину: растерзанная «скорая» с дырами от крупнокалиберных пуль, алые пятна на снегу, растёкшиеся в причудливые узоры. Санитары молча разгружали тела.

Среди этого хаоса лежала она. Кто-то из товарищей уже накрыл её плащ-палаткой, но ветер поднял край, и Алексей увидел её руку. Кто-то вложил в эти окоченевшие пальцы маленькую иконку Божией Матери – ту самую, что Маша всегда носила в кармане.

Снег падал на её лицо, но не таял. Алексей опустился на колени, не чувствуя ледяного холода. Он протянул руку, чтобы смахнуть снежинку с её ресниц, но вдруг осознал, что больше никогда не увидит, как эти ресницы дрожат во сне.

Ветер выл, как живое существо, разнося по округе запах гари и крови. Где-то рядом стонал раненый, но Алексей уже ничего не слышал. В его мире теперь была только тишина – глухая, беспросветная, как этот январский вечер.

***

Прошла зима. Снега растаяли, обнажив страшные шрамы войны – ржавые осколки снарядов, обугленные деревья, безымянные могилы с самодельными крестами. Алексей теперь командовал взводом. Его солдаты шептались, что командир словно ищет смерти – всегда первый поднимался в атаку, последним уходил с позиций. Домой он почти не ходил. Там, в полуразрушенной квартире, на подоконнике всё ещё стояла её засохшая герань, на вешалке висел пропитанный лекарствами Машин медицинский халат, а в шкафу лежал пакетик кофе – там всё дышало Машей, её смехом, её теплом, которое теперь лишь разрывало сердце.

В тот апрельский день, когда земля уже начала оттаивать, пахнуть сыростью и первой травой, их отправили на задание. В соседнем посёлке, на самой нейтральной полосе, в подвале разрушенного детсада застряли дети – двенадцать малышей и две воспитательницы, не успевшие эвакуироваться перед наступлением.

Они шли ночью, пробираясь по полуразрушенным улицам, где каждый тень мог оказаться снайпером, каждый хруст под ногами – растяжкой. Алексей шёл первым, прислушиваясь к тишине, которая в этой войне всегда была обманчивой.

Детей нашли в подвале – грязных, перепуганных, но живых. Самому младшему, белоголовому Сереже, было всего три года – он крепко сжимал в руках истрепанного плюшевого медвежонка и не плакал, словно понимал, что плач может их всех выдать.

Когда возвращались назад, Алексей почувствовал неладное. Тишина стала слишком звенящей, слишком неестественной. Они почти дошли до своих, когда из-за угла разрушенного магазина брызнули огненные языки автоматных очередей.

– Вперёд! Спасайте детей! – крикнул Алексей, толкая в спину первого бойца. – Я прикрою!

Он дал очередь в сторону вспышек выстрелов, услышал крики. Пуля прожгла его плечо, но он даже не дрогнул. Второй очередью ему разворотило бедро – он упал на колено, но продолжал стрелять, зная, что каждая секунда его сопротивления – это ещё несколько метров, которые успеют преодолеть его ребята с детьми.

Последнее, что он увидел перед тем, как оглушительный взрыв накрыл его волной горячего воздуха – как один из бойцов, здоровенный сибиряк Витька, бежал, прижимая к груди маленького Сережу, а за ним, держась за подол его шинели, шли остальные дети.

И тогда Алексей улыбнулся.  А взрыв, превративший всё в кромешную тьму, был уже не страшен.

***

Когда к нему на несколько минут вернулось сознание, он увидел белые потолки госпиталя и едва услышал приглушенные голоса: «Шок третьей степени… Кровопотеря…Весь… Как он выжил…».

На третий день он пришел в себя достаточно, чтобы разобрать слова медсестры:

– Детей спасли. Все двенадцать.

Он хотел улыбнуться и что-то сказать, но вместо этого из его пересохших губ вырвался лишь хрип. Где-то там продолжались двенадцать маленьких жизней. Они будут расти, смеяться, любить. Возможно, когда-нибудь они даже вспомнят того бойца, который прикрыл их отход.

Алексей закрыл глаза.

Перед ним снова была их квартира. Январское утро. Луч солнца на подушке, где лежали каштановые волосы Маши. Аромат кофе, который он варил на походной горелке.

«Так хочется жить…»

Но теперь он понимал эти слова иначе. Жить – это не просто дышать. Это помнить каждый ее смех, каждую морщинку у глаз, когда она сердилась. Это любить так сильно, что даже смерть не может разорвать эту связь. Это спасать. Даже когда знаешь, что сам уже не спасешься…

«Даже если убьют…»

За окном госпиталя цвела вишня. Ветер обрывал лепестки, и они кружились в воздухе, как снежинки в январский день, когда Маша в последний раз обернулась к нему.

Он чувствовал, как жизнь медленно уходит из его израненного тела. Но это было не страшно. Потому что где-то там, в мирном будущем, которое они защищали, двенадцать спасенных детей ловили лепестки цветущей вишни.

А впереди его ждала она. С кружкой кофе в руках и улыбкой, какой он запомнил ее в тот январский день.

Мосты

Уважаемые друзья! Ранее вы прочитали мой рассказ «История одной любви», написанный под впечатлением от песни «Так хочется жить» (слова и музыка Геннадий Селезнёв). А сегодня я с радостью представляю вам новую работу – «Мосты».

Москва. 1985 год. Олег впервые увидел Ларису на ступенях гостиницы «Космос» в тот странный августовский вечер, когда дождь лил так сильно, будто хотел смыть весь город. Она стояла, прикрывая голову потрёпанным журналом «Огонёк». Капли стекали по её смеющимся губам, и Олег, не раздумывая, раскрыл над ней свой зонт.

– Ты же промокнешь, – сказала она, но не отстранилась.

– Зато ты будешь не одна промокшая, – ответил он, и в её глазах мелькнуло что-то тёплое.

Они просидели всю ночь в кафе при гостинице, где пахло кофе и свежей выпечкой. Официантка, видя их мокрые волосы и смех, подливала им чай бесплатно – «от себя». Лариса говорила о Бродском так, будто лично с ним спорила о смысле жизни, Олег цитировал Высоцкого, стуча пальцами по столу в такт «Охоте на волков». Она преподавала литературу в Ленинграде, он строил мосты в Киеве – два разных мира, которые вдруг сошлись в одной точке.

– Ты знаешь, – Лариса закурила «Космос», и дым заклубился между ними, – я всегда думала, что любовь – это что-то громкое, как Маяковский. А сейчас понимаю – она тихая, как Ахматова.

Они уехали в свои города через три дня. Почти ежедневно писали друг другу письма на листах в клеточку. Каждую неделю, а иногда и чаще, звонили друг другу по междугороднему. Встречались раз в несколько месяцев – то в Ленинграде, где Лариса водила его по историческим дворам-колодцам, то в Киеве, где Олег показывал ей мосты, которые строил.

– Ты когда-нибудь видел, как утром солнце отражается в Неве? – спрашивала она.

– Нет, но я знаю, как Днепр пахнет перед грозой, – отвечал он.

***

Через два года в конце января он приехал в Ленинград с букетом алых роз. Нёс их через весь город, и прохожие оборачивались – то ли на цветы, то ли на его глупую улыбку.

– Я не могу без тебя, – сказал он.

Она засмеялась, но глаза её блестели – не от дождя, нет. Он достал из кармана колечко с крохотным рубином.

– Это… как первый луч солнца в твоих глазах. Ты выйдешь за меня? – прошептал он, теряя всю свою обычную уверенность.

Она сказала «да» ещё до того, как он закончил фразу.

Они зарегистрировали брак 14 февраля 1987 года – случайно выпало на этот день, хотя тогда про «День всех влюбленных» в СССР и не слышали. В маленьком загсе на Невском, они стояли, сжимая друг другу руки, пока пожилая регистраторша медленно выводила перьевой ручкой их имена в книге записей.

– Молодожёны какие-то бледные, – проворчала она, – то ли от счастья, то ли от страха.

***

Их семейная жизнь напоминала чемодан без ручки – и нести тяжело, и бросить нельзя. Каждый месяц, как только Олег получал зарплату, он летел на два дня в Ленинград. Лариса встречала его в аэропорту, в любую погоду. Однажды, в марте 1988-го, она прождала восемь часов – рейс задержали из-за тумана. Когда он наконец прилетел, она бросилась к нему, споткнулась и разбила колени в кровь.

– Дурында! – ругал он, вытирая ей слёзы своим шарфом.

– Зато ты увидел, как я по тебе скучаю, – улыбалась она сквозь сопли.

Их самая страшная ссора случилась в мае 1989-го. Лариса, разбирая вещи после его отъезда, нашла в кармане пальто два билета в киевский театр…

– Кто она? – встретила его в следующий приезд ледяным голосом.

Олег сначала опешил, потом рассмеялся:

– Это же для нас! Я купил, перед поездкой в Ленинград на защиту проекта. Думал, вдруг сможешь поехать со мной… Посмотри они ведь не использованные…

Она не говорила с ним весь вечер, а ночью, когда он уже спал, прижалась к его спине и прошептала:

– Прости. Просто иногда мне кажется, что ты там… настоящий. А здесь – словно сон.

В октябре 1990-го, после особенно страстной ночи, Лариса вдруг разрыдалась:

– Я боюсь. Вчера… у меня задержка. А если…

Олег сел на кровать:

– Значит, будем рожать. Переезжаешь ко мне.

– А мама? У неё второй инфаркт…

– Тогда я переведусь в Ленинград.

– А твой мост? Ты же пять лет его проектировал!

Они молча смотрели в окно, где дождь стучал по подоконнику. Через неделю у Ларисы начались месячные.

***

Между тем, страна бурлила, как кипящий котел. Государственным комитетом по чрезвычайному положению с 19 по 21 августа 1991 года была предпринята неудачная попытка отобрать контроль над страной у тогдашнего президента Советского Союза Михаила Горбачёва. А еще через четыре месяца, 26 декабря 1991 года, Советский Союз официально прекратил свое существование.

У Олега начались проблемы – его родители, видя происходящее, очень сильно сдали. Когда в конце августа 1991 года была запрещена Коммунистическая партия Украины, его отец, – работник областного комитета партии, оказался не у дел. Маме, преподающей в Киевском университете научный коммунизм, руководство предложило добровольно уволиться, – ведь теперь это была неправильная идеология. Родители стали очень часто болеть, а в начале 1992 года у отца случился обширный инфаркт.

Олег крутился, как белка в колесе – продолжал работать, ухаживал за родителями, доставал медикаменты. В Ленинград, вернее – теперь в Санкт-Петербург, он выбираться не мог. В апреле 1993 года Олег писал в письме: «Мост достроили сегодня. Когда резали ленточку, я представил, как ты идёшь по нему ко мне. А потом вспомнил, что теперь это – граница»

Лариса не ответила. В тот день у её матери случился третий инфаркт. Когда она хоронила её, Олег не смог приехать, его не пропустили в самолет в «Борисполе», – у него в паспорте не было официальной отметки о принятии гражданства Украины. Лариса очень сильно обиделась на него.

***

Декабрь 1994 года выдался необычно холодным даже для Петербурга. Олег стоял под её дверью, переминаясь с ноги на ногу. Когда Лариса открыла дверь, между ними повисло молчание – странное, тяжёлое, будто они вдруг стали чужими.

– Заходи, – наконец сказала она, отступая в узкий коридор. – Чай ещё горячий.

Он шумно отряхнул снег с сапог, оставив мокрые следы на половике, который она так тщательно выбивала утром.

– Ларис, – начал он, сжимая кружку так, что пальцы побелели. – Давай попробуем… переедем ко мне. В Киев.

Она резко обернулась, и в её глазах вспыхнуло что-то злое, испуганное:

– Опять?! Мы же сто раз говорили об этом!

– Но теперь всё по-другому! – Он шлёпнул ладонью по столу, и ложка со звоном упала на пол. – У отца второй инсульт, мать одна… Они даже хлеб купить не могут – пенсию задерживают на месяцы. Я не могу их бросить!

Лариса медленно подняла ложку, вытерла её краем фартука:

– И что я буду делать в твоём Киеве? – голос её дрожал, хотя она старалась казаться спокойной. – Я здесь родилась, здесь моя работа, мои друзья… а ты просишь меня уехать в чужую страну!

– Чужую?! – Олег вскочил, опрокинув стул. – Это ты теперь живёшь в чужой стране!

Они замолчали.

– А если… – Олег сел на корточки перед ней, беря её холодные руки в свои. – Если я найду тебе работу в Киеве? У нас же теперь…

– У нас? – она резко выдернула руки. – Какое у нас, Олег? Ты больше года не приезжал, ты даже не позвонил ни разу…! Когда мама умерла, ты даже на похороны не приехал!

Он опустил голову:

– Меня тогда не выпустили… Ты же знаешь… А еще у меня были большие проблемы с родителями… Они и сейчас остались…

– Знаю, – она резко встала, подошла к окну. – Знаю, что теперь между нами граница. И таможни. И… – голос её сорвался, – и целая жизнь, которой нет.

***

Они легли спать, разделенные невидимой стеной. Олег лежал на спине, глядя в потолок, где трещина образовывала очертания, похожие на карту СССР. Лариса кусала губу, чтобы не заплакать – она знала, что если начнет, то не сможет остановиться.

В три часа ночи он вдруг повернулся к ней, и в темноте его пальцы осторожно коснулись ее плеча.

– Прости… – прошептал он так тихо, что это больше походило на вздох.

Она не ответила, но и не отстранилась. Их близость в ту ночь была горькой и поспешной, больше похожей на прощание, чем на любовь. Когда Олег уснул, Лариса осторожно прижалась лбом к его спине.

На утро они не говорили об этом. Как не говорили о том, что это может быть в последний раз. Потом он уехал – «на неделю, максимум две». Пообещал позвонить, как только решит проблемы с родителями. Когда дверь за ним закрылась, Лариса машинально приложила ладонь к животу – где-то в глубине души она уже знала.

***

Через полгода, в июне 1995-го, Лариса получила конверт с украинской маркой. Внутри было свидетельство о расторжении брака – сухой официальный документ, где их имена стояли рядом в последний раз. Лариса положила бумагу в шкатулку, где хранилось колечко с рубином, и впервые за долгое время позволила себе выплакаться.

Антон родился 12 сентября 1995 года. Когда младенца впервые приложили к груди, Лариса узнала в нём Олега – те же серые глаза, та же ямочка на подбородке, та же форма ушей.

– Антон, – прошептала она, целуя мальчика в лоб. – Будешь носить имя деда, которого никогда не увидишь.

В палате работало радио – передавали что-то о новых законах для «ближнего зарубежья».

Лариса закрыла глаза. Где-то там, за сотни километров, возможно, шёл по улице человек, который даже не знал, что стал отцом. А может, сознательно не хотел об этом знать…

***

Июнь, 2016 год. Прага, Карлов мост. Он заметил её первым. Седой мужчина в очках вдруг замер посреди туристической толпы – перед ним, у статуи святого Яна Непомуцкого, стояла женщина с короткой седой стрижкой, рассматривающая Влтаву. Тот самый поворот головы, который он узнал бы из тысячи.

– Ларис?.. – его голос сорвался, как в юности.

Она обернулась. Мгновение растерянности – и вдруг глаза её вспыхнули:

– Олег? Боже…

Они сидели в кафе у реки, где подавали чешское вино и советское прошлое в виде пластинок Высоцкого на стенах.

– У меня двое детей, – сказала она, размешивая сахар. – Антон и Маша.

– Антон? – он поднял брови.

– Да. В честь твоего отца.

Тишина. Олег медленно снял очки, протёр их.

– А у меня… – он кашлянул, – у меня дочь. Лена. Ей двадцать.

Они говорили о работе – он всё ещё строил мосты, она писала книгу о Бродском, о том, как изменились их города. Ни слова о разводе. Ни слова о том, что она специально не сообщала ему о сыне.

Когда провожал её до отеля, она вдруг остановилась у фонаря:

– Ты знаешь, Антон… он инженер. Как ты.

Олег закрыл глаза. Ветер принёс запах реки – тот самый, что был когда-то на Днепре.

– Я мог бы… увидеть его?

– Антон учится в магистратуре в Брюсселе – по студенческому обмену, – сказала Лариса, отодвигая салфетку. —Вчера у него завершился учебный год и завтра утром он вылетает домой. Мы подгадали с ним так, чтобы встретиться в Праге. Завтра у него пересадка здесь на вечерний рейс в Петербург. У нас почти целый день между самолётами… Мы с ним договорились встретиться в 11 часов в кафе «Империал». Приходи, если хочешь. Я предупрежу его, что у меня возникли какие-то свои дела, а он может пока пообщаться с моим давним знакомым – инженером из Киева.

Она замолчала, потом добавила твёрже:

– Антон знает, что у него есть, вернее – был отец, а у меня муж. Максим поддержал меня, когда я чуть руки на себя не наложила в 1996 году. Я вскрыла себе вены, хорошо, что соседка, услышав плач ребенка, зашла посмотреть, что случилось и вызвала скорую. Максим был тогда врачом на скорой помощи и спас меня. Он никогда ни о чем меня не спрашивал. Антона он усыновил. Мы прожили вместе 18 счастливых лет. К сожалению, два года назад он умер. Сердце…

Лариса вдруг улыбнулась – той самой улыбкой, которая всегда появлялась, когда она цитировала Бродского:

– А ты просто мой знакомый из Киева, изучающий советскую архитектуру… Антон пишет диплом про мосты 80-х.

***

Олег пришёл в «Империал» за час до назначенного времени. Заказал кофе и круассан – и тут же передумал: вдруг Антон, как и он в молодости, терпеть не может выпечку? Только кофе. Посетителей почти не было.

Когда в дверях появился высокий парень в чёрном свитере, Олег инстинктивно втянул голову в плечи – ровно так же, как делал его отец в моменты волнения. «Интересно, а Антон так делает?» – подумал Олег.

– Извините, – молодой человек оглядел зал, – Вы из Киева?

Голос. Этот лёгкий питерский акцент, смешанный с чем-то европейским. Олег поднял руку:

– Антон? Твоя мама…

– Да! – лицо юноши осветилось. – Она звонила мне и предупредила, что опоздает на час. А Вы тот самый специалист по мостостроению? Она сказала, вы работали на стройках в 90-х.

Они говорили о бетонных смесях, о том, как изменились нормы проектирования. рисовали схемы на салфетке.

Антон отодвинул чашку, случайно задев стопку салфеток. Они рассыпались по столу, и он машинально сложил их аккуратной стопкой – так же, как это делал Олег с чертежами.

– Вы знаете, – сказал Антон – у меня странная привычка. Перед экзаменами я всегда раскладываю все в строгом порядке. Отец говорил, что это у меня от него… а мама всегда смеялась, что у папы «руки инженера». Говорит, он мог бы строить мосты, если бы не…

Олег перехватил его взгляд. «Если бы не границы, не этот проклятый развод…», – подумал он.

– …если бы не любовь к медицине, – закончил Антон.

– А Вы? – спросил Антон неожиданно. – Почему стали инженером?

Олег посмотрел на его руки – длинные пальцы, точно такие же, как у него.

– Потому что мосты… – он запнулся, – …они соединяют берега. Даже если это невозможно.

Антон замер, будто услышал что-то знакомое.

– Странно, – пробормотал он. – Мама говорила мне то же самое… Странно…

У входа в кафе показалась Лариса.

– А вот и мама, я так по ней соскучился. – Антон вскочил и быстрым шагом пошел встречать Ларису.

– Ну что же, не буду вам мешать, – сказал Олег. – Да и мы вроде уже обо всем поговорили…

***

Вечером Олег и Лариса встретились в кафе у реки.

– Лариса, прости…

– За что?

– За то, что не нашёл способа остаться с тобой.

– Мы оба не нашли… Мне пора…

На следующее утро он улетел в Киев, она – в Петербург. Они не договорились о новой встрече.

Валентин и Валентина

Уважаемые друзья! Ранее вы прочитали мой рассказ «Мосты», написанный под впечатлением от песни «Заграница» (слова – Георгий Рогоза, музыка – Игорь Демарин). А сегодня я с радостью представляю вам новую работу – «Валентин и Валентина».

Валентин – мужчина лет 30, жил в небольшой однокомнатной квартире на третьем этаже сталинской пятиэтажки в Ленинском районе, практически в самом центре города. Квартира досталась ему от бабушки по отцовской линии.

Хотя мама Валентина и его отец развелись, когда ему было всего три года, мать отца постоянно поддерживала отношения с внуком, тем более, что ее сын вскоре после развода умудрился эмигрировать в Канаду, там завел новую семью и отношения с матерью сводились лишь к редким телефонным звонкам.

Бабушка через нотариуса завещала все свое имущество своему внуку Валентину. Они с мамой и похоронили ее пять лет назад, после чего решили, что пора Валентину жить отдельно. До этого он всегда жил с мамой, в двухкомнатной квартире, недалеко от дома, где жила бабушка. Наверное, женское воспитание, да еще на классической литературе повлияло на то, что Валентин – скромный, застенчивый, да еще и закомплексованный.

После окончания университета Валентин устроился работать по специальности – проектировщиком в архитектурно-конструкторском бюро. За почти десять лет работы он так и остался простым проектировщиком, не продвинувшись по карьерной лестнице ни на шаг.

Но эта работа его устраивала, тем более, что бюро располагалось в центре города – недалеко от их дома. Однако несколько лет назад организация переехала в новый офис в Северный район города и ему приходилось добираться на работу на маршрутке.

Каждое утро Валентин просыпался в 6:30, варил кофе и стоял у окна, наблюдая, как город постепенно оживает. Его жизнь была размеренной, почти механической: работа, редкие встречи с коллегами, книги по вечерам. Иногда он ловил себя на мысли, что ему уже тридцать один, а он так и не нашел того единственного человека, с которым хотел бы разделить свою жизнь.

Сегодня вечером в душе он долго стоял под горячей водой, представляя, как завтрашний день может отличаться от сегодняшнего. Но знал, что все будет так же: поездка в маршрутке до работы, работа с девяти до шести, обед в соседнем кафе, маршрутка домой. Если повезет – поедет на объект – проконтролировать соответствие выполняемых работ проекту.

После душа он посмотрел в зеркало, ставшее в последнее время его врагом.

Оно беспощадно показало ему складку на животе и второй подбородок.

– Когда я успел так опуститься? – подумал он, вспоминая себя студентом. – Может, в фитнес-клуб?

Но мысль о раздевалке, где мускулистые парни будут косо смотреть на его бледное тело, заставила его содрогнуться.

– Пешком, нужно больше ходить пешком, – вдруг подумал он. Точно! И стал мысленно планировать это нововведение. Вначале Валентин предположил, что нужно ходить пешком и на работу, и с работы. Но иногда бывало так, что ему приходилось задерживаться на работе до темна, кроме того, он иногда выезжал на объекты, проекты которых делали в бюро, а с объектов сразу уезжал домой. Однако в бюро было железное правило – каждое утро в 9 часов проводилась обязательная планерка, поэтому более целесообразно, решил Валентин, ходить пешком утром – на работу.

До работы было всего три километра, или минут тридцать пять быстрым шагом. Но на всякий случай в первый день он вышел из своей квартиры в 7.30. Он шел медленно, не спеша. Сначала – мимо многоэтажек, потом через частный сектор. Далее дорожка спускалась к небольшому пруду, возле которого стоял трехметровый знак: «Внимание! Водоохранная зона». Здесь он остановился. Перевел дыхание. Морально настроился на подъем.

А потом – дальше, вверх, мимо старого кладбища, а там уже и Северный район, где и находится теперь офис проектного бюро.

Первая неделя стала испытанием. Офисные туфли натерли мозоли, портфель с чертежами оттягивал плечо, а подъем после пруда заставлял сердце бешено колотиться. Единственное что радовало – это погода – на улице стояло бабье лето.

И Валентин упрямо продолжал. Через месяц он уже замечал детали, которых раньше не видел: как солнце играет в каплях росы на паутине, как пахнет свежеиспеченный хлеб из маленькой пекарни в частном секторе, как в пруду меняется цвет воды в разную погоду.

Он традиционно выходил из дома в 7.30, хотя через месяц на весь путь у него уходило около 30 минут.

***

Валентина жила с матерью в Северном районе в двухкомнатной квартире, заставленной книгами и старыми фотографиями. После окончания гуманитарного института она уже семь лет работала в архиве, и ее жизнь казалась ей слишком предсказуемой. Серьезных отношений с мужчинами у нее не было – все никак не находился человек, который бы ей действительно понравился. Иногда, лежа ночью в кровати, она представляла, как однажды встретит того самого человека, который изменит все. Но годы шли, а ничего не менялось.

– Когда уже ты выйдешь замуж? – ворчала мать за завтраком. – В твои годы я уже двоих детей родила.

– Я не тороплюсь, – отвечала Валентина.

Работа в архиве была монотонной, но она любила эти тихие часы среди старых документов, где время текло по-другому.

Однажды, на ноябрьские выходные, Валентина занималась домашними делами и краем уха слушала медицинскую телепередачу по одному из центральных каналов. Известный врач рассказывал, что по различным причинам, в том числе и гормональным, с возрастом женщины набирают лишний вес. Тут же достала весы и буквально обомлела – за последние полгода она набрала почти 15 килограмм.

Во второй половине ноября, после визита к врачу, где та равнодушно констатировала возрастные изменения, Валентина поняла – пора что-то менять. Спортзал вызывал у нее неприятные ассоциации – слишком публичное место для ее округлившейся фигуры. Тогда в голову пришла идея: а почему бы не ходить на работу пешком?

Первоначально она планировала совершать пешие прогулки в обе стороны, но потом передумала, остановившись только на утренних маршрутах. После работы ей нравилось заглядывать в магазины или просто неспешно бродить по центральным улицам – с пакетами в руках это уже не было бы оздоровительной ходьбой.

Она выходила из дома в 9 часов. Ее путь начинался в Северном районе, среди безликих новостроек. Затем дорога вела мимо старого кладбища, где ивы склоняли свои ветви, будто оплакивая тех, кто лежал за ржавой оградой. Особенно она любила участок у пруда, где стоял старый знак «Береговая линия». Каждый раз она дотрагивалась до него – это стало ее маленьким ритуалом.

***

Впервые они встретились декабре. Утром пошел снег, постепенно началась метель. Валентина решила в этот день выйти пораньше, чтобы не опоздать на работу, а Валентин проспал после просмотра интересного сериала и вышел из дома на сорок минут позже. Валентин увидел, как утопая по щиколотку в снегу ему навстречу шла девушка в бежевом шарфе.

– Там дальше, после пруда, дорогу замело, – сказал он, неожиданно для самого себя заговорив с незнакомкой.

– Спасибо, – ответила она, даже не взглянув на него.

***

Прошло несколько месяцев, наступил март. Валентин специально выходил из дома на минут сорок позже, чтобы встретится утром с незнакомкой. Тем более, что теперь у него на весь путь уходило около получаса, на работу он успевал. Он знал ее расписание лучше своего: понедельник-среда – она у знака в 8:15, четверг-пятница – на 5-10 минут позже.

Иногда Валентин отпускал поводья воображения. Перед его мысленным взором разворачивалась трогательная сцена: они шагают втроём по знакомой тропинке, и смешная малышка с её лучистыми глазами и его ямочкой на щеке резвится между ними. Девочка по-хозяйски хлопает ладошкой по ржавеющему знаку:

– Пап, наша остановка! – и этот наивный возглас звучит в его воображении настолько явственно, что губы сами растягиваются в улыбке.

«Идиот» – говорил он сам себе. Даже «привет» сказать не можешь, а уже детей придумываешь. Но наутро фантазия, будто назло, возвращалась в новом обличье – теперь с карапузом, который сосредоточенно тыкает пальчиком в его рабочие чертежи.

Странные видения посещали и Валентину. За пожелтевшими архивными бумагами вдруг проступали детские каракули, а между страниц старых отчётов неожиданно находилась трогательная записка: «Не забудьте печеньки у нашего знака!». В такие моменты она вспоминала его руки, которые, ей казалось, созданы для починки сломанных детских игрушек.

«С ума сошла! Даже имени его не знаю!» – кусала она губу, пытаясь прогнать наваждение. Но когда ночь опускалась на город, а за окном завывал ветер, она вновь представляла уютную картину: тёплый свет ночника, шелест страниц детской книжки и знакомые шаги в прихожей – он наконец-то дома…

***

Он шагал по знакомой дорожке, украдкой поглядывая на часы.

– Если она сегодня выйдет в обычное время, мы встретимся у знака через семь минут, – автоматически подсчитал он.

– Что бы я сказал, если бы решился заговорить с ней? – в который раз прокручивал он в голове.

– Привет, я Валентин, – репетировал он шепотом, тут же морщась. – Глупо. Слишком формально.

– Доброе утро. Красивое сегодня небо, правда? – пробовал другой вариант, но сразу представлял, как она недоуменно смотрит на пасмурные облака.

В его голове возникал диалог:

Она (с улыбкой): Ты всегда ходишь этой дорогой?

Он: Да… То есть нет! То есть… иногда езжу на машине…

Черт, какой же я идиот. Он мысленно бил себя по лбу. Почему с клиентами я могу говорить часами, а с ней теряюсь?

Валентина шла сегодня на работу, перебирая в голове вчерашний разговор с матерью.

– Тебе уже 28! – кричала мать. – Когда ты уже выйдешь замуж?

У знака она автоматически дотронулась до холодного металла.

– Интересно, он замечает, что я это делаю каждый раз?

В голове у нее давно сложился воображаемый диалог:

– Почему вы всегда трогаете этот знак?

– Это мой талисман. А вы разве не верите в приметы?

– Верю… особенно когда они сводят меня с красивыми незнакомками.

– Боже, что за глупости! – краснела она, ускоряя шаг. – Он наверняка женат. Или психопат. Или…

В этот день, когда они разминулись у знака в сотый раз, Валентин вдруг резко обернулся.

"СЕЙЧАС! Скажи что-нибудь!" – все кричало внутри. Но рот не слушался.

***

Наступило 29 апреля. На улице стояла почти летняя погода. Валентин решил: сегодня он заговорит. Тем более, что впереди – целых десять дней выходных и они могли бы уже их проводить вместе.

Он специально надел новую рубашку, вышел на десять минут раньше и даже побрился особенно тщательно.

Если заговорю сегодня, через пару лет уже сможем водить ребенка в парк.

– Просто скажи: привет, – повторял он про себя. – Спроси, как ее зовут.

Валентина в тот день тоже решила нарушить молчание. Она надела бирюзовое платье, которое мама назвала «слишком вызывающим», вот только не могла найти повод, что начать разговор. Нужно что-то придумать, надо рискнуть… когда-то буду рассказывать нашим детям, как мы познакомились. Хочу, чтобы мои дети знали, как познакомились родители.

***

Они увидели друг друга издалека. Оба замедлили шаг.

– Привет, – сказал он, и голос дрогнул.

– Привет, – ответила она, чувствуя, как краснеет.

Они стояли у знака, и в этот момент мир сузился до них двоих.

– Я…

– Мы…

Они рассмеялись от неловкости.

И в этот момент – рев мотора. Визг тормозов. Белая «Тойота» на огромной скорости вылетела на тротуар, снесла знак и…

Валентин попытался оттолкнуть ее в сторону. Но лишь почувствовал, как ее ладонь коснулась его руки. Последнее, что он увидел, – ее глаза, широко раскрытые от ужаса. Потом – темнота.

***

Их похоронили рядом, на том самом старом кладбище, мимо которого они ходили каждый день.

Мать Валентина, профессор философии, и мать Валентины, бухгалтер на пенсии, неожиданно нашли общий язык, стоя у двух свежих могил.

– Они могли бы быть счастливы, – сказала профессор, глядя на надгробие сына.

– Да… – кивнула другая женщина. – Но хотя бы в последний момент они были вместе.

***

Знак восстановили, но теперь местные называют это место «Знаком влюбленных».

Каждую весну, ровно в 8:17 утра 29 апреля, когда солнце освещает воду под определенным углом, можно увидеть, как он покачивается, как будто убаюкивая не родившиеся мечты…

А в тихие вечера, если очень внимательно прислушаться, кажется, будто из камышей доносится смех – мужской и женский, сливающийся в один голос…

Лимонница

Уважаемые друзья! Ранее вы прочитали мой рассказ «Валентин и Валентина» написанный под впечатлением от песни «Нет тебя прекрасней» (слова – Ирина Безладнова и Михаил Беляков, музыка – Юрий Антонов). А сегодня я с радостью представляю вам новую работу – «Лимонница».

***

Белый свет. Резкий, режущий, невыносимый. Сергей медленно открыл глаза, и мир собрался вокруг него из размытых пятен. Потолок. Яркая лампа. Трубка капельницы, тянущаяся к его руке. Где-то рядом тикал монитор, выводя на экран кривую его сердцебиения.

– Вы меня слышите? – чей-то голос.

Он попытался ответить, но губы не слушались. В горле стоял ком, сухой и колючий.

– Сергей Михайлович? Вы меня слышите?

Он закрыл глаза снова. Ему не хотелось возвращаться. Там, в темноте за закрытыми веками, она была ближе.

***

Они встретились на пятом курсе, в университетской библиотеке. Сергей очень торопился. Дипломный проект по реконструкции старинной усадьбы сдавали на рецензию через неделю, а он только сейчас понял, что в его чертежах катастрофически не хватает деталей по кирпичной кладке XIX века. Он нёс стопку книг, балансируя между столами, когда его локоть задел край деревянной поверхности.

Раздался звон – коробка со скрепками опрокинулась, рассыпав серебристые скобки по полу и страницам открытой книги перед девушкой.

– Чёрт! Простите…

Он бросился собирать скрепки, чувствуя, как краснеет. В библиотеке зашикали – экзамены приближались, и каждый шум раздражал перегруженных студентов.

Девушка молча наклонилась, помогая ему. Её пальцы ловко подцепляли скрепки, попадая в такт его движениям, будто они вдвоём разыгрывали какой- то странный танец.

– Ничего страшного, – наконец сказала она, и он поднял взгляд.

Перед ним сидела девушка с лицом, которое не вписывалось в строгую обстановку библиотеки. Светлые волосы, выбивающиеся из небрежного хвоста, зелёные глаза с золотистыми вкраплениями и карандаш, зажатый в зубах.

– Ты строишь здания, – она кивнула на его чертежи, – а я изучаю, как они разрушаются.

Сергей замер с горстью скрепок.

– Что?

Она улыбнулась и показала на свою книгу – увеличенное фото кирпича, покрытого причудливыми узорами плесени.

– Ржавчина, грибок, биокоррозия. Это ведь тоже жизнь. Порой даже интереснее, чем то, что на поверхности.

Он заметил, как её глаза оживляются, когда она говорит об этом. На столе лежали конспекты с карандашными зарисовками грибковых колоний – они выглядели как фантастические города.

– Ты…кто? – спросил он, указывая на рисунки.

– Биолог. Но мне нравится думать, что я изучаю альтернативную архитектуру. – Она перевернула страницу, где плесень образовывала что-то вроде готических арок. – Природа – лучший строитель.

Сергей вдруг осознал, что стоит на коленях посреди библиотеки, уставившись на незнакомку, и поспешно встал.

– Я – Сергей. Архитектор, да. Пятый курс.

– Анастасия. Биофак. Но можно просто Настя.

Она протянула ему последнюю скрепку, и их пальцы ненадолго соприкоснулись.

– Ты знаешь, – сказала она задумчиво, – скрепки – это гениально. Простота формы, универсальность функции…

– …и способность восстанавливаться после любого сминания, – неожиданно для себя закончил он.

Настя рассмеялась. За соседними столами снова зашикали, но им было явно всё равно.

***

Сергей успешно защитил свой диплом, его даже отметила государственная экзаменационная комиссия, как лучший проект из всего выпуска. Профессор Громов, его научный руководитель, хлопал его по плечу: «Молодец, Сергей! Твоя работа по адаптивному использованию исторических зданий – это именно то, что сейчас нужно городу. Готовься – будем пробивать тему в кандидатскую».

Сергею предложили остаться работать на кафедре архитектуры – ассистентом, а далее у него открывались неплохие перспективы. Он согласился, к тому же у него оставалось право на общежитие, что для иногороднего Сергея также важный аргумент в пользу этого решения.

Настя также успешно защитила диплом и сразу же устроилась на работу в лабораторию микробиологии почв. Её начальник, суровый доктор наук Петрова, сначала скептически смотрела на молодую сотрудницу, но после первого же отчёта изменила мнение: «Анастасия, ваш анализ микоризы в городских почвах – это прорыв! Почему об этом никто не думал раньше?»

***

Через месяц они сидели на их уже любимом месте – старом деревянном пирсе, оставшемся от разрушенной пристани. Сергей нервно перебирал что-то в кармане.

Знаешь, я … – он начал неуверенно, затем резко встал и опустился на одно колено. – Анастасия Сергеевна, ты выйдешь за меня замуж?

В его ладони лежало необычное кольцо – серебряное, с тонким узором, напоминавшим споры грибов под микроскопом.

Это… – Настя задохнулась, – это же рисунок из моей дипломной работы!

– Да. Я сделал эскиз и заказал у ювелира. Если не нравится, можем выбрать другое…

Она прервала его поцелуем, который чуть не отправил их обоих в воду.

– Да! Тысячу раз да!

Бракосочетание прошло в маленьком зале загса, куда поместились только самые близкие. Свадьба была скромной, родители Насти, их общие друзья, приехала мать и старшая сестра Сергея. Отец Сергея уже шесть лет как погиб в аварии на шахте.

Родители Насти предложили молодой семье жить у них, но ребята решили начинать свою семейную жизнь самостоятельно. Они за неделю до свадьбы сняли квартиру. Маленькую, на окраине города, но уютную, с балконом, который Настя быстро превратила в мини-сад.

***

– Посмотри, – она ткнула пальцем в горшок с чем– то зеленым. – Это базилик. Через месяц будем есть его с пастой.

– Ты уверена, что он вырастет? – усмехнулся он.

– Конечно. Я же биолог.

Она всегда была уверена в том, что делала.

Они спорили о пустяках – о том, чья профессия важнее, о том, как правильно жарить яичницу, о том, стоит ли смотреть ужастики перед сном (Настя боялась, но обожала их).

– Ты же знаешь, что призраков не существует, – говорил он, когда она вжималась в него во время особенно страшной сцены.

– Это не значит, что они не могут быть страшными!

Они мечтали о путешествиях.

– Когда-нибудь мы поедем в Италию, – говорила она. – Хочу увидеть те развалины, которые ты так любишь рисовать.

– Обязательно.

Их первым совместным приобретением стала подержанная красная «Лада- Самара» 2003 года выпуска. Машину они нашли по объявлению в интернете.

– Серёжа, смотри – «Лада-Самара», 2003 год, всего за 80 тысяч!

– Это же красное корыто, – засмеялся Сергей, разглядывая фото машины с облупившейся краской на капоте.

– Зато это будет наше корыто!

Они купили её в первую же субботу – подержанную красную «Самару» с потертыми сиденьями и трещиной на лобовом стекле. Настя сразу превратила машину в мобильную лабораторию: в бардачке хранились засушенные гербарии, дверные карманы были забиты пробирками с образцами почв, а под сиденьем она устроила тайник для полевых заметок.

Радио ловило только «Ретро FM», но это не мешало их воскресным поездкам за город – она собирала мхи у обочин, он зарисовывал заброшенные фермы.

Машина иногда глохла на перекрёстках, но Настя называла это «диалогом с техносферой».

***

Начало октября. Дождь начался ещё до рассвета. Сергей проснулся от мягкого стука капель по подоконнику – монотонный ритм, под который так хорошо спалось. Повернувшись, он увидел, что место Насти уже пусто, лишь подушка сохранила вмятину от её головы.

Из кухни доносились какие-то звуки. Он застал её за привычным утренним ритуалом – она заворачивала в пищевую плёнку контейнеры с образцами почвы.

– Зонтик не забудь, и поезжай очень осторожно – сказал он, опираясь на дверной косяк.

Настя улыбнулась, не отрываясь от работы:

– Зонтик у меня в рюкзаке. Не переживай, я просто на экспериментальный участок за городом. Я одену дождевик. Настя одела дождевик – тот самый, ярко– жёлтый, купленный год назад на распродаже именно потому, что оттенок точно совпадал с крыльями её любимой бабочки – лимонницы.

Сергей, наблюдая, как она возится с контейнерами, невольно улыбнулся. В этом нелепом одеянии, с капюшоном, съехавшим набок, она была точь-в-точь как та самая бабочка – трепетная, солнечная, готовая вспорхнуть в любую секунду.

– Вернёшься к ужину?

– Конечно. – Она подошла, поцеловала его в щёку. – Купи, пожалуйста, хлеб. И не забудь про встречу с Громовым.

Он проводил её до лифта, как делал это сотни раз. Когда двери начали закрываться, Настя вдруг задержала их рукой:

– Сереж…

– Что?

– Ничего. – Она улыбнулась в отражении зеркальных створок. – Просто люблю тебя.

– Ты моя лимонница, – пробормотал он, но она не расслышала, уже спеша к двери.

Лифт унёс её вниз. Это была последняя улыбка, которую он видел.

***

16:47

Его мобильный телефон зазвонил, когда Сергей разбирал почту на кафедре. Незнакомый номер.

– Это Сергей Волков? – голос был слишком ровным, слишком профессиональным.

Ледяная тяжесть начала разливаться у него под рёбрами ещё до того, как он успел ответить.

– Вы муж Волковой Анастасии?

– Да, а что случилось….

– Ваш номер мы нашли в ее телефоне. Ваша супруга попала в ДТП. Её «Самару» занесло на мокром асфальте, вынесло на встречную полосу… Столкновение с грузовиком было лобовым. Ее увезли в городскую больницу №3…

Гудки в трубке слились с нарастающим звоном в ушах.

***

Бесконечные белые стены. Дезинфицирующий запах, въевшийся в кожу. Медсестра в синих одноразовых бахилах вела его куда-то, говоря что-то, но ее слова отскакивали от него, как горох от стекла.

Ещё в такси, когда город за окном превратился в размытое пятно, он вдруг ощутил под рёбрами ту самую пустоту – точную форму Настиного отсутствия.

Врач в морге – мужчина лет пятидесяти с обвисшими щеками – снял очки, потер переносицу.

– Ваша супруга… она не успела среагировать. Погибла на месте, мгновенно…

Где-то капала вода. Метрономом. Раз. Два. Три.

Перед ним лежало что-то, накрытое белой простынёй. Кто-то (зачем?) аккуратно подвернул край ткани, будто укладывая спать. Из-под простыни виднелась узкая полоска кожи – бледная, восковая – и розовый шнурок тех самых кроссовок.

– Happy Birthday!» – он смеётся, вручая ей коробку.

– Опять розовые? – Настя корчит рожицу, но тут же надевает их и пляшет посреди кухни.

Его колени вдруг подкосились.

Пустая квартира пахла её шампунем. На холодильнике – магнитик в виде подковы (привезли из Крыма) и записка её размашистым почерком:

«Не забыть: Купить хлеб, позвонить маме, любить тебя»

Он сорвал листок, прижал к лицу – вдруг остался хоть капля её запаха? Но бумага пахла только бумагой.

***

Дождь. Чёрные зонты. Кто-то говорит что-то о «прекрасном человеке», о «несправедливости судьбы».

Сергей стоял у открытого гроба, глядя на это восковое лицо.

– Прости… – он шептал, чувствуя, как в горле встаёт ком. – Прости, что не…

Не что? Он так и не договорил.

Вечером, разбирая её вещи, он нашёл в кармане джинсов смятый билетик из химчистки. Датированный тем самым днем. Значит, она собиралась забрать его пальто…

Сергей прижал бумажку ко лбу. Вот она – вся несправедливость мира. Билетик есть. Пальто будет. А Насти – нет.

***

3:17 ночи.

Пустая бутылка из-под виски валялась на полу, отражая тусклый свет фонаря за окном. Сергей сидел за кухонным столом, перед ним – раскрытый лабораторный блокнот Насти. Страницы пахли её духами, смешанными с запахом почвы.

«Опыт №14. Дубовые листья показывают ускоренное разложение в подкисленной среде…»

На полях – их карикатурные изображения: он с линейкой и нахмуренными бровями, она с сачком для бабочек. В углу страницы – сердечко, нарисованное её зелёной ручкой.

Его пальцы наткнулись на последнюю запись:

«Не забыть: купить Сереже новую зубную пасту. И сказать ему… сказать…»

Фраза обрывалась.

3:23

Ящик стола со скрипом открылся. Там лежали её лекарства – блистеры с триптанами, которые она принимала от жутких мигреней после многочасовых исследований. Он выдавил таблетки со всех блистеров на ладонь. Белые кружочки напомнили ему их поездку за город, где они нашли целое поле ромашек.

– Смотри! – Настя тогда кружилась среди ромашек, сплетая венок. – Я королева микробиологии!

– Прости, – прошептал он в темноту, – но я не хочу…

Горький вкус виски ещё стоял во рту, когда он проглотил первую горсть.

3:47

Он скользнул по батарее на пол. В висках стучало, в глазах двоилось.

– Прости… – его губы обожгло спиртным. – Я не…

Где– то вдали зазвенел рассвет. Последнее, что он увидел – пустой блистер с выдавленными ячейками. Надпись «Максимальная разовая доза: 2 таблетки» выглядела как плохая шутка.

9:13 утра

– Сергей, Настя? Вы дома? – Голос квартирной хозяйки пробивался сквозь дверь вместе со стуком каблуков. – Я за квартплатой!

Тереза Степановна позвонила ещё три раза, прежде чем достать связку ключей. «Молодёжь, всегда спят как убитые», – проворчала она, открывая дверь.

На кухне она нашла его – скрюченного на полу между столом и холодильником, с пеной у рта. Его пальцы судорожно сжимали страницу из блокнота. Пустые блистеры валялись рядом, сверкая на солнце фольгированными ячейками.

– Господи Иисусе! – Старуха крестилась одной рукой, другой набирая «03». – Скорая, милые, приезжайте быстрее! Мужик тут отравился!

***

– Вы понимаете, что вам очень повезло? – спрашивал врач – пожилой мужчина с усталыми глазами. – Триптаны сами по себе редко приводят к летальному исходу, но в сочетании с алкоголем… гремучая смесь. Сердце могло не выдержать.

Сергей молча смотрел в потолок. Повезло?

– Ладно, полежите у нас недельку. И … – врач запнулся, – вам бы к психологу. После выписки.

На следующий день в палату зашла девочка – дочь медсестры. В руках она держала банку с бабочкой.

– Это лимонница, – сказала она. – Мама говорит, они возвращаются.

Сергей посмотрел на неё.

– Откуда ты её взяла?

– Она прилетела к окну. Как будто ждала.

Он закрыл глаза…

Его выписали через четыре дня. Врач, объяснял что-то про «реабилитацию», «поддержку», «время лечит». Сергей кивал, не вникая. Его мысли были там, за окном, где город жил своей жизнью, не зная, что его собственная – остановилась.

***

Квартира встретила его тишиной. Он стоял в прихожей, не решаясь сделать шаг внутрь. Все было на своих местах: её тапочки у двери, шарф, брошенный на вешалку, открытая книга на столе. Как будто она просто вышла и вот-вот вернется…

На полке с ее университетскими конспектами он нашел письмо. Конверт с надписью – «Для Сережи. На случай, если я вдруг не вернусь».

«Мой дорогой!

Если ты читаешь это, значит, я где-то задержалась. Возможно, в той самой экспедиции за полярным кругом, о которой мы всё мечтали. Или просто опоздала на поезд – как в тот раз в Питере, помнишь?

Не смей винить себя. Ни в чём. Я так рада, что мы встретились в той библиотеке. Что ты терпел мои горшки с плесенью на балконе. Что мы с тобой – это «мы». Даже если теперь «мы» будет выглядеть иначе.

Пожалуйста:

1. Доделай чертёж нашей будущей дачи – я знаю, ты прячешь его в своем столе на работе.

2. Покорми лимонницу, если она прилетит к тебе в окно. Можно сделать сладкую воду на основе обычного сахара или мёда. Воду лучше брать кипяченую, но комнатной температуры. В чашке размешиваем до полного растворения около 2-3 чайных ложек сахара или мёда. После наливаем получившийся нектар в блюдце.

3.      Живи. Не закрывайся. В мире столько удивительного – ты должен увидеть это за нас обоих.

И ещё… Когда будешь смотреть на развалины старых зданий в Италии, вспомни: даже разрушенное остаётся прекрасным. Как и мы с тобой.

Твоя Настя

P.S. Если это просто письмо «на всякий случай» и я жива – немедленно иди обними меня! И принеси кофе с корицей…»

Эпилог

Прошло полгода…

Когда по утрам в окно залетает лимонница и подлетает к блюдцу с всегда готовым нектаром, Сергей улыбается.

Иногда студенты спрашивают:

– Почему вы рисуете только разрушенные здания?

– Потому что даже в руинах есть жизнь…

3:17 PM

Уважаемые друзья! Ранее вы прочитали мой рассказ «Лимонница», написанный под впечатлением от песни «Я хочу быть с тобой» (слова – Илья Кормильцев, музыка – Вячеслав Бутусов). А сегодня я с радостью представляю вам новую работу – «3:17 PM».

***

Утро выдалось хмурым – сквозь витринные стекла лился серый свет, превращая лепестки в бледные пятна. Лена сидела на высоком табурете за прилавком, медленно разбирая свежую партию цветов. Пальцы её двигались автоматически – обрезала стебли, убирала пожелтевшие листья, составляла букеты. Сегодня ровно год, как она должна была выйти замуж.

Дверь магазина звякнула, впуская порцию холодного воздуха.

– Ромашки или пионы? – автоматически спросила она, не глядя на вошедшего.

– Эм… что?

Мужской голос заставил её поднять глаза. В дверях стоял парень в кожаной куртке, с чёрными вьющимися волосами. Он нервно потирал щетину, и когда поднял руку, Лена заметила татуировку на запястье – «3:17».

– Нужен букет – сказал он. – Друг женится. И по совместительству – владелец бара, где я работаю. Или наоборот.

Лена кивнула и направилась к холодильнику с цветами.

– На какой бюджет?

– На все, – он достал из кармана три тысячи рублей, улыбнулся. – Только без этих… как их… гладиолусов.

Она неожиданно рассмеялась. Большинство мужчин либо молча тыкали в первый попавшийся букет, либо требовали «самые дорогие розы».

Они стояли у витрины, пока она собирала композицию из белых пионов. Парень молча наблюдал, как её пальцы ловко обматывают стебли флористической лентой.

***

– Красиво, – наконец произнёс он. – Вы, наверное, все праздники знаете наперёд. Кому какие цветы дарят.

– Не без этого, – улыбнулась Лена, завязывая атласную ленту.

Неожиданно он наклонился ближе, и Лена уловила его запах – корица, что-то металлическое (позже она поймёт – это холодная сталь барной стойки) и едва уловимый аромат ванильного табака. Именно так пахло его заведение по утрам, когда он готовил бар к открытию: терпкий дымок от вчерашних сигар клиентов смешивался со сладковатым паром от разогреваемого ванильного сиропа.

– Слушайте, – сказал он, беря готовый букет. – А вы не хотите… то есть… не согласились бы пойти со мной на эту свадьбу?

Лена подняла брови.

– Я один иду, – продолжал он, внезапно смутившись. – Все будут приставать с вопросами. Жених, невеста, тётушки…

Она собиралась отказаться. Вежливо, но твёрдо. Но вдруг взгляд её упал на тонкий шрам на собственном запястье – напоминание о той ночи год назад, когда она, дрожащими руками, пыталась перерезать себе вены кухонным ножом. Потом была скорая, больница, долгие разговоры с психологом…

– Хорошо, – неожиданно для себя сказала Лена. – Я пойду.

Парень широко улыбнулся.

– Я Дима, кстати.

– Лена.

– До встречи, Лена.

***

Когда дверь закрылась за ним, она вдруг осознала, что согласилась не только потому, что сегодня была годовщина ее несостоявшейся свадьбы, – жених за полчаса до выхода из дома позвонил и сказал, что он передумал. И не из-за шрама, который он случайно заметил, но не стал комментировать. А потому, что в его глазах она увидела что-то знакомое – ту же боль, которую носила в себе весь этот год.

Лена вздохнула и потянулась за следующим цветком. Впереди был вечер, а ей вдруг захотелось надеть то самое тёмно-синее платье, что купила для медового месяца и которое уже год с биркой висит в шкафу.

***

Лена нервно теребила край платья, пока такси подвозило их к ресторану.

– Не волнуйся, – Дима сжал её ладонь. – Просто представь, что мы герои плохого фильма.

Он заплатил водителю и помог ей выйти. Вечерний воздух пах дождём и дорогими духами.

В холле ресторана их встретил жених – пухлый блондин в слишком тугом смокинге.

– Наконец-то! – он хлопнул Диму по плечу. – А это кто?

Лена почувствовала, как её пальцы холодеют.

– Моя девушка, – без паузы ответил Дима и обнял её за талию.

Фотограф – молодой парень с камерой Nikon – сразу подскочил к ним.

– Молодые, в кадр, пожалуйста! – крикнул он, не замечая, как Лена напряглась.

Дима ловко перехватил её руку.

– Мы не молодожёны, – улыбнулся он, но фотограф уже наводил объектив.

– Улыбочку! Вы так прекрасно смотритесь вместе!

Лена заставила себя улыбнуться, но в глазах читалась паника.

– Расслабься, – прошептал Дима, целуя её в висок прямо перед щелчком затвора.

В зале было шумно. Официанты разносили шампанское, гости кричали тосты.

– Ты в порядке? – Дима наклонился к её уху.

Она кивнула, но в горле стоял ком…

Первая неловкость случилась у фуршета.

– Вы так похожи на ту девушку, которая… – начала рыжая женщина в блёстках, но замолчала, увидев её лицо.

Дима вовремя подсунул ей бокал.

– Пей. Быстро.

Шампанское обожгло горло.

Танцы начались с традиционного вальса молодых.

– Нас тоже ждут, – прошептал Дима и потянул её на паркет.

Они кружились под «La Vie en Rose». Он напевал французские слова, горячие губы касались её виска.

– Откуда ты знаешь текст?

– У нас новый коктейль «Эдит Пиаф», – засмеялся он. – Пришлось выучить.

У торта жених настойчиво сунул им в руки нож.

– Разрежьте вместе! Для удачи!

Лена почувствовала, как под макияжем краснеет. Дима ловко взял её руку в свою, и они сделали надрез.

– Браво! – закричали гости.

В лифте на выходе он прижал её к зеркалу.

– Прости за спектакль, – его дыхание пахло мятой и «Бейлисом».

– За что?

– За то, что не предупредил…

Он поцеловал её, и мир сузился до точки – его губ, его рук в её волосах, стука собственного сердца.

На улице шёл дождь.

В такси Дима неожиданно сказал:

– Моя бывшая сегодня была там.

Лена замерла.

– Она сидела за дальним столом. Блондинка в красном.

– Почему ты мне не сказал раньше?

– Боялся, что убежишь, – он улыбнулся, но в глазах читалось что-то серьёзное.

– Мы расстались год назад. Почти в тот же день, что и ты…

Дима резко засмеялся, увидев её нахмуренный лоб:

– Ладно, рассказываю. Катя ушла к папику. Владелец сети ресторанов.

– Серьёзно?

– Очень. За месяц до свадьбы познакомилась с ним на какой-то презентации. Через неделю собрала чемоданы. И знаешь, что смешнее всего? – Дима достал телефон, показал инстаграм: девушка в бикини на яхте. – Теперь она ненавидит море. Укачивает.

Лена невольно рассмеялась.

– А татуировка?

– 3:17 – время, когда она прислала смс «Прости». – Он поймал её взгляд. – Не волнуйся, я не трагичный герой. Просто дурак.

Лена посмотрела в окно. Капли дождя стекали по стеклу, сливаясь в причудливые узоры.

– Это был лучший день, – вздохнула она, пряча лицо у него на груди.

– Ещё будут, – он накрыл её своим пиджаком.

Дома Лена долго стояла под душем, смывая лак для волос и чужой парфюм. Телефон пискнул – сообщение от Димы: «Завтра в семь. Мой бар».

Она провела пальцем по экрану. Впервые за год засыпала без снотворного.

Утром, перебирая вещи, она нашла в сумочке записку:

«Спасибо за спасение. Ты была прекрасна. Д.»

***

Лена замерла с телефоном у уха, наблюдая, как Дима на кухне рассеянно напевает их песню, одновременно намазывая масло на хлеб.

– Что ты имеешь в виду? – прошептала она в трубку, отвернувшись к окну.

За стеклом кружились первые снежинки сезона, прилипая к асфальту и тут же тая.

– Ну… – голос Кати стал осторожным, – ты же сама рассказывала, как он гоняет на этой своей машине. В прошлый четверг, когда вы ехали из кино, он же чуть…

Лена перебила:

– Это было один раз! И ничего страшного не случилось.

В трубке повисло молчание. Потом Катя вздохнула:

– Просто будь осторожна, ладно? Ты мне потом ещё нужна целиком.

Лена бросила взгляд на Диму. Он как раз поднимал голову и улыбнулся ей через весь коридор – той самой улыбкой, из-за которой у неё перехватывало дыхание.

– Всё в порядке, – сказала она подруге уже более мягко. – Это просто поездка к озеру. Мы будем осторожны.

Она положила трубку, но тревожный осадок остался. В памяти всплыл тот самый момент недельной давности – когда Дима, смеясь, резко обогнал фуру на мокрой дороге, и их слегка занесло. Она тогда вскрикнула, а он лишь рассмеялся: «Что, испугалась? Я же всё контролирую!»

Сейчас, наблюдая, как он аккуратно упаковывает бутерброды в коробку, Лена не могла поверить, что этот человек способен на безрассудство. Может, Катя просто преувеличивает?

Дима подошёл, обнял её за плечи:

– Кто это тебя так рано утром беспокоит?

– Катя. Переживает за нашу поездку.

Он покачал головой, проводя пальцем по её руке:

– Скажи ей, что со мной ты в полной безопасности.

Лена пристегнула ремень безопасности, пока Дима настраивал зеркала. В машине пахло кофе и его одеколоном – той самой смесью корицы и чего-то металлического, что она запомнила еще в их первую встречу в цветочном магазине.

– Ты уверен, что хочешь ехать именно сегодня? – спросила она, глядя на низкие серые тучи за окном. Первый настоящий мороз сковал город на прошлой неделе, и с тех пор дороги то и дело покрывались тонким, почти невидимым льдом.

Дима улыбнулся, завел двигатель:

– Именно сегодня. Ровно три месяца с того дня, как я зашел за тем злополучным букетом.

***

Они выехали на трассу. Лена вспоминала, как все начиналось – его нелепый заказ на свадьбу друга, неожиданное приглашение, тот поцелуй в лифте. А потом – их первые настоящие свидания. Кафе «У реки», куда они попали случайно через неделю после свадьбы друга, когда искали, где переждать дождь.

– Помнишь, как ты тогда заказала тот ужасный коктейль с перцем? – Дима прервал ее мысли, будто читая их.

– Это ты мне его посоветовал! Говорил, фирменный.

– А ты сделала такое лицо… – он засмеялся, ненадолго оторвав взгляд от дороги.

На заправке, куда они заезжали и в прошлый раз, их встретил тот же пожилой работник.

– О, вернулись! – старик ухмыльнулся, протирая стекла. – Опять на озеро?

Дима кивнул, Лена пошла в минимаркет при заправке. Когда она вернулась, старик что-то серьезно говорил Диме, показывая на колеса.

– Что случилось? – спросила она, садясь в машину.

– Да так… Говорит, резина уже не та. Но мы же не на гонках, правда? – Дима потянулся к радио.

Зазвучала та самая песня – "La Vie en Rose", под которую они танцевали на чужой свадьбе. Лена закрыла глаза, представляя, как они кружатся среди чужих людей, а он шепчет на ухо плохо выученные французские слова.

– Смотри! – Дима указал на придорожное кафе. То самое. Крыша теперь была покрыта снегом, а терраса, где они сидели тем летним вечером, закрыта на зиму.

Он повернулся к ней, улыбаясь:

– Может, все-таки остановимся? Выпьем того ужасного кофе…

В этот момент машину слегка занесло. Дима резко вывернул руль, но было поздно – встречная фура уже заполнила все поле зрения.

Лена успела заметить, как его рука резко потянулась к ней через консоль – не к рулю, не к рычагу коробки передач, а именно к ней. Пальцы растопырились, чтобы максимально закрыть её от удара, ладонь повернулась в странном жесте, будто пытаясь поймать невидимый мяч. В последнюю секунду она увидела на его запястье ту самую татуировку – «3:17». Потом мир взорвался.

Сначала – ослепительная вспышка жёлтых фар, заполнивших всё пространство лобового стекла. Потом – странный, растянутый звук, будто кто-то разрывает гигантский лист жести. Лена почувствовала, как её тело резко дёргается вперёд, а потом отбрасывает назад, ремень врезается в ключицу.

Стекло разлетелось на тысячи сверкающих осколков. Они падали медленно, как снежинки в новогоднем шаре. Один из них зацепил её щёку – Лена даже не почувствовала боли, только тёплую струйку, побежавшую к подбородку.

Где-то рядом Дима кричал, но звук будто шёл сквозь толщу воды. Лена попыталась повернуть голову – шея не слушалась. В периферийном зрении она уловила движение: его рука всё ещё тянется к ней, пальцы судорожно сжимаются в кулак, потом разжимаются…

Потом наступила тишина. Не та благословенная тишина, что бывает ранним утром в цветочном магазине, когда она одна раскладывает свежие розы. А густая, давящая, будто ватой заткнули уши. Даже сигнал фуры доносился как будто издалека, хотя Лена видела, что грузовик остановился всего в метре от них.