Читать онлайн Дело дома на Английской набережной бесплатно

Первый гость с косой

Мартовский ветер, сырой и промозглый, терзал голые ветви деревьев на Английской набережной, срывая с них последние, замерзшие капли вчерашнего дождя. Он завывал в печных трубах, пробирался в малейшие щели оконных рам и нес с собой свинцовую тяжесть низких, набрякших облаков, которые, казалось, вот-вот прижмут к самой брусчатке величественные фасады доходных домов. Санкт-Петербург переживал смутное время. Не прошло и месяца с того рокового дня, когда бомба народовольца оборвала жизнь Государя Императора Александра II, и город, вся империя, затаили дыхание, ожидая, что принесет новый день. Тревога висела в самом воздухе, густая и липкая, как туман над Невой, проникая в души людей, от вельмож до последних оборванцев. Но здесь, на Английской набережной, за толстыми стенами и зеркальными стеклами окон, жизнь, казалось, текла своим чередом, подчиняясь заведенному десятилетиями порядку.

Дом под номером семнадцать, массивный, в четыре этажа, с гранитными атлантами, подпирающими эркеры, и строгой лепниной, выглядел неприступной цитаделью спокойствия и респектабельности. Он был свидетелем смены эпох и государей, хранил в своих стенах тайны нескольких поколений своих именитых жильцов и невозмутимо взирал на серые воды Невы, отражая в своих темных окнах вечно спешащее петербургское небо.

Николай Артемьев, смотритель этого дома, знал его душу, как никто другой. Он знал, как скрипит третья ступенька парадной лестницы под тяжелой поступью графа Орловского, как пахнет лавандой и нафталином из квартиры вдовы Барятинской, как по ночам доносится приглушенный кашель из апартаментов ростовщика Хвостова и как поздно порой возвращается, проигравшись в пух и прах, молодой поручик Бестужев. Артемьев был тенью этого дома, его безмолвным хранителем, человеком незаметным, но всевидящим. Его дни были расписаны по минутам, подчинены ритуалам, которые он сам для себя установил и свято соблюдал.

Этим утром, едва забрезжил серый, не обещающий солнца рассвет, Николай Артемьев, как и всегда, начал свой обход. Он был человеком средних лет, худощавым, с тихим лицом, на котором, казалось, никогда не отражалось сильных эмоций. Его движения были выверены и бесшумны. Сначала он проверил котельную в подвале, подбросил угля в ненасытную пасть котла, убедился, что тепло исправно поступает в квартиры господ. Затем, вооружившись влажной тряпкой и щеткой с длинной ручкой, он приступил к утренней уборке парадного холла.

Вестибюль дома был его гордостью. Огромные зеркала в золоченых рамах удваивали пространство, мраморный пол, выложенный черно-белой шахматной клеткой, всегда сиял чистотой, а широкая парадная лестница из каррарского мрамора, с тяжелыми резными перилами из мореного дуба, уходила вверх, в полумрак верхних этажей, подобно застывшей реке. Воздух здесь был прохладным и гулким, пахло воском, холодом камня и чем-то еще, неуловимым и старинным – пылью времен, въевшейся в бархат портьер и дерево панелей.

Николай Артемьев работал методично, неторопливо. Он протер пыль с массивной бронзовой люстры, отполировал медную табличку с именами жильцов, тщательно вымыл мраморные плиты пола. Каждый его вздох, каждый шорох тряпки отдавался гулким эхом в утренней тишине. Дом еще спал. Лишь через час-другой заскрипят двери, зазвучат шаги, и этот величественный вестибюль наполнится жизнью: шуршанием шелковых платьев, скрипом лакированных ботинок, приглушенными разговорами и звонкими приказаниями.

Закончив с холлом, смотритель принялся за лестницу. Он начал с верхнего пролета, медленно спускаясь вниз и протирая каждую ступень. Он знал здесь каждый скол, каждую трещинку на мраморе. Вот эта, у квартиры госпожи Барятинской, появилась, когда грузчики заносили ей новое фортепиано. А вот эту царапину оставил шпорой поручик Бестужев, возвращаясь под утро не в самом трезвом виде.

Когда Артемьев добрался до последнего лестничного пролета, ведущего в вестибюль, он заметил на ступенях что-то темное. Сначала он подумал, что это тень от массивной балясины, но, спустившись ниже, понял, что ошибся. На нескольких нижних ступенях, у самого подножия лестницы, распласталось человеческое тело.

Сердце смотрителя на мгновение замерло, а потом заколотилось часто-часто, отдаваясь глухими ударами в ушах. Он застыл, сжимая в руке влажную тряпку, с которой на безупречно чистый мрамор закапала грязная вода. Воздух вдруг стал плотным, дышать стало трудно. В тусклом свете единственной горевшей в холле газовой рожки он узнал тяжелую, некогда статную фигуру, дорогой бархатный халат с золотым шитьем и седую, растрепанную шевелюру. Это был граф Игнатий Захарович Орловский. Старый генерал лежал ничком, головой вниз по лестнице, одна рука была неестественно вывернута и зажата под туловищем, другая откинута в сторону, словно он пытался за что-то ухватиться в последний момент.

Николай Артемьев медленно, на негнущихся ногах, подошел ближе. Он не смел прикоснуться к графу, но страх заставил его прошептать:

– Ваше сиятельство? Граф?

Ответа не было. Тишина в холле стала оглушающей. Артемьев видел, что голова графа лежит в неестественном положении, а вокруг седых волос на белом мраморе расползается темное, уже запекшееся пятно. Рядом с протянутой рукой валялась его знаменитая трость из черного дерева с массивным набалдашником из слоновой кости в виде головы льва. Трость, с которой старый вояка не расставался почти никогда, даже в собственных апартаментах. И что-то в ней было не так.

Смотритель опустился на колени, не обращая внимания на холод камня. Он вгляделся в трость и увидел, что она сломана. Толстое, крепкое древко было переломлено почти пополам, и острые щепки торчали в стороны. Такое не могло случиться от простого падения. Чтобы сломать эту трость, нужна была недюжинная сила или очень, очень неудачное стечение обстоятельств.

Артемьев поднялся. Руки его дрожали. Нужно было вызывать полицию. Нужно было сообщить… кому? У графа не было близких родственников в этом доме, кроме его внучатой племянницы, девицы Карамзиной, что поселилась здесь всего несколько месяцев назад, унаследовав небольшую квартиру на последнем этаже.

Он бросился к себе в каморку, находившуюся под самой лестницей, наспех натянул форменный сюртук и, не чуя под собой ног, выбежал на улицу. Холодный ветер ударил в лицо, отрезвляя. Он почти бегом добрался до ближайшего околотка, задыхаясь и бормоча что-то бессвязное дежурному унтер-офицеру.

Через полчаса у парадного входа дома номер семнадцать остановился извозчик, из которого вышли двое: пристав Клюев, полный мужчина с пышными рыжеватыми усами и усталым, отечным лицом, и околоточный надзиратель, молодой и суетливый. За ними следом, тяжело отдуваясь, прибыл и городовой, которого Артемьев встретил по дороге.

Пристав Клюев окинул величественный вестибюль оценивающим, но без особого интереса взглядом. Видывал он апартаменты и побогаче. Его работа научила его не впечатляться ни роскошью, ни нищетой.

– Так, где тут у вас покойник? – спросил он деловито, снимая перчатки.

Артемьев, все еще бледный, молча указал на подножие лестницы.

Клюев подошел к телу, брезгливо потыкал носком сапога в край халата.

– Граф Орловский, значит, – констатировал он, скорее для себя, чем для окружающих. – Игнатий Захарович. Старый хрыч. Знал я его, вечно на всех жаловался. То извозчики шумят, то мальчишки-газетчики громко кричат.

Он присел на корточки, стараясь не испачкать форменные брюки, и бегло осмотрел тело.

– Ну, что тут скажешь, господа. Картина ясная. Старику за семьдесят. Сердчишко, видать, прихватило. Шел по лестнице, голова закружилась, вот и полетел кубарем. Шею свернул, да и головой приложился знатно. Несчастный случай, как он есть.

Околоточный усердно заскрипел пером в своей записной книжке. Городовой встал у входа, приняв важный вид и отгоняя любопытную прислугу, которая уже начала выглядывать из-за дверей черного хода.

– Доктора бы, – лениво проговорил пристав. – Пусть освидетельствует. И родне сообщить надобно. Есть у него тут кто?

– Внучатая племянница, господин пристав, – подал голос Артемьев. – Анна Николаевна Карамзина. Живут на четвертом этаже.

– Вот и отлично. Сходи, голубчик, обрадуй девицу, – махнул рукой Клюев. – Да помягче как-нибудь, не в лоб. Барышни нынче нервные пошли.

Пока Артемьев, с тяжелым сердцем, поднимался по черной лестнице на четвертый этаж, внизу продолжался осмотр. Вскоре прибыл сонный уездный врач, пахнущий карболкой и вчерашним алкоголем. Он бесцеремонно перевернул тело графа, пощупал пульс на уже остывшем запястье, открыл веко и заглянул в остекленевший зрачок.

– Да, определенно, – заключил он, выпрямляясь и отряхивая руки. – Смерть наступила несколько часов назад, ночью или под утро. Причина – перелом шейных позвонков вследствие падения с высоты. Весьма вероятно, что падению предшествовал апоплексический удар или острая сердечная недостаточность. Возраст, знаете ли. Сосуды уже не те. Ничего подозрительного не вижу.

Пристав удовлетворенно кивнул. Дело обещало быть простым, бумажным, без лишней головной боли. В нынешнее неспокойное время, когда все силы полиции были брошены на поиски цареубийц и прочих нигилистов, возиться со смертью старого аристократа от естественных причин не было ни малейшего желания.

– Обыскать карманы, – распорядился он.

Околоточный, морщась, принялся шарить по карманам дорогого халата. Он извлек оттуда золотые часы на цепочке, которые остановились на половине третьего, массивный золотой перстень с печаткой, носовой платок с вышитым вензелем, несколько золотых монет и ключ от квартиры.

– Все на месте. Ограбления не было, – доложил он. – Что еще более подтверждает версию о несчастном случае.

– Вот и ладушки, – пробормотал Клюев, потирая руки. – Составим протокол, и можно увозить тело в покойницкую.

В этот момент наверху лестницы послышались быстрые шаги, и в вестибюль спустилась молодая женщина. Это была Анна Карамзина. Она была бледна, ее большие темные глаза, обычно живые и насмешливые, сейчас были полны ужаса и недоверия. За ее спиной маячила испуганная фигура смотрителя Артемьева.

Анна была художницей, и в ее облике была та особая, немного небрежная элегантность, свойственная людям искусства. Темные волосы были поспешно собраны в узел на затылке, простое темное платье было испачкано краской. Увидев распластанное на полу тело, она издала тихий, сдавленный стон и прижала руку ко рту.

– Дядюшка! Игнатий Захарович!

Она бросилась к нему, но пристав Клюев мягко, но настойчиво преградил ей путь.

– Сударыня, прошу вас, не нужно. Картина не для дамских глаз. Примите мои глубочайшие соболезнования. Вашему дядюшке не повезло. Сердечный приступ… он упал с лестницы.

Анна смотрела на него непонимающими, полными слез глазами.

– Упал? Но как… он был так осторожен. Он всегда…

Ее взгляд скользнул по телу, по застывшей позе, и вдруг остановился на чем-то, что лежало рядом. На сломанной трости.

– Его трость… – прошептала она.

Клюев проследил за ее взглядом.

– Да, при падении, видимо, сломалась. Упал всем весом на нее. Жаль, красивая была вещица.

Но Анна качала головой, ее лицо выражало не только горе, но и крайнее недоумение.

– Нет… это невозможно. Эту трость ему подарил сам Государь после Севастополя. Она из железного дерева. Дядюшка говорил, что ею можно волка убить. Он так гордился ею. Он бы скорее себе ногу сломал, чем ее. Чтобы она так… так разлетелась в щепки…

Пристав вздохнул. Опять эти женские эмоции.

– Сударыня, горе затуманивает ваш взор. При падении с такой высоты всякое случается. Человек весит немало, особенно такой крупный, как покойный граф. Угол падения, удар о ступень… Поверьте моему опыту, тут нет ничего необычного.

– Но он никогда не расставался с ней! – голос Анны дрогнул, но в нем зазвучали упрямые нотки. – Даже когда шел из кабинета в столовую, он брал ее с собой. Это была его опора, его… реликвия. Если бы у него закружилась голова, он бы вцепился в нее, как в якорь. Он бы не упал на нее так, чтобы сломать.

Пока она говорила, санитары, прибывшие с носилками, начали готовиться к тому, чтобы унести тело. Они осторожно приподняли торс графа, чтобы подсунуть под него брезент. И когда они сдвинули руку покойного, ту, что была откинута в сторону, Анна увидела еще кое-что.

На тыльной стороне ладони, у основания большого пальца, алела свежая, глубокая царапина. Кровь уже запеклась, но было видно, что рана свежая, полученная незадолго до смерти. И она была странной – не ссадина, какую можно получить, проехавшись по перилам или стене, а ровная, будто прочерченная чем-то острым.

– Смотрите! – воскликнула она, указывая на руку. – Что это?

Клюев нахмурился и наклонился.

– Царапина. Вероятно, зацепился за перила, когда падал. Или за собственный перстень. Пустяки.

– Это не пустяки! – Анна сделала шаг вперед, ее голос звенел от подступающей истерики и рождающегося подозрения. – Посмотрите внимательно! Перила гладкие, резные, но без заусенцев. Я знаю, я рисовала их сотню раз. А перстень на другом пальце. Эта царапина… она похожа на след от ногтя. Словно он отбивался от кого-то… или срывал чью-то руку с себя!

В вестибюле повисла напряженная тишина. Санитары замерли с носилками. Околоточный перестал писать и уставился на пристава. Даже смотритель Артемьев, стоявший в тени, подался вперед, в его тихих глазах блеснул интерес.

Пристав Клюев побагровел. Какая-то девчонка-художница, начитавшаяся французских романов, смеет оспаривать его выводы и строить нелепые предположения.

– Мадемуазель Карамзина, – произнес он ледяным тоном, – я понимаю ваше горе, но прошу вас не выдумывать небылиц. У нас есть труп пожилого человека, умершего от падения. У нас есть заключение доктора. У нас есть все признаки несчастного случая. И нет ни единого признака насильственной смерти. Ни взлома, ни грабежа, ни следов борьбы. Царапина и сломанная трость – это не доказательства, а лишь трагические детали.

Он повернулся к санитарам.

– Уносите.

– Нет, подождите! – почти выкрикнула Анна. – Вы должны осмотреть все как следует! Вы не можете просто… просто списать все на несчастный случай! Я знала своего дядю. Он был сильным стариком, несмотря на возраст. У него были враги, у него был тяжелый характер, но он не был немощным! Он не мог так просто умереть!

Клюев окончательно потерял терпение.

– Сударыня! – рявкнул он. – Ваше место в вашей квартире, с нюхательной солью и утешающими подругами, а не здесь, где работают представители закона! Город наводнен настоящими преступниками, бомбистами и убийцами, а вы предлагаете мне тратить время на ваши фантазии! Дело закрыто. Несчастный случай. Прошу вас не мешать нам.

Он сделал знак санитарам, и те, не мешкая, уложили тело графа на носилки и накрыли его простыней. Белое полотно скрыло и застывшее в последней гримасе лицо, и растрепанные седые волосы, и царапину на руке.

Анна смотрела, как уносят тело ее единственного близкого родственника. Слезы текли по ее щекам, но в глазах горел уже не только ужас, но и гнев, и упрямая решимость. Она видела то, чего не хотели видеть эти сытые, самодовольные люди в мундирах. Она видела маленькие, но важные детали, которые не укладывались в их простую и удобную картину мира. Сломанная трость из железного дерева. Странная царапина на руке. И еще что-то, что она не могла пока выразить словами – общее ощущение неправильности, какой-то чудовищной постановки.

Когда тело унесли, а пристав с околоточным, закончив с бумагами, отбыли восвояси, оставив после себя лишь запах дешевого табака и ощущение пустоты, Анна осталась одна посреди огромного, гулкого вестибюля. Рядом с ней, не решаясь заговорить, топтался смотритель Артемьев.

Анна опустилась на нижнюю ступеньку лестницы, холодную, как могильная плита, и закрыла лицо руками. Плач сотрясал ее плечи. Она оплакивала не только смерть дядюшки, но и то оглушительное безразличие, с которым столкнулась. Она была одна против всех. Никто ей не верил.

Она подняла голову и посмотрела на смотрителя. Его лицо было, как всегда, непроницаемо, но в глубине глаз она уловила тень сочувствия.

– Вы… вы тоже это видели, Николай? – тихо спросила она. – Трость… царапину…

Артемьев помедлил, потом медленно кивнул.

– Видел, сударыня.

– И вы тоже думаете, что это… странно?

Смотритель снова кивнул, еще более неохотно.

– Граф Игнатий Захарович были человеком привычки. И трость свою берегли пуще глаза. Я сам не раз видел, как он ее полировал замшей. Чтобы она так… да, это странно, Анна Николаевна.

Его слова были для нее как глоток воды в пустыне. Значит, она не сошла с ума. Значит, не только она это заметила.

– Но полиция… они ничего не хотят слушать, – прошептала она.

– Полиции нынче не до старых графов, – глухо ответил Артемьев. – У них дела поважнее. Весь город на ушах стоит.

Анна встала. Ее слезы высохли. На смену горю и отчаянию приходила холодная, ясная решимость. Если полиция не хочет искать правду, значит, ее должен найти кто-то другой. Она не позволит, чтобы смерть ее дядюшки осталась просто несчастным случаем, строчкой в полицейском протоколе. Она чувствовала, кожей чувствовала, что в этом величественном, респектабельном доме, за его толстыми стенами, скрывается зло. И это зло прошлой ночью явилось к графу Орловскому. Первый гость с косой посетил этот дом, и Анна была уверена, что он пришел не случайно.

Она вспомнила, как несколько дней назад дядюшка был чем-то сильно встревожен. Он ссорился с кем-то за закрытыми дверями своего кабинета. Она слышала его гневный, рокочущий голос и чей-то другой, более вкрадчивый и тихий. Она не разобрала слов, но в голосе графа звучала не только ярость, но и… страх? Да, пожалуй, это был страх, который старый вояка, герой Крымской кампании, пытался скрыть за гневом. А потом, вчера вечером, он был необычайно задумчив и молчалив за ужином, долго смотрел в окно на темную воду Невы и теребил набалдашник своей трости.

Нет, это не было случайностью. Это было убийство. И убийца, возможно, все еще находится здесь, в этом доме. Он живет за одной из этих тяжелых дубовых дверей, здоровается с ней на лестнице, улыбается ей, а ночью его руки способны сломать железное дерево и оставить на теле старика смертельную отметину.

Анна обвела взглядом парадный холл. Зеркала отражали ее одинокую, хрупкую фигуру. Лестница уходила вверх, в полумрак, где за каждой дверью скрывалась своя жизнь, свои тайны. Вдова Барятинская, вечно жалующаяся и скупая. Ростовщик Хвостов, с его бегающими глазками и сальной улыбкой. Вечно пьяный и погрязший в долгах поручик Бестужев. Кто из них? Или кто-то еще?

Она знала, что сама она не справится. Ей нужен был человек, который поверит ей. Человек, который сможет увидеть то, что не видит полиция. Человек, который не побоится заглянуть за благопристойный фасад этого дома и разворошить осиное гнездо старых тайн.

И она знала, к кому обратиться. Несколько недель назад на одной из выставок она познакомилась с критиком, который в прошлом служил в сыскной полиции. Он обмолвился как-то о своем бывшем сослуживце, Арсении Петровиче Воронцове. Человеке с блестящим умом, который ушел со службы, разочаровавшись в системе, и теперь занимался частной практикой, берясь лишь за самые запутанные и безнадежные дела.

Да, ей нужен был именно он.

Анна повернулась и решительно пошла к выходу. Ветер на набережной все так же выл и бросал в лицо холодные брызги. Но она его уже не замечала. В ее душе разгорался огонь. Это было не только желание найти убийцу дядюшки. Это было предчувствие долгой и опасной борьбы за правду, которая скрывалась в стенах дома на Английской набережной. И первый шаг в этой борьбе она собиралась сделать прямо сейчас.

Шепот за дубовой дверью

Карета извозчика, нанятого Анной у самой Дворцовой площади, с дребезжанием катилась по выщербленной брусчатке Гороховой улицы. Промозглый мартовский воздух пробирался даже сквозь поднятый воротник ее скромного пальто, а серое, безрадостное небо, казалось, давило на город всей своей свинцовой тяжестью. Петербург, и без того город по большей части меланхоличный и сумрачный, в эти дни после гибели Государя Императора и вовсе погрузился в тревожное оцепенение. На перекрестках стояли усиленные патрули, хмурые городовые и жандармы с подозрением оглядывали каждого прохожего. Лица людей были замкнуты и настороженны, разговоры велись вполголоса, словно сам воздух пропитался страхом и недоверием. Для Анны этот всеобщий траур и смятение сливались в единое целое с ее личным горем, усугубляя его, делая ощущение потери и несправедливости почти физически невыносимым. Она сидела прямо, вцепившись замерзшими пальцами в ридикюль, и смотрела невидящим взглядом на проплывающие мимо фасады домов – серые, желтые, охристые, с темными провалами окон, похожие на безмолвные лица стариков. В ее голове снова и снова прокручивались события этого утра: безжизненное тело дядюшки на холодном мраморе, самодовольное лицо пристава Клюева, его снисходительный, ледяной тон, которым он отмахивался от ее доводов, как от назойливой мухи. «Несчастный случай». Эта фраза звучала как приговор, как оскорбление памяти Игнатия Захаровича, как глухая стена, о которую разбились ее попытки достучаться до правды. Но она не отступит. Гнев, холодный и ясный, вытеснил первоначальный шок и горе. Она чувствовала, знала, что за этим «несчастным случаем» скрывается нечто большее, нечто зловещее, и эта тайна все еще дышала в стенах их дома на Английской набережной.

Извозчик остановился у нужного дома, ничем не примечательного четырехэтажного строения, зажатого между двумя более пышными соседями. Его фасад был выкрашен в тусклый горчичный цвет, облупившийся местами и покрытый темными потеками от вечной петербургской сырости. Анна расплатилась, вышла из кареты и с сомнением посмотрела на обшарпанную дубовую дверь с потускневшей медной табличкой: «Арсений Петрович Воронцов. Частные расследования». Место не внушало доверия. Оно разительно отличалось от респектабельного мира Английской набережной, от блеска зеркал и холода мрамора. Здесь все было проще, будничнее и как будто честнее. Анна глубоко вздохнула, собираясь с духом, и потянула за тяжелую чугунную ручку звонка.

Дверь ей открыл не сам Воронцов, а пожилой, сутулый мужчина в поношенном жилете, с лицом, испещренным сеткой морщин, и безразличными, выцветшими глазами. Он окинул Анну оценивающим взглядом, в котором не было ни удивления, ни интереса.

Вам кого, сударыня?

Мне нужен господин Воронцов. Арсений Петрович.

Он занят, – буркнул старик, уже собираясь закрыть дверь.

Подождите! – торопливо сказала Анна. – У меня дело чрезвычайной важности. Срочное и… конфиденциальное. Я по рекомендации господина Стасова.

Упоминание имени известного критика, который и свел ее с бывшим сослуживцем Воронцова, возымело действие. Старик помедлил, еще раз оглядел ее с ног до головы, словно решая, стоит ли ее скромное, но приличное пальто и убитое горем, но решительное лицо того, чтобы беспокоить хозяина.

Извольте подождать здесь, – наконец проворчал он, пропуская ее в крохотную, темную прихожую, пахнущую пылью, кислыми щами и еще чем-то старым, залежавшимся. Он скрылся за дверью, обитатой потрескавшимся дерматином, и Анна осталась одна, вслушиваясь в тишину, нарушаемую лишь тиканьем часов где-то в глубине квартиры. Через минуту старик вернулся.

Проходите. Третья дверь налево.

Кабинет Арсения Петровича Воронцова оказался просторной, но запущенной комнатой, где царил организованный хаос. Стены от пола до потолка были заставлены стеллажами с книгами – тяжелыми фолиантами в кожаных переплетах, тонкими брошюрами, подшивками газет и журналов. На огромном письменном столе из темного дуба громоздились стопки бумаг, раскрытые книги, карты города, химические реторты и колбы со странными осадками на дне. В углу стоял манекен, одетый в старый полицейский мундир, а рядом на подставке покоился человеческий череп с трещиной во лбу. Воздух был густым и тяжелым от запаха крепкого табака, старой бумаги и каких-то химикатов. Единственное большое окно выходило в типичный петербургский двор-колодец, и тусклый дневной свет едва пробивался сквозь запыленные стекла, создавая в комнате вечные сумерки.

Сам хозяин кабинета сидел в глубоком кожаном кресле спиной к двери и, казалось, не замечал ее прихода. Он был поглощен созерцанием шахматной доски, стоявшей на маленьком столике перед ним. Это был мужчина лет сорока пяти, крепко сложенный, хотя в его фигуре уже угадывалась некоторая усталая одутловатость человека, ведущего сидячий образ жизни. Темные волосы с едва заметной проседью на висках были коротко острижены. Когда он наконец медленно повернулся, Анна увидела его лицо – лицо человека умного, но глубоко уставшего и разочарованного. У него были резкие, почти хищные черты, проницательные серые глаза под густыми бровями и плотно сжатые губы, придававшие ему несколько циничное выражение. Он не встал, лишь кивком указал на стул напротив.

Сударыня, – произнес он ровным, лишенным всяких эмоций голосом. – Мой слуга сказал, у вас нечто чрезвычайное. У меня есть не более четверти часа.

Его холодность и явное нежелание тратить на нее время смутили Анну, но она быстро взяла себя в руки.

Меня зовут Анна Николаевна Карамзина. Господин Стасов упоминал о вас…

Да, Владимир Васильевич имеет привычку отправлять ко мне всех экзальтированных особ, начитавшихся Габорио. Чем могу служить? Пропавший бриллиант? Неверный супруг?

В его голосе слышалась неприкрытая ирония. Он явно причислил ее к категории скучающих богатых дам с выдуманными проблемами. Это задело Анну и придало ей сил.

Сегодня утром умер мой двоюродный дед, граф Игнатий Захарович Орловский. Его нашли мертвым на лестнице нашего дома на Английской набережной.

Воронцов слегка приподнял бровь.

Граф Орловский? Герой Севастополя? Наслышан. Мои соболезнования. Но при чем здесь я? Полиция занимается подобными делами.

Полиция уже была. Они заключили, что это несчастный случай. Сердечный приступ, падение с лестницы. Дело закрыто.

Ну вот и прекрасно. Зачем же беспокоить частное лицо, если официальные власти уже вынесли свой вердикт?

Потому что они неправы, – твердо сказала Анна, глядя ему прямо в глаза. – Это было не падение. Это было убийство.

Воронцов откинулся на спинку кресла и скрестил руки на груди. На его лице появилось выражение скучающего терпения.

Сударыня, я понимаю, горе заставляет видеть вещи в искаженном свете. Но поверьте моему опыту, пожилые люди, увы, часто падают с лестниц. Особенно те, кому за семьдесят. Сердце, сосуды…

Дело не в этом, – перебила она, стараясь, чтобы ее голос не дрожал. – Есть детали, на которые полиция не захотела обратить внимание. Мой дядюшка никогда не расставался со своей тростью. Она была сделана из железного дерева, подарок Государя. Он говорил, что ею можно волка убить. А ее нашли сломанной пополам. Пристав сказал, что граф упал на нее всем весом. Но это невозможно! Он бы скорее сломал себе кости, чем эту трость! Чтобы ее сломать, нужна была чудовищная сила, направленный удар.

Она сделала паузу, переводя дыхание. Воронцов молчал, его лицо оставалось бесстрастным, но в серых глазах мелькнул едва уловимый огонек интереса. Он уже не смотрел на нее как на очередную просительницу, он слушал.

И это не все, – продолжила Анна, воодушевленная его вниманием. – Когда санитары сдвинули его тело, я увидела у него на руке, на тыльной стороне ладони, свежую царапину. Глубокую, ровную, словно прочерченную чем-то острым. Пристав сказал, что он зацепился за перила. Но я знаю эти перила, я рисовала их. Они гладкие, резные, но без единой заусеницы. Царапина была похожа на след от ногтя. Словно он отбивался от кого-то… или пытался сорвать чью-то руку со своей.

Она замолчала, выложив свои главные козыри. В кабинете повисла тишина, слышно было лишь тиканье часов и треск догорающих поленьев в камине. Воронцов смотрел куда-то в сторону, на шахматную доску, и его пальцы легонько барабанили по подлокотнику кресла.

Любопытно, – произнес он наконец, скорее для себя, чем для нее. – Сломанная трость из железного дерева и царапина. Вы наблюдательны, мадемуазель Карамзина. Весьма. Но этого мало. Это лишь детали, которые можно истолковать по-разному. У вас есть основания полагать, что у графа были враги? Кто-то, кто желал бы его смерти?

Анна на мгновение задумалась.

Дядюшка был человеком тяжелого нрава. Старый вояка, прямой, несговорчивый. Он мог нажить себе врагов одним только своим характером. Но… чтобы дойти до убийства… Несколько дней назад он был чем-то очень встревожен. Я слышала, как он ссорился с кем-то у себя в кабинете. Голоса были приглушены, но я разобрала, что речь шла о каких-то старых бумагах и… деньгах. Дядюшка был в ярости, но в его голосе мне послышался страх.

Страх? У героя Крымской войны? – в голосе Воронцова прозвучало сомнение.

Да. Именно страх. Такой, какой бывает у человека, столкнувшегося с чем-то из прошлого, о чем он предпочел бы забыть навсегда.

Воронцов медленно кивнул. Он взял со стола потухшую трубку и принялся набивать ее табаком из кисета. Его движения были неторопливыми и точными.

Дом на Английской, семнадцать, если не ошибаюсь. Весьма респектабельное место. Кто ваши соседи? Кто живет в доме, помимо вас и… покойного графа?

Анна начала перечислять:

На нашем этаже, в соседней квартире, живет вдова купца Барятинская, Елизавета Федоровна. Набожная, но очень скупая и сварливая дама. Они с дядюшкой часто ссорились из-за всяких пустяков. Этажом ниже – ростовщик Степан Игнатьевич Хвостов. Человек крайне неприятный, скользкий. Говорят, многие жильцы дома у него в должниках. И еще там живет поручик в отставке Дмитрий Александрович Бестужев. Молодой человек, картежник, прожигатель жизни. Он тоже потомок одного из… старых жильцов дома. Он постоянно в долгах, и я знаю, что дядюшка не раз отказывал ему в займах.

Наследство, – прервал ее Воронцов, раскуривая трубку. Густой сизый дым заполнил комнату. – Граф был богат? Кто его наследники?

Анна почувствовала, как краска залила ее щеки.

Он не был сказочно богат, но состояние у него имелось. По завещанию, все переходит мне. Я его единственная родственница. Но я вас уверяю, господин Воронцов, деньги здесь ни при чем!

Я ни в чем вас не уверяю, сударыня, – спокойно ответил он. – Я лишь собираю факты. Итак, у нас есть несколько потенциально заинтересованных лиц. Сварливая соседка, ростовщик, которому граф мог быть должен или который знал его финансовые тайны, и промотавшийся поручик. И, разумеется, наследница, которая утверждает, что это убийство. Картина вырисовывается занятная.

Он замолчал, выпустив в потолок несколько колец дыма. Анна ждала, затаив дыхание. Ей показалось, что она прошла некое испытание, что ей удалось пробиться сквозь его броню цинизма и апатии.

Я хочу нанять вас, господин Воронцов, – сказала она твердо. – Я хочу, чтобы вы нашли правду. Сколько бы это ни стоило.

Воронцов посмотрел на нее долгим, изучающим взглядом. Он видел перед собой не просто скорбящую племянницу. Он видел молодую женщину с незаурядным умом, наблюдательностью и стальной волей, скрытой за внешней хрупкостью. И он видел дело. Настоящее дело, а не рутинную возню с неверными мужьями. Дело, в котором официальное следствие поспешило умыть руки. Дело, от которого пахло старыми, хорошо спрятанными тайнами.

Мои услуги стоят дорого, мадемуазель Карамзина, – медленно произнес он. – И я не даю никаких гарантий. Возможно, полиция права, и ваш дядюшка действительно стал жертвой несчастного случая. И вы лишь впустую потратите деньги.

Я готова рискнуть.

Хорошо, – сказал он после паузы, которая показалась Анне вечностью. Он резко встал, и его усталость словно испарилась. Перед ней стоял другой человек – собранный, энергичный, с острым, хищным блеском в глазах. – Я берусь за это дело. Но при одном условии. Вы будете отвечать на все мои вопросы, даже если они покажутся вам неуместными или оскорбительными. И вы не будете ничего от меня скрывать. Ничего. Договорились?

Да, – без колебаний ответила Анна.

Тогда не будем терять времени. Поедемте на место происшествия. Я хочу увидеть эту лестницу, эту трость и эту царапину вашими глазами. А потом мы начнем слушать шепот за дубовыми дверями вашего почтенного дома.

Когда они вернулись на Английскую набережную, день уже клонился к вечеру. Тяжелые сумерки сгущались в парадном холле, и смотритель Артемьев уже зажигал газовые рожки. Их тусклый свет выхватывал из полумрака холодный блеск мрамора, позолоту рам и резные перила лестницы, уходящей вверх, в темноту. Тело графа уже увезли, но на ступенях еще витал едва уловимый дух трагедии. Воздух казался тяжелым и неподвижным.

Воронцов снял пальто и шляпу, передал их молчаливому Артемьеву, который появился из своей каморки словно тень, и принялся за осмотр. Он двигался не так, как полицейские – те суетились, громко разговаривали, оставляли после себя беспорядок. Воронцов был похож на хирурга перед сложной операцией. Он был сосредоточен, точен и предельно внимателен. Он не трогал ничего руками, но его взгляд, казалось, ощупывал каждую деталь. Он прошел вверх по лестнице до площадки второго этажа, а затем медленно спустился, внимательно изучая каждую ступень, перила, стену. Он присел на корточки там, где лежало тело, и долго смотрел на мраморные плиты, словно мог прочесть на них историю последних мгновений жизни графа.

Артемьев, – позвал он, не оборачиваясь. Смотритель тут же подошел, бесшумно ступая по полу. – Кто убирал здесь после того, как увезли тело?

Я, господин Воронцов. Я все вымыл.

Жаль. Очень жаль. Вы ничего необычного не заметили? Кроме того, что уже видела полиция. Может, пуговица чужая, или обрывок нитки, или запах, которого не должно было быть?

Артемьев на мгновение замялся. Его бесстрастное лицо оставалось непроницаемым, но Воронцов заметил, как его пальцы нервно сжались.

Нет, господин. Ничего такого. Все как обычно. Только…

Говорите.

Запах. Когда я вошел утром, пахло сыростью, как всегда. И еще воском для пола. А потом… мне показалось, что пахнет фиалковой водой. Совсем слабо.

Фиалковой водой? – переспросил Воронцов. – Граф пользовался такой?

Что вы, господин. Граф признавал только терпкий одеколон с запахом табака и кожи. Он терпеть не мог цветочные ароматы. Говорил, что это для субреток.

Воронцов задумчиво кивнул.

Покажите мне трость.

Анна принесла из квартиры дядюшки два обломка. Воронцов взял их в руки с осторожностью, словно это были драгоценности. Он долго рассматривал место излома, гладкую, отполированную поверхность темного дерева и торчащие острые щепки.

Вы были правы, мадемуазель, – сказал он наконец, возвращая обломки Анне. – Это не случайный излом. Чтобы так переломить этот кусок дерева, нужно было опереть его на что-то твердое, например, на край ступени, и с огромной силой нажать или ударить сверху. Как будто кто-то наступил на нее всем весом, с разбега. Или ударил по ней чем-то тяжелым. В любом случае, это не могло произойти при обычном падении.

У Анны перехватило дыхание. Это было первое, настоящее подтверждение ее правоты от человека, чьему мнению можно было доверять.

Теперь, – продолжил Воронцов, и его голос стал жестким, деловым, – я хотел бы поговорить с жильцами. Начнем, пожалуй, с соседки покойного, вдовы Барятинской. Проводите меня, Анна Николаевна. И будьте добры, просто присутствуйте. Все вопросы буду задавать я.

Квартира Елизаветы Федоровны Барятинской была полной противоположностью аскетичным, почти спартанским апартаментам графа. Здесь царил душный, мещанский уют. Комнаты были перегружены тяжелой мебелью красного дерева, повсюду стояли фарфоровые статуэтки, лежали вышитые салфеточки, висели картины в массивных золоченых рамах с пасторальными сюжетами. Воздух был спертым, пахло лавандой, нафталином и чем-то кислым, старческим.

Сама хозяйка, невысокая, полная женщина лет шестидесяти пяти, в черном платье и чепце, приняла их в гостиной. Ее лицо, с мелкими, недовольными чертами и маленькими, близко посаженными глазками, выражало скорбь, но скорбь какую-то ритуальную, показную. Она то и дело прикладывала к глазам батистовый платочек, но глаза ее оставались сухими и колючими.

Ах, какое горе, какое несчастье! – запричитала она, усаживаясь в кресло. – Игнатий Захарович, покойничек, царствие ему небесное! Такой был видный мужчина, такой представительный! Хотя и шумный, господи прости. Вечно топал своей тростью, как слон. А уж как кашлял по утрам – все стены дрожали! Но чтобы так… внезапно… Господь прибрал.

Примите наши соболезнования, Елизавета Федоровна, – начал Воронцов мягким, вкрадчивым тоном. – Я частный поверенный, Арсений Петрович Воронцов. Анна Николаевна попросила меня помочь с улаживанием дел покойного. Мы лишь хотели задать вам пару вопросов, как ближайшей соседке. Скажите, вы ничего не слышали прошлой ночью или сегодня под утро? Никаких необычных звуков, криков?

Барятинская поджала губы.

Что вы, голубчик! Я сплю очень чутко, вся на нервах. Ночью была тишина гробовая. Да и что я могла услышать? Старик он был одинокий, посетители к нему ходили редко. Разве что этот ростовщик, Хвостов, да поручик этот беспутный, Бестужев, за деньгами бегали. А так – тишина.

Вы говорите, они часто бывали у графа?

Да уж не на чай захаживали, – фыркнула вдова. – Все денег просили. Игнатий Захарович, он хоть и был прижимист, но иногда давал. А потом злился, кричал, что они его по миру пустят. Он вообще в последнее время очень нервный стал. Все какими-то бумагами своими занимался, запирался в кабинете на целый день. Вчера вот вечером я слышала, как он с кем-то разговаривал у себя. Очень громко.

Вы не знаете, с кем?

Как же я могу знать? Дверь-то дубовая! Но голос был не из наших. Не Хвостова, не Бестужева. Чужой какой-то, вкрадчивый. Они долго говорили, а потом гость ушел. Я в глазок видела – мужчина средних лет, прилично одет, в котелке. Лица не разглядела. А после его ухода граф еще долго ходил по квартире взад-вперед, прямо у меня над головой. Топал, топал… Я уж думала, пойти сказать ему, что спать мешает. А потом все стихло. Видно, тогда-то ему и поплохело.

Воронцов слушал очень внимательно, слегка наклонив голову. Его лицо не выражало ничего, кроме вежливого участия.

А скажите, Елизавета Федоровна, у вас с графом были… добрососедские отношения?

Да какие там отношения! – снова фыркнула Барятинская. – Он был гордец, ни с кем не знался. Вечно недовольный. То ему музыка моя мешает, хотя я только псалмы играю, то запах от моей стряпни ему не нравится. Мы с ним как-то из-за старых счетов поссорились, еще отцы наши вместе дело имели, так он до сих пор мне это припоминал. Говорил, что моя семья их семье должна осталась. Вздор! Старый скряга. Хотя, конечно, царствие ему небесное.

Она снова поднесла платок к глазам. Воронцов поднялся.

Благодарю вас за уделенное время, сударыня. Вы нам очень помогли. Не будем вас больше утомлять.

Когда они вышли на лестничную площадку и тяжелая дверь за ними закрылась, Анна не выдержала:

Какая неприятная женщина! Говорит о дядюшке гадости и тут же желает ему царствия небесного.

Люди часто прячут свои истинные чувства за маской приличий, Анна Николаевна, – негромко ответил Воронцов. – Но она сказала нам несколько важных вещей. Первое: граф в последнее время был нервным и занимался какими-то бумагами. Второе: вчера у него был неизвестный посетитель, после ухода которого граф был сильно взволнован. И третье: между их семьями была давняя финансовая вражда. Это уже три ниточки. Теперь отправимся к поручику Бестужеву. Нужно ковать железо, пока оно горячо.

Найти поручика Бестужева оказалось сложнее. Слуга в его квартире, унылый молодой человек с заспанным лицом, сообщил, что барина нет дома со вчерашнего вечера и где его искать, он не ведает.

Вероятнее всего, он в каком-нибудь игорном доме или трактире, просаживает последние деньги, – предположил Воронцов. – Нужно будет навести справки. Но не сейчас. Сейчас мы сделаем еще один визит. К ростовщику Хвостову.

Дверь им открыл сам Степан Игнатьевич Хвостов. Это был невысокий, полный мужчина лет пятидесяти, с редкими сальными волосами, зачесанными на лысину, и бегающими глазками, похожими на две темные бусины. От него пахло дешевыми сигарами и нечистоплотностью. Он был одет в потертый бархатный халат, из-под которого виднелась не очень свежая сорочка.

Чем могу быть полезен? – спросил он, и его голос был таким же сальным, как и его волосы. Он с нескрываемым интересом разглядывал Анну.

Воронцов представился и объяснил цель визита так же, как и Барятинской. Хвостов пропустил их в свой кабинет, который одновременно служил и гостиной. Комната была темной и захламленной. Вдоль стен стояли шкафы, забитые гроссбухами и папками с бумагами. На столе царил такой же беспорядок, как и у Воронцова, но этот беспорядок был не творческим, а каким-то грязным, неопрятным.

Ах, граф Орловский! Какая жалость, какая жалость! – запричитал Хвостов, усаживаясь за стол. – Почтеннейший был человек. Правда, в делах несколько… старомоден. Но платил всегда исправно.

Он был вашим должником? – прямо спросил Воронцов.

Глазки Хвостова забегали еще быстрее.

Ну что вы! Так, мелкие займы до получения пенсии. Сущие пустяки. Мы с ним были в добрых отношениях. Он иногда советовался со мной по финансовым вопросам. Очень доверял моему опыту.

Воронцов кивнул, делая вид, что верит каждому его слову.

Говорят, в последнее время граф был чем-то обеспокоен. Разбирал какие-то старые бумаги. Может, он говорил вам что-нибудь об этом?

Нет-нет, ничего такого, – поспешно заверил его ростовщик, вытирая вспотевший лоб платком. – Мы говорили исключительно о текущих делах. Курс рубля, новые акционерные общества… вы же понимаете.

Понимаю, – медленно произнес Воронцов, не сводя с него пристального взгляда. – А вы не знаете, кто мог навещать графа вчера вечером? Какой-то господин в котелке.

Хвостов заметно побледнел. Он открыл рот, чтобы что-то сказать, но потом закрыл его.

Не имею ни малейшего понятия, – выдавил он наконец. – Я вчера весь вечер работал с бумагами. Никого не видел и не слышал.

Благодарю вас, господин Хвостов, – сказал Воронцов, поднимаясь. – Вы были очень любезны.

Они вышли от ростовщика в полной тишине. Уже на лестнице Воронцов остановился.

Он лжет, – констатировал он спокойно. – И он боится. Он знает, кто был у графа вчера, и упоминание об этом визитере привело его в ужас. Он боится так сильно, что пот выступил у него на лбу в холодной комнате.

Значит, он что-то знает? Он может быть причастен? – с волнением спросила Анна.

Он знает гораздо больше, чем говорит. Но причастен ли он? Не думаю. Убийцы редко так откровенно демонстрируют свой страх. Скорее, он боится того, кто убил графа. Боится, что может стать следующим.

Они спустились в холл. За окнами было уже совсем темно. Туман, поднимавшийся от Невы, заглядывал в окна, делая мир за ними призрачным и нереальным.

На сегодня достаточно, Анна Николаевна, – сказал Воронцов, надевая пальто. – Вы устали, и вам нужно отдохнуть. Я же займусь поисками нашего поручика. А завтра утром мы с вами осмотрим кабинет вашего дядюшки. Я хочу взглянуть на эти бумаги, которые его так тревожили.

Он проводил ее до дверей ее квартиры.

Господин Воронцов, – сказала Анна, остановившись на пороге. – Вы верите мне теперь? Верите, что это было убийство?

Воронцов посмотрел на нее, и в его серых глазах больше не было ни скуки, ни иронии. В них была холодная сосредоточенность охотника, напавшего на след.

Я верю фактам, мадемуазель. А факты таковы: трость сломана неестественным образом. У графа на руке царапина, которую он не мог получить при падении. Накануне смерти у него был таинственный гость, после которого граф был напуган и взволнован. Соседка его недолюбливала из-за старых счетов. А ростовщик, знавший его финансовые дела, смертельно боится упоминания о вчерашнем визитере. Да, Анна Николаевна. Я больше не верю в несчастный случай. В этом доме кто-то очень умело заметает следы. И шепот за дубовыми дверями только начинается. Будьте осторожны. Запирайте дверь на все замки.

С этими словами он повернулся и стал спускаться по лестнице. Его шаги гулко отдавались в тишине парадного, и вскоре его высокая, чуть сутулая фигура растворилась в полумраке. Анна осталась одна, перед дверью в опустевшую квартиру. Она чувствовала и страх, и странное, горькое удовлетворение. Лед тронулся. Расследование началось. Но слова Воронцова о страхе Хвостова эхом отдавались у нее в голове. Если убийца все еще в этом доме, кто станет его следующей жертвой? Она посмотрела на массивные дубовые двери соседних квартир, за которыми теперь, в вечерней тишине, скрывались тайны, ложь и, возможно, хладнокровный убийца. И впервые в жизни она почувствовала себя в своем доме как в ловушке.

Черная карета у парадной

Сырой предрассветный мрак, свойственный петербургскому марту, нехотя уступал место серому, безрадостному утру. Арсений Петрович Воронцов вернулся в свою квартиру на Гороховой, когда первые молочницы и дворники только начинали нарушать сонную тишину города. Ночь, проведенная в бесплодных поисках поручика Бестужева по игорным притонам и трактирам Лиговки, оставила после себя лишь головную боль и привкус дешевого табака во рту. Поручик словно в воду канул, испарился из всех своих обычных мест обитания, что само по себе было фактом примечательным. Либо его кредиторы оказались проворнее, либо молодой человек, почуяв неладное, решил на время затаиться.

Воронцов прошел в свой кабинет, бывший одновременно и лабораторией, и библиотекой, и крепостью. Воздух здесь был густой, настоянный на запахах старых книг, химических реактивов и остывшего трубочного табака. Он не стал зажигать лампу, сел в свое старое, продавленное кожаное кресло и устремил взгляд в мутное окно, за которым проступали очертания двора-колодца. Дело дома на Английской набережной не отпускало его. Оно было похоже на старинную шахматную задачу, где с доски убрали несколько ключевых фигур, но сама суть позиции осталась неизменной, полной скрытых угроз и обманчивых ходов.

Он снова и снова прокручивал в голове события вчерашнего дня. Девица Карамзина. Редкое сочетание женской хрупкости, эмоциональности и почти мужского аналитического склада ума. Она не просто скорбела, она искала логику в хаосе, искала правду там, где полиция предпочла увидеть удобную простоту. Ее вера в убийство была почти фанатичной, но она основывалась на деталях. Сломанная трость. Царапина. Эти два факта, словно два гвоздя, намертво прибивали версию о несчастном случае к доске лжи.

Сломать трость из железного дерева… Воронцов усмехнулся в темноте. Пристав Клюев, этот самодовольный службист с заплывшими глазками, даже не попытался задуматься. Падение, вес тела… чушь. Чтобы добиться такого излома, нужен был рычаг и направленная сила. Удар ногой в солдатском сапоге. Или давление всем весом на трость, упертую в край ступени. Это было действие. Целенаправленное, яростное, жестокое. А царапина… след от ногтя. Да, именно так. Короткий, глубокий след, оставленный в отчаянной попытке отбиться или, наоборот, сорвать чью-то руку со своего горла.

Затем жильцы. Вдова Барятинская – клубок застарелых обид, мелочной зависти и показного благочестия. Она ненавидела графа, но ее ненависть была бытовой, кухонной. Из-за шума, из-за запахов, из-за старых счетов. Могла ли такая женщина нанять кого-то или сама столкнуть старика с лестницы? Маловероятно. Ее оружие – ядовитый шепот за спиной, а не грубая сила. Но она была ценным свидетелем. Таинственный гость. Вкрадчивый голос. Сильное волнение графа после его ухода. Это была самая жирная нить в этом запутанном клубке. Гость, который пришел вечером накануне смерти.

И ростовщик Хвостов. Вот этот был интереснее. Маленький, сальный паук, плетущий свою сеть из долговых расписок в темном углу дома. Он лгал. Лгал неумело, трусливо. Его испуг при упоминании гостя в котелке был почти осязаем. Он не просто боялся полиции, он боялся чего-то большего. Он боялся того, кто убил графа. Это был страх потенциальной жертвы, страх человека, который знает слишком много и понимает, что это знание может стоить ему жизни. Хвостов знал, кто был этот гость. Возможно, он даже устроил эту встречу. И теперь он сидел в своей захламленной квартире, дрожа и ожидая, что тень, посетившая графа, придет и за ним.

Воронцов поднялся, подошел к столу и налил себе стакан холодной воды. Город за окном окончательно проснулся, двор наполнился глухими звуками. Все сходилось в одной точке: некое старое дело, старые бумаги, о которых говорила и Барятинская, и Анна. Дело, связанное с деньгами, достаточно серьезное, чтобы старый вояка, герой Севастополя, испытал страх. Дело, которое спустя десятилетия привело в дом на Английской набережной ночного гостя, а следом за ним – и смерть.

Он решил, что начнет с кабинета графа. Нужно было найти эти бумаги. И параллельно – найти Бестужева. Промотавшийся поручик, отчаянно нуждающийся в деньгах, всегда был хорошим кандидатом на роль исполнителя грязной работы.

Его размышления прервал резкий, настойчивый стук в дверь. Не звонок, ручку которого нужно было дергать, а именно стук – торопливый, тревожный. Воронцов нахмурился. Так рано его беспокоили только в самых крайних случаях. Он накинул халат и пошел открывать.

На пороге стоял Николай Артемьев, смотритель дома. Он был без своего обычного сюртука, в одной жилетке, волосы в беспорядке, а на его обычно непроницаемом лице застыла смесь страха и растерянности. Он тяжело дышал, словно бежал всю дорогу от самой набережной.

Господин Воронцов… Арсений Петрович… – выдохнул он, хватаясь за косяк двери. – Беда у нас. Снова беда.

Что случилось, Артемьев? Говорите толком.

Барятинская… Елизавета Федоровна… мертвая. Горничная ее утром нашла. В спальне. Лежит, как спит, а сама холодная…

Сердце Воронцова пропустило удар, а затем забилось ровно и холодно. Вот оно. Продолжение. Убийца не стал ждать. Он действовал быстро, убирая тех, кто мог что-то знать или просто мешал.

Полицию вызвали?

Горничная побежала в околоток. А я – сразу к вам. Вы велели… девица Анна Николаевна просила… Я подумал, вам нужно быть там до пристава. Чтобы… увидеть все как есть.

Вы правильно подумали, Николай, – сказал Воронцов, уже застегивая воротник рубашки. Его усталость как рукой сняло. На смену ей пришло ледяное, хищное возбуждение охотника. – Возвращайтесь в дом. Никого не пускайте в квартиру Барятинской. Никого, слышите? Скажите, что ждете полицию. Анне Николаевне пока ничего не говорите. Я скоро буду.

Через двадцать минут, промчавшись половину пути на лихаче, Воронцов уже входил в парадное дома номер семнадцать. Утро было таким же промозглым, как и вчера, но теперь холод, казалось, исходил не только от Невы, но и от самого камня стен этого дома. В вестибюле царила необычная для этого часа суета. Перепуганные слуги сбились в кучку у дверей черного хода и испуганно перешептывались. На лице Артемьева, стоявшего на посту у лестницы, снова была маска бесстрастия, но в его глазах плескалась тревога.

Они наверху? – коротко спросил Воронцов, снимая пальто.

Да, Арсений Петрович. Горничная Аглая там, плачет. Я никого не пускал.

Воронцов быстро поднялся по лестнице на второй этаж. Он отметил про себя, что мраморные ступени, где еще вчера утром лежал граф, были безупречно чистыми, но само место, казалось, хранило невидимый отпечаток трагедии. Дверь в квартиру Барятинской была приоткрыта. Изнутри доносились сдавленные рыдания.

Воронцов вошел. Его сразу окутал знакомый по вчерашнему визиту душный, спертый воздух, пахнущий лавандой, нафталином и старостью. Но теперь к этому запаху примешивался еще один, едва уловимый, но отчетливый – горьковатый, аптечный. В гостиной, заставленной мебелью, на диване сидела молоденькая девушка в форменном платье и чепце и, сотрясаясь от плача, вытирала глаза передником. Это, очевидно, была горничная Аглая.

Где ваша хозяйка? – мягко, но властно спросил Воронцов.

Девушка вздрогнула и подняла на него заплаканные глаза.

Там… в спальне… Ох, батюшки, горе-то какое… Я ей утром кофий принесла, как всегда, стучу, а она не отвечает… Я вошла, а она…

Воронцов, не слушая дальше, прошел в спальню. Комната была такой же перегруженной вещами, как и вся квартира. Огромная кровать с пуховой периной под балдахином, трюмо с бесчисленными флаконами и коробочками, иконы в тяжелых окладах в углу. На кровати, аккуратно укрытая одеялом, лежала Елизавета Федоровна Барятинская. Она лежала на спине, слегка повернув голову набок. Чепец ее немного съехал, открывая редкие седые волосы. Лицо было спокойным, почти умиротворенным, если не считать синеватого оттенка губ и кожи вокруг них. Казалось, она просто спит очень крепким сном.

Воронцов окинул комнату быстрым, цепким взглядом. Окно закрыто. Дверь, судя по всему, не была заперта изнутри. На прикроватном столике стоял поднос с недопитым стаканом воды, лежали молитвенник и очки в роговой оправе. И рядом с ними – маленький пузырек из темного стекла с притертой пробкой и наклеенной аптечной этикеткой. «Сердечные капли. Принимать по 15 капель на рюмку воды при болях в сердце».

Воронцов подошел ближе, но не стал ничего трогать. Он наклонился над телом, но не для того, чтобы изучать покойницу, а чтобы принюхаться. От ее чуть приоткрытых губ исходил тот же слабый, горьковатый запах, который он уловил при входе. Он был похож на запах валерианы, но с какой-то посторонней, едкой ноткой. Нотой, напомнившей ему о чем-то из его старой практики.

Он выпрямился и внимательно осмотрел прикроватный столик. Пузырек. Стакан с водой. Маленькая серебряная ложечка на блюдце. Все выглядело абсолютно буднично. Старая женщина, страдавшая сердцем, приняла на ночь слишком большую дозу лекарства или ее сердце просто не выдержало. Идеальная картина для пристава Клюева. Еще один несчастный случай.

Но Воронцов не был приставом Клюевым. Его взгляд методично сканировал каждую деталь. И он заметил то, что не заметила бы полиция. Во-первых, пыль. На полированной поверхности столика лежал тонкий, ровный слой пыли, какой бывает в комнатах, где редко проветривают и много вещей. Пыль была нарушена в нескольких местах: там, где стоял поднос, там, где лежали книга и очки. Но вокруг пузырька с каплями пыль была стерта. Не полностью, а словно его взяли, а потом поставили обратно, но не совсем точно на то же место. Остался чистый полумесяц, едва заметный в косом утреннем свете. Значит, пузырек брали.

Во-вторых, пробка. Она была притертой, стеклянной. Такие пробки сидят в горлышке очень плотно. Чтобы ее открыть, особенно пожилой женщине, нужно приложить усилие. Но на самой пробке и на горлышке пузырька не было никаких следов капель. Если бы Барятинская сама себе отмеряла лекарство дрожащими руками, скорее всего, одна-две капли обязательно бы пролились. Здесь же все было идеально чисто.

В-третьих, запах. Он был не тот. Воронцов знал запах обычных сердечных капель – смесь валерианы, камфоры и еще чего-то мятного. Этот же запах имел оттенок горького миндаля. Очень слабый, почти исчезнувший, но он был. Цианид? Нет, слишком грубо. Скорее, что-то на его основе. Какая-нибудь синильная кислота в малой, но достаточной для больного сердца дозе.

Убийца действовал хладнокровно и расчетливо. Он либо пришел ночью, когда все спали, и влил яд в стакан с водой, либо, что более вероятно, заранее подменил содержимое пузырька. Вдова, почувствовав ночью недомогание, сама приняла свою смерть, запив ее водой. Просто, чисто и эффективно.

В этот момент внизу послышался шум, громкие голоса. Прибыла полиция. Воронцов вышел из спальни и столкнулся в гостиной с Анной Карамзиной. Ее привел Артемьев. Она была бледна, ее глаза расширены от ужаса, но в них уже не было вчерашней растерянности. Увидев Воронцова, она подошла к нему.

Это он, да? – прошептала она. – Это его рук дело?

Воронцов молча кивнул.

Будьте здесь, Анна Николаевна. И ничего не говорите. Просто наблюдайте.

В квартиру ввалился пристав Клюев в сопровождении околоточного и врача – того же самого, сонного и пахнущего карболкой, что был и вчера. Увидев Воронцова, Клюев побагровел.

А вы что здесь делаете, господин отставной? – прорычал он. – Опять суете свой нос не в свои дела?

Я представляю интересы наследницы графа Орловского, господин пристав, – спокойно ответил Воронцов. – А поскольку покойная была соседкой графа и потенциальным свидетелем по делу о его… кончине, мой интерес здесь вполне законен.

Клюев фыркнул, но спорить не стал. Он прошел в спальню, брезгливо оглядел тело, ткнул пальцем в пузырек с каплями.

Ну, что тут у нас, доктор?

Врач принялся за свою рутинную работу. Пощупал пульс, приподнял веко, понюхал воздух.

Похоже на острую сердечную недостаточность, господин пристав. Возможно, усугубленную передозировкой седативных капель. Старушка, видать, хватила лишку с перепугу после вчерашних событий. Обычное дело.

Вот и я так думаю, – удовлетворенно кивнул Клюев. – Все ясно, как божий день. Старуха перенервничала и отравилась собственным лекарством. Несчастный случай. Пишите протокол.

Арсений Петрович, вы не хотите им сказать? – тихо спросила Анна, стоявшая рядом с ним. Ее голос дрожал от гнева.

Пока нет, – так же тихо ответил Воронцов. – Пусть они сделают свою работу. Чем больше ошибок они совершат, тем проще будет нам.

Пока околоточный скрипел пером, опрашивая рыдающую горничную, Воронцов отозвал Артемьева в угол.

Николай, кто-то приходил к Барятинской вчера вечером или ночью? Вы видели кого-нибудь чужого на этаже?

Нет, господин Воронцов. После вашего ухода все было тихо. Я делал свой обычный обход в одиннадцать, все двери были заперты, свет нигде не горел. Ни звука.

А из жильцов кто-нибудь выходил или входил? Хвостов? Бестужев?

Никого не видел. Но вы же знаете, Арсений Петрович, я не могу быть везде одновременно. Черный ход… опять же. Хотя он всегда заперт на ночь.

Хорошо. Спасибо, Николай.

Клюев, закончив дела, уже собирался уходить.

Тело увозите в покойницкую, – распорядился он. – Квартиру опечатать до вступления в права наследников. И дело закрыть. Два несчастных случая за два дня. Дом какой-то проклятый.

Господин пристав, – вмешался Воронцов. Его голос был спокоен, но в нем звучала сталь. – Не кажется ли вам странным, что в «проклятом доме» несчастные случаи происходят с людьми, которые так или иначе были связаны старыми счетами, как говорила сама покойная?

Это вы на что намекаете, Воронцов?

Я лишь предлагаю проявить толику любопытства. Например, отправить этот пузырек с каплями на химический анализ.

Зачем? – искренне удивился Клюев. – Чтобы потратить казенные деньги и время? У меня убийство императора не раскрыто, а я буду с вашими пузырьками возиться!

Как знаете, – пожал плечами Воронцов. – Но я бы на вашем месте также поинтересовался, кто является наследником госпожи Барятинской. У нее ведь, кажется, были дальние родственники, с которыми она была не в ладах. Скупые люди часто оставляют после себя большие состояния и недовольных наследников.

Клюев на мгновение задумался. Эта мысль, более приземленная и понятная ему, ему понравилась.

Это мысль, – проворчал он. – Околоточный, выяснить насчет родни и завещания. Но дело все равно – несчастный случай. До свидания, господа.

Когда полиция отбыла, оставив после себя лишь тяжелый дух и ощущение пустоты, в квартире воцарилась тишина, нарушаемая лишь тиканьем настенных часов. Анна обвела взглядом душную, захламленную комнату, где еще несколько часов назад жила сварливая, неприятная, но живая женщина.

Она что-то знала, – сказала Анна. – Она знала или видела что-то вчера, и за это ее убили.

Именно так, – подтвердил Воронцов. – Вчерашний наш визит подписал ей смертный приговор. Убийца понял, что она может стать источником информации. Он не мог рисковать. Он действует на опережение.

И что теперь? – в ее голосе звучало отчаяние. – Полиция снова ничего не увидела. Они закроют дело.

А мы его откроем. Теперь у нас есть нечто большее, чем догадки. У нас есть серия. Убийство графа было замаскировано под падение. Убийство вдовы – под передозировку лекарства. Наш противник умен, хладнокровен и, что самое важное, он один из тех, кто живет в этом доме или имеет сюда свободный доступ. Он знает привычки своих жертв, их болезни, их распорядок дня. Он тень, которая скользит по этим коридорам.

В этот момент с улицы, с набережной, донесся глухой стук колес по брусчатке и фырканье лошадей. Воронцов подошел к окну и выглянул наружу. Анна встала рядом с ним. Внизу, у парадного входа, остановилась карета. Она была черной, с глухими стенками и черными плюмажами на углах крыши. Лошади тоже были черные, в траурной сбруе. Из кареты вышли двое мужчин в черных ливреях, молчаливые и деловитые. Это была похоронная карета, прибывшая за телом Елизаветы Федоровны.

Черная карета у парадной, – тихо произнес Воронцов, скорее для себя. – Второй раз за два дня. Это уже не случайность. Это становится традицией.

Вид этого мрачного экипажа произвел гнетущее впечатление. Он был зримым воплощением того зла, что поселилось в доме. Паника, о которой говорил Воронцов, начала обретать реальные черты. На лестничной площадке послышались шаги и приглушенные голоса. Жильцы, привлеченные шумом, а теперь и видом похоронной кареты, выходили из своих квартир. Воронцов увидел бледное, одутловатое лицо ростовщика Хвостова, который с ужасом смотрел на людей из похоронного бюро. Его губы дрожали, он что-то бормотал себе под нос и торопливо крестился. Он понял. Он понял, что смерть ходит по этажам. И он боялся, что следующая остановка будет у его двери.

Затем на площадку вышел молодой человек, которого Воронцов еще не видел. Высокий, довольно красивый, но с изможденным лицом, темными кругами под глазами и дрожащими руками. На нем был дорогой, но помятый сюртук. Он нетвердо стоял на ногах.

Что здесь за шум? – спросил он хриплым, с похмелья, голосом. – Кого опять хоронят?

Это был Дмитрий Бестужев. Поручик наконец-то нашелся. Его взгляд был мутным и испуганным.

Барятинскую, – коротко ответил Хвостов, не глядя на него. – Преставилась.

Как… преставилась? – Бестужев побледнел еще сильнее. – Но… вчера же она…

Он не договорил, пошатнулся и схватился за перила.

Все, Анна Николаевна, – сказал Воронцов, отходя от окна. – Представление окончено. Паника началась. А когда люди паникуют, они совершают ошибки. Наша задача – ждать и смотреть. И действовать. Пойдемте в кабинет вашего дядюшки. Бумаги не могут ждать. Ответы там. В прошлом.

Они вышли из квартиры покойной вдовы, оставив за спиной запах смерти и лаванды. В парадном холле гулкое эхо разносило приглушенные команды людей из похоронного бюро и испуганный шепот слуг. Дом на Английской набережной перестал быть цитаделью респектабельности. Он превратился в ловушку, в закрытый театр, где невидимый убийца одного за другим убирал со сцены персонажей своей кровавой пьесы. И Воронцов понимал, что времени у него очень мало. Нужно было найти его прежде, чем черная карета приедет сюда в третий раз.

Завещание без подписи

Воздух в кабинете покойного графа Орловского был недвижим и плотен, словно застывшее время. Он хранил в себе запахи, которые пережили своего хозяина: терпкий аромат дорогого табака, тонкую ноту выделанной кожи старых кресел и едва уловимый, почти призрачный дух сургуча и старой бумаги. Арсений Петрович Воронцов стоял посреди комнаты, медленно оглядываясь. Он был похож на натуралиста, попавшего в запечатанную гробницу, где каждый предмет, каждая пылинка могли рассказать свою историю. Анна Карамзина стояла у двери, прислонившись к косяку. Ее руки были холодны, а в душе боролись два чувства: благоговейный трепет перед последним пристанищем дядюшки и жгучее, нетерпеливое желание сорвать покровы с тайны, стоившей ему жизни. После суеты и ужаса последних двух дней, после прихода и ухода полиции, после глухого стука гробовых дел мастеров, уносивших тело Елизаветы Федоровны, эта тишина казалась оглушающей. Дом на Английской набережной затаился. Он больше не был цитаделью респектабельности; он стал сценой, где невидимый режиссер расставлял фигуры для последнего, смертельного акта своей кровавой пьесы. Паника, которую Воронцов предсказывал, уже начала просачиваться сквозь толстые стены и дубовые двери. Он видел ее в бледном лице ростовщика Хвостова, в дрожащих руках поручика Бестужева. Страх был лучшим союзником сыщика, ибо он заставлял людей совершать ошибки. И лучшим врагом, ибо он же заставлял их молчать. Воронцов перевел взгляд на Анну. Ее лицо в полумраке кабинета казалось вылепленным из воска, только глаза горели темным, решительным огнем. Она выдержала его долгий, изучающий взгляд, не отводя своего. В ней не было слабости, только горе и гнев, переплавленные в стальную волю. Он был доволен своим выбором помощницы. Ее наблюдательность и знание дома были бесценны. Но, что важнее, она была его камертоном, его связью с этим миром застарелых обид и темных секретов, которые он, как человек со стороны, мог лишь анализировать, но не чувствовать. Итак, начнем, Анна Николаевна. Сказал он наконец, и его голос прозвучал приглушенно, поглощенный тяжелыми бархатными портьерами. Нам нужно найти то, из-за чего ваш дядюшка ссорился с Барятинской. То, о чем он говорил с таинственным ночным гостем. Старые бумаги. Документы, связанные с деньгами. Вы знаете, где он мог хранить самые важные для него вещи? Анна обвела комнату взглядом, который был уже не взглядом скорбящей племянницы, а взглядом исследователя. Кабинет был отражением своего хозяина. Строгий, почти аскетичный, но с предметами истинной роскоши, понятной лишь ценителю. Огромный письменный стол из карельской березы, заваленный не столько бумагами, сколько картами военных кампаний и книгами по фортификации. Стены, затянутые темно-зеленым штофом, были увешаны старинным оружием: турецкими ятаганами, кавказскими кинжалами, парой дуэльных пистолетов в бархатной коробке. Никаких сентиментальных портретов, никаких пасторальных пейзажей. Лишь один большой портрет Государя Императора Александра Николаевича и несколько гравированных видов Севастополя времен осады. Дядюшка не был сентиментальным человеком. Он был солдатом. Все важное он держал либо в голове, либо под замком. У него был сейф. Вот там. Она указала на неприметную, обитую той же тканью, что и стены, дверцу рядом с массивным книжным шкафом. Я никогда не видела, чтобы он его открывал. Ключ он всегда носил с собой. Воронцов подошел к сейфу. Это было старое, добротное изделие английской работы, с массивной латунной ручкой и сложным замком. Ключ, разумеется, был среди вещей, которые полиция забрала у покойного. Но Воронцов и не собирался его взламывать. Это было бы слишком просто. И, скорее всего, безрезультатно. Если граф чего-то опасался, он не стал бы хранить самые компрометирующие бумаги в самом очевидном месте. Он оглянулся на стол. Порядок на нем был военный. Все лежало на своих местах. Стопка свежих газет. Бронзовый пресс-папье в виде пушечного ядра. Тяжелая чернильница. Но взгляд Воронцова зацепился за книги. Не те, что стояли в шкафах – фолианты по военной истории и стратегии, – а те, что лежали на краю стола. Несколько томов стихов Лермонтова, записки генерала Ермолова и толстый, в потертом кожаном переплете том «Военного сборника» за 1855 год. Он взял его в руки. Книга была тяжелой, пахла пылью. Он пролистал страницы. Статьи об артиллерии, о тактике ведения траншейной войны, о госпиталях и лазаретах. Ничего примечательного. Но когда он уже собирался положить книгу на место, из нее выпал небольшой, сложенный вчетверо листок пожелтевшей бумаги. Это был небрежный черновик, исписанный выцветшими чернилами и знакомым, угловатым почерком графа. Воронцов развернул его. На листке был список фамилий. Орловский. Барятинский. Хвостов. Бестужев. Артемьев. Последняя фамилия была жирно зачеркнута несколько раз, так яростно, что перо прорвало бумагу. Рядом с каждой фамилией стояли цифры, похожие на доли или паи. И внизу была приписка, сделанная, очевидно, совсем недавно, другими чернилами, более темными и жирными: «Крымский долг. Коммерческое товарищество по поставкам для армии. Основано в 1856 году. Все документы у нотариуса Полонского. Контора на Малой Морской». Вот оно. Голос Воронцова был тихим, но в нем звучало торжество охотника, напавшего на след. Это то, что их всех связывает. Не просто соседство. Нечто гораздо более старое и прочное. Коммерческое товарищество. Основанное их отцами или дедами сразу после войны. Анна подошла ближе и заглянула в листок через его плечо. Артемьев? Как… наш смотритель? Воронцов задумчиво потер подбородок. Совпадение? Возможно. Фамилия не самая редкая. Но то, как яростно она зачеркнута… Это похоже на попытку вычеркнуть кого-то не только из списка, но и из истории. Что это было за товарищество, дядюшка никогда не говорил? Анна отрицательно покачала головой. Я знала, что наши семьи знакомы давно. Еще со времен деда. Но о делах он никогда не распространялся. Говорил, не женское это дело. Он жил прошлым, своими воспоминаниями о войне. Все, что было после, казалось ему мелким и недостойным. Но это «дело» его явно беспокоило. Воронцов снова посмотрел на список. Четыре фамилии из пяти принадлежали жильцам этого дома. Наследникам. А пятая, зачеркнутая, принадлежала человеку, чья роль в этой драме была пока неясна. Но он был здесь, в самом центре паутины, тихий и незаметный смотритель. Воронцов аккуратно сложил листок и убрал его во внутренний карман сюртука. Не будем терять времени. Нам нужно к нотариусу Полонскому. Если документы еще там, они расскажут нам, что за кровавые деньги, о которых проговорился Бестужев, легли в основу благосостояния обитателей этого дома. Поездка на Малую Морскую в нанятом у биржи лихаче была короткой, но дала Воронцову время собраться с мыслями. Картина прояснялась. Некая группа офицеров, вернувшись с Крымской войны, основала коммерческое предприятие. Весьма вероятно, что стартовый капитал их был, мягко говоря, сомнительного происхождения. Военные поставки – золотое дно для людей без совести. Продажа некачественного провианта, списанного обмундирования, разбавленного пороха… За такое во время войны расстреливали, но после нее, в общей суматохе, концы легко можно было спрятать в воду. И вот, спустя почти тридцать лет, это старое, грязное дело всплыло на поверхность. Кто-то решил восстановить справедливость или, что более вероятно, получить свою долю. И начал убирать наследников одного за другим. Но зачем? Чтобы завладеть всем состоянием товарищества? Тогда убийца должен быть одним из наследников. Например, вечно нуждающийся в деньгах Бестужев. Или даже тихий, незаметный Хвостов. А может, все дело в пятом, вычеркнутом участнике? Может, это месть его потомков? Месть за то, что их предка обманули и выкинули из дела? Эта версия нравилась Воронцову больше. Она объясняла методичность и жестокость убийцы. Это было не просто преступление ради наживы. Это был ритуал. Возмездие. Контора нотариуса Ираклия Саввича Полонского располагалась на втором этаже массивного доходного дома, выходившего окнами на Адмиралтейство. Их встретила тесная, заставленная шкафами с папками приемная, где пахло пылью, мышами и печным чадом. За конторкой сидел молодой писец с бледным лицом и красными от напряжения глазами. Сам нотариус, сухонький, седой старик в старомодном сюртуке и с золотым пенсне на кончике острого носа, принял их в своем кабинете. Он был похож на древний манускрипт, такой же сухой, пожелтевший и полный старых законов и параграфов. Воронцов, представившись поверенным девицы Карамзиной, единственной наследницы графа Орловского, изложил суть своего визита, стараясь говорить как можно более расплывчато, но настойчиво. Речь шла о старом коммерческом товариществе, основанном отцом покойного графа и несколькими его сослуживцами. Нотариус Полонский слушал, слегка склонив голову набок, и его тонкие губы были плотно сжаты. Его кабинет был крепостью, а вверенные ему тайны – гарнизоном, который он был обязан защищать. Полонский? Нет, нет, молодой человек. Этой конторой занимался еще мой покойный батюшка, Савва Ираклиевич. Я же принял дела лишь двадцать лет назад. Но архив, разумеется, веду скрупулезно. Коммерческое товарищество, говорите… 1856 года… Он встал, подошел к огромному, почерневшему от времени карточному шкафу и принялся перебирать ящички, бормоча себе под нос фамилии. Орловский… Барятинский… Да, да, припоминаю. Было такое дело. Весьма солидное предприятие. «Крымское снабженческое товарищество». Вложения в недвижимость, биржевые операции… Отцы-основатели были людьми весьма предусмотрительными. Устав был составлен хитро. Все паи и доходы передавались по наследству по прямой мужской линии, а в случае ее отсутствия – ближайшим кровным родственникам. Продать свою долю можно было лишь с согласия всех остальных пайщиков. Это делало их состояние практически неотчуждаемым. Он вытащил из ящичка запыленную картонную папку, сдул с нее пыль веков и водрузил на стол. Развязав тесемки, он заглянул внутрь. Его лицо вдруг изменилось. Оно выразило сначала недоумение, а потом и явную тревогу. Странно… Весьма странно… пробормотал он, перебирая тонкими, как у птицы, пальцами содержимое папки. Что такое, господин Полонский? – спросил Воронцов, чувствуя, как напряжение в комнате нарастает. Папка… она почти пуста. Здесь только копии некоторых поздних сделок и протоколы собраний пайщиков за последние десять лет. А самого главного – учредительного договора, устава, списка первоначальных взносов – здесь нет. Как нет? Их кто-то забрал? Нотариус растерянно посмотрел на Воронцова поверх пенсне. В том-то и дело, что никто не мог их забрать без моего ведома. Все выдачи документов фиксируются в специальном журнале. Я сейчас проверю. Он поспешил в приемную и вернулся через несколько минут с толстым гроссбухом в руках. Его руки слегка дрожали. Он долго водил пальцем по строчкам, потом остановился и поднял на Воронцова испуганные глаза. Вот. Последняя запись, касающаяся этого дела. Два месяца назад. Поверенный от имени графа Орловского, господина Хвостова и госпожи Барятинской затребовал учредительные документы для ознакомления. Я лично выдал ему папку. Он пробыл здесь около часа, в моем кабинете, а затем вернул ее. Я, признаться, не проверил содержимое. Я доверял поверенному, он много лет вел их общие дела… Поверенный? Как его имя? – голос Воронцова стал жестким. Захар Петрович Сытин. Весьма почтенный господин. Его контора здесь, неподалеку, на Гороховой. Но… он скончался. Внезапно. Около месяца назад. Апоплексический удар. В кабинете повисла тишина, тяжелая и зловещая. Воронцов и Анна переглянулись. Картина складывалась в единое, чудовищное целое. Убийца готовился давно. Он действовал methodicalчно и безжалостно. За два месяца до первого убийства он, воспользовавшись общим поверенным, получил доступ к документам и похитил их. Возможно, сам поверенный что-то заподозрил или стал невольным соучастником, и его убрали, замаскировав смерть под естественную. Затем, уничтожив бумажный след, убийца начал устранять наследников. Это означало, что у него был мотив, куда более весомый, чем просто деньги. Он уничтожал саму память о прошлом. Благодарю вас, господин Полонский. Вы нам очень помогли. Воронцов поднялся. Вы не могли бы… не сообщать никому о нашем визите? По крайней мере, пока. Дело весьма деликатное, и… опасное. Нотариус, бледный и взволнованный, торопливо закивал. Можете не сомневаться. Могила. Честь конторы… Когда они вышли на улицу, на Петербург уже опускались холодные мартовские сумерки. Влажный ветер с Невы пробирал до костей. Город казался враждебным и полным теней. Они шли молча. Анна была подавлена. Тайна, которую она так хотела раскрыть, оказалась еще более грязной и кровавой, чем она могла себе представить. Это не просто убийство из-за наследства. Это эхо старой войны, старого предательства, которое спустя тридцать лет пришло собирать свою жатву. Наш противник не просто убийца, Анна Николаевна. Он стратег. Он продумал все на несколько ходов вперед. Он уничтожил архивы, убрал свидетеля-поверенного, а теперь методично истребляет цели. Он считает себя не преступником, а орудием возмездия. И такие люди – самые опасные. Они не остановятся. Никогда. Они дойдут до конца. До последнего имени в списке. А что же нам делать? – голос ее был тихим и полным отчаяния. – Если документов нет, как мы узнаем правду? Что именно они совершили тогда, в Крыму? Документы – это всего лишь бумага. Они горят, их крадут. Но есть память. Есть вещи. Есть тайники. Ваш дядюшка не зря изучал старый военный журнал. Он что-то искал. Что-то вспоминал. И убийца знает, что он мог что-то найти или вспомнить. Поэтому он так спешил. Нам нужно вернуться в кабинет. Нам нужно искать не документы, а то, что может заменить их. Зашифрованную запись. Спрятанное письмо. Любую нить, которая приведет нас к правде. Они подошли к дому на Английской набережной. В окнах уже зажигался свет. Дом жил своей обычной вечерней жизнью, но теперь эта жизнь казалась Анне хрупкой и призрачной. За каждым из этих освещенных окон мог скрываться тот, кто днем здоровался с ней на лестнице, а ночью выходил на свою безжалостную охоту. Имя этому невидимому завещанию, оставленному их предками, было смерть. И оно не требовало подписи, чтобы вступить в силу. Оно приводилось в исполнение ударом ножа, дозой яда или толчком в спину на темной лестнице. И Воронцов понимал, что времени, чтобы остановить исполнителя этой страшной воли, у него почти не осталось. Следующей могла стать любая из еще живых фигур на этой шахматной доске. И он не мог позволить убийце объявить шах и мат.

Следы на бархате

Воздух в кабинете покойного графа Орловского был недвижим и плотен, словно застывшее время. Он хранил в себе запахи, которые пережили своего хозяина: терпкий аромат дорогого табака, тонкую ноту выделанной кожи старых кресел и едва уловимый, почти призрачный дух сургуча и старой бумаги. Арсений Петрович Воронцов стоял посреди комнаты, медленно оглядываясь. Он был похож на натуралиста, попавшего в запечатанную гробницу, где каждый предмет, каждая пылинка могли рассказать свою историю. Анна Карамзина стояла у двери, прислонившись к косяку. Ее руки были холодны, а в душе боролись два чувства: благоговейный трепет перед последним пристанищем дядюшки и жгучее, нетерпеливое желание сорвать покровы с тайны, стоившей ему жизни. После суеты и ужаса последних двух дней, после прихода и ухода полиции, после глухого стука гробовых дел мастеров, уносивших тело Елизаветы Федоровны, эта тишина казалась оглушающей. Дом на Английской набережной затаился. Он больше не был цитаделью респектабельности; он стал сценой, где невидимый режиссер расставлял фигуры для последнего, смертельного акта своей кровавой пьесы. Паника, которую Воронцов предсказывал, уже начала просачиваться сквозь толстые стены и дубовые двери. Он видел ее в бледном лице ростовщика Хвостова, в дрожащих руках поручика Бестужева. Страх был лучшим союзником сыщика, ибо он заставлял людей совершать ошибки. И лучшим врагом, ибо он же заставлял их молчать. Воронцов перевел взгляд на Анну. Ее лицо в полумраке кабинета казалось вылепленным из воска, только глаза горели темным, решительным огнем. Она выдержала его долгий, изучающий взгляд, не отводя своего. В ней не было слабости, только горе и гнев, переплавленные в стальную волю. Он был доволен своим выбором помощницы. Ее наблюдательность и знание дома были бесценны. Но, что важнее, она была его камертоном, его связью с этим миром застарелых обид и темных секретов, которые он, как человек со стороны, мог лишь анализировать, но не чувствовать. Итак, начнем, Анна Николаевна. Сказал он наконец, и его голос прозвучал приглушенно, поглощенный тяжелыми бархатными портьерами. Нам нужно найти то, из-за чего ваш дядюшка ссорился с Барятинской. То, о чем он говорил с таинственным ночным гостем. Старые бумаги. Документы, связанные с деньгами. Вы знаете, где он мог хранить самые важные для него вещи? Анна обвела комнату взглядом, который был уже не взглядом скорбящей племянницы, а взглядом исследователя. Кабинет был отражением своего хозяина. Строгий, почти аскетичный, но с предметами истинной роскоши, понятной лишь ценителю. Огромный письменный стол из карельской березы, заваленный не столько бумагами, сколько картами военных кампаний и книгами по фортификации. Стены, затянутые темно-зеленым штофом, были увешаны старинным оружием: турецкими ятаганами, кавказскими кинжалами, парой дуэльных пистолетов в бархатной коробке. Никаких сентиментальных портретов, никаких пасторальных пейзажей. Лишь один большой портрет Государя Императора Александра Николаевича и несколько гравированных видов Севастополя времен осады. Дядюшка не был сентиментальным человеком. Он был солдатом. Все важное он держал либо в голове, либо под замком. У него был сейф. Вот там. Она указала на неприметную, обитую той же тканью, что и стены, дверцу рядом с массивным книжным шкафом. Я никогда не видела, чтобы он его открывал. Ключ он всегда носил с собой. Воронцов подошел к сейфу. Это было старое, добротное изделие английской работы, с массивной латунной ручкой и сложным замком. Ключ, разумеется, был среди вещей, которые полиция забрала у покойного. Но Воронцов и не собирался его взламывать. Это было бы слишком просто. И, скорее всего, безрезультатно. Если граф чего-то опасался, он не стал бы хранить самые компрометирующие бумаги в самом очевидном месте. Он оглянулся на стол. Порядок на нем был военный. Все лежало на своих местах. Стопка свежих газет. Бронзовый пресс-папье в виде пушечного ядра. Тяжелая чернильница. Но взгляд Воронцова зацепился за книги. Не те, что стояли в шкафах – фолианты по военной истории и стратегии, – а те, что лежали на краю стола. Несколько томов стихов Лермонтова, записки генерала Ермолова и толстый, в потертом кожаном переплете том «Военного сборника» за 1855 год. Он взял его в руки. Книга была тяжелой, пахла пылью. Он пролистал страницы. Статьи об артиллерии, о тактике ведения траншейной войны, о госпиталях и лазаретах. Ничего примечательного. Но когда он уже собирался положить книгу на место, из нее выпал небольшой, сложенный вчетверо листок пожелтевшей бумаги. Это был небрежный черновик, исписанный выцветшими чернилами и знакомым, угловатым почерком графа. Воронцов развернул его. На листке был список фамилий. Орловский. Барятинский. Хвостов. Бестужев. Артемьев. Последняя фамилия была жирно зачеркнута несколько раз, так яростно, что перо прорвало бумагу. Рядом с каждой фамилией стояли цифры, похожие на доли или паи. И внизу была приписка, сделанная, очевидно, совсем недавно, другими чернилами, более темными и жирными: «Крымский долг. Коммерческое товарищество по поставкам для армии. Основано в 1856 году. Все документы у нотариуса Полонского. Контора на Малой Морской». Вот оно. Голос Воронцова был тихим, но в нем звучало торжество охотника, напавшего на след. Это то, что их всех связывает. Не просто соседство. Нечто гораздо более старое и прочное. Коммерческое товарищество. Основанное их отцами или дедами сразу после войны. Анна подошла ближе и заглянула в листок через его плечо. Артемьев? Как… наш смотритель? Воронцов задумчиво потер подбородок. Совпадение? Возможно. Фамилия не самая редкая. Но то, как яростно она зачеркнута… Это похоже на попытку вычеркнуть кого-то не только из списка, но и из истории. Что это было за товарищество, дядюшка никогда не говорил? Анна отрицательно покачала головой. Я знала, что наши семьи знакомы давно. Еще со времен деда. Но о делах он никогда не распространялся. Говорил, не женское это дело. Он жил прошлым, своими воспоминаниями о войне. Все, что было после, казалось ему мелким и недостойным. Но это «дело» его явно беспокоило. Воронцов снова посмотрел на список. Четыре фамилии из пяти принадлежали жильцам этого дома. Наследникам. А пятая, зачеркнутая, принадлежала человеку, чья роль в этой драме была пока неясна. Но он был здесь, в самом центре паутины, тихий и незаметный смотритель. Воронцов аккуратно сложил листок и убрал его во внутренний карман сюртука. Не будем терять времени. Нам нужно к нотариусу Полонскому. Если документы еще там, они расскажут нам, что за кровавые деньги, о которых проговорился Бестужев, легли в основу благосостояния обитателей этого дома. Однако прежде, чем отправиться к поверенному в делах давно минувших дней, Воронцов хотел убедиться, что они не упустили ничего здесь, в этом последнем приюте графа. Улики, оставленные на месте преступления, говорят куда больше, чем любые бумаги, особенно бумаги, которые таинственным образом исчезают. Он вновь обратил свой взор на кабинет, но теперь смотрел на него иначе. Не как на жилище, а как на поле битвы, где старый солдат дал свой последний бой. Он начал методичный, скрупулезный осмотр, которому его научили годы службы в сыскной полиции. Он двигался медленно, почти не дыша, его пальцы едва касались поверхностей, словно он боялся спугнуть невидимые следы прошлого. Он начал с письменного стола, этого алтаря, на котором граф приносил жертвы своему прошлому и своим привычкам. Он не просто открывал ящики, он изучал их содержимое с вниманием энтомолога. Верхний правый ящик: стопка гербовой бумаги, идеально ровная, несколько заточенных перьев, чернильница с засохшими на ободке чернилами, сургуч и личная печать с гербом Орловских. Все на своем месте. Ничего лишнего. Мир порядка и дисциплины. Верхний левый ящик: финансовые документы. Книги счетов, расписки от ростовщика Хвостова на небольшие суммы, банковские билеты. Все аккуратно перевязано тесьмой. Граф, очевидно, был человеком педантичным, но его дела в последнее время шли не блестяще. Несколько неоплаченных счетов подтверждали слова вдовы Барятинской о его нервозности. Воронцов перебирал бумаги, ощущая сухую, пыльную фактуру времени. Он искал не то, что было на месте, а то, чего не хватало, – пустоту, нарушение привычного порядка. Нижние ящики хранили вещи более личные. Пачка писем от фронтовых товарищей, пожелтевших и хрупких. Воронцов пробежал глазами несколько строк. Бодрые, полные армейского юмора послания тридцатилетней давности, пахнущие порохом и надеждой. Затем тон менялся. Письма становились реже, в них появлялись нотки усталости, жалобы на раны и нищету. Последние письма были полны горечи и разочарования. Старые солдаты умирали, забытые и никому не нужные. Граф, казалось, был одним из немногих, кто удержался на плаву. Но какой ценой? Анна стояла у окна, глядя на свинцовые воды Невы. Она не мешала Воронцову, понимая, что сейчас он ведет свой безмолвный диалог с призраком ее дядюшки. Она вспоминала, как сидела в этом кабинете ребенком, на маленькой скамеечке у камина, пока граф работал за этим самым столом. Он казался ей тогда несокрушимым, как гранитные атланты, что держали на своих плечах эркер их дома. Его рука, державшая перо, была тверда, его голос, диктовавший письма, – громоподобен. Она никогда не видела его испуганным. До недавнего времени. Арсений Петрович, проговорила она, не оборачиваясь. Дядюшка никогда не хранил ничего важного в столе. Он говорил, что стол – это витрина, а не тайник. Все, что имело значение, он держал либо в сейфе, либо… при себе. Воронцов выпрямился, потирая поясницу. Его взгляд снова упал на массивный сейф. Ключ от него был у полиции, но он мог поспорить, что внутри они не найдут ничего, кроме ценных бумаг и драгоценностей покойной графини. Граф был слишком умен, чтобы прятать компрометирующие документы в железный ящик, первый объект внимания любого вора или следователя. Нет, он искал что-то другое. Тайник. Потайное отделение. Старый вояка, любитель фортификаций и военных хитростей, наверняка устроил бы в своем штабе нечто подобное. Но где? Взгляд Воронцова скользил по комнате: по книжным шкафам, по тяжелым портьерам, по панелям из мореного дуба. Все было слишком цельным, слишком монументальным. Любое вмешательство в эту монолитную конструкцию было бы заметно. Кроме одного места. Он снова подошел к письменному столу. На этот раз он не открывал ящики. Он изучал его как архитектурное сооружение. Стол был огромен, из темной, почти черной карельской березы, с инкрустациями из слоновой кости. Он был сделан на заказ, это было очевидно. Ни одна фабрика не выпускала таких гигантов. Он был скорее бастионом, чем предметом мебели. Воронцов провел рукой по гладкой, холодной поверхности. Затем опустился на колени и заглянул под него. Ничего. Он начал простукивать панели. Глухой, монотонный звук дерева. Он обошел стол кругом, его пальцы ощупывали каждый выступ, каждую щель. Анна подошла ближе, заинтригованная его действиями. Что вы ищете? Я ищу мысль вашего дядюшки, Анна Николаевна. Я пытаюсь понять, как думал человек, который пережил осаду Севастополя. Где бы он спрятал свой самый важный редут? Он не стал бы доверять его каменным стенам, которые могут рухнуть. Он не стал бы доверять его железному ящику, который можно взломать. Он спрятал бы его на виду. Там, где он мог бы видеть его каждый день, касаться его, чувствовать его присутствие. Он постучал по массивной резной ножке стола. Затем по другой. Звук был одинаковым. Он выпрямился и снова посмотрел на стол. На его идеально гладкой столешнице, помимо чернильного прибора, стоял лишь тяжелый бронзовый бюст Наполеона. Граф, как и многие военные того поколения, питал к французскому императору странное уважение, смешанное с ненавистью. Он сдвинул тяжелый бюст в сторону. Под ним была идеально гладкая поверхность, без единой царапины. Это бессмысленно, прошептала Анна. Я знаю этот стол всю жизнь. Это просто стол. Нет ничего, что было бы «просто столом», – возразил Воронцов, не отрывая взгляда от столешницы. – Все имеет свою историю и свои секреты. Особенно вещи, сделанные на заказ. Кто был мастером? Я не знаю… Дядюшка говорил, что какой-то артельщик из старообрядцев. Они славились своей работой по дереву. И своими секретами, – добавил Воронцов. Он снова наклонился, почти прижимаясь щекой к поверхности, и посмотрел на нее под углом, против света, падавшего из окна. И тогда он увидел это. Едва заметную, тоньше волоса, линию, обрамлявшую небольшой прямоугольник в центре столешницы. Она была так искусно подогнана, что заметить ее можно было лишь при очень специфическом освещении. Он провел по ней ногтем. Никакого зазора. Тогда как же? Он снова оглядел стол. Его взгляд остановился на замысловатой резьбе, украшавшей переднюю панель. Это был сложный орнамент из дубовых листьев и желудей. Воронцов начал внимательно изучать каждый завиток. Он не искал кнопку или рычаг. Это было бы слишком просто. Он искал аномалию, деталь, которая выбивалась из общего узора. И он нашел ее. Один из желудей в орнаменте был повернут под неестественным углом, его шляпка была чуть больше остальных. Он осторожно нажал на него. Ничего. Тогда он попробовал его повернуть. Желудь поддался, провернувшись с тихим, сухим щелчком. В тот же миг прямоугольник на столешнице слегка приподнялся, открывая темную щель. Анна ахнула. Воронцов тонким лезвием перочинного ножа поддел крышку тайника. Она открылась беззвучно, на искусно сделанных потайных петлях. Внутри, в углублении, обитом темно-красным, почти черным бархатом, лежала одна-единственная вещь. Небольшая записная книжка в переплете из потертой телячьей кожи, перетянутая выцветшей шелковой лентой. Воронцов осторожно извлек ее. Книжка была тонкой, но тяжелой, словно ее страницы были пропитаны не чернилами, а свинцом человеческих судеб. Воздух в комнате стал еще плотнее. Казалось, тиканье старинных часов в углу остановилось. Они стояли над открытым тайником, словно заглянули в рану, которую старый граф прятал десятилетиями. Анна смотрела на книжку с суеверным ужасом. Это оно? Это то, из-за чего его убили? Я думаю, это начало, – тихо ответил Воронцов, развязывая ленту. Его пальцы, привыкшие к работе с уликами, действовали уверенно, но он чувствовал легкую дрожь. Он открыл первую страницу. Бумага была плотной, желтоватой, с водяными знаками. Записи были сделаны мелким, убористым почерком графа, но это был не тот размашистый почерк, который Воронцов видел на письмах. Этот был сжат, словно каждая буква пыталась скрыть больше, чем показать. Большая часть записей представляла собой набор цифр и отдельных букв. Шифр. Довольно примитивный, вероятно, какой-то вариант армейского полевого шифра, но без ключа на его разгадку могли уйти недели. Воронцов медленно листал страницы. Колонки цифр, какие-то схемы, короткие заметки, состоявшие из одних согласных. Годы службы в сыске научили его терпению. Он знал, что самый сложный шифр может иметь слабое место, что самый осторожный конспиратор может допустить ошибку, продиктованную усталостью, спешкой или нахлынувшими чувствами. Он перевернул очередную страницу и замер. Посередине листа, выведенная твердой, гневной рукой, шла одна-единственная фраза, написанная без всякого шифра. Она была подчеркнута дважды, так сильно, что перо почти прорвало бумагу. Он прочел ее вслух, и его голос в мертвой тишине кабинета прозвучал как удар колокола: «Крымский долг не забыт. Расплата близка». Анна прижала руку ко рту. Эти несколько слов объясняли все и не объясняли ничего. Они были ключом, но к какой двери? Что за долг? И чья расплата? Долг, – повторил Воронцов, глядя на зловещие строки. – Не финансовый. Не тот, что можно вернуть деньгами. Это долг крови. Бестужев говорил о «кровавых деньгах». Теперь все сходится. Их товарищество было основано на чем-то страшном. На предательстве, которое стоило кому-то жизни. Многим жизням, судя по всему. И теперь кто-то пришел взыскать этот долг. Он осторожно закрыл книжку. Это наше первое настоящее доказательство, Анна Николаевна. Первая реальная зацепка. Полиция списала бы это на паранойю старого солдата. Но мы знаем, что это не так. Это завещание, которое оставил убийца на теле своей первой жертвы. Он посмотрел на Анну. Ее лицо было бледным, но в глазах горела решимость. Она больше не была просто скорбящей племянницей. Она стала участницей этой охоты. Нам нужно понять, что это за шифр. И нам нужно узнать все о пятом члене товарищества. Об Артемьеве, чье имя так яростно вымарано из списка. Но прежде всего, – он спрятал записную книжку во внутренний карман сюртука, – нам нужно быть предельно осторожными. Тот, кто это делает, не остановится. Он убирает наследников. И он будет убирать тех, кто пытается докопаться до правды. Теперь мы с вами тоже в его списке. Он не угрожал, он констатировал факт. Холодный, неоспоримый, как смерть, что уже дважды посетила этот дом. Они вышли из кабинета, плотно прикрыв за собой дверь. Но атмосфера тайны, страха и старой вины последовала за ними, вырвавшись из заточения бархатного тайника. Она заполнила собой коридоры, смешалась с запахом лаванды из квартиры Барятинской и запахом смерти, который, казалось, навсегда впитался в мрамор парадной лестницы. Расплата была близка. И черная карета уже стояла где-то на туманных улицах Петербурга, ожидая своего следующего пассажира. Воронцов это чувствовал. И он знал, что его задача – опередить ее.

Разговор в табачном дыму

Вечер сменился ночью, густой и влажной, окутавшей Санкт-Петербург своим сырым саваном. Арсений Петрович Воронцов, покинув дом на Английской набережной, не вернулся в свою квартиру на Гороховой. Вместо этого он погрузился в иное, ночное нутро города, в ту его жизнь, что начиналась, когда респектабельные обыватели запирали парадные и гасили свет в гостиных. Он искал поручика Дмитрия Александровича Бестужева. Поиски эти были делом методичным, почти ритуальным, и оттого вдвойне утомительным. Воронцов знал злачные места столицы лучше, чем иной светский лев знал бальные залы. Он начал с трактиров и рестораций более высокого пошиба, где офицерство и золотая молодежь еще пытались сохранить фасон, просаживая последние отцовские деньги под звуки цыганского хора и звон бокалов с шампанским. Он заглянул к «Донону», прошелся до «Палкина», обменялся кивками со знакомыми швейцарами, которые на его немой вопрос лишь отрицательно качали головой. Поручика Бестужева не видели.

По мере того как ночь становилась глуше, а кошелек Воронцова – легче на несколько серебряных рублей, оставленных в качестве платы за информацию, маршрут его пролегал все дальше от сияния Невского, в переулки, где газовые фонари горели тусклее, а тени казались гуще и враждебнее. Он спускался по социальной лестнице вслед за своим предполагаемым собеседником. Воздух становился плотнее, пахнущий уже не духами и дорогими сигарами, а дешевым пивом, кислой капустой, мокрой шерстью и застарелым человеческим несчастьем. Он посетил несколько бильярдных на Сенной, где в клубах едкого табачного дыма двигались неясные фигуры вокруг зеленых суконных полей, и где каждый удар кия звучал сухо и окончательно, как выстрел. Он зашел в пару трактиров на Лиговке, где разговоры велись вполголоса, а взгляды были тяжелыми и колючими. В этих заведениях фамилия Бестужева, потомка старинного рода, звучала диссонансом, но Воронцов знал, что отчаяние и долги способны завести человека в самые неподходящие компании. Но и здесь его ждала неудача. Поручик словно сквозь землю провалился.

Воронцов не испытывал досады. Он был охотником, а охота требовала терпения. Каждая закрытая дверь, каждый отрицательный ответ лишь сужали круг поисков. Бестужев был напуган. После смерти Барятинской паника, охватившая жильцов дома, должна была либо заставить его запереться в своей квартире, либо, что более вероятно для человека его склада, толкнуть в объятия забвения – к картам и вину. Он должен был искать место, где можно было бы на время оглушить страх, где азарт игры мог бы вытеснить из головы мысли о черной карете и таинственном убийце. А значит, он был в игорном доме. Не в аристократическом клубе, куда его с его репутацией и долгами уже вряд ли пустили бы, а в одном из тех полулегальных притонов, что, подобно грибам, росли в темных и сырых углах столичного организма.

Ближе к двум часам ночи, когда промозглый ветер с Финского залива, казалось, пробирал до самых костей, удача наконец улыбнулась ему. Низкорослый, юркий осведомитель, которого Воронцов некогда вытащил из неприятной истории с крадеными часами и с тех пор держал на коротком поводке, за несколько монет сообщил, что давеча видел господина поручика входящим в заведение отставного корнета Кобылина на Офицерской. Место было известное в узких кругах. Там не задавали лишних вопросов, принимали в заклад любые ценности и закрывали глаза на то, что игра порой шла не на жизнь, а на смерть.

Дом, в котором располагался игорный клуб Кобылина, ничем не выделялся в ряду своих обшарпанных собратьев. Темный фасад, слепые окна, тяжелая дубовая дверь без всякой вывески. Лишь подойдя вплотную, можно было заметить начищенную до блеска медную ручку и крохотный, едва заметный глазок. Воронцов постучал условным стуком – три раза быстро, пауза, и еще один. Дверь приоткрылась ровно настолько, чтобы из щели на него уставился один недружелюбный глаз. Лицо Воронцова было знакомо привратнику, бывшему унтер-офицеру с перебитым носом. Он знал его еще по службе в сыскной, и этот визит не предвещал ничего хорошего. Однако Воронцов был не в мундире, а значит, пришел как частное лицо. Пробормотав что-то нечленораздельное, унтер-офицер нехотя впустил его внутрь.

Воздух внутри был таким густым, что его, казалось, можно было резать ножом. Это была тяжелая, удушливая смесь запахов табачного дыма, пролитого алкоголя, пота, дешевых духов и чего-то еще, неуловимого и кислого – запаха азарта и отчаяния. Из глубины дома доносился негромкий, но непрерывный гул: приглушенные голоса, шорох сдаваемых карт, сухой стук костей, тихий звон монет. Свет был скудным. Несколько газовых рожков под потолком, забранных в закопченные плафоны, и свечи в массивных бронзовых канделябрах на столах выхватывали из полумрака отдельные сцены, подобные картинам Караваджо. Бледные, напряженные лица игроков, сосредоточенно склонившихся над зеленым сукном; руки, нервно теребящие карты или сжимающие стопку ассигнаций; пустые глаза тех, кто уже все проиграл, и лихорадочный блеск в глазах тех, кому сегодня везло.

Воронцов медленно прошел по анфиладе комнат. Здесь царила своя, особая атмосфера напряженной тишины. Никто не кричал, не смеялся громко. Эмоции были загнаны внутрь, проявляясь лишь в сжатых челюстях, в бисеринках пота на лбу, в дрожащих пальцах, подносящих к губам папиросу или рюмку. В первой комнате играли в штосс. Банкомет, человек с бесстрастным лицом и мертвыми глазами, молча метал карты. Вокруг стола стояла плотная толпа. Воронцов окинул ее взглядом и пошел дальше. Во второй, меньшей по размеру и более дымной комнате, гремели кости. Здесь было немного шумнее, слышались сдавленные ругательства и короткие, нервные смешки. В углу за столиком сидели двое и сосредоточенно играли в шахматы на деньги, не замечая ничего вокруг.

Именно в третьей, последней комнате, за круглым столом, покрытым потертым бархатом, Воронцов нашел того, кого искал. Дмитрий Бестужев сидел спиной к входу, слегка ссутулившись. Даже со спины его фигура выражала отчаяние. Дорогой, но изрядно помятый сюртук был расстегнут, белоснежный когда-то воротничок сорочки потемнел и съехал набок. Перед ним на столе лежало несколько жалких ассигнаций и почти пустой стакан. Он играл в баккара с тремя другими мужчинами, среди которых Воронцов узнал известного в городе шулера и профессионального игрока. Было очевидно, что поручика обдирали как липку, методично и безжалостно.

Воронцов подошел к бару, устроенному в нише, и заказал стакан коньяку. Он не сводил глаз с Бестужева, изучая его. Поручик был бледен, под глазами залегли темные, почти фиолетовые круги. Его красивые, некогда надменные черты лица сейчас были искажены смесью пьяного упрямства и плохо скрываемого страха. Он то и дело озирался, вздрагивая от каждого резкого звука, словно ожидал увидеть за спиной судебного пристава или нечто похуже. Руки его слегка дрожали, когда он брал карты. Он проиграл очередную ставку. Шулер с сальной улыбкой сгреб его деньги. Бестужев с силой ударил кулаком по столу, но так, чтобы не произвести много шума. Он что-то зло прошипел, затем залпом осушил свой стакан и резким движением подозвал слугу, требуя еще выпивки.

Воронцов решил, что момент настал. Он подошел к столу и положил руку на плечо поручика.

– Дмитрий Александрович? Мне нужно поговорить с вами.

Бестужев вздрогнул так, словно его коснулась ледяная рука покойника. Он резко обернулся, и Воронцов увидел его глаза – расширенные от ужаса, с помутневшим от алкоголя и бессонной ночи взглядом. Сначала в них промелькнуло непонимание, затем – узнавание и еще больший страх.

– Вы… кто вы такой? Я вас не знаю, – пробормотал он, пытаясь сбросить руку Воронцова, но в его движениях не было силы.

– Меня зовут Арсений Петрович Воронцов. Я частный поверенный. Меня наняла ваша соседка, Анна Николаевна Карамзина, – спокойно произнес сыщик, не повышая голоса, но каждое его слово звучало вязко и весомо в общем гуле. – Пойдемте, нам нужно поговорить. Здесь не место.

Игроки за столом с неприязненным любопытством посмотрели на Воронцова. Его фигура, спокойная и уверенная, его строгий костюм и цепкий, холодный взгляд были здесь чужеродными. Шулер недовольно скривился – у него уводили прибыльного клиента.

– Я никуда не пойду! – попытался храбриться Бестужев, но голос его предательски дрогнул. – Я занят.

– Вы проигрываете, Дмитрий Александрович. И вы знаете, что это не самая большая ваша проблема на сегодняшний день, – так же тихо, почти на ухо, сказал Воронцов. – Две смерти за два дня в вашем доме. Граф Орловский. Вдова Барятинская. Вы ведь умный человек. Понимаете, что это не случайность. И, возможно, следующая остановка черной кареты будет у ваших дверей.

Последняя фраза подействовала как удар. Бестужев побледнел еще сильнее, если это было возможно. Он посмотрел на бесстрастное лицо Воронцова, затем на своих партнеров по игре, которые вдруг показались ему хищниками, учуявшими кровь. Он резко встал, опрокинув стул.

– Хорошо, – выдавил он. – Но недолго.

Воронцов кивком указал на небольшую дверь в углу комнаты. Это был так называемый «кабинет», крохотная каморка без окон, где стоял один диван, обитый потрескавшейся кожей, и столик, заставленный грязными рюмками. Дым здесь стоял такой плотный, что слезились глаза. Воронцов вошел следом за поручиком и плотно прикрыл дверь. Гул игорного зала стал глуше, словно доносился из-под воды.

– Что вам нужно? – с вызовом спросил Бестужев, поворачиваясь к нему. Он пытался стоять прямо, но его пошатывало. – Если вы от кредиторов, то денег у меня нет. Ни копейки.

– Я не от кредиторов, – Воронцов достал из кармана портсигар, вынул папиросу и неторопливо закурил, выпуская в и без того густой воздух новое облако дыма. Он делал это намеренно, чтобы взять паузу, чтобы дать страху и алкоголю сделать свою работу в голове поручика. – Я расследую убийство графа Орловского. И убийство Елизаветы Барятинской.

– Какое еще убийство? – нервно рассмеялся Бестужев. – Полиция сказала – несчастный случай. Старик оступился, старуха выпила лишнего. Обычное дело.

– Вы в это верите? – Воронцов посмотрел ему прямо в глаза. Его взгляд был как скальпель хирурга, холодный и точный.

Бестужев отвел глаза. Он подошел к столику, нашел какую-то полупустую бутылку с коньяком, налил себе в грязный стакан и залпом выпил.

– Мне все равно, во что верить, – прохрипел он, вытирая губы тыльной стороной ладони. – Я лишь хочу, чтобы меня оставили в покое.

– Вас не оставят в покое, – методично продолжал Воронцов. – Убийца в доме. Он убирает наследников старого дела. Одного за другим. Вы ведь тоже наследник, Дмитрий Александрович. Ваша семья была в доле с Орловскими и Барятинскими.

Бестужев вздрогнул и уставился на сыщика с суеверным ужасом.

– Откуда вы… откуда вы это знаете?

– Это моя работа – знать. Так что же это было за дело, поручик? Что за коммерческое товарищество, основанное вашими предками после Крымской войны? Что за «Крымский долг», о котором писал граф перед смертью?

Лицо Бестужева исказилось. Это был страх, животный, первобытный страх человека, заглянувшего в бездну.

– Я ничего не знаю! – почти выкрикнул он, отступая к стене. – Это было давно! Дела стариков! Меня это не касается!

– Касается, – голос Воронцова стал жестче. – Потому что за эти дела сейчас убивают. И вы следующий в списке. Вы, или ростовщик Хвостов. Или сама мадемуазель Карамзина. Убийца не остановится. Вы это понимаете лучше меня. Поэтому вы здесь. Пьете. Пытаетесь забыть. Но страх не утопишь в вине. Расскажите мне все, что знаете, и, возможно, я смогу вас защитить.

– Защитить? – истерически рассмеялся Бестужев. – Никто не сможет защитить! Это проклятие! Проклятие на всех наших семьях!

Он сполз по стене и сел на грязный пол, обхватив голову руками. Его плечи сотрясались. Вся его офицерская бравада, все его дворянское высокомерие слетели, оставив лишь напуганного, сломленного человека. Воронцов молча ждал, давая припадку пройти. Он сел на край дивана и спокойно курил, наблюдая за ним сквозь пелену дыма.

Наконец Бестужев поднял голову. Его лицо было мокрым от слез и пота.

– Я… я правда почти ничего не знаю, – заговорил он срывающимся шепотом. – Мне отец никогда не рассказывал подробностей. Он вообще не любил об этом говорить. Только когда напивался… тогда бормотал что-то… про Севастополь, про поставки… про то, что нажили состояние на войне. Он называл эти деньги… кровавыми.

Воронцов замер. Вот оно. Первое подтверждение.

– Кровавые деньги? Что он имел в виду?

– Я не знаю! – снова почти закричал Бестужев. – Он говорил, что наше богатство построено на костях. На солдатских костях. Говорил, что они совершили что-то… страшное. Какой-то обман. Предательство. Что из-за них погибли люди. Много людей. Он говорил, что рано или поздно придет расплата. Он боялся этого всю жизнь. И вот она пришла!

Он снова замолчал, тяжело дыша. Воронцов дал ему время прийти в себя.

– Ваш отец упоминал какие-то имена? Кроме Орловского и отца Барятинской? Может быть, был кто-то еще? Пятый партнер?

Бестужев нахмурился, пытаясь собрать воедино пьяные обрывки воспоминаний.

– Не помню… Отец говорил, что их было несколько. Старая гвардейская компания. Но он… он ненавидел одного человека. Ростовщика. Хвостова. Вернее, его отца. Говорил, что тот был самым скользким из всех. Что он вел все их черные дела, все бумаги… Он говорил, что старый Хвостов знал все, каждую деталь, и держал всех на крючке.

– А нынешний Хвостов? Степан Игнатьевич?

– Этот… этот такой же, как его отец, – злобно прошипел Бестужев. – Паук. Он сидит в своей конторе и плетет паутину из долговых расписок. Он знает все про всех в нашем доме. Кто кому должен, у кого какие тайны. Когда граф умер, он был напуган, я видел. Но он не просто боится. Он что-то знает. Я уверен! Он вел финансовые дела и графа, и Барятинской. Он наверняка в курсе и того старого дела. Может, у него и бумаги какие-то остались от отца. Он знает больше, чем говорит, клянусь вам! Поговорите с ним! Он хитрая, жадная тварь. Он боится за свою шкуру больше всего на свете. Если на него надавить, он расколется!

Поручик говорил быстро, сбивчиво, словно пытаясь переложить свой страх и подозрения на другого. Для него это был способ отвести беду от себя. Если есть кто-то, кто знает больше, значит, убийца придет сначала к нему.

– Я поговорю с ним, – спокойно заверил его Воронцов, поднимаясь. Он получил то, за чем пришел. Даже больше. Картина становилась все яснее и все мрачнее. – А вам, Дмитрий Александрович, я бы посоветовал на несколько дней уехать из города. Поселитесь в гостинице под чужим именем. Не пейте. И никому не говорите, где вы.

Он бросил на стол несколько крупных ассигнаций.

– Этого хватит на первое время.

Бестужев с недоумением посмотрел на деньги, потом на Воронцова.

– Зачем… зачем вы это делаете?

– Вы ценный свидетель. И я не хочу, чтобы вас заставили замолчать до того, как вы сможете дать официальные показания, – холодно ответил сыщик. – А теперь мне пора.

Он вышел из душной каморки, оставив поручика одного с его страхами и неожиданным шансом на спасение. Проходя через игорный зал, Воронцов уже не обращал внимания на игроков. Его мысли были заняты другим. Ростовщик Хвостов. Паук, сидящий в центре паутины. Бестужев, в своем страхе, мог быть прав. Человек, который держит в руках все финансовые нити дома, который унаследовал от отца не только контору, но и, возможно, его тайны, действительно мог быть ключевой фигурой. Он мог быть как следующей жертвой, так и соучастником. Или даже самим убийцей.

Когда Воронцов вышел на улицу, ночь уже начала уступать место предрассветным сумеркам. Небо на востоке окрасилось в блеклый, серо-стальной цвет. Воздух был холодным и чистым после спертой атмосферы игорного дома. Редкие извозчики понуро дремали на козлах, лошади переступали с ноги на ногу, выпуская облачка пара. Город казался вымершим, застывшим в ожидании нового, тревожного дня.

Воронцов медленно пошел по пустынной улице в сторону Невы. Разговор в табачном дыму дал ему новое направление. Старое «дело» было нечистым. Оно принесло «кровавые деньги». И ростовщик Хвостов знает об этом больше, чем говорит. Это были не просто догадки. Это были факты, вырванные из пьяного, испуганного сознания одного из последних потомков тех, кто стоял у истоков этой кровавой истории. Теперь нужно было идти к пауку. И заставить его говорить. Воронцов знал, что это будет непросто. Хвостов не был сломленным аристократом, которого можно напугать. Он был хищником иного рода, осторожным и расчетливым. Это будет уже не допрос, а поединок. Интеллектуальная дуэль в мрачных, заваленных бумагами комнатах с видом на туманную набережную. И Воронцов чувствовал, что в этом поединке ценой проигрыша будет не только истина, но и чья-то жизнь. Возможно, его собственная.

Дама в трауре

Вечер опустился на Санкт-Петербург внезапно и неотвратимо, словно траурная вуаль, наброшенная на лицо скорбящего города. Анна Николаевна Карамзина сидела в своей гостиной, превращенной в мастерскую, и смотрела не на холст, стоявший на мольберте, а в большое, темное окно, в котором отражалась ее собственная комната, освещенная одинокой керосиновой лампой. За стеклом простиралась не Английская набережная, а вязкая, непроглядная тьма, в которой тонули очертания домов на другом берегу Невы и редкие, расплывчатые огни фонарей. Город затаился, и эта тишина была обманчивой, полной невысказанных угроз. Такой же обманчивой и зловещей стала тишина в их доме. Всего три дня назад это был просто дом – величественный, строгий, немного надменный, но живой. Теперь он превратился в склеп. Воздух в парадном, казалось, загустел, пропитался не только холодом мрамора и запахом воска, но и чем-то еще – сладковатым, едва уловимым запахом тления и страха.

Анна невольно поежилась и плотнее закуталась в шаль. После ухода Воронцова и людей из похоронного бюро, забравших тело Елизаветы Федоровны, в доме воцарилась мертвая тишина. Но это была не тишина покоя, а тишина ожидания. Когда она спускалась по лестнице, чтобы запереть на ночь дверь своей опустевшей квартиры, ей казалось, что из-за каждой двери на нее смотрят невидимые глаза. Шаги гулко отдавались в пустом холле, и каждый звук, каждый скрип казался предвестником чего-то ужасного. Она видела, как в щель приоткрылась дверь ростовщика Хвостова и тут же захлопнулась. Она чувствовала на себе взгляд из квартиры Бестужева. Жильцы больше не были соседями. Они стали подозреваемыми и потенциальными жертвами, запертыми в одном каменном колодце с невидимым убийцей.

Она встала и подошла к мольберту. На холсте был начат портрет дядюшки. Она писала его по памяти, пытаясь ухватить то выражение суровой, но не злой сосредоточенности, которое так часто видела на его лице, когда он сидел за своим столом, разбирая бумаги. Теперь, глядя на знакомые черты, проступающие сквозь грубые мазки угля, она понимала, что писала не портрет, а прощание. Он ушел, и вместе с ним ушла целая эпоха ее жизни, эпоха защищенности и наивной веры в незыблемость порядка. Теперь порядок был разрушен. Смерть вошла в их дом без стука, и полиция, этот оплот закона, лишь развела руками и списала все на несчастный случай.

Единственной ее надеждой был этот странный, уставший от жизни человек с проницательными серыми глазами. Арсений Петрович Воронцов. Он не улыбался, не утешал, не говорил пустых слов. Он говорил о фактах. Трость, сломанная неестественным образом. Царапина на руке. Таинственный гость. Старые счеты. Он, как хирург, вскрывал нарыв, не обращая внимания на боль, добираясь до источника заразы. И она, Анна, была его единственным инструментом в этом доме, его глазами и ушами. Она должна была помочь. Должна была вспомнить.

Она снова села в кресло, закрыла глаза и попыталась прокрутить в памяти последние дни жизни дядюшки. Он был встревожен, да. Более молчалив, чем обычно. Часто запирался в кабинете. Она слышала, как он ходит взад-вперед, тяжелой, размеренной поступью старого солдата. Он с кем-то ссорился. Голос его был громким, рокочущим, как всегда, когда он гневался. А голос его собеседника… тихий, вкрадчивый. Ей вспомнились слова Барятинской, сказанные вчера с такой показной скорбью и плохо скрытым злорадством. «Чужой какой-то, вкрадчивый». Значит, это был тот самый таинственный гость. А потом была ссора с самой Барятинской. Анна нахмурилась, пытаясь ухватить ускользающее воспоминание. Это было несколько дней назад, еще до смерти графа. Днем. Она спускалась по лестнице и услышала их голоса на площадке второго этажа. Они не кричали, но говорили на повышенных тонах, шипели друг на друга, как две змеи.

В дверь тихо, почти неслышно постучали. Анна вздрогнула и вскочила, сердце бешено заколотилось. Кто мог прийти в такой час? Служанка давно спала в своей каморке. Она на цыпочках подошла к двери и прислушалась.

– Анна Николаевна, – раздался тихий, спокойный голос Воронцова. – Это я. Откройте.

Она с облегчением выдохнула и поспешно отодвинула тяжелую задвижку.

Арсений Петрович стоял на пороге, высокий, чуть сутулый. От его пальто пахло ночной сыростью и табаком. Лицо его было уставшим, но глаза были острыми и внимательными.

– Прошу прощения за поздний визит, – сказал он, входя и снимая шляпу. – Я только что отыскал нашего поручика. Разговор был… познавательным. Могу я войти на несколько минут?

– Да, конечно, проходите, – Анна провела его в гостиную. Она была рада его приходу. Его присутствие разгоняло тени, наполняло комнату ощущением реальности, логики, противостоящей тому иррациональному ужасу, что поселился в доме.

Он не стал садиться. Он остановился посреди комнаты и огляделся, его взгляд задержался на портрете графа.

– Похож, – коротко сказал он. – Вы ухватили главное. Силу и… упрямство. Такого человека не так-то просто столкнуть с лестницы.

– Он не падал, – твердо сказала Анна. – Я знаю это.

– Я тоже, – кивнул Воронцов. – Теперь я знаю это наверняка. Поручик Бестужев, при всей своей трусости и пьянстве, подтвердил главное. В основе всего лежит некое старое дело, связанное с Крымской войной. Дело, принесшее его участникам, как выразился его покойный отец, «кровавые деньги». И ростовщик Хвостов, по словам Бестужева, знает об этом деле больше, чем говорит. Гораздо больше.

– Хвостов, – прошептала Анна. Она представила его сальное лицо, бегающие глазки и ощутила отвращение. – Он всегда казался мне пауком.

– Удачное сравнение. Он сидит в центре паутины и дергает за ниточки долгов. Но сейчас меня интересует не он. Я пришел к вам. Бестужев был напуган до смерти. Он боится того, кто убил графа и Барятинскую. Он уверен, что он – следующий. Паника – плохой советчик, но хороший источник информации. Я хочу, чтобы вы еще раз напрягли память, Анна Николаевна. Любая мелочь, любой обрывок разговора, любой странный взгляд. Особенно то, что касается отношений между вашим дядюшкой и госпожой Барятинской. Она ведь упоминала о каких-то старых счетах между их семьями.

Анна снова закрыла глаза. Теперь, подталкиваемая его вопросом, она видела ту сцену яснее.

– Да, – сказала она медленно, словно вытаскивая воспоминание из глубокого колодца. – Я вспомнила. Это было дня четыре или пять назад. Я спускалась по лестнице. Они стояли на площадке у ее квартиры. Дядюшка был в ярости. Он так стучал своей тростью о мраморный пол, что, я боялась, он оставит вмятину. А Елизавета Федоровна… она была бледна, но не напугана. Скорее, зла и упряма. Она прижимала к груди какую-то папку из темной кожи.

– Вы слышали, о чем они говорили? – голос Воронцова был тихим, но настойчивым.

– Я не хотела подслушивать. Я остановилась на верхнем пролете. Они говорили негромко, но очень резко. Дядюшка требовал, чтобы она отдала ему какие-то бумаги. Он говорил: «Елизавета, прекрати этот маскарад! Ты играешь с огнем. Эти бумаги должны быть уничтожены. Все до единой».

– Уничтожены, – повторил Воронцов, словно пробуя слово на вкус. – А она что?

– Она отказалась. Она сказала что-то вроде: «Это наше общее наследие, Игнатий. И наш общий грех. Может, пришло время ответить за него, а не прятать концы в воду, как ты делал это тридцать лет». А потом она сказала фразу, которую я тогда не поняла. Она сказала: «Он все знает. И он не отступится. Думаешь, он удовлетворится деньгами? Ты плохо его знаешь».

– Он? – глаза Воронцова сузились. – Она не назвала имени?

– Нет. Но дядюшка, кажется, понял, о ком речь. Он побледнел. Я никогда не видела его таким. Он прошептал: «Ты безумна. Ты погубишь нас всех». Потом он заметил меня на лестнице, и они замолчали. Барятинская юркнула к себе в квартиру, а дядюшка, не сказав мне ни слова, развернулся и пошел обратно к себе в кабинет. Весь остаток дня он не выходил.

В комнате повисла тишина, нарушаемая лишь потрескиванием фитиля в лампе. Воронцов смотрел в одну точку, его лицо было непроницаемым, но Анна видела, как напряженно работает его мысль, складывая эти новые детали в общую картину.

– Старые бумаги, – произнес он наконец. – Общее наследие и общий грех. И некий «он», который все знает и не отступится. Это меняет все. Это не просто убийство ради наследства. Барятинская не была случайной жертвой, свидетельницей. Она была участницей. Она что-то затеяла. Возможно, она сама и привела убийцу в этот дом. Она хотела… чего? Искупления? Или шантажировала кого-то?

Он подошел к окну и вгляделся в темноту, словно мог увидеть там ответы.

– Это многое объясняет. Граф хотел уничтожить бумаги, скрыть прошлое. Она – наоборот, хотела его вскрыть. Между ними началась борьба, и кто-то третий вмешался в нее, убрав сначала его, а потом и ее, единственную, кто знал, кто этот таинственный «он». Но бумаги… Что стало с бумагами, которые были у нее в руках?

Он резко обернулся к Анне.

– Полиция опечатала ее квартиру. Но они искали завещание, деньги. Они не стали бы обращать внимание на старые бумаги. Убийца мог забрать их. А мог и не успеть.

– Но как нам туда попасть? – спросила Анна.

– Пока никак. Но это не главное. Главное – это сам факт. Борьба шла из-за документов. Документов, которые так боялся ваш дядюшка. Вы сказали, в тот вечер он заперся в кабинете. А потом? Происходило ли что-нибудь еще необычное в те дни? Кто-то приходил? Кто-то вел себя странно?

Анна снова задумалась. Дом жил своей жизнью, переполненной мелкими, ежедневными ритуалами. Шаги за дверью, скрип лестницы, приглушенные голоса… Что из этого было необычным? И тут в ее памяти всплыла другая картина. Ночная. Тихая. Почти бесплотная, как сон.

– Да, – прошептала она. – Было кое-что. Я не придала этому значения тогда… Это было в ночь после их ссоры. Я не могла уснуть, мучилась головной болью. Встала, чтобы выпить воды. Моя кухня выходит окном во внутренний двор-колодец. Внизу, в подвале, находится котельная.

Она замолчала, и Воронцов ждал, не торопя ее. Он понимал, что сейчас она подходит к чему-то важному.

– Обычно дверь в котельную ночью закрыта, – продолжила Анна, ее голос стал тише. – Но в ту ночь я увидела полоску света под дверью. А потом дверь открылась, и на пороге показался человек. Из топки котла вырывалось оранжевое свечение, и в этом свете я увидела его. Он огляделся по сторонам, словно боялся, что за ним следят. А потом он начал что-то бросать в огонь.

– Что именно?

– Это были бумаги. Несколько пачек, перевязанных, кажется, тесьмой. Он не просто бросал их, а проталкивал кочергой в самое пекло, следя, чтобы все сгорело дотла. Он стоял там довольно долго, пока последний листок не превратился в пепел. Потом он еще раз огляделся, закрыл дверь котельной и исчез в темноте.

– Кто это был, Анна Николаевна? – в голосе Воронцова появилась сталь. – Вы узнали его?

Анна кивнула. Холод пробежал у нее по спине, когда она произнесла это имя.

– Да. Это был Николай Артемьев. Наш смотритель.

Воронцов не выказал удивления. Он лишь медленно кивнул, словно это известие было последним недостающим камнем в фундаменте его теории.

– Артемьев, – произнес он задумчиво. – Тихий, незаметный, исполнительный. Человек-тень, который все видит и все слышит. И который сжигает какие-то документы поздно ночью. Те самые бумаги, из-за которых ссорились граф и Барятинская? Весьма вероятно.

Он снова начал мерить шагами комнату. Его усталость исчезла, он был похож на охотничьего пса, напавшего на горячий след.

– Картина проясняется. Итак. Есть старая тайна, «крымский долг», связанный с коммерческим товариществом, основанным их предками. Есть документы, подтверждающие эту тайну. Граф Орловский понимает, что прошлое возвращается, и хочет уничтожить улики. Вдова Барятинская, по своим причинам – то ли из страха, то ли из жажды справедливости, то ли для шантажа – хочет их сохранить и, возможно, передать кому-то. Между ними происходит конфликт. После этого конфликта наш тихий смотритель Артемьев сжигает некие бумаги в котельной. Чьи? Графа, который поручил ему избавиться от улик? Или он украл их у Барятинской? Или и у того, и у другой?

– Но зачем ему это? – не понимала Анна. – Он просто слуга.

– А вы уверены в этом? – Воронцов остановился и посмотрел на нее. – В списке наследников, который я нашел в кабинете вашего дядюшки, было пять фамилий. Орловский, Барятинский, Хвостов, Бестужев… и Артемьев. И фамилия Артемьев была вычеркнута с такой яростью, что перо прорвало бумагу. Что, если наш смотритель не просто слуга? Что, если он – потомок того пятого, вычеркнутого партнера? Что, если он не просто сжигал улики, а заметал следы, готовя сцену для своей мести?

Мысли Анны путались. Тихий, услужливый Николай, который всегда так вежливо кланялся, который знал, когда у кого из жильцов именины и приносил утром свежие газеты… Он? Убийца? Это казалось чудовищным, немыслимым.

– Он устраняет наследников одного за другим, – продолжал Воронцов, словно читая ее мысли. – Графа он убивает, инсценировав падение. Барятинскую – отравляет, зная о ее проблемах с сердцем и привычке принимать капли. Он действует как человек, который досконально знает привычки и слабости своих жертв. Как человек, который живет с ними под одной крышей. Как смотритель дома.

– Боже мой… – прошептала Анна, опускаясь в кресло. Стены ее уютной гостиной, ее убежища, казалось, начали сходиться. Зло было не просто рядом, оно носило знакомое лицо, имело имя и каждый день говорило ей «доброе утро».