Читать онлайн Долина Снов бесплатно

Профессор

«Я хочу оказать вам честь, Владислав, пригласить в мой кабинет, чтобы испить высокогорный улун из китайской провинции Фуцзянь», – обратился ко мне профессор по востоковедению.

Конец познавательной лекции оказался для меня весьма неожиданным поворотом. Хотя я не грешу тем, что неоднократно пытался узнать больше о профессоре и его прошлой жизни. Вокруг этой таинственной персоны ходило немало слухов. О его путешествиях по Востоку и Азии можно писать захватывающие романы, наполненные тайнами и приключениями. Поэтому я всеми силами пытался во время лекций общаться с профессором на нашем общем языке искусства и эстетики, чтобы он заметил во мне тот самый огонь любознательности. Я целиком и полностью ушёл в расследование его прошлой жизни и не заметил, как эта мания привела меня в его кабинет, где я испробую высокогорный улун из китайской провинции Фуцзянь.

Возможно, профессор увидел во мне тот самый огонь стремления к новым знаниям, словно видел своё отражение, когда сам был молод, полон энергии и стремился к неприступным вершинам. Но тот факт, что мы сблизились, – безоговорочно подтверждается тем, что я сижу на диковинном стуле. По моим познаниям, я бы отнёс этот экзотический элемент интерьера к династии Цин. Она как раз была известна своим убранством и великолепием. По правую сторону от меня стоял столик для благовоний, отлично сочетающийся со стулом, на котором я не сижу, а восседаю.

Кабинет профессора оказался проводником в его богатую и насыщенную жизнь. Мой пытливый и возбуждённый взгляд не мог разом охватить все детали. Я не мог целиком поглотить всё это великолепие, собранное годами безудержным и всеобъемлющим разумом. Моё воображение создало неповторимую личность, словно только что родился персонаж никогда не виданной истории о человеке, который обошёл весь мир.

Я с раннего детства был поглощён историями о путешественниках и исследователях, поэтому выбрал этот путь для себя. Но мне нужен наставник, чтобы он приоткрыл ту самую дверь в невиданный и сложный мир. Я знаю, что выбранный путь может указать на мои страхи и неуверенность в себе, но я хочу стать чем-то высоким и возвышенным, пройти через сложную трансформацию, чтобы стать лучшей версией себя. Не хочу прятать внутри себя ту самую страсть и желание к покорению вершин, хоть мне и страшно тянуть руку в темноту, где меня никто не ждёт, где нужно самому прокладывать путь в этот сложный мир. Сидя на лекциях, моё воображение отдаляет меня от реальности, и я каждый раз теряю твёрдую почву под ногами. Мне нужен тот самый компас, который укажет маршрут для моих свершений.

Я нашёл свой компас. Первая встреча с профессором произвела на меня большое впечатление. Он вошёл тяжёлой походкой в аудиторию. И первое, что я увидел, – это трость.

«Что за диковинная вещица!» – подумал я, когда увидел в руках профессора трость.

Мой пока ещё неопытный взгляд предположил, что трость выполнена из можжевельника, так как эта древесина твёрдая, упругая и прочная, хорошо поддаётся обработке, лакируется и полируется. Волнообразный рельеф трости плавно переходил в изящную ручку. Основа трости была сделана очень прочно – профессор уверенно опирался на неё, не опасаясь, что его верная опора даст трещину. Но главная изюминка трости – это змея. Она обвивала своим телом рукоятку и трость. Я около пяти минут разглядывал эту змею – её тёмно-зелёное туловище, мелкие вырезанные чешуйки и сверкающие глаза.

Профессор хромал, поэтому настукивал тростью по аудитории незамысловатую мелодию. По слухам, он упал с лошади на скачках. Кто-то опровергает это и говорит, что профессор участвовал в кулачных боях и получил там травму. Но я не верю этим слухам, которые окутывают профессора со всех сторон. Даже его коллеги не знают всех подробностей его прошлой жизни.

Кто-то рассказывает о захватывающей истории жизни профессора во время падения китайской монархии. Он видел своими глазами Синьхайскую революцию, а по возвращении на родину стал свидетелем Октябрьской революции. Профессор видел, как пали великие империи, как на глазах образовывались новые государства. Но, несмотря на все перемены, он держался как джентльмен. Много слухов ходило о его благородном происхождении – даже поговаривают, что где-то у него есть клад с настоящими сокровищами, украденными во время революций в Китае и в России.

Я же человек новой эпохи, поэтому меня с такой жаждой тянет приоткрыть завесу прошлых тайн. Профессор не был очень стар, но его белоснежные волосы, касающиеся концами могучих плеч, демонстрировали большой жизненный опыт. Его лицо не было покрыто глубокими морщинами, но имело фактуру, похожую на карту прожитых лет.

Профессор всегда ходил в одном и том же твидовом костюме. Он очень хорошо сидел по фигуре, поэтому профессор не собирался изменять старому другу. Когда он заходил в аудиторию, сразу доносился металлический отголосок набоек его кожаных туфель. Я много раз представлял, как в аудиторию заходит ковбой, цокая металлическими шпорами. Широкий кожаный плащ создаёт вихрь, который вздымает занавески на окнах. А широкая шляпа смахивается ловким движением руки, обнажая публике серебряный блеск густых волос.

Много раз моё воображение уносило меня куда-то далеко – в прошлое профессора. Я неоднократно представлял его молодым, как он попадал из одного приключения в другое. В моём воображении жил удивительный герой, на которого я хотел походить.

– Я как вижу, вы заинтригованы, молодой человек? – сказал профессор, появившись в кабинете очень неожиданно.

Я резко встал со стула, не зная, что делать. Этот жест очень насмешил профессора, а меня вогнал в краску, так как я попросту был в смятении. Эта сцена жила в моём воображении, но события из мира грёз неожиданно материализовались. В реальности мой язык замертво был приморожен к нёбу, а в моём воображении жили высокопарные диалоги с профессором.

Профессор жестом указал сесть на место и налил нам чай в изящные чашки из китайского фарфора. Высокогорный улун из китайской провинции Фуцзянь наполнил приятным ароматом кабинет профессора. Профессор испил первым чай, а я, как восковая фигура, держал чашку недвижно, так и не позволив моим утомлённым устам прикоснуться к благоухающему напитку.

– Аромат улуна возвращает меня в годы молодости, – произнёс профессор не своим голосом, словно передо мной сидел мой ровесник. – Владислав, вдыхать аромат недостаточно, нужно его попробовать, а не то остынет.

Я тут же сделал глоток и сразу ощутил тот самый вкус, который всегда будет ассоциироваться с моими юными годами. Этот чай даже в глубокой старости возвращал мне тонус, как будто в старческие связки вселялась моя юная версия.

– Владислав, а вам что-то известно о метафизике? – Профессор улыбнулся, зная, что я дам ответ на его вопрос.

– Это раздел философии, занимающийся исследованиями первоначальной природы реальности, бытия и мира как такового.

– А если копнуть ещё глубже, отойти от заученных формулировок – что такое метафизика? Скажи своими словами, Владислав.

– Своими словами?

– По опыту.

– Это так трудно…

– В нашей жизни дать понятие чему-то – всегда сложная задача. И именно такие люди двигают мир вперёд. Те, кто задумывается о природе бытия, о нашей цели существования.

Я не думал, что разговор с профессором начнётся так. Я прочитал много книг и хорошо владел материалом, но эти знания тут же покинули меня, когда нужно было сформировать своё видение окружающей действительности.

– Не стоит думать, что все книги, которые ты прочитал, не дают точного ответа, – профессор словно прочитал мои мысли. – Это твой опыт, который никогда не проходит бесследно. Из него формируется твой путь, а он не будет похож ни на мой, ни на чей-то ещё. Это твой индивидуальный путь. Так что же такое метафизика?

– Если говорить о физике, то это наука о том, что нас окружает. Это то, что осязаемо и с чем мы можем иметь физическую связь.

– Так и есть, – профессор бросил мне в руки печать, подтверждая мои слова.

– Метафизику невозможно схватить руками и потрогать – она на языке интуиции. Это когда внутри происходят процессы, необъяснимые науке.

– Верно-верно…

– К метафизике можно отнести и то, что нас объединяет одна цель. Одна и та же мысль может в данный момент посетить нескольких человек. В детстве я всегда смотрел на звёзды и думал, что где-то на другом континенте есть такой же мальчик, как я. Что его тоже посетила такая же мысль, как и меня…

– Как ты думаешь, все мальчики в тот момент думали, как и ты?

– Я думаю, что нет.

– Как ещё объяснишь метафизику на примере из детства? И ещё чаю?

– Я бы не отказался.

Разговор с профессором начал обретать чёткое очертание нашего будущего общения. Я решил ничего не скрывать внутри себя и не бояться выражать свои мысли. Профессор словно видел мой якорь, поэтому задавал такие вопросы, которые снимали с моих плеч тяжкий груз.

– Когда я был маленьким (мне тогда было вроде бы шесть лет), меня часто посещали мысли о смысле жизни. Я мысленно лишал себя того, что меня окружает.

– Лишал себя смыслов?

– Я представлял, что было бы, если бы не было папы и мамы. Потом представлял, если бы не было моей комнаты, неба, рек и озёр, воздуха, солнца. Я лишал себя всего. Когда вокруг не оставалось ничего – я видел темноту и страх. Тогда я открывал глаза и радовался тому, что не один. Что могу думать о вечном, о смысле жизни. Если бы этого не было, то в чём тогда смысл?

– Это и есть метафизика, – улыбнулся профессор, сделав глоток ароматного чая.

– А вы расскажите историю вашей трости?

Профессор взял в руки свою трость, и меня чуть не ослепили змеиные глаза, засверкавшие на свету.

– Это подарок моего покойного китайского друга. Я получил травму, когда попытался покорить Кайлас. Я был постарше вас, Владислав, и я не верил в пугающие легенды. Но гора наказала меня за мою малодушную дерзость…

Я с содроганием слушал рассказ профессора о его приключениях и опасностях. Никто бы мне не поверил, если бы я рассказал хоть об одном его путешествии – настолько они звучали нереально. Но, находясь в его кабинете, я мог с уверенностью заявить, что этот человек как никто другой был близок к метафизике…

Лярва

Ля́рва(лат. larva – привидение, изначально маска, личина, ср. с современным итал. larva – личинка) – в древнеримской мифологии душа (дух) умершего злого (по другим сведениям – молодого) человека, приносящая живым несчастья и смерть.

Мою повесть невозможно подвести под мерки здравого рассудка или холодной логики нашего мира; столь невообразимы и сводящи с ума были происшедшие со мною события. Воображение человеческое склонно обманывать и искажать пережитое, но я клянусь: мой рассказ не украшен лихорадочными грёзами или болезненным воображением. Моя воля не была к ним готова. С дрожью в сердце я воскрешаю эти картины, с ужасом вновь и вновь вижу в памяти леденящие душу видения – как если бы из бездн ночных кошмаров в наш мир ворвался вселенский ужас.

Всё началось задолго до того, что я ныне решился поведать. Меня считали человеком удачливым и смышлёным, и по служебной лестнице я поднимался уверенными, широкими шагами. Теперь я – помощник присяжных поверенных; моя стажировка близится к завершению, и передо мною открывается новая страница жизни.

Но по ночам, во снах, по-прежнему являются мне картины тех беспокойных и мрачных времён, когда моя воля, словно иссохшее и истощённое древо, сломилась под непосильным бременем. Я отдал бы всё, чтобы изгладить из памяти эти жуткие видения, что, подобно мерзким и скользким рукам утопленника, тянут меня в чёрную, смрадную бездну, где подстерегает меня безымянный вселенский ужас.

***

Я был человеком упорного труда: на меня всегда можно было положиться. Сие качество прокладывало мне дорогу к лучшей жизни. Молодость ещё кипела во мне неудержимым источником сил; карьера для меня значила более иных благ земных, ибо я был убеждён, что только собственными усилиями сумею создать себе достойное и сытое существование.

Но однажды ночью я узрел дивный, неземной сон… Лишь на мгновение предо мною предстал лик ангельский, и взор тех очей, в которые я без памяти влюбился. Пробудившись поутру, я ощутил себя окрылённым: день прошёл незаметно, ибо каждое мгновение я жаждал узреть те глаза вновь. До сей поры мысль о браке и семье никогда не занимала меня; они казались чуждыми моим стремлениям. Но мираж из сна поселился в душе моей, как неистребимый огонь. Подобно очарованному дриадой, я жаждал хотя бы краткого мига – лишь бы ещё раз лицезреть сей нездешний лик. Вечером я взывал к сновидениям, но видение более не являлось. И, увлечённый нескончаемым потоком дел служебных, огонь любви постепенно угасал, пока окончательно не задохнулся под грудами бумаг и поручений.

И всё же однажды – в пятничное утро – наша контора удостоилась посещения юной особы. Она, подобно весеннему ветру, влетела лёгким своим платьем в мрачный воздух кабинета и скрылась за дверью моего наставника – Леонида Афанасьевича Прокопенко. То был бравый адвокат, чьей решительностью и силой я восхищался, ибо именно в нём видел пример для подражания. Его властный голос гремел на всю контору:

– Федька, живо сюда!

Я вздрогнул: в его кабинете находилась та самая особа.

– Федька!

– Бегу, ваше высокоблагородие! – вскричал я.

Споткнувшись о проклятый стул у входа, я, как неотёсанный юнец, ввалился в кабинет, и лицо моё вспыхнуло пламенем: взор её был устремлён на меня.

О, видение! Сияющий у окна лик и те самые глаза… Весенний ветерок колыхал занавесы и лёгкий подол её платья.

– Федька, – произнёс Леонид Афанасьевич, – отнеси сей конверт Дильману и доложи мне его ответ.

– Как прикажете, ваше высокоблагородие.

Я едва осмеливался взглянуть на гостью, но волнение моё было столь явным, что наставник, усмехнувшись, представил нас:

– Это моя младшая дочь – Мария.

«Мария! – пронеслось в душе моей. – Сладостное имя, достойное ангела!»

– День добрый, – промолвила она, едва заметно улыбнувшись и грациозно склонив голову.

– А это мой помощник: Федька!

– Нестеров Фёдор Николаевич, – пробормотал я, низко поклонился и торопливо удалился, опасаясь, что кто-нибудь заметит, как горят мои щёки.

Я исполнял поручение, но сердце моё переполняли чувства столь необузданные, что лишь дождь, моросивший над улицей, остудил меня и позволил мыслить трезво.

– Что ж ты стоишь? – с пренебрежением, искажаемым немецким акцентом, обратился ко мне старый Дильман. – Или не всё?

– Я передал бумаги, но Леонид Афанасьевич просил доложить о вашем решении.

– А! – он даже не взглянул на конверт. – Ответ мой – нет.

– Вы даже не ознакомились с документами! – развёл я руками.

Старик всё же распечатал письмо и, едва взглянув, процедил:

– Вот ответ, что ему нужен.

– Простите за любопытство, – не удержался я. – Осмелюсь спросить, отчего отказ?

– Мой сын не согласен на брак с его дочерью, Марией. Союз сей был бы выгоден, но по слухам, девушка больна. Мы поищем другую партию.

Я ощутил странное облегчение, ибо брак сей рушился; и в то же время ужас пронзил меня – Мария больна!

– Чем же хворает она?

– Никто не ведает. Но слухи идут тревожные, – сказал старик, и лицо его осунулось, словно в нём пробудилась тень страха.

Возвращаясь в контору, я был мрачен и угрюм: тревога за возлюбленную мою терзала меня. Я понимал – никогда не смогу стать её супругом. И не из-за положения: ведь я был решительно настроен возвратить своей семье утраченные богатства и достоинство. Отец мой, легкомысленный и недальновидный, довёл нас до разорения; матушка, бедняжка, вскоре скончалась, и я остался сирым. Но дядя с тёткой по материнской линии благосклонно приняли меня под свою опеку, и с тех пор я всеми силами стремился добиться успеха.

Меня неотступно терзала мысль о времени. Время – вот то единственное сокровище, что необходимо мне, дабы достигнуть богатства и положения. Но для Марии месяцы и годы могли обернуться последними каплями жизни. И потому я ясно понимал: мне никогда не быть с нею…

Войдя в контору, я подавил мрачные думы и доложил Леониду Афанасьевичу:

– Дильман сказал «нет»…

Но тут я окаменел, ибо с ужасом понял: не упомню, что именно ответил старик! В памяти моей засел лишь его отказ на счёт брака с Марией, а всё иное, как вода сквозь пальцы, утекло в пустоту. Ужас, рождённый словами о её болезни, поглотил всё остальное. Какая позорная оплошность!

– Простите, ваше высокоблагородие, – пробормотал я, чувствуя, как стыд обжигает лицо моё. – Я… не помню ответа Дильмана.

Леонид Афанасьевич приподнял густую, седую бровь в немом изумлении. Никогда прежде я не осрамлял его доверия; всегда исполнял поручения чётко, невзирая ни на усталость, ни на преграды. И вот ныне – забыть простой ответ! Стыд пригнул меня, я не мог оторвать взора от сырых, забрызганных дождём ботинок.

– Тебе нездоровится, Федька? Что же с тобой? – с оттенком строгости произнёс он.

– Я в здравии, – мой голос дрожал. – Дильман сперва сказал «нет», даже не взглянув на бумаги. Меня это удивило. Оказалось, то был отказ на союз с вашей дочерью… с Марией. Он сказал, что она тяжко больна…

– Ах, этот Дильман! – воскликнул Леонид Афанасьевич.

Он резко отшвырнул бумаги и встал у окна. Я же невольно вспомнил: там, утром, стояла Мария, и лёгкий весенний ветер колыхал занавеси, касался её светлого платья. В том сияющем лике я не узрел признаков болезни, и слова старика казались мне клеветой. Но сам отец, раздражённый моими признаниями, даже не обернулся; между нами будто пролегла невидимая черта.

– Что ещё он тебе наплёл? – гневно спросил он, всё так же глядя в окно.

– Лишь это. Но я не поверил. Сегодня я имел счастье видеть вашу дочь. Она прекрасна и мила. В её глазах нет ни хвори, ни недуга: лишь свет и благодать.

– Всё так, – холодно, но обречённо промолвил Леонид Афанасьевич. – Но моя дочь действительно больна. Ни один врач не сумел излечить её. Лишь воля Божья…

– Как? – прошептал я, словно холодная рука сжала моё сердце. С той минуты в нём не было никого, кроме Марии.

– Ты очень понравился ей, – смягчился он. – Я давно не видел улыбку на её лице.

Он обернулся: в глазах его стояла печаль, но в устах – улыбка, как будто он одним взором заглянул в мою судьбу.

– Хотел бы ты в жёны мою дочь?

– Но… моё положение? – едва нашёл я в себе силы возразить.

– У тебя великое будущее. Со временем у тебя будет всё.

– Но сейчас?..

– Сейчас есть я, – твёрдо произнёс он, что я более не противился его воле.

Так в один день я обрёл своё счастье. За несколько часов я прожил десятки возможных судеб, и, словно пленник сладостного наваждения, вычеркнул из памяти болезнь Марии. Я жаждал лишь наслаждаться каждым днём рядом с ней, зная: время отпущено нам мало. И потому каждый миг, прожитый с нею, был для меня ярче, острее и страшнее всей прежней жизни.

***

«С добрым утром, мой свет» – так начиналось моё утро. Мария пробуждалась раньше меня и садилась у окна, дабы отдаться чтению в первых лучах солнца. Мы много гуляли – преимущественно по вечерам, ибо днём я был обременён делами и поручениями. Леонид Афанасьевич взирал на меня как на своего преемника, и потому я прилагал все силы к службе. Однако и о супруге своей я не забывал: память о том кратком, но бесценном времени, дарованном нам свыше, непрестанно жила во мне.

Её болезнь во все эти месяцы оставалась для меня незримою, словно злой розыгрыш судьбы. Но я боялся: внезапно, безвестно, Мария могла покинуть сей мир. Всё это время она не показывала мне, как угасает; от этой мысли моё сердце готово было разорваться на тысячи осколков.

Мы жили под тёплым кровом её отца, и судьба, казалось, вновь явила ко мне свою милость, связав мою жизнь с достойными людьми. Для моего возраста я слишком быстро поднимался по служебной лестнице, и за моей спиной множились слухи: мол, я обязан покровительству тестя. В том была крупица истины, но несравненно больше – плоды моего упорного труда.

Моя Мария знала это и каждое утро встречала меня любовью, столь нежною и трепетною, что я, глядя на неё, едва мог верить своим очам: ангельское видение сна воплотилось в явь. Но вместе с тем – и мрачное предсказание вторглось в моё сознание, словно пришедшее из тех же бездонных грёз…

Вижу Марию в потухшей, мракобесной комнате – в сыром, гниющем от влажности гробу. Но тление не коснулось её: она лежала там словно живая, заключённая в сей смердящий, разлагающийся ящик, подобный старому рыбному ларьку. Вонь была невыносимая: распахнутое окно, открывавшее вид на полнолуние, не могло рассеять сей смрад. Я пытался вытащить мою возлюбленную из сей гробовой вони, но мерзкие черви, подобные зловонным щупальцам, обвивали её тело и не позволяли мне приблизиться. И вдруг я понял: эта жуткая, затопленная сыростью комната – наша гостиная, только воздвигнутая будто из самого морского дна, где пролежала века, среди соли, водорослей и гниения.

И вот, под церковный хор, что оглушал меня и вводил в оцепенение, у распахнутого окна явился священник. Его чёрная мантия развевалась, подобно бесплотному призраку; длинные волосы касались босых ног, а подол тяжко тянулся к земле, отягощённый водою. Из гроба начала сочиться вода, оскверняя образ моей возлюбленной. Из гнилой темницы вытянулись её почерневшие руки: они вздымались вверх, словно взывали к невидимым высотам. Затем правая рука с нежностью гладила левую, и изнутри раздавались стоны – жуткие, но до странности подобные стону наслаждения. Кровь стыла в жилах моих при этих звуках и видениях.

Я устремился было к ней, но священник властно схватил меня за плечо и вкрадчиво прошептал:

– Это Лярва. Она убьёт тебя, если осмелишься приблизиться.

– Но это же моя Мария! – с трудом выдохнул я.

– Если подойдёшь, вы оба навсегда покинете сей мир, – глухо молвил он. – А Лярва насытится и обретёт новую жертву.

Я попятился прочь от гроба, из которого доносились стоны и мелькали мертвенные руки, ласкавшие друг друга в чудовищном экстазе.

– Феденька?.. Мой свет! – донёсся изнутри нежный голос Марии. – Подойди же ко мне! Помоги встать!

И я, лишённый воли, шагнул к ней; даже крепкая рука священника не могла меня удержать. Её руки, ещё недавно столь нежные, теперь обвили мою шею; они тянулись ко мне из гниющей массы, кишащей чёрными червями. И я, пленённый её зовом, приближался всё ближе к той смердящей жиже, когда из неё показалось обезображенное лицо утопленницы, лишь отдалённо напоминавшей мою Марию. Синие, тлеющие губы её потянулись к моим; я отшатнулся. Но покойница выпустила когти и вцепилась в мою шею, жаждая коснуться моих уст.

В тот миг священник, точно вихрь, подбежал и вырвал меня из цепких мертвенных объятий. Покойница издала вопль столь дикий и пронзительный, что волосы мои встали дыбом, а сердце сжалось в безмолвном ужасе. Старец начал читать молитву и лить святую воду на гниющий гроб. Из крошечной склянки, словно из таинственного источника, струился нескончаемый поток воды – и она, подобно едкой кислоте, разъедала мерзостную плоть усопшей.

Я узрел сие зрелище и закричал – но от звука собственного крика внезапно пробудился. Мария, сладко спавшая, встрепенулась, поднялась с ложа, и, узрев меня в холодном поту, с лицом, искажённым ужасом, прошептала:

– Свет мой… что с тобою?

Её журчащий, ласковый голос, как живой родник, возвращал меня из кошмара к тихой реальности. Тёплая, нежная её рука коснулась меня – и пережитый во сне ужас начал отступать, словно тьма перед рассветом. Я снова мог наслаждаться счастливыми мгновениями, дарованными судьбою рядом с Марией. Ибо весь мой кошмар был лишь страхом её утраты: я невольно думал о том, что она тяжко больна и однажды уйдёт, оставив мне лишь тени – портреты и безмолвные вещи, жить она будет лишь в памяти моей.

Но однажды вечером я засиделся за бумагами, и ночь застала меня за столом. Мария уже почивала, как дитя, и её дыхание было ровно. Я же не мог сомкнуть глаз: пёстрые цифры и строчки мелькали перед глазами, работа не отпускала меня.

И вдруг я услышал, как шелохнулась простыня, и обернулся. Мария лежала на спине, руки её поднялись, тянулись к потолку, будто в безмолвной молитве. Страх объял меня: картина в полумраке казалась страшным откровением. Лунный свет, проникнув сквозь занавеси, сотворил вокруг её рук призрачный нимб; казалось, они светятся неестественным, фосфорическим сиянием, словно пыльца неведомых духов. Правая рука начала нежно гладить левую; Мария, не пробуждаясь, едва заметно улыбнулась и издала тихий, почти беззвучный смех.

Я окаменел: ночной кошмар, казалось, протянул свои щупальца в действительность. Руки её извивались, сплетались, будто в некоем мрачном экстазе, и мне чудилось – в ней пробуждается чужая, потусторонняя сущность. Но едва я решился коснуться её, как руки внезапно упали на простыню, словно неведомая рука дёрнула за нити, и они оказались марионетками, лишёнными воли.

С той поры я стал замечать, как с каждым днём странные видения, ночные ужасы, всё чаще вторгаются в нашу жизнь. И вот однажды ночью они решили явиться ко мне не в облике сна, но в облике неумолимой, осязаемой яви…

***

Странные танцы нежных рук Марии становились всё явственнее и зловещей: каждый её сон, даже краткий дневной отдых, сопровождался этим таинственным движением. Едва она погружалась в дрему, руки её уже переставали принадлежать ей самой. Я всё чаще ловил себя на страшной мысли: некая потусторонняя сущность мало-помалу забирает себе власть над её телом и вскоре покусится на душу. Но то были мои смутные догадки, порождения болезненной фантазии, и потому я решился поведать об этом её отцу.

Леонид Афанасьевич выслушал меня без удивления и раскрыл тайну болезни Марии:

– Всё началось три года назад. Никто не ведает, что за тёмная напасть приходит к ней каждую ночь. Врачи бессильны: именуют это лунатизмом. Но если взглянуть на дочь мою со стороны, то кажется, будто в неё вселяется чужая воля. Ох, Федька, – старик помрачнел и опустил голову, – эти танцы рук – только предвестие. Если потревожить того, кто обитает в ней, явится настоящий ад. Ты забудешь про сон и будешь вечно возвращаться к тому ужасу, что уже видел и слышал. Не тревожь эту сущность: даже Бог, быть может, не властен изгнать её.

– Но Марии от этого не станет легче! – возразил я с отчаянием.

– Пусть лучше она медленно угасает, чем это чудовище увлечёт её в бездну, – ответил он с мрачной решимостью.

Я не стал терзать его вопросами: в измученном его лице таилась тень того, что он сам, быть может, переживал в безысходные ночи. Какой ужас узрел он, если смирился и отринул надежду? Я вспомнил собственный страх перед зловещим танцем её рук – и содрогнулся. Неужели это лишь начало, и вскоре явится нечто, в сравнении с чем прежний ужас покажется тенью?

О том, что поведал мне её отец, я не сказал Марии: она пребывала в блаженном неведении о своих ночных недугах, тянувшихся уже три года. Но моё любопытство терзало меня: когда и как могла она заразиться этой странной хворью? Ведь недуг сей не мог явиться внезапно. В одну из вечерних прогулок я осторожно спросил её, не случилось ли три года назад нечто необычное.

– Мария, душа моя, – сказал я, – твоя жизнь кажется столь безмятежной, что трудно вообразить, будто злой рок мог коснуться тебя. Словно сама судьба оберегала тебя от тьмы.

– Так и было, – ответила она, и улыбка её была нежна, но вскоре погасла, а лицо её побелело. Взгляд её застыл на воде канала, вдоль которого мы шли. – Несколько лет назад я впервые увидела утопленницу.

Я вздрогнул: образ из моего ночного кошмара всплыл во всей своей мерзостной ясности.

– Это случилось ранним утром, – продолжала она. – Лето стояло; утро было свежее и доброе. Я плохо переношу жару, потому велела Настеньке, моей служанке, сопровождать меня в этот час. Мы шли вдоль канала, и вдруг я узрела в воде нечто… Это оказалось тело молодой девушки: обезображенное, вздутое, синюшное. Настенька побежала звать городового, а я… я спустилась ближе к воде. Не знаю, зачем: то ли ужас, то ли странное влечение влекло меня. Тело было столь же ужасно, сколь и таинственно прекрасно. Она была в простом платье, босая, без украшений. Её мёртвое тело словно парило в воде. Я наклонилась… и вдруг, неведомо почему, мне почудилось, что она смотрит на меня.

Мария побледнела, и взгляд её потемнел, как сама вода канала, в которую смотрели многие несчастные.

– Мы были похожи, – прошептала она. – Если бы она родилась в моей семье, её жизнь была бы иной. Или если бы я явилась на свет в бедности и нищете, меня ждала бы та же участь… Я говорила это ей, утопленнице. И тогда… она открыла глаза. Мутные, мёртвые глаза! И схватила меня за платье. Я рухнула в воду, в её ледяные объятия. Под водой я видела её лик – он преобразился, сделавшись прекрасным, почти ангельским. Её руки ласкали моё лицо, танцевали вокруг меня, и страх мой сменился неведомым блаженством. Я утопала, платье тянуло на дно, и лишь городовой спас меня от гибели. Настенька умчала меня домой, пока полицейские вылавливали тело несчастной. Мы ничего не сказали отцу.

Я был поражён: тайна эта хранилась в её сердце долгие годы, известна лишь ей и служанке. Но теперь я понял: та утопленница, с глазами мёртвыми и руками нежными, и есть та, кто томит душу моей Марии. И именно она приходит ко мне в ночных кошмарах, насылая невыразимый ужас.

Не напрасно Леонид Афанасьевич предостерёг меня: не тревожь того, кто обитает в его дочери. Я понял – за моё дерзкое любопытство мне ещё предстоит уплатить страшную цену.

***

Напасть явилась, как и прежде, в ночной час. Я вновь просиживал над бумагами и, изнурённый, не решался лечь в постель – дабы не видеть вновь этот бесовский танец её рук. Но Мария уже спала: медленно поднялись её белые руки вдоль тела; правая скользнула по левой в движении столь чувственном, что казалось, оно даровало ей невыразимое блаженство. Лик её оставался тих и умиротворён, словно она пребывала в сладких сновидениях, не ведая того, что её тело творило в блаженном экстазе.

Я, терзаемый ужасом, решил прервать сей жуткий обряд. Взяв в руки портсигар, я ощутил его тяжесть и содрогнулся: мысль ранить Марию была невыносима. Я поискал предмет полегче, но всё же способный долететь до неё. Так в моих пальцах оказалась шахматная фигура – слон. С трепетом и отчаянием я метнул её в её сторону.

То, что случилось далее, превзошло мой воображаемый страх: Мария, не раскрывая глаз, ловко схватила летящую фигуру в воздухе. Я вскрикнул – столь чудесна и жутка была её реакция. Она крепко сжала слона в ладони и, будто тянутая за невидимые нити, медленно приподнялась с подушки. Лик её обезобразился: губы почернели и посинели, кожа побледнела; волосы рассыпались, придавая ей призрачный облик. Передо мной была не моя Мария, но неведомое существо, чужое и отвратительное. Голос её прозвучал, как хрип из гнилых уст:

– Подойди ко мне…

Это было не слово человеческое, но булькающее прохлюпывание, точно из разложившейся глотки. Сей порождённый бездной голос внушал первобытный ужас. Существо уже обрело силу, оно поднялось с ложа и, покачиваясь, стало шагать ко мне, протягивая свои мертвенные руки. Я в страхе захлопнул дверь и запер её на ключ. За деревом раздавались стоны, тяжёлые хлюпанья – будто кто-то тонул в вязкой трясине. Доски содрогались от яростных ударов, точно свора бесов рвалась наружу.

Ослеплённый животным ужасом, я накинул пальто и, забыв о Марии, бросился вон из дома. Я мчался по тёмным улицам, не сознавая ни времени, ни направления. Мне всё чудилось, что за мной бредёт это нечто, тянет свои мёртвые руки к моей спине. Я обернулся – улица пуста. В тот миг неведомая хватка обрушилась на моё плечо; я вскрикнул, решив, что настал конец, и уже готов был полететь в чёрные воды Невы.

Но то был священник. Он удержал меня за полы пальто, не дав мне сорваться в бездну.

– Не пристало юному господину шататься по городу в такой тёмный час, – молвил он, и голос его был спокоен, но исполнен тяжкой серьёзности.

Я оцепенел: ведь это был тот самый священник из моего кошмара – тот, что спасал меня от Лярвы! Да, именно так именовал он существо, вселившееся в мою бедную Марию. Охваченный неистовым восторгом, я обнял его, чем немало смутил строгого священника.

– Небось, рассудком тронулся? – сказал он, с усмешкой покачав головой.

– Нет, нет! – воскликнул я. – Вы – моё единственное спасение!

С отчаянным жаром я поведал ему обо всём. Он слушал молча, но в его глазах не было сомнения: напротив, взор его говорил, что подобное явление знакомо ему не впервые.

– Я приду завтра, в полночь, – сказал он. – Приготовь гроб: ибо отпеть придётся не живую, но уже мёртвую. Она не своей смертью покинула сей мир, и душа её не обрела упокоения.

С этими словами мы расстались. Я вернулся домой и до первых лучей рассвета не решался приблизиться к её покоям. Лишь при свете утра я, дрожа, отворил дверь. И что же? Передо мною лежала Мария, ангельски спокойная, тихо спящая на мягких перинах. Глядя на её лик, столь чистый и безмятежный, я и помыслить не мог, какой бездной зла будет отмечена ночь грядущая.

***

День прошёл в неумолимом напряжении: помимо обычных служебных забот, мне предстояло добыть гроб – и так, чтобы ни у кого не возникло малейшего подозрения. За несколько часов совершить сие казалось почти невозможным, но повеление священника не допускало промедления.

Вечером я возвратился домой; Мария, как всегда, осыпала меня нежностью и лаской. Я, однако, вновь не лёг с ней, сочтя нужным разобраться с делами; она тихо пожелала мне спокойной ночи и удалилась в спальню. Но покой мне сей не был уготован. Когда Мария заснула, я запер её дверь и бросился на поиски гроба. Часами я метался по улицам, ища ритуальные лавки и мастерские – всюду двери были заперты; казалось, сам город отрёкся от мрака полуночи. Отчаянье стягивало горло: стрелка часов неумолимо подбиралась к роковому часу.

Я сел у моста и всматривался в чёрные воды Невы; их поверхность казалась бескрайней и безмолвной, подобно глазу вселенской тоски. И вдруг, на противоположном берегу, замер странный силуэт – гроб, что плыл, покачиваясь, подобно оставленному рекою ящику судьбы. Сердце моё екнуло: он был точь-в-точь как тот, что явился мне в кошмаре. С дрожащими руками я пересёк мост и, не веря глазам своим, поднял сыплющийся и сырой ящик. Кто бы в ту минуту увидел меня, тот решил бы, будто рассудок мой решил покинуть меня.

Я водрузил гроб в гостиной, разместив его на столе. От него тянуло тухлой рыбой и сырой плесенью; окно я распахнул настежь, да холодный ветер лишь отчасти развеял смрад. Но кошмар, казалось, повторялся со страшной точностью: сквозь облачную пелену пробился бледный диск луны и осветил мрачную комнату мертвенным светом – было полнолуние.

В дверь раздался стук. Я вздрогнул, но вспомнил, что настал час. Впустив священника, я увидел в нём ту же суровую тень, что прежде мелькала в моих видениях. Он молча окинул взглядом гроб, разложил на столе принадлежности для обряда и сдержанно произнёс:

– Клади её в гроб.

Я пошёл за Марией. Спала она так крепко, что не смела вздрогнуть, когда я осторожно уложил её в сырой ящик. Сердце моё рвалось на части: как же поместить в сей гнусный ларец любимую? Я готов был оттолкнуть священника и прервать сей безумный ритуал; но дело было начато и обратного пути не предвиделось.

– От тебя лишь одного прошу, – тихо сказал он. – Не мешай мне. Стой у окна и не оборачивайся. Чего бы она ни взывала, не откликайся; если откликнешься – пропащи вы оба. Понял ли?

– Понял, – прошептал я, и голос мой дрожал.

Я встал у окна и смотрел на пустынный Петербург; на мостовых не было ни души, лишь дремал городовой на посту. Священник начал обряд. Под звук его молитв тревога во мне росла: Мария не подавала признаков пробуждения; сон её был глубже смерти, и мысль о её гибели сжимала мне грудь.

Я обернулся – и узрел ужас, от которого седеют волосы: из гроба, точно из самой утробы земли, восстали руки – те самые, что являлись мне в ночных видениях. Они извивались, почернели от тления, и вид их был так мерзок, что я едва не пал в обморок. Я отвернулся, но образ сей врезался в глаза мои навечно.

– Держи свечу, – произнёс священник, подавая мне пламень. – Можешь повернуться, но не открывай очей. Понял?

– Понял, – повторил я ледяным голосом, чувствуя, как воск горячий стекает по руке моей.

Священник непрестанно тянул свои молитвы. Сквозь его гулкие слова доносились стоны и отвратительное хлюпанье. Я ясно чувствовал: нечто вырвалось из гроба и бродит теперь по комнате. Его зловонное дыхание коснулось моего лица, и от этого касания по жилам пробежал ледяной ужас. Но священник будто ничего не замечал и не смолкал.

И вдруг голос Марии прозвучал нежно, ласково:

– Феденька… мой свет! Подойди же ко мне!

Я дёрнулся, готовый броситься к ней, но священник властным жестом удержал меня:

– Это Лярва. Подойдёшь – погибнете оба.

– Но Мария… – мой голос сорвался.

– Молчи! – грозно произнёс он. – Она испытывает тебя.

Я стоял, стиснув веки. Холодные, влажные пальцы коснулись моего лица. Голос, тот же, но уже чуждый и свирепый, пронзил слух:

– Как ты мог так поступить со мной, Николай? Ты оставил меня в воде… смотрел, как я тону!..

Я содрогнулся до глубины души. Это была не Мария – то был дух утопленницы, обращавшейся к другому. Имя её палача было мне известно; теперь я понял: она нарочно изрекла его, дабы я нашёл его и возвестил ему расплату. Значит, мерзавец всё ещё бродит по свету вольным человеком; значит, кара обошла его стороной. И мне, избранному, суждено стать его судьёй. Неужто дух девицы избрал Марию мою как орудие правосудия?.. Но дух, лишённый силы речи, лишь корчит нам жуткие образы и пугает жалким подобием голоса.

– Я найду его! – воскликнул я с отчаянной решимостью. – Он понесёт наказание!

И тут же осёкся: о, безумие! какая дерзость, какая роковая оплошность! Не следовало мне вступать с ней в диалог – что же я натворил?

– Спасибо… – прошептало дыхание – тёплое и холодное одновременно. Ледяные губы утопленницы коснулись моей щеки. Я услыхал, как её мокрые шаги удаляются к гробу.

Священник снова запел молитву; он творил обряд молча, без упрёка, и потому мне показалось, будто я ещё не всё погубил.

– Всё кончено, – произнёс он наконец. – Можешь открыть глаза.

Я открыл. Комната всё так же была мрачна; лишь слабый свет свечей дрожал в густом полумраке. Священник один за другим тушил их. Но взор мой уловил странность: дым от свечей не таял, но, вздымаясь тонкими струйками к потолку, складывался в образ, точно душа сама поднималась к небесам. И в этом зыбком клубке копоти я различил очертание женской фигуры – оно проступило на краткий миг и растаяло, когда в распахнутое окно ворвался могучий поток ветра от залива.

– Я ответил ей! – вскрикнул я в отчаянии. – Но не следовало… Скажи, она не упокоилась?

– Её душа найдёт покой, – сурово отозвался священник, – когда ты исполнишь обещание, данное ей.

– А если не исполню?.. – пронзительно спросил я.

– Тогда она взыщет то, что тебе дороже всего. Потому – исполни.

С той ночи Мария, к изумлению всех, стала выздоравливать: в её взгляде появилась бодрость, а отец её, прежде угасавший от тоски, обрел надежду. Казалось, чья-то незримая сила возвратила её к жизни.

А мне надлежало исполнить данное слово Лярве. Преступника я отыскал скоро; но доказательства собирал годами – терпеливо, тщательно, подобно судье, что не торопит правосудия. За это время у нас с Марией родились двое детей: Михаил и Анастасия.

На суде тот самый Николай был признан виновным и обречён на каторжные работы пожизненно. Лишь тогда я, с облегчением, мог думать о будущем и жить ради семьи. Но память – суровая и неумолимая – доныне хранит те ночи: бессонные, исполненные видений, что леденят мою душу и лишают её покоя.

Таинственный гость

События происходят в петербургской психиатрической лечебнице имени Скворцова-Степанова, в просторечии называемой «Скворешней», основанной ещё при государе Александре III.

Моя рука дрожит от страха, но я должен написать – пусть это станет моим последним свидетельством о немыслимых происшествиях, случившихся на этих северных землях. Дом призрения душевнобольных – не самое утешное пристанище для молодого человека, но я всегда знал: помощь несчастным станет моим призванием. Мои наставники – лучшие психиатры империи, не уступающие в опыте и рассудительности именитым европейским врачевателям. Моя обязанность была проста: наблюдать за больными. Большинство из них – выходцы из благородных семей, и потому ухаживали за ними с особой тщательностью, словно за хрупкими, но ценными сосудами.

Конечно, у нас случались и тревожные, и пугающие истории, но всякая из них имела разумное объяснение. До той ледяной ночи, когда к нам доставили одного дворянина… С тех пор я боюсь засыпать, ибо знаю: утром он явится вновь – таинственный гость.

Я умолчу о его подлинном имени – слишком оно известно в высшем свете; пусть будет он назван Филиппом. Его привезли на пароме из диковинных азиатских краёв. Медики тщетно искали телесный недуг: он был крепок и здоров, как человек в расцвете сил. Но болезнь его была иного рода. Наставники мои единогласно решили: эпилепсия.

Приступы приходили ночью. Филипп бился в конвульсиях, словно боролся с невидимым противником, словно чьи-то бесплотные руки сжимали его горло. Но я вскоре понял: это не болезнь, но истинная схватка за жизнь.

Днём же он молчал, будто уста его зашили невидимыми нитями. Лицо его вытянулось и осунулось; неведомо, сколько ночей он не смыкал глаз. Но более всего терзали меня его глаза: они были широко раскрыты, безумно блуждали по сторонам, словно выискивали неведомого призрака. От долгой бессонницы под ними легли тёмные круги, отчего голубые радужки казались ещё ярче – леденящими, мёртвыми огоньками. Я не смел встречаться с ним взглядом – это было сродни прикосновению к бездне.

В тот роковой вечер, когда я пришёл на осмотр, едва протянул руку, он схватил меня с нечеловеческой силой.

– Ноги! Ноги! – вскричал он, захлёбываясь. – Не смотри ему в лицо! Отвернись! Отвернись!

Сказать, что я испугался, – значит ничего не сказать. В детстве я был пугливым мальцом: братья не раз запирали меня в шкафу на всю ночь, и я знал, что такое тишина, изрыгающая непостижимые шорохи. Но этот страх был несравнимо ужаснее. В его глазах я видел отчаянные мольбы, как будто во мне он узрел небесного посланника. Он рвал мой халат, вцеплялся, как утопающий – и, будь он свободен, разорвал бы меня в поисках избавления.

Санитары успели вовремя. Но этот припадок отличался от прежних. Это были не судороги тела, а мука души, раздавленной и изломленной неведомой силой.

«Ноги… Ноги…»

Эти слова не выходили из моей памяти. Вечером, лёжа в постели, я повторял их, словно в бреду. Они разрастались во мне, как опухоль, вызывая тревогу, отвращение и гнетущее предчувствие. Я смотрел в окно, где луна разрывала тучи, и незаметно уснул, забывшись.

На рассвете холодный свет заполнил мою комнату. Я, как всегда, укрылся одеялом, надеясь на ещё полчаса дремоты. Но дверь вдруг со скрипом отворилась. Я вздрогнул, завернулся плотнее – во мне ожил детский страх. Я подумал, что это один из пациентов, и проклял собственную забывчивость – задвижку я не опустил.

– Алексей, пора вставать. Я тебе завтрак принесла, – раздался голос ключницы.

Мне стало спокойнее; я уже собрался приподняться… Но вдруг нутро моё сжалось, холодный ужас парализовал меня. Что-то было не так. Голос звучал верно, и всё же сердце гулко билось, будто в груди моей стучала чужая жизнь.

И тогда я вспомнил: дверь была заперта! Никто не мог войти. Никто.

Я осторожно приподнял угол одеяла. У кровати стояли её ноги – знакомые, в старых туфлях. Всё совпадало: голос, облик, даже походка. Но ледяная рука ужаса сжала моё горло.

– Алексей, что же ты? Не заболел ли? – снова позвала она.

Я втянулся под одеяло, как в саван. «Не смотри ему в лицо! Отвернись!» – вспыхнули в памяти слова Филиппа.

Её шаги приблизились. Голос, хоть и тот же, теперь звучал глухо, будто из провала, из самого чрева преисподней. И тут холодная рука скользнула под одеяло. Она сначала мягко коснулась моей спины, потом с невыразимой дьявольской игривостью начала щекотать меня. Я сдерживал крик, дрожа и цепенея. Но рука росла, тяжелела, и когти впились в мою плоть, причиняя нестерпимую боль.

В отчаянии я сорвал с себя одеяло и вскочил.

Комната была пуста. Белая, залитая солнечным светом, стерильная до слепоты. Я кинулся к двери – она была надёжно заперта.

И вдруг – тук-тук!

Я едва не лишился чувств.

– Кто там? – спросил я дрожащим голосом, едва справляясь с удушьем.

– Это я, ключница. Я принесла завтрак, – ответила она своим привычным, простым голосом.

Она вошла, молча оставила поднос на столе и удалилась. Вслед за её уходом тишина вновь заполнила палату, и я остался один, чувствуя, как сердце моё бьётся неравномерно, в каком-то безумном, ломком ритме. Тогда я понял: со мной только что произошло нечто, не поддающееся ни разуму, ни логике.

Охваченный паническим ужасом, я бросился к наставнику и рассказал обо всём, боясь, что схожу с ума. Он слушал спокойно, с едва заметным оттенком усталости, и, когда я закончил, произнёс:

– Это галлюцинация. Ты накрылся одеялом, воздух не поступал в достатке, и твой рассудок впал в пограничное состояние между сном и явью. В такие минуты воображение оживает и образы приобретают пугающую реальность. Тебе стоит быть осторожнее: не закрывайся с головой, а надень лишь повязку на глаза.

Я согласился, хотя в глубине души понимал – видение моё было слишком явственно, слишком ощутимо для простой игры воображения. Но я подчинился, исполнив его совет.

Однако уже на следующее утро всё повторилось вновь. Только на сей раз в дверь вошёл тот, кого меньше всего ожидал увидеть…

***

У нас лечатся разные пациенты, и каждый несёт свою печать болезни. Но есть среди них одна, чья история выделяется столь странным и пугающим образом, что о ней ходят пересуды и между врачами, и между служителями приюта. Она спит мёртвым сном.

К ней приезжали учёные и врачи со всех концов света, но никто не сумел постичь её состояние. Оно походило на древние рассказы о летаргическом сне, на то, что ныне медицина пытается объяснить, но до конца не постигает. Наш уход за ней, быть может, и продлевает её земное существование, ибо если бы она осталась в своей скромной комнатушке, где впервые её нашли, то давно бы упокоилась в гробу. Настолько мертвенно выглядела её неподвижная фигура, что соседи уже готовили похороны, но, задержав их из-за мелочных разногласий, вдруг обнаружили нечто невероятное: её тело не трогало разложение.

Так она и лежала, словно спящая красавица из старых преданий, ожидая своего спасителя, что пробудит её поцелуем или словом.

Я привык навещать её. Сначала – из праздного любопытства, а вскоре – из притяжения, сродни тайной страсти. Белизна её кожи делала её подобной восковой фигуре на фоне белоснежных простыней. Длинные тёмные волосы, заботливо расчёсанные ключницей и заплетённые в косу, ложились на плечи, словно чёрная река, оттеняющая мраморный облик. Черты её лица были величавы и напоминали античную статую.

Полгода минуло, и я пристрастился к этим визитам: утром или вечером входил в её палату, дабы узреть её лицо и тайком лелеять надежду, что однажды, пробудившись, она первым делом увидит меня. Я не мог разобраться в себе: любовь ли это? Или болезненное увлечение? Как возможно любить человека, о котором ничего не знаешь? Известно лишь, что она была гувернанткой, сиротой, без семьи и защиты. Брат её погиб на войне, и осталась она одна в этом холодном мире.

И всё же, я продолжал приходить, как верный паломник к святыне.

В тот вечер, перед тем как лечь в постель, я снова зашёл к ней. Но не одну её увидел – у её ложа стоял священник. Никогда прежде я его не встречал, и облик его показался мне странным, даже зловещим.

Он был неимоверно высок – почти два метра ростом, худощав и гибок. Его густые седые волосы падали волнами до самых пят. Ряса, чёрная и поношенная, местами застирана, а поверх неё сиял серебряный крест старинной работы, от которого исходил холодный, спасительный свет.

Я смутился и осмелился нарушить молчание:

– Вы решили помолиться за её душу?

Священник медленно обернулся, и я увидел его лицо. Старец, по первому впечатлению, должен был быть ветхим, но оказалось – он выглядел не по годам молодо. Если бы не седые волосы, я бы сказал, что он ненамного старше меня. Лёгкие морщины не портили его, а придавали особую фактуру, словно время само даровало ему некую важность. В полумраке он напоминал мне посланника из иных миров, тень судьбы.

– Боюсь, что барышне мои молитвы не помогут, – сказал он тихо. – Здесь нужны силы иного порядка.

И, не сказав более ни слова, он вышел. Его шагов я не услышал – он словно растворился в воздухе. Лишь длинные полы рясы скользнули по моей руке, и холод этого прикосновения остался в памяти.

Я подошёл к ней. Лёгкое движение руки – и я коснулся её холодной кисти. Надежда опять закралась в сердце: вдруг сейчас она откроет глаза? Но нет, неподвижна она лежала на белом полотне, как статуя. И тогда… я не ведаю, чем был движим – безумием ли, слабостью ли, или искушением. Но я наклонился и слегка коснулся её губ.

Поцелуй! Сей поступок тут же отрезвил меня. Стыд обрушился на меня, как тяжёлый камень. Я, молодой врач, позволил себе неслыханное дерзновение! Сгорая от позора, я поспешно вышел и тщательно закрыл за собой дверь на задвижку.

В своей комнате я ещё долго метался в мучениях и сожалении. Но под конец полуночи усталость взяла своё, и я уснул.

А наутро… солнце вновь слишком рано озарило стены. Я, следуя совету наставника, спал с повязкой на глазах и лежал на боку, спиной к двери. И вдруг моё тело охватила ледяная дрожь.

Дверь – скрипнула. Я услышал, как в комнату вошёл кто-то. Шаги – глухие, липкие, босые. Страх сковал меня, я едва дышал. И тогда раздался женский голос, ранее неведомый мне:

– Теперь я к тебе пришла.

Я похолодел весь. Я понял, кто это. Она! Та, что долгие месяцы лежала во мраке сна. Она пробудилась. Но как? Мой поцелуй воскресил её? И каким образом прошла она сквозь запертую дверь?..

Я снова накрылся одеялом – единственной преградой между собой и тем, что таилось в комнате. Я слышал, как она ходит по комнате: мягкие шаги, лёгкое прикосновение к книгам на полках, шелест занавесок, которые она раздвигала, впуская в комнату бледный утренний свет. Но чем дольше длилось это странное действо, тем сильнее холод проникал в мои кости, тем ощутимее дух мой покидал меня, оставляя одно лишь дрожащее тело.

– Ты не хочешь посмотреть на меня?.. – вдруг спросила она прямо над моей головой.

Она стояла так близко, что я чувствовал через ткань её мягкое дыхание. Голос её был странен: он играл моими чувствами, как чужая рука играет на струнах. И снова под одеяло скользнула её рука – нежная, гладкая, не та мёртвая хватка, что терзала меня утром, а теплая, обещающая. На миг я подумал, что это ключница, и её щекотка обернётся вновь удушением… но нет. Эта рука принадлежала спящей деве, и она приносила не боль, а странное, запретное наслаждение, вводя меня в блаженный экстаз.

– Посмотри на меня… – шептала она, и слова её были подобны колдовству.

Я будто уже видел её – не глазами, а кончиками пальцев, ощущая изгиб её тела, гладкость кожи. Вожделение туманило разум. Все тайные желания, скрытые помыслы всплывали наружу, и я чувствовал себя жалким и падшим – и одновременно счастливым в этом падении. Я был близок к тому, чтобы смахнуть одеяло, поцеловать вновь эти желанные уста, отдаться ей без остатка.

Но вдруг – словно леденящий укол – я вспомнил то утро: костлявую руку, впившуюся мне в грудь, мучительную боль, страшный голос, который выл в моей комнате. Воспоминание ожгло меня.

Я сильнее закрылся одеялом, защищая себя от соблазна. Я гнал прочь мысли, гнал прочь видение, и её руки перестали быть нежными. Они стали тяжелыми, душащими, цепкими – точно такими же, как в то утро. Сжимающие, холодные, с когтями, что впивались в мою плоть. Я снова задыхался, тело билось в судорогах, дыхание рвалось.

В отчаянии я сорвал с себя одеяло и вскочил. Комната была пуста. Дверь – заперта.

Я кинулся в палату, где она лежала. Нарушил её покой – но она и не шелохнулась. Всё так же спала своим мёртвым сном…

А я помнил ту минуту страсти, мои руки ещё хранили её тепло и нежность кожи. Стыд и страх обрушились на меня, смешавшись с жгучим вожделением. «Пора жениться, – думал я, – пора связать себя узами… но как я брошу своё дело?»

Вернувшись в свою комнату, я увидел на столе обед, оставленный ключницей. Я набросился на еду, будто на спасение, и, раскрыв книгу, пытался забыться за чтением. Я отбрасывал от себя мысли, что за мной увязалось нечто необъяснимое, ведь я снова чуть не задохнулся под одеялом. «Это всё – лишь галлюцинация, – повторял я себе. – Плод усталого бессознательного. Мистики не существует…»

***

Я боялся ложиться спать, ибо предчувствовал более мучительное испытание, нежели прежде. Я уже узрел свой порок, но знал – во мне таятся ещё более тёмные, сокровенные желания. Они взывали ко мне всякий раз, когда я отдавался во власть сна. Во сне меня ласкали призрачные руки, и я жадно целовал манящие губы, что уносили меня в пучину греха. Целый день я ощущал себя падшим, и эта незримая сущность, словно зловещий собеседник, знала все мои слабости и искушения, что томят мужчин моего возраста.

Моя юность угасала в этих стенах, среди безумцев. Я редко покидал обитель, навещая родителей и друзей в столице, – но все они давно обзавелись семьями, и лишь я оставался холостым.

В тот день я решился удержать себя от соблазна и не являться вновь к ней, не взывать к её лицу, что сводило меня с ума. Я излил наставнику свои страхи и признался в новых видениях. Он вновь повторил, что мне не следует прятаться под одеялом: мол, мне недостаёт воздуха, и мозг плодит миражи. Я снова согласился с ним, но в сердце бился иной страх: я чувствовал, что имею дело не с обманом воображения, но с чем-то древним, чем-то, что старше самой плоти и духа.

Вечером, обходя палаты, я ускорил шаг у той двери, где она пребывала… Но вдруг заметил: створка была приоткрыта, и над её ложем склонилась высокая тёмная фигура. Я дошёл почти до собственной комнаты, как ноги мои сами развернули меня и повели обратно.

В тусклом сумраке я узрел священника. Он сидел возле неё, возложив широкую ладонь на её грудь. Его глаза были закрыты, губы шевелились, изрекая слова на незнакомом мне языке. Он напоминал не пастыря душ, а колдуна, читающего запретное заклинание.

В этот миг её веки дрогнули. Я застыл в изумлении, а затем ринулся вперёд, опрокинув поднос, оставленный ключницей. Грохот нарушил обряд, и её лицо вновь застыло во сне, как прежде.

Священник медленно обернулся. Его взгляд – холодный и суровый – пронзил меня. Колени мои подкосились, голос охрип.

– Извините… – прохрипел я.

Он поднялся во весь рост; его фигура казалась исполинской, и я чувствовал себя рядом с ним ребёнком. Ужас парализовал меня, а дыхание прервалось. Не проронив ни слова, он отвернулся и растворился в воздухе, подобно тени.

Я, потрясённый, вернулся в свою келью с осознанием того, что здесь происходят дела непостижимые, и судьба моя уже вплетена в их мрачный узор.

Перед тем как уснуть, я запер дверь, плотно задёрнул шторы и завязал глаза повязкой – дабы лишить себя соблазна скрыться под одеялом. Я твердил себе, что во всём виновата лишь нехватка воздуха: что мой рассудок, спасая тело от удушья, рождал кошмарные видения, а мой страх и оцепенение – лишь обморок, вызванный удушьем.

Этими мыслями я пытался успокоиться – и, наконец, провалился в сон…

***

В ту ночь мне снился дивный, томительный сон, о котором я грезил все последние месяцы. Я позабыл даже о том, что спящую деву звали Анной. Её имя шепнули мне наставники, но откуда она явилась, из какой семьи, по какой беде оказалась в этом печальном приюте, – мне оставалось лишь гадать.

Во сне она была бодра и весела. Смотрела на меня своими зелёными глазами, обрамлёнными густыми чёрными ресницами. Тёмные, как бархат, волосы струились по хрупким плечам, и, любуясь этим видением, я едва дышал. Мы говорили о многом, смеялись, и мне не хотелось пробуждаться: я знал, что сплю, но был счастлив в этом сладком плену.

Я редко попадал в ловушку сновидений, не веря, что образы и чувства во сне – явь. Чаще я был способен изменять сам ход сна, управлять им. Но теперь не желал просыпаться, лишь бы дольше оставаться рядом с «живой» Анной.

Сон оборвался лучами утреннего солнца, коснувшимися моего лица. Я повернулся на бок, спиной к двери, позабыв о моём утреннем госте. Моё сознание всё ещё скользило по краю между дремотой и явью, сквозь повязку на глазах я не видел света, наполнившего комнату, и потому вновь медленно проваливался в сон.

– Как твоё здоровье, Алексей Фёдорович? – прозвучал голос.

Я вздрогнул, будто меня окатили ледяной водой. Филипп?! Какого чёрта он здесь делает?! Я хотел прогнать его, но меня сковало оцепенение. Дверь была заперта, никто не мог войти… Опять видение? Но я не был под одеялом – лишь повязка на глазах. Я цеплялся за мысль, что это сон, но в душе знал: сейчас я бодрствую.

– А у меня всё хорошо, сегодня за мной придут, – хвастался он, голосом полным какой-то тихой радости. – Ты хоть знал об этом?..

Конечно, я не знал! Я был вымотан утренними кошмарами. И тут меня осенило: в тот вечер Филипп словно умолял меня избавить его от страданий. Мог ли он перенести на меня свой недуг? Избавился ли он от демона, пожиравшего его душу, переложив его на меня? Возможно ли это?..

Я зажмурился крепче, боясь, что демон в облике Филиппа смахнёт с меня повязку и я увижу то, что убьёт меня. Страх смерти обжигал меня, словно уже был близок к ней: я чувствовал, что, взглянув на него, окажусь навеки в рабстве у древнего кошмара.

Филипп снова заговорил о своём выздоровлении. Я молчал. Тогда под одеяло вновь скользнула рука – но теперь она ощущалась не рукой, а мерзкими щупальцами. Склизкие присоски охватывали моё тело, сдавливая его, лишая дыхания. Я пытался вырваться, извиваясь, как пойманный зверь, но тщетно. Тогда, из последних сил, я рванулся к краю кровати и рухнул на пол, надеясь придавить собой эти отростки, что держали меня.

Удар о пол пронзил меня болью и отрезвил. Я сорвал с глаз повязку – и увидел, что комната пуста, дверь закрыта на задвижку. Я кинулся к зеркалу: мне казалось, что я всё ещё ощущаю мерзкие присоски на теле.

В отражении я увидел синяки – как будто на самом деле щупальца прошлись по моей плоти. На шее багровели пятна от удушья. Охваченный ужасом, я бросился к наставнику, вырвал его из сна, задыхаясь от слов. Я показывал следы на себе, выкрикивал о демоническом вмешательстве.

– Алексей, – спокойно сказал он, – эти следы от ваших рук.

Я не поверил. Подбежал к зеркалу: следы когтей совпадали с моими. Новая волна ужаса захлестнула меня – я осознал, что, быть может, схожу с ума, что скоро сам стану сумасшедшим.

– Вам нужен отдых, Алексей, – мягко сказал наставник. – Сегодня же отправитесь домой. Неделю побудете у родных. И травы попейте.

Я не стал противиться. Чувствовал себя усталым и сломленным. Может, я и в самом деле захворал из-за перенапряжения.

Днём я уже был готов ехать в столицу, ожидая экипажа. Но к воротам подъехала чёрная повозка – та, что вывозит покойников. Мой дух похолодел: я уловил запах смерти. Мимо меня пронесли тело, завернутое в простыню.

– Кто покинул нас? – спросил я.

Санитары ответили: этой ночью Филипп скончался во время приступа.

Мои ноги подкосились. Я приблизился и взглянул на него в последний раз. Его лицо, искажённое муками и бессонницей, было едва узнаваемо. И тут меня настиг новый ужас: на его теле были следы когтей – точно такие же, как на мне сегодня ночью.

Филипп истязал себя в приступах – и теперь этот недуг терзал меня. Неужели это зараза, переданная им? Или проклятие, чьей жертвой он был?

Я передумал ехать в Петербург. Мне нужно было понять, что со мной происходит. Я всё рассказал наставнику. Он снова проигнорировал мои опасения, советуя лишь отдыхать. Но я настоял: пусть он проследит за мной во время сна, особенно на рассвете. Тогда, в этот час, ко мне приходят мои странные видения.

Наставник, поколебавшись, согласился.

Этой ночью мы должны были наблюдать за кошмаром вместе…

***

Ночью я мог заснуть лишь потому, что наставник находился рядом, – его присутствие напоминало, что я не один в эту тяжёлую пору. Сон одолел меня быстро, как голодный зверь, и я проснулся вновь – не от страха, а от беспощадного света солнца, ворвавшегося в комнату. Наставник сидел неподвижно у стола, бледный, с воспалёнными глазами, не сомкнувший их всю ночь. Его рука скользила по страницам блокнота; он едва заметил, что я очнулся, лишь мельком взглянув на меня.

Я повернулся на бок, спиной к двери, и стал медленно погружаться в дремоту, но на этот раз – с напряжённым ожиданием. Я ждал гостя. Но гость не приходил.

– Я ничего необычного не заметил, Алексей, – произнёс наставник, поднявшись со стула. – Снимай повязку и повернись ко мне.

Я уже хотел обернуться, но внутренний голос, будто холодная рука, схватил меня за горло: не наставник это, а тот самый гость, что каждый раз меняет облик, чтобы обмануть.

Я не повиновался, продолжал притворяться спящим. Наставник повторил свои слова – громче, властнее. Я лежал, будто окованный железом. Тогда он стал неистово бранить меня, греметь вещами, расшвыривая их по комнате. Страх, густой, как дым, окутывал меня; но я сжимал зубы, чтобы древний ужас не овладел моей волей.

Когда запугивание оказалось тщетным, это существо пустило в ход своё главное оружие: мерзкие щупальца, которые сперва осторожно, как рука, скользнули под одеяло – словно пробуждая меня. Но вскоре они стали извиваться и размножаться, впиваясь мёртвой хваткой, обвивая меня липкими витками. Воздух становился густым, как вода, и я задыхался, тщетно рвался на свободу.

И вдруг – поток ледяной воды хлынул на меня. С меня сорвали повязку, и я смутно, сквозь мутный туман зрения, различил черты наставника, который тряс меня, пытаясь привести в чувство.

Когда я окончательно пришёл в себя, я услышал его рассказ. Оказывается, я спал, как здоровый человек, крепко и глубоко – настолько, что не пробудился даже от его кашля; он, бедняга, немного простудился. Но утром, когда я повернулся к нему спиной, начались странные метаморфозы: моё тело тряслось в конвульсиях, приступ длился дольше обычного, я задыхался в судорогах, как Филипп по ночам и утрам.

Мне назначили лечение, и я больше не покидал своей комнаты. Лишь по вечерам я мог медленно прогуливаться по кругу вокруг лечебницы, готовясь к мучительному сну. Но приступы учащались, и мои попытки не спать ночью, а лишь днём, оказались обречены. За неделю я исхудал, моё лицо осунулось; я стал напоминать безумного Филиппа. Последние дни меня охватывали истерики: я видел, как таю на глазах, а методы наставников не приносили облегчения.

Я искал способ избавить себя от страданий. На моём теле не было живого места: в ночных приступах я истязал себя, а может, это был демон, который с наслаждением ломал меня, высасывая все силы.

По вечерам я блуждал по коридорам лечебницы, глядя на пациентов, – я сам был теперь среди них. Тревога и страх не покидали меня. Я не решался даже написать родным о болезни. Если одной ночью я умру, как Филипп, какой удар им придётся пережить? Хоть я и не единственный сын, но их любимый. В отчаянии я рыдал, жалел себя и свою судьбу, не подозревая, что таинственный священник вот-вот откроет передо мной завесу страшной истины, что прячется в этом мире, как тень древнего прошлого, – когда зловещие духи и демоны ещё не были легендами и мифами.

В ту ночь я молился в нашей домовой церкви. Я просил помощи и защиты – лишь у высших сил я мог искать покой для своей измученной души.

Во время молитвы я услышал, как кто-то вошёл и медленно приблизился. Я подумал, что это наставник, но, подняв глаза, замер: передо мной стоял тот самый священник. Его фигура, чёрная, как тень, заслонила собой свет лампады. Моё тело онемело, голос пропал.

– Я пришёл на твои мольбы, – тихо произнёс он.

– Вы знаете, как мне помочь? – взмолился я, чувствуя, как отчаяние сжимает мне горло.

– Я могу лишь дать совет, – ответил он глухим, будто далёким голосом, – ведь то, что преследует тебя, имеет неслыханную силу.

Священник шагнул ближе. И только теперь я заметил, что он прихрамывает и опирается на диковинную трость с навершием в виде змеи. Зелёное тело змеи обвивало трость, словно живая, а глаза её сверкали при свете свечей холодными искрами, – и я, как зачарованный, не мог отвести взгляд от этой вещицы.

Он заметил моё любопытство и протянул мне трость.

– Это подарок моего покойного китайского друга, – сказал он. – Я получил травму, когда попытался покорить Кайлас. Я был постарше вас, Алексей, и не верил в пугающие легенды. Но гора наказала меня за мою малодушную дерзость…

«Кайлас? Китайский друг? Легенды? Это говорит священник?» – пронеслось у меня в голове. Его слова звучали как откровение, а облик – всего лишь маска. Он был слишком необычен для набожного христианина; его крест казался древним, будто существовал в мире с незапамятных времён.

– Вы же священник, так ведь? – спросил я дрожащим голосом.

Он улыбнулся и откинул полы своей чёрной мантии. Под ней скрывался изысканный костюм из качественного твида, а ботинки – до блеска начищенные, с благородной линией. Всё это было не похоже на скромное облачение священника. Передо мной стоял человек, чей облик был лишь уловкой. Кто он на самом деле? От этой мысли по моей коже пробежали мурашки.

– Я Проводник, – произнёс он. – У меня много имён и личин. Я помогаю смертным избежать участи узников Долины Снов, чтобы их души не блуждали вечно по бескрайним просторам небытия.

– Долина Снов?.. – повторил я, будто эхо.

– Это пространство, где существуют несчётные реальности. Наши души во сне часто попадают туда и проживают там частички иных жизней. В Долине Снов обитают сущности, рвущиеся в наш мир. Это могут быть души умерших людей… или древние духи, родившиеся в тех эпохах, когда существовала иная реальность.

– Иная реальность?

– Люди зовут их «цивилизациями». Все они – лишь отражения, стёртые ходом истории и времени.

– Но как это поможет мне? – прошептал я.

– Тебе ничто не поможет, – его голос стал низким и откровенным, – ибо тебя выбрал сам Лисий Демон, бог кошмаров и дурных видений. Он погружает жертву в бесконечный кошмар или истощает её безумными видениями. Его длинные щупальца душат, не позволяя совладать с разумом.

– Есть ли средство против него?

– Если бы в тебя вселилась Лярва, я мог бы помочь. Но с демоном ты должен сразиться один на один. Он ещё не погрузил тебя в бесконечный сон. У тебя есть шанс на спасение.

– Бесконечный сон?.. – и тут я вспомнил Анну и её мёртвый сон. – Вы приходили сюда, чтобы помочь ей? Она тоже под властью демона?

– Она – узница Долины Снов. Я пришёл за ней, чтобы найти способ вытащить её из бесконечного кошмара.

– То есть, если я не сражусь с демоном, то усну так же, как она?

– Верно. Только спать ты будешь недолго. Анна умна, она умеет обыгрывать демона, пользуясь осознанными сновидениями. Но демон силён, а долгое пребывание в Долине Снов опасно для смертных. Они могут остаться там навеки, проживая разные жизни в бесконечных ответвлениях реальности, или погибнуть в кошмаре Лисьего Демона.

– И как же мне сразиться с ним?

Священник подошёл ко мне ещё ближе, и я увидел его глаза – разного цвета: карий и голубой. Этот взгляд завораживал, гипнотизировал. Я полностью доверился ему, как посланнику иных миров.

– Нужно взглянуть на него и не поддаться на его уловки. Он будет искушать тебя, пугать, наводить ужас, обманывать видениями. Ты должен выстоять перед ним одну ночь. Самый главный твой враг – страх. Он погубит тебя, если ты проявишь слабину.

– Я готов, – прошептал я, чувствуя, как внутри поднимается решимость, похожая на отчаяние.

Священник похлопал меня по спине – жест одобрения, предвестник испытания. Он медленно, прихрамывая, стал уходить. Но я вспомнил об Анне.

– Если у меня всё получится… я смогу увидеть её вновь?

Он не обернулся, лишь ответил:

– Если ты прогонишь своей храбростью демона, я сам приду к тебе. Мне нужен достойный преемник. Не каждый может противостоять древнему ужасу…

Он ушёл, словно растворился во тьме, оставив после себя едва уловимый запах старого ладана. А я, будто получив благословение, отправился навстречу подвигу.

И вот – это письмо я вверяю моему наставнику, чтобы он, прочтя, передал его моей семье. Пусть они знают, почему их сын уснул мёртвым сном или погиб, как несчастный Филипп. Пожелайте мне удачи этой ночью: я столкнусь лицом к лицу с вселенским ужасом, чьё имя – Лисий Демон.

Вечный кошмар