Читать онлайн Между А и Б. Внутренняя одиссея бесплатно
Глава 1. Пробуждение
Благодарность
Моему мужу – якорю в шторме и мосту над пропастью,
тому, кто ловил, когда я падала,
и оставался рядом, даже когда я сама от себя уходила.
Моей маме – шраму и свету одновременно,
моему самому трудному и самому важному учителю,
из чьей тени я вышла – и нашла своё солнце.
Моим сыновьям – просто за то, что вы есть.
Этого достаточно, чтобы мир был полным.
Моей сестре – за способность чувствовать без слов
и быть самым настоящим другом.
Пролог. Где начинается путь
Иногда, чтобы выжить, тебя выключают.
Не навсегда – просто на паузу.
Чтобы не сломалась. Чтобы не поняла раньше времени.
Пока ты лежишь – мир шепчет:
Спи. Потом будет легче. Потом – вспомнишь.
Но однажды кто-то нажимает «плей».
И тишина трескается.
Сначала – внутри уха.
Потом – в груди.
И, наконец – в небе, которое раньше казалось твоим.
Ты не знаешь, кто ты.
Но уже идёшь.
Потому что идти – единственный способ проверить, осталась ли ты настоящая.
Некоторые зовут это началом.
Хотя это – уже третья попытка.
Надпись на стене. Или на внутренней стороне фантика. Или просто мысль, которую ты не думала, но услышала.
Ты не сразу поймёшь, что уже идёшь.
Поначалу будет казаться, что стоишь. Или заблудилась. Или опять сбилась с маршрута.
Но я пишу тебе отсюда – из того места, куда ты пока только собираешься.
Поверь: ты всё делаешь правильно.
Ты забудешь, с чего всё началось.
Перепутаешь повороты. Задержишь дыхание там, где нужно было кричать.
И наоборот – скажешь слишком много, когда нужно было просто остаться. Но всё это – не ошибки. Это ты. В движении.
Если станет слишком темно – ищи свет не снаружи.
Он ближе, чем кажется.
Он – в тебе. Даже если забыт. Даже если погас.
И да, ты испугаешься, что снова не выдержишь.
Но, если читаешь это – значит, уже выдержала.
Ты найдёшь ключ.
И дверь.
И узнаешь, зачем вообще всё это начиналось.
Мы встретимся.
Я – это ты. Только немного позже.
Она проснулась не потому, что выспалась. Сон отпустил её слишком резко – как собака, что держала зубами и вдруг бросила, оставив кожу в царапинах. Тело дёрнулось, сердце сбилось на пол удара и вернулось уже чужим ритмом.
Тишина не была отдыхом. Она висела в воздухе, как запах после ссоры: уже никто не кричит, а плечи всё ещё помнят, как подставляться под удар. Даже собственное дыхание казалось предательским – слишком громким, будто за каждое движение можно получить замечание.
Сначала она рискнула приоткрыть один глаз. Осторожно, медленно – словно проверяла, можно ли выбрать: остаться в темноте или всё-таки впустить мир. Потом – второй. И сразу пожалела. Серый свет оказался давящим, бесцветным, лишённым смысла. Веки сопротивлялись, как дверцы старого шкафа, который давно просел и теперь открывается только со скрипом.
Небо висело плоским потолком. Не утро и не вечер – просто выцветший фон, забывший, зачем его придумали. Время здесь не шло – оно сидело в углу, курило и делало вид, что работает.
Под спиной – бетон. Шершавый, холодный, но не ледяной – словно остывал медленно, впитывая её пульс. От него пахло пылью и ржавым металлом, и этот запах вдруг напомнил детство: крыши гаражей, где она лежала, глядя в небо. Только здесь не было ни соседских голосов, ни смеха – одна глухая пустота.
Она попробовала пошевелиться. Пальцы дёрнулись первыми, но словно чужие – деревянные, с ватой в суставах. Голова лежала тяжёлым камнем, будто в неё кто-то положил чужие воспоминания и забыл забрать.
– Ну и где я? – вырвалось хрипло.
Голос показался чужим – будто кто-то пытался скопировать её, но не знал всех интонаций, и потому получилось фальшиво.
Она попробовала сесть. Это оказалось сложнее, чем подняться на ноги. Тело будто спрашивало: «Ты уверена, что стоит снова тратить силы на вертикаль?». Позвоночник треснул тихим внутренним щелчком – как сухая ветка, готовая сломаться, но всё ещё держащая вес.
Перед глазами открылась площадь. Пустая, вычищенная до ненормальности, словно кто-то готовил её под витрину и так и не поставил экспонат. Асфальт исполосован тонкими трещинами, похожими на капилляры под кожей – будто сама земля здесь жила своей усталой кровеносной системой. В одном углу – урна, перекошенная, как будто давно смирилась со своей ненужностью. В другом – лавка без спинки, уставшая стоять под этим бесцветным небом. И прямо в центре – столб с табличкой, неуместный и потому слишком заметный.
Она поднялась. Ноги дрожали, но не сдавались – словно тело помнило, как держать равновесие взрослого, даже если душа всё ещё мечтала нырнуть обратно под одеяло и на пару десятков лет назад.
Холод бетона ещё сидел в подошвах, и каждый шаг отзывался в коленях пустым эхом – как в старом заброшенном здании, где стены привыкли отвечать на чужие шаги.
На табличке было написано:
ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ.
ТОЧКА А – ПОЗАДИ.
ТОЧКА Б – НЕ ФАКТ.
Она нахмурилась.
– Спасибо, конечно… – выдохнула, – …чёрт.
И только теперь заметила на себе одежду. Серый худи – тёплый, мягкий, чуть растянутый на манжетах, с лёгким запахом стирального порошка. Запах будто тянулся из прошлого: знакомый, домашний, но из тех, что невозможно привязать к конкретному человеку. Джинсы сидели так, словно были обжиты годами, а не надеты впервые. На кроссовках зацепился сухой лист – не осенний, а такой, который пролежал на земле слишком долго и успел стать ломким, как старое письмо.
В правом кармане что-то тяжело перекатилось. Она сунула руку внутрь и нащупала ключ. Металлическая бирка холодила пальцы, и этот холод будто пробился прямо к сердцу – оно ударилось о рёбра чуть громче, чем следовало. На бирке было выбито:
КОМНАТА 312. ОТЕЛЬ «ЗАЗЕРКАЛЬЕ».
Буквы врезались в сознание, будто были написаны не на металле, а на коже.
Паника не пришла. Но не потому, что стало спокойно. Просто на панику не хватало сил. Паника – это всегда движение, энергия. А у неё оставалось только пустое «офигеть», и даже его она произнесла бы шёпотом.
«Хорошо», – сказала себе. – «Я жива. У меня есть худи. И, похоже, отель. Или хотя бы место, где умеют печатать бирки».
Она сделала пару шагов и услышала хруст. Тонкий, как если бы под ногой лопнул тонкий слой льда.
Опустила взгляд. Под подошвой – мятая обёртка от конфеты. Фантик был бумажный, с выцветшими цветами, пах ванилью, но вместе с ней – сухой мятой, как у бабушки в банке с леденцами, и слабым духом нафталина, что всегда исходил из её шкафа. Этот запах был странно утешительным – будто мир намекал: память может пахнуть и горечью, и сладостью одновременно.
На внутренней стороне, шариковой ручкой, торопливым, сбивчивым почерком было написано:
Ты ближе, чем думаешь. Но не туда смотришь.
– Ну конечно, – пробормотала она. – Прекрасно. Ещё чуть-чуть – и я начну разговаривать с фантиками.
Она подняла голову.
Город вокруг был слишком правильным. Как картинка, вырезанная из сна. Слишком ровные линии домов. Тротуары – чистые, как в рекламных буклетах. Фасады – без единой трещины или граффити. Даже окна блестели одинаково, будто их мыли все в один день.
Но город был немым. Ни шагов. Ни машин. Ни хлопка дверей. Ни детского смеха.
Лишь одинокий звук – тонкий звон, едва слышный. То ли ветер задел стекло. То ли за углом шевельнулся кто-то живой.
Она пошла на этот звук.
Переулок встретил её запахом сырого дерева и пыли. Воздух был густым и влажным, словно из подвала после дождя, и холодная плёнка липла к коже. Свет сюда почти не заходил: тени казались слишком вязкими, и одна из них вдруг двинулась быстрее остальных, будто проверяя, заметит ли она.
На стенах висели рекламные щиты. Не с товарами – с фразами, жирным шрифтом, будто написанными только для неё:
ТЫ ТОЖЕ ДУМАЛА, ЧТО БУДЕТ ПО-ДРУГОМУ?
ЗАБЫЛА, ЗАЧЕМ НАЧАЛА? ЗАХОДИ.
МЫ НЕ ЛЕЧИМ. МЫ ПОКАЗЫВАЕМ.
Она замедлила шаг. Внутри что-то стянулось, как ремень на талии. Но это был не страх, а странная готовность – твёрдая, как шаг перед прыжком. Будто она знала: сейчас начнётся то, что потом невозможно будет объяснить словами.
Над дверью в конце переулка висела небольшая вывеска:
ГОЛОС ВКЛЮЧАЕТСЯ САМ. ПРОСТО НЕ СПОРЬ.
В этот момент ожил динамик. Сквозь треск и металлическое эхо прорезался голос:
– Поздравляем, – сказал он. Вкрадчивый, будто говорил тот, кто знает: его слова не примут, но запомнят. – Ты потерялась. Не бойся, это временно. Или… нет.
Она остановилась.
– Кто ты? – спросила, глядя в сторону динамика.
– Мы называем себя тобой, – ответил он. – Просто очень честной версией.
Короткое злое шипение – и тишина снова накрыла улицу.
И в тот же миг в кирпичной стене напротив что-то щёлкнуло – сухо, как переключатель старого телевизора. Там появилась дверь. Не открылась и не выросла, а именно проявилась, будто была всегда, только её не хотели видеть.
Она дрожала. Едва заметно, как дыхание во сне. Словно сама знала: её уже заметили – и назад дороги не будет.
Вывески не было. Только неровная, приклеенная чуть в сторону табличка от руки:
ЕСЛИ ХОЧЕШЬ ВСПОМНИТЬ – ЗАХОДИ.
ЕСЛИ БОИШЬСЯ – ИДИ ДАЛЬШЕ.
МЫ ВСЕ-РАВНО ВСТРЕТИМСЯ.
Она стояла перед дверью, пальцы невольно сжали ключ в кармане худи. Тепло металла передалось в ладонь, и на секунду ей показалось, что ключ пульсирует – едва заметно, в такт сердцу.
Внутри нее что-то дрогнуло. Интуиция – та, которую она так долго училась не слушать, – сказала почти шёпотом: Тебе сюда.
Она толкнула створку. Дверь поддалась легко, без скрипа, без этого театрального «тяжело открывать» из фильмов. Просто – впустила.
Она вошла. Дверь за ней захлопнулась сама, просто и глухо, как будто город сказал:
НУ ВСЁ, НАЗАД НЕЛЬЗЯ.
Коридор пах пылью, засохшей мятой и чем-то смутно знакомым. Может, детством. Или просто сожалением. Свет – как у старых ламп: тусклый, с лёгким жёлтым фоном, как будто мир пытается согреться, но не может.
Лестница уходила вверх, и каждый её пролёт казался одинаковым – та же облупленная краска, тот же узкий ковролин, в который ноги утопали ровно настолько, чтобы не слышать собственных шагов.
Первый пролёт встретил надписями – наспех, нервно, будто их царапали на бегу:
Ты слишком долго ждала.
Не смотри вниз.
Здесь никто не будет тебя спасать.
Она провела ладонью по стене – под пальцами шершаво, как у памяти, у которой отобрали право на гладкость.
На втором – тишина стала тяжёлой, почти материальной. Она ложилась на плечи, как мокрое полотенце; слышно было, как лампа негромко жужжит, как пружинит ковролин, как собственное дыхание пытается стать тише, чем возможно.
Третий пролёт – и время будто споткнулось. Дверь напротив площадки: тёмное дерево, потёртая кромка, цифры, стёртые до матового блеска чьими‑то настойчивыми пальцами.
ТАБЛИЧКА: КОМНАТА 312
Она замерла. Ключ в кармане потяжелел – или это ладонь стала внимательнее. Металл быстро отдал холод коже. Бирка и цифры на двери совпали. Рука дрогнула – не от страха, а от ощущения, будто она подносит спичку к знакомому дому и не знает: горит ли он изнутри уже давно.
Замок щёлкнул мягко, почти интимно. Дверь распахнулась внутрь, будто ожидала её прихода.
Комната встретила не светом, а запахом. Не резким – тянущим, въедающимся, как память. Старое дерево, крахмал, лёгкая пыль и след тёртого мела на руках – запах, который она помнила из детства, когда часами писала на доске и стирала ладонью. Это был запах тишины после урока, когда мел всё ещё в воздухе, но детей уже нет.
Комната выглядела безупречно. Белое постельное бельё натянуто, как холст. На подоконнике – маленький стеклянный шар со снегом внутри: дом и ель, а снег застыл навсегда, будто его встряхнули однажды – и забыли. Стол у окна стоит точно по центру, стул задвинут до упора, книги на полке выстроены по росту.
Под подошвами кроссовок ковер слишком новый, слишком ровный – чтобы на нём кто-то жил. Каждый её шаг звучал не в воздухе, а внутри, отдаваясь в груди, словно комната слушала её сердце.
На столе лежал лист бумаги. Её почерк. Но она знала: это не её рука.
Если читаешь – значит, пришла.
Не бойся, всё пойдёт не по плану.
Не верь тому, кто говорит правильные вещи.
Слушай странное. Это и есть ты.
Подпись: Точка между.
Сердце на секунду сбилось с ритма, а потом застучало неровно – как при встрече с человеком из прошлого в месте, где его не должно быть.
Над комодом висело зеркало. На стекле – запотевший след, словно кто-то только что дышал в него. Она шагнула ближе и увидела надпись, выведенную пальцем:
Выйди – и встреться. Он ждёт.
Она почувствовала, как пальцы сами сжали ключ в кармане, как будто собирались держать его до костей.
Она спускалась по лестнице медленнее, чем поднималась, будто уговаривала каждую ступень принять её вес. Стены дышали холодом. С каждым пролётом шаги звучали тише, а тишина – громче, словно вползала внутрь и забирала дыхание.
Первый этаж встретил её пустотой. Не скрипнула доска, не качнулся воздух. Только у самой двери, ведущей на улицу, стоял человек. Пальто до колен, тёмный шарф, руки глубоко в карманах. Он не шевелился. Даже не смотрел прямо на неё, но она знала: он видит всё, что нужно, – так видят не глазами, а чем-то глубже.
– Ты? – выдохнула она. Голос прозвучал сухо, как потрескавшаяся земля после долгой жары.
Он медленно повернул голову. Их взгляды встретились. И в этом взгляде не было ни холода, ни тепла. Взгляд того, кто уже знает, чем всё закончится, но всё равно ждёт.
– Пойдём, – сказал он. Просто. Без нажима.
Она шагнула за ним. И почти сразу ощутила: город отозвался. Воздух сгустился, стены переулка придвинулись ближе, и каждый её шаг эхом вернулся от камня, будто проверяя – правда ли она здесь.
За дверью открылся узкий сырой проход с облупленной штукатуркой. В её трещинах угадывались то лица, то очертания карт. Где-то тонко капала вода – как отсчёт времени, которому здесь не полагалось быть. Запах влажного дерева смешивался с железом – тот самый, что в школьном спортзале после грозы.
– Куда мы? – спросила она.
Он не обернулся.
– Туда, где все начнётся.
Её шаги отзывались глухо. На миг показалось: это не эхо, а кто-то идёт следом. Она резко обернулась – пусто. Только слабый свет из окна третьего этажа и тихий шелест, будто кто-то листал страницы.
Он свернул за угол, и тишина исчезла. Город заговорил. Все динамики, вывески, двери – одновременно:
ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ, ВЕРНУВШАЯСЯ.
ТЫ ИСКАЛА НЕ НАС.
ТЫ ИСКАЛА – СЕБЯ.
И только фантик на дороге шепнул:
Следующая станция: Отражение. Но будь осторожна. Оно может не захотеть тебя узнать.
Глава 2. Ключ от неизвестного
Она шла за ним, не понимая – зачем. Не зная, что ждёт впереди, но чувствуя: если остановится – не найдёт покоя, а окажется пленницей собственной тьмы. Шаги звучали громко, и каждый новый отдавался гулом в груди. В этой дороге не было передышек: остановка означала провал – не в землю, а в саму себя. И потому оставалось идти, даже если путь становился зыбким и непонятным.
Человек в пальто двигался странно легко, почти скользя. Его шагов не было слышно, и город подхватил эту тишину – будто кто-то нажал паузу. Шорохи исчезли мгновенно, словно кто-то выключил звук. Воздух стал густым. Только редкие неоновые вывески продолжали дрожать светом – как ресницы, на которых вот-вот появятся слёзы.
Они свернули в переулок, потом в арку, затем в проход между домами – такой узкий, что стены касались друг друга взглядами. Здесь пахло сырым деревом и старой краской, а поверх – смесью машинного масла, терпкого дуба и тёплого железа, как в дедушкиной мастерской, где каждая трещина в дереве пахнет временем.
Он остановился.
– Здесь.
Голос прозвучал ровно, без окраски. Словно мир выбрал его, чтобы заговорить с ней.
– Что – здесь? – спросила она, не решаясь приблизиться.
Он развернулся и подошёл ближе. Слишком близко. Грудная клетка сжалась, по шее побежали мурашки. Дыхание стало громче, чем хотелось, и в этой несоразмерной тишине каждый её вдох казался вторжением. Было ощущение, что он не дышит вовсе – и от этого её вдохи становились неловкими, вычурно живыми.
Лицо его было одновременно чётким и расплывчатым. Красота неуловимая, будто черты складывались под вкус того, кто смотрит. Глаза – карие, густые, как пролитый кофе на белую скатерть: отвести взгляд уже невозможно, хотя всё внутри просит. В глубине этих глаз не светилось – билось. Ритм, на который откликалось её сердце.
– Ты ищешь не выход, – сказал он. – Ты ищешь подтверждение, что выхода нет. Тогда можно остаться.
– Кто ты? – вырвалось у неё.
– А кто ты?
Молчание легло между ними, плотное, как ткань. В животе у неё медленно закипала знакомая смесь: интерес, страх и то самое зыбкое чувство, которое легко принять за влечение, если не прислушиваться к себе.
Он протянул руку.
– Дай ключ.
Она машинально прижала его к себе, чувствуя холод металла через ткань худи.
– Зачем?
– Чтобы открыть.
– Я уже открыла.
– Не то.
Он не давил. Просто смотрел. И это было тяжелее любого приказа.
Пальцы дрожали, но не разжимались. Казалось, она держит не предмет, а последнее «не надо». Холод металла впивался в кожу, словно ключ был гвоздём, вбитым в её ладонь. Но всё-таки – протянула.
Он взял ключ без усилия. Поднёс к стене – и та дрогнула. Не дверь, не портал. Просто стена перестала быть стеной, обнажив тёмный проём. Словно что-то в ней – и в ней самой – шепнуло: «Хватит держать».
Она осталась стоять. Сердце билось сбивчиво, дыхание упиралось в горло. Это не было приглашением. Это было признанием: «Ты слишком долго всё сжимала внутри. Теперь – вход. Вглубь».
Воздух изменился. Тепло пыли сменилось резким больничным запахом: йод, дешёвый хлор, влажные бинты и сладковатый привкус яблочного компота из детской столовой. От него внутри всё сжалось, будто это возвращение в коридоры, где пахнет и надеждой, и страхом.
– Заходи, – сказал он.
– А ты?
– Я буду. Рядом. Пока ты не испугаешься настолько, что забудешь, зачем пошла.
Она шагнула внутрь. Внутри оказалась не комната, а зал ожидания, в котором никто не ждал. Серый ряд кресел – одинаковых, как уставшие мысли. Автомат с кофе, поблёскивающий кнопками. Запах растворимого кофе – горький, с металлической ноткой пластика, пыльный линолеум под ногами и кислинка бумаги старых афиш на стене.И плакат на стене:
УСТАЛОСТЬ – ЭТО НЕ СЛАБОСТЬ.
ЭТО СИГНАЛ.
НО ТЫ МОЖЕШЬ И ДАЛЬШЕ ЕГО ИГНОРИРОВАТЬ.
Пол был пустым и холодным. Но в центре лежала карта. Не города. Её. На бумаге жирной стрелкой было отмечено: «Вы здесь».
Вокруг стрелки – участки:
«Место, где он ушёл».
«Комната, где ты молчала».
«Станция, на которой он не вернулся».
«Угол, в котором ты сказала: „Всё в порядке“».
Она опустилась на колени. Колени болезненно ткнулись в жёсткий пол, ладони дрожали сильнее. Казалось, дрожь из пальцев поднялась выше – в плечи, в горло.
И тогда услышала. Не его голос. Что-то глубже, изнутри: Ты ходишь по кругу не потому, что выхода нет. А потому что здесь хотя бы знакомо.
Она подняла голову. В отражении автомата увидела себя – бледную, дрожащую. И его – стоящего позади, молча, всё это время.
– Ты хочешь выйти?
Она кивнула. Горло было сухим, будто оттуда вынули все слова.
– Тогда придётся начать. Не с выхода. А с правды.
Он протянул руку. На ладони лежал ключ – другой. Потёртый, с шершавыми краями, будто вынутый из её детства или сна.
– Вот. Настоящий.
– А тот?
Он чуть улыбнулся. Почти по-доброму, почти по-человечески.
– Тот был на случай, если ты захочешь не знать.
Она вышла обратно в переулок уже с новым ключом в руке. Пальцы сжимали металл до боли, будто он мог согреться только от её кожи.
Он исчез. Ни дыхания, ни тени. Только тихий, почти интимный звук, словно кто-то закрыл замок изнутри. Навсегда.
Переулок вроде бы был прежним, но воздух натянулся, как кожа барабана. Казалось, сделаешь ещё шаг – и что-то лопнет. Может, она сама.
На ребре ключа – царапина. Шрам, которому всё равно, кто будет его носить.
Справа, на стене, фломастером:
Пока ты не выберешь себя – другие будут выбирать за тебя.
Слова почти стёрлись дождями, но держались упрямо, как кто-то нежданный, но пришедший.
Чуть дальше – телефон-автомат. Без трубки. Одинокий, неуместный, словно пририсованный позже. Она подошла, заглянула внутрь. В прорези для монет – белел сложенный листок.
Записка:
Не отвечай на звонки из прошлого. Оно знает, зачем звонит.
Улыбка не появилась. Но дыхание изменилось: стало глубже, осторожнее. В груди шевельнулось что-то новое – не боль, но и не защита.
Где-то в глубине переулка хрустнуло. Не шаги – будто кто-то наступил на кость. Она резко обернулась. Пусто.
И тут – мелькнул свет. Вдалеке вспыхнула вывеска, как глаз. И город стал другим. Не изменился – показал второе лицо. Вывески больше не подмигивали, а наблюдали. Окна стали чёрными, как глухие колодцы. Асфальт под ногами чуть вибрировал, как будто что-то под ним дышало.
Она пошла. Куда – не знала. Просто вперёд.
На повороте улицы – указатель:
ЗОНА ОТРАЖЕНИЙ.
БУДЬ ГОТОВА ВИДЕТЬ ТО, ЧТО НЕ ГОТОВА ПОКАЗАТЬ.
Она хмыкнула, но горло пересохло.
– Любите эффектные формулировки, – сказала она в пустоту.
Город промолчал. Но это молчание было не пустым – будто кто-то слушал слишком внимательно.
Зона Отражений оказалась не улицей, а коридором без конца. По обе стороны – стеклянные панели.Воздух был прозрачным и звонким, как после грозы: запах стекла, озона и чего-то тревожно-сладкого – словно расплавленная карамель, которая обожгла пальцы. Но отражались в них не стены и не она – другие её версии.
В первом – семнадцатилетняя: неловкая улыбка, блеск в глазах, который так легко спутать с надеждой.
В следующем – лет тридцати, с глазами «всё нормально», и усталостью, которая лежала на плечах, как спящий ребёнок.
Потом – она с мужчиной, лицо размыто. Его рука – на её горле. Ласково. Почти.
Её дыхание сбилось. Стало коротким, прерывистым, как будто она пробегает мимо собственных жизней. Но ноги замедлялись, грудная клетка сжималась. Было ощущение, что зеркало дрожит и готово впустить её туда, где она уже не справлялась.
– Остановись, – сказал голос за спиной.
Она резко обернулась. Он снова стоял там. Холодный. Прекрасный. Притягательный, как боль, которую так и не признали.
– Зачем ты здесь?
– Чтобы ты не свернула раньше времени.
– Ты всё время появляешься, когда я на грани.
– Потому что ты всегда на грани.
Она подошла ближе.
– Ты реальный?
Он чуть усмехнулся.
– Я – как ты. Но без страха. А это делает меня, мягко говоря, неудобным.
– Тогда почему ты притягательный?
– Потому что ты всё ещё хочешь не выздоравливать, а быть понятой.
У неё по спине прошёл холодный ток. Желудок сжался, дыхание застряло где-то в ключицах.
Он подошёл ближе. Слишком. Грудь не слушалась – воздух входил коротко, вырываясь рывками.
– Ты хочешь поцеловать меня или ударить?
Она не ответила. Пальцы непроизвольно сжались в кулаки, ногти впились в ладонь.
Он наклонился к уху. Его дыхания не было слышно – и именно поэтому её собственное казалось оглушительным.
– Вот и проблема, – прошептал он. – Ты не различаешь. Уход и разрушение одинаково сексуальны, когда тебе некуда бежать. Она почувствовала, как мышцы живота свело судорогой.
Он выпрямился.
– Идём.
– Куда?
– К ней.
– К кому?
В его глазах впервые появился мягкий, почти тёплый свет.
– К той, кого ты оставила ждать.
Они шли по коридору. Стёкла дрожали, и каждое отражение било по телу, как удар. В груди – спазм, по позвоночнику побежали холодные мурашки. Отражения становились всё более искажёнными: она кричит, она ползёт, она плачет в шкафу, она стоит без глаз.
Остановились. Перед дверью.
Ты не обязана заходить. Но если не зайдёшь – она подумает, что ты опять не пришла.
Она шагнула.
Комната была детской – по ощущениям. Игрушки. Плед. Книжка на полу. И девочка в белом платье. Босая. С ключами на шее. Внутри пахло сухими книжными страницами, пластиком советских кукол, нафталином из шкафа и мягким молочным мылом, которое растворялось в воздухе лёгкой, почти хрупкой чистотой.
– Ты опять опоздала, – сказала она, не поворачиваясь.
Героиня будто споткнулась внутри себя. Колени подогнулись – не от боли, а от узнавания.Она подошла. Опустилась медленно, сев на пол, как садятся к могиле – не потому, что надо, а потому что сердце сжалось в комок.
Не говоря ни слова. Они просто сидели. Долго. Без времени. Без необходимости объяснять.
– Ты уйдёшь снова? – спросила девочка.
– Нет. Я просто ещё не всё вспомнила.
– А он?
– Он что?
– Он ведь тебя знает.
Она кивнула.
– Да. И это пугает больше всего.
Позади раздался щелчок. Она обернулась. Он стоял у выхода. Молча. Смотрел.
В его руке – её старый школьный портфель. Кожзаменитель тёплого коричневого цвета, с лёгкими заломами на крышке, будто он всё это время ждал в темноте, сохраняя её следы.
И в его глазах не было ни желания, ни жалости. Только правда.
Она не сразу подошла. В груди всё тянуло вниз, к животу, дыхание стало рваным. Что-то в его руке… было слишком личным. Как будто он держал не портфель, а то, что она когда-то прятала под подушку – и молилась, чтобы никто не нашёл.
– Это не твоё, – сказала она. Голос прозвучал сипло.
Он пожал плечами.
– Но ты забыла. Значит, пока ничьё.
– Ты не имеешь права.
Он подошёл ближе. Сунул рюкзак ей в руки. Плечи сразу поехали вниз – вес ударил в суставы. Тяжесть была не только в предмете: будто вместе с ним ей вернули все недоплаканные ночи.
– Что там?
Он посмотрел на неё спокойно:
– Тебе решать. Но если не откроешь – так и будешь носить. Всю жизнь.
Она открыла. Сверху – школьная фотография. Та самая, где она смотрит в сторону. На других – улыбки, на ней – вопрос.
Дальше – записка, изорванная, с пятнами. Она не помнила, что писала её. Но сразу знала, чья рука:
Если я исчезну – пожалуйста, скажи, что это не потому, что я плохая. Просто не выдержала.
Пальцы дрожали так, что лист чуть не выпал. Горло сдавило, в ушах зашумело.
Потом – кассета без наклейки. Чернильный отпечаток пальца. Кожа ладоней похолодела, дыхание сорвалось. Она вздрогнула и резко захлопнула рюкзак, будто он обжёг.
– Почему ты принёс это?
– Потому что ты хотела правду.
– Я хотела понять, кто я.
– А ты правда думаешь, что это – разные вещи?
Он сел рядом. Не близко. Но напротив. Так, как садятся те, кто не уйдёт, если начнётся слёзы. Не подбодрит. Просто – останется.
– У тебя есть выбор, – сказал он. – Ты можешь уйти отсюда. Найти простую дверь. Там будут свет, еда, чувства без обострения.
– А если нет?
– Тогда пойдём туда, где будет вспоминать больно, но жить – возможно.
Она молчала.
– Ты боишься?
– Сдохнуть от воспоминаний – не то же самое, что умереть. Я это уже знаю.
Он кивнул.
– Тогда вставай.
Она встала. Ноги предательски дрожали, будто от холода.
И вдруг – резкий звон. Сначала тонкий, потом – будто разорвалось стекло в воздухе. Все зеркала в Зоне Отражений лопнули. Один за другим. Звук шёл в тело: грудная клетка содрогнулась, зубы звенели.
Он поднялся тоже. Без страха.
– Что это? – спросила она.
Он посмотрел на неё. В этот раз – иначе.
– Город понял, что ты начала. А значит, теперь он будет играть по-настоящему.
– Он?
– Он – это ты. Та, кто его построила, когда всё остальное рухнуло.
Она выдохнула. Воздух вышел рывком, грудь будто разжали.
– Как зовут тебя?
Он молчал. Потом сказал:
– Когда ты сможешь называть себя, не стыдясь – тогда и я скажу своё имя.
Он развернулся. И пошёл в сторону, где не было дороги. Просто пустота. Она последовала.
На последнем стекле, которое ещё не лопнуло, осталась надпись:
Ты всё ещё думаешь, что хочешь любви. Но на самом деле – ты хочешь доказать, что её недостойна.
…И вдруг – мелькание: реальность. Тот самый утренний момент: она стоит в лифте, сжимает в кармане ключ от квартиры – и не помнит, зачем вышла. На экране телефона вспыхивает сообщение от начальника:
«Уточни, ты с нами или опять в прострации?»
Плечи сжались. Пальцы на ключе оставили белые следы. Ответ был прост:
Я больше не с вами. Даже если ещё не ушла.
Глава 3. Зона невозврата
Сначала ей снился двор. Тот самый, где асфальт был в выбоинах, а летом клали доску через лужу – и все играли, будто это мост над пропастью. Где запах черёмухи смешивался с горелым сахаром от соседки с третьего, а из окон кричали: «Домой! Ужин стынет!»– но никто не уходил, пока не темнело совсем.
Она сидела на ступеньках, играя с камешком. Он был серый, с белой прожилкой – как трещина в стекле, только красивая. Рядом валялся мяч. Простой, пластиковый. И голос отца:
– Долго гуляешь, Степашка.
Она обернулась. Он стоял в проходе между подъездами, в старой куртке, от которой пахло сигаретами «Космос» и чем-то тёплым – как хлеб прямо из печи.
– Ты злишься? – спросила она.
Он усмехнулся:
– Я голоден как волк, но я не страшный. Идем есть. Мама ждет.
И подмигнул. По-детски.
Она подбежала и уткнулась носом в него носом. Он поднял её на руки, так легко, как будто вес её был меньше воздуха. Он любил её подбрасывать вверх, как будто проверял, точно ли она умеет летать.
– Ещё давай! – смеялась она, запрокидывая голову, а воздух звенел её голосом.
Иногда казалось – еще чуть выше, и она дотронется до неба. До тех самых облаков, которые, как он говорил, сделаны из сахарной ваты.
– Главное – не бойся, – шептал он, ловя ее обратно. – Я всегда поймаю.
Она тогда верила. И в сахарные облака, и в то, что, если падаешь – тебя подхватят.
– Не теряйся и не забывай путь.
– А если забуду?
– Тогда путь сам найдёт тебя. А ты держись за камешек. Или за себя.
Он растворился в свете окна. А она вдруг увидела себя со стороны: маленькая девочка в растянутых колготках и с лохматой чёлкой. Рядом – игрушка: зайчик, облезлый, с бантом набок.
Степашка. Когда-то она не засыпала без него. А потом – оставила. Забыла. В комнате. В себе. В прошлом.
Сейчас у неё не было ни игрушек, ни веры в то, что кто-то подхватит. Только сон, который оказался ближе к правде, чем любое утро. И чувство: если не проснуться по-настоящему сейчас – что-то будет утеряно навсегда.
Она проснулась в движении.
Свет мелькал за окнами – электрический, рваный, будто город мигает: то показывает лицо, то прячет. Но это был не поезд. Стены были слишком мягкие – обиты бархатистой тканью цвета топлёного молока. Воздух пах розмарином, мокрым камнем, озоном после грозы. И ещё чем-то. Словно здесь когда-то плакали, а слёзы впитались в стены.
Она сидела в кресле, застёгнутая, как ребёнок в автолюльке. Только ремня не было – лента, мягкая, но невозможная к снятию. Уютная и окончательная.
Сбоку мерцала панель со странными символами. Они переливались, как калейдоскоп, забытый в шкафу после нового года девяносто первого. Символы ничего не значили. Или значили всё.
– Где я? – прошептала она, сама не уверенная, жива ли. Голос был сухой, губы слиплись.
Сначала пришла тишина. Но это не было молчание – это было присутствие. Ждущее. Как отец в коридоре, когда ты задержалась во дворе и не знала: накажет или обнимет.
Экран дрогнул. На нём проступили слова:
ЗОНА НЕВОЗВРАТА. ПРОДОЛЖИТЬ?
Сердце ударило. Не страх – узнавание. Это слово, невозврат, было рядом всегда: в детских письмах, так и не отправленных. В утренниках, на которые не пришли. В чувствах, от которых вовремя уходили другие.
Она попыталась пошевелиться – тело слушалось, но нехотя, как будто устало от сомнений.
– Вернуться нельзя? – спросила она у экрана.
Ответа не последовало.
Ответ был не текстом. Он был вибрацией, как будто капсула тихо рассмеялась. И потом, откуда-то сверху, – голос. Мягкий. Не человеческий не потому, что чужой. А потому что слишком добрый для людей.
– Возврат – иллюзия. Есть только путь вперёд.
Голова стучала не болью, а вопросами. Всплыли обрывки: девочка с фантиками, голос в динамике, зеркало с трещиной. Но всё это казалось не её. Или уже не её.
Кресло дрогнуло снова. Как лифт, что теряет опору – и ты на секунду не знаешь, жив ты или уже вспоминаешь. Пространство потекло: боковая стена исчезла, и мир развернулся за стеклом. Капсула двигалась сквозь город – или город сквозь неё.
Она попыталась закрыть глаза, но не смогла – веки слушались, но что-то внутри отказывалось погружаться в темноту. Снаружи – не улицы. Фрагменты. Как слайды чужой жизни. Или её?
Сначала – обрывки:
Мама моет пол, не глядя в глаза.
Девочка сидит на лестнице. Держит дневник, не решаясь открыть.
Подросток рвёт письмо. Или почти рвёт. Потом прячет.
Затем – другое. Не воспоминания. Возможности.
Женщина улыбается сыну, без усталости. Девочка поёт – не пряча глаз. Подросток берёт билет и едет. Не рвёт. Не ждёт. Не боится.
Это были тропы. Не прошлое и не грёзы. А то, что могло стать настоящим. Если бы когда-то она выбрала не «выжить», ажить.
Дыхание било в стекло, и ей казалось: стоит дотронуться ладонью – и можно туда. Внутрь картинок. Но тогда исчезнет всё остальное. Всё, что есть сейчас. Даже если это боль.
И в этот миг исчез город.
Осталась только она. И движение вперёд.
Капсула замедлилась. Остановилась мягко – словно не закончила путь, а сделала паузу. Передышку.
Она открыла глаза. Вокруг – пространство без времени и формы. Стены, потолок, пол отливали перламутром, как раковины, в которых жили заброшенные мысли. Всё было округлым, без углов – как в утробе. Или во сне без пробуждения.
В центре – стеклянный стол. Под ним – вода. В ней – предметы, как в тихом сне:
Детский рисунок, где солнце смеётся.
Ключ от двери, которую не открыли.
Чашка с трещиной – та самая, из дома, которого уже нет.
Фраза, вырезанная из газеты: «…СПАСАТЬ УЖЕ БЫЛО НЕКОГО».
И записка: «я знала». Почерк – её. Но не из этой жизни.
Возле стола стояла женщина в белом. Точнее – в платье, сотканном из тонкого стекла. Оно не отражало свет – оно собирало его внутри, как будто запоминало. Платье казалось невесомым, но хрупким до боли. Смотрела – и было ощущение, что треснет не ткань, а она сама.
Это платье было создано не для того, чтобы носить. Оно существовало лишь затем, чтобы его заметили. И тут же забыли.
Женщина была невысокой. Лицо – знакомое. Не зеркальное, а будто со старого фото: выцветшее, но родное. В её глазах не годы – недожитая жизнь.
– Ты пришла, – сказала женщина. – Поздно. Многое уже размыто. Но ты пришла. И значит – не всё потеряно.
Героиня дрогнула, кожа на руках покрылась мурашками.
– Кто ты?
– Ты. Но не из зеркала. Я – из того выбора, который ты не сделала. Там, где молчание оказалось проще, чем шаг. Где знакомая боль – безопаснее, чем неизвестная свобода.
– А где была любовь? – спросила героиня неожиданно даже для себя.
Женщина улыбнулась. Грустно, но мягко:
– Там, где ты не искала. В каждом взгляде, который ты не выдержала. В каждом прикосновении, от которого отпрянула. И в каждом своём «нет»,сказанном себе, а не другим.
– Мне это снится?
– Пока – да. Но сны здесь не только твои.
Она замерла. В нос ударил резкий запах нафталина – тот самый, из бабушкиного шкафа, где висели зимние пальто. И вместе с ним пришло слово, чужое, но произнесенное так близко, будто внутри нее: «держись».
Она никогда так не говорила. Слишком взрослое, слишком уставшее. Но слово оказалось в ней – как память другой жизни, в которой она была не одна.
Женщина кивнула на стол.
Из воды поднялся образ: девочка с зайчонком. Потом – та же девочка, постарше, в ванной, с пустыми глазами. Лента красная – на бортике. Записка: «я не справилась».
– Это могло быть, – сказала женщина. – Но не случилось.
– Но я думала об этом, – прошептала героиня.
– И этого достаточно, чтобы след остался.
Она помолчала.
– Это не приговор и не наказание. Это – освобождение. Ты не должна становиться всем, кем могла бы. Тебе достаточно быть собой. Но – по-настоящему. И это возможно только тогда, когда решаешься смотреть прямо в лицо. Даже себе.
Тишина сгустилась. Стены дрогнули, будто вздохнули. Воздух стал плотнее, влажнее, и внутри – что-то провернулось, словно щёлкнул невидимый замок.
Женщина в стеклянном платье взглянула с сожалением:
– Он идёт. Я не могу оставаться. Он будет выглядеть как ты хотела. Но он не будет тем, кого ты ждала.
Её голос дрогнул не от страха – от ясности, древней, как усталость.
– Моё место – только до порога. Я – напоминание. Пока ты смотришь внутрь, я рядом. Но если войдёшь в иллюзию – зеркало перестанет держать отражение.
Она опустила взгляд. Платье засветилось изнутри мягким треском, как если бы свет ломался о стекло.
– Чтобы ты не путала меня с ним, я должна исчезнуть.
И она исчезла. Не ушла – стала светом.
Сначала пришёл запах. Табак. Недопитый кофе. Шероховатость старого свитера и горечь ноябрьского воздуха. Всё это заполнило пространство так плотно, будто стены распахнулись.
Слова не были нужны. Она уже знала, кто здесь.
Очертания появились зыбко, как в дымке. Потом – шаг. Потом – взгляд. И вот он стоял перед ней: тот же и не тот. Тот, кем она когда-то его придумала. Слишком красивый. Слишком отчуждённый. И абсолютно невидимый для всех, кроме неё
– Ты молчала, – его голос прозвучал как не упрёк, а приговор.
Она сглотнула, и вдох застрял между ключицей и горлом.
– Я боялась.
Он кивнул едва заметно, и улыбка тронула его губы – почти ласковая, почти нежная.
– Я знаю.
– Ты меня сломал, – сказала она. Голос дрогнул, но не сорвался.
– Нет, – он шагнул ближе, и воздух между ними стал вязким, как густой мед. – Ты выбрала меня. Я – форма твоей боли. Та, которую ты знала лучше всего.
Её взгляд метнулся к его глазам – и там вдруг мелькнули кадры: не он, а все её «предательства себя». Когда ради тишины. Ради любви. Ради того, чтобы не быть «слишком».
– Потому что я не умела иначе, – прошептала она.
Он усмехнулся мягко, будто жалея её детскую наивность:
– Но выбрала всё равно.
Воздух сжался, будто его втянули внутрь комнаты. Потолок едва заметно скрипнул, как старый лёд, готовый треснуть. Свет лампы дрогнул – не погас, но стал колючим, словно каждая крупинка пыли превратилась в крошечный осколок стекла.
Она ощутила, как ладони стали влажными. Не от страха даже, а от чего-то первобытного – как перед прыжком в холодную воду. Плечи свело дрожью, дыхание вырвалось рывком.
Он был слишком близко. Но не касался.
– Ты держишь меня? – её голос был тише шёпота, но стены отозвались эхом.
– А ты как думаешь?
Она застыла, глядя прямо в его глаза. Там не было ни тепла, ни жалости – только зеркало.
– Ты не уйдёшь?
Он молчал. Смотрел. Глубоко, медленно, как будто прощался по-настоящему.
Она закрыла глаза. В висках загудело. Тело вспомнило свою смертность.
– Спасибо, – сказала она. – Но теперь… хватит.
Когда открыла глаза – его не было. Просто исчез. Без тени. Без звука. Лишь запах дождя на асфальте и лёгкость – как после чемодана, который больше не нужно тащить.
Перед ней стояла дверь. Обычная. Деревянная, с латунной ручкой. Вся исцарапанная. Кто-то пытался вырезать слово, и сохранилась только одна буква: Я.
От двери пахло старой бумагой, лимонной цедрой и мокрой школьной формой. Плечи напряглись, словно кто-то удерживал их. Не страх – память.
А если там не я?
Внутри что-то кивнуло. Не мозг. Не сердце. Глубже.
Она протянула руку. Что-то внутри будто напряглось – не страх, а… узнавание. Как если бы она уже держалась за эту ручку. В другой жизни. Или в той, где всё пошло не так.
Ладонь зависла в сантиметре от ручки. И в этот момент за спиной что-то щёлкнуло.
На стене проступила ещё одна дверь. Та, которую не выбирают. Она выглядела так, будто была всегда. Без ручки. Только выжженное клеймо:
ДЛЯ ТЕХ, КТО ТАК И НЕ ВОШЁЛ.
И в этот миг ей стало не по себе. Потому что внутри отозвалось не одно «я». Несколько. И одно из них шептало:
«Ты ведь могла пойти туда. Остаться. Там тепло. Там боль знакомая. Там зеркало гладкое».
Она закрыла глаза.
И услышала внутри:
Назад нельзя. Но можно – снова. Через себя.
Она сделала шаг. Медленный. Плечи сжались, но не от страха – от внутреннего треска. Будто в теле лопалась паутина: тонкая, почти незаметная. Та, что годами держала её от движения. Каждый шаг отзывался воспоминанием.
Как она молчала, чтобы не мешать.
Как улыбалась, когда хотелось кричать.
Как держала, пока руки не начинали дрожать от усталости притворства.
И дверь открылась – без усилия. Просто… приняла. Как будто ждала. Всю жизнь.
Внутри – снова тишина. Но не пустая. А плотная, вязкая. Наполненная чем-то древним, как запах старой школьной библиотеки: пыль на корешках, пожелтевшие страницы, утренний свет, скользящий по паркету с трещинами.
Комната была другой – не белый купол и не бархат капсулы. Здесь всё казалось… домашним, но в искривлённом, навязчиво-подозрительном смысле. Как будто она вернулась в квартиру, где когда-то жила – и которую потом вычеркнула.
Воздух был густым, как после несказанных слов. Казалось, стены слышали слишком много.
На стенах – фото. Настоящие. И фальшивые. Её – и не её.
Она подошла ближе. На первом фото – она в белом халате и с микроскопом. Как будто школьная олимпиада. Только она никогда не увлекалась биологией. И не помнила этого лица – слишком уверенное. Слишком чужое.
На другом – девочка на коленях у мужчины. Лицо – размыто. Вроде как папа. Но нет. Слишком высокий. Руки – чужие. А запах…Она вдохнула —и почти закашлялась. Запах неуловимый, но липкий. Смесь табака, лосьона после бритья и тревоги, которая прилипает к коже и остаётся на одежде.
Фантазия? Или то, что вытеснено?– пронеслось.
Сердце отбивало ритм, как будто сигнализируя: это важно. Это опасно. Это было.
Фото начали «дышать» – едва заметно. Как будто память под кожей оживала. И в ней – дрожь. Лёгкая, тянущаяся из детства.
Рядом – кадр: она за столом. Но лицо её чужое. Как будто кто-то примерял её тело, пока она отсутствовала.
Она ощутила, как пальцы подрагивают. Левая рука сжалась в кулак – автоматически. Правая – прижалась к груди, будто хотела закрыть то место, где всё дрожит.
– Это ведь не я… или я?
Голос был её, но почти не звучал. Он шёл из горла, пересохшего от узнавания.
Из глубины комнаты донёсся скрип. Как если бы старая память встала с кресла, в которое её насильно усадили.
На письменном столе – старый дневник. Открыт на странице, где вместо слов – рисунки. Дом с высокой крышей. Девочка в окне. И подпись внизу:
Я не ушла. Я прячусь.
Слёзы подступили неожиданно. Не трагедией, а воспоминанием о том, чего не было. И вдруг – голос. На этот раз – детский. Её.
– Не забудь меня, ладно? Если ты забудешь, я останусь здесь навсегда.
Она обернулась. В углу стояла девочка – лет шести. В руках – зайка. Потёртый. Один глаз пуговичный, другой – пришит заново.
– Ты та… – начала героиня.
Девочка кивнула.
– Та, кого ты не забрала.
Девочка стояла босиком. На полу – разбросанные фантики, выцветшие рисунки, порванные листы. Комната – как будто была когда-то её. Но забыта. Закрыта. Законсервирована в ожидании.
– Ты пришла? – спросила девочка. Голос звучал не жалобно, а спокойно. Как будто знала: придёт. Но не раньше.
Героиня кивнула. Губы дрогнули, но не произнесли ничего. В горле – ком, в груди – треск, как будто кто-то отлеплял боль от ребра.
– Почему ты не взяла меня тогда? – тихо спросила девочка.
– Я… Я боялась.
– Меня?
– Себя, – прошептала героиня.
Она опустилась на корточки. Они оказались на одном уровне. Девочка смотрела внимательно. Без осуждения. Как будто не ждала извинений – только правды.
– Я не знала, что ты осталась, – сказала героиня.
– Знала. Просто сделала вид, что это не важно.
– Но ты ведь всё ещё здесь?
– Да. Потому что ты не забрала то, что чувствовала тогда. Оставила. И пошла.
Вдруг комната дрогнула. На стенах замерцали старые кадры:
– отец, в шерстяной кофте, пахнущей сигаретами «Космос», подмигивает;
– утро в 90-х: шершавый хлеб с маслом, ковер, по которому больно падать;
– пельмени в эмалированной кастрюле, где вода сбегала, и никто не ругал – потому что все были заняты тем, чтобы просто дожить до вечера.
– Ты ведь тогда решила: я тебе мешаю, – вдруг сказала девочка.
– Я подумала: мне нужно быть сильной.
– А я мешаю быть сильной?
– Нет. Ты просто… живая.
Они молчали. Между ними – детский зайка. Героиня протянула руку.
– Можно?
Девочка крепко прижала его к себе. А потом – медленно, осторожно – протянула.
– Если пообещаешь, что не потеряешь.
– Я не буду сильной всё время, – сказала героиня. – И я не оставлю тебя снова.
Они обнялись.
Не быстро, не по-киношному. А как обнимают того, кого долго не было. Обнялись – и в груди, наконец, что-то разжалось. Не радость. Не облегчение. А место. Освободилось место. И впервые за долгое время – ей захотелось, чтобы кто-то держал её за руку. Не чтобы спасти. А чтобы быть рядом.
Но пока – она держала себя. Так, как хотела бы, чтобы держали тогда.
Когда героиня открыла глаза, комната исчезла. Она снова была в капсуле. Тот же бархат. Те же мягкие стены. Но что-то было иначе. На коленях лежал зайка. И – ключ. Деревянный. Потёртый. На нём – гравировка:
Вернуться – значит взять с собой. Всю.
Впереди показалась новая станция. Медленно приближалась.
На стекле всплыла надпись:
СЛЕДУЮЩАЯ ОСТАНОВКА: ОН. НО ТЕПЕРЬ – НА ТВОИХ УСЛОВИЯХ.
Героиня улыбнулась впервые. Не потому, что стало легче. А потому что стало честно.
Она сжала зайку в руке. Закрыла глаза. И прошептала:
– Поехали.
Капсула дрогнула. Свет вокруг стал меняться – от медового до стального, будто город вновь решил сменить облик.
На стекле проступила новая надпись:
ВНИМАНИЕ. АКТИВИРУЕТСЯ ГОЛОС. ОН ЗНАЕТ БОЛЬШЕ, ЧЕМ ТЫ ХОТЕЛА БЫ ВСПОМНИТЬ.
Героиня нахмурилась.
– Какой ещё голос?
Тишина – как всегда – ответила первой. А потом, почти шепотом, в её голове прозвучало:
Ты ведь не обо всём рассказала. Даже себе.
Капсула начала замедляться. Станция впереди мерцала мягким светом, и над ней светилась табличка:
ТОЧКА: ОСОЗНАНИЕ. ГОЛОС УЖЕ РЯДОМ.
Героиня выдохнула. Она ещё не знала, что за голос её ждёт. Но чувствовала: его слова невозможно будет забыть. И, возможно, именно с этого начнётся её настоящая память.
Глава 4. Голос, который всё знает
Она открыла дверь.
Ожидала что угодно: тьму, голос, пафосный свет, как в плохом сериале про второе пришествие. Но за дверью… был коридор. Самый обычный, как в старых советских домах: линолеум, скрипучие панели, ностальгия по запаху тушёной капусты и случайной тревоге.
На стене висела табличка:
ИНСТРУКЦИЯ ПО ВЫЖИВАНИЮ. ТОЛЬКО ДЛЯ ТЕХ, КТО УЖЕ НАЧАЛ.
Под ней – ничего. Лист был сорван. Края – неровные, как будто кто-то с жадностью выдрал ответы.
По левую руку стоял автомат. Не с водой. С фразами. Почти музейный экспонат: ржавые углы, потёртое стекло, и под ним – кнопки, где вместо газировки предлагали готовые ответы. При её шаге внутри что-то дребезжало – тот самый пустотелый звон железа, знакомый тем, кто хотя бы раз бросал монетку в советский автомат с газировкой.
Под стеклом – кнопки с подписями:
– СДЕЛАЙ ВДОХ (ЕЩЁ ОДИН, ДАВАЙ, ВДРУГ СРАБОТАЕТ)
– НЕ ДРАМАТИЗИРУЙ (А ХОТЯ НЕТ, ДРАМАТИЗИРУЙ, ТЕБЕ ИДЁТ)
–ТЫ СИЛЬНЕЕ, ЧЕМ ДУМАЕШЬ (НО, ЕСЛИ ЧЕСТНО, СТАТИСТИКА СПОРНАЯ)
– НАЖМИ, ЕСЛИ БОЛЬШЕ НЕ МОЖЕШЬ (НУ И ЧТО ТЫ ПОСТОЯННО СЮДА ЖМЁШЬ?).
Она ткнула в последнюю.
Автомат глухо вздохнул – как человек, которого разбудили в его единственный выходной, – и со скрипом выдал фантик.
Он упал в металлический лоток с коротким «дзынь» – таким знакомым, что внутри сразу кольнуло воспоминание: лето, железо, монетка и липкий стакан газировки.
На фантике, корявым почерком, было написано:
А если можешь – что тогда? Неудобно вышло, да?
Она фыркнула. Хотелось и смеяться, и плакать. И ещё кофе. Но тут в стене открылся люк.
– Не иначе как в „Алисе“, – сказала она. – Только без кота. И без чашки чая. А зря.
Из люка потянуло тёплым воздухом, пахло мёдом и древесной пылью. Где-то в глубине мигал тусклый зелёный огонёк, как у старых телевизоров, когда они уже выключены, но ещё что-то помнят.
– Ладно, голос, который всё знает. Давай покажи себя.
Она полезла внутрь, сунув фантик в карман. Не потому, что верила в магию обёрток – просто рука сама туда положила. Как будто память тела решила: ну мало ли, пригодится, ты ж любишь потом пересматривать старое и страдать.
Справа открылась дверь. Просто так – без театра, без зловещего скрипа. Настежь. Как будто город устал ждать. За дверью оказался еще коридор. Узкий, но бесконечно длинный, как очередь в поликлинике 90-х. Обои – в мелкий цветочек, чуть облупленные, пахнущие терпким, как бабушкин одеколон, временем. Где-то капала вода. Где-то играл саксофон. Или, может, это был холодильник на последнем издыхании.
И шёл голос издалека, но точно про неё:
– Ну конечно, пошла. Не разобравшись. Без плана. С ключом от номера, которого не существует. Классика.
Героиня вздохнула.
– А ты не мог раньше начать вещать? До того, как я разговорилась с автоматом?
– Я начинал. Но ты меня игнорировала. Как и все остальные внутренние сигналы.
– Очаровательно. У меня, значит, интерактивный внутренний критик. В стерео.
– Я не критик. Я голос, который всё знает. Просто ты слушаешь только тогда, когда тебе уже деваться некуда. Типичная ты.
Она шла по коридору, а стены, кажется, слегка сдвигались. Или подмигивали. Или у неё начался визуальный психо-артхаус. На одной стене висела фотография – девочка в плюшевом комбинезоне ест снег. Подпись:
Ты думала, тогда было хуже. Но нет – ты просто ещё не умела понимать.
Дальше – окно. За ним – не улица, а комната. Её собственная, лет в 14. Там она лежала на кровати и смотрела в потолок. Без телефона. Без наушников. Только потолок и гром внутри. Надпись на стекле:
И что ты сделала с этой тишиной? Задушила. Ну ладно, бывает.
– Мне точно надо это всё видеть?
– А ты как хотела? Рост – это не глянцевый календарь. Это стенгазета со всеми твоими провалами. Придётся смотреть.
Коридор свернул – буквально. Он взял и согнулся под углом, не спрашивая. Как жизнь, которая никогда не идёт прямой дорогой, даже если ты на это рассчитываешь.
В углу стоял торшер. Прямо на полу была нарисована стрелка:
Нажми кнопку и прими всё. Кнопки не было.
– Очень смешно.
– Спасибо. Я стараюсь, – ответил голос уже тише, без ухмылки.
Вдруг свет выключился. Совсем. В темноте вспыхнул один экран. На нём – она. В настоящем. Стоит в этом же коридоре, смотрит в экран. На экране надпись:
Ты здесь. Всё остальное – догонит.
– Ну вот и молодец, – отозвался Голос. – Дальше не страшно. Только честно.
Свет включился внезапно – как у лампочки, которую дернули за шнурок в подъезде. Коридор расступился, и перед ней распахнулась дверь с табличкой:
ИНФОРМАЦИЯ ДЛЯ ТЕХ, КТО ВСЕ-ТАКИ РЕШИЛСЯ.
– Ну вот, – буркнула она. – Сейчас начнётся то, от чего обычно отворачиваются.
Она вошла. Комната оказалась круглой. Потолок – стеклянный, над ним плыли облака, а может, это были мысли. По стенам – экраны.
На одном – она, семь лет: стоит в школьной форме, держа в руках дневник и смотрит, как будто хочет провалиться сквозь пол.
– Первая яма, – сказал Голос. – Ты решила, что проще молчать, чем падать.
На другом – семнадцать лет: куртка с чужого плеча, тетрадь с каракулями и подпись: если никто не видит – существует ли это вообще?
На третьем – её комната месяц назад: гора посуды, свеча на подоконнике, и та самая нота в воздухе: ещё чуть-чуть – и я сорвусь.
– Когда рушится свой мир, чужой не удержишь, – его голос зазвучал мягче.
Экран за экраном словно складывались в панораму: разные годы, но одна и та же поза – то исчезнуть, то спрятаться, то сказать, что «норм».
И вдруг в центре комнаты пол дрогнул, как будто под ним затаилось дыхание. Из этого дрожания медленно вырос стул. На нём – человек. Или не совсем человек. Голос обрёл очертания. На вид – смесь стендапера, философа и вашего самого раздражающего друга из студенчества, который всё время цитировал Кастанеду, но жил у мамы.
– О, пришла. Я уж думал, ты свернёшь в коридор «Отрицание».
– Там ремонт, – ответила она.
– Знал, сработает.
Он встал. Был он одет… странно. Пиджак в клетку, шорты, носки с лимонами и ботинки цвета мокрого двора после ливня. На голове – наушники. Но не для звука. Для заглушения.
– Кто ты?
– Голос. Который всё знает. Но не всегда вовремя говорит. Потому что ты – глуховата на инсайты.
– Приятно. А это что, театр сознания?
– Почти. Только у нас нет суфлёров. Тут ты – и весь твой архив. Всё, что ты слышала, но не поняла. Сказала – и не заметила. Почувствовала – и убежала.
Он подошёл к пульту.
– Это была витрина, – сказал он. – Теперь посмотрим, что ты сама пыталась спрятать.
Он щёлкнул тумблер. Экраны потухли, а стены слегка зашипели и зажили своим светом. Пахнуло пылью и озоном. Кадры замелькали один за другим, будто не фотографии, а фильм:
– Она в двадцать пять, говорит: «Мне норм. Я справляюсь»– и сжимает кулак под столом.
– Она в тридцать два, пьёт вино и говорит: «Да всё уже прошло»– и трет кольцо на пальце, которого больше нет.
– Она вчера, смотрит в зеркало и шепчет: «А если я не справлюсь?».
– Вот и догнали, – сказал Голос. – Архив всегда заканчивается сегодня.
– Стоп, – сказала она. – Я пришла не за этим.
– Ты пришла, потому что больше не можешь не слышать себя. Просто ты забыла, как выглядит правда, когда она без макияжа.
Он нажал кнопку. Потолок исчез. Вместо него – небо. Детское. То самое, где она когда-то лежала на траве и думала, что станет актрисой, художницей, кем угодно – лишь бы никто не плакал.
– Вот с этого всё и началось, – сказал голос.
– Что?
– Ты хотела всех спасти. Кроме себя.
Она закрыла глаза. И вдруг перед ней всплыло: кухня… Мама, сидящая на табуретке, с мокрым лицом. Тарелка с недоеденным супом, ложка в ней дрожит от руки, которая больше не держит силу. Рядом – папа, молчит и курит, уходит в дым, будто его тут никогда и не было.
И маленькая она – босиком, сжимает пальцы ног о холодный пол, будто это удержит дом от распада. Смотрит на взрослых и не думает словами – только чувствует кожей: «Если я заставлю маму улыбнуться – станет легче. Если папа не нахмурится – можно будет дышать. Если я стану тихой, удобной, весёлой – может, они перестанут плакать».
Это решение не звучало словами. Оно просто осело внутри, как кость в горле:
«Я должна их спасти. Я обязана.»
Только о себе она тогда не подумала. Потому что себя спасать было некому.
Она опустилась на пол. Тело стало тяжёлым, как после долгой болезни, и в груди зияла пустота – будто вырвали что-то главное, оставив гул. Секунду ей показалось, что даже воздух стал плотнее, и каждый вдох рвёт изнутри.
Голос сел рядом. Некоторое время они молчали – и тишина уже не казалась пустотой, скорее признанием.
– Видишь? – сказал он тихо. – Все эти кадры были не случайны. Семь, семнадцать, двадцать пять, тридцать два… и вчера. Они – одно и то же решение, только в разных костюмах. Ты исчезала сама, чтобы держать чужой мир.
Она нервно усмехнулась:
– Слушай, а у тебя нет инструкции или хотя бы карты? – спросила она, сама понимая, как нелепо это звучит.
Голос усмехнулся едва заметно:
– Есть. Только она в следующей главе. Но писать её всё равно тебе.
Он подмигнул. Вытянул из-за спины огромный фантик и протянул ей.
На нём было написано:
Не бойся идти – даже если ты не знаешь куда. Главное – не забудь вернуться. К себе.
Она всё ещё держала фантик в руке, когда услышала, как позади щёлкнул замок.
– Только не говори, что теперь квест с привидениями, – пробормотала она, поворачиваясь.
За её спиной открылась арка. Узкий проход, освещённый мягким фосфорным светом, как будто кто-то высыпал светлячков в банку и дал им задание – не пугать, а поддерживать. Над аркой – неоновые буквы, выцветшие, как старая вывеска над фотосалоном в девяностых:
ПАМЯТЬ. ДО СТЕРЕОТИПОВ.
Голос снова появился – но уже не в строгом пиджаке, будто сошёл с кафедры. На нём был свитшот, чуть растянутый на рукавах, с надписью: Инсайт не приходит по расписанию.
Она фыркнула – слишком нелепо выглядел этот лозунг после только что пережитого крушения.
– Серьёзно? – спросила она. – После всего этого ты пришёл в кофте с шуткой?
– А ты что хотела? Таблицу в Excel? – он улыбнулся краем губ.
И вдруг напряжение спало. В этой абсурдной смене одежды было что-то освобождающее: как будто сама жизнь намекала – хватит держать себя в железном корсете.
Голос чуть наклонился к ней, мягко, без нажима.
– Там будет не страшно. Только честно.
Она вскинула взгляд, в котором смешались тревога и любопытство.
– Что это за место?
– Архив. Ты складывала туда всё, что было «потом разберусь». Поздравляю. Пришло «потом».
Они вошли. Проход сузился, пол стал слегка пружинить под ногами, как в спортзале школы, где пахнет сосной, потом и попытками выжить на физре. По обеим сторонам – стеллажи, коробки, папки:
На одной было написано: зима 88-го. Папа сказал: «Я вернусь» – и не вернулся.
На другой: когда усталость стала стратегией.
Героиня задержала взгляд на коробке, где значилось: всё, когда ты притворялась, что не чувствовала.
– Можем не открывать? – спросила она почти шёпотом.
– Можем. Но тогда ты всё равно туда попадёшь. Только позже. И без меня.
– Убедительно.
Она подняла крышку – и будто приоткрыла старую, зажившую наполовину рану.
Внутри лежала плёнка: тёмная, с матовым блеском, как пересохшая река, где под трещинами всё ещё блестит вода. От неё пахнуло пылью, железом и чем-то сладковато-прогорклым – запахом давно забытых чердаков.
Пальцы вцепились в край крышки, будто хотели отпустить и захлопнуть обратно, но она заставила их удержать. В груди сжалось, дыхание стало коротким, прерывистым, как у того, кто стоит на краю холодной воды и ещё не решается прыгнуть.
Рядом дремал проектор – тяжёлый, с облупившейся краской, с линзой, похожей на замутнённый глаз старика. Она провела пальцами по его корпусу: холодный металл отозвался дрожью в кончиках рук, и эта дрожь пошла вверх по коже, к шее.
Казалось, стоит только включить – и он выплюнет не свет, а целую жизнь.
Голос уже раскручивал катушки. Они зашуршали, как сухие листья под ногами во дворе девяностых, и в этом звуке было что-то до боли родное. Ей захотелось одновременно закрыть уши и прижаться ближе – потому что именно так звучит возвращение туда, откуда ты когда-то убежал.
Катушка дёрнулась, плёнка зашуршала. Голос, словно ведущий странного внутреннего киносеанса, сказал мягко, почти с улыбкой:
– Сегодня в программе – «Забытая девочка и большая тишина».В ролях: мамино уставшее лицо и тень отцовских слов, которые так и не дошли до звука.
Экран ожил. Сначала – белый свет, резкий, будто удар в глаза. Потом из зернистого мерцания проступила картинка: комната, чужая и своя одновременно.
И она – маленькая. В красном вельветовом сарафане, босиком на холодном полу. Стоит неподвижно, как застывшая кукла. Глаза девочки упёрлись в дверь. Смотрит. Не мигает. Словно от того, появится ли за ней кто-то, зависит дыхание дома.
Каждое её «смотрит» – не взгляд, а крик без голоса.
– Я знала, что он уже не придёт.
– Но ты всё равно ждала.
– Я помню… живот будто скручивало узлом.
– Это не живот, – мягко поправил Голос. – Это пустота, которую невозможно было заполнить. Тогда ты и начала строить крепость – из себя самой.
Героиня смотрела на экран. В груди стало тесно, будто кто-то сунул туда коробку со старыми письмами, и они вдруг начали шевелиться, дышать, распирать изнутри.
– А можно… не смотреть всё до конца?
– Можно, – Голос кивнул. – Как и в жизни. Можно отвернуться. Только плёнка всё равно будет крутиться.
Она отвернулась. Слёзы не капали – они шли внутрь, как вода в землю.
Экран дёрнулся, мигнул, и кадры распались в белый свет. На мгновение осталась лишь надпись:
Прощай не всегда звучит вслух.
Она подошла к проектору. Щёлк – и лента остановилась. Тишина повисла густая, как пыль после света.
Героиня долго стояла, будто собирая дыхание. Потом наклонилась к коробке. Между катушек и старых клочков бумаги лежала открытка – детская, неровная, с фломастеровым солнцем в углу.
Кривые буквы дрожали, будто написанные прямо сейчас:
Папа, я тебя очень люблю.
Она не заплакала. Но внутри словно ослабла тугая верёвка, которую годами тянула на себе.
Голос смотрел внимательно, не спеша нарушать паузу.
– Готова к следующей?
– К чему?
– К комнате, где живёт твоя настоящая история. Та, которой ты не делилась даже с собой. Не потому, что прятала – просто не знала слов.
Она не сразу заметила, что экран её телефона вспыхнул.
«Ты где?»
Потом – второе:
«Я не хочу лезть. Просто… скучаю. Иногда мне кажется, ты исчезаешь. Даже когда рядом».
Она всмотрелась в эти слова – как в старую фотографию, где лица почти стёрлись, но чувство всё ещё жгло. Внутри свело – не резкая боль, а тихая тоска по тому, кто всё ещё стучится в её дверь, не зная, как далеко она ушла от себя.
Её подбородок дрогнул, но она всё-таки кивнула. Медленно. Словно проверяла, выдержит ли тело этот согласный жест.
Голос не торопил. Лишь легко обозначил рукой путь. Там, в полумраке, висела табличка. На дереве царапинами было выведено:
КОМНАТА 5. КОМНАТА, КОТОРОЙ НЕ БЫЛО
Цифра зацепила взгляд. Пятая. Будто что-то пропущено до неё – четыре двери, четыре шага, четыре попытки. Она их не помнила. Или не хотела помнить. Но внутри кольнуло: пять – это всегда середина, как перекрёсток. Там, где уже нельзя вернуться в начало, но и конца ещё не видно.
И снова – фантик на полу. Мятый, чуть влажный, словно его только что выронили. На нём кривыми буквами:
Иногда, чтобы найти себя, нужно сначала понять, кого ты прятала.
Она подняла взгляд – и пошла. Впереди тянулся переулок, куда Голос будто звал её. Узкий, как загнанная мысль, он пах сыростью, почтовыми ящиками и чем-то неуловимым, что можно назвать только так: «вчерашняя жизнь».
Асфальт был усыпан сухими листьями. Но это были не листья. Фантики. Сотни. Разного цвета, шуршащие под ногами, как чьи-то забытые обещания.
На стене – стрелка. Ярко-красная, нарисованная губной помадой. Под ней – надпись, будто оставленная наспех:
Туда, где ты свернула не туда.
Она фыркнула, выдохнув сквозь улыбку:
– Ну вот, начинается…
И шагнула за угол. Мир дрогнул и сменился. Как будто её вытолкнули из одного сна в другой.
Комната, в которую она вошла, была… странно пустой. Но не в смысле «нет мебели». А в смысле – «никогда здесь никого не было».
Воздух стоял – густой, неподвижный, как если бы им давно не дышали. Солнце не грело – оно просто висело, обозначая факт своего существования. Окно – одно. И не открывается. На подоконнике – ничего. И в этом «ничего» чувствовалось что-то важное, почти невыносимое.
– Помни, – негромко отозвался Голос, будто из динамика под потолком, – пустые комнаты самые честные: в них не спрячешься за предметы.
Это была Комната, которой не было; то место, которое не выбирают, потому что оно слишком хрупкое, слишком тихое, слишком… слабое.
На стене висела фотография. Она – но будто чужая. Волосы длиннее, плечи ниже, взгляд – не защищающий, а мягкий, почти прозрачный.
Дверь за спиной закрылась сама, без скрипа и предупреждения, будто знала, что так и должно быть.
– Добро пожаловать туда, кого не ждут, – пробормотала она.
Свет менялся – не резко, а как в замедленном фильме, переходя от тёплого медового к сиренево-холодному. В этом свете она увидела другую себя – ту, которую не выбрала, которой не позволила остаться.
У окна сидела женщина. Спиной. Волосы собраны в косу, руки лежали на коленях. На ней было белое платье – то самое, из капли стекла: тонкое, словно оно могло треснуть от одного взгляда. Платье, созданное не для того, чтобы носить, а чтобы быть замеченным. И забытым.
– Я не думала, что ты осталась, – сказала героиня.
Та, у окна, не обернулась. Только слегка качнулась, будто услышала музыку издалека.
– Я не осталась. Меня оставили.
Молчание упало между ними, как плотное покрывало. Тяжёлое, стыдливое.
– Я боялась быть мягкой.
– Ты путала мягкость со слабостью.
– Потому что думать безопаснее.
– И холоднее, – ответила та.
Пауза, длиннее дыхания.
– Я скучала по тебе, – выдохнула героиня.
– А я – по тебе, когда ты была ещё мной.
Тишина снова сжала комнату. Ни упрёка, ни обиды. Только то, что бывает между собой и собой.
И вдруг – звук за дверью. Тихий. Будто шаг того, кого не слышала много лет. Или – того, кого сама не хотела услышать.
Дверь дрогнула. И вошёл он.
Воздух качнулся, словно стены заранее знали – он придёт. Не тот, что причинял боль. И не тот, что манил. Другой. Из сцены, которую давно вычеркнула из памяти, но тело помнило её наизусть.
Он появился без скрипа, без шага – просто был. И посмотрел прямо. Без защиты. Без «ну привет» и «давно не виделись». Просто – как будто и не удивлён, что она здесь.
– Ты думала, меня не существует, – сказал он голосом, от которого поднималась дрожь под рёбрами.
– Ты исчез.
– Нет. Это ты меня вычеркнула. За то, что видел тебя мягкой. А ты решила: мягкая – значит слабая.
Слова застряли в горле. От его взгляда было страшно дышать, но и жить хотелось сильнее, чем когда-либо.
– Я не знаю, что с этим делать, – прошептала она.
– Не делай. Просто останься. Хотя бы на минуту.
Он подошёл. Не нарушая границы, но и не оставляя выхода.
Та, в стеклянном платье, впервые обернулась. И кивнула.
– Попробуй. Посмотри, каково это – не быть сильной.
– Минуты достаточно, чтобы перестроить маршрут, – сказал Голос. – Дальше понесёт.
И комната исчезла. Не взорвалась. Не рассыпалась. Просто стёрлась – как будто её никогда и не было.
Осталась пустота. И слабое эхо:
Попробуй. Посмотри…
А последним в ухо легло:
– Я рядом, пока ты смотришь, – шепнул Голос.
Когда она пришла в себя, под ногами оказался бетон перрона. Воздух пах дождём, подвалами и сладковатым лимонадом из детства.
На табло мигало:
СТАНЦИЯ ОТКАТОВ.
ОТПРАВЛЕНИЕ: КАЖДЫЙ РАЗ, КОГДА БОИШЬСЯ ВПЕРЁД.
Громкоговоритель включился сипло, с интонацией дежурного по вокзалу – и она уловила знакомую насмешливую мягкость:
– Уважаемые пассажиры, просьба занимать свои старые места, – сказал Голос уже как объявление. – Помните: чем привычнее боль, тем выше шанс вернуться. Переход на линии «потом разберусь» и «я в порядке» – справа по ходу состава.
На скамейке сидел старик. Не древний и не седой – скорее временной. Как будто из тех, кто хранит чужие остановки. Куртка его пахла пылью – такой же, как в школьной раздевалке, когда забытые ботинки стоят до весны. В руках – картонная коробка с надписью:
То, что не случилось. 1993 – …
– Извините, это мой поезд? – спросила она почти вежливо.
– Если ты вернулась, значит, твой, – ответил он, не поднимая глаз.
– Я… Я не знаю, хочу ли садиться.
Он только кивнул.
– Все так говорят. А потом заходят. Потому что маршрут выучен телом.
На асфальте темнели следы – маленькие, детские, как будто только что прошли босиком. И запах нахлынул: липкая жвачка с наклейками, лепёшки из песка под подъездом и чей-то легкий запах сигарет «Космос». В голове – как чужие, но до боли знакомые аудиозаписи:
«Хочешь – делай. Только не ной потом»,
«Молчи, не позорься»,
«Никто никому ничего не должен».
Старик достал пластиковый волчок с обломанным краем.
– Знаешь, почему он не крутится?
– Потому что треснул?
– Нет. Потому что его крутили слишком долго.
Он поднял глаза – взглядом, прожившим не одно детство, и словно хотел спросить её по-своему. Но раньше, чем она ответила, между стуком сцепок раздалось другое: Голос, теперь шёпотом в самое ухо, без иронии:
– Вопрос на сегодня простой: если ты можешь не садиться – что тогда? Не в поезде, а здесь. На перроне.
Она повернулась к окнам. Там сидела девочка – её младшая копия. Ноги на сиденье, книжка в руках, прямой взгляд. И девочка спросила без укора:
– А ты снова выберешь – не меня?
Звук дверей прошёл волной по составу. Металлический вздох, знакомый всем, кто садится. Она уже шагнула – и вдруг замерла. Рука легла на холодный поручень, но пальцы не сжали металл. Тело дрогнуло – словно внутри проснулся кто-то, кто давно не решался сказать «нет».
Старик всё так же сидел на скамейке. Смотрел не укоризненно – а так, как смотрят те, кто слишком много раз провожал.
– Знаешь, – сказал он тихо, – в поезда садятся, когда боятся остаться с собой.
Она отвела руку. Не шагнула вперёд и не назад. Просто осталась в этом мгновении, впервые почувствовав: её ноги стоят на перроне не по инерции, а по её воле.
Громкоговоритель щёлкнул в последний раз.
– Маршрут подтверждён, – сказал Голос. – Следующая остановка: СТАНЦИЯ ОТКАТОВ. Дальше решаешь ты.
Глава 5. Станция Откатов
Г