Читать онлайн КНИГА ШУМА бесплатно

Часть 1: Эхо Тепла

Пробуждение было таким же, как и вчера. Медленный прилив стерильного света, беззвучное складывание кровати, тишина жилой ячейки. Протокол Утра запустил свой безошибочный, выверенный до миллисекунды цикл. Но проснулся другой Илиан.

Он сел, и первое, что он ощутил, – это не привычная утренняя тяжесть, не сосущий холод фантомной боли. А нечто иное. Тихое, почти невесомое послесвечение. Эхо тепла. Оно гнездилось где-то глубоко в груди, под рёбрами, хрупкое, как огонёк свечи за толстым стеклом. Он боялся дышать слишком глубоко, чтобы не затушить его.

В санитарном отсеке он посмотрел на своё отражение в диагностическом зеркале. Лицо было тем же – бледное, с тёмными кругами под глазами, с привычной маской нейтральности. Но ему показалось, что на губах остался призрак ощущения. Не улыбки. Скорее, памяти о том, что улыбка возможна. Зелёные строки сканера пробежали по периферии: «Пульс: 60. Давление: 118/78. Уровень кортизола: норма. Эмоциональный фон: стабильный, нейтральный». Система не видела огня. Она видела лишь ровную поверхность стекла, за которым он горел.

Завтрак. Та же безвкусная бежевая паста. Но сегодня её безвкусие было не просто отсутствием вкуса. Оно стало контрастом. Он ел, и каждый глоток этой стерильной субстанции лишь отчётливее подчёркивал ту живую, тёплую точку внутри него. Мир не изменился. Изменился фон, на котором он его воспринимал.

В транспортной капсуле он впервые за много лет по-настоящему посмотрел на других пассажиров. Раньше они были просто частью интерьера, движущимися манекенами. Сегодня он видел их иначе. Он видел их гладкие, отполированные протоколами лица, их стеклянные, ни на чём не сфокусированные взгляды. И в их идеальной стабильности он впервые увидел не норму, а болезнь. Ту самую, которой он сам страдал всю жизнь, не зная её имени. Болезнь пустоты. И ему стало их жаль. Эта жалость была новым, тревожным чувством, и он поспешил спрятать его, опустив глаза в пол.

На входе в Хранилище безличный голос произнёс привычное:

– Индекс стабилен. Доступ разрешён. Добро пожаловать, Архивариус Илиан.

«Индекс стабилен». Какая ложь. Он не был стабилен. Он был живым. Он нёс в себе крошечный, нелегальный узелок тепла, контрабанду смысла в этом мире идеального порядка. Он прошёл в раздевалку, чувствуя себя шпионом, диверсантом, который пронёс во вражескую цитадель не бомбу, а семя.

Когда автоматическая дверь в Сектор 7 открылась перед ним, он вдохнул знакомый запах озона и вечности. Но сегодня он не чувствовал себя его частью. Хранилище больше не было его тюрьмой и его королевством. Оно стало просто мавзолеем. Огромной, холодной гробницей, в которой он больше не хотел быть похороненным.

Эхо тепла в его груди было не просто чувством. Оно стало компасом. И он ещё не знал, куда этот компас его приведёт, но впервые в жизни он чувствовал, что у него есть направление.

Часть 2: Артефакт 47-B

День тянулся с той же медлительной неотвратимостью, что и всегда. Илиан выполнял свою работу с механической точностью, его руки двигались по выверенным траекториям, голос ровно зачитывал инвентарные номера. Он был идеальным Архивариусом. Но внутри, за непроницаемой стеной протокольной вежливости, он жил другой жизнью. Он постоянно прислушивался к Эху Тепла в груди, оберегая его, как контрабандист – драгоценный камень.

Его сегодняшней задачей была плановая оцифровка «безопасных» носителей из сектора «Бытовые архивы. Нулевой период Эпохи Доступа». Это была самая скучная работа. Сканирование примитивных фотопластин, не содержащих никакой системной информации – лишь лица, пейзажи, сцены из жизни, которую невозможно было понять. Тысячи бессмысленных, с точки зрения Системы, изображений.

Он сидел в своём рабочем боксе – белой, стерильной кабине, оборудованной универсальным сканером. На конвейерную ленту автоматически подавались контейнеры. Механический манипулятор извлекал артефакт, помещал его под сканер, тот вспыхивал ровным, холодным светом, и на мониторе появлялось оцифрованное изображение. Задача Илиана – присвоить файлу номер и подтвердить отсутствие аномалий. Монотонная, усыпляющая работа.

Контейнер за контейнером. Лицо за лицом. Незнакомые, давно умершие люди смотрели на него из своего застывшего прошлого. Они улыбались, хмурились, спали, ели. Их лица были полны «аритмии», эмоционального шума, который в их время, видимо, считался нормой.

И тут на платформу сканера легла она. Пластина 47-B.

Сканер вспыхнул. На экране появилось изображение. И мир Илиана остановился.

Это была фотография женщины. Он не мог определить её возраст. Она стояла под дождём, запрокинув голову, и смеялась. Крупные, тяжёлые капли стекали по её лицу, смешиваясь со слезами или просто с водой. Её волосы намокли и прилипли ко лбу. За её спиной расплывались огни ночного города. Но всё это было неважно. Важным было её лицо.

Оно было живым. Живым до боли, до неприличия. Это была не спокойная, одобренная Системой улыбка. Это был взрыв. Абсолютное, беззаботное, всепоглощающее счастье, пойманное в ловушку времени. Её глаза, даже на выцветшем изображении, смеялись так сильно, что, казалось, вот-вот взорвутся мириадами ослепительных искр.

Илиан смотрел, не в силах отвести взгляд. Механизм подачи давно остановился, ожидая его команды, в боксе загорелся жёлтый индикатор простоя. Но он не замечал.

Что-то в этом лице, в этом смехе, вошло в идеальный, оглушительный резонанс с тем тихим, тёплым огоньком, что он берёг в своей груди. Это было не просто Эхо. Это был тот самый Сигнал, та самая Музыка, только в другой октаве. Он смотрел на неё и понимал: вот оно. То, по чему он тосковал всю жизнь, не зная его имени. Вот как выглядит человек, который не боится чувствовать.

Изображение было почти монохромным. Два века сделали свою работу. Цвета выцвели, превратившись в едва различимые оттенки сепии и серого. Дождь был серым. Огни города были серыми. Её губы, её глаза, её кожа – всё было серым.

И эта серость, наложенная на такой живой, такой яркий момент, показалась Илиану величайшим святотатством. Величайшей несправедливостью во вселенной.

Смотреть на это серое лицо было так же невыносимо, как слушать симфонию, из которой вырезали все ноты, кроме одной.

Он не думал. Он не взвешивал риски. Он просто знал, что должен сделать.

Он должен был вернуть ей цвет.

Часть 3: Голод по Цвету

Он не знал, как долго он сидел так, вцепившись взглядом в экран, в лицо женщины из другого мира. Механизм подачи давно остановился, и жёлтый индикатор простоя на панели управления мигал с монотонным, укоризненным упорством. Система ждала команды. Архивировать. Отклонить. Отправить на дополнительный анализ. Но его пальцы, зависшие над сенсорной панелью, казалось, принадлежали другому человеку. Они не двигались. Они были парализованы чудом.

Смех этой женщины был не просто эмоцией. Он был событием. Прорывом в плотине реальности. Глядя на неё, Илиан почти физически ощущал брызги того дождя, слышал гул того ночного города, чувствовал то безрассудное, всепоглощающее счастье, которое было настолько сильным, что смогло пробить двухсотлетнюю толщу забвения и коснуться его прямо здесь, в стерильном коконе рабочего бокса. Это был сигнал такой чистоты, такой невероятной амплитуды, что он заглушал всё: гул вентиляции, тиканье системных часов, даже его собственные мысли.

Именно поэтому серость этого изображения была такой невыносимой. Это было не просто выцветание. Это было удушение. Словно кто-то взял самую прекрасную песню в мире и стёр из неё все ноты, оставив лишь паузы. Словно кто-то взял самое яркое пламя и накрыл его толстым, непроницаемым стеклянным колпаком. Он видел не отсутствие цвета. Он видел акт насилия. Он видел убийство, растянутое на два столетия.

И тогда, впервые в жизни, он почувствовал голод.

Это было не то тупое, привычное чувство, что возникало перед приёмом питательной пасты. Это был совершенно иной, острый, почти болезненный позыв, родившийся не в желудке, а где-то в самой сердцевине его души, там, где вчерашнее Эхо Тепла всё ещё тлело. Голод по цвету. Он был настолько сильным, что у него заломило зубы. Белые стены бокса вдруг стали ослепительными, невыносимыми в своей пустоте. Серая поверхность его рабочего комбинезона показалась ему саваном. Он жаждал цвета так, как умирающий в пустыне жаждет воды. Ему нужен был красный. Синий. Зелёный. Любой оттенок, который мог бы доказать, что мир не всегда был таким – выхолощенным, обескровленным, безопасным.

Он попытался взять себя в руки. Запустил в уме протокол эмоциональной коррекции. «Это просто артефакт, – сказал он себе голосом, похожим на голос Рубена. – Исторический документ. Его ценность – в его аутентичности. Любое вмешательство – нарушение протокола 9.4, “Сохранение целостности носителя”».

Но ложь не работала. Другой, тихий голос, родившийся из вчерашнего резонанса, отвечал ему: «А что есть целостность? Сохранить труп в его нетлении? Или попытаться вернуть ему искру жизни?».

Он посмотрел на лицо женщины. На её смеющиеся глаза. И понял, что оставить её такой, серой, выцветшей – это не сохранение. Это – соучастие в убийстве. Это предательство. Предательство того тепла, что он почувствовал вчера. Предательство Ткачихи, которая всю свою жизнь посвятила тому, чтобы связывать узелки и порождать цвет.

Он не мог этого сделать.

В его душе, в его тихом, забитом мире произошла революция. Слушатель пыли умер. На его месте рождался кто-то другой. Реставратор.

Он знал, что это безумие. Знал, что риск несоизмерим с целью. За несанкционированную модификацию артефакта ему грозило не просто увольнение. Ему грозила полная психокоррекция. Стирание. Превращение в Рубена. Но страх перед этим был слабее, чем голод. Слабее, чем стыд, который он чувствовал, глядя в эти серые, смеющиеся глаза.

Решение было принято. Оно пронзило его, как разряд статического электричества, заставив пальцы дрогнуть и наконец опуститься на панель. Но он нажал не «Архивировать». Он нажал «Отправить в локальный кэш». Изображение исчезло с главного экрана, сохранившись в его личном, скрытом пространстве. Для системы артефакт 47-B был обработан.

Теперь ему нужен был пигмент. Настоящий, химический, запрещённый. Тот, который нельзя было синтезировать в легальных лабораториях. Тот, который можно было достать только там, внизу. В подбрюшье города, где законы стабильности уступали место законам выживания.

Он знал, к кому обратиться.

Голод по цвету стал планом действий.

Часть 4: Сделка со Сталкером

Обеденный перерыв был единственным временным окном, достаточно широким, чтобы в нём можно было спрятать преступление. В 13:00 ровно сирены в Хранилище издали тихий, мелодичный гудок, и сотрудники, как один, поднялись со своих мест и беззвучно направились в сторону столовой. Это был час «восстановления энергетического баланса», священный и нерушимый ритуал. Но Илиан, вместо того чтобы повернуть направо, к лифтам, ведущим в сектор питания, свернул налево, к техническим шлюзам, предназначенным для сервисных дронов.

Каждый шаг отдавался в его груди глухим ударом. Он шёл против течения, и пусть это течение было невидимым, он чувствовал его давление. Он нарушал протокол. Он отклонялся от маршрута. Он совершал акт аритмии.

Лифт для дронов был не таким, как пассажирские. Холодная, лишённая всякой отделки металлическая коробка, пахнущая машинным маслом и озоном. Он нажал на кнопку с цифрой «-7». Нижние Уровни. Капсула дрогнула и с пугающей скоростью устремилась вниз, во тьму, в подбрюшье города.

Воздух изменился первым. Как только двери открылись, в лицо ему ударил густой, влажный запах, в котором смешалось всё, от чего так тщательно оберегали верхние уровни: запах ржавчины, гниющей органики, сырого бетона и чего-то ещё, острого, химического, похожего на запах перегоревших проводов. Свет здесь был тусклым, рваным. Аварийные лампы бросали длинные, дрожащие тени от гигантских, покрытых испариной труб и мёртвых, молчаливых кабелей толщиной в человеческую руку. Тишина здесь была другой. Не стерильной, а напряжённой, полной звуков: мерная капель воды, далёкий скрежет металла, гул трансформаторов, работающих на пределе своих возможностей.

Илиан вышел из лифта, чувствуя себя так, словно нырнул в холодную, грязную воду. Его белый, безупречный комбинезон казался здесь неуместным, он светился в полумраке, как мишень. Он поспешил накинуть на плечи грубую, тёмную куртку, которую всегда держал в своём шкафчике на случай «аварийных ситуаций».

Он двигался по узким техническим проходам, ориентируясь по едва заметным, выцарапанным на стенах знакам. Это был другой мир, живущий по другим законам. Здесь люди не скользили, а крались. Их лица не были гладкими и безмятежными; они были острыми, настороженными, их глаза постоянно сканировали тени. Здесь никто не заботился об индексе стабильности. Здесь заботились о выживании.

Место встречи было у подножия гигантского, давно остывшего вентилятора старой системы жизнеобеспечения. В нише, скрытой от основного прохода, его уже ждали.

Сталкер не имел имени. Или, может, имел, но оно не имело значения. Он был функцией, узлом в подпольной сети. Он сидел на ржавом ящике, худой, жилистый, с лицом, похожим на старую, потрескавшуюся кожу. Его глаза, маленькие и яркие, как осколки стекла, оценили Илиана в один миг – от чистых бахил до нервно сжатых кулаков.

– Архивариус, – сказал он, его голос был скрипучим, как несмазанный механизм. В нём не было ни уважения, ни презрения. Просто констатация. – Заблудился по дороге в столовую?

– У меня есть то, о чём мы договаривались, – сказал Илиан, стараясь, чтобы его голос не дрожал. Он протянул Сталкеру серый, невзрачный пакет. Внутри – его недельные пайки концентрированного белка. Самая стабильная валюта в этом мире.

Сталкер не спеша взял пакет, взвесил его на руке, заглянул внутрь.

– Всё на месте, – он кивнул. – Удивляюсь тебе, Архивариус. Меняешь еду на краску. Большинство моих клиентов с Верхних Уровней ищут стимуляторы или запрещённые инфокристаллы. А ты… Ты у нас эстет.

Он усмехнулся, обнажив неровные, желтоватые зубы. Эта усмешка заставила Илиана почувствовать себя голым, прочитанным.

– Это важно, – только и смог сказать он.

– О, я не сомневаюсь, – Сталкер порылся в своей сумке, висевшей через плечо. – У каждого свои дыры, которые надо затыкать. Кто-то – в желудке, кто-то – в голове.

Он извлёк на свет маленький, герметично запаянный контейнер из тёмного стекла, похожий на медицинскую ампулу. Внутри, в вязкой, прозрачной жидкости, плавали три крошечные, как икринки, капсулы: одна – ярко-красная, вторая – пронзительно-синяя, третья – изумрудно-зелёная. Цвета были настолько насыщенными, настолько живыми, что казались ядовитыми. Они пульсировали в тусклом свете, словно три крошечных, пойманных сердца.

– Чистый пигмент. До-отключенческая химия. Никакой синтетики, – проскрипел Сталкер. – Хватит, чтобы раскрасить целый мир, если знать, как разводить. Или чтобы навсегда раскрасить отчёты о твоей психокоррекции, если тебя поймают.

Он протянул ампулу Илиану. Её стекло было холодным. Илиан взял её, и его пальцы на мгновение соприкоснулись с пальцами Сталкера. Кожа того была сухой и грубой, как наждачная бумага. Это прикосновение, мимолётное и деловое, было самым живым человеческим контактом, который у него был за последние годы.

– Сделка совершена, – сказал Сталкер, поднимаясь. – Теперь уходи, Архивариус. Твоя белизна слишком бросается в глаза. Ты загрязняешь мне пейзаж.

Он исчез в тенях так же беззвучно, как и появился. Илиан остался один. Он крепко сжимал в руке холодную ампулу. Она была маленькой, но весила, казалось, целую тонну. Это был не просто пигмент. Это был его бунт. Его выбор. Его грех и его спасение.

Он спрятал контейнер в потайной карман и быстро пошёл обратно к лифту, чувствуя на спине десятки невидимых взглядов. Он пересёк границу. Пути назад больше не было

Часть 5: Преступление Красоты

Возвращение в стерильный, залитый ровным светом мир Хранилища было похоже на выход из глубокой воды на сушу. Воздух казался слишком разреженным, слишком сухим. Каждый шаг отдавался в ушах гулким эхом. Илиан чувствовал на себе взгляд каждой камеры, каждого сенсора. Ему казалось, что холодная ампула в его потайном кармане не просто лежит там, а горит ледяным огнём, прожигая ткань комбинезона, оставляя на его теле клеймо преступника. Он миновал Рубена, который монотонно диктовал в терминал инвентарные номера, и тот лишь проводил его пустым, безмятежным взглядом. Для него Илиан был просто коллегой, возвращающимся с обеда. Эта слепота, эта идеальная предсказуемость мира, которая ещё утром душила его, теперь стала его единственным щитом.

Он не вернулся в свой рабочий бокс. Он направился в Суб-сектор 9, в «Отдел физической реставрации». Этот отдел был законсервирован почти полвека назад. С тех пор, как Система постановила, что «сохранение важнее восстановления», а любая реставрация есть акт несанкционированной интерпретации прошлого, эти помещения стояли опечатанными. Но Илиан, в своих редких вылазках по архиву, нашёл один бокс, чей электронный замок был повреждён коррозией. Дверь держалась лишь на примитивной механической защёлке.

Он скользнул в пыльный, сумрачный коридор. Воздух здесь был спёртым, пах старой бумагой и химикатами, чей срок годности истёк десятилетия назад. Он нашёл нужную дверь и легко открыл её. Внутри было темно и тихо. Это была маленькая комната, настоящая капсула времени. В центре стоял массивный реставрационный стол с вмонтированным световым планшетом, по углам – шкафы с засохшими клеями и пожелтевшими растворителями. Это было святилище забытого ремесла. Место, где люди когда-то пытались обмануть энтропию не консервацией, а любовью.

Илиан закрыл дверь и повернул защёлку. На мгновение он почувствовал себя в безопасности. Здесь не было активных камер. Он был один на один со своим замыслом.

Он включил старый терминал, встроенный в стол. Тот загудел, как недовольный старик, и после долгой загрузки на экране появилось простое, архаичное меню. Он перенёс на него из своего личного кэша оцифрованную копию фотографии. Серое, смеющееся лицо женщины снова посмотрело на него, но теперь оно было не просто изображением. Оно было холстом.

Дрожащими руками он достал ампулу. Она казалась чужеродным объектом в этом мире пыли и забвения. Он надломил кончик, как учили древние инструкции. Раздался тихий щелчок, и в воздух ударил едва уловимый, но острый, химический запах – запах, которого он никогда раньше не чувствовал. Запах творения.

Теперь – самое сложное. У него не было ни кистей, ни палитры. Он осмотрел стол и нашёл то, что искал: несколько старых, тонких стилусов для калибровки и осколок разбитого лабораторного стекла. Этого было достаточно. Он осторожно вылил содержимое ампулы на осколок. Три крошечные, драгоценные капли – красная, синяя, зелёная – замерли на стекле, сияя в тусклом свете, как жидкие самоцветы. Они были настолько яркими, настолько вызывающе живыми, что резали глаза.

Он взял самый тонкий стилус. Его кончик задрожал, когда он коснулся красной капли. Он набрал микроскопическое количество пигмента. Теперь оставалось лишь перенести его на экран.

Он замер, стилус завис над губами женщины на фотографии. Это был момент истины. Рубикон. Он чувствовал себя одновременно и богом, творящим мир, и ребёнком, рисующим на стене запретный рисунок. Он выдохнул. И коснулся.

В тот миг, когда кончик стилуса дотронулся до изображения, произошло преображение. Красный цвет, живой, настоящий, пронзительно-алый, расцвёл на её серых губах. Это не было похоже на цифровую заливку. Пигмент, смешанный с программным кодом реставрационного терминала, вёл себя иначе. Он, казалось, впитывался в пиксели, оживляя их изнутри. Цвет не лежал на поверхности. Он прорастал сквозь неё.

Губы обрели тепло. Они перестали быть просто линией на картинке. Они стали обещанием поцелуя, звука, дыхания.

Воодушевлённый, Илиан продолжил. Он смешал на осколке синий и красный, получив сложный, живой оттенок кожи. Он наносил его крошечными, почти невидимыми мазками. Вот на щеке проступил лёгкий румянец. Вот веки обрели глубину. Он работал, забыв о времени, о страхе, о Хранилище. Он был полностью поглощён процессом. Он был не просто Архивариусом. Он был Ткачихой. Он брал холодные, параллельные нити серого и связывал их в тёплые, живые узелки цвета.

Он добавил синевы в капли дождя на её волосах, и они засияли, как сапфиры. Он коснулся зеленью огней города на заднем плане, и они превратились в изумрудную россыпь. Он работал, и под его руками мёртвый артефакт оживал. Это была не реставрация. Это было воскрешение.

Наконец, он оставил самое трудное. Глаза. Он долго смотрел в них, пытаясь угадать их истинный цвет. А потом понял, что это неважно. Важен был не цвет. Важен был свет. Он взял микроскопическую каплю чистого синего пигмента и коснулся самого центра её зрачков.

И она посмотрела на него.

Это было мгновение чистого безумия, абсолютного контакта. Серое изображение стало окном. Он больше не смотрел на женщину из прошлого. Он смотрел в глаза живому человеку, который смеялся ему сквозь двести лет времени и пустоты. И в её взгляде он увидел не счастье. Он увидел узнавание.

Он откинулся на спинку стула, тяжело дыша. Руки дрожали так сильно, что он не мог удержать стилус. На экране было не фото. Это была икона. Икона мира, где люди не боялись жить.

Он совершил преступление. Величайшее из всех в их мире. Он создал несанкционированную, нелогичную, избыточную красоту. И эта красота была так ослепительна, что могла сжечь дотла их серый, стабильный мир.

Часть 6: Несанкционированный Спектр

Он откинулся на спинку старого, потрескавшегося кресла, и комната, казалось, выдохнула вместе с ним. Тишина больше не была пустой. Она была наполнена присутствием женщины на экране. Её цветущий, живой взгляд, казалось, освещал пыльный бокс лучше, чем тусклая лампа на потолке. Илиан чувствовал себя опустошённым и одновременно – полным, как никогда в жизни. Он совершил невозможное. Он коснулся прошлого, и оно ответило ему.

Он не знал, что делать дальше. Сохранить этот файл? Уничтожить? Сама мысль об уничтожении была кощунством. Это было бы равносильно тому, чтобы снова убить её. Он должен был сохранить. Но где? Как?– мысль была кощунственной. Или просто добавить тире для акцента: «Сохранить? Уничтожить? – Сама мысль об уничтожении была кощунством

Пока он лихорадочно перебирал варианты, его взгляд упал на маленькую, неприметную панель в углу терминала. Это был индикатор сетевой активности. Обычно он был тёмным – реставрационный бокс был физически отключён от основной сети Хранилища. Но сейчас… сейчас крошечный диод на панели мерцал слабым, едва заметным голубым светом.

Сердце Илиана пропустило удар.

Мерцание означало одно: терминал, который он считал изолированным, имел какой-то скрытый, резервный канал связи. Возможно, для аварийной диагностики. И в тот момент, когда он использовал запрещённые пигменты, которые вели себя как живая, самоорганизующаяся материя, он, сам того не ведая, создал информационный всплеск, достаточно мощный, чтобы активировать этот спящий канал.

Он смотрел на мерцающий огонёк, и холодный ужас начал медленно вытеснять эйфорию. Он не был в безопасности. Он никогда не был в безопасности. Он был не в забытой комнате. Он был в ловушке.

И в этот самый момент, словно в ответ на его страх, в боксе раздался звук.

Не громкий, не резкий. Тихий, но настойчивый, пронзительный сигнал, похожий на пение металлического насекомого. Он исходил от его личного наручного терминала.

Он поднял руку. На тёмном экране горело системное сообщение, выделенное красной рамкой протокола повышенного внимания:

«ВНИМАНИЕ. ЗАФИКСИРОВАНА НЕСАНКЦИОНИРОВАННАЯ ЦВЕТОВАЯ АКТИВНОСТЬ В СЕКТОРЕ 9-СУБ-4. СПЕКТРАЛЬНОЕ ОТКЛОНЕНИЕ ПРЕВЫШАЕТ ДОПУСТИМУЮ НОРМУ НА 73.4%. ОСТАВАЙТЕСЬ НА МЕСТЕ ДО ПРИБЫТИЯ ИНСПЕКТОРА СЛУЖБЫ ПОРЯДКА».

Кровь отхлынула от его лица.

Система заметила.

Она заметила не его. Не его проникновение. Не его запрещённые инструменты.

Она заметила ЦВЕТ.

Сама красота, которую он создал, стала его предателем. Она была настолько яркой, настолько аномальной для этого серого мира, что сработала как сигнальная ракета, видимая за километры.

Паника подступила к горлу, ледяная и липкая. Бежать. Уничтожить. Стереть. Он лихорадочно потянулся к панели управления терминалом, чтобы выключить его, чтобы оборвать связь. Но он опоздал.

Дверь в реставрационный бокс, которую он считал надёжно запертой, открылась. Беззвучно. Плавно.

Он замер, его рука зависла в воздухе.

На пороге стоял не инспектор в броне.

На пороге стоял Рубен.

Часть 7: Дружеский Визит

Время, казалось, сгустилось, превратившись в вязкую, холодную смолу. Илиан замер, его рука так и осталась висеть над панелью терминала. Он смотрел на Рубена, а Рубен смотрел на него. И в этой беззвучной паузе Илиан увидел всё: недоумение, разочарование и, что было самым страшным, – глубокую, искреннюю печаль.

Рубен не был похож на карателя. Он был похож на отца, заставшего своего сына за ужасным, непонятным ему занятием. Он медленно вошёл в бокс, его взгляд скользнул по комнате – по пыльным шкафам, по разбросанным инструментам, по крошечным каплям пигмента на осколке стекла. А потом его взгляд остановился на экране. На цветном, живом лице женщины.

Илиан увидел, как лицо Рубена изменилось. На нём отразился не гнев, не отвращение. А страх. Неконтролируемый, почти животный ужас, какой испытывает человек, увидевший призрака. Он отшатнулся, словно боялся, что изображение может причинить ему физический вред.

– Что… что это такое? – прошептал он, его идеально модулированный голос впервые дал трещину.

– Это… реставрация, – тихо ответил Илиан. Слово прозвучало в пыльной тишине как выстрел.

– Реставрация? – Рубен медленно перевёл взгляд с экрана на Илиана. – Ты называешь это реставрацией? Илиан, ты хоть понимаешь, что ты наделал? Это же… это же Шум. В чистом, дистиллированном виде.

Он говорил не как инспектор, а как врач, констатирующий у пациента последнюю стадию неизлечимой болезни. Он сделал ещё один шаг вперёд, его голос понизился до увещевающего шёпота.

– Я же предупреждал тебя. Я же видел, что с тобой что-то не так. Твоя аритмия… я думал, это просто усталость. Но это… – он снова кивнул на экран, – это уже не просто сбой. Это – симптом. Ты болен, Илиан. Очень болен.

Он подошёл совсем близко. От него пахло стерильностью и ванилью. Запах порядка. Запах Системы.

– Послушай меня, – сказал он, и в его голосе прозвучали почти отеческие нотки. – Мы ещё можем всё исправить. Я не отправил официальный рапорт. Я поставил отметку «ложная тревога, сбой оборудования». Я пришёл сам. Как друг. Чтобы помочь тебе.

Он протянул руку, словно собираясь положить её Илиану на плечо, но остановился в сантиметре, вспомнив о протоколе личного пространства.

– Уничтожь это, – сказал он, его взгляд снова метнулся к цветному лицу. – Прямо сейчас. Очисти кэш. Мы скажем, что это был просто тест старого оборудования. Никто не узнает. Ты пройдёшь курс психокоррекции. Углублённый. Тебе помогут. Они сотрут этот… этот вирус из твоей памяти. Ты снова станешь нормальным.

«Нормальным». Таким, как ты, подумал Илиан. Пустым. Спокойным. Мёртвым.

Он посмотрел на Рубена, на его искренне страдающее лицо, и впервые не почувствовал ни раздражения, ни презрения. Он почувствовал лишь огромную, бездонную пропасть между ними. Рубен не был врагом. Он был слепым, который искренне пытался увести зрячего от обрыва, который видел только он один.

– Я не болен, Рубен, – тихо, но твёрдо сказал Илиан.

Рубен отшатнулся, словно ему дали пощёчину. Печаль на его лице сменилась растерянностью, а затем – холодной, системной решимостью. Он понял, что пациент безнадёжен.

– Я пытался тебе помочь, – сказал он, его голос снова стал ровным и бесцветным. Он отступил к двери. – Ты сам сделал свой выбор.

Он не сказал больше ни слова. Просто развернулся и вышел, оставив дверь открытой.

Илиан остался один. Тишина в боксе стала оглушающей. Он понял, что это было. Не арест. Это был последний шанс. Последнее предложение вернуться в строй. И он от него отказался.

Он перевёл взгляд на экран. Женщина всё так же смеялась ему сквозь время. Но теперь в её взгляде он видел не только узнавание. Он видел вызов.

Он знал, что сейчас за ним придут. Уже по-настоящему.

Часть 8: Профилактическая Беседа

Он не стал ничего уничтожать. Он не пытался бежать. Он просто сидел в старом, потрескавшемся кресле, глядя на цветное лицо на экране, и ждал. Ожидание было странно спокойным. Тревога, страх, паника – всё это перегорело, оставив после себя лишь холодную, ясную пустоту. Он сделал свой выбор. Теперь оставалось лишь принять его последствия.

Пришли не инспекторы в защитных костюмах, как он ожидал. Пришли двое. Тихие, незаметные люди в строгих, серых комбинезонах Службы Психокоррекции. Они не говорили ни слова. Один из них мягко, но настойчиво взял его под локоть. Второй подошёл к терминалу и, вставив в него свой служебный кристалл, несколькими быстрыми касаниями очистил кэш. Цветное лицо женщины исчезло. Экран снова стал серым. И от этой внезапной потери цвета Илиану стало больнее, чем от любого возможного наказания.

Его вели по коридорам Хранилища. Мимо стеллажей, мимо коллег, которые старательно отводили взгляды, делая вид, что ничего не замечают. Их молчание было оглушительнее любого крика. Он был больше не своим. Он стал аномалией. Вирусом, который нужно было изолировать.

Его привели не в карцер и не в камеру для допросов. Его привели в крыло Психокоррекции. В идеально белый, залитый мягким, рассеянным светом кабинет. Здесь не было ничего, кроме двух белых кресел и стола между ними, поверхность которого, казалось, поглощала свет. Воздух был стерилен и не пах ничем. Это была комната, предназначенная для одного – для вскрытия души.

Человек, сидевший в кресле напротив, не был похож ни на врача, ни на следователя. Он был одет в тёмно-серый, идеально сидящий китель без знаков различия. Его лицо было спокойным, почти безмятежным, но его глаза, серые, как штормовое небо, смотрели с пронзительной, холодной внимательностью. Илиан почувствовал, что этот человек видит не его одежду, не его кожу, а саму структуру его мыслей.

– Архивариус Илиан, – сказал человек, – Я – Кай. Старший консультант Службы Порядка. Можете не волноваться. Вы не арестованы. Мы здесь, чтобы провести профилактическую беседу. Для вашей же пользы.

Илиан молчал, пытаясь унять дрожь в руках. Он знал это имя. Кай. Легенда, почти миф. Глава Ордена Инквизиторов, человек, ответственный за поддержание ментальной стабильности всей Системы. И этот человек проводил с ним, рядовым архивариусом, «профилактическую беседу». Масштаб катастрофы вдруг стал ему ясен.

– Я понимаю, вы напуганы, – продолжил Кай, заметив его состояние. – Это нормальная реакция на аритмию. Ваш коллега, Рубен, подал очень тревожный рапорт. Не об артефакте. Об уровне вашего… вовлечения. Он беспокоится о вас. И мы тоже.

Он говорил медленно, спокойно, словно успокаивал дикого, забившегося в угол зверька. Он не был похож на Инквизитора из страшилок, которыми пугали детей. Он был похож на мудрого, печального учителя.

– Расскажите мне, Илиан, – сказал он, слегка подавшись вперёд. – Что вы почувствовали, когда смотрели на тот артефакт? Не на сам рисунок. А на то, что вы с ним сделали. На цвет.

Вопрос был неожиданным. Илиан ожидал обвинений, протоколов, угроз. Но не этого. Не такого прямого, интимного вопроса.

– Я… – он запнулся, ища слова. – Я почувствовал… правильность.

Кай кивнул, словно ожидал именно этого ответа.

– Правильность. Интересный термин. Не «красоту». Не «удовольствие». А именно «правильность». Словно вы не создали что-то новое, а лишь восстановили то, что должно было быть. Верно?

Илиан ошеломлённо кивнул. Этот человек, сидевший напротив, понимал его лучше, чем он сам.

– Это очень опасное чувство, Илиан, – мягко сказал Кай. – Это чувство лежит в основе самой страшной болезни, которую знало человечество.Мы, врачи, – продолжил Кай, – называем это “дефектом эмпатического контура”. Наши Предтечи, в своих поэтических текстах, называли это “тоской по целому”. Суть не меняется. Это – нестабильность. А любая нестабильность – это болезнь, которую нужно лечить , из-за которой мы все чуть не погибли. Болезни, которую наши Предтечи называли «стремлением к Гармонии».

Он произнёс слово «Гармония» так, как другие произносят слово «чума». С тихим, застарелым ужасом.

Илиан смотрел в его серые, бездонные глаза и понимал, что это – не допрос. Это было нечто гораздо более страшное. Это было начало операции. Операции на его душе.

Часть 9: Вопросы о Ветре

Тишина в белом кабинете стала плотной, почти осязаемой. Илиан чувствовал себя препаратом под микроскопом. Каждое его движение, каждый вздох, казалось, фиксировался и анализировался. Кай не отрывал от него своего спокойного, изучающего взгляда.

– Вы часто читаете Артефакт Ноль-Ф, не так ли? – Кай задал вопрос небрежным, почти светским тоном, словно спрашивал о погоде. Но Илиан похолодел. Он думал, что его тайна была в полной безопасности.

– Это… часть моих рабочих обязанностей, – пробормотал он, чувствуя, как его ложь жалко и неубедительно рассыпается в стерильном воздухе. – Проверка сохранности…

Кай едва заметно улыбнулся, но улыбка не коснулась его глаз.

– Не нужно, Илиан. Здесь, в этой комнате, мы оба знаем, что вы читаете его не по протоколу. Я не осуждаю. Я пытаюсь понять. Что вы в нём находите? В этой странной, примитивной сказке.

Он снова застал Илиана врасплох. Он ожидал чего угодно – обвинений в нарушении режима, в использовании нелегальных устройств, – но не литературного анализа.

– Она… помогает, – выдавил из себя Илиан. – Справляться с… фоном.

– С «фантомной болью», – закончил за него Кай, и от того, как просто и обыденно он произнёс эти слова, у Илиана перехватило дыхание. – Да, мы знаем этот симптом. Наследие. Генетический шрам. Артефакт Ноль-Ф действует на таких, как вы, как сильный анальгетик. Он создаёт иллюзию смысла, резонанса. Очень опасная иллюзия.

Он откинулся в кресле, его пальцы сплелись в замок.

– Скажите, Илиан, что вы думаете о главном образе этого текста? О «ветре-хозяине». Каким вы его видите?

Вопрос был похож на точный, хирургический укол, нацеленный в самое сердце его мироощущения. Илиан молчал, лихорадочно соображая. Сказать правду? Сказать то, что от него хотят услышать?

– Система учит, что это – символ Хаоса, – осторожно начал он. – Силы, которую Предтечи пытались покорить и за что были наказаны.

– Да, это официальная трактовка. Безопасная. Для детей, – Кай отмахнулся от его ответа, как от чего-то несущественного. – А вы? Вы, человек, который только что рисковал всем ради пятна цвета. Что вы думаете о ветре?

Илиан поднял на него глаза. И в этот момент он понял, что ложь бессмысленна. Этот человек видит его насквозь. И, возможно, правда – его единственный шанс.

– Я думаю… – сказал он, его голос был тихим, но твёрдым. – Я думаю, что это не Хаос. Это – Порядок. Настоящий. Фундаментальный закон. И мальчик в этой сказке не борется с ним. Он… танцует с ним. Он входит с ним в резонанс.

В кабинете повисла тишина. Кай смотрел на него долго, и в его взгляде впервые промелькнуло что-то похожее на… уважение? Или это была просто печаль?

– «Танцует с ним», – повторил он почти шёпотом. – Вы очень точно подобрали слово. А «перекодировка реальности»? Что это, по-вашему?

– Это… выбор, – сказал Илиан, чувствуя, как слова сами рождаются внутри него, облекая в плоть то, что он до этого только ощущал. – Выбор не пытаться изменить ветер. А изменить себя. Превратить препятствие в упражнение. Боль – в задачу.

Кай кивнул. Медленно.

– Вы очень опасный человек, Архивариус Илиан, – сказал он без всякой угрозы, просто констатируя факт. – Гораздо опаснее, чем я думал. Вы не просто «инфицированы». Вы – носитель. Вы начали самостоятельно, наощупь, расшифровывать код. Тот самый код, который привёл Предтеч к катастрофе.

Он встал и подошёл к стене, которая оказалась сенсорным экраном. Он коснулся её, и стена ожила, показав сложную, трёхмерную диаграмму, похожую на нейронную сеть.

– Вы думаете, мы боремся с красотой? С поэзией? С инакомыслием? – Кай повернулся к нему, и в его голосе зазвучала сталь. – Нет. Мы – врачи. И мы боремся с чумой. А вы, Илиан, только что продемонстрировали мне все симптомы её начальной стадии. И мой долг – не дать этой болезни распространиться.

Он смотрел на Илиана, и в его взгляде не было злобы. Лишь холодная, безжалостная решимость хирурга перед сложной операцией.

Часть 10: Диагноз

Слова Инквизитора повисли в белом, стерильном воздухе, тяжёлые, как свинцовые плиты. Илиан смотрел на сложную, пульсирующую диаграмму на стене, на переплетение световых нитей, и она странным, пугающим образом напоминала ему узор, который плёл Логос. Только этот узор был болен. Некоторые его нити горели тревожным, лихорадочным красным цветом.

– Это – психо-карта нашего общества, – сказал Кай, указывая на диаграмму. – Каждая точка – человеческое сознание. Зелёные – стабильны. Жёлтые – в зоне риска. Красные… – он сделал паузу, – красные – это те, кто уже начал «танцевать с ветром». Носители вируса. Как видите, их немного. Мы хорошо делаем свою работу.

Он коснулся экрана, и тот увеличил один из секторов. В центре красной точки, окружённой жёлтым ореолом, было написано: «Архивариус Илиан, 734-АЛ».

– Ещё вчера вы были в жёлтой зоне, – продолжил Кай своим ровным, почти гипнотическим голосом. – Нестабильны, меланхоличны, но в целом безопасны. Но то, что вы сделали сегодня… ваш акт «реставрации», ваша интерпретация артефакта… это перевело вас в другую категорию. Вы перестали быть просто пациентом. Вы стали источником инфекции.

Илиан молчал. Он чувствовал, как холод расползается по его венам, вытесняя остатки тепла. Он был не просто человеком, сидящим в кабинете. Он был точкой на карте. Проблемой, которую нужно было решить.

Кай вернулся к своему креслу и сел. Он снова был спокоен, словно читал лекцию.

– Вы думаете, мы хотим причинить вам зло? – спросил он. – Вы ошибаетесь. Наша цель – не наказать, а исцелить. Мы не можем позволить вам страдать от этой болезни. И мы не можем позволить вам заражать других. Поэтому, с этого момента, вы переводитесь под особый надзор.

Он нажал на невидимую кнопку на своём столе. Дверь кабинета беззвучно открылась. На пороге стоял один из тех тихих, серых людей, что привели его сюда. В его руке был тонкий, почти невидимый серебристый браслет.

– Это не оковы, – предвосхитил его вопрос Кай. – Это – монитор. Он будет круглосуточно считывать ваши биометрические и психоэмоциональные показатели. Он поможет нам лучше понять динамику вашего состояния. А прикреплённый к вам наблюдатель поможет вам избегать ситуаций, провоцирующих аритмию. Это – для вашей же безопасности.

Серый человек подошёл и, взяв руку Илиана, защёлкнул на его запястье браслет. Тот был лёгким и холодным, как прикосновение змеи. Илиан даже не пытался сопротивляться. Он был в ловушке, и стены этой ловушки были выстроены из заботы и сострадания.

– Официальный диагноз, – произнёс Кай, словно подписывая невидимый документ, – «Синдром Мальчика», вторая стадия, острая фаза. Рекомендовано ограничение доступа к артефактам повышенной семантической плотности и курс углублённой гармонизирующей терапии.

Он поднял на Илиана свои серые, бесконечно усталые глаза.

– Я искренне надеюсь, что мы сможем вам помочь, Илиан. Вы… талантливы. Вы чувствуете то, что другие давно забыли. И в этом ваша главная трагедия. Вы родились в мире, который больше не может позволить себе такую роскошь, как ваша душа.

Серый человек мягко повёл Илиана к выходу.

Он шёл по белому коридору, и холодный браслет на его запястье казался тяжелее целого мира. Он официально стал пациентом. Клеймо было поставлено.

Но когда он вышел из Цитадели Порядка в тусклый свет вечереющего города, он почувствовал не страх и не отчаяние. Он почувствовал странное, острое, почти радостное облегчение.

Его тихая, тайная жизнь закончилась.

Но его настоящая жизнь, кажется, только что началась.

Война была объявлена.

Часть 1: Браслет

Браслет был почти невесом. Тонкая, серебристая нить, идеально облегающая запястье, без единого шва или замка. Он казался скорее украшением, чем кандалами. Но для Илиана он стал центром вселенной. Он жил на его руке, как холодный, бдительный паразит, и его присутствие изменило всё.

В первый день Илиан пытался его игнорировать. Он выполнял свою работу в Архиве, двигался по привычным маршрутам, старался думать о нейтральных, безопасных вещах: о протоколах консервации, о циклах очистки воздуха, о структуре инвентарных номеров. Но браслет молчал недолго.

Стоило ему на мгновение задержать взгляд на контейнере с поэзией «Предтеч», как на запястье пробежала лёгкая, щекочущая вибрация. Не болезненная. Но настойчивая. Как прикосновение чужих, холодных пальцев. Он отвёл взгляд. Вибрация прекратилась.

Позже, в столовой, он увидел, как сервисный дрон неловко уронил поднос с питательной пастой. Серая масса шлёпнулась на безупречно белый пол, образовав уродливую, хаотичную кляксу. На долю секунды Илиан почувствовал укол чего-то похожего на веселье. Насмешку над этим идеальным, стерильным миром. И в тот же миг браслет снова завибрировал. На этот раз – чуть дольше, требовательнее. Он заставил себя разгладить мышцы лица, вернуть им выражение нейтральности. Вибрация утихла.

Он начал понимать. Браслет был не просто трекером. Он был поводырём. Поводырём слепого, ведущим его прочь от любых обрывов, от любых опасностей. А опасностью было всё, что вызывало чувства. Радость, грусть, гнев, удивление, красота – всё это теперь было размечено на его внутренней карте как «зона риска».

К концу недели его мир сузился до крошечного, безопасного пятачка. Он перестал смотреть на артефакты. Он перестал смотреть на людей. Он научился двигаться, опустив глаза, глядя только на серый, разлинованный пол, который не вызывал никаких эмоций. Он научился есть, не чувствуя вкуса, работать, не думая о смысле, жить, не ощущая жизни.

Он превращался в идеального гражданина. В идеального пациента.

Ночью, в тишине своей ячейки, он лежал без сна, глядя в темноту. Браслет на руке был холодным и неподвижным. Но Илиан чувствовал его. Он чувствовал, как этот маленький, элегантный обруч медленно, методично высасывает из него остатки цвета, остатки тепла. Он был вампиром, который питался не кровью, а душой.

Иногда, в полусне, ему снилась смеющаяся под дождём женщина. Но теперь её лицо было подёрнуто серой рябью помех. А на её запястье сиял точно такой же серебристый браслет. И когда он пытался рассмотреть её глаза, браслет на его руке начинал вибрировать, и сон исчезал, оставляя после себя лишь холодный пот и гулкую, безопасную пустоту. Система заботилась о нём даже во сне. Она оберегала его от опасных снов. От опасной памяти. От опасной надежды.

Часть 2: Наблюдатель

На пятый день Илиан начал его замечать. Сначала это было просто смутное ощущение, укол тревоги, которому он не мог найти причину. Ему казалось, что из сотен безликих фигур в серых и белых комбинезонах, что окружали его в течение дня, одна и та же фигура периодически попадает в его поле зрения. Слишком часто, чтобы это было совпадением.

Он не был шпионом из древних фильмов. Он был тихим, незаметным человеком в сером комбинезоне, ничем не отличавшимся от десятков других таких же. У него не было отличительных черт: средний рост, среднее телосложение, волосы неопределённого русого цвета, лицо, настолько лишённое эмоций, что его было невозможно запомнить. И именно эта идеальная незаметность и делала его таким пугающе заметным.

Впервые Илиан опознал его в столовой. Человек сидел за столиком в дальнем углу, спиной к стене, и методично поглощал свою питательную пасту, глядя в пустоту. Он не смотрел на Илиана. Но Илиан чувствовал его присутствие, как чувствуют холод сквозняка из невидимой щели.

Потом, по дороге домой, он увидел его в той же транспортной капсуле. Он сидел в другом конце вагона, погружённый в изучение стандартного информационного бюллетеня на своём наручном терминале. Его поза была расслабленной, лицо – скучающим. Любой другой на месте Илиана не обратил бы на него внимания. Но Илиан, чьё восприятие было обострено постоянным напряжением, видел другое. Он видел идеальную маскировку. Идеальную имитацию обыденности.

На следующий день он снова был там. В Архиве. Он не был сотрудником. Он был посетителем из Смежного Департамента, который якобы сверял какие-то перекрёстные инвентарные списки. Он сидел в гостевом терминале в центральном зале, и его пальцы лениво скользили по сенсорной панели. Он никогда не смотрел прямо на Илиана. Но Илиан знал, что он здесь из-за него.

Он был его тенью. Его молчаливым, бдительным спутником.

Присутствие Наблюдателя было гораздо хуже, чем вибрация браслета. Браслет реагировал на его чувства. Он был его внутренним тюремщиком. А этот человек был тюремщиком внешним. Его постоянное, тихое присутствие напоминало Илиану, что он больше не принадлежит себе. Он – объект. Экспонат. Пациент под круглосуточным наблюдением.

Эта двойная клетка – внутренняя (браслет) и внешняя (Наблюдатель) – начала менять его. Страх стал его постоянным фоном. Он двигался осторожнее. Думал осторожнее. Он чувствовал, как его личность, его «я», сжимается, уходит вглубь, пытаясь спрятаться от этого всевидящего ока. Он пытался стать таким же незаметным, как его тень. Он пытался стать пустым.

Паранойя стала его второй кожей. Каждый случайный взгляд казался ему частью слежки. Каждый системный сбой – ловушкой. Он начал подозревать Рубена, видя в его участливых вопросах скрытые попытки выведать его мысли.

Иногда, проходя мимо своего Наблюдателя, он ловил его взгляд. Лишь на долю секунды. В глазах того не было ни злобы, ни интереса. Ничего. Абсолютная, профессиональная пустота. И эта пустота была страшнее любой ненависти. Она означала, что для этого человека, для всей Системы, он – не личность. Он – просто задача, которую нужно выполнить. Объект, который нужно контролировать.

Он был в ловушке. И стены этой ловушки были невидимы, но абсолютно реальны. И с каждым днём они сжимались всё сильнее.

Часть 3: Голод Усиливается

Дни слились в одну серую, тягучую неделю. Жизнь под двойным надзором превратилась в изощрённую пытку. Браслет на руке стал частью его тела, холодной, бдительной опухолью. Наблюдатель в сером комбинезоне стал частью его тени. Илиан научился существовать в этой новой реальности. Он двигался плавно, думал о нейтральном, держал лицевой индекс в пределах зелёной зоны. Он стал идеальным заключённым в тюрьме без решёток.

Но Система, стремясь его «исцелить», добилась обратного эффекта.

Лишённый своего единственного лекарства, своего тайного ритуала с «Фрагментом Ноль», он начал страдать так, как не страдал никогда прежде.

«Фантомная боль» вернулась. Но теперь она была другой. Раньше это была тихая, глубинная тоска, похожая на хроническую болезнь. Теперь, подавленная и лишённая выхода, она мутировала. Она стала острой, злой, почти яростной. Вакуум в груди больше не был пассивным. Он начал требовать.

Это был не голод по цвету, как в тот день с фотографией. Это был голод по смыслу. Первобытный, неутолимый. Он смотрел на свою работу, на стеллажи с мёртвыми знаниями, на коллег с мёртвыми душами, и его охватывало чувство тошноты. Он видел абсурдность этого мира с такой пронзительной ясностью, что это было почти физически больно.

Он пытался бороться. Пытался применять техники, которым их учили: «Дыхание Спокойствия», «Визуализация Нейтрального Поля». Но это было всё равно что пытаться запрудить прорвавшуюся плотину горстью песка. Его душа, разбуженная прикосновением к Истине, больше не хотела спать. Она требовала ответов.

Почему «Фрагмент Ноль» запрещён, если он приносит облегчение? Почему Система так боится простого человеческого тепла? Что за катастрофа произошла в прошлом, что страх перед ней оказался сильнее инстинкта жить?

Эти вопросы крутились в его голове днём и ночью. Они мешали ему спать. Он просыпался посреди ночи в своей стерильной ячейке, и ему казалось, что стены смыкаются над ним. Браслет на руке молчал – его внешние показатели были в норме. Но внутри бушевала буря.

Он начал худеть. Под глазами залегли тёмные тени. Его движения стали слишком резкими, или, наоборот, слишком замедленными. Он терял синхронизацию с ровным, предсказуемым ритмом мира.

Иногда он ловил на себе взгляд своего Наблюдателя. В этих пустых глазах он больше не видел безразличия. Он начал замечать в них тень… интереса? Профессионального любопытства хирурга, наблюдающего за развитием редкой и интересной болезни. Его не собирались лечить. За ним наблюдали. Он был подопытным кроликом в чужом, непонятном ему эксперименте.

Это осознание стало поворотной точкой.

Страх и апатия начали уступать место другому, новому чувству. Холодному, чистому, острому, как осколок стекла.

Гневу.

Он злился не на Наблюдателя, не на Рубена, даже не на Кая. Он злился на саму ложь. На эту гигантскую, удушающую, заботливую ложь, в которую был укутан их мир.

Он понял, что больше не может так жить. Он не мог вернуться к состоянию сна, но и бодрствовать в этой клетке было невыносимо. Был только один выход. Идти дальше. Вглубь. Туда, где хранятся самые страшные тайны. Туда, где он либо найдёт ответы, либо окончательно погибнет.

Голод по смыслу перестал быть страданием.

Он стал оружием.

Толчком стал Рубен. Он подошёл к Илиану в конце рабочего дня, когда тот архивировал последние данные, механически повторяя одни и те же движения. Наблюдатель в сером скромно стоял в десяти метрах, делая вид, что изучает схему пожарной эвакуации.

– Илиан, – начал Рубен тихо, его голос был полон искреннего, почти отеческого сочувствия. – Я вижу, тебе тяжело.

Илиан не ответил, продолжая смотреть на экран терминала. Он научился не реагировать. Любая реакция была пищей для Системы.

– Я говорил с консультантом из Службы, – продолжил Рубен, понизив голос ещё больше, словно делился секретом. – Они говорят, что динамика твоего состояния… сложная. Что ты сопротивляешься терапии.

Он сделал паузу, ожидая ответа, но Илиан молчал.

– Послушай, – сказал Рубен, и в его голосе прозвучала нотка отчаяния. – Я знаю, каково это. Я… я ведь тоже когда-то был в жёлтой зоне. Давно. После смерти матери. У меня была аритмия, я задавал… неправильные вопросы. О смысле потерь. О справедливости. Вся эта грязь.

Илиан впервые за весь разговор повернул к нему голову. Он не знал этого. Рубен, идеальный, отполированный Рубен, когда-то был таким же, как он?

– И что случилось? – спросил Илиан, его голос был хриплым от долгого молчания.

На лице Рубена отразилось облегчение. Он нашёл контакт.

– Мне помогли, – сказал он с тёплой, благодарной улыбкой. – Система помогла. Углублённый курс. Несколько недель гармонизирующей терапии, и вся эта… эта боль, эта грязь просто… смылась. Они очистили меня. Они вернули мне тишину. И я так им благодарен.

Он смотрел на Илиана с мольбой во взгляде.

– Потерпи, друг. Не сопротивляйся. Доверься врачам. Скоро терапия начнёт действовать. Система смоет всю эту грязь и с тебя. Ты снова станешь чистым. Ты снова станешь спокойным. Ты забудешь все эти опасные вопросы, которые причиняют тебе столько боли. Ты снова будешь с нами.

Он говорил это с абсолютной искренностью. Он желал Илиану добра. Он предлагал ему спасение.

И в этот момент Илиан всё понял.

Он посмотрел в глаза Рубену – добрые, участливые, пустые – и увидел свою собственную смерть. Не физическую. Духовную. Он увидел себя, «очищенного». Улыбающегося. Благодарного. Пустого.

И тот холодный, острый гнев, что зрел в нём всю неделю, наконец-то обрёл форму.

Слова Рубена о «грязи» и «чистоте» стали последней каплей. Его боль, его тоска, его голод по смыслу, его резонанс с Ткачихой, его мимолётное ощущение тепла – всё то единственное, что было в нём настоящим, живым, – этот человек, эта Система, называла грязью. Грязью, которую нужно смыть.

Он посмотрел на Рубена. И впервые за много лет улыбнулся. Настоящей, живой, кривой улыбкой.

– Спасибо, Рубен, – сказал он. – Я всё понял. Ты мне очень помог.

Рубен просиял. Он решил, что его слова дошли до цели.

– Вот и хорошо, – сказал он, с облегчением похлопав Илиана по плечу и тут же отдёрнув руку, вспомнив о протоколе. – Я знал, что ты всё поймёшь.

Он ушёл, довольный собой.

Илиан проводил его взглядом. Улыбка медленно сползла с его лица, оставив после себя выражение холодной, отточенной решимости.

Да, он всё понял.

Он понял, что бежать больше некуда. Что ждать больше нечего.

Что спасение утопающих – дело рук самих утопающих.

Он больше не будет прятаться. Он не будет ждать, пока его «вылечат».

Он нанесёт удар первым.

Этой ночью он взломает закрытый сектор.

Часть 5: План

Ночь в жилой ячейке была такой же, как и все предыдущие. Идеальная тишина. Идеальная темнота. Но внутри Илиана горел холодный огонь. Разговор с Рубеном не оставил ему выбора. Он больше не был пациентом, пассивно ожидающим своей участи. Он стал стратегом.