Читать онлайн Моё разноцветное детство. Для детей и маленьких взрослых бесплатно

Летим в Ирбит

…Как ни странно, но мне не страшно лететь. В маленьком круглом иллюминаторе внизу леса, леса. Да нет, не внизу, совсем рядом, можно рукой достать! Я протягиваю руку, чтобы погладить пушистые вершины сосен и берёз, пальцы утыкаются в холод стекла. Разговаривать невозможно, в кабине самолёта стоит страшный гул мотора, мне не перекричать его, так что я молчу и глазею вокруг. Мы с папой сидим в кабине «кукурузника», в хвосте которого свалены мешки с почой, и летим в таинственный Ирбит, на папину родину, к моим незнакомым бабушке и дедушке. Мне нравится думать, что у меня будут новые бабуля и дедуля! Это же здорово! Будут две кареглазые и ласковые бабули с тёмными косами, собранными в корзинку на затылке. Я всегда в упоении трогала пальчиками толстые бабулины косы и неистово мечтала.

– Вот бы и мне такие!

Да пока у меня на голове коротенькие льняные кудряшки, мягкие и бесполезные, никаких кос из них не сплетёшь. Но все ещё случится! Я в этом уверена так же, как и в том, что сказочный Ирбит из папиных рассказов полон чудес и превращений, ведь там живёт Марья—искусница, только зовут её – бабушка Настя, и Иван Царевич, соответственно – мой новый дядя – Вова. Я предвкушаю приключения и таинственные чудеса, папа же обещал!

Самолёт брюхом ползёт по вершинам сосен, как по траве луга. Вдруг папа орёт, перекрикивая гул в кабине,

– Смотри, медведь!

Папа тычет пальцем в стекло, а сам готов уже выскочить в иллюминатор и побежать к настоящему медведю. Я честно пытаюсь разглядеть топтыжку, такого, как у меня на коленях, улыбающегося, ходящего на двух ногах, да где там! Вижу только, что какая-то неопрятная тёмная куча метнулась через хорошо видимую сверху лесную полянку.

– Папа, где?

Голова кружится от запахов и гула, от толчков и воздушных рытвин, на полномасштабные «воздушные ямы» они не тянут. Мы начинаем приземляться. Мне весело, хоть и чуть-чуть щемит в животе. Мы ухнули вниз, уши заложило, мотор кровожадно взревел и… затих. Прыг —скок, и мы на поле. Сели!

На краю лётного поля я вижу… моего папу! Я даже оборачиваюсь, чтобы убедиться, что папа стоит позади меня. Но нет же, там нам машет рукой ещё один, как так? Мы быстро идём туда. Я понимаю, разглядев поближе, что ошиблась, но сходство и впрямь так велико, что никем, кроме дяди Вовы, папиного младшего брата, этот человек быть не может.

Мой папка хлопает его по плечу и говорит ему, смущённо улыбаясь,

– Вот, Вовка, привёз вам… Пусть поживёт пока, а мы в Свердловске наладимся, там сейчас не сахар.

Вот он, Иван-Царевич, мой родной дядька. Как и положено в сказке, он кудрявый и голубоглазый, высокий и сильный, он сразу мне нравится. Я чувствую, что он очень добрый, так что доверчиво беру его за ручку и бегу рядом, стараясь заглянуть ему в глаза. У ограды стоит мотоцикл с коляской.

Папа уважительно протягивает,

– Наш? ИМЗ?

– Урал-2, М-63, с конвейера, с пылу с жару, – гордо улыбаясь произносит Иван-Царевич волшебное заклинание. От него мой папа весь как-то искрится и начинает оглаживать этого Конька-Горбунка, чудо машину, по её торчащим в стороны ушам-ручкам, по кожаному сиденью, беспричинно трогает фары и зеркала – по всему видно, что и папке хотелось бы…

– Садитесь, наши уже ждут.

Папа уселся в коляску, умостив меня на коленях, а дядя Вова тщательно упаковывает нас, застёгивая кожаный полог люльки. Потом сам лихо, по молодецки, прыгает в седло мотоцикла и бьёт ногой по железной палке внизу.

Наш конь-огонь взревел и, затарахтев – чух-чух-чух, рванул с места по шоссе!

Вот это была езда! Никогда потом в жизни я так не ощущала полёт – всем своим существом! Никогда больше душа так не рвалась из тела, не струилась по ветру. А ветер весело и сильно свистал в ушах, абсолютно не обращая внимания на мою шапочку, да какая там шапочка, её просто сдувает с головы! Мы несёмся в плотном и холодном весеннем воздухе, как баба Яга на помеле, на нас наскакивают видения растрёпанных берёз, каких-то тёмных домов, грузовых машин с брёвнами и… уносятся прочь, назад-назад, отстают и долго ещё смотрят нам вслед. А мы несёмся победителями всего этого застывшего мира, вперёд, вперёд! Как хорошо! Так бы мне лететь, да лететь всю жизнь!

Устать или заскучать я не успела, подкатили к городу.

Вот и Ирбит…

Город был и похож на мой Армавир, и непохож. На меня вдруг повеяло чем-то старым-старым, таким, что даже оно само от себя устало. Мы тарахтели мимо пожилых, затейливой кладки каменных домов красного кирпича, тротуары на улицах были из досочек. Они очень похожи на мостик через речку, часто у них есть и перила. Улицы, где мы проезжаем, замощёны круглыми затёртыми камнями. Вверх-вниз, с камня на камень! Первый раз в жизни я понимаю, каково это трястись по мостовой из булыжников. Из нас напрочь выбило дух, поэтому я безмерно счастлива, когда дядя Вова повернул руль и мы покатили по широкой земляной улице. Тряска окончилась, я оглядываюсь. По сторонам улицу теснят бревенчатые большие и тёмные дома, еле видные из-за величественных тёмно-коричневых заборов. Везде мощные ворота с высокими крышами из тёса, подворотни с двумя рядами лавок, таких же тёмных и старых, как сами створки. Вон большое поле, утыканное прошлогодними сухими стеблями сорняка, а вокруг побитые непогодой деревянные скамейки.

Коричневое царство…

Я бесповоротно поняла, что это не мой Армавир, который потерян навсегда. Тут нет ни жаркого солнца, бушующего и зимой, и летом, ни низеньких палисадов, ни беленьких маленьких домиков, почти кукольных, но утопающих в половодье цветов даже и ранней весной. Одинокие чёрно-белые берёзы у ворот, вот и вся недолга. В носу у меня защипало, я понурилась, предчувствуя сложности жизни… Мотор заглох, мотоцикл дёрнул и стал как вкопанный. Приехали.

Мне стало боязно. Оробев, я вжалась в папины коленки.

Дядя Вова выхватил меня из люльки, папа тоже вылез и стоял, разминая ноги.

– Да что же ты, Николай, заходи, не родной что ли?

Мы вошли на двор. На высоком крыльце стояла бабушка. Она была стройная, худая и белоголовая, с короткими густыми и прямыми волосами, забранными на затылке большой костяной гребёнкой. Новая бабушка была очень похожа на моего папу, и я расслабилась. Она повторила,

– Приехали, ну так заходите.

Повинуясь приглашающему жесту, мы зашли в дом.

Первое, что встретило меня, был особенный запах дома: немножко грибной, немножко травяной. Прохладно пахло древесиной, тронутой временем, строгим житьём, чистотой и порядком…

Дом мне показался огромным, всё в нём было монументальное, совсем не такое милое и несерьёзное, как у дедули и бабули в Армавире. Здесь каждый тёмный стол, каждый тяжёлый комод заявлял, что с ними шутки плохи, что они не хиханьки и хаханьки, а настоящая мебель!

В необъятной горнице, переходящей в кухню, где вальяжно расположилась монументальная, подавляющая своим величием и белизной печь с палатями и длинной лежанкой, нас уже ждёт новый мой дед. Он неподвижно стоит у стола и испытующе глядит на нас с папой из-под седых нависших бровей необычайной густоты и длины. У него очень белая кожа, она прямо светится в полумраке горницы. Его полосатая рубашка застёгнута на все пуговички у горла и на запястьях так туго, что мне становится за него больно.

Как Дед Мороз, только бороды нет, и усов нет, не назовёшь же усами ту небольшую и жёсткую щёточку, что у него под крупным мясистым носом… Он смотрит на нас не шевелясь и не мигая.

– Кажется, я ему не нравлюсь, – с отчаянием думаю я, – отчего же он не хватает меня на ручки, не улыбается? Как же мне здесь…?

Несколько натянутая атмосфера давит на всех, но тут ситуацию спасает бабушка.

Она быстро захлопотала вокруг нас, погладила меня по голове, пожала руки с моим папой, заговорила высоким и возбуждённым голосом, обращаясь сразу ко всем. Все и оттаяли. Суровый дед тоже шагнул вперёд и протянув папе руку, сказал несколько слов. Потом насмешливо с высоты своего немалого роста глянул на меня и тоже коснулся моих волос. Знакомство состоялось.

Помню, что мне постелили тут же, в углу столовой. Я легла и ещё долго слышала разговоры старших. В основном говорил папа.

– … инженером-механиком на Уралмаше. Да, подъёмные выдали. Что? Да, пока комната в бараке, а контейнер задержался, мебели нет совсем, спим на голом полу. Это неприятная ситуация, совсем плохая, мы без денег остались. Почему… Да как сказать… Глупо получилось, я круглым дураком вышел. Мы, как приехали, сразу пошли с Веттой в универмаг, купить мне рабочую спецовку, а там толчея, вот… все деньги и украли. Как украли…? Да мастерски и украли деньги у мастера участка.

Сквозь сон я слышу, как дед горько хмыкнул, а папа помолчал, обдумывая слова.

– Один подошёл, попросил разменять ему крупную кредитку, почему не помочь человеку? Я достал наши деньги, дал ему, а его бумажка порвана. Я попросил вернуть мои деньги, он вернул, только свёрнутые трубочкой. Вернул – и пропал в толпе. Разворачиваю, а там «кукла». Только верхняя купюра настоящая, остальные – просто резанная бумага. А того жулика уже ищи-свищи. Пришлось вам её везти, пока мы не наладимся…

– Ладно, пусть поживёт, – это уже дед.

Я представляю себе большую куклу, завёрнутую в денежки, картинка в воображении не получается, кукла выскакивает и убегает по лесной дорожке туда, где ждёт её на полянке мой топтыжка, а денежки превращаются в птиц и они взлетают в серое небо и кружат, кружат, как голуби, а папа машет им шестом с тряпочкой на конце, гоняет и свистит…

Рождение любви

Хмурым ранним-преранним утром я просыпаюсь и выпрыгиваю из постели. Я хорошо помню, что мы в гостях, и хочу бежать к папе, обсудить ситуацию, но вместо папы в дверях меня перехватывает Иван-Царевич. Странно, но он пытается увернуться от ответа на такой простой и ясный вопрос:

– Где папа Коля?

Пряча глаза, он всё говорит и говорит со мной неестественно оживлённым тоном, потом, видя бесполезность, бессмысленность своих попыток, роняет, как на пол гирю:

– Вот что, папа Коля уехал к твоей маме, а ты с нами тут поживёшь.

От его слов во мне всё рухнуло, а сама я вдруг сжалась в маленькую чёрную точку нечеловеческого горя, которое не выразить словами, не выплакать слезами…

Папа уехал!

Оставил меня!

Я тут одна среди чужих!

Я застыла, сгорбившись, не смея даже зареветь, примеряясь к масштабам произошедшей трагедии.

Рядом заговорила бабушка. Как во сне, я позволила ей делать со мной, что она хочет. А хотела она меня назвать моим взрослым именем, а вовсе не ласкательно, как я привыкла, умыть и одеть, накормить завтраком (ешь сама, уже большая!) и выпустить во двор гулять. Она была старая и опытная учительница, воспитала и выучила столько поколений ирбитских детей, что ни в сказке сказать, ни пером описать. И сейчас она отстранённо рассудительно решила для себя, что словами делу не поможешь, только время растворит, рассеет тот ужас и отчаяние, что заграбастало ребёнка в свои когти, только оно, милостивое время, позволит осиротевшей крохотной душе распутать все узлы, завязавшиеся в одну минуту. И лучше будет всем оставить девочку в покое, дать возможность ей самой пережить и справиться. Будет жизненный опыт.

…Приобретать его я отправляюсь во двор. Одна-одинёшенька под чужим серым небом, среди чужого чёрного от весенней грязи хозяйства. Вроде бы весна, но какая робкая, как не похожа она на природное буйство Армавира. Кое-где ещё сохранились черные от грязи оплывшие валы былых сугробов, из-под них текут ручьи, земля раскисла. Солнышка сегодня нет, небо неласковое и клочковатое, воздух хотя и чистый, но мокрый и холодный, да и дышу я с каким-то трудом, со всхлипом, будто что-то застряло в груди и не даёт лёгким развернуться в полную силу.

Внезапно с улицы я слышу папин голос! Меня пронзает бешеная, раскалённая радость – папа здесь, он не уехал! Он – там, за этими высоченными и коричневыми воротами!

Я заметалась… Большая калитка в воротах закрыта накрепко, до щеколды не достать! Как же мне…

Я ринулась вдоль забора.

Ага! Ещё одна калиточка. Крохотная, низенькая, прорубленная в досках забора, мне в самый раз! Я потянула – она раскрылась!

Вот и улица… Где же папа?

По улице мимо меня идёт незнакомый дядя и рассказывает что-то своей тёте… Я обманулась…

Новый приступ горя скрутил меня так, что я согнулась пополам и увидела почти под ногами ледяной ручей грязной талой воды, бегущей в придорожной канавке, вырытой как раз, чтобы отводить с дороги снеговую воду или потоки дождя. Мысль пронзила меня, удивительная сегодня, но показавшаяся мне тогда правильной до гениальности,

– А вот я начну мыть волосы в этой канаве, все вокруг увидят, что я делаю немыслимое и дурное, и поймут, наконец, что я хочу к маме и папе! И отвезут меня к ним!

Сегодня это моё дикое решение и следующее за ним действо назвали бы чудным словом «перфоманс», а тогда это было моё личное изобретение и способ рассказать про страшную, душившую меня муку.

Я быстро развязала ленты шапочки и стала на коленки перед канавой. Вода текла высоко, медленно, в ней ныряли и крутились почти истаявшие кружевные льдинки и щепочки.

Я резко сунула голову в воду.

Сзади меня закричала женщина, потом я услышала топот бегущих ног… Добрые руки подняли меня, грязную и мокрую, вознесли, прижали к груди… Кто-то выпевал слова утешения испуганным прерывистым голосом… Меня понесли назад в дом. Это был, конечно, мой Иван-Царевич. Он вышел за мной и, не увидев племяшки во дворе, в тревоге выскочил наружу. Вовремя.

В доме поднялся переполох. Бабушка и дедушка заохали вокруг меня, нашлась и горячая вода, и чистая одежда, но, главное, нашлось доброе слово бедному, измученному сердечку.

…Через полчаса я, вымытая и закутанная в одеяло, уже восседала на венском стуле у кухонного стола, а рядом сидела, подперев голову рукой и пригорюнившись, моя новая бабушка. Было ясно, что она никак не думала встретить в моём лице столь ярко-артистичного, решительного человечка, умеющего так страшно страдать. И теперь она горько корила себя за ненужную сдержанность, за то, что не обняла меня утром, не поцеловала, не показала мне свою любовь и доброту.

Позади неё сконфуженно топтался мой новый и, как я теперь рассмотрела, на самом деле очень старый дед. Несправедливая жизнь обломала и ожесточила его, столько бед, лишений и испытаний выпало на его долю, что на пятерых хватило бы, вот он и научился виртуозно скрывать эмоции и чувства за крепостными стенами показного равнодушия и суровости, саркастически высмеивая «телячьи нежности» и всякую «фильтикультяпистость». Но в настоящий момент он испытывал приступы жаркого стыда, что не сумел пригреть внучку в самый тяжёлый для неё момент, толкнул в пучины одиночества… Он смотрел на меня жалкими глазами и всё совал и совал мне леденца на палочке.

– На, возьми петушка, хороший… на же, возьми…

Я глянула в его грустные, растерянные глаза и вдруг всё поняла про него – он живо напомнил мне моего сконфуженного папу, когда, давным-давно в солнечном Армавире домашние ругали его за молоточек! И тут мне стало так нестерпимо жаль деда, что я, наконец, разрыдалась, напугав их всех ещё больше.

– Ну что ты, не плачь, ну-ну, будет, всё же хорошо, ты поживёшь с нами чуть-чуть, и домой поедешь, хоть где он, дом-то твой? Ну, подожди, ну-ну, всё-всё…

И дед, и бабушка пытались накрыть, укутать меня своей жалостью и новенькой, только что народившейся у них любовью к маленькой дочке их среднего сына, так похожей лицом на них обоих. Внучка, хоть и от нежеланной невестки, да видно же, что от их корня… Их плоть и кровь. Я соскочила со стула и обхватила колени деда… Тут к нам добавилась и бабушка. Кучей обнявшись все втроём, мы, не стыдясь уже ничего, слезами выпустили чувства на волю.

Вот в этот самый миг и пробился на свет росток горячей и крепкой семейственности. Это оно, неистребимое дерево любви, поднялось, раскинуло вширь ветви, зазеленело надеждами, как листьями, расцвело душистыми цветами слов и дел, обещавшими добрые плоды судьбы.

После этого тяжёлого дня дед и бабушка уже не казались мне чужими, наоборот, я почувствовала, будто знала их всю мою коротенькую жизнь, ясно и сочувственно понимала. Я уже не стеснялась горячо обнимать их и весело щебетать с ними обо всём, что мне было интересно. А они, удивляясь себе, тоже открывались и с удовольствием принимали эти, забытые ими за долгие-долгие немыслимо-страшные годы, проявления открытых чувств. Что же поделаешь, у них было три сына, но никогда ещё не было маленькой и нежной девочки.

Их – была всёсжигающая война, голод, нечеловеческие усилия выжить, тяжёлая, убивающая дух и тело работа. Да вот не было у них отдушины, форточки, куда бы могла выглянуть душа, уставшая от забот, и подышать сладким воздухом детской непосредственности и наивности, привязанности и обожания. Они, как старые деревья, не верили, что их корявый ствол может дать молодую поросль новых веток, которые, как весенние тополя, зашумят маленькими радостями и каждодневным, странным для них, уютом домашнего счастья. Тем самым, что оба они раньше презирали, клеймя «мещанским» и «ненужным сильному человеку». И вот теперь они оба грелись у этого неожиданного для них крохотного костерка наивного обожания.

Постепенно и дед, и бабушка раскрывались передо мной и оказались весьма необычными людьми. На ходу возникали забавные ритуалы: как ложиться спать, что говорить при этом, как шутить друг с другом, как приветствовать друг друга по утрам, да много ещё чего.

Дедова сказка

Вечер. Бабушка умыла меня и приготовила ко сну. Я бегу к деду, который всегда спит в кухне на тёплой и низкой лежанке печи. Он притворяется, что не видит меня и внимательно читает роман-газету. Я танцую перед ним в нетерпении. Наконец, нарочито медленно он опускает свой толстый журнал и как будто только тут замечает меня.

– А, пришла. И что тебе?

– Деда, сказку!

– Ишь ты, сказку ей! А какую?

– Сума, дай ума!

– Не надоело? Вчера же рассказывал, третьего дня рассказал, и сегодня тоже сказать?

– Деда, скажи!

Довольный дед усаживается в постели, хлопает рукой возле себя, показывая, что и мне можно сесть рядом, и начинает,

– Жил был глупый мужик. Был он и работящий, и добрый, да вот беда – бедный. Сколько ни работал – всё мимо рук проходило, ничто в доме его не задерживалось. Была у него жена да табуретка, – деда смеётся, – портки, да топор. Так и жили. Жена ни в чём ему не перечила, всё терпела, работала в доме, да в поле. А из детей у них было три сына. Коли бы старше сыновья были, так помогли бы отцу. Ан, нет. Малы ещё были, неразумны, одна маята да обуза… Только большему рубаху справят – глядь, у среднего уже латка на латке, только среднему справят – у малого прорвалась совсем…

Я знаю эту сказку наизусть. Деда рассказывает мне её каждый вечер, но мне нравится слушать знакомые слова, смотреть, как дед артистично гримасничает, меняет голос, превращаясь то в мудрого медведя, то в глупого мужика, то в богатого соседа. И особенно жду я того момента, когда деда кроит глупое в ожидании лакомств или мирских благ лицо богатого мужика, притащившего домой суму, и показывает, как тот, дрожа от жадности, говорит: «Сума, дай ума!». И я просто умираю со смеху, когда вместо «конфект», или пирогов оттуда выскакивают две колотушки и учат, наконец, плохого мужика уму-разуму по бокам и по хребтине.

Всё.

Добрый мужик стал ещё и умным. Потеряв наивность и доверчивость, он зажил хорошо, а богатый мужик вернул всё, что покрал у бедного.

Сказка окончена. Но, я медлю, тяну время, может быть деда смилостивится ещё и на песню… Просить бесполезно, только хуже будет, вот я и мнусь, жду…

Сегодня мне удача! Дед решает спеть. Он поёт про крейсер «Варяг», и именно с тех самых пор в душу мне запал высокий и героический образ русского моряка и слова, переворачивающие душу, «Погибаю, но не сдаюсь».

Дед с удовольствием и чувством поёт,

А у меня уже глазки на мокром месте… Я понимаю песню через слово, но геройский тон её трогает меня, накрепко впечатываясь в…

Но тут приходит бабушка и разгоняет нас. Пора спать. Здесь ложатся рано, с курами. Бабушка не любит жечь электричество, она сумерничает до последнего светлого блика за окном, всё ближе и ближе придвигаясь со своей работой к окошку. Когда уже иголки в руках не разглядеть, она нехотя нажимает рычажок выключателя, и вспыхивает яркий электрический свет! Но только, чтобы мы смогли совершить все нужные перед отходом ко сну процедуры и ритуалы. А потом неумолимою рукой свет погашен, и звучит неизменное и адресное,

– Спокойной ночи!

С неохотой покорившись бабушкиной воле, мы с дедом желаем друг другу приятных снов, и я, как колобок в сказке, бегу по домотканым, цветным полосам дорожки прямо в мою постельку. Укутавшись в одеяло, обняв топтыжку, я засыпаю и уже вижу море, такое, как на картинке, что днём показывал мне деда. Море зелёное и большое, через прорывы туч в волны упираются острые лучи солнца, а бабушка ясным шепотом говорит,

– Не мала ли она для таких твоих песен?

И будто бы деда отвечает,

– Ничего, она не дура. Что поймёт, что просто запомнит, а поймёт потом. Всё, спокойной ночи.

– Приятного сна…

«Сума, дай ума!»

В одной деревне, да не здесь, а подалее, жил был мужик. Был он и работящий, и добрый, да вот беда – бедный. Сколько ни работал – всё мимо рук проходило, ничто в доме его не задерживалось. Была у него жена да табуретка, портки да топор. Так и жили. Жена ни в чём ему не перечила, всё терпела, работала в доме, да в поле. А из детей у них было три сына. Коли бы старше сыновья были, так помогли бы отцу. Ан, нет. Малы ещё были, неразумны, одна маята да обуза… Только большему рубаху справят – глядь, у среднего уже латка на латке, только среднему справят – у малого прорвалась совсем.

Так и жили, с пустых щей на квас перебивались.

Раз пошёл мужик в лес, дров нарубить. Вдруг слышит, как будто плачет кто-то? Смотрит, пень, а возле пня – медвежонок трётся, ему лапу защемило, он и плачет, скулит, слёзы по мордочке мохнатой так и текут, так и бегут. Пожалел мужик медвежонка, своих таких несмышлёнышей у него было трое. Вырубил он клин, вбил его в расщелину пня и освободил лапу медвежонку. Тот и уковылял на трёх ногах, а больную лапу к груди поджимает.

Нарубил мужик дров, увязал вместе, хотел было за спину закинуть, глядь, а перед ним медведь стоит, огромный, как стог! Перепугался мужик, глаза закрыл – сейчас его этот зверь заломает! Подождал, подождал, потом осторожно разожмурил глаза, а медведь ему что-то подаёт. Поглядел – а то скатерть! И говорит ему медведь человечьим голосом:

– Ты моего сыночка пожалел, пожалею и я тебя. Расстели дома скатерть, ударь по ней три раза и скажи, что тебе поесть угодно. Да смотри, подарок мой никому не показывай!

Удивился мужик, но скатерть взял. Поблагодарил медведя и домой пошёл.

А дома у него чисто светопреставление: дети с голодухи ревут, жена им подзатыльники раздаёт, не тяните, мол, душу!

Тут мужик и решил испробовать медвежий подарок. Говорит своим:

– Глядите, что мне медведь в лесу дал… Сейчас всех вас накормлю.

Постелил скатерть, ждёт, а ничего и не происходит… лежит на столе старая скатерть и всё тут.

Ох, жена мужика на смех подняла, а дети пуще того разревелись… Мужик озлился и как хватит по столу кулаком:

– Вот я дурак, что медведя послушал! Надо было того медвежонка зарубить, мы бы шкуру продали, сейчас бы щи хлебали со краюхою хлеба…

И в тот же миг всё по его словам сделалось: чугунок со щами и краюха хлеба! Тут все мигом за стол уселись и уж ели-ели, пока сытыми не отвалились…

Говорит мужик:

– Медведь-батюшка, прости меня за злые слова, сам я, дурья башка, наказ твой забыл, да и наболтал сдуру. Век теперь тебя благодарить буду, благодетеля.

С тех пор так и пошло.

Постелют скатерть и просят: то щец горяченьких, а то и курочку жареную. Выправились, с лица округлились, работа у мужика пошла так, что загляденье! Никто за ним не угонится.

Да мужик-то жалостивый был, перед соседями, вишь, ему совестно было, что он ест, а они голодают. Вот он и стал тихонько то одного, то другого к себе завывать и от души угощать. Про то слух пошёл, что, мол, был-де он бедняк из бедняков, а теперь людей задарма кормит. Слух и до богатея соседа дошёл. Удивился тот и решил сам всё разузнать. Пришёл к нашему мужику, водки принёс, и ну, упаивать того. Да… упился мужик и выложил соседушке всё, как на духу. И про медведя, и про скатерть.

– А врёшь ты всё, – говорит хитрый сосед. – А ну, покажь!

Взвился тут наш мужик, что его вруном окрестили, достал скатерть и стукнул по ней три раза:

– Подавай нам закуси наиприятнейшей!

Появилась на столе и белорыбица, и соты медовые, и пряники печатные…

У богатого мужика глаза на лоб полезли. Уж не знает, как и домой добрался. А дома говорит жене:

– Ты смастырь мне скатерть, вот, мол, таку и таку, да чтобы старая была, не из новья.

Жена ему и смастырила. А он в следующий раз мужика бедного подпоил, да его скатерть на свою и заменил.

Наутро проспался наш мужик, хрясть кулаком по скатерти, подавай, мол, мне рассолу огуречного!

А вот на тебе! Ничего ему скатерть не даёт!

Уж мужик по скатерти и лупил, и лупил кулаком, ан не вышло. Тут он взвился от досады, да в лес побежал. Бежит и медведя кличет:

– Хозяин, выходи, беда!

Вышел к нему медведь:

– Чего ты взыскался?

– А вот, все руки отбил я об скатерть твою, а она поесть не даёт!

– Да ты бы лучше, чем руки, голову свою дурную об неё отбил! Не видишь, что ли, скатерть не та!

Тут только мужик и углядел, что другая скатёрка-то… Подкосились ноги у него. Как был, так и осел на землю:

– Ах, ты ж, подменил, проклятый… Да ведь отопрётся стервь, я, мол, не я, и лошадь не моя… Чем же теперь детей я кормить-то буду…

Послушал медведь, как мужик воет, причитает, пожалел, видать.

– На тебе другой подарок, да вдругорядь никому его не показывай.

А подарок тот был – кошель старый, пустой совсем. Ну, дарёному коню в рот не смотрят, пожался наш мужик, пожался, поблагодарил и до дому подался.

А дома семья голодная, ждет, чем дело кончится.

– Чего ты принёс? Поправил медведь дело? Дал новую скатерть?

Уконфузился мужик, показывает жене старый кошель, а та его из рук выхватила да и тряхнула, может завалялась внутри денежка-другая… Что же? Посыпалось вдруг из кошеля, зазвенело! Медяк за медяком, вот уже и кучка с горкой! Обрадовались все, мужика на базар снарядили. Вскорости он назад пришёл, всем обновки да подарки принёс: детям леденчиков на палочке, жене плат новый, себе рубаху, да и поесть прикупил.

С тех пор так и пошло. Потрясут кошель над полом, натрясут кучку невеликую и живут себе припеваючи… Да… пока мужику опять, вишь ты, совестно не сделалось, что живут они, в ус не дуют, а у соседей в кармане вошь на аркане. Что поделать? Стал мужик соседям помогать потихоньку: то ребятишкам денежку всунет, то купит чего.

Все опять в сомнениях, как так? Был голь перекатная, а тут – на тебе?

И опять дошло до богатого мужика. Тот уже понимал, что к чему, опять за медвежьим подарком с водочкой подкатил:

– Ты прости меня соседушка, бес меня попутал, прихватил я твою скатерть самобранку, да совесть меня лютая заела. Вот, возьми её назад, и давай мировую выпьем!

Наш мужик уж и отнекивался, да не устоял…

В общем, вдругорядь объегорил его богатый сосед… спьяну-то и подменил кошель мужику, а скатерть самобранку опять с собой унёс.

Как бедолага наш проспался, так и за голову схватился:

– Не отдаст теперь сосед ни скатерти, ни кошеля батюшки медведя… Нет мне, дураку, детушки, прощения… Пойду, попрошу смерти лютой себе за то, что вас по миру пустил…

И пошёл.

Пришёл в лес и кличет-зовёт хозяина лесного.

И тут явился на зов его медведь:

– Чего ревёшь, зайцев-белок пугаешь? Али случилось чего?

Всё ему мужик и рассказал, повинился и смерти себе лютой просить начал.

Подумал медведь:

– Ну что же, всем ты, мужик, хорош – работящий, добрый, жалостивый, совестливый… Только глупый ты. Ой, и глупый! Смерть твоя погодит пока, а на распоследний раз дам я тебе подарочек. Вот тебе сума, да не простая, волшебная. Ты домой иди, всех из дома выгони, дверь запри, да и скажи тихохонько: «Сума, сума, дай ума». Она и даст. А когда поймёшь, что уже довольно тебе ума, ты и скажешь: «Сума, довольно ума». Она и перестанет тебя учить. Только больше ты ко мне в лес не приходи, я с тобой сполна расплатился.

Мужик чуть медведю в ножки не падает, благодарит и обещается, что никому про этот последний подарочек не расскажет.

А медведь, эдак усмехается и говорит мужику:

– А я тебя о том и не просил. Говори, кому пожелаешь.

И ушёл медведь, как его и не было.

Постоял мужик, потоптался, да и домой побрёл. Сума как сума, простая, холщовая. Через плечо, с какой странники да убогие по дорогам шастают, к тому же – пустая.

Ну, тем не менее, мужик дома всех из избы выгнал, как медведь велел, двери запер, суму на гвоздь повесил и говорит тихонечко:

– Сума, сума, дай ума…

Тут из сумы как выскочат две колотушки, и давай мужика по плечам, по спине охаживать! Били-били, пока мужик не вспомнил, да не взмолился:

– Сума, довольно ума!

Тут колотушки и пропали. А мужик лежит на лавке, стонет, больно ему, вишь. Пока лежал, думу думал. Думал-думал и надумал!

Подождал, пока синяки да ссадины заживут, дождался, когда мимо на лошади богатей поедет, стал во дворе своём да как заорёт:

– Ой, счастья-то, счастья-то сколько мне привалило! Уж ни в сказке сказать, ни пером описать! Вот спасибо тебе, медведушка-батюшка! Век за тебя Бога молить буду.

Услыхал то жадный сосед, думает:

– Чем же ещё медведь этого дурня одарил?

Остановил лошадь, слез с телеги, да и во двор. Спрашивает:

– Что ты, соседушка, радуешься так? Али новые подарочки получил? Так давай, обмоем?

– Э, сосед, – мужик наш отвечает, – нет уж, пить с тобою я более не стану, ноне я не тот стал! Это меня медведушка-батюшка умом одарил. Теперь с эдаким умищем я в город подамся, там меня в министры берут. Вот и бумагу прислали! Таперича я генерал – стану на золоте едать, орденами звенеть. А вас, деревенских, к себе и на порог не пущу! Всех в шею!

Разинул богатый сосед рот, так, что муха в него залетела. Закашлялся он, муху наземь плюнул и прохрипел в зависти:

– Генералом… А как это ты таким умным заделался? Научи меня, будь другом дорогим…

А сам думает:

– Два раза мужик не соврал, значит и теперь не врёт, ох, коли быть ему генералом, так мне можно и самим государем сделаться, только облапошить надо дурня, пусть мне этот подарок достанется.

А мужик наш через губу плюёт, подбоченился, на соседа глядеть не хочет. А тот и так, и так, ужом вьётся, уговаривает, мол, поделись со мною!

Наконец сторговались: сосед быстрёхонько домой сбегал и несёт мужику скатерть самобранку и кошель бездонный. Суёт – на, мол, только поделись новым подарочком. Мужик своё взял, испробовал – верные вещи, медвежий подарок – и говорит:

– Ладно, уговорил. Дам тебе попользоваться. Ты дома все двери запри и скажи вот такие слова: «Сума, сума, дай ума». А более мужик ничего соседу не открыл.

Обрадовался сосед, хвать суму и ходу! Дома все окна-двери запер и говорит:

– Сума, сума, дай мне ума!

Выскочили тут две колотушки, да давай богатея-то охаживать, да и жену его тоже. Гоняли-гоняли, пока тот не исхитрился двери-то распахнуть и на улицу вывалиться. Бежит он к мужику, а колотушки не отстают… Добежал, молит:

– Ой, прости, соседушка, обидел я тебя, да ты меня научил, прости, совсем помираю! Научи, как от проклятых колотушек отделаться!

А мужик, знай, смеётся, на эдакую науку глядючи:

– Набрался ли ты, вор, уму-разума? Будешь ли ты бедных обманывать-обижать?

– Ой, не буду, вовек зарекусь, детям накажу…

– Ну ладно, скажи: «Сума, довольно ума».

Сказал так сосед, колотушки в суму и попрятались.

С тех пор наш мужик уже не бедный, а умный, а сосед воровать да обманывать боится… колотушки помнит.

Да, а волшебные вещи мужик медведю вернул – теперь они ему без надобности.

Своего ума палата.

Им и живёт

***

Деревенские дети играют

Мой Иван-Царевич везёт нас с бабушкой в деревню! Там праздник, там соберутся все другие мои бабушки и тётеньки. Кроме того, мне обещали, что там будет много-много детей, и можно будет с ними поиграть!

Бодро катим по просёлочной дороге, дядин конь-огонь фырчит и стреляет, а мы сидим в коляске мотоцикла, укутанные и довольные – в гости же едем! На бабушке надет смешной шлем, плотно прилегающий к голове. Дядя строго приказал нам, что, если на пути встретится милиционер, я должна буду шустро соскользнуть в ноги под кожаный полог. Жду в боевой готовности, но милиционера не видать.

– Смотри вокруг! – говорит бабушка. Я смотрю – поля у дороги уже зелёные молодой травой или всходами, я не различаю чем, но простор такой, что душа поёт! Солнышко наконец освободилось от уральской безнадёги весенних туч и резвится на полях или балуется с берёзами, уже брызнувшими юными листочками. Оно то прячется за белыми стволами вдоль дороги, то неожиданно выпрыгивает из-за них, шалит, бросая пригоршни ярких лучей своих прямо нам в глаза. Ветер приветливо свистит и поёт мне, как старой знакомой, довольный, что вот – свиделись наконец и теперь полетаем на просторе. Мной опять овладевает восторг быстрой езды и такая лёгкость! Лети, лети вперёд, конёк Иван-Царевича! Вези нас в тридевятое царство, тридесятое государство, туда, где ждёт нас пир горой!

Деревня оказалась небольшой, или мне так показалось… Но там, куда мы приехали, было полно людей. Они толклись на дворе и в доме, входили и выходили, смеялись и разговаривали, упирая на «о».

– Анастасия, Володя! Вот и вы приехали, а это кто?

– Да, Николая дочь… Да, пока у нас…

Бабушка вывела меня вперёд и, как большую, представила всем – тотчас вокруг меня закружился хоровод любопытствующих лиц и пытливых глаз. Меня тормошили и разворачивали в разные стороны, пока я не заревела от усиленного внимания. Бабушка выдернула меня из толпы, отведя в сторонку, сурово пристыдила за рёв и повела на задний двор, где на траве дети всех собравшихся гостей играли в загадочную для меня игру. Бабушка постояла, посмотрела и потихоньку ушла ко взрослым.

Зачарованная таким непривычным количеством детей, я уставилась на них, открыв рот.

А играли так.

Став парами друг за другом, взявшись за руки и подняв их кверху, дети образовали «коридор». Пары всё время как-то интересно и весьма быстро продвигались вперёд. Дети пели и пели одну и ту же заунывную песню. Вернее, не пели, а как-то нараспев причитали.

Приглядевшись, я поняла, что всё время то один, то другой остаётся без пары и вынужден выбирать заново. Ограбленный шустро мчал к голове процессии и под песню нырял под «крышу», выхватывая себе новую пару.

– В городе царевна, царевна, – вразнобой голосили дети.

Без конца повторялись эти слова, а живой ручеёк тек и тек по двору. Мне тоже захотелось войти в этот удивительный поток бесконечного движения и слов, я робко подобралась поближе… Но дети были большие, они замечали меня не более, чем весеннего заспанного шмеля, настырно гудевшего где-то неподалёку. Я запрыгала в конце процессии, мешая, путаясь под ногами, надеясь, что старшие заметят моё страстное и горячее желание играть с ними. Наконец, одна девочка смилостивилась и взяла меня за ручку!

Обомлев от счастья и гордости, я вошла в терем из поднятых рук!

Какое неземное блаженство!

Однако, детям наскучило.

Они стали в хоровод и запели другую, уже весёлую песню, сопровождая её особыми движениями, приседая и вставая. Мне показалось, что они пляшут сложный танец. Ведущий в центре круга смотрел, выжидал.

А ведущий в кругу кричал:

– Нет, ещё зреет!

Тогда дети беспечно продолжали движения по кругу, приседая и вставая как по команде…

Но вдруг ведущий закричал в ответ:

– Созрел!

Все резво кинулись врассыпную! Все, да не все. Один мальчик поменьше – зазевался, ведущий коршуном кинулся на него и поймал. Теперь они ловили остальных уже вдвоём, втроём, вчетвером… И так до последнего, кто и стал новым ведущим.

В эту игру меня не взяли, слишком мала. Пока все носились по двору, я дулась в уголке. Но тут пришла бабушка и повела меня к столу. Детям угощение было накрыто отдельно от взрослых. Все уже знали друг друга, только я не знала никого. Даже имени той девочки, что была ко мне добра. Я сидела и смотрела, слушала весёлый шум вокруг и мечтала, что вот, стану большой и буду на равных разговаривать и шутить, а все будут смеяться моим словам…

А потом был вечер, и мы поехали домой. По дороге я уснула. В ушах моих звонкие голоса пели

«… царевна, царевна..». Это я – царевна, у меня будет длинная коса до полу и кокошник, и все скажут, что я – красавица… Конечно, красавица, ведь все девочки вырастают в красавиц… Маняще пахло травой с полей, а месяц кричал звёздам: «Созрел!», и те разбегались от него по чёрному небу…

Жаворонки и одуванчики

…Наш двор уже давно не чёрный, он весь зелёный от травы. Бабушка говорит, сейчас травень, я не знаю, но на всякий случай, делаю понимающее лицо.

Бабушка говорит:

– Давай-ка, я испеку тебе жаворонков.

– Баба, – начинаю я…

– Не баба, а бабушка, говори правильно, – одёргивает меня она.

Я не спорю, а старательно учусь говорить по-взрослому.

– Бабушка, что это – жаворонки?

– А вот увидишь, – улыбается бабушка.

После неизменной манной каши и яйца вкрутую, еды, которую, хочешь – не хочешь, а надо впихнуть в себя, я усаживаюсь в уголочке кухни и наблюдаю за бабушкой, как она хлопочет. Дед ушёл в таинственный «Горком». Он часто ходит туда «к товарищам» и обещает, что и меня возьмёт с собой, «если и когда» я выучу одну очень сложную взрослую песню. Он прилежно занимается со мной, и я уже знаю первый куплет, но, вот хоть убей, не могу понять, о чём я пою. Деда объясняет было, объясняет, да и плюнет в сердцах.

– Просто пой так и всё.

Я и пою. Бабушка слушает наши с дедом тяжкие страдания и горькие его разочарования, но скоро её лицо подозрительно румянится… А потом, в единый миг взметнувшись, она убегает, зажав себе рот рукой и долго ещё хохочет в другой комнате… Мне обидно, я же стараюсь… Но пока в «Горком» деда меня не берёт. Вот.

Тем временем бабушка уже замесила тесто и раскатала его. Теперь она вырезает из него фигурки, что-то с крыльями. Вот головки, вот большие туловища с разрезанными на полоски крыльями, вот треугольные и тоже разрезанные на перья хвостики. Полоски крыльев бабушка слепляет вместе через одно: левое-правое. Пропуск, опять левое и правое. В голову она вместо глаз вставляет изюмины. Потом бабушка берёт этот противень и, налив масла, ловко ставит в печь. Вот как же мне пережить, перетерпеть до времени, когда жаворонки испекутся? Я приплясываю в нетерпении.

– Ну когда?

А бабушка хитро улыбается и говорит:

– А ты пока поди-ка во двор. Может там тебя что заждалось?

– Зачем… – это я капризничаю, ною.

Но бабушка уже одевает меня и легонько выталкивает за дверь.

Я упрямо хочу вернуться к печке и ждать расчудесных жаворонков… Но то, что я вижу на дворе, заставляет меня обомлеть. Что это? Где я?

Видно бабушка и впрямь Марья искусница, раз она сотворила такое чудо! Двор, где раньше только зеленела простая трава, теперь стоит весь золотой! Везде, куда ни посмотри, куда ни оборотись – плотным ковром, одна к одной, жёлтые пушистые головки. Под жарким солнцем дух во дворе под стать золоту-цвету – тяжёлый, медовый, дурманящий! Я молочу кулачками в дверь и кричу, забыв всю давешнюю науку:

– Баба, что это, какие это цветы?

Бабушка уже приготовилась принять мой восторг. Она сразу появляется из-за двери и говорит серьёзно, но внутренне улыбаясь:

– Ты не знаешь? Это же одуванчики. Что, там у вас не было одуванчиков?

Я вспоминаю, вроде были, но не такие и не столько! Эти – просто огромные солдаты в золотых шапках на толстых белых ногах. Эти – такие могутные и здоровые, такие… прекрасные! Я кидаюсь вниз с крыльца и начинаю срывать цветы.

– Нет, не так! – это кричит бабушка. – Рви с длинным стеблем, венок будем плести.

Я рву прямо от земли. Длинные белые стебли цветов сочатся белым соком, но это неважно. Я рву и рву, и несу бабушке. А она ловко вплетает одуванчики в венки. Один венок большой, другой чуть поменьше, потом ещё поменьше… Наконец она складывает венки пирамидкой и скрепляет меж собой – у неё вышла шапка, колпак из золотых цветов.

Она зовёт меня:

– Поди сюда.

Взволнованная, насытившаяся медовым богатством весеннего двора, я иду к ней на крыльцо. Она разворачивает меня лицом ко всему большому миру и смешливо, но торжественно чеканит:

– Венчаю тебя, внучка, на царство весны, на престол лета, на сладость осени, на крепость зимы. Цари над ними на добро!

Вовлекая меня в игру, в спектакль, она возлагает на мою голову своё творение – одуванчиковую шапку Мономаха. Вроде бы в шутку, а выходит, что всерьёз… бабушка венчает меня на царство жизни… Оглушённая эмоциями, я стою и понимаю, что вот оно пришло – настоящее волшебство. То, которое не забудешь никогда, которое будет жить с тобой и в тебе, то простое, естественное волшебство, которое возносит прямо к белым облакам, игривому солнышку в синем-синем небе, и его вечной силой соединяет тебя со всем живущим – с птицами в небе, со зверями в лесах, с серебряными рыбками в чистых водах, с цветами на земле и жужжащими здесь во дворе пчёлами.

Я царю.

Я счастлива.

– Однако, – обыкновенным голосом говорит бабушка, – жаворонки поспели.

Мы спешим к печке. А в доме витает запах… Такой, что не передать! Тот, что бывает только от свежей выпечки.

Бабушка достаёт противень, и передо мной оказывается стайка жёлто-подрумяненных сказочных птиц. Таких, что сами в рот летят!

А в окно смотрит моё золото-одуванчиковое детство.

Меня учат. Стекло!

Каждый день бабушка достаёт Букварь и показывает мне буквы. Я уже легко читаю склады, но ленюсь разбирать коротенькие рассказы, прописанные в Букваре большими буквами.

– Бабушка, ты читай!

Когда я ленюсь, бабушка хмурится, но пока терпит мои выходки, потому, что я хорошо считаю. Бабушка учит меня на пальчиках, вообще, упирает на всё, что перед глазами, что реально, ощутимо и обыденно. Бабушка учит меня и «старому языку». Как-то незаметно я признаю пальчики перстами, лоб – челом, рот – устами, щёки —ланитами, глаза – очами, а шею – выей. «Лево и право» я путаю бесконечно, поэтому «шуйца и десница» для меня – тёмный лес. Но бабушке и того, что я усвоила, пока довольно.

И она, и дед не признают моего возраста и спешат, спешат набить меня знаниями…

Например, на днях мы ходили с бабушкой в музей. Там было холодно и гулко. Людей было мало. Деревянные полы скрипели, а по стенам было приставлено много высоких стеклянных ящиков с разной разностью. Бабушка рассказывала мне про старинную одежду, в которую там выряжены большие, в человеческий рост куклы, про странные старые вещи, как их зовут, зачем они были нужны, про стрелы и мечи, почти съеденные ржавчиной… Я мало что понимала и страшно скучала… Пахло свежевымытыми полами, а в уголке спала серая пушистая кошка, интересовавшая меня гораздо более ржавых железок в витрине.

Но вот мы вошли в маленькую комнатку, где под стеклом лежало несколько скучных кучек… песка?

– Вот, смотри, – говорит бабушка, – из простого песка и из вот этих добавок плавят стекло. Песок нагревают, вроде как варят в печи и выходит стекло. Бабушка легонько стучит пальцем по витрине и говорит, что вот, это тоже выплавлено из такого песка…

Дальше следует рассказ про стекло, про хрусталь, про добавки, про всякие сложности выплавки и раскатки в листы, но я уже ничего не слышу. Меня как громом поразило известие, что твёрдое, прозрачно-цельное стекло делается из сыпучего, столь не похожего на него песка! Простого дворового песка! Я вспоминаю «куличики», что леплю, и поражаюсь – они могли бы стать такой красотой, если бы я их нагрела!

– Баба, – как всегда в волнении я сбиваюсь на привычное мне обращение, – баба, давай дома песочек возьмём? Сделаем стекло в нашей печке!

Бабушка осекается. Она смотрит в потолок, потом на меня и рубит с плеча:

– Не выйдет. У нас столько жару не найдётся.

– В печке? – я не верю, печка страшно пышет жаром, как это —«жару не найдётся»? Но бабушка говорит серьезно:

– В нашей печке его мало будет для стекла. Только на заводе есть такие особые, – она произносит, упирая на слово «особые», – особые печи… Ну, пойдём домой, пора обедать, скоро дед придёт.

Мы уходим, но какое всё-таки удивление, что простой песок, серый и обыкновенный, может вдруг стать льдом стекла, звонким и блестящим, прозрачным и крепким!

Какое чудо превращения!

Это наводит меня на философские мысли – откуда всё на свете берётся? Вот почему стол называется столом, а стул – стулом? Я задумываюсь и молчу всю дорогу назад. Бабушка удовлетворена, она любит, когда дети думают, а не «трещат как сороки». Идти домой приходится долго. Наступил час обеденного перерыва, на улицах много взрослых дядь и тёть, которые раньше, когда были маленькие, учились у моей бабушки. Они радостно приветствуют её. Частенько она останавливается перекинуться с ними словечком, узнать, как у них сложилась жизнь. С удивлением я вижу, что мою белоголовую бабушку знает весь город. Она уже на пенсии, но нет-нет, а сходит по старой памяти в школу. Я надуваюсь гордостью, что иду по улице рядом с такой известной личностью. Что на меня падают отсветы её славы.

Вообще, дед и бабушка признают только «классическое» воспитание. Бабушка поёт мне сказочные «песни» на слова Пушкина и Лермонтова, их же читает вслух. Особенно я очарована жутью мелодии и стихов про коварную царицу Тамару.

– В глубоком ущелье Дарьяла,

Где роется Терек во мгле…

Не вникая в смысл отдельных слов, я смотрю на бабушку, перебирающую гречу, но вижу: непроглядную ночь, одинокий, зовущий огонёк, усталого и отчаявшегося путника, высокую башню, и… блеск, роскошь, сияние, внезапно окатившие бедного бродягу до полной потери его соображения!

…Я вижу холодную, трезвую и серую рань, слышу страшный, клокочущий шум бегущей в ущелье воды и в пене волн я вижу мёртвое тело. Это пугает и удивляет, но красота строф песни превращает гадкое видение в необъяснимую, хоть и злую, но красоту. Выходит, так надо. Так поет бабушка. Значит, так правильно… Не умея объяснить себе, я чувствую, что хоть во всём этом царит неумолимая логическая суровость жизни, но рядом с ней, только протяни руку – захватывающая высота поэзии.

Неумолимость… Власть его витает в воздухе, управляет нашей жизнью, постепенно поясняя мне законы бытия.

Нельзя пока маме и папе забрать меня к себе, как нельзя умолить жестокую царицу Тамару оставить утром путника в живых…

Нельзя деду перестать стонать ночами, перестать мучиться страшными видениями войны, как нельзя умолить Стеньку Разина не топить бедную персидскую княжну с картинки в старой огромной книге дедушки. Раз за разом деда показывает мне эту картинку и поёт одни и те же горькие слова:

– И за борт её бросает в набежавшую волну…

– Почему, деда? Зачем он её бросает?

– Так произошло, вот теперь так и поют. И все знают, что именно так случилось, и все жалеют княжну, видишь ты, уже сколько веков, а всё жалеют… Вот и ты жалеешь. Этой песней плачут по ней люди, понимаешь?

Я вспоминаю другую страшную, но ужасом своим притягивающую песню деда. Ту, где отряд коммунаров «в засаду жестоку попался». Как там деда поёт?

И вот коммунары «сами копали могилу себе» и стоят теперь на её краю. Я вижу их, оборванных, в крови и грязи. Но как прекрасны и великодушны их последние слова к тем, кто готов расстрелять их! Ах, эти слова, неизменно доводящие меня до слёз:

В тот момент мне кажется, я почти понимаю. Люди поют красивые и страшные песни, чтобы другие люди так больше не делали. Путаясь в словах, я изливаю своё понимание деде. Он крякает, слушая мои корявые откровения, но кивает:

– По сути, правильно. Но вот по форме…

И начинается урок правильного говорения. Деда учит меня произносить чётко, не сюсюкать.

– Не пальчик, а палец. Ты же взрослый человек, так и говори правильно.

Взрослый человек – это я – усиленно моргает и старается соответствовать…

***

Меня берут в «Горком»!

Дед решил, что лучше, чем теперь, мне песни его не выучить. Так что сегодня мы отправляемся в долгожданный поход к «товарищам». Мы всё время учили слова, теперь я знаю их довольно твёрдо, но вот мелодия… с ней «бо-ольшие неутыки» – так говорит бабушка. И ещё она говорит, что пока я спала, мой бессовестный мишка-топтыжка наступил мне на ушко.

Не помню.

Не было такого.

Торопясь восстановить справедливость, я горячо объясняю бабушке, что мой топтыжка добрый и мягкий, я с ним сплю и крепко обнимаю его. Чтобы он обидел меня – нет, это невозможно. Бабушка смеётся. И говорит, что она о другом.

Итак, я пою хоть и смело, и громко, но, увы, как мне вздумается.

Тем не менее, деда решается отвести меня на людской суд. И вот, принаряженные, мы идём «в город». С удивлением я вижу, что деда нервничает. Он так размашисто и быстро шагает, что я еле поспеваю, семеня рядом. Он говорит мне:

– Если забыла слово, ничего, пой дальше. Не тушуйся.

Он так и говорит мне «не тушуйся». Я не понимаю, что это, но решаю, что буду петь громко, тогда не заметят, что я ошиблась.

Мы идём мимо старинных домов. Они невысокие, не выше четвёртого этажа, но такие …уютные и складные, мне хочется пожить в таком доме. Деда говорит – купеческие. Окна у них высокие и узкие, круглые вверху. Дома какие-то резные, как ставеньки у нас, все в кирпичных узорах. Что за затейливые крыши у некоторых домов! Сине-зелёного цвета! Деда говорит, что они «медные и покрашены малахитовой краской».

Медь я знаю. Это наш самовар. Бабушка ставит его иногда в воскресенье. С ним связан целый радостный ритуал, как растапливать, как его нести на стол, а скатерть тогда обязательно белая, чашки не те, что всегда, а из старого буфета. Да и чай мы пьем не на кухне, как обычно, а в особой горнице, «парадной», что для гостей. Там стоит чёрная тяжёлая мебель, укрытая белыми салфеточками «ришелье», в середине главенствует круглый мощный стол на слоновьих ногах, вокруг него ведут хоровод лёгкие венские стулья. В углах горницы раскинулись два высоких, под потолок, фикуса с округлыми кожистыми листьями. Бабушка их трогать и теребить мне не даёт, говорит, что листья от этого желтеют и болеют. Она протирает фикусы мокрой тряпочкой раз в неделю и мне даёт мисочку с водой и тряпочку – я тру листы, радуясь, что работаю как взрослая. В вечернем полумраке фикусы выглядят хищно, чудищами из сказки, того и гляди, заграбастают.

На трёх узких подоконниках в горнице стоят глиняные горшки с геранью – моей и бабушкиной бесконечной мукой. Ох, не в добрый час прочитала мне бабушка «Кошкин дом». Из всей сказки меня заинтересовало только одно место, то, когда Коза шпыняет мужа:

А тот ей резонно замечает:

В тот вечер я подобралась к герани и укусила тёмно-зелёный ворсистый листик с еле заметной бордовой каёмочкой по краю, листик, так похожий на раскрытое опахало… Сначала мне показалось – не очень… но потом я распробовала, кисленько. И теперь все герани стоят ощипанные или покусанные. Никакие морковки или яблочки не могут отвлечь меня от планомерного уничтожения герани…

Однако, пока я размышляю, мы уже у большого и красивого здания. Оно мне нравится. У него такой богато-нарядный вход, но туда надо ещё взобраться по широкой и пологой лестнице. Двери открыты – заходите, мол. Мы и заходим.

Идём по тёмному и длинному коридору и открываем дверь в средних размеров «бумажную» комнату. Она в середине заставлена столами, а по стенам её – шкафы со стеклянными дверцами. В шкафах надменно расселись кипы белых бумаг. Бумаги тут везде. Дяди за столами сидят и работают тоже с бумагами. Среди работающих много старых и седых. Я понимаю, что это и есть «товарищи».

Нас встречают дружелюбными и немного насмешливыми приветствиями. Деда оставляет меня пообвыкнуться, а сам подходит к дядям, вставшим, чтобы поздороваться с ним за руку. У них заводится беседа, я сижу у двери на табуретке и глазею во все глаза. Постепенно атмосфера с деловой меняется на дружескую, а с неё на шутейную. Все подтрунивают над дедом, смеются, а он хоть и сдерживается, но я же вижу, что ему неприятно. Чем деда дразнят «товарищи» (а я чувствую, что они его дразнят) не знаю, не понимаю, но сержусь за это на плохих дядей, потешно хмурю брови.

Но тут мой деда говорит:

– Не верите? А вот вы сами убедитесь!

Он оборачивается ко мне, и в глазах его я впервые вижу горячую мольбу, обращённую ко мне!

Меня водружают на табурет, на котором я сидела, и с обидным для меня смешком говорят:

– Давай, девочка, не стесняйся, пой. Дедушка твой говорит, ты песню интересную знаешь? Давай, спой-ка нам. А мы послушаем.

Все отходят от меня, образуя стихийный полукруг. За моей спиной раскрыта дверь в тёмный коридор, передо мной – насмешливо ждущие глаза многих дядей.

Чего они ждут?

Чтобы я расплакалась и убежала?

Не дождутся.

Я чувствую себя отрядом коммунаров, попавших в жестокую засаду и решаю достойно ответить на насмешливый вызов. В моей памяти кумачовым знаменем горят слова :

Я намеренно не смотрю на деду. Я гляжу на снисходительно улыбающихся дядей, сжимаю кулачки и завожу выученную песню так громко, как только позволяют лёгкие.

Сотрясая вселенную, я пою:

Увлекаясь, уже забыв себя, деду, «товарищей», я пру вперёд, как танк на той дедовой картинке, которую он мне показывал, повествуя про «его Отечественную войну». Мне всё равно, какая там мелодия, я выплёвываю насмешникам в лицо слова, которые, как теперь оказалось, я затвердила накрепко!

Как крейсер «Варяг», я не уроню русской чести!

Не сдаюсь!

Я как глухарь не слышу ничего, кроме песни в моей голове.

Постепенно осознаю, что звучит уже не один мой голос, что мелодия выправилась от усилий других присоединившихся голосов! Мой беззаветный порыв увлёк собравшихся дядей, и теперь песня гремит и летит по комнате, выливается в коридор за моей спиной. Я слышу, как поют её позади меня. Из других комнат люди собрались к нам на эту песню, как на огонёк, и теперь, толпясь в дверях, поют вместе со мной, нами, самозабвенно и увлечённо.

У некоторых блестят глаза. Меня снимают с табуретки, и все подходят пожать мне руку как равной. Это полный и абсолютный триумф! Дяди и тёти из других кабинетов тоже подходят, и я отвечаю на целый град их вопросов. Деда жмурится в сторонке, как кот на солнышке, он доволен.

Потом, чтобы отойти от эмоций, мы пили чай, и его мне подали в подстаканнике, как большой.

Дома деда поведал бабушке про наш поход. Бабушка хмурилась и говорила что-то про «как бы она не зазналась» незаслуженно, а деда говорил, что «заслуженно» и «не зазнается». Ещё он говорил, что «ты бы их видела, как они зажглись все», а бабушка всё хмурилась и поглядывала на меня, ища тревожные признаки зазнайства… Что же до меня, то я выложилась у «товарищей» на полную катушку и теперь клевала носом и усиленно тёрла глаза.

С этих пор деда стал частенько брать меня с собой в «Горком». Его товарищи стали и моими знакомыми. Но пела я там нечасто, только когда он дозволял. Деда не хотел, чтобы важная песня «истёрлась» и потеряла жар и дух.

Старая история?

Было и быльём поросло?

Ушло безвозвратно с советским временем?

Но посмотрите, что произошло совсем недавно, в 2020 году. Мои мальчики, тогда 6 и 7 лет от роду, набрели в образовательной программе Учи.ру на урок в цикле «Окружающий мир».

Что за урок, спрашиваете?

А вот такой «сухой материал», как государственные символы России. Им программа продемонстрировала флаг, герб и спела… гимн.

И что бы вы подумали случилось?

Неделю гимн звучал в нашем доме на полную мощь колонок компьютера, а дети с удовольствием подпевали. Потом они нашли в «Дневнике первоклассника» текст гимна и сами, без малейших поползновений с моей стороны, выучили его. Забавно было наблюдать меньшого, как он сидит почти вверх тормашками на диване и упрямо повторяет непонятные, но влекущие, чарующие его строчки, заставляющие видеть что-то выше или дальше обычной жизни…

Хоть и странно было, но мне пришлось признать – дети поют гимн для своего удовольствия. Видимо, героический пафос близок чистой и неиспорченной душе ребёнка.

Вот в этой связи мне и припомнилась та давняя и полузабытая ирбитская история…

А вы говорите, уже нет связи поколений!

Медведь на липовой ноге

Уже подступает осень. Нет-нет, да и мелькнёт оранжевый или жёлтый лист.

Деда говорит бабушке, что пора за грибами. Если дядя Вова будет свободен в выходной, то он повезёт нас в дальний лес. Бабушка готовится к поездке, а я скачу рядом. Мне весело – в лес, в лес! До сих пор мы гуляли только по городу, а в лесу я ещё не была. Никогда в жизни в лес я не ходила! В Армавире их толком и не было, а я была мала. Зато теперь-то я большая! Я знаю, там в этом самом лесу есть и избушка на курьих ножках, и зайка-побегайка. Он, верно, обрадуется и поведёт нас в свою лубяную избушку. Мне же любопытно посмотреть, как зайцы живут. Да только…

С недавних пор я боюсь медведя на липовой ноге.

А случилось это так.

У деды разболелась спина. Он лежит. Уже поздний вечер, по кухне бродят густые тени. Я сижу по обыкновению у дедушки в ногах.

– А вот расскажу тебе новую сказку. Страшную хочешь? Про медведя на липовой ноге?

Ну кто же не хочет сказку? Захотела и я.

Да только история и впрямь оказалась… страшненькая. Как мужик отхватил медведю ногу топором, отдал своей бабе чтобы сварить и съесть. А медведь-то живой был! Он очухался, сделал себе липовую ногу, да и пошёл к мужику. Идёт и приговаривает:

Когда деда дошёл до этих слов, я уже ревела в ужасе и сказки не дослушала.

Прибежала бабушка, отругала деда, утёрла мне слёзы и увела спать.

В ту ночь я топтыжку с собой не брала…

Но солнечным утром ужас стёрся, рассеялся по углам и засел там за фикусами. Днём бабушка купила мне большого, белого пластмассового баранчика с длинными ножками на шарнирах. Теперь я спала в обнимку с ним.

Деде стало лучше, он ушёл во двор, поделать чего-то по хозяйству. Мы с баранчиком слонялись по пустому дому и жутко скучали по папе и маме. Ну отчего они за мной не едут? Может быть, они про меня забыли, оставили в Ирбите на всю мою жизнь?

Тут в доме началась кутерьма, разговоры, шаги. Я побежала было к дверям, но навстречу мне уже быстро шла бабушка с какой-то бумагой в руках. Она улыбалась по-доброму, как-то по-новому глядя на меня.

– Бабушка, что? – волнение внезапно охватывает меня. – Что?

– Это принесли нам телеграмму от твоего папы, – говорит она мне, – Ну, пляши, скоро за тобой приедет папа и заберёт в новый дом!

Я пляшу в восторге!

– Когда приедет? Завтра?

– Нет, через десять дней. Вот каждое утро, как глаза откроешь, зажимай один палец, когда все сожмёшь в кулаки, папу и увидишь!

Я смотрю на свои пальчики – десять. Десять дней так долго ждать…

Последующие дни погода стояла весёлая, всё время я была чем-то занята, скучать и нудиться было некогда. Желая дать мне от Ирбита как можно больше впечатлений, бабушка водила меня по городу, заходили мы и по делу к её знакомой. Одно присутственное место (бабушка так и сказала, «присутственное место», чётко проговаривая для меня слова) располагалось в старинном особняке, из тех, что с малахитовой крышей. Мы поднялись по крытому старому и щелястому деревянному крылечку. Сверху над ним был жестяной красивый и кружевной козырёк от дождя. На древней двери красовалась огромная медная ручка, такая гладкая, отполированная столь многими руками, что и мне сразу захотелось потрогать её пальчиками. Ещё на входной двери много выше моего роста было приделано большое потемневшее от времени медное кольцо и медный кружок под ним с таким выступом, чтобы кольцо било по выступу. Но было видно, что кольцом никто уже давно по выступу не стучал, всё заскорузло, спаялось воедино зелёной ярь медянкой.

– Зачем это?

– Раньше при царе так в дверь стучали, и хозяева слышали, что к ним пришли. А теперь видишь, электрозвонок.

Очарованная странностями старого дома, я уже ждала чудес. Мы миновали прихожую и перед нами в обе стороны развернулись анфилады комнат, уводящие вдаль. В каждой комнате бурлила «присутственная жизнь» с бумагами, телефонными звонками и серьёзными тётями. Бабушка нашла свою знакомую, и они решили, что пойдут на приём «к начальнику» вместе. Только куда же деть меня?

Пройдя насквозь всё здание, мы очутились в крайней комнате с огромным окном. Несмотря на него, света не хватало – было сумрачно и прохладно. Вдоль стен стояли массивные почерневшие от времени стулья. Сразу видно, тяжелые, мне и с места их не сдвинуть. Справа спиной вжались в стену два шкафа, приземистые, тёмного дерева, с резными дверцами. Между ними приглашающе растянулся диван, обтянутый чёрной же кожей, продранной и зашитой во многих местах. Даже мне было понятно, что шкафы и диван неподъёмны. И что, как поставили их прежние хозяева особняка, тогда, давным-давно, так они по сю пору и стоят на этих же самых местах. Эта комната производила сильное впечатление. Как будто она жаловалась, что вот раньше была набита мебелью, а теперь – глядите, как она оголилась, остались лишь эти жалкие остатки прежнего убранства. Возле окна стоял высокий старинный столик-подставка для цветочного горшка. В горшке, видно, что тоже старинном, царил огромный вуалевый папоротник. Светлой зелени раскидистые паутинные листья брали своё начало из коричневого и высохшего сетчатого клубка у основания. Казалось, папоротник спрашивал, зачем мы пришли, зачем мешаем ему дремать и вспоминать, что когда-то было, было! И безвозвратно ушло.

Бабушка усадила меня на кожаный диван и наказала ничего не бояться и никуда не бегать.

Она ушла, а я осталась одна в этой сумрачной, но не мрачной, а скорее, печалящейся зале. Комната странным образом была одухотворена, в ней витала своя особая тихая жизнь. Сначала я смирно сидела, впитывая в себя впечатления, пробуя на вкус атмосферу той далёкой от меня жизни, что еле-еле, но ещё теплилась в этих карнизах, очертании окон и низкого широченного подоконника, в старинных стульях и шкафах, цепляясь за их массивную сущность и шепча мне о том, как хорошо тут было раньше, когда в этой красиво обставленной комнате жили, когда звучал под этими сводами высокий чуть надломленный женский смех, басовитые мужские нотки, топоток детских ног. Мне показалось, я даже слышу эхо этих голосов, вон, у окна в шторах мелькнула тень, раздался шорох шёлкового платья… Из листвы папоротника на меня глянуло мужское лицо с усами и бородой в удивительных круглых очках… Полу испуганная, я пытаюсь вскочить с дивана…

– Смотри, она уснула, – это уже моя бабушка, – вставай, соня!

– Ну, что тебе привиделось? – смеялась она, ведя домой по оживлённой улице. – Уснула на новом месте, приснился жених невесте?

Как я могла сказать ей, что дом говорил со мной?

Деда, испытывая неловкость от той своей сказки, так испугавшей меня, пытался исправить дело старинными загадками.

– Хочешь ли загадку? – спрашивает он меня на дворе.

Я киваю и жду. В усилиях сосредоточиться и не ударить в грязь лицом, я даже рот приоткрываю.

– Бабушка говорит, ты знатный математик, ну, так слушай, шли два солдата. Нашли три яблока, каждый по одному съел и ничего не осталось. Как так?

Я хмурю «чело», смотрю на «персты», сиречь – пальчики, от усердия мысли шевелю ими… Шло же два солдата, взяли по одному яблоку, должно одно яблоко оставаться… Мы с бабушкой уже решали такую задачку, но там точно осталось одно яблоко! Бабушка меня хвалила!

Вслед за дедой я повторяю:

– Как так?

Он хохочет и с триумфом выдаёт секрет:

– С Лушей шли два солдата!

Я смотрю непонимающе. Соль этой шутки до меня не доходит – я не знаю женского имени Лукерья и тем более не знаю, что в деревнях Лукерью звали просто Лушей.

Тогда деда задаёт другую:

– Летела стая, совсем небольшая. Сколько в ней птиц и каких?

Но и тут он терпит поражение – я ещё мала для таких игр в слова.

Отчаявшись, он говорит самую простую:

– Одного мужика свезли в замок. Сидел он там, сидел, есть ему давали один хлеб сухой. А когда его выпустили, то нашли в его камере много рыбьих костей. Так откуда?

Но теперь я даже и не надеюсь разгадать и отвлекаюсь на бабочку.

Деда потерпел неудачу.

Забегая вперёд, скажу, что прелесть этих загадок я оценила много позже, уже в школе. Вот когда я смогла всласть похохотать над стаей из семи сов, или над тем, что мужику в «замке» по-старому, в тюрьме по-новому, давали «хлеб с ухой» – вот вам и рыбьи кости! Но тогда в предосеннем дворе Ирбита эти русские прибаутки оказались мне недоступны, непонятны и преждевременны.

По грибы!

Рано утром мы уже в пути. Дядя Вова наконец везёт нас по грибы. Дед сидит сзади него на седле, мы с бабушкой как всегда в люльке. Я очень хочу спать, мне холодно, я капризничаю. Впервые поездка мне не в радость. Но, денёк разгуливается, а вместе с ним и я. Мы уже в возле леса. Меня встречает белостенная крепость из мощных берёз. Я удивляюсь, отчего вокруг столько берёз? Бабушка рассказывает, что возле Ирбита для них подходящий климат.

– Ну, погода, понимаешь? Тут всегда берёзу рубили и делали из неё самую лучшую фанеру – на аэропланы, это самолёты, поняла? Славился Ирбит своей берёзой без сучков! Слышала, говорят: без сучка и без задорины, это про нашу фанеру. Всюду славилась. Теперь-то самолёты иначе делают, ты же летала, видела.

Я степенно киваю. Я летала, я знаю. Самолёты теперь не деревянные, а железные.

Кряхтя, деда и бабушка сходят с нашего Конька-горбунка. Вернее, деда кряхтя слезает, а бабушка кряхтя вылезает. Нелегко им далась эта поездка.

– Ты понюхай – какой дух тут грибной!

Я старательно нюхаю, да ничего не унюхиваю. Зато обнаруживаю другое. Высокая и густая трава пригнулась от седой росы, над нею низко колышется лёгкая дымка тумана, небо всё в розовых и жёлтых барашках, спешащих на голубые луга. Я сбегаю с шоссейной дороги и тут же сразу промокаю. Но и бабушка не проста, она взяла с собой резиновые сапоги и маленький резиновый плащ для меня. Это за ними она вчера ходила к соседям, ведь там есть дочка-школьница. Плащ мне велик, почти до земли, но – тем лучше! Скоро мы все входим в лиственный лес. Идём гуськом. Дядя Вова не с нами. Он высадил нас в грибном месте, а сам объедет лесок вокруг, там мы и встретимся. Лес кажется мне диким. Я начинаю опять бояться гадкого медведя на липовой ноге. Вот что там шевелится за высокими кустами? Сердечко готово выпрыгнуть, от испуга пропал голос!

Из кустов выходит чужой старик с козой на верёвке. Мой деда ругает его, что он перепугал нас, но чужой дед только смеётся:

– Козы испугались, грибники! За грибами дальше идите, тут уже всё обобрали. А дальше, говорят, косой косить, не перекосить!

Но деда и бабушка ему не очень верят. Они знают, что местные жители ревниво берегут «свои места» и обманывают пришлых грибников. Мы идём и идём. Скоро кусты кончаются и начинается хороший лес. В нём идти легко, большие деревья и низкая трава. Деда сразу уходит от нас – он лесной человек и знает, как искать грибы. А мы с бабушкой просто гуляем. Так я думаю. Но не проходит и пяти минут, как бабушка заглядывает за дерево и кричит:

– Иди сюда, посмотри!

Я спешу к ней. Там в траве стоит гриб! Такой, как на картинке Букваря: коричневая шляпка, толстая высокая ножка, всё при нём, даже берёзовый листик на шляпке лежит! Бабушка аккуратно ножичком срезает ножку и кладёт гриб в корзину. Она говорит:

– Это обабок. Из него грибница хорошая. Ну, суп грибной. Видишь, он под берёзой растёт – значит он подберёзовик.

Бабушка показывает мне, какой это гриб снизу и сбоку, учит, как узнать, что гриб хороший. Она по старой школьной привычке любит обстоятельно рассказывать. Я молчу. Я устала.

Бабушка решает устроить привал. На пригорке она расстилает свой плащ и усаживает меня. А сама начинает с увлечением искать грибы. Она то аукает мне из берёзовой поросли, то забирается всё дальше, и я уже думаю, что она потерялась, начинаю ёрзать от колющего страха, что осталась одна на съедение медведю на липовой ноге, но в это мгновение бабушка подходит сзади и я вздыхаю с облегчением – вот же она! Гордо бабушка показывает мне почти полную корзинку – там уже знакомые мне обабки и другие грибы с яркой красно-оранжевой шляпкой. Бабушка говорит, что это подосиновики – их хорошо жарить. Я уже отдохнула, и мы идём дальше. Место общей встречи бабушке хорошо известно. Мы присаживаемся ещё пару раз, пока, наконец, не приходим туда, где договорились встретиться. Это небольшая лесная тропинка, поросшая травой, как раз, такая, чтобы проехать на мотоцикле. Рядом, на лесной полянке мы и находим дядю Вову и его верного Конька-Горбунка. Деды ещё нет. Мы садимся, и бабушка раскладывает наш обед: куски белого хлеба с маслом, сыр, красные помидоры, холодную варёную курицу и термос с чаем. Солнышко высоко, оно прогнало барашков с синих полей и жарит вовсю. Жужжат полосатые осенние насекомые, про которых бабушка говорила, что они не осы, а только притворяются осами от страха. Я ложусь на спину и гляжу вверх. Мне хорошо и легко, я уплываю белой пушинкой вверх, я парю между берёз, меня тянет ветерком всё выше и выше… Хлоп! Я лечу вниз, потому, что рядом деда раздражённо говорит:

– Тут пусто! Правду старик сказал, обобрали! Одни срезанные ножки! Надо было дальше ехать! Ну что это, только дно закрыл!

В ответ я слышу, как бабушка его утешает:

– Ну, нет, так нет. Зато прогулялись.

Я жду, что она похвастает перед ним своей полной корзиной грибов, но, нет, она не хочет обидеть или ущемить деда и только поддакивает ему. Когда дед наконец изливает свою досаду до самого дна, бабушка потихоньку говорит:

– Да, вредный тот старик был, точно, что он хотел отогнать нас от своего «места». Да знаешь, не вышло у него.

Она замолкает.

Деда нетерпеливо спрашивает:

– Ты места его нашла, что ли?

Бабушка молча и скромно кивает.

– Покажи!

Только тут бабушка демонстрирует свою корзинищу грибов. В ней узором из калейдоскопа застыли коричневые и оранжевые плотные шляпки упитанных грибков. Теперь уже деда счастлив – он не остался без грибницы, без жарёнки!

Мы садимся обедать, деда говорит – чем бог послал. Белый хлеб с маслом и помидор с солью оказались просто неземным лакомством! Я никак не могла наесться. Бабушка и деда с удовольствием смотрят на меня, обычно такую переборчивую в еде и страшную малоежку, но сейчас хватающую еду и вгрызающуюся в неё так, что скоро оказываюсь залита красным соком с ног до головы. А куриная ножка в жёлтом бульонном желе? Ничего вкуснее в жизни я не пробовала!

– Нагулялась, – шепчет бабушка.

Дома мы ужинаем, и я ложусь спать, тая от счастья, предвкушая завтрашний день – мне осталось загнуть только один пальчик!

А утром я слышу над собой тот голос, который я так мучительно долго ждала, самый любимый, самый дорогой:

– Просыпайся, соня, мы едем домой, к маме!

Я раскрываю глаза новому дню, и, радостно засмеявшись, показываю недоумевающему папе свой последний пальчик… а потом торжественно загибаю и его. Мечты сбылись!

На улице Красных Борцов. Я иду в баню

Мы с папой и мамой живём на улице Красных борцов в коричневом бревенчатом доме-бараке. Их, бараков, стоит несколько улиц, между ними вьётся дорожка, проложенная, как мне тогда казалось, строго в беспорядке. Каждую осень асфальт этой дорожки пробивали, проламывали белые шляпки крепких и дружных грибов-шампиньонов.

Теперь я думаю, что до революции на том месте были теплицы или просто помещения, где шампиньоны выращивали, вот грибница и осталась до наших дней. Особо мне нравилось находить вспучивающееся место и расковыривать его прутиком, облегчая «рождение» большого, с две мои ладошки, гриба. Мы их не ели и считали поганками, но баба Маня, о которой расскажу позднее, их собирала и жарила на общей кухне барака.

Наша комнатка была на втором этаже в самом торце здания. Подниматься к нам надо было по некрашеной сосновой лестнице, скрипучей и истёртой ногами и годами. С лестницы открывался вид на широкий и длинный, как проспект, коридор с окнами с одной стороны и дверями жильцов с другой. Кухня была общая, туалет тоже присутствовал в этой барачной (явно, не барочной) архитектуре, но представлял собой неистребимый веками и технологиями вариант уличной будки, даром что в доме. Там было неприятно и страшно. Воняя хлоркой, дыра шла прямо вниз, в выгребную яму. Этого «удобства» жильцы старались избегать, кто как мог. Я видела его только пару раз в моей тогдашней жизни, с облегчением обходясь детской «ночной вазой».

Хотя коридор и обещал просторные хоромы направо, но на деле сами комнатки были просто крошечными. Войдя в нашу дверь, вы сразу утыкаетесь в край печки с маленькой дверцей, и прямо с порога к вам нахально лезет знакомиться коренастый платяной шкаф. За его фанерной «спиной» была воткнута моя кроватка, в ногах её умостился папин письменный стол и стул. Впритык к печке стояла родительская кровать. Дальше было небольшое двустворчатое окно и крохотный обеденный столик под ним. Вот и всё. Протиснуться у нас можно было только бочком.

Заднюю часть шкафа мама, конструктор НИИТЯЖМАШа, закрывала двумя большими листами ватмана – такое искушение для меня! Попробуй удержаться и не нарисовать на зовущем плотном и прекрасном белом листе «красавицу»! Все мои красавицы были однообразны и безобразны, с длиннючей палкой-косой и кривыми треугольными платьями. Украшением нашего быта эти рисунки явно не являлись, и мама, возмущённо ругаясь, спешила заменить их на девственную снежную белизну нового листа. Я не обижалась, так как, когда мой творческий порыв иссякал, я с ошеломлением видела и сама, что мои «красавицы» были нежны, воздушны и неотразимы только в моём воображении, а поселившись на ватмане, они вдруг превращались в неприятных особ с паучьими лапами. Так что я и сама желала их исчезновения и была рада новой свежести листа.

Забегая вперёд, скажу, что с окном у меня тоже была связана интересная «трагедия». Однажды, болея, что, впрочем, было моим обычным состоянием в ту пору, я вопреки запрету родителей перелезла с обеденного столика на узенький подоконничек и села там спиной к стеклу. Меня грело солнышко, было так чудесно… Придремнув, я сильно облокотилась на стекло, и… раздался треск! По случаю пришествия уральского прохладного лета вторые рамы были выставлены, и меня от тротуара внизу отделяло лишь одно тонкое оконное стекло, которое теперь осколками сверкало на асфальте. Удержал меня от падения за ними вслед только переплёт рамы, оказавшийся вовсе не гнилым, а неожиданно крепким. Вечером папа затянул дыру в окне кукольным одеяльцем розового бархату, чем поверг меня в уныние, ибо мой любимый мишка-топтыжка теперь отправился спать неукрытым. Несколько дней мишка мёрз ночами, а потом пришли стекольщики…

Зима… Всю неделю я жду этот вечер. Вот, наконец, суббота, банный день. Сегодня, когда папа вернётся с работы, мы все идём в баню – мыться. Некоторые не понимают, а мне странно – где же ещё? В бараке с этим трудно – ни ванных комнат, ни горячей или ещё какой воды. Воду на каждый день папа носит от той колонки, что во дворе – так маме и папе не помыться.

Я очень люблю ходить в баню. Там весело: играет репродуктор, и песни всё такие хорошие! Там в предбаннике много женщин, они громко судачат, мне интересно слушать или мечтать, при этом грызть морковку или яблоко. Хорошо бы узнать, что сегодня у мамы в фунтике-кулёчка из тетрадного листа?

…С морозной темноты мы входим в здание бани, нас ошеломляет яркий свет и обнимает теплом. Папа степенно платит при входе и взамен получает на нас номерки и шайки (тазы). Тут наши пути расходятся. Папа отправляется в мужское отделение, а мы с мамой заходим в женский предбанник. Какой же шум и гам встречает нас там! Помещение перегорожено многочисленными рядами вешалок с сидениями внизу. Женщины суетятся, кто уже одевается и уходит, а кто, как и мы, только пришёл. Мы находим свой номер и располагаемся. Скинув одежду, спешим в помывочную. О, какая огромная комната, дальних пределов её не видно за клубами горячего пара! Его столько, что в первый момент мы будто слепнем! Но быстро освоившись, ищем, где на длинных скамьях написаны наши номера.

Ага, вот здесь они!

Мама торопится добыть горячей воды, и мытьё начинается! Поставив меня в одну шайку, мама ковшом поливает меня горячей водой из другой. Мне приятно, захватывает дух, когда мама выливает на мою намыленную голову целый большой ковш – горячая вода на секунду вырубает все чувства, кроме абсолютного блаженства… Как же это здорово, после двадцатиградусного холода улицы ощутить на своем теле роскошь горячей воды, льющейся щедрым водопадом! Мочалкой из липового лыка мама трёт меня и причитает, какая я худенькая, изболелась, плохо кушаю, но я не слушаю, вся отдалась радости мытья!

Всё. Кончено мытьё. С приговором на здоровье: «С гуся вода, с дитя хвороба», – меня окатили последней шайкой воды.

Вот я, уже закутанная в простыню, выведена в предбанник, чтобы там «отдохнуть», одеться и ожидать. Я испытываю неземную лёгкость, знакомую людям после русской бани с её мокрым паром, длительным и неспешным мытьём и полной расслабленностью. В светлом и шумном предбаннике, сидя под стояком с одеждой я, уже полностью собранная, жду маму, грызу морковку и слушаю, слушаю. Кажется, я вся превратилась в одни большие заячьи уши.

По радио весёлые девушки поют:

По Ангаре, по Ангаре!

Их звонкие голоса перекрывают обыденность людского гама, ведут куда-то дальше, за кромку ежедневности, туда, где люди все хорошие и сильные, реки синие, ливни обильные, а жизнь прекрасна!

Мне уже видится и пароход, где на палубе танцуют девушки, и берега этой таинственной реки Ангары, нахмуренные еловыми лесами, и звёзды, звёзды, падающие в тёмную воду реки, и как же хорошо на душе! Я счастлива… фиолетовая вода за бортом плещет, а звёзды качаются в волнах, от луны по воде бежит искристая дорожка…

– Не заскучала?

Это уже вернулась мама, она раскраснелась от парной. Мы идём к выходу, там уже мается папа. Мама вертит меня как куклу, надевает тяжёлую шубу, шапку, поверх всего закутывает меня шалью, захватывая рот, повязывая подмышками крест-накрест. Мы же выходим сразу на крепкий мороз ночи! Но, боже мой, как же легко шагать после бани! На улице темно, жёлто мигают качающиеся от ветра лампы фонарей, в конусе их светлого старания наискось густо летят крупные белые хлопья и пропадают в черноте. Снег сухо скрипит и визжит под калошами валенок – хорошо! А в ушах весёлые девушки всё поют – по Ангаре, по Ангаре!

Потом мы идём домой. Я без капризов ложусь спать, сразу засыпаю и не слышу, как папа и мама идут на вымороженный и чёрный чердак, чтобы развесить выстиранное бельё… Я сплю и вижу новогодние сны. В моём сне всё хорошо, чисто и празднично…

Ухо болит…

…Однако, как же нехорошо, тревожно на душе! Я гляжу в окно, там медведем на липовой ноге засела злая и мохнатая тьма. Мне скучно и «тиско». У меня болит ухо. Так болит, словно в голове дёргает током. Мама нервничает и ждёт с работы папу, чтобы вместе ехать в больницу. Зимой на Урале темнеет рано, хотя всё вокруг белым-бело, и застыло навечно высоченными хрусткими стенами сугробов. Снег под луной светится сам, отодвигая тьму, выдавливая её с земли на небо. Да и там звёзды длинными штопальными иголками лучей колют её, прогоняя опять вниз. В конце концов, тьма находит себе пристанище в растрёпанных кронах деревьев и длинных рядах кустарника на бульварах и сидит там, пугая страшилками всех проходящих по бульвару. Я капризничаю и буяню от боли, поэтому папа на дороге поймал такси, хоть эта роскошь нам обычно не по карману, и сейчас мы в уже в приёмном покое больницы. Сквозь пелену боли я вижу старинный особняк с облупленными потолками, уходящими ввысь, теряющимися в неярком освещении, с высокими и широкими окнами, с истёртыми полами, странным образом расположенными на разной высоте: то и дело нам приходится или подниматься на ступеньку, или шагнуть вниз. Я раздражённо спотыкаюсь. Вдоль узких тускло освещённых коридоров по стенам стоят деревянные скамейки с клеёнчатыми сидениями. На стенах висят большие плакаты с картинками, приучающими людей к «культуре гигиены», как возвещают плакаты, или правильному уходу за больным дома. К окнам вплотную лбом прижалась кромешная тьма улицы, манит, поджидает нас снаружи, а здесь с ней борются неяркие лампы под потолком. Не очень-то успешно. Она обращается в полумрак и клубится по углам, прячется под лавками, пугает меня, и я поддаюсь её зову, мне страшно.

Наконец, мы оказываемся в светлом до рези в глазах кабинете, наполненном жёстким блеском и сиянием массы никелированных инструментов зловещего вида, разложенных на эмалированных подносиках и столах. Я уже реву не сдерживаясь. Доктор ласково говорит мне что-то, даёт подержать какие-то тупые и скруглённые на концах щипчики. Я заинтересованно замолкаю. Он смотрит мне ухо и неожиданно резко и быстро прокалывает мне нарыв! Я взвиваюсь и ору благим матом, но меня крепко держат папины руки. Что-то говорит мама, доктор пишет у себя на столе, но я уже понимаю, боль прошла! Уже ничего страшного! Доктор капает мне в ухо и даёт маме пузырёк, потом завязывает меня нашим платком.

– Вы посидите немного в коридоре, потом идите. Позовите следующего.

Успокоенные, мы выходим. На пороге я встречаюсь глазами с мальчиком, глядящим на меня с нескрываемым ужасом – у него тоже болит ухо, но, послушав мои вопли, он теперь боится заходить в кабинет. Его за обе руки тянут в дверной проём, он кричит и упирается. Полная новой мудрости и житейского опыта я важно говорю ему:

– Не бойся, дядя тебя полечит, как меня, и будет не больно!

Он растерянно замолкает, моргает. Его быстро запихивают в дверь.

Избавившись от зудящей и изматывающей боли, я живо интересуюсь картинками в коридоре. Вот тётя перевязывает голову мальчику, получается белый шлем, вот другая тётя ставит марлевую ширму, чтобы отгородить постель больной дочки… А это что такое? В первый раз я замечаю сложную конструкцию из стекла и деревянных рамок. Она представляет собой здоровенный шестигранный стакан. Из конструкции торчит шнур с вилкой. Рядом в стене есть розетка. Я оглядываюсь на папу, он понятливый, подходит и втыкает вилку в розетку.

Внутри этого фонаря зажигается волшебный жёлтый свет, а сам он начинает медленно вращаться, показывая мне всё новые и новые грани. Там светятся и играют красками маленькие картинки, расположенные одна под другой. Везде своя история: дети плохо ведут себя, получают травмы, болеют, а родители потом лечат этих непослушных детей. Я очарована последним словом техники, стою, забыв и ухо, и вообще всё на свете… Фонарь медленно крутится, картинки меняются…

По пути домой папа покупает мне в киоске с газетами игрушку. Это собачка, явно терьер, чёрненькая и мохнатенькая, в мелкие каракулевые завиточки! Если её сжимать и разжимать, как гармонь, она тявкает высоким голосом. А если прикрыть рукой блестящие винтики на её плечах и попе, то собачка выглядит совершенно живым щенком!

Дома я получаю компресс на ухо, и мы идём спать. За окном уже не злая, а мягкая и ласковая темнота. Она заботливо укрывает город, снег всё сыплется и сыплется, жёлтые отсветы от фар проезжающих автомобилей мелькают по стенам и потолку, а мы с Трезоркой спим и видим сны.

Приехали!

…У меня что-то с сердцем. И доктора отправляют меня в санаторий под Свердловском. Санаторий называется «Исток» и жить там, как мама говорит: «Представьте, совершенно бесплатно, все три месяца!».

Я важно говорю детям во дворе,

– Завтра я еду в «Исток»! У меня ревмокардит!

Дети смотрят на меня с уважением, а я на них – сверху вниз. Вот, мол я, какая особенная! Завидуйте! Ревмокардит! По глазам вижу – завидуют. Мне приятно.

Сугробы, сугробы по обеим сторонам шоссейной дороги. Яркое солнце на укатанном снегу слепит глаза, так, что больно смотреть. Мы с мамой бесконечно долго едем по заснеженной дороге в маленьком и дребезжащем автобусе, вместе с нами едут и другие семьи с детьми. Мы мчим мимо придавленных снегом сосновых лесов, мимо маленьких домиков, из труб которых косо поднимаются в морозное небо столбы печного дыма, сами же дома утопают по окна в сугробах. Мы едем мимо белых огромных статуй рабочих или тётенек, залезших на высокие постаменты, посмотреть, кто там катит по шоссе. Постаменты тоже побелённые и пушистые от снега.

А вот и приехали.

Мама говорит, раньше при царе это было богатым дворянским имением.

– Так что будешь жить, как царевна, во дворце, – так подтрунивает она, желая занять мой ум чем-то иным, кроме мысли, что я остаюсь тут одна… Я пока держусь, не реву, да надолго ли? Мне хочется посмотреть царский дворец, но пока видела: окраины густых сосновых лесов, большое село, поле, а в поле высоченную железную ограду из прутьев, белые кирпичные столбы с шарами наверху, узорчатые кованные ворота. Перед воротами, притулилось небольшое выбеленное одноэтажное здание, по виду – сторожка. Туда все и зашли. Ждали в крохотном и душном помещении, где топилась печка. Потом наступила наша очередь, и мама заполнила какие-то бумаги. Она отдала мой чемодан незнакомой подошедшей тёте. Та отнесла его куда-то, затем снова вернулась и только тут в первый раз как бы заметила меня:

– А! Как тебя зовут, девочка?

Я сказала.

– Меня зовут Зоя Александровна. Хочешь, я покажу тебе карусельки? С лошадками и слониками?

Я сказала, что хочу.

– Пойдём со мной, посмотришь.

Не подозревая плохого, я направилась за тётей к двери, не оглядываясь, полагая, что мама пойдёт следом. Мы как-то враз оказались на заснеженной аллее санатория, под высоченными старыми деревьями. Зоя Александровна (вот забавно, сколько лет минуло с той поры, но я помню…) взяла меня за руку,

– Пойдём, я твоя воспитательница, я познакомлю тебя с другими детьми.

В панике я оглянулась – мамы не было! Сердце упало в пятки, мир рухнул! Но тут воспитательница быстро выхватила из-за спины большого и прекрасного паяца. Одна половина его шёлкового костюма, набитого ватой, была белая, другая – чёрная, у него были деревянные, искусно вырезанные из дерева и раскрашенные голова, руки и ботинки, у него были кружевные манжеты и обшлага – он был прекрасен! Ничего подобного ему я не видала никогда. Вопль рыданий, почти сформировавшийся у меня на устах, усох и завял, застеснявшись. Ничего, что лицом паяц был безобразен, ничего, что рот его был растянут до ушей в насмешливой улыбке, а глаза глядели серьёзно, я точно знала, что у него золотое сердце. Зачарованная, я взяла Страшилку, и он пошёл со мной по детству, перед нами лежали долгие-долгие годы, он умел утешить и развлечь меня, он выслушивал мои обиды и разделял радости, он был и героем, и злодеем, он никогда ни от каких ролей не отказывался, талантливо исполняя любую. А в тот первый горестный вечер разлуки и одиночества он просто спас меня.

Сразу скажу, в санатории мне было весьма и весьма неплохо, даже весело, я не болела ни разу и очень старалась быть хорошей и послушной девочкой, заслужив тем самым признательность воспитателей. Родителям навещать нас строго воспрещалось во избежание истерик. Мы привыкли друг к другу и отрядом в тридцать человек довольно мило провели всю зиму вместе. Нам даже были организованы различные представления силами старших ребят. А каким весёлым оказался Новый Год!

Но, обо всём по порядку.

Какой он, санаторий? Песни

…Никакого дворца не существовало. Зато было большое современное здание в несколько этажей.

Вот вы поднимаетесь по широкой бетонной лестница к парадному входу. И сразу оказываетесь в просторном и светлом вестибюле, по совместительству раздевалке. Вдоль стен плотными рядами стоят деревянные шкафчики для верхней одежды, как в детских садах.

Идите налево и вы попадаете в огромное помещение игровой, набитой всякими интересными разностями, кстати же, там есть крохотные карусельки и качели. Сколько зимних дней и вечеров провели мы там! Туда же приходила к нам слепая аккордеонистка учить нас песням. Я засматривалась на её пухлое белое лицо со щёлочками навсегда зажмуренных глаз. Было неприятно и жалко смотреть, и я старалась её не обижать. Даже защищала, когда мальчишки бесились, кричали и плохо вели себя.

– Тихо! Как не стыдно! Вот если бы вам так! Бессовестные…

Так я одёргивала их, как, бывало, моя бабушка в Ирбите одёргивала меня…

На странном и плоском лице слепой всегда была разлита тихая и добрая улыбка, казалось, её вовсе не тревожат возня и щебет детей. Даже злые выходки не выводили её из себя, казалось, ей приятно просто быть здесь с нами, отогреваться от одиночества и беспросветности у нашего камелька.

Что за песни мы поём?

Я помню одну.

Красный командир на горячем коне! — громко скандируем мы, топая в такт ногами.

Хорошо ли слепая играла? Не могу судить, наверное, хорошо. Но доброта её звучала громче аккордеона, и я запомнила её, такую убогую, но со светлой улыбкой на белом, некрасивом лице.

Взгляните направо, из вестибюля вам видны двери лечебных кабинетов и административные помещения. В том числе вы узнаёте величавую дверь в кабинет директора, святая святых санатория.

Однажды я имела несчастье там побывать.

А вышло так.

Так как лечение в этом санатории пошло мне на пользу, то меня туда отправили и на следующее лето. Путёвка, надо сказать, тогда была не на месяц, а на сезон, на три месяца сразу. Поэтому три месяца следующего лета я опять бесплатно жила в «Истоке». К тому времени я сильно выросла и выглядела старше своих лет. Поэтому девочки из взрослого отряда позволили мне посидеть с ними на качелях в заброшенном уголке сада и послушать их песни. Это были совсем иные песни, не такие, как я пела до той поры… В них царило отчаянное хулиганство и кипели дикие, прямо разнузданные страсти.

– Там в диких дебрях, – в пол голоса пели девочки, раскачиваясь,

И где развесисты бананы, – (вот почему бананы оказались «развесистыми», я ни тогда, ни потом не могла понять и впоследствии решила, что это вид банана сродни «развесистой клюкве»),

Мелодия песни была под стать словам, отрывистая и рубленная, до того непривычная, что потом забыть её во всю свою жизнь я так и не смогла. Пели они и другое, не менее таинственное и сладострастное:

Далее следовала кровавая история предательства и любви, страсти и ревности…

Над нами плыл тихий, приятный летний день, когда, кажется, даже мухам было лень летать. Кусты плохонькой сирени замерли, прислушиваясь к перипетиям трагической истории крошки Джанель.

Никого не было рядом, только мы и небо.

Так кто же услышал нас?

Кто рассказал, доложил директору санатория, что девочки старшего отряда поют неподобающие песни? Всех участников этой «сходки» стали по одному вызывать в кабинет директора. Помню, какое давление было оказано, чтобы я призналась в том, что просто слушала… Я позорно ревела и мне казалось, что жизнь уже окончена и счастья в ней не будет никогда, мне казалось, что я опорочена навсегда, и на мне лежит несмываемое пятно позора…

Ослепшая от слёз, спотыкаясь, вышла я из этого кабинета и побрела… прямо в объятия другой старшей девочки, которая так испугалась моего вида, что стала утешать меня невзирая на то, что скоро была и её очередь идти на «ковёр». Она сказала:

– Не плачь, всё пройдёт и быльём порастёт.

Я горячо стала доказывать, что вот, теперь со мной играть не будут, никто мне и руки теперь не подаст! А она засмеялась – и подала мне руку.

Вот так просто окончились мои моральные страдания! Так легко и по-доброму. Оказалось, надо просто протянуть человеку руку – и беда отступит!

Гипнотизёр

Но вернёмся к описанию здания санатория. Итак, как в русской сказке, когда все варианты налево и направо исчерпаны, остаётся одно – идти вперёд.

Если вы пересечёте просторный вестибюль, то прямо перед вами окажется большая и вальяжная каменная лестница, ведущая на второй этаж. Поднимитесь по ней, и вот вы в огромной столовой, состоящей из нескольких залов. Поглядите, вот он, мой столик, почти у входа. За моим столом сидят ещё две девочки и мальчик. Мальчик ничего не хочет кушать. Никогда и ничего!

В сравнении с ним – я Робин Бобин Барабек! Мне многие блюда нравятся: больше всего – гороховый суп с грудинкой и прекрасными сухариками, как это вкусно! Горох разварен в кашу, в тарелке плавают желтые и коричневые кубики прожаренного в духовке хлеба. На второе сегодня пюре с долькой солёного огурца и гуляш, кусочки мяса в соусе – это тоже ничего, вкусно. Но мальчик отдаёт сухарики мне, а гуляш ковыряет вилкой, отбрасывая на стол огурец. Я возмущаюсь – отчего он всё портит? На третье нам дают компот из сухофруктов. Я в надежде гляжу на мальчика, но компот он пьёт сам. На ужин у нас или манная запеканка, или творожные сырники с густым киселём. Сегодня – сырники. Но воспитатели волнуются, они ждут кого-то, перешёптываются, бегают из зала в зал.

Что такое? Наконец, Зоя Александровна подходит к нашим столикам и говорит:

– Дети, сегодня к нам из Свердловска приедет профессор Мессинг! Он гипнотизёр и будет лечить тех, кто плохо кушает.

Она смотрит на мальчика за моим столом. А тот делает вид, что это его не касается. Я гляжу в дверь на лестницу, но пока никого там нет. Может быть, Зоя Александровна пошутила?

Ужин окончен, и мы должны перед сном выйти погулять полчаса. Гурьбой мы валим вниз к шкафчикам… Но тут как по волшебству на лестнице оказывается старый человек в очках. Он одет во врачебный белый халат, его очки сверкают золотом, он торжественно и важно спускается прямо к нам. Следом идут две воспитательницы. Доктор неторопливо подходит к нашей группе, снимает очки, аккуратно убирает их в нагрудный карман халата и говорит, глядя на того мальчика-малоежку:

– Дети, отойдите от нас.

Мы не двигаемся с места, пригвождённые к полу нечеловеческим любопытством. Видя это, понимая и принимая наше желание всё увидеть своими глазами, важный доктор произносит:

– Ага, ладно, оставайтесь. Но знайте, вам сейчас очень сильно захочется засмеяться, так вот – я вам это запрещаю. Стойте, коли хотите, молча и не шевелитесь! А теперь – всем – тихо!

Что произошло дальше, помню в ощущениях.

Мы замерли на полу вздохе, над нами повисла звенящая тишина. Доктор сказал мальчику:

– Ты хочешь спать… спи.

И мальчик закрыл глаза и как-то откинулся на руки доктору. Тот придержал его и спросил, глядя в его запрокинутое лицо:

– Почему ты не ешь?

– Я не хочу, – отозвался мальчик ровным голосом.

В этот момент я испытала немыслимое, дикое желание взорваться хохотом, доктор сурово глянул на меня – пришлось зажать рот руками. Другие дети тоже боролись с собой. А доктор медленно с расстановкой произнёс, пристально глядя в лицо спящего на его руках мальчика:

– Теперь ты всегда будешь кушать. Слушай меня, ты голоден и ешь всё, что тебе дают.

Повтори!

Мальчик сказал, растягивая слова:

– Я ем всё, что дают.

– Просыпайся! – резко приказал профессор.

И мальчик проснулся. Мы зашумели, задвигались, а профессор обернулся к воспитателю и спросил, кого ещё?

Дальнейшее нас не касалось. Мы оделись и пошли на вечернюю прогулку. Наутро мальчик ел как все. Не хуже и не лучше. И в обед он подобрал всё… и в ужин. Воспитатели вздохнули с облегчением – теперь мальчик не умрёт голодной смертью в санатории, ура профессору гипнотизёру!

Летние забавы

Лето в «Истоке» всё же лучше зимы. Какие места были вокруг нашего санатория! Какие подосиновики прятались в маленьких овражках, поросших осинками и берёзками! Под широкой и вольной поляной, где всегда играл наш отряд, росла неубиваемая грибница. Каждое утро мы находили в вытоптанной накануне траве беленькие, влажные и скользкие жемчужинки шляпок маленьких маслят. Зоя Александровна что только ни делала, чтобы отвадить нас от любимого занятия – собирать их в кружку. Она старалась убедить нас не выдирать их с корнем, дать подрасти хоть чуток.

Безуспешно.

Каждый подоконник в спальне был украшен нитками с нанизанными грибочками – мы всё пытались «заготовить» их на зиму… Сохнуть маслята не хотели, зато быстро червивели, и на подоконник падали маленькие белые червячки – тогда мы всё выбрасывали и вешали новые гилянды, которые постигала та же участь.

Вообще, в летнюю смену мы просто жили на воздухе, заходя в корпус поесть либо погрузиться в нелюбимый дневной или долгожданный ночной сон.

…Я набегалась на огромной площадке перед корпусом вокруг белых каменных голов каких-то знаменитых дядей, установленных на высокие постаменты. После сладкого чая и пухлой булочки, выуженной из огромной алюминиевой выварки-кастрюли, мы еле добредаем в дортуар на свой этаж спального корпуса; быстрое умывание, и спать, спать! Я минутку только таращусь в стенку, окрашенную блестящей синей краской, по поверхности которой бегут трещины и привычно складываются в очертания: вот лошадь, вот человечек… но уже сплю, не слыша шёпота девочек в палате. Тусклый свет из коридора плывёт, плывёт, и я оказываюсь на огороде, среди бобовых стеблей, утыканных зелёными стручками, крупными и толстенькими.

Моя подружка, дочка сторожихи санатория привела меня сюда тайком от матери. Сторожка и маленький огородик при доме спрятались в черёмухе возле ограды санатория, мама подружки работает сторожем и прачкой, за это им и дано бесплатное жильё на территории и питание в столовой. Подружка плохо одета, она слабенькая и всегда ходит кушать и играть к нам в отряд. Ей это позволено. Я дружу с ней и не дразню. Сегодня она решила отплатить мне за добро добром. Вот мы и сидим на корточках под ласковым солнышком, притаившись на грядке, пахнущей землёй – без спроса общипываем бобы. Они ещё молочной спелости, брызжут соком во рту, мягкие и вкусные. Пока не закоренелые преступницы, мы по молодости лет шкурки стручков бросаем тут же, не заботясь скрывать следы своего преступления. Как, однако, вкусно!