Читать онлайн Темаркан: По законам сильных бесплатно

Пролог

В Темаркане историю не читают по книгам. Ею дышат с пылью дорог, ощущают в холодных трещинах древних стен и в зазубринах на лезвиях, что давно потеряли своих владельцев. Каждый камень здесь – немой свидетель, чья память глубже, чем у любого из живущих.

Когда-то эти камни взмывали к облакам, превращаясь в шпили дворцов и лёгкие, как дыхание, мосты. Их сложили Древние – раса, чьё имя теперь произносят шёпотом. Гончары, что лепили мир из магии, как из податливой глины, пока их гордыня не стала слишком велика.

А потом случился Катаклизм.

Никто не помнит его истинной природы: летописцы зовут его божественной карой, учёные – ценой неудачного эксперимента. Но память камней хранит суть: мир треснул, как пересохшая на солнце глина. Величие Древних обратилось в прах, а их великая и ужасная магия хлынула из раны мира, пропитав собой всё сущее. Она одичала, потеряла хозяина и стала доступна каждому, кто осмеливался протянуть к ней руку.

Это стало их наследием. И их проклятием.

С тех пор в саму ткань мира вплелось безумие. Оно тлеет в душе каждого, кто коснётся магии, и вспыхивает без предупреждения. Великие маги, чьи имена гремели по всему континенту, в одночасье превращались в кровожадных тиранов, а добродетельные целители – в безжалостных мучителей. Любой, кто слишком глубоко погружался в дикие потоки силы, рисковал потерять себя.

Мудрецы нашли этому простое объяснение: магия, подобно вину, пьянит и сводит с ума тех, кто не знает меры. И все в Темаркане приняли эту истину, потому что она была выгодна. Они научились бояться не самой магии, а тех, кто не справлялся с её мощью. Они научились видеть врага в безумце, не задаваясь вопросом, что именно толкает его за грань.

И в восемьсот пятидесятом году от Катаклизма в грязи и безнадёжности городского приюта двум мальчикам, чьи судьбы уже были сломаны чужой жадностью, предстояло узнать истинную цену этого наследия.

Глава 1. Два Утра в Аурисе

Солнце на «Золотой Грани» входило в силу лениво, словно город ещё торговался с рассветом за лишние минуты сна. Его первые, ещё бледные лучи с трудом пробивались сквозь утреннюю дымку, окутывавшую Аурис, и, лишь добравшись до высоких шпилей Квартала знати, обретали цвет и уверенность. Один из таких лучей, тонкий, как золотая нить, проскользнул сквозь узкую щель между тяжёлыми бархатными шторами и лёг на щёку спящего мальчика. Свет запутался в густых чёрных волосах, разметавшихся по подушке, и сделал его белую, почти фарфоровую кожу полупрозрачной. Мальчик поморщился во сне.

Вайрэк не открыл глаза – он выплыл из сна, как из тёплой, спокойной воды. В комнате стояла тишина, густая и осязаемая, нарушаемая лишь потрескиванием остывающих углей в камине. Воздух пах дорогим воском, лавандой из шкафа и прохладой старого камня. Вайрэк вдохнул глубже. Этот запах был таким же вечным, как камни этого дома. Он означал, что сейчас бесшумно войдет Люк, что на завтрак подадут тёплый хлеб с мёдом, а после будет урок геральдики. Означал, что ничего не изменится. И от этой мысли по телу разливалось спокойствие. Мальчик потянулся, пальцы привычно заскользили по глади тончайших льняных простыней, на уголке которых был едва заметно вышитый герб его Дома – олень, гордо вскинувший голову. Всё было на своём месте. Всё было правильно.

Но правильность кончалась у высокой каменной стены. По ту сторону, в лабиринте трущоб, другого мальчика разбудил не луч света.

Холод.

Прямой, въедливый холод, который вечно жил в щелях их лачуги. Для других детей из трущоб он был палачом, заставлявшим их синеть и кашлять во сне. Для Ирвуда холод был старым врагом. Он кусал его, злил, заставлял тело напрягаться в инстинктивной борьбе, но не мог сломить. Мальчик вздрогнул и проснулся мгновенно, сразу, без всякого перехода от сна к реальности. Он лежал на тонком соломенном тюфяке, брошенном прямо на утоптанную землю, и дрожал, свернувшись в тугой, напряжённый комок.

Утро в трущобах не рождалось – оно врывалось какофонией отчаянных, злых звуков. Скрип несмазанных колёс тележки мусорщика, надрывный, удушливый кашель соседа за тонкой стеной, приглушённая ругань из ближайшей забегаловки и далёкий, тоскливый вой бездомной собаки – всё это сливалось в единый, привычный гул безнадёжности. Воздух был тяжёлым и кислым; едкий запах дешёвого угля, от которого першило в горле, смешивался с кисловатой вонью гниющих отбросов из сточной канавы, протекавшей в двух шагах от их двери. В пустом животе заворочался знакомый, грызущий зверь – голод.

В спальне Вайрэка голод был понятием отвлеченным, тем, что утоляют по расписанию. Дверь бесшумно отворилась. На пороге, словно выросший из тени, стоял Люк, старый слуга, приставленный к Вайрэку с самого его рождения. Его лицо, похожее на старую, потрескавшуюся карту, было, как всегда, невозмутимым, а шаги были абсолютно неслышны на толстом ковре, устилавшем пол. Движения Люка, выверенные десятилетиями службы, были частью того же незыблемого порядка, что и смена караула у ворот особняка.

– Колокол уже давно пробил начало рассветного витка, юный господин, – произнёс он тихим, ровным голосом, в котором не было ни теплоты, ни холода – лишь констатация факта. – Лорд Гарэт уже в своём кабинете. Он желает видеть вас за завтраком ровно к утреннему витку.

Вайрэк кивнул, свешивая ноги с кровати. Ему не нужно было спрашивать, что делать дальше. Порядок был вписан в его плоть и кровь. Пока Люк распахивал шторы, впуская в комнату поток яркого света, от которого заиграли в воздухе золотые пылинки, Вайрэк уже стоял посреди комнаты.

Старый слуга открыл массивный дубовый шкаф, и комната наполнилась едва уловимым запахом дерева и ароматных трав. Слуга достал утреннюю одежду: белоснежную камизу из тончайшего льна, серые шерстяные шоссы и короткий дублет из тёмно-зелёного сукна, фамильного цвета Дома Алари. На груди золотой нитью был вышит герб – Благородный Олень, гордо вскинувший голову.

Вайрэк не одевался сам. Он стоял неподвижно, пока умелые, сухие пальцы Люка облачали его в слои одежды. Прохладный лён камизы коснулся кожи, за ним последовала слегка колючая шерсть шоссов, и, наконец, тяжёлое, солидное сукно дублета легло на плечи, будто первая, невесомая броня.

Единственной броней Ирвуда была корка из грязи и пота на его единственной рубахе. Он состоял не из слоёв одежды, а из слоёв тишины и оценки. Ирвуд оглядел единственную комнату их «дома» – если можно было назвать домом этот кривобокий сарай, собранный из старых досок, глины и отчаяния. В углу, на таком же тюфяке, что и у него, отвернувшись к стене, спала мать. Рядом с ней валялась пустая бутылка из-под дешёвого вина – верный знак, что она не проснётся до полудня. Хорошо. Отца не было. Ещё лучше. Это означало, что можно двигаться свободно, без риска нарваться на пинок или злобный окрик.

Ирвуд двигался беззвучно, как тень. Небрежным движением он откинул со лба прядь спутанных серо-коричневых волос и натянул свою единственную рубаху из грубого, некрашеного холста, жёсткую от грязи и пота, и потёртые штаны-порты. Грубая ткань царапала кожу, но он этого давно не замечал. Обуви у него никогда не было. Подошвы его босых ног были твёрдыми и нечувствительными, как выделанная кожа, – единственная роскошь, которую подарила ему улица.

Ирвуд бросил последний взгляд на мать, на её сжавшиеся в комок плечи. В груди шевельнулось что-то колючее, злое. Не жалость – от неё давно свело живот, как от гнилой воды. Это была тоска по той женщине, которую он едва помнил, – той, что пела ему песни, пока чинила сети. Он стиснул зубы. Хотелось встряхнуть её, закричать, чтобы она встала. Чтобы боролась. Внутри него, под слоями грязи и голода, жил древний, безымянный закон: тот, кто сдаётся, замерзает первым. Мальчик отвернулся. Холод снаружи был честнее. Он выскользнул за дверь в тот самый холод, от которого пытался уберечь сон матери.

В это же время Вайрэка окутывало совсем другое – бархатная тишина и запах горячего хлеба в Малой столовой. Стены были затянуты тёмно-зелёным штофом, а между окнами висели огромные гобелены, изображавшие легендарную сцену охоты Короля Альтэрия I на Огненного Лиса, водящегося в их дубраве – королевская привилегия, дарованная их Дому за особую верность. Одним своим видом они напоминали каждому входящему: Дом Алари при дворе не проситель, а опора трона.

Отец уже сидел во главе длинного дубового стола. Высокий, строгий, с первыми серебряными нитями в чёрных волосах, он был не просто человеком, а воплощением Дома – его чести, власти и ответственности. Перед ним лежали свитки, скреплённые восковой печатью Королевского Совета.

– Ты опоздал, – сказал отец, не поднимая глаз от пергамента. Голос его был спокоен, но в нём слышался холодный металл власти, привыкшей повелевать.

– Прошу прощения, отец. Я…

– Оправдания – удел простолюдинов, Вайрэк, – лорд Гарэт Алари наконец поднял взгляд, и его глаза, тёмно-синие и пронзительные, впились в сына. На мгновение сталь в его взгляде дрогнула, сменившись чем-то почти неуловимым – тенью усталости или тревоги. Но это длилось лишь долю секунды. – Аристократ признаёт ошибку и исправляет её. Запомни это. Сядь.

Вайрэк молча опустился на своё место. Привычный холодок пробежал по спине. Мальчик украдкой взглянул на отца – на строгий профиль, на знакомую до мелочей линию скул, на серебряную нить в волосах. В груди на мгновение потеплело, но тут же сжалось от одной мысли – снова сделать что-то не так, снова увидеть, как этот взгляд станет колючим, как сталь. Бесшумная тень служанки возникла рядом, ставя перед ним тарелку. На ней лежал кусок воздушного пшеничного хлеба с хрустящей корочкой, который пекли только в личной пекарне Дома, стояло блюдце с мёдом, прозрачным, как янтарь с побережья Мевории, и тяжёлый серебряный кувшин с парным молоком. Он ел молча, стараясь не звенеть приборами, пока отец шуршал пергаментом. Это тоже было частью порядка. Отец был занят делами королевства, решая судьбы тысяч людей, живущих там, за стеной. Отец обитал в мире власти, в который и Вайрэку однажды предстояло войти, сменив учебный клинок на тяжёлый меч ответственности.

Ирвуд тоже менял один клинок на другой: голод в животе – на острое лезвие внимания. Его цель находилась по ту сторону Стены.

Мальчик не побежал к рынку сразу. Сначала нужно было пересечь границу. Его путь лежал к той самой гигантской, неприступной стене Ауриса, которая отделяла его мир от мира, где была еда. Утро было лучшим временем для вылазки. Стража у ворот была ещё сонной, а редкие караулы на стенах лениво вглядывались вдаль, не обращая внимания на то, что творится у них под ногами.

Он не пошёл к воротам – там его бы просто избили и прогнали. Его путь лежал к сточной канаве. Чёрная, густая жижа медленно текла через все трущобы, собирая в себя отбросы и нечистоты, и уходила под стену через широкую, но зарешеченную трубу. Решётка была старой и ржавой. В одном месте несколько прутьев были давно выломаны – дело рук таких же мальчишек, как он. Лаз был узким и омерзительно вонючим.

Не колеблясь, Ирвуд лёг на живот в ледяную, склизкую грязь и протиснулся в отверстие. Несколько мгновений он полз в полной, удушливой темноте, слыша писк крыс и чувствуя, как по ногам течёт ледяная вода. Внезапно над головой прозвучали тяжёлые шаги патруля. Ирвуд замер, вжавшись в дно трубы, сердце бешено заколотилось в горле. Шаги удалились. Он пополз дальше и через несколько мучительных секунд выбрался с другой стороны, уже внутри городских стен, в самом глухом и грязном закоулке Ремесленного квартала. Мальчик был внутри.

Здесь воздух был другим. Да, пахло навозом от лошадей и едким дымом из кузниц, но сквозь эти запахи пробивался главный, самый желанный аромат в мире – запах свежеиспечённого хлеба. Шум тоже был другим – деловым, живым: ритмичный стук молотков, скрип вывесок, громкие, уверенные голоса торговцев.

Ирвуд двигался не как ребёнок, а как зверёк – быстро, бесшумно, прижимаясь к стенам, используя каждую тень, каждую нишу. Его глаза, яркие, светло-карие, внимательно сканировали всё вокруг. Он миновал прилавок, где пряно пахло гномьей копчёной колбасой, прошмыгнул мимо торговца из Сартила, выложившего на продажу горные кристаллы, уловил резкий йодистый дух сушёных водорослей из Сайлины, которые стоили всего пару ммив за пучок. Его целью был старик Пекарь, добродушный толстяк, чьё сердце было мягче, чем тесто для его булочек.

Но сегодня его ждала неудача. У лотка Пекаря стоял его сын – угрюмый верзила с бычьей шеей и тяжёлыми кулаками. Ирвуд хорошо знал этот взгляд – тот, что не задаёт вопросов, а сразу бьёт. Это была стена, которую не обойти. Ирвуд уже развернулся, чтобы искать другую цель, как вдруг заметил у соседнего прилавка другого воришку – оборванца лет шести, который неумело тянулся к связке баранок. Хозяин лавки заметил его и с руганью отвесил подзатыльник. Малец, взвизгнув, отскочил и растворился в толпе. Ирвуд проводил его холодным взглядом. «Слабость. Ошибка. Такой долго не протянет». На секунду в груди кольнуло неприятное воспоминание о собственных первых неудачах, о синяках и голодных ночах. Он тут же задавил это чувство. Жалость – роскошь, за которую на улице платишь животом.

План «А» умер, так и не родившись.

За другой стеной – настоящей, каменной – на плечи Вайрэка тоже легла тяжесть.

Отец вышел, оставив за собой лишь едва уловимый запах дорогого табака и ощущение огромной, давящей ответственности, которая легла на плечи Вайрэка невидимой мантией.

Библиотека Дома Алари была миром в себе, тихим и сумрачным. Высокие, до самого потолка, стеллажи из тёмного дерева были плотно заставлены тысячами фолиантов в кожаных переплётах, корешки которых тускло поблёскивали золотым тиснением. Воздух был густым, пропитанным запахом старой бумаги, высохших чернил и пыли веков. У огромного стрельчатого окна, выходившего в сад, за столом сидел наставник Элиан. Его голос, когда он заговорил, был похож на шелест старого пергамента.

– Герб Дома Крэйн, – начал Элиан без предисловий, указывая тонким, как веточка, пальцем на раскрытую книгу с цветными иллюстрациями. – Каменный Медведь на сером поле. Их девиз: «Мы не отступаем». Запомни, юный лорд, их герб – это их суть. Они упрямы, сильны и не знают жалости. Они из северных предгорий, где камень твёрд, а жизнь сурова. Они не обладают нашим древним происхождением, но компенсируют это жестокостью и амбициями. Твой отец не зря велел обратить на них внимание.

Вайрэк кивнул, послушно глядя на изображение свирепого медведя. Но пока Элиан говорил о политике, разум мальчика был далеко. Он смотрел на медведя, а видел тёмные переулки. Слушал о девизе, а сам думал, как можно было бы проложить тайный ход под стеной. Урок был не о гербах. Он был о хищниках. И Вайрэк вдруг понял, что его тайные карты – это не просто игра. Это попытка понять клетку, в которой живёт другой, незнакомый ему зверь.

– Они никогда не вызовут нас на открытый бой, юный лорд, – добавил Элиан, постучав тонким пальцем по изображению медведя. – Потому что знают, что проиграют. Они предпочитают яд интриги чести поединка. Запомните: если возникнет конфликт между Великими Домами, его судьбу решает не городской суд. Его решает Суд Равных, где заседают сам Король и главы всех Великих Домов. И если слово не сможет доказать правоту, её докажет клинок. Таков наш древний закон. Закон сильных и благородных. И такие, как Крэйны, его боятся.

Пальцы Вайрэка под столом сжали маленький кусочек угля. Ему куда больше хотелось взять свой учебный клинок и пойти в сад, где наставник фехтования обещал показать ему новый финт – «укус гадюки». Но Вайрэк заставил себя слушать. Это был его долг. Долг будущего главы Дома Алари.

Долгом Ирвуда было выжить. Его знания не преподавались в тишине библиотек, они вбивались в голову голодом, холодом и болью на шумных улицах. Провалившийся план не означал плохой оценки – он означал пустой желудок.

Ирвуд скользнул дальше, в рыбные ряды, где вонь тухлятины смешивалась с аппетитным запахом копчения. Его взгляд, не останавливаясь, сканировал толпу, прилавки, телеги, выцепляя слабое звено. И он нашёл его. Телега, доверху гружёная связками вяленой рыбы. Хозяин, бородатый громила в кожаном фартуке, был из тех, кто упивается собственным голосом и в пылу спора забывает обо всём на свете. Сейчас тот как раз спорил с тощим, жилистым покупателем, яростно тыча пальцем в весы. Вокруг них уже собиралась небольшая толпа зевак. Идеальный шум. Идеальное прикрытие.

Ирвуд нырнул под соседний прилавок, где валялись рыбьи головы и скользкая чешуя, пригнувшись он прополз к заднему колесу телеги. Отсюда, снизу, он видел только грязные подолы и сапоги. Спор наверху набирал обороты.

– Да ты меня обвесить пытаешься, морская крыса! – визгливо кричал покупатель.

– Я?! – ревел торговец, побагровев. – Да я самый честный торговец во всём Аурисе!

Ирвуд выждал ещё мгновение. Когда торговец взмахнул руками, чтобы продемонстрировать свою честность всему миру, мальчик вытянул руку. Его пальцы, тонкие и ловкие, как паучьи лапки, нащупали край грубой рогожи, свисавшей с телеги. Он осторожно потянул. Одна сушёная, серебристая рыбёшка соскользнула с вороха и почти беззвучно шлёпнулась в грязь у его ног.

Удача.

Он схватил её – холодную, жёсткую, пахнущую солью, – и так же бесшумно пополз назад. Уже выбравшись из-под прилавка, мальчик услышал новый взрыв гнева. Но кричали не на него. Покупатель, должно быть, заметил, как торговец отвлёкся, и попытался сам стащить рыбу. Пока они орали друг на друга, перейдя от обвинений к прямым оскорблениям, Ирвуд, подобно серой мыши, растворился в толпе, став невидимым.

В тот же миг Вайрэк, наоборот, вырвался на свободу, выскочив из душной тишины библиотеки, словно выпущенная из лука стрела. Чувство облегчения было почти физическим. Он не побежал в сад, к учителю фехтования. Вместо этого ноги сами понесли его вверх, по узкой винтовой лестнице в Западную башню. Там, на самом верху, у него было тайное убежище – небольшая, пустая комната с единственным окном-бойницей. Здесь не было ни учителей, ни слуг, ни давящего взгляда отца. Только ветер, гулявший между камней, и весь город, расстелившийся внизу, как на ладони.

Он подошёл к узкому окну и посмотрел вниз. Прямо под ним лежал идеальный, геометрически выверенный сад его дома с тёмными дорожками и зеркальной гладью бассейнов. Дальше – широкие, чистые улицы Квартала знати, крыши богатых особняков, блеск купола Королевского дворца, который накрывал его полностью. А ещё дальше, за высокой каменной стеной, чёткой чертой, отделявшей их мир от всего остального, начинался сам Аурис.

Отсюда он казался единым серо-бурым морем черепичных и соломенных крыш, подёрнутым дымкой от тысяч очагов. Оттуда доносился лишь невнятный, далёкий гул, похожий на шум прибоя. В этом шуме не было отдельных голосов, только слитный гул чужой, непонятной жизни. Вайрэк смотрел на эту дымную завесу, за которой жили сотни тысяч людей. Мальчик прищурился, пытаясь различить в сером мареве отдельные крыши или улицы, но видел лишь слитный, копошащийся узор, на фоне другой серой стены, которая окружала уже город. Ему стало интересно, слышат ли они там, внизу, бой дворцовых колоколов так же отчетливо, как он. Или у них свои, другие звуки? Он на мгновение представил себя там, но образ тут же стерся, не оставив следа. Для него это был просто пейзаж, фон для его собственной, важной и предопределённой жизни.

Но сегодня что-то было иначе. Вглядываясь в дымку, Вайрэку на мгновение показалось, что там, в глубине, шевельнулось что-то живое, тёмное и голодное. Он зябко поёжился, хотя в башне было тепло, и отступил от окна. Дом – это мир, где всё понятно и правильно. За стеной – другой.

И в самом сердце этого другого мира, прижавшись спиной к мокрой стене, стоял Ирвуд. Он добежал до того самого глухого тупика, откуда начал свой путь, и прижался спиной к холоднойстене, которая вечно была покрыта тёмными разводами. Сердце всё ещё колотилось от пережитого напряжения, но не от страха, а от азарта. В руке он сжимал свою добычу.

Ирвуд не стал ждать. Опустившись на корточки прямо в грязь, он поднёс рыбку к лицу. Запах соли и дыма ударил в нос, заставив желудок сжаться ещё сильнее. Мальчик отломил голову, раздавив её зубами, и жадно вгрызся в жёсткое, солёное мясо. Вкус был резким, почти болезненным, но это был вкус победы. Он обглодал рыбку до самого хвоста, до последнего хрупкого позвонка, тщательно высасывая остатки соли.

Только утолив первый, самый острый голод, Ирвуд поднял голову. Над крышами Ремесленного квартала, за следующей, ещё более высокой и чистой стеной, виднелись они – далёкие, нереальные, словно нарисованные на небе башни особняков Квартала знати. Они сияли в лучах восходящего солнца, чистые, гордые и недосягаемые.

Ирвуд смотрел на них. Другой мальчишка, наверное, представил бы себя принцем в одной из этих башен. Ирвуд же не видел замков – он видел крепости. Его взгляд машинально скользил по линии стен, оценивая высоту, выискивая посты стражи, отмечая самые уязвимые, как ему казалось, места. Мальчик изучал их, как изучал любую стену: искал трещину, за которую можно уцепиться. Он опустил взгляд на свои грязные руки, разжал и снова сжал кулак. Однажды. Он не знал как, но однажды он вырвется отсюда. Он не будет мёрзнуть и голодать. Он будет там, наверху. Стены, какими бы высокими они ни были, всегда можно обойти. Или проломить.

Высоко над ним, в Западной башне Дома Алари, другой мальчик отошёл от окна-бойницы. Внезапный холодный сквозняк заставил его поёжиться, и он поспешил вернуться в тепло и тишину своего дома. Вайрэк прислонился спиной к холодному камню стены и почувствовал, как её нерушимая толща надёжно отгораживает его от хаоса чужого и непонятного мира.

Глава 2. Ночь Огня и Тишины

Первая настоящая буря периода «Дождестой» обрушилась на Аурис, когда карета Дома Алари, миновав главные ворота, въезжала в лабиринт городских улиц. Ветер, прилетевший с северных предгорий, прочёсывал переулки, завывая в высоких трубах и швыряя в окна пригоршни ледяного дождя. Фонари на столбах отчаянно бились на цепях, выхватывая из темноты мокрый, блестящий булыжник и бегущие потоки грязной воды.

Внутри кареты, обитой тёмно-зелёным бархатом, однако, царило обманчивое спокойствие. Скрип кожаных рессор и мерный стук копыт по камню убаюкивали. Вайрэк дремал, прислонившись к плечу матери. Сквозь сон мальчик чувствовал тепло её тела и тонкий, успокаивающий аромат духов – смесь розы и сандала. Отец сидел напротив, его строгий профиль вырисовывался на фоне залитого дождём окна. Мужчина был молчалив, его пальцы в перчатках сжимали эфес меча, лежавшего на коленях. Они возвращались из своего родового владения, Туманной дубравы, и долгая дорога утомила всех.

– Почти дома, – тихо прошептала леди Элира, погладив сына по волосам. В полумраке кареты её лицо казалось особенно утончённым, а свет далёкого фонаря на мгновение зажёг в её тёмно-каштановых волосах, собранных в сложную причёску, медные искры. Её голос был мягким, как бархат, которым были обиты сиденья. – Скоро будешь в своей тёплой постели.

Лорд Гарэт Алари ничего не сказал, лишь бросил короткий, оценивающий взгляд на проносящиеся за окном тёмные фасады домов. Аристократ не любил город ночью. В своих лесах он был хозяином, здесь же, в этом каменном лабиринте, опасность могла прятаться за каждым углом.

Внезапный толчок вырвал Вайрэка из дрёмы. Мальчик дёрнулся вперёд, и если бы не рука матери, мягко удержавшая его за плечо, он бы ударился о переднюю стенку. Карета, качнувшись, замерла. Мерный стук копыт оборвался, сменившись нервным фырканьем лошадей и приглушёнными голосами снаружи.

– Что случилось? – спросила леди Элира, её спокойный тон слегка дрогнул от тревоги.

Лорд Гарэт уже отодвинул штору и всматривался в ночь. Его лицо, до этого расслабленное, напряглось. Вайрэк прижался к мокрому стеклу и увидел, что впереди, на перекрёстке, полыхает оранжевое зарево, жадно пожирающее тьму. Огромные языки пламени рвались в небо, пожирая склады Дома Ткачей. Даже сквозь шум дождя доносился треск лопающихся балок, а ветер донёс едкий запах гари и мокрого пепла. Улица была запружена хаотичной толпой зевак и неуклюжими повозками Городской стражи.

– Пожар, милорд, – доложил капитан Гектор, подъехав к дверце, его лицо блестело от дождя. – Главную улицу перекрыли, не проехать.

– Катаклизм их побери! – выругался лорд Гарэт, его кулак сжался на эфесе меча. – Нам до дома рукой подать. Томас, есть объезд?

– Есть один путь, милорд, – отозвался с козел голос кучера. – Через старые ремесленные ряды. Переулок Сломанных Фонарей. Он узкий, но мы проедем.

– Это дурное место, милорд, – нахмурился Гектор. – Там и днём небезопасно. Шпана, ворьё… Мои люди не знают всех подворотен.

Лорд Гарэт потёр переносицу. В висках стучала тупая боль – наследие долгой дороги. Каждый скрип рессор отдавался в затылке. Он перехватил тревожный взгляд серебряных глаз Элиры, и его челюсть едва заметно напряглась. Даже она. Сомневается в его решении. Молчаливый упрёк жены обжёг сильнее, чем презрительный взгляд на капитана. Внезапно тупая боль в висках стала острой, почти невыносимой. Скрип рессор, до этого бывший просто фоном, превратился в навязчивый, злой ритм, отбивающий в голове одно слово: «Быстрее. Быстрее. Быстрее.» Он сжал кулаки.

– Гектор, если твои прославленные вояки боятся теней, можешь остаться здесь. Я еду домой, – ледяным тоном отрезал лорд. – Поехали!

Слово главы Дома было законом. Капитан Гектор молча кивнул, его лицо под козырьком шлема было мрачнее тучи. Он отдал приказ, и карета медленно тронулась, сворачивая с освещённой пожаром улицы в непроглядную тьму.

Когда карета свернула с относительно широкой улицы в тёмный, узкий проезд. Мир мгновенно сузился. Прижавшись к мокрому стеклу, Вайрэк на мгновение увидел на крыше одного из домов неподвижную фигуру. Не голубь. Что-то тёмное, припавшее к черепице. Фигура исчезла так быстро, что мальчик решил – ему просто показалось. Рёв толпы и треск огня стихли, сменившись глухим, клаустрофобным эхом. Стены домов здесь почти смыкались над головой, а их мокрые, облупившиеся фасады с чёрными провалами окон напоминали слепые глазницы. Редкие фонари были разбиты. Воздух наполнился запахом гнили, сырости и сточных вод. Гвардейцам пришлось спешиться, их сапоги с бульканьем тонули в лужах, когда они шли рядом с каретой, держа руку на эфесе меча и нервно поглядывая на тёмные крыши.

Внезапно лошади захрапели и встали. Путь преграждал завал из сломанных бочек и старой, перевёрнутой телеги. Это выглядело не как случайный мусор, а как грубо, но намеренно сколоченный барьер. Карета остановилась.

– Что там ещё? – нетерпеливо спросил лорд Гарэт.

– Завал, милорд. Сейчас расчистим, – донёсся приглушённый голос Гектора.

Гвардейцы выставили мечи, образовав вокруг кареты небольшое кольцо, и напряжённо вглядывались в зияющую черноту подворотен. Дождь почти прекратился, и в воздухе повисло давящее, противоестественное безмолвие, нарушаемое лишь фырканьем лошадей.

И тут тишину разорвал короткий, сухой свист. Вайрэк не успел понять, что это было, но увидел, как капитан Гектор дёрнулся и молча повалился набок. Почти одновременно, без крика, в грязь рухнули и остальные трое гвардейцев, из спин которых торчали короткие, чёрные арбалетные болты. Они упали нелепо, как сломанные куклы. Четыре глухих стука тел о мокрую землю.

Карета, ещё мгновение назад бывшая крепостью на колёсах, оказалась беззащитной деревянной коробкой посреди мёртвого переулка.

Лорд Гарэт не стал открывать дверь. Воздух вокруг замка на мгновение исказился, подернулся рябью, как от жара, и в следующую секунду дверца разлетелась в щепки от невидимого удара.

– Элира, на пол! Не высовываться! – прорычал лорд, и его голос, сорвавшийся с привычного аристократического тона, был полон льда и ярости.

Аристократ выскочил из кареты прямо в лужу. Из теней, словно тараканы из щелей, на него хлынула толпа оборванцев с ржавыми топорами и кривыми ножами. Их было не меньше дюжины.

Всё слилось в кошмарный вихрь. Тёмная фигура отца в центре шайки бандитов. Гарэт Алари не фехтовал – он убивал. Быстро, экономно, без единого лишнего движения. Его гномий клинок, тускло блеснувший в свете далёкого пожара, описал серебряную дугу, парируя два удара одновременно, и в том же движении вспорол горло третьему нападавшему. Они были неумелыми, слабыми, обычным уличным сбродом.

И в тот же миг с крыш по обе стороны переулка сорвались две стаи чёрных ос – арбалетные болты. Они летели бесшумно, нацеленные в спину и бок лорда. Но воздух вокруг Гарэта исказился, на долю секунды вспыхнув двумя едва заметными янтарными щитами. Раздался сухой, почти беззвучный треск, словно кто-то ломал сухие ветки. Болты, потеряв свою ярость, бессильно осыпались на брусчатку у его ног. И пока клинок лорда находил очередную жертву, в мозгу холодной вспышкой пронеслась мысль: «Болты были от профи. Эти – просто мясо. Зачем?.. Кто?..»

Мужчина развернулся на пятках, уходя от замаха ржавого топора так близко, что тот с визгом впился в стену кареты в дюйме от лица Вайрэка. А меч лорда уже вошёл под рёбра четвёртому.

Крики боли смешивались с хрипами и бульканьем крови. За несколько ударов сердца переулок был устлан телами. Воздух загустел, наполнившись запахом свежей крови и острой, металлической вонью только что отнятой жизни.

На ногах остался лишь один – главарь со шрамом на лице. Он стоял в оцепнении, глядя на резню, которую в одиночку устроил один человек. Гарэт Алари медленно, шаг за шагом, пошёл к нему по телам его подручных. С клинка лорда стекали капли крови, смешиваясь с дождём.

– Ты выбрал не тот Дом для грабежа, падаль, – голос лорда Алари был холоден, как сталь его меча. Внезапно крики раненых и лязг стали стихли, сменившись в его ушах одним-единственным, высоким, звенящим звуком. Ярость, до этого горячая и праведная, остыла, превратившись в чистый, холодный лёд. Он видел перед собой не человека. А просто грязь, которую нужно убрать. Гарэт шагнул к главарю, занося клинок для последнего, завершающего удара.

И в этот момент триумфа, момент аристократической гордыни, случилось непредвиденное.

Вайрэк увидел, как из груды тел, которые все считали мёртвыми, метнулась худая фигура. Бандит с узким, хищным лицом, похожим на волчью морду, и близко посаженными глазами, горевшими животной яростью, ворвался в разбитый проём кареты. Его целью был мальчик – единственный наследник.

Но на пути нападавшего появилась она. Леди Элира. Она бросилась между ним и сыном, став щитом из собственной плоти.

– Не трогай его! – её крик был похож на рычание львицы. Женщина не пыталась ударить – она вцепилась нападавшему в лицо ногтями, пытаясь выцарапать глаза. «Волк» взревел от боли и неожиданности. Он отшвырнул её и, не целясь, ударил коротким, зазубренным мечом.

Для лорда Алари мир остановился. Мужчина услышал предсмертный крик жены – не громкий, а короткий, захлебнувшийся, но он пронзил его сердце, как раскалённый клинок. Его взгляд метнулся к карете. Там лорд увидел, как тело Элиры обмякло и сползло на сиденье. Огонь в его глазах, горевший секунду назад яростью, погас. Клинок в руке на мгновение дрогнул, опустившись на дюйм. Плечи, до этого прямые и несгибаемые, едва заметно ссутулились. На лице аристократа отразилось нечто страшнее боли – пустота.

Этого мгновения хватило. «Шрам», который уже готовился принять смерть, увидел эту трещину в броне врага. Бандит бросился вперёд. Его кривой нож, похожий на коготь, вонзился лорду Алари под рёбра, в щель между кирасой и набедренником.

Лорд рухнул на колени. Он посмотрел на Вайрэка, и в его глазах больше не было ярости. Только огонь. Отчаянный, всепожирающий огонь. Внезапно боль от раны исчезла, сменившись неестественным, ледяным жаром, который хлынул по его жилам. Звуки боя стихли, сменившись оглушающим рёвом крови в ушах. Мир сузился до одной точки – до испуганных глаз его сына. И эта последняя, отравленная сила заставила его подняться. Мужчина из последних сил поднял свой меч обеими руками.

– За Алари… – прохрипел он. В тот же миг воздух вокруг лорда взорвался слепящей, беззвучной волной чистой силы – вся его жизнь, вся его ярость, всё его отчаяние вырвались наружу в последнем, разрушительном акте.

Лорд выдохнул. Но это был не просто выдох. Это был беззвучный крик, вырвавшийся из самой души, унося с собой остатки жизни, всю скорбь и ярость. Мир на мгновение потерял звук и цвет. Вайрэк почувствовал, как холодная, мёртвая волна прошла сквозь карету, и внутри него что-то оборвалось, отозвавшись на этот беззвучный вопль отцовской крови. Бандит со шрамом застыл, а в следующую секунду его тело лопнуло, словно переполненный кровью сосуд. Невидимый удар сотряс переулок, разметав в стороны стену склада. Гномий клинок в руках лорда Гарэта с тихим звоном разлетелся на сотни осколков.

Лорд Гарэт Алари, с пустыми, невидящими глазами и тонкой струйкой крови из носа, рухнул лицом в грязь. Мёртвый.

«Волк», убийца матери, с ужасом смотрел на это проявление чудовищной, самоубийственной силы, прижавшись к стене кареты. Вдалеке, прорезая шум ветра, затрубил тревожный рог Городской стражи. Звук был ещё далёким, но он приближался.

Убийца метнулся к телу мёртвого лорда. Бросив быстрый, испуганный взгляд на оцепеневшего в карете мальчика, он сорвал с пояса аристократа тяжёлый кошель с серебром и бросился в самый тёмный боковой проход, похожий на чёрную пасть.

В этот момент в начале переулка появились пляшущие огни факелов и послышался топот десятков сапог.

– Там ещё один! В переулок! – крикнул кто-то. Один из стражников вскинул арбалет. Болт со свистом ушёл в темноту. Из глубины прохода раздался приглушённый вскрик боли, который тут же стих.

Шум и крики стражников казались Вайрэку далёкими и нереальными, будто доносились из-за толстого стекла. Мир сузился до пространства кареты, до запаха крови и озона, оставшегося после магии. Мальчик сполз с сиденья. Его ноги утонули в липкой, тёплой луже на полу. Он дотронулся до бархатной щеки матери. Она была ещё тёплой. Он попытался её разбудить, тряс за плечо, шептал: «Мама… мама, вставай…». Но она не вставала, и её голова безвольно моталась в такт его движениям.

Когда капитан Городской стражи, мужчина с седеющими усами и шрамом, рассекающим бровь, освещая переулок факелом, заглянул в разбитую карету, он нашёл мальчика, который сидел в луже крови и тихо разговаривал со своей мёртвой матерью. Капитан отвёл взгляд, и на его лице, привыкшем к виду смерти, проступило нечто новое – брезгливая оторопь. Он видел резню в тавернах и трупы в сточных канавах, но это было иное.

– Прах Древних… – пробормотал он, обращаясь скорее к себе, чем к помощникам. – Это не разбой. Это бойня. – Капитан сплюнул, но не от циничного безразличия, а чтобы сбить с языка горький привкус страха. – И убирать её последствия придётся нам.

В эту же самую ночь, в другой тишине, рождённой не шоком, а бедностью, Ирвуда разбудила назойливая капель. Привычный шум дождя, барабанившего по соломенной крыше, стих, и в образовавшейся тишине стала слышна мерная капель. Одна капля, потом вторая, третья. Холодные, мокрые, они падали ему прямо на лицо с прогнившей балки.

Ирвуд сел на своём соломенном тюфяке, отползая в сухой угол, где солома была хотя бы влажной, а не мокрой насквозь. В тусклом, колеблющемся свете догорающих углей в очаге комната казалась пещерой, полной дёргающихся, уродливых теней. Воздух был спёртым и пах сырой землёй, кислым, пролитым пивом и застарелой, въевшейся в стены безнадёжностью.

Его окончательно разбудил не холод, а скрип.

Дверь, сколоченная из старых, рассохшихся досок, со стоном отворилась, впуская в лачугу порыв ледяного, пахнущего мокрой грязью ветра. В проёме возник силуэт отца. Мужчина ввалился внутрь, как мешок гнилого зерна, и тут же прислонился к стене, тяжело, хрипло дыша. С его мокрых лохмотьев на земляной пол стекала вода, смешиваясь с грязью и образуя тёмную лужу у его ног.

Ирвуд замер, вжавшись в стену. Ночные возвращения отца редко сулили что-то хорошее, но сегодня от него исходило другое. Не пьяный гнев, а липкая, животная паника. Отец не мог стоять на месте – он переступал с ноги на ногу, его глаза метались по тёмным углам, словно он ждал, что оттуда кто-то выскочит. Мужчина то и дело облизывал губы, а его дыхание было неровным и шумным. Ирвуд знал этот загнанный вид – так выглядит крыса, когда понимает, что ей отрезали путь к норе. От этого зрелища в животе становилось холоднее, чем от сквозняка. Пьяная злоба отца была хотя бы честной, а этот липкий страх вызывал тошноту.

В слабом свете очага Ирвуд разглядел его получше. Его одежда была не просто мокрой, она была порвана в нескольких местах, а на плече темнело большое пятно, которое могло быть и грязью, и кровью. Но хуже всего было его лицо. Глаза лихорадочно бегали, зрачки были расширены от ужаса, а на щеке, от глаза до самого подбородка, алела свежая, глубокая царапина, из которой тонкими струйками сочилась кровь, смешиваясь с дождевой водой.

– Что… – начал было Ирвуд, но тут же осёкся, увидев дикий блеск в глазах отца.

– Молчать, – оборвал тот. Он оттолкнулся от стены и, шатаясь, подошёл к грубо сколоченному столу, бросив на него что-то тяжёлое. Раздался глухой, но благородный звон, какого в этой лачуге никогда не слышали. Это был не дребезг медных ммив. Это был весомый, солидный звук серебряных Эссо.

Отец огляделся, его взгляд пронёсся по тёмным углам, словно он боялся, что здесь кто-то прячется.

– Мать где?

– Ушла ещё вечером, – пробормотал Ирвуд, не сводя глаз с туго набитого кожаного кошеля на столе.

– Хорошо. Так даже лучше. – Отец резко обернулся и, преодолев расстояние в два шага, присел на корточки перед Ирвудом, схватив его за худые плечи. Его пальцы были ледяными и сжимали с силой тисков, так что мальчик едва не вскрикнул от боли.

– Слушай меня внимательно, отродье. Сегодня была работа. Очень хорошая работа. Но теперь нужно залечь на дно. Никуда из дома не выходишь, понял? Ни на какой рынок, ни к сточной канаве. Будешь сидеть здесь, тихо как мышь. Если кто спросит – а они спросят, – я всю ночь был здесь, с тобой. Пьяный в стельку, спал без задних ног. Ты понял меня?

Ирвуд быстро кивнул, стараясь не дышать перегаром и острым запахом крови. Ложь была такой же частью выживания, как и воровство. Но ложь из страха, ложь, чтобы прикрыть свою трусость… она обожгла горло, оставляя привкус гнили.

Отец Ирвуда удовлетворённо хмыкнул, но тут же поморщился от боли, когда движение отдалось в раненом плече. Он дотронулся до царапины на щеке.

– Бешеная сука… – пробормотал мужчина себе под нос, и в его глазах на мгновение мелькнул отблеск пережитого ужаса. Он отпустил Ирвуда так же внезапно, как и схватил, и поднялся. Подошёл к столу, развязал кошель и высыпал на грязную ладонь целую пригоршню блестящих монет. Мужчина жадно пересчитал их, его губы беззвучно шевелились. Затем сунул их в карман.

– Я в «Кулак». Залить горе. И отпраздновать, – бросил он, уже не глядя на сына. – И помни, что я сказал. Одно слово – и я тебе язык вырву.

Отец снова вывалился за дверь, и его силуэт растворился в дождливой ночи.

Ирвуд остался один в гнетущей тишине, нарушаемой лишь мерной капелью с потолка. Мальчик подошёл к столу и осторожно, почти благоговейно дотронулся до тяжёлого кожаного кошеля. Он никогда в жизни не держал в руках ничего подобного. Гладкая, добротная кожа, солидный вес… Это был не просто кошель с деньгами. Это был слиток другой жизни, обещание тепла и сытости. Ирвуд не знал, что это была за «работа», и инстинкт подсказывал ему, что лучше и не знать.

Внезапно тишину прорезал далёкий крик, а за ним – яростный лай собак. Ирвуд замер. Звуки приближались. К лаю добавился короткий, торжествующий сигнал охотничьего рожка.

Этот звук он знал с пелёнок. Так стража не искала. Так она заканчивала погоню.

Сердце провалилось в ледяную пустоту. Отец. Они его поймали. Прямо здесь, на их улице. Животный инстинкт заставил его броситься к кошелю на столе, чтобы спрятать, засунуть под тюфяк, закопать… но было уже поздно.

Хлипкая дверь их лачуги разлетелась в щепки от одного мощного удара сапогом.

В дверном проёме, очерченные тусклым светом уличного фонаря, стояли три фигуры в мокрых плащах Городской стражи. Их шлемы блестели от дождя. Один из них, капитан, чей плащ на плече скрепляла тяжёлая бронзовая фибула в форме сторожевой башни, шагнул внутрь. Его взгляд пронёсся по убогой комнате, презрительно скривив губы, а затем остановился на Ирвуде и кошеле с серебром, который мальчик всё ещё сжимал в руках.

Капитан не смотрел на Ирвуда. Взгляд стражника был прикован к кошелю. Он шагнул вперед, молча выхватив кошель из его рук, повертел в руках, отмечая тисненый герб. Только тогда мужчина перевел взгляд на мальчика. Взгляд, в котором не было ни злости, ни торжества – только деловитая брезгливость, как к насекомому.

– Отцовский? – спросил он тихо, почти буднично.

Ирвуд молчал, парализованный страхом. Стражник кивнул своим мыслям и сунул кошель за пояс.

– Теперь это улика в деле об убийстве лорда и леди Алари. А ты пойдёшь с нами.

Глава 3. Каменное эхо

Мир сжался до размеров кареты, а потом и вовсе исчез. Остались только три вещи: холодное, липкое ощущение шёлка материнского платья под пальцами, железный запах крови, заполнивший всё пространство, и тишина. Тишина была самой страшной. Она была плотной, тяжёлой, как мокрое одеяло, и давила на уши, отменяя все звуки снаружи – и хлещущий дождь, и тревожные крики стражников, и даже стук собственного сердца.

Вайрэк не помнил, как его вынесли из кареты. В памяти была лишь чёрная, вязкая пустота. Мальчик не чувствовал ни холодных капель на лице, ни грубой ткани плаща, которым его накрыли с головой. Он просто переместился в пространстве. Когда мир снова обрёл очертания, Вайрэк сидел на жёсткой деревянной лавке в комнате, где не было ничего знакомого.

Комната была серой. Серые каменные стены, сложенные из грубо отёсанных, не подогнанных друг к другу блоков, сочились влагой. Серый каменный пол, вытертый до блеска тысячами ног, казался ледяным даже на вид. Серый, безрадостный свет сочился из высокого, забранного ржавой решёткой окна, за которым лилась бесконечная серая вода. Воздух пах сыростью, мокрой шерстью и чем-то незнакомым – запахом дешёвого мыла, простой еды и казённой жизни. Вайрэк смотрел на капли, медленно ползущие по мутному стеклу. Они сливались, образовывали неровные, дрожащие дорожки и срывались вниз, исчезая из виду. Как слёзы. В голове мелькнула мысль, что он должен плакать, но слёз не было. Внутри было тихо и пусто, словно кто-то выскреб оттуда всё дочиста, оставив лишь гулкое, холодное эхо. Наследник Дома Алари просто наблюдал за каплями. Одна. Вторая. Третья. Их безмолвный, монотонный бег был единственным, что имело смысл в этом рухнувшем мире. За толстыми стенами доносились обрывки чужой жизни: грубый смех, лязг металла о камень, короткая, лающая команда. Звуки, которых никогда не было в бархатной тишине его дома.

Единственным цветным пятном на спинке потёртого кресла было грубое изображение сторожевой башни. Вайрэк сразу узнал этот простой символ – точно такая же бронзовая фибула в форме сторожевой башни скрепляла плащ капитана стражи. Но если на капитане она выглядела знаком власти, то здесь, на дереве, была лишь её жалким подобием. Время стерло контуры, превратив символ неусыпного дозора в слепое, безликое пятно. Казармы. Мальчик понял это не умом, а каким-то внутренним чутьём.

Перед ним на стол поставили кружку. Из неё шёл пар. Кто-то – размытая фигура в плаще – что-то сказал. Голос был глухим, как будто доносился из-под воды. Вайрэк смотрел на кружку. Она была сделана из грубой, потрескавшейся глины. Молоко. Тёплое. Но оно пахло чужим домом, чужой коровой, чужой заботой. Он не притронулся.

Колокол на главной башне ударил один раз. Глухо, протяжно. Закончился ещё один виток. Время шло, но не для него. Вайрэк сидел неподвижно, глядя в одну точку на стене, где тёмное мокрое пятно было похоже на ухмыляющуюся рожу. Он пытался думать, но мысли рассыпались, как песок. Пытался вспомнить лицо отца, но видел лишь огонь и удивление в его глазах. Пытался вспомнить голос матери, но слышал лишь её последний, захлебнувшийся крик. Но перед тем, как его снова накрыла волна отчаяния, в памяти всплыла одна странная, неправильная деталь. Гвардейцы отца… они упали так тихо. Как сломанные куклы. Без единого крика. А потом… потом из теней хлынула толпа с ржавыми топорами, и воздух взорвался от их яростных, звериных воплей. «Почему они не кричали сначала?» Эта тишина была страшнее любого крика, и именно она, неестественная и жуткая, не давала ему покоя. И сквозь вязкую пелену шока начали пробиваться обрывки… детали. «Переулок… Зачем отец туда свернул? Он ведь никогда… Арбалетные стрелы…» Он видел их, короткие, чёрные, торчащие из спин гвардейцев. «Они упали тихо. Слишком тихо. Без крика. А потом… потом были другие. С ржавыми топорами. Шумные. Неуклюжие. Тихие стрелы… и кривые ножи… Это было неправильно. Как две разные драки. Почему?»

Тишина. Снова та самая, липкая тишина.

Дверь скрипнула. Вошёл молодой стражник, почти мальчишка, с редкими усиками над губой. Он с грохотом поставил на стол деревянную тарелку с куском чёрствого хлеба и ломтем бледного, пористого сыра. Посмотрел на нетронутую кружку, пожал плечами и вышел, не сказав ни слова. Еда пахла мышами и сырым подвалом. Вайрэк даже не повернул головы. Он не чувствовал голода. Он вообще ничего не чувствовал.

Прошёл ещё один виток. Свет за окном стал чуть ярче, превратившись из ночного мрака в безрадостную, водянистую серость рассвета. Дождь стих, оставив после себя лишь мерную, сводящую с ума капель с карниза. Кап… кап… кап… Каждая капля отбивала секунду его новой, пустой жизни.

Дверь отворилась в третий раз. Вошёл старик в серой, поношенной мантии, от которого пахло сушёными травами и старостью. Городской целитель. Его лицо было изрезано сеткой добрых морщин, а глаза смотрели с глубокой, профессиональной печалью, свойственной человеку, видевшему много горя.

– Юный лорд, – сказал старик, и его голос был мягким, как старый мох. – Позвольте мне осмотреть вас.

Вайрэк не ответил. Целитель присел рядом на лавку, стараясь не делать резких движений.

– Я знаю, что случилось, – продолжил он тихо. – Это ужасная трагедия. Вам нужно выпить успокаивающего. Это отвар из Слёз Элары, он притупит боль.

Он достал из сумки маленький пузырёк с тёмной жидкостью. Вайрэк смотрел на него пустыми глазами. Боль? Он не чувствовал боли. Он не чувствовал ничего.

Целитель попытался взять Вайрэка за запястье, чтобы проверить пульс. И в этот момент что-то случилось. Чужое, тёплое прикосновение к его ледяной коже пробило скорлупу оцепенения. Вайрэк резко отдёрнул руку, словно обжёгся.

Он посмотрел на свою руку. На рукав своего дублета. Тёмно-зелёное сукно, цвет его Дома, в нескольких местах потемнело, стало почти чёрным и жёстким от засохшей крови. Мальчик осторожно, будто боясь разбудить спящего зверя, дотронулся до одного из этих пятен кончиком пальца. Ткань была холодной, твёрдой и липкой.

И в этот миг плотина рухнула. Запах. Он ударил в нос не снаружи, а изнутри, из самой глубины памяти. Железный, сладковатый, тошнотворный. Запах маминой крови.

Мир, который он держал на расстоянии, обрушился на него всей своей тяжестью. Вайрэк вспомнил всё: её удивлённый, испуганный крик, тепло её тела, когда она заслонила его собой, пустоту в её серебряных глазах. Тело затрясло в беззвучных рыданиях. Слёзы текли по щекам, смешиваясь с грязью, но он не издал ни звука, лишь до боли сжал челюсти. В ушах зазвенел холодный отцовский голос, который он слышал после падения с лошади: «Сталь не плачет, Вайрэк. И наследники Дома Алари – тоже».

Целитель, видя это, понимающе кивнул. Он не стал настаивать. Молча поставил пузырёк с отваром на стол и так же тихо вышел, прикрыв за собой дверь.

Вайрэк остался один. Он сидел, сотрясаясь от рыданий, которые не находили выхода, и смотрел на свои руки, на пальцы, испачканные кровью его матери. Пустота внутри никуда не делась, но к ней примешалось что-то новое. Холодное. Острое. Когда первая волна горя отхлынула, оставив после себя лишь выжженную пустыню, он снова посмотрел на серые стены, на грубое кресло, на нетронутую еду.

Этот мир не сочувствовал. Этому миру было всё равно. Камни были холодны, стражники – равнодушны, целитель – бессилен. Его горе, его потеря были лишь досадным происшествием, которое нарушило порядок.

Внезапно судорожные рыдания, сотрясавшие его тело, прекратились. Вайрэк замер. Дыхание, до этого сбитое и рваное, выровнялось. Он медленно поднял голову и обвёл комнату взглядом. Серые стены, грубое кресло, нетронутая еда. Раньше он видел в них лишь равнодушие, теперь – факты. Детали общей картины. Вайрэк почувствовал, как холод внутри него перестал быть просто отсутствием тепла. Он сгустился, стал твёрдым, как ледяная броня вокруг сердца. Вайрэк перестал дрожать. Его спина сама собой выпрямилась. Мысль, твёрдая, как осколок отцовского клинка, выкристаллизовалась из хаоса: «Это неправильно».

Не просто ужасно. Не просто трагично. А именно неправильно. Так не должно было быть. Порядок, которому его учили, законы, о которых говорил отец, – всё это оказалось ложью. Мир, который должен был его защищать, предал его.

Эта мысль не принесла облегчения. Его сведённые судорогой пальцы вцепились в жёсткое сукно дублета. Холод, вытеснивший горе, был похож на лезвие, вошедшее под рёбра. Он не согревал, а замораживал, превращая слёзы в льдинки, а боль – в чистое, острое намерение. И вместе с этим холодом пришло пугающе правильное чувство: «Мир – это охота. И его только что превратили из охотника в добычу».

В это же самое время, этажом ниже, в подвале тех же казарм, время для Ирвуда тянулось, как густая смола. Его мир тоже сжался, но не до тишины, а до абсолютной, давящей темноты. Его швырнули в крошечный чулан. Лязг тяжёлого железного засова снаружи прозвучал окончательным приговором.

Воздух здесь был другим – не просто сырым, а мёртвым, спёртым. Пахло крысами, гнилой соломой и застарелым человеческим страхом, который, казалось, въелся в сами камни. Холодный, влажный пол вытягивал последнее тепло из его тела. Свернувшись в комок в попытке согреться, Ирвуд на мгновение провалился в тревожное, поверхностное забытьё. Но вместо привычных кошмаров трущоб, сознание вдруг выбросило его на ослепительно-белое, бескрайнее снежное поле под низким, серым небом. Один. Вокруг, до самого горизонта, ни души. Холода не чувствовалось, а в ушах стоял не вой ветра, а тихий, глубокий гул, похожий на дыхание чего-то огромного, спящего подо льдом. Пахло снегом и острой, свежей сосновой смолой. Это место было чужим, но отчего-то не пугало. Внезапно тело вздрогнуло, вынырнув из видения обратно в сырую, вонючую темноту чулана. Ирвуд не стал сидеть. Он вскочил на ноги, прижался спиной к шершавой, мокрой стене и заставил себя дышать. Медленно. Ровно. Как учил его отец в один из редких моментов просветления: «Если попался – не реви. Рёв – для овец. Думай».

Он думал.

Сначала он исследовал свою клетку. Наощупь, вытянув руки, он обошёл её по периметру. Три шага в одну сторону, четыре в другую. Каменные стены, скользкие от плесени. В одном углу – куча прелой соломы, в другом – что-то мягкое и осклизлое, к чему он не стал прикасаться второй раз. Дверь была из толстых, грубых досок, без единой щели. Он прижался к ней ухом. Снаружи доносились звуки: тяжёлые шаги где-то вверху, приглушённый смех, далёкий звон оружия о камень. Жизнь шла своим чередом. Он был просто вещью, брошенной в чулан.

Он не плакал. Слёзы – это вода, они замерзают на морозе и делают тебя слабее. Он прокручивал в голове последние минуты в лачуге. Слова отца. Его страх. И кошель. Проклятый кошель с серебром. Всё из-за него. И из-за отца, который был достаточно глуп, чтобы притащить его домой. И из-за стражи, которая была достаточно сильной, чтобы всё это отнять. Он ненавидел их всех. Каждого. Эта ненависть была не обжигающей, а холодной, твёрдой и привычной, как камень в кармане. Она согревала лучше любого огня.

Дверь распахнулась так внезапно, что яркий свет факела ударил по глазам, как хлыст, заставив его зажмуриться.

– А ну, на выход, отродье!

Два стражника выволокли его в коридор и потащили вверх по скользким каменным ступеням. Он упирался, но его ноги просто волочились по полу. Его привели наверх и втолкнули в кабинет капитана. Эта комната была завалена картами и донесениями, а в воздухе стоял запах дешёвого табака. За столом, заваленным бумагами, сидел тот самый капитан с бронзовой фибулой. Его лицо за ночь стало ещё более уставшим, но глаза – острыми и холодными, как осколки льда.

На полированном дереве стола, рядом с чернильницей, лежал отцовский кошель. А рядом с ним – кривой, окровавленный нож.

Капитан устало откинулся в кресле и потёр воспалённые глаза. Он не смотрел на Ирвуда, его взгляд был прикован к кошелю и ножу на столе. Он нервно побарабанил пальцами по полированному дереву, затем резко схватил кошель, будто боясь, что тот исчезнет.

– Твой отец оказался разговорчивым, – сказал капитан, но в его голосе не было уверенности, только плохо скрываемая спешка. Он бросил на Ирвуда быстрый, оценивающий взгляд, какой мясник бросает на кусок мяса.

Ирвуд внутренне усмехнулся. Ложь. Отец, может, и был пьяницей и трусом, но одного у него было не отнять – он умел молчать. Этому его научила первая же отсидка в яме. Ирвуд помнил, как Корбина однажды до полусмерти избили «Костяные Кулаки» за проигранный в кости нож, но он не выдал, кто был с ним. Уважать отца было не за что. Но предавать того, с кем делил грязь и холод, было нельзя. Это был первый и единственный закон их мира. Капитан не смотрел на Ирвуда, а лениво рассматривал свои ногти. – Он сказал, что ты был с ним. Помогал ему. Помоги следствию, мальчик, и, может, тебя не повесят рядом с ним. Просто расскажи, где он был.

Ирвуд смотрел на нож. На запекшуюся кровь на лезвии. Он молчал. Его уличные инстинкты, вбитые годами побоев и предательств, кричали громче любого страха: «Молчи. Лишнее слово – и ты труп».

– Молчишь? – капитан наконец поднял на него взгляд. В его глазах не было ни злости, ни сочувствия. Только скука. Он видел сотни таких же упрямых, запуганных волчат. – Ну что ж. Дело твоё.

Он потерял к нему всякий интерес. Это было хуже, чем угрозы. Это было полное, абсолютное безразличие. Капитан поднялся, подошёл к Ирвуду и отвесил ему пощёчину. Не сильную, но оглушительную, унизительную. Удар был не столько болезненным, сколько презрительным, как будто он прихлопнул назойливую муху.

Ирвуд упал на холодный каменный пол. В ушах звенело. Но он не заплакал. Он поднял голову и посмотрел на капитана снизу вверх. Во взгляде его не было ни слезинки. Только чистая, концентрированная ненависть, такая густая, что её, казалось, можно было потрогать.

Капитан на мгновение встретился с ним взглядом и брезгливо отвернулся.

– Бесполезен. Убрать его с глаз моих.

Ирвуда не вернули в подвал. Один из стражников грубо поднял его с пола за шиворот и вытолкал из кабинета, бросив на длинную, засаленную деревянную скамью в коридоре. Про него тут же забыли. Он стал частью мебели, тенью у стены, невидимым свидетелем ночной жизни казармы.

Коридор был длинным и тускло освещённым редкими масляными лампами, которые коптили и бросали на стены дёргающиеся тени. Пахло мокрой кожей, дешёвым табаком и пряной похлёбкой. Мимо него проходили стражники, возвращавшиеся с патрулирования. Они с лязгом бросали в угол мокрые щиты, ставили к стене алебарды, стягивали промокшие плащи. Они не обращали на мальчика никакого внимания. Он был для них пустым местом. Ирвуд втянул голову в плечи, сделал своё тело меньше, превращаясь в часть серой, грязной стены. Он сидел, не шевелясь, обхватив руками колени и превратившись в слух, вылавливая из общего гула отдельные фразы.

– …стену вынесло, как от требушета… – донёсся до него низкий голос.

– …да плевать на стену, – ответил другой, помоложе, и сплюнул на пол. – Ты видел, что от Шрама осталось? Ошмётки. Дикая магия, говорю тебе…

«Магия? Ошмётки?» – слова были знакомые, но смысл их был пугающе непонятным. Ирвуд вжал голову в плечи ещё сильнее.

Разговор сместился, голоса стали тише. Он уловил лишь обрывок, брошенный хриплым басом: – …а щенка его куда?

Пауза. Затем ленивый, безразличный ответ от того, что был помоложе:

– Наследника-то? Да за ним уже едут. Слышал, кто-то из Великих…

Сердце Ирвуда на мгновение замерло. Он ждал, что скажут о нём.

– А этого, – стражник лениво кивнул в сторону Ирвуда, – А кто его знает. Дело то громкое.

Внезапно разговоры стихли. В конце коридора послышался чёткий, размеренный лязг тяжёлых сапог по камню. Это была не шаркающая походка уставших патрульных. Это был шаг элиты. В коридор вошёл отряд из шести воинов. Их стальные кирасы были безупречно отполированы, а на тёмно-зелёных плащах был вышит герб – серебряный Стальной Броненосец. Рыцарская гвардия.

Их командир, высокий мужчина с холодными, бесцветными глазами и тонким шрамом на подбородке, подошёл к капитану Городской стражи, который как раз вышел из своего кабинета.

– Капитан, – голос гвардейца был лишён всяких эмоций. – Королевский Совет передал дело об убийстве Великого Лорда Алари под юрисдикцию Рыцарской гвардии. С этой минуты вы отстранены. Предоставьте мне все улики и свидетелей.

Лицо капитана Городской стражи окаменело. Он с ненавистью посмотрел на гвардейца, но, встретив его ледяной взгляд, лишь скрипнул зубами.

– Понятно, – процедил он и, вернувшись в кабинет, вынес кошель и окровавленный нож. – Наследник в комнате для допросов, – бросил он, передавая улики. – А это, – он кивнул на Ирвуда, – отродье убийцы. Командир гвардии даже не посмотрел в сторону Ирвуда. Он обратился к одному из своих людей: – Этого – в городской приют. Через чёрный ход. Затем он повернулся и направился к двери, за которой находился Вайрэк.

Дверь комнаты открылась. Вайрэк замер. Его взгляд упал на плащ капитана. Тёмно-зелёный. Цвет его Дома. Он вспомнил, как отец, стоя у огромного гобелена в главном зале, с гордостью говорил: «Смотри, Вайрэк. В те давние времена, когда гасло пламя Войн Теней, наш предок, первый Алари, сражался плечом к плечу с великим Альтэрием, ещё до того, как тот стал Королём. Именно тогда они основали первые Великие Дома, названные их именами – Дом Альтэрий, наш Дом Алари и ещё четыре Великих Дома. И именно наш предок, Алари, создал эту Стражу Стены для защиты нового порядка. Герб у них теперь другой, городской – Броненосец. Но цвет… цвет оставили наш. Как вечный знак уважения к тому, кто первым встал на эту стену».

– Юный лорд, – сказал командир почтительно, но без тени сочувствия. – За вами прибыли. Великий Лорд Крэйн ожидает.

Вайрэк молча поднялся. Его тело было деревянным, непослушным. Когда он вышел в коридор, ведомый командиром, он увидел, как другой гвардеец – в таком же тёмно-зелёном плаще – тащит к выходу грязного, оборванного мальчишку, примерно его возраста. Тот был худ и чумаз, но держался с упрямством дикого зверька, попавшего в капкан.

На одно короткое, звенящее мгновение их взгляды встретились. Вайрэк ожидал увидеть в глазах оборванца страх или ненависть, но увидел лишь холодное, недетское спокойствие. Взгляд, который не спрашивал «почему?», а лишь оценивал и запоминал.

А Ирвуд, подняв голову, столкнулся с серыми глазами, похожими на два осколка льда. В их глубине не было ничего – ни горя, ни злости. Только абсолютная, звенящая пустота.

Их уже развели в разные стороны. Вайрэка – к парадному выходу, где его ждала карета с гербом Каменного Медведя. Ирвуда – к чёрному ходу, ведущему на задний двор.

И в тот самый миг, когда Вайрэк смотрел в глаза мальчишки, которого уводили, как скот, с городской площади донёсся усиленный рупором голос глашатая:

– Слушайте все! По воле Короля и Королевского Совета, на рассвете свершится правосудие! Убийца Великих Лорда и Леди Алари будет повешен!..

Голос эхом отражался от каменных стен казармы. Вайрэк смотрел в глаза оборванца, отца которого должны были казнить за преступление, сломавшее его собственную жизнь, и не чувствовал ничего. Абсолютно ничего.

Глава 4. Закон Сильных

Дверца кареты захлопнулась с мягким, дорогим щелчком, отрезая Вайрэка от утреннего шума Ауриса. Звуки города доносились теперь глухо, словно из-под воды. Вайрэк сидел на краю упругого сиденья из тёмно-синего бархата, не смея прислониться к спинке. Пальцы до боли впились в колени, а взгляд метался от резной ручки двери к непроницаемому лицу лорда Крэйна, как у птицы, ищущей выход из клетки. Напротив, заполнив собой всё пространство, сидел лорд Виларио Крэйн. Это был крупный, широкоплечий мужчина, чьё лицо с тяжёлым подбородком и плотно сжатыми губами казалось высеченным из камня. Даже идеально скроенный дублет из тёмного сукна не мог скрыть его медвежьей стати.

– Мне искренне жаль, мальчик, – начал лорд Крэйн. Голос его, глубокий и вкрадчивый, обволакивал, как бархат. Но взгляд тёмных глаз был тверд и смотрел не на ребёнка, а сквозь него, словно видел за плечом мальчика ненавистный призрак Гарэта Алари.

– Твой отец, лорд Гарэт… был великим человеком. Опорой трона. Внутри же, за маской сочувствия, что-то сдвинулось. Пальцы лорда Крэйна в перчатках из тонкой кожи непроизвольно сжались в кулак с такой силой, что тихо скрипнула кожа. И вместе с этим скрипом пришла мысль, холодная и острая, как заточка: «Даже сломленный, порода видна. Та же алариевская спесь в глазах. Пока этот щенок жив, их проклятый герб не сотрется из памяти королевства. Нужно вырвать их с корнем, даже если корень еще так мал. И нужно торопиться, пока Орден “Око Света” снова не сунул свой нос в дела Совета, прикрываясь борьбой с “магическими угрозами”».

– Мы не всегда сходились во взглядах в Совете, но я всегда уважал его твёрдость. Был мне добрым другом.

«Врёт». Слово вспыхнуло в голове Вайрэка, единственное, что было ясным в этом тумане. Мальчик помнил, как отец, вернувшись с очередного заседания Совета, бросил в сердцах: «Крэйн – это не медведь, это шакал, обрядившийся в медвежью шкуру». Вайрэк молчал, вжимаясь в угол и глядя в окно, где проносился чужой, равнодушный город.

– Тот сброд, что посмел поднять на него руку… они заплатят, – продолжил лорд Виларио. Его пальцы в перчатках из тонкой кожи сжались в кулак с такой силой, что хрустнула кожа, но на лице не дрогнул ни один мускул. – Капитан гвардии уже доложил мне, что ты был очень храбр. Но теперь всё позади. Ты в безопасности. Забудь о казармах. С этой минуты мой дом – твой дом. Я лично прослежу, чтобы никто и ничто тебе не угрожало. Я обещал это твоему отцу.

Лорд Крэйн говорил мягко, почти по-отечески, но его глаза, холодные и тёмные, как кора старой сосны, не сочувствовали. Они внимательно следили за каждым движением Вайрэка, оценивая, выискивая что-то. Вайрэк лишь покачал головой. Говорить он не мог. И не хотел говорить с этим человеком.

Карета остановилась. Они прибыли. Особняк Дома Крэйн был таким же большим, как и особняк Алари, но другим. Вместо тёплого белого камня, который в лучах солнца казался живым, здесь царил холодный, почти синий мрамор, испещрённый тёмными прожилками, как шрамами. Вместо изящных барельефов с благородными оленями – повсюду массивные, грубые изображения каменных медведей.

Вайрэка провели в просторную гостевую комнату. Она была безупречна: огромная кровать под балдахином из серебряной парчи напоминала богатое надгробие, мебель из чёрного дерева поглощала свет, а огонь в камине, казалось, не грел. Мальчик остался один. Вайрэк медленно обвёл взглядом комнату. Всё здесь было дорогим, безупречным и… чужим. Подошёл к камину из чёрного мрамора и протянул к огню руки. Пламя горело ровно, без единого треска, словно неживое, и тепло от него было таким же – поверхностным, не проникающим вглубь. В его доме огонь в камине всегда потрескивал, как старый ворчун, а тепло было густым и сонным. Вайрэк закрыл глаза, пытаясь вспомнить тот запах – запах горящих поленьев из Туманной дубравы, – но в нос ударил лишь резкий, чужой аромат каких-то заморских масел.

Слуги двигались бесшумно; в их взглядах, скользивших по нему, было не сочувствие, а жадное любопытство, как к диковинке, выставленной на обозрение. Даже массивные каменные медведи, стоявшие в нишах, казалось, смотрели на него не как на гостя, а как на добычу, принесенную в их логово.

Тем временем, в другой части города, глашатай на площади затянул свой рог, и его протяжный, торжествующий звук ударил Ирвуду по ушам, вырвав мальчика из оцепенения. – …за гнусное убийство Великих Лорда Гарэта и Леди Элиры из Дома Алари, именем Короля Теродрина Третьего, преступник Корбин Фенрис будет предан публичной казни через повешение! Да свершится правосудие!

«Корбин Фенрис». Имя, которое Ирвуд слышал сотни раз в пьяных выкриках, вдруг прозвучало по-новому. Произнесённое громким, казённым голосом, оно перестало быть просто именем. Стало клеймом. Приговором. Слова глашатая ударили набатом. Казнь. Публичная. Сейчас. Воздух вдруг стал ледяным и вылетел из лёгких. Земля качнулась под ногами, а гул толпы на мгновение стих, сменившись шумом крови в ушах.

– Шевелись, отродье, – гвардеец грубо потащил его за собой, выволакивая из казарменного двора.

Они вышли на одну из улиц, ведущих к площади, и Ирвуда оглушила толпа. Это было не скорбное собрание, а голодный, нетерпеливый зверь. Ирвуд слышал обрывки разговоров, жадных и возбуждённых.

– Говорят, его даже не пытали толком, – басил какой-то ремесленник своему соседу. – Совету нужна была быстрая казнь, чтобы знать успокоилась. Показательное выступление, вот что это! Сосед согласно кивнул.

– Конечно. Разве такой оборванец посмел бы один напасть на самого Великого Лорда Алари? Но кого это волнует… Главное – зрелище!

Воздух загустел от запаха жареных колбасок, пролитого пива и пота, смешавшись с гулом тысяч голосов в единый, голодный рёв. Люди не просто шли – они текли плотным, давящим потоком, толкаясь локтями и выкрикивая грубые шутки. Дети, сидя на плечах у отцов, восторженно визжали, размахивая деревянными мечами. Все они пришли на спектакль, и их жажда зрелища была почти осязаемой.

Ирвуд видел, как плотники, деловито переругиваясь, забивают последние гвозди в помост виселицы. Рядом, прислонившись к столбу, стоял палач в чёрном кожаном капюшоне и лениво проверял прочность петли. Всё было обыденно, буднично, как подготовка к ярмарке.

И в этот момент Ирвуд понял. Его взгляд выцепил из толпы торговку пирожками, которая, не отрываясь от зрелища, ловко протягивала сдачу покупателю. Для неё, как и для всех остальных, это было лишь представление между делом. А человек, которого он считал отцом, был в нём главным реквизитом. Его смерть была нужна не для справедливости, а чтобы успокоить знать и напугать трущобы. Ирвуд видел всю механику этой жестокой, безразличной машины.

Дверь отворилась так бесшумно, словно её и не было, и в комнату, как тень, скользнул лорд Виларио. Пришёл сам. В руках мужчина держал тяжёлый серебряный поднос, на котором стояла фарфоровая чашка с ароматным мясным бульоном и лежал ломоть свежайшего белого хлеба. Запах был насыщенным, домашним, «правильным» – и от этого казался чудовищной ложью.

– Ты должен поесть, мальчик, – его голос был тихим, почти интимным. – Это крепкий бульон. Он вернёт тебе силы. Лорд Крэйн поставил поднос на стол и сел в кресло напротив Вайрэка. Его лицо изображало глубокое сочувствие. – Я обо всём позаботился, – начал он. – Тебе больше не о чем беспокоиться. С этой минуты ты под моей защитой.

Вайрэк поднял на него глаза.

– Я был другом твоего отца, – продолжил Крэйн, и в его голосе зазвучали стальные, пафосные ноты. – И мой долг чести – позаботиться о его единственном наследнике. Пока ты не достигнешь совершеннолетия, мой дом будет твоим домом. Ты будешь жить здесь, окружённый заботой. Получишь лучших учителей. Я лично прослежу, чтобы ты вырос достойным имени Алари.

Он говорил правильные, благородные слова. Любой другой на месте Вайрэка, сломленный и потерянный, увидел бы в нём спасителя. Но даже сквозь пелену шока Вайрэк видел больше, чем было сказано. Видел, как его глаза не сочувствуют, а цепко оценивают. Как в уголках губ, произносящих слова скорби, прячется тень торжества.

Вайрэка оставили одного. Мальчик сидел неподвижно, глядя на остывающий бульон. Он не понял всех деталей интриги, но инстинкт загнанного зверя кричал, что он попал в ловушку. Его не спасли. Его пленили. И тюрьма его – эта роскошная, холодная комната. А тюремщик – человек, который называет себя другом его отца.

Вайрэк посмотрел на чашку с бульоном. Запах мяса и трав, такой правильный и домашний, вдруг показался ему тошнотворным, как сладковатый запах крови в карете. Это был запах лжи. Он сжал кулаки так, что побелели костяшки. Внезапно шум в ушах стих, сменившись звенящей тишиной. И тогда из самой глубины его опустошённой души поднялась мысль, холодная, острая и ясная: «Как он смеет?» Холодная ярость перестала быть бесформенной. Она обрела имя и лицо. И имя это было лорд Виларио Крэйн.

Ирвуда не повели в приют сразу. Его оставили ждать. Гвардеец привязал мальчика короткой верёвкой к позорному столбу на краю площади, в стороне от основной толпы, и ушёл поближе к эшафоту, чтобы не пропустить самое интересное.

Ирвуд был вынужден смотреть. Видел, как на помост втащили его отца. Тот трясся, что-то бормотал, его лицо было белым от ужаса. На мгновение их взгляды встретились через всю площадь. В глазах мужчины Ирвуд не увидел ничего, кроме животного, жалкого страха. Мальчик отвернулся. Он не хотел этого видеть. Он смотрел на толпу. Искал в ней знакомое лицо. И нашёл.

Мать. Она стояла в задних рядах, закутавшись в старую шаль. Не плакала. Не кричала. Просто смотрела на виселицу с пустыми, ничего не выражающими светло-карими глазами.

Раздался рёв толпы. Ирвуд не смотрел, но знал, что всё кончено. Когда он снова поднял глаза, тело уже висело в петле, раскачиваясь на ветру. Толпа начала медленно расходиться, возбуждённо обсуждая увиденное. Мальчик снова посмотрел туда, где стояла мать. Она тоже смотрела на виселицу. Потом, медленно, словно нехотя, развернулась и пошла прочь, растворяясь в людском потоке. Сбежала.

Его взгляд, опустевший после ухода матери, машинально нашёл её снова – торговку пирожками. Её лицо, ещё минуту назад напряжённое от любопытства, разгладилось и стало деловито-скучающим. Она поправила платок, привычным жестом стряхнула муку с передника и зычно крикнула в редеющую толпу: «Горячие пирожки! Свежие, горячие!». Торговка не просто продолжила работу. Она, не моргнув и глазом, перешагнула через невидимую черту, отделявшую «зрелище» от «жизни». И в этой её будничности, в этом полном безразличии к только что оборвавшейся на её глазах жизни, Ирвуд и увидел тот самый закон в его самой чистой, уродливой форме. Мир не просто перешагнул через труп. Он даже не заметил его, спеша вернуться к своим делам – торговать, смеяться, есть.

Никому не было дела. И в этой оглушительной тишине чужого, сытого гомона, Ирвуд впервые в жизни понял всё с абсолютной ясностью. Есть сильные, которые вешают. И есть слабые, которых вешают. Третьего не дано. И он никогда. Больше. Не будет. Слабым.

– Ну всё, представление окончено, – гвардеец вернулся, грубо дернув за веревку, стягивающую запястье Ирвуда. – Пошли, отродье.

Боль от веревки была острой и настоящей. Ирвуд посмотрел на серые стены приюта впереди. Мать сбежала. Слабаки всегда бегут. Но он не сбежит. Холод веревки на коже вдруг сменился жгучим упрямством. Он выживет. Станет таким сильным, что никто и никогда больше не посмеет вот так тащить его на веревке. Он сам станет тем, кто держит веревку.

Глава 5. Серые Стены и Золотая Клетка

Гвардеец, чьё лицо было таким же серым и безразличным, как стены казармы, грубо втолкнул Ирвуда в приёмную Городского приюта. Мужчина не ушёл, а шагнул следом, позволяя тяжёлой дубовой двери захлопнуться за его спиной с глухим, окончательным стуком. Посреди комнаты, словно остров побитого властью дерева в море серого камня, стоял массивный дубовый стол. За ним, в высоком кресле с потрескавшейся кожаной обивкой, сидел Смотритель. Это был широкоплечий, жилистый мужчина в заношенном до блеска сюртуке, который был ему явно велик. Смотритель, сидевший за столом, не поднимая голову от бумаг, хмурясь, что-то грубо царапал на листе пергамента, не обращая на вошедших никакого внимания.

Гвардеец кашлянул, нарушая тишину. Смотритель нехотя поднял голову, и его грубое, обветренное лицо скривилось в гримасе раздражения, словно его оторвали от чего-то важного.

– Брок, – бросил гвардеец, подталкивая Ирвуда вперёд. – Приказ капитана. Этот – сын казнённого сегодня утром Корбина Фенриса. Принять на содержание Короны.

– Ещё один, – процедил Брок, брезгливо оглядев Ирвуда с ног до головы. – Мест нет. Вышвырните его обратно на улицу.

– Не могу, – отрезал гвардеец, и в его голосе прозвучал металл власти, привыкшей повелевать за пределами этих стен. – Приказ капитана был ясен. Это дело… громкое.

Когда гвардеец упомянул, что дело «громкое», взгляд Брока изменился. Его глаза на мгновение расфокусировались, словно он увидел за спиной Ирвуда нечто большее – отголосок криков, едкий запах озона и обугленного камня. Воспоминание, которое годами топил в дешёвом вине. Брок ненавидел такие дела. Они ломали привычный порядок, от них пахло магией и большими проблемами. И этот страх он привык выжигать из себя, вымещая его на детей, которые попадали в его власть.

Брок на мгновение замолчал, и в его маленьких, тускло-голубых глазах мелькнуло торжество. Смотритель наслаждался этим моментом – возможностью унизить представителя другой, более сложной системы. Здесь, в его приёмной, приказы капитанов и политика знати были лишь пустым звуком. Здесь были его правила. Простые и понятные.

– А мне плевать, – с напускной ленцой ответил он. – Мест. Нет.

– Мальчишка не должен болтаться по городу и мозолить глаза знати, – сказал гвардеец. Смотритель на мгновение замер. Слово «знать» подействовало на него, как удар хлыста. Он понял, что это не обычный беспризорник, которого можно безнаказанно пнуть. Это была проблема. Политическая. Брок нервно сглотнул.

– Я должен доложить Главному Смотрителю Феодору, – пролепетал он, внезапно теряя всю свою напускную важность. – Ждите здесь. Смотритель почти выбежал из-за стола и скрылся за неприметной дверью в глубине комнаты.

За дверью Брок выпалил свой доклад перед Главным Смотрителем. Феодор, так его звали, не отрывая взгляда от гроссбуха, слушал, и его лицо становилось всё более брезгливым. Когда Брок закончил, Феодор на мгновение замер. «Ещё одно отродье с улицы, — пронеслась в его голове мысль. – И почему Совет решил, что из-за этого “громкого дела” я должен марать своё заведение отребьем из трущоб? Грязь… она нарушает порядок».

Гвардеец остался стоять у входа, безучастно глядя в стену. Ирвуд стоял посреди комнаты, не шевелясь. Мальчик слышал приглушённые голоса за дверью, но не мог разобрать слов.

Через несколько долгих минут дверь снова отворилась. Вернувшийся Смотритель выглядел ещё более понурым.

– Главный Смотритель велел принять, – процедил он сквозь зубы, словно это было величайшее одолжение. – Оформляйте. Брок плюхнулся в кресло и с ненавистью уставился на гроссбух.

– Имя? Фамилия? – спросил он, макая перо в чернильницу.

– Ирвуд. Фенрис, – ответил за мальчика гвардеец. – Больше у него ничего нет. Смотритель скрипучим пером вывел в гроссбухе: «Ирвуд Фенрис», поставил жирную кляксу и, даже не поднимая головы, лениво звякнул в маленький медный колокольчик. Этот звон, а не слова, был приговором. Почти сразу из коридора появились двое Надзирателей, крепких парня с пустыми, грубыми лицами. Гвардееец коротко кивнул им, передавая своего подопечного и выполнив свой долг до конца, развернулся и вышел.

Теперь Ирвуд остался один на один с системой приюта. Воздух внутри был густым и неподвижным, пропитанным едким, стерильным запахом карболки и застарелой, въевшейся в камень сыростью. Это был запах казённой безнадёжности, чистоты, которая была страшнее любой грязи.

Ирвуд молчал. Страх и обида были бесполезной роскошью, пустой тратой сил. Вместо этого он наблюдал. Запоминал. Лица надзирателей – пустые, безразличные. Движения – грубые, заученные. Они не были злыми. Злость – это чувство, а здесь чувств не было. Была лишь процедура, которую нужно было перетерпеть. И он терпел.

Надзиратели грубо поставили развязали его руки. Один из них достал большой нож, похожий на тесак для разделки мяса, и без предупреждения начал срезать с Ирвуда его лохмотья. Жёсткая от грязи и пота ткань единственной рубахи и штанов-портов падала на каменный пол грязными комками. Мальчик стоял голый, чувствуя, как холодный, влажный воздух облепляет кожу, но не дрожал. Он смотрел, как его старую жизнь – единственное, что у него было, – сгребают в охапку и без всякой церемонии швыряют в раскалённую топку небольшой каменной печи в углу. Пламя жадно взревело, на мгновение озарив комнату оранжевым светом и бросив на его обнаженную кожу волну сухого жара. Но внутри было холодно. Ирвуд просто смотрел, как последняя нить, связывавшая его с прошлой жизнью, корчится в огне и превращается в невесомый серый прах.

«Вот и всё», – подумал он без всякой грусти.

Затем его поволокли к большой деревянной лохани. Ледяная вода, от которой перехватило дыхание, обрушилась на него из ведра. Тело мгновенно покрылось гусиной кожей, но он лишь крепче сжал зубы. Что-то древнее и упрямое в его жилах воспротивилось стуже, превращая пытку в неприятное, но терпимое неудобство. Словно его собственная суть была выкована из того же первобытного холода, и теперь две стужи лишь с удивлением разглядывали друг друга. Затем по коже прошлись щёткой. Её щетина, жёсткая и острая, как терновые шипы, впивалась в тело, сдирая въевшуюся грязь вместе с кожей, доводя её до багровой красноты. Он молчал.

Когда экзекуция закончилась, ему швынули серую робу из грубого, колючего холста. Она царапала кожу, но была целой, без единой дырки. А потом выдали обувь. Впервые в его жизни. Это были грубые деревянные клоги, тяжёлые и неуклюжие. Он с трудом просунул в них ноги, чувствуя, как твёрдое, неотёсанное дерево впивается в ступни. Когда он сделал первый шаг по каменному полу, раздался громкий, чужой, гулкий стук. Клог. Клог. Клог. Звук был незнакомым, но под ногами была твёрдая защита.

Ирвуд замер посреди пустого коридора, прислушиваясь к этому новому, чужому звуку. Он посмотрел вниз, на свои руки. Чистые. Оттёртые до красноты, с белыми костяшками. Никогда он не видел их такими. Кожа казалась тонкой, беззащитной, лишённой привычной корки из грязи и сажи, которая была его бронёй. Его единственной бронёй. Мальчик провёл рукой по колючему холсту новой робы – она не пахла ничем. Ни домом, ни дымом, ни улицей. Пахла пустотой. На мгновение его охватило странное, головокружительное чувство – словно вместе со старыми лохмотьями в печи сожгли и его самого, оставив лишь эту чистую, безликую, чужую оболочку.

Вайрэк сидел в кресле, обитом серебряной парчой, и чувствовал себя бабочкой, пронзённой на бархатной подушке. Роскошная гостевая комната в особняке Крэйна была его золотой клеткой. Огонь в камине из чёрного мрамора горел ровно и бесшумно, но не давал тепла. Воздух пах чужими, резкими ароматами заморских масел.

Дверь отворилась беззвучно. Вошла леди Илара Крэйн. Она была полной противоположностью своему мужу. Если лорд Виларио был холоден, как сам лёд в пору «Хрустальной Грани», то его жена, казалось, излучала мягкое, тёплое сияние. Её платье из тёмно-синего бархата не шуршало, а шаги были легки и неслышны на толстом ковре.

– Бедный мой мальчик, – прошептала она, и в её голосе слышалась неподдельная, как показалось Вайрэку, печаль.

Она присела рядом на край кресла, её движения были полны осторожной грации. В руках женщина держала маленькую фарфоровую тарелку, на которой лежали два пирожных, покрытых сахарной пудрой.

– Ты, должно быть, голоден. Попробуй, их испекли специально для тебя.

Вайрэк молча покачал головой. Он не мог есть.

Леди Илара не стала настаивать. Она поставила тарелку на столик и мягко коснулась его руки. Её пальцы были тёплыми.

– Я знаю, тебе сейчас очень тяжело, – тихо продолжила она, и в её глазах, цвета лазурного неба, стояли слёзы. – Но ты не должен бояться. Мы здесь, чтобы защитить тебя.

– Я хочу домой, – прошептал Вайрэк, его голос был едва слышен.

– Конечно, милый. Конечно, ты вернёшься домой, – её голос был как целительный бальзам. Она тяжело вздохнула, словно подбирая слова. – Мой супруг… он человек долга. Иногда его долг делает его жёстким. Он и твой отец не всегда сходились во взглядах в Совете, но лорд Крэйн всегда глубоко уважал твоего отца за его силу и честь. Сейчас он считает, что пока в городе есть хоть малейшая угроза, твой дом – самое опасное для тебя место. Он хочет защитить тебя, даже если его методы кажутся… суровыми. Потерпи немного. Ради своей безопасности.

Вайрэк поднял на неё глаза. Он отчаянно хотел ей верить. Память об отце, о его недоверии к Крэйнам, кричала об опасности, но тепло, исходившее от леди Илары, её искреннее, как ему казалось, сочувствие, – всё это пробивало ледяную корку его горя. Может быть, он всё неправильно понял? Может, его действительно защищают? Эта хрупкая, отчаянная надежда начала пускать первые, слабые корни в его израненной душе.

Длинная, гулкая столовая приюта была наполнена шумом сотен голодных детей. Скрежет деревянных ложек по глиняным мискам, приглушённый гомон и резкие окрики надзирателей сливались в единый, монотонный гул. Ирвуд сидел за длинным, засаленным столом и жадно ел. Каша была безвкусной, сваренной на воде с добавлением чего-то отдалённо напоминающего жир, но она была горячей и густой. Рядом с миской лежал ломоть серого хлеба.

Он почти доел, когда перед ним выросла тень. Ирвуд поднял голову. Над ним стояли трое. В главаре, долговязом подростке с крысиным лицом и злыми, бегающими глазками, он без труда узнал того, кого другие дети со страхом называли Щуплым. За его спиной маячили два приспешника, туповатые и крепкие.

– Хлеб, – прошипел Щуплый, протягивая грязную руку. – Новичкам не положено.

Ирвуд опустил глаза, не показывая ни страха, ни вызова. «Драться? Глупо. Трата сил и гарантированные побои». Его взгляд, скользнув по туповатым лицам приспешников, остановился на главаре. Щуплый. Голодные, бегающие глаза. Этот хотел не просто хлеба. Он хотел власти, которую дает этот хлеб. «Жадный, – понял Ирвуд. – Значит, глупый. Значит, можно обмануть».

Ирвуд испуганно съёжился, вжимая голову в плечи. Он разыграл идеальный спектакль, которому его научили годы выживания. Огляделся по сторонам, словно ища помощи, а затем, наклонившись к Щуплому, заговорщицки прошептал, так, чтобы слышал только он:

– Не здесь. Смотритель… он отобрал у меня серебряный эссо, когда мыл. Сказал, вернёт после ужина. Он в его каморке, в ящике. Помоги мне его забрать – хлеб твой, и монета пополам.

Глаза Щуплого на мгновение расширились от шока, а затем вспыхнули лихорадочным блеском. Серебряный эссо! Целый эссо! Это была не просто монета, это было целое состояние для ребенка из приюта. Тысяча ммив… На эти деньги можно было сбежать и жить несколько периодов, не зная голода. Покупать не чёрствый хлеб, а горячие пироги с мясом. Это была не просто монета, это был билет в другую жизнь. Жадность, чистая и всепоглощающая, полностью отключила его инстинкт самосохранения. Щуплый быстро оценил ситуацию. План был рискованным, но награда была немыслимой.

– Шумните, – коротко бросил он своим приспешникам.

Те поняли его с полуслова. Один из них, ухмыльнувшись, с силой пнул ножку длинной скамьи. Та с оглушительным грохотом опрокинулась, сбрасывая на каменный пол с десяток ничего не подозревавших детей. Взвизгнув от неожиданности и боли, они посыпались друг на друга, как кегли. В следующую секунду воздух взорвался. Визги смешались с гневными криками, кто-то, воспользовавшись моментом, влепил затрещину давнему обидчику, и общая свалка вспыхнула мгновенно, как сухой хворост. Глиняные миски с сухим треском разлетались об пол, разбрызгивая во все стороны серую, клейкую кашу. Двое надзирателей, до этого лениво наблюдавшие за залом, взревели от ярости и, размахивая прутьями, тут же бросились в самую гущу, пытаясь выхватить зачинщиков.

В образовавшейся суматохе Щуплый, пригнувшись, метнулся к каморке смотрителей, дверь в которую была приоткрыта.

И в этот самый момент Ирвуд, который до этого не сводил глаз со своей миски, вместо того чтобы бежать за ним, вскочил на ноги. Его движение было резким, как удар змеи. Указывая пальцем на Щуплого, он закричал во всю мощь своих лёгких:

– Держи вора! Он в каморку к смотрителю полез!

Суматоха мгновенно стихла. Все взгляды, включая взгляды разъярённых смотрителей, обратились к каморке. Через секунду оттуда выволокли опешившего Щуплого. Никакой монеты у него, разумеется, не нашли, но сам факт проникновения был страшным преступлением.

Приговор был скорым и показательным. Щуплого выволокли на середину столовой и жестоко выпороли ивовыми прутьями на глазах у всех детей. Ирвуд остался сидеть на своём месте, невозмутимо доедая кашу. Вокруг его стола образовалось пустое пространство – другие дети инстинктивно отодвинулись. Когда избитого, хлюпающего носом Щуплого отпустили, он не посмел подойти. Лишь бросил на Ирвуда один-единственный взгляд через весь зал – взгляд, полный страха и кривого, болезненного уважения.

Вайрэк же успокоенный разговором с леди Иларой, почувствовал, как напряжение, сковывавшее его последние дни, немного отпустило. Он решил исследовать особняк, своё новое пристанище. Вышел в коридор, отделанный тёмным, полированным деревом. Его шаги тонули в толстом ковре с узором из переплетённых медвежьих лап. Он направился к массивной резной двери, за которой находилась библиотека. Запах старых книг и воска манил его, обещая тишину и покой. Но стоило ему протянуть руку к тяжёлой бронзовой ручке, как из тени ближайшей ниши бесшумно выступил дворецкий. Его лицо было маской безупречной вежливости, но глаза оставались холодными и наблюдающими.

– Прошу прощения, юный лорд, – произнёс он с безупречной, но холодной вежливостью.

– Его сиятельство лорд Виларио распорядился, чтобы в библиотеке навели порядок. Боюсь, сегодня она закрыта для посещений. Вайрэк отступил, чувствуя, как вспыхивают щеки. Он кивнул и пошёл дальше, к застеклённым дверям, ведущим в сад. Но и там его ждала преграда. Другой слуга, стоявший у выхода, как каменное изваяние, поклонился и сообщил, что после ночного ливня дорожки размыло и выходить в сад небезопасно. Куда бы он ни пошёл, его путь вежливо, но настойчиво преграждали. Ему не грубили, не приказывали. Ему лишь создавали непреодолимые препятствия, облекая их в форму заботы.

Вернувшись в свою комнату, Вайрэк подошёл к окну. Оно было закрыто на тяжёлую бронзовую защёлку изнутри, но когда он посмотрел вниз, то увидел двух стражников Дома Крэйн, неподвижно стоящих у входа в сад. Мальчик вспомнил слова дворецкого о «порядке» в библиотеке и слуги о «небезопасных» дорожках. Это была не забота. Это была ложь. И леди Илара… её тёплые пальцы, её искренние, как ему казалось, слёзы – всё это было лишь частью этой лжи. Самые красивые и тёплые прутья в его золотой клетке.

Вайрэк замер. Горячая волна унижения, захлестнувшая его, начала медленно остывать, превращаясь в холодный, твёрдый лёд в груди. Его взгляд расфокусировался, а пальцы инстинктивно сжались в кулаки. И в этой звенящей тишине пришла мысль:

«Леди Илара добра. Но доброта – это милость, которую оказывают слабым. А я не слаб. Я – наследник Дома Алари. Они держат меня здесь, как птенца в гнезде, но я – не птенец. Я – будущий сокол. Мой отец никогда бы не позволил обращаться с собой так. Я не должен вызывать их жалость. Я должен заслужить их уважение. Доказать, что кровь Алари не стала водой».

Мысль была такой естественной, такой правильной. Она родилась из его гордости, из его унижения, из его благодарности к леди Иларе. Он не заметил, как эта мысль, словно ядовитое семя, пустила в его душе тёмный, холодный росток.

Дверь в комнату распахнулась без стука. На пороге стоял лорд Виларио Крэйн. Его лицо было непроницаемым, как всегда, но Вайрэк почувствовал, как атмосфера в комнате мгновенно похолодела.

– Они посмели, – произнёс Крэйн тихо, но его голос был твёрд, как гранит. Он медленно вошёл, и за его спиной бесшумно закрыл дверь дворецкий. – Эти… Даларианы. Они подали прошение в Совет, оспаривая моё право на опеку.

Вайрэк замер. «Даларианы? Но отец говорил, что это наши единственные кровные родственники, хоть и обедневшие…»

Крэйн подошёл к камину и опёрся на него рукой. Он не смотрел на Вайрэка, его взгляд был устремлён в огонь.

– Я, разумеется, оспорил их наглую выходку. Но они создали прецедент. Юридический спор.

Лорд медленно повернул голову, и его тёмные глаза впились в Вайрэка. В них не было ярости. Только холодное, хищное разочарование, от которого у мальчика по спине пробежал ледяной холодок.

– Есть старый закон, – продолжил он, чеканя каждое слово. – Он гласит, что пока идёт спор за наследника, сам наследник… ты… переходишь под защиту Короны. Чтобы тебя не украли или не заставили что-то подписать. Это мера предосторожности.

Вайрэк почувствовал, как невидимая сеть начинает сжиматься вокруг него. «Защита Короны? Значит, я останусь во дворце?» – мелькнула отчаянная мысль.

Крэйн, словно прочитав его мысли, криво усмехнулся.

– Но на практике «защита Короны» для сироты, даже твоего статуса, означает лишь одно место.

Он сделал паузу, давая словам набрать вес, наслаждаясь эффектом. Мир для Вайрэка сузился до этой тишины. Он слышал лишь треск огня и стук собственного сердца.

Лорд Виларио выпрямился. Его голос прозвучал как приговор судьи, лишённый всяких эмоций:

– Совет вынес решение. Тебя отправляют в Городской приют.

Глава 6. Серый Дом

Стук колёс по брусчатке стал единственным звуком в мире. Мерный, безжалостный, он отбивал такт новой жизни Вайрэка – жизни, в которой не осталось ни тепла, ни доверия. Карета Дома Крэйн была золотой клеткой на колёсах, а он в ней – трофеем, который везли на показ.

Вайрэк сидел на упругом сиденье, обитом тёмно-синим бархатом, и не смел пошевелиться. Ткань была мягкой, почти живой, но её глубокий цвет напоминал о ночных сумерках, в которых утонул его старый мир. Позолота на резных деталях интерьера тускло поблёскивала, ловя редкие лучи серого утра. Каждый завиток, каждая складка бархата давили на мальчика, мешая дышать. Вся эта роскошь была частью лжи.

Напротив, заполнив собой всё пространство, сидел лорд Виларио Крэйн. Он не смотрел на Вайрэка, его взгляд был устремлён в окно на проплывающие мимо мокрые фасады, и профиль, высеченный из холодного камня, был напряжён. Желвак, ходивший под кожей на его щеке, был единственным движением на этом лице-маске. Но под ней бушевала не ярость воина, а холодное, кипящее бешенство униженного хищника. Коллективное решение Совета – лично сопроводить наследника Дома Алари в приют – было публичной пощёчиной, и лорд не пытался этого скрыть.

Вайрэк тоже молчал. Он смотрел на свои руки, лежавшие на коленях. Они были сжаты в кулаки так сильно, что костяшки пальцев побелели, как речные камни. Боль в суставах была единственным, что он позволял себе чувствовать. Она была настоящей. Она была его.

В голове, на выжженном поле его горя, прорастали холодные, ядовитые мысли. Они приходили одна за другой, чёткие и острые, как осколки разбитого стекла.

«Бедный мой мальчик…»

Слова леди Илары, её тёплые пальцы, слёзы в её глазах… Как он мог быть таким идиотом? «Она меня обманула, – мысль была не холодной, а обжигающей. – Просто обманула. А я поверил. Дурак». Он вцепился в её доброту, как утопающий в гнилую корягу, и она утащила его на дно.

Внезапно комната, до этого просторная, показалась тесной и душной. Горячая волна унижения, захлестнувшая его, не остыла – её вытеснил ледяной, пробирающий до костей холод. Узоры на дорогих гобеленах, казалось, на мгновение исказились, превратившись в хищные, ухмыляющиеся рожи. Он инстинктивно сжал кулаки, и в этой давящей тишине пришла ясность. Она не принесла облегчения, но дала цель, твёрдую и холодную, как камень из стены этой тюрьмы.

«Меня обманула женщина. Меня. Наследника Дома, чьи предки сидели в Совете ещё до того, как Крэйны научились точить свои медвежьи когти. Отец учил меня быть сильным, но его сила не спасла его. Законы должны были меня защитить, но они стали моей клеткой. Сила, законы, доверие – всё это ложь. Есть только те, кто охотится, и те, кого пожирают. Я был рождён охотником. Теперь я – добыча».

Вайрэк поднял глаза и посмотрел в окно. Карета проезжала мимо Ремесленного квартала. Грязные, узкие улочки, люди в серых, мокрых одеждах, которые провожали взглядами богатый экипаж. Раньше он смотрел на них с высоты, с отстранённым любопытством. Теперь он чувствовал с ними странное, уродливое родство. Они тоже были добычей. Просто их клетка была больше и грязнее.

Карета резко дёрнулась и остановилась. Мерный стук колёс оборвался, сменившись абсолютной, давящей тишиной.

Они прибыли.

Дверца кареты отворилась, впуская внутрь порыв влажного, холодного ветра. Но первым Вайрэка встретил не холод и не серый, безрадостный свет. Его окутал запах. Резкий, едкий, стерильный запах карболки, который вырвался из приоткрытой двери приюта и мгновенно вытеснил из кареты тонкие ароматы бархата и дорогих духов. Это был запах казённой чистоты. Чистоты, которая не утешает, а стирает личность. Вайрэк сделал глубокий вдох, собирая остатки воли, и шагнул следом – из мира, пахнущего воском и лавандой, в мир серого камня и этого удушающего, безликого запаха.

Они вошли не через общую приёмную, где, должно быть, толпились оборванцы, а через отдельную, неприметную дверь, обитую потрескавшейся кожей. Узкий коридор с голыми стенами привёл их в кабинет Главного Смотрителя.

Комната была удушающе правильной. Всё в ней, от пола до потолка, было подчинено не комфорту, а порядку. Высокие стеллажи до самого потолка были заставлены не книгами, а сотнями одинаковых гроссбухов в коричневых переплётах – безмолвной армией, хранившей записи о тысячах сломанных судеб. Воздух пах старой бумажной пылью, высохшими чернилами и чем-то неуловимо мышиным. На стене висела огромная, пожелтевшая от времени карта Ауриса, где Квартал знати был обозначен золотом, а весь остальной город – серым. Городской приют был на ней лишь крошечным, едва заметным пятнышком, затерянным в этом сером море.

За массивным дубовым столом, заваленным стопками бумаг, сидел Главный Смотритель Феодор. Он не встал, когда вошёл один из самых могущественнейших лордов королевства, лишь медленно поднял голову от бумаг. Его глаза, блёклые и холодные, как мутное стекло, безразлично скользнули по лицу Крэйна, а затем остановились на Вайрэке. Во взгляде Смотрителя не было ни сочувствия, ни злорадства. Только усталая констатация факта: ещё одна единица учёта прибыла.

– Великий Лорд Крэйн, – произнёс он, и его голос был таким же сухим и бесцветным, как пыль на гроссбухах. – Чем обязан?

– Вы прекрасно знаете, чем, – отрезал Крэйн, его голос звенел от сдерживаемой ярости. Он шагнул к столу, опираясь костяшками пальцев о полированное дерево. – Мальчик остаётся здесь по досадному недоразумению и решению Совета. Но я его будущий опекун. И я требую, чтобы ему были предоставлены соответствующие условия.

Смотритель медленно, почти демонстративно, отложил перо и свёл кончики своих тонких пальцев вместе, образуя острый шпиль.

– Условия? – переспросил он, растягивая слово.

– Отдельная комната. Чистая постель. Еда с моей кухни, которую будут присылать ежедневно, – чеканил Крэйн, его голос становился всё громче. – И, самое главное, полная безопасность. С мальчика не должно упасть ни волоса, Смотритель. Иначе у вашего заведения… и у вас лично… будут очень серьёзные проблемы.

Вайрэк смотрел на эту сцену, и в его голове не укладывалось происходящее. Великий Лорд Крэйн. Человек, которого боялись, чьё слово в Совете могло решить судьбу целого Дома, сейчас стоял здесь, в этой серой каморке, и угрожал какому-то чиновнику. Но чиновник не боялся. И этот проигрыш Крэйна, его бессильная ярость, означали для Вайрэка одно: спасения нет.

Главный Смотритель позволил угрозе повиснуть в воздухе, а затем с тихим шелестом придвинул к себе один из гроссбухов. Он медленно перелистал несколько страниц, облизав палец.

– Устав Городского приюта, параграф седьмой, подпункт «А», – начал он монотонно, словно читая скучный отчёт. – «Все воспитанники, находящиеся под временной опекой Короны, независимо от их происхождения, равны перед законом и правилами сего заведения».

Он поднял свои блёклые глаза на Крэйна.

– Будь он сын простолюдина или наследник Великого Дома, лорд Крэйн, здесь он будет жить по общим правилам. Спать в общей спальне. Есть то, что едят все. И подчиняться общему распорядку. Таков закон.

– Закон?! – взревел Крэйн, ударив кулаком по столу так, что подпрыгнула чернильница. – Не смейте говорить мне о законе, чиновник!

Прежде чем ответить, Феодор машинально, едва заметным движением, подвинул чернильницу обратно на её место – на едва заметный, чуть более тёмный кружок на полированном дереве стола. Только восстановив нарушенный порядок, он поднял глаза.

– Я не говорю. Я цитирую, – невозмутимо поправил Смотритель, снова утыкаясь в гроссбух. – Параграф двенадцатый. «Любое вмешательство в установленный распорядок, равно как и попытки давления на администрацию приюта со стороны третьих лиц, караются…»

– Довольно! – оборвал его Крэйн.

Лорд Виларио выпрямился. Его лицо снова стало непроницаемой маской, но желвак на щеке ходил ходуном. Он бросил на Вайрэка один-единственный взгляд – холодный, полный презрения и досады. Взгляд, который говорил без слов: «Ты – моя проблема. И теперь ты один».

Не сказав больше ни слова, он резко развернулся и вышел из кабинета. Тяжёлая дверь захлопнулась за ним, и её стук эхом отозвался в оглушительной тишине, которая наступила в комнате. Главный Смотритель никак не отреагировал на уход лорда. Он подождал ровно столько, чтобы шаги Крэйна затихли в коридоре, а затем протянул руку к тонкому кожаному шнуру, висящему справа от него и дёрнул. Резкий, пронзительный звон прорезал тишину.

Дверь отворилась, и в кабинет вошёл Смотритель Брок.

– Брок, – сказал Главный Смотритель, не поднимая головы. – Воспитанник номер триста сорок два. Оформите. И покажите ему… всё. Особенно Восточное крыло.

При упоминании Восточного крыла лицо Брока неуловимо изменилось. Он бросил на Вайрэка быстрый, полный затаённого страха и ненависти взгляд и почти незаметно сглотнул.

– Слушаюсь, – процедил он.

Брок не говорил. Он шёл впереди по гулким коридорам, и его спина была напряжена. Он лишь коротко, раздражённо кивал на двери, мимо которых они проходили. Первая – тренировочный зал. Вайрэк увидел там детей с деревянными мечами и понял всё без слов. «Солдаты».

Вторая – учебная комната. Дети, склонившиеся над пергаментами. «Чиновники». Вайрэк сам догадался о предназначении этого конвейера.

Когда они дошли до развилки. Налево уходила широкая каменная лестница, ведущая на второй этаж. Направо чернела массивная дубовая дверь. Брок помедлил. Его взгляд скользнул по ступеням вверх – туда, куда вела его обычная работа. Но приказ был ясен. Он со вздохом, полным отвращения, повернул направо, к двери восточного крыла.

Отперев массивную дубовую дверь, они вошли внутрь восточного крыла. Здесь он пошёл быстрее, словно желая поскорее миновать это место. У двери алхимической лаборатории он даже не остановился, лишь бросил на неё косой взгляд. Но у последней, обитой железом двери, он замер, не решаясь подойти ближе. Рядом с ней молча стоял надзиратель.

– А это что? – спросил Вайрэк, нарушив молчание.

Брок вздрогнул. Он бросил нервный взгляд на стража у двери, потом на Вайрэка.

– Это… для тех, у кого сильные способности, – прошипел он, и в его шёпоте звучал неподдельный ужас. – Для проклятых магов. Тех, чья проводимость больше чем у других.

Внезапно дверь приоткрылась… Вайрэк успел заглянуть внутрь… дети… сидящие перед серыми камнями… у одного из носа текла кровь…

Вайрэк отступил, и впервые за всё это время он увидел на лице Брока живую эмоцию. Это был не гнев и не безразличие. Это был чистый, животный страх.

«Этот человек… он боится, – понял Вайрэк. – Боится того, что за этой дверью».

Холод, который он почувствовал, шёл не от сырости коридора. Он шёл изнутри, от внезапного, леденящего понимания. Тренировочный зал, учебная комната, лаборатория… На мгновение ему показалось, что тихие звуки приюта – далёкий лязг посуды, скрип шагов – слились в один монотонный, металлический ритм, как стук молотов на огромной фабрике. И в этом гуле в голове прозвучала ясная, ледяная мысль:

«Они не воспитывают. Они отливают. Делают из сирот одинаковые, безликие детали для своей машины. И теперь я – один из них. Просто сырьё».

Смотритель, словно очнувшись, повёл Вайрэка обратно и очень быстро запер дверь ведущую в восточное крыло. Поднявшись наверх на второй этаж, они подошли к самой большой и обшарпанной двери, откуда доносился гул множества голосов. Он толкнул её, не входя внутрь, и кивнул в тёмный, шумный проём.

– Конец экскурсии, – бросил он без всякого выражения. – Добро пожаловать в коллектив.

Огромная, гулкая комната с высоким, теряющимся во мраке потолком была заставлена рядами грубых двухъярусных нар. Воздух был густым, спёртым, пропитанным едким запахом карболки, пота и сырой соломы. Гул сотен детских голосов, скрип рассохшегося дерева и шарканье ног по каменному полу сливались в единый, монотонный рёв живого, враждебного существа, и он был в нём свежим мясом.

Вайрэк уловил обрывки шёпота других детей. Они не обсуждали побои или еду. Они рассказывали историю о «Тихом Элиасе» – мальчике, который несколько лет назад жил в их спальне.

– Говорят, он мог заставить угли в очаге вспыхнуть, просто посмотрев на них, – со страхом и восхищением шептал рассказчик. – Он был сильным. Слишком сильным. Мальчик сделал паузу, оглядевшись. – Однажды ночью за ним пришли. Люди в серых плащах, не из нашей стражи. Сказали, забирают его на «особое обучение» в крыло за железной дверью. Больше его никто не видел.

– В «Око Света» забрали, – шёпотом добавил другой, и от этого названия по рядам прошла дрожь.

В тот миг, как он переступил порог, гул на мгновение стих, сменившись вязкой, наблюдающей тишиной. Десятки пар глаз – любопытных, насмешливых, враждебных – устремились на него, изучая, оценивая, взвешивая. Его простая, но чистая одежда, выданная в кабинете, его прямая аристократическая осанка, которую вбивали в него годами, – всё это было здесь клеймом, знаком чужака. Лёгкая добыча.

Он инстинктивно окинул взглядом комнату, пытаясь применить уроки отца – оценивать обстановку, искать слабые и сильные стороны. Иерархия здесь была грубой и очевидной, как боевой топор. Лучшие места, у высоких, зарешеченных окон, сквозь которые сочился свет, были заняты. В центре комнаты, на нижних нарах, развалилась группа ребят постарше – крепких, уверенных в себе мальчишек, чьи взгляды были тяжелыми и наглыми. Их лидером, очевидно, был долговязый подросток с крысиным лицом и злыми, бегающими глазками. Он не участвовал в общем шуме, а молча, с ленивой жестокостью, чистил ногти кончиком щепы, оторванной от чьей то нары. Остальные держались от него на почтительном расстоянии, то и дело бросая на него боязливые, заискивающие взгляды. Вайрэку не пришлось долго гадать, кто здесь главный. Испуганный шёпот, пронёсшийся по рядам, когда тот поднялся, лишь подтвердил его догадку. «Щуплый…» – так, видимо, звали вожака этой стаи.

Вайрэк прошёл вглубь комнаты, неся свой маленький узелок с вещами. Каждый шаг по липкому каменному полу казался вечностью. Он чувствовал на спине десятки взглядов, слышал приглушённые смешки и шёпот, похожий на змеиное шипение. Он нашёл свободное место – скрипучую нижнюю нару в самом тёмном и сыром углу, где пахло плесенью. Не успел он даже присесть, как перед ним выросла тень. Щуплый.

– Глядите-ка, очередной новенький, – прошипел он, и его приспешники, как по команде, окружили Вайрэка, отрезая ему путь к отступлению. – Аристократ, говорят. Что в узелке, а? Шёлковые платки? Отдавай добро.

Вайрэк инстинктивно прижал узелок к себе. Годы воспитания взяли своё. Он не мог просто отдать то, что принадлежало ему. Он поднял голову и посмотрел на Щуплого с холодным, аристократическим презрением, которое было для него таким же естественным, как дыхание.

– Не трогай, – произнёс он тихо, но в его голосе прозвучал металл власти, привыкшей повелевать.

Такой ответ, такой взгляд от новичка, был для Щуплого неслыханной дерзостью. Его крысиное лицо исказилось от ярости.

– Ах ты, падаль! – взревел он и бросился вперёд, пытаясь вырвать узелок силой.

Его движение было быстрым, но грубым и предсказуемым. Вайрэк, чьё тело отреагировало прежде, чем разум успел испугаться, сделал то, чему его учили сотни раз. Он шагнул в сторону, уходя от неуклюжего рывка, и одновременно, используя инерцию противника, нанёс короткий, жёсткий удар кулаком под дых Щуплому. Тот согнулся пополам, издав удивлённый хрип. Вайрэк не остановился. Он выставил вперёд обе руки и со всей силы толкнул его в плечи.

Щуплый отлетел назад, врезавшись в своих дружков. В комнате на мгновение воцарилась изумлённая тишина. Никто не ожидал такого отпора от «чистенького». Но тишина длилась недолго. На лице Щуплого ярость смешалась с чем-то другим – с первобытным, крысиным ужасом того, кто привык быть добычей и вдруг увидел в новичке угрозу. Этот мальчишка не боялся. А значит, он был опасен. Страх, мгновенно сменившийся слепым гневом, ударил в голову. Щуплый, побагровев от ярости и унижения, издал короткий, пронзительный свист.

И его дружки набросились.

На него навалились со всех сторон. Это была уже не драка, а избиение. Он пытался защищаться, инстинктивно выстраивая блок, как учил наставник. Но его уроки, рассчитанные на поединок чести один на один, были бесполезны здесь, против стаи, где не было ни правил, ни дистанции. Первый удар пришёлся в живот, выбив из лёгких воздух и заставив согнуться. Второй – по лицу, и во рту появился солёный, железный привкус. Он упал на колени, потом на холодный, липкий пол. Удары посыпались со всех сторон – по спине, по рёбрам, по голове.

Звуки стали глухими, как будто доносились из-под воды. Он слышал грубый, торжествующий смех, глухие стуки ударов по его телу и собственный сдавленный хрип. Он свернулся в комок, закрыв голову руками, и просто терпел. Его гордость, его навыки, его имя – всё это было растоптано грубыми деревянными клогами на этом полу. Он был никем.

Высоко наверху, на самой дальней верхней наре у окна, за всем этим молча наблюдал Ирвуд. Он видел, как вошёл новичок, как тот в одиночку дал отпор Щуплому, и на его губах мелькнула тень кривой усмешки. Видел, как толпа набросилась на одного, но не пошевелился, лишь смотрел, оценивая. Его светло-карие глаза были холодными и внимательными. Он не испытывал ни жалости, ни злорадства – только анализировал. Ирвуд прищурился. Этого мальчишку он уже видел. В ту ночь, в казармах. Тот самый наследник, которого вели к карете, пока его, Ирвуда, тащили к чёрному ходу. Судьба, видать, любит злые шутки. Там он был аристократом, теперь – просто ещё один кусок мяса для этой ямы. Сильный, но глупый. Такие здесь долго не живут.

Избиение прекратилось так же внезапно, как и началось. Банда, выместив свою злость, с хохотом удалилась, напоследок бросив ему, что для него мест нет и он будет спать под нарой, оставив Вайрэка лежать на полу. Вайрэк лежал, не в силах пошевелиться. Каждая часть его тела была одной сплошной, ноющей болью. Но боль была не главным. Главным было унижение. Наследник Дома Алари лежал в грязи, избитый бандой шакалов. Мир сузился до трещины на грязной деревянной половице в дюйме от его глаз. Он смотрел на неё, на её тёмный, неровный изгиб, и ничего не чувствовал. Звуки – удаляющийся смех, чей-то кашель в дальнем углу – доносились как будто из-под воды, глухо и неважно.

Но чем дольше он смотрел на эту уродливую, хаотичную линию, тем яснее понимал: он видит не просто изъян в дереве. Он видит излом в самом мироздании. Трещину между миром его отца – миром чести, правил и чистых ударов – и этим, новым миром, где побеждает грязная, животная сила. Трещина была не в полу. Она прошла прямо через его душу. И это осознание, рождённое из созерцания простого уродства, было острее любой боли от ударов.

Во рту был привкус крови и чего-то противного. Он медленно сглотнул. Наставник по фехтованию учил его держать дистанцию, читать язык тела противника, наносить точные, чистые удары. Никто из них не бил чисто. Они просто били. Толпой. Ногами. В этом не было ни искусства, ни чести. Только грязная, липкая, животная сила. И она победила.

Прозвенел колокол, объявляя закатный виток – время ужина. Его резкий, дребезжащий звук был похож на удар кнута. Скрипя нарами, дети начали подниматься и, толкаясь, потекли к выходу. Вайрэк заставил себя встать. Каждый мускул протестовал, каждая клеточка тела кричала от боли. Хромая и стараясь не касаться стен, он поплёлся со всеми в столовую.

Ему швырнули в руки глиняную миску с серой, безвкусной кашей, от которой пахло сыростью, и ломоть чёрствого хлеба. Он нашёл свободное место за самым дальним столом, у стены, и уже собирался начать есть, когда почувствовал, как изменилась атмосфера в зале. Шум и гомон стихли, сменившись напряжённым, выжидающим молчанием.

Он поднял голову. Над ним нависал Щуплый.

Тот был не один. Вся его банда, человек десять, медленно, демонстративно окружала его стол, их тела образовывали живую, глухую стену. Они не торопились. Они наслаждались моментом, их лица были искажены предвкушающими, жестокими ухмылками. Вайрэк даже не шелохнулся. Он просто ждал, глядя в свою миску.

Щуплый не стал его бить. Он молча протянул руку и забрал его ломоть хлеба, повертев его в грязных пальцах, а затем небрежно сунул себе в карман. После этого, с издевательской, медленной ухмылкой, он упёрся пальцем в край миски Вайрэка и опрокинул её. Серая, клейкая каша шлёпнулась на грязный пол.

– Не заработал, – бросил Щуплый.

На мгновение в столовой повисла абсолютная тишина. А затем зал взорвался смехом. Громким, жестоким, унизительным смехом сотен глоток. Это был звук стаи, утверждающей свой порядок и с восторгом наблюдающей за травлей новичка.

Вайрэк сидел, глядя на растекающуюся по полу кашу. Он видел грязное пятно на полу и чувствовал злость. Он поднял глаза и посмотрел на смеющееся лицо Щуплого.

«Я этого так не оставлю», – прозвучала в его голове его собственная, детская, упрямая мысль.

Внезапно шум зала стих, сменившись звенящей тишиной в ушах. Холод, до этого бывший снаружи, хлынул внутрь, замораживая кровь в жилах. И в этой ледяной пустоте родилась мысль. Более тёмная, более взрослая. Такая же, что родилась в карете. Теперь она звучала не как догадка, а как нерушимая клятва.

«Я запомню их лица. Запомню их смех. Они ответят за это. Все они».

Боли и страха не было. Только пустота и холод – ледяной, всепоглощающий. Пришло понимание: его навыки, его статус, его гордость – здесь всё это не стоило ровным счётом ничего. Это был третий и самый важный урок, который преподал ему приют. Здесь. Он. Был. Никем.

Не помня, как вернулся в спальню, Вайрэк просто сидел на пол около скрипучей нары, глядя в никуда, пока вокруг гудел чужой, безразличный мир. Машинально коснувшись груди, там, где должен был быть вышит герб его Дома – Благородный Олень, он впервые в жизни почувствовал себя пустым. Но там была лишь грубая, колючая ткань. Герба не было. Дома не было. Ничего не было. Он чувствовал себя не просто униженным или злым, а именно пустым, словно из него вынули всё, что делало его Вайрэком Алари, оставив лишь безликую, дрожащую оболочку.

Вечер опустился на приют не как покой, а как приговор. Тусклый свет из зарешеченных окон сменился почти полной темнотой, нарушаемой лишь редкими, коптящими факелами в коридоре. В общей спальне стоял гул – приглушённые разговоры, кашель, чей-то тихий плач. Но для Вайрэка все эти звуки были далёким, неразборчивым шумом. Он лежал на полу, в том самом углу, где его избили, и смотрел в темноту. Он не пытался занять свою нару. Он знал, что его там не ждут.

Тем временем наверху, на своей наре, Ирвуд тоже не спал. Часть его, та, что выживала в трущобах, холодно шептала: «Не лезь. Он – чужой. Слабак. Сам виноват». Но что-то другое, древнее и упрямое, скреблось внутри. Он видел не аристократа, а то, как стая шакалов снова собирается терзать одного, уже поверженного. В этом не было силы. В этом была только трусливая, грязная жадность. Это было неправильно.

Скрип нар заставил Вайрэка напрячься. Щуплый и его банда снова направлялись к нему. На этот раз их лица были лениво-жестокими. Унижения в столовой им показалось мало. Им нужно было закрепить урок.

Они подошли и окружили Вайрэка, как стая гиен, обступающая раненого зверя. Щуплый присел на корточки, его крысиное лицо оказалось прямо перед лицом Вайрэка.

– Ну что, аристократ? – прошипел он, и от него пахло кислой кашей и гнилыми зубами. – Усвоил, кто здесь главный?

Вайрэк молчал, глядя сквозь него.

«Хватит». – Понеслось в голове Ирвуда.

И в этот момент, когда Щуплый уже занёс руку для пощёчины, тишину прорезал резкий, одиночный стук.

Все головы дёрнулись в сторону.

Ирвуд, который до этого неподвижно сидел на своей верхней наре у окна, спрыгнул на пол. Звук его деревянных клогов, ударившихся о каменные плиты, прозвучал как удар молотка.

Гул в спальне не просто стих – он рухнул, словно подкошенный. Все разговоры, смешки и возня оборвались на полуслове. Десятки голов повернулись в сторону Ирвуда. Все замерли, наблюдая, и в образовавшейся звенящей пустоте его медленные, уверенные шаги по каменному полу казались оглушительно громкими. Он не суетился, не бежал. Медленным, уверенным шагом он пересёк комнату и подошёл к их группе.

Ирвуд не смотрел на Вайрэка. Он подошёл прямо к Щуплому и остановился, глядя ему прямо в глаза.

– Отойди от него, – сказал он. Голос его был тихим, но в нём не было ни страха, ни просьбы. Только холодный, не терпящий возражений приказ.

Щуплый на мгновение опешил, а затем его лицо исказилось от ярости.

– Ты что сказал, ублюдок? – прошипел он, вскакивая на ноги. – Ты, может, забыл, кто я такой?

Ирвуд не ответил. Он сделал шаг ближе и что-то тихо прошептал Щуплому на ухо, чего никто не мог расслышать. Одновременно с шёпотом он на мгновение приоткрыл ладонь. Вайрэк, всё ещё лежавший на полу, успел заметить лишь, как в тусклом свете блеснуло что-то маленькое и тёмное, но не смог разглядеть, что это было. Он увидел лишь, как изменилось лицо вожака: ярость сменилась недоумением, а затем – плохо скрываемым страхом.

Затем Ирвуд молча, демонстративно посмотрел в сторону коридора, где находилась каморка надзирателей, и слегка приоткрыл рот, словно собираясь закричать.

Этого было достаточно. Щуплый побледнел. Он слишком хорошо помнил, чем закончился его прошлый поход в каморку. Он понял, что этот тихий, чумазый мальчишка держит его на коротком поводке. Он мог не просто подставить его снова. Он мог его уничтожить.

Он бросил на Ирвуда взгляд, полный бессильной ненависти, грязно выругался и, сплюнув на пол, резким жестом приказал своей банде убираться. Они ушли, недоумённо переглядываясь и бросая на Ирвуда испуганные, почти суеверные взгляды.

В спальне снова воцарился гул, но теперь он был другим – возбуждённым, полным перешёптываний. Вайрэк лежал на полу, слыша лишь стук собственного сердца и удаляющийся смех других детей. Он не понимал, что произошло. Он видел, как его мучители, сильные, жестокие, отступили перед другим мальчишкой. Это ломало его картину мира ещё раз.

Шаги. Ирвуд подошёл и остановился над ним. Он не подал руки, не сказал ни слова утешения. Просто смотрел на него сверху вниз, его взгляд был холодным и изучающим.

Вайрэк медленно поднял на него голову. Боль от ушибов смешивалась с ледяной ненавистью к мучителям и полным, отчаянным непониманием происходящего.

И тут он узнал его.

Это был он. Тот самый мальчишка из казарм. Тот, с дикой, неприкаянной яростью в глазах. Тот, кого гвардеец назвал «отродьем убийцы». «Сын убийцы». Вайрэк помнил это клеймо, оно впечаталось в его память вместе с запахом крови и холодом камня. Но здесь, в этом сером аду, он двигался не как жертва, а как хозяин. Одним шёпотом он разогнал стаю шакалов, которые только что рвали Вайрэка на части.

«Он… он мне помог, – мысль была растерянной, почти испуганной. – Но… его отец… он же убил мою маму. Он должен быть плохим. Зачем?.. Это неправильно». В его взгляде не было ни капли сочувствия, только холодная, оценивающая власть. Благодарить его? Или ненавидеть ещё сильнее за это спасение, которое было пропитано запахом его собственной трагедии?

Из одной клетки, где правила были жестоки, но ясны, он попал в другую, ещё более страшную, потому что её правил он не знал совсем. А её хозяином, очевидно, был этот мальчишка.

Затем Ирвуд лениво кивнул на пустую нижнюю нару прямо под своей собственной. – Место свободно, – сказал он. – Пока что.

Глава 7. Закон Стаи

Слова Ирвуда – «Место свободно. Пока что» – прозвучали на удивление тихо, но гул, наполнявший огромное помещение, рухнул, словно подкошенный. Все разговоры, смешки и возня оборвались на полуслове. В наступившей оглушительной тишине десятки пар глаз, до этого с жадным любопытством следившие за унижением новичка, теперь уставились на Ирвуда, а затем, как по команде, переметнулись на неподвижную фигуру Вайрэка, лежавшую на полу.

Представление не закончилось. Оно просто перешло в новую, более интересную фазу.

Ирвуд не торопил, неподвижно стоя и засунув руки в карманы своей серой робы. Он ждал. Его лицо, освещённое неровным светом коптящих факелов из коридора, было непроницаемым. Тени плясали на скулах, делая его старше и опаснее. Ирвуд не предлагал милость, а делал ставку, и вся спальня, затаив дыхание, наблюдала за этой игрой.

Щуплый и его банда, уже отступившие к своим нарам, замерли, наблюдая за происходящим. Их взгляды метнулись к Ирвуду. Кто-то нахмурил брови, кто-то приоткрыл рот в немом вопросе. Несколько парней, стоявших ближе, невольно сделали полшага назад, подальше от него и от лежащего на полу тела. Никто не двигался. Любой шорох, любое неосторожное движение казалось теперь неуместным и опасным. Спальня замерла, превратившись в клубок напряжённых мышц.

«Давай, чистенький. Думай. Что, сдохнешь, но зато гордый?» – пронеслось в голове Ирвуда. Это был не вопрос, а констатация. Он видел, как напряглась спина аристократа, как сжались его кулаки. Мальчишка не был сломлен.

Пауза затягивалась, становясь почти невыносимой. В полной тишине стало слышно, как где-то в дальнем углу скрипнула рассохшаяся нара и как за окном ветер завывает в трубе. Наконец, Вайрэк пошевелился.

Подъём был медленным, мучительным. Каждое движение отдавалось болью, которую он не пытался скрыть, но и не выставлял напоказ. Он поднялся сначала на колени, потом, опираясь на стену, на ноги, не глядя на Ирвуда. Его взгляд, полный такой чистой, концентрированной ненависти, что она, казалось, стала осязаемой, был прикован к лицу Щуплого. Вожак банды не выдержал этого взгляда и инстинктивно отшатнулся, сделав шаг назад.

Ирвуд смотрел на это, и в его голове, работавшей быстро и холодно, как счётный механизм, шевельнулось почти научное любопытство. Аристократ не плакал. В его глазах не было ни страха, ни мольбы. Только ненависть – не горячая и глупая, как у Щуплого, а холодная и острая, как осколок стекла. Такая ненависть была хорошим, долговечным инструментом. «Сильный, – подумал он. – Не такой, как эти. Не плачет. Такой мне нужен».

Не говоря ни слова, Вайрэк нагнулся и подобрал с грязного пола свой узелок. Каждый мускул кричал от боли, но унижение жгло сильнее. Пересекая пустое пространство, он подошёл к наре Ирвуда, не поднимая глаз. Каждый его шаг был выверенным и жестким, словно он шёл на эшафот. Мальчик не просил о помощи – он сдавался на милость победителю, потому что другого выбора не было. Вайрэк молча опустился на пустую нижнюю койку, отвернувшись к стене.

Сделка была заключена.

По спальне пронёсся разочарованный, шипящий выдох – представление окончено. Гул медленно вернулся, но теперь он был другим – возбуждённым, полным перешёптываний.

Ирвуд, не меняя выражения лица, развернулся. Одним плавным, отточенным движением он подпрыгнул, ухватился за край верхней нары и, как обезьяна, легко закинул на неё своё тело. Раздался громкий, протестующий скрип старого дерева. Так он занял свой трон – место у самого окна, откуда было видно всю спальню.

Он лёг на спину, закинув руки за голову, и уставился в тёмный, теряющийся во мраке потолок. Ни радости, ни азарта он не чувствовал. Только смутное удовлетворение, как будто нашёл на свалке сломанный, но ценный механизм.

«Сломанный, – подумал он, прислушиваясь к сдавленному, болезненному дыханию с нижней нары. – Но крепкий. От такого будет толк».

Вайрэк молча, не двигаясь, лежал, отвернувшись к холодной, влажной стене. Каждый вдох отдавался тупой болью в рёбрах. Он слышал, как над ним, на верхней наре, ровно и спокойно дышит Ирвуд. «Спас. Зачем?» Он не понимал. Мысли путались, в них не было ни гордости, ни благодарности, только стыд. Горячий, липкий стыд. Он проиграл. Его «фехтование» было бесполезно. Его имя было бесполезно. А дикарь, сын убийцы, одним шёпотом разогнал стаю. Он не понимал, что произошло. Боль, унижение и холодный, мокрый камень, в который он упирался лбом, слились в одно. Больше он не мог думать. Он просто провалился в тяжёлый, болезненный сон без сновидений.

Резкий, дребезжащий звон колокола ударил по ушам, как удар кнута, безжалостно вырывая спальню из объятий серого, тревожного сна. Ирвуд проснулся мгновенно, как зверёк, почуявший опасность. Его тело отреагировало раньше, чем разум: он уже сидел на своей верхней наре, свесив ноги, пока остальные дети ещё барахтались в остатках дрёмы, издавая недовольные стоны.

Спальня взорвалась хаосом. Грубые крики надзирателей из коридора – «Подъём, отродья! Живо!» – подхлестнули общую суматоху. Дети, толкаясь и ругаясь, посыпались с нар, создавая давку в узких проходах. Воздух мгновенно загустел, наполнившись острым запахом сотен спящих тел и затхлым духом влажных, никогда до конца не просыхающих тюфяков.

Ирвуд, не торопясь, окинул взглядом свою новую территорию. Щуплый и его банда сидели в своем углу, стараясь не встречаться с ним взглядом, но Ирвуд чувствовал их внимание – тяжелое, полное затаённой злобы. Власть Щуплого в спальне ещё держалась, но что-то надломилось. Теперь, проходя мимо его угла, дети опускали глаза не только из страха, но и из выжидающего любопытства. А вокруг нары Ирвуда образовалось пустое пространство. Невидимая черта, за которую никто не решался заступить, обходя её по широкой дуге. Хрупкое перемирие, установленное прошлой ночью, держалось на страхе и напряжении, тугое, как натянутая тетива. Затем его взгляд скользнул вниз.

Вайрэк сидел на нижней наре, прислонившись спиной к холодной каменной стене. Он не спал. Его глаза были открыты и смотрели в пустоту, а под ними залегли тёмные, почти фиолетовые тени. Лицо было бледным, с проступившими на скуле и щеке синяками, но держался он по-прежнему прямо, не сгибаясь под тяжестью усталости и боли.

Колокол прозвонил снова, короче и настойчичивее, подгоняя всех к умывальникам. Ирвуд спрыгнул на пол, его деревянные клоги громко стукнули по камню. Он двинулся в общем потоке, лавируя в толпе с привычной, отточенной годами ловкостью.

Умывальники, несколько выщербленных каменных чаш, стояли в ряд у стены. Над каждой из них из простой свинцовой трубы тонкой струйкой текла холодная вода. Здесь царил свой закон. Дети, толкаясь и отпихивая друг друга, пытались пробиться к воде, чтобы хотя бы сполоснуть лицо. Ирвуд, используя локти и плечи, без труда занял себе место, быстро умылся и так же быстро вынырнул из давки.

Вайрэк подошёл к этому бурлящему котлу человеческих тел с выражением брезгливого отвращения на лице. Он замер на краю, не зная, как подступиться к этому хаосу. В его мире умывание было тихим, уединённым ритуалом с тёплой водой и чистым полотенцем. Здесь же это была драка за глоток ледяной воды.

Ирвуд наблюдал за ним со стороны, и в его душе шевельнулось что-то похожее на презрение. «Неженка», – подумал он.

Столовая встретила их тем же рёвом сотен голодных глоток и привычным, тошнотворным запахом той же серой каши. Они получили свои миски и заняли то же место, что и вчера. Щуплый и его банда сидели за соседним столом, но демонстративно отвернулись, делая вид, что их не существует.

Ирвуд ел быстро, механически, не чувствуя вкуса. Это было топливо, необходимое, чтобы пережить ещё один день. Доев свою порцию, он поднял глаза на Вайрэка. Тот сидел, глядя в свою миску с таким отвращением, будто там копошились черви. Взяв ложку, мальчик зачерпнул немного серой, клейкой массы, поднёс ко рту и замер. Его губы скривились, и он с трудом подавил рвотный позыв.

Ирвуд нахмурился. Проблема. «Слабак, – с досадой подумал он. – Не будет есть – станет ещё слабее. Зачем он мне тогда? Бесполезный».

После столовой их, как стадо овец, погнали в учебную комнату. Комната была такой же серой и безликой, как и всё в этом месте: ряды грубых, исцарапанных скамей, голые стены и единственное высокое окно, через которое сочился безрадостный дневной свет. Воздух пах пылью, грифелем и скукой.

Их определили в одну группу. Ирвуд завалился на заднюю скамью, положив ноги на стол, и приготовился к привычной пытке. Наставник Силас, тощий старик с жидкими волосами и вечно недовольным выражением лица, начал урок грамоты. Он монотонно бубнил правила, выводя на доске корявые руны. Для Ирвуда это был просто шум. Руны на доске были для него не более чем бессмысленными закорючками, а монотонный голос наставника убаюкивал, вызывая лишь раздражение и скуку.

Но рядом с ним происходило преображение.

Как только наставник начал задавать вопросы, Вайрэк изменился. Его сгорбленная спина выпрямилась, плечи расправились. Он поднял руку, и когда наставник, удивлённо моргнув, позволил ему ответить, его голос прозвучал в унылой тишине учебной комнаты чисто и уверенно. Вайрэк не просто отвечал – он объяснял, цитировал правила, приводил примеры.

Наставник, который до этого смотрел на детей как на стадо тупых баранов, подался вперёд. В его тусклых глазах вспыхнул огонёк профессионального азарта. Он нашёл самородок. Он начал гонять Вайрэка по всей программе, и тот отвечал на всё – легко, без запинки, с той аристократической уверенностью, которая была у него в крови. Другие дети смотрели на него со смесью зависти и ненависти.

Ирвуд наблюдал за этим с нарастающим удивлением, смешанным с долей зависти. Он впервые видел Вайрэка в его стихии. Здесь, в мире рун и правил, тот был не жертвой, а королём.

«А голова-то у него варит, – пронеслось в голове Ирвуда. – Да. Такой мне нужен». Он начал понимать, в чём истинная сила аристократа. Не в мышцах, не в умении драться в грязи. А в этом. В знании. В способности думать и говорить так, чтобы тебя слушали. Его презрение к «неженке» сменялось холодным расчётом, стремительно меняя оценку нового «актива».

После душной учебной комнаты их выгнали в тренировочный зал – грязное большое помещение, с неровным каменным полом. Тренер, отставной солдат с рубленым лицом и пустыми глазами, с лязгом вывалил на пол кучу деревянных тренировочных мечей.

– Разобрать! – прорычал он. – Сегодня учимся колоть.

Ирвуд схватил первый попавшийся дрын. Он умел драться, но его драка – это камень в руке, удар ногой, укус. Фехтование было для него чуждой, глупой забавой.

Но Вайрэк, взяв в руки деревянный меч, снова преобразился. Он встал в идеальную стойку, которую Ирвуд видел на картинках в книгах. Его движения были не просто быстрыми – они были элегантными, почти танцевальными. На фоне грубых, неуклюжих выпадов других детей, которые просто махали палками, это выглядело как танец хищной птицы среди стаи ворон.

Тренер поставил его в спарринг с одним из приспешников Щуплого. Тот, ухмыляясь, бросился вперёд, целясь Вайрэку в голову. Вайрэк не отступил. Он сделал лёгкое, почти неуловимое движение в сторону, и меч противника со свистом рассёк воздух. А в следующую секунду Вайрэк нанёс короткий, точный тычок, который угодил верзиле точно в солнечное сплетение. Тот согнулся пополам, хватая ртом воздух.

На лице тренера-солдата застыла привычная презрительная ухмылка, но Ирвуд, умевший читать людей, заметил то, что было скрыто от других – тень неохотного уважения в его пустых глазах. Он видел результат.

«И руки на месте. Не просто книжный червь, – подумал он. Но тут же в его голове прозвучала холодная, уличная оценка. – Красиво. Но бесполезно. Слишком много лишних движений. В настоящей драке его бы уже пырнули».

Ирвуд смотрел на этот танец, и в его голове складывался простой, хищный расчёт. Аристократ был породистым клинком – острым и смертоносным. Но таким клинком режут шёлк, а не глотки в подворотнях. Он сломается при первом же ударе о камень. Чтобы этот клинок стал полезным, его нужно перековать. В нож. Грубый, надёжный нож, который не боится грязи.

Обед был таким же испытанием, как и завтрак. Тот же густой, тошнотворный запах, тот же рёв сотен голодных глоток. Ирвуд и Вайрэк сидели за своим столом, который теперь все остальные дети обходили стороной, словно зачумлённое место.

Вайрэк, наученный горьким опытом, не стал брезгливо ковыряться в еде. Он ел. Медленно, с трудом проталкивая в себя безвкусную кашу, но ел. Ирвуд наблюдал за этим с одобрительным холодком. Аристократ учился. Быстро.

Представление началось, когда они почти закончили.

Щуплый поднялся из-за своего стола. Он был не один. Вся его банда, как стая шакалов, поднялась вместе с ним. Не торопясь, медленно и демонстративно, они подошли к их столу. Шум в столовой начал стихать, сменяясь напряжённым, выжидающим гулом. Все взгляды были прикованы к ним. Это был вызов.

Щуплый остановился напротив их стола и посмотрел прямо в глаза Ирвуду, игнорируя Вайрэка.

«Ну, посмотрим, – подумал Ирвуд, не отрывая ложку от миски. – Вечно я за него заступаться не буду. Посмотрим, чего он стоит. Сломается или нет».

Не говоря ни слова, Щуплый протянул руку и забрал миску Вайрэка. Он не опрокинул её. Он просто поставил её перед собой и начал есть, продолжая смотреть на Ирвуда с наглой, вызывающей ухмылкой.

Вся столовая замерла. Это была проверка. Все ждали, что сделает Ирвуд, новый, непонятный хищник, нарушивший их порядок. Начнётся ли драка между двумя «королями»?

Ирвуд не пошевелился. Он медленно доел свою кашу, поставил ложку в пустую миску и только потом поднял голову. Его взгляд был холодным и пустым.

– Он – мой, – сказал он тихо, но его голос прорезал тишину, как нож. – Его еда – моя еда. Ты забираешь еду у меня.

Это была не угроза, а констатация факта. И эта холодная, собственническая логика напугала всех гораздо больше, чем любое прямое столкновение. Щуплый замер с ложкой на полпути ко рту. Он был готов к драке, к крикам, к чему угодно, но не к этому. Он посмотрел в холодные, ничего не выражающие глаза Ирвуда и понял, что перед ним не просто мальчишка. Перед ним была дикая, первобытная логика, которая играла по своим, неизвестным ему правилам выживания, а не приютской стаи.

Секунду он колебался, на его крысином лице смешались злость и страх.

– Да чтоб тебя безумие в карцере сожрало, понял? – прошипел он так тихо, что расслышать мог только Ирвуд, и, с грохотом поставив миску на место, пихнул своих приспешников и пошёл прочь.

Ирвуд проводил его взглядом, а затем повернулся к ошеломлённому Вайрэку.

– Я тебе не нянька, – произнёс он так же тихо и ровно. – В следующий раз защищайся сам.

После обеда их снова загнали в душный зал. На этот раз был урок истории. Наставник Силас, всё тот же старик с бесцветным голосом, начал свой монотонный рассказ.

– …как вы помните, после Катаклизма наступила эпоха Войн Теней. Жестокие короли, опьянённые внезапно обретённой магической силой, превратились в магов-тиранов и разрывали континент на части, пока не явился Альтерий. Он не был королём, но он был воином и стратегом. Плечом к плечу с пятью величайшими воинами-магами той эпохи – Алари, Лаурелием, Мирэлосом, Тарнэсом и Рокланом – он огнём и мечом объединил разрозненные племена и основал наше славное королевство Альтэрия. И чтобы подобный хаос никогда не повторился, Король Альтерий I учредил Королевский Совет, а своим верным соратникам даровал земли и титулы, основав первые Великие Дома, названные в их честь: Дом Алари, Дом Лавурелий, Дом Мирэлос, Дом Тарнэс и, конечно, Дом Роклан, который позже пал…

Вайрэк слушал вполуха. Эти сухие факты он знал с пелёнок, они были вписаны в гобелены на стенах его дома, но версия отца, полная гордости и славы его предка, была куда интереснее. Он бросил косой взгляд на Ирвуда. Тот снова развалился на скамье, откровенно скучая, и ковырял ногтем трещину в дереве.

Но когда Силас, закончив с официальной историей, перешёл к народным легендам, всё изменилось.

– …но даже в самые тёмные времена Войн Теней, когда безумные маги-тираны уничтожали целые королевства, рождались легенды о надежде, – тусклые глаза старика вдруг затеплились, а его голос неожиданно обрёл глубину и теплоту, уводя детей из мира сухих фактов в мир трепетных легенд. – Самая известная из них – легенда о Небесном Копье. В легендах пишут, что когда тиран по имени Моргрилан Пожиратель Душ почти покорил все центральные земли, а его магия обращала в прах целые армии, появился безымянный герой. С копьём даровавшее силу небес… – старик на мгновение замолчал, словно вспоминая что-то тяжёлое. – Чем закончилась битва, вы знаете. Тиран был повержен. Но после победы и герой, и копьё исчезли без следа, став просто красивой сказкой. Но кто знает, может, оно всё ещё спит где-то, ожидая своего часа…

Вайрэк почувствовал, как Ирвуд рядом с ним подался вперёд. Мальчик сидел на самом краю скамьи, его спина была прямой, а глаза, до этого скучающие и пустые, теперь горели жадным, почти лихорадочным огнём. Он не просто слушал – он впитывал каждое слово, его губы беззвучно повторяли за наставником.

Вайрэк смотрел на него с изумлением. В этом мальчишке, с его грязными руками и хищным взглядом, вдруг проступило что-то совершенно иное. Детское. Восторженное. Он слушал эти сказки не как аристократы, для которых это лишь часть культурного наследия, а как голодный, верящий в чудо ребёнок.

«Он слушает сказки… – мысль была растерянной. – Совсем как маленький. А я думал… он просто дикий».

Эта мысль, неожиданная и странная, впервые пробила трещину в стене его презрения.

Вечером, после уроков, надзиратель с грохотом распахнул дверь спальни.

– Уборка! – прорычал он. – Чтобы пол блестел, отродья!

Это был сигнал для Щуплого. Он и его банда, как по команде, окружили Вайрэка. Ему в руки сунули сразу несколько грязных тряпок и тяжёлое деревянное ведро.

– Ты у нас чистенький, аристократ, – прошипел Щуплый, ухмыляясь. – Вот и покажи, как умеешь работать. Будешь мыть за всех.

Они толкали его, издевательски кланялись, бросали под ноги мусор. Вайрэк стиснул зубы, его руки до боли сжимали края ведра. Его взгляд метнулся к верхней наре, где сидел Ирвуд. Тот смотрел прямо на него, но в его глазах не было ни помощи, ни сочувствия. Он лишь едва заметно пожал плечами, словно говоря: «Это твоя битва».

Унижение достигло предела, когда один из приспешников Щуплого «случайно» споткнулся и с хохотом опрокинул на Вайрэка ведро с грязной, ледяной водой.

Ледяная вода обожгла кожу, заставив его судорожно выдохнуть. Он стоял, дрожа, под издевательский хохот, и в какой-то момент всё исчезло: холод, боль, унижение. Внутри образовалась звенящая пустота, и сквозь неё пробилась, тихая, ледяная мысль, прозвучав в голове с оглушительной ясностью: «Хватит. Они – грязь. Они заслуживают только боли. Я покажу им».

Вайрэк не закричал. Он просто выпрямился. В его глазах больше не было ни страха, ни унижения. Только холодный, звенящий лёд. Он поднял с пола швабру.

Щуплый захохотал.

– Что, аристократ, решил всё-таки поработать? Этой палкой собрался пол драить?

Но это была не просто палка. В руках Вайрэка она стала продолжением его ярости. Весь мир сузился до одного инстинкта, отточенного сотнями часов тренировок. Он не танцевал. Он атаковал. Первый же выпад был не изящным, а коротким и жестоким – конец швабры с сухим треском врезался в колено одного из нападавших, и тот взвыл, падая. Второй, попытавшийся схватить его, получил резкий удар в живот, от которого согнулся пополам, хватая ртом воздух. Это был не балет. Это была быстрая, эффективная расправа. Щуплый, опешив от такой звериной ярости, бросился на него, но Вайрэк, развернувшись на пятках, встретил его мощным ударом конца швабры в челюсть. Раздался глухой хруст, и главарь банды рухнул на каменный пол.

За несколько секунд вся банда была раскидана по полу, стеная от боли и удивления.

Шум от драки и стоны поверженных приспешников Щуплого привлекли внимание. Дверь спальни с грохотом распахнулась, и на пороге, словно воплощение серого, безжалостного порядка этого места, возник Главный Смотритель. За его спиной маячили два надзирателя с ивовыми прутьями в руках. Гул в спальне мгновенно стих, сменившись вязкой, испуганной тишиной. Дети, ещё секунду назад с азартом наблюдавшие за побоищем, теперь вжались в свои нары, боясь дышать.

Ирвуд, не сходя со своей верхней нары, молча наблюдал за разворачивающейся сценой. Он видел, как Щуплый, корчась на полу и держась за челюсть, мгновенно оценил ситуацию. Его лицо, ещё секунду назад искажённое от боли и ярости, преобразилось в маску страдальческой невинности. Слёзы брызнули из его глаз, и он, указывая на Вайрэка дрожащим пальцем, завыл, обращаясь не к Смотрителю, а ко всей замершей спальне:

– Он… он на нас напал! – завывал Щуплый.– Мы просто хотели сказать ему, как тут всё устроено, а он… аристократ… не захотел слушать! Напал просто так!

Ирвуд смотрел на это представление без всяких эмоций. Он видел, как холодный, бесцветный взгляд Главного Смотрителя даже не скользнул по другим детям, валявшимся на полу, а был прикован к Вайрэку, к его прямой спине, к его гордо вскинутому подбородку. В глубине этих блёклых глаз Ирвуд увидел то, что понял бы любой уличный зверёк: это не расследование, а охота. Система нашла свою жертву.

«А аристократ кусается, – подумал Ирвуд, наблюдая за разъярённым Смотрителем. – Не просто скулит, а кусается. Да. Такой мне пригодится». Он с хищным любопытством ждал, что будет дальше.

Сильные, безразличные руки надзирателей скрутили Вайрэка, больно выворачивая суставы. Шок от драки сменился паникой и жгучим чувством несправедливости.

– Это неправда! – закричал он, пытаясь вырваться. Его голос, привыкший повелевать, сорвался. – Они напали первыми! Они заставляли меня…

Но его никто не слушал. Его слова тонули в гулкой тишине спальни, отражаясь от каменных стен. Он впервые в жизни столкнулся с тем, что его слово, слово наследника Дома Алари, не значит ничего. Главный Смотритель подошёл вплотную, и его тень накрыла Вайрэка. Он молча, с головы до ног, оглядел его: растрёпанные волосы, горящие вызовом глаза, прямая, несломленная спина. Лицо Смотрителя оставалось почти каменным, но в его блёклых глазах что-то сдвинулось. Пустота в них сменилась тяжёлым, маслянистым блеском. Уголок его рта едва заметно дёрнулся вверх, искажая бесстрастную маску в подобие улыбки. Он нашёл то, что искал. Повод.

– За неподчинение и насилие, – произнёс он медленно, смакуя каждое слово, – в карцер. На исправление.

Его тащили по коридору. Перед глазами мелькали враждебные, любопытные, злорадные лица других детей, которые теперь не боялись показывать свои чувства. Он видел, как Ирвуд смотрит на него со своей нары с абсолютно непроницаемым выражением, словно наблюдая за ходом интересного эксперимента. Мальчика бросили в тёмную, сырую каморку, пахнущую плесенью и отчаянием сотен таких же, как он, сломленных детей. Дверь захлопнулась, погружая его в абсолютную темноту.

Последним, что он услышал, был оглушительный, финальный лязг тяжёлого железного засова, который отрезал его от мира.

Глава 8. Безмолвный крик

Лязг засова всё ещё звенел в ушах, когда темнота перестала быть просто отсутствием света. Она навалилась, плотная и давящая, забивая уши и лёгкие. Вайрэк лежал на холодном каменном полу, куда его швырнули, и не двигался. Воздух здесь был мёртвым, тяжёлым от запаха сырого, плачущего камня и въевшегося в стены запаха сотен прошедших через это место несчастий.

Он не знал, спал или просто лежал в забытьи, когда внезапный скрежет засова заставил его вздрогнуть. Дверь с визгом отворилась, впуская в каморку прямоугольник тусклого света и силуэт надзирателя с ведром. Вайрэк не успел даже приподняться, как ледяная вода ударила в него, словно твёрдый предмет, выбивая дух и вырывая из оцепенения. Он судорожно закашлялся, пытаясь вдохнуть, но лёгкие свело от мороза. Надзиратель не засмеялся. Он молча смотрел на скрюченное тело, затем, не меняя выражения лица, выпрямился. Работа была сделана – важная, хоть и грязная.

Дверь с лязгом захлопнулась, и снова наступила темнота, теперь ещё более холодная и мокрая. Теперь он был один. Лежа на животе в расползающейся луже, Вайрэк чувствовал, как каждый вдох отзывается тупой болью в рёбрах. Память вернула всё: не только хаотичные, злые удары детей, но и последние, профессионально-жестокие удары ивовых прутьев надзирателей, которые его скрутили. Собрав остатки воли, он заставил себя перевернуться на спину – и спину тут же обожгло ледяным холодом камня. Лёжа на каменном полу, он почувствовал, как неровности впиваются в ушибленное тело. Холод проникал сквозь тонкую робу, впивался в кожу, пробирался к самым костям. Дрожь сотрясла его тело – неконтролируемая, изматывающая, выбивая последние остатки тепла. Он свернулся в комок, пытаясь согреться, но это было бесполезно. Холод был внутри, поселившись в его крови.

Вайрэк лежал, стиснув зубы так, что заныли челюсти. Горячая волна подкатила к горлу, и в темноте перед его глазами разворачивался уродливый парад предателей. Щуплый. Его ухмыляющаяся, крысиная рожа, торжествующая в момент унижения. Надзиратели с их пустыми глазами, в которых не было ни злости, ни сочувствия – лишь тупое исполнение приказа. Леди Илара. Её лицо, такое печальное и прекрасное, с дрожащими в глазах слезами. Ложь. Каждое доброе слово, каждое мягкое прикосновение теперь обжигало память, как яд. Она была самым искусным оружием Крэйна, и он, дурак, позволил ей вонзить его себе прямо в сердце. Главный Смотритель. Его блёклое, бесцветное лицо, его сухой, шелестящий голос, цитирующий устав. Он не просто наказывал – он наслаждался, упиваясь возможностью растоптать наследника Великого Дома, прикрываясь безликим щитом закона. И, наконец, лицо лорда Крэйна – холодное, каменное, лживое. Лицо паука, терпеливо сплетшего эту паутину. Ярость была единственным, что у него осталось. Она давала силы. Она согревала.

«Я выберусь, — стучало в висках. – Я найду способ. И вы все заплатите. За то, что сделали это со мной. С наследником Алари. Клянусь честью моего Дома, вы заплатите».

Но витки тянулись, как вечность. Он слышал, как где-то наверху, в другом мире, скрипела дверь, как раздавались далёкие, глухие шаги. Потом всё стихло. Остался только звук его собственного сдавленного дыхания да мерная, сводящая с ума капель воды, падавшей откуда-то с потолка. Она вбивалась в мозг, превращая время в вязкую, бесконечную пытку.

Ярость уходила, вымываемая холодом, и в образовавшейся пустоте его подстерегли воспоминания. Он вспомнил тепло камина в библиотеке, мягкость ковра под ногами, запах роз в саду после дождя. Вспомнил, как мать гладила его по волосам, и её рука пахла лавандой. Эти воспоминания были не утешением, а пыткой. Они были из другой, навсегда потерянной жизни.

Холод усиливался. Мышцы свело судорогой, губы онемели и перестали слушаться. Он попытался сосчитать удары собственного сердца, чтобы не сойти с ума, но оно билось так медленно и глухо, что он то и дело сбивался со счёта.

Внезапно все звуки – его собственное сбитое дыхание, гул крови в ушах – исчезли. Его оглушила абсолютная, неестественная тишина, вакуум, в котором не было ничего, кроме холода. Одновременно с этим по его коже пробежал ледяной, колючий озноб. И в этой мёртвой пустоте, лишённой даже ярости, мысли, до этого хаотичные и горячие, выстроились в стройный, безжалостный ряд.

«Я здесь один. Они победили. Все меня предали. Отец мёртв. Мать мертва. Лорд Крэйн бросил меня. Илара обманула. Даже этот дикарь, Ирвуд, просто смотрел, как меня уводят. Никто не придёт. Никто не поможет».

Вайрэк затряс головой, пытаясь отогнать эти мысли, но они возвращались, становясь всё громче и настойчивее, сплетаясь с его собственным отчаянием в единый, удушающий хор. Борьба была недолгой. Отчаяние, достигнув своего пика, внезапно уступило место извращённой, ледяной ясности. Дрожь в его теле прекратилась. Боль ушла. Он почувствовал, как холод перестаёт быть мучителем и становится… успокаивающим, словно тёмная, тихая вода, зовущая к себе.

«Честь Дома Алари требует не страдать. Она требует прекратить унижение. Они победили. Я проиграл. Продолжать борьбу – значит позволять им и дальше наслаждаться моими мучениями. Это слабость. Единственный достойный выход – забрать у них эту победу. Принять поражение и сохранить остатки достоинства в молчании. Уснуть…»

Он закрыл глаза, признавая свою правоту. Бороться было бессмысленно. Тело больше не дрожало. Оно просто застывало. И в этой ледяной тишине мысль об сне, о забвении, показалась ему тёплой и желанной.

Жизнь в приюте вернулась в свою колею. Для Ирвуда ничего не изменилось. Он просыпался от того же резкого звона колокола, ел ту же серую кашу, сидел на тех же скучных уроках. Щуплый и его банда обходили его стороной, бросая злобные, но бессильные взгляды. Иерархия, нарушенная на один вечер, снова застыла, но теперь в ней появилась новая, невидимая трещина.

Ирвуд игнорировал их. Он делал то, что делал всегда – наблюдал, оценивал, выживал. Но в этот привычный, выверенный порядок мыслей начало впиваться что-то инородное. Оно было похоже на занозу – мелкую, почти незаметную, но от этого не менее назойливую. Куда бы он ни шёл, его взгляд невольно возвращался к неприметной, обитой железом двери в дальнем конце коридора – двери, ведущей в подвалы. Во время шумного обеда он вдруг замолкал, пытаясь сквозь гомон сотен голосов уловить хоть какой-то звук оттуда. Но из-за двери доносилась лишь глухая, мёртвая тишина.

«Пусть посидит, – подумал он, отгоняя непрошеные мысли. – Может, поумнеет. А то слишком гордый».

Он пытался убедить себя, что это правильно. Что это часть обучения. Аристократ должен научиться выживать сам. Но прошли целые сутки, а дверь так и не открылась. Тишина из-за неё становилась всё более плотной, гнетущей. Она была страшнее любых криков.

На второй день Ирвуд заметил, как два надзирателя спускались в подвал с полными вёдрами, а возвращались уже с пустыми. Он не слышал криков. Ничего. Эта обыденность, эта рутинная жестокость пугала его больше, чем любая драка.

«Убьют, – пронеслось в его голове во время урока истории, когда он смотрел на пустующее место рядом. – Еды не носят. Только воду. Он сдохнет. А мёртвый… бесполезен. Вся работа насмарку».

Расчёт был простым и холодным. Вайрэк был ценен. Его знания, его умение драться, его имя – всё это можно было использовать. Мёртвый аристократ был бесполезен. Но лезть в подвалы, рисковать всем ради того, кто ещё вчера был для него лишь объектом презрения? Это было ещё глупее.

Ирвуд сжал кулаки. Его бесила хрупкость Вайрэка, его аристократическая слабость. Бесило, что он сам вообще в это ввязался. Но дело было не в Вайрэке и не в собственной ошибке. Хуже всего было то, что скреблось внутри. Чувство, которому он не знал имени. Это была не жалость. Жалость – для слабых. Это было что-то другое. Древнее. Упрямое. Раздражающее чувство ответственности за того, кого ты назвал своим. Даже если ты назвал его так в мыслях.

Он резко отвернулся к стене, до боли сжав зубы. Эта несвойственная ему слабость, это иррациональное, нелогичное желание вмешаться – всё это было ему отвратительно. Выживает сильнейший. Таков закон. Аристократ оказался слаб. Значит, его место – в той яме. Но… он не был слаб. Не до конца. Он был глуп, наивен, но в нём была сталь. Ирвуд это видел. И эта сталь, заточенная правильно, могла стать хорошим клинком. Его клинком.

На третью ночь он лежал на своей наре, глядя в темноту… «Прах Древних…» – беззвучно выругался он, резко садясь на наре… Решение, принятое против воли… было окончательным. Придётся лезть.

Холод, голод и темнота смешивались в один бесконечный кошмар. Проваливаясь в тревожное забытьё, Вайрэк начал различать, как ему казалось, шёпот за дверью. Померещился запах хлеба. Он с трудом открыл глаза и увидел, как на пол упал тёмный кусочек. Надежда обожгла его, но тени в углу метнулись быстрее. Крысы. Он снова закрыл глаза. Галлюцинация. Даже его бред издевался над ним. Эта последняя насмешка сломила его окончательно.

Утро началось со скрежета засова. Дверь отворилась, впуская в камеру тусклый свет факела и два грузных силуэта. Вайрэк не пытался встать, просто ждал. Без слов, без эмоций, один из надзирателей подошёл и с будничной небрежностью опрокинул на него ведро. Ледяная вода ударила, как тысяча игл, вырывая из лёгких остатки воздуха и заставляя тело выгнуться в немой судороге.

«Вот так, – с тупым, безрадостным удовлетворением подумал надзиратель, глядя на скрюченное тело. – Проще надо быть. Сразу бы понял».

Он закричал, но крик утонул в гортанном, лишённом всякого веселья смехе. Дверь захлопнулась. Лязг засова. Темнота.

Вайрэк остался лежать в расползающейся луже, и холод начал свою методичную, неторопливую работу. Он просачивался сквозь грубую ткань робы, ледяными пальцами касался кожи, пробирался в мышцы, заставляя их сжиматься в болезненные узлы. Дрожь сотрясала его тело, выматывая, выбивая последние силы. Зубы стучали в бешеном, неконтролируемом ритме, и этот звук в гулкой тишине казался чужим, механическим. Попытка свернуться в комок, прижать колени к груди, провалилась – мышцы, сведённые судорогой, не слушались. Запах плесени и сырого камня смешался с острым, животным запахом его собственного страха.

В его голове не было борьбы. Только простая, ужасная, детская уверенность. «Мне так холодно… – подумал он, чувствуя, как зубы отбивают мелкую, сухую дробь. – Я просто усну здесь, на этом камне… и больше не проснусь. Мама всегда говорила, что нельзя спать на холоде. Но мамы больше нет. И папы нет. Никто даже не придёт меня искать».

Эта мысль, смешанная с последней, отчаянной искрой ярости, стала спусковым крючком. Он больше не мог терпеть. Он больше не хотел терпеть. Он вскинул голову и, глядя в непроглядную, живую тьму, закричал. Это был не крик боли или страха, которые от него ждали. Это был рёв чистой, концентрированной ненависти, вырвавшийся из самой глубины его растоптанной души.

– Умрите! – закричал он. – Чтоб вы все умерли!

И в этот миг что-то порвалось. Не в нём. В самом мире.

Это был не звук и не свет. Это было ощущение. Воздух в камере натянулся, как струна, и зазвенел на невыносимо высокой ноте, которую он не услышал, а почувствовал зубами. Давление на барабанные перепонки стало невыносимым, а в нос ударил резкий, стерильный запах озона, как после удара молнии. Капли, падавшие с потолка, застыли в воздухе, превратившись в крошечные, тускло поблёскивающие в его сознании кристаллы. И в тот миг, как мир вокруг него начал умирать от холода, дрожь в его теле мгновенно прекратилась, и по венам разлился странный, неестественный жар. Воздух стал твёрдым, хрустальным, он давил на барабанные перепонки изнутри. Камеру наполнил резкий, стеклянный треск, который он не услышал, а почувствовал всем телом, словно лопнула невидимая струна мироздания.

Вся вода в карцере взорвалась инеем. Лужа на полу с сухим треском превратилась в ледяное, покрытое узорами зеркало. Влага на стенах стала белым, бархатным налётом, а капли, застывшие в воздухе, с сухим треском разбивались о каменный пол. Всё вокруг побелело, словно сама Смерть коснулась этих стен своим ледяным дыханием.

Вайрэк не видел этого. В момент выброса тьма в его глазах стала абсолютной, и он провалился в неё, как в бездонный, тихий колодец. Он лежал без сознания в центре ледяного круга, вымороженного на каменном полу. От его неподвижного тела в тонкой, серой робе начал подниматься едва заметный, призрачный пар, словно внутри, в самом сердце ледяного ада, тлел неугасимый уголёк. А лёд вокруг начал подтаивать, образуя тонкую, почти невидимую кромку воды.

Пытка продолжалась. Дни и ночи слились в один бесконечный, серый кошмар, состоящий из холода, темноты и боли. Вайрэк почти сломался. Он больше не чувствовал ни ярости, ни отчаяния. Только тупую, ноющую пустоту.

Именно в этой пустоте он услышал тихий скрип задвижки на окошке в двери. Он не пошевелился, решив, что это очередная галлюцинация, порождённая голодом и холодом. Но затем в темноте раздался настойчивый, требовательный шёпот.

– Эй. Аристократ.

Вайрэк с трудом открыл глаза. В маленьком зарешеченном квадрате он увидел знакомый силуэт. Ирвуд. Сквозь решётку в камеру просунулся маленький, тёмный кусочек хлеба, а за ним ещё один. Они упали на каменный пол с тихим, почти неразличимым стуком.

Вайрэк смотрел на тёмные кусочки на полу. Желудок свело голодным спазмом, но он не двигался, глядя на решётку, за которой скрылся Ирвуд.