Читать онлайн Сквозь времена. Том 1 бесплатно

Предисловие

Эта книга – попытка собрать воедино осколки памяти, рассыпанные временем. Она рождалась из обрывков детских впечатлений, семейных преданий и тихих разговоров за чаем, что когда-то звучали в стенах старого дома. Однако читателю следует помнить: перед ним не автобиография, а художественное переосмысление прошлого, где реальность переплетается с вымыслом, а историческая правда уступает место поэзии воспоминаний.

Многие события здесь – плод авторского воображения, призванный передать дух эпохи, её быт, тревоги и надежды. Детское сознание, словно калейдоскоп, дробит факты на яркие узоры, где грани между случившимся и желаемым стираются. Имена героев изменены, некоторые образы – собирательны, а отдельные персонажи существуют лишь как метафоры, воплощая не столько конкретных людей, сколько саму ткань времени: его противоречия, утраты и неочевидную красоту.

Семья, о которой идёт речь, – не точная копия рода, а скорее мозаика, сложенная из разных судеб. Автор не претендует на документальность, но стремится показать, как личная история отражается в зеркале истории общей. Здесь важны не даты и факты, а то, как ветер эпох треплет занавески в детской, как отголоски войн и реформ вплетаются в разговоры за столом, как мечты одного поколения становятся грузом или наследием для другого.

Пусть эта книга будет воспринята не как хроника, а как попытка диалога с ушедшим временем – диалога, где правда памяти дополняется вымыслом, а реальные лица растворяются в полутонах, чтобы дать место чему-то большему, чем факты: пониманию, сочувствию, любви к тем, кто, возможно, никогда не существовал, но чьи судьбы стали частью нас самих.

Автор

Пролог. Персеиды

Теплый августовский вечер окутал дом, словно мягкое одеяло. Мы втроем устроились в спальне Дочки на втором этаже, где окно во всю стену открывало вид на небо, уже начинавшее усеиваться первыми звездами. Три поколения: моя Мама, я – наблюдательница и рассказчица всего, что происходит, и Дочка, которой всего пару дней назад мальчик сделал предложение, и ей уже не спится от эйфории и предсвадебных волнений.

Мы ждали Персеиды – тот самый звездопад, что каждое лето заставляет замирать сердца.

«Представляешь, если звёзд сегодня будет так много, что мы сможем загадать несколько желаний?» – шептала Дочка, склонившись к стеклу. Я улыбнулась и прикоснулась к её плечу: «Главное, чтобы желания исполнились не сегодня ночью, а потом, когда мы будем готовы их встретить».

Но вселенная, кажется, решила подкинуть нам и земные сюрпризы. За окном хлопнула дверь машины, сигнализация пискнула, и Мама, забыв про свои семьдесят, сорвалась с кресла, помчалась на первый этаж. «Пашка, не пущу!» – донёсся её звонкий голос со ступеней.

Ее голос раскатился по лестнице, а мы с Катей переглянулись и рассмеялись.

Через секунду снизу донесся стук холодильника – знакомый звук, сопровождающий нашу семью десятилетиями. Я закрыла глаза и увидела ту же картинку: Папа, небольшого роста, с седой щетиной, ловко петляет вокруг мамы, которая преграждает путь к кухне, как страж древних врат.

– Да я щей достать! Ты ж только сегодня варила! – его смех долетел до нас, а мама ворчала:

– Ты из ресторана! Подарок на юбилей – десять тысяч отдала! Торт бы хоть там поел, а не щи дома!

Папа всегда был душой любой компании: его смех мог разрядить любую обстановку, а добрые шутки поднимали настроение гостям. Но существовал неписаный закон: есть можно только за домашним столом или в лесу, собирая траву и ягоды. Нельзя у кого-то взять хлеба, ни крошки с чужого стола, ни чая у соседей. Всю жизнь мама пыталась понять и изменить этот обычай, но папа, несмотря на весёлость, не менялся и за пределами дома не ел, даже в гостях у меня с братом.

На небе вспыхивали серебристые росчерки, а снизу доносились смех и звон кастрюль.

Мама сдалась, как всегда, и налила Папе щей в его любимую миску с цветочками.

Мы спустились в гостиную, где он, довольный, уплетал щи под мамины ворчания:

– Хоть бы переоделся, неряха!

Три поколения женщин уселись на диван, а папа, поймав взгляд Кати, подмигнул:

– Не бойся, внучка. На твоей свадьбе торт съем – ради тебя.

И когда первая звезда сорвалась вниз, мы замерли в сокровенной надежде, что зимняя свадьба и все будущие вечера будут такими же тёплыми и полными любви.

А я потянулась за телефон и решила рассказать историю своей семьи, но надо определиться с чего начать…

Глава 1. Анька

Анька прижалась спиной к холодным сеням, затаив дыхание. Из-за двери доносился мамин голос, резкий, как удар косы по камню:

– Где ты, дармоедка? Опять крапивы принесу!

Она сжала кулаки, чувствуя, как под ногтями застревает труха от старых досок. Сегодня нельзя. Сегодня Сашка уезжал в город, и если встать у обочины, когда его телега будет проезжать мимо совхоза, можно крикнуть: «Счастливого пути!» – будто случайно.

Сашка. Высокий, в белой рубахе, всегда застёгнутой на все пуговицы. Даже когда он называл её «неучёной» – это звучало так изысканно, будто стихи из школьного учебника, который она сожгла в печке. Когда-то его бабке принадлежала вся деревня, ещё от Шереметьевых шли их родовые корни – но кто такие Шереметьевы и что за прародители, Анька не ведала. Его бабка, говорят, чай пила на крыльце из фарфоровой чашки, а их теперь бывший дом, с колоннами и окнами до пола, стоял на горке, как белый лебедь среди луж и покосившихся изб.

Анька выскользнула через пролом в заборе, краем глаза заметив, как мать машет пучком крапивы у сарая. Бежала, спотыкаясь о корни, мимо коровника, где с семи лет доила чужих бурёнок, мимо школы, в которую перестала ходить после того, как Петька Рыжий высмеял её платье, сшитое из маминой юбки.

В их роду грубая сила была в почёте: мужчины бивали всех женщин, и Нюрке не нравились эти мальчишки с разбитыми кулаками и в грязных рубахах. Как она не любила эту работу и этот тёмный дом!

«Учёность не прокормит», – бурчал папка, опрокидывая третью стопку, и старшая сестра, добавляла: «Лучше мужика ищи, пока лицо не обветшало».

На обочине, под раскидистой ивой, Анька поправила платок и вытерла ладони о подол. Вдалеке показалась телега Сашки. Сердце забилось так, что стало трудно дышать. Она шагнула на дорогу, подняв руку, будто ловила ветер.

Колеса скрипнули, телега остановилась, дед Филимон недовольно покачал головой, не нравилась ему эта Анька и семья ее была почти юродивая.

– Ты чего тут, Анна? – Сашка смотрел поверх её головы, будто за деревней уже видел городские огни.

Её сердце ухнуло. Она хотела сказать что-то смелое: о высоких окнах, о мягком кресле на крыльце, о чае в зеркальных чашках, как у его матери… Но вместо слов вырвалось:

– Проводить хотела… – голос сорвался в шепот.

– Мило. – Он улыбнулся уголком губ, как взрослый ребёнку, показавшему фокус. – Не замерзни тут.

Телега дернулась с места, брызнув грязью на её стоптанные ботинки. Анька стояла, пока лошадь не скрылась за поворотом, и вдруг поняла: он сказал – Анна. Он звал её «неученая» и относился скорее пренебрежительно, но вежливо, – а вежливость в их краю считалась почти лаской, и потому Анька считала эту снисходительность симпатией.

Возвращаясь, она свернула к Сашкиному дому. Высокие окна, как обещанные врата в другую жизнь, отражали закат. За стеклом мелькнула тень – может, его мать несла к столу тот самый фарфоровый сервиз. Анька прикрыла глаза, представив, как садится на крыльцо с чашкой в руках, но в ушах звенел мамин крик:

– Ага, нашлась!

Крапива жгла спину сквозь рваную кофту, но боль была привычной.

– Мечтаешь, как барыней станешь? – старшая сестра, фыркнула. – Ты ж даже читать толком не умеешь.

Ночью, когда дом затихал, Анька прокралась в сарай. В луче фонаря, пробивавшемся сквозь щели, она разглядывала обложку старого учебника, найденного в сундуке. «История рода Шереметевых». На какой-то странице, под слоем пыли, упоминалась Сашкина прабабка, но Анька не разбиралась в этих родовых деревьях.

Утром, пока мать хлопотала у печи, Анька вырвала из книги страницу с гербом – двуглавым орлом, впивающимся когтями в свиток. Сложила вчетверо, спрятала под подкладку фуфайки. Пусть Сестра смеётся. Пусть крапива жжётся. Где-то там, за поворотом, были города, где даже девчонки из совхоза могли стать кем-то больше, чем тенью у обочины.

А пока – надо было доить коров. Идти по мокрой траве. Дышать парным молоком. И ждать.

Глава 2. Ковалевы. Варвара Васильевна

Мелкий осенний дождь лениво барабанил по стеклам, когда Сашка проснулся от привычного, протяжного отклика пастуха. Этот звук, низкий и хриплый, был неотъемлемой частью деревенского утра, возвещая о начале нового дня. Из большой комнаты уже доносились приглушенные шаги матери – Варвара Васильевна, как всегда, была на ногах задолго до света, выгоняя коров на пастбище.

Туман, словно седая пряжа, ещё цеплялся за верхушки елей, когда Варвара Васильевна вытолкнула стадо за калитку. Сашка, притворяясь спящим, слушал голоса – мать, как всегда, говорила с пастухом ровно столько, сколько требовал порядок, ни секундой дольше.

«Здорово, Степан. Ноги не ноют? Вчера ж грязь по колено была». Голос её, властный и чёткий, разрезал утреннюю тишину, будто нож масло.

Пастух замер, снимая шапку – жест, сохранившийся с тех пор, когда усадьба на горе ещё дышала жизнью, а не пустыми глазницами окон.

«Слава Богу, Васильевна. Кости старые, да дождик-то тёплый – не ломит».

Он знал: её вопросы о здоровье – не пустая учтивость. Варвара Васильевна, как та самая немка-гувернантка из её детства, проверяла не только скот, но и людей – звенья одной цепи, скрепляющей хозяйство.

– Сено в овине сыровато. Не кашляют? – она кивнула на коров.

Щелчок кнута у ног передней бурёнки прозвучал отчетливо, будто точка в предложении:

«Пока ровно жуют. А к вечеру, гляди, солнышко подсушит».

Она уже повернулась к дому, но бросила через плечо:

– Смотри, сам не застудись. В котелке щи остались – зайди, коли к полдню не вернёшься.

Степан усмехнулся в седую бороду.

Варвара считала должным разговаривать со всеми пастухами, не чуралась их общества, потому что была доброй и воспитанной женщиной, которая умела ценить труд простых людей и уважала каждого, независимо от его положения. Воспитание, заложенное еще гувернанткой, было основой ее поведения с людьми. Деревня шепталась, что Варвара Васильевна – «не от мира сего»: барыней себя мнит, хоть и в лаптях ходит.

Но он-то помнил, как в голодный сорок третий она выменяла последнее серебро с иконы на муку для всей деревни.

– Ваша забота – нам подмога. Небось, Сашку-то в армию собираете? – вырвалось у него невпопад.

Она обернулась так резко, что сорока с криком слетела с рябины. В её глазах – тех самых, серых, как дым над Ходынским полем, – мелькнуло что-то острое, древнее, шереметьевское:

– Своих ворон считай, Степаныч.

Калитка захлопнулась, будто захлопнула рот на замок. Пастух долго смотрел на следы её калош – ровные, как строчки в её старых тетрадях.

«Не баба – крепость», – подумал он, трохая стадо к реке.

А Варвара Васильевна, стоя у печи, машинально гладила пожелтевшую фотографию: Иван в лётной форме улыбался с неё, как тогда, в июне сорок первого.

Отца Сашки не стало в войну – страшное, тяжелое слово, которое навсегда поселилось в их доме. Но мать, Варвара Васильевна, держала хозяйство крепко, поистине железной рукой. И даже наняла за "три копейки и картошку" помощника – хромого деда Филимона, который хоть и был стар, но обладал неожиданной силой и сноровкой. Под ее чутким надзором все в доме было в достатке: и хлеб, и молоко, и даже сахар, который в послевоенные годы был на вес золота. Варвара Васильевна была не просто хозяйкой – она была стержнем, вокруг которого вращалась вся их жизнь, оберегая своих двоих детей: старшую дочь Вальку, уже совсем взрослую, и Сашку.

Варвара Васильевна не любила эту деревню. Каждое утро, глядя на тусклое небо Заречья, она ощущала щемящую тоску по прошлому, по другой, утраченной жизни. Ее мать, Елизавета Николаевна, была потомком самих Шереметьевых. После революции родители Варвары уехали сюда, в имение, пытаясь спастись от лихолетья. Но их родовое гнездо – тот самый дом на горе, с величественными колоннами, что теперь стоял полуразрушенный и обезображенный, – был отобран, они поселились в дровнице, полуразрушенное строение, но главное была крыша. Теперь вокруг старого дома все было перекопано в поисках закопанных драгоценностей, над чем Варвара всегда лишь грустно посмеивалась. Знала она: ничего там не найдут. Все, что имело ценность, было не в земле.

Ее отец, Василий, был человеком другой закалки, но с недюжинной хваткой. Несмотря на дворянское происхождение жены, он сумел приспособиться к новой власти и даже стал руководить конезаводом, подняв его из руин. Именно он обеспечил дочери образование, отправив ее в город.

Варвара Васильевна вспоминала столицу, ее шумные улицы, библиотеки, театры. Сразу после учебы она встретила Ивана, своего будущего мужа. Молодые специалисты, полные энтузиазма, они вместе строили аэропорт на Ходынском поле, мечтали о покорении неба. Там, в городе, родились их дети – Валька и Сашка. Жизнь казалась безоблачной, полной перспектив. Но тут пришла война.

Иван ушел на фронт в первые же дни, отец Василий погиб под Смоленском в 1941-м. Варвара, собрав детей, уехала к матери в эту самую деревню Заречье, спасаясь от наступающих врагов. Мать Варвары Елизавета была волевой женщиной, обладающей невероятной внутренней силой. Даже немцы, пришедшие в сорок первом, обошли их избу стороной, словно чуя незримую крепость духа. Поселился лишь один офицер, который, к удивлению, берег чистоту и быт дома, не позволяя своим солдатам бесчинствовать. Но война не пощадила их семью: ни отец, ни муж с фронта так и не вернулись.

Сашка откинул тяжелую, вышитую занавеску, отделявшую его уголок от остальной избы. Несмотря на хмурое, безрадостное небо и отсутствие солнечных лучей, большая комната оставалась удивительно светлой. Окна, по деревенским меркам, были огромными, почти городскими, с широкими, крепкими рамами, что было невидалью для этих мест.

– Вставай, засоня! – Варвара, в переднике, украшенном вышивкой, поставила на стол глиняный горшок с парным молоком. – Все коровы уже на пастбище, а ты ещё дрыхнешь!

Сашка демонстративно потянулся, спустил ноги с кровати.

– Мам, я же почти взрослый, можно без этих няньканий? – в его голосе звучала нарочитая серьёзность.

Варвара улыбнулась, покачивая головой:

– Взрослый говоришь? А молоко пить будешь как маленький.

От окна донёсся тихий смешок. Елизавета, примостившись на кровати, наблюдала за этой сценой. Её глаза, хоть и подёрнутые пеленой, всё ещё хранили тепло.

– Ох, Сашок, – проговорила она негромко, – таким же важным приехал твой отец, когда ему восемнадцать стукнуло. Жениться решил, приехал свататься.

Сашка насупился, но не смог сдержать улыбку. Варвара разливала чай, добавляя в чашку сына малиновое варенье.

– Ешь, герой. И не строй из себя взрослого, пока не поел как следует.

Он взял ложку, но продолжал важничать:

– Мам, я серьёзно. Может, мне в город податься? Образование получить?

Варвара замерла, потом медленно села напротив:

– Об этом и говорить не смей. Сперва помоги мне с хозяйством, а там видно будет.

В сердце Варвары поселилась тихая тревога – сын вырос, и скоро армия разлучит их, но гордость за его взросление смешивалась с горечью неизбежного расставания.

Сашка вздохнул, но в его взгляде мелькнуло облегчение. Он знал: мать права. А ещё знал, что за её строгостью скрывается забота.

– Ладно, мам. Только ты не хворай, – буркнул он, отводя глаза.

Елизавета тихо покачала головой, улыбаясь этим вечным разговорам. В избе пахло теплом, печёным хлебом и детством, которое, как ни старайся, не перерасти.

Глава 3. Ковалевы. Письмо

Солнце уже поднялось высоко, заливая светом просторную избу. Сашка, стоя у окна, рассеянно следил за кружением пылинок в воздухе. Мысли его были далеко – там, где небо встречалось с горизонтом, где парили птицы, где он видел себя за штурвалом самолёта.

– Сынок, – голос матери вывел его из задумчивости, – сенные вороха проверить надо. Да и в хлеву прибраться не мешало бы.

Варвара, не поднимая глаз, продолжала чистить крынки. Сашка знал: она всё понимает, видит его тоску по большому миру, но долг перед семьёй, как единственного сына, не позволял ему уехать.

– Мам, – начал он осторожно, – может, в город съездить? Книжек достать, по учёбе?

Варвара замерла, но лишь на миг.

– Езжай, коли надобность есть. Только недолго.

Сашка кивнул, но мысли его уже были в другом месте. Он представлял, как будет учиться на лётчика, как покорит небо. Армия казалась ему не наказанием, а путём к мечте.

– Мам, – тихо произнёс он, – я ведь не для того, чтоб от вас убежать. Для будущего стараюсь.

Варвара подняла глаза, и Сашка увидел в них и тревогу, и гордость.

– Знаю, сынок. Только сердце ноет.

Он подошёл к матери, обнял её – неловко, по-взрослому.

– Ничего, мам. Я вернусь. Я ненадолго.

В этот момент скрипнула дверь. Елизавета, опираясь на клюку, вышла в сени.

– О чём шепчетесь? – голос её, хоть и слабый, сохранил прежнюю властность.

Сашка улыбнулся. Он знал: бабушка поддержит его мечту, пусть и не скажет об этом вслух. Ведь в их роду всегда ценили стремление к большему.

– Да так, о делах, – ответил он, чувствуя, как внутри растёт уверенность. – О будущем.

Изба наполнилась привычными хлопотами. Варвара, вытирая руки о передник, повернулась к сыну:

– Сашок, надо бы проверить погреб. Картошка, чтоб в зиму не промерзла. Да и в стенах щели – неладно это. Может, Сеньку позовём на подмогу?

Сашка, подпирая подбородок ладонью, рассеянно кивнул:

– Мам, я сам справлюсь. Не впервой.

В этот миг скрипнула калитка. Почтальон, раскрасневшийся от первого осеннего морозца, переступил порог:

– Здравия желаю! Письмо для Варвары Васильевны!

Елизавета, приподнявшись на кровати, строго спросила:

– Здравствуй, Алексей. А как там Петенька, здоров ли?

Почтальон расплылся в улыбке:

– Благодарствуйте за заботу, Елизавета Андреевна! Мальчишка растёт не по дням, а по часам.

Варвара распечатала конверт. Пока она читала, Сашка заметил, как дрогнули её пальцы.

«Дорогие мои! – гласило письмо. – Шлю вам свой поклон из Москвы. Как ваше здоровье? Как поживает бабушка Лиза? Передавайте ей поклон и скажите, что я всё помню, её уроки этикета.

Жизнь в столице кипит, но порой так тоскливо без вас. Работа на аэродроме занимает всё время, но я не жалуюсь – это мой выбор. С жильём пока сложно, но скоро обещают комнату.

Мамочка, как там наш Филимон? Не обижаете ли его? Он такой добрый человек.

Сашеньке привет! Пусть не унывает – скоро и его время придёт. Пусть готовится к армии, это верный путь.

Очень скучаю по нашей избе, по запаху печного дыма. Мечтаю приехать на праздники.

Обнимаю вас всех. Ваша Валя Ковалева»

Варвара сложила письмо, задумчиво поглаживая бумагу:

– Надо бы гостинцы собрать. Завтра, Сашок, съездишь в город за книгами и к Валентине заедешь!

Сашка встрепенулся:

– С радостью, мам! Хоть воздухом городским подышу.

Елизавета, следя за ним взглядом, произнесла:

– Смотри там, не шалопай. И сестру береги.

– Не извольте беспокоиться, – улыбнулся Сашка. – Завтра с утра и тронусь.

Варвара, провожая его взглядом, тихо сказала:

– Только не задерживайся.

В избе стало тихо. Только за окном ветер играл с сухими листьями, словно перебирая струны невидимой арфы. Сашка знал: завтрашний день принесёт новые надежды, а пока нужно доделать дела. Но мысль о поездке в город согревала его душу, как тёплое молоко в морозное утро.

Варвара медленно перечитала письмо, её голос дрожал:

– Вот, матушка, гляди, как Валюшка пишет… Просит передать тебе поклон.

Елизавета, не отрывая тёплой руки от ладони дочери, тихо произнесла:

– Какая же ты у меня умница, Варварушка. Как подняла детей, как выстояла!

Варвара опустила голову, смахивая непрошеную слезу. Перед глазами проносились годы: вот Валя делает первые шаги, вот идёт в школу, вот уезжает в город. Сколько ночей она проплакала тогда, но знала – держать дочь в деревне – значит загубить её судьбу.

Она вспомнила другое письмо, как проснулась ночью, и в свете луны написала письмо другу Ивана, отдавая ему самое дорогое:

«Многоуважаемый Пётр Михайлович!

Позвольте обратиться к Вам с нижайшей просьбой от лица нашей семьи. Как Вы знаете, судьба распорядилась так, что мой супруг Иван Петрович не вернулся с фронта, оставив меня с двумя детьми на руках.

Моя старшая дочь Валентина, которой исполнилось 15 лет, проявляет незаурядный талант и стремление к развитию. Она окончила семь классов с отличием и теперь находится в поиске своего пути.

Вспоминая те славные дни, когда мы вместе с Иваном Петровичем начинали строительство аэродрома на Ходынском поле под Вашим чутким руководством, я осмеливаюсь просить Вас о покровительстве. Не могли бы Вы рассмотреть возможность принять Валентину на начальную должность в аэропорту с перспективой дальнейшего обучения?

Буду бесконечно признательна за любую помощь. Уверена, что талант и трудолюбие моей дочери не останутся незамеченными.

С глубоким уважением и надеждой на Ваше участие,

Варвара Васильевна Ковалева»

– Помнишь, маменька, – прошептала она, – как я тебя слушала, как ты учила… «Каждый человек – звено цепи, но нельзя держать тех, кому суждено лететь выше».

Елизавета улыбнулась, словно прочитав её мысли:

– Верно, доченька. Сашенька твой – он ведь тоже не для деревни рождён. Пусти его с Богом.

Варвара вздохнула, глядя в окно, где небо сливалось с горизонтом. Дом действительно пустел, но она знала – так должно быть. Дети должны лететь туда, куда зовёт их душа. Даже если материнское сердце от этого разрывается.

– Скоро и Сашка улетит, – прошептала она, – но мы с тобой, маменька, дождёмся их. Обязательно дождёмся.

В избе стало тихо. Только тиканье старых часов да дыхание двух женщин, связанных не только кровью, но и пониманием того, что счастье детей важнее материнского одиночества.

Глава 4. Лаврентьевы

Деревня Заречье, будто старый графский перстень, затерянный меж холмов, хранила память о веках. С 1760 года стояла она на крутояре, глядя в небо островерхими крышами. Пятьдесят дворов, триста душ – и все как на ладони: река Свияга, узкая да бойкая, делила село надвое. На левом берегу, подальше от графской усадьбы, сохранившей свое белоснежное величие, селились приказчики да вольные крестьяне – избы крепкие, под железом, яблоневые сады до самой околицы. А на правом, в низине, где весной вода подолгу стояла, ютились потомки крепостных. Там и изба Лаврентьевых чернела у ручья, будто коряга, выброшенная половодьем.

Серафим Лаврентьев, хозяин дома, слыл в округе дивом: трактора КД-35, что другие на слом гнали, он с полпинка заводил. «У него в жилах солярка вместо крови», – перешёптывались мужики у конторы. Руки, знавшие каждую шестерёнку на ощупь, не спасали от зелёного змия. После очередной попойки председатель колхоза, Степан Игнатьевич, лишь махнул рукой: «Спится кобыле в дыму – пущай горит». Но сев озимых не ждал – до него неделя, а техника едва дышала, хрипя ржавыми легкими.

На рассвете, когда туман еще цеплялся за подолы огородов, председатель шагал к Лаврентьеву. Дом Серафима почти врос в землю: сгнившие срубы, забитые тряпьем окна, крыша, просевшая под грузом мха. «Ремонтник… – усмехнулся про себя Степан Игнатьевич, стуча в заскорузлую раму. – Свою избу как свинарник содержит, а моторы ладит – загляденье».

Из сеней высунулась Дарья, жена Серафимова, худая, как жердь. За ней маячили дочери – Глашка, шестнадцати лет, да Анька, четырнадцати. Обе босые, в засаленных фартуках.

– Спит ещё… – буркнула баба, даже не спросив, зачем пришёл.

Председатель вздохнул, вспомнив, как впервые увидев Дарью, он невольно залюбовался. Невысокая, ладная, с чёрными, как крыло ворона, волосами, собранными в тугой пучок, и карими глазами, что огнём горели. Смешливая была – как засмеётся, так весь дом ходуном ходит. Но характер —хуже некуда: стервозная да жадная, как лиса. Помнил, как три года назад уговаривал её девчонок в школу отдать: «Читать-писать – не лишнее!». Дарья тогда лишь фыркнула: «Моя мамка грамоты не знала – девятерых вырастила».

А дочки её… Анька – вся в мать. Коса до пояса, щёки румяные, как яблоки антоновские. «Знатная девка будет», – поговаривали бабы на завалинке. А Глашка – в отца пошла: угловатая, нескладная, словно жердь. Но Дарья знала: главное —жениха побогаче найти. И пусть все знают – она своего не упустит.

Серафим явился на порог, запах перегара разит за сажень.

– Здорово, – буркнул, щурясь на свет, и вдруг, очнувшись, рявкнул через плечо: – Глашк! Самовар гони, гостя уважим!

Но едва услышал про СК-3 с убитым мотором – будто подменили.

– Щас, пару гаек подтяну… – забормотал, на ходу засучивая рукава.

Председатель, глядя, как мужик засобирался к железным потрохам трактора, вдруг поймал себя на мысли: «Вот она, Русь… И пьяница, и гений. И дом – в хлам, и двигатель – как часы. И дочки его… – он взглянул на Аньку, копошащуюся в грязи у забора, – вырастут такими же Дарьями, выйдут за таких же Серафимов. Круг замкнулся».

К полудню СК-3 тарахтел, будто новенький. Иван, вытирая руки о промасленную робу, хрипло бросил:

– Запчасти… рессоры на КД-35 треснули. Да гайки М12 штук пять…

– Ладно, – кивнул председатель. – Только к севу…

Степан Игнатьевич пошел в контору. Шёл обратно через реку, глядя, как на левом берегу комбайны уже грузили зерно, а на правом бабы, согнутые в три погибели, копали картошку.

«И не разорвать этот круг, – думал он. – Ни царям, ни комиссарам. Река всё так же делит. Только вместо барской усадьбы – контора колхозная…»

А в избе Лаврентьевых Глашка, швырнув в печь охапку хвороста, спросила у матери:

– Чего председатель-то приходил?

– Не бабьего ума дело! – отрезала Дарья, выковыривая ножом гниль из картофелин. – Квашню меси, аль рёбра выпрямлять помочь?

И девчонка, привычно вздохнув, полезла за мукой.

Дарья, перебирая в руках картошку с гнильцой, кряхтела да вздыхала. «Глашке уж шестнадцать минуло – пора… – мозговала она, выковыривая ножом глазки клубней. – Как мать-то моя говаривала: девка на выданье – лишний рот. Вон у Федосьиных трёх дочек за год замуж повыдовали – теперича и корову им зять привёл, и муки мешок…»

Она глянула на Аньку, что у печи золу скребла: «Эту раньше ярового не сбыть… Хоть бы до Кузьмы-Демьяна…»

Вспомнила, как сама в шестнадцать за Серафима шла – отец два ведра самогона сродникам жениховым отдал. «И то ладно – не бил по пьяни сначала… А как родила – стал…»

Мысли её путались, как нитки в неубранной избе:

– Глашке-то жених пущай из зажиточных… С левобережных. Там хоть хата не развалюха, картохи на зиму хватит… – Она вдруг зло сплюнула. – А то как моя мамка: «Харитона бери, у них кобыла есть!» А кобыла-то хромая…

Руки сами месили тесто, а в голове вертелось:

– Как выдашь – и харч на одного меньше. Да зять на покос помочь придёт, на ремонт… Ишь у Степанихи зятья каждый месяц дров привозят. А мои… – Она глянула на забитое тряпьем окно, за которым Серафим с утра уже бухал. – Мои-то добра не наживут…

Вдруг вскочила, будто ужаленная:

«А ну как сбрюхатеет, как я тогда…» – пальцы сами сложились в крестное знамение. – «Офимке наговор закажу, от мужиков…»

Анька, уронив совок, захныкала. Дарья рявкнула:

– Сопли распустила? Вот выдадим за Пахома-дурня – он те враз ум вправит!

Мысль о вдовьем сыне с коровой вдруг согрела: «Пущай там хлев метёт… Всё ж лучше, чем тут обуза…»

Она вышла во двор, глядя, как Глашка воду тащит. Спина у девки уже горбатая, как у старухи.

– Эй, лоботряска! – крикнула Дарья. – Завтра к Офимье пойдёшь, травы ей насушить. Скажешь, чтоб наговор дала… на женихов.

Девчонка потупилась, но мать уже не слушала. В голове стучало:

– Свадьбу справить до Покрова. Гостей – чтоб не больше трёх семей. А то Серафим всю выпивку споит…

Ветер донёс крики с левого берега – там, где трактора гудели. Дарья плюнула в сторону реки:

– Ишь, грамотеи… Бабы ихние в город сбегают, а мои хоть работящие…

Вечером, залезая на печь, она толкнула локтем Ивана:

– Слышь, за Глашку Фрол из Медведевки сватался. У них овцы три…

– Ага… – буркнул тот, не просыпаясь.

Дарья долго ворочалась, прикидывая:

– Овцы – шерсть. Тулупы шить можно… Али нет, лучше Семёна из Кузьмино – у них мельница…

Глава 5. 1949 взгляд назад

В тот год, когда отгремела Великая Победа, воздух ещё был наполнен привкусом пороха и слез, но сквозь него уже пробивалось хрупкое, почти немыслимое счастье. Молодой Сашка чувствовал эту двойственность острее других. Мир рукоплескал подвигу, а внутри страны, куда ни глянь, зияли черные дыры разрухи. Война не только оставила за собой сожженные города и поля, но и породила невидимые раны в душах миллионов, в том числе и в душе Сашки.

Одиннадцать миллионов солдат, шагали по пыльным дорогам, но куда идти, что делать? Казалось, армия, словно переполненный ковчег, не могла больше вместить своих героев. Казармы ломились, а страна, едва дышавшая после кровопролития, не могла их прокормить.

И вот, в 1946 году, словно гром среди ясного неба, прозвучало неожиданное решение: Сталин отменил призыв в армию на целых три года. Вместо винтовок молодым парням вручили лопаты. "Стройки коммунизма!" – звучало с трибун, но Сашка видел перед собой не грандиозные планы, а дымящиеся руины заводов, заросшие каналы и осиротевшие колхозы. Солдатские шинели сменились на грубые робы, а вместо стрельбищ – бесконечные, унизительные очереди за хлебом.

Тот год принес ещё одно испытание – засуху. Она добила и без того ослабленную экономику, высушила поля, превратила надежды в пыль. Сашка видел, как в магазинах зияли пустые полки, а в деревнях люди месили лепешки из лебеды, горькие на вкус, но спасавшие от смерти. Врачи ставили страшный диагноз – «алиментарная дистрофия», просто говоря, истощение от голода – почти миллиону человек. На улицах падали в обмороки, а в школах, Сашка слышал, учителя тайком подкармливали учеников картофельными очистками, чтобы хоть как-то поддержать их силы.

Пока простые люди боролись за каждый кусок хлеба, в армии, ещё не до конца расформированной, царил культ военачальников. Маршал Жуков, герой Сталинграда и Берлина, был идолом, его фотографии носили в нагрудных карманах. "Жуков – наша совесть", – шептались офицеры. Сашка и сам гордился такими командирами. Но Кремль, казалось, боялся их славы. В том же 1946 году Жукова внезапно отправили командовать Уральским военным округом. "Повышение", говорили вслух, но все понимали, что это ссылка. Сталин не терпел конкурентов, даже таких, что носили на груди столько звёзд.

К 1948 году армию урезали до 2,8 миллионов. Восемь миллионов разом уволили, словно ненужные шестеренки. Прошедшие ад войны, оказались на гражданке, часто без всего, что имели, с парой поношенных вещмешков и пустотой в душе. Им предстояло заново учиться жить в мирной, но все еще голодной и разрушенной стране.

Почему? Этот вопрос висел в воздухе, невысказанный, но ощутимый. Мы никогда не узнаем истинной причины такого решения. Была ли это сухая экономия ресурсов, отчаянная попытка поднять страну из руин? Или страх перед слишком сильными и популярными военачальниками, которые могли бросить тень на главного лидера, не терпевшего конкуренции? Или что-то еще, что осталось за семью печатями кремлевских кабинетов, в тенях подозрения, скользящих по стенам власти? В воздухе висела невысказанная тревога. Мы можем только гадать и вспоминать эту ситуацию, как один из самых загадочных и масштабных маневров в истории страны.

Но для Сашки, и для миллионов таких же, эти годы стали временем тихого героизма. Бывшие солдаты, сменившие винтовки на лопаты, строили города в чистом поле, инженеры создавали ракеты, а учителя – вопреки голоду – учили детей. И хотя в учебниках об этом напишут сухо, именно тогда, ценой миллионов личных драм и несбывшихся надежд, закладывалась основа будущей сверхдержавы. Сашка, хотел стать одним из тех с мозолистыми руками и шрамами на сердце, кто, не зная "почему", просто делал "что нужно".

Глава 6. Сашка

Ночью Сашка лежал, глядя на потолок, где трепетала тень от лучины. За стеной слышалось шуршание – Варвара перебирала в сундуке фотографии и перечитывала письма Ивана.

…………………….

Сентябрь начал выскребывать листья с берёз, когда по пыльной дороге заскрипели сапоги почтальона. Варвара, замесив тесто из картофельных очистков, увидела его через заиндевевшее окно – худого, в продуваемой ветром шинели, с потрёпанной сумкой через плечо.

Сердце ёкнуло: «Не сегодня, Господи, только не сегодня…»

– Документик из конторы, – протянул почтальон, доставая конверт с синей печатью. Его пальцы, сизые от холода, дрожали. – По расписке, Варвара Васильевна.

В руке, сжимающей конверт, отпечатались буквы: «Явиться к 08:00».

Варвара вышла на крыльцо, проводить почтальона.

– Всё, Варвара Васильевна, – он поправил козырёк, заляпанный грязью. – Больше бумаг нету.

Она кивнула, сжимая в кармане конверт с синей печатью. Внутри – повестка, пахнущая типографской краской и чужой волей.

– Спасибо, Алексей. – Голос сорвался, будто зацепился за колючий ветер.

Почтальон задержался, переминаясь в стоптанных сапогах. Варвара резко повернулась к калитке, железная скоба звенела.

– Идите с Богом.

Сашка, как ястреб, вынырнул из сеней:

– Мам, это… про призыв? – Глаза горели, будто в них отражались не ноябрьские сумерки, а майские салюты.

– В город едешь сейчас – резко оборвала Варвара, но сын уже выскочил на крыльцо, подхватив ведро с водой.

У калитки собрались соседи, посмотреть зачем это Филимон телегу запрягал.

Клавка, обмотанная платком до бровей, шептала, кивая на избу Серафима:

– Слышала? Глашку-то за Флора отдаёт. У того нрав – как у медведя в берлоге. Вчера в клубе…

– Брешешь, – фыркнул Филимон, опираясь на костыль. – Флор-то Глашу с детства охаживает.

– А синяк под глазом у неё откуда? – Клавка намеренно громко кашлянула, глядя на Варвару. – Ты бы, Варя, поговорила с Серафимом. Ты ж у нас…

– Вы чего тут стужитесь? – перебила Варвара, поправляя платок. – О чём разговор-то?

Сашка, поставив ведро, присел на забор.

– Флор вчера на мельнице говорил, – встрял почтальон, поправляя сумку. – В райцентре новый военком – фронтовик. Говорят, дембелям сразу звания дают…

– Враньё! – Филимон стукнул костылём. – Моего племянника в трудармию сгноили. Три года – и ни письма…

Варвара сжала подол фартука. Конверт в кармане жёг пальцы.

– Мам, – Сашка подошёл вплотную, пахнущий морозом и подростковой потливостью. – Я же смогу? Как папа…

Она резко обернулась, задев рукой крынку. Глиняный осколок впился в ладонь.

– Сможешь, – прошептала, вытирая кровь об фартук. – Всё сможешь.

А вокруг, в сизой дымке, ветерок начинал кружить листья – осенние клёны усыпали дорожку багряным ковром, а вдалеке, у расрушенной усадьбы, носились мальчишки, пытаясь поймать бумажные самолётики.

Сашка сидел на заборе, сжимая в кармане потёртый список. «Циолковский „Путь к звёздам“», «Справочник по радиотехнике», «Журнал „Знание – сила“» – слова сливались в мантру, заглушая пересуды у калитки.

– Сашка! – Варвара хлопнула калиткой – Небось опять про свои ракеты?

Он вздрогнул, будто пойманный на краже яблок. В голове ещё витали московские трамваи, сверкающие, как новенькие гвозди.

– Мам, я ж говорил – за книгами зайду…

Голос матери потерялся где-то между расчётами тяги двигателя. Сашка мысленно шагал по Тверской, воображая, как стучит каблуками по мраморной лестнице Политехнического музея.

– …а ты слушаешь вообще? – Варвара ткнула его в бок локтем – Сказала, рубашки из сундука достань!

– Хватит языком молоть! – Варвара посмотрела на соседок – Лучше картошку свою переберите, а то опять мышей кормить будете!

Соседки разошлись, ворча. Сашка ухмыльнулся, разглядывая билет до Москвы – жёлтый клочок, пахнущий типографской краской.

– Сашка! Домой! Опоздаете на вокзал!

В избе пахло ржаным хлебом и тревогой. Мать складывала в холщовый мешок:

– Сухари, свёкла маринованная, сало… Возьмёшь?

– Мам, – Сашка закатил глаза, – я же не на фронт.

– На фронте проще, – буркнула Варвара, завязывая узел. – Там хоть котелок дают.

– Смотри, – Варвара сунула ему в руку свёрток, – письма Вале. Не теряй.

Он кивнул, пряча заветные конверты. В них – не слова о трудностях, лишь мольба матери пожалеть себя, тоска и надежда на встречу.

– Маменька, – Варвара повернулась к Елизавете, сидевшей у печи. – Валя пишет, будто в столице даже хлеб по карточкам не выдают. Как она там?

Елизавета, вытирая ладонью запотевшее окно, ответила не сразу:

– Война кончилась, а мы всё боимся. Ты же сама говорила: «Дети должны лететь».

Сашка, ворвался в избу с охапкой дров. Глаза горели, как угли в печи:

– Мам, я уже перебрал книги! Тут и «Теория полёта», и журналы про Циолковского…

– В Москве, говорят, голод, – перебила Варвара, пряча дрожь в голосе. – А ты с мечтами о небе…

– Лучше с мечтами, чем с пустым чревом! – парировал Сашка, ловко уворачиваясь от материнской попытки поправить воротник.

В дверь поскрипел Филимон. Старик, опираясь на палку, замер на пороге, наблюдая, как Варвара сует в узел последний кусок сала.

– Эх, Варварушка, – хрипло рассмеялся он, – всёж не вместишь в один мешок в Москву.

– Дядя Филимон, вы бы лучше ногу берегли, – огрызнулся Сашка, подхватывая тяжёлую корзину.

Филимон прищурился. Его история висела в избе, как старая икона: в 1943-м немцы расстреляли всю его семью. Он выжил чудом – пуля прошла навылет через бедро. Варвара, тогда ещё молодая вдова, нашла его в лесу, перевязала рану тряпьём, а после выхаживала, как ребёнка.

– Помнишь, как ты меня к печи приковала? – Филимон шутливо ткнул палкой в сторону Варвары. – Кричал: «Отпусти!», а ты – «Зашибу!».

– А ты орал, будто тебя режут, – улыбнулась Варвара, вдруг осознав, как этот угрюмый старик стал частью семьи.

Варвара вынесла на крыльцо последний узелок – по старинному обычаю, сесть на дорожку. Сашка, поправляя рваный ремень, взглянул на Елизавету, сидевшую на завалинке. Старуха, вся в морщинах как в линиях судьбы, строго посмотрела на Филимона.

– Благослови, Бабушка, – Сашка поклонился в пояс, как учил отец.

Елизавета вынула из-под платка иконку. Серебро почернело, но лик Николы Угодника ещё угадывался.

– Не Москвой единой, – буркнула она, суя образок в ладонь. – Помни, чьи кости под твоими сапогами.

Варвара, отвернувшись, как метроном, отсчитывала последние минуты.

– Мам… – Сашка обнял её за плечи, вдохнув запах дыма и хлеба.

– Сашенька! – она прижалась, сын был уже на две головы выше, она осознала, как пролетело время.

Сунула ему в руки узел. – Там яйца. В дорогу.

Филимон, сидя на телеге, щёлкал кнутом по воздуху. Лошадь, старая кобыла с вытертой холкой, мотала головой, будто отгоняя слепней.

– Садись, а то опоздаешь на свой поезд! – крикнул он, показывая кривые зубы.

Телега заскрипела по ухабам. Сашка, стиснув зубы, не обернулся. Только сжал в кармане бабкину иконку, пока не впилась в ладонь. Пуговицы давили, но снимать пиджак нельзя! Город требует правильности.

Вон и Анька, выскочившая из-за ивы, стояла в рваном платке, будто не понимала, что времена барынь с чаями на крыльце прошли.

– Проводить хотела… – прошептала она, и он едва удержался от смеха. Проводить? Маленькая девочка 14 лет. Но в ее глазах горело что-то упрямое, словно она и вправду верила, что Сашке нужны ее "Доброго пути".

– Мило, – бросил он, стараясь говорить мягко, как мать учила: «С крестьянами – вежливость, Шереметьевы выше обид». Телега дернулась, брызги грязи легли на ее ботинки. Сашка не обернулся. Город манил огнями, слогами из книг, а не деревенской шепотней про «грубую силу да мужиков».

Филимон хрипло запел: «Эх, дороги… пыль да туман…»

Колёса выбивали ритм: Моск-ва, Моск-ва, Моск-ва…

Телега скрипела по мёрзлой дороге. Сашка, прижав к груди узел с гостинцами, вдруг заговорил, будто прорвало:

– Дядя Филимон, я вчера видел во сне… Летал, как стриж! А тут… – он махнул рукой на бескрайние поля. – Тут даже небо тесное.

Филимон, покуривая самокрутку, хмыкнул:

– Небо, парень, оно везде одно. А вот земля… – он ткнул пальцем в грязь. – Она или кормит, или хоронит. Ты летай, да смотри – не отрывайся от корней.

Сашка замолчал. Где-то там, за горизонтами, дымились трубы Москвы.

На перроне пахло махоркой и страхом. Демобилизованные солдаты в рваных шинелях толкались у теплушек. Женщина в чёрном платке выла, провожая сына в «трудовую армию» на Урал.

Поезд вздрогнул, выплевывая клубы пара. Сашка прижал лоб к холодному стеклу, наблюдая, как перрон начинает плыть. За окном запели: “Москва майская, вся в огнях подсвечников…”. В вагоне Сашка сел рядом с девчонкой в пионерском галстуке, прижамающей к груди клетчатый чемоданчик. Девочка напевала: “Широка страна моя родная…”

– Билетики! – Контролёрша с лицом, как у сушёной воблы, протянула руку. Сашка судорожно полез за пазуху, где рядом с иконкой лежал билет, пропитанный запахом ржаного хлеба.

Когда поезд вполз под стеклянный купол московского вокзала, он не сразу понял, что надо выходить. Толпа подхватила, понесла к выходу, как щепку. На перроне гремел духовой оркестр – “Смуглянку” выводили так бойко, будто хотели заткнуть гудки маневровых тепловозов.

Воздух вонял углём и аммиаком. Сашка, задрав голову, увидел голубя – он кружил под сводами, словно потеряв выход. Вдруг кто-то толкнул в спину:

– Не загораживай, деревенщина!

Он побежал, спотыкаясь о чемоданы. Ботинок, начищенный маминым воском, угодил в лужу с мазутом. Где-то кричали: “Граждане! Не толпиться у третьего пути!” Бабка в платке с каракулевым воротником тыкала зонтом в спину: “Молодой человек, вы мне ногу отдавили!”

Сашка вынырнул к таксофонам. Прислонился к стене, дрожащими пальцами нащупывая в кармане список. Заехать к Вале и расспросить о книжных магазинах – первым пунктом. Где-то рядом грохотали трамваи, звенели шпоры офицеров, пахло свежей типографской краской из киоска “Союзпечати”.

Он вдруг понял, что дышит ртом, как выброшенная на берег рыба. В ушах стоял гул, будто вставили пробки из ваты. Но когда увидел указатель “Метро”, сердце ёкнуло: там, в подземелье, мчались поезда с мозаиками из смальты. Как в журнале “Огонёк”.

– Эй, парень! – Извозчик в фуражке с лакированным козырьком щёлкнул кнутом. – Подбросить? Десять рублей до Арбата!

Сашка покачал головой, сжимая в кулаке мелочь на проезд. Он пойдёт пешком, как отец в сорок первом – от вокзала до Кремля. Только вместо винтовки – узелок с мамкиными гостинцами.

Глава 7. Лаврентьевы. Сватовство Глаши

Степан шёл по деревне, щурясь от солнца. В молодости он был первым парнем на селе – играл на гармошке, девчонки за ним табуном ходили. Но кривая судьбы резко свернула, когда женился на матери Аньки. Та сразу показала характер, да и выпить любил Степан.

Остановился, задумался –

«Война сломала тысячи судеб. Кто-то погиб, кто-то вернулся калекой, а кто-то – вроде целый, а душа изранена. Вот и я…

Раньше думал: вернусь – заживём. А вернулся – и будто не было той жизни. Жена худая, бледная, дети голодные. Хозяйство в упадке, крыша течёт. А я… я живой. Вроде радоваться надо, а не получается.

Первый стакан как лекарство – от боли душевной. Второй – чтоб не думать. Третий – чтоб забыться. А потом уже не остановиться. Замкнутый круг: пью – бью жену, бью – пью ещё больше. Она плачет, я злюсь, а злость глушу водкой.

И ведь был когда-то другим – весёлым, сильным, любимым. Теперь от того человека почти ничего не осталось. Только ночами, когда сон не идёт, вспоминаю, как дочку на руках качал, как жена улыбалась. И понимаю: не война меня сломала – я сам себя ломаю день за днём».

Вспомнил, как мальчишкой мечтал в город уехать, учиться. И вот он здесь, доживает век в избе. А руки помнят – помнят, как деталь к детали ложились, как инструмент пел в ладони.

Теперь его золотые руки ценили все – мог починить что угодно. В эти дни он не пил, держался. В мастерской его встречали с уважением, просили совета. Только дома всё валилось из рук.

Степан остановился у мастерской, вдохнул полной грудью. Сегодня будет работать допоздна. Может, хоть так заслужит уважение жены, увидит гордость в глазах.

В груди что-то шевелится – не боль, не тоска. Надежда, что ли.

«Может, ещё не всё потеряно? Только как теперь подняться – не знаю».

Утро в доме было тихим. Анька проснулась от птичьего гомона за окном. Мать возилась у печи, а отца уже не было – ушёл в мастерскую на заре.

Анька выскочила из дома, прижимая к груди сухарь. Желудок сводило от голода, но на ферме её ждал не только тяжёлый труд, но и немного молока.

Под ногами хлюпала грязь, ветер трепал платок. Ещё немного, ещё чуть-чуть – и она на месте. Там, среди коров, можно забыть про мамины крики и побои.

В животе урчало, но Анька упрямо шагала вперёд. На ферме её ждали – бабы жалели девочку, подкармливали чем могли. А она в благодарность работала за троих: носила сено, чистила стойла, доила коров.

Вот и бугор показался. Ещё немного – и она увидит знакомые ворота, услышит мычание коров. Там, в тепле и уюте фермы, можно хоть на время забыть про голод и боль.

Анька вбежала на ферму, жадно хватая ртом прохладный воздух. Здесь, среди коровьего тепла и запаха сена, было спокойнее, чем дома. Женщины-доярки, заметив её, заулыбались:

– Беги, деточка, помогай.

После войны на ферме строго следили за детьми – не давали надрываться. Но Анька сама рвалась к работе. Пока бабы делили сено, она уже таскала по кормушкам.

Глазка и Бурка встретили её привычно – фыркнули, но признали. Анька ловко проскользнула между коров, ухватила ведро. Руки помнили каждое движение – с семи лет здесь.

– Ты, девка, не перетруждайся, – окликнула её Марфа, старшая доярка.

Но Анька только мотнула головой. Промокший сенаж тянул к земле, но она упрямо несла. К полудню руки гудели, а впереди ещё столько работы… Но здесь, среди коров, она чувствовала себя нужной.

К полудню приехала полевая кухня. Доярки оживились, расставили вёдра. На обед была горячая похлёбка с картошкой и луком, чёрный хлеб и чай с сахаром. Анька едва дождалась своей очереди.

– Ну что, девки, как стадо? – спросила Марфа, разливая похлёбку.

– Глазка сегодня строптивая, – пожаловалась Клавдия.

– А Бурка как? – спросила другая доярка.

– Бурке бы овёс, да где его взять, – вздохнула Марфа. – Анька, ты как?

Анька только кивнула, уплетая похлёбку.

– Глядите-ка, наша Анька улыбается! – засмеялась Соня. – Небось, про жениха своего думает.

Доярки захохотали, а Анька покраснела.

После обеда Анька улеглась на сено. Сон пришёл быстро. Снилось, как идёт она с Сашкой по улице, он держит её за руку, а она не верит своему счастью.

В коровнике пахло свежим сеном и молоком. Доярки сновали между рядами стойл, наполняя корыта водой из большого бака. Марфа, заметив, что Анька крепко спит, тихо шепнула:

– Не будите её, девки. Пусть отдохнёт, вон как мается.

Но через час Марфа всё же разбудила девушку:

– Анька, вставай. Беги в контору, отнеси данные по надою. Варвара Васильевна ждёт.

Анька сонно кивнула и побежала через двор. Контора встретила её теплом и запахом бумаги. За столом сидела Варвара – строгая, но справедливая.

– Здравствуй, Анечка. Что там у нас с надоями?

Анька протянула записи, чувствуя, как теплеет на душе от доброго взгляда Варвары Васильевны. Та внимательно изучила цифры.

Варвара улыбнулась, и в этой улыбке было что-то материнское, тёплое.

– Ты, деточка, не стесняйся. Если помощь нужна – приходи.

Анька вышла из конторы, чувствуя, как в груди разливается тепло. Может, не всё так плохо в её жизни?

Солнце клонилось к закату, бросая длинные тени на пыльную дорогу. Анька поспешила домой, прижимая к груди передник. В животе урчало – после обеда на ферме прошло уже много времени.

У калитки она остановилась, переводя дух. Мать сегодня была особенно злая – Фрол должен прийти свататься к Глашке. Анька помнила его – неопрятного мужика с вечно грязной рубахой и нечёсаной бородой.

Позавчера Глашка пришла с синяком под глазом, молча разделась и улезла под одеяло. Анька спрашивала, но сестра только всхлипывала в ответ. Теперь ей предстоит выйти замуж за такого же, как их отец, – грубого, пьющего, не знающего ласки.

Анька сравнивала судьбу матери с судьбой сестры. Видела, как мать гнётся под тяжестью обид. Но Глашка уже сломлена, а в Аньке ещё теплится надежда на что-то другое. На что-то светлое, как те сны про Сашку.

В доме уже суетились – накрывали на стол, готовили угощение. Анька знала: сегодня вечером всё решится. И, может быть, завтра Глашка станет женой Фрола. Анька вошла в дом, отгоняя мысли, что ждёт её сестру.

В углу сидел Серафим, стараясь не мешать бабам в хлопотах.

В дом вошли Фрол с родителями. Мать Аньки засуетилась, накрывая последние тарелки на стол. Фрол, не снимая шапки, плюхнулся на лавку. Его родители чинно расселись напротив.

– Ну, – начал Фролов отец, – пришли мы, значит, насчёт Глафиры нашей беседы вести.

Мать Аньки важно кивнула:

– Дело хорошее. Девка работящая, справная.

Глашка стояла у печи, опустив глаза. Анька заметила, как дрожат её руки.

Начался торг. Говорили о приданом, о хозяйстве, о том, сколько скотины в обеих семьях. Фрол молчал, только зыркал по сторонам.

Мать вынесла каравай, поднесла Фролу:

– Бери, коль не шутишь.

Фрол взял, откусил кусок – значит, согласен. Глашка побледнела, но молчала. Анька видела, как сестра украдкой вытерла слёзы.

Сваты ударили по рукам. Сделка состоялась. Теперь Глашке предстояло стать Фроловой женой, и обратного пути уже не было.

Глава 8. Сашка. Москва

Телефон в будке дребезжал, словно старый граммофон. Сашка прижал трубку плечом, пытаясь пригладить вихры на затылке.

– Валя? Это я… Да, добрался… Нет, не потерялся… – он улыбнулся, слушая голос сестры. – Хорошо. Иду к тебе.

В трубке что-то щёлкнуло, и голос Вали стал ближе:

– Саш, я уже выхожу! От вокзала минут пятнадцать, не торопись.

Он повесил трубку, аккуратно поправив рычаг. Сердце билось часто-часто – не то от бега по перрону, не то от волнения.

Москва вокруг жила своей жизнью. Трамваи звенели на поворотах, женщины в косынках спешили с авоськами, где-то вдалеке грохотал молот по железу. Сашка остановился, запрокинул голову – небо над городом казалось выше, чем дома.

Пока ждал, принялся считать ворон на проводах. Три… нет, четыре! Одна взлетела, за ней устремилась вторая. Сашка проводил их взглядом, вспоминая, как в деревне они с Валей гонялись за птицами с рогатками.

Его взгляд скользил по небу, когда вдруг что-то заставило обернуться.

Прямо перед ним, уперев руки в бока, стояла девушка. На ней было серое шерстяное пальто с меховым воротником, капор, украшенный вышивкой, и высокие резиновые сапоги. Перед ней была Сашкина плетёная корзинка, из которой высыпались яблоки.

– Ой! – воскликнула девушка, прижимая ладонь к груди. – Простите, я не хотела…

Сашка, покраснев до ушей, бросился собирать рассыпавшиеся яблоки.

– Да что ж это я… – бормотал он, поднимая одно за другим.

Девушка, смеясь, присела на корточки:

– Какой вы неловкий! Прямо как медведь в посудной лавке!

– Да я… это… не нарочно, – пробурчал Сашка, чувствуя, как пылают щёки.

– А вы, наверное, из деревни? – девушка прищурилась, разглядывая его.

– С чего вы взяли? – Сашка попытался принять невозмутимый вид.

– Да так… По говорку вашему. И по тому, как яблоки собираете – бережно, будто они из чистого золота.

– А вы, значит, городская? – спросил он, стараясь не смотреть ей в глаза.

– Можно и так сказать, – она улыбнулась, и её карие глаза засияли. – Меня Лида зовут. А вас?

Сашка замер, будто его ударили обухом по голове.

– Сашка… то есть Александр, – поправился он, наконец встретившись с ней взглядом.

– Приятно познакомиться, Александр, – Лида протянула руку.

– И мне! – он вскочил, чуть не уронив последнее яблоко.

Из-за угла показалась Валя – в том же платочке, что и при прощании, только теперь он был повязан по-городскому, набок. Сестра бежала, прижимая к груди книжку.

– Сашка! – она остановилась, переводя дух.

Он обнял её, чувствуя, как пахнет от сестры типографской краской и немного – метро.

Увидев брата с незнакомой девушкой, она остановилась как вкопанная.

– Саш, ты что… – начала было она, но осеклась, заметив, как брат краснеет.

– Это Лида, – пробормотал Сашка, чувствуя, как земля уходит из-под ног. – Мы тут… яблоки собирали.

– Понятно, – Валя усмехнулась. – Лида, рада знакомству. Нам пора, брат.

– До встречи, Александр, – Лида подмигнула. – Может, ещё встретимся?

– Д-да… то есть конечно! – выпалил Сашка, провожая её взглядом.

– Ну и ну, – протянула Валя, когда девушка скрылась за поворотом. – Быстро же ты нашёл новое знакомство.

Сашка только пожал плечами, всё ещё улыбаясь.

– Показывай свой город, – сказал Сашка, беря сестру под руку. – Куда идём?

Валя улыбнулась, доставая из кармана карту:

– Сначала в Музей. А потом… у меня столько планов!

Москва расступилась перед ними, открывая свои тайны. И пусть город был чужим и шумным, рядом с сестрой он казался почти родным.

Валя шла рядом, легко подбрасывая мешок с сушёными яблоками.

– Куда мне столько? – она покачала головой. – В общежитии и так кормят, а ты ещё яблоки привёз.

– Мама сказала, что надо, – заупрямился Сашка. – Говорит, в городе голодно.

– Времена тяжёлые, но не настолько, – улыбнулась Валя. – Хотя… может, и правда пригодятся.

Они свернули в тихий двор, где пахло свежевыпеченным хлебом и осенними листьями.

– Смотри, – Валя указала на пятиэтажное здание с колоннами. – Здесь я живу. Комната на четверых, но девчонки хорошие.

Сашка огляделся. Город казался огромным и чужим, но рядом с сестрой он чувствовал себя увереннее.

– А теперь слушай, – Валя достала из кармана план. – За вечер мы успеем:

– Сходить в книжный магазин!

– Заглянуть в Политехнический музей

– Поесть в столовой

– Посмотреть вечерний город с моста

Они вошли в общежитие. В коридоре пахло чернилами и мокрой бумагой.

– Вот моя комната, – Валя распахнула дверь. – Знакомься – мои соседки.

Три девушки оторвались от учебников:

Катя – серьёзная, в очках

Зина – весёлая хохотушка

Галя – тихая, с косичками

– Это мой брат Саша, – представила Валя. – Приехал из деревни.

– Привет, – хором сказали девушки.

Вечер пролетел незаметно. Они пили чай с сушёными яблоками, рассказывали истории, смеялись. Сашка чувствовал, как город постепенно становится ближе.

Когда они вышли на улицу, Валя заговорила – Только представь – Политехнический музей! Там есть настоящий самолёт!

Сашка вдохнул холодный воздух, полный городских запахов. Москва уже не казалась такой пугающей. Особенно когда рядом была сестра и впереди ждал целый день чудес.

От Павелецкого вокзала до Политехнического музея Валя повела Сашку пешком – трамвайные билеты берегли на обратный путь. Шли по улицам, где фасады домов ещё хранили следы войны: кое-где зияли забитые фанерой окна, а на стенах виднелись выщерблины от осколков. Сашка то и дело останавливался, разглядывая троллейбусы, гудящие как шмели, и витрины с книгами, где среди портретов Сталина красовались плакаты: «Наука – двигатель прогресса!».

– Вот он! – Валя гордо указала на здание в русско-византийском стиле с высокими арками. На фронтоне золотом сияла надпись: «Политехнический музей». У входа толпились школьники в пионерских галстуках и мужчины в кепках, листающие газеты.

Внутри пахло маслом, деревом и старыми книгами. Сашка замер, глядя на гигантский макет паровоза, разрезанный пополам, чтобы видеть цилиндры и поршни.

– Смотри, это «Илья Муромец»! – Валя потянула его к стеклянной витрине, где замер макет самолёта с четырьмя пропеллерами. – Его Сикорский создал ещё до революции!

Сашка прильнул к стеклу:

– У нас в МТС трактор ломается – и всё, а тут… целая птица из железа!

Они бродили по залам, где за ограждениями стояли диковинки: первый советский телевизор с линзой, радиоприёмники размером с шкаф, арифмометры. В зале энергетики Сашка, как заворожённый, смотрел на макет гидроэлектростанции, где крошечные лампочки зажигались от нажатия кнопки.

– Вот бы у нас в колхозе такое! – прошептал он. – Электричество бы не гасло, насосы работали…

Валя улыбнулась:

– Может, когда-нибудь и до вашей глубинки прогресс дойдёт.

В зале авиации, под потолком которого висел настоящий планер, Сашка разговорился.

– Я читал, что сейчас реактивные самолёты делают! – его глаза горели. – Представляешь, Валя? Лететь быстрее звука! А ещё в космос…

– Ты что, Циолковского начитался? – засмеялась сестра.

– А что? – он упрямо поднял подбородок. – Говорят, через полвека люди на Луну полетят.

«Граждане, музей закрывается!»

Громкий голос смотрителя в форменной фуражке прервал их:

– На выход, товарищи! Шесть часов!

Сашка нехотя поплёлся к выходу, оглядываясь на макет шагающего экскаватора. У дверей Валя вдруг схватила его за руку:

– Бежим! Мороженое ещё успеем!

У палатки с зелёным навесом, где висела табличка «Главмороженое», выстроилась очередь. Валя протянула монетку продавщице в белом фартуке:

– Два молочных, пожалуйста!

Хрустящие вафельные стаканчики оказались ледяными. Сашка осторожно лизнул верхушку:

– Сладкое! Как в детстве…

– Только не капай, – строго сказала Валя, но сама уже смеялась. – Ну что, деревенский мечтатель? Понравился тебе музей?

Сашка кивнул, глядя на купола здания, розовеющие в закате:

– Обязательно вернусь сюда. Когда сам что-нибудь изобрету.

– Изобретёшь трактор, который картошку сам копает? – поддразнила сестра.

– Нет, – он серьёзно посмотрел вдаль. – Космический.

Они шли обратно к вокзалу, а Сашка всё оборачивался, пока музей не скрылся за поворотом. В кармане у него лежала брошюра о Циолковском, стащенная Валей «на память». Завтра – деревня, колхоз, обычная жизнь. Но теперь он знал: где-то есть мир, где железные птицы рождаются не в сказках, а в чертежах учёных. И этот мир стал чуточку ближе.

От Политехнического музея Валя повела брата к магазину «Дружба» на Кузнецком Мосту – единственному в Москве, где книги продавали даже после семи вечера. По пути Сашка, засмотревшись на неоновую вывеску «Фотоателье», едва не угодил под колёса «Победы».

– Ты что, ворон считать разучился?! – вскрикнула Валя, резко дёрнув его за рукав. – Здесь не деревня, тут машины как саранча!

Магазин встретил их теплом и густым запахом бумаги. Высоченные стеллажи из тёмного дерева уходили под потолок, украшенный лепниной с серпами и молотами. На стенах – портреты Горького и Маяковского, плакат: «Книга – источник знаний!». Продавщицы в коричневых форменных платьях перешёптывались за прилавком, заметив высокого парня в выгоревшей рубахе.

– Смотри, – прошептал Сашка, задрав голову. – Их тут… тысячи! Как в колхозной библиотеке, только в сто раз больше!

– Ты бы ещё начал вслух считать, – фыркнула Валя, поправляя платок. – Сейчас тебя за сумасшедшего примут.

Сашка подошёл к отделу технической литературы. Его пальцы дрогнули, касаясь корешка книги «Основы реактивного движения»:

– Валя, смотри! Здесь про Циолковского!

– Тссс! – сестра одёрнула его. – Тут не базар.

Продавщица с рыжими локонами, заметив его восторг, подошла, поправляя значок «Отличник соцтруда»:

– Молодой человек, помочь вам?

– Нет-нет, – Сашка покраснел. – Просто… никогда столько книг не видел. У нас в районе всего три трактора, а тут… – он махнул рукой на полки.

Девушка засмеялась, бросив взгляд на коллег:

– Вы из области?

– Из деревни под Рязанью, – гордо ответил он.

– Может, что-то подберём? – продавщица взяла с полки тонкую брошюру. – «Электрификация сёл»… актуально.

Сашка взял книгу, как святыню:

– Спасибо! Я… я потом вернусь. Когда изобрету вечный двигатель.

На выходе Валя вручила ему свёрток:

– Держи. Подарок.

В газетной бумаге лежала потрёпанная «Космическая ракета» Циолковского.

– Украла?! – ахнул Сашка.

– Купила на мороженое, которое ты не доел, – сестра подмигнула. – Теперь лети, реактивный мечтатель. Только смотри под ноги!

Трамвай № 24 дребезжал по рельсам, увозя их к Павелецкому вокзалу. Сашка, прислонившись к окну, улыбался, глядя на мелькающие фонари.

– Представляешь, Мамка наша! – вдруг оживился он. – Вчера с Филимоном чуть не подралась из-за Лаврентьевых.

Валя, доедая последний кусочек мороженого, подняла бровь:

– Опять картошку делили?

– Ага. Мамка кричит: «Лаврентьевы не протянут зиму, а ты, Филимон, жадюга!». А Филимон в ответ: «Не фиг лентяев кормить! Серафим пахать пусть идет свой огород!».

– Ну и? – Валя засмеялась.

– Мамка вёдрами картошку к Лаврентьевым потащила. Говорит: «Бог вам судья, Филимон Кузьмич!».

Валя покачала головой, вспоминая Дарью – невысокую, сухопарую, которая даже в сорок лет бегала по лугам быстрее пастушьих собак.

А Валька всё расспрашивала – Сашка пытался успеть за ее вопросами – «Пастух Степан не расхворался в холода? Как у почтальона сын Петенька, уже взрослый небось? А не бегает ли Сашка к Офимье за зельями приворотными?» Отдельно передавала привет Председателю Степан Игнатьевичу.

Валя прикрыла глаза, вспоминая:

– Помнишь, как Мамка тебя в шестом классе от двойки по арифметике отмазала? Пришла к учительнице: «Он у меня, Марья Петровна, не тупой – просто мысли его далеко, как журавли».

Сашка фыркнул:

– Журавли… Зато теперь я ей про самолёты рассказываю. Встретил давеча и она говорит: «Ты, Сашок, инженером будешь. Нам тут мост через речку чинить».

Трамвай резко затормозил. Валя схватила брата за рукав, чтобы он не упал.

– Осторожнее, мечтатель! – проворчала она, но в глазах светилась улыбка.

На перроне пахло дымом и махоркой. Сашка поправил мешок с книгами, который пах книжной пылью из «Дружбы».

Пока они ждали поезд на Павелецком вокзале, Валя неожиданно заговорила, глядя на красную звезду на башне.

– Знаешь, когда я первый раз в Москву приехала, у меня в кармане было письмо мамы к дяде Пете. Он до войны с отцом аэропорт строили.

– Дядя Петя, встретил меня на перроне вокзала. Увидев в руках письмо от матери, сжал губы:

– Ваня писал о тебе… Говорил, дочь в отца – упрямая.

–Он повёз меня на аэродром в Тушино, где ремонтировали трофейные «Юнкерсы». Когда над головой с рёвом пролетел По-2, я инстинктивно пригнулась, схватившись за фанерный чемодан.

– Не бойся, – дядя Петр Михайлович усмехнулся.

– Это наши «швейные машинки» санитарные. Твоя мать, помню, в 40-м году первый прыжок с парашютом сделала – кричала громче мотора!

Потом мы пили чай в брезентовой палатке, он рассказывал:

– Ваня мечтал строить аэропорты, как тот, что американцы возвели в Фэрбенксе. Говорил: «У нас будут такие же – с бетонными полосами, ангарами…».

– Мы с ним столько мечтали, – мужчина провёл пальцем по пожелтевшему снимку с отцом – Он мечтал, чтобы ты инженером стала. Жаль, не дожил.

– На следующий день дядя Петя устроил меня на аэродром – подсобной рабочей. В мои обязанности входило:

– Чистить снег лопатой на рулёжках (тракторов не хватало);

– Носить кипяток механикам в жестяных бидонах;

– Собирать мусор после ремонта «Дугласов», привезённых по ленд-лизу.

Первый взлёт Ли-2 я запомнила навсегда. Когда винты заревели, а бетонка задрожала, я уронила лопату и присела, закрыв уши. Дядя Петя позже смеялся:

– Ты не одна такая! В 41-м немцы бомбили – я в траншею нырнул, а это всего лишь наш «кукурузник» взлетал!

– Через год меня перевели в смену обслуживания навигационных огней. По ночам, в дождь и метель, я с фонарём обходила взлётную полосу, проверяя, горят ли красные «гусиные глаза» по краям. Однажды спасла экипаж Ил-12, заметив потухший маркер – меня премировали отрезом на платье.

– Молодец, Ковалева! – начальник аэропорта похлопал меня по плечу. – С понедельника – помощник диспетчера.

– Потом приехал дядя Петя – Правительство утвердило план. Здесь, под Домодедовом, – он ткнул в карту, – построим аэропорт для реактивных ТУ-104. Длина полосы – 3,5 километра!

– Тебе учиться надо, – дядя Петя положил брошюру МАИ. – Через пять лет сама такие проекты рисовать будешь.

– Когда Домодедово достроят, – говорила она Сашке, – самолёты будут летать в пять раз быстрее. Представляешь? Из Москвы в Хабаровск – за один день!

Валя смеялась. В её глазах горело то же, что когда-то у отца на старой фотографии – упрямство мечтателя, который верит, что даже бетон можно заставить парить.

Валя показала ему студенческий билет МАИ:

– Поступила на строительный. Буду аэродромы проектировать.

– Значит, не зря ты в Москву рвалась…

– А ты думал, из-за мороженого? – сестра шутливо толкнула его. – Когда достроим, первый самолёт назовем «Иван Ковалев». Летай куда захочешь – хоть на Луну.

– Приезжай на Новый год, – сказала Валя, поправляя ему воротник. – Маме передай, что я…

– Знаю, знаю, – перебил он. – «Учусь хорошо, кушаю регулярно, в кино не хожу с подозрительными личностями».

Она засмеялась, толкнув его к вагону. Сашка влетел в вагон, едва успев на подножку. От толчка он наступил на сапог девушки в клетчатом пальто – та вскрикнула. Обернувшись извиняться, он замер: перед ним стояла Лида, её карие глаза смеялись ещё до того, как губы сложились в улыбку.

– Ты всегда так приветствуешь девушек? —

Они сели у окна. Лида ехала до станции Ленинская – всего 30 минут от Павелецкого. Рассказывала, как с подругами из пединститута гуляла у фонтанов ВДНХ:

– Там теперь оркестр по выходным играет. Танцевали твист под «Подмосковные вечера» – старики вон как возмущались!

Сашка слушал, украдкой разглядывая её профиль. За окном мелькали огни.

– Мне тут выходить, – Лида встала на перроне, поправляя берет. – Заходи в воскресенье на Ленинские горы – у нас концерт самодеятельности.

Когда поезд тронулся, Сашка высунулся в окно и пока видел огни, махал Лиде.

В голове уже звенел голос Варвары: «Инженер ты наш, мост чинить приехал?».

В мешке, между сушёными яблоками, лежала брошюра Циолковского. Завтра он покажет её Филимону. Может, и жадюга поймёт: прогресс не в картошке меряется. А в том, чтобы мечты – как те журавли – всё-таки находили дорогу домой.

Глава 9. Свадьба Глафиры

Утро выдалось тяжёлым. Серафим проснулся с головной болью – вчерашнее застолье с Фролом давало о себе знать. Он пошатывался, идя по избе, хватаясь за стены.

У двери стояла деревянная бочка с водой – оттуда он жадно напился, глотая холодную воду большими глотками. Потом направился к буфету, где, как он знал, хранился самогон.

– Дарья! – заорал он. – Где самогон?!

Дарья, не говоря ни слова, схватила Аньку за руку и выбежала из дома.

Анька, сонно потягиваясь, выскочила вслед за матерью. Свежий утренний воздух ударил в лицо, прогоняя остатки сна.

– Ты в контору, я на ферму, – распорядилась Дарья, повязывая платок. – Только смотри, быстро возвращайся! Надо будет помочь по хозяйству да молока у Марфы попроси.

– Хорошо, мам, – кивнула Анька, поправляя передник.

Дарья строго посмотрела на дочь:

– И смотри мне, не задерживайся! После обеда Глашке надо будет помочь.

Анька молча кивнула, чувствуя, как в груди снова поднимается тревога за сестру.

Женщины разошлись в разные стороны: Дарья направилась к бугру, где находился Сельсовет, а Анька – к ферме. Утренняя роса блестела на траве, птицы начинали свою перекличку, и в этом спокойном утре было что-то успокаивающее после бурного вечера сватовства.

Глашка, услышав крики отца, забилась в угол, накрывшись с головой одеялом. В честь предстоящей свадьбы ей дали выходной, но сейчас она жалела об этом. Лучше бы работала – там, по крайней мере, можно спрятаться от отцовского гнева.

В избе становилось всё громче. Серафим, не найдя самогона, начал крушить всё вокруг. Посуда летела на пол, лавки переворачивались. Глашка сжалась в комок, молясь, чтобы это поскорее закончилось.

Свадебное платье, приготовленное матерью, лежало на сундуке, укрытое чистой скатертью. Глаша, затаив дыхание, достала его и развернула. Платье было сшито из тонкого белого ситца, лиф украшали скромные кружева, собранные в маленькие сборки. Юбка ниспадала мягкими складками, чуть прикрывая колени. Под платьем виднелась нижняя сорочка из батиста – её мать берегла для особого случая. На плечах платье держалось на тонких бретелях, а талию перехватывал поясок, расшитый мелкими бусинками. Несмотря на простоту, наряд выглядел торжественно. Глаша провела рукой по ткани – ни одной дырочки, ни единого пятнышка. Мать берегла его как зеницу ока.

Серафим наконец-то обнаружил заветную бутылку самогона, спрятанную за буфетом. Дрожащими руками налил в стакан, поднёс к носу, шумно выдохнул – будто хотел прочистить затхлый воздух в голове. Рядом с лавкой валялась одинокая луковица – всё, что осталось от вчерашнего пиршества.

– Пап, сегодня же моя свадьба. Нам в контору идти. Ты бы хоть привёл себя в порядок.Глаша, не выдержав, подошла к отцу:

– Молчи, зараза! Не указывай мне! – прорычал он, наливая себе ещё.Серафим, не поднимая глаз, схватил со стола ложку и с силой швырнул в сторону дочери. Ложка ударилась о стену.

Глаша отпрянула к стене. В животе урчало от голода, но просить еду было бесполезно – в доме давно уже нечего было есть. Она знала: сегодня её судьба решится окончательно, и отец, пьяный и озлобленный, станет её проводником в новую жизнь, от которой она не ждала ничего хорошего.

Слёзы навернулись на глаза, но она сморгнула их – нельзя показывать слабость. Нельзя дать отцу понять, как сильно она боится того, что ждёт впереди.

Серафим уставился в стакан мутным взглядом. Что-то странное промелькнуло в его глазах – то ли сожаление, то ли боль. Он сам не понял, что с ним случилось в этот момент. Резко отшвырнул стакан – самогон хлынул на лавку, растекаясь мутной лужей.

– Глаша… я тут воды принёс… Помойся, будь красивой…Пошатываясь, вышел во двор. Вернулся с вёдрами, начал таскать воду. Бочка постепенно наполнялась. Руки дрожали, но он упрямо продолжал работу. Когда последняя капля упала в бочку, он неловко подошёл к дочери:

Его голос прозвучал непривычно мягко, почти ласково. Девушка замерла, не веря своим ушам. Впервые за долгое время отец проявил заботу. Но что-то в его поведении настораживало – словно маска доброты была натянута поверх привычной злобы.

Не дожидаясь ответа, Серафим развернулся и вышел. Хлопнула дверь, и в избе снова повисла тяжёлая тишина. Глаша стояла, прижимая руки к груди, пытаясь осознать случившееся. Что это было? Прозрение? Или просто очередной пьяный бред?

В памяти всплыли все эти годы: побои, унижения, тяжёлая работа. А теперь вот – свадьба. Только радости не было. Платье казалось не символом счастья, а саваном.

Глаша приложила наряд к себе, посмотрела в треснувшее зеркало. Платье сидело хорошо, подчёркивая её тонкую талию. Но в глазах не было того блеска, который должен быть у невесты. Только тоска и безысходность. Она знала – это не начало новой жизни, а продолжение старой, полной боли и унижений.

Платье матери оказалось Глафире непомерно коротким – подол едва прикрывал колени. Дарья с вечера приготовила с буфета старую кружевную кайму.

– Вот, пришей эту тюль к платью, будет как раз до щиколоток, – сказала она, разглаживая полупрозрачную ткань.

Кусок каймы был немного пожелтевшим от времени, но сохранил свою прозрачность и изящество. Глафира бережно расправила ткань, приложила к подолу платья – получилось то, что нужно.

Весь день девушка просидела за шитьём. Тонкая работа требовала внимания: нужно было аккуратно приметать тюль так, чтобы он не морщил и не собирался складками. Кружевной узор придавал платью особую торжественность, словно превращал простое ситцевое платье в настоящее свадебное убранство.

К обеду работа была закончена. Платье теперь выглядело достойно – длинное, с изящным подолом, который колыхался при ходьбе. Но радости у Глаши это не прибавило. Она знала: красота наряда не сделает её счастливой в браке с нелюбимым человеком.

Анька прибежала на ферму, где её уже ждали неспокойные коровы, которым пора было давать корм и доить. Девушка ловко проскользнула между рядами стойл, приветливо здороваясь с животными.

– Анька, ты как раз вовремя! – встретила её Марфа. – Глазка сегодня особенно нетерпеливая, ждёт своей очереди.

Анька улыбнулась, надевая передник. Работа помогала отвлечься от тяжёлых мыслей о сестре. Пока руки делали привычное дело – чистили стойла, носили корм, доили коров – в голове немного прояснялось. Ведра наполнялись тёплым молоком, и с каждым движением доильного аппарата Анька чувствовала, как возвращается привычное ощущение спокойствия. Здесь, среди коров, она была нужна и важна, здесь её труд приносил реальную пользу. К полудню она уже успела переделать большую часть работы, но знала – впереди ещё много дел. А где-то там, в избе, готовилась к своей невесёлой свадьбе Глаша, и Анька молилась, чтобы судьба сестры сложилась не так печально, как казалось сейчас.

Серафим, пошатываясь, вошёл в контору. Дарья, заметив его нетвёрдую походку, схватила швабру:

– Ишь, уже набрался!

– Уйди, баба, не мешай! – прорычал он, пытаясь обойти её.

– Куда собрался, пьянь? – Дарья замахнулась шваброй. – Опять натворишь дел!

– Отстань! – Серафим оттолкнул её руку. – Мне на свинарник надо, там насос смотреть.

В этот момент из-за стола поднялся Демьян Петрович, главный механизатор совхоза:

– Серафим? Ты что ли? А я как раз за тобой посылать собирался! Там насос на свинарнике встал, без тебя никак!

Серафим, неожиданно для самого себя, выпрямился:

– Ну, раз надо – пошли смотреть.

Демьян Петрович аж подпрыгнул от радости. Не давая соседу передумать, он быстро собрал инструменты и повёл его к свинарнику.

– Только давай без выпивки, а? – на ходу бросил Демьян Петрович. – Дело серьёзное, без тебя никак не разберёмся.

Серафим молча кивнул. В его голове крутилась мысль о насосе, и странное чувство ответственности вдруг охватило его, то чувство – когда он нужен, когда от него зависит работа целого хозяйства.

На свиноферме их встретила целая толпа свинарок.

– О-о-о, никак сам Серафим пожаловал! – заголосили бабы, вытирая руки о передники.

– Здорово, бабоньки! – пробасил Серафим, стараясь не смотреть в их сторону.

– А мы уж думали, насос так и будет стоять! – засмеялась Марья. – Без тебя, милай, никак!

– Да ну вас, – буркнул Серафим, направляясь к агрегату.

– Эй, Серафим, а правда, что ты в молодости такой был – ух! – подмигнула ему молодка Настя.

Бабы загоготали, а Серафим только фыркнул:

– Да весь вышел. Давайте не мешайте, делом займёмся.

Пока он возился с насосом, бабы не умолкали:

– А помнишь, Серафим, как ты в прошлом годе…

– Тихо вы!

Серафим отошёл от насоса, вытирая грязные руки о передник.

– Ну что, бабоньки, включайте! – пробасил он, отходя в сторону.

Демьян Петрович щёлкнул рубильником. Насос натужно закашлял, заурчал, а потом вдруг ожил – и по трубам побежала жижа. Женщины ахнули от радости, когда в кормушки полился корм.

– Работает! Работает! – заголосили свинарки, хлопая в ладоши.

Демьян Петрович бросился к Серафиму, схватил его руку:

– Серафим, да ты просто волшебник! Век не забуду! Без тебя бы пропали!

Бабы окружили его, благодаря, но Серафим только отмахивался:

– Да чего там… Работа как работа.

Лицо его впервые за долгое время разгладилось, в глазах появилась какая-то новая, почти человеческая теплота. Но вдруг он помрачнел, огляделся по сторонам:

– Ты это… Демьян… У Глашки-то свадьба сегодня. Может, есть чего к столу? Сам знаешь – в доме шаром покати…

Демьян Петрович на секунду замер, потом хлопнул себя по лбу:

– Эх, Серафим! Как я мог забыть! Конечно, будет! Сейчас же распоряжусь, чтобы собрали! Для такой работы и для дочки твоей – не жалко!

Свинарки закивали, зашушукались – каждая хотела внести свою лепту в свадебный стол Глафиры. А Серафим, почувствовав себя не пьяницей и скандалистом, а человеком, нужным людям, тяжело вздохнул и побрёл к выходу.

Демьян Петрович сделал едва заметный знак Марье, и та, поняв без слов, быстро скользнула в подсобку, где хранились запасы кормов и мясо. Через минуту она вернулась, бережно неся что-то, завёрнутое в чистую мешковину.

– Вот, Серафим, прими от всего нашего коллектива, – пробасил Демьян, принимая из рук Марьи увесистый свёрток. – Свинина – дело серьёзное, к свадьбе самое то будет.

Серафим принял подарок тяжёлыми руками, даже не пытаясь скрыть удивление.

– Ну… спасибо, – выдавил он наконец. – Приму.

Марья, улыбаясь, добавила:

– Глафире поклон передай. Пусть живёт да поживает, счастья девичьего не теряет.

Серафим кивнул, прижимая свёрток к груди, и, не проронив больше ни слова, направился к выходу. За его спиной бабы перешёптывались, а Демьян Петрович, глядя вслед уходящему, удовлетворённо кивнул:

– Может, и человеком ещё станет…

А Марья, вздохнув, покачала головой:

– Дай-то бог, чтобы свадьба эта Глафире счастье принесла, а не горе…

Варвара Петровна стояла у окна конторы, наблюдая за происходящим во дворе. Её тонкие пальцы нервно перебирали бухгалтерские книги, а в душе нарастала тревога. Разговор у калитки с Клавдией, тихие слёзы Глафиры, грубые окрики Серафима – всё это складывалось в печальную картину будущей судьбы девушки.

«Как же так? – думала Варвара, прижимая руку к груди. – В наше время, когда страна восстанавливается, когда женщины получают права, когда образование доступно – и такая судьба для девушки. Выйти замуж за Фрола, который, говорят, не лучше её отца. Это же каторга, а не жизнь».

Она помнила, как сама когда-то приехала в эту деревню. Как старалась привить местным женщинам тягу к знаниям, как организовывала кружки, читала лекции. Но против традиций, против устоев, против бедности – бороться было сложно.

Решительно отложив бумаги, Варвара подошла к Дарье, которая усердно натирала пол до блеска.

– Дарья, – начала она мягко, – я хочу поговорить с тобой о Глафире.

Дарья подняла голову, и в её глазах вспыхнул недобрый огонёк.

– А что не так с Глафирой? – процедила она. – Её замуж выдают, как положено.

– Послушай, – Варвара понизила голос, – я знаю, что жизнь у вас тяжёлая, но этот брак… Может, стоит подумать о других вариантах?

Дарья выпрямилась, схватив швабру покрепче:

– Какие ещё варианты? В город ей идти? Так там работы нет. В учителя подаваться? Так кто её возьмёт без образования? А Фрол – мужик работящий, хозяйство крепкое. Что ещё надо?

Варвара вздохнула, понимая, что её слова здесь бессильны. Традиции, бедность, страх перед будущим – всё это сковывало судьбы деревенских девушек крепче любых цепей.

– Просто подумайте, – тихо сказала она, отходя от Дарьи. – Подумайте о будущем вашей дочери.

Но Дарья уже отвернулась, продолжая свою работу, словно разговор её не касался.

Анька закончила все дела на ферме раньше обычного. Она подошла к Марфе, которая доила последнюю корову:

– Марфа, у меня сегодня свадьба у сестры… Не могла бы ты дать кувшин молока? Дома совсем нечего на стол поставить.

Марфа, не отрываясь от работы, внимательно посмотрела на девушку:

– Ох, девка, не нравится мне эта свадьба… Глашка-то не рада, я ж вижу.

Она отставила подойник, пошла в молочную. Вскоре вернулась с полным кувшином, завернутым в чистую тряпицу:

– На, только под кофту спрячь. Не свети особо в деревне. И слушай меня, девка…

Марфа наклонилась к Аньке, понизив голос:

– Себя береги от воли матери. Гляди в оба, может, твоё счастье где-то рядом ходит. Не торопись замуж, пока сама не захочешь.

Анька благодарно кивнула, прижимая кувшин к груди:

– Спасибо вам, Марфа. Век не забуду.

– То-то же, – улыбнулась женщина. – И помни мои слова. В жизни всегда есть выбор, девка. Главное – не упустить его.

Анька, пряча кувшин под передником, тихо вышла со двора фермы, обдумывая слова Марфы. В её душе впервые за долгое время затеплилась надежда на что-то хорошее.

Анька вбежала в избу, тяжело дыша после быстрой ходьбы. Глафира сидела у окна, нервно сжимая край подола своего свадебного платья.

– Глаша, я молока принесла, – тихо сказала Анька, пряча кувшин за спину. – Марфа дала.

Началась суета подготовки. Анька помогла сестре облачиться в свадебное платье, аккуратно расправляя складки тюля. Платье сидело идеально, но лицо невесты оставалось бледным и безжизненным.

– Давай, сестрица, причешу тебя, – Анька достала гребень. – Коса-то у тебя всегда была завидная, жаль, что расплетать придётся.

Глафира молча кивнула. Анька принялась заплетать косу особым образом – не как у девки, а как у замужней женщины. В послевоенные годы многие старинные обряды уже не соблюдались, но некоторые традиции всё же сохранялись.

Дарья тем временем достала из сундука фату – тонкую, почти прозрачную ткань, бережно хранившуюся все эти годы.

– На, примерь, – буркнула она, протягивая дочери. – Хоть в чём-то краше будешь.

Анька помогла закрепить фату. В треснувшем зеркале отразилась девушка в белом платье, с грустью в глазах.

– Может, сбежим? – шёпотом предложила Анька, наклонившись к уху сестры.

Глафира только покачала головой:

– Куда бежать? Нас всё равно найдут. Да и некуда…

Анька обняла сестру:

– Ну что ж, Глаша… Будь сильной. Может, не так всё плохо обернётся.

Глафира лишь горько улыбнулась в ответ, продолжая смотреть в зеркало невидящим взглядом.

Серафим вошёл в избу, держа в руках увесистую свиную голову. Его лицо, несмотря на похмелье, выражало некое подобие торжества.

– Бабоньки, пока суть да дело, может, успеете приготовить? Стол накроем, как положено, – пробасил он, ставя голову на стол.

Глафиру тут же усадили на почётное место у окна, подальше от готовки, чтобы не испачкала свадебное платье. Анька с матерью засуетились вокруг стола.

Дарья, как опытная хозяйка, сразу взялась за дело:

– Анька, бери уши, отцу отдай – пусть опаливает на костре. А щёки завернём в лопухи, тоже в угли их.

Дарья сноровисто принялась за работу. Анька, выйдя во двор, передала уши отцу:

– Батя, вот, мама сказала ты знаешь, что делать.

Серафим, к удивлению всех, аккуратно уложил уши в угли, приговаривая:

– Знать, будет вкусно.

Дарья тем временем срезала мясо с головы, часть откладывая в сторону:

– Это в крапиву суну, запас будет. Засолим, зима придёт – пригодится.

Оставшиеся кости порубили на куски и поставили тушить в чугунок. По избе разнёсся аппетитный запах готовящегося мяса.

Анька, украдкой поглядывая на сестру, понимала – никакая еда не сможет заглушить ту тоску, что поселилась в сердце невесты.

Дарья, закончив с разделкой, оглядела результаты:

– Ну вот, дело пошло. Теперь и свадьбу можно справлять.

Но даже в её голосе не было той гордости, какая должна быть в день свадьбы дочери.

Солнце клонилось к закату, когда Глафира в своём свадебном платье вышла из дома. Её лицо было бледным, но фата, ниспадающая на плечи, придавала ей некое подобие торжественности.

Флор, уже поджидавший у ворот, выглядел непривычно прибранным – чистая рубаха, выглаженные брюки, в руках – скромный букет полевых цветов.

Серафим, неожиданно для всех трезвый, вывел дочь к жениху. Традиционно подвёл её к будущему зятю, держа за руку.

– Берите, – буркнул он, словно передавая какой-то скарб.

Флор осторожно взял руку невесты, стараясь не смотреть ей в глаза.

Началось традиционное шествие к сельсовету. Впереди шли музыканты – гармонист и балалаечник, за ними – жених с невестой, держащиеся на почтительном расстоянии друг от друга. За ними – сваты и близкие родственники.

У сельсовета уже собралась почти вся деревня. Женщины вытирали глаза кончиками платков, мужчины перешёптывались, обсуждая щедрость подарка от свинарника.

В небольшой комнате сельсовета, служившей и клубом, и ЗАГСом, их встретил Председатель. Церемония была краткой – послевоенное время не оставляло места для долгих речей.

– Согласны ли вы, Флор, взять в жёны Глафиру? – спросил секретарь.

– Согласен, – глухо ответил Флор.

– Согласны ли вы, Глафира, взять в мужья Флора?

Глафира едва слышно произнесла:

– Да…

После короткой росписи новобрачным вручили свидетельство.

Когда молодожёны вышли из сельсовета, их встретила шумная толпа односельчан. У ворот собралась околица – традиционное деревенское гуляние в день свадеб.

Музыканты уже заняли своё место под раскидистым клёном. Гармонист раздул меха, балалаечник настроил инструмент. Женщины выставили на лавки угощения: пироги, солёные огурцы, квашеную капусту.

Дарья, заранее подготовившаяся к этому моменту, достала из-за пазухи завёрнутую в тряпицу бутыль самогона. Она важно подошла к околице:

– Народ честной, принимайте гостинцы! За здоровье молодых!

Бутыль пошла по рукам. Музыканты заиграли весёлую мелодию, и околица ожила.

Глафира стояла бледная, держась за руку Флора. Тот, уже захмелев от предвкушения, пытался выглядеть важным.

– Ну что, дорогие мои, – начала Дарья, поднимая чарку, – давайте выпьем за счастье молодых! Пусть живёт да поживает, деток наживёт!

Стаканы наполнились, околица загудела. Женщины запели традиционные свадебные песни, мужчины затянули частушки.

– А теперь, – объявила Дарья, – первый танец молодых!

Флор неловко притянул к себе Глафиру. Она едва заметно поморщилась, но послушно пошла в такт музыке. Их танец больше походил на неловкое перемещение по кругу, чем на свадебное веселье.

Тем временем околица набирала обороты. Женщины подкладывали угощения, мужики разливали самогон. Кто-то уже пустился в пляс, другие затеяли игру в горелки.

Дарья, довольная своей ролью, важно ходила между гостями, следила, чтобы никто не остался без чарки. В её глазах читалась гордость – она устроила всё как положено, по-деревенски, с размахом.

Молодых осыпали хмелем и зерном, желали счастья и достатка. Но в глазах Глафиры не было радости – только тоска и предчувствие тяжёлой жизни.

Анька стояла в стороне от шумной околицы, наблюдая за сестрой. Впервые за долгие годы она по-настоящему осознала, как мало они были близки с Глафирой. Всю жизнь соперничали, обижались друг на друга. А теперь сестра уходит в чужую семью, навсегда.

Начался путь к дому жениха. Глафира ехала, опустив голову, Анька, сидевшая рядом, украдкой вытирала слёзы.

Телега медленно остановилась у ворот дома Флора. Солнце уже клонилось к закату, окрашивая всё вокруг в тёплые золотистые тона.

У ворот стояла мать жениха – высокая, статная женщина в чистом переднике и новом платке. В руках она держала каравай, украшенный веточками калины и солью в глиняной солонке.

– С приездом, с приездом, – негромко проговорила она, когда молодые вышли из телеги. – Входите в новый дом, в новую жизнь.

Глафира, бледная и испуганная, остановилась у порога. Флор, чувствуя себя неловко, потянул её за собой.

– Переступите порог с караваем, – скомандовала свекровь, протягивая хлеб. – Чтобы жизнь была сытой да богатой.

Молодые, как учили, отломили по куску каравая. Свекровь внимательно следила, кто сколько отломит – по примете, кто больший кусок возьмёт, тот и в доме хозяином будет.

– Пусть живёт да поживает, – произнесла она традиционные слова. – Детей наживёт, дом сбережёт.

Затем, не улыбаясь, добавила:

– Теперь ты в моём доме хозяйка. Смотри, чтобы всё было чисто да опрятно. Чтобы муж был сыт, дом – в порядке, а хозяйство – в прибытке.

Глафира молча кивнула, чувствуя, как дрожат колени. Флор, не глядя на жену, прошёл в дом, показывая, что пора входить.

В избе уже накрыли стол. Расстелили чистую белую скатерть, которую достали специально для такого случая. Дарья с матерью Флора стали хлопотать вокруг стола, расставляя нехитрое, но сытное угощение. Мать Флора тоже постаралась, напекла пироги и натушила капусту.

В центре стола поставили большой чугун с наваристой похлёбкой, от которой поднимался ароматный пар. Рядом водрузили миску с тушёной капустой, щедро сдобренной свиным салом. К ней положили румяные ломти свиных щёк, которые успели запечь в лопухах. Уши, опалённые на костре, порезали тонкими полосками и выложили на отдельное блюдо. По краям стола расставили деревянные тарелки с домашними соленьями: хрустящие огурчики, да квашеная капуста с клюквой, не забыли маринованные грибы и мочёные яблочки! На отдельном блюде горкой лежали пироги: с картошкой и луком, с капустой, с ягодами. Рядом поставили миски с вареной картошкой и разместили каравай, украшенный веточками калины.

Хлеб нарезали толстыми ломтями и разложили по краям стола. В глиняные кувшины налили молоко и квас. Для особо почётных гостей Дарья достала из погреба банку малинового варенья.

Несмотря на послевоенную бедность, стол выглядел празднично.

Всё было просто, но от чистого сердца – как умели, так и встречали молодых в этот нелёгкий день.

Свекровь, не теряя времени, начала показывать невестке, где что лежит, что и как нужно делать. Глафира, опустив глаза, старалась запомнить каждое слово, понимая, что теперь её жизнь будет подчинена этим правилам.

Сердце Аньки сжалось от тоски. Она пробралась сквозь толпу, подошла к бледной, словно свеча, Глафире:

– Сестра, поешь хоть немного, – тихо проговорила она, протягивая кусок пирога. – Нельзя на голодный желудок.

Глафира машинально взяла угощение, но есть не стала. Анька, не говоря ни слова, села рядом, обняла сестру за плечи.

– Я… я всегда думала, что ты мне не родная, – неожиданно для себя призналась Анька. – Злилась, что мать тебя больше любит.

Глафира повернула голову, впервые за день посмотрев сестре в глаза:

– А я завидовала тебе, что ты смелая, что не боишься матери перечить.

Анька прижала сестру крепче:

– Глупые мы. Ты самая близкая мне теперь. Самая родная.

Она заставила Глафиру съесть хотя бы пару ложек каши, напоила молоком. Когда мать попыталась оттащить её от невесты, Анька впервые за много лет проявила характер:

– Не трогай! Пусть поест как человек!

В толпе начали перешёптываться, но Аньке было всё равно. Она чувствовала, как внутри растёт что-то новое – сестринская любовь, запоздалое понимание, что роднее человека в этом мире у неё нет.

Когда пришло время садиться в телегу, Анька не выдержала – разрыдалась, прижимая сестру к груди:

– Береги себя, Глаша… заходи хоть иногда…

Глафира, впервые за день улыбнувшись, кивнула. Глаша стояла, пока телега не скрылась за поворотом, и слёзы катились по её щекам, смешиваясь с вечерней росой.

Анька спрыгнула с телеги и медленно брела по деревенской улице, погружённая в свои мысли. Огромная луна ярко освещала деревню, бросая длинные тени на дорогу. В воздухе витал сладковатый запах полыни. Анька замерла, заметив необычную картину: Варвару Васильевну и Сашку у ворот их дома, о чём-то тихо переговариваясь. Сашка, который никогда не участвовал в деревенских загулах, сейчас выглядел непривычно спокойным и сосредоточенным.

Анька остановилась, не решаясь подойти ближе. В этой сцене было что-то особенное – та тихая гармония, которой так не хватало в её собственной жизни. В отличие от шумной свадьбы, здесь царила особая атмосфера: без криков, без пьяных выходок, без показного веселья.

Она прислонилась к забору, наблюдая за ними издалека. Варвара Васильевна, обычно такая строгая и правильная, сейчас казалась почти юной, а Сашка, всегда немногословный, словно раскрывался с новой стороны.

В груди у Аньки что-то дрогнуло. Впервые за долгое время она почувствовала, что есть другая жизнь – тихая, спокойная, наполненная настоящим, а не показным счастьем. Может быть, именно такой жизни ей и не хватало всё это время?

Не желая нарушать их уединение, Анька тихо развернулась и пошла домой. Но образ этой мирной сцены надолго остался в её памяти, словно путеводная звезда в темноте деревенской ночи.

Глава 10. Проводы

Телега скрипела на каждой кочке, а Филимон, нахохлившись, клевал носом. Сашка сидел рядом, подложив под себя мешок с сеном, и смотрел на звёзды. Ночь тихо вступала в свои права.

В голове крутились картинки московского дня. Политехнический музей с его удивительными машинами, книжный магазин на Кузнецком, где продавщицы улыбались ему, Валя с её рассказами о будущем аэропорта. Но чаще всего перед глазами вставало лицо Лиды – её карие смеющиеся глаза, когда он наступил ей на ногу в поезде, её лёгкая улыбка, когда она протянула руку для знакомства.

«Может, она и правда ждёт меня на Ленинских горках?» – думал Сашка. Он вспоминал, как легко они разговорились, как она рассказывала про ВДНХ и танцы под оркестр.

– Приехали, соколик. Мать небось вся извелась.Филимон вдруг проснулся, зевнул во весь рот:

Сашка очнулся от своих мыслей. Деревня встретила их тишиной и запахом травы. В окошке избы горел свет – мать не спала, ждала.

Пока Филимон распрягал лошадь, Сашка медленно шёл к дому. В ушах всё ещё звучал шум московского вокзала, а перед глазами мелькали кадры прошедшего дня.

– Сынок! Ну как же так поздно?Он тихо вошёл в избу. Мать, увидев его, всплеснула руками:

Сашка обнял её, чувствуя, как тепло родного дома прогоняет городские грёзы. Но перед сном, он снова и снова возвращался мыслями к Лиде, к её приглашению на Ленинские горы.

«Надо будет как-нибудь выбраться в Москву», – решил он, засыпая с улыбкой.

А в городе, возможно, Лида тоже не спала, вспоминая случайного попутчика с добрыми глазами и неловкими движениями деревенского парня.

В избе царила особенная, домашняя тишина – та самая, от которой закладывает уши после городского шума. Сашка приоткрыл глаза и прислушался к знакомому с детства скрипу колодца. Журавлиная шея медленно поднималась и опускалась, а где-то там, в глубине, плескалась студёная вода. За окном расстилался осенний лес – багряный и золотой. Первые лучи солнца пробивались сквозь кроны берёз, окрашивая их листья в огненные тона. В воздухе пахло опавшей листвой и приближающимися холодами. Лёгкий туман стелился по земле, делая мир вокруг похожим на старинную акварель.

Сашка поднялся с кровати, натянул сапоги. На улице было свежо – именно такая погода, когда воздух будто звенит от чистоты. Он подошёл к колодцу, зачерпнул воды в ведро. Ледяная вода обожгла лицо, но сразу привела в чувство, вернула к деревенской жизни.

У ворот стояла мать – казалось она стала маленькая, сгорбленная, но всё такая же родная. В её руках был конверт. Она не замечала сына, завороженно глядя на рассвет.

– Мама? – тихо позвал Сашка.

– Ой, сынок, напугал! Смотри, что вчера почтальон принес… Повестка тебе пришла. В военкомат требуют нынче же явиться.Она вздрогнула, обернулась, и её лицо показалось ему непривычно бледным.

Сашка почувствовал, как сердце забилось чаще. Мать протянула ему конверт, и в этот момент утренний ветер принёс запах опавших листьев и приближающейся зимы, а вместе с ним – неясную тревогу о том, что ждёт впереди. В такие минуты время словно останавливается, а прошлое и настоящее сплетаются в единый узор.

Сашкино сердце пропустило удар. Ледяная вода из колодца уже не казалась такой бодрящей. Он взял бумагу трясущимися руками – буквы расплывались перед глазами.

– Да как же так… – прошептал он, чувствуя, как земля уходит из-под ног. – Только с Москвы вернулся…

– Судьба, Сашок. Не нам её судить.Варвара тяжело вздохнула, поправила платок:

Сашка стоял, сжимая в руках повестку, и смотрел на осенний лес, который вдруг показался ему таким родным и далёким одновременно.

Мать прижала его к себе, и он почувствовал, как дрожат её плечи. Она молчала, но её молчание было громче любых слов. В её объятиях он ощущал всю материнскую боль предстоящего расставания. Москва казалась теперь недостижимой мечтой, а будущее – размытым пятном. Он вспоминал свой восторг от городской жизни, где каждый день таил в себе новые открытия. Там, в Москве, он чувствовал себя частью чего-то большого, важного. А теперь…

«Может, это и к лучшему?» – пытался убедить себя Сашка. Ведь он всегда мечтал о большом деле, о подвигах. Армия – это шанс проявить себя, стать настоящим мужчиной.

Но почему же тогда так щемит в груди? Почему перед глазами стоит мамино заплаканное лицо? Почему он не может забыть, как Валя рассказывала о своих планах построить новый аэропорт?

«Там, в армии, я стану сильнее, выучусь чему-то новому», – твердил он себе. Но внутренний голос шептал другое: «Ты упускаешь свой шанс. Москва ждёт тебя, а ты бежишь от неё».

Сашка пошел и сел старого дуба. Вспомнил, как в детстве лазил по его веткам, мечтал о полётах. Теперь эти мечты казались такими наивными… или всё-таки нет?

Он представил, как Лида, возможно, ждёт его на танцах, как Валя чертит свои первые проекты, как в Политехническом музее появляются новые экспонаты. А он… он будет где-то далеко, в казарме, маршировать по плацу. Чувство потери смешивалось с юношеским энтузиазмом. Он рвался к новому, но понимал, что отрывается от чего-то важного, может быть, самого важного в своей жизни.

«Ничего, – думал Сашка, – вернусь, и всё будет по-другому. Теперь я точно знаю, чего хочу». Но даже самому себе он не мог признаться, что эта уверенность – всего лишь попытка заглушить тоску по несбывшемуся. Сашка понимал: этот день станет поворотным в его судьбе, и неизвестно, к чему приведёт выбранный путь.

«Может, это и есть мой путь? – спрашивал он себя. – Может, именно там, в армии, я найду своё призвание?»

Но внутренний голос шептал другое: «Ты оставляешь всё, к чему только начал прикасаться. Ты обрываешь нити, которые могли бы привести к чему-то настоящему».

«Что важнее? – спрашивал он себя. – То, к чему стремишься, или то, от чего уходишь?»

В груди боролись два чувства: радость от новых перспектив и тоска от расставания с несбывшимися мечтами. Он понимал: этот выбор определит всю его дальнейшую жизнь. И от этого понимания становилось ещё тяжелее.

Был ли он готов к этому?

«Всё будет хорошо, – убеждал он себя. – Главное – не останавливаться на пути к мечте».

Только вот чья это была мечта – его собственная или навязанная обществом? Вопрос оставался без ответа.

– Сынок… – тихий голос матери прозвучал словно издалека.

Тёплые материнские руки осторожно коснулись его плеча, выводя из тяжёлых раздумий. Сашка вздрогнул и обернулся. Мама стояла рядом, её глаза всё ещё были влажными от невыплаканных слёз.

– Пойдём, родной, – мягко произнесла она, – завтрак стынет.

В избе пахло свежим хлебом и парным молоком – такими простыми, но такими родными запахами детства. За столом уже сидела Елизавета.

– Ну-ка, садись, – скомандовала она, – не время раскисать. Завтра в армию, а ты тут нюни распустил!

Сашка послушно опустился на лавку. На столе появилась тарелка с горячими оладьями, крынка молока, миска с мёдом. Но еда не лезла в горло – кусок словно застревал в горле.

– Ешь давай, – мать подложила ему ещё оладьев, – силы понадобятся.

– Ты не переживай так шибко. В армии-то сейчас не то, что раньше. Научат всему, что нужно. А там, глядишь, и инженером станешь, как мечтал.Варвара Васильевна, словно прочитав его мысли, заговорила:

Сашка благодарно кивнул. Эти слова немного приободрили его.

За завтраком обсуждали последние дела: собрать вещи, написать письмо в Москву – Вале, зайти в Сельсовет.

– После завтрака пойдём на огород – картошки накопаем, вечером соседи зайдут попрощаться. И огурчиков солёных наготовим. Потом пойдем в Сельсовет к Степану Игнатьевичу.Варвара Васильевна, снова стала деятельна и решительна:

– Пойдём, сынок. Надо у председателя отметиться, да и мне отгул взять, чтобы с тобой побыть.После завтрака Варвара Васильевна решительно направилась к выходу:

– Ну, Ковалев, значит, в армию собрался? Дело хорошее.В небольшом кабинете сельсовета было душно. Председатель, грузный мужчина с седыми усами, внимательно посмотрел на Сашку:

– Степан Игнатьевич, отпустите меня сегодня, надо сына собрать как следует.Варвара Васильевна, не теряя времени, обратилась к нему:

– Ладно, Варварушка, иди. Только завтра чтоб была как штык.Председатель кивнул:

Перед уходом в армию Сашке предстояло: сдать колхозное имущество – инструменты, которые он использовал во время работы, закрыть трудовую книжку и получить справку о работе в колхозе, пройти медосмотр у местного фельдшера, получить характеристику от председателя колхоза, провести последний расчёт за отработанные трудодни

– Давай-ка, сынок, характеристику напишем. Работник ты хороший, не подводил никогда.Председатель достал папку:

В памяти Сашки, словно кадры старого фильма, проносились картины его жизни в колхозе. Каждый сезон приносил свои заботы, свои радости, свои испытания.

Летом он пропадал на покосе – вдыхая пряный запах свежескошенной травы, слушая, как звенят косы в руках опытных косарей. А потом – поле, бескрайнее море колосьев, где под палящим солнцем он вместе с другими тружениками собирал урожай.

Осенью наступала пора уборки. Тяжёлые корзины с овощами, мешки с картошкой, снопы пшеницы – всё это ложилось на плечи молодого колхозника. Но в этой работе была особая красота – золотая листва, прозрачный воздух, предзимняя прохлада.

Зимой жизнь в колхозе не замирала. Наступала пора заготовки дров. Сашка с другими мужиками отправлялся в лес, где валил деревья, пилил, колол дрова. Мороз щипал щёки, но в груди разливалось тепло от выполненной работы.

А весной начиналась посевная. Пахота, сев, первые робкие всходы – всё это было частью его жизни, частью его судьбы. Он чувствовал себя частью этой земли, её верным хранителем и защитником.

Каждый сезон оставлял в его душе неизгладимый след, учил терпению, трудолюбию, уважению к земле-кормилице. И сейчас, вспоминая те дни, Сашка понимал – именно там, в колхозе, он научился главному: ценить простой, честный труд и любить родную землю.

– Ты там, Сашок, не подкачай. Служи как надо. А мы тут за тебя голосовать будем.После оформления всех документов председатель напутствовал:

– Ну что, пошли домой. Ещё столько дел впереди.На выходе Варвара Петровна перекрестила сына:

Варвара Васильевна вдруг крепко взяла сына за рукав.

– Сынок, благословение – оно ведь не повредит и посмотрела на церковь.

– Мам, я же комсомолец, – пробурчал Сашка, – нам это не положено.

– А тебе и не обязательно креститься, – улыбнулась мать, – просто постоять, помолиться про себя.

Сашка молчал. В глубине души он и сам тянулся к церкви. Там было что-то такое, чего он не мог объяснить словами – может, спокойствие, может, ощущение связи с предками.

«Комсомолец я или нет, а всё равно тянет туда. Может, потому что дед мой там венчался, а бабка всю жизнь свечки ставила. Или потому, что в войну все вместе молились, и верующие, и неверующие?»

– Мам, а ты правда веришь, что поможет? – наконец спросил он.

– Верую, сыночка, – просто ответила Варвара Васильевна. – И не только в Бога верю, но и в тебя. Ты у меня парень крепкий, справишься со всем.

– Ну что, пойдёшь?У церковных ворот мать остановилась:

Сашка помедлил, но всё же кивнул. Внутри церкви было прохладно и полутемно. Пахло ладаном и старинной древесиной. Он стоял, наблюдая, как мать ставит свечку, и думал о том, что, может быть, не всё так просто в этом мире, как пишут в комсомольских газетах.

– Видишь, не так уж страшно.Когда они вышли, Варвара заметила:

– Да нет, мам, не страшно. Просто непривычно.Сашка улыбнулся:

В этот момент он понял, что, возможно, впервые в жизни нашёл компромисс между тем, во что верил он сам, и тем, что было важно для его матери. И это маленькое примирение показалось ему важнее всех идеологических споров.

День тянулся медленно, словно не желая отпускать Сашку. Каждый момент был наполнен особым смыслом. Помогая матери по хозяйству, он ловил себя на мысли, что запоминает всё до мелочей: как Елизавета мелет муку, как Варвара командует соседками, как скрипит старая дверь в сенях.

– Ты там не робей. Помни – мы за тебя молимся.Мать собрала ему сумку, уложив туда всё самое необходимое. Елизавета, перекрестив, сказала:

К вечеру деревня уже знала о предстоящем уходе Сашки в армию, и односельчане начали готовиться к традиционным проводам, которые по важности не уступали свадьбе.

Первым пришёл председатель Иван Степанович – важный, в чистой рубашке. За ним подтянулись остальные. В доме царило особое оживление. Гости прибывали один за другим, каждый со своим подарком и тёплыми словами напутствия. Филимон – важный, степенный, с большой корзиной домашних огурцов и бутылкой самогона в руках.

– Варвара, тыж самогон не держишь, – подмигнул он хозяйке дома. – А как же без него проводы? Не по-людски это!

Следом появился агроном Пётр Семёнович с женой Марьей Ивановной, неся в руках увесистый поднос с пирогами.

– Вот, Варварушка, пироги с крапивой. Знашь, как Машка их вкусно стряпает! – пробасил он, вручая угощение.

Особое внимание привлёк почтальон Алексей, пришедший вместе с сынишкой Петькой. Мальчуган, вытянувшись во весь рост, крепко пожал Сашке руку и шёпотом спросил:

– Не робеешь?

Сашка улыбнулся и потрепал мальчика по голове:

– Не робею, Петька. Ты подрастешь – тоже в армию пойдёшь.

Постепенно дом наполнялся людьми. Соседская детвора крутилась возле взрослых, а те, собравшись за столом, вели неспешные разговоры. Каждый сосед принёс что-то: кто-то – банку варенья, кто-то – каравай хлеба, кто-то – пучок свежих трав.

В воздухе витал аромат домашней еды, слышался смех и тёплые слова напутствия. Все знали – провожают не просто парня, а будущего защитника. И каждый хотел оставить в его памяти частичку своего тепла, своей заботы.

Варвара хлопотала у стола, расставляя угощения, а в глазах её стояли слёзы гордости и тревоги за сына. Но она улыбалась, потому что знала – сын идёт правильным путём, и весь посёлок провожает его с почестями.

Стол накрыли в горнице. Сашку усадили во главе, рядом с матерью. Председатель, как старший по званию, начал застолье:

– Ну, дорогие мои, давайте выпьем за нашего призывника! – Степан Игнатьевичподнял стакан. – Пусть служба будет лёгкой, а возвращение – радостным.

Варвара трижды перекрестила сына за спиной, прошептав молитву.

– Ты там, Сашок, не робей, – говорил Филимон. – Службу нести – не в огороде копаться.Каждый хотел сказать напутственное слово:

– Пиши почаще, без ошибок, чтобы мне не было за тебя стыдно! – просила Марья Ивановна. – Мы тут за тебя волноваться будем.

– Учись всему, что могут научить, – советовал агроном. – Знания лишними не бывают.

Песни за столом становились всё громче. Пели и про армию, и про родную сторону. Варвара незаметно вытирала слёзы, но старалась держаться.

К полуночи гости начали расходиться. Каждый обнимал Сашку на прощание, давал какие-то последние советы.

– Ну что, сынок, – сказала мать, когда последний гость ушёл, – завтра будет новый день. Ты там не забывай нас.

Сашка сидел на лавке, перебирая книги. Старые томики, которые он так любил перечитывать, теперь казались частью другой жизни. Он аккуратно складывал их в стопку, думая о том, как быстро всё изменилось.

В голове крутились мысли об армии. Куда его отправят? В какие края занесёт судьба? Три года – срок немалый. За это время можно и человеком стать, и жизнь свою определить.

«Может, в авиацию попаду?» – размышлял он, вспоминая свои мечты об аэропортах и самолётах. Или, может, в инженерные войска? Ведь он всегда тянулся к технике, к новым знаниям.

Он представлял себя в военной форме, марширующим по плацу, изучающим оружие, осваивающим военную науку. Но вместе с этими мыслями приходили и другие – о Лиде, о Москве, о том, что могло бы быть, если бы не этот поворот судьбы.

Сашка достал из ящика стола тетрадку и начал писать письмо. Адресата он пока не знал – может, Лиде, может, Вале. Хотелось поделиться своими мыслями, но слова не складывались в предложения.

«Как там в армии? – думал он. – Строгая дисциплина, новые друзья, может быть, даже враги. А может, и любовь?»

Он вспоминал разговоры с отцом, который тоже служил в армии. Тот всегда говорил, что это школа жизни, которая делает из мальчика мужчину. Но отец служил давно, в другое время. А как будет сейчас?

Книги на столе словно смотрели на него с укором. Они могли бы рассказать столько интересного, могли бы научить его всему, что знали. Но теперь придётся отложить их в сторону и учиться другому – военному делу.

Сашка закрыл последнюю книгу и отложил её в сторону. Завтра начнётся новая глава его жизни. И хотя он не знал, что ждёт впереди, он был готов встретить это лицом к лицу. Ведь он всегда был готов к трудностям – деревенское воспитание научило его стойкости.

Три года пролетят быстро, говорил он себе. А потом… Потом будет новая жизнь, новые возможности. Главное – остаться собой и не потерять то, что было накоплено за эти годы.

В окно заглянула луна, осветив комнату серебристым светом. Сашка посмотрел на неё и подумал, что, может быть, именно сейчас Лида тоже не спит и думает о нём. Эта мысль согрела его сердце, придав сил перед предстоящими испытаниями.

Сашка лёг спать с чувством, что провожают его как на важное дело – с заботой и верой в лучшее. И пусть в душе ещё бродили противоречивые чувства, он знал одно – он должен пройти этот путь. Ради мамы, ради своей мечты, ради всех тех, кто в него верит.

А за окном шумел осенний лес, словно нашептывая слова утешения и поддержки.

Глава 11. Армия

Утро выдалось серым и туманным. Казалось, сама природа оплакивала расставание. Сашка проснулся раньше обычного, но в избе уже никого не было – все готовились к его отъезду.

Мешок с вещами одиноко стоял на лавке у двери. Он выглядел таким маленьким и беззащитным, будто хранил в себе всю его прошлую жизнь. Сашка подошёл, провёл рукой по мешковине – материнская забота чувствовалась в каждом узле.

В сенях суетилась Елизавета, помогая матери с последними приготовлениями. Женщины негромко переговаривались, стараясь не показывать своих слёз.

– Сынок, – мать появилась в дверях, держа в руках узелок с едой, – вот, возьми. В дороге подкрепишься.

Её голос дрожал, но она старалась держаться. Сашка обнял её, чувствуя, как хрупкое материнское тело дрожит.

– Мам, не переживай, – прошептал он, хотя сам еле сдерживал слёзы. – Я напишу, как доберусь.

Елизавета подошла сзади, обняла обоих:

– Саша, береги себя. Мы будем ждать.

На улице уже слышалось поскрипывание телеги. Филимон, как всегда молчаливый, ждал у ворот. Лошадь спокойно жевала сено, не подозревая о важности момента.

– Ну что, пора, – сказал Сашка, стараясь говорить твёрдо.

– Пиши. Каждый день пиши, слышишь?Мать перекрестила его, прижала к груди: У ворот уже собралась небольшая толпа соседей. Все молчали, понимая, что слова сейчас излишни.

– Ну что, поехали, что ли?Филимон кашлянул: Сашка в последний раз оглянулся на родной дом. Мать стояла на пороге, прижимая к груди платок. Елизавета рядом с ней казалась совсем маленькой.

Сашка сел, чувствуя, как ком подступает к горлу.

– Прощайте! – крикнул он, но ветер унёс его слова.

Мешок с вещами, набитый материнскими пирогами и тёплыми вещами, казался теперь не просто грузом – он был частичкой дома, которую Сашка увозил с собой в неизвестность.

А деревня долго ещё смотрела вслед уезжающему призывнику, провожая его взглядами, полными надежды и тревоги.

Телега, гружёная узлами да осиновыми досочками с выцветшей резьбой, будто нехотя отрывалась от земли, оставляя на мокрой колее следы, похожие на шрамы.

– Ты там, Сашок, не задирайся с начальством. Служи честно, и всё у тебя будет.Филимон, как обычно, давал наставления:

Сашка сидел, впиваясь взглядом в горизонт – туда, где кончалось детство и начиналось что-то неуловимо-взрослое.

– Сашка! – голос прорвал тишину, как ножницы рвут холстину. Анька вынырнула из тумана, спотыкаясь о подол платья, сшитого из материнского сарафана. Её пальцы вцепились в его рукав с силой, которой он не ожидал от этих тонких рук.

– Не смей уезжать! Я без тебя погибну!! – слёзы стекали по её щекам, смешиваясь с росой на воротнике кофты.

Он медленно обернулся, и сердце вдруг упало куда-то в сапог. Четырнадцать. Всего четырнадцать. Вчера ещё смеялась, когда он катал её на санках с горы. А сегодня…

– Поженимся, как вернёшься! – выпалила она, и эти слова повисли между ними, как нелепые бумажные гирлянды после праздника. – Я ведь… я ведь люблю тебя сильнее всех на свете!

Сашка резко вдохнул. Воздух пах прелой листвой и чем-то горьким – то ли дымом дальнего пожара, то ли собственной растерянностью. Господи, да она же ребёнок.

– Анют… – он осторожно прикрыл её ладонь своей, ощущая под кожей пульс – частый, птичий. – Ты… ты же помнишь, как я тебе сов из шишек мастерил? – голос сорвался на полтона ниже, став вдруг мягким, как во времена, когда он носил её через ручей на спине. – Вот и эта любовь твоя – как те совы. Красивая, да ненастоящая.

Она дёрнулась, будто он плеснул ей в лицо кипятком. Пальцы разжались, и он поймал в её взгляде то, от чего сжались лёгкие: обожжённое доверие, недоумение щенка, которого пнули сапогом.

– Найди парня, который… – Сашка запнулся, внезапно осознав жестокость продолжения. Который не видел, как ты училась ходить. Который не вытаскивал тебя из проруби…который заслужит каждую твою слезинку.

Филимон щёлкнул языком. Лошадь дёрнула оглобли, и телега двинулась с места, будто сама земля толкала её прочь от этого неловкого спектакля. Сашка впился ногтями в дощатый борт, заставляя себя не оглядываться. Не смей. Не смей. Она забудет. Обязательно забудет.

Анька стояла, обхватив ствол берёзы, будто пыталась впитать в себя её немую стойкость. Силуэт её таял в тумане, как акварельный мазок – только алый платок маячил вдали, словно капля крови на белой простыне.

Анька так и не ушла. Она стояла, пока фигура Сашки не исчезла за поворотом, пока не затих стук колёс. Потом медленно опустилась на траву, прижимая к груди платок, и заплакала.

– Ишь ты, – Филимон хмыкнул, поправляя шапку, с которой свисала нитка прошлогоднего сена. – В нашу бы пору парень с девкой на возу сбежали, а нынче – слезами дорогу мостят.

Сашка молчал. Где-то под рёбрами ныло, будто он оставил там кусочек себя – тот, что когда-то качал её на коленях и рассказывал сказки про жар-птиц.

Дорога вилась змеёй, уводя в осень. Туман рассеивался, обнажая поля, усыпанные бледными звёздочками позабытых ромашек. Где-то там, за поворотом, осталась девочка с несозревшей любовью – как те зелёные ягоды боярышника, что так и не успели налиться алым.

Телега въезжала в райцентр. Впереди ждала новая жизнь, но прошлое всё ещё тянулось следом, словно невидимая нить, связывающая его с родной деревней, с людьми, которых он оставлял позади.

Телега остановилась у здания военкомата. У входа уже толпились ребята из соседних деревень – кто-то с мешками, кто-то с чемоданами. Все выглядели по-разному: кто-то важный, кто-то напуганный, кто-то пытался храбриться.

– О, Сашок! – окликнул его знакомый голос. – Здорово!

– Ну что, брат, в армию?Это был Мишка из соседней деревни. Он подбежал, хлопнул Сашку по плечу: Вскоре собрались почти все призывники. Их быстро оформили, проверили документы, провели последний медосмотр. А потом вывели во двор, где ждала старая армейская машина с открытым кузовом.

– Погрузка! – скомандовал сержант.

Ребята забрались в кузов, усаживаясь на ящики и мешки. Кто-то сразу достал гармонь, кто-то начал рассказывать байки про армию.

– А я слышал, – говорил Колька из Заболотья, – что в армии кормят так, что потом домой не захочешь!

– А я читал, – подхватил Сашка, – что там учат всему – от стрельбы до техники.

Машина тронулась. Дорога вела в Москву – в неизвестность, в новую жизнь. За окном мелькали деревья, столбы, редкие встречные машины.

Ребята смеялись, пытались шутить, показывая друг перед другом свою храбрость. Но постепенно разговоры стихали. Каждый погружался в свои мысли. Кто-то достал фотографию родных, кто-то письмо от девушки.

Сержант, сидевший рядом с водителем, изредка оглядывался на призывников. Он видел, как по-детски наивны их попытки казаться храбрыми, как в их глазах мелькает тревога.

К полудню машина въехала в Москву. Город встретил призывников суетой, шумом, незнакомыми улицами. Ребята притихли, осознавая, что детство закончилось, началась новая глава их жизни.

Машина остановилась у Краснопресненского сборного пункта. Здесь призывники проходили окончательную проверку, получали военную форму и ждали распределения по частям.

Сержант скомандовал: – Выгружаемся!

И в этот момент каждый понял – назад дороги нет. Впереди три года службы, которые изменят их навсегда.

Сашку разместили в казарме вместе с другими новобранцами. Койка, тумбочка, сосед по койке – всё это казалось чужим и непривычным. Но форма, которую выдали, приятно облегала тело – настоящая, армейская.

Дни на сборном пункте тянулись медленно. Призывники занимались строевой подготовкой, проходили медосмотры, ждали решения своей судьбы. Сашка внимательно слушал разговоры старослужащих, впитывал каждую крупицу информации об армейской жизни.

Наконец настал день, когда объявили приказ о распределении. Когда назвали фамилию Сашки, он замер:

– Ковалев Александр Иванович, в танковые войска!

Сердце забилось чаще. Танковые войска – это серьёзно. Это техника, механика, ответственность.

Сашку направили в одну из частей, дислоцированных в Воронеже.

Вечером, когда новобранцев построили для объявления окончательного приказа, Сашка смотрел на своих товарищей и понимал – их жизни больше никогда не будут прежними. Каждый из них делал первый шаг на пути к становлению настоящим солдатом.

В казарме было шумно. Кто-то радовался, кто-то переживал. Но все понимали – начинается новая глава их жизни, и от того, как они её напишут, будет зависеть их будущее.

После нескольких дней на сборном пункте всех новобранцев построили и повели к выходу.

– На вокзал! – скомандовал старшина. – Шагом марш!

Сашка шагал в строю, чувствуя, как непривычно давит ремень на плечо. Они двигались к Павелецкому вокзалу – огромному, шумному, наполненному спешащими людьми.

На перроне их выстроили парами. Сержант раздавал последние указания, а Сашка рассеянно озирался по сторонам. Внезапно…

– Сашка, ты? – раздался знакомый голос.

Он резко обернулся и замер. Перед ним стояла Лида – в своём любимом берете, в тех самых сапогах, которые он так хорошо помнил, с портфелем в руках.

– Лида? – не веря своим глазам, прошептал он. – Как ты здесь оказалась?

Она улыбнулась, и её глаза засветились радостью:

– Думала, уж не увижу тебя.

Сашка не мог оторвать от неё взгляда. Она выглядела такой же, как в их последние встречи в Москве – уверенной, красивой, немного загадочной.

– А я вот… – он замялся, не зная, что сказать.

В этот момент раздался гудок приближающегося поезда. Паровоз медленно вполз на перрон, окутывая всё вокруг паром.

Лида полезла в портфель, порылась там и вдруг воскликнула:

– Ой, мы же сдали все тетради! Она достала потрёпанный учебник и на мгновение задумалась, глядя на него с лёгкой грустью. Сашка заметил, как в её глазах промелькнуло беспокойство – видно, хотела что-то важное ему передать.

– Жалко вырывать страницу, – пробормотала она, покусывая губу.

Внезапно её лицо озарилось улыбкой. Лида достала из кармана конфету, быстро развернула её и, не раздумывая, сунула Сашке в рот.