Читать онлайн Тени Сангвиниария бесплатно

Пролог

Великий зал Сангвиниария утопал в полумраке былого величия. Высокие витражи, окрашенные в багряные и чёрные тона, пропускали лишь тонкие лучи закатного света, и они ложились на мрамор, словно следы остывшей крови. Под сводами, где эхо помнило и клятвы, и измены, шелестел холодный воздух.

В самой высокой башне, в архивах, где пыль лежала, как снег давно забытой зимы, древний хронист, согнувшийся под тяжестью лет, читал:

– В беззвёздную пору, когда мир ещё не знал рассвета, явилась Кровь Первородная – тьма, что дышала силой, и свет, что жёг без огня. Из неё восстали владыки и воздвигли Сангвиниарий меж гор, что скрывают солнце, и морей, что не знают покоя. Их тени легли на дальние земли, и страх шёл впереди их шага. Но в круге времён есть ночь, когда тьма и свет сольются в кровавый поток, и клинки родных обагрят друг друга. Тогда немногие из ночи услышат зов, что идёт от смертных; и те будут прокляты своими. Есть и час, когда факел, что вёл народ сквозь мрак, погаснет, и народ останется сиротой, а чертоги наполнятся шёпотом предательства. И будет миг, когда в зале, где клялись хранить свободу, раздастся голос чужой короны, и камень пола запомнит шаги, несущие холод владычества. Так течёт река судеб: пока Кровь чиста – тени верны. Но если завет будет забыт, ночь отвернётся, и стены падут, а над руинами взойдёт чужое знамя. Но в круге времён есть и иная заря – не светлая и не тёмная, когда ветры перемен принесут шёпот из глубин, что старше гор, и из бездн, что помнят первый крик мира. Тогда реки потекут вспять, а древние имена, давно забытые, вновь будут произнесены. И те, кто стояли друг против друга, узнают в шаге врага отзвук собственной судьбы. И под небом, где звёзды сменят свой бег, сойдутся пути, что прежде расходились, – не по доброй воле, но по нужде, что сильнее гордости.

Слова, как капли ртути, растекались по полутёмным аркам и возвращались эхом к устам читающего. Время будто задержало дыхание.

Все знали: та эпоха ушла. Древняя кровь иссякла, как высохший родник, и вместе с ней ушло былое могущество. Но пророчество – не пепел. Оно тлеет в камне и голосах, и всякий раз, когда лампады в зале меркнут, а ветер касается витражей, кажется, будто река судеб делает новый изгиб – и чёрная тень надвигается снова.

Глава 1 – Тени над Сангвиниарием

На возвышении, в кресле из чёрного дуба, сидел правитель Сангвиниария – человек среди вампиров. Высокий, широкоплечий, с выправкой солдата, он казался вырезанным из того же камня, что и стены зала. Лицо, обветренное и суровое, хранило следы усталости, но в серо‑стальных глазах горел холодный, упрямый огонь. На висках уже пробивалась седина – не от лет, а от прожитых сражений. Шрам, тонкой линией пересекавший скулу, напоминал о том, что он привык смотреть опасности в лицо. Его руки, лежавшие на подлокотниках, были сильными, с мозолями воина, а не мягкими ладонями придворного. В его облике не было изысканности знати – только сдержанная сила и готовность встретить любой удар.. Он помнил, как много лет назад вошёл сюда рядом с Кэтрин – королевой тогда ещё великого и процветающего государства, чья улыбка могла согреть даже мёртвое сердце. Тогда этот зал встречал их светом и уважением. Теперь каждый взгляд здесь был как лезвие, а каждое слово – проверка на прочность… И как однажды она ушла в ночь… и не вернулась. Теперь же этот зал хранил и другие воспоминания. Камень пола ещё помнил тяжёлый чужой шаг. Совсем недавно здесь стояли войска Доминиона, и под сводами звучал голос Верховной королевы – холодный, как сталь, и ясный в своём приговоре: Сангвинарий больше не был независим.

«– Наши земли на границе не раз были разграблены наёмниками Доминиона», – говорил один, пристально и с лёгкой, едва заметной презрительной усмешкой, – «Может, Ваше Величество… найдёт способ защитить их?».

Первым был Лаэрт Лукрет – представитель одного из самых властных и старейших домов королевства. Лукрет – династия, чья власть держалась на золоте и торговых монополиях, а не на чести. Их сундуки были глубже, чем колодцы, а влияние – шире любых границ. Они покупали союзников и врагов одинаково легко, превращая сделки в оружие. Мантия Лаэрта блистала драгоценностями, лицо было надменным, а речь – напыщенной и пустой. Он пришёл не просить, а демонстрировать своё превосходство, уверенный, что богатство его семьи – весомый аргумент для уважения.

Толпа, заполнившая тронный зал, была далека от почтительного молчания. Вампиры, облачённые в тёмные, богато расшитые одеяния, подходили к подножию возвышения один за другим. Между ними, словно случайно допущенные в чужой мир, стояли простые крестьяне – в выцветших плащах, с усталыми лицами, испачканными землёй и дорогой. Они жались к стенам, стараясь не мешать, не смотреть в глаза, не дышать слишком громко. Их просьбы были тихими, почти шёпотом, и тонули в шелесте дорогих тканей и надменных речах. Поклоны знати были формальными, но в каждом движении сквозила холодная вежливость, за которой пряталось презрение.

Следом выступил Кассар Селантис – высокий, с лицом, будто вырезанным из мрамора, и глазами, в которых отражался только он сам. «– В деревнях голод. Но, быть может, ваша человеческая мудрость знает, как насытить желудки простых крестьян?» – произнёс он с улыбкой, в которой не было ни капли сочувствия. Селантис были мастерами поддерживать иллюзию собственного превосходства: их род веками культивировал утончённые манеры, безупречный вкус и умение одним словом поставить собеседника на место. Их сила рождалась не в торговых залах, а в бальных, где решали не монеты, а репутация. Они правили через моду, культуру и неписаные правила, превращая их в оковы для тех, кто пытался приблизиться.

Они произносили эти жалобы с тем же выражением, с каким обсуждают вкус вина или погоду за окном. Для них голод и разорение были не бедой, а удобным инструментом – ещё одним остриём, направленным в сердце правителя.

В зале раздавался тихий смешок, быстро гаснущий под тяжестью его взгляда. Он слушал, не позволяя себе ни раздражения, ни слабости. Иногда отдавал короткие распоряжения писцам и страже, иногда просто кивал. Но в глубине его глаз тлел холодный огонь – память о времени, когда он входил рядом с Кэтрин в этот величественный зал, который тогда встречал светом и уважением, а не ядовитой вежливостью. Теперь же каждый шаг по мрамору отзывался эхом недоверия. И он знал: каждое их слово – проверка. И он проваливал её снова и снова. Кэтрин всегда знала, что сказать. Он же… лишь искал ответы в пустоте. Она умела управлять этим королевством, умела держать в узде и знать, и народ. А он… он лишь учился, и учился в самый тяжёлый час, когда Сангвиниарий медленно, но неотвратимо катился в упадок.

Король выслушал их молча, не меняя выражения лица. Лаэрт Лукрет закончил, Кассар Селантис позволил себе тонкую усмешку. Он слушал, и в груди нарастало знакомое чувство – то, что на поле боя выливается в удар меча. Здесь же приходилось держать его внутри. В зале повисла пауза. Тарен сидел неподвижно, но за этой выправкой скрывалась память о дымных полях Великой войны. Он видел, как вампиры и люди рубили друг друга в клочья, как города превращались в пепел. Лишь единицы из вампиров решились тогда встать на сторону людей – и он помнил их лица так же ясно, как и тех, кто их предал.

«– Вы пришли жаловаться», – сказал Тарен, медленно поднимаясь с трона. Голос его был ровным, но в нём звенела сталь. – «Насколько мне известно, Лукрет, у вашей семьи золота больше, чем у половины королевства. Селантис, вы умеете заставить людей плясать под вашу дудку одним взглядом, чем ваша семья пользовалась со дня её основания. И всё же вы стоите здесь, как беспомощные дети, ждущие, что кто-то решит ваши беды».

Он сделал шаг вперёд, и в толпе крестьян кто-то невольно выпрямился, будто ощутив за его словами силу.

«– Я не торговец и не политик. Я солдат. И если вы хотите, чтобы я защищал ваши земли и кормил ваших людей, – он бросил взгляд на обоих, – начните с того, чтобы сами сделать хоть что-то для них».

Тишина в зале стала почти осязаемой. Лаэрт Лукрет отвёл взгляд, губы его дрогнули, будто он хотел что-то возразить, но слова застряли в горле, от столь неожиданного ответа своего нынешнего господина. Кассар Селантис замер с той же улыбкой, но в глазах мелькнуло раздражение, которое он поспешил спрятать за ледяной маской. Оба сделали шаг назад, уступая место следующему просителю, – и впервые за долгое время выглядели не хозяевами положения, а теми, кого поставили на место. Но всем было ясно, что на этом они не остановятся.

В толпе крестьян кто-то тихо хмыкнул, кто-то – едва заметно кивнул, а несколько человек обменялись быстрыми взглядами, в которых теплилась надежда. Даже вампиры из дальних рядов, привыкшие к надменной игре знати, переглянулись – не каждый день в этом зале видели, как король одним ударом слова сбивает спесь с Лукрет и Селантис.

Позднее, когда зал опустел, двери закрылись, и тишина снова окутала тронный зал. Толпа разошлась быстро и без лишнего шума – шаги стихли, голоса умолкли, и пространство стало пустым и холодным. Тарен сидел, оперевшись локтями о колени, усталый, с потемневшим взглядом. Алиса подошла тихо, как всегда – незаметно, но вовремя.

– Ты был справедлив, – тихо сказала она, присаживаясь рядом, так, чтобы их плечи почти коснулись. – Даже когда они пытались давить, ты не прогнулся. Тарен усмехнулся, но в этой усмешке не было радости.

– Они не хотят видеть меня на троне.

Алиса чуть приподняла бровь. – Не хотят? Нет, папа… они боятся.

– Боятся? Меня? – в его голосе прозвучала горечь, будто он сам не верил в это.

– Боятся того, что ты не станешь их марионеткой, – её взгляд был прямым, без тени сомнения. – И того, что, несмотря ни на что, ты помнишь, кто ты есть.

Он отвёл глаза к окну, где туман цеплялся за зубцы башен. – Они ждут, когда я оступлюсь.

– И не дождутся, – в её голосе прозвучал вызов, почти дерзость. – Ты не дал им повода усомниться в тебе. Это уже победа.

– Победа… – он повторил слово, словно пробуя его на вкус. – Иногда она кажется пустой. – Победа никогда не бывает пустой, если за неё платят честно, – Алиса чуть наклонилась вперёд, и в её глазах мелькнуло что‑то от Кэтрин – та же уверенность, но мягче, теплее. – Я горжусь тобой. Ты держишь всё это, даже когда кажется, что всё рушится.

Он задержал на ней взгляд, и в груди что‑то дрогнуло. – Ты – моя сила, Алиса, – сказал он, сжимая её руку. – Не забывай этого

– А ты не забывай, что сила – это не только меч, – она улыбнулась. – Иногда это просто умение встать утром и снова сесть на этот трон.

Она улыбнулась. И в этой улыбке было всё: принятие, надежда, и свет, который она хранила для них обоих.

Тишина ещё держалась, когда за дверью раздались шаги – ровные, уверенные, с тем особым ритмом, который невозможно спутать. Тяжёлые створки тронного зала распахнулись мягко, без лишнего шума. Вошла Симона. Её фигура в тёмно-сливовом платье с тонким кружевом на манжетах и вороте выделялась на фоне холодного мрамора. Свет от высоких окон и факелов скользил по гладкой ткани, подчёркивая благородный силуэт. На груди – изящный кулон, не столько украшение, сколько знак принадлежности к тем, кто всегда рядом с королевской семьёй. Шаги Симоны звучали ровно, но в них было что-то, что заставило его поднять голову ещё до того, как она вошла.

Главная советница двора, она была не просто приближённой – она была их опорой. Годы верности и искренней преданности сделали её частью семьи, и в её присутствии всегда ощущалась надёжность. Её взгляд – прямой, внимательный, но тёплый – умел успокаивать и в то же время напоминать, что она видит больше, чем говорит.

Симона подошла к трону, склонила голову чуть ниже, чем требовал этикет – жест, в котором теперь было не только уважение, но и немой отклик на пережитое вместе. – Ваше Величество, – произнесла она мягко, но отчётливо, – пришла весть из Доминиона.

Тарен и Алиса подняли взгляды почти одновременно, и в их глазах мелькнуло то же, что и в её – память о недавнем визите.

– Верховная королева… направляет к нам свою дочь Виоланту.

В зале повисла тишина.

– И что это значит на самом деле? – спросил Тарен, вглядываясь в лицо Симоны. Она чуть склонила голову, и в её голосе прозвучала та же сталь, что и в зале, когда она встала между ним и Астариэль:

– Это значит, что её игра продолжается. И что пешка, которую она ставит на нашу доску, будет ходить так, как ей прикажут. Ставки выше, чем вы думаете… и правила уже написаны не нами.

Глава 2 – Когда стены дрогнут

Ночь стянула лагерь восставших плотным, влажным мраком. Далёкие костры горели тускло, их свет тонул в тумане, что стелился от реки и цеплялся за ноги. Ветер приносил запах гари и чего-то ещё – тяжёлого, металлического, как кровь, застоявшаяся на клинке их лагерь дышал усталостью. Между кострами сидели люди, которые уже давно перестали быть просто крестьянами, кузнецами или охотниками. У каждого – своя рана, своя потеря.

У костра, обхватив колени, сидел мальчишка лет шестнадцати. Его звали Лиан, и он больше не говорил – с тех пор, как псы королевской стражи разорвали его отца на глазах у всей деревни.

Старый кузнец Дорен, чьи руки когда-то ковали плуги и подковы, теперь держал окровавленный топор. Он потерял троих сыновей за один день, когда королевские каратели сожгли деревню за отказ платить налог.

Эти люди не были солдатами. Их вытолкнула к стенам столицы не война, а долгие годы унижений и страха. Они пришли из тьмы, в которую их загнала корона, и теперь держались за одно – за мысль, что, может быть, их кровь станет последней, пролитой на этой земле.

Тарен видел их лица – измождённые, выжженные болью, с глазами, в которых тлел не огонь, а пепел. Он знал историю каждого: чьи дома превратились в чёрные остовы, чьих детей увели из родной деревни в цепях, кого выволокли на площадь и казнили, чтобы запугать остальных. И потому он не мог бросить их на стены, как мясо в жерло пламени. Для него каждый приказ был не просто тактическим ходом – это был приговор, от которого зависело, чьё сердце перестанет биться до рассвета. Он чувствовал, как их вера в него держит их на ногах, и понимал: стоит ему оступиться —и вся боль и жертвы этих людей станут напрасны…и виноват в этом будет он.

Но в глазах сотников он видел другое – сомнение. Для них он был слишком медлителен, слишком осторожен. Они не знали, что он ждёт. С каждой минутой, с каждым взглядом, он чувствовал, как тонкая нить доверия натягивается до предела. За стенами, в сердце города, в каменных залах, где воздух был густым от дыма и страха, кто‑то уже готовился сделать свой выбор. Там, где факелы горели неровно, а шаги отдавались гулким эхом, решалась судьба ночи. Он стоял у грубого стола, на котором была прибита карта.... Он не отрывал взгляда от линии стен, нарисованных чёрной тушью, будто надеялся прожечь их взглядом. За его спиной спорили сотники, и каждый их голос был как камень, брошенный в него – тяжёлый, с глухим эхом.

«– Мы теряем время», – сказал высокий, с лицом, изрезанным шрамами. – Твой отец уже к этому часу был бы у ворот.

– Мой отец… – Тарен поднял глаза. В его голосе не было ни гнева, ни оправданий, только холод. – Мой отец сейчас в плену. И если бы он был здесь, он бы знал, что штурм без плана – это резня.

– Или победа, – буркнул другой, не глядя в глаза.

– Победа? – уголок его губ дрогнул, демонстрируя почти вырвавшуюся ярость. – Победа – это когда враг умирает там, где я решил, и тогда, когда я решил. Всё остальное – дешевый азарт для тех, кто не умеет ждать.

– А мы можем позволить себе ждать? – вмешался третий, молодой, но с усталым взглядом. – Люди мёрзнут, жрут холодную кашу и глядят на стены, за которыми горят их дома. Сколько ещё?

– Сколько нужно, – отрезал Тарен. – Пока я не буду уверен, что мы войдём туда и выйдем живыми.

– А если мы не войдём вовсе? – хмыкнул шрамолицый. – Может, ты просто боишься, что не сможешь быть таким, как он?

– Я не собираюсь быть таким, как он, – голос Тарена стал тише, но от этого только опаснее. – Я собираюсь победить. И сделать это так, чтобы завтра у нас было кому радоваться победе. И поверьте, – он обвёл их взглядом, – этой ночью всё закончится. Столица падёт, и мы войдём в неё не как безумцы, а как те, кто пришёл за свободой. – И они будут открыты, – Тарен перевёл взгляд на каждого. – Но не ценой того, чтобы мы сами себя похоронили.

В шатре повисла тишина

Они не знали. Никто из них не знал, что за каменными стенами, в сердце осаждённого города, есть та, что может открыть им путь.

Кэтрин.

Он видел её всего несколько раз, но этого хватило, чтобы понять – она не похожа ни на своего отца ни на других вампиров. И теперь он ждал. Ждал, когда в условленный час в одной из башен погаснет факел – знак того, что ворота открыты.

Время тянулось, как смола. С каждой минутой взгляды людей становились тяжелее, а шёпоты – громче. Они видели в нём не командира, а молодого парня взявшего на себя непосильную ношу своего отца, который никак не решается действовать.

Ветер налетел резким порывом, принося с собой глухой, тягучий гул из-за стен – то ли мерный бой барабанов, то ли протяжный крик, в котором смешались ярость и страх. И вместе с ним пришёл запах гари – тяжёлый, едкий, от которого першило в горле. Где‑то в глубине города уже полыхали целые кварталы: король приказал сжечь дома тех, кого заподозрил в сочувствии восставшим. Над зубцами стен тянулась тонкая, почти невидимая в темноте струя дыма, растворяясь в беззвёздном небе, но Тарен знал – там горят жизни, а не просто камень и дерево.

Он сжал кулаки так, что побелели костяшки. Если этой ночью будет долгожданного сигнала, удержать людей от безрассудного штурма станет невозможно – и тогда всё, к чему шёл его отец, рухнет в одно мгновение.

.

.

.

Дверь закрылась за тяжёлым засовом, и шаги стражников удалились по коридору, растворяясь в тишине. Селеста, мать Кэтрин, сидела у окна, глядя на тёмный двор. Лунный свет ложился на её лицо мягким серебром, подчеркивая прямую осанку и спокойную, почти величественную сдержанность. Волосы цвета тёмного золота были убраны в строгую причёску, но в мягких чертах лица всё ещё теплилось то тепло, которое не смог затмить даже мрак правления Каэлиса. Глаза – глубокие, серо‑голубые – умели быть ласковыми, но становились стальными, когда речь заходила о семье.

– Сегодня в городе неспокойно, – тихо сказала она, не отрывая взгляда от двора. – Я слышу крики даже отсюда.

Кэтрин подошла ближе. В её голосе звучала печаль, перемешанная со злостью: – Он сжигает дома. Я не могу просто сидеть и смотреть.

Селеста перевела взгляд на дочь. В её глазах была нежность, но и тень тревоги. – Ты всегда хотела помогать людям, Кэтрин. Это твоё доброе сердце… но оно же и самое уязвимое.

– Если я не сделаю этого, – Кэтрин сжала руки, – никто не сделает.

Селеста коснулась её щеки ладонью, задержав прикосновение чуть дольше обычного. – Я верю в тебя. Но помни: иногда путь, который мы выбираем, меняет нас навсегда.

Кэтрин опустила взгляд, но голос её был твёрдым: – Пусть меняет. Лишь бы он вёл к тому, что правильно.

Селеста на мгновение замолчала, словно что‑то взвешивая, и тихо добавила: – Он не всегда был таким. Когда‑то Каэлис умел слушать, умел видеть в людях больше, чем их страх. Я помню, как он смеялся, как заботился о тех, кто был ему дорог. Но власть… она меняет людей. Иногда медленно, почти незаметно, пока однажды ты не понимаешь, что перед тобой уже не тот, кого ты знала.

Кэтрин опустилась на колени перед матерью, словно ища в её взгляде не только поддержку, но и разрешение. – Мама… его нужно остановить. И сделать это могу только я.

Селеста вздохнула, в её глазах смешались печаль и гордость. – Тогда иди, доченька. Но помни: не дай этому пути отнять у тебя свет, который ты несёшь.

Кэтрин поцеловала мать в щёку, поднялась и подошла к гобелену, на котором была изображена их семья. Приподняв тяжёлую ткань, она провела ладонью по каменной стене, пока пальцы не нащупали едва заметный выступ. Лёгкое нажатие – и в глубине что‑то щёлкнуло. Гобелен дрогнул от сквозняка, и за ним открылась узкая щель, ведущая в темноту.

– Что это? – мать подошла ближе, в её голосе звучало удивление. – Старый ход, – тихо ответила Кэтрин. – О нём мне рассказала няня, когда я была ребёнком. Она сказала, что его построили ещё при первом короле, чтобы королева могла бежать, если замок падёт.

– Даже он… – мать замолчала, но Кэтрин поняла, кого она имела в виду. – Даже твой отец не знает? – Он думает, что знает каждый камень в этом замке, – в уголках губ Кэтрин мелькнула тень улыбки. – Но этот ход старше его власти.

За дверцей пахнуло сыростью и холодом, как из глубины пещеры. Ступени уходили вниз, в темноту, и где-то внизу слышался тихий, едва различимый шум – то ли ветер, то ли вода.

– Будь осторожна, – мать коснулась её руки. – Эти стены помнят больше крови, чем ты можешь себе представить. – Я вернусь, – пообещала Кэтрин, хотя знала, что этой ночью нет места обещаниям.

Она шагнула внутрь, и каменная панель за её спиной мягко встала на место, отрезав свет и тепло комнаты. Мрак сомкнулся, как холодные пальцы, и Кэтрин на мгновение показалось, что она нырнула в чёрную воду. Узкий проход пах древним камнем, сыростью и чем‑то металлическим, как старое оружие, забытое в подземельях. Каждый шаг отзывался в стенах глухим эхом, а собственное дыхание казалось слишком громким, будто могло выдать её всему городу. «Ещё немного…» – повторяла она про себя, стараясь не думать о том, что этот путь может стать дорогой в один конец. В темноте легче было вспомнить лица тех, ради кого она шла: матери, людей за стенами, Тарена. И каждый образ был как шаг вперёд.

Путь этот вёл к северной башне – он петлял под стенами, проходил мимо забытых залов и старых подземелий, где паутина свисала с потолка, как занавеси. Здесь не ступала нога человека уже много лет.

Каждый шаг приближал её к башне и к факелу, который должен был стать знаком для тех, кто ждал у ворот.

Проход был настолько узким, что плечи цепляли холодный камень. Воздух здесь был тяжёлым, застоявшимся, пахнущим сыростью и чем-то металлическим, как старое оружие, забытое в подземельях.

Ступени вели вниз, потом резко уходили в сторону, и Кэтрин приходилось идти почти на ощупь, скользя ладонью по шершавой кладке. Иногда под ногами попадались обломки камня или сухие кости мелких животных, и каждый хруст казался слишком громким.

Она знала, что этот ход выводит к северной башне, но путь был длиннее, чем она ожидала. Несколько раз ей казалось, что она заблудилась – коридор раздваивался, и приходилось выбирать направление, полагаясь на слабый поток воздуха, который тянулся с нужной стороны.

В одном из поворотов она остановилась: впереди, в полумраке, мелькнул слабый отблеск света. Сердце забилось быстрее. Она осторожно выглянула – и увидела узкую бойницу, за которой темнел двор. Внизу, у ворот, стояли двое стражников. Один из них, высокий, с длинными чёрными волосами, поднял голову, словно почувствовал её взгляд. Это был Ролан – один из тех, кто клялся помочь.

Он едва заметно кивнул, а потом сделал вид, что поправляет ремень на доспехах. Это был условный знак: всё готово, они ждут только её сигнала.

Кэтрин двинулась дальше. Проход вывел её в узкий, низкий коридор, который заканчивался тяжёлой деревянной дверью. За ней уже слышался гул – это был звук ветра, гуляющего в верхних бойницах башни.

Она толкнула дверь, и та с тихим скрипом поддалась. Перед ней открылась винтовая лестница, ведущая наверх. Каждый шаг отдавался в камне глухим эхом, и с каждым витком лестницы запах дыма становился сильнее.

На последнем пролёте она замерла: у факела стоял стражник, не союзник – чужой. Его глаза сузились, когда он увидел её.

– Принцесса? – в голосе прозвучало недоумение, быстро сменившееся настороженностью. – Здесь вам быть нельзя.

Кэтрин почувствовала, как внутри всё сжалось. Если он поднимет тревогу – всё кончено. Она сделала шаг ближе, и в этот момент что‑то странное произошло.

Пламя факела дрогнуло, вытянулось в её сторону, словно тянулось к ней. Воздух вокруг стал плотнее, тише, как перед грозой. Стражник замер, его рука, тянувшаяся к мечу, остановилась в полудвижении.

– Что… – он осёкся, глядя на неё так, будто видел не принцессу, а нечто иное.

Кэтрин не понимала, что происходит. Сердце билось слишком быстро, но вместе с его ударами она слышала ещё один ритм – глубокий, тяжёлый, чужой. В висках зашумело, и на миг ей показалось, что в голове звучит далёкий, древний шёпот, слова которого она не могла разобрать.

– Отойди, – сказала она тихо, и сама удивилась, как прозвучал её голос – низко, твёрдо, с силой, которой у неё никогда не было.

Стражник отступил. Не потому, что хотел, а потому что не смог иначе. В его глазах мелькнул страх, и он опустил взгляд, словно подчиняясь приказу, которого не было.

Она прошла мимо, чувствуя, как напряжение, сковывавшее её тело, постепенно уходит, но вместе с ним приходит дрожь в пальцах и лёгкий холод, будто она вышла из ледяной воды. Времени на обдумывание не было

Стражник остался стоять, не оборачиваясь, словно боялся встретиться с ней взглядом. Кэтрин не понимала, что именно заставило его отступить – её слова, взгляд… или то странное чувство, что на миг охватило её.

У факела она остановилась. Пламя колыхалось от ветра, и в его отблесках камень башни казался живым. Она взяла кочергу, сбила горящее поленце в сторону, и огонь с шипением угас, оставив площадку в полной тьме.

Внизу, у ворот, Ролан и ещё двое союзников уже ждали. Когда огонь на башне погас, они обменялись короткими взглядами – без слов, но с пониманием: обратного пути нет.

Один из них, седой вампир по имени Марек, задержался на мгновение, глядя на тёмные улицы позади. Там, в тени, уже двигались фигуры – верные королю стражники, которых привлечёт шум. Он знал, что не успеет уйти. Ролан и Марек обменялись взглядом. В этом взгляде было всё – и память о сожжённых домах, и крики тех, кого они не успели спасти, и усталость от службы, которая давно перестала быть честью.

– Идите, – сказал он тихо. – Я задержу их.

– Марек… – рявкнул Ролан, но тот лишь усмехнулся.

– Мы все знали, чем это кончится. Сейчас самое главное, чтобы они вошли.

Ролан встретился с ним взглядом – коротко, но в этом взгляде было всё: признание, уважение и немая благодарность за его жертву. Он сжал плечо товарища, словно передавая через этот жест всё, что не успел сказать словами.

– Быстро, – бросил он уже твёрдо, и они принялись снимать засовы. Скрежет металла резал тишину, как крик, но теперь этот звук был для них общим – как клятва, которую они давали вместе.

Марек же выхватил меч и шагнул в сторону переулка, откуда доносились быстрые шаги. Через секунду там раздался звон стали и яростные крики.

Ролан и второй союзник дёрнули последний засов. Тяжёлые створы ворот начали медленно расходиться, впуская в город ночной ветер и далёкий гул – люди шли.

Кэтрин, стоя у бойницы башни, видела, как тёмная волна людей вливается в город. Но вместе с этим она видела и то, как внизу, у ворот, Марек исчез в круге стражников, и его силуэт рухнул под их ударами.

В груди что‑то болезненно сжалось. Она знала, что без него ворота остались бы закрыты. Но вместе с этим знанием пришло другое – тяжёлое, как камень: он умер из‑за её плана.

Она заставила себя не отводить взгляд, хотя каждая секунда казалась пыткой. Внутри поднималась горькая волна – смесь благодарности, вины и ярости. Она хотела верить, что его смерть не напрасна… но уже понимала, что это чувство будет преследовать её всю жизнь.

В темноте, она различала смутные силуэты. Один из них, высокий, с плащом, колыхавшимся на ветру, поднял голову. Даже на таком расстоянии она почувствовала, что их взгляды встретились.

В груди снова что‑то глухо отозвалось – тот же чужой ритм, что и минуту назад, но теперь он был мягче, как отдалённый удар колокола. Она не знала, что это значит, но почему‑то была уверена: Тарен тот, кто сегодня изменит её раз и навсегда.

Тьма сомкнулась над городом, и в этой тьме раздался глухой скрежет засовов. Ворота дрогнули, и в щель ворвался ночной ветер, принося запах мокрой земли и дыма.

.

.

.

– Сигнал! – крикнул сотник.

Тарен поднял руку, и ряды за его спиной рванули вперёд. Восставшие – люди бок о бок с вампирами‑дезертирами— хлынули в город, как вода в треснувшую плотину. Камни мостовой дрожали под грохотом шагов, а в воздухе уже висел тяжёлый запах крови, дыма и горелого масла. На первых же метрах их встретил рёв – гарнизон был готов. Вампиры Каэлиса вылетали из переулков, как тени, и врезались в передовые ряды. Их удары были быстрыми, как молнии, и каждый попадал в цель. Звон стали резал уши, удары отдавались в костях, а каждый вдох был пропитан гарью. Тарен чувствовал, как меч тяжелеет с каждой секундой, как мышцы горят, а дыхание рвётся наружу, обжигая горло. Он слышал хрип рядом, видел, как кровь брызжет на камень, и понимал – каждый метр улицы покупается ценой чьей‑то жизни.

Вампиры короля вылетали из переулков, как тени, и врезались в передовые ряды. Их удары были быстрыми, как молнии, и каждый попадал в цель. Один мог прорубиться сквозь троих людей, прежде чем те успевали поднять оружие. Но люди не отступали. Они держались плечом к плечу, прикрывая друг друга, и каждый метр улицы давался ценой крови.

Слева, у лавки кузнеца, двое восставших прижали вампира к стене. Один бил в корпус, второй пытался достать горло. Даже раненный, он двигался с нечеловеческой скоростью – перехватил руку с клинком, сломал её резким движением и отбросил второго ударом ноги. В этот момент третий, старик с кованым молотом, обрушил оружие на его затылок. Хруст черепа утонул в гуле боя, но старик не успел отступить – другой вампир вонзил ему когти в спину, вырвав сердце.

На перекрёстке Тарен оказался лицом к лицу с вампиром в чёрной кирасе. Тот двигался так быстро, что Тарен едва успевал парировать. Удар в бок выбил воздух из лёгких, лезвие скользнуло по горлу, оставив тонкую кровавую линию. Он оступился, и враг уже заносил меч для последнего удара.

– Командир! – прорезал гул боя голос.

Гаррик и Лис – те самые, что ещё вчера шептались, что он слишком молод, – врезались в вампира сбоку. Гаррик вонзил клинок в спину, Лис перехватил руку с мечом. Но враг вырвался и вонзил когти Лису в грудь.

– Уходи! – прохрипел Лис, удерживая вампира, чтобы Тарен мог пройти. – Мы ошибались… Ты ведёшь нас, потому что идёшь первым.

Гаррик, отбивая удары, крикнул: – Не дай нам умереть зря!

Тарен рванул вперёд, слыша за спиной звон стали и крики, которые быстро стихли.

Дальше улица была завалена телами. Молодой парень из деревни, с которым Тарен говорил утром, лежал лицом вниз, его рука всё ещё сжимала обломок копья. Рядом женщина с окровавленным лицом, вооружённая кухонным ножом, пыталась встать, но вампир ударом ноги сломал ей шею.

На площади у колодца трое восставших окружили офицера гарнизона. Он держался отчаянно, парируя удары, но один из нападавших подсек ему ноги, и двое других вонзили клинки одновременно. Кровь брызнула на камни, смешавшись с водой из опрокинутого ведра.

В горящем переулке пламя вырывалось из окон, освещая улицу рыжим светом. В этом свете Тарен увидел, как женщина с ребёнком на руках пытается пробежать мимо, но её перехватывает вампир. Он уже занёс меч, но Тарен метнул нож, и клинок вонзился тому в шею. Женщина исчезла в дыму, даже не обернувшись.

В другом конце улицы пятеро людей пытались удержать баррикаду из перевёрнутых телег. Вампиры налетели на них, как буря: один из защитников был сбит с ног, и двое врагов разорвали его прямо на мостовой. Остальные держались, пока один из них не поджёг бочку с маслом, превратив проход в огненный ад.

Улицы горели, пламя отражалось в лужах крови. Люди и вампиры-дезертиры дрались бок о бок, но гарнизон держался, отступая медленно, как зверь, загнанный в угол. Каждый шаг к замку давался через смерть.

Позже хронисты назовут это Ночью Падших Врат. Но для Тарена это была ночь, когда он впервые почувствовал, что значит вести за собой – и что значит терять тех, кто поверил в тебя.

Пламя горящих домов позади бросало дрожащие отблески на стены замка. Тарен, весь в копоти и чужой крови, вёл вперёд тех, кто ещё мог держать оружие. Их уже осталось меньше половины от тех, кто ворвался в город. Перед воротами кипел бой – лучшие воины короля, вампиры в чёрных кирасах, стояли стеной. Их движения были быстрыми и точными, каждый удар – смертелен. Люди падали один за другим, но каждый павший тянул за собой хотя бы одного врага.

Тарен прорубался вперёд, меч в его руках стал продолжением тела. Он чувствовал, как мышцы горят от усталости, но адреналин гнал вперёд. Один из стражей замахнулся, и Тарен ушёл в сторону, рубанув по ногам. Второй удар пришёлся в шею, и враг рухнул, но на его место тут же шагнул другой.

Тяжёлые створки тронного зала распахнулись мягко, без лишнего шума. Под сводами, где витражи окрашивали свет в багряно‑чёрные тона, воздух был густым, как перед грозой. На каменной платформе, возвышаясь над всеми, сидел Каэлис, Безумный король. Его фигура, облечённая в пурпур и чёрный мех, казалась вырезанной из мрамора, а глаза – тёмные, с лихорадочным блеском – прожигали каждого, кто осмеливался встретить его взгляд.

По обе стороны зала тянулись ряды массивных колонн, каждая из которых была обвита резьбой в виде переплетающихся змей и терновых ветвей. В их тени стояли стражи – неподвижные, как статуи, но с глазами, следящими за каждым движением.

Пол был выложен плитами чёрного мрамора, отполированного до зеркального блеска, но в этом зеркале отражались не лица, а отблески пламени и тёмные силуэты. Вдоль центрального прохода, ведущего к трону, лежали ковры глубокого пурпурного цвета, местами потемневшие от старых, въевшихся пятен – то ли вина, то ли крови.

Сам трон возвышался на широкой каменной платформе, к которой вели несколько ступеней. Он был вырезан из цельного куска чёрного обсидиана, с высокими, заострёнными, словно клыки, спинками и подлокотниками в виде когтистых лап. На его поверхности серебром были выгравированы сцены древних битв, где фигуры вампиров вонзали копья в людей, а над ними парили крылатые чудовища.

За троном, на стене, висел огромный гобелен, изображающий восходящую над полем боя кроваво‑красную луну. Её свет, казалось, оживал в отблесках факелов, придавая залу зловещий оттенок.

Запах здесь был особенный – смесь старого камня, холодного железа, воска и чего‑то сладковато‑тяжёлого, что напоминало о пролитой крови. Каждый звук – шаг, шорох ткани, звон металла – отдавался гулким эхом, словно сам зал слушал и запоминал всё, что в нём происходило.

На широкой каменной платформе, у подножия трона, возвышался Король. Свет факелов выхватывал из тьмы его фигуру, словно вырезанную из старого мрамора: высокий, но сутулый, как древний дуб, переживший сотни бурь. Его кожа была бледна до прозрачности, с тонкой сетью тёмных вен, будто под ней текла не кровь, а густая тень. Лицо – изрезанное глубокими морщинами, каждая из которых была следом прожитого века, – сохраняло хищную резкость черт: высокий, острый нос, впалые щёки, тонкие губы, растянутые в улыбке, в которой не было ни капли милости.

Длинные седые пряди, местами спутанные, спадали на плечи и грудь, отливая в свете факелов тусклым серебром. Его глаза, глубокие и тёмные, горели лихорадочным огнём, в котором смешивались безумие и холодный расчёт. Взгляд был тяжёлым, как камень, и в то же время живым, как пламя, готовое пожрать всё, на что он падал.

На нём был длинный, до пола, плащ из тёмно‑пурпурного бархата, подбитый изнутри чёрным мехом, который мягко колыхался при каждом его движении. На плечах – широкие наплечники из потемневшего серебра, украшенные гравировкой в виде переплетающихся змей. Под плащом виднелась туника из плотной чёрной ткани, расшитая тонкой нитью цвета старого золота, с высоким воротом, закрывающим шею. На груди – массивная золотая цепь с медальоном в форме распахнутых крыльев летучей мыши, чёрный камень в центре которого поглощал свет.

У подножия трона, в тяжёлых кандалах, стояли трое: отец Тарена, с разбитым лицом, но прямой спиной; Кэтрин, чьи глаза метали молнии; и Селеста, бледная, с опущенной головой, но с теми же стальными глазами, что и у дочери. За их спинами – двое стражей с клинками у горл.

– О, взошёл, наконец, наш мнимый освободитель… – протянул Каэлис, и голос его, глубокий и гулкий, разнёсся под сводами, словно удар колокола. – Долго же ты шёл, чтобы предстать предо мной, смертный. Долго… и напрасно.

Он чуть склонил голову, глядя на Тарена сверху вниз с каменной платформы. – Ты возомнил себя освободителем? Нет. Ты лишь гость, призванный явиться на пир, где я – и хозяин, и судия, и палач. А ты пришедший за свободой, получишь сегодня только смерть

Его взгляд скользнул к Кэтрин, и улыбка стала тоньше, холоднее. – А вот и моя заблудшая кровь… – произнёс он, приставив украшенный острый клинок к её лицу словно пробуя слова на вкус. – Я знаю, дитя моё, что ты ныне стала знаменем для этих… – он обвёл рукой зал, полный тел и крови, – …ничтожных. Что ж, предательство – редкая специя в блюде войны.

Он сделал шаг вперёд, и в его глазах сверкнуло что‑то хищное. – Не думай, что это ранит меня, девочка. Я никогда не питал к тебе ни любви, ни жалости. Как и к твоей матери. Вы обе были лишь плоть, что ходит и говорит. Украшение при дворе, сосуд для крови, не более.

Мать Кэтрин подняла голову, и в её глазах мелькнула боль, но она промолчала. Кэтрин же сжала кулаки, и в её взгляде горела ненависть.

«– Ты чудовище», – сказала она тихо.

Король усмехнулся, и в этой усмешке было столько презрения, что воздух в зале стал тяжелее. – Чудовище? – Он сделал небольшую паузу – Быть может. Но чудовище, дитя моё, есть лишь тот, кто сильнее и мудрее прочих. И если ты видишь во мне чудовище – значит, я исполнил своё предназначение.

Он вновь обратил взор на Тарена. – Ты проиграл смертный мальчишка, склонись предо мною, и, быть может, я дарую им милость. Упрямься – и ты узришь, как жизнь покинет их, прежде чем ты успеешь сделать шаг.

Тарен стоял, будто вбитый в каменный пол, и не мог отвести взгляда от троих фигур в кандалах. Сердце билось так громко, что он почти не слышал слов короля. Всё, что было до этого – бой, кровь, крики – казалось далёким, как сон. Здесь, в этом зале, всё сжалось до одного мгновения.

– Я не склоню головы перед тобой, – выдавил он, но голос его был хриплым, как у человека, которому сдавили горло.

Король медленно улыбнулся, и в этой улыбке было торжество палача, уже знающего, что приговор свершится. – Ах, как гордо… – протянул он, – но гордость – это роскошь, что стоит слишком дорого. – не торопясь он ступал к матери Кэтрин – что же, начнём с того, кто тебе не так сильно дорог

Он подошёл к матери Кэтрин. Женщина подняла голову, и в её глазах был страх, но и тихое достоинство. «– Ты всегда была лишь тенью», – сказал он, почти ласково. – И вот теперь у тебя есть шанс стать чем-то большим, ты станешь уроком.

Движение было таким быстрым, что Тарен даже не успел вдохнуть. Лезвие блеснуло, и горло женщины перерезало одним точным жестом. Её тело обмякло, и страж оттолкнул его в сторону, как ненужную вещь.

– Нееет! – крик Кэтрин разорвал тишину зала, словно удар грома. Она рванулась вперёд так резко, что кандалы врезались в запястья, оставив на коже кровавые полосы. Металл звякнул, но не поддался.

– Ты тварь! – её голос сорвался на хрип, а по щекам уже катились слёзы – горячие, обжигающие. – Проклятый палач! Я ненавижу тебя! Слышишь?! Ненавижу!

Она билась в руках стражей, пытаясь вырваться, и каждый рывок отдавался болью в плечах. – Ты думаешь, что победил?! – выкрикнула она, захлёбываясь от гнева и слёз. – Даже если ты убьёшь нас всех, ты останешься один… один в своём гниющем троне, среди мёртвых!

Её голос дрожал, но в нём не было мольбы – только ярость и презрение. Слёзы смешивались с потом, капая на каменный пол, а глаза горели так, что казалось – ещё миг, и она сама бросится на него, даже если это будет её последним действием.

Король слушал её крик, не отводя взгляда, и на его лице медленно расползалась улыбка – не радостная, а та, что появляется у хищника, когда добыча бьётся в капкане.

– Слёзы, крики, громкие слова… – произнёс он тихо, но так, что каждое слово отозвалось под сводами зала. – Всё это так… по‑человечески. Как же жалко, что в тебе течёт моя кровь, дитя моё.

Он сделал шаг ближе, и свет факелов выхватил из тьмы его глаза – в них не было ни капли отцовского тепла, только холодное любопытство, как у учёного, наблюдающего за умирающим зверьком. – Ты ненавидишь меня? – он чуть склонил голову, будто прислушиваясь к её дыханию. – Ненависть – это тоже дар. И, как всякий дар, он принадлежит мне. Даже твоя ярость – моя собственность.

Кэтрин дёрнулась, пытаясь вырваться, и кандалы снова впились в кожу. – Я не принадлежу тебе! – выкрикнула она, голос сорвался, и слёзы блеснули на щеках.

Король тихо рассмеялся – сухо, как треск старых костей. – Не принадлежишь? – он обвёл рукой зал, указывая на стены, пол, трон. – Всё, что ты видишь, – моё. Камни под твоими коленями – мои. Воздух, которым ты дышишь, – мой. Даже твоя жизнь – лишь милость, что я до сей поры позволял себе сохранять.

Он наклонился чуть ближе, так что она почувствовала холод его дыхания. – И знаешь, что самое забавное? – его голос стал почти шёпотом, но от этого только страшнее. – Я не испытывал к тебе ни любви, ни ненависти. Ты для меня всегда была… куском плоти, что ходит и говорит. И сейчас, глядя на тебя, я вижу, что ошибся лишь в одном – я слишком долго позволял тебе говорить.

Он выпрямился, и в его глазах сверкнуло что‑то опасное, как предвестие удара. – Но не тревожься, дитя моё. Сегодня я исправлю эту ошибку, но не так быстро, я дам тебе посмотреть как твой герой будет целовать мои ноги, умоляя и желая моей милости

Король выпрямился, медленно вытер клинок о край своего плаща и перевёл взгляд на Тарена. «– Видишь, мальчишка», – произнёс он, и голос его был тих, но в нём звенела сталь, – вот так легко рушатся твои надежды. Одно движение руки – и целый мир для кого‑то превращается в пустоту.

Он сделал шаг вперёд, и тень от его фигуры легла на Тарена. – Ты пришёл сюда с мечом, с этим жалким сбродом, с гордостью… а теперь стоишь, как каменная статуя, и смотришь, как я отнимаю у тебя всё, что ты хотел защитить. Скажи, каково это – быть живым и уже мёртвым внутри?

Тарен стиснул зубы, но не ответил. Его руки дрожали, и он чувствовал, как в груди поднимается тяжёлая пустота.

Король усмехнулся. – Молчишь? Правильно. Молчание – это первый шаг к смирению. И я хочу, чтобы ты запомнил этот миг, потому что сейчас я заберу у тебя ещё одну часть твоей души.