Читать онлайн Большая книга рождественских рассказов бесплатно

Птицы в снегу

Зима была такая суровая, какой никто не припомнит, и была она сурова повсеместно. Снег валил густыми хлопьями, беспрерывно, залепляя всем прохожим глаза. Он причинил много несчастий на воде и на суше: было несколько случаев кораблекрушений, занесения рельсов, задержки железнодорожных поездов, остановки почтовых служб, страшного замедления сообщений почти во всех провинциях южной Англии, а там, далее, на холодном, мрачном севере, эти сообщения даже совсем прекратились. И представьте себе, в самой южной провинции, в Девоншире, снег лежал также глубокими сугробами, а лёд образовал на реках толстую кору – в этом благорастворённом влажном климате, где даже и в зимнее время нередко цветут розы, дуют тёплые южные ветры и всё зеленеет, как в июле.

Этим обстоятельством были особенно поражены маленькие обитатели старого дома священника, что возле реки Дарт. Никто из них, кроме старшего – Рэя, которому было не более семи лет от роду, никогда не видел земли, покрытой снегом. Если же Рэй и получил о зиме некоторое представление, то это потому, что однажды провёл Святки у своей крёстной матери, жившей в покрытой тундрами и болотами местности Ист-Райдинга. Но его братья и сестры, Роб, Том и Дикки, и две крошечные младшие девочки-близняшки, Сузи и Нелли, никогда не видели земли под сплошным белым покровом, так что при взгляде на него им стало и весело, и боязно.

Итак, эти шестеро маленьких детишек жили в доме священника. Отец их был тот самый священник, которому принадлежал этот дом, а их мать… – увы, у бедняжек не было матери, потому что Бог взял её к себе на Небеса (как им говорили) в ту самую минуту, когда Он послал на землю с Небес Сузи и Нелли.

– Это, может быть, пёрышки от крыльев мамы, – глядя на тихо опускавшиеся хлопья ослепительно белого снега, сказал маленький Роб, который хорошо помнил мать и до сих пор часто плакал по ней.

– Если бы у неё были крылья, то она, наверное, прилетела бы к нам, – сказал Рэй, внимательно смотря вверх. – Я не думаю, чтобы у неё были крылья; конечно, нет.

– Но ведь папа говорит, что она теперь сделалась ангелом, а у ангелов всегда есть крылья, – заметил Роб, который отличался от других положительностью своих взглядов и мнений.

– Уж она, разумеется, воротилась бы к нам, если бы могла летать, – сказал Рэй. – Это, впрочем, если Бог отпустит её сюда, – прибавил он в виде глубокомысленного рассуждения. – А как вы думаете? Если бы она сказала Богу: «Мне хочется поцеловать Роба, и Рэя, и Тэмми, потому что им скучно без меня», то неужели бы Он не отпустил её к нам?

Роб помолчал несколько секунд, потом сказал своему брату:

– Папа всегда говорит, что мама уже не придёт опять к нам; может быть, и Бог точно так же скажет: «Нет, я не пущу тебя туда».

– Конечно, может быть и так, – сказал Рэй, глубоко вздохнув.

– Нет, мама уже больше никогда не воротится к вам, – беспрестанно твердили детям все, нисколько не подозревая, какую печаль вносят они этими словами в детскую душу.

Священнический дом был старинной постройки, очень ветхий, весь обросший снаружи ползучими растениями, именно такой дом, в каких особенно хорошо живётся детям и собакам, где пропасть разных нишей, глубоких окон, выступов каминов, закоулков, образуемых шкафами, и тёмных коридоров; это был именно такой дом, в котором можно было с большим удобством играть в прятки во время сумерек и найти уютное местечко возле пылающего камина, чтобы выслушать кем-нибудь рассказанную сказку; одним словом, такой дом, в котором чаще, чем где-либо, могли слышаться детский смех, шум и возня разыгравшихся детей, их весёлые возгласы и детские ссоры. Но ни смех, ни резвость, ни веселье, ни детские ссоры не были терпимы в священническом доме, и, хотя все эти запрещённые вещи составляют необходимую принадлежность всякого места, где находится шестеро детей, тем не менее они проявлялись как-то робко, втихомолку, а если и слышался иногда смех, то он был сдержанный, подавленный, а не свободно-звонкий, каким вообще смеются дети. Это было вследствие того, что над всем домом и над сердцами детей тяготела холодная, мрачная фигура отца. Он был приходским священником в отдалённом захолустье Гольденрода, лежащем по обе стороны речки Дарт, куда он был переведён на место прежнего священника Геррика, добродушного, любящего, настоящего деревенского духовного пастыря, с которым он положительно не имел ничего общего. К несчастию его бедняжек детей, он был молчаливого и угрюмого характера, кроме того, очень скупой и строгий, так что, когда его тяжёлые шаги раздавались по коридору, Роб и Рэй спешили как можно скорее убежать прочь, а остальные малютки принимались плакать. Даже прежний небольшой запас отцовской нежности, находившийся в его душе, исчез с той самой минуты, как он похоронил свою жену под развесистыми ивами в церковной ограде; так что дети положительно боялись его, боялись ужасно, с замиранием сердца.

А между тем отец их был, в сущности, хороший человек, то есть он был в высшей степени правдивый, честный, трудолюбивый человек, никогда не отступающий от точного исполнения своих обязанностей, как бы ни были они трудны, и никогда не позволявший себе ни малейших развлечений, как бы невинны они ни были. Но он был крайне угрюмым и суровым и притом ещё очень скупым – «кулак», как называла его Кезия. Приход его был разбросан на дальнее расстояние, но дохода приносил ему чрезвычайно мало, так как прихожане были народ бедный. Однако же он лично сам ни в чём не нуждался, так что у него был даже припрятан в банке небольшой капиталец, и хотя он далеко не находился в стеснённых денежных обстоятельствах, тем не менее жил как самый бедный человек, более по свойствам своего характера, чем вследствие необходимости; он был скряга в душе, и потому требования его в домашней и семейной жизни были крайне тяжелы для окружающих.

Но дети всё-таки считали себя счастливыми, потому что около них был и старинный сад, и огород с поросшими мхом канавками, и плетни, и леса, и рогатый скот, и цыплята, а в самом доме – просторная кухня, где они без стеснения усаживались на деревянные скамейки, ели свою горячую похлёбку и слушали чудесные истории, рассказываемые им Кезией, которая была и кухаркой, и нянькой, и скотницей, и хозяйкой. Она очень любила детей, все они родились при ней, а когда мать их умирала, то Кезия обещала ей никогда их не покидать. И сдержала своё слово, несмотря на то что была красивая женщина, за которую сватался давно ухаживавший за ней богатый мельник, живший милях в одиннадцати вниз по реке, где находилась его мельница. Кезия много чего хотела бы сделать для детей, но не могла, потому что никогда не смела ослушаться своего господина, и ей нередко приходилось давать детям воды вместо молока и холодные, неразогретые остатки еды, тогда как она охотно дала бы им тёплого, только что вынутого из печи хлеба; а когда она одевала детей в их старые, совсем выношенные платья, то ей просто бывало совестно перед ними за их отца. «Раньше чем исполнять свои обязанности по приходу, нужно было бы прежде всего позаботиться о своих детях! – думала она про себя. – Что толку от того, что он ведёт строгую, безукоризненную жизнь, когда он такой противный скряга!» – говорила она самой себе, подразумевая под именем «скряги» священника.

А когда выпал снег, то она мысленно называла его так с ещё большим озлоблением.

Дети совсем почти закоченели от холода, а она не смела положить в печь побольше толстых дубовых поленьев и пожарче натопить все находившиеся в доме камины каменным углём, чтобы отогреть детей, как бы ей того хотелось, а потому в Гольденроде было и сыро, и холодно.

– Побегайте по двору, мои цыпоньки, так вы лучше согреетесь! – говорила она детям, когда непривычная для их глаз белая пелена покрыла сплошь всю землю, отчего надувшаяся река и обнажённые деревья казались ещё чернее.

Отец сам учил Рэя и Роба в своём кабинете, маленькой, тёмной, тесной комнатке, которая внушала им такой же страх, как инквизиционная камера, потому что их начальные познания были ещё весьма скудны, но зато дети были очень хорошо знакомы с камышовой тростью отца, который производил ею свои экзекуции над малютками именно в этой комнате. Но в это самое утро они были свободны, потому что отца их позвали к одному умирающему прихожанину, по ту сторону огромного топкого болота, которое шло на далёкое расстояние и примыкало к плетню их огорода.

Итак, Роб и Рэй не только сами выбежали на двор, но и потащили с собой меньших братьев, даже посадили в маленькую деревянную тележку своих малюток сестёр и принялись их катать; а затем они резвились, бегали взапуски, пробовали кататься на ногах, боролись, скакали, прыгали, веселились, как будто в классной комнате не было ни грозной трости отца, ни перепачканных чернилами тетрадей для чистописания, которые так несносны и так скучны. Так они играли «в санки», изображение которых видели в своих раскрашенных книжках, причём две малютки сестры должны были представлять принцесс; потом они стали играть «в Наполеона под Москвой», историю которого Рэй прочёл недавно в их общей книжке Markham’s History, и так увлеклись своей игрою, своими маршами и сражениями, своей воображаемой смертью и погребением под снегом, что даже совсем не слышали шагов, приближение которых всегда приводило их в трепет.

Вдруг знакомый голос священника перерезал воздух как ножом:

– Вы приготовили заданные вам уроки?

Роб, занятый в настоящую минуту зарыванием Тэмми, якобы умершего, в снег, и Рэй, нёсший на спине Дикки, который изображал замёрзшего солдата старой гвардии, услыхали этот голос одновременно и, остолбенев, тут же оставили свою забаву, как развизжавшаяся собака тотчас же прилегает к земле, заслышав над своей головой свист плети.

Роб, лицо которого сделалось белее снега, отвечал за себя и за брата:

– Мы приготовили наши уроки, папа.

– Что ж вы сейчас делали?

– Мы играли.

– Хорошо. Идите в классную.

Роб заплакал, а губы Рэя задрожали. Они знали, что значит такой приказ.

– Это я во всём виновата, барин, я одна! – закричала Кезия, выбегая во двор, но священник отстранил её движением руки.

– Для меня не новость, что вы всегдашняя баловница детей, – сказал он холодно. – Но мальчики оба уже не так малы, чтобы не понимать того, что они должны делать.

Протесты Кезии были напрасны, мальчикам строго приказано было идти в классную.

– Уж побейте только меня одного, папа, – сказал Рэй робко, – пожалуйста, только одного меня, потому что если бы я не вышел во двор, то и Роб не вышел бы, а остался в комнате.

Священник внутренне сознавал всё великодушие такого рода просьбы и в глубине души гордился своим сынишкой, но сделал вид, что не слышал его слов, и потому одинаково подверг обоих мальчиков наказанию, больно отколотив их по ладоням покрасневших от холода и почти окоченевших ручонок. Затем оба они были заперты на ключ, посажены за свои уроки и, вместо обеда получили только по ломтю чёрствого хлеба.

Священник был человеком, весьма уважавшим дисциплину и постоянно проводившим её в жизнь. Мальчики принялись за свои уроки, Рэй – поспешно, Роб – медленно, но оба вместе смачивая листы прописи и своих тетрадок горячими слезами; потом они прижались в угол, возле узкого окна, и стали спрашивать друг друга то, что им приказано было выучить наизусть. Окно комнаты как раз выходило на лужайку, посреди которой рос густой куст боярышника, а под кустом прижалось также десятка два разных птиц.

– Посмотри-ка, сколько там птиц, – сказал Рэй. – Какие они все измокшие, жалкие, даже все перья у них поднялись кверху.

– Они озябли, – отвечал Роб серьёзно и, услышав привычным детским слухом стук тарелок, вилок и ножей в соседней комнате, прибавил: – Они, может быть, так же голодны, как и мы.

– Голодны? – повторил Рэй, которому никогда не приходило в голову задуматься о том, чем питаются птицы. Его бледное личико вдруг вспыхнуло, и он бросился прибирать книги и тетради.

– А ведь в самом деле они голодны. Ах, какой я глупый! Ведь земля замёрзла, а они питаются червяками и разными семечками. Где же им теперь взять всего этого? Ах, бедные, бедные, несчастные пичужки!

Взяв свой кусок чёрствого хлеба, он вскочил на подоконник, отворил одну тяжёлую половинку оконной рамы, искрошил весь этот кусок и выбросил целую пригоршню хлеба птицам. На эту приманку разом слетелись все приютившиеся под кустарником птицы: воробьи, серенькие коноплянки, пёстренькие зяблики, три больших чёрных дрозда, одна синичка и несколько ряполовов. Теперь уже не жалко было смотреть на них; они прыгали, клевали, перепархивали, щебетали и ели вместе, не отнимая у других пищи, как это иногда случается между людьми.

Наевшись досыта, они опять разместились под развесистым кустом боярышника, ветви которого были увешаны ледяными иглами, опушёнными мягким белым снегом, и тотчас же повеселели; началось общее чириканье и щебетанье, разносившееся в морозном воздухе как «Песня без слов», точь в точь как это бывает, когда боярышник находится в цвету, а они собираются вить свои гнёзда. Роб и Рэй были в восхищении; высунувшись из окна, они продолжали бросать птицам хлебные крошки, радуясь и почти смеясь от удовольствия по поводу своей находчивости и сообразительности насчёт птиц, когда те сидели голодные в снегу. Им положительно ни разу не пришло в голову, что они сами могут проголодаться, и потому в минуту нервного возбуждения и порыва участия они истратили весь свой хлеб. Они таким образом дождались той минуты, когда всё до последней крошки было склёвано птицами, которые встряхнули свои пёрышки и улетели прочь. Один ряполов взлетел на самую верхнюю ветку куста и прощебетал что-то как бы в знак благодарности от имени всех прочих за полученный корм.

– Ах, как весело! Как хорошо! – почти вскрикнул задыхающимся от удовольствия голосом Рэй. – Ах, какой ты умник, Роб, что догадался напомнить мне накормить голодных птиц!

– Ну что ты, какой же я умник! – отозвался на это Роб с некоторым чувством самодовольства.

– Эй, ребята! Что вы тут делаете у окна? – внезапно раздался голос их отца.

В одну минуту вся их радость исчезла; ряполов перестал петь и улетел. На этот раз уже Роб отвечал за себя и за брата.

– Мы кормили хлебом голодных птиц. Это я придумал, папа.

– Как? Вы искормили им весь свой хлеб?

– Да, папа, оба куска.

Священник нахмурил брови.

– Ну так вот за это вы сами будете голодать вплоть до чая, и знайте, что я не потерплю таких глупых проказ на будущее время. Поберегите свои крохи для тех, кто нуждается в них более птиц, которых можно сравнить с ворами, похищающими из наших садов плоды, а из наших полей – семена и зёрна, так что на теперешний мороз нужно смотреть как на одно из многочисленных благодеяний Божьих, потому что он поубавит количество этих истребителей наших трудов. Вы знаете ли, что грешно идти наперекор Божьей воле?!

На лице Рэя выразились грусть и смущение, а лицо Роба сделалось вдруг серьёзным и сосредоточенным.

– Да неужели сам Бог убивает птиц? – спросил наконец Роб, на что отец отвечал ему:

– Бог посылает мороз, который, конечно, убивает их.

– Ну, после этого не стоит любить Бога, – сказал Роб, помолчав немного.

– Что ты! Как можно так говорить? Бог добрый! Верно, папа ошибся и сказал не то, что надо, – отвечал ему Рэй.

Отец их пришёл в ужас и совсем позеленел от злости при мысли: неужели эти богохульники – его родные дети?

И они ещё раз были наказаны, с той только разницей, что вместо битья линейкой по ладоням они были высечены, а вслед затем их дрожавшие от побоев ручонки должны были выводить буква за буквой вычурным почерком в своих тетрадях такого рода пространное изречение: «Мороз есть явление природы, ниспосылаемое премудрой благостью Творца для истребления массы расплодившихся птиц, которые опустошают осенью сжатый хлеб земледельцев и уменьшают летний сбор плодов в садах».

– Это неправда! – говорил Рэй сквозь зубы, выводя усталой ручонкой буквы длинного изречения. – Я уверен, что это неправда.

– Да, это неправда, – отозвался Роб, который был всегда как бы эхом своего брата и который даже при более благоприятных условиях не мог хорошенько справиться с выписыванием букв, а в настоящую минуту совершенно безуспешно пытался написать как следует букву «о». – Какое мне дело до земледельцев, – сказал Роб. – Я знаю только то, что они ставят бедным птичкам силки, вот что!

Рэй ничего не ответил на это. У него было слишком тяжело на сердце, чтобы он мог сказать что-нибудь в настоящую минуту. Он думал о том, что прочёл в одной из книжек, подаренных ему крёстной матерью: как где-то в северной стране существует обычай рассыпать у крыльца каждого дома зёрна для голодных птиц во время зимы, и жалел о том, что этот обычай не существует везде. Он и Роб проплакали всю ночь, не будучи в состоянии заснуть от холода; у них ныли и болели их маленькие тела в такой же мере, как болели их сердца.

На следующее утро, как только встали, они тотчас побежали к окну. Было совсем бело и светло; яркая полная луна заходила на горизонте, позади темного болота; снег шёл всю ночь. Маленький пруд, в котором обыкновенно полоскались утки, совсем замёрз; холод значительно усилился, а на выступе окна их комнаты лежала замёрзшая маленькая птичка.

Это был молодой щеглёнок.

При виде этой жертвы холода у Рэя от жалости почти захватило дух, а щёки Роба вспыхнули от злости.

– Ах ты, бедная, бедная, маленькая пичужка! Как нам тебя жаль! – почти в один голос вскрикнули они, и в эту минуту жизнь их самих показалась им такой ужасной, что они обнялись и заплакали. Этот безжалостный, холодный, покрытый, точно саваном, свет, в котором Бог убивает ни в чём не повинных птичек, внушал им к себе такой же страх, какой они испытали, когда опустили в могилу тело их матери и потом, засыпав гроб, навалили сверху ещё несколько пластов дёрна.

Но вдруг Рэй поднял голову и глаза его блеснули.

– Я отдам весь свой завтрак птицам, хоть убей меня за это папа, коли хочет!

– Я также, – отозвался Роб, который никогда ни в чём ни словом, ни делом не отставал от своего брата, хотя сердце его дрогнуло при этой мысли, потому что он сам очень проголодался в это холодное, суровое утро.

– А ведь трудно будет оставаться нам самим не евши, как ты думаешь, Рэй? – почти шёпотом спросил он.

– Конечно, трудно будет, – отвечал Рэй, с гордостью глядя ему прямо в глаза. – Но ведь мученикам было ещё тяжелее, а всё же они пошли на мучения.

Роб замолчал и твёрдо решился не роптать более, так как Рэй постоянно рассказывал ему о мучениках, хотя Роба они не особенно интересовали – его сочувствие возбуждали в гораздо большей степени птички, которым земледельцы расставляли сети. – Ну, пойдем вниз, – сказал Рей, и оба они, взявшись за руки, стали спускаться по ветхой, тёмной, крутой дубовой лестнице.

Дети обыкновенно получали свою первую утреннюю еду в кухне ради большего удобства Кезии и ради большего спокойствия их отца. Они все садились вокруг обеденного стола, поставленного перед печкой; меньшие – на своих высоких стульях, а Роб и Рэй – на простых деревянных табуретах.

Иногда им давали на завтрак чего-нибудь горячего, и в это утро перед каждым из них была поставлена чашка кипятка с молоком и с ломтем хлеба, к которому в виде десерта Кезия прибавила ещё мёд, «потому что уже скоро будет праздник Рождества Христова» и теперь, как она говорила, уже двадцать третье число декабря.

Рэй взглянул на хлеб с мёдом.

– Это мне?

– Да, милый, конечно, – ответила удивлённая Кезия.

– И я могу есть или не есть это, как мне вздумается?

– Разумеется, дорогой мой! Что это ты так вытаращил на меня глаза, Рэйди? Это нехорошо.

Но у Рэя перед глазами было искушение, которое тяжело отзывалось в его душе. Его одолевал голод, и у него был аппетит здорового семилетнего деревенского мальчика; но его воображению представлялись в эту минуту птицы, умирающие от холода и голода. Он встал, взял свою порцию хлеба, взглянул на своего брата и пошёл к кухонной наружной двери. Роб, с повисшими на ресницах слезами, решительно схватил со стола свой кусок и последовал за братом. Нянька не заметила их ухода, потому что в это время стояла, повернувшись к ним спиной, и кормила двух малюток, девочек-близняшек.

– Пусть папа заколотит нас до смерти, но зато Бог не рассердится на нас, – сказал Рэй спокойным голосом, с такой торжественностью и уверенностью, как истый мученик. Затем он принялся крошить свой хлеб и разбрасывать его вокруг себя по снегу.

Роб, не будучи в состоянии противостоять искушению, откусил от своего ломтя порядочный кусок, потом принялся раскидывать остальную часть ломтя птицам.

Вдруг над их головами из форточки окна раздался грозный голос их отца:

– Я уже вам сказал, чтобы вы не смели бросать зря хлеб, непослушные, дрянные мальчишки! Ведь вы знаете, что моё слово – закон!

– Пусть он убьёт меня, если хочет, но я сделаю по-своему, – прошептал чуть слышно побледневший Рэй своему брату.

Роб нахмурил брови и смотрел мрачно.

– Да разве это значит бросать хлеб зря? – сказал он. – Ведь если бы мы сами съели этот хлеб, так он был бы давно в нашем брюхе, а теперь его съедят птички.

Между тем все птицы, сидевшие на ветвях боярышника и на соседнем плетне, со всех сторон слетелись к разбросанному корму и принялись жадно клевать его с весёлым щебетаньем.

Дети услыхали шаги отца, спускавшегося вниз по лестнице и зовущего Кезию.

– Джон Стивенс, рубя дрова, сильно поранил себе руку и теперь находится при смерти, – говорил он. – За мной сейчас присылали, и я должен отправиться к нему; позовите этих негодных детей в комнату и заприте их в классной; я накажу их уже по моём возвращении…

– Слушайте, ваше преподобие, – сказала испуганная таким приказанием Кезия. – Да как же вы отправитесь в такую метель? Ведь Джон Стивенс живёт отсюда по крайней мере милях в шестнадцати.

– Конечно, я должен буду идти пешком, потому что на лошади там не проедешь, отвечал священник торопливо. – Это ничего; дойду как-нибудь. Так заприте же обоих мальчишек и не выпускайте их на двор до моего возвращения.

С этими словами священник накинул на плечи плащ и, укутавшись в него, зашагал по дороге, пролегавшей через болото, посреди свиста и завывания ветра и снежных, крутящихся в воздухе вихрей. Роб и Рэй стояли на месте как остолбенелые.

Кезия тотчас же вышла к ним.

– Деточки, милые! Вы слышали, что барин приказал мне? – со слезами на глазах сказала эта добрая женщина.

Роб бросился к ней и крепко обвил своими пухленькими ручонками её шею.

– Да, слышали; но ведь он ушёл, няняша! Ты, наверное, не захочешь запереть нас?

Кезия не знала, как ей поступить; она колебалась и поцеловала мальчика в кудрявую головку. Но Рэй при этом несколько раз изменился в лице.

– Нет, пускай няня запрёт нас, Роб, – грустно сказал он. – Не надо, чтобы из-за нас её побранили.

– Ах ты, мой хороший мальчик! Дорогой мой Рэйди! – вскрикнула Кезия и зарыдала. Она, скрепя сердце, заперла их, а в час принесла им обед и жалостно посмотрела на них. – Ведь его преподобие не сказал, чтобы держать вас здесь взаперти до его возвращения, – вполголоса сказала она, гладя Рэя по голове.

– Нет, няняша, и не думай выпускать нас отсюда, – почти шёпотом произнёс Рэй, – ведь нам здесь очень хорошо. Мы выучили свои уроки, сделали всё, что нам было задано, и теперь можем играть.

– А чем же мы будем здесь играть? – сердито отозвался Роб, лежавший ничком, или, как он выражался, «на брюхе», под столом.

– Да друг с другом, между собой, – сказал Рэй.

Итак, Кезия опять заперла детей, внутренне разозлившись на своего господина как никогда за этих бедных, не имеющих почти никаких радостей малюток.

– Ведь это не дети, а, право, Божьи ангелы, настоящие херувимы, а он просто дикий зверь или какой-нибудь скот! А ещё каждое воскресенье причащается Святых Тайн, безжалостный! – ворчала она себе под нос, уже совсем выйдя из себя. Если бы она знакома была с житием святых, то, наверное, пожелала бы, чтобы с её господином случилось то же, что и со святым Германом Норбертом, получившим таким способом благодать тихого нрава, который он сохранил потом на всю жизнь.

Скучно, вяло тянулся этот снежный, ветреный, бурный, мрачный и мокрый день. Наступили сумерки, а священник всё ещё не возвращался. «А пора уже варить яйца, – подумала Кезия. – Нет, пойду выпущу детей, а ему скажу, что они сидели взаперти целый день, и он поверит мне, потому что знает, что я врать не стану».

Таким образом, она выпустила детей из их заточения. Роб, как бомба, выскочил из классной в коридор, а Рэй вышел оттуда тихо, как бы нехотя, и все думая о том, как бы за это не побранили их няню.

– Барин редко запаздывает, – сказал работник, живший в доме священника для разных хозяйственных нужд. – Он, может быть, ночует у сквайра?

– Да, немудрено, что и так, – отвечала на это Кезия.

У сквайра был самый просторный дом в деревне Тамслейг, где поранивший себе руку дровосек лежал при смерти.

«Наверное, он остался ночевать у сквайра, иначе и думать нечего, тем больше, что ведь это часто случается», – подумала Кезия, затворяя ставни и запирая дверь на крюк, а потом посоветовала работнику идти спать, пока господина нет дома.

Таким образом, отсутствие священника ни в ком не возбуждало беспокойства. Все знали, что он отправился в Тамслейг, где, по всей вероятности, и остался ночевать у своего давнишнего приятеля, увидев, что снежная метель и сильный ветер не утихают. Иначе и быть не может!

А пока гудел ветер и завывала снежная метель, детям было очень весело, потому что Кезия, будучи от природы весёлого характера, рассказывала им разные смешные сказки и говорила, что так как до Рождества остался только один день, то она приготовит им яблок, начинит их гвоздичными головками и сварит в настоянном смородиной вине, как это поётся в старинных песнях, написанных Беном Джонсоном.

Было уже довольно поздно, более восьми часов вечера, когда дети пошли спать.

– И сохрани, Господи, всех птичек, чтобы они не замёрзли в снегу. Аминь! – так заключил Рэй свою молитву на сон грядущий.

– Аминь, – ответил ему сонным голосом Роб, уже начинавший дремать.

Никто ни о чём не беспокоился в эту ночь; но, когда настало утро, потом прошёл и полдень, а священник всё ещё не возвращался, то прислуга страшно встревожилась и эта тревога невольно сообщилась также и детям.

Метель разбушевалась ещё сильнее. Снег шёл не переставая, небо слилось в одну сплошную серую массу, ветер дул с такой силой, как будто хотел сорвать крышу с дома; такой ужасной погоды никто не запомнил в Девоншире в течение двадцати лет; а там, далеко, на море, эта буря причинила много, много бед и несчастий.

– Что это барина нет до сих пор? Где же он теперь может быть? – беспрестанно повторяла встревоженная Кезия. – Невозможно, чтобы он всё находился у сквайра в Тамслейге, потому что сегодня канун Рождества и как же он оставит приход без обедни, а церковь без Божественной службы?

Приход был разбросан в разных местах по эту и ту сторону болота, а поблизости церкви и дома священника было только несколько крестьянских хат, стоявших на довольно большом расстоянии одна от другой, и во всём приходе находился лишь один дом побольше других, именно дом сквайра в Тамслейге. Те прихожане, которые жили поближе, уже начали сходиться в дом священника с сумерек короткого зимнего дня накануне праздника, и каждый из них выражал свои опасения насчёт бед, какие может причинить бушевавшая метель, причём многие припоминали разные несчастные случаи, о которых им приходилось слышать прежде.

Рэй стоял тут же и внимательно слушал, широко раскрыв глаза. До этой минуты он был совершенно счастлив тем, что няня дала ему полное решето зёрен для корма птиц, а теперь у него появилось какое-то смутное представление о том, что в ближайшее время кому-то грозит большая беда. А Роб пел, скакал, прыгал, кричал и резвился до упаду; страшная снежная метель нисколько не пугала его.

– Верно, случилось что-нибудь особенное, – говорила то тому, то другому из пришедших крестьян встревоженная Кезия, не зная, что ей делать, потому что послать узнать о священнике кого-нибудь в такую метель по ту сторону болота, которое и в обыкновенное время представлялось местом не вполне безопасным, было невозможно. Даже собаку жалко было бы выгнать на улицу, и к тому же она боялась рассердить этим священника, если он, как нужно полагать, пережидает метель у сквайра в Тамслейге. Он терпеть не мог «никакой бестолочи и суеты». Она положительно недоумевала, как ей поступить в данном случае.

Вдруг, в сумерки или даже несколько позднее, когда наступившая тёмная ночь окутала своим непроницаемым покровом всю окрестность, когда метель наносила целые горы снега и почти завалила совсем окна и двери, пришёл старик-разносчик со своим тяжёлым коробом за спиной. Он чуть не сбился с дороги и, почти совсем закоченев от холода, просил приютить его.

Разносчика этого все хорошо знали во всём округе. Его приняли, усадили у печки, напоили глинтвейном, чтобы отогреть, и сказали ему, чтобы он остался ночевать и что для него сейчас приготовят постель. Как только он немного опомнился от испытанного недавно страха заблудиться и замёрзнуть, так прежде всего осведомился о священнике; но когда он услыхал, что хозяин до сих пор ещё не возвращался домой, то вдруг совсем остолбенел, как будто с ним сделался паралич.

– Что же это такое? – вскрикнул он. – Да ведь я ещё вчера вечером встретил его преподобие, возвращающегося домой из Тамслейга! Господи, помилуй! Господи, помилуй!.. Он, наверное, погиб, переходя во время метели через болото!

Все собравшиеся в кухне приходские крестьяне вскрикнули в один голос, услыхав это, а лица детей совсем помертвели от ужаса.

– Да ты, наверное, хочешь сказать, что видел именно его, а не кого-нибудь другого? – с замиранием сердца спросила Кезия.

– Что вы? Бог с вами! Да разве я не знаю вашего господина? – возразил ей на это разносчик. – Он ещё поздоровался со мной и сказал мне, что, наверное, придёт сюда ранее меня, потому что мне нужно было свернуть немного в сторону, чтобы занести жене Кэрью крючков, иголок и ниток, которые она заказала мне принести ей; тут мы и разошлись по разным дорогам. Переночевав в хате Кэрью, я поутру отправился дальше. Господи, помилуй! Ну, теперь надо полагать, что его преподобия уже нет более в живых!

При общих возгласах и суматохе, вызванных этим известием, никто не обратил внимания на присутствовавших тут детей, как вдруг Роб отчаянным голосом закричал:

– Рэйди тоже умер!

Все оглянулись и увидали, что ребёнок лежит на полу без чувств.

В одну секунду все бросились к нему и окружили его. Наконец он открыл глаза, каким-то бессознательным взглядом обвёл комнату, вздрогнул, заплакал и чуть слышно произнёс:

– Это за то, что папа не хотел помочь бедным птичкам!

Кезия, сообразив в эту ужасную минуту всю тяжесть ноши, какую судьба взвалила ей на плечи, ей, беспомощной, одинокой женщине, тем не менее сочла своей обязанностью действовать в этом случае энергично и потому, отнеся Рэя на руках в его постель, стала уговаривать его, чтобы он не пугался, так как пока ещё нет положительной причины приходить в отчаяние. Потом она сошла вниз, при всех громко разбранила разносчика, назвав его старым дураком за то, что он вздумал выражать свои предположения и опасения при детях, и затем стала совещаться с соседями насчёт того, как было бы лучше действовать в настоящее время.

Крестьяне добровольно предложили свои услуги отправиться на поиски священника; но их было всего человека четыре или пять и притом двое из них уже совсем старики. Тем не менее, взяв свои фонари и вооружившись топорами, они отправились и вскоре скрылись в вихре снежной метели.

Сначала они решили, что нужно влезть на церковную колокольню и звонить там в оба колокола; но потом сообразили, что это будет бесполезно, так как при сильных порывах ветра колокольный звон совсем не будет слышен. Таким образом, крестьяне пошли на поиски в эту бурную ночь, а их испуганные жёны остались дожидаться их в кухне священнического дома, находя даже некоторого рода удовольствие в ощущении чувства страха всякий раз, когда старик-разносчик чуть не каждую минуту, всплеснув руками, громко произносил:

– Господи, помилуй! Он теперь погибший человек!

И это продолжалось до тех пор, пока Кезия, обозвав его ещё раз старым дураком, не отослала разносчика спать, что он тотчас же беспрекословно исполнил.

Женщины между тем расположились около кухонной печки, попивали предложенное им Кезией настоянное на разных пряностях вино и рассказывали одна другой самые страшные случаи, о которых они слыхали от своих отцов и дедов, беспрестанно дополняя свои повествования словами: «А вот ещё сказывают» и т. д.

А Кезия пошла наверх и села возле кроватей Роба и Рэя. Роб крепко спал, а Рэй лежал с открытыми глазами, часто вздрагивал, стонал и всё твердил:

– Папа не хотел помочь бедным птичкам, да, не хотел, и я знаю, что Бог рассердился на него за это.

Вот и ночь уже прошла, томительная, бесконечно длинная ночь, но ветер по-прежнему выл, а снежная метель не унималась. На рассвете крестьяне воротились; поиски их не привели ни к чему. Они говорили, что искали везде, по всему болоту, на расстоянии целых восьми миль; но, в сущности, сами того не подозревая, они не отходили от священнического дома далее четырёх миль, более кружась на одном месте, так как сквозь снежную, залеплявшую им глаза метель трудно было узнать, где именно находишься. Наступило утро, мрачное, серое; снег всё ещё продолжал идти, но ветер уже стих. Тогда Кезия обратилась к самому молодому и самому сильному из находившихся в кухне крестьян с просьбой дойти до самого Тамслейга, чтобы навести более верные справки о священнике. Это было дело трудное и даже небезопасное, так как все дороги были занесены и всевозможные сообщения прекратились; но молодой парень был не трус и смело обещал ей постараться сделать всё, что можно, пробормотав, однако же, себе под нос:

– Я знаю, что это будет напрасно; священник, по всей вероятности, уже давно замёрз в эту холодную ночь.