Читать онлайн Лунное танго бесплатно

Глава 1

Большая Херь и Бэтмен

Первую монгольскую лошадь звали Большая Херь.

Лошадь – толстобокая, приземистая, косматая – быстро схрупала сухарь и ощутимо ткнула Динку носом. Из Динкиного кармана вкусно пахло, там, помимо сухарей, прятался еще и сахар.

– Пап, ее как зовут?

– Херь.

– Как? – опешила Динка. – Почему?

– А, считай, почти всех монгольских лошадей зовут Херь. Эта – Большая Херь, а вон та, у коновязи, – Маленькая. А рядом – Белоногая. «Херь» – это значит гнедая, масть такая. А других имен тут не дают, монголы не понимают, зачем лошади имя. Ну, жеребцы там, конечно, кони волшебные у батыров… а эти, рабочие, все одна херь.

– Ну как же?! Лошади же! Они же наши друзья.

– Не выдумывай. Друзья! На них ездят, а не дружат. Большая разница – друзья и тягловый скот. Ты же не даешь клички вагонам в метро. Ты этих вагонов даже не замечаешь, просто едешь в школу – и все. Вот и монголы так же. Только метро у них живое.

И папа ушел в гостевой домик.

– Бе-бе-бе, – показала ему в спину язык Динка, – дурацкий пример. Если б это был мой собственный вагон, я бы уж точно не стала его звать просто железякой. Небось у самого как машина, так – «ласточка моя», а как лошадь – так херь. Не выдумывай, Дина, ха! Я бы вагон назвала Терминатором, или Самоваром, или Гремучкой, все лучше, чем ваша херь всеобщая. А ведь вагон железный. А лошадь живая.

И она сочувственно скормила Большой Хери все сухари, а сахар оставила для Белоногой и Маленькой. Плохо, когда тебя не замечают, даже когда садятся тебе на спину.

Динка любила давать имена. В детстве она давала имена дождям. Дожди приходили по очереди, топтались за окнами детского садика, и ей казалось, что некоторые живут неподалеку, поэтому чаще других забредают в гости. Особенно осенью. Осенью дожди ходили целыми табунами. Они казались ей похожими на прозрачных коней с тысячью серебристых ног. Динка всегда хотела, чтобы у нее был собственный конь.

И собака.

В детстве – ну, когда она была совсем маленькая, – родители ни за что не хотели брать собаку. Они все время переезжали с места на место, задерживаясь на год-другой в разных городах на съемных квартирах. Мама частенько говорила: «Не живем, а кочуем». Динке нравилось кочевать, она не знала другой жизни. Вот только собака… ей очень хотелось собаку, невероятно. Чтобы у нее наконец-то появился друг. Лошадь тоже хотелось, но она себя сдерживала – понятное дело, не станут же родители таскать за собой лошадь, им и одной Динки хватало.

Однажды, когда она только пошла во второй класс, мама отправила ее на полгода в маленький карельский городок к тетке – но Динке ужасно не понравилось кочевать одной. Больше она с родителями не расставалась. А собаку ей все-таки завели, только это грустная история…

Последние три года семья жила за границей, в столице Монголии – Улан-Баторе. Удивительный это был город, где по улицам бродили коровы, рысили всадники дэли в национальных халатах, на низких мохнатых лошадках, а в чай клали соль вместо сахара.

И только Динка всерьез стала присматриваться к местным лошадям, прикидывая, не уговорить ли родителей, – как выяснилось, что она едет обратно, в Россию. А из-за чего? Из-за школы! Вот уж засада так засада… Впереди маячил переезд, папу засылали куда-то на границу пустыни Гоби, мама ехала с ним, а Динке там места не нашлось, потому что учиться негде. И как она ни бунтовала, как ни подлизывалась – все оказалось бесполезно…

* * *

Тыг-дым, тыг-дым, – отбивали колеса.

Она прижалась носом к черному холодному стеклу в коридоре вагона. Поезд грохотал, гремел, как чугунная конница или как стая стремительных железных ласточек. За окном покачивался снежный лес, подсвеченный зеленоватой волчьей луной. Так и подмывало завыть, задрав голову к черным летучим небесам.

Она умела выть по-волчьи.

Она научилась у Рэньки, у своей любимой собаки, почти волчицы.

Сквозняк холодил щеку, в дребезжащую щель влетали крошечные колючие снежинки. Холодно, все время холодно. В Монголии тоже было холодно, но по-другому. Там ветер поднимал невесомую морозную пыль, камни смерзались намертво, а вот снега не было, только промерзшая окаменевшая земля. И деревьев не было, и травы. Только пыль, камни, овцы, коровы и лошади. Невысокие косматые лошади с заиндевелыми гривами. Жалко, не успела она себе там лошадку завести…

За окном наконец-то мелькнули первые фонари, поезд дернулся, заскрежетал, сбрасывая скорость, и Динка отлипла от стекла, вернулась в свое купе. Привычно накинула лямки здоровенного походного рюкзака, деловито щелкнула пластиковыми застежками, подтянула ремни. Сонная проводница вышла в тамбур, молча откинула лязгнувшую лесенку, и девочка спрыгнула вниз, на заснеженный щебень.

Станция называлась Лодейное Поле. Тут у Динки пересадка. Московские поезда шуровали дальше, на Мурманск, а ей надо было свернуть в медвежий угол (как говорила мама), к огромному озеру Ладога. Поезд в нужный ей городок ходил всего один раз в день, и пересаживаться на него полагалось в пять утра. Такая вот нечаянная радость. Сам поезд невелик – тепловоз и ровно два вагона.

Динка перелезла через рельсы, вскарабкалась по лесенке на платформу и огляделась.

Что это за Лодейное Поле, скажите на милость? И где тут вокзал?

Пассажиры из других вагонов уже подхватили баулы и тележки, устремляясь к пролету железнодорожного моста. Динка плотнее завязала меховые уши, одернула короткую дубленку и, стараясь не хватать ртом морозный воздух, заторопилась следом. Сверху, с моста, открывались ветвящиеся пути, паровозы, вагоны с бревнами, цистерны, пустые платформы. Московский скорый, казалось, с трудом втиснулся между коричневыми тяжелыми товарняками. Где-то клубился пар, рельсы отсвечивали синевой под мощными прожекторами, лязгало железо, голос диспетчера неразборчиво шелестел, что-то гулко вздыхало в динамиках. Она спустилась вниз возле низкого здания, больше похожего на бункер, в котором можно пересидеть с десяток ядерных зим.

Внутри оказалось еще холоднее. И совсем пусто. На пластиковых синих сиденьях дрыхла пара мужиков в телогрейках, в огромных черных валенках. Динка, волнуясь, сунулась в окошко кассы:

– Мне билет до этого… Длинного Берега.

Длинный Берег – вот как назывался город. Необычное название. Хотя рядом с Лодейным Полем или Медвежьей Горой, которую она разглядела в расписании, это звучало совершенно обыденно.

Кассирша сунула ей обратно паспорт, сдачу и билет, буркнула: «Двенадцатый вагон, отправление в пять тридцать», – и прихлопнула окошко. Динка покосилась на спящих и, несмотря на рюкзак, решила прогуляться.

Морозный воздух обжигал. Привиденческий голос диспетчера все так же гулко вздыхал и бормотал о чем-то своем, железнодорожном.

Холодно, холодно, холодно! Динка потопала ногами, даже попрыгала – а потом пошла в конец длинного перрона, надеясь согреться. На дальнем краешке платформы одиноко маячили два вагона. Она промаршировала мимо раза два, а когда разворачивалась в третий, заметила на зеленом обледенелом боку табличку: «Санкт-Петербург – Длинный Берег».

Постойте, постойте… Это получается же ее поезд? Ее вагон? Конечно, вот он, двенадцатый. А следующий – если присмотреться, видно – тринадцатый. И время уже поджимает, кстати. Так почему же посадку до сих пор не объявили?

Она завертела головой направо-налево. Пусто. Спросить не у кого. Как будто все вымерли, и только поезда живут своей странной лязгающей отмороженной жизнью.

Динка шагнула к краю платформы. Вагоны стояли чуть в стороне, на втором пути, так что пришлось лезть вниз и топать напрямик через рельсы. Платформы тут тоже не было, и вскоре Динка растерянно топталась перед высокой, наглухо закрытой дверью.

Она поскреблась снизу, потом, задрав голову, прошлась вдоль. Свет внутри не горел, было тихо. Как говорится, никаких признаков жизни. Засомневавшись, она вытащила билет. Вроде все верно – и номер поезда, и станция… И двадцать минут до отправления, между прочим! Почему же никто не открывает?!

Динка неуверенно стукнула кулаком в дверь. Меховая варежка глушила звук, да и вообще – стучаться снизу оказалось жутко неудобно. Тогда она сдернула варежку и саданула кулаком со всей дури. Никакой реакции. Пальцы от соприкосновения с железом мгновенно заледенели. Динка заколотила отчаянно, голося:

– Эй! Проснитесь! Я к вам! У меня билет!!!

Внутри звякнуло, завозилось… железная дверь чуть подалась.

– У меня билет, – с облегчением повторила Динка и даже на цыпочки привстала, чтобы ее лучше услышали. – Это же поезд 77-й, верно? Я до Длинного Берега.

– Чего шумишь? – недовольно сунула нос в щель пожилая тетка в синей форме. – Под завязку у меня все забито. В соседний стукни, в тринадцатый. Там у Нинки пусто, ей и билет дашь.

И с грохотом захлопнула дверь.

А Динка осталась, задрав голову.

Тут ее тронули за плечо.

Рядом стояла девчонка в кокетливо расклешенной дубленке, и – о ужас! – совсем без шапки. За ней переминался высокий мужик с объемистой дорожной сумой. Видимо, они подошли, когда Динка разговаривала с проводницей.

– Я все слышала, айда в тринадцатый, – улыбнулась морозоустойчивая. – Я тоже с билетом. Но это даже клево, что в свободном поедем, не люблю толпу.

– А… так разве можно?

Динке казалось, что она попала в какой-то фильм о Гражданской войне. Безлюдье, синие стылые фонари, черные поезда, черные громадные колеса, ледяной вагон, в который все равно не пускают, несмотря на билет, ветер, снег…

В Улан-Баторе все-таки жизнь била ключом. Кругом люди, освещенные проспекты, шум машин. До этого они жили в Питере, и Динке поневоле казалось, что, кроме больших городов, в мире ничего нет. Ну, разве что степи. А тут – маленькие пустые станции и леса, леса, леса…

– Почему нет? Дядя Саша, айда.

Девчонку, похоже, ничто не смущало.

Она напористо забарабанила в дверь тринадцатого – и ей тут же открыли, будто ждали. Молодая проводница (Нинка, надо полагать) ничуть не удивилась билетам в другой вагон, глянула мельком и скрылась в своем купе. До чего же это было не похоже на строгие московские поезда, где перед посадкой тщательно сверяли билет с паспортом, где горел свет, а чтобы попасть в вагон, надо было всего лишь чинно шагнуть внутрь с перрона.

А здесь… мамма миа, лесенка узкая! Динка уцепилась за перильца, высоко закинула ногу – и чуть не сорвалась, потому что тяжелый рюкзак дернул ее обратно. Хорошо, мужик подтолкнул в спину, и она, пыхтя, буквально ввалилась в вагон.

Пахло углем, дымом, разливалось упоительное тепло. И тишина. Проводница махнула рукой: «Мест полно, любые занимайте…» – и принялась шуровать в тамбуре.

Динка пошла вперед. Прямо на полках, без матрасов, спали рыбаки в телогрейках и черных тулупах, составив внизу свои короба. От них пахло рыбой, свежей хвоей и талой снеговой водой. Дальше в вагоне никого не было.

Она свернула в пустой отсек, сбросила наконец рюкзак. Потерла затекшие плечи, расстегнула молнию. После всех волнений ей больше всего хотелось переодеться и выпить чаю. Хотя, может, тут и чая нет? Первобытный же какой-то вагон. Даже свет не включают. Да и сам поезд первобытный: где вы видели нормальные поезда из двух вагонов?

* * *

Динка порылась в рюкзаке, вытащила чистую футболку, книжку, пакет с печеньем – так, на всякий случай. Вдруг проводница все-таки придет проверять билет второй раз, тогда можно будет и чаю попросить.

Просто так попросить она стеснялась.

Между тем подошло время отправки, протянулось еще десять минут, потом еще пять – Динка косилась на мобильник, – а поезд как стоял, так и стоял себе без движенья.

Да что же это такое? Неужели снежные люди на шерстистых носорогах перекрыли все выездные пути?!

Наконец вагон несколько раз основательно тряхнуло – видимо, цепляли локомотив, – и только после этого, еще минут через пять, состав мягко тронулся с места. Чуть погодя в Динкино купе весело ввалилась та самая девчонка без шапки.

– Уф! – Она плюхнула сумку на сиденье, тряхнула заиндевевшими волосами, сунулась к окну, чуть не сметя Динку полами дубленки, и остервенело замахала рукой:

– Дядя Саша, пока-а! Не слышит. Пока-пока! Во глухня.

И развернулась к Динке:

– А тебя как зовут? Ты откуда к нам? Из Москвы, что ли? Я сразу поняла, что из Москвы. С московского пересаживалась, да? А ты к кому? На каникулы, да? А может, на турбазу? К нам туристы ездят, но редко. Рюкзель у тебя, смотрю – круть, походный, да? У меня тоже есть, но маленький. Зато смотри, какие застежки прикольные. А что это за штучка у тебя? И ушанка ничего, необычная. Где покупала? Чего, давай чай пить, ага? Я сейчас, погодь.

Попутчица зашвырнула дубленку на верхнюю полку и умчалась. Динка так и осталась сидеть, вжатая в уголок воздушной волной.

«Здрасьте, Маша, я Дубровский, – подумала она, – это не девочка, а цунами какое-то говорящее – примчалась, умчалась, задала кучу вопросов – и что? Мне отвечать или нет? Чего она хочет? Просто поболтать? Как сложно все-таки с людьми…»

Вообще-то Динка привыкла в поезде спокойно читать, пить чай, валяться на полке, задумчиво глядя в окошко. На соседей она никогда не обращала внимания. А если с ней заводили дорожные разговоры – коротко отвечала, тяготясь и стесняясь вынужденного общения. Даже когда ехала из Улан-Батора до Москвы, а это – пять суток в пути, между прочим.

Девчонка между тем вернулась, зашвырнула на верхнюю полку свитер, цапнула со стола Динкину книжку – «Там про любовь или так, про пчел?» – и кинулась потрошить сумку, вываливая на полку пакеты и пакетики.

– Так, так, ага… да где же?! Вечно в этой сумке все теряется, достало. А, вот! Держи, тут яблоки, бутерброды, печенье – сама бери что хочешь, да? Родичи напихали. Так ты на турбазу или чего, я не врубилась?

– Я нет, не на турбазу. – Динка неловко качнулась вперед, чуть не сбросив пакет, который очутился у нее на коленях. – Я так просто.

– В гости? К бабушке, что ли?

– К тете.

– А, тебя, наверно, предки на каникулы сюда загнали… понимаю. Только я б ни за что не согласилась к нам на каникулы. Какие у нас каникулы? Скукотища, отстой. Я вот на все всегда линяю. Сейчас была в Питере, а в Лодейке у нас родственники, да ты видела дядю Сашу, к ним тоже заехала на пару дней… ты с лимоном будешь или без?

– С лимоном, – машинально кивнула Динка. – Я не на каникулы, а вообще. Жить.

– Жи-ить? – соседка перестала запихивать в сумку пакеты, и они тут же вывалились обратно. – Из Москвы – и к нам? Жить? Во ты даешь!

– Я не из Москвы, – терпеливо пояснила Динка. – Я из Монголии еду. Из Улан-Батора.

– Как?

– Ну, это столица Монголии – Улан-Батор, «Красный Батыр» переводится. Богатырь то есть…

* * *

Динка поневоле вспомнила, как они подъезжали к Улан-Батору в первый раз.

Поезд грохотал по склону высушенной бесконечной сопки, заходя на огромный круг, а внизу колыхалось серое слоистое марево.

– О, а вот и Батор, – пояснил папа.

– Где? – не поняла Динка.

– Да вон, внизу. Это дым поднимается, ему уходить некуда. Юрты дымят. Раньше это место называлось, кажется, Долиной Смерти. Улан-Батор вообще древний город, раньше назывался Урга, можешь почитать, у него интересная история.

Вот как, значит, Долина Смерти… чудное, должно быть, местечко. Динка так и приклеилась к стеклу. Все казалось необычным, странным. Тайга осталась позади, возле Байкала, на горизонте давным-давно маячили только лысые сопки. И степь, бесконечная степь. Редко-редко мелькал поселок: несколько юрт, низкорослые лошадки, дети, которые отчаянно махали поезду, запыленный старый «газик» – и опять степь, пыльные пустые тропинки.

Поезд нырнул в туман и загрохотал вниз. Дальше был вокзал, встреча, тряский военный «козел» – впечатления наслаивались, и очнулась Динка уже в подъезде самой обычной пятиэтажной хрущевки. Будто никуда и не уезжала. Папа подмигнул, открывая дверь – и навстречу им, из кухни, с улыбкой вышла мама, а следом выкатился серый толстолапый щенок.

– Ой! Ма-ама! Ой! Пап, это кто?

– Сюрприз. Ты ж хотела собаку?

Хотела собаку! Да она, сколько себя помнит, приставала к родителям – давайте, ну давайте возьмем щенка! Во втором классе предки взвыли, и у нее появился Арс, рыжий ирландский сеттер. Он был ее лучшим другом целых четыре года, а потом они снова переехали в другой город, и ее услали в лагерь на целое лето. Через неделю Арса сбила машина. Ей ничего не говорили, пока она не вернулась. После этого Динка угрюмо и категорично отказывалась ездить в любые лагеря. Родители некоторое время скандалили, но смирились. А Динка до сих пор порой тосковала. Она считала, что Арс погиб из-за нее. Если бы она осталась – ничего бы не было.

После Арса она, кстати, не то чтобы очень просила, просто… просто часто застревала на улице, глядя, как чужой пес носится за палкой.

Но чтобы родители сами… фантастика!

Щенок, переваливаясь, подошел к ней и осторожно куснул шнурок. Динка топнула ногой, щенок тявкнул, наморщив нос, и она поняла, что эта самая Долина Смерти, похоже, лучшее место на свете.

Самое счастливое, самое.

* * *

– А где этот Батор? В Сибири, что ли? – вернул ее обратно голос попутчицы. – Тебя как зовут? А у вас там снега тоже навалом, да? Я – Нонна. Красивое имя, правда? И редкое. Редчайшее, я одна такая в городе. Вон, соседи дочку Таськой назвали, Таисией то есть – ну, вроде тоже ничего, хотя Нонна, конечно, лучше. Я актрисой хочу стать, сама понимаешь: сериалы, кино, пресса – хорошо, что редкое, сразу запомнится. Я читала, у актрисы главное – имя красивое и глаза, чтоб выразительные. Вот Мерилин Монро… У меня, кстати, выразительные-превыразительные. За мной знаешь сколько мальчишек в школе бегает? Стада.

Тут вошла проводница, поставила на стол два стакана с чаем.

– Это я заказала, ты ж будешь чаек, да? Принесите нам еще лимон, пожалуйста, а то я вначале стормозила. Так, чего тебя из этого Красного – как там, Бутера? – предки выписали? А в Сибири холодно?

– В Сибири холодно, – согласилась Динка. – Только Улан-Батор не в Сибири, он в Монголии, еще дальше, вообще другая страна.

– Ну ни фига себе!

– Ага, рядом с Китаем. И снега там нет совсем, кругом голая степь, а мороз…

– Надо же, другая страна! А чего тебя предки сюда выпнули?

– Да само как-то получилось, – пожала плечами Динка. – Просто у отца новый контракт, в другом городе, переезд, то-се… А мне учиться надо, я пока здесь буду, у тети.

– А я никогда в другой стране не жила. Только в Финку ездила, ну, в Финляндию, тут рядом, я как раз через пару дней снова туда рвану, в Хельсинки. Там круто, вот куда на каникулы надо. А у вас сплошные китайцы, раз Китай рядом? А ты в каком классе?

– В десятом.

– Супер, я тоже в десятом. – Нонна опять отвлеклась на проводницу: – Ой, спасибо, вот ей лимон бросьте, она хочет! А белья нам не надо, пара часов осталась, мы так поболтаем.

Динка неловко полезла за мелочью, Нонна замахала руками:

– Ерунда, оставь, я уже заплатила копейки какие-то, не парься. Бутеры бери, мне нельзя, я на диете, сама понимаешь – актрисам нельзя. А с чем они там, кстати? Ладно, дай мне с ветчиной… Один бутерброд не считается, верно? Что я, из-за этой диеты голодать должна? Ерунда какая! А ты на диете сидела? А на какой? А калории умеешь считать?

Нонна уплетала бутерброды, хрустела печеньем – и все время что-то рассказывала. Динке казалось, будто ей в голову залетела парочка огромных шмелей – и жужжат, жужжат, летают, нарезая круги. Она не поспевала за Нонной, только собиралась ответить на один вопрос – та уже задавала десяток новых. Впрочем, Нонне, похоже, ответы и не требовались. Поняв это, Динка перестала дергаться, успокоилась и принялась просто слушать.

Она никогда не умела легко сходиться с людьми. Она даже в магазине старалась разобраться сама, прежде чем спрашивала, сколько стоит. Если спрашивала, то с запинкой. А тут какая-то девочка-коммуникатор, атомный дружелюбный ветер, ей-богу.

Но чай был горячим, бутерброды – вкусными, и, прихлебывая из стакана, Динка постепенно оттаяла и даже ощутила тайную радость от того, что Нонна так решительно взяла ее в оборот. Все, что требовалось, – мудро кивать и жевать бутерброды из дружеских рук. Так что вскоре бутеры кончились, а Динка ознакомилась с первыми двумя томами Нонниной биографии.

– А парень у тебя есть? В этом Баторе остался, да? Скучаешь, наверно? Он тебе эсэмэски шлет?

– Нет.

– А че так? Связь плохая?

– У меня… нет парня.

– Да ну?! Поссорились?

– Нет, у меня вообще еще… не было еще. Вообще никого.

– Ну ты, мать, даешь! – Нонна хлопнула по столику бутербродом так, что колбаса взлетела и удачно приземлилась Динке на колено. – Или там одни китайцы? Тогда понимаю, они все задохлики, выбрать не из кого. Вон у нас на рынке с пуховиками толкутся, а сами мелкие – пучок пять копеек. Хотя, если совсем никого, никого-никого, никакого совсем парня, – тогда, конечно, можно и китайца, чтобы из школы провожал. А у тебя вообще никого? Бедная девка… Ну, ничего, у нас парни нормальные. Ты в какую школу собираешься, а?

– Не в курсе еще, – помотала Динка головой.

– Давай к нам, во вторую. Ты где жить будешь, в смысле, на какой улице?

– На Гоголя.

– Ой, тогда, конечно, к нам! Оттуда до первой тоже близко, но к нам лучше – через лес по тропинке, потом через стадион – и все. Слушай, как тебя зовут, забыла?

– Динка.

– Динка – Диана, значит, да? У ашников в одиннадцатом тоже есть Диана, ничего такая, только зазнавала. Слу-ушай, я тебе сейчас про своего парня расскажу…

* * *

У Динки, можно сказать, никогда не было подруг. Не потому, что она была занудой или зазнавалой, как неведомая Диана из ашников. Но попробуйте завести друзей, если каждые два года нужно менять школу. Динкин отец работал по контрактам, был связан с геологоразведкой, поэтому семья часто переезжала. Она успела пожить в Питере и в Казахстане, в Карелии и в Монголии. Если б Динка зарегистрировалась на «Одноклассниках», ей пришлось бы разыскивать человек двести. Потому что к настоящему дню она сменила шесть классов в пяти школах. Некоторые помнила смутно, некоторые – очень ярко.

Например, первый класс. Первой у нее была училка-садистка, которая лупила по партам указкой, рвала тетради и с особым наслаждением ставила всему классу колы за поведение. Ее Динка помнила во всех подробностях, словно на подкорке выжгли, – длинные вампирские кровавые ногти, прилизанную, волосок к волоску, стрижку, скорбно поджатые губы. Динка иногда думала: может, поэтому она и недолюбливает школу? Все-таки первая учительница, «школьные годы чудесные». «Не забывается такое никогда», вот уж точно.

В третьем классе, уже в другой школе, она с ходу разругалась с местной заводилой, которая, не откладывая надолго, после уроков заманила ее к проруби, чтобы утопить. Этот эпизод Динка вспоминала с особым удовольствием, потому что они подрались на льду, и Динка безоговорочно победила. Еще неизвестно, кто бы кого утопил, дойди до дела. Ее противница потом неделю отсвечивала фингалом, а Динка неожиданно стала считаться Бэтменом и защитницей обиженных.

В пятом она, как говорится, не вписалась в коллектив, и ей объявили бойкот. Но Динка была уже закаленным бойцом, бойкот пережила, а потом поймала местную королеву, которая все и устроила, втолкнула в пустой класс и предложила «поговорить один на один». Поговорили, роняя стулья. Больше ее не трогали, но сама она через месяц перевелась в другую школу.

К восьмому Динку уже ничто не пугало, попадись даже училище юных людоедов. Но последняя школа в Монголии неожиданно оказалась мечтой. Народ там подобрался пестрый и необычный, все чем-то похожие на Динку – дети дипломатов, спецов-контрактников, вполне терпимые учителя… эх, да что говорить! Она ходила туда три года и, уезжая, так ревела на вокзале, что у Егора, ее лучшего друга, промокла на груди рубашка.

Конечно, она обещала писать. И ребята обещали. Спасибо Интернету, который стер границы и расстояния. Но Динка по опыту знала – переписка рано или поздно кончится. Они начнут жить своей жизнью, писать все реже и реже… а потом все прекратится. Скорей бы уж получить аттестат, перестать мотаться с места на место и поступить в университет. Там у нее наверняка появятся настоящие друзья.

А пока лучше не загадывать наперед.

* * *

– …а он собирается стать сценаристом, прикинь? И тут я поняла – судьба. Прямо рок какой-то мне подыгрывает, просто супер, да? Во, думаю, кто напишет мне кучу сценариев. Хочу, хочу, чтобы самая звездная роль была моя! Чтоб все лежали, понимаешь, да? Ну вот, мы зацепились на этих фильмах, ролях, сценах – ля-ля, тополя – и все, закрутилось. Никитос долго, конечно, раскачивался, он такой, не то чтоб тормоз, а просто мамашей надрюченный сверх меры. И серьезный. Он сейчас уже журналистом подрабатывает, статьи пишет. В школьную газету-то – ладно, ерунда, но его и в городской печатают. У него там мама редактор, но от этого еще хуже, она его статьи режет безжалостно, как крокодил, я слышала, они дома ругались. А печатают потому, что он пишет здорово. Я читаю порой, а псевдоним у него – Ник Бессон. Супер, да? Это я ему, между прочим, придумала – Бессон, от фамилии Бессонов. В олимпиадах участвует по литературе, выигрывает все время. А еще театру нашему помогает – «Песочным часам», тоже пишет для них что-то. Они прикольные ребята, я там была тыщу раз, я тебя свожу, ты, главное, не теряйся…

Динка слушала внимательно, стараясь представить себе все, о чем говорит Нонна. Скоро это станет ее жизнью. Хорошо, что у нее в новом городе сразу будет кто-то знакомый. Нонна, похоже, очень добрая, отзывчивая. Вон как хочет помочь…

Если б не Нонна, Динка, конечно же, так и провалялась бы с книжкой на полке, разглядывая бесконечный заснеженный лес.

– …только ты не подумай, что он ботан сушеный. Никитос, знаешь, какой заводной? Помню, козел один из училища приперся к нам на вечеринку, бухой в дым, пальцы стал гнуть – да вы тут лохи малолетние, да я всех тут носки жевать заставлю. Парни все расползлись по стеночкам, а Никита вышел, ка-ак вломил ему! Потом из училища дружбаны этого приходили разбираться, сами сказали – типа, все нормально, наш первый быковать начал, все по-честному…

Лес был дремучим, диким, звериным каким-то. Уже рассвело, посветлело, и огромные косматые ели бесконечно тянулись за окном, изредка расступаясь перед замерзшим озером или болотом…

– … мы перед Новым годом поцапались, но это мелочи жизни. Все-таки он – мальчишка, сама понимаешь, да? Я его жуть как люблю, и все такое, но командовать – фигушки, я сама все буду решать. К тому же с ними только так и можно, с мальчишками, – поводок отпустила, потом опять подергала, чтоб не расслаблялись. Он мне и звонил потом, и писал, весь телефон в эсэмэсках, места уже нет! Я читаю, конечно, но в ответ – могила, до сих пор молчу, кстати. Пусть помучается! Наверно, на вокзал встречать примчится… мне самой жуть как интересно, как он мириться будет. А тебе какие парни больше нравятся – блондины или брюнеты?

– А?! – Динка оторвалась от окна. – Я не думала как-то… брюнеты, скорее.

– Брюнеты – ну-у-у… ничего, сойдет. Джордж Клуни, к примеру, брюнет. Ой, Джонни Депп, как же! А вот Никитос у меня блондин, истинный ариец, сама увидишь. Красавчик – сил нет! В школе девчонки по нему просто хором рыдают. Но он – мой, и только мой, пусть все знают. Пусть только попробует кто-нибудь к нему прицепиться, сразу голову оторву. Шучу, ясен пень. Никуда он не денется, кого он лучше меня найдет? Даже думать смешно. Вон, страдает до сих пор, бедняжка, что со мной поругался. Я ему уже все простила, а на эсэмэс не отвечаю, потому что сюрприз, ну, скоро уже увидимся, час всего остался…

* * *

Жалко.

Жалко Динке было расставаться с родным монгольским классом, так она там хорошо жила. Жалко и немного страшно впервые так надолго уезжать от родителей. Все-таки не на месяц, а на полгода, а потом, возможно, и на целый год. Но жальче всего было расставаться с Рэнькой.

Ведь это самая лучшая в мире собака.

Во-первых, она наполовину волчица. В Монголии летом адская жара, а зимой – адский мороз, поэтому овчарок там смешивают с местными степными волками. Дикие звери лучше выживают в диком климате. А в том, что Рэнька – дикий зверь, Динка убедилась в первый же вечер, когда милый толстолапый щеночек до крови разодрал ей щиколотку.

– Ах ты, зараза! – орала она, вздернув зверюгу за шкирку. – Я тебе покажу, кто из нас в стае главный! Фу, скотина бессовестная! Фу! Нельзя кусаться, нельзя!

Скотина рычала, еще по-детски визгливо, извивалась и норовила, ни капли не раскаявшись, вцепиться ей в запястье.

Много было после этого прожито вместе. Полтора года Динка терпеливо и упорно Рэньку воспитывала, бегала с ней на стадион, приучала к поводку и наморднику, ходила заниматься в собачью школу. Рэнька выказывала характер, дикий, неуправляемый, стойкий. При этом хитрый и коварный. Она грызла диван, в лохмотья ободрала обои в коридоре, куда могла допрыгнуть, измочалила папин портфель, изничтожила гору обуви, доводила до истерики родителей, пугала соседей и одноклассников. Динка заливала царапины йодом, зашивала дыры на одежде, успокаивала соседей… и была совершенно счастлива. Именно такую собаку ей хотелось всегда. Умную, чуткую, недоверчивую – и восхитительно дикую, дикую, дикую!

Когда они прыжками неслись по огромному пустырю, когда Рэнька с азартным рыком рвала зубами поводок, когда они вместе бесились, дрались, валялись на высохшей земле – Динка ощущала счастье, огромное счастье, первобытную радость прыжка и бега. Она была зверем, как Рэнька, она была дикой, она была свободной.

Теперь волчица осталась с родителями. Конечно, они обещали следить за ней… но призрак Арса порой вставал у нее перед глазами во весь рост.

А к тете, увы, с собакой нельзя. У тети аллергия на шерсть. Да и вообще она к собакам как-то без энтузиазма.

* * *

– …а ты в Москве долго жила?

– А?! В Москве… недели две, у нас там родственники.

– А я туда поступать собираюсь после школы, в театральный. Я бы прямо сейчас переехала. Это же столица, там жизнь кипит, бурлит – кино, музыка, театры-фигатры, клубы всякие… Здорово, правда?

– Да, ничего… только я как-то напрягаюсь. Народу много, в метро – толпа, такие лица, будто друг друга с утра утюгами гладили, раскаленными, по голове.

– А мне нравится толпа. Не то что наша глухомань, три алкаша, две бабки – уже демонстрация. Ты на Арбате была? А на Красной площади? А на Манежной? А в магазине там рядом, такой здоровый?

– Да вроде везде была. На площади точно, а магазин не помню, я их не очень люблю.

– А я обожаю. Я, когда была, все облазила вдоль и поперек тридцать три раза.

– Я в музей палеонтологии три раза ходила, еще в зоопарк…

– Ой, в зоопарк, не смеши! Я в зоопарк только в первом классе, папа таскал. А в клубы на вечеринки, да? Мы ведь уже большие девочки?

Динка пожала плечами.

В клубах она была, но ей там не нравилось, чего особо афишировать не хотелось.

– Я туда первым делом, потусоваться, с сеструхой троюродной. Жаль, времени мало было, всего пять дней. Ладно, какие наши годы. Будут у нас еще и клубы, и веселая жизнь. Мне и так все завидуют, из-за Никитоса, понятное дело. Типа, мы не пара, не подходим друг другу. Он, типа, такой спокойный весь, серьезный, а я с детства на ежа севшая. Знаешь стишок? «Не садитесь на ежей, жизнь покажется хужей!» Только мы с Никитой вполне пара, хоть он вправду спокойный, как танк в одуванчиках. Ой, смотри, уже скоро приедем, надо собираться!

Нонна выволокла сумку и зашуршала пакетами в обратном порядке. Динка сунула книжку в рюкзак и уткнулась носом в стекло.

Мелькнул заснеженный переезд, лесная дорога, несколько машин. Потом ели потянулись медвежьими лапами к первым многоэтажкам – и нехотя расступились. Взревел тепловоз, медленно поплыл навстречу заснеженный пустырь, по которому тянулись бесконечные ободранные трубы теплоцентрали. За ним – низкие домики, копченая труба кочегарки. А там уж замаячила красная кирпичная туша вокзала, засуетились, задвигались среди белых сугробов черные фигурки встречавших.

– Какой вокзал интересный, – отметила Динка. – Большой.

– А, недавно отгрохали по финскому проекту. И что толку, спрашивается? К нам ходит-то два вагона и три товарные тележки. Поэтому он пустой все время и закрыт.

– Поня-ятно… – протянула Динка, хотя было совсем непонятно, зачем строить здоровенное здание для приема двух вагонов. – Смотри, вон тетя моя!

– А вон моего папы машина. Папа, эй, я тут! Тебя подкинуть, кстати?

– Да тетя, наверное, на такси.

– Ладно, ой, а телефон-то! Давай, давай, давай, я тебе свой быстренько продиктую, пиши!

Динка торопливо забила в память новый номер, а тут и поезд загремел, закачался, останавливаясь. Девчонки, подхватив вещи, двинулись в тамбур.

Платформы не было. Снизу протянулись руки, мелькнуло сияющее тетино лицо, Динка спрыгнула – и тетя принялась тормошить ее, причитая: «Диночка, ну наконец-то, а я уж переволновалась, девочка моя! А выросла-то как! А бледная-то какая! Ушки натяни, холодно, простудишься, моя девочка, наконец-то, а я уж с утра жду, жду…»

Нонна потерялась в суматохе, и Динка все вертела головой, стараясь ее отыскать. Но та сама вдруг вывернулась откуда-то из-за угла, когда они с тетей уже подходили к стоянке такси. Подскочила налегке, без сумки:

– Ну что, все ок? Звякни мне прямо сейчас, я твой номер тоже запомню. И в школу нашу обязательно, да? Вторая, десятый Б. Ага, высветился, сама тебе вечером позвоню. Ну, давай, пока-пока, не пропадай, да?

И тут Динка увидела его.

Он быстро шагал через привокзальную площадь, почти летел, рассекая плечом воздух, а в руках у него полыхал букет красных роз. Светился тяжелым горячим огнем среди сахарных сугробов и синих теней. На холоде розы обычно кутают в бумагу, в целлофан, а он безжалостно сдернул обертку, выставив цветы напоказ.

Снежная иголочка кольнула Динку в сердце. Он шел, словно подчиняясь невидимому ритму, в такт неведомой, неслышной остальным музыке.

Стремительный. Без шапки. С розами.

Он в упор глянул на Динку, ей показалось – прямо в правый глаз. А потом еще отдельно, в левый. Длинным движением откинул со лба темную, чуть заиндевевшую челку. И только потом улыбнулся. Белозубой, остро вспыхнувшей улыбкой.

– Чего там? – живо обернулась Нонна. – А!

– Нонна! Прости меня! Я был гад и дурак!

Парень снова тряхнул головой, смоляная челка эффектно рассыпалась по лицу.

– Но я раскаялся, о моя вампирская королева! Я ломал стекло, как шоколад в руке! Я резал эти пальцы за то, что они не могут прикоснуться к тебе. Я смотрел в эти лица и не мог им простить…[1]

Нонна фыркнула.

– Хорошо, – парень остался серьезным. – Могу по-другому. Мой милый друг, такая ночь в Крыму, что я не сторож сердцу своему – рай переполнен, небеса провисли. Ночую в перевернутой арбе, и если по ночам приходят мысли – то как уснуть при мысли о тебе?[2]

– Обойдешься без мыслей, – хмыкнула Нонна, впрочем, улыбаясь. – Не было никакой любви.

– А если нет любви – зачем, обняв колени, я плачу по тебе в пятнистой тьме оленьей?![3] – отчеканил черноволосый, на лету разделяя букет на три части.

Часть он с полупоклоном вручил Нонне. Одну розу галантно протянул Динкиной тетушке, которая взяла, опешив. А три розы с улыбкой подал самой Динке:

– Позвольте представиться – Бонд. Джеймс Бонд.

– Спасибо, – пробормотала та, растерявшись не меньше тети.

Не таким, совсем не таким представляла она Никиту со слов своей новой подруги.

Спокойный? Молчаливый? Извините, блондин?!

Здорово же он изменился! Неужели все из-за ссоры?

– Можешь звать его просто – Бэтмен, – хихикнула Нонна. – Джеймс Бонд Бэтмен.

– Можно и так, – серьезно подтвердил тот и взялся за лямку Динкиного рюкзака. – Разрешите вам помочь, прекрасная незнакомка.

Рюкзак застегивался спереди, на груди и на поясе, стащить его за лямку было невозможно. Динка от движения качнулась и невольно ухватила парня за плечо.

– Ой, не надо! Я сама справлюсь…

– Дожили, – с подчеркнутой грустью махнул челкой Никита. – Неужели мне даже рюкзак доверить нельзя? Пойду приму триста капель валерьянки, а еще лучше – выпью три тысячи капель яду…

– Да я не потому… не поэтому… просто…

Динка вдруг смутилась.

Никто не дарил ей при встрече розы.

Никто не называл ее прекрасной незнакомкой.

Никто никогда еще не отбирал у нее на вокзале рюкзак.

Она глянула на Нонну – та была, кажется, вовсе не против. Руки сами защелкали застежками, и Никита подхватил груз.

– Где ваш экипаж? – галантно обратился он к тете.

– Там. – Та ткнула розой в припаркованное такси. – Ой, Диночка, ты уже с ребятами подружилась? Как хорошо, правильно, чего одной-то?

– Ладно, мне пора. – Нонна развернулась к красивому серебристому джипу. – Динка, не забудь, вторая школа, десятый Б! Чао, Бэтмен!

И легко побежала к машине.

Динка от неловкости готова была сжевать подаренные розы вместе с листьями. Никита пришел помириться с Нонной – а она помешала. Рюкзак этот нелепый. Тетушка со своими причитаниями.

Но Никита из вежливости даже не поморщился. Только послал серебристому джипу воздушный поцелуй, а потом терпеливо запихивал Динкин здоровенный рюкзак в заставленный канистрами багажник. Рюкзак, как в дурной комедии, лезть не хотел. Шофер пыхтел рядом, Никита же только улыбался.

– Давай кинем его назад? – предложил он, когда зловредный рюкзак окончательно отказался пропихиваться внутрь. – Поставим наискосок. Ты худенькая, влезешь.

И рюкзак чудесным образом лег на сиденье, и рядом с ним правда оказалось достаточно места.

– Извини, – начала было Динка. – Глупо получилось. Ты из-за меня тут завис, Нонна уехала.

Никита смахнул челку со лба:

– Дина, знаешь, ты первая симпатичная девчонка, которая извиняется, когда я за ней ухаживаю.

Она не нашлась что ответить.

И отчего-то здорово разозлилась. Она ни на какие такие ухаживания не набивалась, мерси. Сам прицепился. И с рюкзаком прекрасно справилась бы, не впервой. Тоже мне герой, слово-то какое откопал – «ухажива-аю», ухажер нашелся. Спасибо, мы и без вас ухоженные. За тараканами у себя в мозгах ухаживайте.

Никита придержал дверь для тети, которая садилась на переднее сиденье, а потом опять развернулся к Динке:

– Ты к нам надолго?

С языка чуть было не сорвалось: «Не твое дело!» А потом неплохо бы небрежно кивнуть, как Нонна: «Чао, Бэтмен!»

Злая Динка глянула ему в глаза… и тут же вся злость испарилась, а сердце стукнуло невпопад. Ну и глазищи – черные-черные, насмешливые. И в каждом по огненному чертику.

А Никита смотрел на нее чуть с прищуром, и Динка прям лопатками чувствовала – не просто так смотрит, ой не просто. Разглядывает. Оценивает. Мачо фигов!

Ладно, решила она, хватит в гляделки играть.

– Спасибо за помощь, до свидания, – светски кивнула она с холодком, игнорируя вопрос.

– Я тебя найду, – кивнул Никита, игнорируя ответ, тут же развернулся и зашагал по своим делам.

Машина тронулась, тетя снова завела: «Ой, слава богу, добралась, а я тебе пирог испекла, и воду горячую как раз на прошлой неделе дали, помоешься, как белый человек, а то у нас дома студено, батареи еле живы, деньги-то небось платим – а за что? За то, что сволочи эти, из домоуправления, все нас поделить не могут с другими сволочами, из компании управляющей…»

Динка глядела в оттаявшее наполовину окно, отмечала – вон магазин, вон рынок, вон школа. Злость отхлынула, странная грусть сменила ее. И чего она на Никиту окрысилась? Сама виновата, если честно. Смутилась, вот и потянуло хамить. «Симпатичная девчонка», скажет тоже. А вообще-то… ну… она ведь не хуже других, верно? Вдруг она ему вправду понравилась? А она сразу – «до свидания»… обиделся скорее всего. Ну и наплевать, в конце концов, пусть топает к Нонне, это у них там любовь-морковь.

Машина переваливалась через ямы, по обочинам громоздились великанские сугробы, мелькали прохожие, по уши замотанные в шарфы. Дети в ярких комбинезонах гоняли по ледяным дорожкам. Малышей родители тащили на саночках – укутанных, больше похожих на меховые кульки. Бросилась в глаза огромная куча угля, чуть припорошенная снегом, рядом с кочегаркой. Мимо проплывали низкие деревянные бараки, увешанные сосульками, заметенные по самые окна.

Машина свернула к площади.

– А вот и наш дом, – оживилась тетя, – да ты помнишь, наверно, Диночка. Вон, дальний, на краю леса. Ко второму, будьте добры. В лесу-то как раз кладбище, Диночка, сходим как-нибудь, проведаем своих…

Серая блочка одним концом выходила на городскую площадь, а другим упиралась в лес. И лес этот, как Динка помнила, уже не превращался в город. Там, дальше – кладбище, дорога на городской пляж, дорога на родник, поля – а дальше уж вовсе тайга непролазная. Над площадью, на горе, красовался облупленный Дом культуры – фасад от старости осыпался, там и тут в дырах штукатурки проглядывали кирпичи. Выглядело страшновато, что не мешало дому вести активную культурную жизнь. От него вниз сбегала длинная ледяная горка. Там стоял сплошной визг – ледянки, санки, картонки, вся окрестная малышня.

С другой стороны площади возвышалась мэрия. Перед ней на гранитной стреле торчала облепленная снегом голова. В ней смутно угадывался облик вождя мирового пролетариата товарища Ленина.

– В самом центре живем, – похвасталась тетушка. – Все рядом.

Тут машину особенно сильно тряхнуло – и они подъехали.

– Середину только чистят, оборзели совсем, – подал голос шофер, отсчитывая сдачу.

Динка вышла наружу, вытащила рюкзак. Перед глазами стояла сценка, выхваченная на ходу: из барака вывалился мужик в тельнике и валенках, качнулся и съехал с крыльца. Следом за ним вышли два друга, принялись тащить падшего, один сам повалился сверху. Интересно, чем дело кончилось?

– Смотри, Диночка, в ДК – дискотека по субботам, супермаркет вон там, недавно открыли, а вон и завод, воняет с него, конечно, но редко, когда ветер с Ладоги. А так тут у нас хорошо, спокойно.

«Херь, – отчетливо подумала вдруг Динка, – Большая спокойная Херь. Большая-пребольшая…»

Глава 2

Любовь – это слово похоже на ложь

Нонна, как и обещала, позвонила вечером. Динка записала имя директрисы – документы в школу надо было подать как можно скорее, – и Нонна взахлеб принялась выкладывать, как здорово ее встретили дома. Динка осторожно вклинилась:

– Нонна, ты извини, что так вышло… ну, с Никитой.

– Чего?!

– Ну, что я между вами влезла.

Нонна изумилась:

– Ты чего городишь, мать?! Я Никиту сто лет уже не видела!

– Подожди… а на вокзале?

В трубке – секундное замешательство и хохот:

– Ну, даешь! Это ж Толик был, Ванин, из нашего класса. Ты думала, Никитос? Ой, не могу, держите меня семеро! А волосы-то, а челка!

Динка сжала трубку, ощущая себя не просто круглой дурой, а дурой четырехугольной. То есть дурой особой, элитной породы. Хоть сейчас заноси в Красную книгу редчайших идиотов.

– Он на тебя запал, засекла? – хихикнула напоследок Нонна. – А Никиту маман на неделю в спортлагерь сплавила, на лыжах рекорды ставить, его вообще в городе нету. Мне папик сказал. Мой Никитос, натурально, моему папе звонил, спрашивал, когда я приеду, представляешь? Извинялся, что не встретит, просил передавать привет. И на мейле три письма. А ты думала, что Толик – Никита, ха-ха, шутка века!

Динка вздохнула. Черт ее дернул попутать черноволосого Толика и белобрысого Никиту.

– Угу, смешно… – мрачно перебила она. – Скажешь тоже – запал, ерунда, с чего бы?

– Так это ж Толик, пфе. Он всегда на новеньких западает. У мальчика семь пятниц на неделе, а так – ниче. Вообще-то он умный, только трепло. Ко мне тоже подкатывался, как видишь… Но это так, выпендреж сплошной и провокация, понты нереальной красоты. Я с ним даже не ссорилась, просто надоел, трубку в последний раз даже не кинула – нежно положила, а он сразу на колени. Это просто у него стиль такой, типа, Зорро. Он, кстати, мне звонил, телефон твой клянчил. Я не дала. Хочешь, дам?

– Нет, ты чего! Хотя… не знаю. Зачем ему мой телефон?

– Потрепаться, чего нет? Толик же прикольный, хоть и со сдвигами. А кто сейчас без нервных сдвигов?

– Ладно, можешь дать.

Потом Динка рассеянно кивала, слушая про Хельсинки, куда Нонна намылилась через два дня, рассеянно пообещала срочно занести документы в роно и повесила трубку. Подошла к своему новому столу.

Осторожно тронула три красные розы в высокой стеклянной вазе.

Зачем она Толику?

Розы молчали.

Длинный-длинный день подходил к концу.

Дел было полно, да вот хотя бы рюкзак разобрать – но делать ничего категорически не хотелось. Компьютера пока не было, а значит, Интернета тоже. Тетя выделила ей целую комнату, и теперь Динка как бы наводила тут порядок. За окном, на сиреневой ледяной горке возле черного леса, летали на ледянках дети.

Взять бы Рэньку, помчаться на улицу, гоняться друг за другом, кувыркаться в сугробах. Лес под боком, такое счастье… а разделить не с кем. Одной по сугробам прыгать неохота. Скучно. Может, все-таки на горку пойти?

– Теть Вера, я бы на улицу сбегала?

– Диночка, да ты что придумала? Поздно уж, да и холодно там, к вечеру всегда мороз, вон на градуснике – минус двадцать два, все в кружевах. А ты с дороги, после ванны – посиди уж со мной, сейчас сериал начнется хороший, а там и твои должны позвонить. Волнуются ведь, а мне до них не дозвониться, связь плохая, срывается все время, а может, я тыкаю не туда, не понимаю я этих новых телефонов… сейчас очки возьму, ты уж сама глянь – то ли набираю?

– Не надо, правда связь плохая, не срабатывает. Я тоже не дозвонилась. Ладно, сегодня дома.

– Ну, пойдем тогда к телевизору чай пить.

Динка кивнула, а сама покосилась на часы. Десятый час. На горке целый детский садик оттягивается, а ей, получается, поздно. Придется в будущем повоевать за свою независимость. Родители давно привыкли, что она с собакой гуляет по вечерам сколько хочет. Впрочем, не очень-то ей сейчас и хотелось.

Она выпила чаю, попялилась минут десять в телик, послушала зубодробительные охи-вздохи и ускользнула к себе.

Хорошо, что места много. Три комнаты, хоть на лыжах по квартире бегай. Хорошо, что комната своя. Конечно, кое-что надо переставить. Шкафы пусть остаются, диван тоже сойдет. Одно кресло, пожалуй, лишнее. Стол новый, компьютерный. Специально тетя купила, готовилась. Эх, сейчас бы комп с инетом – и никаких проблем…

Но об инете пока можно только мечтать. Динка вытащила из рюкзака толстую тетрадку, воткнула в уши плеер, щелкнула настольную лампу. Чего бы послушать? Пусть будет танго, разное… Яркий, тревожный танец, словно угли, присыпанные красным перцем.

Она представила себя с гладко зачесанными волосами, в узком черном платье, похожую на всполох темного пламени, в красных туфельках на кинжальных шпильках. Опасная женщина, женщина-лезвие, женщина-волчица с горящими глазами, полными лунного света. А навстречу, из полумрака выходит Он – охотник с красной розой в руке…

Тьфу! Лезет же в голову такая ерунда! Как в дурном кино, ей-богу, – ну какие охотники, какие черные тени, какие кинжалы? Это все Толик со своими розами… а может, просто поговорить не с кем.

Рэньке, наверно, тоже сейчас грустно. Надо найти компьютерный клуб, предкам написать, чтобы почаще с собакой гуляли… а еще пусть папа купит ей мороженое. Рэнька любит мороженое.

Динка вздохнула и открыла тетрадь.

Дневник Динки Волковой,

январь, каникулы

Первая неделя нового, 2010 года. Первый вечер на новом месте.

Компа нет, цивилизации нет, Интернета нет – поэтому пишу сюда. Никогда не жила в маленьком городе. Но на первый взгляд – дыра дырой, боюсь, тоска тут несусветная. Познакомилась с местной девчонкой в поезде. Сейчас про нее напишу. Главное, все время вспоминаю Рэньку, вздыхаю, скучаю невыносимо…

* * *

Следующие два дня прошли в беготне.

Нонна уехала в Хельсинки, Толик так и не позвонил, встреча на вокзале забылась, утонула в повседневных заботах.

Через знакомых (тут все всех знали) тетя разузнала, какие документы нужны для школы. Но роно открывалось только на следующей неделе, поход пришлось отложить. Динка надеялась, что у нее получится записаться именно во вторую, и непременно в 10-й Б. Какая разница чиновникам, куда ее запихать? А человек, если твердо знает, чего хочет, всегда своего добьется.

Зато она нашла компьютерный магазин и заказала ноутбук. Ей давно хотелось не огромный, а современный, плоский, чтобы можно было таскать с собой, смотреть фильмы в поезде и выходить в инет даже с вершины сопки. Старый комп со здоровенным монитором она оставила папе. На время. Там видно будет. Родители согласились, что без компа в современном мире – никуда, и щедро отсыпали денег. Динка вместе с тетей торжественно сняла их с карточки. Выбор тут оказался невелик, поэтому Динка предпочла заказать по каталогу. Помучается еще несколько дней, пока не привезут, зато потом получит нормальную рабочую лошадку.

Компьютерный клуб тоже нашелся. Первым делом она нетерпеливо влезла в почту, потом – в «Контакт». Папа писал с работы, что у них все в порядке, привет тете. Динка тут же отщелкала, что у нее тоже все в порядке, тетя рада, передает ответные приветы, и – «береги Рэньку, не отпускай ее без поводка, купи ей мороженое».

«Не волнуйся, куплю», – сразу ответил папа, и она улыбнулась, представив, как он тоже сидит у компа в эту же минуту.

Было еще письмо от лучшего друга из соседнего класса – Егора. Народ из Батора разъехался на каникулы. Егор скучал и жаловался, что его одного предки не пускают путешествовать в Китай.

Тут Динка сочувственно хмыкнула. Егор был человеком будущего, абсолютным жителем мегаполиса. За городом, в глуши, он увядал, а на людных улицах из него буквально искры сыпались. Для него и Улан-Батор так, большая деревня, даром что столица Монголии. Сам из Бурятии, черноволосый, узкоглазый Егор мгновенно ввинчивался в любую азиатскую культуру. Он уже побывал на Таиланде, в приграничном Китае, и теперь вздыхал о городах-гигантах – о Токио, Гонконге, Пекине. Это он таскал Динку по всему Улан-Батору, показывал клубы, музеи, рассказывал о великом Чингисхане, которого монголы почитают, как божество.

Хороший друг.

А подружились они, потому что Динка Егора, по сути, спасла. Дело в том, что Егор… ну, полноват. Бывает. Не всем повезло шуметь стройными рябинками. Динка не обратила бы на него никакого внимания, если б не Рэнька. От неугомонной псины ничто не могло укрыться. Они гуляли тогда подальше от посторонних глаз, среди сопок, начинавшихся сразу за «русским районом».

Шпарило солнце, пылили под ногами высохшие тропки, степь горьковато пахла сухими травами. В небе кружил орел. Динка щурилась на свет и пила теплую воду из бутылки, а Рэнька, несмотря на жару, неутомимо прыгала за палкой, а потом рванула на вольный выпас, когда Динка отстегнула наконец поводок. Тут, вдали от народных масс, можно было не цеплять намордник. Собака ведь в некотором роде тоже человек, она не может все время бегать с подвязанной челюстью.

Крайние хрущевки еще просматривались за спиной, а девочка с собакой забирались все дальше и дальше. Слева осталась гудящая вышка связи, а впереди начинались дикие овраги. Вот в такой овраг, насторожив уши, внезапно свернула Рэнька. Динка следом. Щенок-злюка уже подрос, мог наворотить дел. По счастью, она успела вцепиться в ошейник – так они и влетели в ложбинку, на всех парах, как два счастливых паровоза. А там, прямо на земле, сидел черноволосый паренек, смахивающий на монгола. Он оглянулся и быстро вытер рукавом лицо.

– Ты чего? – растерянно спросила Динка, соображая на ходу – а говорит ли он вообще по-русски? – Плакал, что ли?

Рэнька угрожающе рыкнула – просто от переизбытка молодой дури.

– Тебе какое дело? – Парень глянул исподлобья.

Восточное смуглое лицо, а глаза непривычно круглые, точно черные переспелые вишенки.

Он хмуро покосился на Рэньку, и та в ответ недружелюбно набычилась, даже исподтишка показала зубы, молча приподняв верхнюю губу. За что тут же получила по ушам.

Надо было уходить, но Динка медлила, вглядываясь в незнакомца. Никто сюда не ходил, кроме собачников – откуда он, зачем? На вид ее ровесник. Может, она его мельком видела в школе? Русская школа тут одна…

Парень между тем, не поднимаясь, хмуро шевелил носком кеда песок. Рядом с ним казалось, будто в раскаленном воздухе плавает колючее облачко холода. Он сидел сгорбившись, обняв сам себя за колени, будто замерз…

И Динка неожиданно узнала в нем… себя. Она вспомнила, очень ярко, как однажды сидела на балконе, в упор разглядывая белые кирпичи, прижимая колени к животу. А в животе саднил и саднил мамин крик. Она не помнила, из-за чего поссорились, а боль ощущала до сих пор – горячую, жгучую, точно лужа расплавленного металла. Боль и белые кирпичи. Кирпичи и сейчас перед глазами, она изучила их до последней трещинки, до прошлогодней трепещущей паутинки…

Ей так хотелось тогда, чтобы кто-нибудь – хоть соседи, что ли? – заметил ее, позвонил, окликнул, спросил, что случилось. Но она была одна, совсем одна, с горячей болью внутри. И никто, никто, никто не пришел на помощь.

Динка успокоила псину, заставила ее сесть, обмотала поводок вокруг кустарника. Подошла, опустилась рядом прямо на траву:

– Мы сюда тренироваться ходим. В городе везде люди, она кидается. А все время в наморднике – тоже плохо.

Парень сидел, глядя в землю.

– Я тоже иногда плачу, – неожиданно призналась Динка. – Ничего в этом такого, честно. И тоже прячусь от всех. Так что ты… извини, ладно? Собака тебя почуяла, вот и рванула. Она молодая еще, дурная, но умная, как черт. Я ее обожаю. Хочешь водички? Только теплая.

– Меня моя девчонка бросила, – посопев, выдал парнишка, не поднимая головы. – Говорит, я толстый.

Динка молчала, долго. Рэнька легла на землю, заскучав.

– Ну и радуйся, – решила она наконец. – Значит, совсем не любила! Иначе ты бы ей все равно нравился.

– Да, радуйся, легко тебе… Меня в классе теперь задразнят. У всех девчонки, а я один. Ты бы небось тоже с таким не стала дружить, как я. Пончик. У меня погоняло такое – Пончик. А еще Чингиз. Чингиз покруче, согласись? А теперь она меня назовет Одинокий Пончик, и все будут ржать! Плевать, в общем-то… Только обидно. Мне кажется, теперь у меня вообще никого никогда не будет.

– Как тебя зовут?

– Ну Егор.

– Балда ты, Егор! А меня – Динка. А ее – Рэнька, она наполовину волк.

Так и познакомились. Ради Егора Динка потом совершила подвиг. Полгода она с азартом изображала, что она – его девушка. Понарошку. Чтобы поднять его имидж. Егор ужасно важничал, Рэнька к нему привыкла, как к родному. Потом они как бы «поссорились», но при этом «остались друзьями». Был момент, когда Динке казалось, что Егор в самом деле… ну, собирается в нее влюбиться. Она сразу насторожилась тогда – и чуть всерьез не поругалась с Егором. Любовь – это же совсем другое, это не игра, не надо смешивать. Потом у Егора появилась новая девушка, из монгольской школы, и Динка с облегчением перевела дух.

Да, было, было… Динка прищурилась. Надо описать ему городишко, расшевелить. Тут даже кинотеатра нет, а в Баторе они каждую неделю в кино бегали. Пусть ужаснется, дитя Интернета.

«Привет, Егор! Прикинь, – начала она, – тут кругом бараки, без воды, сортир на улице, о вай-фае никто не слыхал, телефон отрубается сразу за городом, аномальная зона, книжного магазина нет, сижу в компьютерном клубе, кругом мелкота, все рубятся в первобытные стрелялки…»

Тут зазвонил мобильный.

– Алло, я еще в клубе, в Интернете сижу, – не глядя ответила она, думая, что тетя.

– Рад за тебя, – отозвался незнакомый голос. – Это в «Буратино», что ли?

– Не знаю, – честно призналась Динка. – Не обратила внимания. А что, тут компьютерный клуб «Буратино» называется?

– Да это бывший детский садик, – пояснил незнакомец. – Все привыкли. Был бы садик «Березка» – и клуб звали бы «Березка». На каток пойдешь вечером?

– А вы, простите, кто? – спросила Динка, догадываясь.

– Принц датский. Пойдешь со мной на каток, принцесса Диана?

– Нонна телефон дала?

– Дала! – усмехнулся Толик. – Я вымолил его, как раб на галерах. Мне пришлось полчаса целовать порог ее квартиры. Я, можно сказать, на руках вынес ее неслабую тушку из подъезда. Вместе с креслом и чемоданами. И только сейчас она, неблагодарная, небрежно скинула мне твой номерок.

– Ааа… это я ей разрешила.

– Садистки. Значит, это из-за тебя две бессонные ночи я одиноко выл на луну? Теперь ты просто обязана со мной покататься. Пойдешь?

– Коньков нет.

– Ерунда, нароем чего-нибудь. Вон у сеструхи моей возьмем.

– У меня 37-й.

– Какое совпадение! У нее тоже.

Динка засмеялась:

– Я вижу, тебя ничто не пугает. Ладно, пошли. Только зайди за мной к тете, я ж тут ничего не знаю, запоминай адрес…

Они договорились на семь вечера.

Письмо Егору она закончила наспех, добавила только: «Скоро поставлю дома ноут, все расскажу, жди!» – и побежала собираться.

Дневник Дины Волковой,

январь, каникулы

Говорят, все девчонки должны думать о любви. Вот я сижу тут – девчонка девчонкой – и думаю о любви. И что толку?

Что такое любовь?

Где она, любовь?

Конечно, первым делом предполагается, что любовь – это ОН.

И делать ничего не надо: сиди, жди – вот явится ОН, а с ним и великая любовь в придачу. На белом коне. Или на белом слоне. На худой конец, на белом лимузине.

Смешно, неужели кто-то до сих пор в это верит? То есть в коня?

Чем больше я смотрю вокруг, тем меньше верю в любовь. Если она есть – то где? Ведь она должна быть на каждом шагу – сколько людей, столько и любви. А что на самом деле? Нет ее нигде, ни намека, ни капли. Нигде.

Вот у меня хорошие родители, я их, наверно, люблю… И они друг друга, наверно, тоже любят… особенно когда не скандалят. Или когда мама ужин готовит. Или когда папа футбол смотрит. Это, типа, любовь? То есть все, получается, ради этого?

Разве о такой любви плачет, кричит все человечество?

Вот у нас в семье вечером за ужином:

– А кетчуп (хрен, майонез) у нас остался?

– Посмотри в холодильнике, справа, вечно ты ничего сам найти не можешь!

Это любовь? Угу, с хреном.

Или в ванной:

– Опять ты заляпал раковину пастой…

Любовь, да? С щеткой в зубах.

Или на диване перед теликом, по которому крутится «райское наслаждение-выбирай-зажигай-ты этогодостоин!», папа хочет новости, мама – нудный старый фильм… Это тоже любовь?

Разве об этом все книги, стихи и песни, вся страсть и кровь?

Я сейчас слушаю Башлачева:

Похоже, он знал, что такое любовь.

Любовь – сумасшедший поезд, который врезается прямо в грудную клетку… Может, только поэты и умеют любить по-настоящему? А у простых людей все равно получается кетчуп с яичницей и зомбоящик с зубной пастой в придачу.

Короче, нет в мире любви. В телевизоре нет любви. На нашей кухне нет. У соседей – никакого следа. Только яичница.

Где любовь, где, куда делась? Ау! Она умерла? Ее придумали с самого начала? Никто никого никогда не любил?

Не знаю.

Только знаю точно, что люблю свою собаку. Свою волчицу. Она просто часть меня, часть моей души, пусть на четырех лапах и в собачьей шкуре. Может, люди просто не умеют любить друг друга? Может, поэты умеют, а обычные люди – нет? Одна собака, зверь понимает меня, понимает так, как не поняло бы все человечество…

* * *

Толик зашел за ней вовремя, притащил с собой коньки, прикрученные к белым ботинкам, которые Динка тут же и примерила. Коньки подошли, Толик на прощание ослепил тетю улыбкой – и они сбежали.

В ее монгольской школе девчонки вообще-то дружили с парнями, часто ходили общей компанией в город, или в сопки, или в кино. Так что она не особо смущалась – ну, насколько можно не смущаться рядом с парнем, которого видишь второй раз в жизни.

Громкое имя «каток» носила старая хоккейная площадка, где, вежливо задевая друг друга плечами, ногами и клюшками, тренировалась местная подростковая команда. Под ногами у них вертелась куча мелюзги на коньках и без. Один маленький мальчик пришел с саночками, благодаря которым на скорую руку организовал игру: «Как грамотно догнать нужную девочку, уронив при этом всех остальных».

Снежные заносы давно уже завалили и высокий забор, отгораживающий площадку и все входы в нее. Попасть внутрь можно было одним способом – сначала залезть на окружающую снежную стену, а потом осторожно спуститься по крутым склонам, стараясь не воткнуться в лед головой.

Динка некоторое время сидела на вершине главного сугроба, с опаской наблюдая жизнь. Мальчик с санками лихо затормозил внизу, взметнув полозьями вихрь ледяной крошки.

– Мда… – Динка смахнула льдинки с лица. – Уж лучше бы этот маленький гоблин сразу катался на бензопиле.

– Да ладно, ерунда, – Толик первым соскользнул вниз и удачно приземлился на пятую точку. – Давай руку!

– А других развлечений тут нет? Ну там… туристические маршруты сквозь тайгу наперегонки с лосями? Или ныряние в прорубь с холодильником на шее? Или соревнование – кто первый пожмет лапу спящему медведю?

– Прорубь есть, – кивнул Толик. – После бани – милое дело. Народ купается, могу показать. И медведя неподалеку видели, шатуна. Ладно, вру, медведей в городе нет, его в Кителях видели, в поселке поблизости. Газета писала. А вот весной волчья стая прямо на наш берег приходит.

– А-а, то есть население не скучает.

– А то. Мы тоже медведю лапу пожмем, если встретим.

Динка наконец решилась сползти вниз. Толик почти успел ее подхватить. По крайней мере, помог встать и отряхнуться.

– А теперь – вперед! Как говорил первый космонавт: «Поехали!»

– Хорошо ему было, космонавту, он в ракете в гордом одиночестве стартовал. Никто плечами не толкался…

В Улан-Баторе из-за того, что снега не было, никаких зимних развлечений тоже не имелось – ни коньков, ни санок, ни лыж. И Динка здорово подзабыла, каково это – стоять на коньках. Ноги не слушались, разъезжались, а еще кто-то все время загораживал путь.

– Это каток для камикадзе. – Динка увернулась от высокого парня с клюшкой. – Что ж они все ездят-то, и все на меняаааа!

Она всем телом приложилась к забору, а сверху за шиворот тут же бухнулась кастрюлька снега.

– Привыкнешь, тут весело! Я тебя научу, – резко, с поворотом, затормозил рядом Толик. Схватил за руку и потащил за собой, набирая скорость. Мелькали лица, стены, клюшки, сугробы… Динка верещала: «Пусти-и!» – и летела по кругу, а Толик лавировал между хоккеистами и шустрыми детишками. Когда за ними погнался мальчик с саночками, Динка уже не могла ни визжать, ни хохотать. Они сделали последний круг, оторвались от адского создания и впечатались в мягкую снежную гору на месте калитки.

– Здорово! – признала Динка. – Хотя этот вампиреныш на саночках – настоящий маньяк.

– Наверное, из тех мальчиков, про которых стишки пишут, ну, знаешь: маленький мальчик нашел пулемет…

– Ага. Только тут получается: маленький мальчик санки нашел…

– Кто-то домой безголовым пришел. Или так: мальчик на санках крошил всех в лапшу…

– Встречу без санок, тогда придушу, – подхватила Динка.

– Надо же что-то с этим делать, – подмигнул Толик. – Я сейчас.

– Да ладно, не надо, куда ты?

Но тот уже крутанулся на коньках, запетлял по льду, высматривая «вампиреныша», а через пару минут мимо Динки проехал живой поезд. Толик впереди, запряженный в санки, сверху – гурьба мальчишек, сзади – цепочка малявок на коньках. Народ расступался, и даже хоккеисты уважительно съезжали с дороги.

Сделав круг, Толик разогнался, резко свернул, и санки врезались в мягкую кучу снега у хоккейных ворот. Куча-мала рассыпалась со счастливым визгом.

Толик картинно затормозил рядом с Динкой, она засмеялась. Вроде пустяк – развлек малышню, – а отчего-то стало хорошо и весело. Они влезли наверх, помогая друг другу. Переобулись, Толик запихал коньки в рюкзак. В сумерках мягко кружился снег. Лязгал вдалеке завод. Возле площади перемигивались сиреневые и оранжевые фонари. Динка остановилась на границе тени и света, задрав голову вверх.

– Смотри, снег… как будто белые бабочки с неба летят. Целая стая снежных бабочек. Я от снега отвыкла, в Монголии дубак, но без снега, а он такой красивый, оказывается. Какие тени – розовые, сиреневые…

Толик придвинулся ближе, подхватил:

– Это еще что, вот когда вьюга – с неба не просто бабочки, настоящие белые птицы летят. А в феврале, если заметет, то и снежные бомбы.

Он наклонился, обнял ее за плечи, притянул к себе…

– Не надо, перестань! – отстранилась Динка.

– Но ты мне нравишься! Хочу, чтобы ты была моей девчонкой. Девушкой в снежных бабочках…

Динка улыбнулась с холодком:

– А в снежных бегемотах не хочешь? Ты меня видел всего два раза, с какой стати?

– А вдруг… любовь с первого взгляда?

– Да ну? А со второго не хочешь? – она вдруг ощетинилась. – Бабушке своей лапшу вешай. А что такое любовь, ты знаешь? Ты ее чувствовал когда-нибудь, любовь? Ты ее видел? Слышал? Думаешь, если я с тобой пошла на каток, то меня лапать сразу можно? Тьфу, придурок!

Она сама не понимала, что с ней.

Хотелось плакать.

Хотелось толкнуть Толика изо всех сил, убежать, заорать.

Может быть, потому, что никто никогда не любил ее по-настоящему, никто никогда. И нет в мире никакой любви. А Толику просто хотелось потискать ее, вот и все. Вдруг прокатит на свежачка?

Она свирепо развернулась и быстро пошла к дому.

– Динка, подожди! – Толик рванул следом. – Я правда дурак, извини! Но ты ж симпатичная! Ты мне сразу понравилась…

Динка молча накинула капюшон, чтобы он не заглядывал сбоку в глаза.

– Эй, ты ж не можешь так сразу злиться, ну да, я хотел… но я должен был хотя бы попробовать! Не удержался. У тебя ресницы все в снегу – не удержался. Дина, остановись, я все понял. Извини меня, дурака. Ну, мир, мир! Должен же я был рискнуть!

Такая бесхитростная честность ее рассмешила.

– Ах ты, скотина, – остановилась она.

– Скотина, – тут же подтвердил Толик. – Каюсь – скотина, трижды скотина, а еще тиран, деспот и маньяк. Но стараюсь сдерживать свои дикие инстинкты.

– Ну-ну.

Динка больше не убегала.

У подъезда Толик чуть придержал ее за руку, нащупал мизинец:

– Мирись-мирись и больше не дерись. Давай просто дружить. Дружить-то можно?

Динка помедлила, но капюшон скинула.

– Ладно, проехали, можно. Спасибо, что проводил.

И ушла, не оглядываясь.

Дома она поставила перед собой вазу с розами. Лепестки чуть почернели по краям, но еще сохранили свежесть и бархатную глубину. Говорят, чем дольше простоит букет, тем больше тебя любит тот, кто подарил. Сколько он еще протянет? Два дня? Пять? Неделю?

Динка вытащила цветы, стряхнула воду со стеблей, перевязала подарочной ленточкой и полезла на стол. Зацепила букет за край карниза бутонами вниз. Теперь розы высохнут тут, под потолком, и никогда не сбросят лепестки. И она никогда не узнает, на сколько бы их еще хватило.

* * *

Она думала, что он не позвонит ей вовсе, но Толик позвонил в тот же вечер. Потом стал звонить через день, еще раз вытащил ее на каток, потом – просто прогуляться. Болтал про школу, рассказывал всякие байки, смешил ее до слез, даже сводил на городской пляж по заснеженной лесной дороге.

Динка быстро привыкла к нему. С Толиком весело, с Толиком хорошо. Других знакомых пока не наблюдалось.

Дневник Дины Волковой,

январь, каникулы

Не писала почти неделю. Неделя прошла, семь огромных долгих дней. И что от нее осталось? Ни-че-го.

Время. Уже несколько дней о нем думаю (знала бы мама, о чем я думаю… а то все – «о мальчиках, о мальчиках»). Странная штука – время. Как вода или песок. Что толку хватать песок руками? Даже в пустыне, по колено в песке, его все равно не удержишь. Вот и время так же – стоишь по колено, а его нет.

Все говорят, что им не хватает времени. Мне тоже не хватает. А уж если инет врубить – у-у-у, как не хватит! Чаю отхлебнуть некогда.

Иногда мне кажется, что жизнь – очень длинная, а иногда – что жутко короткая. Ну что можно успеть в этой жизни? Любить? Работать? Завести семью? Иногда мне кажется, что это очень важно, а иногда, что все – какой-то огромный обман. У моих родителей есть все: любовь, семья, работа, даже я, любимый ребенок, – а что толку? Разве я хочу такой жизни, как у них?

Нет, не хочу. Все какое-то… серое.

Мне часто кажется, что настоящая моя жизнь еще не началась. Вот я сейчас пишу в дневник – а сама думаю: не-ет, это не настоящее. В настоящей жизни я буду счастлива. В настоящей жизни меня будут любить и понимать. В настоящей жизни у меня будет… ну, кто-нибудь будет.

Но когда же начнется настоящая жизнь? Думаю, когда поступлю в институт. Но иногда еще думаю: а вдруг там тоже стану откладывать на потом? И опять начнется вечное «завтра»: вот через год, вот через месяц, вот через пятнадцать минут начнется…

И черт бы с этим! Но ведь самый ужас – «завтра» никогда не наступает.

И… я вдруг подумала… почему не сегодня? Пусть настоящая жизнь наступит прямо сейчас. Да, меня никто не любит… вернее, родители любят, но это не в счет. Главное, что никто не понимает, вообще никто, кроме собаки. И у меня почти нет друзей, есть Егор, но это же несерьезно. Может, поэтому я и завела дневник? Чтобы разговаривать сама с собой?

Ведь на эту ненастоящую жизнь уходит самое настоящее мое время. А я жду, будто жизнь еще и не начиналась. А годы-то уходят, страшно представить, допустим, 25 или 29 лет… я же буду совсем старенькая.

Жалко времени. Надо попробовать быть настоящей. Там, в институте, я буду смелой, доброй, интересной, никого не буду стесняться…

Почему бы не начать? Хоть попробовать. Надо улыбаться людям, делать что-нибудь хорошее. А то дни проходят, а жизнь все не наступает и не наступает.

Глава 3

Будка и Никита

В городе она освоилась быстро, за неделю. Тут не было ни автобусов, ни маршруток – все ходили пешком, и Динка, которую поначалу это изумляло, сама вскоре стала привычно бегать по улицам, изучив тропки и короткие прямые дорожки.

Каникулы еще не кончились, так что она часами бесцельно болталась по улицам, глазела, что называется, пока ноги не заледеневали в модных меховых ботинках. Ей нравилось сворачивать в незнакомые дворы, рассматривать двухэтажные бараки с выбитыми стеклами, останавливаться, чтобы вдохнуть колкий запах печного дыма, от которого вспоминался костер, рыбалка и хруст подгоревшей картофельной кожуры.

Динка смотрела, как жители таскают воду ведрами из колонки, обламывала сосульки с невысоких крыш дровяных сараев, гуляла по лесной дорожке до кладбища. Ее завораживал снег. Она так давно не видела снега. Раньше и не замечала, какой он странный, волшебный – жемчужно-серый в безлунную ночь; а под луной – сияющий, в звездочках, в длинных сиреневых тенях. Она слушала скрип под ногами, трогала снег голой ладонью, позволяла растаять между пальцами. Она подолгу стояла под фонарем, глядя, как очумелые хлопья валятся из черноты. С шорохом – шух-шух-шух.

Это же чудо – снег. Белые бабочки.

Особенно нравилась ей тропа, уводящая вверх, сквозь лес, мимо бараков и частных избушек до самого дальнего универмага. Динка всегда старалась подгадать так, чтобы пройти по ней лишний раз. Тропу подпирали могучие сугробы, по сторонам торчали дровяники и сарайки. Дворовые псы всех мастей лаяли, бряцая цепями, и просовывали любопытные морды в дыры заборов.

– Ну-ка, тихо! – бросала Динка какой-нибудь особо настырной жучке. Уж кого-кого, а собак она не боялась ни капельки. Динка останавливалась, угрожающе рычала в ответ (у своей научилась) и угрожающе смотрела незнакомой псине в глаза. Как правило, жучка тут же начинала смущенно отводить взгляд и торопилась убраться обратно, от греха подальше. И только из-за безопасного забора позволяла себе вволю высказаться.

Динка шагала дальше, улыбаясь. Не родилась еще такая собака, которая могла бы ее напугать.

Довольно скоро окрестные псы ее запомнили и отныне провожали только уважительным осторожным подгавкиванием. Динка даже за молоком стала ходить в дальний магазин, так ей нравилось. Вот тут и появилась Будка.

Помнится, Динка тогда остановилась у колонки. Мальчик набирал воду, ледяная борода вокруг крана сверкала на редком январском солнце. И все это как будто с другой планеты – бледное небо в кайме темных туч, яркое синее ведро, пацан в огромной ушанке. Динка повернулась идти дальше и обнаружила, что за спиной у нее сидит собака, серая, похожая на исхудавшую лайку. Сидит и смотрит заискивающими глазами, потухшими, почти без надежды. Динка сунула руку в пакет – та шарахнулась в сторону.

– Бестолочь, это же тебе. На, возьми, не бойся.

На снег полетела булочка.

Серая хапнула ее в один укус.

– Ничего себе.

Динка отломила половину батона – хватило на два укуса. В три минуты она скормила молчаливой псине все, что было. Наконец пакет заметно полегчал, взгляд у серой повеселел, она сторожко подошла к девочке, ткнулась носом в дубленку – спасибо, мол! – качнула хвостом и убежала.

В следующий раз Динка специально положила в карман пачку крекеров. Собака возникла мгновенно, стоило встать у колонки. И Динка решила, что будет приходить сюда почаще.

Совсем не похожа была эта серая на ее любимую Рэньку. Тощая, несмотря на зимнюю шубу, с запавшим животом, с порванным, надломленным ухом. За неделю Динка ее прикормила, приручила так, что Будка (надо ж было как-то называть) уже позволяла себя гладить, а порой даже провожала ее немножко по лесу. Динка перестала таскать печенье и прочее баловство, а стала брать сухой корм в пакетах. Да еще печенку замороженную покупала, потому как одним сухим кормом сыт не будешь, а печенка – и дешево, и сердито. И ходить туда стала каждый день, специально, чтобы встретиться с Будкой.

Дневник Дины Волковой,

январь, каникулы

Мне кажется, что один человек никогда не поймет другого. Это же так сложно – представить, что другой человек тоже есть! По-настоящему. Что он такой же, как я, живой. Люди не понимают друг друга вообще. Не слышат. Не видят.

Как будто кругом не люди, а зеркала. И мы видим там только себя, свои отражения. И в другом ищем то, чего не хватает нам самим.

– Мне не хватает снега, пусть ты будешь – снег.

– Но я – огонь.

– Нет, в моем мире полно огня, а снега совсем нет. Мне нужен снег, а не огонь. В моем мире ты – снег…

А потом этот снег обжигает руки.

Боже, как я устала от этого с родителями! Они видят во мне кого угодно, только не меня. Какую-то другую, придуманную девочку. И когда я пытаюсь из-под этой девочки вылезти, меня запихивают обратно. «Не спорь, мы лучше знаем, что тебе надо!» – говорят они.

Откуда они могут знать?! Я сама не знаю, что мне надо. Но они меня «любят» – поэтому вправе решать за меня, навязывать всякую чушь, утверждать, что я хочу того или сего. «Нам виднее, – говорят они хором. – Ты еще маленькая… ты ничего не понимаешь… так будет лучше».

Интересно, кому?

Завели бы себе манекен, ему было бы лучше. А у меня можно как минимум спросить, чего же я хочу – однако никто не спрашивает.

Меня от такой любви тошнит. Тошно, просто тошно. Она мучает, а не помогает. Там совсем нет меня.

Вот поэтому я люблю Рэньку. О, тут никаких сомнений – люблю, очень! Потому что для нее существую только я. С ней не надо притворяться, врать, изображать кого-то. Надо просто быть. Жить. Дышать. Она любит меня за то, что я нашла ее в этом мире. И она меня нашла. Мы обе нашли друг друга.

Какое счастье, господи, найти хоть кого-то!

Пусть даже собаку. Это уже много.

А теперь о Толике. Так. Так. Нет, я все-таки это напишу.

Неужели он в меня… влюбился?!

«Не верю!» – как говорил Станиславский, кусая соседей. Зачем я ему? Почему он не бросил меня в тот первый вечер, после катка? Ему же не обломилось…

Не понимаю.

Ну а я? Влюбилась в Толика? Хоть немножко?

Нет, конечно, глупости.

А что тогда?

Ну-у-у… ничего.

Тогда почему ты с ним?

Ну-у… с ним забавно.

А он тебе нравится?

Да, нравится.

Так, значишь, влюбилась?

Нет, мы просто дружим.

А если честно?

Ну… не знаю. Может, чуть-чуть. Самую капельку.

Толик, конечно, симпатичный. Мне с ним интересно… Наверно, потому, что у меня еще никогда не было своего парня. Конечно, я дружила с Егором. Но это совершенно точно дружба была, без всякого такого, а тут все наперекосяк, фиговина с морковиной.

Мне кажется, я про Толика совсем не думаю – в смысле, о его желаниях, о том, что он тоже есть… А просто мне хочется, чтобы у меня был парень. Боже, никогда, никогда у меня не было своего парня!

Но вот любовь ли это?

Вряд ли.

Если подумать, мне с Толиком ни жарко ни холодно. Да, я радуюсь, когда он звонит, когда мы встречаемся, но тут же забываю о нем после прогулки…

(Э-э, подруга, а почему ты тогда целый вечер о нем тут пишешь??)

Совсем запуталась. Столько вопросов в голове, а ответов – ноль.

Особенно когда о любви.

Вот моя тетушка. Она меня любит? Ну… по-своему. Как папа с мамой. Она любит какую-то придуманную девочку. Вечно у этой девочки проблемы: «Закрути шарф, не бегай по лестнице, убьешься, кушай больше, вон какая худенькая!»

Можно всю жизнь закручивать шарф, никогда не бегать и кушать, пока не лопнешь. Только зачем все это? Чтоб тетушке угодить? Разве жизнь ради этого? Кушай больше… А что дальше? Кушай больше, и станешь толстым уродливым бегемотом?

Хотя тетя меня любит, конечно… это она так заботится. По привычке всех взрослых – совсем не замечая меня.

Ладно, немножко времени я уже убила, на сегодня хватит. Обещаю, что на следующей неделе займусь чем-нибудь полезным. Надо снова начать английский учить, что ли, я же ни бум-бум. Вдруг когда-нибудь поеду путешествовать, как Егор… когда-нибудь в настоящей жизни. Так и не получилось у меня начать настоящую жизнь, все равно откладываю.

А Толик, в конце концов, сам большой мальчик. Хочется ему со мной дружить – пусть, я ему ничего не обещала.

Мне ведь уже скоро исполнится шестнадцать лет. Говорят, молодость – самое лучшее время в жизни, самое счастливое… Не знаю. Кто это говорит? Был ли он сам счастлив в молодости хотя бы пару часов?

* * *

– Девушка, девушка-а!

Она задрала голову – и тут же – щелк! щелк! – с крыши невысокого дровяного сарайчика в нее уперся черный объектив.

– Отличный кадр.

На крыше возвышался незнакомый парень с фотоаппаратом, в красном пуховике, в смешной яркой финской вязаной шапке с длинными ушами. Она нахмурилась – просто от неожиданности, – а он подмигнул:

– Сверху совсем другой вид. Чего-то как раз не хватало, изюминки в пейзаже, а то все снег и снег, сугробы и сугробы. А тут ты. И волосы красиво рассыпались.

Динка пожала плечами.

Что такого красивого в ее волосах? Обычные, темные, с чуть заметным рыжим оттенком. Торчат небось сзади из-под ушанки, как веник. Она давно хотела покрасить их в какой-нибудь яркий цвет. В красный. Или зеленый, перьями. Только лень.

Парень хотел сказать что-то еще, но тут рядом, во дворе, гавкнула собака, он повернулся на звук, что-то разглядел с высоты, легко перепрыгнул с крыши на крышу – и исчез.

Динка потопталась с минуту, пошла дальше. Насыпала Будке корма, посвистела, но та где-то шлялась, не вышла.

Всю дорогу к магазину этот папарацци в смешной шапке не выходил у нее из головы. И на обратном пути тоже. Странный парень. Симпатичный, сероглазый. И улыбка такая… интригующая. И высокий. Хотя, может, ей только показалось, что высокий – он же на крыше стоял. И как ловко, зараза, прыгнул.

Интересно, как она на фото? Чего телефон не спросила? Попросила бы фотку на мыло кинуть, заодно и познакомились бы. Может, он тоже во второй школе учится. А почему нет? Вот пойдет она на днях в новую школу, прямо в коридоре столкнется с этим прытким сероглазым товарищем и спросит…

– Ой!

Пока она мечтала, ноги сами собой несли ее через лес, по знакомой дорожке, к дому. А стоило вернуться к реальности и поднять голову – нате вам пожалуйста! – этот самый товарищ с фотоаппаратом замаячил впереди, метрах в пятидесяти. Подходи и знакомься, хоть десять раз подряд.

Но Динка не торопилась. Легко представлять, как она небрежно кивнет ему: «Привет! Как моя фотка? Может, кинешь на мыло?»

И очень трудно догнать его здесь, на тропе, и сказать… что? Тот самый «привет»? Так виделись уже. «Как тебя зовут?» Глупо. «Давай фотку?» Неловко как-то…

Она нарочно замедлила шаг, давая ему уйти вперед, пока он не обернулся. Ну ее, эту фотку. Не очень-то и хотелось.

Незнакомец свернул к сарайчикам, остановился, поднял фотоаппарат. Динка поняла, что он снимает низкое солнце, выглядывающее из-за крыш, тоже остановилась, не решаясь его догонять.

И тут на тропу выскочила Будка.

Динка давно поняла, почему Будка вечно голодная и тощая – стоило только пройти по следам да определить, что у нее логово под сарайкой. Будка прятала под дровяником щенков. Динке иногда казалось, что она слышит писк и возню. Но залезть под сарай она не могла, а Будка щенков никогда не выводила.

Но сейчас! Сейчас по сугробам переваливался толстенький щен с черной мордочкой в рыже-серых подпалинах. Он то и дело проваливался в снег, но жизнерадостно выпрыгивал снова и снова.

Парень нацелился на него. Будка остановилась и вздыбила шерсть.

Щелк! Щелк! Щелк!

Щенок уселся на тропу и с интересом склонил мордочку набок. Будка предупреждающе зарычала. Она не понимала, почему человек ведет себя так странно. Парень, не обращая на нее внимания, шагнул к щенку поближе и снова вскинул фотоаппарат…

– Осторожно! – крикнула Динка, да поздно.

Будка решила, что странный человек с черной щелкающей коробкой в руке покушается на ее чадо. Конечно, а на какое еще сокровище?

Будка прыгнула.

Динка тоже.

Собака с кровожадным рыком рванула парня за рукав.

– Фу!! Нельзя!!! – заорала Динка, но Будка не понимала команд.

Парень шатнулся, попытался пнуть озверевшую псину – та увернулась и, захлебываясь от злости, вцепилась ему в ногу. Подскочившая Динка схватила ее за загривок, дернула на себя, откидываясь назад всем телом – только так можно было ее удержать. Будка рвалась из рук, хрипела, лаяла. Напуганный щенок давно удрал.

Парень тяжело дышал. Толстый обшлаг рукава висел на одной заклепке. Фотоаппарат каким-то чудом остался на шее. Шапка свалилась в борьбе, светлые волосы торчали дыбом.

– Ты че, больная? – крикнул он почему-то Динке.

– Аууу! – вклинилась Будка. – Рррав!

– Где поводок, ты че, не видишь, она же бешеная?!

– Почему бешеная?

– По кочану! Идиотка, блондинка безмозглая! Ты что, дура, творишь? Тут дети ходят!

– Блондинка? Кто – я?!

– Тупорылая! И глухая вдобавок!

– Гау-гау-гау! – перебила Будка.

Наверно, выкрикнула страшное собачье ругательство, которое смывается только кровью. Может, она ждала, что подозрительный тип встанет на четвереньки, как все приличные собаки, и примет наконец бой. Но тип не захотел купаться в крови. Подхватил упавшую шапку, сплюнул и быстро пошел прочь. Крикнул, обернувшись:

– Пристрелят когда-нибудь твою шавку, туда и дорога!

Динка отпустила Будку, и та некоторое время яростно лаяла вслед побежденному врагу. Потом вернулась, улыбаясь во всю пасть, точно Александр Македонский, разогнавший косяк боевых слонов.

– Будка, так нельзя, – укорила ее Динка. – Нельзя бросаться на людей. Ты чего? Куртку человеку порвала… нельзя!

Будка уселась в снег, почесалась, вывалила язык и хитро покосилась на девочку. Она как бы говорила: «Да ладно, ладно… Знаю я, на кого бросаться, а на кого – нет, сама с хвостом! А коли он нормальный человек, так пусть топает мимо, а не тычет в морду подозрительной черной коробочкой. Почем я знаю, что у него там, в коробочке? Может, у него там полная коробочка блох!»

Раскаиваться она не собиралась.

Динка обошла сарайчик, попыталась выманить щенка, но бесполезно. Будка наблюдала, насторожив уши, хитро кося глазом. Небось сама пролаяла отпрыску что-то вроде: «Прячь нос!» – а теперь наслаждалась. Динка сдалась.

– Ладно, вылезет еще, увижу. Теперь начал выходить, не удержишь.

Будка насмешливо потянулась и полезла в лаз. Весь ее вид говорил, что она удержит кого угодно и где угодно. У нее не забалуешь.

Динка вернулась на тропу. Пока держала собаку – упарилась, дубленка нараспашку, а теперь мороз разом прихватил вспотевшую спину. А через день, между прочим, каникулы кончаются, здравствуй, новая школа. Заболеть только не хватает.

Она не очень любила школу, но каникулы в январе длинные, заняться особо нечем, так уж лучше побыстрей познакомиться с новыми одноклассниками, чем шататься без дела.

Дома тетя долго ахала, причитая: «А нос-то синий, а руки-то, руки – ледышки! Ополоумела совсем! Да разве так можно?!» – и все совала ей мед, малину, заставила натянуть колючие шерстяные носки. Динка выпила огромную кружку горячего чая, отогрелась, разнежилась… Очень тянуло завалиться с книжкой на диванчик. Но в комнате ждало чудо – новенький ноутбук. И Динка, жмурясь от удовольствия, загрузила Сеть.

Дневник Динки Волковой,

январь

Теперь у меня есть комп, ура, наконец-то! Надоело ручкой писать, оказывается, это трудно, пальцы устают. Как это предки без компа жили? Конечно, я пишу для себя, никогда не буду выкладывать. Но мне хочется, чтобы помнить.

Сегодня встретила парня прямо в лесу. Он меня сфоткал, я даже мыло хотела у него спросить, ну, чтоб фотку потом выслал. А тут Будка на него кинулась (да, у нее вправду щенки, как я и думала; по крайней мере один – смешной, с черной мордой, на Рэньку похож).

Так вот… этот парень, фотограф, сначала мне улыбался, а потом наорал чуть ли не матом. Так получилось. Я его могу понять, конечно. Но меня больше волную я сама. Моя реакция.

Я на него обиделась?

Не знаю. Хотя… обиделась, да.

Что его оправдывает?

Ну, во-первых, это он со страху (сам дурак – зачем полез к щенку? Я думала, он понимает, что Будка может и цапнуть).

Во-вторых, он меня принял за хозяйку, потому и орал. От страха только глаза велики, мозги-то сразу уменьшаются. А с пустым черепом и соображать тяжело. Сколько ни напрягайся, один скрип. Ну и орал же он, мама родная! Блондинкой обозвал. Если я блондинка, то он – мать Тереза. Сам, между прочим, блондин! Так что, мальчик, не надо приписывать людям свои недостатки.

Короче, знакомство оказалось коротким. А жаль, честное слово.

Из-за этого парня я тут сейчас сижу и размышляю. О доверии.

Ведь часто бывает – доверяешь кому-то, а он тебя предает. Сначала улыбается, как этот… а потом кричит: «Дура тупорылая!» И думаешь – спасибо, не надо мне таких улыбок. А то вначале улыбка, а через минуту в душу плюнут. И ладно, когда чужой человек плюет. А если свой? Что тогда?

Вот родители, например. Я их иногда ненавижу. Знаю, что так писать нельзя, но ведь это правда.

Тысячу, миллион раз зареклась рассказывать что-нибудь маме. Иногда она такая добрая, такая понимающая – размякнешь, все секреты выложишь – все самое светлое, самое тайное. А в ответ – бац! «Так вот ты о чем на самом деле думаешь! Какая ерунда, лучше подумала бы об учебе, дневник весь в замечаниях, читать стыдно…» Или, еще хуже, вывалит все через месяц, когда поссоримся: «Оте-ец! Иди посмотри на нее, чего выдумала! А ты знаешь, что у нее в голове на самом деле, что у нее творится там, в башке? Она мне сама рассказывала…»

В такие моменты мне хочется завизжать, завыть, упасть на пол, крушить все. И орать, орать:

– Заткнись, замолчи! Как ты можешь?!

Хуже нет, когда на тебя плюют свои. Хуже нет, когда все это делает родной человек. Это и есть предательство.

Вот я поверила этому парню, его улыбке, а он меня потом немножко предал. Чуть-чуть. Но все равно царапнуло внутри. Все-таки зацепило. Если честно.

Но как же тогда жить, как с людьми? Никому не верить? Не доверять? Не раскрываться? Смотреть на всех исподлобья – мол, только попробуйте мне улыбнуться, гады, предатели… Щас сама как первая плюну!

Не знаю.

Одно я знаю точно – надо молчать. Никому ничего не рассказывать. Особенно своим. Чтобы у них не было этой возможности – немножко меня предать. Пусть лучше они не знают обо мне ничего, совсем ничего. Пусть думают, что у меня все нормально. Я и так на все расспросы отвечаю: «Нормально». Вон папе сегодня написала: «У меня все нормально». Да так каждое мое письмо к ним заканчивается. И мне кажется, родителей это устраивает. Ну что они будут делать, если ненормально? Это ж разбираться придется, по-настоящему. А мне кажется, они совсем не хотят знать, какая я – настоящая. Они хорошие, но они все равно никогда меня не поймут.

А теперь уже я сама не хочу, чтоб поняли.

Всегда человек носит внутри свое одиночество. Всегда. Мы ходим, а внутри нас – по горлышко – залито одиночество. Оно темное, черное, течет по венам вместо крови. У каждого в душе своя ночь.

Черные реки одиночества.

Мне кажется, я давно утонула.

* * *

Знакомство с новой школой прошло тихо. Все-таки поначалу Динка немножко нервничала. Но 10-й Б оказался нормальным, хоть одноклассники и посматривали на нее с повышенным интересом, как на всякую новенькую. И классная – тьфу-тьфу-тьфу! – вроде ничего, не монстр.

И Нонна наконец-то вернулась из Финляндии. Недолго Динка парилась одна. Первым делом новая подруга заговорила о Никите, с которым Динка, кстати, до сих пор еще не познакомилась. Ему мало показалось каникул, он задвинул школу еще на несколько дней. Нонна шепнула по секрету, что вместо учебы он теперь рванул на какую-то турбазу. Везет же некоторым, родители прогуливать разрешают. Потом, конечно, придется нагонять… хотя после каникул все равно никто ничего не помнит, неделю в классе вспоминают, сколько будет дважды два: уж не четыре ли?

Каникулы еще гудели в голове, а все-таки школа мгновенно втянула Динку в привычную жизнь. На переменах по коридорам носились табуны мелюзги, орали, дрались портфелями. Из столовой пахло булочками с изюмом, компотом и макаронами. Во дворе на переменах бушевали войны, летали снежки, со смаком впечатываясь в школьные двери – оттепель, спасайся кто может! Так что выйти можно было только на полусогнутых, тщательно прикрываясь рюкзаком.

Подумаешь, еще один класс, еще одна школа, еще один урок, еще одно домашнее задание, еще один день. Ничего нового.

* * *

– Уж полночь близится, а Бэтмена все нет!

Нонна сердилась, Динка улыбалась.

Был у Толика такой недостаток: он часто опаздывал. Чтобы зря не дергаться, Динка, отправляясь на встречу с ним, брала книжку. Вот и сейчас она сидела на широком подоконнике Дома культуры с книжкой на коленях, а Нонна сидела рядом и нервно качала ногой.

– Толик, ну что за дела?! Пятнадцать минут! Убить тебя мало! В следующий раз вообще не приду.

– Простите, девчонки, раньше никак не мог, летел, обгоняя ветер!

– Ага, вижу, как летел. Как страус над Северным полюсом!

– Нонна, полюс моей души! Прости несчастного, смиренно припадающего к стопам твоим…

– Ладно, ладно, не припадай. Нашелся тоже припадочный. Шевели уже костями.

Сходить на репетицию танцевалки была Ноннина идея. Толик занимался танцами. И – хоть это и казалось Динке удивительным – очень этим гордился. Почему удивительным? Потому что странно и необычно – парень, а танцует. Динка думала, что парни на танцы ходят исключительно из-под палки. Ну там, предки доминируют и гнетут. А Толик при слове «танцы» становился похож на гоблина, которому подарили долгожданную ядерную бомбу. Или даже две. Он говорил о танцах со страстью. Он махал рукой, отбивал ритм, отбрасывал челку, тыкал в мобильник, чтобы немедленно включить музыку. Он почти взлетал над землей, честное слово. В глазах его плескалось темное пламя, в котором вспыхивали названия – самба, румба и прочие пасодобли.

Динка сама обожала танцевать, особенно под латиносов. Но делала это дома, тайно, проверив замки на входной двери. Только так, в одиночестве, могла двигаться, закрыв глаза, позабыв, кто она такая.

А вот Толик ни капельки не стеснялся. Он давным-давно зазывал ее на репетицию, но ей все казалось неудобным. Ну, припрется – и что? Постоит у стенки, пока они скачут на сцене, кони молодые?

А Нонна сразу взяла быка за рога – мол, пошли, так надо. Динка спросила зачем, и Нонна тут же по большому секрету объяснила, что у нее на танцующего Толика «серьезные планы».

– Ты ж понимаешь, впереди бал, День святого Валентина.

Динка лениво кивнула – да хоть день святого патологоанатома. Будущий бал влюбленных был ей по барабану. А вот Нонна ушла в подготовку с головой, записалась в оргкомитет, бегала по девчонкам, вела по телефону бесконечные переговоры, жаловалась, что Никита тянет со сценарием и что днем с огнем не купить ничего приличного из шмоток…

– Уф, успели вроде.

Толик буквально тащил их за собой, пытаясь наверстать время. Они рысью пробежали длинный коридор и, пыхтя, свернули к лестнице. На площадке второго этажа им навстречу попался высокий парень в сером свитере.

– Никитос! – ликующе взвизгнула Нонна, бросаясь ему на шею. – А-а-а, Никитос! Наконец-то! А что не позвонил, не сказал? Я думала, ты еще на турбазе!

Толик закатил глаза к потолку и чмокнул губами. Потом сверкнул улыбкой – мол, прости, Динка, время поджимает, – и скрылся за углом. Он торопился переодеться.

Динка пару минут рассматривала потолок, будто на запыленную люстру опустился одинокий ангел. А что еще делать, когда рядом целуются?

– А у меня сюрприз! Смотри сюда, Ник. Я тебя с подругой хочу познакомить, помнишь, я тебе рассказывала про поезд.

Динка с облегчением перевела взгляд с лампочки на серый свитер.

И вздрогнула.

Не так давно обладатель этого свитера, этих серых, широко распахнутых глаз орал ей, что она непроходимо тупорылая блондинка.

– Это Дина. – Нонна подтолкнула Никиту поближе.

Они замерли.

Динка нарочно глядела ему прямо в бесстыжие глазищи. Пусть знает.

Никита отвел взгляд. Как будто это она ему рукав порвала, ей-богу!

– Э-э-э… очень приятно.

О, а мы, оказывается, вежливые.

– Да, мне тоже, – светски кивнула она. – А вы, насколько я поняла, увлекаетесь фотографией?

Так ему и надо, пусть помучается.

Но сероглазый быстро собрался:

– А вы, насколько понял я, увлекаетесь травлей прохожих?

– Просто люблю собак, – Динка решила не отступать. – Собака – друг человека, к тому же хороший защитник. А то, знаете ли, попадаются иногда в лесу отмороженные личности. Чуть что, начинают орать: «Дура! Изыди!» Надо же как-то защищаться.

Никита чуть заметно порозовел. Запустил пятерню в аккуратно зачесанные светлые волосы.

– Только полные дуры ходят без поводка.

– Ага, и без намордника тоже… Чем же полная дура вас так напугала? Она вас укусила?

– Господь с вами. – Никита злился, щурил глаза. – Накаркаете еще. А вдруг глупость со слюной передается, как бешенство? Страшно, знаете ли. У дуры в голове не тараканы, а, похоже, мамонты живут. Весь мозг истоптали, раз ей в лесу всякие ужасы мерещатся. Мало ли что она выкинет в следующий раз, вдруг вправду вцепится?

Нонна, ничего не понимая, вертела головой туда-сюда.

– Вот как? – Динка тоже начала заводиться. – Между прочим, это не моя собака была. Я просто мимо проходила. И некоторым образом вас спасла.

– А… – начал Никита и осекся.

Дошло.

Глянул на Динку диковато и вдруг сорвался вниз по лестнице.

– Нонна, я тебе вечером позвоню! – крикнул он, обернувшись.

– Никита? – перевесилась Нонна через перила. – Что происходит, я не врубилась?

– Прости, опаздываю, срочно!

Динка тоже перевесилась через перила и успела заметить, что теперь Никита покраснел по-настоящему.

– Что это было? – обернулась к ней Нонна. – Вы что, уже знакомы?

– Не. – На Динку напал нервный смех. – Просто он в лесу перепутал меня с блондинкой.

– С какой еще блондинкой? – нахмурилась Нонна.

– Спроси у него сама!

* * *

Вечером она увидела в почте письмо.

Обычно Динка не читала писем с незнакомых адресов, все равно один спам. Но тут в теме четко значилось: «Дине Волковой от Никиты, прочти обязательно».

Динка с минуту напряженно глядела в экран, покусывая кончик карандаша. С одной стороны – очень хотелось прочесть, а с другой – страшновато. Что он там пишет? Вдруг опять какие-нибудь гадости?

Она понимала, что глупо переживать заранее, да и с чего бы – ну пишет и пишет, подумаешь… тоже мне, писатель. Размочаленный карандаш хрустнул на зубах.

Она ткнула мышкой.

«Динка, извини, я был жутко не прав…» – прочла первую строчку и откинулась на спинку стула. Сразу захотелось танцевать. Она щелкнула наугад папку с латинской музыкой. Откликнулся Рики Мартин:

– Хэй-хэй-хэй! Оле-оле-оле…

Динка пробежала глазами все послание, подпевая и чувствуя сильное желание пойти и попрыгать на диване. Это ж лучший тренажер хорошего настроения – диван, особенно если пружины мощные и подкидывают высоко. В Баторе они с собакой диван сломали, не выдержал он прыжков двух молодых жизнерадостных тел. Поэтому у тети Динка старалась сдерживаться. Есть, в конце концов, и другие способы порадовать тетю, кроме как весело ломать ей диван.

Никита через слово извинялся, честно признавал, что наорал на нее от страха, а вообще с девушками ведет себя спокойно. В конце был номер мобильника. Она перечитала письмо раз семь, прежде чем великодушно набрать в ответ: «Не парься, я не обиделась, все в порядке. Очень рада с тобой познакомиться, а то Нонна все уши прожужжала, какой ты классный».

Пусть у него тоже настроение повысится, ей не жалко.

Она занесла в память его телефон (на всякий случай), хотела послать эсэмэску, но передумала. Много чести, обойдется.

Лучше она ему свой пошлет, если захочет – сам позвонит.

Но Никита не позвонил, только прислал в ответ ее фотку, снятую в необычном ракурсе, сверху, ту самую. Динка сама себе не очень понравилась – глаза маленькие, нос большой, но то, что Никита не забыл, порадовало.

Нонна права, симпатичный парень.

Динка вновь перечитала письмо. А она бы вряд ли смогла вот так прямо признаться: «Извини, я была не права». Сколько раз она рогами упиралась, ругаясь с мамой, понимая, что – да, не права… но признать это вслух казалось совершенно невозможным. А у Никиты получилось. Динке стало легко. Какая-то тут была загвоздка, над которой стоило подумать.

Но думать Динке не хотелось. Она сделала музыку погромче, благо тетя ушуршала в магазин, и прыгнула-таки на диван. Диван укоризненно затрещал, а Динка изо всех сил голосила: «Самба!!» – и кидала под потолок подушки.

Глава 4

Танец, который ломает кости

Они вышли из ДК после очередной Толиковой репетиции. Улица тихо светилась, распушившись после снегопада. Слева, сквозь еловые лапы мерцали синие звезды и золотистые фонари на площади.

– Снег, – выдохнула Динка, чтобы хоть что-то сказать. Толик промолчал. Протянул ей руку, когда они спускалась с обледенелого крыльца. Она до сих пор не привыкла к такому вниманию. В молчании они сошли по длинной лестнице. С еловых лап иногда соскальзывала невесомая россыпь снежинок. Одна такая холодная змейка тихонько просыпалась Динке за шиворот.

– К тебе идти-то два шага, – Толик кивнул на желтые окна хрущобы. – Давай через мемориал пройдем, что ли? Чтоб подольше.

Динка честность оценила. Подольше так подольше, почему нет? Они свернули с общей тропы и вскоре выбрались на расчищенную площадку перед вечным огнем. Огонь давно уже не был вечным, его включали один раз в год на День Победы.

– Хочешь послушать?

Толян сунул ей в ухо один из своих крошечных наушников, он вечно слушал музыку в телефоне.

– Танго Пьяццоллы.

– Танго – это танец, в котором ломаются кости, – Динка забыла, где вычитала эту красивую фразу.

Толик помотал головой. Снял наушники, настроил громкость и положил телефон прямо на твердую вершину сугроба.

– Слушай.

Музыка захватила ее, будто сама Динка была ею – просто музыкой, ничем больше. Музыкой до кончиков пальцев, до кончиков ресниц…

Толик загородил ей дорогу.

– Ты знаешь, что такое танец? – спросил, заглядывая в лицо.

– И что?

Мурашки побежали у нее между лопаток, мурашки.

Толик скинул в снег рюкзак.

– Дай руку.

– Еще чего, – огрызнулась Динка, протягивая руку.

– Не бойся.

– Сам не бойся!

Дыхание перехватило. Толик стащил перчатку. Сдернул с Динкиной руки толстую меховую варежку.

– Зачем?… – Он переплел ее пальцы со своими. Горячие пальцы с холодными.

– Танец – это свобода. Ты вообще умеешь танцевать с мужчинами?

– Мм…

Толик вдруг сделал шаг вперед, оказался совсем близко, так что Динке пришлось отступить. Мягко подхватил ее и развернул.

– Не напрягайся… Мужчина всегда ведет. Это доверие, просто верь мне – и все.

Гитара выводила ритм, а вокруг него обвивался тягучий медовый плач скрипки. Скрипка плакала, скрипка лилась, серебристой холодной струйкой, скрипка превращалась в сиреневые звезды, в золотые фонари, в тропу, уводящую в глубину леса. В странное ощущение, что воздух становится теплее. Отодвинулся город, исчез шум машин, ставшее привычным лязганье завода. Только гитара и скрипка. Только шаг вперед и назад. Только чужое дыхание, чужие горячие пальцы.

Динка споткнулась. Разозлилась, сбилась с такта, качнулась в сторону. Но Толик поймал и развернул ее к себе.

– Не останавливайся.

– Почему?

Поворот. Смазанная линия огней. Пальцы уже не мерзнут, горячо…

Все кружилось: желтые окна – темная стена леса – синие сугробы на площади – перекресток у булочной – фары близкой машины – снова желтые окна – темный лес…

Странное безволие нашло на нее. Она почти повисла у него на руках, теряя равновесие, – а его руки держали, поворачивали, вели.

Смятение, вот что она чувствовала, смятение. Она всегда считала себя свободной. Это шло изнутри – она вставала на дыбы при малейшем нажиме. Никто не мог решать за нее. Конечно, она слушалась родителей, подчинялась учителям в школе, но никогда ей не хотелось растворяться в чужих руках… А сейчас это чувство заставляло завороженно повторять его движения.

– Хватит! – взмолилась Динка, потому что от головокружения, от смазанных быстрых звезд, от снежной пыли на губах стало совсем страшно. Пальцы горели в его ладони, теперь горячие, прямо обжигающие.

И весь мир – сплошная горячка, шар, полный огня, летящий в огненном хвосте звезды по имени Солнце… ведь внутри земли – огонь, и мы дрейфуем на тонкой льдинке материка по раскаленному океану лавы.

Толик прижал ее к себе, она оказалась в кольце его рук – и ей не хотелось вырываться.

– Будешь моей девчонкой?

Динка остановилась. Она приходилась ему по грудь, в которую – она чувствовала – так и тянуло ткнуться носом, и… что? Рассмеяться? Расплакаться?

Она не понимала.

Она не понимала, страх царапал изнутри… она молча отвела взгляд, зачерпнула снега, потерла щеки.

– Не ешь, простудишься.

– Тебя не спросила, – Динка наконец-то обрела дар речи.

– Ну что, какой будет твой положительный ответ?

– Не знаю. Не приставай. Отвали!

– Какие ж вы все девчонки дуры!

– Тоже мне, умник выискался, – мгновенно ощетинилась Динка. – Еще раз дурой назовешь – в лобешник получишь, без базара. Подумаешь, устроил тут сеанс черной магии с разоблачением.

– Холодно разоблачаться-то. – Толик заулыбался, превращаясь в себя привычного, подбирая рюкзак и телефон. – А так я всегда готов.

«Сейчас начнет приставать», – подумала Динка с сожалением. Ей хотелось, чтобы он снова стал… взрослым, что ли? Чтобы снова все закружилось, чтобы летели бараки и фонари, лес и труба завода, киоск и ледяные горбыли сугробов. Чтобы их пальцы снова переплелись.

– Все, спасибо, что проводил, я дальше сама, – скороговоркой выпалила она возле подъезда.

– Подожди! Дина… я хочу одну вещь сказать.

Динка остановилась почти со стоном:

– Чего еще?

– Было здорово, – просто ответил Толик. – Ты здорово танцевала. Мне очень понравилось.

Вся ее злость мгновенно улетучилась.

Он смотрел на нее чуть улыбаясь… он имел право на такой же искренний ответ.

– Мне тоже! – крикнула она, убегая от его улыбки.

Весь вечер странный танец возвращался к ней снова и снова. Пустынная заснеженная площадь, темная стена леса рядом – и они, обнявшись. Он ведет, она доверяет. Танго, оказывается, вовсе не ломает кости. Танго лишает воли к сопротивлению – а ведь сломать можно лишь то, что сопротивляется. Она не сопротивлялась. Первый раз в жизни она не сопротивлялась.

Она сама захотела подчиниться, вернее – довериться.

И теперь не знала, что с этим делать.

Дневник Динки Волковой,

январь

Рэнька, как мне тебя не хватает! Иногда я плачу во сне, просыпаюсь – подушка вся мокрая. Иногда не могу заснуть – тоже плачу.

Я одна в этом городе, совсем одна.

Хуже нет, чем плакать ночью, уставившись в сумрачный потолок. Лежишь, как будто утонула, плывешь подо льдом, а холодная вода течет прямо сквозь тебя… черная вода.

Потом появляются слезы – сначала горячие, быстрые… Щеки горят. Слезы остывают, саднят кожу. И нет никого в целом мире, кто бы меня пожалел. Просто выслушал. Просто подержал за руку.

Так много людей в мире – миллионы. Всем хочется одного – любви. Чтобы их понимали. Чтобы их любили. Но почему, если все мы одинаково и так сильно хотим одного, в мире ничего не происходит? Почему вечно любят не те и не тех? Можно ли найти свою половинку, просто найти, просто хоть раз в жизни оказаться рядом? Может, эта половинка на Мадагаскаре, пока я здесь, почем я знаю?!

И думать не хочу. Вернее, как подумаю – сразу тоска до слез. Как мы одиноки, все… И мои родители тоже. Два одиночества не сливаются в одно, у каждого свое. Папино называется «работа» и «телевизор», мамино – «кухня», мое – «компьютер». Но у меня еще есть собака, а у них никого нет.

Как хорошо, что я могу писать в дневник все, что думаю.

Быть собой.

Быть свободной.

Мама, папа, вас мне тоже жутко не хватает…

* * *

– Будка, эй, Будка! Вылезай! Еда пришла.

Динка вытряхнула из пакета кусок замороженной печенки. Обычно Будка мгновенно вывинчивалась на зов из-под сарая. Но не сейчас. Девочка потопталась на тропинке. Замороженный кусок леденил пальцы, она бросила его на ближний обледенелый сугроб.

– Шляется где-то, – пожаловалась Динка стенке сарая. – Чего шляться? Нормальная собака в такую погоду и блоху из-под хвоста не выгонит.

Она нехотя сошла с тропы. Легкие собачьи следы вились поверх твердого наста, а у нее нога сразу провалилась по колено. Чувствуя, как снег щедро сыпется в ботинки, Динка все-таки догребла до дровяника, постучала ногой в дощатую стенку, надеясь, что Будка просто дрыхнет, угревшись в каком-нибудь темном уютном уголке. Никто не откликнулся, и она решила оставить кусок прямо тут. Конечно, его могла утащить любая залетная псина. Но тут уж Будка сама виновата – на месте надо сидеть. И щенка не слышно. Уж этот толстолапый наверняка прятался где-то поблизости. Динка постояла еще минуту. Щенок (если он вообще был там, под сарайкой) сидел тихо-тихо. Из щели внизу тянуло теплым воздухом, пропахшим сухой травой, опилками, псиной. Динка п