Читать онлайн Дом за порогом. Время призраков бесплатно

Diana Wynne Jones

The Homeward Bounders

The Time Of The Ghost

Издательство АЗБУКА®

* * *

Дом за порогом

Томасу Таккетту с благодарностью за советы по настольным варгеймам

I

Мы слышали про Летучего Голландца? Нет? А про Вечного Жида? Ничего страшного. Я все про них расскажу, когда дойдет дело, – а еще про Хелен и Джориса, Адама и Констама и про Ванессу – сестру Адама, которую он хотел продать в рабство. Они все граничные скитальцы, как я. И еще я расскажу про Тех, кто сделал нас такими.

Всему свое время. Сперва я расскажу вам про машинку, в которую я все это наговариваю. Она тоже Их. У Них все есть. У нее впереди такая высокая узкая панель, а сверху ровненький квадрат, затянутый сеткой. Туда положено говорить. Как только начинаешь говорить, маленькая черная штучка сзади принимается скакать и елозить, будто деревенский дурачок на радостях, и откуда-то снизу вылезает бумага и наматывается на валик. Прыгающая штучка верещит и ерзает по бумаге и печатает в точности те же слова, какие ты говоришь, и с той же скоростью. И сама расставляет точки, запятые и все прочее. Что именно ты говоришь, машинку, похоже, не волнует. Когда я ее опробовал, то обзывал разными нехорошими словами, просто чтобы поглядеть, и она все записала и поставила после них восклицательные знаки.

Когда машинка запишет примерно фут разговоров, она отрезает бумагу и складывает в лоток впереди, чтобы ты мог перечитать и даже унести с собой, если захочешь. И при этом даже не перестает верещать. Если умолкнуть, она еще немного попрыгает вверх-вниз, будто в ожидании, когда ты еще что-то скажешь, потом замедлится и остановится с печальным и разочарованным видом. Поначалу меня это отвлекало. Пришлось привыкать. Мне не нравится, когда машинка останавливается. Тогда подкрадывается тишина. Ведь здесь, в этом Месте, остался только я. Все ушли, даже тот, чьего имени я не знаю.

Меня зовут Джейми Гамильтон, я когда-то был совершенно обычным мальчиком. Да и до сих пор в чем-то им и остался. На вид мне лет тринадцать. Но вы себе не представляете, какой я на самом деле старый. Когда все это со мной случилось, мне было двенадцать. А для граничного скитальца год – это целая вечность.

Первые двенадцать лет я жил самой заурядной жизнью, и мне это очень нравилось. Дом для меня – это большой город, и так будет всегда. Мы жили в очень большом, грязном, трущобном городе. Задняя дверь нашего дома выходила в уютный славный двор, и в хорошую погоду все выбирались туда поболтать, и все всех знали. А в передней части дома была наша бакалейная лавка, и все соседи ходили за покупками к нам. Мы были открыты каждый день и по воскресеньям тоже. Мама была женщина довольно резкая. Вечно скандалила с кем-нибудь во дворе, особенно если кто-то нам задолжал. И твердила, что соседи норовят брать все бесплатно просто потому, что живут в том же дворе, и так и говорила им прямо в лицо. Но когда дочку соседей переехал фургон с пивом, мама была с ними добрее всех на свете. Надеюсь, соседи тоже были добры с ней, когда все это случилось со мной.

А папа был большой и тихий, и добрым он был всегда. Он обычно разрешал брать все бесплатно. А когда мама возражала, говорил: «Но им же нужно, Маргарет». На этом спор обычно и заканчивался.

Папа мог положить конец любому спору, кроме тех, которые касались меня. Главные споры велись вокруг того, что я учился в школе последний год. Школа стоила денег. За мою школу приходилось платить несколько больше, чем мог позволить себе папа, потому что она была с претензиями. Она называлась «Чарт-Хаус», помещалась в унылом, как часовня, здании, и я помню ее как вчера. У нас были всякие традиции, тоже с претензиями на аристократизм, ну, например, мы называли учителей магистрами и пели школьный гимн, – потому-то мама ее и любила.

Мама мечтала, чтобы из меня вырос кто-то почище бакалейщика. Она была убеждена, что я смышленый, и хотела, чтобы в семье был врач. Спала и видела, как я стану знаменитым хирургом, консультантом королевской семьи, поэтому, понятно, хотела, чтобы я остался в школе. Отец отказывался наотрез. Говорил, что у него нет денег. Он хотел, чтобы я оставался дома и помогал в лавке. Они спорили об этом весь последний год, который я прожил дома.

А я – я сам не знаю, на чьей был стороне. В школе мне было смертельно скучно. День-деньской сидишь и зубришь списки: словарные слова, таблицы, исторические даты, географические названия… Я и сейчас готов на все, лишь бы не зубрить никаких списков. В школе мне нравилось только одно: соперничество с по-настоящему аристократической школой дальше по улице. Она называлась «Академия королевы Елизаветы», и тамошние ученики носили начищенные котелки и учились музыке и все такое. Они презирали нас – и по праву – за то, что мы притворялись, будто мы лучше, чем есть, а мы не меньше презирали их за музыку и дурацкие котелки. По дороге домой у нас случались просто роскошные драки. Но все остальное в школе навевало на меня смертельную скуку.

С другой стороны, и в лавке мне было так же скучно. Я с удовольствием оставлял лавку на своего брата Роба. Он был младше. И думал, будто отсчитывать сдачу и рассыпать сахар по синим бумажным пакетам – лучшая забава на свете. Моей сестренке Эльзи в лавке тоже нравилось, но она больше любила играть со мной в футбол.

Вот футбол я любил по-настоящему. Мы играли в проулке между нашим двором и следующим, – наши ребята против ребят из того двора. Обычно все кончалось тем, что мы с Эльзи играли двое на двое против братьев Макриди. Мы с ней не упускали случая поиграть. Нам пришлось придумать особые правила, потому что места было мало, и другие особые правила для дней большой стирки, потому что от чанов из сарайчиков для стирки по обе стороны проулка валил густой пар. Будто в тумане играешь. Из-за меня мяч вечно попадал в чье-то белье. Это было второй причиной для споров, которые папе не удавалось уладить. Мама вечно скандалила из-за того, куда я на этот раз угодил мячом, или ругалась с миссис Макриди, потому что я подавал плохой пример ее мальчикам. Ангелочком я никогда не был. Не футбол, так еще что-нибудь, лишь бы позабавиться. Мама постоянно вступалась за меня, но это было безнадежное дело.

Еще я полюбил разведывать город. По дороге в школу или домой, чтобы мама не узнала. Так я и наткнулся на Тех, так что вам осталось потерпеть совсем чуть-чуть.

В тот год я каждую неделю намечал себе новый участок города и бродил там, пока не выучивал его. Потом двигался дальше. Я говорил вам, что для меня Дом – это большой город. Почти везде было примерно как у нас во дворе, людно, шумно и мрачновато. А вот рынок я очень любил. Все орут как умалишенные, апельсинов горы – таскай не хочу, – и над всеми прилавками большие газовые фонари. Один раз я видел, как навес загорелся. А еще я любил канал и железную дорогу. Мне всегда казалось, будто они то и дело виляют, чтобы перебежать дорогу друг дружке. Каждую сотню ярдов то поезда лязгали над водой, то баржи на буксирах проплывали под железными мостами, кроме одного места, где для разнообразия канал проходил над рельсами на череде высоких, как ходули, арок, а под арками теснились домишки. Рядом были богатые кварталы с хорошими лавками. Я полюбил богатые кварталы зимой, когда темно, мокрая дорога вся покрыта дрожащими огоньками и туда-сюда катаются кареты с богатеями. А были еще тихие уголки. На них натыкаешься неожиданно: стоит свернуть – и попадаешь в тихий уголок, о котором вроде бы все позабыли.

Тихий уголок, где мне настал конец, тоже был прямо за поворотом. Это сразу за богатым кварталом, почти под тем местом, где канал бежит поверху на своих ходулях. Прежде чем туда попасть, я миновал что-то вроде парка. Это был частный парк. Забираться в чужие владения я не очень-то стеснялся. Может, вернее было бы назвать его садом. Но я тогда был полный неуч. И траву до тех пор видел только в парках, потому и решил, что это парк, когда перелез через стену и попал туда.

Это был треугольный островок зелени. Парк разбили в самом центре города, но деревьев и кустов там было больше, чем я успел навидаться за всю предыдущую жизнь. Посередине проходила низинка, где росла трава – гладкая подстриженная трава. Как только я перелез через стену, меня накрыла тишина. В каком-то смысле мирная, но больше похожая на внезапную глухоту. Ни поездов, ни улиц я больше не слышал.

Ну и дела, подумал я и поглядел наверх проверить, на месте ли канал. Да, на месте, вот он, шагает по небу прямо передо мной. Я обрадовался: до того здесь было странно, что я не удивился бы, если бы оказалось, что весь город куда-то подевался.

Что доказывает, что чутью надо всегда доверять. Я тогда ничего не знал ни о Них, ни о том, как устроены миры, но сразу все понял. Чутьем.

Надо было мне сразу перелезть обратно через стену. Зря я этого не сделал. Но вы уже представляете себе, какой я был тогда, и вообще я сомневаюсь, что вы на моем месте не захотели бы там задержаться. Очень она была странная, эта тишина. Но вроде бы не опасная. То есть на самом-то деле у меня все поджилки тряслись, но я сказал себе, что это нормально, все так себя чувствуют, когда нарушают границы частных владений. И вот с ощущением, будто вместо спины у меня копошится масса мелких мягких гусениц, я двинулся между деревьями к стриженой лужайке внизу.

Там стояла небольшая белая статуя. А я в искусстве не разбираюсь. Я просто увидел, что это голый человек (никогда не понимал, почему высокое искусство – это когда тебя раздевают: все равно ни скульпторы, ни художники не изображают мурашки), весь обмотанный цепями. Вид у него был не слишком довольный жизнью, и неудивительно. Но меня особенно заинтересовало, как скульптор умудрился вырезать цепи из камня: каждое звено по отдельности, и все продеты друг в друга, будто настоящие. Я даже пошевелил одно звено, чтобы проверить, что будет, и да, совсем как настоящая цепь, только каменная. Когда я приподнял звено, то увидел, что и эта цепь, и все остальные пристегнуты одним концом к кольцу чего-то вроде корабельного якоря, а этот якорь вырезан так, словно он наполовину погружен в белый камень, на котором стояла статуя.

Вот и все, что я тогда заметил, поскольку не разбираюсь в искусстве. Дело в том, что в этот самый миг я увидел у широкой стороны парка, среди деревьев, какое-то каменное здание. Я очень-очень осторожно пошел туда, прячась за деревьями и кустами, и по спине у меня по-прежнему ползали гусеницы, но я уже привык.

Вблизи оказалось, что здание довольно большое, вроде маленького замка, и выстроено из розовато-серого камня. Оно было треугольное, как и парк. С той стороны, где я смотрел, был как раз угол. Поверху шли зубцы, а на первом этаже были довольно большие окна. Ближе я не подошел, потому что под окнами вокруг дома тянулась полоса аккуратной щебенки. Поэтому все, что я видел в окна, было такое темное и замазанное и все в отражениях деревьев вокруг дома. Наверное, это потому, что я стою в десяти футах от дома, решил тогда я. Теперь-то я знаю, что дело было не в этом.

Внутри я увидел вроде бы человека в каком-то вроде бы плаще. То есть на нем было что-то длинное, сероватое, летящее и с капюшоном. Капюшон не был поднят. Он валиком лежал вокруг шеи, но лица я все равно не разглядел. Их лиц никогда не видно. Я решил, что это просто отражения в окнах, и вытянул шею поглядеть. Тот человек стоял над таким откосом, покрытым кнопками и мигающими лампочками. Я сообразил, что это какая-то машина. Да, я тогда был неуч, но как-то раз пробрался в будку стрелочника на железной дороге под аркой канала, а еще мне показывали печатный станок в суде на нашей улице, поэтому я понял, что это машина, просто непонятно было, какая именно, похожая на те, но гораздо глаже с виду. Пока я смотрел, тот человек протянул руку и очень твердо и решительно нажал на машине несколько кнопок. Потом повернул голову и вроде бы что-то сказал поверх капюшонного валика. Тут показалась вторая фигура в таком же плаще. Они стояли спинами ко мне и смотрели на что-то на машине. Изо всех сил смотрели. По тому, как Они стояли, чувствовалось, какие Они кошмарно сосредоточенные.

От этого я даже перестал дышать. И едва не лопнул, но тут один из Них кивнул, потом кивнул другой, и Они куда-то двинулись, этак бодро и деловито. Мне не было видно то место, куда они направились, и захотелось посмотреть. Я понимал, что у Них, наверное, какое-то важное дело. Но я ничего так и не увидел. Только почувствовал. Земля вдруг задрожала, и деревья, и треугольный замок. Все подернулось рябью, будто от горячего воздуха. Я тоже задрожал и неприятно поежился, и меня будто что-то дернуло в сторону. Потом это чувство прошло. И больше ничего не случилось.

Я чуть-чуть подождал, а потом тихонько прокрался обратно, к стене вокруг парка. Мне было страшно, это да, но при этом до невозможности интересно. Я все думал, отчего меня дернуло в сторону и почему все задрожало.

Как только я перескочил через стену, у меня будто распечатало уши. Стало слышно, как грохочут поезда и шуршат колеса, прямо-таки рев городских улиц, и от этого мне стало еще интереснее. Я проскочил по проулку вдоль стены и прошел по оживленной улице, куда выходил фасад замка. С этой стороны замок был чернее, а от тротуара его отгораживал железный забор, похожий на шеренгу гарпунов. Окна, которые виднелись между гарпунами, были забраны ставнями – темными стальными ставнями. Верхние окна были узкие, как щелочки, но и на них поставили гарпунные решетки.

Я посмотрел вверх и подумал: нет, сюда нипочем не пробраться. Да-да, я думал, как туда пробраться, с того мига, как меня вот так странно дернуло. Мне до зарезу нужно было узнать, что за странные дела творятся там, внутри, в этой полной тишине. Я прошел вдоль забора к входной двери. Она была черная и не очень большая и плотно закрыта. Но я почему-то сразу понял, какая она тяжеленная. Посередине двери была привинчена гравированная табличка. Подниматься по четырем ступеням крыльца я не отважился, но табличку с тротуара было видно очень хорошо. Золотые буквы на черном фоне гласили:

СТАРАЯ КРЕПОСТЬ

ГРОССМЕЙСТЕРЫ ПОДЛИННОЙ ДРЕВНЕЙ ИГРЫ

А под этим стояло что-то вроде печати – корабельный якорь. И все. Тут уж я прямо заплясал от любопытства и досады.

Потом мне пришлось пойти домой, пока мама не хватилась. Она не любила, когда я болтался по улицам. Я, конечно, не мог рассказать ей, где побывал, но меня до того одолело любопытство, что я задал несколько вопросов как бы невзначай.

– Читал сегодня одну книгу, – сказал я ей. – И там было одно место, которого я не понял. Кто такие гроссмейстеры подлинной древней игры?

– Шахматисты, наверное, – ответила мама, разливая чай. – Отнеси чашку отцу в лавку.

Я отнес чай и спросил отца. У него была другая теория.

– Похоже на какое-то тайное общество, – сказал он.

У меня побежали мурашки по коже и волосы на голове зашевелились.

– Знаешь, глупости все это, – добавил папа. – Взрослые люди, а сами рядятся в мантии и проводят шутовские обряды.

– Это в Старой крепости, – сказал я.

– А где это? – спросил папа. – Впервые слышу.

Обряды, значит, подумал я. Ну, тогда понятно, зачем плащи, но машин и как все дернулось оно не объясняет. Наутро я, как ни удивительно, пошел прямо в школу и спросил учителя перед уроками. Он тоже не знал. Мне стало ясно, что ничего он не знает, потому что он прочитал мне длиннющую лекцию – до самого звонка – про то, что подлинная – значит реальная, а «реал» – это «королевский», а игрой королей называют и теннис, и охоту на оленей, и как древние короли отрезали себе огромные участки земли, чтобы там охотиться на оленей, а потом еще про франкмасонов – на случай, если это на самом деле были они. Когда прозвенел звонок, я коротко спросил, что он знает о Старой крепости. И он о ней никогда не слышал, но велел мне пойти в Публичную библиотеку и спросить там, если мне интересно.

Я зашел в библиотеку по дороге из школы домой. Тамошний библиотекарь был точь-в-точь брат-близнец нашего учителя. Такая же бородка, такие же очки-полумесяцы и такая же длиннющая лекция. И он тоже ничего не знал. Дал мне книжку по шахматам, и еще по теннису, и по охоте вдобавок – ни от одной не было никакого проку, – и еще четвертую, под названием «Достопримечательности». От нее тоже не было особого проку. Правда, там была картинка со Старой крепостью – такой аккуратненький серый рисунок фасада с гарпунами и всем прочим. А на всю подпись под ним кто-то пролил чернила, и ничего было не разобрать.

Я до того разозлился, что, как дурак, пошел и показал это библиотекарю. А он решил, будто это сделал я. Вот что хуже всего в том, чтобы быть мальчиком. Что бы ни стряслось – ты виноват. Мне до сих пор не привыкнуть. Он рассвирепел, наорал на меня и выставил вон. И пришлось уйти. От этого я только преисполнился решимости выяснить, что это за Старая крепость такая. До того я разозлился.

Клякса появилась там не случайно. Я уже тогда так подумал. Больше-то в книге ничего чернилами не замазали. Они не хотели, чтобы кто-то узнал. А если бы Старая крепость нигде не упоминалась, это выглядело бы подозрительно. Кто-нибудь наверняка попытался бы что-то узнать. Поэтому Они сначала сделали так, чтобы это просочилось в книгу, а потом обеспечили, чтобы никто этого не прочитал. Очень на Них похоже.

– Что, думаете, отвадили меня? – сказал я Им на улице, когда вышел из библиотеки. – Как бы не так!

Я пошел домой. Был день доставки заказов. В лавке отец паковал горы провизии в картонные коробки, чтобы развезти по домам покупателям. Обычно их забирал Роб. Я уже говорил, что Роб обожал работать в лавке. Но раз я там очутился, меня тоже припрягли. Для разнообразия именно этого я и хотел. Роб огорчился. Он боялся, что я захочу взять велосипед. У нас был грузовой трехколесный велосипед, и Роб его очень любил, и папа тоже – не понимаю за что. Он весил, наверное, тонну, а спереди был приделан железный ящик, чтобы складывать туда коробки. Даже если погрузить туда всего одну коробку, то, чтобы сдвинуть махину с места, надо напрягать ноги до скрипа, и ехать можно только по прямой, а если поворачивать – то резко. Я отдал велосипед Робу. Взял ближайшую коробку и унес. Как только я скрылся из виду у Роба, то тут же сорвал записку сверху, где значилось «Миссис Макриди», и потащил коробку вместе с провизией вниз к Старой крепости.

Отлично придумано, радовался я, поднимаясь по ступенькам к тяжелой закрытой входной двери. Позвонил в латунный колокольчик и услышал, как он звенит в тишине в глубине дома – «Дон! Дон! Дон!». И сердце у меня тоже звенело, да так, что стало больно. Я стал ждать. Вот сейчас один из Них придет, а я ему: «Ваш заказ, сэр. Если позволите, я отнесу его в кухню». Отлично придумано.

Я ждал и ждал. Выдавленный якорек на дверной табличке был мне как раз на уровне глаз, и пока я ждал, то рассматривал его и увидел, что над его концом – над той частью, которая называется у якоря веретеном, – выгравирована корона. Через некоторое время сердце у меня перестало звенеть, и я начал злиться. Позвонил во второй раз. И в третий. К этому времени я проникся ненавистью лично к коронованному якорю, впрочем, это была полная ерунда по сравнению с тем, как я возненавидел его потом. Мне постоянно там и сям попадаются всякие пабы и гостиницы под названием «Корона и якорь». И в каком бы отчаянном положении я ни очутился, заставить себя туда зайти я не могу. Постоянно подозреваю, что меня там поджидают Они.

Около пяти часов вечера я понял, что все это без толку. Чушь какая-то, подумал я. Откуда они, интересно, берут провизию? Может, они вообще не едят? Но на самом деле я думал о другом: в пять у многих кончается рабочий день, и теперь эти фигуры, вероятно, снимают серые плащи и собираются домой.

А вот это можно запросто проверить, решил я. Пойти и посмотреть. Ну и дураком же я был!

И вот этот дурак двинулся за угол, в проулок, с огромной коробкой провизии в руках, и стал искать, где удобнее всего перебраться через ограду. Я поставил коробку прямо на тротуар и встал на нее, чтобы перелезть. Когда я оттолкнулся, послышался мерзкий хлюпающий треск – наверное, яйца, – но я не обратил внимания и забрался на ограду. Наверное, я сам себе не признавался, как мне было страшно. С минуту я просидел на стене неподвижно. И оказалось, что если вытянуть шею в сторону замка, то городской шум сразу умолкает: раз, и все. А если убрать голову обратно – оп! – звуки возвращаются. Я попробовал несколько раз, а потом все-таки соскочил вниз, в тишину между деревьями. И меня снова одолело жгучее любопытство. Я не желал отступать. И подобрался туда, откуда было видно то самое окно.

Они были там. Оба. Стояли и болтали себе рядом со своей машиной, полускрытые от меня молочно-белыми отражениями деревьев в стекле.

Ну, все! Получается, Они слышали звонок и даже не потрудились спросить, кто там. Очевидно, дело, которым Они занимаются, страшно секретное. А значит, про него стоит разведать, – логично, правда? А еще логично, что этот парк или сад, где я стою, это Их частное владение, а следовательно, они наверняка время от времени выходят туда прогуляться. Значит, должна быть еще одна дверь – в третьей стене треугольной крепости, в стене, которую я еще не видел.

Я двинулся туда через кусты. И верно, там была дверь – прямо посередине той стены. И выглядела она куда как проще и гостеприимнее, чем парадная. Просто толстая стеклянная пластина с ручкой, вделанной прямо в стекло. Я пристально вгляделся, но за стеклом вроде бы было темно. И ничего не видно, только отражения парка и еще канала. С этой стороны арки тянулись высоко-высоко у меня над головой. А вот чего я не увидел, когда бросился к двери через щебенку, так это собственного отражения в стекле. Надо было мне об этом подумать. Но я не подумал. Да, наверное, к этому времени все равно было уже поздно.

Дверь открылась, и за ней оказался какой-то гудящий туман. Я сам не понял, как очутился внутри. Они обернулись и посмотрели на меня. Тут я, конечно, сообразил, какой я дурак. Здание было треугольное. Дверь не могла вести никуда, кроме комнаты с машинами. Я-то думал, что нет, потому что ничего не видел за стеклянной дверью. А теперь передо мной были машины – они стояли таким треугольным островком, мигали и мерцали, и сквозь эту дверь мне их должно было быть прекрасно видно.

Почти все в этой комнате было затянуто тем жутким туманом – кроме Них. И еще туда падала тень от канала, поэтому мне было хорошо видно только то, что попадало в темные дуги – тени от арок. А в просветах не было ничего, кроме белого неба, и в нем все терялось и путалось. Они были в небе. Их вообще невозможно нормально разглядеть. Я видел только большой стол у широкой стены треугольной комнаты. Он был весь в мигающих огоньках, а в воздухе над ним через равные промежутки висели какие-то большие штуковины. Я заморгал, глядя на эти штуки. Они были похожи на огромные игральные кубики.

«Так здесь и вправду идет игра!» – подумал я.

Но ощущение было страннее некуда. Как будто попал в отражение в витрине. И при этом у меня было такое чувство, будто на самом деле я стою где-то снаружи, на улице, под арками канала. Поначалу я думал, что именно это чувство не дало мне сразу и убежать. Думал, я просто растерялся. А потом постепенно до меня дошло, что я там словно бы завис – и что на самом деле я не мог пошевелиться.

II

Тот из Них, что стоял ближе ко мне, обошел меня и затворил дверь.

– Очередной рандом, – сказал он.

Кажется, он был недоволен. Таким тоном мама сказала бы: «Ну вот, у нас опять завелись мыши».

А второй ответил:

– Придется разобраться с ним, прежде чем двигаться дальше.

Так папа сказал бы: «Что ж, милая, придется снова ставить мышеловки».

– Как? – спросил первый. Он опять обошел меня и вернулся к машинам. – На этом этапе мы не можем позволить себе труп. Вот почему нельзя без рандомов?!

– Без них никак, – сказал второй. – Они необходимы для игры. Кроме того, когда рискуешь, только интереснее. Этого можно будет сбросить в контур скитальцев, но сначала уточним, как воздействует на игру появление трупа.

– Идет, – согласился первый.

Они склонились над машинами. Сквозь белую завесу отраженного неба я видел, как Они пристально вглядываются в меня, а потом смотрят на свою машину и выбирают, какую кнопку нажать. Так мама смотрит на лоскуток ткани для занавесок, когда выбирает новые обои. После этого Они переключились на другую часть машины и стали смотреть на нее с большим сомнением. Потом перешли на другой конец комнаты посмотреть на огромный мигающий стол.

– Гм, – сказал первый. – Положение в игре сложилось щекотливое, правда?

– Да, – сказал второй. – Если бы это случилось на твоей стороне, то приблизило бы революцию, но я еще лет двадцать не смогу себе позволить никаких уличных беспорядков. Я заявляю неоправданное преимущество. Предлагаю сбросить.

Первый вернулся и остановился, глядя на машину со свойственной Им сосредоточенностью.

– Было бы очень разумно с нашей стороны при сбросе поработать с семьей и стереть всяческую память об этом, – сказал он.

– Нет-нет! – Второй подошел к нему. – Это против правил сброса. Якорь, сам понимаешь. Якорь.

– Можем стереть и при трупе. А что такого?

– Нет, я уже заявил неоправданное преимущество. Ладно. Давай сбрасывать.

– Да пожалуйста, – сказал первый. – Не так уж это и важно. Какое там правило? Вроде бы теперь мы должны извещать всех остальных, чтобы не перегрузить скитальческий контур. Так?

Вот не сойти мне с этого места! Они говорили все это, обсуждали мою участь так, будто я деревянная фишка, будто игральная карта какая-нибудь! А я висел в воздухе и ничего не мог поделать. А потом увидел, как Они нажимают еще какие-то кнопки у самого края машин.

И все кругом разверзлось.

Знаете, как в парикмахерской, когда везде много зеркал, сидишь и смотришь в зеркало, а видишь зеркало за спиной, и так снова и снова, и все расплывается вдали? Вот примерно это со мной и произошло. Снова и снова, и все расплылось, и вдруг оказалось, что кругом одни треугольные комнаты. Они налезали друг на друга, уходили все дальше и дальше, и внизу тоже – все ниже и ниже. И над нами они тоже громоздились. Я посмотрел, но меня от этого замутило: Они расхаживали парами и рядом, и надо мной, и вообще, и всё норовили подойти поближе, чтобы лучше видеть меня. И все Они были в этих Их плащах, но это были не просто отражения первых двух. Все это были совсем разные Они. А больше я ничего сказать не мог. Все было такое расплывчатое, такое мерцающее, и поперек всего этого шагала, как на ходулях, тень от арок, как будто, кроме нее, здесь не было ничего настоящего.

– Просим вашего внимания, – сказал один из Тех, кто были при мне. – Мы собираемся сбросить. Можете ли вы подтвердить, что в контуре есть свободное место?

– Производим расчет, – отозвался далекий голос.

Другой голос, ближе и глуше, спросил:

– Причина сброса?

Второй из моих Них ответил:

– У нас тут вторжение рандома, а следовательно, как обычно, возникла опасность обратной связи с туземным миром. Я заявил неоправданное преимущество и выступил против возврата в виде трупа.

– Логично, – сказал глухой голос.

А далекий почти сразу же сказал:

– В контуре скитальцев остались места на четыре сброса. Повторяю: всего на четыре. Достаточно ли веская причина?

Они пошептались. На миг я заподозрил, что быть мне трупом. Понимаете, я ведь еще не сообразил, где оказался. Потом шепот стал громче, в нем появился оттенок удивления, как будто Они не понимали, что у Них спрашивают.

– Веская причина. Причина веская, – рокотало со всех сторон, и сверху, и снизу.

– Тогда вынужден вас предостеречь, – сказал глухой голос. – Этот вопрос регулируется правилом номер семьдесят две тысячи. Последние три сброса должны совершаться с предельной осторожностью и лишь при самой крайней необходимости.

С этими словами все Они растаяли в воздухе, превратились в отражение неба, и остались только мои двое.

Второй решительно шагнул ко мне. Первый стоял наготове, держа руку на какой-то рукояти. Второй обратился ко мне – медленно, раздельно, как к дурачку:

– Теперь ты в сбросе. Мы больше не используем тебя в игре. Тебе разрешается ходить по Цепям скитальцев сколько угодно, но вступать в игру ни в каком мире тебе нельзя, это запрещено правилами. Чтобы гарантировать, что ты не нарушишь правила, тебя будут после каждого хода переносить на новое игровое поле. Кроме того, правила гласят, что ты имеешь право вернуться Домой, если сможешь. Если тебе удастся вернуться Домой, ты сможешь снова участвовать в игре обычным порядком.

Я поднял голову и посмотрел на него. Он был серой размытой фигурой за пеленой белого отраженного неба. Как и тот, другой, готовый дернуть за рукоятку.

– Эй! Погодите! – сказал я. – Да что же это такое? Какие еще правила? Кто их установил?

Они уставились на меня. Будто глазунья за завтраком вытаращилась на них и говорит: «Не ешьте меня!»

– Вы не имеете права отправлять меня куда-то без объяснений, просто так! – добавил я.

Пока я это говорил, он дернул за рукоятку. Так разбивают яйцо ложкой. Пока я говорил «объяснений», меня дернуло в сторону. А пока говорил «просто так!», я очутился совсем в другом месте.

То есть вообще в другом. До того другом, что даже трудно объяснить. Я стоял под открытым небом – как тогда, когда у меня до этого мелькнула мысль, что я стою под арками канала, только теперь все было настоящее, твердое и настоящее. Во все стороны расстилалась зеленая трава, вверх-вниз по склонам холмов. На другом конце луга передо мной ели траву какие-то черно-белые животные. Я решил, что это, наверное, коровы. До тех пор я ни разу не видел живых коров. Дальше на фоне заката виднелся столб дыма. И все. Больше там не было ничего и никого, кроме меня. Я сделал полный оборот, чтобы проверить, и так и оказалось.

Для городского мальчишки вроде меня одно это уже потрясение. Ужасное было чувство. Я хотел прижаться к земле и чтобы глаза как-нибудь так вылезли на макушку, будто у жабы, чтобы видеть все вокруг одновременно. Но и этого мало. Воздух был мягкий и сладкий. И запах, и ощущение от него – все другое. И даже давил он на меня иначе, как-то вяло. И трава была какая-то не такая, и даже солнце, садившееся за холм, туда, откуда поднимался столб дыма, было не похоже на то солнце, к которому я привык. Закат от него становился не того цвета.

Пока я поворачивался на месте во второй раз, до меня дошло, что косое углубление на лугу у меня за спиной было точно той же формы, что и треугольный парк вокруг Их замка, где стояла статуя. Тогда я очень внимательно рассмотрел остальные зеленые склоны. Да. На месте луга передо мной должны были быть шикарные кварталы и железная дорога, а холм рядом со мной и тот, куда садилось солнце, были те самые два холма, между которыми проходил канал на своих арках. Склон по другую сторону от меня спускался туда, где должен был быть наш двор. Но город исчез.

– Я Их ненавижу! – заорал я.

Потому что сразу понял – мне и задумываться не пришлось, – что я в другом мире. Этот мир был той же формы, что и мой, но во всем остальном совсем другой. И я не знал, как вернуться в свой.

Некоторое время я стоял на месте и осыпал Их всеми плохими словами, какие только знал, а я уже тогда знал их довольно много. Потом я двинулся к той струйке дыма, уходящей в закат. Наверняка там дом, подумал я. Нет смысла умирать с голоду. На ходу я очень прилежно обдумал все, что Они говорили. Они говорили про Цепи, про какой-то контур скитальцев, и сброс, и рандомы, и правила. Я понимал, что все это относится к какой-то громадной и очень серьезной игре. А я оказался в ней каким-то рандомом – случайной помехой, – поэтому Они меня сбросили, но не просто так, а по правилам. И правила эти гласят… Тот, кто говорил со мной в самом конце, конечно, обращался ко мне как полицейский к задержанному: «Все, что вы скажете, станет уликой и может быть использовано против вас». Они рассказали мне про правила, и там говорится, что я могу попасть Домой, если исхитрюсь. Отлично, значит, исхитрюсь. Может, меня и отправили скитаться в Цепях, но это значит, что мне позволено стремиться Домой, и пусть Они об этом не забывают! Я попаду Домой и покажу Им! Они у меня попляшут!

Тут я как раз подошел к коровам. Коровы всегда крупнее, чем думаешь, и рога у них острые. И еще у них неприятная манера – когда подходишь к ним, они перестают жевать и таращатся на тебя. Я остановился и тоже вытаращился на них. Мне было страшно. Я боялся даже повернуться и пойти обратно – вдруг они пустятся галопом, напрыгнут на меня сзади и подденут этими своими рогами, будто гренок на вилку. Даже не знаю, что бы я стал делать, если бы в это время на коров не напустились галопом какие-то люди. Люди были волосатые, грязные, в коровьих шкурах, и кони у них были не лучше. Все они вытаращились на меня – и люди, и кони, и коровы, – и один из всадников был вылитый печатник, работавший на печатном станке в суде на нашей улице.

От этого мне стразу полегчало. Я не думал, что это и есть наш печатник, конечно, это был не он, но мы с печатником прекрасно ладили, и я решил, что и с этим его оттиском полажу.

– Привет, – сказал я. – Вам, случайно, не нужен мальчишка-подручный?

Он улыбнулся – косматую бороду прорезала широкая полоса. И ответил мне. Тут меня ждал новый удар. Тарабарщина. Я ни слова не понял. Здесь говорили совсем на другом языке.

– Ой, мама! – закричал я. – Ну, я Им это припомню, в лепешку расшибусь, а припомню!

На самом деле волосатые всадники обошлись со мной хорошо. В каком-то смысле мне повезло. Некоторым скитальцам поначалу приходилось куда как хуже. А я стартовал совсем неплохо – с поправкой на трудности перевода. Всадники подсадили меня на коня за печатником и поскакали вместе со мной и с коровами туда, где жили. А жили они в шатрах – у них было много-много больших пахучих кожаных шатров, на которых кое-где остались клочки шерсти. Столб дыма поднимался от очага, на котором они готовили. Я подумал, что здесь, может, и ничего. Сказал себе, что это приключение такое, даже интересно. Но вот их Предводительница была просто жуть. Огромная толстуха, которая вся колыхалась на ходу, а голос у нее был как паровозный гудок. Она вечно ругалась. Отругала всадников за то, что притащили меня, потом меня – за то, что непонятно говорю и странно одет, потом огонь за то, что горит, и солнце за то, что садится. По крайней мере, я так решил. Первые слова их наречия я начал разбирать только через несколько дней.

С тех пор я научился быстро схватывать языки. В голове складывается этакая система. Но тот язык был что-то с чем-то: шестнадцать слов со значением «корова», и если скажешь не то, все покатываются со смеху, да я и не особенно старался, честно говоря. Я не думал, что здесь задержусь. Я собирался Домой. Да и то, что учить языку меня взялась самолично госпожа Предводительница, мне не помогло. Она считала, что, если меня достаточно громко ругать, я начну хоть что-то понимать просто от громкости. Мы садились по-турецки напротив друг друга, она ругалась на грани визга, а я кивал и улыбался.

– Давай-давай, – говорил я, а сам все кивал с умным видом. – Ори на меня, старая кошелка.

Это ей нравилось – ведь я вроде бы старался, – и она орала громче прежнего. А я только улыбался.

– А еще от тебя воняет, – говорил я. – Хуже распоследней коровы.

Зато я не спятил. А у нее появился интерес в жизни. Жить на этом стойбище скотоводов было очень скучно. Единственное развлечение – когда какой-нибудь бык вдруг взбесится или на горизонте покажется другое пастушье племя. Все равно мне приходилось постоянно и настойчиво напоминать себе: «Здесь не так уж плохо. Могло быть гораздо хуже. Это не самая плохая жизнь». Это тоже помогало не спятить.

Месяца через полтора я наконец почувствовал их язык. И уже мог удержаться на лошади – не то что раньше, когда раз – и я сижу на земле. А приспособившись немного, я стал помогать загонять коров. Я учился нарезать ремни, дубить кожу, плести плетни и делать всякие другие полезные вещи. Только доить так и не научился. Это было святое. Доить разрешалось только женщинам. Но тут настала пора снимать шатры и двигаться дальше – искать хорошие пастбища. Племя редко задерживалось на одном месте больше месяца.

Я скакал вместе со всеми, сгонял коров, и вдруг примерно в полдень у меня появилось очень странное ощущение. Как будто меня сильно и беспощадно потянуло в сторону от всех. А потом появилось другое чувство, еще неприятнее, оно было внутри. Как будто жуткая тоска и жажда чего-то. У меня даже горло заболело. И все будто зачесалось. Мне хотелось запустить руки внутрь собственной головы и почесать мозги. Оба чувства были такие сильные, что пришлось повернуть коня туда, куда меня тянуло. Тогда мне сразу же стало легче, будто я поступил правильно. И едва я зарысил в ту сторону, как меня переполнило радостное волнение. Я еду Домой. В этом я не сомневался. Вот так и переходишь с места на место в Цепях скитальцев. Я правильно думал, что я здесь ненадолго.

(Оказалось, что это чуть ли не единственное, о чем я догадался правильно. Когда попадаешь в очередной мир, почти всегда чувствуешь, сколько в нем пробудешь. Ошибся я с тех пор только один раз. И тогда мне пришлось задержаться дольше, чем я рассчитывал. Наверное, кто-то из Них решил пропустить ход.)

Но тогда все случилось со мной в первый раз, и госпожа Предводительница отправила за мной двоих волосатых всадников, и они окружили меня и загнали обратно, будто корову.

– Ишь чего надумал – одному в степь скакать! – заорала она на меня. – А если враги?!

– В первый раз слышу, что у вас есть враги, – сердито отозвался я. От жажды и тоски мне было совсем худо.

После этого Предводительница заставила меня скакать среди девчонок и не желала ничего слушать. Теперь-то я знаю, что, когда тебя зовет Граница, надо помалкивать. От греха подальше. Но тогда мне пришлось дожидаться ночи, и это была пытка. Тянуло меня так, что я весь перекосился, а от тоски аж тошнило – по-настоящему, я даже есть не мог. Пропала шикарная говяжья отбивная. Хуже того, меня донимала мысль, что я могу опоздать. Упущу возможность вернуться Домой. Чтобы перейти в другие миры, надо было оказаться в каком-то определенном месте, а я боялся не попасть туда вовремя.

Когда мне представился случай улизнуть, уже почти стемнело. Вечер был пасмурный и безлунный – бывают миры вообще без лун, а бывают даже с тремя, – но мне было наплевать.

Граница тянула меня так сильно, что я точно знал, куда идти. И побежал туда. Бежал всю ночь – теплую и сырую. Я весь обливался по́том и пыхтел, как лесоруб. Под конец я падал каждые несколько шагов, поднимался и тащился дальше. Мне было до невозможности страшно, что я опоздаю. К тому времени, как взошло солнце, я, по-моему, уже просто топтался на одном месте. Вот дурак. Потом-то я поумнел. Но это был первый раз, и когда забрезжил рассвет, я закричал от радости. Передо мной расстилалась зеленая равнина посреди холмов, и кто-то отметил нужное место кружком из вбитых в землю деревянных столбов.

Тут я заставил себя пуститься рысцой и тяжело протопал в кружок. Примерно в середине меня снова дернуло в сторону.

Наверное, вы уже догадались, что было дальше. И наверняка понимаете, что я почувствовал. По-прежнему был рассвет – с огненными полосами во все небо. Зеленые пастбища исчезли, но никакого города я не увидел, даже ничего похожего на город. Голый бугристый пейзаж вокруг меня был покрыт грудами шлака, а возле каждой груды стояло по маленькой унылой хижине. Тогда я не знал, что это за халупы, а это были шахты. В том мире тебя не считают человеком, если у тебя нет собственной шахты, чтобы добывать уголь или медь. Но мне было все равно, что тут происходит. Я ощутил здешний воздух, как и в прошлый раз, и понял, что попал в очередной мир. И при этом почувствовал, что пробуду здесь довольно долго.

В этом мире я начал понимать, что Они и половины правил мне не выдали. Сообщили только те, которые интересовали Их самих. В этом мире меня били и морили голодом, я попал под оползень шлака. Описывать все это я не буду. Даже вспоминать тошно. К тому же я побывал там два раза, потому что я тогда попал в маленькое кольцо миров и обошел его дважды. Тогда я думал, что это и есть все миры на свете, кроме Дома, куда мне было никак не добраться, и вообще считал их мирами, а на самом деле это не совсем миры.

Это отдельные вселенные, которые громоздятся друг на друга, как Их треугольные комнаты, которые я видел перед тем, как Они отправили меня в Цепь. Все эти вселенные соприкасаются в определенных точках, и эти точки и есть Граница, – соприкасаются, но не пересекаются. А граничные скитальцы – это, похоже, единственные существа, способные переходить из вселенной во вселенную. Для этого мы идем вдоль Цепей скитальцев, пока не дойдем до Границы, а там, если кто-то из Них как раз делает ход, нас рывком затягивает на Границу на другой Земле, в другой вселенной. Я разобрался во всем этом, только когда очутился в шестом по счету мире, где совсем другие звезды.

Я смотрел на эти звезды.

– Джейми, дружок, это же полный бред, – сказал я.

Возможно, я и сам тогда немножко бредил, потому что Джейми мне ответил:

– Наверное, это просто звезды Южного полушария, как в Австралии и вообще.

И я тоже ему ответил:

– Все равно бред. Какой-то мир вверх тормашками.

Он и правда был вверх тормашками – и не только в этом смысле. Похоже, Те, кто в нем играл, были просто чокнутые. Но именно это показало мне, какие все миры на самом деле независимые и… ну… вселенские сами по себе. И я понял, что меня по-настоящему сбросили, что я отверженный, вынужденный скитаться по мирам и от природы обреченный постоянно куда-то двигаться. После этого я некоторое время просто брел и брел вперед, и все миры были для меня словно цветные огоньки на колесе, отражающиеся от стены. Это Они вертят колесо, это Они зажигают огоньки, а нам достаются только отражения, и все – сплошной обман. Мне и сейчас иногда так кажется. Но когда попадаешь в новый мир, он такой плотный на ощупь, прямо как трава и гранит, и небо накрывает тебя сверху со всех сторон, как будто за него и не пробиться. Тогда надо стиснуть зубы. И начинается обычная тяжелая работа – изучить местные обычаи и освоить язык.

Вы себе не представляете, как при этом одиноко.

Но я собирался рассказать про правила, о которых Они мне не сообщили. Я уже говорил, что в шахтерском мире со мной случались разные беды. Да и в других мирах тоже. Но все это оказалось не смертельно. Причем иногда должно было быть смертельно, особенно оползень, я пролежал под ним несколько дней. Так вот, это тоже правило – назовем его Правило номер один. Когда рандом вроде меня попадает в Цепи, он должен двигаться вперед. И остановить его не может ничего, это запрещено. Пусть себе голодает, падает с колокольни в полмили высотой, лежит под завалами – но все равно он движется вперед. Остановиться он сможет, только если попадет Домой.

Людям тоже запрещено ему мешать. Возможно, это входит в Правило номер один, но я предпочитаю называть его Правилом номер два. Если не верите, что мне нельзя помешать, найдите меня и попробуйте сами. Увидите, что будет: я вам расскажу, дело было в пятом мире, и у меня для разнообразия завелись деньги. Точнее, целый золотой. Я тогда нашел честную работу в кожевенной мастерской, и ее запах преследовал меня и в следующем мире. У меня был выходной, и я гулял по рынку в поисках любимых пирожных. Что-то вроде рождественского пудинга, а сверху глазурь – восхитительно! И тут вдруг подскочил ко мне мальчишка, примерно мой ровесник, врезал мне раз, врезал два – больно было, между прочим! – и удрал с моим золотым. Я, понятно, завопил и бросился за ним. А он тут же угодил под фургон и погиб, совсем как дочка соседа у нас Дома. Рука с моим золотым торчала из-под фургона, как будто мальчишка возвращал его мне, но у меня не хватило духу его взять. Не мог я. Как будто этот фургон наехал на него из-за меня.

Через некоторое время я сказал себе, что выдумал это правило. Возможно, труп мальчишки плохо повлиял на игру – что-то такое Они говорили про мой труп. Но на самом деле, по-моему, это была одна из тех опасностей, которые добавляют азарта игре – про это Они тоже говорили. Нет, я не выдумал это правило. Со мной потом еще несколько раз так было. И единственный раз, когда я ни о чем не пожалел, – это случай с тем гнусным судьей, который хотел упечь меня за решетку, потому что мне нечем было дать ему взятку. На него рухнула крыша здания суда.

Правило номер три тоже та еще гадость. Во всех мирах время течет по-разному. Когда переходишь из одного мира в другой, оно будто дергается туда-сюда. Но при этом на самого скитальца время почти не влияет. Это правило я вывел, когда проходил второй круг по кольцу миров. Вот, например, когда я во второй раз попал в мир вверх тормашками, там прошло почти десять лет, а в следующем, как выяснилось, всего восемь или около того. Я так и не понял, сколько ушло моего собственного времени на то, чтобы два раза обойти все эти миры, но готов поклясться, что я стал старше всего на несколько дней. Сначала мне казалось, что я, наверное, живу по тому времени, которое у меня Дома. Но, как я уже говорил, мне на вид по-прежнему лет тринадцать, а я успел побывать уже в сотне миров.

К тому времени как я во всем этом разобрался, я уже давно проходил второй круг. И понял, что попасть Домой будет совсем не так просто, как я думал. Иногда я сомневался, что вообще туда доберусь. Я шел через миры, а внутри у меня из-за этого все заледенело от ужаса. И ничем было не отогреться. Я пытался согреться воспоминаниями о Доме, о нашем дворе, о родных, вспоминал все-все в мельчайших подробностях. Даже то, чего в свое время толком и не замечал, – всякие глупости, например как внимательно мама следила за нашей обувью. Обувь стоила очень дорого. Летом многие дети из нашего двора ходили и вовсе без ботинок и не могли нормально играть в футбол, но мы никогда не выходили из дома босиком. Ботинки были у нас всегда, даже если, чтобы скопить на них, маме приходилось шить Эльзи платья из своей старой юбки. Мне казалось, что это обычное дело, ничего особенного. А в скитаниях, надо вам сказать, я вдоволь набегался босиком.

Помню даже, какую рожицу корчила Эльзи – как-то хитро опускала кончик носа, отчего становилась похожа на верблюда, – когда ей отдавали донашивать латаные ботинки Роба. Она не ворчала. Просто корчила рожицу. Помню, как отец сделал примерно такое же лицо, когда мама сказала, что хочет, чтобы я остался в школе. Я дал себе зарок, что, когда вернусь Домой, буду помогать отцу в лавке. Или прилежно учиться в школе, если мама с папой так решат. Я был готов на что угодно. Кроме того, мне пришлось так прилежно изучать разные языки, что после этого в школе, наверное, будет даже весело.

По-моему, от этих воспоминаний ледяной комок внутри болел только сильнее, но остановиться я не мог. А еще я от этого только сильнее ненавидел Их, но это меня устраивало.

А еще до той поры я не встретил больше ни одного граничного скитальца. Я думал, это тоже правило и нам запрещено. Считал, что нас, вероятно, запускают через равные промежутки и мы никогда не пересекаемся. Я, конечно, знал, что не один такой. Через некоторое время я научился распознавать наши следы. Мы оставляли друг другу знаки и значки, как принято в некоторых мирах среди воров и разбойников, – в основном на Границах.

На то, чтобы научиться находить знаки самостоятельно, у меня ушло много времени. Во-первых, Границы везде разные, так что я даже не замечал знаков, пока не понял, что их надо высматривать. Кружок из шестов в мире скотоводов соответствовал рощице в четвертом мире и большому грязному храму в седьмом. В шахтерском мире Граница была вообще никак не отмечена. Что характерно. Сначала я думал, что это Они обозначили Границы, и не обращал на них особого внимания, но потом заметил знак, вырезанный на стволе в рощице. Почему-то это натолкнуло меня на мысль, что на самом деле Границы обозначили те, кто странствует между мирами. Такой же знак был нацарапан и на стене храма. Он означал «БОГАТАЯ ДОБЫЧА». В тех двух мирах я неплохо зарабатывал.

А потом, когда я уже обходил всю череду миров во второй раз, я уже не просто чувствовал Границы и находил знаки, но и начал понимать, как устроены Цепи. Цепи подводили к Границе с трех разных сторон, поэтому можно было пройти другим маршрутом, но все равно попасть на ту же Границу, просто с другой стороны. Поэтому я стал видеть больше знаков. Но вот что странно: простые обитатели миров, похоже, тоже чувствовали и Цепи, и Границу. Они, конечно, не ходили по Цепям сами – ведь зова они не чувствовали, – но наверняка что-то да ощущали. В некоторых мирах все Цепи были застроены городами и деревнями. В седьмом мире поклонялись Цепям как священной реликвии. Я вышел из Храма Цепей и увидел, что от него вдаль уходит целая шеренга храмов, похожих на свадебный торт моей двоюродной сестры Мэри: по высокому белому торту на каждом холме.

В общем, я хочу сказать, что когда я научился смотреть, то стал находить и знаки по другие две стороны Границы. И собрал их очень много. А потом наткнулся на знак, которого раньше не видел. Потом-то он попадался мне очень часто. Он означает «РАНДОМ», и обычно я радуюсь, когда его вижу. Вот так я выбрался из этого проклятого замкнутого круга миров и наконец-то нашел других скитальцев.

III

К этому времени я вернулся в мир скотоводов. Как только я там очутился, то сразу понял, что я здесь ненадолго, и это обрадовало бы меня, если бы я не знал, что дальше будет шахтерский мир.

– Ой, только не это! – громко взмолился я (но не Им). – Пожалуйста, только не этот треклятый собачий шахтерский мир! Что угодно, только не это!

В скотоводческом мире тоже жилось не очень. Само собой, каждый раз мне встречались там другие люди. Когда я возвращался, прежние либо снимались с места и уходили, либо уже успевали умереть. Новые знакомые всегда были вполне приветливые, но они никогда ничего не делали. Скукотища. Я еще думал: Те, которые здесь играют, – они что, заснули? Или занимаются той частью мира, куда я не попадаю, а в этой области только время отмечают. Так или иначе, мне снова предстояло отслужить свой срок животноводом, и я был даже рад, что на этот раз срок будет недолгим. Ну то есть был бы рад, если бы впереди меня не ждал этот шахтерский ад.

Зов Границы я ощутил всего через три дня. Это было неожиданно. Не знал, что срок будет настолько недолгим. К этому времени я вместе с племенем, куда попал, откочевал довольно далеко на юг. Они собирались идти к самому морю, и мне туда тоже хотелось. Хотите верьте, хотите нет, а моря я до тех пор ни разу не видел. И очень огорчился, когда тяга и тоска в горле начались так рано.

Но я к этому времени был уже стреляный воробей. Я решил, что перетерплю тягу и побуду здесь, сколько удастся, чтобы попасть в шахтерский мир как можно позже. Поэтому я стиснул зубы и сидел на коне, которого мне дали, и рысил на юг.

И вдруг та же тяга и та же жажда напали на меня совсем с другой стороны – примерно оттуда же, куда мы ехали. Я так растерялся, что упал с коня. Пока я сидел на траве, закрыв голову руками, и ждал, когда все племя проскачет мимо, чтобы встать, – если елозить, когда угодил в табун лошадей, того и гляди, получишь копытом по голове, – началась вторая часть зова, то самое «Скорее, скорее, опоздаешь!». Когда зов исходит с новой стороны, он всегда сильнее и ощущается раньше. И когда он исходит с Границы рандомов, он тоже сильнее. Почему, я не знаю. А тогда зов был такой сильный, что я понял, что больше ждать не могу. Я встал и побежал.

Племя, конечно, кричало мне вслед. Они пугаются, когда кто-то уходит один, хотя с ними никогда ничего плохого не случалось. Но я не обращал на них внимания, и госпожи Предводительницы при них не было – вождем у них считалась сонная девица, которой на все было наплевать, – поэтому гнаться за мной не стали. Перевалив за ближайший холм, я перестал бежать и перешел на шаг. К этому времени я уже понял, что «Скорее, скорее!» нужно только для того, чтобы я пошевеливался. И ничего особенного не значит.

И очень хорошо, что ничего особенного не значит. Я добирался до Границы весь день и всю ночь, а увидел ее, когда солнце непривычного цвета стояло в небе уже два часа. Это была другая Граница. Она была отмечена кружком из камней.

Я некоторое время разглядывал ее, пока спускался к ней в долину. Камни были очень большие. Трудно было представить себе, чтобы у волосатых скотоводов нашлись силы их водрузить. Разве что, конечно, это сделали Они. Я вгляделся еще – и увидел новый знак, вырезанный на ближайшем валуне повыше моей головы.

– Интересно, что это значит, – сказал я.

Но я пробыл в дороге очень долго, и тянуло меня так сильно, что было не вытерпеть. Я бросил задаваться вопросами и шагнул в круг.

Дерг – и я тону в океане.

Да, я наконец увидел море – изнутри. То есть я пробыл внутри моря минут, наверное, пять, а потом, вопя, брыкаясь и захлебываясь, вынырнул на поверхность и выкашлял целую струю жгучей соленой воды, но кашлял, оказывается, зря, потому что тут же меня накрыла огромная тяжелая волна, которая ударила меня прямо в лицо – бам! – и снова загнала под воду. Я вынырнул обратно очень быстро. Мне было наплевать, что скитальца ничего не может остановить. Я в это не верил. Я тонул.

Не верьте, когда вам говорят, мол, вся жизнь пробегает перед глазами. В такие минуты не до воспоминаний. Все время и силы уходят на то, чтобы лупить руками по воде и визжать: «Помогите!», ни к кому и ни к чему не обращаясь. Ты очень занят тем, чтобы удержаться на плаву. Плавать я в принципе не умел. Так что просто скакал в воде вверх-вниз стоймя, как оголтелый, и вода, уходившая вниз на бессчетные мили, выгибалась и дыбилась, будто бешеная лягушка, и это помогало мне держаться. А еще она крутила меня по кругу. Со всех сторон была вода, окаймленная небом. Нигде ничего, только слепящие блики на воде с одного боку и вздымающиеся серые волны на воде – с другого.

Вот тогда я впал в настоящую панику. Я прыгал и визжал как безумный. И вот что удивительно: мне, кажется, кто-то ответил. Миг – и мимо проехал какой-то черный утес, и оттуда кто-то окликнул меня – совершенно точно! В море передо мной плюхнулось что-то вроде обтрепанной веревки. Я потянулся к ней обеими руками – и от этого снова ушел под воду, однако веревку поймал. Так меня и вытянули – вопящего, дрожащего, просоленного, – и по пути меня все время стукало о бок этого нежданного черного утеса.

Это было все равно как взбираться по гигантской терке – сплошные ракушки-прилипалы. Я оставил на них довольно много кожи, а потом еще немножко, когда меня перетаскивали через борт. Помню, как я понял, что это корабль, и потом посмотрел, кто же меня спас. И наверное, потерял сознание. Так или иначе, я больше ничего не помню до тех пор, пока не обнаружил, что лежу на заплесневелой постели под сырым одеялом и думаю: «Не может такого быть! Меня вытащила из моря стая обезьян!» Однако именно это я вроде бы и видел. Я знал это, хотя глаз пока не открывал. Я видел тощие костлявые волосатые руки и заросшие лица с умными обезьяньими глазами и слышал, как они что-то тараторят. Наверное, так и есть, думал я. Я попал в мир, где всем правят обезьяны.

Тут кто-то схватил меня за голову и чуть не удушил, залив мне в рот какое-то адское пламя. Я опять закашлялся, и надолго. Потом осторожно открыл один слезящийся глаз и поглядел на обезьяну, которая это со мной проделала.

Это был мужчина-обезьяна. У меня немного отлегло от сердца, хотя выглядел он, конечно, жутко. Лицо у него было большое и квадратное. То есть те его участки, которые я разглядел, – остальное сплошь поросло огромной черной бородой. Щеки – та их часть, которая виднелась над бородой, – были такие впалые, будто он их нарочно втягивал, – а глаза до того глубоко ушли в череп, что брови росли уже внутри глазниц. И шевелюра под стать бороде, точь-в-точь грачиное гнездо. Все остальное было на вид привычнее, потому что до подбородка обезьяна была закутана в просторный темно-синий бушлат с пятнами плесени. Но возможно, только на вид. Рука, которую он протянул ко мне – с зажатой в ней бутылкой, чтобы я подавился очередным глотком адского пламени, – была как у скелета.

Я вскочил и отпрянул от бутылки:

– Спасибо, не надо, у меня уже все хорошо!

Он оскалил на меня зубы. Это он улыбался.

– А, зна-ачит, мы понима-аем дройгдройга! – Вот так приблизительно он и говорил.

Я-то уже побывал везде и раз двадцать приноравливался к чужим акцентам, но родным языком всегда считал английский. Для него английский явно был не родной. Но кажется, я попал в мир, где хоть кто-то на нем разговаривает.

– Вы кто? – спросил я.

Он посмотрел на меня с укором. Зря я так прямо спросил.

– Мы все-егда не спускаем гла-аз с меер… – Нет, не могу больше передавать его манеру говорить. – Мы всегда следим за морем в окрестностях Границы – вдруг заметим за бортом граничного скитальца. Большая удача для тебя!

Я посмотрел ему прямо в огромное изможденное лицо.

– Вы тоже?.. Здесь нас тоже называют граничными скитальцами?

– Такое имя дано нам всем изначально, – грустно ответил он.

– Ой. – Я оторопел. – А я считал, что сам его выдумал. Вы давно такой?

Судя по виду, очень давно, подумал я.

Он вздохнул:

– Разве в твоем мире обо мне не слыхали? Меня знают во многих землях – я вечно плыву неведомо куда на своем корабле. Чаще всего меня зовут Летучим Голландцем.

По стечению обстоятельств я о нем слышал. В школе, в нашей старой доброй школе «Чарт-Хаус», похожей на часовню, – в один прекрасный дождливый день, когда все остальные магистры слегли с гриппом. Единственный оставшийся на ногах магистр рассказал нам – в числе прочего – о Летучем Голландце. Но запомнил я немного: только что когда-то давным-давно его прокляли и обрекли вечно скитаться по морям до тех пор, пока… впрочем, какая теперь разница. Наверное, с ним приключилось примерно то же самое, что и со мной.

– А что произошло? Чем вы Им не угодили? – спросил я.

Он содрогнулся и словно бы отодвинул меня своей костлявой ручищей.

– Об этом нам говорить не дозволено. – Но тут ему, видимо, стало меня жалко. – Ты еще совсем юнец, сам узнаешь.

– Так из какого вы мира? – спросил я. – Об этом нам дозволено говорить? Из того же, что и я?

Я сел и весь напружинился от волнения, – я подумал, что если мы из одного мира, то стремимся по Цепям к одному и тому же Дому, и плавать с ним, пока мы туда не попадем, совсем не так уж плохо. Когда я сел, мне стало видно каюту. Тут меня одолели сомнения. Во всех углах и со всех балок фестонами свисала паутина. На стенах черная плесень и зеленая слизь соревновались, кто выше заберется, а все металлические детали, что попались мне на глаза, насквозь проржавели, в том числе и канделябр на источенном червями столе. На полу каюты плескалась грязная вода, то туда, то сюда, смотря куда кренилось судно, и билась бурунами об огромные ботфорты Летучего Голландца.

– Вы из того же мира, что и я? – с сомнением повторил я.

– Сам не знаю, – печально ответил он. – Но узнаю, как только туда попаду. Там можно будет немного передохнуть.

– Так давайте я расскажу вам про свой Дом, – предложил я. – Может быть, что-то покажется вам знакомым. Во-первых, меня зовут Джейми Га…

Но он снова поднял скелетоподобную руку:

– Прошу тебя, не надо. Мы не называем имен. Мы считаем, что нам не дозволено.

Тут к двери в каюту подошел кто-то из команды и что-то сказал на своем тарабарском наречии. Это тоже был человек, а не обезьяна, но я сразу понял, почему я принял его за обезьяну. Он был тощий, как жердь. И к тому же почти совсем голый и покрыт темно-коричневым загаром, а где не загаром, там волосами. Все-таки люди очень похожи на обезьян.

Голландец послушал его, а потом сказал «Йа, йа», встал и ушел.

В каюте было не очень интересно и пахло плесенью, так что через некоторое время я тоже встал и вышел на палубу. Там было море – со всех сторон. От этого я поначалу сник, как тогда, когда в первый раз оказался в степи в мире скотоводов. Но к этому быстро привыкаешь. Моряки лазали туда-сюда по растопырившимся надо мной мачтам. Они боролись с огромными черными драными парусами и, кажется, хотели поднять еще несколько. Гнилые канаты постоянно лопались. Тогда слышались огорченные тарабарские слова, а потом моряки чинили их и продолжали свое дело. Получалось, что поднять новые паруса – затея небыстрая.

Голландец стоял, сунув руки в карманы, и смотрел на причину переполоха. Это был другой корабль, настоящий красавец, на полпути между нами и горизонтом. Был этот корабль будто стрела, будто птица, – будто что-то прекрасное и стремительное. Я увидел его и невольно ахнул. Он шел под огромными парусами, белыми-белыми, словно лебедь. Но когда я пригляделся, то увидел, что среди этих парусов кто-то мельтешит. Вскоре появилось еще много белых парусов, одни поверх прежних, другие еще выше, и вот их стало так много, что стало страшно, как бы корабль не опрокинулся – просто потому, что верх перевесит низ. И тут белый корабль развернулся и, слегка покачиваясь, будто бегущая барышня, скрылся за горизонтом. А мы так и не успели поднять паруса.

Голландец тяжко вздохнул:

– Они всегда бегут от нас. Думают, мы приносим несчастье.

– А что, правда?.. – Я немного испугался за себя.

– Лишь самим себе, – снова вздохнул он. И еще что-то добавил по-тарабарски.

Обезьяны на мачтах бросили возиться с парусами и слезли обратно на палубу.

Я решил, что теперь им уже точно пора подумать о завтраке. Я не ел со вчерашнего обеда и умирал с голоду. Ну то есть, наверное, скиталец не может по-настоящему умереть с голоду, но можно выразиться иначе: желудок этого правила не знает, и в животе у меня урчало. Но время шло, а о еде никто не заговаривал. Обезьяны или просто лежали, или вырезали деревянные кубики, или чинили канаты. Голландец расхаживал по палубе туда-сюда. В конце концов я совсем потерял терпение и задал ему прямой вопрос.

Он остановился и печально посмотрел на меня:

– Пища? Мы отказались от нее давным-давно. У нас нет нужды в пище. Граничные скитальцы не умирают.

– Это я знаю, – ответил я. – Но от еды становится гораздо уютнее. Посмотрите на себя. Вы же как ходячие скелеты.

– И то верно, – вздохнул он. – Но когда вечно скитаешься по морям, трудно запастись провиантом.

Я понял, что это веский довод.

– Вам что, никогда не попадается суша?

Тут меня охватил ужас. Вдруг мне придется навеки застрять на этом корабле, да еще и без еды?!

– Йа, иногда мы выходим на берег, – признался Голландец. – Когда минуем Границу и знаем, что у нас есть время, мы находим уединенный остров и высаживаемся на него. И тогда иногда едим. Когда мы пристанем, чтобы высадить тебя, то тоже, вероятно, поедим.

Мне сразу заметно полегчало.

– Надо есть! – сказал я серьезно. – Поешьте, пожалуйста, хотя бы ради меня. Может быть, наловите рыбы или еще чего-нибудь?

Он сменил тему. Наверное, считал, что и ловить рыбу тоже не дозволено. У него скопился бесконечный список всякого недозволенного. У меня была возможность убедиться, какой это длинный список, потому что на корабле я проторчал несколько дней. Это были очень неприятные несколько дней, и я надеюсь, что такое не повторится. На корабле все прогнило. И пропиталось водой. Вода сочилась из досок, стоило на них наступить, и все поросло плесенью. И никому не было до этого дела. Это меня особенно злило. Нет, я прекрасно понимал, что команда угодила в игру давным-давно и пробыла в Цепях в сто раз дольше моего, так что они имели право впасть в уныние. Но не до такой же степени!

– А почему вы ходите почти голые? – то и дело спрашивал я у какой-нибудь обезьяны. – Надо же себя уважать!

На это обезьяны только глядели на меня и говорили что-то тарабарское. Английского никто из них толком не знал. Через некоторое время я стал задавать другие вопросы, потому что начало холодать. В воздухе повис туман, и на сыром корабле все еще сильнее отсырело. Я весь продрог. Но обезьяны только плечами пожимали. Им уже давно было все равно.

Примерно на четвертый туманный день я посмотрел за борт и кое-что увидел, но решил было, что это тоже из-за охватившего моряков уныния. К этому времени мне уже что угодно было развлечением. Я увидел на носу две большие, окованные железом дыры, и из каждой свисал обрывок ржавой цепи. Я видел корабли на картинках. И знал, что там должно быть.

– А у вас что, нет якорей? – спросил я Голландца. – Как же вы останавливаетесь?

– Нет, мы их давным-давно выбросили, – ответил он.

От голода я стал очень раздражительный.

– Какая глупость! И чего вы во всем только плохое высматриваете? Попробуйте для разнообразия подумать о хорошем! Смотрите, до чего вы себя довели своим унынием! Придумали тоже – якоря выбрасывать!

А он просто стоял и смотрел на меня грустно и, по-моему, как-то многозначительно. И вдруг я вспомнил якорь с короной на табличке у входа в Старую крепость. Больше я не заговаривал с Голландцем о Них. Он никогда не упоминал Их прямо, в отличие от меня. Всегда выражался обезличенно: не дозволено, и все. Но он, конечно, знал, что якоря имеют к Ним отношение, и знал, возможно, даже лучше моего.

– А, понимаю, – пробурчал я. – Простите.

– Мы сняли их, – сказал Голландец, – чтобы показать, что лишились надежды. Надежда, знаешь ли, тоже якорь.

Впрочем, нет худа без добра. Думаю, он забеспокоился обо мне. Решил, что я молодой, горячий и невежественный. Спросил, через какую Границу я сюда попал.

– Боюсь, как бы ты не попал в участок Цепей, где есть только море, а в следующий раз меня не будет рядом. Я высажу тебя на сушу, поскольку считаю, что нам не дозволено заводить себе компанию, но имей в виду, что ты все равно можешь очутиться в море.

Весельчак, ей-богу. Но добрый. Я рассказал ему о каменной Границе и о странном знаке.

– Это хорошо, – сказал он. – Это значит «РАНДОМ». Ищи такие же знаки – и тогда едва ли утонешь.

Оказалось, что знаков он знает в сто раз больше меня. Подозреваю, что он так долго скитался, что кое-какие из них сам и изобрел. Он показал мне их все – нацарапал ржавым гвоздем на двери в свою каюту. В основном это были общие слова вроде «НЕДРУЖЕСТВЕННАЯ ОБСТАНОВКА» или «ПРИЯТНЫЙ КЛИМАТ». Я в ответ рассказал ему про те, которые успел выучить, в том числе один особенно, по-моему, полезный: «ЗДЕСЬ ХОРОШО КОРМЯТ».

– Благодарю, – торжественно сказал он.

Назавтра, хвала небесам, мы пристали к суше. Рай я представлял себе иначе. Я почти ничего не разглядел в тумане – одни камни и буруны. Мне подумалось, что на корабле не так уж плохо.

– Может, проплывем немного дальше? – испуганно спросил я у Голландца. – Тут, по-моему, опасно. Еще корабль разобьете.

Он мрачно стоял рядом со мной – весь бушлат, борода и шевелюра в бусинках тумана – и смотрел, как приближаются буруны сквозь белесую завесу.

– Корабль невозможно разбить, – ответил он. – Ничего страшного. У нас семь пробоин ниже ватерлинии, а плаваем мы по-прежнему. И не можем остановиться. Мы обречены вечно скитаться по морям. – И тут он сделал такое, чего я от него никак не ожидал. Вытащил из кармана кулак и потряс им – бешено потряс в воздухе – и закричал: – И мы знаем почему! Это все какая-то игра! Игра!

– Спорим, это не дозволено? – ввернул я.

Он убрал кулак в карман:

– Может быть. Мне все равно. Приготовься: когда подойдем поближе, придется прыгать. Не бойся. Тебе никогда ничего не сделается.

А потом мы и правда подошли ближе, и я прыгнул – довольно неуклюже, прямо скажем. Насчет ничего не сделается, может, и правда, но меня можно было побить, намочить, ободрать и оглушить, и все это море со мной проделало. К тому же я до того обессилел от голода, что целую вечность выбирался из полосы прилива на мокрый гранитный валун. Потом я повернулся помахать Летучему Голландцу. Они все столпились у борта и помахали мне в ответ, и капитан, и его обезьяны. Я еле различал их в тумане. И правда, настоящий корабль-призрак, шаткий, с изодранными парусами, – будто набросок простым карандашом, – и еще он заметно кренился. Подозреваю, что у него стало уже восемь пробоин ниже ватерлинии. Пока я выбирался на валун, то наслушался скрежета и треска.

Я стоял и смотрел, а корабль растворился в тумане. И я остался дрожать на берегу совсем один. Тогда я вспомнил, что рассказывал учитель о Летучем Голландце тем дождливым днем Дома. Его же считают кораблем-призраком.

Но это был не призрак, твердил я себе. И я тоже не призрак. Все мы – скитальцы, все стремимся Домой, и лично я собираюсь туда попасть. Жалко только, что я опять остался один. У Летучего Голландца дела обстояли гораздо лучше. У него была целая команда – а я один. По сравнению со мной они могли бы как сыр в масле кататься, если бы заставили себя чуть больше заниматься хозяйством.

Потом я двинулся вглубь суши – карабкался, срывался и съезжал, – и там со мной произошло самое что ни на есть удивительное событие. Такое удивительное, что даже если бы Они ничего потом не сделали, все равно временами я готов был поклясться, что это мне только примерещилось от голода. Но я точно знаю, что это произошло на самом деле. Это было реальнее меня самого.

IV

Я очень хотел пить. Это куда хуже голода. Наверное, вы считаете, что на таком сыром корабле воды было вволю, но она же вся была соленая, кроме тумана. А когда я выбирался на сушу, то наглотался соленой воды так, что пить хотелось сильнее прежнего. Не понимаю, как Летучий Голландец это выносил. Единственным питьем на борту была та огненная вода, которой он меня поил, и я едва не подавился, да и ее, по-моему, берегли для выловленных из моря утопающих вроде меня.

Но как только я взобрался высоко на скалы и ушел так далеко от берега, что моря уже не было слышно, до меня донесся плеск воды. Такое, знаете, глуховатое журчание, как от ручейка, который течет среди камней. Я его услышал, и во рту у меня от него сразу пересохло и будто опухло. Я так хотел пить, что едва не плакал. И двинулся по камням сквозь туман на звук, карабкаясь и срываясь.

В этом белом мокром тумане не было видно ни зги. Думаю, если бы я не так сильно хотел пить, то никогда не нашел бы источник. Скалы были просто жуткие, впору ноги переломать. Сплошной твердый-твердый розоватый гранит, такой твердый, что на нем ничего не росло, и такой мокрый, что я то и дело шлепался на живот. Это было больно – не меньше, чем обдираться о борт Летучего Голландца. Вы же помните, что гранит будто бы сделан из миллионов зернышек, розовых, черных, серых и белых, так вот, честное слово, каждое зернышко царапало меня отдельно.

Через некоторое время я забрался куда-то довольно высоко, и чарующее глуховатое журчание слышалось уже совсем близко, где-то справа. Я соскользнул туда и волей-неволей застыл на месте. Там в граните был огромный раскол, широкая и глубокая щель, а я слышал, что вода журчит по другую сторону этого провала.

– Вот непечатные слова! – сказал я (на самом деле я сказал не так. На самом деле я эти слова и сказал).

Но я терпеть не могу сдаваться. Это вы уже поняли. Я спустился в раскол, а потом поднялся с другой стороны. Сам не знаю, как мне это удалось. Когда я подтянулся и еле-еле выбрался на другую сторону, руки у меня были будто куски пружины и я не мог заставить их сжать в кулаки, да и ноги чувствовали себя не лучше. К тому же я был весь в синяках и ссадинах. Роскошное, должно быть, было зрелище.

Журчание раздавалось теперь совсем близко, из-за большого обломка скалы. Я пробрался вокруг него. Это был здоровенный камень, торчащий на вершине горы, а по другую сторону был каменный уступ шириной футов восемь, а то и больше. И там мне снова пришлось остановиться как вкопанному, потому что к обломку между мной и водой был прикован цепями человек.

Мне показалось, что он мертвый или умирает. Он привалился спиной к скале, и глаза у него были закрыты. Лицо было запрокинуто, и он меня не видел, ведь я полз на четвереньках, слабый, как котенок, но мне бросилось в глаза, что он исхудал не меньше Летучего Голландца, а выглядел еще хуже, потому что у него не было бороды, только рыжеватая щетина. И волосы у него были рыжеватые, но от здешнего дождя и тумана все промокли, так что почти слились с гранитом. И одежда у него, то есть все, что от нее осталось, тоже промокла и посерела, и лохмотья бешено трепал пронизывающий холодный горный ветер. Я видел почти всю его кожу. Она была белая-белая, словно у трупа, и на фоне скалы и тумана выделялась ярко-ярко, будто светилась.

А цепи, которыми он был прикован, – они и вправду светились. Вот они были по-настоящему жуткие. Прямо сияли. И были почти прозрачные, как стекло, но белее и как-то каменнее на вид. На скале прямо передо мной лежало большое звено из цепи, соединявшей его правую руку и ногу. Я видел сквозь него увеличенные зернышки гранита, розовые, черные, серые и белые, посередине звена крупнее, по краям мельче и слегка окрашенные молочным. Будто я смотрел сквозь слезинку.

Он не шевелился. Я немножко собрался с силами и решил, что раз он едва живой, то ничего плохого мне не сделает, поэтому встал и по уступу перед ним двинулся наконец к воде. Когда я выпрямился, то увидел, какой он огромный, и удивился. Он был раза в полтора больше обычного человека. И еще не умер. Белая кожа была вся в мурашках, и по ней пробегала еле заметная дрожь. Теперь понимаете, почему я говорил так про высокое искусство? Он же замерз. Но ясно было, что осталось ему уже недолго. Слева, чуть ниже сердца, у него была тяжелая рана. Я заметил ее только сейчас, а когда заметил, больше не хотел туда смотреть. Ужасная рваная рана, зияющая и кровавая, а вокруг треплются на ветру и лезут в рану обрывки рубашки. Неудивительно, что он умирал.

Я уже поравнялся с ним, стараясь не смотреть, и тут он повернул голову и поглядел на меня.

– Осторожно, не коснись цепей, – сказал он.

Я подскочил и вытаращился на него. Голос у него был совсем не как у умирающего. В нем чуть-чуть слышалась дрожь, и неудивительно: бедняга промерз до костей. Но голос у него был ровный и сильный, и в глазах был виден здравый ум.

– А почему к ним нельзя прикасаться? – спросил я.

– Потому что они так устроены, что действуют будто Граница, – ответил он. – Если к ним прикоснешься, то так и не успеешь попить.

Я попятился на дюйм или около того. Отходить дальше я побоялся, чтобы не упасть с уступа.

– А из чего они сделаны? – спросил я. – Впервые такое вижу.

– Из адаманта, – ответил он.

Адамант – это такой алмаз, самое твердое вещество на свете. А приблизительно следующим по твердости, наверное, идет гранит. Мне было видно, что в гранит по обе стороны от прикованного вделаны огромные прозрачные скобы, так что ему приходится лежать, раскинув руки и ноги.

– Вы, наверное, ужасно сильный, раз вас иначе не удержать, – сказал я.

Он даже улыбнулся:

– Да. Хотели наверняка.

Мне тоже так показалось. Я не понимал, почему он до сих пор такой живой.

– Вы ведь не граничный скиталец, правда? – спросил я с сомнением.

– Нет, – ответил он.

Я все смотрел на него, стараясь не коситься на эту его рану, и видел, как он дрожит. Я и сам замерз, но хотя бы мог двигаться, чтобы согреться. А он был прикован так прочно, что и ногой пошевелить не мог ни туда, ни сюда. Пока я смотрел, вода текла себе сбоку от скалы с таким протяжным глуховатым журчанием, что я невольно облизнулся. А он был в цепях – и слышал ее, но не мог достать.

– Хотите пить? – спросил я. – Давайте я принесу вам воды.

– Да, – ответил он. – Воде я буду очень рад.

– Мне придется дать вам попить из горсти, – сказал я. – Набрать-то, к сожалению, не во что.

Я пробрался мимо него, осторожно переставляя ноги и стараясь держаться подальше от цепей. Мне уже был виден ручеек – он стекал по ложбинке в скале сразу за красноватой растопыристой штуковиной, к которой были приделаны все цепи. Уступ там сужался. Я подумал было, что трудновато будет пробраться по скользкому камню мимо этой штуковины, не задев цепей, но тут я понял, что это за шипы. Подошел и нагнулся проверить. Ну да, конечно. Якорь. Одна его лапа была загнана глубоко в гранит, и он весь покрылся оранжевой мокрой ржавчиной, но его было ни с чем не перепутать. А все цепи проходили через кольцо на конце веретена якоря.

Я развернулся на месте так быстро, что чудом не коснулся цепей.

– Это Они с вами сделали! – сказал я ему. – Как Они это сделали? Почему?

Он весь извернулся, чтобы видеть меня. Я понимал, что он сейчас думает только о воде. Я перелез через якорь, чтобы показать прикованному, что не забыл про воду.

– Да, это были Они, – сказал он.

Я подставил руки под крошечный журчащий водопадик и наполнил их как только мог. Но я так разозлился за то, что Они с ним сделали, что руки у меня тряслись, и когда я перелез обратно через якорь, почти вся вода протекла сквозь пальцы. А когда мне удалось протянуть руки к его лицу между цепей, не задев их, воды, считай, не осталось. Он был такой высокий и прикован так плотно, что ему было ужасно трудно опустить лицо ко мне. Наверное, в первый раз он едва ощутил вкус воды. Но я сходил к ручейку еще несколько раз, туда и обратно. Через некоторое время я здорово наловчился. И даже попил сам – после того как отнес ему шестую порцию воды. Он так хотел пить, что просто кошмар, и я все думал, каково бы ему было, если бы я случайно задел цепь и меня бы выдернуло в другой мир в тот самый миг, когда он потянулся губами к воде.

– Что ж вы сразу не попросили? Почему? Что, Они вам запретили?!.

– Нет, – ответил он. – Они не имеют надо мной такой власти. Но я видел, как сильно ты мучаешься от жажды, а я к ней больше привык.

– Вы так давно? – спросил я. Это мы разговаривали, пока я бегал туда-сюда. – Столько же, сколько Летучий Голландец? Вы его знаете?

Он улыбнулся. Он пил и пил и на глазах веселел, несмотря на свое положение. Я очень жалел, что у меня нет с собой ничего съестного, – я бы его еще и покормил.

– Я очутился здесь задолго до Летучего Голландца, – сказал он. – И даже до Агасфера. Почти что с начала миров.

Я едва не ляпнул: «Не понимаю, как вы это выносите!», но это было бы глупо. Куда ему деваться?

– Как Они вас поймали? – спросил я. – Почему?

– Я сам виноват, – сказал он. – В некотором роде. Я думал, Они мне друзья. Я узнал о Цепях и Границах и о том, как устроены миры, и сказал Им, а это было большой ошибкой. Я не представлял себе, как Они воспользуются моим открытием. А потом было уже поздно, и я понял, что единственное спасение – рассказать обо всем человечеству, чтобы оно тоже знало, но толком не успел – Они меня перехватили.

– Очень на Них похоже! – сказал я. – Почему вы Их не ненавидите? Я ненавижу.

Тут он даже рассмеялся:

– О, раньше – да, и еще как. Я ненавидел Их несколько вечностей подряд, уж не сомневайся. Но потом все прошло. Сам увидишь. Все проходит, особенно чувства. – Похоже, это его ничуть не печалило. Кажется, для него было даже облегчением, что Их можно больше не ненавидеть.

От этого я почему-то возненавидел Их еще сильнее.

– Послушайте, – сказал я, протягивая ему примерно десятую горсть воды, – нет ли какого-нибудь способа вас отсюда вызволить? Давайте я, например, поищу адамантовый напильник… Или на цепи где-то есть замок?

Он даже не сразу отпил воды, а посмотрел мне в глаза – и по-настоящему расхохотался, хотя и пытался сдержаться, чтобы не обидеть меня.

– Очень великодушно с твоей стороны. Но у Них все устроено иначе. Если от этих оков есть ключ, он вон там. – И он кивнул в сторону якоря, а потом наклонился попить.

– Якорь? – спросил я. – То есть когда он проржавеет и рассыплется?

– Этого придется ждать до конца миров, – отозвался он.

Я понимал, что он меня деликатно уговаривает не выставлять себя дураком. И когда я побрел за очередной горстью воды, мне было очень тоскливо. Что же мне тогда делать? Я хотел что-то сделать и ради себя, и ради него. Хотел разбить его оковы и раскидать миры. Потом захотел перегрызть глотку кое-кому из Них. Но на самом деле я был всего лишь беспомощным рандомом, которого куда-то сбросили, к тому же еще мальчишкой.

– Кое-что я все-таки могу, – сказал я, пробравшись назад. – Остаться, и составлять вам компанию, и носить воду, и вообще.

– Не советую, – ответил он. – Вероятно, Они до какой-то степени следят за тобой, а я не в состоянии тебе помочь.

К этому времени он уже напился. И сказал, что мне надо идти. Но я решительно уселся на мокрый камень. Я весь дрожал. Мы оба дрожали. Туманная дымка вилась вокруг нас, словно ледяное дыхание великанов. Я посмотрел на него. Он снова откинул голову на скалу, и на лице его читалось что-то похожее на покой – но скорее на смерть.

– Расскажите мне о правилах, – попросил я. – Ведь вы, наверное, знаете их все, раз это вы их открыли.

На это он чуть ли не рассердился и вскинул голову:

– Нет никаких правил. Только принципы и законы природы. Правила придумали Они. Теперь Они сами попались в ловушку собственных правил, но тебе в нее попадаться не обязательно. Держись снаружи. Если повезет, поймаешь Их на лазейке в Их же правилах.

– А как же правило, что никто не может помешать скитальцу?

У меня не шла из головы та история с мальчишкой и фургоном. От нее мне до сих пор было худо.

– Да, – ответил он. – Такое правило есть, верно?

После этого мы довольно долго молчали. Так бывает, когда тебе горько или холодно. Весь в это уходишь. Я до сих пор не понимаю, как он при всем при том остался человеком. Ну, разве что он и не был человеком. Наконец я все-таки поднял лицо, весь дрожа, и спросил, не хочет ли он еще попить.

Он глядел куда-то в туман – пристально глядел – и только слегка покачал головой.

– Спасибо, не сейчас. Мне кажется, скоро прилетит орел.

Не знаю почему, но я сразу понял намек. Наверное, в глубине души мне было интересно, откуда у него такая свежая рана. Я сам не заметил, как встал и посмотрел сначала на рану, потом ему в лицо – и мне стало нехорошо.

– Давайте я его отгоню!

– Нет, – сказал он очень сурово. – Такого неповиновения Они не потерпят, даже не пробуй. Почему ты не уходишь?

Я хотел сказать, что остаюсь – остаюсь хотя бы для того, чтобы держать его за руку, раз уж так, – но у меня подкосились ноги от ужаса. Я не мог выдавить ни слова.

– Ничего, – сказал он. – Ты тут ни при чем. Но прошу тебя, уходи. Он скоро будет здесь.

Я поднял голову и посмотрел туда, куда и он. И точно – в клубящемся тумане тенью проступили крылья огромной птицы. Она была совсем близко, широко взмахивала крыльями, и я видел ее клюв и лысую розовую голову. И все-таки решил остаться. Да, решил. Но я так испугался, когда птица подлетела совсем близко, что присел и шарахнулся в сторону, прикрыв голову рукой, споткнулся о якорь – и схватился другой рукой за цепь, чтобы не упасть.

Это было совсем не похоже на то, как тебя дергает, когда просто перетаскивает через Границу. Это было в десять раз резче. Цепи были такие холодные, что жгли огнем. Но я к ним почему-то не примерз, как обычно примерзаешь к металлу, – наоборот, они меня словно оттолкнули. Сначала я почувствовал, как что-то зашипело, а потом полетел куда-то вбок и все-таки упал – только падать пришлось гораздо выше, и рухнул я на твердую землю, устланную сухой травой.

И немного полежал там, оглушенный. И даже вроде бы поплакал. Мне было очень грустно. Я видел, что лежу в большом амбаре, славном и теплом, где уютно пахло сеном. С одного боку от меня высилась серая гора сена, огромная, почти до самых деревянных стропил. Мне даже стало обидно, что я промахнулся и приземлился на пол. Я лежал и смотрел на солнце, которое светило в амбар сквозь щели в крыше, и слушал, как скребутся где-то мыши или крысы, но потом мне стало не по себе. Что-то здесь было неладно. Это я знал точно. В этом амбаре должно было быть мирно и спокойно, но почему-то не было.

Я встал на колени и повернулся к двери. И застыл. Дверь была большим квадратом солнечного света. На ее фоне, но в тени, очень близко, до неприятного близко стоял кто-то в длинном сером плаще. У этого капюшон был поднят, но какая разница? Уж Их-то я узнаю где угодно. Сердце у меня екнуло.

– Встань, – сказал силуэт. – Подойди сюда.

Вот что странно: мне не обязательно было делать то, что он говорил. Я понимал, что не обязательно. Но так испугался, что не посмел ослушаться. Встал и подошел к нему. Поначалу мне казалось, что силуэт в плаще словно искрится на солнце, но когда я подошел поближе, оказалось, что он слегка колышется, как будто перед тем, как поглядеть на него, я долго тер глаза.

– Ты побывал в запретном месте, – сказал колышущийся силуэт.

– И что? – спросил я. – Я никому не подчиняюсь. Мне говорили это правило.

– Ты больше туда не попадешь, – был ответ, – если не хочешь разделить ту же участь.

– Я не обязан вас слушаться… – Помню, как начал это говорить, а потом все расплылось.

Я правда не помню, что было в следующую минуту. А часть того, что я запомнил, повисло у меня в голове среди полнейшей пустоты. Я забыл, кто я, почему я здесь и – главное, чего добивались Они, – где я только что побывал. К этому времени я, совсем оглушенный, забрел во двор. И первое, что я помню, – это как хозяин фермы вышел из коровника и увидел меня.

– Что это ты там делаешь, а? – заорал он на меня.

Он был огромный. Схватил палку, такую же огромную, и бросился на меня с ней.

Я пустился бежать. Все-таки меня не настолько оглушило. Я бежал, а в голове у меня все затекло, как затекает нога, если ее отсидишь, и я не понимал, что происходит и почему. Честное слово, больше никаких мыслей у меня не было и я ничегошеньки не помнил. Вокруг меня кудахтали, бегали и хлопали крыльями куры. За спиной у меня орал хозяин. А когда я подбежал к воротам фермы, рядом со мной оказался огромный пес – он выскочил из будки, натянув гремящую цепь, и едва не цапнул меня.

Гремящая цепь. Даже Они не все предусмотрели. Если бы Они сообразили заменить ее веревкой, я бы сейчас вам ничего не рассказывал. Я бы все забыл. С тех пор, стоит мне услышать, как гремит цепь, я сразу вспоминаю о нем, прикованном к скале.

Я пулей вылетел за ворота, и пес меня все-таки не укусил. Я мчался по грязной тропинке – теперь я хотя бы помнил о нем на скале. Топал вперед и думал, что это, наверное, мне примерещилось. В остальном в голове все было мутное, но потихонечку проступало и кололось – как в ноге после того, как ее отсидишь. Я уже говорил, что и до сих пор иногда думаю, что он мне просто привиделся, но я стараюсь этому не верить: ведь это Они хотели, чтобы я так думал. А он был настоящий. В тот момент в моей жизни не было ничего более настоящего. Память полностью вернулась ко мне только через несколько дней. Мне пришлось очень туго, потому что начинал я почти с нуля, как будто никогда не скитался. А мир был не из тех, где легко новичку, вот уж честное слово! Из-за Них я не увидел знак на Границе-амбаре, ну и пусть. И так знаю, что это был за знак. «НЕДРУЖЕСТВЕННАЯ ОБСТАНОВКА».

Потом я много скитался. Побывал в доброй сотне миров – и все шел и шел вперед. Вы себе не представляете, как при этом устаешь. Только устроишься, только заведешь себе знакомых и усвоишь местные обычаи, найдешь работу по силам или школу, куда тебя примут, если мир из таких, где строгие законы, – только чуть-чуть пообвыкнешься, как бац! Тебя опять тянет куда-то, опять одолевает тоска, и ты снова в пути. В конце концов уже и не стараешься пообвыкнуться – понимаешь, что все равно придется уходить.

По части осваиваться в новом мире я кого угодно за пояс заткну. Я этим даже гордился. Главное – не придавать ничему особого значения. Считать все шуткой. Я дошел до того, что мне было уже все равно, что я говорю, сколько ворую и какой грязной работой занимаюсь. Оказалось, что, если меня поддевают или обвиняют, лучший выход из положения – всех рассмешить. Этот прием не удался только один раз, когда меня пытался усыновить суровый старый священник. Его было ничем не рассмешить. И ничем не убедить, что я не собираюсь становиться священником, когда вырасту. Он все твердил, что спасет мою душу. Мне удалось удрать от него, только когда зов Границ стал таким сильным, что хоть криком кричи.

Конечно, освоиться в новом мире было бы проще всего, если бы я мог прямо сказать, что я граничный скиталец и как так вышло. Но оказалось, что это невозможно. Тебе не верят. В основном считают, что ты спятил. Или верят, что ты обречен на вечные скитания, но ни за что не поверят, что это не ограничивается их миром. И ничто на свете не заставит никого поверить в Них. Они за этим проследили. Стоит заговорить о Них, как тебя сразу перебивают и спрашивают, за какие грехи тебя прокляли. Когда говоришь о Них, все сразу решают, что ты точно великий грешник. А ты, чтобы им угодить, сам не замечаешь, как придумываешь себе подходящий грех. Такой оборот разговор принимал всего несколько раз, и я всегда говорил, что подсмотрел священные мистерии. В общем-то, так и было.

Я об этом особенно не распространялся. Как-то не решался. После того как Летучий Голландец наговорил мне всякого про «недозволенное», а потом Они сотворили такое с моей памятью, мне было страшно говорить об этом даже с другими скитальцами.

Со временем я повстречал довольно много других скитальцев. Когда походишь по Цепям достаточно долго, обнаруживаешь, что там даже многолюдно. Скитальцы всегда помогают друг другу. Это логично. Мы обычно общаемся друг с другом очень приветливо – быстро, весело и поверхностно. Рассказываем анекдоты из предыдущего мира и помогаем друг другу обжиться на новом месте, если случайно встречаемся у Границы. Но я никогда не видел смысла с ними откровенничать. Все равно мы больше не встретимся. И хотя люди мне попадались всевозможные – короли и королевы, жулики и художники, несколько актеров и одна двухметровая старушенция, которая сочиняла проповеди, – все они до единого были взрослые и все посматривали на меня свысока за то, что я еще мальчишка.

Ну и не важно. Потом все равно позовет Граница, и когда я дойду до нее с кем угодно, конец нашему знакомству. Дерг – и нас утянет по разным мирам. Похоже, это тоже было правило. Поначалу я не знал, что с одной Границы можно попасть в разные места, но так и есть. И так происходит всегда. Они постарались, чтобы скитальцы не могли познакомиться поближе. Ни за что. Так не годится.

Вы себе не представляете, как при этом одиноко. Иногда меня так припекало, что я не мог думать ни о чем, кроме Дома. Раз за разом прокручивал в памяти свои заурядные двенадцать лет, пока не вспомнил все даже лучше, чем когда там жил. Подолгу думал даже про наши с Робом ссоры и про то, как мы с Робом дразнили Эльзи. Дразнить Эльзи было одно удовольствие – она была рыжая и вспыльчивая. Помню, как она топала ногами и кричала: «Я лучше вас играю в футбол! Что, съели?!» Может, и правда. Она-то ни разу не попадала мячом в бадью со стиркой, не то что я. От этого у меня снова все холодело и чесалось, и я мечтал вернуться домой и снова играть в футбол в проулке. Я был уверен, что все там осталось по-прежнему, таким же, как я помню, и только и ждет, когда я вернусь. Я был уверен, что так должно быть. Ведь иначе я не остался бы мальчишкой.

Когда меня припекало по-настоящему, я невольно вспоминал и его на скале. От этого мне всегда становилось только горше. Ведь он там до сих пор. Я думаю, что никогда не ненавидел Их за себя так сильно, как за него.

Ладно, хватит. Я просто хотел сказать, что успел побывать в доброй сотне миров, пока со мной не случилось следующее важное событие. Я попал в огромный медленный цикл – начиная с того места, где я едва не потонул, туда и обратно. Если долго ходить в Цепях, начинаешь чувствовать, где ты уже бывал, по крайней мере, у меня так получалось. Вы себе не представляете, сколько разных миров я видел, сколько между ними удивительных отличий и сколько всего похожего – мне вот, например, не нравится, что они так похожи. Так что я превратился в бывалого и черствого скитальца. Мне казалось, я видел все.

А потом я встретил Хелен. Моего заклятого друга. Я повидал множество миров, но такой, как Хелен, не было нигде. Иногда я сомневался, что она вообще человек.

V

Все было как обычно. Я угодил в этот гадостный свинский мир. Хуже мне еще не попадалось. Там все было ужасно: погода, еда, местная живность, а уж люди – мало того что сами по себе сволочи, обычаи у них были еще того кошмарнее. Вы все поймете, если я скажу, что там ни у кого не было нормальных домов, все жили в крепостях, наполовину закопавшись под землю. А кто не в крепости, тот сразу вне закона. Те из Них, кто играл в этом мире, были настоящие свиньи.

Я там пробыл всего неделю. И еще никогда так не радовался зову. Со всех ног рванул под ледяным ливнем к ближайшей Границе.

Мне оставалось еще с полмили – я уже различал за пеленой дождя со снегом что-то похожее на Границу, – и тут дождь перестал. В первый раз за все время, которое я здесь пробыл, выглянуло солнце. И в считаные секунды стало жарко, как в печке. Вот ведь пакость, хотя чего еще ждать от этого свинского мира. Вместо пелены дождя возникла завеса пара. Будто горячий туман. Хуже того, грязь, по которой я шлепал, высохла, будто чернила на бумаге. Вся вода разом ушла из нее, и мне пришлось брести, увязая глубоко в песке. Я еле плелся. Сказал еще несколько скверных слов в придачу к тем, что твердил всю неделю. Граница звала меня очень сильно, и чем медленнее я шел, тем хуже мне становилось.

Потом пар осел – так же мгновенно, как высохла грязь. Теперь я топал через раскаленную добела пустыню. Солнце слепило так сильно, что я зажмурился изо всех сил и согнулся пополам. Скверные слова перешли в стон. От жары и яркого света стало аж больно.

Тут я услышал сзади хруст чьих-то торопливых шагов по песку. В этом мире никого к себе сзади не подпускают. Я развернулся, хотя был совершенно уверен, что это тоже скиталец, и попытался открыть глаза. Все было иссиня-яркое. Я видел только черный силуэт. Силуэт был размером примерно с меня и вроде бы стоял ко мне спиной. Я был настолько уверен, что он смотрит в другую сторону, что прямо вздрогнул, когда он сказал:

– Чего тормозишь? Ну-ка ноги в руки, и вперед!

И бодро прошагал мимо.

Я проводил его глазами – нет, на затылке у него лица тоже не было. Со всех сторон одинаковые черные волосы. Этот непонятно кто топал по песку так шустро, что мне стало стыдно. Ведь он был не крупнее меня.

Я заторопился следом, увязая в песке. Идти было очень трудно.

– На самом деле, когда зовут, можно и не торопиться, – пропыхтел я.

– А то я не знаю?! – рявкнул непонятно кто.

– Тогда зачем… а как ты вообще умудряешься так быстро идти по песку? – пропыхтел я. Ботинки у меня были уже доверху набиты песком.

– Мне не впервой! – опять рявкнул непонятно кто. – Я тут живу!

Потом остановился и подождал меня. Я брел вперед по скрипучему песку, переставляя ноги очень осторожно, и думал, что это запросто может оказаться никакой не скиталец, а если так, то в этом мире нужно глядеть в оба. И все же, все же – в общем, могу только сказать, что наметанным глазом скитальца сразу видно, и мне до сих пор думалось, что это скиталец.

– Я Харас-Уквара, – надменно сказала она, когда я поравнялся с ней. – На языке открытых времен меня зовут Хелен.

– А меня Джейми.

Я все пытался разглядеть ее под слепящим солнцем. И решил, что у нее, наверное, все-таки есть лицо спереди головы, как у всех. Я видел только острый коричневый кончик носа, торчавший из черных волос. Вот честное слово, волосы у нее со всех сторон свисали одинаково. Одета она была в черные штаны и черный свитер, на ногах у нее были черные башмаки на толстых пружинистых подошвах. Между тем люди из этого мира были, конечно, со странностями, но одевались в основном в броню, а волосы зачесывали назад, под шлем с особым зеркальным забралом, чтобы видеть, кто собирается напасть сзади. И говорили на сиплом тарабарском наречии. А она говорила со мной по-английски.

– Не может быть, чтобы ты была здешняя, – сказал я. – Ты говоришь по-английски.

– Еще бы, – ответила она. – Я же вижу, что ты чужестранец, вот и обращаюсь к тебе на языке открытых времен.

Когда она это сказала, мы уже топали к Границе. Все-таки, когда Граница зовет, понимаешь, что надо идти.

– Ты тоже граничный скиталец? – спросил я, топая по песку.

Кончик ее носа презрительно задрался.

– Это ты себя так называешь? Я – изгнанница по приговору Уст Уквара. Меня выставили из Дома Уквара и, понятное дело, побили камнями. Я очень зла.

Если просто побили камнями, это ей еще повезло, подумал я. Глаза у меня слезились на солнце, но я видел, что ее черная одежда вся в белесых пятнах от песка. В некоторых местах были прорехи, и там, где прорехи, у нее шла кровь. Похоже, она говорила правду.

– За что тебя выставили? – спросил я.

– Да из-за Них, – сказала она с глубокой ненавистью.

Я понял, что она говорит правду. О Них так станет говорить только тот, кто недавно попал в Цепи.

– Они не одобряют, когда о Них говорят, – сказал я.

– Дело не в том, что одобряют Они, а в том, что одобряю я, – сказала она. – Я Им не рабыня! Я добровольно удаляюсь в почетное изгнание! Ясно?

– За что? – спросил я.

– За то, что у меня дар! – И она зашагала вверх по склону к Границе.

Наверное, мне надо было отпустить ее. Держалась она не слишком приветливо. Но меня взбесило, что она шагает так быстро, а я еле плетусь, и я понимал, что стоит нам добраться до Границы, как нас раздернет по разным мирам и больше я ее никогда не увижу. Поэтому я топал изо всех сил и очутился на вершине холма одновременно с ней. Граница была маленькая. И – чего еще ждать от омерзительного мира Хелен – отмечена она была костями.

Это были просто великанские кости – ребра как остовы кораблей, берцовые кости как фонарные столбы. Три дня назад я повстречал одного зверя из тех, кому они могли принадлежать. Не знаю, может, это был и не дракон, но на вид сильно его напоминал и явно считал, что я вкусный. Я только тем и спасся, что забился в трубу на крепости. Вряд ли этот дракон изрыгал пламя, но трубу он потом нюхал добрый час, а я едва не поджарился от огня далеко внизу.

– В церковные праздники мы приносим сюда кость и растение, – пояснила Хелен.

Я только закряхтел, отодвинул ее и прошел в кольцо из костей. Белый песок внутри был весь исчерчен черными тенями костей. Я сразу заметил, что песок среди теней весь бурлит. Тогда я сразу остановился и притворился, будто вытряхиваю песок из башмаков. Нет, мне не померещилось, и это не от горячего воздуха там шла рябь. В кругу кишели змеи.

Хелен подошла ко мне. Я прямо чувствовал, как она презирает меня за трусость.

Она резко и громко хлопнула в ладоши:

– Брысь отсюда!

Песок среди теней словно вскипел и осел, и змеи исчезли. Я увидел, как они утекли прочь между костей за пределы круга, и сказал:

– Спасибо. Это и есть твой дар?

– О великий Уквар! Нет, конечно! Это же просто змеи! – ответила она.

– Знаю, – сказал я. – Не хотелось бы, чтобы меня ужалили.

– Они не жалят, они кусают, – бросила она. – Ну что, показать тебе мой дар?

– Если хочешь. – Я ступил в круг из костей и думал, что в следующую секунду окажусь неведомо где.

– Делаю тебе большое одолжение, – заявила она. – Гляди.

Когда кто-то говорит: «Гляди», то глядишь. Я поглядел, хотя Границы вовсю звали меня. Глаза у меня уже привыкли к ослепительному свету. Хелен закатала правый рукав черного свитера. Рука у нее была гораздо темнее моей, но в остальном самая обычная – с синяком в одном месте и расчесом в другом.

– Подумаешь, – сказал я. – У меня розовее, а так все то же самое.

Из-за завесы черных волос Хелен послышался смех. Рука посерела. Сначала пальцы, а потом рука посерела вся, и через каждый дюйм серой кожи залегла глубокая складка, и вот рука стала серая и складчатая до самого плеча. Кожа на ней сделалась вся толстая и сухая, и на ней отросло несколько длинных черных волосков. На месте ладони появился раздвоенный мясистый пятачок с двумя глубокими розовыми дырками. Серая рука взметнулась вверх и свилась кольцом. Мне стало ясно, что костей в ней больше нет.

Я сказал: «Эээургх!» – и попятился. Тут серая рука как метнется вперед – аж вдвое растянулась, вся выпрямилась, складки расправились – и обвилась вокруг моей шеи. Она была теплая и кожистая. «Прекрати!» – сказал я. Попятился еще, хотел отодрать теплую серую змею от шеи, но она была неимоверно сильная. Цеплялась и цеплялась. Хелен считала, что все это ах как смешно. Запрокинула голову, так что я едва не разглядел ее лицо под волосами, и все смеялась и смеялась надо мной и не отпускала. А я пятился и пятился, дергал за серую руку, и кричал Хелен, чтобы перестала, и тянул ее за собой, потому что она меня не отпускала.

Тут мы дошли до того места, где нас дернуло. И перешли Границу вместе. Я так удивился, что замолчал. Мы с Хелен оказались вдвоем под гораздо более тусклым солнцем, и мне на миг почудилось, что вокруг темно хоть глаз коли. Хелен тоже было мало что видно. Она подняла руку, немножко развела волосы спереди, и показался блестящий черный глаз. Она поглядела, как ее серая рука снова становится гладкой и коричневой, от плеча и вниз. Когда она стала исчезать, я понял, что это такое.

– Слоновий хобот! – проговорил я. – Как ты это делаешь?

– Такой у меня дар, – ответила она. – Могу – и все. Мы где?

– В другом мире, – сказал я.

Огляделся, пока вытряхивал песок из ботинок, и даже огорчился. Мы попали сюда ненадолго, а место оказалось очень приятное. Мы очутились на поляне в каком-то тропическом лесу. Все кругом было невероятно яркое и плодородное. На зеленых-зеленых деревьях висели гроздья плодов и вились лианы, покрытые белыми и голубыми цветами величиной с тарелку. А если бы я явился туда прямиком из пустыни в мире Хелен, то яркое солнце показалось бы мне ослепительным. Это было такое солнце, от которого проявляются все краски и ароматы. Пахло вокруг чудесно. Было очень тихо, только раз-другой мирно прошелестела листва. Я решил, что это белки или обезьяны. Птичьего пения слышно не было, но после мира Хелен таким вещам не придаешь особого значения.

– Это джунгли, – сказал я Хелен.

– Сама вижу, – отозвалась она. – Что будем делать? Попробуем эти плоды?

– Лучше не пытаться, – сказал я.

Из черных волос высунулся кончик носа и надменно нацелился на меня.

– Мы не можем умереть. Мне говорили.

– Везучая. Мне говорили гораздо меньше, чем тебе, – сказал я. – Но я несколько раз съедал что-то не то и потом крепко жалел, что не могу умереть, так что приучился к осторожности.

– Тогда скажи, что нам делать! – заявил надменный кончик носа.

К этому времени я сильно разозлился. Нельзя же быть такой зазнайкой! Кто она такая – совсем новенькая в Цепях, – чтобы так себя вести и еще проделывать со мной свои глупые фокусы? Я вдесятеро опытнее. Поэтому я решил ее проучить.

– Лучше всего, – снисходительно начал я, – ничего не есть, пока не посмотришь, что едят туземцы. Мы здесь все равно ненадолго…

– Сама знаю! – оборвала меня она.

– …Поэтому можно вообще не есть, – договорил я. Я был в бешенстве. – Да, скоро ты поймешь, что сразу чувствуешь, сколько где пробудешь. Молодец, быстро все схватываешь. Теперь надо пойти поискать, какие знаки нам оставили другие скитальцы. Вон там какая-то тропинка. Знаки должны быть на дереве рядом.

Я величественно подвел ее туда, где кусты на краю полянки словно бы расступались. Многозначительно огляделся. Знак и правда был. Он был вырезан на стволе дерева, похожего на великанский папоротник. И надо же было такому случиться, что я видел этот знак впервые в жизни.

– Вот он. – Я показал на знак, лихорадочно соображая, что сказать дальше. – То есть это очень редкий знак. Да.

Нос Хелен задрался в сторону ствола.

– А что это значит, ты не знаешь.

– А вот и знаю, – возразил я. – «ОЧЕНЬ ПРИЯТНЫЙ МИР». Такие редко попадаются.

– Да, – сказала она. – Ну и что тогда?

– Пойдем поищем туземцев, – сказал я. – Только осторожно, не спугни. Я думаю, в таком месте должны обитать первобытные племена.

Мы двинулись по тропе. Это был словно зеленый туннель, над головой свисали плоды и крупные цветы, и мы задевали их головами.

– А если эти твои туземцы говорят на другом языке? Тогда что нам делать? – спросила Хелен.

– Учить его, – мрачно ответил я. – Не волнуйся. Я уже знаю несколько сотен языков. И они почти все похожи друг на дружку. Помалкивай, предоставь мне переговоры, и все будет хорошо.

Мы прошли еще немного, и тут Хелен вдруг решила покапать мне на мозги.

– А эти вот знаки, которые вы, люди с дурацким названием, оставляете друг дружке, – какие встречаются чаще всего?

– В основном предостережения, – ответил я. – Например, «РАБОТОРГОВЦЫ», «ПОЛИЦИЯ БЕРЕТ ВЗЯТКИ», «НЕ ОСКОРБЛЯЙТЕ ЧУВСТВА ЖРЕЦОВ» или «НЕДРУЖЕСТВЕННАЯ ОБСТАНОВКА». Твой мир был помечен «ТЬФУ!» – по-моему, очень емко.

– А вот грубить незачем, – заявила она. – Это мой Дом. И я вернусь туда очень скоро, вот увидишь.

Я только улыбнулся. Я и сам так когда-то думал.

– А какой самый редкий знак? – спросила Хелен. – Тот, который мы видели?

Я решил, что, наверное, да, раз я никогда раньше его не встречал, но ответил, чтобы показаться умным:

– Не совсем. Мне говорили, что самый редкий знак – «ЗДЕСЬ МОЖНО РАССКАЗЫВАТЬ, ЧТО ТЫ СКИТАЛЕЦ».

– Почему? – спросила она.

– Потому что нигде нельзя, – сказал я. – Они следят, чтобы тебе никто не поверил.

– Выходит, такого знака не бывает! – презрительно бросила она.

– Нет, бывает! Он был у меня в списке! Где-то он наверняка есть!

– Ой, ну конечно, – жалостливо протянула Хелен. Такая вот она. Только что говорит одно и тут же сама себе противоречит, а получается, что это ты ляпнул чушь. – В открытых временах воплощены все вероятности, поэтому наверняка есть портал, за которым тебе позволено признаться, что тебя изгнали. Типичная логика Уквара…

– Что ты такое несешь? – спросил я.

Она меня не слушала:

– Уквар – чистой воды обманка! По-моему, его просто нет!

– Да кто это такой? – начал было я, но тут мы вышли на опушку джунглей, где тоже росли кусты.

В кустах рядом с тропинкой стоял человек, кланялся нам и улыбался. Вполне цивилизованно. Он был чисто выбрит, в опрятной беленой рубашке и штанах, и улыбка у него была учтивая – светская такая улыбка. Он был до того безобидный с виду, что я обернулся к Хелен и надменно бросил:

– Предоставь все мне.

И поклонился человеку в белом:

– Добрый вечер, друг мой.

Он затянул на языке, которого я раньше не слышал:

– Оомера-вуумера-вуумера.

Наверное, лицо у меня сделалось очень смешное. Из-за волос Хелен послышалось фырканье.

– Ничего страшного, – заверил я ее. – Объяснимся знаками.

Человек в белом стал объясняться знаками. Он поклонился и протянул руку. Это он говорил: «Не соблаговолите ли пройти сюда, сударь?» – ни дать ни взять официант в ресторане, где я как-то работал. Поэтому я кивнул, а Хелен дернула головой. Она всегда чуть дергала головой в сторону, когда кивала, будто на самом деле имела в виду «нет». К такому с первого раза не привыкнешь. Но человек в белом нас, видимо, понял. Он был очень доволен. Вежливо провел нас по дороге через поля. В полях работали другие опрятно одетые мужчины и несколько мальчиков, все с длинными тяпками, и при виде нас они положили тяпки и заторопились следом за нами, тоже улыбаясь и журча «Оомера-вуумера-вуумера». Как будто мы были особы королевской крови, только обращались с нами гораздо теплее. Я огляделся – и увидел, что из джунглей высыпала целая толпа опрятных людей и тоже бросилась за нами с радостными криками «Оомера-вуумера!».

Мы прошли поля и очутились в деревне. Деревня тоже была опрятная и цивилизованная. Домики были все квадратные и беленые, украшенные спереди нарядными шпалерами с цветами, у опрятно выкрашенных дверей стояли блестящие медные горшки. Домики с трех сторон окружали площадь, а за площадью стояло беленое здание побольше, и шпалеры на нем были повыше: видимо, деревенский совет. Нас провели к этому зданию через площадь, и еще нигде меня не встречали так приветливо. Здесь к толпе присоединились девочки и женщины, они сияли улыбками и гремели бирюзовыми бусами, которые в изобилии носили поверх длинных белых платьев. Они были очень непосредственные, здешние женщины. Одна подбежала к Хелен, протянула к ней руки, воркуя «Оомера-вуумера», и хотела отвести волосы от ее лица.

Я мало что разглядел, но выражение той части лица Хелен, которую я увидел, явно говорило о желании укусить эту женщину. Хелен отпрыгнула от нее с криком: «Не смей!»

Я побывал во множестве миров, где принято прятать лица. Не знаю, почему Хелен прятала свое, может, так принято у этих Харас-Уквара, и хотя раньше мне такой метод нигде не встречался, я считаю, что обычаи надо уважать.

– Оомера-вуумера, – сказал я удивленной женщине. – Не надо так делать. Ее лик священен.

Женщина кивнула и попятилась, жестами показывая: «Ах, простите».

Я подумал, что Хелен должна была сказать мне спасибо, но она заявила:

– А тебе нечего было грубить!

После этого она была в очень дурном настроении – если, конечно, можно так выразиться, потому что в хорошем настроении она и раньше не была. Нас привели в здание совета, усадили там на груду подушек у стены и закатили пир. Принимали как почетных гостей и даже слишком. Стоило мне взглянуть на очередное блюдо, как мне тут же наваливали целую гору в медный горшок, какие тут давали вместо тарелок. Все улыбались, восклицали, оомерили-вуумерили, кивали и несли угощение – дымящиеся медные ведра фасолевого супа, горы риса, какие-то кусочки, завернутые в листья и политые сверху острым соусом, блины, булки, аппетитные пироги с фруктами. И двадцать видов салата. И горы всех плодов, которые я видел в джунглях. И все было очень вкусное. Единственный недостаток – еда была вегетарианская. А я бы с удовольствием поел мяса.

Хелен почти ни к чему не притронулась. Она сидела, свесив голову, так что даже кончик носа скрылся, и вела себя так, словно лик у нее был до того священен, что даже еду в рот класть нельзя. Возможно, это до нее наконец дошло, каково на самом деле быть скитальцем, но точно не знаю. Мне не никогда не удавалось угадать, о чем думает Хелен.

– Ешь, – сказал я. – Ты их обижаешь. Ты почетная гостья.

– Ешь за меня, – буркнула она. – От пуза. Я не хочу. Мне здесь не нравится. Я хочу Домой.

Я и ел – за двоих. Через некоторое время еду убрали и принесли горячее питье. Я был рад. К этому времени я так наелся, что стало даже нехорошо.

Так что можете себе представить мою досаду, когда после питья снова появились медные горшки – и пир повторился. На этот раз принесли кучу всего на палочках, только овощи, кукурузу в початках и все такое прочее. Горы. И мне нужно было все попробовать. Они настаивали. Вот что самое плохое, когда не знаешь обычаев. Не понимаешь, какой взять темп. Я уже и так переел.

– Помню, мама говорила, что такое есть за двоих, когда должна была родиться моя сестра Эльзи, – сказал я Хелен. – Не знал, что это такая трудная работа!

– Ты жрешь, как свинья на откорм! – отозвался голос из-под волос.

– Вот и нет! Я просто вежливый! – возмутился я.

Потом еду на палочках унесли и принесли пирожные. Горы пирожных. Я уже едва не лопался. Но упорно ел. Обычаи надо уважать. Никакого удовольствия мне это не приносило. Я боялся, что меня сейчас вырвет. Пришлось отказаться от двух видов рисового пудинга. В жизни так не радовался концу обеда, как в тот раз. Все наконец встали. Я тоже встал, чувствуя себя огромной пухлой подушкой с ручками и ножками по углам. Едва дошел туда, где нас уложили спать. Это была маленькая квадратная комнатка в задней части здания с горой подушек, почти таких же пухлых, как я. Хозяева закрыли дверь и ушли, а я остался стоять. Я не мог ни сесть, ни даже пошевелиться, так я объелся.

Внутри было темно. Свет давал только маленький синий светильник под потолком. Хелен топала у меня за спиной, но я не видел, что она делает, потому что боялся даже повернуться. Наконец она подошла и грациозно уселась на подушки туда, где мне было ее видно.

– Отлично, – процедила она. – Отлично!

Подняла руки, разделила волосы там, где виднелся наружу кончик носа, и заложила за уши. У меня мелькнула мысль, что теперь ей можно открыть лицо, потому что тут темно, но мне было все равно. Я мог думать только о переполненном желудке. Священный лик оказался свирепым острым личиком с круглыми блестящими черными глазами – точь-в-точь проницательные пуговицы.

– Ну и влипли мы из-за тебя! – заявила она. – Дверь заперта. Что бишь там, по-твоему, означает та закорючка на дереве?

Я не мог говорить. Внутри все вздымалось.

– А я тебе скажу, – продолжала Хелен. – Это пришло мне в голову, когда я сказала, что ты жрешь, как свинья на откорм. И я сразу поняла. Этот знак означает «ЛЮДОЕДЫ». Неужели ты не заметил, что здесь нет никакой живности, даже кур?

Оказалось, что внутри меня вздымалась мощная отрыжка. Я дал ей волю. Она была двойная. Какое облегчение! Теперь я хоть говорить мог.

– Они вегетарианцы.

– Это когда им мяса не раздобыть, – сказала Хелен. – Когда к ним путники не забредают. Мы – мясо. Завтра будет пир еще роскошнее, зуб даю. Пирожки с мясом, фрикадельки, жареное мясо, жаркое и биточки.

– Да замолчи ты! – Внутри у меня все по-прежнему было на грани взрыва. – Скитальцы не умирают. Сама знаешь.

– В таком случае каково это будет – жить внутри целой деревни? – спросила Хелен.

– Да замолчи! Я думаю, они даже убить нас не смогут. Есть такое правило, что с теми, кто пытается навредить скитальцам, происходят ужасные несчастья. Правило номер два.

– А оно нам поможет, – задумчиво проговорила Хелен, – если они решат отъедать зараз по руке или ноге?

– Да когда же ты уймешься? Меня от тебя тошнит, а с этим у меня сейчас все прекрасно и без твоей помощи! Неправда это все. Ты выдумываешь.

– А чего ты тогда такой злобный? – спросила она.

Тут она меня поймала. Пришлось это признать. Я думал, что она права. Ведь в том, как туземцы нам обрадовались, и в самом деле была какая-то жуть. А теперь еще и дверь заперли.

– Ладно, – сказал я. – Извини. Я понятия не имею, что это был за знак. Я раньше такого не видел.

– Вот что меня злит, – сказала она. – Я боялась, что ты дурак, а теперь точно знаю. Знала бы – не взяла бы тебя с собой. Одной было бы проще.

От этого у меня перехватило дыхание. Какая наглость! Какая беспардонная наглость!

– Так ты меня просто используешь! – зарычал я. – Ты, со своим хоботом!..

– Ну да, – преспокойно ответила она. – Я решила посмотреть, как все устроено. Я знаю, что порталы ведут в разные стороны и люди разлетаются прочь друг от друга. То есть меня заставили заучить эти слова, но ты же сам понимаешь, что никакой это не полет. Скорее нас тянет рывком. Я и подумала, что если два человека будут держаться друг за друга, то их и перетянет вместе – скорее всего. Поэтому, как только я тебя увидела, то решила держаться за тебя. Я сразу поняла, что ты не из нашего мира, значит у тебя есть какой-то опыт жизни в изгнании. Я решила, что ты будешь для меня проводником-туземцем. А ты вместо этого устроил так, что теперь нас обоих съедят. Теперь я жалею, что не отпустила тебя одного.

– Честное слово, я еще никогда не попадал в такую передрягу. Ни разу, – сказал я. – А откуда ты знаешь так много о Цепях?

– Меня вырастили в Доме Уквара, – ответила Хелен. – Потому что у меня дар. Я тебе говорила. Когда я подросла, мой зарок был обойти пешком весь мир. А теперь с этим придется подождать, пока я не сумею вернуться. А все Они! Обязательно придумаю, как поквитаться с Ними за это!

– Не надо так о Них говорить, – испугался я. – Я думаю, Они все знают.

– Не сомневаюсь! – сказала Хелен. – Пусть слушают на здоровье, если хотят. Я намерена поговорить о Них. Если тебе страшно, заткни уши, но я все равно тебе расскажу.

И рассказала. После того как она посоветовала заткнуть уши, я не сделал бы этого даже под угрозой смерти, и вообще мне было очень интересно. Да и живот у меня сразу немножко сдулся. Я сел на подушки напротив Хелен, и мы проговорили полночи.

VI

От рождения у Хелен на месте правой руки была ссохшаяся культяпка. Ее мать очень горевала, потому что в их мире ты без двух рук, считай, не жилец. По своему опыту могу сказать, что даже если бы у тебя была дополнительная пара, все равно еле-еле хватило бы, чтобы отбиться. Там каждый – и каждая – сам за себя. Жизнь – постоянные ловушки и засады. Еду не покупаешь, а воруешь, а потом по дороге домой тебя грабят и отбирают награбленное. И в придачу еще и драконоподобные ящеры, змеи, тигры и громадные хищные птицы, готовые заклевать тебя до смерти.

Поэтому папаша Хелен решил вышвырнуть ее из крепости. Новорожденный младенец не прожил бы за стеной и пяти минут, но папаша говорил, что так милосерднее всего. Мама Хелен плакала, кричала, умоляла и все-таки уговорила мужа оставить Хелен на испытательный срок в полгода. И вот когда Хелен было месяца четыре – а в этом возрасте дети начинают поднимать руки и рассматривать их и лепетать «гу-гу» при виде пальчиков, – Хелен поднимала только левую руку, другой-то у нее не было. И очень серьезно на нее глядела. Потом она очень серьезно и пристально глядела на руки матери, когда та играла с ней в пальчики. А однажды мать приходит – а у Хелен отросла правая рука, почти как у нормального ребенка, только, поскольку Хелен не с чем было сравнивать, она напутала с ладонью. Вторая ладонь тоже была левая, с большим пальцем на месте мизинца. Мама Хелен решила, что ей все это снится, и никому ничего не сказала, потому что оставалось еще два месяца. Но к полугоду Хелен уже исправила ладонь, и у нее стало две отличные руки, как у всех детей.

Отец Хелен затаил на нее обиду за то, что из-за нее он оказался не прав. Такие уж они, обитатели ее мира. В отместку он отправил вооруженного гонца в Дом Уквара, чтобы уточнить, естественно ли это или ему полагается тут же убить Хелен, раз она, так сказать, отбилась от рук?

Насколько я понял, Дом Уквара – это что-то вроде помеси храма и университета со ставкой верховного командования. Это единственное место в мире, где никто не смеет никого грабить. И к тому же очень уважаемое, поскольку – я так понял – Уквар был чем-то вроде бога. Там все очень разволновались и отправили вооруженную до зубов колонну, чтобы взглянуть на Хелен. Хелен сказала, что помнит это, хотя была совсем крохой. Она помнила, как Перст Уквара тыкал ей в правую руку какой-то палочкой – и все тыкал и тыкал, и в конце концов она разозлилась и превратила руку в палку и ткнула в него. Это произвело на всех сильнейшее впечатление.

– Он сказал, что это никакое не уродство, а долгожданное воплощение Десницы Уквара, – рассказывала Хелен. – Они мечтали о нем столетиями. Сказали, что когда я вырасту, то смогу захватить весь мир и вернуть открытые времена, поскольку таково пророчество. И еще сказали, что когда мне исполнится пять лет, меня нужно отдать в Дом Уквара на воспитание, и тогда я буду зваться Харас-Уквара.

Отец Хелен дождаться не мог, когда можно будет сбыть ее с рук. Он был очень недоволен, когда узнал, что ее придется держать у себя еще четыре с половиной года, и постоянно твердил ей, что ее рука на самом деле уродство, а эти из Дома Уквара пусть говорят что хотят. Когда настала пора отдавать ее в Дом Уквара, он отправил ее почти без охраны.

– Конечно, он был прав, – сказала Хелен. – Это и правда уродство, хоть я и зову его даром. Дорогу в Дом Уквара я помню плохо. По-моему, ничего особенного не случилось. Я прибыла в Дом Уквара целой и невредимой.

В Доме Уквара ее очень многому научили. Из ее слов я заключил, что мир Хелен не всегда был таким кошмарным. Когда-то там, по выражению местных историков, были «открытые времена», после которых осталось очень много знаний, и все были уверены, что открытые времена вернутся, когда Хелен вырастет. В те времена все было гораздо спокойнее, включая погоду, и ее народ открыл очень много всего, чего в большинстве других миров не знают до сих пор. Они выяснили про систему миров и про Границы и Цепи. Когда все стало стремительно ухудшаться, они выстроили Дом Уквара как огромную крепость, чтобы хранить знания. И считают, что, когда вернутся открытые времена, ходить через Границы сможет кто угодно, а не только скитальцы. Именно поэтому Хелен научили говорить на языке, который я называю английским.

Может, в этом и был свой смысл. На английском и правда говорит очень много народу во многих мирах. Но в Доме Уквара было известно, что есть и другие языки. Хелен знала еще целую кучу. Говорила мне что-то на них. Почти все были из тех, которые мне пришлось выучить по пути. Ну и дураком я себя чувствовал! К этому времени я перестал понимать, с чего она взяла, будто я ей нужен как проводник-туземец.

– Нужен, конечно, – сказала она. – Все мои знания – чистая теория. А ты все испытал на себе.

– Теория – это не так уж плохо, – ответил я. – Я вот не знал, что два человека могут попасть через Границу в одно и то же место. Думал, есть такое правило, что нельзя.

Пока Хелен говорила, лицо ей опять занавесили волосы. При этих моих словах она сердито вскинула голову, и снова стал виден нос и два пуговичных глаза.

– Нет никаких правил, – сказала она. – Только принципы и законы природы.

– Кто тебе это сказал? – Я чуть не подскочил. То же самое говорил мне он – тот, прикованный к скале.

– Мне все время это говорили в Доме Уквара. – Волосы Хелен снова упали ей на лицо, будто окно задернули двумя занавесками. – Это основной принцип. А кто-то, наверняка Они, только притворяется, будто есть правила.

Чудо, что я не проболтался ей о нем и о его скале. Просто сказочное везение, хотя тогда я об этом не догадывался. Из-за того, что сказала Хелен, я только и думал, что о нем и о том, каким я видел его в последний миг, когда он смотрел на огромную птицу так, словно боялся ее. И я вспомнил, как он говорил, что собирался рассказать человечеству, как устроены миры. У меня возникло сильнейшее подозрение, что он успел начать свою работу и рассказал, что знал, обитателям мира Хелен, но тут Они его поймали.

Я не спросил о нем о Хелен только из-за ее треклятых волос. Они меня к этому времени уже бесили.

– А зачем ты прячешь лицо в волосах? – спросил я. – Это потому, что ты Харас-Уквара?

Повисло неприятное молчание. Потом Хелен процедила:

– Не твое дело. Мне так нравится.

Больше я так и не смог ничего из нее вытянуть про волосы. Не исключено, что она сказала правду.

После этого я долго не мог вернуть ее расположение, но я уж постарался. Мне еще многое хотелось узнать.

– Давай-ка вернемся к законам природы и прочему, – сказал я, потратив битых полчаса на то, чтобы ее улестить. – По-моему, я неправильно представлял себе устройство Границ и Цепей. – И я рассказал ей, как поначалу попался в замкнутый круг миров. – Я проходил одни и те же миры в одном и том же порядке. И еще: к каждой Границе выходит только три Цепи. В конце концов я заметил, что попадаю в большинство миров через какой-то из трех входов.

– Наверное, тебе крупно не повезло, – сказала Хелен. – Порталы, ну, Границы, бывают разные, как и миры. Видимо, тебя затянуло в тройную Цепь. Это самая маленькая разновидность. Если бы по этим порталам вас ходило четверо, было бы всего три способа их пройти, и тогда двоих из вас отправило бы в один и тот же мир.

– Была бы компания, и то хлеб, – сказал я. – Значит, ты можешь подсчитать, какого размера Граница, по количеству выходящих на нее Цепей?

– Нет, – сказала Хелен. – Бывают только тройные, а еще повсеместные порталы – по ним можно попасть куда угодно, и линии от них ведут по всем направлениям.

– Ты имеешь в виду рандомы? – спросил я.

– Не знаю, – ответила Хелен. – У вас все как-то иначе называется.

– Эти названия знают все граничные скитальцы, – сказал я. – Но по-моему, никто из нас не понимает, как устроена система миров.

– Давай я расскажу тебе, как меня учили, – предложила Хелен.

Лицо у нее снова высунулось из-за завесы волос. Я решил, что это добрый знак. На самом деле нет, то есть не обязательно. Иногда она убирает волосы, чтобы атаковать тебя по всем фронтам. Но в тот раз это был признак мирных намерений.

– Ты сидишь в комнате со стеклянными стенами, – начала она. – Кругом одни стекла, но темно. Теперь зажги в стеклянной комнате свет. Тут же со всех сторон от тебя появятся отражения, бесконечно уходящие вдаль, и твоя стеклянная комната повторяется в них много-много раз. В каком-то смысле так и с мирами. Но не совсем, потому что тебе надо вообразить во всех отражениях своей стеклянной комнаты других людей, и в некоторых отражениях независимо от тебя кто-то зажигает свет, и ты видишь не только свет у себя в комнате, но и отражения всех других светильников, и внутри и снаружи, много-много раз. И вот перед тобой уже много миллиардов стеклянных комнат, и все они освещены и перекрываются, и ты не знаешь, какие из них настоящие, а какие только отражения. Вот так и миры. Только все это настоящее – и свет, и отражения. И мы переходим из одного мира в другой, будто свет.

Хелен умолкла и ненадолго задумалась:

– Только в наши дни сквозь стекло никому не пройти. Мне предложили два варианта, почему это так. Первый – когда ты сидишь в своей стеклянной комнате посреди всех этих огней, ты знаешь, что все это реально. Так что это для тебя Реальное Место. А второе объяснение – что посреди бесчисленного множества миров есть настоящее Реальное Место, а настоящее оно потому, что Уквар знает, что оно реальное. Мне сказали, что Реальное Место – это где живет Уквар.

Она снова умолкла. И вдруг пришла в форменное неистовство.

– Не верю я в это Реальное Место! И в Уквара я больше не верю! Все говорят только про Уквара, а про Них – ни слова! По-моему, Они все эти годы притворялись Укваром и всех обманули! Но я Их видела. Видела, что Они делают. Больше Они меня не обманут! Они почти что спрятались за отражениями Дома Уквара и других миров, так что вокруг Них все было мутное и белесое, но я Их видела. И сразу все поняла. И очень сильно разозлилась!

Она еще немного побушевала. Как я понял из ее слов, случилось вот что: Хелен послали за какой-то ее учительницей в Дом Уквара, а когда она пришла, учительница была занята. Хелен не из тех, кто любит сидеть сложа руки и ждать. Она рассердилась, пошла бродить и попала в какую-то часть Дома Уквара, где никогда раньше не бывала. По ее словам, это был огромный зал. И там она увидела какой-то угол, видимо, святилище, где стена вдруг превратилась в огромное затуманенное окно. А за окном Хелен разглядела Их и как Они работают на своих машинах. А поскольку она была Хелен, то подошла и прижала свой острый нос к окну и раздвинула волосы, чтобы лучше видеть. Они повернулись и посмотрели на нее, но Хелен ничуть не испугалась. И смотрела сквозь отражения, пока не поняла, чем Они заняты.

– Я так разозлилась! – рассказывала она. – Они расстелили карту нашего мира на столе и двигали по ней людей, играли нами в какую-то игру! Их было семь или восемь, а то и больше, и Они играли нами, будто фишками!

– Семь? Восемь? У меня было только двое, – сказал я.

– Есть же всякие игры – настольные или там карточные, – сказала Хелен. – В некоторые можно играть хоть вдесятером. И вот в такую игру Они с нами и играли! И я разозлилась, потому что поняла, что это Они насылают на нас наводнения и динозавров, и устраивают пустыни, и превращают нас в разбойников ради собственного удовольствия!

Когда учительница Хелен разыскала ее, то, видимо, решила, будто Хелен сердито тычет пальцем в глухую стену. По словам Хелен получалось, что никто из ее учителей Их не видел. Учителя не понимали, что с ней, и беспокоились.

Почти сразу после этого Хелен притащили к Персту Уквара. А он и говорит:

– Дорогая моя, тебе настала пора перейти ко второй части обучения. Теперь ты должна отправиться в изгнание и пройти по порталам через миры, пока не узнаешь столько, чтобы искупить свой грех.

Похоже, он был очень огорчен таким поворотом.

– В чем дело? – спросила Хелен. – Что за грех?

– Поругание священного имени Уквара, – ответил он.

– А, это да, – сказала Хелен. – По-моему, Уквара не существует.

– Да нет же, нет! – воскликнул Перст. – Ты называла свою руку, свой дар, уродством.

– Да, называла, – сказала Хелен. – Но ведь вы не поэтому отправляете меня в ссылку, правда? Когда Они позволят мне вернуться?

– Рано или поздно ты окажешься Дома, – сказал Перст, – и это будет знамением, что твой грех искуплен.

Потом он рассказал ей, чего ожидать от Границ, то есть от порталов, как они их называли. Они там очень много знали.

– А тогда я сказала ему прямо в глаза, что очень рада, что уйду. Уж лучше быть изгнанницей, чем пешкой в игре, в которую играют Они. Но он меня не слушал.

– Никто не слушает, – сказал я. – А меня изгнали совсем по-другому. Это сделали Они сами, сказали, сбрасывают меня в Цепи, потому что я рандом, то есть случайная помеха.

– Так гораздо больше похоже на игру, – заметила Хелен. – Но когда я отомщу Им, они у меня увидят, что это им не игра. Я не позволю, чтобы с моим миром так обращались!

Она все бушевала, когда я уснул. Наверное, в конце концов она тоже уснула. Но на рассвете мы вскочили как укушенные. Граница звала. Это было ужасно. Мы вскочили и навалились на дверь, но она была крепко заперта и даже не дрогнула.

– Что же нам делать? – проговорила Хелен. По-моему, я ни до, ни после не видел, чтобы она была так близка к панике. – А что бывает, если не успеешь на Границу?

– Понятия не имею, – ответил я. – Я же тебе говорил – я еще ни разу не попадал в такую передрягу!

– А все ты виноват! – сказала она, отошла и села.

Делать и в самом деле было нечего, тут не поспоришь, но сесть я не мог. Зов был очень силен. Я стоял, прислонясь к двери, и чувствовал, как меня тянет за нее, а кроме того, хотите верьте, хотите нет, я ужасно проголодался. Чем больше ешь на ночь, тем голоднее ты наутро. Из-за зова Границы и лютого голода я чуть с ума не сошел.

Прошло битых два часа, прежде чем дверь открылась. Я тут же вывалился за нее спиной вперед. Те, кто стоял за дверью, подхватили меня и крепко вцепились, а еще несколько человек хотели войти в комнату и схватить Хелен. Но они тут же остановились и попятились. Я обернулся посмотреть, в чем дело.

Хелен была вся покрыта пауками. Наверное, полночи их собирала. Прямо не Хелен, а копошащаяся серая куча из длинных паучьих лап и коротких паучьих лапок и круглых паучьих телец всех оттенков от грязно-белого до черного. Вдобавок от макушки к плечам у нее тянулась паутина. Хелен встала, и все женщины, которые пришли за ней, тут же отпрянули. Это была просто жуть. Но Хелен сказала: «А теперь лучше уходите» (это она паукам). И они ушли – совсем как змеи тогда на Границе. Они побежали с нее со всех сторон и врассыпную бросились прочь по полу целыми толпами. Женщины аж повизгивали, туго обернув длинные юбки вокруг ног.

– Дурочки, – сказала им Хелен. – Пауки не кусаются.

А потом дала себя увести. Мы ведь ничего не могли поделать. За нами пришла почти вся деревня. И Хелен оказалась права. Теперь уже никто не улыбался и не кивал. Все вели себя очень деловито.

Что делали с Хелен, я не знаю. Мои отвели меня в какую-то комнату вроде ванной, где заставили как следует помыться. Верно, они любили, чтобы мясо было гигиеничное. Потом мне дали чистую беленую рубаху, такую же, как у них у всех. Я не стал возражать. Пока я был в мире Хелен, одежда у меня совсем истрепалась.

Все это время меня звала Граница – сильнее с каждой минутой. В результате я то и дело пытался удрать. Шарахался в стороны раз за разом, а все без толку. Впал в такое отчаяние, что мне стало все равно, настигнет ли их Правило номер два за то, что мешают мне. И каждый раз они меня хватали, крепко и деловито, как будто им было не впервой. Когда они схватили меня в последний раз, то вывели из здания совета и повели через площадь к джунглям. Мне даже стало немного легче. Граница звала меня именно оттуда. Оставалось решить две задачи: раздобыть поесть и самому не пойти на корм. Ну и, разумеется, узнать, что там с Хелен.

За Хелен можно было не волноваться. Мы толпой прошли по тропе через джунгли на ту самую полянку, где была Граница, и там нас нагнали женщины, тащившие Хелен. Я так и не узнал, что у них там было, но сомневаюсь, что они сумели искупать ее. Заставить ее переодеться они точно не смогли. Она была все в том же грязном черном наряде. И вид у Хелен был все тот же – как будто у нее не было лица. А еще вокруг плеч у нее обвилась огромная змея, которая шипела и грозно бросалась на окружающих. Поэтому все держались на почтительном расстоянии. Я сначала подумал, что змея – это очередной фокус Хелен с ее рукой. Оказалось, нет. Змея была настоящая.

Потом некоторое время нам было очень скверно. На самом краю поляны нас окружили, а мы с Хелен при этом просто рвались на Границу, которая была по центру. Но нас не отпускали от шеста, вкопанного рядом с деревьями. Я в жизни не видел такой мерзости, как этот шест. Верхушка у него была покрыта резьбой и раскрашена, так что получилось много злобных мелких личиков. Все они грызли друг друга. По лицам и вниз по шесту стекала нарисованная кровь. У подножия шеста стоял тот самый приветливый, цивилизованный человек, который поджидал нас у кустов накануне. Теперь его нельзя уже было назвать приветливым. Он был довольный. Стоял там, голый по пояс, а в поднятой руке держал красивый острый медный топорик.

– Может, еще и обойдется, – сказал я Хелен, сам не веря своим словам. – Если он бросится на нас с этим тесаком, с ним случится что-то плохое.

– Ага, – отозвалась Хелен. – Только к этому времени он уже разрубит нас напополам. Держи меня за руку, а когда я скомандую, беги.

Мне не очень хотелось приближаться к ее змее, но я подошел и взял ее за левую руку. Змея выбросила в мою сторону язык, но в остальном не обращала на меня внимания. Хелен правой рукой убрала волосы с лица и долго и пристально глядела на гнусный шест. Потом подняла правую руку и превратила ее в палку с такой же резьбой, как на шесте. Только у нее резьба была живая.

На каждом пальце, как почки, набухли и проклюнулись маленькие злобные головки, а проклюнувшись, они извернулись и вцепились зубами в соседок. Из ладони проросли еще две головки, из запястья – три, и все вгрызлись друг в друга белыми клыками. Еще до того, как рука превратилась в шест, по ней заструилась кровь – на вид настоящая, – а злобные рты все жевали, и кровь все текла. Хелен покрутила рукой туда-сюда. Все, кто стоял рядом, попятились в полном ужасе, и я их понимаю. От всего этого я даже забыл, что проголодался.

Когда вокруг нас расчистилось пространство, змея, обвивавшая Хелен, сползла на землю, отчего все попятились еще дальше. Не попятился только человек с топориком. Он двинулся на нас.

– Бежим! – крикнула Хелен.

И мы побежали, как ошпаренные, на середину поляны, – Хелен держала над головой свою жуткую руку, а тот человек прыгнул за нами следом и замахнулся топором. Что он подумал, когда мы исчезли, не знаю. В следующий миг мы очутились в гуще карнавала.

В этом смысле с Границами просто беда. Частенько не успеваешь перевести дух. Я еще думал, что меня сейчас разрубят пополам, – и тут меня увлек в танце огромный белый кролик, над головой у которого подпрыгивали воздушные шарики. Кругом плясали и хохотали другие странные персонажи. Я сосредоточился, чтобы не потерять Хелен в толпе, но она была огорошена гораздо больше меня и выпустила мою руку. Отвязаться от кролика я не мог целую вечность. Думал, что уже нипочем не найду Хелен. В полном ужасе проталкивался сквозь хохочущую пляшущую разряженную толпу. В ушах дудела и бухала карнавальная музыка, меня постоянно пытались втащить в хоровод, совали пирожные, тянучки и апельсины, и что я все-таки нашел Хелен – это чистое везение. Она сидела на ступенях уличной эстрады, трясла правой рукой и разминала пальцы.

– Надеюсь, больше так делать не понадобится, – сказала она мне, будто я никуда и не отлучался. – Больно.

– Еще бы, – ответил я. – Спасибо. На, возьми тянучку.

– Да уж, тебе есть за что сказать мне спасибо, – буркнула Хелен, но тянучку взяла. – Еще раз в такое влипнешь – уйду и брошу тебя. Что будем делать теперь?

– Веселиться, судя по всему, – сказал я.

Мы и правда повеселились в этом мире на славу. Потом мы прозвали его «Крима-ди-лима» – так назывался коктейль, от которого все там были такие веселые. Похоже на густой апельсиновый сок со сливками. От него не пьянеешь, а просто становишься довольным и смешливым. Мы его пили, конечно. Там все его пьют, даже младенцы. Нельзя не пить. Его вливают силой. Думаю, те Они, кто играл в старую добрую Крима-ди-лиму, считали, что будет забавно, если держать всех постоянно под хмельком. И все равно приятнее мира я, наверное, не видел – прямо как праздник длиной в месяц.

Поскольку я все время был слегка пьяненький, то научился грубить Хелен в отместку. Оказалось, что именно так с ней и надо. Мы с ней постоянно задирали друг дружку. Я перестал ее бояться, а до этого, честно говоря, побаивался, очень уж она была странная. А еще мне здорово помогло, что в Крима-ди-лиме Хелен постоянно ошибалась. Оказалось, не такая уж она и всезнайка, к тому же она никак не могла понять, что к веселью здесь относятся очень серьезно. Все-таки ее воспитывали слишком строго.

Чаще всего ошибки Хелен были связаны с ее властью над всякой ползучей гадостью. Она твердила, что это как раз не дар, а просто она любит всякую живность. Хелен ее и правда любила. Если мне случалось поругаться с Хелен, а потом хотелось ее успокоить, проще всего было найти какого-нибудь червяка, уховертку или крысу и дать ей. Тогда она заправляла волосы за уши и склонялась над подарком, сияя от уха до уха и приговаривая: «Ой какая красотулечка!»

– Никакая не красотулечка, – говорил я. – Я просто хотел тебя развеселить.

Беда в том, что в мире пьянчужек со змеями и пауками нужно быть очень осторожным, да и со слоновьими хоботами тоже. Местных стариков они вовсе не радовали. За долгие годы у них в организме накопилось столько крима-ди-лимы, что они уже видели змей там, где их нет. Поэтому к настоящим относились без особого восторга.

Мы с Хелен нашли работу в пантомиме, играли переднюю и заднюю половину лошади. Выступали мы каждый вечер на Эспланадо-ди-Популо, пока акробаты переодевались. Ходить в ногу мы так и не научились, но это считалось даже забавным.

Зрители слышали, как мы считаем: «Раз-два, раз-два, меняем ногу, да с левой, дурында!» – и просто падали со смеху.

За неделю мы заработали столько, что смогли купить Хелен новую одежду. Нам пришлось обойти уйму магазинов, потому что в Крима-ди-лиме черного не носят, а Хелен требовала именно черное. В конце концов она взяла их измором. Еще через неделю я тоже смог переодеться из людоедской рубахи, которая уже надоела мне хуже горькой редьки. Мой новый костюм был однотонный, красивого яркого темно-красного цвета. Продавцы считали, что он такой же строгий, как у Хелен.

В честь моих обновок Хелен раздобыла змею, скользкую, черную с ярко-красными пятнами, – тайком от меня. И протащила ее в тот вечер в свой конец лошади (задний). Я узнал про змею, когда она проползла по спине моей красной рубашки. Я высунулся по пояс из передней половины лошади, весь красный, и грязно выругался. Публика визжала от хохота, пока я вытряхивал проклятую змею из одежды, а потом она, шипя, сползла со сцены в толпу. После этого публика визжала уже не от хохота.

– Это же не змея! – заорала на меня Хелен. – Это разновидность ящерицы!

– А мне плевать! Не смей больше так делать! – зарычал я в ответ. – Залезай обратно в лошадь! Левой, правой, левой, правой!

Но нас освистали и прогнали со сцены. И потом чуть не уволили.

Еще одну крупную ошибку Хелен совершила, когда я пустил ее для разнообразия в переднюю половину лошади. Она говорила, что ничего не видит и это нечестно. А из передней половины лошади все было прекрасно видно – из пасти. На сцене Хелен застыла и уставилась на публику.

– Работаем! – рявкнул я на нее. Когда согнешься в три погибели внутри лошади, обхватив того, кто впереди, становится жарко и противно.

Но Хелен вскрикнула и бросилась к краю сцены. Такого я не ожидал. Сел и потянул на себя переднюю половину лошади вместе с Хелен. Хелен брыкалась, хотела выбраться, но не могла. Публика была в восторге. Я – нет.

– Пусти меня! – кричала Хелен. – Там на площади мама! Я ее с пяти лет не видела!

Она вскочила и побежала со сцены. Я еще сидел, поэтому меня поволокло следом. Я ехал по помосту и вопил:

– Это не она! Прекрати! Послушай! Это не может быть твоя мама!

К счастью, публика решила, что в жизни не видела ничего смешнее: лошадь разломалась напополам, и передняя половина в ярости развернулась к задней.

– Что ты несешь?! – закричала Хелен. – Это моя мама, это она!

– Нет, не она! Замолчи! – прошептал я. – Твоя мама осталась в твоем мире. Как же иначе? Она не умеет ходить по Цепям. Это та, кем стала бы твоя мама, если бы родилась здесь. Возможно, у нее даже есть здесь дочка, похожая на тебя, но я надеюсь, что нет, иначе мне ее очень жалко!

– Я тебе не верю, – проговорила Хелен.

– Сама подумай, – сказал я. – Ты же лучше меня знаешь, как устроена система миров.

И рассказал ей, как в мире скотоводов наткнулся на печатника, который был там волосатым всадником.

– И вообще, у бедной женщины удар случится, если ты набросишься на нее, нацепив пол-лошади! А потом лошадь лопнет, и оттуда выскочишь ты во всей своей красе! Напугаешь ее до смерти! Замолчи. А то нас снова освищут.

– Ладно, – надулась Хелен. – Я тебе верю. Но ты все равно не прав.

Передняя половина лошади развернулась и наделась на заднюю, причем с размаху, потому что Хелен никому спуску не давала, и представление продолжалось. Потом Хелен несколько дней была в прескверном настроении. И я ее понимаю. Я бы тоже расстроился, если бы вот так увидел маму. Более того, это напомнило мне о Доме с новой силой, и я теперь думал о нем так же неотвязно, как Хелен. Несколько дней мы вообще не могли разговаривать друг с другом как нормальные люди.

Но все же мы остались добрыми друзьями – и когда Граница позвала снова, я держался за Хелен. По-моему, мне было бы грустно, если бы стало некого подкалывать.

VII

Следующий ход мы сделали за час до темноты. Уходить нам очень не хотелось. На Эспланаде как раз стало оживленно – все готовились к ночному веселью. Кругом бродили толпы смеющихся гуляк, угощавших друг друга очередным бокальчиком крима-ди-лимы, загорались разноцветные огни. Это было очень красиво, потому что небо здесь было желтое, и на нем мерцали белые звезды, а на желтом фоне тянулись гирлянды красных, зеленых и синих лампочек. Почувствовав зов, мы в последний раз отхлебнули крима-ди-лимы и двинулись по Эспланаде. Я уже говорил, что крепко держал Хелен за рукав. Мы точно не знали, где тут Граница, и я решил не рисковать.

– Богатыми будем, – сказала Хелен. – Я скопила приличную сумму.

– Раздай, – посоветовал я. – В следующем мире над тобой только посмеются. Уж деньги-то точно везде разные. Единственное, что ценят везде, – это золото.

Мы раздавали деньги горстями всем встречным детишкам. За это нам подарили по два воздушных шара, свисток – ну, такой, что если в него подуть, выскочит длинная бумажная трубка с розовым пером на конце, – и кулек карамелек. Вообще-то, мы ничего не просили, но такие уж они, жители Крима-ди-лимы.

Все это оказалось нам совершенно ни к чему. Граница захватила нас прямо напротив эстрады, и мы угодили в самую гущу войны. Мы увидели то же желтое небо с теми же мерцающими звездами. Разноцветных гирлянд, конечно, не было, мы оказались в чистом поле, там, где только что были дома́, росли кусты. Когда мы там очутились, справа послышался вой и появилась цепочка грозных красных вспышек. Над головой – фью-фью – свистело что-то маленькое.

– Ложись! – велел я, швырнул Хелен наземь и рухнул сам.

Мы уткнулись носом в землю, шарики полопались. В точности как выстрелы со всех сторон.

В ответ на вой послышался оглушительный свист и мощный взрыв, стало светло, как днем. Я видел, как вокруг нас фонтаном летит в небо земля и какие-то горящие ошметки. Поэтому и заметил, что через Границу одновременно с нами прошел еще один скиталец. Его силуэт был виден на фоне взрыва, и было ясно, что этот парень совершенно огорошен, да к тому же еще и весь в белом – идеальная мишень.

Я рванулся к нему, схватил его и повалил:

– Ложись, болван! Что, не видишь? Война!

Я его толком не разглядел, но первое впечатление о человеке складывается практически сразу. С виду он был примерно на год старше меня. И еще он был, похоже, паинька. Совсем как маленькие аристократы из «Академии королевы Елизаветы», которых мы дразнили. У него было узкое белое серьезное лицо, все в веснушках, и красивые светлые кудри. Да и весь он был вылитый аристократ, если вы меня понимаете. Я вот вечно взъерошенный, и ноги у меня тощие и кривоватые. А он был прямой – как говорится, ладно скроенный и крепко сшитый, – прямой весь с головы до ног, и устремленный на меня взгляд серьезных голубых глаз тоже был прямой.

– Война? – спросил он, шлепнувшись на землю рядом со мной. Я только охнул, потому что ушибся. А он нет. Он был спортивный. – Что происходит?

Мне захотелось его стукнуть. Но из его голубых глаз текли самые настоящие слезы.

– Ну вот опять! – воскликнул я. – Новенький скиталец, да? Я вам в няньки не нанимался!

Тут раздался жуткий лязг, из-за которого с минуту никто ничего не мог сказать. Все кругом взрывалось, и в желтом небе тоже, будто гигантские фейерверки. Мы слышали, как куски металла от взрывов втыкаются в землю вокруг нас. Я прямо пожалел этого мальчишку: ничего себе первый переход через Границу! Боевое крещение, ни дать ни взять.

Потом, когда все немного стихло, я сказал:

– Со мной такое бывает часто, я уже привык. Вот в чем беда с Границами. Они сплошь и рядом бывают в чистом поле, а поле – самое то для сражения двух армий. А мы, похоже, угодили как раз туда, где две армии ведут войну. Сейчас для нас главное – узнать, насколько крупная эта война. Поглядите на солдат. Если они в яркой форме, значит война маленькая и у нас есть шанс проскочить между ними. Но если у них форма болотного цвета, пиши пропало. Болотный цвет тянется на много миль во все стороны.

Хелен показала влево. Там были кусты, и их прочесывал взвод солдат. У них были длинные ружья, и в желтом свете мы разглядели, что одеты они в самый что ни на есть тусклый болотный цвет.

– Спасибо, Хелен, – сказал я. – Ты настоящий друг. Да, теперь мы знаем самое худшее. Надо найти убежище, чтобы пересидеть до утра.

– Чем плохи вон те кусты? – предложил наш новенький.

– Давайте туда, и поскорее, пока не стемнело, – подхватила Хелен.

– Да, – сказал я. Умник попался, не лучше Хелен. Да чтоб им провалиться! – Кстати, как тебя зовут?

– Джорис, – ответил он и приподнялся от земли, чтобы поклониться.

Я увидел, что спереди на его белой одежде намалеван черным какой-то знак. Очень похожий на знаки скитальцев, но я такого раньше не видел. Вот уже второй неизвестный знак. Мне это не понравилось. Я начал чувствовать себя неучем.

– Ложись! – рявкнул я. – Ты же в белом. Тебя застрелят. Нам сейчас придется некоторое время ползать по-пластунски. Меня зовут Джейми. А ее – Хелен Харас-Уквара, я ее проводник-туземец. Ползи, Хелен.

Мы поползли. Хелен, у которой лицо было занавешено волосами, стала практически невидимкой. Моя красная одежда при таком свете тоже не особенно бросалась в глаза, но за Джориса в белом мне было тревожно. Я все время оборачивался посмотреть. Но у него ползти получалось даже лучше, чем у меня. Даже если война была ему в новинку, прятаться он привык. Я каждый раз, как оборачивался, сперва принимал его за камень.

Не люблю умников-аристократов, подумал я.

Примерно тогда же будто из ниоткуда появилась огромная рычащая махина и переехала половину кустов и солдат, которых мы видели. Джориса едва не вырвало, да я и сам, наверное, выглядел неважно. Гнусная штука война.

Когда мы доползли до остатков кустов, снова поднялась стрельба. Мы с Хелен застыли. Но Джорис и правда был умный. Он пополз дальше и нашел под кустами землянку, где раньше прятались солдаты. Это была довольно глубокая яма, накрытая железными листами, присыпанными землей. Вход загораживал еще один железный лист и занавешивала мешковина. Внутри были мешки с песком, а на мешке посередине стоял какой-то фонарь.

– Отлично! – сказал я с немножко преувеличенным восхищением: мне хотелось, чтобы Джорис почувствовал, что мы ему рады. Когда он показывал нам землянку, вид у него был такой смущенный, будто он считал, что бывалые скитальцы вроде нас ожидают увидеть что-то получше. – Давайте забаррикадируем вход. Тогда можно будет зажечь лампу и устроиться со всеми удобствами.

Как выяснилось, Хелен и правда ожидала увидеть что-то получше.

– Что тогда неудобства, по-твоему? – поинтересовалась она, забравшись в землянку. – Здесь воняет. И чем мы зажжем лампу?

Признаться, это поставило меня в тупик.

– Кстати, об этом, – сказал Джорис. И пошарил в своей одежде где-то за намалеванным знаком. – У меня есть зажигалка. Только сначала, если можно, проверьте, хорошо ли закрыта дверь. А то как бы кто-нибудь не выстрелил на свет.

Мы с Хелен задвинули вход железным листом, Джорис защелкал этой своей зажигалкой, и вскоре в лампе загорелся уютный огонек. Я осмотрел землянку – вдруг найдется что-нибудь съестное, – но тут нам не повезло.

– Еды тут нет, – сказал я и сел на мешок.

– Кстати, об этом, – снова сказал Джорис и снова пошарил в одежде спереди.

Я с интересом посмотрел на его снаряжение, благо его было хорошо видно при свете лампы. Оказалось, что это такая же форма, как болотная одежда солдат. Белая, с просторными рукавами и просторными штанами, из какого-то странного плотного материала, на котором не осталось ни следа после ползания в грязи. На ногах у Джориса были высокие белые сапоги. А та часть, на которой был нарисован черный знак, была из белой кожи, вроде облегающего белого кожаного колета. И вот за пазуху этой штуки Джорис и запустил руку и вытащил три шоколадки.

– Не очень много, но хоть что-то, – сказал он.

– А ты подготовился к путешествию, как я погляжу, – заметила Хелен. – И пища, и огонь.

Джорис смотрел на нее с тем же изумлением, с каким глядел я на первых порах. Ему было видно только завесу черных волос и кончик носа. Он вежливо поклонился носу.

– Я охотник на демонов, – сообщил он, будто это все объясняло.

Снова затрещали ружья. Так близко, что я встал и проверил, не виден ли свет в щели входа. От выстрелов Джорис поежился.

– А войны – это часто бывает? – спросил он.

– Примерно в каждом шестом мире, – сказал я. – Иногда мне кажется, что Они больше всего любят играть именно в войну. А в половине других миров война или вот-вот начнется, или только что кончилась.

Джорис кивнул. Его прямое лицо стало очень прямым.

– А, – сказал он. – Они.

По тому, как он это сказал, стало ясно, что он и вправду новичок в Цепях. В его голосе звучала новенькая свежая ненависть, как у Хелен, а не усталая застарелая, как у меня.

Мы сосали карамельки, ели шоколад Джориса – по крошечке, чтобы надолго хватило, – и слушали треск выстрелов. Наблюдать за Джорисом было забавно: он все поглядывал на части лица Хелен, которые показывались, когда она раздвигала волосы, чтобы поесть, а потом отворачивался, будто пугался, что ее лицо священно, – как я поначалу.

– Ничего-ничего, – сказал я. – Ее лицо не священно. Просто она со странностями.

Хелен заправила волосы с одной стороны за ухо, чтобы сердито посмотреть на меня, и вздернула голову: сверху послышался шум.

– Нам сегодня дадут поспать спокойно?

– Да вряд ли, – сказал я. – Эти болотные никогда не спят. Всегда воюют по ночам.

– В таком случае давайте лучше поболтаем. – И Хелен заправила за ухо волосы с другой стороны, после чего направила на Джориса всю заостренную ярость своего священного лика. – Расскажи, кто ты такой и за какой такой проступок Они тебя сослали. Потом мы расскажем о себе.

Я сказал Хелен, что нельзя спрашивать у скитальцев, кто они такие, и упоминать о Них тоже нельзя. Но она ответила презрительным взглядом. А Джорис испуганно смотрел то на нее, то на меня, не зная, кто прав.

– Ладно, валяй, – сказал я. – Хочешь говорить – говори. А на меня не обращай внимания. У меня на счету всего триста миров, а у нее – целых три.

Вид у Джориса стал такой, будто он и хотел бы все рассказать, но не знает, с чего начать. Поэтому я, чтобы подтолкнуть его, сказал:

– Я вижу, что ты в Цепях новенький. Но в твоем мире тоже говорят по-английски, правда?

Он растерялся, но потом сказал:

– По правде говоря, я родился в Кардсбурге, поэтому немного знаю катаякский. Но когда мне было семь, меня продали Ханам, и с тех пор я говорю по-английски…

– Что с тобой сделали? – не понял я.

– Продали. – Он даже удивился. – Понимаете, я раб. Разве не видно?

– Как это может быть видно? – спросил я. – Ты меня разыгрываешь!

А я-то считал, будто знаю толк в аристократах, подумал я.

Его веснушчатое лицо все порозовело от волнения.

– Это должно быть очевидно по манере держаться. Неужели меня одолела гордыня?

Поделом мне. Можно хоть все на свете миры обойти – и все равно такого не ожидаешь. Хелен ему тоже не поверила.

– Докажи, что ты раб, – потребовала она.

– Конечно, – очень смиренно ответил Джорис и начал закатывать правый рукав.

В этом было что-то знакомое. Мне стало интересно, во что превратится правая рука у Джориса. Но это была обычная белая веснушчатая рука, гораздо мускулистее, чем у меня, а наверху, у плеча, виднелось… ну, больше всего это было похоже на маленький размытый розовый рисунок. Якорь.

Один взгляд на него – и я вскочил с мешка:

– Откуда это у тебя?

– Это клеймо Констама. – Глаза Джориса наполнились слезами. – Понимаете, я личный раб Констама. Констам купил меня.

Если бы я знал тогда, что скоро начну выть при одном упоминании этого имени! Но в тот момент, едва я увидел этот якорь, мне показалось, что это знак, предвестие, доброе знамение. Я сел обратно и дал себе зарок, что в следующий раз, когда позовет Граница, буду держаться и за Джориса. Между тем Хелен вся подалась вперед и глядела на руку и на клеймо в оба глаза-пуговки с яростным сосредоточенным вниманием.

– Татуировку себе кто угодно может сделать, – сказала она.

Джорис утер слезы пальцем и сказал чуть ли не с гордостью:

– Это не татуировка. Это настоящее клеймо. Его делают каленым железом.

– Отвратительно! – сказала Хелен.

Спасибо ей за это. Я же говорил, из какого мира она родом.

– Сначала делают укол, – сказал Джорис. Он явно привык успокаивать встревоженных дам. – Было совсем не больно.

Ему, может, и не было больно, но меня это испугало. Я сразу задумался о Них и о том, кто делает такое с людьми – Они и или сами люди. Но подумать как следует мне не дали: Джорису было трудно разговориться, но, разговорившись, он не знал удержу.

– Из всех рабов на рынке Констам выбрал меня, чтобы сделать своим помощником, – рассказывал он. – Он увез меня в Долину Ханов и дал мне очень хорошее образование. Я хочу сказать, что для того, чтобы стать охотником на демонов, особенно ничего не нужно, достаточно уметь читать и писать, но Констам всегда обращался со мной лучше некуда. Констам чудесный, честное слово. Он лучший охотник на демонов из ныне живущих. Понимаете, Констам чувствует демона, когда все его инструменты еще не успели зарегистрировать никаких материальных данных, правда-правда. А еще с Констамом очень хорошо. Он никогда не обращается со мной как с рабом. Он держится со мной так, что все думают, будто я его вольный помощник, такой же, как вы. Но я никогда не позволяю себе заноситься. Стараюсь предугадывать все его желания. Вот и сегодня старался, но ужасно подвел его.

Это я еще сильно сокращаю густоту Констамов. Констам шел у него через слово. Мы с Хелен уловили основную мысль задолго до того, как Джорис добрался до этого места: Констам был Верховный Бог. Десять футов роста, темноволосый, смуглый, прекрасный, сильный, умелый, добрый, заботливый – список добродетелей продолжайте сами. Всеми ими Констам был наделен сверх всякой меры. А еще он был сказочно богат: похоже, за охоту на демонов хорошо платят. По словам Джориса, Констам разъезжал на дорогом спортивном ландо и останавливался в самых лучших гостиницах и вообще следил, чтобы у него все было только самое лучшее. И щедро делился самым лучшим с Джорисом. Думаю, это означало, что Джорис был хорошим рабом: наверное, он тоже был в списке дорогих, роскошных вещей, которые требовались Констаму. Что ж, мне приходилось слышать о рабской преданности, но видел я ее впервые.

– Сколько ты стоишь как раб? – спросил я, чтобы немножко отвлечь Джориса от обожествления Констама.

– О, примерно двадцать тысяч крон, – серьезно ответил Джорис. – А если бы я прошел полный курс обучения, то стоил бы по меньшей мере вдвое больше. Но… теперь, наверное, не получится. Я ведь подвел Констама…

Хелен обожгла меня свирепым взглядом. Она всегда так делала, когда я спрашивал, что сколько стоит. Говорила, у меня коммерческая жилка.

– Расскажи про демонов, – сказала она. – Как на них охотятся?

– Демоны… – ответил Джорис. – Трудно объяснить, что такое демон, если вы его никогда не видели.

Мы не видели. Наверное, демоны – единственная напасть, которой в мире Хелен для разнообразия не было.

– Должно быть, демоны – это война, в которую Они играют в моем мире, – сказал Джорис. – Демоны ненавидят людей. Они очень зловредные, честное слово. Нам приходится бороться с ними, чтобы они не размножались, потому что они либо сразу убивают людей, либо вселяются в них, и те становятся одержимыми, ну, понимаете, демоны управляют ими, как марионетками. А иногда демоны захватывают какое-то место и отравляют его, и там нельзя жить, или похищают у человека разум, и тогда человек ходит себе, а его разум в это время где-то мучается. Они еще много чего делают. Они и правда очень опасны и от природы совсем не похожи на людей. Мы – наполовину тело, наполовину душа. А демоны совсем не такие материальные, у них всегда гораздо больше духа, чем тела. Если пройти обучение, начинаешь видеть не только тело, но и дух. Дух демона видно лучше человеческого, гораздо лучше.

– А как они выглядят, эти демоны? – спросили мы.

– Трудно описать, если вы их никогда не видели, – ответил Джорис. – Понимаете, они меняют обличье. Но в целом самые материальные – самые уродливые, у них много рук и ног, просто ужас, и они красно-серо-голубые. А более духовные похожи на таких высоких тонких белых людей, но у них обычно есть дополнительная пара рук, а то и несколько.

– Как на них охотятся? – спросила Хелен.

– Ну, это дело техники, – сказал Джорис. – В целом, надо найти их логово и выманить их оттуда. А если они не выходят, зайти туда самому и истребить их. Констам умеет это делать очень храбро и хладнокровно – просто чудо. Убить демона можно разными способами, но в любом случае приходится убивать его дважды, отдельно тело, отдельно дух. Иначе они снова отращивают себе недостающее, а после обычно находят тебя, чтобы отомстить. Чтобы убить дух демона, надо, естественно, перейти в мир духов. Это всегда делает Констам. Он учил меня, как это делается, но пока еще для меня это слишком опасно. Я… я связываю для него демонов обмоткой, но… но… но сегодня я его ужасно подвел.

Тут Джорис сглотнул и прослезился. И даже не сразу смог снова заговорить. Оказалось, что в этот день его превратили в скитальца только за то, что он переусердствовал с демоном.

В то утро Джориса и Констама вызвали на далекую ферму исследовать случай демонического заражения. Ничего особенно страшного, сказали люди с фермы. На ферме нашли обескровленную овцу, а скотина стала обходить стороной старый сеновал на горке. Но сам демон не показывался и на людей не нападал, поэтому Джорис и Констам решили, что речь идет о некрупной особи. Однако Констам велел Джорису быть осторожным. Если демон затаивается и начинает сосать кровь, возможно, он вынашивает выводок демонят. Тогда он становится очень опасным.

В общем, они подошли к сеновалу, сверились с приборами – и действительно, оказалось, что демон небольшой. Тогда они принялись его выманивать. Дальше Джорис принялся сыпать непонятными терминами, но, насколько я уловил, главной его задачей было, когда демон выйдет, не дать ему удрать в мир духов, чтобы Констам успел прицелиться и убить ту его часть, которая у демонов сходит за тело, – материальную составляющую. А чтобы задержать демона, они применяли какую-то штуку, которая называется демонической обмоткой.

Тут Джорис снова умолк и дал волю своему унынию. Он все хлопал по знаку на груди и повторял:

– Но мне же не попасть в мир духов! Я ношу все снаряжение, которое мешает перейти туда. Так велел Констам. Я не понимаю, что случилось!

– Ты имеешь в виду, что этот знак не пускает тебя в мир духов? – спросила Хелен.

– Этот? Нет, это же знак «шен». Просто символ власти над демонами. Нет, я ношу всякие другие приспособления. В общем…

Короче говоря, демон выскочил из убежища – и правда совсем маленький на вид. Джорис сделал свое дело, пока Констам стоял и целился, и сделал его хорошо: накинул на демона петлю обмотки. А потом начался полный ужас. Выяснилось, что демон ловко скрывал свои подлинные размеры. Он был вовсе не маленький. Он был из тех, которые похожи на высоких белых людей, только принадлежал к самой крупной разновидности, так называемым Высшим Демонам, и вообще оказался царем демонов. Звали его Адрак, и он почти полностью состоял из духа. Телесная его часть была так мала, что первый выстрел Констама не попал в цель, а остальные тем более, поскольку демон схватил Джориса и стал мотать его туда-сюда, заслоняясь им от пуль Констама. Пули, наверное, были серебряные, сказал Джорис. Но человека можно убить любой пулей, а убивать ценного раба Констам, должно быть, не хотел. Поэтому он отшвырнул пистолет и набросился на Адрака с противодемонским клинком. Джорис сказал, что со стороны Констама это был очень храбрый поступок.

Что было потом, сам Джорис описывал несколько иначе, но я думаю, что рабская преданность взяла в нем верх. Верховный Бог Констам приказал ему никогда, ни при каких обстоятельствах не отпускать демона из обмотки, вот он и не отпускал. И держал его изо всех сил. Похоже, у Констама здравого смысла было больше. Последнее, что слышал Джорис, – это как Констам кричит ему, чтобы он выпустил обмотку. Но было уже поздно. Демон уволок Джориса в иной мир.

– Что? Через Границу, что ли? – удивился я.

– Нет-нет, – ответил Джорис. – Границы мы охраняем строго-престрого, иначе демоны давно уже заполонили бы все миры. Но есть множество слабых мест, где сильный демон может прорваться в другой мир. Мы и сами иногда пользуемся слабыми местами, чтобы догнать беглых демонов.

От этого мы с Хелен прямо оторопели. Мы-то думали, что путешествовать между мирами не может никто, кроме скитальцев. А оказывается, Джорис уже успел побывать во многих мирах. Разумеется, вместе с Верховным Богом Констамом.

– Странно, что Они вам разрешают, – заметила Хелен.

Джорис поглядел на нее так, будто хотел сказать, что Констама Им не остановить, не на такого напали, но, возможно, он в этом сомневался, потому что сказал:

– Ну, я думаю, Они следят, чтобы между людьми и демонами сохранялась боевая ничья, а для этого нужно, чтобы мы могли за ними гоняться.

Случилось так, что Адрак, затащив Джориса в соседний мир, не остановился. Он (а может, и она) двинулся дальше, из мира в мир, а Джорис висел на нем, и миры так и мелькали мимо, будто окна во встречном поезде, и любой нормальный человек уже давно отцепился бы. Адрак все оборачивался и спрашивал: «Почему ты не отцепляешься?», а Джорис отвечал: «Будь я проклят, если отпущу тебя!» Адрак говорил: «Я высосу у тебя всю кровь! Я украду твой разум!» А Джорис отвечал: «Не выйдет, ты же в обмотке». Тогда Адрак сказал: «Раз так, мы сейчас нырнем в мир духов, и там я смогу делать с тобой что захочу». Понятия не имею, почему Джорис не умер от страха. Но он сказал, что страшно ему не было, по крайней мере, тогда, поскольку он точно знал, что все это Адраку сейчас не по силам. У Констама было очень хорошее снаряжение. Поэтому демон метался между мирами, а Джорис все висел и висел на нем. Он отстегнул от пояса белые защитные перчатки и показал нам, что обмотка едва не прорезала их насквозь. Сказал, у него до сих пор руки саднят.

В конце концов Адрак потерял терпение.

– В последний раз предлагаю, – сказал он. – Отпусти, или я посмотрю, что сделают с тобой Они!

А Джорис сказал:

– Нет.

Он никогда не слышал о Них и решил, что это очередная пустая угроза.

Адрак сказал:

– Ну, как хочешь!

И тут, по словам Джориса, демон свернул и ринулся совсем в другую сторону, из мира в мир, и вдруг они вломились в какое-то совсем другое место. Джорис сразу понял, что оно не похоже на миры, сквозь которые они промчались. Во-первых, когда они туда вломились, ему стало больно. Он закричал от боли, а Адрак обернулся и глумливо расхохотался. Во-вторых, хотя все здесь было гораздо плотнее, осязаемее и напряженнее, чем во всех мирах, где он бывал, Джорис почти ничего не видел. Это было какое-то просторное, тихое, полутемное пространство. Там гудели и мигали лампочками машины. И там у своих игровых столов стояли Они.

Джорис сказал, что столы стояли рядами через каждые несколько ярдов и уходили во все стороны, докуда хватало глаз. Они склонились над столами. Он видел, как Они сверяются с машинами, а потом осторожно передвигают по столам какие-то мелкие предметы, а иногда бросают кости и сверяются с ними. Они играли и парами, и компаниями. Было видно, как Они сосредоточенны. Вся жуть, наверное, была в этой кошмарной сосредоточенности.

Эта крайняя сосредоточенность и само Их количество потрясли Джориса до глубины души. А еще – суть Их игры. На ближайшем столе, который он разглядел, был его родной мир. Они двигали по миру людей и демонов. Но примерно через миг после того, как возле стола с грохотом приземлился Адрак с Джорисом, на дальнем краю стола замигала синяя лампочка, и Они повернулись посмотреть.

Джорис сказал, что оцепенел от страха.

– Я думаю, это и был мир духов, несмотря на все мое снаряжение, – рассказывал он. – Уж очень необычные были ощущения. А от мира духов у меня не имелось никакой защиты, потому что этим всегда занимается Констам. Я понял, что мне конец. Их было так много, и я видел, что все Они демоны.

– Демоны?! – разом спросили мы с Хелен.

– Да, конечно. – Джорис думал, мы и так знаем. – Такой разновидности я еще не встречал, но Они точно демоны. Телесной составляющей у Них больше, чем у Адрака, и Они гораздо крупнее, и такие сильные мне раньше не попадались, но Они демоны, это несомненно. Я видел, как Их духовная часть мерцает вокруг Них. И очень испугался.

Адрак тоже заметно притих. Они с Джорисом стояли и ждали, и вот наконец Они начали поворачивать свои смутно различимые лица к незваным гостям – сначала один стол, потом другой, потом третий. Когда все Они уставились на них, далекий голос спросил:

– Что ты здесь делаешь, Адрак?

– Хочу подать жалобу, – ответил Адрак. – Вы не держите слово.

Другой из Них, поближе, сказал:

– Веди себя прилично, Адрак. Еще раз так с нами заговоришь, и мы тебя накажем.

Адрак ответил с учтивым негодованием:

– Разве это справедливо? Мы, Высшие Демоны, согласились вступить в игру, если вы дадите слово, что запретите людям истреблять нас. Вы согласились, что людям будет позволено промышлять только мелюзгу, и пообещали, что мы сможем без помех выводить потомство. Сказали, что будете держать людей на расстоянии. И вот я нахожу тихую ферму, собираюсь завести семью – и что же? Только поглядите на меня! Поглядите на это!

Трудноразличимые лица обратились к Джорису.

– Как это произошло? – спросил далекий голос Тех, кто играл за столом с миром Джориса.

Они оглядели свой стол, сверились с машиной, снова внимательно оглядели стол. Один из Них повернулся к Адраку:

– Прими извинения, Адрак. Видимо, это рандом, которого мы не заметили.

– Тогда убейте его, раз это вы виноваты, – сказал Адрак.

– Ты тоже имеешь право, – ответил один из Них.

– Но, увы, не могу, – сказал Адрак. – Взгляните на него. Этот поганец увешан всевозможной защитой. Я не могу и пальцем его тронуть, даже здесь. Придется вам самим.

Тут Они двинулись на Джориса всем скопом – высокие, серые, расплывчатые. Джорис сказал, что от ужаса выпустил из рук демоническую обмотку и плохо помнит, что произошло в следующие несколько секунд, – так ему было страшно. Только когда Они заключили его в круг и остановились, он отметил про себя, что еще жив, цел и невредим, а в руке у него противодемонский клинок.

– Не трогайте меня! – сказал он. – Я исполняю свой долг.

Кажется, Они даже не заметили, что он подал голос.

– Нехорошо, – сказал один из Них.

– Кто им разрешил носить при себе столько защиты? – спросил другой.

– А ведь говорили вам, что это ошибка, – сказал Адрак тоном оскорбленной невинности.

Адрака Они тоже словно бы не услышали. Джорис сказал, что было очень странно и жутко понимать, что на Адрака, одного из Высших Демонов его мира, здесь смотрят как на пустое место.

– Как неудачно, – сказал еще кто-то из Них. – Значит, вам придется сбросить.

– В Цепях еще осталось место? – спросил другой.

Голос кого-то из Них в отдалении отозвался:

– Осталось только два места для сброса. К этому созданию и правда нельзя прикоснуться?

– Нет, нельзя! – не без раздражения ответил один из Тех, кто окружал Джориса. – Остается только сбросить!

– Ну так сбрасывайте, – сказал еще кто-то из Них вдалеке. – Вы задерживаете игру.

Тогда ближайший из Них повернулся к Джорису и сказал в точности то же самое, что когда-то Они сказали мне:

– Мы сбрасываем тебя. Ты больше не участвуешь в игре. Тебе разрешается ходить по Цепям скитальцев сколько угодно, но вступать в игру ни в каком мире тебе нельзя, это запрещено правилами. Чтобы гарантировать, что ты не нарушишь правила, тебя будут после каждого хода переносить на новое игровое поле. Кроме того, правила гласят, что ты имеешь право вернуться Домой, если сможешь. Если тебе удастся вернуться Домой, ты сможешь вступить в игру снова обычным порядком.

Адрак злобно захохотал, а Джорис обнаружил, что он теперь граничный скиталец. И угодил в самую гущу войны.

VIII

Тем временем Хелен собирала живность. Перед ней на мешке уже накопилось штук двадцать мокриц, и она выкладывала из них какой-то правильный узор, вроде кольчуги.

– Ну и ладно, – сказала она. – Зато ты больше не раб.

Джорис разрыдался:

– Вы не понимаете! Я принадлежу Констаму!

– Хватит выть, – велела Хелен, – а то не услышишь, как я расскажу, что случилось со мной. Или Джейми, когда настанет его очередь рассказывать.

– Нам не стоит, – сказал я. – Мне говорили, это против правил.

Хелен сердито вздохнула:

– Нет никаких правил. Только принципы и…

– Да знаю, знаю! – отозвался я. – Но я один раз нарушил правило.

– Не съели же Они тебя, – заметила Хелен. – Вероятно, Им наплевать. С Их точки зрения, мы просто сброшенные лишние карты, к тому же дети. Джорис, у меня от рождения есть дар…

Пока Хелен рассказывала, я задремал. Снаружи все трещали и грохотали выстрелы, но к ним быстро привыкаешь, а потом от них устаешь. Но я помню, что заметил, как Хелен умолчала, что такое на самом деле ее диковинная рука. Называла ее своим даром, и все. Потом она разбудила меня и заставила рассказать Джорису, что произошло со мной, и поквиталась со мной – заснула на мешке, прямо лицом в мокриц. После этого Джорис рассказал мне очень много всякого про божественные добродетели своего исполина Констама, и я тоже снова заснул.

Должно быть, мы все заснули и проснулись, когда в нашу железную крышу кто-то заколотил и заорал командирским голосом:

– Эй, вы, там! Потушите свет! Вот-вот объявят утреннее наступление!

Все мы повели себя по-разному – наверное, каждый в соответствии со своим складом характера. Джорис не успел толком проснуться, как уже вскочил и послушно задул фонарь. Я проснулся и рявкнул: «Есть, сэр! Виноват, сэр!», уповая на то, что мой голос похож на солдатский. Хелен не сделала ничего – только проснулась и сердито поглядела на нас.

– Чтоб такого больше не было, – сказал голос. Должно быть, это был офицер. И он ушел, не заглянув к нам. Большая удача.

Мы сидели в темноте и слушали грохот. Да, наверху шло наступление, и еще как. Если бы нас не разбудил офицер, мы проснулись бы от шума. От него болели уши. Земля в нашей яме вся дрожала. Было такое чувство, будто все ружья снаружи палят одновременно и безостановочно. По нашей крыше то и дело топотали сапоги – вдобавок к грохоту, – а один раз вроде бы проехала та махина. Снизу казалось, что точно она. Наконец, когда в щелях между кусками мешковины проступил довольно яркий дневной свет, шум и грохот отдалились и стихли. Настал небывалый покой. Мы даже услышали птичью песню.

Хелен сказала:

– Меня тошнит от этого мира! Долго нам тут торчать?

– Прилично, – кисло отозвался я. – По ощущениям, месяца два.

– Как это? – спросил Джорис.

Я ему объяснил, что Границы зовут нас, когда кто-то из Тех, кто играет в мире, где ты находишься, делает ход, и что обычно заранее приблизительно понятно, когда это будет.

– Да, ясно, – сказал Джорис. – Так Они перемещают нас, чтобы не дать вступить в игру. Но ведь мы можем, если захотим, прямо сейчас вернуться на Границу и попробовать перейти в другой мир, где нам будет лучше.

– Что, правда? – спросил я.

Я думал, так нельзя.

– А почему бы и нет? – сказала Хелен. – Мы не обязаны следовать Их правилам.

– Нет-нет, – сказал Джорис. – Я имел в виду, что это, по-моему, вообще не правило. Они мне не говорили, что мне нельзя переходить Границу в любой момент, когда захочется. Они сказали: «Тебе разрешается ходить по Цепям скитальцев сколько угодно», так, словно я и правда могу это делать. В моем мире через Границы можно ходить когда хочешь.

– При условии, что ты следуешь вдоль Цепей, – уточнила Хелен. – Ну да, почему бы и нет? Такова природа портала.

Нет, правда, Хелен и Джорис знали о Цепях и Границах столько, что я почувствовал себя полным неучем.

– А откуда мы узнаем, где Граница, если она нас не позовет? – возразил я. – Границы обычно не размечены.

– Кстати, об этом, – сказал Джорис – он всегда так говорил перед тем, как достать что-то из-за пазухи своего белого кожаного колета. – Кстати, об этом: у меня есть инструмент, который нам все покажет.

– Может, еще белого кролика оттуда достанешь заодно?

Я собирался съязвить, но, кажется, не получилось. У меня вмиг загремело в ушах от надежды. Если это так, значит я могу попасть куда захочу. Я могу пронестись по мирам, как демон Джориса, и очутиться Дома. Сейчас. Скоро. Сегодня!

Джорис понял шутку и засмеялся. Вот в чем беда с Джорисом. Он славный. Как ни упирайся, а в конце концов его полюбишь. Даже если то и дело возникает желание схватить его и трясти, пока голова не отвалится.

Мы тут же двинулись в путь, не дожидаясь, когда война разразится снова. Когда мы вылезли из землянки, моргая от яркого света, кругом не было ничего, кроме грязи и мусора. Исчезли и кусты, и почти вся трава. Везде только колеи, свежие воронки и разбросанные ошметки. Среди разбросанных ошметков была полуоткрытая болотного цвета сумка, из которой высыпались пакеты с солдатскими сухими пайками. Я их подобрал, пока Джорис нацеливал в разные стороны свой инструмент, похожий на будильник, и искал Цепь. После этого я схватился за мешковатый белый рукав Джориса, а Хелен – за мой темно-красный. Мы не хотели потерять друг друга.

– Нашел! – воскликнул Джорис.

Стрелка его будильника встрепенулась и задрожала. Мы пошли туда, куда она указывала, – кучкой, наступая друг другу на пятки, – и очутились на грязном пятачке, ничем не отличавшемся от остального поля боя, но там стрелка принялась крутиться.

– Граница, – сказал Джорис.

Мы прошли еще шажок-другой.

Когда переходишь Границу добровольно, тебя даже не дергает. Просто оказываешься в другом мире. Большая удача, что там шел дождь. Иначе мы и не заметили бы разницы. Опять поле боя, точно такое же, грязь, колеи, ошметки и все прочее. Я подобрал там еще одну сумку с пайками, но они все промокли. Вдали стрекотали ружья.

– Я тут не останусь, – заявила Хелен.

Мы битый час искали приличный мир, где можно было бы сесть и поесть. Почти все это время ушло на хождение по изуродованным войной полям в поисках очередной Границы, чтобы двинуться дальше. Дело в том, как объяснил мне Джорис, что раз мы не демоны, то не можем переходить прямо из одного мира в другой. Границы откроются, только если подойти к ним по Цепям. Вот нам и приходилось обходить все разоренные пейзажи, пока инструмент Джориса не говорил, что мы нащупали Цепь. Потом мы по Цепи шли к границе – и все повторялось.

Должно быть, мы попали в какую-то последовательность миров, где шла война. Их было штук восемь подряд, и во всех только что отгремела битва. Мы решили, что Те, кто в них играет, затеяли состязание, у кого война получится гнуснее. Я уже собирался присудить первый приз Тем, кто разрушил город, руины которого мы видели примерно в пятом мире. Это произошло с неделю назад, и повсюду еще валялись трупы. Но это мы еще восьмой мир не видели. Приз достался ему. Это была пустыня – пустыня по большей части из пепла и осколков кирпича, но временами попадались участки, где все сплавилось в стекловидную массу с потеками по краям. Там, похоже, ничего живого не осталось.

Как только мы туда попали, будильник Джориса громко затикал. Как будто кто-то щелкал языком – «тц-тц, тц-тц». Я подумал, что он уловил суть. Джорис при этом звуке так и подскочил и перевернул будильник. На обратной стороне дергалась другая стрелка – «дерг-дерг» на каждое «тц-тц». Джорис поспешно сравнил будильник с другими часами, которые носил на запястье.

– Мне это не нравится, – сказал он. – Здесь все пронизано демоническими лучами, а демонов нет.

Хелен убрала волосы за уши, чтобы поглядеть сначала на щелкающую стрелку, а потом – на ровный слой кирпичной крошки со стеклянными пятнами. Она знала в этом толк. Я же говорил, из какого мира она родом.

– Мы называем их «лучи смерти», – сказала она. – Или «радиация». Есть такое оружие, которое их делает. Надо поскорее уносить ноги. Излучение сильное?

– Довольно-таки, – ответил Джорис. – У нас минут пять, не больше.

Мы неуклюже завертелись хороводом на хрусткой кирпичной крошке, нащупывая Цепь. У нас ушло полминуты, но нам показалось, что несколько часов. Когда мы топали вереницей вдоль Цепи, держась друг за дружку, Джорис пропыхтел, что эти лучи, или как их там, обрекают обычных людей на медленную мучительную смерть. А поскольку мы скитальцы, мучиться нам предстояло очень долго. Я всерьез испугался.

Это был единственный мир, где Джорис не болтал про своего Констама. Но стоило нам перебраться в следующий мир, как он снова завел свое:

– Констам никогда не подпускает меня к демоническим лучам. Стоит ему их засечь, он сразу велит мне вернуться и ждать. Я и не знал, что при этом ничего не чувствуешь. Констам мне не говорил.

К этому времени я перестал слушать. Как слышал «Констам», так отключал уши. Но ответ Хелен я услышал:

– Да, ничего не чувствуешь. Они прошивают тебя насквозь. Персты Уквара считали, что мой дар из-за них.

Потом Джорис опять заговорил про Констама, и уши у меня отключились.

Я стоял себе и тайком от всех трепетал от восхищения. Мир, где мы очутились, был зеленый и совсем нетронутый. Кругом слышалось жужжание, гудение и щебет, а издалека доносился низкий гул. Перед лицом у меня пролетела белая бабочка. Воздух был не самый свежий, знавал я и почище, но я не мог им надышаться. Ведь он почти наверняка был не смертельный. И я понял, что самым худшим в этом пустынном мире была тишина. Полная мертвая тишина. Когда в мире есть хоть кто-то живой, такой тишины не добьешься.

Я огляделся. В этом мире стоял славный теплый денек, небо было нежно-голубое, и в нем проплывали пушистые белые облачка. Мы очутились в просторном поле, где там и сям красовались огородики. Во всех огородиках рос один и тот же набор, только в разном порядке, – куда ни посмотри, увидишь ряды крупной голубоватой капусты, шеренги палочек, покрытых ярко-красными цветками фасоли, и грядки светло-зеленого салата. У каждого огородика стояла неряшливая лачужка. Сначала я подумал, что это, наверное, совсем нищий мир, раз здешние жители ютятся в таких лачужках, но, присмотревшись, я понял, что все лачужки пусты. Возле огородов, похоже, не было ни души.

Продолжить чтение