Читать онлайн Томка. Тополиная, 13 бесплатно

Пролог

29 ноября 1948 года

За 65 лет до Большого Бума

Ближе к полуночи привезли новую партию. Фургон лениво перекатился через песчаный холм, едва не завалившись на бок, снова вырулил на проселок, проехал немного, выплевывая из-под резиновых копыт ошметки грязи и куски льда, и остановился в пяти метрах от оврага. Сердито фыркнув напоследок, словно недовольная возложенной на нее миссией, машина затихла.

– Дурень, не слепи глаза! – крикнул командир расстрельной бригады, махнув рукой водителю. Тот не послушался. – Выруби, или вместе с пассажирами пойдешь!

Эта угроза подействовала. Фары погасли.

– Вот так-то.

Командир сплюнул кожурой от семечек и обошел фургон сзади. Солдаты в это время торопливо открывали двери.

Офицер заглянул внутрь, посветил фонариком, оглядел людей, сидящих внутри. В него, словно призраки, из полумрака вперились испуганными глазами несколько доходяг, которых то ли выдернули прямо из теплых постелей, то ли долго пытали – настолько они были нелепы в этом холодном и величественном ноябрьском лесу.

– Так, троцкисты-утописты, выгружайся по одному.

В фургоне находилось человек десять. Одни мужчины. И никто не сдвинулся с места.

– Кому особое приглашение требуется, говори, не стесняйся, рассмотрим. Можно и под ручки взять, мы не гордые.

Доходяги в фургоне зашевелились, но никто, очевидно, не хотел спрыгивать на землю первым. Офицер потерял терпение:

– По одному из машины – бегом!!!

Для убедительности он вынул из кобуры наган. Аргумент сработал. Люди стали спрыгивать на землю.

– Молодцы, – успокаивался чекист, – а то, понимаешь, как девки на выданье.

Через пару минут все невольные пассажиры автозака стояли на мерзлой земле, кутаясь в свои рубища. Среди них были двое стариков за семьдесят, трое мужчин помладше вполне интеллигентного вида, а остальные смахивали на простых советских работяг. Таковыми они, собственно, и являлись, и этот факт буквально задел за живое начальника расстрельной бригады.

– Ну, с этими понятно, – кивнул он на интеллигентов, – а вы-то, гегемоны чертовы, как здесь оказались? Диалог явно не клеился. Мужчины молча смотрели в землю, и на их лицах, освещаемых теперь фонарем чекиста, даже слабые отблески надежды уже не прочитывались. Они прошли все семь кругов ада, прежде чем попасть сюда, на заброшенный золотой прииск, и пути обратно не было.

– Руки за спину, – приказал офицер, – повернулись направо. Грищук, командуй дальше.

Под прицелом десятка винтовок и под зычные команды мелкого суетливого лейтенанта колонна обреченных направилась к краю оврага. Кто-то в голос заплакал.

Командир смотрел в спины людей с презрением. Причем презирал он их не за измену Родине, которую должен любить всем сердцем (где-то в подземельях души он такую Родину видел в гробу и в белых тапках с бахромой), а за то, что вынужден мерзнуть ночью здесь, на далекой окраине, и слушать предсмертные стоны этих бедолаг, оказавшихся не в том месте и не в то время.

Сам он никогда не стрелял и наган вынимал из кобуры только для острастки. Он понимал, что кто-нибудь из его подчиненных однажды обратит на это внимание и просигнализирует куда нужно, и тогда в один прекрасный день (скорее, ночь) он сам может встать на краю оврага с руками за спиной. Наверно, так и случится рано или поздно. Но, черт возьми, он не мог поднять пистолет! Стрелять ночью в лесу в затылок безоружному и бог знает в чем обвиненному человеку, который еще вчера, может быть, ходил по одной улице с тобой и плевал на ту же мостовую, – это вам не фашистские эшелоны под откос пускать. Это какая-то абсолютная и необъяснимая глупость, похмельный бред, галлюцинации…

Поэтому единственное, что он мог себе позволить в предложенных обстоятельствах, – это лениво грызть семечки и молоть языком, прикидываясь потомственным истребителем космополитов.

Подбежал лейтенант Грищук.

– Приговор зачитывать? – спросил он, пританцовывая от холода и перетирая замерзшие ладони.

– Ты знаешь их приговор? – Кхм… нет.

– Тогда иди и работай.

Когда непонятливый лейтенантик, все так же подпрыгивая, отошел к остальным, офицер достал папиросу, закурил. Быстрей бы все это закончилось, подумал он, поднимая воротник куртки. Чертов лес, чертова осень, чертова служба! Особенно гадостный привкус во рту вызывал этот тупой белобрысый юноша, словно сдающий экзамен на разряд в слесарной мастерской в присутствии наставников. Сейчас он, чуть не повизгивая от удовольствия, расставляет людей на краю оврага, а минуты через две-три, вальяжно отступив на несколько шагов, оглядит композицию, словно художник-пейзажист, взмахнет рукой и насладится процессом, как бабе своей засадит. Юная большевистская поросль. Гнида.

Мысленно призывая финал, чекист, вероятно, имел в виду не только эту конкретную партию бедолаг – он думал о чем-то большем…

– Стоять!!! – разрезал вдруг тишину ночного леса вопль. Офицер вздрогнул, выронив изо рта папироску. Один из приговоренных интеллигентов совершил отчаянный поступок. Он побежал – рванул вправо от оврага прямо в темноту леса, растолкав товарищей по несчастью, понимая, что у него все равно нет никаких шансов. Свободная птица, предпочитавшая быть подстреленной в полете… или просто идиот, у которого сдали нервы. Офицер автоматически схватился за наган.

– Сто-о-ой!!! – снова прокричал лейтенантик. Он был растерян. С такой наглостью ему сталкиваться еще не приходилось. Он бросил полный отчаяния взгляд на командира.

– Командуй, балбес!

Лейтенант сразу успокоился. Старший товарищ, «слесарь самого высшего разряда», вложил в его руки молоток, зубило и дал добро на выбивание рельефа Венеры Милосской.

– Огонь!!! – взвизгнул салага.

Тут же из десятка вскинутых стволов под оглушительный грохот вырвались смертоносные огни. Сбитый с ног беглец рухнул в кусты.

Несколько секунд стояла звенящая тишина. Никто не двинулся с места. Вопреки ожиданиям командира, остальные жертвы не стали в ужасе разбегаться. Они были парализованы окончательно, и офицеру даже не хотелось всматриваться в их лица.

Они и так снятся ему ночами.

– Грищук, твою мать, заканчивай! – бросил он и зашагал к своему трофейному «виллису».

1

Сентябрь 2013

За месяц до Большого Бума

Абитуриент по имени Василий и с забавной столярно-плотницкой фамилией Дрель звезд с неба не хватал. Он рвался в университет не для того, чтобы откосить от армии, поскольку белый билет у него давно был на руках ввиду отсутствия в числе предков сколько-нибудь психически здоровых особей. Он также не стремился стать высокооплачиваемым специалистом в области юриспруденции или экономики, поскольку и то, и другое вызывало у него нестерпимую зевоту. На вопрос «Зачем тебе университет?» Василий пожимал плечами и неуверенно выдавливал: «Не в ПТУ же идти?»

Выбор пал на исторический факультет педагогического университета.

Практически сразу же выяснилось, что прилично сдать единый государственный экзамен и поступить в вуз на бюджетной основе будет трудновато. Поэтому для начала Вася нанял репетитора, который имел весьма приличную репутацию в университетских кругах. Вернее, наняли родители, пообещав отпрыску за надлежащее рвение помочь деньгами непосредственно при поступлении.

Вот уже второй месяц Татьяна Казьмина, молодая специалистка по истории, обществоведению, юриспруденции, русской литературе и еще бог знает каким дисциплинам, вселившаяся в дом номер тринадцать на Тополиной улице четыре месяца назад, раз в неделю принимала у себя Василия Дреля, живущего в соседнем подъезде, и разжевывала премудрости всех известных ей наук. Таня успела познакомиться с родителями недоросля – вечно занятыми, а потому вполне обеспеченными людьми, готовыми потратить энное количество денег на лишение чада свободного времени. Она также смогла удостовериться в тщетности попыток увлечь парня не только историей, но даже обычным чтением. При этом Татьяне очень мешало то обстоятельство, что она обладала определенными экстрасенсорными способностями, пусть и в зачаточном состоянии (да-да, Таня Казьмина была учеником небезызвестной в городе Елене Мякуш, которая когда-то помогала мне в расследовании некоторых уголовных дел и, кроме того, разглядела в моей шестилетней дочери Тамаре Даниловой экстраординарного ребенка). Таня могла видеть чуть больше, чем все остальные граждане, и чувствовать то, чего не чувствовали другие.

Мне определенно везет на чудаков, да…

Словом, в тот день перед занятием Тане пришлось долго выслушивать стенания Василия на следующую тему: «Почему бездарности в этой жизни пробиваются сами, без всякого мыла пролезая в любые отверстия, а мне приходится тратить деньги на репетиторов при отсутствии всяческих гарантий? Почему такая несправедливость? Где поддержка молодых талантливых ребят?!». Татьяна пропускала его слова мимо ушей, вместо этого в очередной раз перечитывая то, что пряталось в нехитрой Васькиной голове.

– Послушайте, юноша, – сказала она, – не пытайтесь играть роль оскорбленного несправедливостью гения. На самом деле вам не хочется никуда поступать. Правда же?

Вася молчал. Выпад был неожиданным. Не будь репетиторша доброй и милой молодой женщиной, он, пожалуй, вступил бы в перепалку.

– Правда, – с удовлетворением заметила Татьяна. – Понимаете, Василий, очень глупо ничего не хотеть и ни к чему не стремиться. И не только глупо, но и чудовищно трудно, мне кажется.

– Да ладно, скажете тоже! – усмехнулся Василий.

– Именно так! Вот чего вы сейчас по-настоящему хотите?

Вася задумался. Он, разумеется, не знал, что его преподаватель умеет немножко читать чужие мысли, а потому пытался сочинить красивую легенду.

– Не утруждайтесь, – махнула рукой Таня, – все равно ничего не придумаете. Я сама отвечу. Вася подобрался.

– Сейчас вы хотите очень простых радостей жизни, о которых грезит подавляющее большинство молодых людей вашего возраста: перемахнуть из своих беспечных шестнадцати лет в свои еще более беспечные, допустим, тридцать пять, где уже есть большая и роскошная квартира, хорошая машина, красавица жена, банковский счет. Вот примерная картина и примерные цели вашего существования, молодой человек. Без обид?

Вася улыбнулся. Он тоже слыл вполне добродушным малым, и с Татьяной они успели сдружиться достаточно, чтобы не обижаться на подобные речи.

– А вы думаете, все это невозможно?

– Отчего же, вполне возможно. Только главный секрет в том, КАК двигаться к своей мечте. Мечтать можно о чем угодно, но куда интереснее процесс, движение к цели. Если я скажу, что некоторые наши с вами сограждане много работают, что-то создавая своими руками, вы сочтете меня занудой.

– Угу.

– Стало быть, говорить я этого не буду, хотя и подчеркну, что некоторые люди действительно очень много работают. Есть, конечно, и другие способы – получить наследство, выиграть в рулетку и так далее. Тоже варианты.

Вася снова кивнул. Он ждал главного вывода.

– Знаете что, друг Василий, – сказала Татьяна, поднимаясь из-за большого круглого стола, занимавшего центральное место в гостиной-студии, – я хотела бы вам пожелать почаще испытывать чувство реальной победы. Футбольный матч можно выиграть в упорной борьбе, бегая по полю до мозолей на пятках, а можно заплатить судье или сопернику. Результат в обоих случаях вроде бы одинаков, но вот ощущения… Поверьте, многое в жизни зависит от ощущений. Очень многие наши с вами сограждане предпочитают заплатить и судье, и соперникам, и даже зрителям на трибунах, не испытывая никаких угрызений совести, и при этом они искренне считают себя победителями, убеждая в этом всех остальных. Вот что самое паршивое в наше смутное время.

Таня посмотрела на часы. Занятие затягивалось. И хотя она не успела рассказать Ваське, за что Екатерина Великая ненавидела своего мужа Петра, зато сумела посеять в голове какие-то хлипкие зернышки. Она была уверена, что Васька задумался. Впрочем, что там – она это знала.

– А вам тридцать пять уже? – спросил Василий, закрывая тетрадь.

– Ну-у, джентльмен! – рассмеялась Казьмина. – Где ваши манеры!

Парнишка покраснел, но вместо извинений усугубил ситуацию предложением выйти на балкон покурить.

– Вы еще и курите с преподавателем!

– И не в первый раз, между прочим.

– Молчите, юноша!

Они вышли на балкон, который размерами своими вполне мог соперничать с гостиной. В этом новом доме, построенном не больше года назад и еще не заселенном до конца ввиду дороговизны квадратного метра, все было большим – лестничные площадки, кухни, гостиные, балконы, а в туалетах можно было при желании повесить телевизор. Татьяна достала из тумбочки в торце балкона пачку дамских сигарет.

– Хорошо здесь, – протянул Василий, оглядывая окрестности и вынимая из кармана свой «Парламент».

– Пожалуй, – согласилась Татьяна. Их этаж был восьмым. Почти прямо под окнами, метрах в двадцати от стены, тянулся ряд бетонных гаражей, а дальше на огромной площади расстилалось море желто-зеленой растительности – островки березовых рощ, заброшенные вишневые плантации, холмы, пригорки и изрытые колесами грузовиков проселочные дороги. Тополиная улица была самой крайней в этом еще не обжитом районе, и десятиэтажная двухподъездная коробка под номером «13», в которой жили Таня и Василий, одной своей стороной грустно смотрела на затянутый дымом мегаполис, а другой радовалась почти нетронутой природе.

– Вечерами здесь в окно смотреть жутковато, – сказал Василий. – Ни одного огонька с этой стороны нет. Странные ощущения.

– Угу, – кивнула Таня. Она знала про эти ощущения, и дело не только в вечернем пейзаже. Находясь в стенах этого дома, она чувствовала необъяснимую тревогу. Поначалу списывала это на усталость и сезонную хандру, но со временем обнаружила, что вне дома ничего подобного не испытывает. Значит, что-то не в порядке с местным бетоном.

– Ладно, Василий, заканчиваем перекур, – сказала она, открывая дверь в комнату. – У меня через час следующие ученики. Точнее, ученицы, три юные леди, которые учатся читать и писать и, в отличие от вас, отдаются этому делу с большим энтузиазмом. До их прихода мне нужно успеть пообедать, а чтобы пообедать, требуется добежать до супермаркета.

– Хорошо, – покраснел юный Дрель.

– Вам на неделю задание: вместо журналов «Титьки и попки» полистать что-нибудь из тех книг, которые я назначила. Выберите любую понравившуюся тему периода правления Екатерины Второй, например, и в среду пообщаемся. Надеюсь, термин «просвещенный абсолютизм» вы еще не забыли? Послушаю, как умеете дискутировать.

– Ладно, – улыбнулся Васька. – Титьки и попки. Ну вы даете…

Он выбросил недокуренную сигарету на улицу. Татьяна проводила его до прихожей. Пока парнишка надевал туфли, спросила:

– А вы сколько тут живете?

– Месяцев десять почти. Ну, чуть меньше года точно. А что? Таня пожала плечами.

– И как вам здесь? Нравится?

– Нормально. Холодно только. Вроде зимой топили, а не прогревалось. И еще гудит что-то постоянно в стенах.

– Гудит? – улыбнулась Татьяна.

– Ага. Знаете, когда ветер в вентиляции гуляет, звук такой – «у-у-у-у». Хотя вроде и ветра нет, а все равно воет. Вы разве не слышали?

Таня снова пожала плечами. Она не считала себя специалистом по домострою, понятия не имела, как функционирует проточный водонагреватель, и бесконечно уважала женщин, способных играючи приготовить большой жбан плова или борща. Она была еще молодой, незамужней, пытливой и специализировалась на других материях, и сейчас ей хотелось расспросить Василия поподробнее о том, как поживает этот странный дом, но нельзя было превращать парня в источник противоречивых слухов.

– А еще что интересного тут происходит? – якобы между делом спросила она, с сосредоточенным видом изучая содержимое своего бумажника.

– Да как вам сказать, – протянул парень. – Всякое… О! Весной тут девчонку одну в подъезде порезали. Не знаю, застали вы или помните по новостям? Ее на площадке нашли всю в крови.

Таня вскинула брови.

– Нет, не припомню. А что случилось, не рассказывали?

– Версии разные были. Говорили, что у нее с какими-то пацанами тёрки нехорошие случились, хотя родители вроде ничего такого не замечали. Менты говорили, что, может, просто изнасиловать хотели. Короче, так ничего путного и не сказали. Темное дело.

– Вы ее знали?

– Нет. Ей всего четырнадцать было, не наша компания. Так, встречались иногда во дворе. Кажется, она даже не из нашего дома была.

– Понятно. – Таня спрятала бумажник. – Ладно, друг Василий, до встречи в среду в это же время.

Вася вышел на лестничную площадку. Захлопнув за ним дверь, Татьяна быстро впрыгнула в свои кроссовки, поправила перед зеркалом прическу и, дождавшись, когда ученик сядет в прибывший лифт, вышла из квартиры. По заведенной привычке, она отправилась вниз пешком. Она еще месяц назад решила, что в местный лифт не войдет ни за какие репетиторские гонорары, хотя никогда не страдала клаустрофобией. Черт знает что происходило с лифтами в этом доме – от них тянуло едва уловимым, но невероятно гадким запахом. Скорее всего, чувствовала это только Татьяна, иначе местные аборигены давно бы съели Кука из управляющей компании.

Она спускалась медленно, слегка сбавляя скорость на каждой обитаемой площадке. Всюду бурлила жизнь, пестрая и непредсказуемая. «Хорошо иметь свой домик в деревне!» – почему-то вспомнился рекламный слоган. На третьем этаже Татьяна остановилась. Внимание привлекла дверь квартиры с номером «11».

– Во как…

Стандартная и ничем не приметная дверь пряталась в полутемной нише. В нескольких сантиметрах справа от нее проходила толстая вертикальная труба водостока. Ничего странного в этом не было… если не считать скромного букетика гвоздик, торчащего из-за трубы. Свежие красные головки цветов свешивались аккурат над кнопкой дверного звонка.

Впрочем, «букетик» – это громко сказано.

Гвоздик было всего две штуки.

2

Юная леди, которую Татьяна Казьмина ожидала сегодня на занятия – точнее, одна из трех – это моя шестилетняя дочь Тамара, как вы уже наверняка догадались. Ну и я, пожалуй, на всякий случай, отрекомендуюсь, а то мало ли что: Антон Данилов, тридцать восемь лет (зимой стукнет тридцать девять, а там уже и старость, увы), бывший мент и оперуполномоченный уголовного розыска, майор в отставке, основавший собственное детективное агентство и разорвавший почти все связи с прошлой жизнью, исключая те, что следовало сохранить и усовершенствовать. Бывшая жена Марина Гамова, от которой мне осталась замечательная дочка, к числу последних не относилась. Мы второй год живем с Томкой вдвоем, а где обитает наша мамаша, прости Господи, я точно не знаю. Время от времени она звонит, справляется, «как там наша девочка», но я стараюсь побыстрее свернуть разговор, а Томку и вовсе не приглашаю взять трубку. Зачем рисковать?

Да-да, все знаю, сердобольные вы мои! Мужчина не должен в одиночку воспитывать ребенка, тем более девочку, но я вам вот что скажу: в этой жизни много чего должно быть, чего нет и не предвидится, так что не надо лохматить бабушку…

Ладно, не обижайтесь, сам не хочу этих споров. Открою небольшой секрет: есть у меня любимая женщина. Она, правда, об этом еще не знает, потому что я даже после интимной близости с ней, после походов в рестораны, кино и театры так и не смог до сих пор сказать, что… ну, люблю ее, в общем… Да-да, люблю. Но слово это, простое и искреннее, которое я могу произносить миллион раз на дню в адрес моей драгоценной дочурки, почему-то застревает где-то в гортани, стоит мне только посмотреть на Олесю Лыкову, нашу соседку по подъезду, воспитательницу в детском саду Томки и вообще старую-добрую знакомую. Вот не знаю, хоть по башке мне надавайте!

Олеся, конечно, все понимает, чувствует и придерживается очень мудрой и взвешенной позиции: не требует ничего и не произносит это слово сама, потому что я мужчина, и если меня прессовать и нагибать, то я вообще никогда это слово не скажу (и это в лучшем случае, а в худшем дам деру огородами). Поэтому все у нас протекает в будничном режиме. Наверно, можно сказать, что мы встречаемся, и будь у меня аккаунты в каких-нибудь социальных сетях, я бы ставил там именно такие личные статусы, но аккаунты я свои давно не обновлял, зато присутствие рядом со мной женщины, тем более такой хорошей и почти родной, успокаивает и Томку.

Ладно, будет время, как-нибудь остановлюсь на наших странных отношениях подробнее, а пока…

… а пока мы собираемся на занятия к Татьяне Казьминой. Деваться некуда – лето закончилось, пришел сентябрь, все наши преподаватели вернулись из теплых краев в родные Палестины и приглашают погрызть гранит.

Томка валялась на диване, вперив задумчивый взгляд в телевизор. Мои телодвижения никоим образом ее не вдохновляли. Более того, чем энергичнее я собирал ей чистую одежду, тем мрачнее она становилась.

– Ребенок, ускорь движение булками! – Па-ап…

– Что опять?

– Я не хочу-у.

– Я тоже не хочу, чтобы лето кончалось. Хочу, чтобы оно за мной мчалось и чтобы здесь всегда были Гавайи.

– Были – что?

– Где живут Лило и Стич. Но мы с тобой, дорогая, живем в стране, где девять месяцев грязь, холод и слякоть, и поэтому все остальные страны нам завидуют. Собирайся. У тебя, между прочим, последний детсадовский годик остался, следующей осенью в школу, и вот там тебе поблажек делать не будут…

На этих словах я сам застыл. Встал как вкопанный посреди гостиной с чистыми детскими шортиками в руках. «Чтоб мне лопнуть, ведь ей действительно через год за парту!». И мне стало как-то совсем грустно.

– Ты что, пап? – Томка выключила телевизор.

– Вспомнил кое-что. – Что?

– У тебя заканчиваются трусы и колготки по размеру, а зимние сапоги разорвались. И, кстати, осенних туфелек тоже нет. Боже мой, сколько еще всего…

– Круто, пап. В выходные, значит, поедем в магазин. Она нехотя начала переодеваться в чистую одежду.

Мне казалось, что возможность вернуться к любимым преподавателям и друзьям ее обрадует, но папина дочка – папина во всем. Я сам терпеть не могу осень, и возвращение прохладных желтых дней, сопряженных со свинцовым небом и дождями, мы с Томкой воспринимаем как личное оскорбление.

С Татьяной Казьминой мы работали не первый год. Нашу малочисленную группу, состоящую из трех девчонок, она вела чуть ли не с трехлетнего возраста: начинали мы с кубиков, из которых складывали вагончики и целые поезда слов, продолжили предложениями, большими текстами и даже английским языком. Занятия с ней отлично сочетались с теми, что проводила в детском саду Олеся, и у меня не было никаких сомнений, что в школу Тамара пойдет подготовленной и в достаточной степени продвинутой, а я буду вспоминать Татьяну Казьмину с большой любовью и благодарностью. Помимо всего прочего, она ведь была еще и очень занятной молодой девушкой с татуировкой на пояснице в виде кошачьей мордочки, периодически поглядывавшей на меня поверх джинсов.

– Мы идем к Татьяне Валерьевне?

– Да. Сашка и Маринка тебя уже заждались, наверно.

Мы все-таки собрались. Погрузились в машину и поехали. Таня жила всего в нескольких кварталах от нас вниз по улице, уходящей к реке, в новом районе, который еще продолжал застраиваться. За окнами там открывался замечательный вид – густой лес, пригорки, овраги-буераки, почти нетронутая цивилизацией природа, если забыть о дремлющей вечным сном всего в нескольких сотнях метров Черной Сопке…

Все же я оказался достаточно прозорливым отцом: увидев своих подружек во дворе, Томка бросилась к ним в объятия. Девчонки, позабывшие о своих родителях, зашумели на весь двор, принялись делиться новостями и знакомить друг друга с новыми игрушками. Томка по этому случаю прихватила пушистого механического хомяка, повторявшего за хозяином короткие фразы, и теперь несчастную игрушку с дохлыми батарейками тискали сразу шесть рук.

– Доброго здоровьица доброму человеку!

Я обернулся. На скамейке возле песочницы сидел сухонький мужичок в рыбацкой штормовке и черных брюках, помнивших первую мировую войну. Руками он опирался на трость с потертым стеклянным набалдашником. Мужчина улыбался, собрав в кучу все свои морщины.

– Здравия желаю, Петр Аркадьевич. – Я подошел к нему, протянул руку, присел рядом. Пасмурное небо над нашими головами расступилось, пропустив в небольшое окошко пучок солнечных лучей, отчего стало чуть радостнее.

– Новый учебный год? – спросил абориген, кивая на девчонок.

– Ага. Гулять бы еще и гулять, но время несется галопом.

– Поправка, молодой человек: время летит истребителем, поверь моему опыту и возрасту. Твоя скорость еще не та.

Я вздохнул. Дядя Петя был хорошим человеком, но возрастная мудрость его порой наводила на меня смертельную тоску.

– Па-ап! Можно мы сами поднимемся к Татьяне Валерьевне? Я посмотрел на часы.

– Валяйте. Номер квартиры помнишь, чтобы на домофоне набрать? – Ага.

– Когда подниметесь, подойди к окну в кухне и помаши мне рукой, чтобы я знал, что ты нормально дошла. Девчонки, сверкая пестрыми юбками и шортами, помчались к подъезду. Я вынул из кармана сигаретку.

– Не угостите табачком, мил человек?

Я протянул и ему. Мы закурили, пустили струи сизого дыма вверх.

– Как поживаете? – спросил он.

– Хочется верить, что хорошо. Обычная суета.

– Это у вас-то обычная?

Я улыбнулся. Аркадьевича не проведешь.

– Вы правы. С моей работой и семейными нагрузками все очень весело. Расслабиться некогда.

– В отпуске был хоть?

Я покачал головой. Под термином «отпуск» большинство понимает двухнедельную поездку к морю или в какую-нибудь европейскую страну с музеями, фонтанами и безудержным шоппингом, но я нынешним летом мог похвастаться лишь двумя вылазками с дочкой на свое любимое озеро. Мы провели там в общей сложности не больше недели. Чтобы соблюсти условия полного социального пакета для персонала детективного агентства «Данилов», мне приходилось идти на жертвы: в июле-августе я торчал в офисе с утра и до вечера, иногда брал Томку с собой, чтобы она не скучала без отца (да и мне без нее бывает тоскливо, если вы помните), и один выполнял работу, которой в обычные времена занимались пять человек. Поэтому на вопрос Петра Аркадьевича я смог лишь развести руками.

– Ничего страшного, – сказал он. – Лето само по себе маленькая жизнь, пусть хоть и в душном городе.

– Согласен. Вы как поживали без нас?

Дядя Петя ответил не сразу. Молча докурил сигарету, задавил ее своими прохудившимися осенними штиблетами.

– У нас тут все не очень спокойно, мил человек.

– В каком смысле?

Он обернулся на угол дома – туда, где начинался неосвоенный строителями пустырь, упиравшийся в березовую рощу.

– Пока не знаю, но мне это не нравится.

3

Во времена советского режима, по старой русской традиции не то проклинаемые, не то вновь вожделенные, когда всеобщая малодоступность качественной пищи и обилие плохой одежды примиряли даже классовых врагов, дома жили какой-то особой жизнью. Это были шумные и суетливые муравейники, и едва ли преувеличивал Михаил Козаков, наделяя обитателей своих нетленных «Покровских ворот» коллективным разумом.

В каждой убогой пятиэтажке грязно-серого кирпича существовала своя полноценная футбольная команда, готовая и в дождь, и в снег мутузить единственный на несколько подъездов мячик. В каждом доме всегда можно было найти злого старого перца, оберегающего цветы под окнами, и местная детвора, забыв про собственно цветы, обязательно с восторгом дразнила старика, доводя его до заслуженного инфаркта. Свадьбы и похороны проходили при полном аншлаге, обитатели первых этажей слышали, как кто-то пустил голубка на пятом, местные алкаши могли рассчитывать на сносные подаяния, а ключи от своей квартиры всегда можно было оставить соседям или, на худой конец, спрятать под ковриком у двери. Коврики никто не шмонал и не тырил.

Все изменилось ныне. В двадцать первом веке на одной шестой части суши человек перестал быть человеку даже волком, с которым образовалась бы стая. Жилые дома вместо положенных основательных двух лет стали возводиться за считанные месяцы, а потому уже не внушали доверия по части долговечности. Дома стали «коробками», от безликих многоэтажек советских времен они отличались, пожалуй, лишь планировкой и цветовой гаммой. Дворы облысели, лишились растительности и уюта. Обитатели ячеек в коробках не торопились знакомиться и дружить, зачастую вообще не проявляли никакого интереса к соседям, и последние уцелевшие романтики напрасно мечтали о возрождении коллективного разума.

Впрочем, дом номер тринадцать явно отличался от многих других, стоявших вдоль пыльной, широкой и шумной Тополиной улицы. У этой коробки, выкрашенной в красно-оранжевую клетку, была душа. Ее звали Петр Аркадьевич.

Он слыл местной звездой. Причин тому было несколько. Во-первых, Петр Аркадьевич умел создавать алкоголь из воздуха в самые ответственные моменты, когда ни у кого не оставалось здоровья бежать в магазин к автобусной остановке. Во-вторых, он знал тысячи анекдотов на все случаи жизни, коими затыкал любую неловкую паузу в разговоре. Наконец, дядя Петя – в прошлом преподаватель музыкального училища – почти всегда носил с собой аккордеон.

Фамилии его никто не знал, поскольку он всегда представлялся либо дядей Петей, либо по имени-отчеству, и документов никому не показывал. Возраст его тоже никто определить так и не сумел, хотя причудливый рисунок морщин на смуглом лице, неэлегантно заросший подбородок, седина ежика волос и спрятанная за бодрой улыбкой тоска позволяли предположить, что мужчина пожил при всех шестерых генсеках КПСС, причем пожил далеко не в шоколаде. В какой квартире он обитал сейчас, никто не знал. Поговаривали даже, что он вообще не местный, а может, и бомжует на теплотрассе на задворках гаражей, иногда выползая к людям по вечерам, словно оголодавший за день вампир. Черт его знает. Но с ним всегда весело, он всегда на месте, и от него никогда не ждешь подлости. Железная и безотказная кандидатура для любого Дня взятия Бастилии!

Не удивительно, что Петр Аркадьевич стал свидетелем и непосредственным участником драмы, разыгравшейся в доме номер тринадцать во второй половине августа, буквально две недели назад.

В тот день аборигены обмывали покупку. Как я уже упоминал, позади дома в два ряда стояли бетонные гаражи, и один из боксов в тот день обрел хозяина. Сорокалетний бизнесмен, крупный оптовый поставщик алкоголя по фамилии Семенов недавно прикупил в этом доме трехкомнатную квартиру, сразу же подсуетившись насчет стойла для железного коня, кремовой «камри», и теперь решил обмыть это дело с соседями. Никто из них не возражал.

Собутыльников было четверо, включая Петра Аркадьевича. Двое, Саша и Кеша, принадлежали примерно к той же возрастной и весовой категории, что и виновник торжества – 35–40 лет; третий, Владимир Петрович, был седовлас и мудр, как старая черепаха, несущая на панцире весь мир. У относительно молодых Саши с Кешей в гаражах соответственно стояли подержанные «девяносто девятая» и «пятнашка», а у седовласого соседа пенсии и доходов бомбилы хватало только на содержание древней грязно-синей «копейки». Таким образом, сложилось весьма демократичное автомобильное сообщество, особенно если учесть, что в собственности Петра Аркадьевича из колесного транспорта числилась только старая тележка для перевозки чемоданов.

Сначала накрыли поляну на капоте семеновской «камри», припаркованной под окнами первого этажа, потом поняли, что это неудобно и не совсем безопасно для лакокрасочного покрытия, и перетащили импровизированную скатерть, «сотканную» из страниц прошлогодней «Комсомольской правды», на бетонный пол пустого гаража.

– Давай, сосед, за новоселье, – произнес первый тост суетливый Кеша, протягивая Семенову пластиковый стаканчик с коньяком.

– Да, пусть у тебя все стоит где надо и как надо, – добавил немногословный Саша.

– Лехайм, – продолжил Владимир Петрович.

Петр Аркадьевич, от которого по традиции ожидали длинной и громкой тирады, состоящей из изречений Конфуция и шуток Петросяна, ограничился короткой песенкой.

– Все путем, мужики, – заметил он, поставил стакан с коньяком под ноги, закинул ремни аккордеона на плечи и затянул ласково-майское «Детство»: – А я хочу, а я хочу опять… по крышам бегать, голубей гонять… ля-ля Наташку… дергать за косу… на самокате мчаться по двору! Иэххх!

Пока он пел, мужики с довольным кряхтеньем опрокинули каждый свои сто граммов, закусили и даже соизволили поаплодировать.

Августовский вечер накрывал город неспешно и величаво, как занавес в театре по окончании спектакля с трагическим финалом. В гараже постепенно становилось темно.

– Так полностью и не заселили домишко-то, – проговорил Владимир Петрович, кивнув на окна десятиэтажки. С этой стороны дома, смотрящей на бескрайний пустырь, светилось всего с десяток окон.

– Парадокс, однако! – подхватил Петр Аркадьевич, перебирая пальцами клавиши аккордеона. – Коробки эти втыкают тут и там, как дети в песочнице солдатиков, а их все равно не хватает. Миллионы квадратных метров жилья, а цены вниз никак не падают.

– Да, квартиры дороговаты, – сказал Кеша, вновь наполняя стаканы. – Ты почем здесь брал, Леха? Семенов не спешил раскрывать коммерческую тайну. Вообще он вел себя так, словно пригласил в гости из деревни бедных родственников, никогда не видевших асфальта. Некоторое высокомерие проскальзывало во взгляде, в движениях и интонации, и это не осталось незамеченным. Впрочем, стопроцентных оснований считать Семенова полной задницей пока не возникало.

– Лимона три поди отдал за трешку-то? – продолжил допрос непосредственный Кеша, протягивая мужчинам вновь наполненные стаканчики.

– Ну, почти где-то так, – согласился Семенов.

– Плюс, конечно, ремонт и прочая ерунда, если без отделки брал. Наверняка ведь без отделки?

– Здесь только с отделкой.

– А я вот когда въехал в свою однокомнатную, просто обалдел, – трещал языком Кеша. – Санузла, считай, нет – ни унитаза нормального, ни кранов, ни труб. Все под замену, штатные просто дрянь. Разводку сам делай, душевую кабину ставь. Считай, еще несколько сотен отдай…

Он еще долго жаловался на тяжелую жизнь простого россиянина, купившего однокомнатную квартиру в новостройке в почти экологически чистом районе, но его никто не слушал. Саша резал лимон, Владимир Петрович читал заголовки с газетной «скатерти», а Петр Аркадьевич всматривался в светящиеся окна на самых верхних этажах.

– Ну что, други мои, по второй? – предложил Кеша. – Пусть твоя «япошка», Леха, живет-поживает в этом гараже, и пусть у тебя с крыши не капает… и с конца тоже!

Он рассмеялся. Семенов ответил на тост великодушной улыбкой, дав понять, что оценил шутку. Выпили, закусили.

– Аркадьич, сыграй чего-нибудь! – предложил скромный Саша.

– Да, действительно, – присоединился Кеша. – А то тишина какая-то нездоровая. Замути что-нибудь эдакое, как ты умеешь, отработай коньячок-то!

«Музыкант» отвел взгляд от верхних этажей дома, смерил заказчика тяжелым взглядом и без улыбки переспросил:

– Отработать коньячок? Чего изволите?

– Что-нибудь массовое, народное, чтобы душа развернулась! Как в прошлый раз, помнишь, у Николашки рождение сына отмечали! Или ты еще не выпил нужного количества на выступление?

Петр Аркадьевич приподнял уголки губ.

– Чтобы душа развернулась, говоришь… Знаешь, у иного индивида душа как солнечная батарея: выйдет на орбиту, развернется так, что гуманоидам на Центавре видно. А другой всю жизнь колупается в своей норке, как мышь навозная, собирает крошки, складывает их в ямку, набивает пузо и тоже думает, что у него душа есть. – И он внимательно посмотрел на хозяина гаража.

Повисла еще более нездоровая тишина. Владимир Петрович отвлекся от газетных страниц, глянул на Петра Аркадьевича из-под бровей и едва заметно улыбнулся. Кеша и Саша выглядели озадаченными. Голос подал только виновник торжества. Семенов поставил опустошенный стаканчик, вынул сигарету, закурил и, сверкнув стальным зубом, поинтересовался:

– Ты это о ком?

– Так, о людях.

– О которых?

– О всяких.

Семенов усмехнулся:

– Ну, тогда скажи еще что-нибудь об этих людях, не стесняйся. Красиво калякаешь. Петр Аркадьевич начал тихонько наигрывать музыкальную тему из фильма «Эммануэль».

– Люблю счастливых людей. Иной дуралей не знает, что он дуралей, считает себя центром вселенной и не напрягает нервную систему рефлексиями по поводу чести и совести. Спит спокойно, видит сладкие сны, а утром просыпается и гадит кому-нибудь в душу. Ночью опять спит как младенец, а неудачи свои объясняет чьими-нибудь происками и завистью. Скажи мне, друг Алексей, отчего такая сволочь крепче в этой жизни держится, чем все прочие?

«Эммануэль» все еще застенчиво переливалась в мехах аккордеона, настраивая на лирический лад, но Семенов помрачнел.

– Слышь, мужик, – сказал он, – не грузи, а? У меня сегодня праздник, я пашу как сволочь с утра до вечера, а ты тут с философией своей. – Семенов обернулся к остальным: – Он всегда такой?

Мужчины как один пожали плечами.

– Если пришел, пей молча и радуйся жизни. Не хочешь – вали!

И Семенов снова стал разливать коньяк. Впрочем, на Петра Аркадьевича его выпад не произвел должного впечатления. Бывший преподаватель музыкального училища и дипломант всесоюзных и международных конкурсов по-прежнему пиликал на аккордеоне и смотрел в окна дома.

Следующий заход обошелся без его участия. Семенов из принципа ему не налил, а озадаченный Кеша лишь толкнул в плечо, пробормотав: «Какая муха тебя укусила сегодня, Аркадьич?». Веселье так и не началось. Впрочем, через несколько минут о его гипотетической возможности можно было совсем забыть.

Мужчины тихо переговаривались между собой, обсуждая летние покрышки, лошадиные силы и способы вентиляции гаража, и никто не заметил, что Петр Аркадьевич прекратил играть, опустил аккордеон на бетонный пол и стал напряженно всматриваться во что-то наверху. Он даже вышел из гаража, приложил ладонь к глазам, заслоняясь от света уличного фонаря. Так он стоял несколько долгих секунд, потом тихо пробормотал:

– Вот это номер…

Его услышал только Саша.

– Что там, дядь Петь?

Молчание в ответ. Петр Аркадьевич лишь сильнее сощурил глаза. Затем в какие-то считанные секунды выражение его лица претерпело молниеносные изменения от любопытствующего до испуганного.

– Ах ты ж зараза!!!

Он запрыгнул обратно под крышу гаража.

Через мгновение на капот и лобовое стекло семеновской «тойоты» буднично, без пафоса и особого шума рухнуло что-то тяжелое и длинное. Разбило стекло и частично провалилось в салон. Зрителям этого необычайного зрелища потребовалось время, чтобы распознать упавший предмет.

Сообразив, они присели от ужаса.

– А-а!! – завыл Кеша.

– Ё… твою в три бога душу!.. – выдавил Владимир Петрович, хватаясь за подбородок.

Семенов ничего не сказал – отскочил к дальней стене гаража и стал хватать ртом воздух, как свежий карась на прилавке рыбного магазина.

– Это ж Катерина, – выдавил Саша.

Они еще постояли молча, созерцая кошмарную картину: голова, руки и туловище женщины провалились в салон на пассажирское сиденье машины, рыхлые ягодицы и голые ноги торчали над капотом. Все было усыпано стеклянной крошкой и забрызгано кровью.

– Звоните ментам, – сказал Петр Аркадьевич. Никто не шелохнулся.

Сорокапятилетняя Екатерина Сабитова жила с мужем Павлом. Разница в возрасте – ровно десять лет в пользу его молодости. С ним она никак не могла развестись уже который месяц. Постоянные угрозы со стороны благоверного оставить ее без половины совместно нажитого имущества удерживали от решительного шага. После смерти матери Екатерина продала ее старую двухкомнатную квартиру в рабочем районе, Павел добавил сверху серьезную сумму и купил трехкомнатную в новостройке. Он трудился в крупной телекоммуникационной компании, занимал пост заместителя по коммерции, зарабатывал очень даже недурно, посему не позволял супруге заниматься чем-либо помимо домашнего хозяйства. Детей он ей тоже не подарил, промучив разговорами о необходимости встать на ноги и в итоге оставив ни с чем. Справедливости ради стоит сказать, что врачи и не возлагали больших надежд на ее возрастную беременность, но никто из них не отговаривал и от попыток. Увы, поезд ушел, и в итоге Екатерина осталась одна. В сорок три года она осознала, что впереди у нее будет очень много времени, чтобы казнить себя за развод с первым мужем и увлечение молодым симпатичным любовником Пашей Сабитовым.

Жила семейная пара не сказать чтобы тихо-мирно, но поначалу особых проблем соседям не доставляла. Разве что иногда вечерами Катя колотилась в двери, умоляя позвонить в милицию, «чтобы забрали эту пьяную суку и сволочь», – а так в целом все было вполне ничего. Муженек, отмечавший дома с друзьями очередную победу над действительностью, порой запирал жену в ее комнатушке, не позволяя даже сходить в туалет. Если вместо побед поводом для загулов были поражения, то Екатерине могло достаться и на орехи: по старой русской традиции, о которой упоминал в гараже Петр Аркадьевич, Пашенька отказывался нести моральную ответственность за собственные провалы, предпочитая отыгрываться на других. Синяки и ссадины в «критические дни» мужа частенько появлялись на Екатеринином лице.

Она терпела несколько месяцев, уповая на помощь Господа и участкового милиционера, но в конце концов собрала вещи и умотала, оставив на столе записку, в которой известила своего непутевого о скоропостижном отъезде в деревню к двоюродной сестре. «И оставь себе всё, поганец, черт с тобой!». Взбешенный Пашенька поймал ее на автовокзале, там же в зале ожидания устроил форменный разнос, едва не засветив в глаз, забрал чемодан и, схватив за локоть, поволок в машину. Первая попытка бегства не удалась.

Весь общественный актив двора, знакомый с ситуацией, рано или поздно ожидал взрыва. Те сознательные граждане, считавшие своим долгом вмешаться, понимали, что лишь вредят. Сабитов угрожал расправой всякому, кто сунет свой сопливый нос в чужие дела, и однажды расправу действительно едва не учинил: убеленный сединами Владимир Петрович как-то раз остановил Пашеньку на парковке во дворе, когда тот выходил из машины.

– Слушай, мальчик, – сказал он, стараясь говорить негромко, но твердо, – ты не прав.

– Вы о чем?

– Я о твоей жене. Ты приличный молодой человек, но ведешь себя, извини, как… Пашенька выдернул руку из цепких стариковских объятий.

– Петрович, ты вроде тоже приличный мужик, и я тебя иногда невыносимо уважаю, но занимался бы ты своими семейными делами.

Владимир Петрович отказывался сдаваться без боя.

– Паша, ты редкая сука, понимаешь? Как ты только такую должность в такой солидной фирме занял! Твой начальник-то хоть знает?

– Он еще большая сука, чем я, – вроде бы дружелюбно усмехнулся Павел, но через секунду переменился в лице. – Слушай меня, старый хрыч, и остальным сочувствующим передай: утритесь и отвалите. У нас с Катей все в порядке, а если что-то не в порядке, мы сами разберемся. Ферштейн?

Он схватил Владимира Петровича за ворот рубашки, притянул к себе.

– Вы начинаете меня доставать, соседи…

Это случилось в конце июля. После того разговора Екатерина Сабитова появилась во дворе в огромных солнечных очках.

В августе несчастная женщина почти не появлялась на людях. Лишь изредка соседи по верхним этажам видели ее сидящей на балконе с книгой на коленях или с сигаретой в дрожащей руке. Она сидела неподвижно и смотрела на закат.

А в теплый и тихий сентябрьский вечер упала на кремовую «тойоту», принадлежавшую коньячному бизнесмену Алексею Семенову.

Место трагедии оцепили. Рядом стояла карета «скорой помощи», толпились зеваки и очевидцы самого происшествия. Дядя Петя давал показания первым. Он видел, как Катерина перед смертью курила на балконе восьмого этажа.

– Курила нервно, – говорил он, теребя ремень аккордеона. – Свешивалась вниз, как будто что-то хотела прокричать. Я минуты две за ней наблюдал.

– Что потом? – спрашивал оперативник.

– Потом она бросила сигарету вниз, перекрестилась, залезла повыше и… Потом я заорал. Мы только успели отскочить – вон видите, что с машиной стало?

К месту происшествия подошел еще один полицейский – местный участковый, на которого при жизни уповала погибшая. Это был молодой, подтянутый и добродушный парень. Во всяком случае, проблем с ним ни у кого из местных жителей пока не возникало. Он подошел к очевидцам, со всеми обменялся рукопожатиями. Снял фуражку, вытер вспотевший лоб.

– Что вы тут опять натворили?

Петр Аркадьевич вместо ответа указал рукой на капот машины. Тело погибшей уже вытащили наружу и укладывали в черный пакет.

– Сам не видишь, Ген?

– Черт бы вас побрал, – беззлобно сказал тот. – Вечно что-то происходит. Мне тут у вас дежурить, как в солдатской казарме, чтобы друг друга не поубивали в одну прекрасную ночь?

– Возможно, имеет смысл, – сказал Петр Аркадьевич.

Геннадий не ответил. Нацепил фуражку на макушку (она была ему мала), задрал голову, посмотрел наверх.

– Муж ее где?

– Не знаю. Кажись, нету его, иначе давно бы здесь нарисовался.

– Звонили?

– Звони сам. Здесь желающих нет. Да и номером его никто не обзавелся. У тебя-то он хоть есть?

– Найдем.

Гена шагнул к остальным. Владимир Петрович, Саша, Кеша и Семенов стояли у ворот гаража, в гробовом молчании допивая коньяк. Хуже всех выглядел бизнесмен: он готов был смириться с тем, что его машина пострадала в результате «наступления обстоятельств непреодолимой силы», но он и представить себе не мог, что на капот любимой тачки рухнет чье-то тело. Теперь эта картина будет преследовать его бессонными ночами.

– Ваша «тойота»? Сожалею. Но советую утешиться: этой женщине повезло гораздо меньше.

– Да мне пох… – буркнул «потерпевший». – Не могла на пару метров в сторону? Участковый обернулся к Петру Аркадьевичу.

– Пойдем сходим наверх?

– Одному страшно?

– Ты поговори у меня. На пятнадцать суток наговоришь.

– Пошли, бояка.

Они оставили место происшествия. Обогнули угол дома, вошли во двор.

– Опять у вас один фонарь на всю округу! Из рогаток по ним стреляете?

Поднимались на восьмой этаж в лифте молча. Давали о себе знать гнетущие предчувствия: несмотря на неплохую осведомленность, практически никто из местных жителей не бывал у Сабитовых дома. Что они там могли увидеть, бог знает.

Мужчины остановились на площадке восьмого этажа возле двери с номером «71».

– Ты начальник, ты и звони, – ответил дядя Петя на немой вопрос спутника. Геннадий нажал на кнопку звонка. За дверью прозвучало что-то мерзкое, похожее на кряканье подстреленной утки.

– Господи, что это?!

– Звонок такой, модный. Жми еще.

Гена нажал снова, сморщившись, потом еще и еще. Подстреленная утка крякала в квартире в полном одиночестве.

– Шатается где-то, мерзавец, – сказал Петр Аркадьевич. – Звони ему на трубу.

Участковый вынул из кармана потертую записную книжку, полистал ее, затем стал набирать номер на телефоне. С минуту стоял молча, приложив трубку к уху.

– Длинные гудки.

– Погоди. – Дядя Петя подошел ближе к двери. – Набери-ка еще раз.

Геннадий нажал кнопки повторного набора, снова приложил трубку к уху. Через несколько мгновений дядя Петя махнул рукой, давая знак сбросить вызов.

– Поздравляю тебя, мент. Вызывай своих домушников снизу, ломайте дверь.

– Что там?

– Телефон внутри. И Пашенька вроде еще жив…

Квартиру вскрывали полчаса. Железная дверь поддалась лишь профессиональным спасателям. Внутри жилища стоял ужасный запах – смесь перегара, табачного дыма и еще какой-то гниющей гадости. Всюду беспорядок. Очевидно, обитатели дрались, причем дрались с размахом, игнорируя мебель, бытовые приборы и хрупкие стеклянные предметы. Оперативники констатировали, что победу в этом семейном побоище за явным преимуществом одержала женщина.

Окровавленный Павел Сабитов с пробитым черепом лежал на полу возле ванной и застывшим взглядом смотрел на гостей.

Пока Петр Аркадьевич рассказывал свою мрачную историю, я успел выкурить штук пять сигарет. Совершенно не считаю их, если чем-то увлечен, засовываю в рот автоматически. Благодарности от моих легких мне не дождаться.

– Два криминальных жмура в августе, плюс девчонка четырнадцатилетняя в марте. Мелкие происшествия я не считаю.

– А были еще и мелкие?

– Хватает, – кивнул Петр Аркадьевич. – Как я уже говорил, все это мне не очень нравится.

– Почему?

Он молчал, смотрел на угол дома, за которым начинался пустырь. Внезапный порыв ветра приподнял воротник его куртки.

– Пока не знаю. Как узнаю – скажу. Возможно, понадобится твоя помощь, сыщик.

Я не успел задать следующий вопрос. С оглушительным грохотом захлопнулась дверь первого подъезда. Ко мне со всех ног бежала Томка.

– Папа!!! Татьяна Валерьевна подарила мне открытку! А тебе передала вот это.

Она протянула мне бумажку – распечатанную на домашнем принтере квитанцию, в которой указывалось, что я должен заплатить за обучение ребенка в сентябре полторы тысячи рублей. Таня не подняла цены. Хорошая девочка.

4

Вечером мы валялись с Томкой на диване в гостиной и смотрели телевизор. Точнее, Томка рисовала динозавров, разложив лист бумаги на коленях, а телевизор смотрел ее папа. Я случайно наткнулся на «Пятый элемент» Люка Бессона. Никогда не любил смотреть художественные фильмы по эфирным каналам – и качество плохое, и реклама в печенках сидит – но «Пятый элемент» производит на вашего покорного слугу гипнотическое воздействие. Я не отлипаю от экрана, пока Иовович-Лилу не долбанет по летящему к Земле зловещему горящему шару сгустком любви.

В тот самый момент, когда герой Брюса Уиллиса полез в брюхо раненой инопланетной певицы за камнями, мне позвонила Татьяна Казьмина.

– Добрый вечер, Антон.

– Да, привет, Танюш, рад слышать. Извини, не смог зайти сегодня. Как дела у Томки?

– Все хорошо. Немножко подзабыли за лето, но это нормально. Первые несколько занятий в сентябре всегда уходят на повторение пройденного. Я, собственно, о другом хотела поговорить, если у тебя есть время, конечно.

Я подобрался.

– Весь внимание.

И она рассказала мне кое-что. Я почему-то не удивился, узнав, что ее рассказ вновь коснется тринадцатого дома на Тополиной.

Ночью я долго не мог заснуть. Ворочался в постели, как уж на сковородке, смотрел в потолок, сфокусировав взгляд в одной точке, полагая, что, в конце концов, вырублюсь. Поняв бесперспективность этого способа, я вышел на балкон в одних трусах, перекурил на холодке, затем уже с гораздо большим удовольствием плюхнулся обратно в постель, закрыл глаза и стал считать баранов, как Нюша в «Смешариках».

Все равно ничего не получилось.

Это все проклятые цветы, вот в чем дело! Весь оставшийся вечер после звонка Татьяны меня донимала мысль о двух гвоздиках, висевших над дверным звонком квартиры номер «11» в доме на Тополиной улице. Таня считала, что цветы не могли быть случайностью – дескать, изначально было три, одна просто упала, высохла или еще что-нибудь в этом роде. Гвоздики были свежие, даже чувствовался запах. Это, несомненно, был сигнал. Причем сигнал нехороший.

Уж мне ли не знать.

Мне доводилось видеть подобное незамысловатое послание. В девяностых годах, проживая еще с матерью, я ходил стричься в одну и ту же парикмахерскую недалеко от дома. Она занимала однокомнатную квартирку на первом этаже – скромно, без затей, без ненужной роскоши, следовательно, и без больших ценовых накруток. Заправлял заведением молодой предприниматель по имени Сергей, а обслуживала клиентов его более чем приятная во всех отношениях молодая жена. Я любил к ним приходить. Садясь в кресло, отдыхал и душой, и черепом, тихая классическая музыка из магнитолы убаюкивала, а теплые и мягкие руки Наташи уносили меня в райские кущи.

А однажды я увидел две гвоздики. Они пристроились на ветке тополя справа от входа в парикмахерскую. Чуть позже, сидя в предбаннике в ожидании своей очереди на стрижку, я как бы между прочим спросил у Сергея, что это значит.

– Это значит, дружище, – сказал тот, наливая мне чай, – что вы больше не будете здесь стричься.

– Почему?

– Кое-кто не хочет, чтобы здесь была парикмахерская. Больше Сергей ничего не сказал, но я понял.

Не прошло и двух недель, как Сергей и Наташа уехали, и я всей душой надеялся, что они «уехали» своими ногами, а не на труповозке. Вывеска «Парикмахерская «Колибри» еще около недели висела над крыльцом, а потом в помещении начался ремонт. Через месяц, проходя мимо, я увидел в проеме двери чью-то жирную задницу, втиснутую в черные брюки, и услышал высокий голос, обещавший невидимому телефонному собеседнику большие проблемы по части здоровья. В этом помещении расположилась какая-то мутная юридическая контора…

– Мне не нравятся эти цветы, – закончила свой рассказ Татьяна Казьмина. – Мне вообще не очень нравится этот дом.

– С ним что-то не так?

– Это не телефонный разговор. Я понял намек.

Мы договорились с Таней о встрече. Ровно в полдень она будет ждать меня в кофейне у парка в центре. Это как раз напротив университета, в котором она в начале сентября читала лекции заочникам. Мне, пожалуй, не помешает перед обедом пройтись несколько кварталов пешком.

Я посмотрел на часы на тумбочке и не без злости отметил, что промучился бессонницей до двух часов. А вставать нам с Томкой придется не позже восьми: лето кончилось, унося с собой утреннюю халяву, и в девять ровно моя дочь должна сидеть в группе на стульчике перед учебной доской. А меня ждут в офисе мои сотрудники и клиенты, между прочим.

Я поднялся с кровати, прошел на кухню. Мне редко приходилось пользоваться химическими препаратами, стимулирующими спокойный и глубокий сон, но при таком ритме бытия рано или поздно пришлось бы начинать. Я нашел в ящике буфета упаковку глицина. Засунул пару штук под язык и вернулся в спальню.

– Один баран, – заговорил я голосом Нюши, – два барана, три барана…

– …четыре барана! – отозвалась из своей комнаты Томка.

Олеся утром в группе стреляла в меня глазками. Они так и сверкали. Томка ухмылялась, видя наши смешные перестрелки, и предостерегающе шептала:

– Пап, на вас люди смотрят.

– А что нам люди?

– И я тоже смотрю!

– Ну, ты-то наш человек.

Пока она переодевалась возле своего шкафчика с изображением слоника, болтая с приятелем, мы с Олесей получили возможность перекинуться парой слов.

– Что ты делаешь сегодня вечером? – спросила она, теребя мою руку. Я невольно поежился: на нас действительно поглядывали другие родители. Пусть ближе к девяти основной контингент ребятишек уже вовсю стучал ложками по тарелкам, в раздевалке копошились опоздавшие вроде нас.

– У вас есть предложение, леди? – отшутился я.

– Есть. Подкупающее своей новизной и оригинальностью, как ты знаешь.

– Слушаю тебя, звезда моих очей.

Она придвинулась еще ближе. Мы стояли у одного из трех рядов детских шкафчиков, возле входа в группу, и никто не мог видеть, как Олеся ухватила меня за задницу.

– Нужны пояснения?

– Ты нимфоманка. – А сам-то…

– Не спорю. Только насчет вечера... —Я смутился. Мне очень не хотелось обламывать возлюбленную, особенно когда глазки ее сверкали словно драгоценные камни в перстне на солнце и особенно после двух недель разлуки (в конце августа Олеся с Ванькой уезжали к маме в Белоруссию), но я не мог прогнозировать, что вечером после разговора с Татьяной буду свободен. У меня не было никакого официального дела в доме номер тринадцать по Тополинке, но вы знаете о моем любопытстве не хуже меня.

Олеся правильно трактовала мою запинку. Она перестала улыбаться.

– Не говори мне, что ты занят.

– Я пока не знаю. Все зависит от… И я снова запнулся.

Тут надо сделать необходимое лирическое отступление.

По моим предыдущим рассказам вы наверняка могли сделать вывод, что Олеся Лыкова – идеальная женщина. Мечта поэта и мента. Покладистая, добрая, нежная, сексуальная, большой мастер по борщам, котлетам и яичнице с колбасой. У меня неоднократно проскакивало и выражение «настоящая боевая подруга». Чего греха таить, если бы я не знал ее лично и ориентировался бы по таким характеристикам, я бы и сам поверил в ее безупречность и кусал локти до конца дней при невозможности обладать этой женщиной.

Что ж, не стану опровергать собственные рассказы, ибо большей частью они не относятся к категории заблуждений. Олеся действительно замечательная женщина и человек, но вот ведь какая штука… Да, она не претендовала на меня и не проявляла инициативу, позволяла мне быть мужчиной и самостоятельно принимать решения. Но за минувшие пару месяцев кое-что изменилось. Я стал – ее. Я теперь не просто желанный мужчина, который крутится рядом, я теперь – ее мужчина, ее завоевание. Отчасти, допускаю, и собственность. Серьезных оснований предполагать эту метаморфозу я пока не получал, но первые звоночки звенели. Оказалось, что Олеся умеет ревновать, и весьма изощренно.

– От чего зависит? – спросила она.

– От встречи в обед. У меня намечается важный разговор с одним человеком, и по итогам этого разговора прояснится мое расписание на вечер.

Я отвернулся, стал смотреть, как Томка застегивает ремешки на сандаликах. В мыслях же делал ставки: задаст этот дурацкий вопрос или не задаст?

– С кем встреча?

Я вздохнул. Не удержалась, спросила. Привыкай, Антон… либо с самого начала настаивай на своих правилах игры.

– Деловая встреча. С Таней Казьминой.

– Это которая… с преподавателем Томки? – Ага.

Я почему-то почувствовал себя дураком. Если насчет женской ревности я пока ничего определенного сказать не мог, то признаки ревности педагогической мне наблюдать приходилось. Обе – и Олеся, и Татьяна – были прекрасными педагогами, однако их методики значительно отличались. Олеся работала по старинке, по утвержденным в образовательной системе программам, с целой детсадовской группой из двадцати с лишним головастиков, не имея возможности уделять много времени каждому из них. Татьяна же ничем подобным не ограничивалась, использовала самые современные методы, ускоряющие процесс познания, при этом самая большая группа, которую она принимала единовременно, не превышала четырех человек. Немудрено, что Томка читала и считала быстрее всех своих друзей в садике. Олеся понимала, что ее заслуг в этом немного.

– У нее что-то случилось? Или это касается Тамары?

– Нет, доча здесь ни при чем. Я потом расскажу.

– Ладно. – Олеся через силу улыбнулась, погладила меня по плечу и обратилась к Томке: – Так, завтрак уже закончен, я надеюсь, ты дома покушала.

– Да! Папа навалил мне целую тарелку манной каши!

– Папа у тебя молодец, умеет навалить.

Томка подтянула шорты, чмокнула меня в щеку и убежала в группу. «Черт вас разберет, девчонки», – подумал я.

До обеда – точнее, часов до одиннадцати – я просидел в своем кабинете в офисе, отвечая на электронные письма и разбирая документы. Финансовый баланс моего предприятия вызывал осторожный оптимизм. После летнего затишья стала подтягиваться клиентура, почти все мои сотрудники сегодня работали в поле – на сыске, охране и по мелким делам. Все успели сходить в отпуск, даже Петя Тряпицын, мой незаменимый помощник и вообще мозг предприятия. Словом, как начальник я чувствовал себя подобно крысе, попавшей на колбасный склад.

В половину двенадцатого я отбыл из офиса. Прошел пешком по проспекту Ленина, заглянул в пару магазинов детской одежды, прицениваясь к осенней и зимней обуви для девочек. Как ни крути, я мало что смыслил в этом, и принимать решения без женского напутствия не рисковал. Если раньше я отдавал гардероб Томки на откуп своей матери, бабе Соне, то теперь вполне можно подключать Олеську. Пусть привыкает.

Ровно в двенадцать я вошел в кофейню на шумном перекрестке. Завидел Таню еще от крыльца. Она сидела за двухместным столиком в углу, пила кофе и что-то просматривала на планшетном компьютере.

– Привет. Ты уже сделала заказ?

– Нет. – Таня улыбнулась, отложила планшетник. – Зачем два раза гонять официантку.

Мы подозвали девушку в белой блузке. Я заказал чай с лимоном и английский завтрак, Таня выбрала черный кофе и пирожное со сложным французским названием, которого я не запомнил. Татьяна любила все французское – от музыки и литературы до круассанов. Она дважды ездила во Францию в какие-то культурные туры, посещала Лувр, изучала тамошнее виноделие, привезла много интересных вещей, парочка из которых – милые фарфоровые статуэтки пастушек – обрели вечный покой в шкафу Томкиной комнаты. Татьяна и внешне немного походила на француженку: миниатюрная брюнетка с короткой стрижкой выглядела и вела себя на публике утонченно и элегантно. Мне казалось странным, что я никогда не замечал возле нее молодых людей, хотя знакомство наше продолжалось уже не первый год.

Однажды Томка после занятия спросила ее: «Татьяна Валерьевна, а почему у вас нет детей?». Таня, ничуть не смутившись, ответила, что для этого нужно выйти замуж. «А почему вы не замужем?» – «Потому что мне не хочется». Томка была озадачена, думала об этом весь вечер, а у меня закрались сомнения в традиционной сексуальной ориентации Татьяны…

Не знаю, но почему-то именно об этом я подумал сейчас, глядя, как Татьяна пьет кофе и ест пирожное, подхватывая кусочки маленькой ложечкой. Ведь у меня не было ровным счетом никаких оснований считать ее лесбиянкой. Да и какое мое собачье дело, если уж начистоту?

– Мы потратим минут десять на светские беседы или сразу приступим? – спросил я.

– На светские беседы нет времени, у меня до следующей лекции всего сорок минут.

– Тогда я тебя очень внимательно слушаю.

Она отодвинула блюдце с недоеденным пирожным, взяла кофе.

– Даже не знаю с чего начать.

– С любого места. Вот хоть с этих гвоздик. Татьяна кивнула и посмотрела на часы.

5

Опять чертовщина какая-то, вот что я вам доложу с офицерской прямотой! Либо же всему есть объяснение, которого я, признаться, пока не вижу. Но обо всем по порядку…

Этой ночью Татьяна также не могла сомкнуть глаз. Уснула лишь ближе к часу. Сновидений она не помнит, но из пуховой перины забытья ее вытолкнул телефонный звонок. Ударил по ушам мелодией рингтона, который в других обстоятельствах навевал приятные чувства, но посреди ночи сработал как выстрел из базуки. Часы на дисплее музыкального центра показывали 03:18.

Татьяне казалось, что вечером, укладываясь в постель, она выключила у телефона звук. Точнее, она была уверена, что выключила!

Она протянула руку, перевернула телефон дисплеем вверх. «Номер не определен» – гласила иконка на дисплее.

– Блин, – пробормотала Таня, и по спине, от шеи до татуировки на пояснице, побежали мерзкие холодные букашки.

Такого сообщения она еще ни разу не получала. Очевидно, что ничего сверхъестественного в нем не было – просто звонивший запретил определение собственного номера, – но в сочетании с необычным временем и кромешной тьмой это производило пугающее впечатление.

Татьяна взяла телефон в руки, подержала немного. Глубоко вдохнула. Выдохнула. Нажала кнопку приема вызова.

– Алло.

Тишина в ответ. Но кто-то дышал. Дыхание было размеренное, глубокое и отчетливое.

– Алло, говорите! – повторила Таня уже с раздражением. Кто бы он ни был, этот идиот, нельзя звонить посреди ночи и молчать! Напугал своим звонком – говори дело и докажи, что имел серьезные причины, или пошел к черту. – Вас не слышно!

– Да, – со вздохом прошептали в ответ. Таня обомлела.

– Не поняла?

Глубокий и режущий вздох повторился, и затем так же шепотом, но уже отчетливо прозвучало:

– Запереть девчонку в комнате… Запереть…

– Что? – Таня осеклась. Она вдруг поняла, что задавать вопросы бессмысленно.

Трубка еще дышала несколько мгновений, а потом очень буднично и без всяких предупреждений умолкла. Не было даже прощальных коротких гудков.

Таня бросила телефон на диван, вытерла пот со лба, снова посмотрела на часы. 3:17…

– Ты на ночь принимаешь снотворное? – спросил я.

Таня не обиделась, просто отрицательно покачала головой.

– А я пью. Точнее, вчера выпил.

– Думаешь, у меня глюки?

– Нет, не думаю. Мне про тебя Мякуш рассказывала много хорошего.

– Спасибо. Возможно, она меня переоценивает, но я стараюсь…

Утром она была совершенно разбита. Не вылезая из-под одеяла, позвонила в университет на кафедру, удостоверилась, что первой пары у нее сегодня действительно нет и можно приехать попозже. Быстренько приняла душ, позавтракала, взяла цифровой фотоаппарат и вышла из дома.

Иногда Татьяна действовала интуитивно, не задавая никаких вопросов и уж тем более не ожидая ответов, и при этом она прекрасно знала, что движется в правильном направлении. Она доверяла своему внутреннему штурману. Елена Мякуш ее так научила. Штурман никогда не подводит.

Спускаясь по лестнице (в лифт – ни ногой!), она обратила внимание, что гвоздики, висевшие накануне у двери одиннадцатой квартиры, исчезли. Она задержалась на минуту, подошла поближе к двери и даже попыталась приложить к ней ухо, чтобы послушать, но резко отпрянула. Ей не понравился запах.

Во дворе дома номер «13» по Тополиной этим солнечным, но довольно зябким утром наблюдалось оживление. Во-первых, Татьяна сразу отметила полицейскую машину, припаркованную возле одного из подъездов. Во-вторых, на углу мельтешила толпа, неожиданно многочисленная для девяти утра: человек десять мужиков разного возраста и сорта суетились вокруг чего-то большого и тяжелого. Лишь дойдя до середины двора, Таня поняла, что они буксируют побитую тачку от гаража к дороге.

В-третьих, под «грибком» детской песочницы сидел Петр Аркадьевич – в неизменной плащевой стройотрядовской куртке, надетой поверх тельняшки, в потертых джинсах и с аккордеоном на коленях. Мужичок курил самую настоящую классическую папироску с приплюснутым и замусоленным раструбом – таких Татьяна не видела в чьих бы то ни было зубах уже тысячу лет.

– Здравствуй, добрая женщина.

– Доброе утро, дядь Петь, – сказала Таня, останавливаясь возле песочницы.

– И тебя тянет на место преступления?

– Что, простите?

Дядя Петя улыбнулся, стряхнул пепел папиросы в песок.

– Не удивляйся. Сегодня мы все не в себе. Вон, гляди, – он кивнул в сторону бурлаков, тащивших несчастную семеновскую «тойоту», – чем развлекаются с утра местные алкаши. На нормальный эвакуатор эта чванливая задница денег пожалела, решила бутылкой отделаться.

Таня молчала, с недоумением разглядывая толпу.

– Ты не парься, милая, – пояснил Петр Аркадьевич, – просто здесь у нас беда случилась вчера вечером. Я, например, так спать и не ложился, когда все это увидел. А Семенов весь коньяк высосал, что у него был. А коньяка у него, я тебе скажу, как дерьма за баней… Уж прости мне мой прононс, мадемуазель. Семенов этим самым коньяком торгует!

Местные алкаши тащили машину к магистрали. Ругались друг на друга, поминутно останавливались, чтобы почесаться и перекурить.

– Простая и старая как мир человеческая драма, – молвил дядя Петя, закапывать погашенную папироску в песочнице. – Семейная лодка разбилась о быт, творческий вечер Шекспира и Коклюшкина в одном отделении…

Измочаленный раструб папиросы торчал из песка, как памятник на безымянной могиле полевой мыши. Петр Аркадьевич принялся наигрывать мотив из старого советского фильма.

Татьяна направилась ко второму подъезду. С каждым новым шагом появлялась непонятная тревога. Она не могла избавиться от ощущения, будто ей сейчас сдавать какой-то важный экзамен перед представительной комиссией, а предметом она совершенно не владеет. На парковочной площадке перед домом она остановилась, слегка приподняла руку, стараясь не привлекать внимания зевак. Почему-то в голове крутились цифры 1 и 7. Квартира под номером «17» находилась в первом подъезде, но там ничего необычного Таня не заметила, а вот «71» – это здесь, во втором, где проживал ленивый и амбициозный абитуриент Васька Дрель.

Внутренний штурман настойчиво звал туда, словно мальчик, тянущий родителей за рукав к лотку с мороженым.

Дверь второго подъезда была оснащена домофоном, но открыта настежь – кто-то положил на ее пути увесистый камень. Таня попыталась столкнуть его ногой и сразу поняла, что без этого камня огромная и невероятно тяжелая дверь в один прекрасный день может кого-нибудь если не убить, то покалечить. Совершенно очевидно, что она здесь практически не закрывается.

Таня сделала пару снимков двери, потом с нескольких ракурсов щелкнула камень. Оглядевшись вокруг, чтобы удостовериться в отсутствии любопытных взглядов (местные алкаши дотащили семеновскую «камри» уже почти до дороги), Таня отошла на пару шагов, подняла аппарат вверх и сфотографировала окна с третьего этажа по десятый. Прежде чем войти в подъезд, оглянулась в сторону песочницы.

Петр Аркадьевич не сводил с нее глаз.

– Давай и тебя прихватим на память, добрый человек, – буркнула Таня, навела объектив на мужичка с гармошкой. Тот приветственно поднял руку. Таня махнула в ответ.

В самом подъезде было темно, пахло сыростью и гнилью, словно в какой-нибудь забытой богом и ЖЭКом «хрущевке» с неработающим мусоропроводом. Таня поднялась на площадку первого этажа, подошла к дверям лифта, нажала кнопку вызова. Механизм откликнулся с глухим и царапающим стоном, словно разбуженный дракон. Девушка невольно отошла на пару шагов назад. Она по-прежнему была уверена, что ни за что не заберется в кабину – ни в этом подъезде, ни в собственном.

Через полминуты кабина опустилась вниз. Автоматические двери открылись. Татьяна заглянула внутрь и от неожиданности едва не покатилась с лестницы.

Из темноты кабины прямо на нее шел человек.

– А!!! – закричала девушка, отмахиваясь от силуэта рукой. Силуэт точно так же начал размахивать руками.

Таня застыла. Застыл и силуэт.

– Тьфу ты…

Она вытерла пот со лба и тут же огляделась, опасаясь обнаружить свидетелей. Вот была бы потеха, если бы кто-то увидел, как непрошеный визитер шарахается от собственного отражения в лифтовом зеркале!

Татьяна пошла пешком.

Квартиры, квартиры, квартиры. Такие однотипные и такие разные. Двери железные, двери с деревянной отделкой, хлипкие, массивные, с глазками охранной системы и без них, с ковриками для вытирания ног и просто заплеванные семечками… Не прошло и года, как квартиры приобрели черты индивидуальности, а запах нового, нетронутого жилья почти без остатка выветрился, проиграв войну ароматам жареной картошки, залитых водой пепельниц возле мусоропроводов и свежевыстиранного белья.

Таня миновала без остановки первые два этажа, не обнаружив ничего интересного, а на третьем остановилась. Двери квартир под номерами с 49-го по 52-й были совершенно одинаковы – черные и, судя по размерам, чудовищно тяжелые с массивными ручками. Две крайние квартиры были оборудованы сигнализацией, и горящие светодиоды свидетельствовали об отсутствии хозяев, а вот в двух скворечниках посерединке происходило нечто увлекательное.

Таня отступила на шаг назад, упершись спиной в перила, направила объектив фотокамеры на дверь под номером 50 и быстренько щелкнула. Затем так же поступила и с соседней квартирой. Затем, убрав камеру в карман, подошла к распределительному щитку между квартирами, опустила голову и вытянула руки в разные стороны.

«Если тебя увидят в такой позе, можешь считать, что твоя карьера репетитора в этом доме закончена. И это в лучшем случае».

Впрочем, скоро она убедилась, что корячиться на этой площадке, изображая электромонтера в подпитии, стоило.

«Сколько тебя можно ждать?! – вопил кто-то в квартире под номером 51, что справа. – У меня уже все горит!»

«Иду тушить!»

Таня представила мужчину лет сорока пяти в белой и не очень свежей майке и сдобную дамочку, с разбега рухнувшую на него всем телом. Кажется, намечался утренний супружеский секс, что-то вроде десерта на завтрак, но у дамочки на уме совсем другие мысли. Сейчас она его полюбит, а потом… Таня коснулась пальцем левого виска… а потом, пока этот расслабленный пельмень в драной майке будет валяться на кровати, глядя в потолок и мечтая о кружке пива, сдобная дама, возможно, обчистит его карманы и распотрошит записную книжку. И вечером будет веселье!

Таня усмехнулась. Позабавили ее сейчас не столько чужие семейные обстоятельства, сколько легкость, с какой она их прочла с приличного расстояния. Мякуш ее похвалит.

В левой квартире молодая женщина набирала номер на старом дисковом телефоне. Она нервничала, смотрела на часы, сбрасывала номер и набирала снова. Губы постепенно превращались в изжеванную мочалку, на коже вокруг ногтей больших пальцев появились капельки крови. Девушка мысленно повторяла какие-то вновь изобретенные молитвы. Она обещала простить, обещала никогда не ругать, не жаловаться и не плакать – она обещала сделать все, что он пожелает, лишь бы он вернулся живым и невредимым…

Таня нахмурилась. Сделала шаг влево, приблизилась к двери, приложила к ней ладонь. Металл был холодным, а за ним чувствовался теплый, но, увы, готовый рухнуть чей-то маленький мир.

Хозяйка квартиры балансировала на грани срыва. Пожалуй, ей осталось еще пару раз набрать телефонный номер, наткнуться на длинные гудки и разразиться потоком слез.

«Только бы он был жив, только бы жив, только бы жив… Сволочь, ты живой, гад!!!»

Таня зажмурилась. Чудовищная энергетика из квартиры хлестала словно вода из пожарного гидранта. Долго такое выслушивать нельзя, иначе сам свихнешься.

Она отошла от двери, повернулась к ней спиной, вытерла лицо, встряхнула руками, сделала глубокий вдох и такой же глубокий выдох.

«Расслабляемся, снимаем это с себя… Так, отлично».

Она поднялась на четвертый этаж, но не стала там задерживаться – просто сделала несколько снимков. Точно так же поступила и на пятом, и на шестом. Когда поднималась на седьмой, ее спугнули – прямо над головой этажом выше лязгнул дверной замок. Кто-то пошлепал в домашних тапочках к мусоропроводу. Таня сначала прижалась к стене, потом сообразила, что спускающийся абориген с мусорным ведром ее в любом случае увидит. Поэтому как можно спокойнее прошагала к лифту и нажала кнопку вызова.

С ведром к мусоропроводу спускалась седая сухонькая старушенция в халате до пят. Она бросила на Таню равнодушный взгляд, потом долго вытряхивала из ведра мусор, создавая ужасающий грохот. Она уже возвращалась в квартиру, когда перед Татьяной открылись двери лифта.

«Как я могла забыть об этом!» – подумала она.

Проклятая старуха остановилась на ступеньках и уставилась на девушку. Выбора не было – либо входить в кабину (чего она поклялась никогда не делать), либо разбираться с бабкой.

Бабуля пронзала взглядом насквозь.

– Что не так? – спросила Таня.

Старуха вместо ответа медленно положила сморщенную желтеющую руку на перила. Маленькие черные глазки, внимательный и цепкий взгляд… Лифт, не дождавшись пассажира, захлопнул двери.

– Что вы уставились? – предприняла Татьяна еще одну попытку найти общий язык с местным населением.

– Кхх, – произнесла старуха.

– Извините? – Хрррр…

Таня только хлопала глазами. Старуха между тем аккуратно опустила зеленое пластиковое ведро на ступеньку, разогнулась, оперлась на перила локтями. Татьяне показалось, что зрачки у нее почернели. Бабка вытянула одну руку, медленно сжала ее в кулак, выпустив вперед указательный палец.

– Хррр… хххх…

– Так, все понятно, – сказала Таня и направилась к лестнице. – Бабуся, иди спать! Сумасшедший дом какой-то…

Шесть этажей она пробежала не останавливаясь. Когда выскочила на улицу, сразу ощутила разницу: воздух внутри дома был тяжелый, сдавливающий грудь. Она удивилась, что прожила здесь так долго и до сих пор не замечала…

– Да, насыщенное утро, – согласился я. – Только, прости, мне не очень понятно… Татьяна остановила меня коротким взмахом ладони.

– Я знаю, что мы окружены скептиками, но ты к их числу не относишься. Ты же веришь Елене Владимировне?

– Мякуш? С некоторых пор верю, хотя когда-то тоже сопротивлялся.

– Тебя переубедили? Я кивнул.

– Я не могу предъявить никаких материальных свидетельств, – сказала Татьяна, возвращаясь к пирожному, – только предчувствия и опасения. И, кстати, печальную статистику. Я живу в этом доме несколько месяцев, и у нас постоянно что-то происходит: лопаются трубы, трещат стены и стекла, периодически ломается лифт, хотя и новый. Люди поскальзываются на сухих ступеньках и ломают ноги, летом во время проливного дождя оторвало водосточную трубу и она, падая, чуть не пришибла местную пенсионерку. Весной в подъезде убили девочку-подростка, вчера с балкона восьмого этажа выпрыгнула женщина, убившая своего мужа…

Теперь уже начал жестикулировать я.

– Стоп, стоп, Танюш, я тебя услышал. У меня только один вопрос: чего ты ждешь от меня?

Она подняла свою прелестную головку, посмотрела мне прямо в глаза. В эту секунду я поймал себя на мысли, что очень хочу, чтобы она оказалась натуралкой.

– Если я приду с этим в полицию, что мне ответят?

– «Звоните, когда что-нибудь случится».

– Вот именно. Но у меня есть стойкое ощущение, что в ближайшее время в доме снова кто-то откинется. И не один. Я это поняла сегодня утром, когда совершала обход.

Я крякнул. Очарование моей собеседницы сразу исчезло, как будто сетевой шнур проигрывателя грампластинок вынули из розетки.

– Поможешь? – спросила Таня.

Я вздохнул, поискал глазами официантку, чтобы попросить счет.

6

За 25 дней до Большого Бума

Сентябрь – странный и непредсказуемый месяц. В этом году он выдался мягким, сухим и даже солнечным, за исключением нескольких мерзопакостных дней. Теплые куртки и дубленки все еще дожидались бенефиса в пыльных шкафах, а традиционно депрессивные по осени горожане получили возможность немного пощеголять в изящных нарядах.

В то нежно-желтое сентябрьское утро инженер-химик Константин Самохвалов, 38 лет от роду, проснулся как обычно. Открыл глаза, посмотрел в белый потолок, сел на диване и стал механически натягивать свежевыстиранные синие носки и тщательно отутюженные черные брюки. С голым торсом, в носках и брюках, он посетил ванную, совершил утреннее омовение, затем вернулся в комнату. Включил телевизор на канале «Культура», глянул на термометр за окном (плюс 18 в тени!) и неспешно надел рубашку. К завтраку он всегда выходил полностью одетым, причесанным, надушенным, похожим на солиста хора великовозрастных мальчиков-зайчиков, и не было в природе еще той силы, что могла бы его убедить нарушить привычный утренний ритуал. Представить Константина Самохвалова за завтраком в футболке с изображением Че Гевары, джинсах или хотя бы в домашних спортивных штанах было невозможно. Земля повернула бы вспять.

– Доброе утро, мама, – без всякого выражения произнес Константин, присаживаясь к столу. Мать, Елена Александровна Самохвалова, в девичестве Гольдберг, интеллигентная и еще довольно свежая и привлекательная в свои пятьдесят шесть лет, не оборачиваясь кивнула в ответ. Она стояла у плиты и жарила яичницу.

– Мне, пожалуйста, два яйца, – сказал Костя, – и если возможно, без соли. Это возможно?

Елена Александровна развернулась. Несколько секунд она молча изучала сына, затем со вздохом, в котором читалась уже ничем не излечимая тоска, произнесла:

– Это возможно, Константин Михайлович. Капуччино подавать со сливками на подносе с серебряными ложечками, или достаточно будет обычного растворимого в кружке?

Костя вскинул брови. Это была первая на сегодня эмоция на его постной физиономии.

– Мам, ты не выспалась? Женщина вернулась к яичнице.

– Спала как обычно – в одиночестве.

– А что тогда случилось?

Она ответила не сразу. Просто не знала, что ответить. Вот у мужа, царствие ему небесное, всегда хватало ума, такта и, главное, умения так встряхнуть этого парня, что он вмиг вспоминал, в какой стране живет и почему в этой стране не любят инопланетян. Михаил Самохвалов был мудр и терпелив – когда требовалось, он мог разговаривать даже с табуретками и плинтусами, и те его внимательно слушали.

– Ничего не случилось, – со вздохом бросила мать. – Просто мне кажется, что тебе пора навестить Наталью Николаевну.

Костя нахмурился.

– Почему ты так решила?

Мать поставила перед ним тарелку, придвинула приборы и хлебницу. Себе она накрывать не стала, а присела на стул напротив.

– Мне кажется, Костя, ты снова замыкаешься. Это не очень хорошо. И ты снова один, если мне не изменяет память. С той девушкой, Ксенией, у тебя ничего не вышло, так?

Мужчина молчал. Тишину нарушал только работавший в его комнате телевизор.

– Если я молчу, это не значит, что я ничего не вижу, – продолжала Елена Александровна. – Я все вижу. Ты давно не общаешься не только со мной – господи, уж это я как-нибудь переживу! – но ты ни с кем не общаешься и за пределами дома. Нельзя быть окруженным людьми и никого к себе не подпускать. Как тебя в твоем институте терпят!

Константин продолжал изучать нетронутую глазунью.

– Сынок, не мне тебя учить и наставлять на путь истинный, и твоя территориальная зависимость от меня не имеет значения, но тебе крайне необходимо с кем-нибудь разговаривать. Хотя бы просто о погоде!

Константин поднял голову, кивнул в сторону окна.

– Я там не знаю никого, с кем имело бы смысл обсуждать даже погоду, не говоря обо всем остальном. И Ксения твоя не исключение. Скатертью дорога.

– Тогда сходи к Наталье Николаевне! Она опытный специалист и уже неоднократно тебе помогала.

– Знаю. А зачем?

– Что – зачем?

– Зачем мне сейчас с ней говорить?

Мать хлопнула ладонью по столу. Внешнее спокойствие с каждым днем давалось все труднее.

– Затем, чтобы завтра или послезавтра ты не выскочил из окна и не сделал меня окончательно одинокой и сошедшей с ума старухой! Я уже не прошу у тебя невестку и внуков, но ты хоть сам попробуй сохраниться и меня сохранить в здравом уме!

Она поднялась из-за стола. Уже закипал электрический чайник, пора делать кофе. Елена Александровна была убеждена, что всегда нужно что-то делать, чем-то занимать руки или ноги, даже если вокруг землетрясение, цунами или народный праздник по случаю победы над оранжевой угрозой. Сейчас она с удовольствием нахлестала бы сына по щекам, чтобы привести в чувство, но лучше она просто заварит кофе.

– Ладно, мама, я тебя понял, – тихо отозвался Константин.

Если бы она обернулась, то увидела в глазах сына слезы. Тридцативосьмилетний бородатый детинушка, инженер-химик, числившийся в штате никому не нужного научно-исследовательского института, жевал корку ржаного хлеба, смотрел в тарелку и беззвучно плакал.

Мать так больше и не взглянула на него, а он не стал завтракать. Молча и тихо вышел из кухни и отправился в прихожую, где его уже ожидали пара начищенных до неприличного блеска черных туфель, черная куртка, того же цвета зонтик и черная же папка с молнией. Через минуту «черный человек» Константин Самохвалов покинул квартиру.

Едва за ним захлопнулась дверь, Елена Александровна взяла с подоконника трубку радиотелефона и стала набирать номер. Долго слушала длинные гудки, успев даже увидеть, как Костя бредет по двору в сторону Тополиной улицы. Сын выглядел таким одиноким и несчастным, что у матери сжалось сердце.

– Слушаю, – сказала трубка приятным женским голосом.

– Наталья Николаевна? Это Самохвалова.

– А, доброе утро, Лена!

– Да, доброе. Наташ, я могу переговорить с тобой минут пять-десять?

– Что-то с Константином? Елена Александровна вздохнула:

– К сожалению.

– Хорошо. Секундочку, я припаркуюсь.

Константин ехал в переполненном маршрутном такси. Втиснулся он в машину с превеликим трудом, потому что новостройки в районе Тополиной улицы до сих пор не имели вменяемого транспортного сообщения с центром и доступного большого автобуса в час-пик приходилось ждать по полчаса.

Компания ему в салоне попалась отвратительная (в мыслях он сразу наградил ее более сочными эпитетами, допустимыми в его лексиконе). Он сидел в хвосте прямо у задней двери, слева его плотно поджимал толстыми ляжками опохмеляющийся пивом туземец лет двадцати с небольшим, а в кресле напротив размахивал уже опорожненной бутылкой его не менее успешно опохмеляющийся товарищ. Впрочем, если сам Костя еще мог бы стойко перенести тяготы и лишения транспортной модернизации, то видеть, как рядом с туземцем напротив мучается худенькая девушка, ему было по-настоящему тяжело.

Еще тяжелее оказалось туземцев слушать.

– Короче, тачка в хлам, лобовуха, нах… в крошку, передний бампер под капот сложился – просто писец… Я ему говорю: ты не слезай с урода, тебе страховая хер чо заплатит – ни свидетелей нету, ни протоколов… будешь мудохаться с ними до весны и хер чо выторгуешь… это же жлобы…

– А он чо?

– Да в сранчо! Говорил же я, он мудак. Ему этот «поршак» никуда не впился, на «шохе» пусть ездит… Минут через десять Константин понял, что начинает задыхаться, причем не столько по причине отсутствия воздуха, сколько от изящного диалога. На двенадцатой минуте он решил прибегнуть к недавно изобретенному им методу, который позволял целиком погрузиться в себя и изолировать психику от окружающей клоаки. Он начал мысленно читать Пастернака. Начало пошло неплохо:

Вскоре к этому нежному перебору арфы, звучащему в его голове, стали примешиваться звуки, отчетливо напоминающие потуги сидящего на унитазе человека:

… сссска, нах…

… долбаный мудак!..

Еще через пару минут от посвящения Анне Ахматовой уже не осталось и ветерка – в ушах и перед глазами у Кости стояли, как два сказочных поросенка, сплошные «нах-нах» и «пох-пох». И запах пива бил в нос, и вид измученной девушки, к которой пьяный козел прижимался уже не просто так, а с тайным умыслом ущупать что-нибудь мягкое, пробуждал ярость.

Константин посмотрел в окно – до следующей остановки еще пилить и пилить…

– Послушайте, вы, – сказал он тихо, пытаясь распрямиться, – не пора ли уже?…

Его никто не услышал. Точнее, никто из тех, к кому он обращался. А вот девушка отреагировала – и в ужасе стала ждать продолжения.

– Эй, господа хорошие! – громче произнес Константин, одновременно спихивая со своего плеча чужой локоть. – Не могли бы вы ехать молча? Это же невозможно!

Матерный треп прекратился. Сосед Кости поставил недопитую бутылку на колено, переглянулся с товарищем. Тот уставился на бородатого интеллигента с любопытством, как граждане «Республики ШКИД» смотрели на девчонок в пионерских галстуках.

– Чо такое? – спросил он. – Тебе нехорошо типа?

– Не только мне, – ответил Костя. Он и не думал тушеваться. – Вы женщину придавили. Она задыхается, неужели не видно?

Парень посмотрел на соседку. Девушка всем своим видом показывала, что в гробу имела их всех троих вместе с маршрутным такси.

– Дык она вроде молчит. Ты-то чо влез, чудо?

Повисла тягостная пауза. Умолкли все, включая впереди сидящих пассажиров, которые ввиду замкнутого пространства становились если не участниками конфликта, то уж точно свидетелями. Константин понял, что вышел на подиум, под свет самых мощных прожекторов.

– Язык сразу в жопу, да? – продолжил допрос туземец, сидевший рядом с девушкой. – Ты ехай спокойно, да, и тебя никто не обидит… Слышь, нет, чудо?

Константин втянул голову в плечи. Он не боялся этой сволочи, он ее презирал всем своим существом, но ничего не мог ей противопоставить. Он обладал лишь одним оружием – словом.

– Я не чудо, – вымолвил он, избегая смотреть противнику в глаза.

– А? Чего ты там бормочешь? Серый, я ничо не услышал.

Сосед Кости незамедлительно вставил локоть ему в бок – не сильно, но весьма ощутимо.

– Громче говори, земляк. Константин поднял голову. – Я не чудо, а вы…

Туземцы в ожидании раскрыли рты.

– … вы подонки, – продолжил Константин негромко, но каждое его слово теперь слышали все сидящие в машине.

– Ну, продолжай, земеля, – великодушно разрешил хулиган. Костя не заставил просить себя дважды.

– В вас нет ничего человеческого! Вы – организмы, потребляющие и испражняющиеся и ни на что больше не годные! И разговаривать с вами не о чем, убирайтесь вон из машины, дышать невозможно…

На какое-то время обитатели салона оцепенели. Потом на передних сиденьях захихикали. Конечно, от интеллигентного «мужчинки» в дешевой куртке и с папкой под мышкой ожидали чего-то подобного (вернее, чего уж там – не ожидали вообще ничего), но к таким причастиям никто подготовиться не успел.

– Вон оно чо! – сказал хулиган.

Девушка, за честь которой так отчаянно бросился сражаться Самохвалов, смотрела на своего непрошеного рыцаря с нескрываемой досадой. Такой взгляд можно увидеть на школьной вечеринке у девчонки, которой по условиям игры «Бутылочка» придется поцеловать штатного изгоя, не отмеченного заметными достоинствами, но усеянного кучей прыщей. И пусть сама девчонка при этом может быть далеко не «Мисс Вселенная», да и прыщавому изгою вряд ли кто-то предложит крутануть бутылку, взгляд от этого не становится менее убийственным.

«Блин, урод, хватит за меня заступаться!» – умоляли глаза молодой пассажирки. Этот взгляд огорчил Константина до глубины души.

– Подонки, – повторил он уже в пустоту, ни к кому конкретно не обращаясь.

– Шеф, останови у набережной! – крикнул один из хулиганов. Машина сбросила скорость, притормозила у пологого и покрытого пожухлой травой берега городской речушки.

– Земеля, твоя остановка!

Они взяли Костю под локотки, потащили к выходу.

– Куда вы его?! – вмешалась толстая тетка, сидевшая у двери. – Оставьте чудака в покое, нашли с кем связываться, два здоровых лба, рожи вон откормили!

Туземец по имени Серый сделал широкий замах кулаком.

– Сиди, жопа старая!

Тетка тут же замолкла, как Молли Браун в полупустой шлюпке «Титаника». Больше никто за интеллигента не вступился – мужчин в салоне уже не осталось, а водитель, пожилой загорелый крепыш из южных республик СНГ, опустил на лицо козырек бейсболки и отвернулся. Происходящее в его собственной машине никоим образом его не касалось.

– Подонки, – с грустной улыбкой пробубнил Самохвалов.

Его вытряхнули на асфальт, дотащили до берега. Вокруг – ни души, на сотни метров в обе стороны берег был еще не обжит, и только по магистрали бежали автомобили и автобусы, соединявшие кварталы Тополиной улицы со старым городом.

Серый передал товарищу недопитую бутылку пива, взял Костю за воротник куртки, притянул к себе и свободной рукой влепил пощечину. Удар был сильный – голова интеллигента едва не соскочила с тонкой шеи. Второй удар пришелся в живот, чуть ниже солнечного сплетения. Несчастный уронил папку и со свистящим звуком изо рта стал оседать.

Били молча. Серый, словно разминающийся перед тренировкой футболист, не спеша нанес несколько неслабых ударов ногой в грудь и живот. Его приятель отметился тычком в голову. Все это время Константин не предпринимал попыток дать отпор, только свернулся в клубок и прикрылся руками.

Через пару минут, проверив, что жертва не отбросила копыта, туземцы вылили на нее остатки пива. Потом Серый начал расстегивать ширинку штанов.

– Ты еще кучу навали на него, придурок! – смеясь, остановил его приятель. – Пошли, пока народ не сбежался.

Наградив избитого и униженного Самохвалова парой пинков, они направились к насыпи у дороги. Серый приготовился голосовать, чтобы остановить такси…

… До дома Костя добрался уже ближе к вечеру, когда солнце скрылось за пустырем. Пришел пешком, волоча куртку по земле. Папки с ним не было – наверно, в расстроенных чувствах забыл у реки, – лицо украшали царапины и отливающие всеми цветами радуги синяки. Константин вполне уверенно держался на ногах, но было видно, что мужчина измотан и морально раздавлен.

Он почти весь день просидел на берегу, в двух метрах от кромки воды, забыв об институте, о матери, о мобильном телефоне. Смотрел на зеркальную гладь еще чистой реки, бросал камешки и думал, думал, думал.

Бог весть о чем.

Его возвращение наблюдал из окна квартиры на третьем этаже человек в инвалидной коляске и в темных очках. Очень старый человек. Он с трудом дышал, не очень хорошо видел и почти не разговаривал, поскольку совсем сгубил свои голосовые связки непрерывным курением. Если бы не суперсовременная инвалидная коляска, в оснащении которой не хватало только, пожалуй, спутниковой связи и реактивного двигателя для вертикального взлета, то старик к своим годам выглядел бы не лучше египетской мумии.

Но когда он увидел в окно побитого Константина Самохвалова, что-то в нем сверкнуло. Старик преобразился. Дыхание стабилизировалось, на губах заиграла хищная улыбка, и даже цвет лица от бледно-коричневого стал приближаться к чему-то более присущему живому организму.

– Подонки, – пробубнил старик, поднимая очки на лоб. – Сущие скоты, прости господи…

Когда Константин покинул квадрат окна, старик вернул очки на место, откатился к столу и взял из красивой и, судя по виду, дорогой коробочки сигару. Закуривать не торопился, мял сигару в руках, поглядывая на настенный календарь с изображением полуобнаженной блондинки.

В последнее время любое происшествие в округе, даже мрачное или трагическое, радовало старика, как дворовой праздник с клоунами может радовать детей. В бесконечной череде пыльных будней, когда вечер похож на утро, а день скоро будет неотличим от ночи, чьи-то радость или горе встряхивали и бодрили не хуже энергетического напитка, и в такие дни седовласый пассажир навороченной инвалидной коляски «с турбодвигателем от «Мицубиси» доставал элитные кубинские сигары, наливал бокал «Хеннесси» и предавался разврату.

Нельзя сказать, чтобы он радовался соседским неудачам и проблемам. Вовсе нет. Но в восприятии чужой беды он по духу был близок к журналистам: на всех закрытых семинарах и курсах для пишущей и вещающей братии неустанно повторяется, что лучшие дни для профессионального журналиста – это дни больших событий и катаклизмов, ибо только в такое беспокойное время у журналиста начинается серьезная работа, в которой он может показать то, чему его научили. Все это, разумеется, не указывает на черствость и гнусную бессердечность журналюг – работа бойца спецназа, например, тоже заключается в том, чтобы бегать, бить и стрелять, но почему-то никому не приходит в голову называть его грязным садистом.

Старик в свои запредельные годы уже по состоянию здоровья не мог быть ни садистом, ни мазохистом, но всегда оживал, когда успеха на этом поприще добивался кто-то из соседей. А успехов у них в последнее время наблюдалось всё больше.

Он еще немного помял сигару в руках, потом отложил ее, передумав курить, налил себе в бокал немного коньяка и снова подкатился к окну. Во дворе на бортике детской песочницы сидел тот противный гармонист в тельняшке. Старик сейчас не мог его слышать и не видел его лица, но был уверен, что Петр горланит одну из тех отвратительных песен, что были написаны во времена строительства Днепрогэса и охоты на космополитов.

Да чтоб ты сдох, скотина!

Старик залпом выпил свои праздничные сто граммов и едва не хватил бокал об пол. Удержался в последний момент. Лечащий врач велел не волноваться ни при каких обстоятельствах, поскольку сильный стресс может его укокошить на месте. Радоваться чужой беде – да, но не прикармливать свою. С другой стороны, «не волноваться» – стандартный совет, следовать которому так же трудно, как уговорить задницу не пугать унитаз после соленых огурцов, запитых молоком. И едва ли лечащий врач, у которого таких едва тепленьких стариков в районе наберется целый вагон, вкладывал в свои слова хоть толику искренней заботы.

Старик откатился от окна кухни, выехал в коридор и, не сбрасывая скорости на поворотах, переместился в темную спальню. Свет включать не стал.

Дыхание участилось. Здесь за окном его ожидал совершенно иной пейзаж. Солнце почти село, только огненно-рыжий край простреливал частокол далекой березовой рощи. Мрачный пустырь отходил ко сну, всего через несколько минут здесь будет черным-черно, и смотреть в окно с этой стороны будет не только неинтересно, но и страшно.

Старик подкатил кресло ближе, со вздохом опустил руки на подоконник. Пришла пора ежевечерней медитации…

В последнее время ему почему-то виделась девушка в белом. Платье было длинное, роскошное, но на подвенечное не похоже, на ногах – белые же туфли. Волосы черные и тоже длинные, заплетены в толстую, похожую на канат, косу. В волосах что-то блестит, какая-то брошь вроде крылышек бабочки или чего-то подобного. Девушка улыбается, машет рукой, будто прощается, и постепенно исчезает – просто тает в тумане. Зато вместо нее появляется Нечто. У старика до сих пор не было никаких мыслей относительно персоны этого второго типа, а так хотелось узнать, что означает видение. Спросить у кого-нибудь – сочтут сумасшедшим и решат, что чудаковатый ветеран всех мировых войн и чуть ли не соратник Багратиона вечерами балуется травкой.

Хотя кто здесь помнит о его существовании?

Этот второй был невысоким, почти маленьким типом самой омерзительной наружности. Круглое личико его отливало желтизной, во рту не хватало половины зубов, вместо ушей висели два изрядно пожеванных пельменя. Руки до колен, как у обезьяны, ноги кривые… словом, гепатитный Голлум. Почему он появляется вновь и вновь и что ему нужно, старик не знал, но почему-то подозревал, что «желтый фраер», как он мысленно окрестил его, появляется неспроста. Возможно, он один из тех, кто…

Он не успел додумать. Зазвонил мобильный телефон.

– А, черт!!!

Старик чуть не подпрыгнул в своем кресле. Он посмотрел в окно. Солнце исчезло, на пустырь опустилась непроглядная ночь.

Телефон бился в конвульсиях в кармане халата, заливаясь звонким детским смехом. Когда-то этот звоночек старика забавлял, а сейчас звучал зловеще.

– Заткнись, сволочь! Ну, кто там еще?

Он осекся. На светящемся нежно-голубом дисплее красовалась надпись: «Номер не определен». Несколько секунд он просто держал трубку в руках, глядя на дисплей в надежде, что у таинственного абонента лопнет терпение. Но тот не унимался.

– Господи, ну что тебе?

Он вздохнул и нажал кнопку приема вызова.

– Алло, слушаю! Кто в такую рань?! Трубка только молча дышала.

– Алло, говорите, чтоб вам!

Кто-то глубоко вздохнул, затем шепотом произнес: – Да…

– Чего?! – не понял старик. Секундная пауза, затем снова: – Да… да…

Три коротких гудка – и тишина Старик бросил телефон на пол.

7

Ну да, не стоило и сомневаться, что сегодняшний вечер я проведу не с Олесей. Психологически я настроился на это уже утром в садике, когда рассказывал ей о деловой встрече. Сработал механизм мотивации пьяницы: можно поставить перед собой задачу провести вечер без алкоголя, но стоит допустить хотя бы мысль, что пара бокалов не повредит, как ты почти наверняка нажрешься в хлам. Допустив лишь возможность, что мы с Олесей не встретимся, я подсознательно разрешил себе с ней сегодня не встречаться.

Но вечером также появилась объективная причина, и мои душевные конвульсии тут уже ни при делах. Над моей головой ударила молния, разверзлись хляби небесные, потопом смыло и меня, и мои чаяния и надежды… и вообще все посторонние мысли и соображения. Не знаю, какие еще метафоры применить, чтобы вы поняли.

– Мама!!! – неожиданно завопила Томка, едва мы покинули машину. Я копался на заднем сиденье, забирая пакеты из супермаркета, и не успел должным образом отреагировать. Я лишь выпрямился и тут же больно ударился затылком о верхнюю раму дверного проема машины.

– Черт бы тебя!!!..

Я бросил пакеты обратно. Томка уже пересекала двор по диагонали со скоростью экспресса. На дальнем углу детской площадки, в нескольких метрах от нашего подъезда, стояла женщина. Марина Гамова. Мать моего ребенка.

Далее можете перечитать абзац выше, касающийся хлябей небесных…

В душу мою ворвалась огромная черная туча. Не темная и не серая – именно черная, почти как вакса. И «ворвалась» – это очень точное определение. Душу мою разорвало на куски, сердце так резко ухнуло вниз, будто лифт без тормозов, что я чуть не присел.

Впрочем, я именно так и сделал – присел обратно на пассажирское сиденье, оставив дверь машины открытой. Смотрел с этого места, как моя девочка, моя кровиночка, моя козюлька висит на шее матери, болтая ногами. Точно так же она висит на мне вечерами, когда я забираю ее из садика, и мне никогда это не надоест.

Я видел, что Марина не сводит с меня глаз. Она держала дочку в объятиях, но смотрела на бывшего мужа. И мне этот пристальный взгляд не понравился.

Зачем она пришла? Чего хочет? Еще один серьезный разговор, девяносто девятый последний разговор, как у китайцев?

Не хочу. Ничего не хочу – никаких с ней контактов и разговоров не желаю, я даже видеть ее не могу физически, хотя и понимаю, что у меня нет никаких шансов помешать ей встречаться с дочерью, если она того захочет. Но она после ухода своего в прошлом году не баловала Томку ни вниманием, ни подарками. Я уж не говорю о каких-то обыденных и скучных вещах типа алиментов – слава богу, я хорошо зарабатываю и вполне могу обеспечить дочку всем необходимым. Я, наверно, смог бы ей квартиру купить в хорошем районе в качестве приданого на будущее замужество и оплатить учебу в хорошем университете. Да, я все это могу, я хороший отец, заботливый, внимательный, временами неумелый, но я быстро учусь. Я всему могу научиться – даже эти чертовы косички заплетать из волос метровой длины! Я научусь обязательно…

Одного я не могу сделать в этой жизни: стать матерью. Смешно, правда?

Ребятишки в садике недавно разучивали песню, которую я сам помню наизусть до сих пор, потому что тоже пел ее в детском саду и крутил ее на маленькой пластинке старого маминого проигрывателя:

Томка так весело пела ее, когда мылась в душе, что у меня оборвалось в груди: действительно, маму я ей заменить не могу, и мне бы очень не хотелось, чтобы девочка страдала от отсутствия женской заботы. Но Томка, выключив воду, выглянула из душевой кабины, розовая и свежая, высунув язык в прореху между передними зубами, и с улыбкой попросила полотенце.

И вот теперь мама таки явилась. Мы не видели ее с конца мая, когда закончилась та безумная история с Медальоном, которую я уже рассказывал. Несколько раз созванивались. Марина, безусловно, испытывала вполне определенную и предсказуемую неловкость перед нами, если не сказать стыд: ведь она подвергла опасности собственную дочь и создала нам много лишних проблем своим многолетним молчанием, и я внутренне был ей благодарен за то, что она нас больше не беспокоила. Но зачем она пришла сейчас? Без звонка, без всякого предупреждения. Просто пришла, встала возле нашего подъезда, не имея никакой уверенности, что мы сегодня явимся домой, а не уедем к бабушке или еще куда.

Пришла наугад – и выиграла.

Но от Томки я такого порыва не ожидал. Если у некоторых женщин, как утверждает психологическая (или медицинская? не знаю) наука, отсутствует материнский инстинкт, то детские инстинкты природой не отменялись.

Бесконечно отсиживаться в засаде я не мог. Собрал пакеты с заднего сиденья, закрыл машину и медленно, как на эшафот, побрел к подъезду. Томка с матерью о чем-то переговаривались, но Марина периодически бросала напряженный взгляд в мою сторону. У меня самого с лицом творилось что-то неладное, я надеялся, что справлюсь с эмоциями, когда подойду на расстояние разговора, но уверенность покидала с каждым шагом.

Наконец я остановился прямо перед ней.

– Привет, – сказала Марина. Томка стояла рядом, прижавшись к ее бедрам, и с озорной улыбкой смотрела на меня.

Выглядела моя бывшая очень даже неплохо. Изящное синее платье до колен с рискованным декольте, дорогая сумочка на плече, идеальный макияж. Лицо с обложки, не меньше. Я, впрочем, и не сомневался, что дела ее пошли в гору, ведь круг знакомых, в котором она вращалась после развода, предполагал достаток и благополучие. И пусть с ее сожителем (терпеть не могу это слово, но из лексикона бывшего мента его не выкинешь) Виктором Кормухиным случилась неприятность, Марина не могла долго оставаться одна и без поддержки.

В верности своих выводов я убедился спустя несколько минут.

– Здравствуй, – ответил я и отошел к скамейке рядом с детской песочницей. Это была единственная свободная скамейка – на всех остальных отдыхали пенсионеры – и она была укрыта от заходящего солнца густыми ветвями деревьев. Я не хотел, чтобы нас с Мариной поедали любопытными взглядами. Кроме того, не хотел держать тяжелые пакеты. – Томыч, можешь пока побегать по двору, поиграть. Вон, кстати, Дашка с мячиком вышла. А мы с мамой поболтаем.

– Конечно, – улыбнулась дочь и побежала к своей подружке из восьмого подъезда. Я уселся на скамейку, не оборачиваясь к Марине. Этот нехитрый маневр позволил не смотреть ей в глаза.

Марина присела рядом. Мы оба смотрели на играющих девчонок.

– Какими судьбами? – спросил я.

– Соскучилась.

Я усмехнулся. Она избрала неправильную тактику, взяла неверную интонацию, и ко мне вернулась былая уверенность.

– Тебя это удивляет? – поинтересовалась она.

– Конечно.

– Думаешь, у меня вместо сердца пламенный мотор?

– Нет, не мотор. – Я снова усмехнулся, вспомнив эпитет, который мне нравился. «Замороженное филе трески» – вот что у нее вместо сердца. – Для мотора ты слишком индифферентна.

– В смысле?

– Не важно.

– Все умничаешь…

Я полез в карман за сигаретами. Разговор приобретал странный характер. Она приехала повидать дочку, но сразу начала лаяться со мной, прекрасно понимая, что я могу и разозлиться. А когда я злюсь, подарков от меня не жди.

– Дай мне тоже, – попросила она.

Мы закурили. Немного помолчали. Потом Марина, обуздав гордыню, робко попросила:

– Отпусти ее со мной на вечер.

– Куда?

– Мы просто погуляем в парке. Еще рано, тепло, там еще работают аттракционы, я видела. Покатаемся, поедим мороженого, погуляем, покормим белок. Ты же знаешь, как она любит кормить белок.

– Я – знаю.

Пожалуй, я поторопился заявить об обретении уверенности. Я начинал закипать. И одновременно стыдился своей злости. Я чувствовал себя неловко с Мариной, если быть до конца точным. И причину этого пока не мог объяснить. Что-то произошло с нами после истории с Медальоном. Мне никогда не приходило в голову считать себя неудачником – мне удалось поднять собственное дело и внести в свою жизнь стабильность – но Марина как будто поднялась на ступеньку выше. Дурацкое ощущение. Причина в ее сожительстве с богатым и состоятельным бизнесменом или в чем-то другом?

Ревность. Вот что меня гложет. По-прежнему!

«Ревность умирает последней. Даже когда любви уже нет, ревность продолжает трепыхаться, словно рыба на песке». Ненавижу ревновать! Наверно, именно поэтому я долго не могу установить близкие отношения с Олесей.

– У тебя нет причин мне отказывать, – сказала Марина, не обратив внимания на мою вспышку. – Родительских прав меня никто не лишал, как ты знаешь, и никаких иных судебных решений на этот счет не имеется.

– А ты подкованная стала. Кормухин поднатаскал?

– Кормухин… – Она помрачнела, стряхнула пепел под ноги, попала на лакированную туфлю. – Черт!.. Кормухин вернулся в семью, если тебе это интересно.

– Нет, мне не интересно. Пока он снова не начнет искать свою дорогую безделушку, пусть занимается чем хочет и живет с кем хочет.

– Он не ищет. И Валуйский не ищет. Все смирились с потерей, не беспокойся на этот счет.

– Валуйский? – Я встрепенулся, услышав фамилию известного в городе эксперта в области антиквариата, который был активным участником событий, связанных с поиском Медальона. – Ты теперь…

Она покраснела.

«Час от часу не легче!» – подумал я, и ощущение, что Марина постоянно перепрыгивает на ступеньку выше меня, усилилось. Пожалуй, она перемахнула сразу через две ступеньки. Валуйский не просто состоятелен. Он, мать его, в большом авторитете! Поговаривают, что не чурается скупкой краденого, переправляет культурные ценности за границу, нарабатывая серьезную маржу, и появись у меня желание прихватить его за задницу, не хватило бы и моих былых полномочий опера.

– Господи, Марин, во что ты постоянно ввязываешься! От бандита к бандиту! Не можешь найти себе нормального мужика, чтобы варить ему борщи и стирать носки?

– От бандита к менту, от мента к олигарху, от олигарха к Карабасу-Барабасу. Тебя впечатляет моя карьера, правда?

– Карьера содержанки. Чего ты ищешь все время? Любви там нет и не будет, тепла тоже не дождешься. Деньги?

Она не ответила. Бросила сигарету сбоку от скамейки и затушила носком туфля. Ее задели мои слова, потому что они были точны: Марина всю свою жизнь плыла по течению, словно прекрасный цветок – за что-то цеплялась, где-то застревала, но неизменно продолжала свой путь вниз по ручью. Ни мечты, ни устремлений, ни желаний. Странная женщина.

Впрочем, я ничем не мог ей помочь и не собирался, я должен был обезопасить Томку.

– Ты считаешь, я могу спокойно позволить тебе таскать нашу дочь с собой, пока ты вращаешься в этих полубандитских кругах? Не рассчитывай на это. Один раз ее уже похитили…

Марина вздохнула, поднялась, встала напротив меня. Посмотрела сверху вниз.

– Только один вечер. Мы погуляем в парке. С ней все будет хорошо. Я не мог поднять на нее глаз. Точнее, не хотел.

– К десяти она должна быть дома, – сказал я. – Она ложится спать в одиннадцать. Плохо встает по утрам, а у меня нет времени ее собирать по два часа.

– Хорошо. Спасибо.

Я проводил взглядом ее спину. Насупившись, смотрел, как Марина подходит к Томке, что-то шепчет ей на ухо, и девочка от радости подпрыгивает и бросает Дашкин мячик в траву.

Два чувства разрывали меня. Я был рад за дочку. Я всегда рад, когда она счастлива. Но еще меня грызла проклятая ревность.

Я посмотрел на часы. Половина седьмого. В ближайшие три с половиной часа я буду сходить с ума.

Выпить водки, что ли?

8

За 14 дней до Большого Бума

– Константин, будь добр, вернись на грешную землю. – М-м?

– Я говорю, вернись ко мне! Ау! Ты нам нужен.

– А… да, хорошо. Я тебя слушаю, Наташ.

– Спасибо. Так, на чем мы остановились?

– На том, что они подонки.

– Кто – они?

– Все. Все, кто там. – Где?

– За окном.

– Все-все?

– Почти. Не согласна?

– Конечно, нет. Это слишком, Костя. Ты явно сгущаешь краски.

– Считаешь? Тогда скажи, почему люди равнодушно проходят мимо лежащего на асфальте человека? Почему суд дает жалкие десять лет ублюдкам, которые забили до смерти прохожего только за то, что он сделал им замечание? Почему из всех, кто ехал тогда со мной в автобусе, никто не решился вмешаться, включая водителя?

– Вступилась же одна женщина.

– И предпочла не продолжать, когда увидела, что ей тоже может достаться. Понимаешь, о чем я говорю? Мы одиноки. Мы никому не нужны. И нам никто не нужен. Попытайся меня переубедить.

– У тебя есть мать. Ты нужен ей, а она нужна тебе. Не согласен? Ты взрослый и крепкий мужчина, у тебя появится семья. Не век же ты будешь один куковать.

– Это всего лишь биология, Наташ. Это на уровне инстинктов. Кошка вылизывает своих котят, и что? – Что?

– А ничего. Она, кстати, потом о них тоже забывает. Кошки вообще очень быстро все забывают. Счастливые создания.

– Ну, хорошо, допустим, мир населен подонками, которым нет никакого дела до чужого горя или чужого счастья. Примем это за истину…

– Это истина.

– Я сказала – хорошо, допустим. И что из этого следует?

– В смысле?

– В том смысле, что одной констатации факта мало. Твои многочасовые медитации привели тебя к каким-нибудь более глубоким выводам, или это все, к чему ты пришел за три дня?

– Нет.

– Любопытно было бы услышать.

– Тебе интересно?

– Разумеется. Иначе зачем же мы встречаемся.

– Уверена?

– Костя!

– Хорошо. Сама напросилась…

… На этом месте Наталья Николаевна остановила запись и убрала диктофон, похожий на толстую авторучку, в карман жакета. Затем как бы между прочим вернулась к чаю с печеньем.

– Мы не будем слушать дальше? – спросила Елена Самохвалова. – Нет.

– Почему?

– Потому что я и так достаточно далеко зашла. Ты слышала о таком понятии, как врачебная этика? Самохвалова нахмурилась.

– А я все-таки врач, не забывай об этом. В случае с Константином я работаю исключительно в его интересах, и то, что я передаю тебе часть наших разговоров, не делает мне чести. Понимаешь?

Самохвалова со вздохом кивнула.

– Поэтому не жди от меня большего. Это был последний фрагмент, который я дала тебе послушать, договорились?

Елена Александровна опустила голову и прикрыла рукой глаза.

– Не переживай так, Лена, все наладится.

– Когда?! Ему скоро пятый десяток пойдет!

– В свое время. Интеллекта у него хватит, не побоюсь этого слова, на пару Эйнштейнов. Он справится, я в этом уверена.

Наталья Николаевна пыталась смягчить тон, чтобы успокоить клиентку, но у нее ничего не вышло. Напротив, Самохвалова еще больше расстроилась и начала нервничать.

– Его интеллект меня как раз и пугает! Думаешь, его в первый раз так избивают? Психолог молча смотрела в свою чашку.

– Его бьют постоянно, с первого класса школы!

Наталья Николаевна продолжала молчать. Конечно, она знала, что Костю бьют. Она знала о нем почти все, и те дозы информации, что она позволяла себе донести до материнского уха, были даже не надводной частью айсберга, а самой макушкой надводной части. Знай мать всю правду о своем «любимом мальчике», ее пришлось бы лечить.

– Его били за все! За то, что не так одевается, не так ходит и по-другому смотрит. За то, что другую музыку слушал и не скакал как полоумный на этих дискотеках. За книжки, которые он читал, и за мысли, которые высказывал. Он всю жизнь пытается демонстрировать, что он не такой, как все, он никогда не прятался, не пытался слиться с массой и подстроиться под нее – и его за это били постоянно, понимаешь?! У парня сложилось мнение, что всех, кто не похож на других, подвергают таким издевательствам, и он до сих пор не может из этого вырваться. Он не видел другого!

Тут Наталья Николаевна пошла в атаку:

– А вот это частично твоя заслуга. Оставила парня один на один со всем миром. В какой-то момент он понял, что не может рассчитывать даже на твою поддержку. И это его сломало. Ему до сих пор четырнадцать!

Заплакать у Самохваловой пока не получалось, нужно было вести конструктивный диалог.

– Тут ты права. Мишка, покойничек, его отец, умел с ним разговаривать, а я так и не научилась. Он ведь в десятилетнем возрасте отца потерял. Самый сложный возраст пришелся на одиночество, а я ничего не могла сделать.

– Прошлого не вернешь. Нужно работать с тем, что есть. Наталья Николаевна отодвинула чашку, поднялась из-за стола.

– Спасибо за чай, я пойду, пожалуй. Самохвалова тоже засуетилась:

– Я хотя бы могу звонить, как раньше, в случае чего?

– В любое время.

Они прошли в прихожую. Самохвалова хотела еще о чем-то спросить, но Наталья Николаевна не дала ей шанса.

– Погода-то какая стоит! – сказала она с улыбкой. – Даже не верится, что зима скоро.

– Да, действительно, – вздохнула Елена Александровна. На том и распрощались…

Наталья Николаевна не рассказала встревоженной матери главного, а именно – этот седеющий мальчик с козлиной бородкой и отрешенным взглядом давно ее пугал. Точнее, взгляд его не всегда был таким – раньше он смотрел на мир более-менее осмысленно, и речи не вызывали особого беспокойства, но в последние несколько недель ситуация стремительно ухудшалась.

Сначала Константин был просто обижен на весь белый свет, как обычно обижаются закомплексованные подростки, которых игнорируют сверстники, и в этой обиде не было ничего достойного диссертации. Затем он стал проявлять агрессивность, причем агрессия была адресной, не против абстрактных «их» – тех, что мешают жить, – а против всех, кто «живет не так». Проще говоря, из потерпевшего Константин превратился в судью, и судью бескомпромиссного, а порой и жестокого.

Их последняя беседа, записанная на диктофон, состоялась в машине, в ее новенькой красной «мазде», припаркованной недалеко от дома. Опрометчивое решение – Косте эта идея сразу не понравилась. За внешней брезгливостью он пытался скрыть черную зависть, и разговор сразу пошел не так.

«Возможно, я никудышный психотерапевт, – подумала тогда Наталья Николаевна, украдкой поглядывая, как у ее пациента сжимаются и разжимаются кулаки. – Зря я вообще взяла это мутное дело».

Та часть записи, которую она отказалась продемонстрировать Самохваловой… в общем, ее не было. Пламенную речь Константина, в которой он обличал и поливал грязью все живое, пришлось стереть. Наталье Николаевне показалось, что запись обладает мистической силой. При первом прослушивании она не могла отделаться от ощущения, что ее сейчас вырвет прямо на колени, даже до туалета добежать не успеет. Она нажала кнопку «стоп» примерно на середине и тут же побежала искать таблетки – жутко заболела голова. Она около получаса лежала на диване, приходя в себя, а когда ее немного отпустило, она сразу разбила файл на два куска и удалила второй, не дослушивая.

А там было от чего прийти в ужас.

«Знаешь, я иногда просыпаюсь по ночам в холодном поту, – говорил Костя, играя желваками, – в поту и от возбуждения, потому что во сне я сворачивал им шеи. Вот так зажимал в одной руке и крутил, крутил, крутил. И, знаешь, мне это нравилось. Мне кажется, что в один прекрасный момент я не удержусь и сделаю это наяву. Я вдруг понял, как это просто! Вот попадется какая-нибудь мразь, и я это сделаю, и мир станет чуточку чище…

По каким критериям чистить? Ну, все очень просто. Вот возле остановки кучка подонков пьют пиво, громко матерятся, плюются кожурой от семечек. На лбу у них написано восемь классов и какое-нибудь затрапезное ПТУ. Для чего они существуют? Белковые организмы, совершенно бесполезные для развития человечества. Они, может быть, и безвредны, а может, нет. Никто не знает, когда ружье выстрелит, но если оно висит на стене в первом акте, то в третьем оно бабахнет. Если они сегодня гадят на остановке, то завтра они, возможно, нагадят кому-то в душу…

…Что делать? Уничтожать без суда и следствия. Ты улыбаешься? А вот я не шучу. Я вообще не склонен шутить последнее время. Будь моя воля, я бы чистил город от подобной мрази не покладая рук, но моей воли на то нет – пока нет, – а воля Всевышнего относительно моей персоны мне никогда не была известна».

… Он говорил медленно, раскладывая предложения на составные части, как будто слова ему даются с трудом. Так говорят бедолаги, у которых речь восстанавливается после инсульта. Это было ужасно – отрешенный взгляд, ходящие ходуном желваки и блеяние о чистоте человеческой расы. В конце разговора Наталья Николаевна спросила, не принимает ли он наркотики… Очевидно, это был последний вопрос, который она ему задала, – с этого момента Константин Самохвалов вычеркнул ее из списка своих доброжелателей.

«Наркотики?! – заорал он, ударив ладонью по торпеде. – Какие, блядь, наркотики, дура?! Ты с ума сошла?! О чем я тебе говорил целых полчаса?!»

На этом разговор и закончился. Почти. Потому что Наталья Николаевна тоже не сумела сдержать себя. Спокойно выслушивать оскорбления от какого-то недоделка было не в ее правилах даже при условии хорошей оплаты.

«Слушай меня сюда, идиот, – процедила она сквозь зубы, – я с тобой нянькаться больше не намерена. Тебе не пятнадцать, подтирать задницу некому. В твоем возрасте многие уже внуков в зоопарк водят. Либо ты раскрываешь глаза и включаешь мозги, либо тебя ждет близкий конец. Психиатрическая клиника и палата для буйных – самый щадящий вариант, если ты не перестанешь ныть и не начнешь жить. Понял меня? А теперь – пошел вон отсюда!».

Константин сделал несколько глубоких вздохов, пригладил рукой волосы, посмотрел в зеркало заднего вида и, коротко попрощавшись, покинул машину. Вышел спокойно – даже дверью не хлопнул, хотя Наталья Николаевна ожидала громкого завершающего аккорда.

Частично прослушав запись, она решила, что действительно больше ни за какие коврижки не возьмет на себя ответственность за Константина Самохвалова и его возможных будущих жертв. А в том, что жертвы последуют, она уже не сомневалась.

Но как отказать матери? Вот здесь – проблема.

Бизнесмен Алексей Семенов, безвозвратно потерявший свою «тойоту-камри», еле-еле выбрался из пьяного штопора. Он пил неделю, без зазрения совести нагрузив дела в своей коньячной компании на плечи вице-президентов, затем еще неделю приходил в себя после выпитого. Все это время он сам себе задавал вопрос: «Какого черта тебя так плющит?! Это всего лишь машина! Ты свою прежнюю тачку о дерево разбил сильнее! Это же-ле-зо!». Всякий раз он надеялся, что ответ его успокоит, но внутренний голос бубнил одно и то же, словно говорящий плюшевый медведь: «Ты видел глаза этой тетки? Ты видел, как она лежала на капоте? Ты в салон заглядывал после этого?! При чем тут вообще твоя машина?!»

С тех пор Семенов, разумеется, так и не сел за руль, хотя тачек у него хватало и без «тойоты». Он чувствовал себя так, словно сам раздавил кого-то на пешеходном переходе. Он пару раз пробовал сесть в кресло водителя в «ниссане» жены, но едва засовывал ключ в замок зажигания, как желудок скручивал жесточайший спазм. Перед глазами стояла жуткая картина: лобовое стекло разбито в мелкую крошку, а в салон тянутся окровавленные руки несчастной женщины.

«Сука, почему ты не сдохла в другом месте?!» – вопил он и выскакивал из машины.

… Однажды утром Семенов все-таки набрался мужества, привел себя в относительный порядок и вышел из квартиры с твердым намерением вернуться к плодотворной работе и служению обществу. Авось что-нибудь получится.

В лифте почувствовал неладное. Где-то на уровне шестого-пятого этажей в шахте раздался треск, словно кабина за что-то зацепилась. Лифт даже слегка притормозил, и у Семенова душа моментально сиганула из костюма в туфли: ему показалось, что механизм вот-вот остановится и ему придется опытным путем проверять наличие или отсутствие у себя клаустрофобии.

Впрочем, все обошлось. Кабина скрипнула пару раз и благополучно опустилась на первый этаж. Семенов вышел на улицу.

«Наверно, стоит пожаловаться в ЖЭК, пока кто-нибудь не застрял в этом гребаном лифте, – подумал он, щурясь на солнце. Затем посмотрел на часы. – Хм, нет, не успею. Без них проблем хватает».

Зря он не нашел пары минут, чтобы позвонить в управляющую компанию. Удалось бы предотвратить страшное. Но об этом я, Антон Данилов, узнал много позже из свидетельств очевидцев.

Как и все, о чем я вам рассказываю от третьего лица, собственно.

9

Признаться, отпустил я историю о странностях дома номер тринадцать по Тополиной улице на некоторое время. Точнее, не отпустил даже – я о ней забыл. Меня преследовали свои собственные призраки.

Призраки прошлого, да.

А ведь мне казалось, что жизнь устаканилась окончательно, даже с учетом предполагаемых изменений в личной жизни. Никто больше не будет дергать, терзать, пить кровь. Баба с возу – кобыле легче, без сомнения. Но вот она, баба, нарисовалась опять и, кажется, протягивает свои нежные щупальца к самому дорогому, что у меня есть.

Томка в тот первый за многие годы вечер общения с матерью без умолку трещала, рассказывая о белках в парке, о каруселях, о том, как они с мамочкой сели в «Дикий поезд» (это у нас такой щадящий вариант американских горок) в самую последнюю вагонетку и орали как безумные на крутых виражах. Я аж гусиной кожей покрылся, представляя свою драгоценную на такой верхотуре. Еще Томка нахваливала купленное мамой мороженое и леденцы и предъявила подаренную ею игрушку – пистолет, стреляющий мыльными пузырями (я на такие игрушки во время прогулок в парке, честно говоря, жмотился, потому что знал об их недолгой жизни, а стоили они очень даже недешево; видимо, Марина могла позволить себе шиковать).

Словом, я еле успокоил свою возбужденную дочурку, но она еще долго ворочалась в постели, не желая засыпать. С Мариной же мы больше не перебросились и парой слов в тот вечер: она просто подвезла Томку к подъезду на своей машине – теперь у моей бывшей не красная «тойота» от Виктора Кормухина, а белоснежный «БМВ» от Валуйского – сказала «спасибо» и робко выразила надежду, что хотела бы почаще проводить с дочерью вечера. «Может, как-нибудь с ночевкой ее к себе возьму?» – сказала она будто бы между делом, не глядя мне в глаза, но я оставил эту реплику без ответа.

Этого еще не хватало! Чтобы Тамара Данилова ночевала в доме, где ее родная мать имеет статус содержанки? Шиш с маслом!

Но мог ли я запретить? Марина права, на этот счет не было у нас на руках никаких судебных решений, стало быть, в глазах закона оба родителя имеют абсолютно равные права и возможности.

В общем, заморочек мне в те сентябрьские дни хватало и без всяких домов на Тополиной улице. Марина больше не появлялась, только звонила пару раз и оба раза просила к телефону Томку. Они долго о чем-то болтали, дочка смеялась, рассказывала о своих делах в садике, о ссорах с подружками. Ревность вонзила мне обоюдоострый нож прямо в грудь – вонзила и поворачивала, доставляя невыносимые страдания. Мне почему-то стало казаться, что моя кровинушка ускользает от меня, хотя, будь я более адекватен, смог бы заметить, что в наших с ней отношениях ничего не изменилось. Однако я не задавал никаких вопросов про маму. Я боялся, что услышанное сделает меня совсем уж несчастным.

Однажды я принес отцовские терзания в клювике своей возлюбленной. Мы отдыхали вечером с ребятишками в школьном дворе. Томка и Ванька катались на велосипедах по стадиону, а мы сидели на раскладных стульчиках рядом на зеленой лужайке и пили пиво.

– Я понимаю, что ты чувствуешь, милый, – сказала Олеся, поглаживая меня по руке. – Наверно, материнская и отцовская любовь все-таки разная, но законы действуют те же.

– Какие?

Она улыбнулась мне как непроходимому идиоту.

– Разведенные родители – собственники. Я не говорю о странных родителях, которые после развода улетают на Марс и не платят алиментов, я говорю о нормальных – тех, кто любит своих детей. Они начинают их делить, бороться за влияние, за умы, за души. Я по себе это чувствовала, когда мой бывший был поактивнее в первое время. Сейчас у него другая семья, новые дети, ему не до нас… – Тут она слегка потемнела лицом, но ненадолго. – И знаешь, что самое интересное?

Я покачал головой, хотя понимал, куда она клонит.

– Настоящая родительская любовь – самая чистая и искренняя. Она лишена эгоизма. Ты счастлив, когда счастлив твой ребенок. Вот смотри, – она кивнула на наших ребятишек, которые на противоположной стороне стадиона о чем-то оживленно спорили, столкнувшись велосипедами; Ванька катался на высоком подростковом велике, а моя козявка добивала «малышковый лисапед», как она его называла, еще вчера избавившийся от дополнительных двух колес. – Неужели сердце не радуется? Смотри, как им здорово.

Я не мог удержаться от улыбки. Олеська была права: сердце мое наполнялось счастьем – тем самым счастьем, которого постоянно боишься лишиться.

– Если Томке хорошо с мамой, если они весело проводят время – это прекрасно. Девчонка счастлива, и ты счастлив тоже. Если же ты испытываешь острое желание привязать ее к себе цепью, значит, с тобой как с родителем что-то не в порядке. И тебя надо лечить…

Она взяла меня за ворот рубашки и толкнула. Я свалился со стульчика, упал на траву. Олеся навалилась сверху. Ее распущенные волосы щекотали мне щеки, глаза светились… да-да, тем же самым счастьем, которое я боялся потерять.

– Тебя полечить, милый?

– Какие способы лечения вы предлагаете, доктор?

Она коснулась моего носа пальчиком. Провела им вниз, замкнув губы.

– Способ один – любовь.

Мы поцеловались. Какого черта, собственно, что на нас может смотреть весь школьный стадион, испытывавший сегодня аншлаг по причине хорошей солнечной погоды? Мы были влюблены, нам было хорошо…

… пока не зазвонил мой телефон.

– Прости, милая, я отвечу.

Олеся слезла с меня, присела рядом на траву. Я вынул телефон из заднего кармана джинсов. Увидев имя звонящего, я почему-то покраснел. Но не смог удержаться, чтобы не ответить на звонок вот так:

– Да, Танюш, привет.

– Привет, Антон. – Она была взволнована. – Удобно говорить?

Я покосился на Олесю. Без сомнения, она услышала мое любезное обращение к другой женщине и оставила зарубку на память.

– Да, слушаю тебя.

– Помнишь разговор о моем доме? Я оказалась права.

– Что случилось?

– Трагедия… серьезная трагедия. Ты не дома? Будешь дома, зайди в интернет – мы на всех главных страницах новостных сайтов.

– Черт…

Я совершено искренне огорчился. Голос Татьяны не позволял усомниться в серьезности произошедшего.

– Нам нужно встретиться, Антон.

– Срочно?

– Нет, терпит до завтра. Даже лучше завтра, а пока почитай все в интернете.

– Хорошо. Созвонимся завтра.

Я сунул телефон в карман. Посмотрел на детей. Томка и Ванька благополучно разъехались. Ваня катался против часовой стрелки, как принято на всех стадионах мира, а Томка, понятное дело, наоборот.

– Что-то не так? – поинтересовалась Олеся, не глядя на меня.

– Видимо, да.

10

Про этих молодых людей говорили, что они напрасно тратят время: ничего не получится, они рано или поздно разойдутся, потому что у них нет ничего общего – ничего такого, что скрепляло бы и без того неровные отношения. Он – молодой разгильдяй и романтик, всегда готовый променять толстый и сытный сэндвич на хорошего собеседника, она – белая и пушистая цыпонька с прекрасной родословной и блестящими перспективами. Словно беспризорный блохастый кот совратил домашнюю киску, имевшую неосторожность выйти погулять на лестничную клетку.

Ее звали Оля, она жила в доме номер тринадцать по Тополиной улице – во втором подъезде в сорок восьмой квартире. Парень звался Максимом, он приходил к ней, подолгу ждал во дворе, сидя на лавочке возле песочницы и глядя на ее окна – ни дать ни взять влюбленный менестрель, для полноты картины не хватало только гитары и пышной шляпы с перьями. Впрочем, однажды он явился и с гитарой, чем вызвал неподдельный интерес у Петра Аркадьевича. Они целый час (пока Оля принимала душ и прихорашивалась у зеркала) сидели в песочнице и обсуждали новейшие течения в мировой музыкальной культуре. Максим виртуозно сыграл пару вещей из классических «Пинк Флойд», дядя Петя в ответ немножко коряво, но в целом очень достойно, изобразил «Полет шмеля». Когда через час вышла Оля, роскошная и благоухающая, как ранняя весна, на нее уже никто не обращал внимания.

Максим учился в каком-то техническом колледже, правда, внятно не мог рассказать ничего ни о своей специальности, ни о перспективах, которые ему эта специальность сулила. Скорее всего, он просто протирал штаны на лекциях, а зачеты и экзамены сдавал благодаря хорошим отношениям с умными девчонками-однокашницами. Оля, напротив, поступила в прошлом году в престижный госуниверситет на факультет психологии, и это был более чем осознанный выбор – иного просто не позволяли воспитание и среда обитания. Она хотела стать психологом и не без оснований полагала, что у нее получится. По крайней мере, Максим нередко испытывал на себе ее недюжинный потенциал: она часто помогала ему советами, когда его непростые отношения с родителями окончательно заходили в тупик. Поговорив с ней, парень чувствовал себя не таким несчастным и одиноким, как час назад.

Летом он приезжал за ней на мотоцикле, и она, июльская длинноволосая фея в джинсах с низкой талией и короткой блузке, запрыгивала на заднее сиденье, обхватывала своего рыцаря, и они уносились прочь, поднимая такой шум, что игравшие во дворе маленькие детки в ужасе бросались к матерям.

– Во, бестолковые опять понеслись! – ворчали бабки, просиживавшие зады на скамейке перед вторым подъездом. – Тьфу, срамота!

– Что вы понимаете, глупые старые женщины! – заступался за молодых людей Петр Аркадьевич. – Это любовь! Вспомните себя в их годы!

Бабки морщили лбы, очевидно, пытаясь вспомнить свою бурную молодость, и приходили к выводу, что ничего подобного в ней не было, отчего они тут же приходили в еще большую ярость.

– Да мы в их годы-то работали как проклятые! Да некогда ж нам было любовями-то заниматься!

– И мне жаль вас, старые глупые женщины. – Озорник дядя Петя принимался наигрывать траурный марш Шопена в ритме вальса…

Прошлой зимой молодые люди на пустыре позади дома скатали гигантскую снежную фигуру. Начали с маленького шарика, а потом, собрав вокруг себя детвору из ближайших дворов, докатали его до размеров яиц Кинг-Конга. Затем наверх закинули еще один шар поменьше, сверху – совсем маленький, водрузили на макушку детское пластмассовое ведерко, проковыряли пару глаз-угольков, а вместо морковки в морду воткнули пластиковую бутылку из-под колы. Получился классический Снеговик с правильными формами и без всяких постмодернистских прибамбасов. Снежный красавец стоял на пустыре до весны, и никто не смел его тронуть. Он всем казался каким-то невиданным чудом.

Конечно, случалось, что они ссорились, причем ссоры, как и Снеговика, тоже можно было назвать классическими и почти образцовыми. О таких ссорах мечтают все молодые семьи – чтобы и душу как следует отвести, и при этом брак не разломать в мелкие щепки.

А дело было так. Однажды Максим на вечеринке выпил лишнего и начал флиртовать с Олиной подружкой – длинноногой моделью Оксаной. Нельзя сказать, что девица очень уж ему была нужна, но Максимка не был бы романтиком, если б не завел маленькую интрижку, чтобы растормошить свою потерявшую бдительность девушку.

Закончилось все звонкими пощечинами, обвинениями в измене, громогласными разборками в духе Лорен – Мастроянни под окнами родительского дома Ольги… и страстными поцелуями в подъезде. О, это была сказочная ссора, и Петр Аркадьевич, наблюдавший за происходящим со своей неизменной песочницы, радовался как ребенок и тихонько наигрывал свою любимую «Эммануэль».

В общем, это была очень красивая и милая молодая пара, и те, кто говорил, что у них все равно ничего не выйдет, оказались совершенно правы.

Ошиблись предсказатели только в причинах.

В начале нынешней осени Максим появлялся во дворе редко. Он объяснял это загруженностью на работе – парень рассказал Петру Аркадьевичу, что устроился в какую-то серьезную фирму, то ли торгующую компьютерами, то ли занимающуюся их ремонтом, но суть в том, что теперь у Максимки свободного времени оставалось меньше. Впрочем, как утверждают физики, если в одном месте убудет, то в другом обязательно что-то неожиданно нарисуется, и у Максима появились деньги. Обычно он не уделял им пристального внимания, полагая, что не деньги помогают ему быть счастливым, но сейчас, очевидно, в его жизни что-то изменилось. Дядя Петя, кажется, догадывался, где порылась пресловутая собака.

Теплым сентябрьским вечером Максим появился во дворе в тот момент, когда Петр Аркадьевич помогал мужикам, его недавним собутыльникам Саше и Кеше, ставшим вместе с ним свидетелями самоубийства Сабитовой, менять резину на автомобилях. По мнению Аркадьевича, парни поспешили – сезон еще позволял кататься на летних колесах – но всё же развлечение. Все трое торчали на углу дома, уже закончив возиться с грязной, как колхозный трактор после уборочной, Сашкиной «девяносто девятой», и планировали после небольшого возлияния приступить к «пятнашке» Иннокентия. Тут-то дядя Петя и отвлекся.

– Ух ты! – присвистнул он, вытирая руки мокрой тряпкой. – Максимка-то как вырядился!

Парни проследили за его взглядом. Максим в элегантном черном плаще, из-под которого выглядывал не менее элегантный костюм-тройка, направлялся по тротуару ко второму подъезду. В одной руке у него болтался пузатый пакет, а в другой… о, это просто прелесть какая-то!., в другой руке у него сиял невероятными для рыжей осени красками букет роз.

– Аж глаза режет, – сказал Петр Аркадьевич.

– Ага, Макс наконец-то решился увести кобылу из стойла, – прокомментировал пейзаж вредный и циничный Иннокентий. – Надоело ночами под окнами мяукать, хочется уже в законной спальне кувыркаться.

Менее категоричный и скромный Саша, по обыкновению, попытался его урезонить:

– Ты не прав. Макс хороший парень, и ему, кстати, давно пора решиться. Кстати, можно сразу и отметить. Саша открыл дверцу своей машины, порылся на заднем сиденье и вытащил большой пакет с красноречиво оттопыренными боками.

– И то верно! – согласился дядя Петя. – Эй, Макс! Айда сюда!

Максим приветственно махнул рукой в ответ, остановился в паре шагов от крыльца подъезда. Душа его уже разрывалась на части.

– Мы долго не задержим! – успокоил Аркадьевич.

Максим кивнул. Он не был большим поклонником спиртного, но пропустить рюмочку на свежем воздухе, возле гаражей и в неплохой компании – тут и трезвенник сломается. Он подошел к мужикам, с каждым поздоровался за руку.

– Надушился-то! – отметил Кеша. – Пить будешь, маэстро?

Максим втянул носом воздух, зачем-то посмотрел по сторонам. Солнце еще не зашло, во дворе гуляли дети, Оля вообще его сегодня не ждала… но он же шел сюда не пить.

– Думаете, будет круто, если я с перегаром подойду к ее родителям? – улыбнулся он.

– Так ты сразу к родителям?! – засмеялся Кеша. – Силен, братец! А Ольге-то самой для начала предлагал?

– Конечно. Мы уже давно с ней это обсудили. Дядя Петя похлопал его по плечу.

– Ладно, сынок, ты к этому делу сильно не торопись. К родителям всегда успеешь. Туда, как в гости к Богу, не бывает опозданий. Иной раз, знаешь, чем позже, тем лучше. Вот я тебе скажу, у меня в свое время…

– Всё, Гитлер капут! – оборвал его Кеша. – Аркадьевича понесло по волнам памяти. Потом расскажешь, Баян! Держи вон тару!

Саша раздал всем наполненные пластиковые стаканчики. Никто не отверг подношение.

– Водка? – уточнил Максим.

– Нет, минералка!

Парень вздохнул. Когда все выпили и даже закусили, он все еще стоял и смотрел на дно своей тары.

– Задаешься гамлетовским вопросом? – спросил дядя Петя. – Не мучайся, нет в нем ничего такого, над чем стоило бы думать.

– Разве?

– Конечно. Ты ее любишь?

Максим не ответил. Очевидно, его смущало присутствие посторонних – Саши и особенно Иннокентия. С дядей Петей он уже давно подружился, а эти двое его настораживали.

– Ты не парься, – сказал скромный Саша. – Если любишь, так и говори. Тут все свои, мы ж всё понимаем, не в первый раз женаты.

– Ага, – кивнул Кеша, жуя большой кусок ветчины.

Максима это не убедило, и он продолжал молчать и вертеть в руках стакан с водкой.

– Что-то не так, браток? – спросил дядя Петя. Парень пожал плечами:

– Да как тебе сказать… Пойдем покурим.

Он не стал отдавать стакан, чтобы не обижать мужиков, но Петра все же отвел в сторонку. Они вышли на тротуар, направились за угол.

– Что тебя смущает? – спросил Петр Аркадьевич, разминая папиросу.

– Предки.

– Ясно.

– Ты их знаешь?

Дядя Петя пожал плечами.

– Понимаешь, старик, сейчас в таких домах все друг друга знают постольку-поскольку, плюс-минус и тому подобное. Ничего плохого про них тебе не скажу… но и хорошего не слышал.

– То-то и оно, – вздохнул Максим. Он обернулся к мужикам, приветственно приподнял стаканчик с водкой и залпом его выпил. Закусывать не стал – занюхал букетом роз. Саша и Кеша зааплодировали.

– Ее старики меня на дух не переносят.

– Уверен?

– На все сто. Они ей вообще запретили думать о шашнях, пока не закончит университет. «Шашнях»! Тьфу, блин… Повернулись на ее образовании, ничего больше не видят и не слышат. Всю жизнь пытались вырастить оранжерейный цветок и даже не понимают, что у них ни черта не получилось, что выросла живая и непосредственная девчонка…

– Да я ж знаю твою Ольгу, Макс, можешь не рассказывать.

Максим снова вздохнул. Как-то не очень монтировались его печальные вздохи с цветами и горлышком бутылки шампанского, торчащим из пакета.

– Почему родители бывают такими кретинами? – бросил он, подняв взгляд в небо. – А, дядь Петь? У тебя дети есть?

Петр Аркадьевич закончил теребить папиросу, сунул ее в зубы, примял, не спеша поджег спичку. Но не прикурил.

– Есть.

– И как они?

Спичка погасла. Дядя Петя, так же не торопясь, вынул из коробка вторую, но зажигать не стал.

– Доча, наверно, в порядке… Просто я о них ничего не знаю. Жена забрала их и уехала, когда им было… пять и три. Да, Машке было пять, а Витьку – три. Я их видел потом только один раз, когда Виктор лежал в гробу, а Машка ревела вместе с матерью рядом.

– О господи, прости, Петь…

– Да брось, Макс. У всех есть свои грустные истории, чего ж теперь – устраивать коллективный вой сирен гражданской обороны?

Дядя Петя все же закурил.

– Витеньку моего в драке порезали, когда ему двадцать стукнуло. Пил сильно, потом, кажется, колоться начал. Не уберегли парня… Марья замуж вышла, вроде даже внуки у меня есть, хотя точно сказать не могу, потому что меня для них как не было, так и нет. Я даже о похоронах-то сына случайно узнал от общих знакомых. Постоял в сторонке, горсть земли бросил и ушел. А зачем я им? Машка на меня даже не глянула. Пусть живут и пусть не переживают, не такое уж я украшение биографии.

Максим предпочел промолчать. Они развернулись на углу и побрели назад. Увидев двери подъезда, в котором жила возлюбленная, парень снова напрягся.

– Может, и мне не мешать?

– Глупо.

– Почему?

– Потому что ты ее любишь. Любишь ведь? Максим кивнул.

– Помнишь, что Иван Грозный по этому поводу сказал?

– Не-а.

– «Чего ж тебе надо, собака?!».

Они рассмеялись, дядя Петя шлепнул его по затылку.

– А насчет родителей не заморачивайся. Не надо потакать их комплексам. Слышал ведь, наверно, что предки отрываются на детях за все свои несбывшиеся мечты и невысказанные желания. Не позволяй им мстить дочери.

Максим сунул под мышку букет и тихо поаплодировал.

– Пять баллов, дядь Петь. Ты не философ, часом?

– Физик-ядерщик! Вали уже к своей зазнобе!

Они остановились у подъезда. Максим снова вздохнул, но уже с заметным облегчением. Старый грешник в камуфляжной куртке и тельняшке вытянул гной из занозы. Хотя ничего гениального, по сути, не сказал.

– Удачи, браток! – бросил напоследок дядя Петя.

– Пасиб!

– На свадьбу пригласишь?

– Свидетелем будешь.

– Договорились.

Максим махнул рукой и пошел к двери. Петр Аркадьевич не торопился возвращаться к мужикам и их зимним шинам, докуривал замученную папиросу и наблюдал, как Макс набирает номер квартиры на панели домофона.

У парня вспотели подмышки, ладони, похолодела спина, желудок ввалился в кишечник, а с губ непрерывно слетали какие-то тарабарские заклинания.

С родителями любимой он сталкивался дважды. Оба раза крайне неудачно. Первый раз отец застал его на собственной кухне, жующего бутерброд со здоровенным куском мяса – очень дорогого мяса, которое он, папаша, позволял себе кушать исключительно по утрам и не более чем миниатюрными ресторанными порциями.

– Папа, познакомься, это Максим… мой друг, – представила его покрасневшая Оля. Максим пытался привстать и кивнуть, но поскольку еще не закончил предыдущее действие – не прожевал кусок – то получилось, прямо скажем, не фонтан. А если учесть, что папаша в этот момент был похож на директора колбасного цеха, поймавшего здоровенную крысу, то парень едва не подавился.

– Польщен, – все-таки выдавил отец, слегка коснулся пальцами протянутой руки Макса и убрался в свой кабинет.

С тех пор у них, собственно, и не пошло. Второй раз уже оба родителя застукали его в прихожей – страшно подумать! – при страстном прощальном поцелуе. Он целовал Ольгу прямо взасос, запрокинув голову и тиская попку!

О, этого уже не могла перенести сердобольная мамаша. Бог знает, что она подумала – наверно, что молодые люди не должны касаться поп своих возлюбленных без разрешения заведующей загсом – но голоса ее в тот вечер Максим так и не услышал. Зато видел глаза. И сразу понял, что нормальной тещи ему не видать.

И вот сейчас, теплым сентябрьским вечером, Максимка стоял на площадке между первым и вторым этажами, держась за перила, обильно потел, мял в руках розовый букет и всерьез подумывал вернуться к гаражам, чтобы выпить свадебное шампанское с мужиками. Ольга его поймет.

С другой стороны, сколько он сможет бегать? Столкнуться с ее предками лоб в лоб придется рано или поздно, и, кстати говоря, вполне может случиться так, что они окажутся милыми людьми.

А почему нет? Что ты о них знаешь? Вот представь, ты растил доченьку, готовил ее к невероятно счастливой жизни – к замужеству с крутым юристом, к вилле на Карибских островах, к высокому положению в обществе, к мельканию в ящике… ну, в общем, что там они думают об удавшейся жизни… а тут вдруг выскакивает, как чертик из табакерки, какое-то небритое чудо и тащит твою голубку в совершенно противоположную сторону – в лапы нищеты и безвестности. Как ты отреагируешь? Разумеется, ты будешь защищать свое лучшее творение всеми силами. Да, это верно, это справедливо.

Короче, война так война!

И в полной уверенности, что дела обстоят именно так, Максим сделал глубокий вдох-выдох, поправил букет и побежал на площадку второго этажа.

Родители Ольги смотрели телевизор в гостиной. Папа предпочитал «Дискавери», а мама чувствовала бы себя счастливой, если б сегодняшним вечером посмотрела ток-шоу Виктора Ерофеева. В результате пришли к довольно сомнительному компромиссу – остановились на третьесортном брутальном сериале канала НТВ.

– Анус, – сказала мама после первых минут просмотра. – Я даже как будто чувствую запах. Ты не чувствуешь?

– У меня насморк, – откликнулся папа, – ты мне его потом опишешь. Послушай, может, чайку заварить?

– Давай.

Мама поднялась со своей половины роскошного кожаного дивана, стоящего напротив большого телевизора, и отправилась на кухню.

В прихожей ее ждал сюрприз.

– Оля?!

Ее дочь, кажется, только что собиралась заняться любовью со своим парнем прямо под вешалкой. Как же вовремя она подоспела!

– Молодой человек, – выдавила мама, – мне кажется, вы перешли всяческие границы!

Оля, запихивая грудь обратно в лифчик, пыталась скрыть усмешку. Максим тоже не был похож на застигнутого врасплох насильника.

– Вы хотели сделать это прямо здесь? – спросила мама, напуская в голос как можно больше гнева.

– Нет, – покачал головой парень, – мы просто не могли удержаться.

– Удержаться от чего?! Вы хоть в состоянии обуздать свои безумные порывы?

– Отчего же они безумные? Если бы вы в свое время их обуздали, наверно, Оля никогда бы не родилась. Молодые люди едва не давились от смеха.

– Очень остроумно. А это что? – Мать указала на розовый букет, пристроившийся возле полки для обуви. Он сейчас выглядел каким-то ненужным и даже нелепым.

– Цветы. Кстати, они для вас. А вот это, – Максим поднял пакет с бутылкой шампанского, – для моего будущего тестя. Кстати, где он?

– Для кого?!

Максим понял, что дальнейшие переговоры не имеют смысла и никакого первого семейного ужина у них не получится. Да и не могло получиться. Слишком они разные, причем даже не по социальному статусу – разные по духу и мироощущению. Стоит ли пытаться стать для них своим? Стырить дочку и бежать, а там как-нибудь срастется.

– Мам, мы пойдем, – сказала Ольга, подходя к зеркалу и поправляя прическу. – Мы сняли квартиру, хотим какое-то время пожить вместе… потом, если нам понравится, мы сыграем свадьбу. Вас, естественно, пригласим.

– Н-да… спасибо…

Шокированная мама обернулась в сторону комнаты. Отец уже был в курсе, прибрал звук на телевизоре и напряженно вслушивался в разговор. Услышав последнюю фразу, «будущий тесть» опустил руки, едва не уронив пульт на толстый узбекский ковер.

А куда им деваться? Запереть девчонку в комнате?

Именно так. Запереть девчонку в комнате.

Это и нужно было сделать. Хотя бы на один вечер.

Они с Максимом не убежали из дома сразу, как только покинули родительскую квартиру. Они еще дурачились в подъезде. Точнее, в лифте.

Максим затащил ее в кабину, закрыл дверь и нажал первую попавшуюся кнопку.

– Иди ко мне, мой сладкий пончик!

Он притянул ее к себе, обнял и присосался к губам. Так они и стояли, замерев, пока лифт не остановился на каком-то этаже. Когда двери открылись, молодые люди услышали возмущенный женский возглас.

– Вот те на! – крикнул кто-то. – Уже и лифты все позанимали!

Озорной Макс, чтобы еще больше разозлить незваную пуританку, одну ладонь засунул Ольге под джинсы, а свободной рукой нажал кнопку нижнего этажа. Они успели услышать только плевок. Двери закрылись, кабинка поплыла вниз.

– Ты псих, Макс, – шептала Ольга, кусая его за ухо. – Ага.

– Ты понимаешь, что мы рискуем? – Угу.

– Ты понимаешь, что у нас нет ни гроша за душой, что нам негде и не на что жить? Максим на секунду вынул нос из-под ее подбородка.

– У меня есть рублей восемьсот. У тебя скока?

– Восемьдесят пять тысяч… – Кхм… откуда?!

– Подарки, пожертвования, накопления. – Ольга продолжала надкусывать его уши. – Поживем в гостинице несколько дней, а там посмотрим.

– Ты моя сладкая…

И они снова погрузились в страстные поцелуи. Кабина доехала донизу, потом снова отправилась наверх, затем опять вниз. И еще раз вверх. Ни Максим, ни Ольга никак не отреагировали на жуткий скрип, раздавшийся вдруг за пределами кабины где-то на уровне пятого-шестого этажей. Они наслаждались друг другом.

Когда с самого верха парень вновь отправил лифт вниз, Ольга с громким выдохом отошла в угол кабины.

– Ффу, хватит! Пошли на улицу, пока нас не начали бить.

Несколько секунд прошло в тишине и молчании, затем раздался все тот же страшный скрежет.

– Е-мое, – сказал Макс, – так и застрять можно.

Скрип продолжался недолго. Когда он прекратился, лифт замер.

– Опаньки, – сказал Максим.

– И что теперь? – спросила Ольга. Макс хихикнул.

– Надо, наверно, кнопку вызова диспетчера нажать.

– Ты гений.

Это была последняя шутка в ее жизни…

Через несколько секунд в лифте погас свет. А еще через пару недолгих мгновений молодые люди почувствовали запах дыма…

Застрявший лифт горел всего несколько минут, но это были едва ли не самые страшные минуты в истории дома номер тринадцать по Тополиной улице. Впрочем, реальный шок испытал в эти дни весь город.

Как потом рассказывали местные жители, что-то оторвалось в тросовой системе – какой-то кусок отвалился от металлического стояка и потащил за собой целый жгут кабелей. Кабина довольно долго ездила туда-сюда, цепляя этот кусок (и ведь кто-то наверняка слышал скрежет!), пока, наконец, не оторвала все к чертовой матери.

Провода замкнулись.

В теории все вроде бы так и было, но спасатели, а затем и работавшие на пожарище эксперты, утверждали, что лифты новые и не чета тому старью, которое действительно может сгореть за считанные секунды. Этот лифт не должен был убить своих пассажиров.

Но почему-то убил.

Двери заклинило. Пока ждали приезда пожарных, открыть кабину пробовали мужчины из ближайших квартир, услышавшие крики. Они пытались сунуть в проем дверей ломы и железные прутья, наваливались на рычаг всем миром, но створки не поддавались. Лишь однажды в узкую щель пролезли тонкие наманикюренные пальчики девчонки, но когда их чуть не зажало, Ольга с визгом втянула пальцы обратно.

Женщины-соседки тоже кричали и зачем-то таскали воду, что-то пытались поливать, хотя это не имело ни малейшего смысла – кабина лифта превратилась в капсулу, вскрыть которую смогли бы только профессиональные спасатели. Местным жителям ничего не оставалось, как бессильно опустить руки и наблюдать – вернее, слышать – чудовищную смерть молодых людей. Среди свидетелей трагедии были Владимир Петрович и бизнесмен Семенов. Последний держал в руке фляжку и периодически к ней присасывался.

Очень скоро в лифте началась агония. От криков жертв кровь стыла в жилах, и многие очевидцы потом очень долго просыпались по ночам в ужасе. Дым валил изо всех щелей, на площадке стало тяжело дышать. Что же тогда происходило в кабинке, представить было невозможно.

Несколько раз крики боли перемежались мощными ударами в двери лифта. Створки, разумеется, не поддавались.

Через семь или восемь минут после начала пожара крики прекратились. Последовал слабый удар в дверь, и все стихло.

– Догорает свеча, – пропел себе под нос строчку из песни группы «Фристайл» пьяный Семенов. Это услышал только Владимир Петрович. Он повернулся к своему соседу и с размаху заехал ему кулаком в лицо. Семенов упал, ничуть при этом не обидевшись, потом сел под электрощитом, зажав лицо руками.

Огонь потушили только через полчаса, хотя винить в этом пожарных было нельзя – они приехали очень быстро. Все дело в чертовой двери, она никак не хотела открываться, как будто ее нарочно кто-то заблокировал. Когда дверь все-таки взломали, пожарные, уже не спешившие спасать человеческие жизни, обильно залили кабину – вернее, то, что от нее осталось, – и шахту лифта пеной.

Когда очистили пену…

… В общем, из местных жителей все в деталях видел только Владимир Петрович, назвавшийся старшим подъезда и потому любезно оставленный пожарными на месте в качестве свидетеля. Он и рассказал потом, что тела местами обуглились, но в целом огонь их пощадил. Ребята, скорее, задохнулись, хотя и испытали перед смертью адские мучения. Он сказал также, что пожалел о своем согласии стать понятым – такое зрелище он не забудет никогда, проживи хоть сто лет.

Все утро следующего дня в подъезде стоял душераздирающий рев. Мать Ольги рвала на себе волосы. Отца не было ни слышно, ни видно, и где он пропадал, никто не знал. Экспертизами и подготовкой к похоронам занимался кто-то другой, а из квартиры номер сорок восемь на втором этаже раздавались вой и крики ужаса.

Городские информационные агентства, радиостанции, телевидение и газеты рассказали в подробностях, что произошло в доме номер тринадцать по Тополиной улице, и город еще пару суток обсуждал эту шокирующую новость. Кто-то из чиновников мэрии грозил пальцем в адрес коммунальных служб, плохо выполнявших свою работу. Коммунальщики в ответ слабо протестовали, настаивая на том, что дома по Тополиной улице возведены и сданы в эксплуатацию надлежащим образом, все неоднократно проверено и перепроверено, и лифт в тринадцатом доме ожидал планового профилактического ремонта только через год. С ним все было в порядке!

Мэр для приличия сначала распорядился выделить материальную помощь семьям погибших и оплатить похороны и прочие расходы, а уже потом велел организовать внеплановую проверку всего лифтового хозяйства города. Полторы недели комиссия городской администрации исследовала состояние лифтов, подъездов, чердаков и всего остального, до чего в мирное время не доходили руки. Выяснилось, что город до сих пор стоит на месте и не проваливается к чертовой матери только каким-то чудом – инфраструктура на семьдесят процентов дышала на ладан, подъезды воняли, крыши текли, электропроводка и трубы догнивали, лифты скрипели и срывались с тросов, трамваи ездили по ржавым и покореженным рельсам, автобусы теряли детали прямо на дороге, колодцы открыты, повсюду преступность, грязь, алкоголизм, пьянство, изнасилования – и все это в условиях, когда кольцо НАТО смыкается вокруг России и враги мечтают увидеть нашу страну на коленях. К счастью, выводы сделаны вовремя, мы обязательно сплотим ряды, повысим нравственность, ударим и не позволим…

В общем, о молодых ребятах, которые любили друг друга и жизнь которых немыслимым образом оборвалась раньше, чем они планировали, вскоре все забыли.

11

Но все это случится чуть позже, а уже на следующий день после чудовищной трагедии мы с Татьяной сидели на лавочке во дворе тринадцатого дома и делились впечатлениями.

Таня была бледна. Мне даже показалось, что ее тошнит. Да я и сам чувствовал себя не ахти. Всю ночь ворочался, представляя жуткие картины и примеряя их на себя и своих близких.

Не приведи Господи….

– Да, я чувствую то же самое, – сказала Таня, правильно оценив мое состояние, хотя с начала нашей встречи я едва ли проронил с десяток ничего не значащих слов. Экстрасенс, ничего не скажешь. – Купила вчера бутылку виски и всю ее вылакала, прикинь. В одиночку, как алкоголик! Башка трещит, ужас!

– Меня зови в следующий раз, – сказал я и тут же смутился. Не хватало еще, чтобы Таня восприняла это как попытку ухаживания.

Но она, кажется, ничего такого не подумала.

– Договорились.

Я озирался. Двор выглядел пустынным. Даже вездесущего Петра Аркадьевича не было видно, и мне показалось это дурным знаком. Не припомню ни одного раза, когда, явившись сюда, я не обнаружил его либо сидящим на краю песочницы с аккордеоном, либо курящим отвратительные на вид папиросы в стороне от детской площадки.

– Теперь-то ты можешь отнестись к моим словам серьезно? – спросила Татьяна.

– Пожалуй. Но я действительно пока не могу поставить для себя никакой конкретной задачи. Что тут можно сделать? Позвать батюшку, окропить все по периметру святой водой? Обнести кадилом?

Татьяна ухмыльнулась.

– Это было бы забавно. Но, знаешь ли, никогда не помогало. Уж я-то знаю.

– Отвергаешь – предлагай.

Она вздохнула. Оглянулась на угол дома, за которым начинался пустырь.

– Есть кое-какие соображения. Но одна я не полезу. Мне нужен мужчина. На сегодня – как минимум сопровождающий.

Таня посмотрела на меня с вызовом. Учитывая мои подозрения в ее нестандартной сексуальной ориентации, эта фраза звучала двусмысленно. Я едва удержался от смешка.

– У меня есть пара часов. С чего начнем?

– С истории. У плохих мест всегда есть своя история. Там и будем искать.

– А конкретнее?

Она мотнула головой на угол дома.

– Нам туда.

12

Зябко и пасмурно сегодня. Лучшего дня для наблюдений за живой природой и не придумаешь.

Мы обошли дом. Таня почему-то втянула голову в плечи. Как только скрылись за углом, она выпрямилась. «Операция «Ы», – мелькнуло у меня в голове, – чтобы никто не догадался».

Я хихикнул, за что удостоился укоризненного взгляда спутницы. Но оба промолчали.

Мы миновали ряды гаражей, протиснувшись между двумя бетонными боксами и едва не утонув в вязкой жиже стоячей дождевой воды. Когда выпрыгивали на открытое пространство, я чуть не порвал куртку на плече.

На другой стороне я отряхнулся, огляделся.

Перед нами раскинулся пустырь на задворках Тополиной улицы, заканчивавшийся лесом. Это его видят жители из окон домов: весной и летом он наверняка красив, буйствует зеленью и манит, осенью спокоен, молчалив и даже мрачен, а зимой его просто нет – стволы берез сливаются со снегом, и пейзаж напоминает арктическую пустыню.

– Зачем мы здесь? – спросил я.

Таня поежилась на ветру. Она была одета в легкую ветровку. Впрочем, как и я.

– Понимаешь, в чем дело, меня давно не покидает ощущение, что здесь какое-то большое пятно. Черное пятно, которое…

– Пятно?

– Ну да! – отреагировала она несколько раздраженно. Я мысленно велел себе больше ее не прерывать. – Червоточина, дыра… называй как хочешь. Это из области энергетики. Такие пятна не возникают ниоткуда, их не сбрасывают нам из космоса агрессивные марсиане. Их оставляют люди. Пятна такого большого размера не мог оставить один человек.

Она сделала паузу. Потерла ладонями друг о друга. Нечто похожее я видел в каком-то телешоу про экстрасенсов. Если она начнет сейчас колдовать, закатывать глаза и нюхать воздух, я точно не смогу сдержаться от скептической ухмылки, хотя ровным счетом ничего не имел против экстрасенсов.

Но Татьяна и не думала «колдовать». Она просто шмыгала носом и потирала ладони. Очевидно, просто пыталась согреться.

– Один человек может наследить в туалете, в кустах, в квартире, в чьей-то душе. Даже в душах миллионов людей один человек может наследить, если у него хватит таланта и мозгов. Но душа – штука сама по себе все-таки компактная, а вот наш несчастный десятиэтажный домик, по ощущениям, утонул в огромном котловане с дерьмом. Надо искать крупный катаклизм.

– Какой?

– Мне даже страшно представить. Ты хорошо знаешь историю нашего города?

– К стыду своему, не очень. Видел несколько дореволюционных фотографий, кое-что читал про купцов и комиссаров.

– Неужели ты не слышал, что на пустырях, где сейчас возводят вот эти современные жилые комплексы, в тридцатых-сороковых проходили массовые расстрелы?

Она кивнула в сторону леса.

И вот тут у меня что-то холодное прокатилось по нутру. Я еще не готов был сформулировать свою мысль, но чувствовал, что понимаю, куда клонит моя спутница.

От опушки нас отделяло метров триста. Мы не спешили. Отшагав четверть пути, я обернулся. С задней стороны дом номер тринадцать смотрелся неприглядно: с балконов свисали выстиранные простыни, трусы и рубашки, где-то не хватало стекол, а где-то, наоборот, их было слишком много. Нижние этажи прикрывали боксы гаражей, а вот под самими гаражами срама хватало с избытком – жители не утруждали себя участием в субботниках, сваливали мусор прямо здесь, на задах. Почему бы и нет? Ведь именно в этом месте и заканчивается планета Земля, и ничего предосудительного нет в том, чтобы снять штаны, присесть и навалить кучу.

Татьяна вынула из внутреннего кармана маленькую бутылочку питьевой воды, открыла крышку, отпила немного. Предложила мне. Я отрицательно покачал головой.

– Ты все-таки попробуй.

Сообразив, что это не просто любезность, а часть эксперимента, я принял из ее рук бутылку, приложился к горлышку, сделал осторожный глоток. Вкус показался странным, будто воду набрали из-под крана.

– Это чистейшая бутилированная вода, которую я покупаю много лет. Ничего не чувствуешь?

– Хлорки не пожалели. Точно бутилированная? Она удовлетворенно кивнула.

– Жаль, бутерброды забыла взять. Попробовать бы их здесь.

Я оставил реплику без комментариев. Мелькнула мысль, что Татьяна сгущает краски. Слишком уж мрачной и вычурной казалась ее гипотеза. С другой стороны, в силу своей профессии я был приучен опираться на факты, а несколько страшных смертей в короткий промежуток времени в одном месте трудно игнорировать.

Мы двинулись дальше. Еще примерно через сто метров я ощутил легкий свист в ушах. Остановился, приподнял ворот куртки. В густой серой облачности над головой неожиданно образовалась брешь, и в нее со всей удалью ударило солнце. Стало чуть теплее.

Таня посмотрела назад. Дом отодвинулся еще дальше и отсюда вызывал умиление и даже жалость. Такая одинокая и обдуваемая всеми ветрами несчастная цветастая коробочка… Почему-то застройщики не торопились поставить здесь для компании еще парочку десятиэтажных свечек. Места вполне хватало – справа и слева от тринадцатого оставалось много свободной территории.

– Странно, – сказал я, – почему они остановили застройку? Таня взглянула на меня задумчиво, пожала плечами.

До леса осталось совсем чуть-чуть. Пустырь мы прошли без приключений, но заходить в лес мне почему-то сразу расхотелось. Желтеющие и лысеющие березы, пожухлая осенняя трава, гуляющий наверху ветер. И какой-то далекий нарастающий гул, будто за километрами леса проходит железнодорожная магистраль, без остановки пропускающая тяжелые товарные составы. Или будто что-то большое и гигантское летело нам навстречу издалека. Такие звуки очень умело конструировали звукорежиссеры голливудских фильмов ужасов.

– Да, я тоже слышу, – сказала Татьяна, не оборачиваясь. А ведь я молчал.

– Ты читаешь мои мысли?

– Нет. Чувствую настроение.

Она сделала глубокий вдох, выдохнула и осторожно двинулась вперед. Я поковылял следом. Лес потихоньку расступался перед нами.

Татьяна рассказывала мне историю этого места, не останавливаясь, лишь изредка вытягивая правую руку, словно нащупывая невидимое препятствие. Я не перебивал, слушал очень внимательно. И, честно сказать, был поражен тем, что такая весомая часть истории родного края прошла мимо меня. Не обязательно погружаться в науки с головой и ушами, но какие-то вещи знать необходимо даже простым обывателям…

… Несчастных здесь было уничтожено несколько сотен. Возможно, тысяч. Недурственный улов предателей и шпионов за десять лет для одного города, тогда еще отнюдь не миллионника! Кто-то из следаков и стрелков навешал на грудь тучу медалек, кто-то сгинул на фронтах Великой Отечественной, кто-то позже свою же собственную голову сложил здесь. Ирония судьбы: размахиваешь своим маузером, а потом – на край оврага и ласточкой вниз.

Кости стали находить во второй половине восьмидесятых. Здесь была совсем глухая окраина, до которой приходилось ковылять пешком от конечной остановки трамвая не меньше пары километров. Четверть века назад тут росла вишня, горожане ездили на пикники, играли в волейбол, мыли в ручье свои невзрачные советские машины.

Потом приехал экскаватор копать какую-то загадочную канаву, засунул ковш поглубже и вычерпнул из глины на поверхность ребра и черепа.

Журналисты появились через сутки, потому что в те оголтелые времена гласности и плюрализма скрыть могильник от посторонних глаз не представлялось возможным. Сам же экскаваторщик и раструбил на весь белый свет, что начальство послало его раскапывать заброшенное кладбище, но он вовремя заметил, что дело нечисто. Герой перестройки, не меньше. Его фотографию опубликовали – седой худощавый мужчина в спецовке и со сверкающей во рту фиксой. Кажется, он умер с перепоя в начале девяностых. Многие тогдашние герои закончили плохо.

Шум поднялся до небес. Местные власти пригнали еще пару экскаваторов и испахали местность вдоль и поперек. Предчувствия чиновников не обманули – всего за месяц весьма поверхностных раскопок на обширной территории было найдено несколько тысяч косточек и черепов. Ничего не оставалось, как звать на помощь профессионалов-историков, чтобы те подняли архивы, как-нибудь систематизировали информацию и подсказали направление дальнейших действий. Подключилось общество «Мемориал», другие общественные деятели и активисты, нашлось и немало добровольцев, готовых на голодный желудок и без зарплаты копаться в земле, ища свидетельства чудовищного советского прошлого. Граждан охватила эйфория, включился коллективный разум, который помог одолеть казавшееся неподъемным дело.

Свободная пресса внимательно следила за процессом. В местных газетах, отбившихся от пристальной опеки партии, появились первые робкие цифры – в период с 1937 по 1949 год на Черной Сопке, как называли могильник местные жители, было казнено порядка трех-пяти тысяч человек. Людей свозили по ночам, расстреливали, как правило, без суда и следствия. Было много и осужденных из тюрем соседних областей. Предварительные оценки внушали ужас, оставалось лишь поднять архивы КГБ, а на такое требовались санкции с самого верха…

…Я прервал Таню лишь однажды. Закашлялся. Желудок одолел неожиданный спазм. Наверно, я просто не позавтракал сегодня. Томка вела себя очень капризно, и у меня хватило времени лишь на чашку кофе.

Солнце вновь скрылось за облаками. Осенний лес встречал нас не очень приветливо. Порыв ветра ударил в лицо и распахнул куртку, странный гул стал нарастать. В глубине лес совсем не казался густым и непроходимым, каким виделся из окон дома. Здесь вполне можно было устраивать пикники, бегать, прыгать, играть в волейбол… Хм, и расстреливать невинных. Идеальное место для отдыха и упокоения и очень красивое в период буйства зеленого цвета.

Таня отыскала в траве палку в метр длиной, попробовала ее на прочность и без предупреждения двинулась дальше. Я последовал за ней. Впереди нас ожидал небольшой подъем, за которым деревья стояли чаще, и вот там наверняка придется продираться сквозь кусты. Поэтому Татьяна свернула налево, по направлению к мемориалу Черная Сопка. Я начинал припоминать, что там должен сохраниться какой-то памятник, и дальнейший рассказ моего «экскурсовода» это подтвердил.

… Нельзя сказать, что тогда, в восьмидесятых, общественность была особенно в шоке от увиденного. Ужасы советского прошлого, далеко не столь героического и безупречного, как принято было считать, уже успели поднадоесть. Клеймить сталинские репрессии и публично радоваться возможности избавиться от вековых оков рабства стало хорошим тоном. Подумаешь, еще несколько тысяч несчастных. Сколько их еще будет!

«Органы» все же распечатали некоторую часть архивов и разрешили предать их огласке. Некоторые материалы попали в массовую печать, и горожане вдруг стали находить знакомые фамилии. Обезличенная трагедия, вытряхнутая на свет из пыльных складок истории, обретала человеческие черты.

Расстреливали и сбрасывали в овраги мужчин, женщин и даже стариков. «Такой-то такого-то числа, месяца, года был арестован за антисоветскую деятельность, приговорен к десяти годам без права переписки»… найден в списках казненных. «Такая-то была схвачена в момент передачи секретных сведений»… идентифицировать останки не представляется возможным, но, судя по всему, она была казнена здесь же летом 1937 года. Длинный список фамилий реальных людей, чьих-то родственников, и описания фантасмагорической несправедливости.

Газеты устали очень скоро, поняв, что восстановить полную картину кошмара невозможно. С момента последней казни прошло больше сорока лет – все ушло, поросло дикой вишней и случайно выдернуто ковшом экскаватора строительного кооператива.

Об окончании раскопок объявили года через два, в девяностом. Часть найденных костей кое-как сгруппировали, разложили по гробам и торжественно захоронили. Всего в братскую могилу были опущены останки примерно двухсот человек. Официальное резюме комиссии по расследованию – «граждане реабилитированы за отсутствием состава преступления». Траурная церемония с участием сотен людей – предполагаемых родственников погибших, общественных деятелей, журналистов, чиновников и прочего народа – была единственной. На вопросы, куда подевались остальные кости и существовали ли они в действительности, эти десятки тысяч останков невинно убиенных, ответа тогда никто не дал. Сюжет о церемонии показали по центральному телевидению, затем он обошел и европейские телеканалы, на месте трагедии поставили камень, на котором было начертано, что здесь рано или поздно появится памятник жертвам политических репрессий.

Памятника нет. Зато возводится жилье – новые кварталы и комплексы, вплотную приблизившиеся к шахтам, в которых, возможно, действительно до сих пор лежат чьи-то ребра и черепа…

… Таня присела на упавшее дерево, вынула из кармана куртки все ту же бутылку с водой. Выпить не спешила. Осторожно открутила крышку, поднесла горлышко к носу.

– Как? – спросил я.

– Застоявшееся болото. Лягушек не хватает. И еще меня тошнит. Боюсь блевануть. А ты?

– Я нормально. А ты не стесняйся.

Она стойко сражалась со спазмами в желудке, стараясь не упасть в грязь лицом передо мной, но проиграла. Соскочила с бревна, зашла за ствол самой толстой березы и прополоскалась. Я отошел на несколько шагов, не желая ее смущать. Стал осматриваться. Знание о том, что под ногами у меня, возможно, лежат еще останки, значительно изменяло мироощущение. Я не просто гулял по осеннему лесу, но стал на короткое время частью мировой гармонии. Да-да, гармония, на мой сугубо дилетантский взгляд, заключается еще и в том, что Вселенная позволяет человечеству корректировать свою популяцию, пусть и столь чудовищным способом.

Таня быстро пришла в себя. Смущенно глянула в мою сторону, вытерла губы тыльной стороной ладони. Я тоже смутился: у меня при себе, разумеется, не оказалось ни платка, ни салфетки, все осталось в машине.

Где-то вдалеке дятел выдал барабанную дробь, чуть ближе ветер проскрежетал стволами деревьев, солнце стыдливо показалось на минуту из-за облаков и снова исчезло.

– Что было дальше? – спросил я.

Таня кивнула, кашлянула и продолжила рассказ…

… Через год нашелся умник, который перевернул все вверх тормашками. Некто по фамилии Иванов, представившийся историком и независимым экспертом, по косточкам разобрал материалы, касающиеся мрачной истории Черной Сопки, провел скрупулезный анализ, взвесил все «за» и «против» и выдал сногсшибательную версию: никаких расстрелов репрессированных в этом месте не было! Это утверждение основывалось на главном тезисе: ни одного железобетонного доказательства именно репрессий и расстрелов найти не удалось – все интуитивно, витиевато, размыто, а представленные публике исторические документы могли относиться к другому периоду времени и вообще другому городу. По мнению Иванова, все обстояло намного проще: на Сопку свозили тела умерших в госпиталях и лагерях в годы войны, расстрелянных в конце сороковых годов бандитов – словом, весь неучтенный расходный материал. Ночные выстрелы, которые слышали жители близлежащих поселков, на самом деле были учениями на местном стрельбище. А поздней осенью и зимой дорогу к Сопке вообще развозило так, что ее не смог бы преодолеть ни один имевшийся тогда в распоряжении чекистов грузовик. Разве что танк.

Это был разгромный материал, и, как следствие, ни одна газета не осмелилась его напечатать. Ведь совсем недавно на захоронение приезжали академик и правозащитник Андрей Сахаров и депутат Верховного Совета Галина Старовойтова, история Черной Сопки облетела все мировые СМИ, и версия историка и эксперта Иванова не лезла ни в какие ворота. Но оставался один главный вопрос, взволновавший всех: какого черта этот парень взялся раскручивать громкое дело и для кого он его раскручивает?! Ответ нашелся быстро: материал Иванова вскоре появился в газетах патриотического толка, а позже и в Интернете на сайтах аналогичной направленности.

При всей скандальности версии нельзя было не отметить серьезность аргументов. Иванов сумел сделать то, ради чего все и затевал: посеять в думающих головах зерна сомнения…

– Но одно могу сказать точно, – подвела итог Таня. – Здесь чертова гора трупов! И если мы задержимся надолго, я неделю буду сидеть возле унитаза.

– Тогда валим отсюда.

Она энергично покачала головой.

– Заглянем на мемориал.

Мы направились вверх по пригорку, обходя поваленные деревья и кучи мусора. Народ здесь отдыхал активно – я насчитал штук пять костровищ, причем довольно свежих. «А ведь это те же самые люди, которые когда-то раскапывали могильник, – подумалось мне по дороге. – Те же самые люди, которые выходили на площадь и требовали правды. Теперь они сидят здесь и жрут шашлыки». От одной мысли о том, что здесь можно было жарить мясо и поедать его, запивая пивом, меня самого едва не вырвало.

Мы поднимались все выше и выше, туда, где должен был располагаться мемориал. Вернее, где он так и не расположился, поскольку дело о расстрелах, репрессиях или просто захоронениях «неучтенного человеческого материала» в девяностых годах окончательно заглохло. Сейчас ему и подавно никто не даст хода, сейчас в тренде другая отечественная история – светлая и героическая.

Я посмотрел в ту сторону, откуда мы пришли. Сквозь прорехи видны были пестрые стены домов Тополиного квартала. Где-то там маячит и тринадцатый, уныло смотрящий на пустырь и холодный лес.

Наконец, мы взошли на пригорок, на котором, словно шлагбаум, лежал еще один поваленный ствол. Я поставил на него ногу. Посмотрел вперед. Волнение неожиданно охватило меня.

Вот оно.

За пригорком открывалась поляна, со всех сторон окруженная деревьями. Когда-то она была усыпана гравием и обрамлена бетонными бордюрами. Сейчас все поросло травой, забросано листьями, бумажным мусором и частично украдено. Зато здесь пока вроде никто не пил пиво и не жарил мясо – очевидно, чувствовалась какая-никакая торжественная атмосфера. Посреди полянки стоял высокий остроконечный камень, что-то вроде памятной стелы, рядом с которым кто-то оставил несколько цветов. Оставил очень давно.

– И вся любовь, – пробормотал я.

Мы спустились вниз, подошли к камню. С западной стороны к «монументу» была прикручена металлическая табличка с дежурной надписью: «Здесь будет установлен памятник жертвам политических репрессий». Таня кивнула. Да, когда-то они хотели установить памятник, когда-то они считали это важным. Те же самые люди…

Она выпрямилась, прижала пальцы к вискам, втянула воздух. Я ей не мешал. Я и сам что-то эдакое чувствовал. Здесь нельзя пить пиво. Нельзя просто гулять. Здесь нельзя ничего строить…

– Вот и я им о том же талдычу сколько времени, – раздалось у меня за спиной.

Сказать, что я вздрогнул – значит ничего не сказать. Если бы я был женщиной на сносях, то немедленно разрешился бы от бремени.

На краю поляны, с той стороны, где были видны дома, стоял Петр Аркадьевич. Без аккордеона, зато в неизменной тельняшке под камуфляжной курткой.

– Простите, ребята, – сказал он, – увидел вас, решил пойти следом. Не помешаю?

Я ничего не ответил. Таня неопределенно махнула рукой. Дядя Петя подошел ближе, мы поздоровались. Он вынул из кармана папироску, неторопливо начал готовить ее к употреблению.

– Я давно твержу, – продолжил он свою речь, – что здесь ничего нельзя делать. Что зря вы тут квартиры свои покупаете, зря строите планы. Все полетит к чертовой матери.

– И как они реагируют? – спросил я.

– Никто не слушает. Люди слишком долго жили плохо и одинаково, стали прагматичными. Мечты о полетах в космос умерли, остались простые житейские планы – получить диплом, сделать карьеру, купить угол, завести потомство. Стихи никто не пишет, все больше по экономическим докладам специалисты пошли. Таких, как я, палками отгоняют. Я ж для них юродивый, что с меня возьмешь?

Дядя Петя усмехнулся, но подвижные морщины на лице выдавали обиду.

– А вот вам, видимо, интересно, – заметил он, прикуривая от спички. – Что-то слышно?

– Немного, – сказала Таня. – А вы слышите?

– Гораздо меньше твоего. Я если чего-то не слышу, то додумываю, потому что давно на белом свете живу. И я до сих пор не ошибался. Единственное, что меня убивает, – Максимку с Оленькой не углядел. Мог бы тормознуть парня во дворе, придержать немного за руку…

– Сгорел бы кто-нибудь другой, – процедила Таня. Скулы Петра Аркадьевича дрогнули.

– Да, тут ты права, дочка. Но, знаете, если бы сгорел Семенов, ей-богу, я бы так не убивался. Не по-христиански, знаю, но уж такой вот я циник, и лечить меня поздно.

– Вас что-то связывает с этим местом? – спросила Таня, кивая на памятник.

– У меня здесь дед. Да-да, не удивляйтесь. Конечно, документов нет, свидетелей нет, никто точно не знает, что здесь под ногами – скотомогильник или кладбище английских шпионов, но я уверен, что где-то здесь, под каким-нибудь деревом, он лежит.

Я не стал спрашивать о причинах уверенности. Я почему-то знал, что он прав.

– В тридцатых он преподавал литературу в местном техническом университете. Сами понимаете, преподавать литературу во времена оные было занятием не для слабых духом, но он ухитрялся доносить до своих студентов какие-то мысли. Большая глупость, потому что некоторые особо благодарные студенты в один прекрасный день подсуетились. Деда взяли, впаяли десятку с высылкой и без права переписки, но то ли в какой-то неразберихе, то ли деду еще чего-то повесили в процессе допросов, однако статью изменили. Отец видел, как его увозили и куда его увозили. Машина ушла на запад, вот сюда. Не думаю, что старого преподавателя литературы пересадили на комфортный лимузин и отвезли на пляж.

Дядя Петя вздохнул. Таня выглядела подавленной.

– Да, я тоже вижу временами всякие картины, – произнес старик и посмотрел на часы. – Но нам с вами пора. Таня напоследок окинула взглядом поляну, потом мы пошли вслед за Петром Аркадьевичем к городу. Он шагал чуть впереди, все так же дымил своей отвратительной папироской.

– Завтра ребят будут хоронить, – сказал он, не оборачиваясь. – Вы придете?

– Обязательно, – сказал я. – Во сколько?

– Прощание во дворе в час, потом на кладбище. Не знаю, как я это выдержу… Дядя Петя шмыгнул носом и стал вытирать глаза.

– Не плачьте, – сказал Таня, шедшая рядом со мной. – Это еще не самое страшное, что может произойти. Старик остановился, обернулся.

– А я надеялся, что ошибаюсь, – молвил Петр Аркадьевич. Он смерил нас тяжелым трагичным взглядом. Признаюсь, таким я его никогда не видел. Внезапно стал очевиден его возраст, и те, кто утверждал, что Аркадьевич пожил при всех генеральных секретарях, едва ли сильно ошибались.

– Завтра после похорон поговорим, – сказала Таня, положив руку ему на плечо.

13

Утром Константин Самохвалов не вышел к завтраку. Это обстоятельство не на шутку взволновало его мать. За последние пару лет Костя не только ни разу не пропустил завтрак, но даже не поменял утренний костюм, то есть он ни разу не вышел завтракать в чем-то, что отличалось от черных брюк и светлой рубашки.

А сегодня он не вышел вообще и даже не предупредил заранее.

Поначалу Елена Александровна списала это на потрясение от трагедии в лифте. Костя запросто мог впасть в анабиоз, если вдруг видел по телевидению сюжет о голодающей на другом конце планеты колонии брошенных детенышей горилл, а тут живые люди, жившие рядом с тобой… Словом, она думала, что он полежит, попереживает и придет.

Ничего подобного не случилось. Константин не выходил и не отзывался на стук и телефонные звонки.

– Костя! – кричала Елена Александровна, стоя под дверью. – Дай знак хоть, что ты жив! Слышишь меня?! Тишина в ответ. «Пациент скорее мертв»…

Вот тут-то она едва не забила тревогу, и если бы Константин чуть-чуть передержал паузу, дверь наверняка штурмовали бы спасатели.

Он подал признаки жизни в тот самый момент, когда мать набирала номер службы. Он просто приоткрыл дверь и выглянул в щель.

– Слушаю тебя.

Она опустила руки. На нее смотрело бледное, изможденное лицо немолодого уже человека, который то ли порезал вены, то ли выпил лошадиную дозу снотворного.

– Костя, что случилось? Я же чуть не дозвонилась…

– Все нормально, – буркнул тот, глядя в пол. – Я немного не в себе. – Что?!

– Мне нездоровится, – чуть громче повторил сын. – Я, наверно, съел что-нибудь не то…

Этот ответ поверг Елену Александровну едва ли не в шок. Сынок не мог съесть ничего гнусного, потому что много лет не ел ничего, что приготовила не родная мать.

– Может, «скорую» вызвать? – предложила Елена Александровна и тут же пожалела об этом. Предложение обратиться к врачам Костя всегда воспринимал как пощечину, но сегодня отреагировал весьма вяло. Просто покачал головой:

– Нет, спасибо, полежу маленько, все пройдет.

Они еще помолчали. Костя стоял у косяка, терпеливо ожидая вопросов, все так же глядя в пол, а мать не знала, что еще сказать.

– Ты сегодня не работаешь? Он покачал головой.

– У тебя все, мам?

Она кивнула. А что она еще могла сделать?

– Тогда, с твоего позволения, я останусь один. Хорошо?

– Ну… хорошо… Давай я тебе хоть бутерброды сделаю.

– Не надо.

– Чаю хоть попей.

– Спасибо! – начал злиться Костя. Мать сигнала не уловила.

– Ты же не поел совсем… – Мама!!!

Он сделал шаг назад и хлопнул дверью перед самым ее носом. Елена Александровна так и осталась стоять с раскрытым ртом.

– И тебе всего хорошего, сынок…

Она едва не заплакала. Ах, если бы здесь был его отец! С ним жизнь всегда казалась проще и понятнее. Пожалуй, стоит набрать номер телефона психолога.

14

В офисе сегодня наблюдалось столпотворение, от которого я за время летних каникул отвык. Кажется, торчали все, кто числился в штате, включая агентов – «сиамских близнецов» Картамышева и Артамонова, Сашу Стадухина, водителя Матвея. В левой комнате, отведенной под их стационарные рабочие места, стоял такой гвалт, что я не расслышал приветствия офис-менеджера Насти Голубевой.

– Что тут у вас?! – воскликнул я, останавливаясь возле ее стойки. – Цыгане с товаром пришли? Настя хихикнула.

– Сама удивляюсь. Обычно они в это время в поле. Видимо, работы нет.

– Так я найду им сейчас работу!

Угрозу свою я не стал исполнять немедленно, направился в кабинет. Увидев на кожаном диване в приемной своего логистика и заместителя Петю Тряпицына, я тут же вспомнил о тринадцатом доме, и рабочее настроение улетучилось.

Сие обстоятельство не осталось незамеченным.

– Привет, – сказал Петр, опустил свежий номер «Коммерсанта» на колени и смерил меня цепким взглядом. – Если взять твое двухчасовое опоздание и помножить его на выражение твоего лица, можно предположить, что ты притащил к нам в клюве интересное дело.

Я присел на диван рядом с ним.

– Не сказал бы.

– Жаль, – вздохнул Петя. – Наши бездельники начинают меня утомлять.

– Им действительно нечем заняться?

– Два заказчика на слежку сегодня с утра соскочили – пассажиры семейных лодок, разбившихся о быт, спаслись без нашего участия. Сейчас в поле только охранники, да и то лишь на пару часов.

– Не густо. – Я взглянул на часы. Рабочий день только начинался, может, еще что-то свалится. – Ну, раз уж им нечем заняться, пригласи ко мне близнецов.

Я прошел в кабинет. Заказывать кофе не стал – до сих пор ощущались последствия неожиданных желудочных спазмов в лесу у Черной Сопки. Мне бы пообедать плотно, слопать свежий салатик с помидорами-огурцами и навернуть тарелку солянки, но аппетит тоже внезапно пропал. Только сейчас, когда я вернулся в родной рабочий кабинет, меня, наконец, догнала мысль, которая начала пульсировать еще во время утренней экскурсии по лесу.

Я же привожу Томку на занятия в этот дом! Несколько месяцев, исключая перерыв на лето, мы посещали Татьяну Казьмину два раза в неделю. Кто знает, чем мы рисковали? Ведь если поверить в потустороннюю версию экстрасенса (а у меня не было оснований сбрасывать ее со счетов, ибо я не принадлежал к числу твердолобых материалистов), то с моей дочкой – с нами обоими! – могло произойти все, что угодно. Если уж горят лифты, которые загореться и убить своих пассажиров никак не могли…

Так я и сидел в кресле за столом, похолодевший, и вспоминал последние слова Татьяны: «Это еще не самое страшное, что может произойти».

Черта с два я еще приведу дочку туда на занятия! Только на нейтральную территорию!

В кабинет без стука заглянули Картамышев и Артамонов. Мы называли их «близнецами» за удивительное внешнее сходство: оба маленькие, коренастые, шустрые и немногословные, – и за почти однокоренные фамилии. И они всегда, так уж получалось, работали вдвоем. Кажется, разлучить их не смогу даже я своим начальственным приказом.

– Присаживайтесь.

Картамышев, негласный лидер дуэта, уселся за стол, а его более скромный напарник предпочел опустить зад на диван в углу кабинета перед телевизором.

Оба в терпеливом ожидании посматривали на меня. Я же пытался сформулировать задание. Я определенно хотел поручить им работу, связанную с тринадцатым домом, хотя это дело, как и некоторые другие громкие и сложные дела, не фигурировало в нашем официальном рабочем плане. Я покручивался на стуле целую минуту, не меньше, и все это время «сиамские близнецы» терпеливо молчали. Отличная у меня команда, скажу я вам.

– Так, ребята, – наконец вымолвил я, придвигаясь к столу, – есть у меня одно необычное задание для вас. Для обоих. Если вы свободны в ближайшие пару дней, конечно.

– Пару дней? – переспросил Артамонов. – Насколько плотно?

– Возможно, с утра и до вечера. – Я прикинул кое-что в голове и добавил: – А может, даже и ночью. Картамышев постучал ногтями по столу, переглянулся с товарищем.

– Стало быть, мыльно-рыльные принадлежности брать. Далеко едем?

– Нет. Можете доехать на маршрутном такси. Тополиная, дом номер тринадцать.

Артамонов поднялся с дивана, взял второй стул и подсел к нам. В течение следующих пяти минут я поставил перед ними задачу, а уже спустя полчаса, пообщавшись с моим заместителем, они покинули офис.

Когда я все же решил отправиться в кафе на третьем этаже, чтобы утолить вдруг прорвавшийся голод, дорогу мне в приемной преградил Петя Тряпицын:

– Ты отправил их на двое суток?

– Как минимум.

– Не слишком?

– Приоритетное дело.

– Типа твоего летнего мертвеца?

Я надеялся расслышать в его голосе привычную иронию, но, похоже, сейчас Петя не склонен был потворствовать моим личным делам, которые я решал за счет производственных.

– Хуже и намного масштабнее… если, конечно, мой информатор не ошибается. Он вздохнул.

– Я все понимаю, Антон, но у меня в офисе остаются только два свободных агента. А если завтра аврал? Или даже сегодня к обеду? Мне кого в поле посылать?

Я промолчал, отвел глаза. Чтобы сбить накал, протянул ему заполненный цифрами листок из записной книжки.

– Посмотри адреса, пожалуйста. Это квартиры одного дома. Мне нужны их обитатели. Особенно обрати внимание на ту, что обведена кружком. Используй все мои контакты, если нужно.

Петя, приняв документ, в свою очередь воздержался от комментариев. Мы друг друга прекрасно поняли. Точнее, каждый остался при своем.

Когда я сидел в кафе и наслаждался солянкой (супы здесь готовили отменно, чего не скажешь о вторых блюдах, которые то и дело оказывались либо пережаренными, либо просроченными), мой телефон, лежавший на столе перед глазами, известил о получении смс-сообщений. Сразу двух. Я распаковал их по очереди, нажав костяшкой мизинца несколько сенсорных кнопок.

Оптимизма не прибавилось. Скорее, наоборот.

Первое сообщение: «Я заберу Томку из садика и возьму ее к себе с ночевкой. Мы хотим провести завтра весь день. Надеюсь, ты не против. Все необходимое для нее куплю по дороге, вещи можно не собирать. Мы с ней будем только вдвоем».

Второе: «Милый, надо поговорить. Встретимся вечером?».

Я с сожалением взглянул на солянку. Вытер руки салфеткой, глотнул немного яблочного сока из стакана. Кому из них ответить первой?

Я начал с Марины. Отправлять в ответ такое же текстовое сообщение мне и в голову не пришло, я решил сразу расставить все точки над «i». Она хотела договориться со мной заочно, не глядя глаза, но пусть не рассчитывает, что я пойду у нее на поводу. Нет, дорогая, ты объяснишься.

– Антон, привет, – ответила она с волнением на мой звонок. Очевидно, понимала, что ее ожидает категоричный отказ. – Я думала, ты просто напишешь…

Я не мог повышать голос – в кафе, кроме меня и раздатчицы, находились еще две женщины из соседнего офиса.

– Привет. Ты не торопишься? Вторая встреча – и сразу ночевать? Может, вам получше узнать друг друга?

– Сарказм, – хмыкнула Марина, и это был не вопрос, а констатация. – В чем проблемы, Антон? Мне казалось, что ты будешь рад, если мы снова станем общаться с Томкой.

– Я был бы рад, если бы ты не бросала ее! – Я говорил тихо, на низких тонах, прикрывая рот рукой, но любопытные тетки, занятые своими котлетами, стали недвусмысленно проявлять ко мне интерес. Тогда я вышел из-за стола и прошагал в небольшой вестибюль перед столовой, где не было посторонних ушей. Через открытую дверь лестницы с улицы тянулся табачный дым.

– Ты ненадежный человек, – продолжил я громче, никого не стесняясь. – Я не знаю, как ты живешь сейчас, с кем живешь, чем занимаешься, и я понятия не имею о твоих планах. Допустим, в тебе проснулись материнские чувства, и любой папаша на моем месте только радовался бы этому, но через неделю твой инстинкт может снова уйти в спячку, а что я буду делать тогда с дочерью? Отправлять тебя в дальнее плавание в очередной раз?

Она молчала, насупившись. Не издавала вообще ни звука. Я даже испугался, что она просто отключилась, не желая выслушивать нотации (как уже бывало неоднократно, и в такие минуты я чувствовал себя никому не нужным оратором на пустой арене), но прерывистый вдох выдал ее присутствие.

– Так нельзя, – продолжил я. – Либо ты у нее есть, и мы воспитываем Томку вместе, пусть и проживая по разным адресам, либо тебя у нее нет совсем. Третьего варианта не будет!

Поставив столь категоричную точку в монологе, я замер, ожидая реакции. И реакция не заставила себя ждать.

– Тебя, конечно, устроит второй вариант, да? Чтобы на мое место привести новую маму. У меня отвисла челюсть.

– Дай-ка я угадаю, кто там на мое место метит… Эта твоя, с сиськами-нулевками? Она все никак не угомонится?

Я выдохнул с шумом. Так сдувается неперевязанный шарик в руках моей дочери, когда она расслабляет пальчики. Я огляделся. У стены холла, общего для нескольких офисов третьего этажа, стоял кожаный диван. Я опустился на него чуть ли не с разбегу. Кожа под моим задом опала с таким же звуком, как и шарик.

Марина продолжала что-то вещать в полной уверенности, что ее словам внемлют, но я не мог найти в себе силы поднести телефон к уху. Это черт знает что такое, мужики-друзья-товарищи! Просто полный пипец!!! Не первый год мы с ней разведены, а она все еще умеет, подобно китайским мастерам иглоукалывания, нащупать во мне какие-то точки, легким нажатием на которые можно отправить в нокдаун до конца дня. Я уже не знаю, типично ли женский это талант, исключительно ли женское оружие, либо им обладают лишь избранные представительницы прекрасного пола, сброшенные на землю злобными марсианами с целью извести под корень всю мужскую популяцию?

Я не скажу, что Марина во времена нашего супружества совсем уж ошибалась, подозревая меня в симпатии к воспитательнице Олесе Лыковой – безусловно, симпатии определенные были (да и не могли не быть, Олеська женщина очень симпатичная!), и не всегда мне удавалось их спрятать. Марина могла перехватывать и мои заинтересованные взгляды, скользящие по Олесе где-то в районе ее поясницы, и чересчур радостную физиономию при ее появлении во дворе с неизменными вечерними авоськами. Покажите мне мужчину, которого жена или подруга ни разу не ловила на этом смешном преступлении, и я покажу вам тряпку. Но, черт возьми, сейчас это не имело ровным счетом никакого значения, тем более что причины крушения нашего брака лежали в совсем уж иной плоскости. Не было у нас ни адюльтера, ни измен, ничего подобного! Марина просто ушла, бросив ребенка!

Что же означает ее сегодняшний выпад относительно «этой с сиськами-нулевками»? Ревность? Зависть? Отчаяние?

Я поднес трубку к уху.

– … ты меня вообще слушаешь? – неистовствовала Марина. – Да.

– И что скажешь?

– У Олеси третий номер…

Она осеклась, будто большой непрожеванный кусок стейка застрял в горле.

– Что, прости?

– Я говорю, у нее третий размер груди. – Хм…

Несмотря на всю абсурдность разговора, я не мог не почувствовать удовлетворения от меткого броска. Марина приняла мячик лбом.

– И что ты еще о ней знаешь?

– Практически всё. Она иногда храпит, но достаточно ткнуть в бок пальцем, и до утра не услышишь ни звука. На левой ягодице у нее маленькая родинка, на правой внизу, под самой складкой, чуть побольше. Когда она сильно смеется, начинает похрюкивать. Она любит холодный кофе по утрам, жареную картошку, белое вино и морепродукты. А еще она…

Телефон вмешался в мою тираду серией коротких гудков. Марина бросила трубку.

– … не выносит мне мозги, – закончил я фразу.

Гнев все еще пульсировал во мне, но я знал, что скоро он сойдет на нет. Я добился желаемого эффекта: Марина собиралась атаковать, но вынуждена была отступить, получив симметричный ответ. Единственное, что требовалось от меня в данный момент, это все-таки решить вопрос пребывания моей дочери в ближайшие сутки. Отказывать бывшей жене я, пожалуй, не стану, тем более что сегодня вечером и завтра почти весь день мне требовалась полная свобода действий. Завтрашний день обещал быть не из легких. Но и уснуть спокойно без Томки я не смогу.

Впрочем, возможно, Олеся побудет со мной.

Я отбил Марине сообщение: «Забирай, но завтра вечером привези обратно. Сильно не потакай», – и отправился доедать солянку.

Вечером Вселенная честно пыталась компенсировать пережитый днем стресс, но получилось не ахти. И я должен был предугадать, что за фразой «надо поговорить», произнесенной женщиной, не может скрываться что-то приятное. Скорее, наоборот.

Так и вышло.

Мы лежали на расправленном диване в гостиной Олеси, укрытые лишь тонкой простыней. Одеваться не хотелось, хотя из открытой форточки в комнату уже тянулась вечерняя осенняя прохлада. Пятнадцать минут назад мы выпрыгнули из пучины нежности, изнеможенные и счастливые.

Все удивительным образом совпало – за Ванькой в кои-то веки явился отец и забрал его на выходные на рыбалку. Нам с Олесей никто не мешал провести вместе весь вечер и всю ночь. Насчет завтрашней субботы, правда, я ничего обещать не мог. Я испытывал перед Олесей некоторую неловкость: мало того что сбегаю в выходной, пренебрегая редкой возможностью провести наедине столько времени, так еще и сбегаю в компании с Татьяной Казьминой, к которой моя возлюбленная относилась с подозрением.

Но беспокоило меня не только это. Олеся все никак не спешила начать разговор, о котором просила днем. Она лежала на моем плече, обняв руками и ногами, и молчала. Конечно, она поступила грамотно: сначала – секс, потом разговор, но и после хорошего секса тягостное молчание не добавляло очарования.

В конце концов, я заговорил первым:

– Что-то не так, милая? Она подняла на меня глаза.

– Нет, ты что, все было чудесно…

Олеся попыталась улыбнуться, но меня не проведешь: она поняла вопрос.

– Я не об этом. Я вижу, тебя что-то тревожит. И ты никак не можешь начать.

– А тебя разве не тревожит?

Я вздохнул, погладил ее по волосам. Я обожаю ее волосы, и обожаю их гладить. Я вообще люблю гладить волосы, и очень рад, что Олеську это не раздражало, как мою бывшую жену. Вот к той только прикоснись – сразу огребешь.

– Видимо, мы вздыхаем об одном и том же.

– Наверно. – Олеся отлипла от меня, приподнялась и села, подтянув колени к груди. Простыня, разумеется, сползла, открыв весьма фотогеничный вид. У меня мелькнула в голове мысль, что неплохо бы устроить фотосессию. Я не мог отвести глаз.

– Не смущай меня, – сказала она.

– Я наслаждаюсь. Так что ты хотела мне сказать, родная? Она добралась до тебя? Робкий кивок в ответ.

– Как именно?

– Позвонила утром. Сказала, что придет вечером за Томкой.

Я цокнул языком. Она договаривалась с Олесей еще до того, как заручилась моим одобрением!

– А потом она мягко так поинтересовалась, как я поживаю. Ну, ты же помнишь, мы особо никогда не враждовали, так почему бы и не поболтать по старой памяти, тем более что у меня было свободное время, ребятишки бегали по участку. В общем, поговорили. Вынула из меня всю душу, за десять минут уделала так, что я долго в себя не могла прийти.

Теперь уже подобрался я. Сел, протянул руку к тумбочке в поисках сигарет, но вспомнил, что пачка вместе с пепельницей остались на балконе. Придется потерпеть – морозить голый зад мне не хотелось.

– Что она тебе сказала?

– Я точно не процитирую, голова была как в тумане, но суть могу передать точно: она не позволит мне стать мачехой Тамаре, подаст в суд, если понадобится, и вообще «предупредила меня по-хорошему», чтобы не лезла в вашу семью.

– Прямо так и сказала?

– Да, почти слово в слово. «Не лезь к Томке и в нашу семью!».

Олеся отвернулась к стене. Мне показалось, что она собирается всплакнуть, и перепугался, но Олеся Лыкова только внешне смахивала на хрупкую леди, и мне пора бы уж к этому привыкнуть.

– Цирк с конями, – усмехнулась она.

«Да уж, – подумал я, – чем дальше, тем чудесатее».

– Мне трудно это комментировать, милая. Я не ожидал ее появления, я уже привык, что ее на нашем горизонте практически нет, но вот поди ж ты, нарисовалась! Я не знаю, что думать, честно говоря, и как себя вести. Как все прошло вечером?

– Никак. Марина пришла чуть ли не первой, часов в пять. Томка бросилась к ней на руки, мы молча обменялись кивками, и они ушли. Ты надолго Тамарку отпустил?

– До завтрашнего вечера.

Я упал на спину, уставился в потолок. Очевидно, на моем лице отразились все мои мысли и чувства – а это была взрывоопасная смесь – поэтому Олеся поспешила ко мне с объятиями. Ее нежное обнаженное тело согревало необыкновенно.

– Ты тоже считаешь, что я хочу войти в вашу с Томкой семью? – прошептала она мне прямо в ухо, пробираясь рукой от груди к паху.

– Я не… не знаю… не думаю…

– Вот и правильно, ни о чем не думай. Хотя бы сегодня. Подумаем об этом завтра.

Ее руки сделали свое дело. Через минуту я уже не вспоминал ни о Марине, ни о ее притязаниях. Второй раз у нас получилось ничуть не хуже, чем в первый.

15

К полудню субботы на Тополиной, 13 собрался, кажется, весь микрорайон. Люди шли к дому со стороны остановки общественного транспорта, автобусы парковались на дорожке возле гаражей, жители соседних домов сгруппировались по периметру двора. Возле второго подъезда, в котором и произошла трагедия, маячили телекамеры, два микроавтобуса местных телекомпаний бесцеремонно въехали на детскую площадку. Десятки людей, забыв о плохих приметах, наблюдали за происходящим из окон.

– Аншлаг, – сказала Татьяна. Мы следили за приготовлениями издалека, стоя вместе с Петром Аркадьевичем возле площадки мусорных контейнеров.

– Точно, – согласился дядя Петя. – Смерть, наверно, привлекает больше, чем жизнь.

Двери подъезда утопали в цветах. Букеты и венки были расставлены вдоль предполагаемого маршрута проноса тел. Легковые автомобили уже выстраивались в колонну, готовую отправиться в путь. Мрачная торжественность витала в воздухе, печальный шепот и какие-то тихие нелепые смешки шелестели над головами, осенняя погода тоже оплакивала погибших, выжимая на головы свой мокрый от слез платочек. Впрочем, зонтов почти не раскрывали.

Максима и Олю привезли ближе к часу на автобусе. Толпа стала подбираться ближе. Парни из похоронной конторы вынесли из автобуса четыре табурета, а следом – два гроба.

Толпа ахнула.

У меня сжалось сердце.

Одним из наблюдателей процессии был человек на инвалидной коляске, сидевший на кухне в квартире на третьем этаже. Сегодня случилось то, что он обычно встречал с нездоровым воодушевлением – то, что его встряхивало и напоминало: он сам еще жив, несмотря на все трещины, сломанные кости, отсутствующие органы, малоподвижные ноги и высыхающие мозги. Поди ж ты – старая рухлядь, а пережил молодых да резвых! Радоваться бы, как обычно!

Но сегодня старик плакал. Беззвучно, сжав губы, не замечая ручейка слез, стекающего по небритым щекам. Комок застрял в горле, хотелось плакать громко, но не получалось.

Когда два гроба выгрузили из автобуса и поставили на табуреты, старик откатился от окна, взял в руки бокал, доверху наполненный коньяком, и выпил его залпом.

«Ты стал сентиментальным, – думал старик, тиская пустой бокал. – Довольно странно для человека, который… а, ладно».

Он не планировал сегодня заниматься самокопанием. Поставил бокал на стол, вернулся к окну в кухне и стал смотреть. Минут через пять снова обнаружил, что плачет.

Уже навзрыд и в голос.

Кажется, получилось.

На этой траурной церемонии я испытал настоящее потрясение. Причем потрясло меня совсем не то, что потрясло всех остальных.

Да, сжималось сердце при виде двух гробов, обитых красной материей. Да, едва сдерживал слезы, когда слышал, как воет мать Ольги, как глухо стонет ее отец, которого поддерживали под руки двое мужчин. От красивых молодых людей, мечтавших о счастье, остались лишь обогревшие тела и воспоминания.

В тот день я увидел Чудовище. И похолодел от ужаса.

Оно стояло в стороне от основной массы зевак, прислонившись к дереву. Оно имело облик взрослого бородатого мужчины, худого, бледного и со страшными кругами под глазами, словно нарисованными гримером фильма ужасов. Он был одет в черные брюки и черную рубашку, как завсегдатай похоронных процессий. Мужчина был явно нездоров, и, похоже, физически в данный момент чувствовал себя отвратительно.

– Ты тоже его видишь? – спросила Таня.

– Да. Ужас.

– Ты не представляешь насколько. Я взял за локоть дядю Петю.

– Кто это?

Петр проследил за моим взглядом.

– А, этот… А что с ним?

– Он ужасен. Что это за парень?

Петр Аркадьевич ответил не сразу, подбирая адекватные формулировки. Это далось ему с трудом.

– Ты прав, очень странный парень. Живет здесь, кажется, его зовут Костя. Живет с матерью. Знает несколько языков, прочитал много всяких разных книг, но всю жизнь одинок. Как следствие, серьезно озлоблен на весь белый свет.

Таня покачала головой и хлопнула Петра Аркадьевича по плечу.

– Пять баллов, дядя Петя.

– Просто я любопытный и внимательный.

Я еще несколько секунд смотрел на Константина Самохвалова, изучал его. И тут случилось страшное…

Мужчина скосил на меня взгляд. Сначала бегло – глянул и отвернулся – потом заинтересовался и вскоре уже не мигая пожирал меня глазами. В этот момент я заметил, что одна рука у него была одета в черную перчатку.

«О, черт!» – подумал я и быстро отвел взгляд в сторону.

Тем временем прощание заканчивалось. Люди шушукались вокруг и старались протиснуться поближе к подъезду, операторы снимали, фоторепортеры сверкали вспышками, какие-то люди в черных костюмах занимались родителями Ольги и еще двумя пожилыми (скорее, внезапно постаревшими) людьми – родителями Максима. Они до сего дня даже не были знакомы друг с другом, и всю оставшуюся жизнь будут проклинать свое знакомство, произошедшее в таких обстоятельствах.

Гробы погрузили в катафалк, народ стал растекаться – кто-то по своим машинам, кто-то в поисках свободного места в автобусах. Двор стал пустеть.

– Вы поедете? – спросил дядя Петя.

– Я точно нет, – сказала Таня. – Я увидела все, что мне нужно.

– А я поеду. Жаль ребяток, горсточку земли хоть брошу. Вы меня дождетесь?

– Да, – сказал я. – Мы же договорились.

Старик с облегчением кивнул и побрел к одному из автобусов. Я обернулся к углу дома. Страшный человек в одной черной перчатке исчез.

Константин Самохвалов, разумеется, на кладбище не поехал, хотя при желании мог бы забраться на какое-нибудь свободное место в одном из десятка автобусов, пригнанных муниципалитетом. Костя не был знаком с погибшими и не считал нужным оказывать им почести. После прощания он сунул руки в карманы своих, как всегда, безупречно отутюженных брюк и побрел прочь. Обогнул дом, прошел мимо ряда гаражей. Где-то на середине пути огляделся воровато, нырнул в один из узких проемов между бетонных боксов. Там он расстегнул брюки и с нескрываемым удовольствием помочился. Он понимал, что его можно увидеть из любого окна (и наверняка кто-то видел и узнал даже со спины), но в этом было какое-то новое для него чувство. Ему стало нравиться хулиганить. Впрочем, нет, ему стало нравиться делать гадости.

Застегнув брюки, он вышел обратно на дорожку, пригладил волосы и так же беззаботно направился дальше – к следующему по Тополиной улице дому.

В гробу он видал эти похороны и эту шумиху, связанную с гибелью молодых людей, которые большинству присутствующих не были ни братьями-сестрами, ни друзьями, ни даже соседями. Вероятнее всего, эти Ромео и Джульетта местного разлива получили заслуженную кару. Нельзя быть безудержно счастливыми, когда вокруг так много несправедливости. Нельзя радоваться жизни, не привнеся в эту жизнь ничего нового, то есть нельзя брать, не заплатив. Нельзя, нельзя, нельзя… Они ничего не привнесли, ничего не оставили, вот их и прибрали.

– Нельзя, – пробубнил он вслух.

На углу он снова остановился. На этот раз – по более уважительной причине. Сверху прямо на него полетел какой-то предмет. Константин едва успел заметить и очень вовремя остановился – всего в метре от того места, где он стоял, на асфальт плюхнулся использованный презерватив. Более того, перевязанный узлом и с содержимым внутри.

Константин побагровел. Руки в карманах стали сжиматься в кулаки…

Вот ведь как… ни раньше, ни позже, вот именно сегодня, в этот самый временной промежуток, в эту самую гребаную секунду – и не прямо в голову, а чуть-чуть впереди, чтобы разглядел во всех подробностях – надо было бросить ему эту мерзкую штуку!

Он поднял голову. В самое последнее мгновение засек «бомбометателя» – парень на четвертом этаже закрыл створки застекленного балкона и исчез в глубине квартиры.

Константин вынул руки из карманов, огляделся. Возле гаражей всегда хватало камней – хороших таких камушков, грязных, склизких и увесистых. Сейчас он им засветит, сейчас он им покажет такую кузькину мать, какая не снилась американцам в период Карибского кризиса…

Он взял парочку камушков в руки, развернулся и, не глядя, запульнул в стекла.

Один! Второй!

Вжж-вжжж!

Один выстрел оказался холостым – снаряд попал в стену между маленькими окошками подъезда. Однако второй камень достиг цели. Створка застекленного балкона надломилась, одна половина стекла провалилась внутрь, вторая полетела вниз. Константин едва успел отскочить.

Он был в восторге. О, это ни с чем не сравнимое удовольствие!

– Хаааа!!!

Он решил закрепить успех. Тут же подхватил еще пригоршню камешков и направил их в соседние целые створки балкона на четвертом этаже. Это была целая автоматная очередь, разнесшая балконные рамы вдребезги. Вниз посыпался стеклянный дождь.

– Засунь его себе в глотку, тварь!!! – проорал Костя…

… и трусовато рванул за угол.

Он бежал не останавливаясь. Несся мимо колонны автомобилей, мимо зевак, расходившихся по своим делам, расталкивая их плечами, бежал мимо соседнего дома… в общем, бежал долго, никого и ничего не замечая. Пейзаж менялся, а он все бежал. Уже вместо асфальта и бетона пошли сырая трава, глина и частокол облысевших деревьев, а бородатый мужчина, поразительно смахивающий на сумасшедшего, не сбавлял темп – несся как спринтер, перед которым постоянно отодвигалась красная ленточка финиша. В конце концов, он просто закрыл глаза и несся науга