Читать онлайн Золотой мальчик, золотая девочка бесплатно

…Очевидно, так должно быть – чем дальше, тем больше – кажется мне, что всё это бывшее было совсем не со мною. По крайней мере, я в нём не участвовала. А, может, всего этого не было вовсе. Хотя – все, кто участвовал, говорят – было – только не так, или не совсем так, или не так совсем.

Но это – конечно – это банально – каждому видеть всё по-иному – а мне всё чаще хочется и вовсе не бывшего…

Дворник (монолог)

…Каждое утро, ровно в шесть, ни минутой раньше или позднее:

– …Так-так! Так-так!

– Скрр-скр-р! Скрр-скрр!

– Шыы-ы-рк!

Откуда он взялся?

Был хороший типический дворник – неприметный, «не видно – не слышно», швыркающий острым красненьким носиком, в куцей пятнистой штормовочке и такой же кепке.

Я смотрела из окна моей гостиной, как у соседнего дома в утренних сумерках безмолвный ветер элегически – будто одинокую ветлу на высоком угоре – раскачивает его длинную, держащуюся за метлу фигуру.

Я смотрела – и мне становилось теплее в моей маленькой прохладной квартире, в нашем день ото дня холодеющем мире.

И вот, кажется, уже по осени…

Да, именно по осени – я не сразу догадалась – как это так совпало?

По осени со мной стало происходить то, чего в реальности быть не может. Вернее так – в мою реальность вошло что-то ей совершенно не нужное и не столько даже бесполезное, сколько вредное.

Конечно, у меня довольно нетривиальное понятие о реальности – она вовсе не состоит из одного видимого нами мира, но органично включает в себя и мир невидимый.

Особенно важно, что невидимую реальность физическим зрением мы видеть не можем – это закон. Всё остальное – те или иные отклонения от него, всяческие ясновидения и прочая паранормалика – возможны, но неполезны, а порой и смертельно опасны для человека.

Так вот – однажды мне показалось, что за мной кто-то наблюдает. Ну, так, ни с того, ни с сего – иду по улице и вдруг чувствую на себе чей-то пристальный взгляд – замираю, оглядываюсь – никого.

Так и должно быть – никого – теперь люди ходят даже в толпе словно бы в пустоте. Особенно чувствуешь это в столицах и мегаполисах – чем ближе к центру – тем заметнее.

В маленьких городках тысяч до ста – та же картина, смягченная разве тем, что многие знают друг друга. Но к незнакомцам и в маленьких городках реакция год от года типичнее – от пустоты к пустоте.

А тут этот взгляд в спину.

Ну, что же – рельсы по привычке на себя перевела – может, каракульчу рано надела – мех, даже тонкий, у многих ассоциируется только с зимой – или сумка моя новая от Шанель кому-то приглянулась – ладно.

Однако взгляд не исчезает, нет-нет да опять, будто стёклышком острым, через лопатку, в сердце кольнёт – и не то чтобы тревожит, но неприятно за себя – закоренелую реалистку.

Тут необходимо добавить, что реалистка эта ко всяческим взглядам давно привыкла и умеет отличать взгляд случайный от взгляда любопытствующего, взгляд слежки от взгляда изучающего, даже испытующего.

Серьёзных источников последнего в заштатном этом городке никак в отношении моей персоны быть не могло.

И примерно в то же время – последовательности я не фиксировала – тот неприметный дворник от соседнего дома незаметно исчез, а на его месте появился новый, будто впервые до работы дорвавшийся.

Сначала я смотрела на него из окна моей гостиной без гостей по привычке – дворник и дворник – какое мне дело? Очень настоящий, без всяких привычных мне киношных придурств или конторских закосов.

Ну, рьяный чересчур, чрезмерно старательный – никакой в нём элегичности, от близости с природой задумчивости, привычных для дворника пролетарских манер – вы когда-нибудь видели дворника с носовым платком?

Да мне-то что? Пусть.

Однако с наступлением зимы стал он меня несколько утомлять – шуму от него до моего окна долетало больше, чем от того дворника, что работает у нашего дома.

Вот и теперь – лишь начало седьмого – он уже долбит, скребёт и метёт. Конечно, у каждого своя функция. Как писал из лагеря Никон Оптинский – «Радости моей нет предела».

Потому что утро, несмотря ни на что, дивное – тихое, синее. Видимое из окна моей гостиной, замкнутое между двумя пятиэтажными домами пространство похоже на вольно разросшийся сад.

Чёрная графика кустов и дерев, невообразимой формы веток – на белом, пушистом, воздушном, вздыбленном волнами скрытых под ним высоких пней снегу.

В ста тёмных метрах, через этот сад – фонарь на вершине матово белеющего в темноте бетонного столба.

Сам эллипс белого света от фонаря не виден. Конус освещенного им пространства направлен к дому напротив, рассеян.

В центре светового конуса, внизу, между узенькой мостовой и серым домом – тротуар перпендикуляром к подъездной двери.

Алый крошечный уголёк сигнализации на этой двери мелко-мелко дрожит, кажется суетливым, зловещим, несчастным. Несчастен он словно бы оттого, что слишком маленький и не может сделать такую большую злобу, какую ему бы хотелось.

В этом же конусе новый дворник долбит чугунным ломом, скребёт железной совковой лопатой и синтетической жёлтой метлой до последней льдинки выметает с тротуара добытое ломом и лопатой крошево.

Широкий щербатый тротуар между двумя забранными в низенькие ажурные решетки газонами после его ударной работы девственно чернеет.

И падает снег!

Идёт конец ноября и падает снег.

В тёмном воздухе падающего снега не видно. Словно бы нет его и в светлом конусе, освещающем часть двора. И только там, где свет выходит из абажура фонаря, в маленьком, буквально на полметра, полутёмном эллипсе, снег падает.

Каждый раз по-иному. То – крупными хлопьями – валится, танцует, проносится – и даже иногда в задумчивости как бы останавливается. Мелким сечивом, сырым и серым – обрушивается, сечёт, рубит плотный воздух. А бывают ещё шарики – белые, шершавые, плотненькие зёрнышки небесного пшена – сыплются мягко, пушисто, благодатно.

В тишине тёмного ноябрьского утра падающий снег кажется единственным живым существом – дышащим, изящным, настоящим, которое никогда не спит, лишь проявляется, когда считает необходимым.

А новому дворнику всё нипочём – долбит, скребёт, метёт. Неужели ему недоступна никакая красота?

Да, мне вчера сказали, что бывают люди, которым изначально недоступна никакая красота – у них просто нет эстетического чувства.

Не думаю, что это возможно…

Оранжевое (дневник)

…А что я мог?

Она стояла в окне как на картине. Окно оранжевое, ярко освещённое, на первом этаже. Откуда она, такая, взялась? Только одно мне и хотелось спросить у неё, сразу – глупое, бессмысленное, бесполезное – откуда она такая взялась.

Но я и спросить не мог – кажется, в первое же мгновенье, как увидел её, сразу замер, затих и словно бы умер.

Нет, не сразу.

Сначала я просто удивился этому кухонному окну. Как можно так жить, когда столько оранжевого? Обои белые, конечно, в мелкий оранжевый цветок. А всё остальное – шкафы, абажур, прозрачные шторы, какие-то вазы, даже холодильник и лампочка в абажуре – оранжевые!

Не скажешь, что пёстро иль дико, но – нетипично, странно и – зачем?

Тогда я посмотрел на неё. Просто женщина. Самая обыкновенная. Не молодая, не старая, не высокая, не маленькая, не толстая, не худая. В чём-то цветастом. Волосы на прямой пробор, и две тоненьких косы за плечи откинуты.

Просто стоит женщина у окна своей кухни и смотрит на улицу. И больше ничего. Её ведь дело, что всё вокруг неё оранжевое.

Но как-то так она – красиво, что ли, стоит, и ещё – будто вокруг неё никого во всём мире абсолютно нет. Более того – быть не может.

Вот поправила правую косу. Руки на груди сложила. Плечами повела как-то так, важно, что ли, красиво опять же. Полуобернулась вправо.

Как немое кино. Стою, как дурак. Смотрю. Лавочка рядом. Сел, закурил. От окна до меня метров пятьдесят – через газон, мостовую, детскую площадку – скамейка об одну доску на двух чурбаках, под могучей, ровесницей мне, ёлкой. Сижу, о своём размышлять стараюсь.

Осенью дворником наниматься не выгодно. Павший лист прошёл – грязь настала – пойди, из неё мусор повыковыривай. А потом, конечно, снег – главная работа дворника на пятьдесят восьмой параллели. Потому мне место сразу и нашлось – умники на зиму в вахтёры да в охранники идут.

Сижу, курю – участок осмотрел, завтра с утра приступаю. Домой неохота – хоть дома порядок, да жена дело всегда найдёт – не посидишь у неё, не помечтаешь, ни в телевизор, ни в компьютер раньше ужина не заглянешь. Хоть и мечтать уже не о чём, всё уж случилось – хороший дом, хорошая жена, любимая машина, приличный катер, дети, внуки, пенсия.

Да вечер случился какой-то очень хороший! Странно хороший случился вечер среди моей многомесячной хандры – тихий, тёплый, как летний, как бы светом из чужой оранжевой кухни освещённый.

Сто лет уж так нигде не бывал – один, в чужом дворе, просто так.

Женщина в оранжевом окне над столом склонилась, ужин, наверно, готовит. Почему-то шторки не задёргивает. А и нет у неё шторок, смотрю, только поверху окна оранжевый тюль с оранжевыми же цветами – точно, ей до окружающего её мира никакого дела нет.

Маленькая кухня как на ладони. Если прохаживаться вдоль скамейки – всю кухню и видно.

Только мне это зачем?

Мне это зачем – серьёзному мужчине шестидесяти лет, недавнему ведущему энергетику крупнейшей в Европе ГРЭС, решившему из чудачества попробовать себя в простых дворниках – сидеть в чужом дворе и пялиться на чужое окно – пусть и оранжевое?

Волнение какое-то странное в себе заметил. Мысли куда-то не туда пошли – будто вовсе не я на скамейке сижу, а пацан молоденький – ни седины у него, ни бороды, ни десятков лет за плечами – и вообще у него ничего ещё нету.

И всего, что у него, вроде бы, было, на самом деле не было, так, приблазнилось оно ему, примечталось – вернее, явилось без приглашения и без прощания ушло.

И это волнение как бы во мне, но от меня отдельно, и управлять я им не могу. И главное – не хочется ни им, ни собой управлять, потому что, кто я такой, я не знаю.

Просто сижу, как дурак. Окно уж погасло. Докурил, встал и домой пошёл.

Что-то было в этой женщине. В руках что ли, в движениях. Как-то правой кистью она так поводила, что это было на что-то такое, необъяснимое, на слова, что ли, похожее.

Слова ласковые, нежные, капризные и молодые…

Дождь (полотно)

… Слова о чём, или про что?

Когда август тысяча девятьсот семьдесят третьего года, будто самый осенний сентябрь. Третью неделю не видно солнца, дни похожи на вечера, а вечера – на одну сплошную, непонятно отчего тревожную, обманно мягкую, реально ветреную и бесконечно дождливую ночь.

Дождь льёт и льёт, и никуда от него не деться. Кажется, капли его – мокрые, маленькие, серые, вёрткие букашки – проникли в человечьи землянки, дворцы и дома, размочили до хлипкой кашицы каждое дерево и травинку.

Самых терпеливых и смиренных животных эти капли превратили в затаившихся в непредсказуемой злобе зверей, людей сделали совершенно бесцельными и ужасно одинокими – до настоящего ужаса, когда внутри, кроме пустоты, ничего в человеке нет!

Конечно! Ведь одиночество не одинокость, при которой вокруг тебя просто нет необходимых тебе людей, или нет у тебя пары в этой жизни, или нет у тебя родных, или даже тех, кто хоть немного понимает тебя.

Одиночество – это когда бесцельность и пустота внутри тебя.

Когда никто и ничто не живёт в твоём сердце – такое – тайное, высокое и великое, ради которого можно перенести всё, которым всегда можно утешиться, укрыться вместе с ним в сердце своём от врагов, переждать внешнюю непогоду и даже радоваться, «внегда смущается земля и прелагаются горы в сердца морская».

Хотя, может, оно там всё-таки живёт? А ты не умеешь его услышать?

Так совпало в том августе. Так должно было зачем-то совпасть – дождь и принимаемое за одинокость одиночество.

Главной общей цели – учиться в школе – больше нет. И конкретно они – восемь человек – будто карандаши из картонной коробки, уже словно бы роково рассыпавшиеся каждый по одному. Или абстрактно – карандаши пока в коробке, но сама коробка валяется бесхозно на невидимом краю, на обрыве – вот-вот налетит штормовой ветер и сбросит ненароком коробку в бушующий внизу океан.

Остались считанные дни, и все разъедутся по городам – снова учиться – остаться в селе не хочет никто – почему, непонятно, неинтересно – уехать надо обязательно.

И вот глупость какая – каждый вечер, в течение двух недель, в мокрых сумерках, почти в темноте, собираются на старой школьной веранде – хоть видимо побыть ещё немного вместе, будто никакой высшей цели и радостного единства не потеряно.

Геля, Александра, Ниночка, Галина. Георгий, Володька, Дан и Казимир. Компания не вся, почти половина уже разъехалась.

Но и оставшаяся – закадычная, сросшаяся до того, что называет друг друга по именам и прозвищам, а не фамилиям, как принято в школе.

Александра – чаще – Санька. Георгий – Гера, Георг – ни в коем случае Жорж или Жора. У Володьки прозвище от фамилии Бутерус – Бут или Бутик, Даниил – Дан, Данчик, Казимир – Каз или Казик. Геля и Ниночка – именно так, без вариантов. Галина, как исключение, строго по фамилии – Голобродова.

Поодиночке или мелкими компашками к закадычной восьмёрке каждый вечер присоединяются разные два-три-четыре человека.

Не курят, не пьют, не матерятся и даже семечек не лузгают. Курение, алкоголь и мат при общем сборе компании не приняты – собираясь без девчонок, мальчишки этими взрослыми штуками балуются, иногда допуская в свой круг Саньку.

Семечки презираются абсолютно, жёстко и коллективно, как «деревня», или «отстой», по терминологии их будущих внуков.

Курящие мальчишки из восьмёрки и примкнувшие к ним время от времени покидают веранду и скрываются в хлюпающей неперестающим дождём темноте школьного сада. Возвращаются в ароматах дешёвого чаще всего табака, несколько смущенные, старающиеся смущения не показать.

Свобода, почти абсолютная, после школы, наконец, наступила – они пока не привыкли к ней – открыто закурить при взрослом человеке или девчонке теперь можно – радости от процесса нет – дурацкая неловкость, стыдливость как драгоценный атавизм, который позже предстоит изжить, пока продолжает сковывать.

Сад размером с полгектара почти в центре села, сразу за огромной бывшей церковью – сирени, черёмухи, акации, клёны и небольшой огород в нём – примыкает к трём школьным зданиям – толстостенным каменным постройкам середины девятнадцатого века. В одном из зданий первоначально было волостное правление с кутузкой, в которой останавливали на ночлег шествующих в Сибирь арестантов.

Главная аллея школьного сада шириной сорок метров и пятьсот в длину с двухрядными посадками акаций по бокам расположена на участке пролегавшего здесь сто лет назад Сибирского тракта, после строительства Транссиба сместившегося на десять километров к югу.

Ничего этого – неприкаянная, после выпускного вечера как бы потерявшая землю под ногами, наизусть знакомая друг с другом, теперь друг другу словно чужая, стайка недавних десятиклассников – не знает.

Им превосходно, в концепциях и деталях, рассказана всемирная история и история России как череда всяческих революций и постоянного угнетения трудящегося народа.

Они приготовлены для великих дел и мечтают о как можно более далёких дальних странах.

Революционная, а вместе с нею и вся прочая история родного, знакомого, которое рядом и вокруг, кажется им привычной, скучной и абсолютно неинтересной, хотя никто им не внушал, что это именно так.

Откуда взялась эта «химия» даже и презрения к своему и родному, непонятно и неизвестно никому из них – никто из них об этом совершенно не размышляет – всё происходит на уровне ощущения, подсознания и некоей неизменимой данности.

Хотя данность эта, как всё нетривиальное, проста.

Всё обозримое, доступное, окружающее, земное, здешнее кажется русскому человеку мелочью и даже ничем по сравнению с тем огромным, невместимым, неизвестным, далёким, высоким и непостижимым, которое находится где-то невообразимо далеко, для достижения которого необходимо совершить какие-то великие дела и освоить не виданные прежде дальние страны.

Когда-то эти дальние страны простирались необозримо далеко и высоко – аж до Царствия Небесного. И хотя в двадцатом веке эти страны ограничились лишь горизонтальной плоскостью, силы своего притяжения не потеряли, напротив – общедоступностью своей превратились для многих порой и в наваждение.

Скоро! Теперь совсем уж скоро!

А пока – будто последняя минута – дощатая веранда, покрытая облупившейся салатовой краской, слегка украшенная по арке карниза самой простой резьбой – словно ветхий плот, с которого предстоит броситься в тот самый океан тех дальних стран.

Веранда стоит метрах в двадцати от главной аллеи школьного сада – Сибирского тракта – и предназначена для малышей до восьмого класса, летом работающих на расположенном поблизости школьном огороде.

На веранде около шести вечера тёмным дождливым августом выпускная стайка лишь собирается – перебрасывается последними сельскими и личными новостями, ждёт около часа непонятно чего.

Два-три человека мусолят какую-нибудь всем надоевшую тему – остальные вставляют короткие реплики. Потом так же бесцельно почти до полуночи бродят по селу, от одной свободной для них крыши до другой, под неостановимым дождём.

Сегодня на веранде они несколько задержались – растерянности в мокром воздухе с каждым вечером, с каждым уехавшим больше – каждый вечер в принципе может быть последним – встреч на завтра никто для себя не планирует и друг другу не обещает.

– Вот это совершенная ерунда! – холодно и сухо восклицает Санька – похожая на мальчика, длинноногая, худая, в круглых очках, с тёмно-русыми короткими кудряшками на маленькой голове. – Череп не может быть с волосами. Мозги включи.

Характером – решительным, даже резким – Санька тоже больше похожа на мальчика. В начале выпускного класса она на спор обрила голову под ноль и месяца три ходила в школу в завязанном на затылке белом с мелкими чёрными точками ситцевом старушечьем платке.

Отец Саньки – председатель колхоза, мать домохозяйка. Завтра Санька едет учиться в Новосибирский университет на что-то физико-математическое.

Разговор сегодня, как обычно, начал Даниил – Дан, Данчик – среднего роста ладный мальчик с правильными чертами красивого лица.

Лицо Данчика было бы даже слащавым, если б не твёрдые, хотя подвижные, чутко выражающие настроение даже при молчании губы, тяжёлый волевой подбородок к ним и всегда неожиданно режущий, пронзительной синевы, из-под опушенных длинными ресницами глаз, взгляд.