Читать онлайн Остров на краю всего бесплатно

Есть места, куда вам ни за что не захочется поехать. Даже если я скажу, что океан у нас чистый и ясный, как летнее небо, с морскими черепахами и дельфинами, что в пышных лесах на склонах холмов полным-полно птиц, а воздух густой и теплый. Даже если вы узнаете, сколь прекрасна здешняя тишина, прозрачная и свежая, как звон стеклянного колокольчика. Никто не приезжает к нам по собственному желанию.

Моя нана говорила, что вот так, не спросив согласия, привезли сюда и ее саму. Но точно такую же историю могут рассказать и другие, кем бы они ни были и откуда бы ни прибыли.

Из дома вас увозят на лошади или уводят пешком, а потом сажают в лодку. Гребцы – чтобы только не дышать одним с вами воздухом – прикрывают рот и нос тряпичными масками, набитыми травами. Они не помогут перейти с берега на лодку, даже если у вас кружится голова, а пару недель назад начали болеть и неметь ноги. Споткнетесь, пошатнетесь в их сторону – спрячут голову и пригнутся. Пусть лучше вы скатитесь в море по их спинам, чем они прикоснутся к вам. Вы сидите, прижимая к груди узелок с жалким скарбом, всем, что успели вынести из дому, прежде чем его сожгли. Кое-какая одежда, две-три книги, кукла, письма от матери.

Так получается, что обычно туда прибывают в сумерках.

Остров меняется, темное пятно на горизонте становится зеленым раем. Высоко, на спускающемся к морю склоне увенчанной крестом скалы, раскинулось поле из белых цветов. Чем ближе, тем отчетливее принимает оно форму орла и тем яснее становится, что белые цветы – на самом деле камни. И вот тогда сердце в груди твердеет, как превратившиеся в галечник лепестки. Нана говорит, что значение символа белого орла знают на всех ближайших островах и даже за пределами нашего моря: держись подальше. Не подходи – разве что у тебя нет иного выбора.

День опускается в сумерки, когда лодка проскальзывает в бухту, и вы ступаете на берег. Звезды вспыхивают в небе крохотными сияющими точками. Вас обязательно кто-нибудь встречает. Они там понимают.

Гребцы, доставившие вас на остров, хотя и устали, сразу же пускаются в обратный путь. За те часы и даже дни, что вы провели вместе, они не сказали вам ни слова. Плеск весел тонет в шуме набегающих на берег волн. Возвратившись домой, они первым делом сожгут лодку, как уже сожгли раньше ваш дом.

Вы смотрите на встречающего. Вы уже изменились. Как цветок, ставший камнем. Как день, ставший ночью. Потяжелели, потемнели – таким вы останетесь навсегда, отмеченным. Тронутым.

Нана говорит, что в других местах наш остров называют по-разному. Остров живых мертвецов. Остров, с которого не возвращаются. Остров в конце всего.

Вы на Кулионе, где океан чист и ясен, как летнее небо. На Кулионе, где морские черепахи роют песок на берегу, и ветви деревьев склоняются под тяжестью фруктов.

Кулион, остров прокаженных.

Добро пожаловать домой.

Визит

Мне повезло больше, чем большинству других. Я родилась здесь, и меня не обзывали, в меня не плевали на улицах. Нана уже носила меня, когда за ней пришли, хотя и не знала об этом, пока, через месяц после отъезда из дома, не сошла на берег и не ощутила в животе трепет, словно дрожание крылышек. Это я росла в ней.

Нана приехала сюда одной из первых, еще до того, как на скале появился белый орел. Она помогала складывать его, когда я только выкатилась на свет и, совсем маленькая и надежно привязанная, лежала на ее спине. Выбеленный солнцем коралловый известняк, который собирали на берегу, был тогда просто камнем. Теперь он – птица.

Я напоминаю об этом нане, когда ей бывает страшно, а такое случается нередко, хотя она и старается держаться. Видишь, говорю я, эта птица вся из камня цвета кости, и она прекрасна. Я к тому, что хотя плоть угасает, красота не уходит. Но ведь в птице важна не только красота, отвечает нана. Орел еще и символ министерства здравоохранения. Мы живем на проклятом острове. Острове болезни.

Порой нана выражается с излишней, на мой взгляд, прямотой и откровенностью.

Я уже заметила, что взрослые склонны видеть во всем только плохое. В школе, на уроках у сестры Клары, речь каждый раз заходит о грехе и дьяволе, а не о любви и доброте, как у сестры Маргариты, хотя обе говорят о Боге и церкви. Сестра Маргарита – самая главная и самая добрая сестра на острове, поэтому я предпочитаю слушать ее, а не сестру Клару.

У наны боги свои, маленькие, которых она держит на подоконнике или под подушкой. Ей не по вкусу, что я хожу в школу, но на этом настаивают монахини. А кроме того, я люблю сестру Маргариту. У нее широкий рот и чистые-пречистые ногти. У тебя очень серьезное личико, сказала она мне однажды, но не в упрек, а по-доброму. Нана постоянно твердит, что я заработаю морщины, если буду супиться, но тут уж ничего не поделаешь – не могу думать и не супиться.

Я и сейчас щурюсь, но это из-за солнца. Между деревьями, что обступают наш дворик, обнаружилось местечко, где можно стоять на коленях, оставаясь в тени, и смотреть на небо. Сегодня воскресенье, день отдыха, и в школу идти не надо, а в церковь только через час.

Я выискиваю бабочек. Три лета подряд мы с наной высаживаем на пустыре за булочной семена цветов, но они так и не взошли. Нана говорит, что почва, должно быть, не подходящая для выращивания растений, которые любят бабочки. В городе я до сих пор ни одной еще не видела. Они наверняка где-то здесь и скрываются у меня за спиной, когда, стоит только обернуться, пропадает тень. Поэтому я стараюсь почаще замирать и не шевелиться.

– Амихан!

– Здесь, нана.

Вид у нее усталый, кожа вокруг глаз натянулась. Когда она называет меня полным именем и закрывает лицо голубой тряпицей, это означает, что к нам пришли. Факт не очень приятный, но нос у нее как будто пропадает совсем, а звук при дыхании такой, словно у воздуха есть крючки. Болезнь проявляется у разных людей по-разному: у одних язвочками, вроде розовых чернильных брызг, на руках и ногах, у других – бугорками и воспаленностями, как будто они свалились в жгучую крапиву или потревожили осиное гнездо. У наны – нос, распухшие пальцы и боль, которую она умеет хорошо скрывать.

– К нам здесь сестра Клара. Приведи себя в порядок и иди в дом.

Я отряхиваю от пыли штаны и следую за ней. В комнате жарко, и нана поставила под окнами чаши с водой. Сестра Клара стоит на пороге у открытой двери, но в дом не входит даже после меня. Доктор Томас объяснил всем, что стать Тронутым нельзя, если дышать одним воздухом, но сестра Клара, похоже, ему не верит, потому что никогда не приближается к нане и другим. С другой стороны, она и ко мне близко не подходит, хотя я и не Тронутая. Думаю, ей просто не нравятся дети, что странно для монахини, тем более монахини-учительницы.

– Здравствуйте, сестра Клара, – говорю я певучим, как нас учили, голосом.

– Амихан, – отвечает сестра Клара. Это она так здоровается, хотя получается бесстрастно и уныло.

– У нее неприятности, сестра? – грубовато спрашивает через тряпку нана. – Что на этот раз? Бегала по школе? Смеялась в церкви?

– Сегодня после полудня в церкви собрание. Служба будет сокращена, – холодно сообщает сестра Клара. – Ваше присутствие обязательно.

– Что-то еще?

Монахиня качает головой и уходит. Ее «благослови вас Господь» звучит едва ли не проклятием.

Нана толкает дверь своей палкой.

– И вас тоже.

– Нана!

На лбу у нее выступил пот. Она вытирает тряпицей лицо, вешает ее на дверную ручку и устало валится в кресло.

– Извини, Ами, но эта женщина… – Нана останавливается, чтобы не сказать лишнего, потом продолжает, но уже осторожнее: – Не нравится она мне.

– Что наденешь на службу? – спрашиваю я, стараясь отвлечь ее от опасной темы. Нана всегда расстраивается, когда люди относятся к ней вот так же, как сейчас сестра Клара: обходят брезгливо стороной, не смотрят в глаза.

– Наверно, то же, что и в прошлый раз.

Прошлый раз был давным-давно, когда монахини только-только начали здесь работать. Помогаю нане подняться, и она, бормоча что-то под нос, ковыляет в комнату – переодеться. Сердитая. Я даже не смею предложить ей помочь с пуговицами.

Сама тоже переодеваюсь – в голубое платье. Нана выбирает свое почти лучшее, вероятно, намереваясь таким образом показать, что думает о церкви.

– Маловато взяли цветочных семян, – говорю я, чтобы как-то заполнить тишину. – Засеем сад?

– Не собираюсь тратить время на это бесполезное занятие. Прошлым летом сюда не прилетела ни одна бабочка. Думаю, им просто не нравится на Кулионе.

Мы сидим молча – одна в лучшем, другая в почти лучшем платье, – ждем, когда подойдет время идти.

Собрание

Церковь – самое красивое здание на острове. Мне нравится, что там всегда прохладно, даже сейчас, когда песок на пляже горячий, как угли. Стены ее светятся белым, словно серединка коралла. Сияющая на верхушке холма подобно маяку, она придает сил путешественнику, облегчает последний крутой подъем, хотя нане восхождение далось в этот раз труднее, чем в прошлый.

Мы сидим за Капуно и Бондоком, живущими на одной с нами улице. Нана еще ни разу не произнесла «аминь» и ни разу не поднялась, когда это требовалось, хотя, может быть, дело просто в усталости. Другие дети сидят все вместе сзади, одной большой группой, как после урока. Увидев нас с наной, девчонки начинают шептаться. Знаю, они считают меня чудачкой, потому что я не остаюсь играть после школы, но ведь нане не обойтись без моей помощи дома. Я беру ее руку и осторожно пожимаю. Она – мой единственный друг, и никого больше мне не надо, хотя иногда и хочется, чтобы девчонки перестали шептаться.

Отец Фернан переходит к заключительной части проповеди. Она посвящена умеренности, которая, как мне думается, означает воздержание от алкоголя, потому что Господь печалится, видя, как человек громко распевает на улице. Хорошо бы Бондок прислушался к этим словам, потому что, хотя его имя переводится как «гора» и сам он похож на гору, пение его напоминает блеяние придушенной козы.

Капуно и Бондок – братья. Капуно – Тронутый, Бондок – нет, но он все равно отправился за братом на Кулион. Капуно – маленький, Бондок – большой, но в первом чувствуется спокойная, сдержанная энергия. Они – самые добрые люди из всех, кого я знаю, даже если и горланят на улице песни из-за недостатка умеренности.

– Итак, запомните, – нараспев внушает отец Фернан. – Когда будете в следующий раз проходить мимо таверны, поприветствуйте хозяина и обратитесь к Богу. Давайте помолимся.

Я склоняю голову, но нана разгибает мои пальцы и складывает руки на груди. Сестры этого не замечают, потому что, как нас учат, разговаривая с Богом, надо смотреть вниз, хотя ясно же, что Он вверху, над нами, на Небесах.

Отец Фернан осеняет нас крестом. На мгновение в церкви наступает тишина – все гадают, что же будет дальше. Хмурое выражение на лице священника сменяется улыбкой. Прихожане позволяют себе чуточку расслабиться и начинают перешептываться. Нана опускает немного руки. Сестра Клара встает рядом с кафедрой. Сестра Маргарита расставляет три стула и садится на один из них.

Звук шагов. Мимо нас, по проходу, идет человек, которого я никогда прежде не видела. Его сопровождает доктор Томас, лицо которого серьезно и торжественно. На незнакомце блеклый летний костюм, в руках – две деревянные планки. Идет он чудно, словно марионетка, высоко поднимая ноги, потом садится на стул. Голову держит напряженно, словно кукольник изо всех сил натянул управляющую ею нить. Все собравшиеся выжидающе смотрят на отца Фернана.

– Спасибо, что присоединились, – начинает он, как будто это мы только что пришли. – Нам предстоит обсудить некоторые весьма важные перемены, которые ожидают Кулион-таун. Эти перемены могут поначалу показаться странными, но нам нужно помнить, что у Господа свой замысел, и верить в Него.

Сестра Клара кивает с серьезным видом, зато у сестры Маргариты губы сжаты в тонкую линию, и рот похож на запечатанный конверт. Доктор Томас болезненно морщится, отчего его лицо напоминает пожеванную ириску.

– Сегодня у нас особенный гость, мистер Замора. – Все поворачиваются. – Мистер Замора работает на правительство в Маниле. Сейчас он расскажет вам о будущем нашего острова.

Незнакомец поднимается со стула. Как будто раскладывается. Худой и длинный, он напоминает стоящую на задних лапках саранчу. Вялые кисти рук болтаются, высунувшись из рукавов. Сделав шаг вперед, он начинает снимать шляпу, носить которую в церкви в любом случае не следовало.

– Пациенты и семьи, – начинает незнакомец, и я уже знаю, что ничего хорошего нас на этом собрании не ожидает. Никто из островитян не воспринимает Тронутых как пациентов, кроме, может быть, сестры Клары. – Спасибо, что приняли меня. Я получил большое удовольствие от службы.

Низкий, глубокий голос плохо сочетается с худой, костлявой фигурой и пухлыми, как у рыбы, губами. Чувствую, как рядом снова напряглась нана, а сидящий впереди Бондок откидывается на спинку жесткой деревянной скамьи и складывает руки на груди.

– Отец Фернан прав в том, что я приехал рассказать вам о некоторых очень важных переменах, но забыл упомянуть о том, что они не только важны, но и восхитительны. Мы, правительство, намерены продвигать Кулион по пути про-све-ще-ния. – Каждый слог последнего слова он отбивает пальцем на ладони. – Прогресс достигается в борьбе с хворью. При всем уважении к доктору Томасу, методы, используемые для лечения данной болезни, развиваются очень быстро за пределами этой колонии. Нам уже известно, что причиной проказы являются бактерии, и доктор Томас наверняка говорил вам о первостепенной важности чистоты. Мы надеемся, что лекарство для прокаженных будет найдено уже при жизни ваших детей.

Все собрание, как по команде, замирает на вдохе, а нана вздрагивает. Мы не пользуемся этим словом. У меня чешутся ладони. В церкви становится невыносимо душно.

– Но прежде, пока это время не пришло, необходимо провести преобразования. Знаю, сестры и отец Фернан говорят вам о пользе воздержания, но как быть с детьми, родившимися здоровыми? Должны ли и они жить так, как живут прокаженные?

Он уже нашел свой ритм и теперь расхаживает перед собравшимися на длинных, тонких, как иголки, ногах, размахивает руками. Мы слушаем его затаив дыхание. Люди сердито перешептываются, недовольный шум постепенно нарастает. Нана берет меня за руку.

– Мы говорим нет! – продолжает мистер Замора, словно слышит не протестующее шипение, а поощрительные аплодисменты. – Мы намерены спасти невинных Кулиона и обеспечить им лучшую жизнь. Разве не этого хотят родители? Не лучшей жизни для своих детей? Отныне мы будем содействовать достижению этой цели посредством процесса изоляции.

Он вдруг наклоняется, как будто бросается вниз, хватает деревянные дощечки и показывает их нам. На одной написано sano. На другой – leproso.

Огромный, как гора, Бондок поднимается с места. Дрожа от негодования, он нетерпеливо сбрасывает с плеча руку пытающегося его удержать брата, идет по проходу и останавливается в шаге от мистера Заморы. Я замираю от страха – а вдруг ударит! – но он просто стоит, сжимая и разжимая кулаки.

– Что это все значит? – гневно вопрошает Бондок. Сестра Маргарита тоже поднялась и что-то говорит негромко, пытаясь его успокоить. Мистер Замора своими рыбьими губами изображает подобие улыбки.

– Я как раз намеревался объяснить, – говорит он.

– Ну так объясняйте. И слова выбирайте получше, чем те, которые вы тут произносите.

Сестра Маргарита уводит Бондока на место.

– Пожалуйста, это же наш гость… – начинает отец Фернан, но мистер Замора поднимает руку – точь-в-точь как это делает сестра Клара в школе, – наклоняет голову, словно говоря «ну конечно», и опять показывает дощечки.

– Sano – чистый. Leproso – прокаженный, – объявляет он.

– Читать мы умеем, – бормочет Капуно.

– Такие знаки будут размещены по всему острову. Чистые должны остаться в определенных местах, отмеченных знаком Sano. Прокаженные будут обязаны находиться там, где им предписано.

– А как же семьи? – Нана выпускает мою руку и неожиданно, следуя примеру Бондока, встает со скамьи, но к мистеру Заморе не подходит.

– Извините?

– Что будет с семьями?

– Не слышу вас.

Конечно, слышит. И мы все это знаем.

Нана тоже должна знать, но только после секундной паузы снимает скрывающую лицо маску. Когда нужно, она бывает очень смелой. Сестра Клара укоризненно цокает языком и отворачивается, но мистер Замора смотрит, и это даже хуже.

– Я спросила, что будет с семьями. Моя чистая дочь живет со мной, своей грязной матерью, всю свою жизнь. Она остается чистой, несмотря на все попытки моего недуга замарать ее. Что вы предлагаете?

В ее голосе вызов, язык – острие меча.

Мистер Замора облизывает губы.

– Я как раз собирался сказать об этом, но меня прервали.

Нана уже набирает воздуху, чтобы ответить, но тут отец Фернан встает со стула и разводит руками, как делает обычно, когда демонстрирует, как Господь раскрывает нам свое сердце.

– Пожалуйста. Давайте же позволим нашему гостю закончить.

А вот это уже предательство. Он предает нас, явно и открыто. Нана снова садится и теперь уже не берет меня за руку, поэтому я сжимаю ее запястье – показать, что горжусь ею.

– Все это имеет целью пресечение и сокращение распространения Mycobacterium leprae, – с важным видом изрекает мистер Замора. – Болезни, лишившей вас носа. Это ваша дочь рядом с вами? – спрашивает он и, не дожидаясь ответа, продолжает: – Как вы будете чувствовать себя, если и она закончит так же, как вы?

Кто-то должен что-то сказать, но у меня перехватывает горло. Сестра Маргарита подается вперед, и отец Фернан останавливает ее тем же жестом, каким останавливал его самого мистер Замора. Гость между тем продолжает расхаживать перед собранием.

– Мы занимаемся этим не ради удовольствия. О нет! Это место высасывает правительственные финансы, но мы дали вам прекрасный дом.

– Мы живем здесь много лет! – выкрикивает Бондок. – Некоторые – поколениями. Вы ничего нам не давали!

Мистер Замора перебивает его.

– Система сегрегации вводится ради спасения невинных! – «Почему он постоянно использует это слово?» – спрашиваю себя я. – Тем, кто здоров, мы дадим здоровое будущее. В мое распоряжение выделено здание на острове Корон.

Корон – соседний остров. В ясный день – а таких дней у нас много – его даже можно рассмотреть с восточных холмов. Но виден он только плоским пятном, как будто кто-то провел грязным пальцем по далекому стеклу горизонта. Выйти на берег и помахать кому-то там не получится – слишком далеко.

– Здание? – спрашивает сестра Маргарита. – Что-то вроде приюта?

– Сиротский приют, – говорит мистер Замора.

– Но у этих детей есть родители. – Голос монахини дрожит. Нана сжимает мою руку. – Они живы.

– Живы, но больны, сестра. И место, где они живут, через три года станет – если, конечно, наши расчеты верны – крупнейшей в мире колонией для прокаженных. Осуществление пробного проекта поручено мне. Взяв сиротский приют, мы обеспечим детям Кулиона иное, лучшее качество жизни. Они будут жить с другими здоровыми детьми, вдалеке от болезни и смерти, а потом, когда вырастут, смогут получить работу на Большой земле, в Маниле и даже за границей. Болезнь вымрет…

– Вы имеете в виду, вымрем мы, мистер Замора? – негромко, но с вызовом спрашивает Капуно, и гость, словно налетев на столб, останавливается. Какое-то время он смотрит на Капуно, и это молчание хуже любого кивка, потом продолжает, и собрание еще раз коллективно вздрагивает.

– Сегрегация одобрена правительством и пользуется полной его поддержкой. Отец Фернан дал ей свое благословение, а сегодня утром доктор Томас подписал соглашение, на котором уже стоят подписи семидесяти экспертов из Америки, Индии, Китая и Испании.

Священник и доктор опускают глаза, а мистер Замора достает из нагрудного кармана конверт, в котором, очевидно, и лежит упомянутое соглашение. Подписанное доктором Томасом и благословленное отцом Фернаном. Одобренное экспертами из далеких заморских стран. Весь мир против нас.

– Все они придерживаются мнения, что это наилучшая – нет, единственная стратегия. Для обеспечения порядка в проведении мероприятий правительство направляет на остров подкрепления. Сестры помогут сопроводить всех вас в госпиталь для проведения осмотра. Так начинается новая эра.

Это конец. Все молчат, никто не поднимается, чтобы спросить о чем-то мистера Замору. Дощечки стоят у ступеньки перед кафедрой.

Sano. Leproso.

И я вдруг ловлю себя на том, что забываю дышать.

Статья XV

На следующее утро в конце каждой улицы появились бамбуковые столбики с прибитыми к ним большими деревянными дощечками. На дощечках – уведомление. Вверху – карта острова Кулион с красными кружками, показывающими, где находятся районы Sano и Leproso.

Везде повторяется одно и то же. Я оторвала один листок и принесла нане, которая не смогла подняться из-за больной ноги и осталась в постели.

СТАТЬЯ XV, ГЛАВА 37

АДМИНИСТРАТИВНОГО КОДЕКСА.

Изоляция лиц, больных проказой

1. Всем жителям острова надлежит пройти медицинский осмотр на предмет установления наличия или отсутствия проказы.

2. Лица, у которых обнаружена проказа, должны быть изолированы в районах Leproso в пределах г. Кулион. Несанкционированный проход в районы Sano строго воспрещен.

3. При обнаружении у взрослого (старше восемнадцати лет) отсутствия проказы директор департамента здравоохранения выдает ему разрешение оставаться в зонах Sano г. Кулион. Ограниченный проход в зоны Leproso может быть разрешен при надлежащем надзоре.

4. При обнаружении у ребенка (младше восемнадцати лет) отсутствия проказы он поступает под опеку директора департамента здравоохранения или его уполномоченного представителя. В этом случае ребенок подлежит отправке в приют на острове Корон.

Есть и другие правила, но дальше пункта «4» я уже не читаю. Из него следует, что, поскольку мне нет восемнадцати, я должна отправиться на Корон. В самом низу красным написано:

РАСПОРЯЖЕНИЕМ ДИРЕКТОРА ДЕПАРТАМЕНТА ЗДРАВООХРАНЕНИЯ УКАЗАННЫЕ ПРАВИЛА ВСТУПАЮТ В ДЕЙСТВИЕ В ТЕЧЕНИЕ ДВАДЦАТИ ВОСЬМИ ДНЕЙ

Прочитав уведомление, нана велела отправить бумажку на растопку, но слова документа уже отложились в памяти. Я думаю о тех, кто писал эти слова на дощечках. Понимали ли они, что переписывают всю мою оставшуюся жизнь? Или для них, как и для каждого из нас, кого в школе наказывали переписыванием, слова превращались под пером в паучков и их значения разбегались по бумаге?

В какой-то момент мне показалось, что все это только приснилось. Визит сестры Клары, собрание, мистер Замора. Проснувшись на следующее утро, я подумала, что, может быть, слишком долго пробыла на солнце и у меня сварились мозги. Но занятия в школе отменили до завершения разделения, и уведомления на столбах никуда не делись.

В постели плачет нана, и это точно не сон. Не сон – Бондок и Капуно, плакавшие у нашего дома после проведенной в таверне ночи. Бондоку надлежит отправиться в другую часть города, Sano, далеко от своего дома и далеко от нас, точнее, от наны. Капуно снова и снова повторяет, что ничего не понимает.

Я понимаю и не плачу. Внутри все съежилось, слезы высохли и застряли в горле, как орех. Интересно, а что другие дети, у которых родители – Тронутые? Ощущают ли они ту же сдавливающую грудь тяжесть?

Нана не в лучшем настроении, и стены теснят со всех сторон. Я выхожу из дома и иду в конец дворика, где нахожу согретое солнцем местечко. Ночью деревья сбросили на землю крохотные ягоды. Есть их нельзя, но они очень красивого фиолетового цвета, и я собираю плоды в подол юбки. Набираю тридцать штук – столько лет нане. Разделяю по парам и устраиваю соревнования на склоне холмика. В конце концов остается три лучших. Все они скатываются по склону быстро, но после нескольких попыток мне все же удается определить ягодку-победительницу. Ни размером, ни цветом она не отличается от остальных. На ее поверхности нет никаких отметин, он не глаже других, но каждый раз приходит к финишу первой. Интересно, в чем ее отличие?

Ложусь на спину и слежу за перемещением солнечного пятнышка, пока само солнце не опускается за наш дом и свет тускнеет. Ягодку-победительницу держу в руке и не выпускаю. Она постепенно теплеет, становится скользкой, и через какое-то время уже не понять, где кончается моя рука и начинается плод. Деревья бросают тени на землю, и облака так слабо приколочены к темнеющему небу, что местами начинают расползаться. В одном проступают очертания свиного рыла, другое напоминает летучую рыбу с лишним плавником, который, если прищуриться, превращается в лодку.

Небо блекнет. В моих мыслях, хотя я и не хочу этого, все чаще появляется мистер Замора. Я думаю о сидевших молча докторе Томасе и отце Фернане, а еще о сестре Маргарите с плотно сжатым, напоминающим рыболовную леску ртом.

Темнеет. Наступает вечер. Нана зовет меня домой. Я вскакиваю, и ягода лопается в ладони.

Осмотр

На следующий день сестра Маргарита приходит за нами, чтобы сопроводить на медосмотр. Хотя нана очевидно Тронутая, ей нужно показаться государственным врачам и получить соответствующие бумаги. Сестра Маргарита рассказывает, что на всех составляющих нашу страну островах, о которых нам рассказывают в школе, Тронутых собирают группами, сажают на корабли и отправляют на остров Кулион.

Открыв дверь, монахиня обнимает нану. Лицо у нее такое же печальное, как у моей матери, голова из-за просторной рясы кажется усохшей, маленькой, как у спеленатого младенца. Нана не любит монахинь, и я боюсь, что она станет грубить гостье, но мои опасения не оправдываются. Более того, нана едва ли не падает в объятья монахини. Женщины обмениваются несколькими негромкими словами, и это означает, что разговор не предназначен для моих ушей. Я остаюсь в спальне, жду, когда меня позовут. Наконец зовут. Одной рукой нана крепко сжимает мою руку, другой – палку.

Хотя мистер Замора прибыл только два дня назад, по всей нашей улице, на зеленых участках между домами, вырастают новые дома. Из срубленного в лесу бамбука возводятся стены, на крышу идут банановые листья. В этих маленьких квадратных домиках предстоит жить новым переселенцам.

С новыми постройками, заполнившими пустые прежде места, Кулион воспринимается иначе: он как будто сжался и чуть больше напоминает поселок, а не холм. Лес отступил выше. Лужайку рядом с пекарней вытоптали так, что травы на ней не осталось. Рука наны дрожит в моей, и я знаю – она думает о посаженных нами семенах. Саду с бабочками здесь уже не бывать.

Мы идем по улице. Сестра Маргарита стучит в двери домов, и соседи присоединяются к нашей процессии. Все молчаливы, унылы и понуры, как бывает обычно на похоронах. Дива привязала своего новорожденного малыша к груди. Я пытаюсь взглянуть на него, но вижу только лобик. На нашей улице двенадцать новых домов; некоторые построены полностью, другие только начаты – на выровненных участках лежат штабелями приготовленные для стен бамбуковые колья.

Среди строителей мы видим Капуно и Бондока, и сестра Маргарита жестом приглашает их присоединиться к нам. В конце дороги поворачиваем налево, в направлении больницы, и там я теряю счет новым зданиям.

Еще недавно здесь было открытое поле, но теперь оно изрыто траншеями для канализационных труб, и я уже вижу линии, формирующие новую улицу. Места для садов не остается, и некоторые дома даже имеют общие стены. Я никогда не думала, сколько свободного пространства в нашем городке, потому что поля и леса воспринимались как нечто привычное и необходимое. И что будет теперь с живущими в траве насекомыми?

По середине улицы вьется длинная очередь, и лишь когда сестра Маргарита подводит нас к ее хвосту, до меня доходит, что люди стоят в очереди к больнице, вход в которую далеко-далеко. Больница небольшая, на дюжину пациентов, и всегда заполнена до отказа. Осмотр, должно быть, проходит в приемной или в кабинете доктора Томаса в его доме.

– Думаю, ждать особенно долго не придется, – говорит нане сестра Маргарита. – Мне нужно идти, помогать, но я еще увижу вас с Амихан на приеме.

Монахиня идет к больнице, а мы становимся в очередь. Ждать я умею. Сажусь у ног наны и наблюдаю за строителями. Нана сидеть не может, потому что не хочет потом вставать на виду у всех. Ей это трудно с деформированной ногой. У Дивы просыпается и начинает плакать ребенок, и ей приходится укачивать его и кормить.

Время идет. У меня на глазах на пустом клочке земли вырастает дом. Не все строители мне знакомы, но некоторые определенно Тронутые. Должно быть, приехали издалека, с других островов, может быть, на том же корабле, что и мистер Замора. У одного лицо как у наны, только он его не закрывает. Вскоре здесь будет зона Leproso, и прятать лицо уже никому не придется. Нане станет легче, хотя меня и не будет с ней.

Нет, об этом лучше не думать.

После того как на моих глазах поставили два дома и начали третий, понимаю, что мы здесь уже долго. Солнце касается верхушки неба, а очередь едва продвинулась.

Я вытягиваюсь на траве, и нана ничего не говорит, хотя по случаю встречи с врачами на мне мое лучшее платье. Нане плохо, она вся в поту, и, когда сестра Маргарита выносит ведерки с водой, они с Капуно выпивают одно на двоих. Мы с Бондоком пьем из другого, потому что так нужно делать, чтобы не стать Тронутым.

– Они собираются пройти вдоль очереди, – негромко говорит монахиня. – Все с явно выраженными признаками получат документы и смогут пойти домой. Остальным придется подождать.

Остальные – это, надо полагать, такие, как я, Бондок и Дива, которая считается Тронутой только из-за небольшой, напоминающей листок отметины между пальцами ног.

– Тебе придется показать им нос, – продолжает сестра Маргарита, обращаясь к нане. В голосе ее звучат извинительные нотки, и я рада, что этой работой не занимается сестра Клара. – А потом вернешься домой.

Вдоль очереди, от головы к хвосту, медленно движутся четверо мужчин. Один из них – доктор Томас, с бледным, несчастным лицом, другой – мистер Замора. Еще двое, в белых халатах, должно быть, присланные правительством врачи. Его подкрепление. Надеюсь, доктор Томас дойдет до нас раньше. Очередь движется теперь быстрее, поскольку в ней много людей с очевидными признаками на лице и руках, и к тому времени, когда к нам приближается один из правительственных врачей, мы уже стоим у больничных дверей.

Доктор Томас подходит к нам первым. Рот его закрывает белая тряпичная маска, на руках – белые перчатки. Он выжидающе смотрит на нану, и она развязывает тряпицу. При дневном свете ее нос выглядит не лучшим образом, и даже мне на секунду становится не по себе. Я вижу ее такой, какой, должно быть, видит он: шероховатые щеки с язвочками и комками под кожей, складки вместо ноздрей. В следующий момент я качаю головой, отгоняя непрошеные мысли, и перевожу внимание на ее карие глаза, ясные и пронзительные, как у лисы, и гладкую смуглую кожу высокой шеи с быстро пульсирующей под ухом жилкой.

Незнакомый врач достает из карманов белого халата блокнот и карандаш и жестом подзывает нану к себе. Она выходит из очереди и снимает маску.

Все, что я вижу, – это лицо и глаза доктора. Никаких морщин. Бланк заполняет привычно быстро и уверенно. На мой взгляд, он слишком молодой, чтобы быть врачом. Нана берет блокнот и карандаш и вписывает данные в клеточки, помеченные словами «имя» и «возраст». В верхней части листка номер – 0013822.

Доктор отрывает нижнюю часть страницы, ставит на ней синеватую печать и отдает нане. Номер обведен кружком. Я смотрю на документ вместе с ней, провожу по листку пальцем. Бумага, в том месте, где над своими фамилиями расписались другие люди, шероховатая. Приезжий врач жестом предлагает мне протянуть руки. Я протягиваю. Он разгибает карандашом мои пальцы, осматривает лицо и голые ноги и жестом указывает на вторую, уменьшающуюся очередь. После чего, не говоря ни слова, переходит к Диве с малышом.

Его молчание заразительно. Мой язык как будто прилепился к нёбу. Я делаю шаг-другой вперед, подтягиваюсь к мужчине впереди, и нана ковыляет за мной.

– Не ты, – рявкает голос рядом. Мистер Замора пристально наблюдает за нами. Вы, – он указывает на нану, – получили документ?

Нана показывает листок с номером в кружке.

– Ну вот. Значит, вы должны вернуться домой и ждать результатов осмотра.

– Думаю, результаты вполне ясны, – скрипучим голосом отвечает нана. Наверно, с языком у нее то же, что и у меня. Губы у мистера Заморы дрожат и кривятся, но его опережает доктор Томас.

– Все равно, Тала. Вы же сами видите, как мало здесь места. Вам действительно лучше подождать Амихан дома.

– Я еще здесь, – подает голос стоящий у меня за спиной Бондок. Рядом с ним Капуно сжимает в кулаке полученный документ. – И сам провожу ее домой. А ты придешь с Капуно.

Нана переводит растерянный взгляд с мистера Заморы на сестру Маргариту, а с него на Бондока. Потом, хотя это ей больно, опускается на колени и обнимает меня.

– Я люблю тебя, Амихан.

– Я тоже люблю тебя, нана, – говорю я с чувством, потому что виновата перед ней за свои недостойные мысли, промелькнувшие, когда она сняла тряпицу.

Капуно помогает ей подняться, и она быстро поворачивается и отходит от него, но я все же успеваю заметить слезы в ее глазах. Бондок берет мою руку в свою – моя ладонь теряется в ней, как в пещере, – и мы догоняем очередь, которая уже передвинулась внутрь больницы.

В здании, как всегда, жарко, в воздухе запах несвежего дыхания и затхлой воды. Осмотр проходит в самой большой палате, где все кровати сдвинуты к стене. Ни Розиты, подруги наны, принятой на прошлой неделе, ни других пациентов не видно. За разделяющими комнату шторами разместились несколько мужчин в белых халатах и масках. Выходящим из-за занавески документы вручает сестра Клара.

Сестра Маргарита входит, чтобы помочь ей, и кладет руку мне на плечо.

Через некоторое время меня подзывает доктор с глубокими морщинами на лбу. Бондок отпускает мою руку, и палата без его поддержки слегка наклоняется. Я ступаю за занавеску.

– Имя? – спрашивает доктор.

– Амихан.

– Фамилия?

Я знаю, что такое фамилия, но не знаю ответа, а потому называю имя наны.

– Возраст?

– Двенадцать лет.

Он записывает мое имя и возраст в формуляр, потом поднимает голову и смотрит на меня. Я вижу лучистые морщинки в уголках глаз и понимаю, что доктор улыбается под маской.

– Итак, Амихан Тала. Я – доктор Родель из Манилы. Знаешь, где это?

Я киваю. Манила – самый большой город в нашей стране, то место, где, как говорит доктор Замора, я когда-нибудь получу работу. Отсюда она далеко-далеко.

– Я осмотрю тебя, и это совсем не больно, так что бояться не нужно. Моей внучке девять лет, и ей не нравятся врачи, хотя я, ее лоло, доктор! А твой лоло живет на Кулионе?

– Нет. – Доктор мне нравится, но показывать это я не хочу, потому что он на стороне мистера Заморы.

– С кем ты живешь? Тот мужчина, что был с тобой, твой ама?

Я качаю головой и смеюсь, представив, как скривилась бы и фыркнула презрительно нана, если бы узнала, что доктор Родель принял Бондока за моего отца.

– Я живу с моей наной.

– А где она?

– Ее отправили домой с документами.

– Ага. – Доктор переходит на серьезный тон. – Значит, она – прокаженная?

– Мы здесь не пользуемся этим словом, – говорю я, не успев толком подумать. Впрочем, доктор Родель, похоже, не обижается.

– Если так, извини. – Глаза его опять улыбаются. – Боюсь, маску мне все-таки придется оставить. На всякий случай. Я позову одну из сестер; нужно проверить твой живот и ноги. – Он делает рукой жест, на который, к счастью, отзывается сестра Маргарита.

– Мне потребуется полный осмотр. Будьте добры, задерните, пожалуйста, шторы.

Монахиня задергивает висящую на карнизе занавеску, отделяя нас троих. Проникающий через ткань свет бледнеет. Потом сестра Маргарита помогает мне снять платье и оборачивает вокруг меня простыню, чтобы доктор Родель мог осмотреть мою кожу и проверить ее на наличие характерных признаков и онемения. Работает он быстро, и сестра передвигает простыню так, чтобы он смог осмотреть и живот. Мне щекотно, но я сдерживаюсь. Наконец осмотр закончен, и сестра Маргарита убирает простыню и помогает мне одеться. Доктор Родель берет палочку с ваткой и осторожно вставляет в ноздрю.

– А это для штучек, которые слишком малы для моих старых глаз. – Он кладет ватку в бумажный кулечек. – Но, похоже, твоя нана хорошо о тебе заботилась.

– Да, – киваю я. Хочу спросить, значит ли это, что я могу остаться с ней, но сестра Маргарита уже сдвинула штору и ведет меня к Бондоку, так что я едва успеваю пробормотать быстрое спасибо.

Глаза доктора Роделя улыбаются, и он машет рукой Диве. Сестра Клара вручает мне документ. Мы с Бондоком выходим, а доктор уже смотрит на пальцы Дивы. Ее малыш по-прежнему плачет.

Результаты

Документ у меня в руке не такой, как у наны, но такой же, как у Бондока. Клеточки Sano и Leproso остались пустыми, и печати тоже нет. Наверно, прежде чем решать, они ждут, что скажет ватный шарик о тех штучках, которых не видит доктор Родель.

Я знаю, что Тронутыми становятся из-за крохотных частичек, которые попадают в тело. Вот почему мы с наной не пьем одну воду и не едим с одной ложки – чтобы эти крупинки не перешли от нее ко мне. Чего я не знала, так это того, что увидеть их можно, если взять мазок из носа. В носу щекотно – я тру его, размышляя, как буду чувствовать себя, если окажется, что я Тронутая и могу остаться. А если меня признают Нетронутой и отправят в приют? Две эти возможности гнетут меня, как усевшиеся на плечи темные демоны.

В поле еще работают мужчины. Я уже не помню, как оно выглядело, когда на нем не было домов. Странно все получается. Я не помню, как выглядело лицо наны до того, как у нее провалился нос, или какой была школа до прихода сестры Маргариты. Все меняется так быстро.

Нана, когда мы приходим, занята уборкой дома: гоняет туда-сюда пыль по земляному полу. Капуно наблюдает за ней, как будто ему это интересно.

– Ну что?

Бондок устраивается рядом с братом и начинает рассказ о государственных врачах, шторах на карнизе и ватных палочках, которыми щекочут в носу.

– А куда ж подевали больных? – спрашивает нана. – Ами, ты видела Роситу?

– Нет. На кроватях никого не было, и они все стояли у стены.

– Может, тот чужак выбросил их на улицу, – говорит она, имея в виду мистера Замору.

– Только для того, чтобы взять мазки? – подает голос Капуно. – И какой в этом толк?

– Для микроскопа, – говорит Бондок. – Мой доктор сказал, что они привезли с собой микроскоп из Манилы.

– А что такое микроскоп? – спрашиваю я.

– Такая штука, которая все увеличивает, – объясняет нана. – Доктора посмотрят в нее и определят, есть ли у тебя те крохотные штучки, из-за которых становятся Тронутыми.

– Надеюсь, они у меня есть, – вздыхает Бондок. – А еще надеюсь, что я передал их мистеру Заморе, когда стоял перед ним в церкви.

– Молчи, – цыкает на него нана. – Сам не знаешь, что говоришь.

– Какой у тебя документ? – обращается ко мне Капуно, и я понимаю, что он хочет сменить тему. Показываю ему бумагу, и он качает головой. – Что ж, будем ждать.

Ждем долго. Вечернее небо сменяется утренним. Бондок и Капуно спят у нашего очага, а утром готовят нам завтрак. Весь день сидим дома, чтобы не пропустить того, кто придет из больницы, но снова наступает вечер, и округлившаяся луна повисает в небе. Все вчетвером – Бондок, Капуно, нана и я – мы устраиваемся поужинать рисом и соленой рыбой, когда кто-то осторожно стучит в дверь.

– Войдите, – отзывается нана.

Доктор Томас переступает порог.

– А мы только есть собрались. – Она тяжело, с гримасой поднимается.

– Извините, Тала. Мы только что получили результаты для Ами. И для вас, Бондок.

– И что?

– Может, мне лучше заглянуть попозже? – Доктор Томас заметно нервничает, и я понимаю, что хороших новостей ждать не стоит, но, с другой стороны, какие новости могли бы быть сейчас хорошими для всех?

– Нет, – говорит Бондок. Он так и остался сидеть и теперь хмуро смотрит на доктора Томаса. – Рассказывайте, что там велел передать этот ваш доктор Замора.

Доктор Томас откашливается и передает нане и Капуно по листку.

– Это ваши официальные документы. В них подтверждается наличие у вас Mycobacterium leprae и содержится обязательство находиться в пределах зон Leproso, когда новые правила вступят в силу.

– А я? – спрашивает Бондок.

– Вы чисты, – сообщает доктор Томас и протягивает ему другую бумагу. Бондок поднимается и вырывает листок у доктора.

– Ты теперь даже разговариваешь, как они, – шипит он, и доктор опускает глаза.

– А Ами? – спрашивает нана, и я слышу, как дрожат ее губы.

– Мне очень жаль, Тала.

Нана берет протянутый листок и впивается в него глазами. А потом вдруг начинает плакать.

– Нана?

Она пытается что-то выговорить, но рыдания сотрясают ее и душат.

– Сестра Маргарита придет завтра и все подробно объяснит. – Доктор Томас тихонько выходит из дома.

Бондок берет бумагу, читает и вздыхает.

– Ох, Тала.

От него листок попадает наконец ко мне. Под клеточками с моим именем и возрастом, над синеватой печатью в квадратике стоит аккуратный крестик. Ниже одно-единственное слово.

Теперь я знаю, которое из двух предпочла бы, если бы могла выбирать.

Не это – другое.

Sano.

Нана выплакалась и, обессилев, ложится на кровать. Мы прибираемся. Братья уходят, а во мне все еще бурлит энергия. Я остаюсь у нашей спальни.

– Нана? – Я слышу неровное, рваное дыхание и сажусь рядом с ней на кровать. – Мне так жаль.

Она протягивает руку за спину и ищет мою.

– Почему ты извиняешься? Это хорошая новость. – Ее сотрясает новый приступ рыданий. – Ты здорова, моя малышка. Это хорошая новость.

Я не знаю, что сказать, поэтому просто сижу, пока ее дыхание не замедляется. Нана засыпает, а я совсем не чувствую усталости. Ощущение такое, словно в кровь высыпали крохотных жарких бусинок. Поиграть в доме? Нет, слишком шумно – нана может проснуться. Я собираю свои гоночные ягоды из сада и выхожу на улицу.

Ноги сами несут меня в поле, где днем стояла наша очередь. По обе стороны сточного канала, словно квадратные кустики, растут дома. Строители ушли, вокруг ни души, и свет дают только окна больницы да луна в небе. В больнице лежит Росита, но я не хочу, чтобы меня видели правительственные врачи.

Нана забеспокоится, если проснется, а меня не будет рядом. Я иду по новой улице и кладу по одной гоночной ягоде на крыльцо каждого дома – как подарок для новоселов. Когда ягоды кончаются, начинаю собирать их с невысокого куста, а потом вдруг понимаю, что это глупо. Скорее всего, их никто и не заметит. И даже если кто-то заметит, то не поймет, от кого они, потому что, когда они приедут, меня здесь уже не будет.

Боль сковывает грудь, и только когда я забираюсь на кровать к нане и прижимаюсь к ее теплой спине, дышать становится легче. Я засовываю одну ягоду в ее карман – надеюсь, уж она-то догадается, что это от меня.

Коллекционер

Тук-тук!

Я вздрагиваю и просыпаюсь так резко, словно падала с огромной высоты и вдруг остановилась.

Тук-тук-тук!

Кто-то стучит в дверь. Нана уже поднялась. Ее сторона постели успела остыть и теперь, пока ее нет, понемногу разглаживается. Дверь со скрипом открывается, и до меня доносится голос Бондока. Сердце замедляет бег.

– Тала, мы собираемся все уладить. Идем со мной.

– Что ты…

– Поторопись. Сестра Маргарита договорилась, что нас примут.

– Кто нас примет? Зачем?

– Чтобы во всем разобраться. Идем!

– Не могу оставить Ами.

– Я пойду с вами, – кричу я и, сунув ноги в сандалии, спешу к двери. Нана стоит на пороге перед Бондоком, ладонь которого лежит на ее щеке. Он торопливо опускает руку, хотя я видела все это раньше – ее ладонь на его щеке и его ладонь на ее, – когда они думали, что на них никто не смотрит.

Нана поворачивается ко мне.

– Я даже не знаю, куда мы идем и…

– Все объясню по пути. – Бондок отступает на пару шагов и протягивает руки. – Нам нужно быть там к девяти, а иначе он нас не примет.

– Он?

– Ну же, Тала! – Из тени за спиной брата появляется Капуно. – Пора, а то опоздаем.

Капуно – человек более рассудительный и благоразумный, и, похоже, именно его вмешательство решает вопрос. Нана повязывает на лицо тряпицу и берет свою палку, а я закрываю дверь и спешу следом, стараясь не отстать от остальных. Мы идем тем же, что и накануне, путем, тем же, что я шла ночью, – через поле, застроенное теперь новыми домами, к больнице. Скольжу взглядом по ступенькам, ищу оставленные ягоды, но их нет. Ни одной. Все исчезли. Нана снова требует у Бондока объяснить, в чем дело, и он отвечает, что у нас встреча с мистером Заморой, которому мы предъявили наше требование.

– Какое еще наше требование?

– Чтобы Ами осталась.

Нана сжимает мою руку и замедляет шаг. Идти все труднее, мы как будто бредем через грязь, и я уже почти тащу ее за собой.

– Не хочу его видеть.

– Понимаю, – мягко соглашается Капуно, – но попытаться ведь стоит, а?

Нана останавливается и глубоко, прерывисто вздыхает.

– Стоит, – отвечаю за нее я.

Бондок сжимает мое плечо. Рука у него здоровенная, тяжелая и теплая. Нана кивает, и мы идем дальше. Мимо домов, до которых я не дошла ночью и на ступеньках которых не оставила ягод, и длинной очереди у больницы, вытянувшейся к дому доктора Томаса – аккуратному, двухэтажному, с коваными балконами у окон. Бондок дважды стучит в деревянную дверь. На пороге появляется сестра Маргарита.

– Проходите, быстро. Уже почти на пять минут опаздываем.

Внутри прохладно, пол каменный, как в церкви. На выкрашенных в лимонный цвет стенах висят фотографии в рамках. Первая комната, через которую мы проходим, заполнена стопками бумаг. Доктор Томас сидит на низком стуле и пишет что-то в большой книге. Он на секунду поднимает голову, когда сестра Маргарита проводит нас через комнату и закрывает дверь. На другой стороне двери небольшая, косо висящая квадратная табличка с надписью ДОКТОР ТОМАС.

– Так он теперь гость в собственном доме? – усмехается нана. Капуно шикает на нее, а Бондок фыркает.

Мы поднимаемся по ступенькам, зловеще скрипящим под ногами, и останавливаемся по знаку сестры Маргариты на узкой лестничной площадке.

Толпимся перед дверью. Она вся белая, за исключением небольшого квадрата на том месте, где, должно быть, висела табличка доктора Томаса. Над ним болтается на гвозде табличка побольше:

МИСТЕР ЗАМОРА

УПОЛНОМОЧЕННЫЙ ПРЕДСТАВИТЕЛЬ

ДИРЕКТОРА ДЕПАРТАМЕНТА ЗДРАВООХРАНЕНИЯ

Как и на дощечках, буквы здесь красного цвета. Сестра Маргарита стучит в дверь, и я стараюсь проглотить поднимающийся в горле комок.

– Войдите.

Она поворачивает ручку.

Комната полна цвета. Пятнистые стены напоминают витражное стекло, какое можно увидеть в церкви; кажется, и сами они сплетены из лоз гумамелы с красными и пурпурными, зелеными и синими цветами.

Но не цветы заполняют комнату, а бабочки. Это они расселись по стенам аккуратными рядами, словно школьники или военные.

– Это еще что такое? – ворчит Бондок.

– Ага, вам нравится моя коллекция? Без них я никуда, – сообщает мистер Замора, медленно, словно в кошмаре, поднимаясь из-за невысокого деревянного стола. На шее у него розовый галстук, затянутый так туго, что когда мистер Замора говорит, его адамово яблоко упирается в этот узел. – Они для меня все равно что дети. Булавоусые. Или, как вам, возможно, известно…

– Мы знаем, что это такое, – перебивает его Бондок. – Другое дело, почему они здесь, почему сидят на стенах?

– Я – лепидоптерист.

– Мы здесь этим словом не пользуемся, – предупреждает Бондок.

– Ле-пи-до-пте-рист, Бондок, – говорит сестра Маргарита. – Не прокаженный, как вы подумали.

– О…

– Да, – ухмыляется мистер Замора, указывая тонкими, сухими пальцами на стены. – Или, выражаясь, возможно, понятными вам терминами, я коллекционирую и изучаю бабочек.

– Они все мертвые? – спрашиваю я, хотя и понимаю, что только неживые могут быть такими неподвижными. Цвет крылышек переливается, как у рыбы под водой.

– Нет, это я обучил их сидеть так смирно, – презрительно ухмыляется мистер Замора. – Конечно, мертвые. Я вывожу их, пришпиливаю булавкой…

– Вы их выводите, чтобы они умерли? – спрашивает нана.

– И чтобы я мог их изучать, – повторяет мистер Замора и, не сводя глаз с ее платка, садится, демонстративно отодвигая стул подальше от нее. – Вы за этим явились? Расспросить меня о бабочках?

– Нет, – спокойно отвечает нана, – но узнать новое всегда интересно.

– Мы пришли, – говорит Капуно, спеша нарушить ощетинившуюся тишину, – обсудить ваш план перемещения детей…

– Правительственный план, – поправляет его мистер Замора.

– Вы же их уполномоченный представитель, разве не так? – отрывисто бросает Бондок. Он уже пришел в себя. – Или я неправильно понял, что написано на табличке, которую вы повесили на двери доктора Томаса?

– Я действительно представитель правительства. – Мистер Замора смотрит на него с недобрым прищуром. – И для вас будет лучше подобрать соответствующий тон.

Капуно выходит вперед, становится между братом и столом и достает из кармана тщательно сложенный лист бумаги.

– Здесь у меня петиция, подписанная родителями всех Нетронутых детей, которых должны забрать, а также многими бездетными. Мы просим…

– Требуем, – вмешивается Бондок.

– …просим вас пересмотреть планы по отправке детей в Запредельные места.

– Запредельные места? – В голосе Заморы проскальзывает насмешливая нотка, густые брови взлетают к реденьким волосам.

– На соседний остров, – спокойно поясняет Капуно. – Остров Корон.

– Понятно, – усмехается мистер Замора.

Лицо горит, как будто он издевается надо мной.

– Мы считаем, что детям должно быть разрешено остаться на Кулионе, если не в самом городе. Может быть, есть возможность оставить все как есть или перевести детей в эту придуманную вами зону, чтобы они виделись с родителями в безопасной обстановке. – До приезда сюда Капуно был школьным учителем и, как мне думается, хорошим – он держится с достоинством и у него ясный голос. – Вот, возьмите.

Он разворачивает листок и протягивает петицию мистеру Заморе.

Тот сидит неподвижно, и так продолжается, как мне кажется, целый месяц. Лицо спокойное, безмятежное, как озеро, в котором прячется крокодил. В конце концов сестра Маргарита берет бумагу и кладет перед ним на стол. Имен там столько, что и не разобрать. Места не хватило, и люди подписывались на полях и между строчками. Я вижу первый яркий лучик надежды. Не может же он оставить без внимания требование стольких жителей?

– Прочтите, сэр, – говорит сестра Маргарита. – Пожалуйста.

– Надеюсь, ваши молитвы звучат убедительнее, сестра. – Как и монахиня на слове «сэр», мистер Замора делает ударение на последнем слове. Потом демонстративно шумно вздыхает и, слегка наклонившись вперед, выдвигает верхний ящик письменного стола.

Из ящика он извлекает пинцет и осторожно кладет его рядом с петицией. Потом достает стеклянный диск с деревянной ручкой и кладет рядом с пинцетом. Аккуратно подвигает оба предмета туда-сюда, чтобы оба предмета выровнялись по невидимой линии. Как солдаты, как школьники или пришпиленные к стене бабочки. Потом задвигает ящик. Все это делается с невозможной медлительностью, от которой по коже у меня бегут мурашки.

Одной рукой мистер Замора берет пинцет, зажимает верхний уголок петиции и поднимает ее, держа на расстоянии вытянутой руки. Другой рукой он берет ручку стеклянного диска и смотрит через него на лист. Глаза за стеклом выпучиваются и мигают.

– Мы, нижеподписавшиеся, протестуем против четвертого пункта статьи пятнадцать, введенного в действие представителем правительства мистером Заморой. Мы просим наделить лиц, не достигших восемнадцати лет, тем же правом, которым пользуются лица, достигшие восемнадцати и более лет, а именно: директор департамента здравоохранения разрешает таким лицам оставаться на Кулионе при условии, что жить они будут в зонах Sano. Ограниченное посещение зон Leproso разрешается под наблюдением властей.

Слушать слова, позаимствованные со знаков, установленных на каждой улице, и произносимые вслух, с легкой усмешкой мистером Заморой, ужасно.

– Мы считаем, что такие меры помогут смягчить травматические эффекты насильственного разделения, не прибегая к принудительной миграции. Подписано… – Мистер Замора поднимает голову. – Практически всеми, проживающими на этом жалком куске суши.

– Не всеми. – До сих пор нана стояла неподвижно, и ощущение было такое, будто я держу руку статуи или ветку дерева, но теперь она наклоняется вперед и берет ручку из чернильницы на письменном столе мистера Заморы.

– Нет… – восклицает он, но нана уже вырвала листок из пинцета, оставив клочок в сверкающих зубчиках. Найдя относительно свободное местечко, она вписывает свое имя, кладет листок на стол и втыкает в чернильницу ручку, отчего повсюду разлетаются малюсенькие черные капельки.

– Ну вот. Теперь здесь все, проживающие на «этом жалком куске суши», – шипит нана. Дыхание у нее тяжелое, платок то вздувается, то втягивается. Бондок смотрит на нее с восхищением, как на тигрицу, удивительную и ужасную.

Смотрит и мистер Замора, но с другим выражением – будто видит перед собой призрака. Руки его застыли в поднятом положении, словно он все еще держит петицию, и оставшийся в зубчиках пинцета клочок мелко дрожит. Лицо бледное, а пухлые губы беззвучно шевелятся. Взгляд перебегает с наны на черные пятнышки чернил, сохнущие на стопках бумаги, и дальше, с ее платка на расплывающееся черное пятно на розовом галстуке. Он тихонько, как побитый пес, подвывает.

– Мистер Замора? – говорит сестра Маргарита.

Он что-то бормочет.

– Извините?

– Вон, – произносит он тихо, словно икает. – Убирайтесь.

– Но вы так и не дали нам ответа. – Капуно делает шаг вперед.

Мистер Замора отодвигается от стола, отбрасывает стул и судорожно поднимается.

– Не приближайтесь ко мне.

Капуно замирает на полушаге.

– Вам нужен ответ? – Мистер Замора поворачивается к нам спиной и выдвигает ящик комода, на который наткнулся. Достает пузырек и поливает прозрачной жидкостью чернильное пятно на галстуке. Нос щекочет резкий, как в больнице, запах. Он начинает оттирать пятно и одновременно говорит: – Сколько бы петиций ни было написано, сколько бы подписей – вас, прокаженных, и ваших отпрысков – на них ни стояло и как бы сильно ни хотели вы иного ответа, он всегда будет таким – нет.

– Но… – пытается возразить Капуно.

– Вы хотите знать причину, как будто она не ясна! – Мистер Замора не смотрит на нас, чему я рада, потому что не хочу, чтобы он видел, как я плачу. – Мы намерены покончить с этой болезнью. А знаете, как мы убьем ее? Мы не дадим ей плодиться. – Он больше не трет галстук, но наливает из пузырька на ладони. – Мы не позволим ей размножаться. А для этого нам нужно блюсти чистоту. – Ладони у него красные, кожа только что не содрана до костей.

Сестра Маргарита трогает нану за плечо, и мы все начинаем отступать к двери. Мистер Замора продолжает говорить, глядя не на нас, а на свои руки, на которых уже выступила кровь.

– Мы остановим ее. Мы соберем чистых и дадим им чистую жизнь. Вы, конечно, и сами должны согласиться, что такая задача важнее всех других. Посмотрите на этих бабочек. – Он указывает на стены. – Они не знали ни болезней, ни опасности. Я даже даю им чистую смерть – разве это не доброта? Они прекрасны. Чисты. Не замараны миром.

Сестра Маргарита открывает дверь, и мы торопливо выходим из комнаты. Но прежде чем закрыть дверь, я оглядываюсь. Мистер Замора все еще трет руки на фоне радужной мозаики из мертвых бабочек. Наконец он поднимает голову. Дыхание надсадное, глаза обезумевшие.

– Прокаженные уйдут в историю, а этот остров станет музеем.

Сестра Маргарита захлопывает дверь.

Мы выходим из дома доктора Томаса. У меня дрожат руки, и даже Бондока трясет. Я слышу, как доктор Томас спрашивает сестру Маргариту, что случилось, но монахиня только качает головой, проходит, не говоря ни слова, мимо и спускается по тропинке, ведущей к морю и церкви. Я знаю, что она собирается молиться.

Мимо больницы с вытянувшейся к ней очередью, мимо новых домиков мы идем домой в полном молчании. Нана сильно хромает и опирается как на свою палку, так и на меня. Бондок держится рядом, но она не падает.

Дома я кипячу воду и опускаю в нее корень имбиря. Потом сажусь рядом с наной, и мы вместе пьем.

– Он больной, – говорит наконец Капуно.

– Это мы уже знали, – ворчит Бондок.

– Нет, по-настоящему больной, – возражает его брат. – Видел, как он раскладывал пинцет и увеличительное стекло? С такой тщательностью. И как расположил бабочек?

«Лепидоптерист, – беззвучно повторяю я. – Ле-пи-до-пте-рист». Ритм прыгучий, вверх-вниз, словно взмахи крыльев бабочки.

– И как повел себя, когда я подошла к нему, – негромко добавляет нана. – Я не просто вызвала у него отвращение – он перепугался.

– На него надо пожаловаться, – говорит Бондок.

– Кому? – вздыхает Капуно.

– Его прислало правительство!

– Тогда к чему затея с петицией? – бросает нана. – Зачем давать нам надежду?

– Оно того стоило, разве нет? – говорит Капуно. – Мы ведь все должны попробовать?

Она не отвечает. Я тоже не уверена.

Корабль

У нас с наной остается всего лишь несколько дней – потом ее и меня ждут шесть лет разлуки, после чего я смогу вернуться и жить в одной из зон Sano, – и мы решаем повеселиться напоследок. План, однако, не срабатывает, потому что настроение у обеих не подходящее для веселья. Шесть лет – это половина моей жизни, и я не представляю, как проживу без наны хотя бы день.

Почти все, за что мы беремся, только добавляет печали. Сажаем в огороде овощи, которые вырастут без меня. Чиним плетеные стулья, которые нужно будет чинить снова к тому времени, когда я вернусь на Кулион. Я говорю «мы», но нана по большей части моргает и смахивает слезы, когда думает, что я не смотрю на нее.

Ей трудно опускаться на колени, держать лопату и раскладывать семена. С креслами нана даже не пытается помочь. А как она будет делать это все без меня?

Только теперь, за несколько дней до нашей разлуки, я понимаю, какой помощницей была для нее. Осознание приходит к нам, как прилив. С каждым проходящим годом я делала для нее все больше и больше: помогала ей одеваться, готовить, делать уборку. Но если нана и беспокоится, то не показывает этого.

Каждый день мы ходим на наш любимый берег, хотя путь туда не близкий. Песок здесь самый белый, и, хотя поблизости находится небольшая бухта с пирсом, рыбацкие лодки сюда не заходят, так что мы часто бываем одни. Я думаю о нашем визите к мистеру Заморе, его страхе и, больше всего, о бабочках.

– Почему он держит их вот так… мертвыми? – спрашиваю я на следующий после нашей встречи день.

– Чтобы ощущать себя могущественным, – говорит нана. – Могущественным и умным.

– Может, потому что они красивые?

– По-твоему, правильно устраивать ловушку для того, что считаешь красивым? Убивать красоту? Знаешь, я ведь тоже люблю бабочек. – Нана сглатывает. – Твой ама посадил цветы, чтобы привлечь их к нашему дому. Я видела их два лета, перед началом дождей. Они накрывали дом, словно листья, словно… – Она морщит лоб, стараясь найти нужное слово. – Словно лепестки – оранжевые, голубые, белые… Однажды они оставались целую неделю. Видеть их живыми несколько дней куда лучше, чем смотреть на мертвых сотню лет.

Нана говорит, а я замираю. Она почти не рассказывает мне об отце, не делится деталями их совместной жизни. Дом, покрытый бабочками, – я пытаюсь представить его себе.

– Ты поэтому хочешь, чтобы сюда прилетели бабочки? На лужайку у пекарни?

Нана вздрагивает, словно очнувшись от дремы.

– Это было так давно. И той лужайки уже нет, теперь на ее месте новый дом. – Она смотрит мне в глаза. – Я к тому, что мистер Замора коллекционирует бабочек не потому, что любит их. Для него они всего лишь образцы. Проект. Нечто такое, изучив что он будет чувствовать себя умным.

– Твой дом с бабочками…

– То было сто лет назад. Ладно, давай-ка перекусим. – Голос ее дрожит, и я, хотя и мечтаю о домике с бабочками в лесной чаще, вопросов больше не задаю.

На четвертый день мы заходим по пояс в накатывающие на берег волны и высматриваем креветок. Они приходят с приливом, как стайка птиц, крошечных, бело-голубых. Нана ловит их куском ткани, используя его как решето.

Я замечаю разбегающихся по берегу крабов, один из которых хватает меня клешнями за палец. Неподалеку играющие в мяч старшие мальчишки покатываются со смеху, видя, как я прыгаю на одной ноге.

Нана предлагает поменяться ролями. Мне удается собрать корзину креветок, а она ловит несколько небольших крабов с довольно мягкими панцирями. Мы выкапываем ямку для костра и поджигаем принесенные с собой деревяшки.

Нана поджаривает креветки на мелкой металлической сковороде с добавкой растительного масла и чеснока, а потом добавляет крабов.

– Ею пользовалась моя мать. – Она стучит по днищу пальцем. – Получила в подарок на свадьбу от моей бабушки. Я должна была получить ее на свадьбу, но оказалась здесь. В конце нана прислала сковороду сюда.

Грусть в ее голосе как многослойный пирог. Раньше я постоянно расспрашивала нану о ее семье, но она всегда либо замыкалась в себе, либо обрывала меня. Как вытащить ее оттуда, я не знаю, поэтому мне тоже грустно. Чтобы не надоедать, а сделать хоть что-то полезное, приношу банановые листья – вместо тарелок и острые прямые прутики – вместо вилок.

Панцири у крабов хрусткие, а мясо внутри легкое и тает на языке, так что мы едим их целиком. Креветки такие маленькие, что выпрыгивают из масла, когда оно закипает. Я подбираю нескольких, бросаю в рот и морщусь, когда на зубах скрипит песок. Нана смеется. Едим, не отвлекаясь на разговоры, и заканчиваем уже к полудню. Последнего краба делим на двоих. Нана устала, у нее болит нога, и она ложится в тени, накрыв лицо платком, чтобы защитить от песка ноздри и глаза.

Смотрю на играющих в мяч мальчишек. Самый высокий, Дату, тоже уезжает на Корон, и я спрашиваю себя, не поговорить ли с ним, но он, перехватив мой взгляд, высовывает язык. Ну и ладно, мне и одной хорошо.

Первым делом засыпаю костер – ветер сильный, и искры могут долететь до леса. Потом притворяюсь, что море кислотное, и чтобы оно не добралось до нас, надо выкопать канаву. Копаю как можно быстрее, обеими руками, но под верхним, рыхлым и мягким слоем обнаруживается нижний, более плотный, слежавшийся и сырой. Прилив наступает, море все ближе. Нужно попросить нану передвинуться повыше, чтобы вода не тронула ее, но я знаю, что она только скажет мне перестать дурачиться. Это же просто игра.

Ничего не могу поделать – вода уже лижет ее ноги. Подошвы у нее потеряли чувствительность – у нее болезнь проявляется еще и в этом, – поэтому я сажусь рядом и смотрю на море. С берега кажется, что света в нем больше, чем дает солнце, как будто под поверхностью есть второе солнце или зеркало, отчего сияет весь океан. Он такой яркий, что смотреть почти невозможно, и я щурюсь, заметив что-то далеко в море.

Скала? Тени, отбрасываемые волнами? Нет, у меня на глазах оно приближается, растет и вскоре приближается настолько, что Бондок мог бы добросить до него камень. Уже слышны голоса, и ветер приносит запах тел. Мальчишки забирают мяч и идут в город.

Я уже видела корабли, но никогда не видела настолько большого. И никогда не видела на корабле так много людей. Осадка у него низкая, и в сиянии моря кажется, что люди ходят по воде. Он прямоугольный и сделан из сбитых вместе досок. Свежий лак поблескивает в солнечном свете. Похоже, строили его в большой спешке, как и новые городские дома.

И люди, когда я смотрю на них, тоже как будто незавершенные. Я, конечно, и раньше видела приезжающих на остров Тронутых, но обычно по одному за раз. Их привозили молчаливые мужчины на маленьких лодках. Сейчас их много, и у некоторых нет конечностей или носов. Один мужчина выглядит так, словно за спиной у него ребенок-переросток в перепачканной одежде, но, когда он поворачивается, я вижу не ребенка, но старуху. По форме привязанного к спине мужчины тела понятно, что у нее нет ног. У Роситы тоже нет ног, но ее возят в кресле-каталке с накидкой, а не носят на спине, как ребенка. По-моему, это неправильно.

Корабль уже близко, и он такой длинный, что у деревянного пирса помещается только передняя часть. Пассажиров на нем, наверно, больше сотни. Вроде бы не очень много – на службу в церковь иногда приходит больше, – но столько Тронутых в одном месте я никогда еще не видела. Среди этой сотни нет ни одного человека без явных, заметных признаков. Как сказал мистер Замора, все они, должно быть, прибыли из разных мест. Что они чувствуют, согнанные вместе, чужие друг другу, объединенные одной лишь чертой, тем, что важно для правительства и людей вроде мистера Заморы?

– Ну же, девочка! Иди и помоги нам пришвартоваться! – У мужчины, управляющего кораблем, видны открытые язвы на руках. Доктор Томас говорил, что такие люди заразны, и подходить к ним близко нельзя, но я не хочу показаться грубой.

В тесной толпе прижатая к борту девочка примерно моего возраста смотрит на меня. Нос у нее провалился, глаза блестят от страха, как у посаженного в клетку кролика, но она внимательно наблюдает за мной, и мне хочется, чтобы ее первое впечатление о Кулионе было хорошим. Я оглядываюсь – нана все еще спит, не чувствуя неприятного запаха немытых тел, не слыша голосов, звучащих на незнакомых диалектах – и иду к пирсу.

С корабля швыряют канат. Я ловлю тяжелый вонючий конец и обматываю вокруг столба, как учил Капуно. Получается не очень хорошо, но на двойной узел нет времени – вонь становится невыносимой. Я отступаю от воды, а капитан бросает с борта на пирс деревянные сходни.

– Тебя человек из правительства прислал? – Голос у него хриплый и грубый.

Я качаю головой.

– Как всегда, – ворчит он. – Притащить нас сюда поспешили, а встречать никого не прислали!

– Ами? – Нана уже сидит, заслонив ладонью глаза от солнца. Она смотрит на меня, на корабль, на пассажиров. На людей она смотрит особенно долго. Потом вскакивает и бежит ко мне, на ходу поправляя тряпицу надо ртом и заметно хромая.

– Ами, уходи! Уходи оттуда!

Многие из пассажиров поворачиваются, смотрят на нее, и я чувствую себя неуютно. Нана напугана. Бондок говорит, что заразиться страхом легче, чем стать Тронутым, и некоторые из новоприбывших нервно оглядываются по сторонам, пытаясь понять, что так напугало эту женщину с безумными глазами и почему она, с больной ногой, бегает по берегу.

– Уходи, я сказала! – Нана задыхается, а с борта за ней наблюдают с откровенным изумлением.

– В чем дело, леди?

Нана уже тянет меня прочь мимо успевших сойти на берег пассажиров.

– Нана? – нерешительно начинаю я, но она обрывает меня яростным взглядом и еще крепче сжимает мою руку. Мы направляемся домой, хотя ее палка и сковорода остались на берегу.

Оглядываюсь через плечо. Новоприбывшие все еще топчутся на месте, ожидая, наверно, кого-то, кто сказал бы им, что делать и куда идти. На середине пути проходим мимо мальчишек.

– Так это они? – спрашивает Дату. – Из Запредельных мест?

Ответить нана не дает – упрямо тащит за собой и даже шагу не сбавляет.

Едва мы переступаем порог, как она дергает меня за руку и бесцеремонно поворачивает лицом к себе.

– Ты что себе думаешь? Ты что делаешь? – Из-за маски голос звучит глухо. – Думаешь, я не заметила?

– Заметила что?

– Это все из-за той дурацкой петиции! Ты что вбила себе в голову?

– Ничего такого…

– Не притворяйся невинной овечкой. Я знаю, что ты замыслила! Привела на берег – знала, что они сегодня прибывают, и знала, что я усну…

– Но мы ходим туда каждый день. – Нана расхаживает по комнате, и я следую за ней глазами. Такой сердитой вижу ее впервые.

– И если бы я не проснулась, ты бы… ты… – Она хватает воздух большими глотками, как выброшенная из воды рыбина.

– Послушай. Я не представляю, о чем ты говоришь. Но мне жаль, что я так тебя расстроила.

Нана резко оборачивается. Я жду новых обвинений и криков, но она вдруг сгибается, делает несколько глубоких вдохов, но ничего не говорит. Ее сжатые морщинами глаза уже не мечут молнии. Она опускается на пол, обнимает колени и опускает голову. Сморщенная, съежившаяся, а ведь только что была от злости огромная, как Бондок.

Я сажусь рядом и тоже подтягиваю к подбородку колени – показываю, что не имею ничего против и готова подождать, пока она скажет, в чем дело. Наконец нана развязывает маску.

– Ты и вправду не специально подходила к тем людям с корабля? Тем, с открытыми ранами?

Теперь я совсем запуталась.

– Нет, конечно. Всего только и сделала, что помогла им пришвартоваться, как учил Капуно.

Нана опускает голову еще ниже, и ее плечи дрожат, поэтому я ползу вперед и обнимаю ее.

– Я подумала, что ты хочешь подойти к ним поближе… хочешь подхватить…