Читать онлайн Грета за стеной бесплатно

Анастасия Соболевская

Грета за стеной

Когда Грета упаковала последние вещи в дорожную сумку, ее мать и отчим еще спали. Она плотнее прикрыла дверь в свою комнату, чтобы не разбудить Каю, младшую сестру – четырехмесячная девочка росла беспокойной и редко спала по ночам.

– Диспетчерская такси. Доброе утро, – отозвался равнодушный женский голос в трубке.

– Здравствуйте, карта 158342.

– Минуточку, – призвал к ожиданию голос, после чего последовала пауза в несколько секунд, – Маргарита Эггер?

– Да.

– На какое время хотите заказать такси?

– Сейчас.

– Куда направляетесь?

– Улица Ауденхоф, 139.

– Адрес отправления?

– Остров Ринг, – Грета подошла к зашторенному плотной оливковой тафтой окну, за которым, мерцая приглушенными огнями сотен домов, вдалеке, по ту сторону Вантового моста, уже начал просыпаться город. – Пятый дом.

– Заказ принят. К оплате 8 крон. Водитель позвонит, когда подъедет к дому.

– Спасибо.

Грета повесила трубку и убрала телефон в сумку. Теперь она готова.

Она села на край кровати и обвела взглядом неуютные белые стены своей спальни. Вот она и сбегает из дома.

Матери она сказала, что едет к отцу на три месяца, сама же уезжала к нему навсегда. Она решила, что сообщит ей позже. Может быть в июне, когда они со Свеном начнут собираться на море. Эта новость обещала быть не самой приятной для матери, но Грете было почти девятнадцать, и она была вправе сама решать, где хочет жить и с кем.

Скажи Грета еще года четыре назад, что едет к отцу, Линда сидела бы сейчас на ее кровати и проверяла бы ее сумку – не забыла ли дочь что-нибудь. Отец Греты жил на другом конце города, и возвращаться на остров из-за какой-нибудь мелочи было бы неудобно. Но сейчас, утомленная ночными капризами младшей дочери, мама спала под боком у нового мужа. Грета этой ночью тоже не сомкнула глаз, пока Кая не умолкла, и потому засыпала на ходу. На завтрак она съела только яблоко, которое припасла еще с вечера, чтобы лишний раз не выходить в коридор, рискуя разбудить кого-нибудь стуком двери. Яблоко проиграло борьбу с чувством голода, но Грета решила, что найдет что-нибудь съестное в холодильнике отца и приготовит нормальный завтрак, как делала всегда, когда приезжала к нему, начиная с четырнадцати лет.

Ее родители, Маркус и Линда Эггер, в девичестве Эленьяк, развелись, когда Грете было тринадцать. Не самый лучший возраст для осознания того, что жизни, к которой ты привык, никогда больше не будет. Не самый лучший возраст узнать, что ты больше не будешь жить в родном доме, а вместе с матерью переезжаешь в чужую квартиру, призванную заменить тебе его. Не самый лучший возраст, чтобы принять, что родители больше не помирятся, что теперь все кончено. Обида за перемены в своей жизни, о которых она не просила, до сих пор грызла ее. Ринг так и не стал ей настоящим домом, и она уезжала к отцу без сожалений.

Правда отец, как и мама, также пребывал в блаженном неведении, что дочь собралась перебраться к нему навсегда. Но Грета не думала, что он будет возражать. Сейчас ей не терпелось поскорее очутиться в своей комнате. В своей старой комнате на втором этаже кирпичного дома по улице Ауденхоф, 139.

Маркус Эггер жил в юго-восточном, самом дальнем от Ринга, районе Гёльдерлина – в районе Ауденхоф, где двадцать лет назад вдоль главной улицы располагалось всего несколько частных домов, а теперь постройки захватили всю землю в округе. Между собой жители района называли его велосипедным, потому как в этой части города велосипедистов было в несколько раз больше, чем в любой другой. Сама Грета на велосипеде ездила неважно – ей плохо давалось умение держать равновесие. Она в тайне мечтала приделать к своему старому велосипеду пару дополнительных колес, и ее останавливал лишь стыд от мысли, как на нее посмотрят окружающие.

В ожидании такси Грета глядела в окно. Отсюда район Ауденхоф был почти невиден – только огромная водонапорная вышка проглядывалась где-то вдалеке, едва различимым в бинокль серебряным пятнышком над деревьями. В детстве Грета так и не решилась на нее забраться. Ауденхоф буквально тонул в зелени, не то, что насыпной остров Ринг, где специально насаженные парки, при всех вложенных в их создание усилиях и средствах, казались скучной имитацией пейзажей настоящей природы. Разница между Рингом и Ауденхофом, лично для Греты, была, как между картиной и фотографией. Многие в ее окружении не замечали такого очевидного для самой Греты отличия. Объективно, здесь было удобно, современно и красиво, но это был совсем другой мир, не похожий на остальной город. «Ринг – соседнее государство» – так начали говорить об острове, еще только когда на дно Мраморного залива стали засыпать первые тонны песка и грунта. Остров назвали «Кольцом», потому что с воздуха его контуры очерчивали идеальный круг. С материком его соединял единственный мост, вдоль которого курсировали воздушные трамвайчики. Еще один мост соединял его с соседним островом, на котором располагался парк развлечений «Звездный двор». Все дома на Ринге были спроектированы как один, высокими, по сорок этажей, и стояли кольцом в самом центре острова. Таких домов было пятнадцать. Квартира Свена, отчима Греты, была угловой и окнами выходила на Вантовый мост и набережную. Свен работал финансовым аналитиком, главой одного из отделов Фондовой биржи и зарабатывал достаточно, чтобы позволить себе такое жилье. Он целыми днями всматривался в какие-то сводные таблицы и столбики цифр – однажды Грета заглянула ему через плечо и поняла, как она далека от мира финансов.

К слову, Свен никогда не любил, чтобы его отвлекали и заглядывали через плечо.

Дома он тоже работал. Но все равно меньше, чем Маркус Эггер, который мог убежать с семейного ужина по звонку кого-нибудь из своей команды, потому что на территории доков только что нашли труп с перерезанной глоткой, и оставить жену с дочерью ужинать одних. Отец Греты работал комиссаром полиции. Он отдал этой работе двадцать лет жизни.

Грета не знала, любил ли ее Свен. Она бы не удивилась, если бы не любил. Винить его она не могла – она ему не родная дочь. Поначалу Свену с трудом удавалось завоевывать расположение падчерицы игрушками, одеждой и поездками с матерью на море, но Грета все равно не могла назвать то чувство, что она к нему испытывала, любовью. Скорее, она просто хорошо к нему относилась.

А вот отца она любила, и боялась, что однажды к ней придут его сослуживцы с плохими вестями о своем комиссаре. Красиво сложенная форма офицера полиции и ордена, полученные им за время службы, являлись бы слабым утешением, убей его какой-нибудь псих с пистолетом. Грета этого очень боялась. После развода он полностью отдавался работе, и с дочкой они чаще виделись в участке, чем дома. За шесть лет, что она к нему ездила, Грета успела подружиться с его командой – Лотой, Александрой и Куртом. Ей было бы трудно расстаться с любым из них, но насколько трудно, Грета узнала, когда ей стукнуло пятнадцать. Тогда отец сообщил, что Александра вышла замуж и уехала с мужем в другой город. Именно Александра помогла Грете, когда той стало совсем грустно после развода родителей, который она, как им казалось, пережила спокойно.

Грета подъехала к дому отца в семь утра. Слишком рано для субботы, но она знала, что отец уже не спит. Он спал лишь до шести и по выходным, даже если ложился глубокой ночью, потому что комиссар полиции работает без выходных. Жилые дома по обе стороны улицы Ауденхоф, раскрашенные розовыми и рыжими бликами лениво выползающего из-за горизонта весеннего солнца, все еще находились в состоянии дремы. Только кое-где в окнах уже горел свет. Тишина и свежесть выкошенных газонов – таким она запомнила Ауденхоф, когда уезжала отсюда в последний раз около года назад. Так уж случилось. Вместо стеклянных высоток Ринга, искрящихся гигантскими солнечными зайчиками в ясную погоду, – небольшие кирпичные домики позади ухоженных лужаек. Здесь Грете даже дышалось легче.

Она расплатилась с таксистом и вытащила из салона сумку с одеждой, книгами и кистями, чемоданчик с красками, папку-чемоданчик и достала из-под сидения тубус с эскизами и набросками. Беглянка забрала из дома все, что могло ей понадобиться в учебе. С неба засыпала неприятная морось, не претендующая на название дождя, и Грета вспомнила, что забыла на острове зонтик. Нагруженная тяжелыми сумками она поднялась по ступенькам на небольшой пригорок, где стоял ее дом. Он был двухэтажный, с небольшой мансардой и террасой, опоясывающей дом слева. С момента ее последнего визита дом отца пришел в какое-то неряшливое состояние. Под ногами тихо захрустел тонкий слой не растаявшего с зимы снега и льда. Зима в этом году случилась поздняя, и, несмотря на март месяц, повсюду проступали следы никак не желающей уходить зимней стужи.

Грета зашла на крыльцо, вытерла ноги о пропитанный грязью половик и постучала.

Дом ответил тишиной.

«Странно», – подумала Грета и постучала снова.

– Что такое?

Неужели отца не было дома? Морось усилилась, и ветер начал забивать ее под крышу крыльца. Грета побросала сумки на дощатый пол террасы и прижалась к стеклу большого фасадного окна, пытаясь разглядеть что-нибудь внутри. Похоже, в доме не было ни души. Но отец же знал, что она приедет рано утром!

Грета с досады всплеснула руками – у нее даже не было с собой запасного ключа.

Она обошла дом и очутилась на боковой террасе, откуда на балкон второго этажа вела лестница. Дверь, конечно же, оказалась закрытой. Девушка отодвинула ногой такой же грязный половик, как и у входной двери. Когда-то отец прятал под ним запасные ключи. Видимо, эта привычка осталась в далеком прошлом – ключей в тайнике не оказалось. Грета накинула капюшон и позвонила отцу. Но вместо него услышала автоответчик оператора, сообщивший, что абоненту следует пополнить баланс.

Грета сердитым движением убрала телефон обратно в сумку.

Одно спасение – стены дома перекрывали порывы холодного ветра, а крыша террасы – гадкую морось. Девушка спустилась вниз и юркнула за дом. Там, еще до развода, мама обустроила что-то вроде веранды с плетеным из ротанга диваном, заваленным ставшими невыносимо грязными подушками с кисточками на манер восточных, и креслами. В этом круге разместился такой же плетеный овальный столик, под которым Грета нашла пурпурный восковой мелок из своего старого набора, что она потеряла год назад. На столе в горшке засох чахлый кустик когда-то любимой мамой глоксинии, теперь обреченной отцом на верную смерть – ухаживать за цветами всегда было прерогативой Греты.

Дождь зарядил сильнее. Грета перетащила вещи на заднюю террасу, и расположилась на ротанговом кресле, где паре скучных журналов об автомобилях было суждено скрасить ее ожидание – если отец на деле, он мог вернуться днем, в худшем случае – под вечер, в катастрофическом – никогда. Тревожно кольнуло где-то внутри.

В животе у Греты отчаянно урчало от голода. В кармане она отыскала ириску и принялась ее жевать. Позвонила Суннива, подруга Греты еще с первого курса академии, – спросила, когда у их группы предпросмотр по живописи. Суннива никогда не помнила расписание и волновалась. А еще она поинтересовалась, подала ли Грета работы на конкурс? В этом году их преподаватель живописи на все лето уезжал по приглашению работать в Богров и набирал студентов в помощь.

На первый вопрос Грета ответила, что предпросмотр состоится через два дня, на второй – что у нее еще мало чего готово, и сама ужаснулась от количества предстоящей работы, которую только каторжный труд и чудо помогут закончить за выходные, и покосилась на сумку-папку, прислоненную к кирпичной стене.

В девять часов дождь прекратился, но отец так и не пришел. Грета начала замерзать. Чтобы хоть как-то согреться, она решила немного пройтись и спустилась с террасы на задний двор, который в былые времена засадила зеленью ее мама.

Сейчас вид на него производил еще более удручающее впечатление, чем умирающая глоксиния. Сад выглядел тоскливо и ужасал запущенностью. Когда-то, когда Грета была еще совсем маленькой, она гуляла здесь после занятий и срисовывала насаженные мамой цветы. Особенно ей нравился куст дрока, что рос сразу у ступенек. Сейчас его место пустовало. Видимо куст замерз этой зимой, и отец его вырвал. Жаль. Кусты белоцветика, что росли вдоль дорожки, выстланной гравием, разрослись и превратились в засохший колтун так, что не разобрать какой где. Цветы на овальных клумбах рваными тряпками стелились по земле – на заднем дворе не осталось и следа былой красоты, будто отец никогда здесь не появлялся. Даже качели под желтым навесом, прогнувшимся под тяжестью собранной дождевой воды и сбитых листьев, проржавели и жалостливо скрипели, покачиваясь на ветру. Было бы лучше перекопать всю эту землю, разрыхлить и засеять заново, хотя бы обычной травой, как засеяны все лужайки на Ринге.

Грета с завистью поглядела через ограду во двор соседей, и зацепилась джинсами за какие-то колючки. Освободившись из недолгого плена, она расстроено оглядела штанину – придется зашивать дыру. Отчего-то она сомневалась, что ей удастся быстро найти в доме отца иголку и нитки.

В стороне раздался шум подъезжающего автомобиля. Хлопнула дверца – приехал отец. На часах ровно 9:30 утра, и Грета невероятно замерзла. Она поспешила к входной двери.

Как же папа постарел за этот год. Когда-то Маркус Эггер был очень красив – Грета еще помнила те времена. Невысокий, но крепкий, с сильными руками, синеглазый, русый. Дочка походила на него лишь отдаленно. После развода отец себя запустил, да и когда ему прихорашиваться? И перед кем? Разовые свидания, которые нет-нет, да и случались у него еще пару лет назад, Грета в счет не брала. Отцу было немногим за сорок, и в его волосах уже проглядывали серебряные нити, а во взгляде поселилась усталость, заменившая своей тоской живой блеск когда-то бьющей во все стороны энергии. Лицо его осунулось. Он очень походил на свой заброшенный двор. Грета чувствовала и свою вину в том, как жалко он выглядит. Единственное, что осталось от прежнего отца – он все так же хорошо стрелял, за что ему когда-то вручили грамоту – в последний раз Грета видела ее где-то в своей комнате за холстами.

Грета стояла у дверей, вжимая голову в плечи, и ждала пока отец поднимется по ступенькам. Маркус будто увидел дочку не сразу.

– Ох, милая. Я думал, ты приедешь в десять.

Маркус выглядел так, будто не спал всю ночь – выжатый как лимон и сонный.

– Ничего.

Она не позволила себе на него обидеться.

Они обняли друг друга, и щеку Греты щекотно кольнула двухдневная щетина. Пальто отца пахло хвойной отдушкой для машины и кофе.

– Я скучал по тебе.

Он достал из кармана ключи и впустил дочку в дом. Внутри оказалось не намного теплее, чем снаружи. Это печалило. Маркус поспешил зажечь камин и газовые конфорки на кухне, чтобы поскорее нагреть воздух.

Первое, что бросилось Грете в глаза, было запустение общей комнаты, которая, если не брать в расчет кухню, занимала весь первый этаж. На все сто квадратных метров только пара старых продавленных кресел, на которых отец по обыкновению спал перед телевизором, такой же древний диван у камина, несколько книжных полок по стенам, большой овальный стол, за которым отец работал, и стулья – всюду серым слоем лежала пыль. Похоже, что влажная тряпка не касалась этих вещей несколько недель. Грета сделала вид, что не заметила три бутылки пива за креслами. Когда она в следующий раз глянула в ту сторону, их уже не было, отец поспешил затолкать их за ту кучу бумаг и папок в углу. Ей не нравилось, что отец пьет, но она ни разу не видела его пьяным, поэтому прощала ему этот способ расслабиться.

– Я постелил тебе новое белье, – сказал Маркус, неся дочкины вещи вверх по лестнице. – Сколько планируешь здесь жить?

– Не знаю. Может быть до каникул? До июня, – соврала она. – Три-четыре месяца. Ты не против?

Конечно, отец не был против. Оно и понятно – когда дочь гостила у него, дома после работы его всегда ждал вкусный ужин и прибранные комнаты.

– Кая постоянно плачет, – пустилась дочь в объяснения, которые сама же придумывала по дороге сюда. – У нее постоянно что-то болит. Сложно работать, когда по всему дому крики.

– А мама согласна?

– Мне скоро девятнадцать – она не может мне запретить жить у тебя.

После развода Линда и Маркус договорились, что до наступления совершеннолетия, дочь будет жить у матери, а отец сможет брать ее к себе, когда захочет. Отчасти, Грета была им благодарна, что они не заставили ее выбирать, с кем из родителей остаться, отчасти – нет, потому что очень скучала по отцу. Ей никогда не хватало субботы и воскресенья, чтобы видеться с ним, и с самых тринадцати лет с нетерпением ждала восемнадцатилетия.

Отец плечом толкнул дверь, ведущую в мансарду, где находилась комната Греты. С тех пор, как она поступила в художественную школу, ее комната с каждым днем все больше превращалась в склад поделок и рисунков. А с поступлением в художественную академию и вовсе превратилась в мастерскую художника, где нашли свое место купленные для учебы мольберты, ящики с красками, залежи подрамников, груды разномастных паспарту, и только приютившиеся в углу кровать и туалетный столик напоминали о первоначальном предназначении этой комнаты. Мама с самого начала противилась тому, что дочка сутки напролет дышала краской, и настаивала перенести ее кровать в комнату рядом с их с отцом спальней, но Грета наотрез отказалась, потому как только в этом груженом художественной всячиной помещении находила свое уютное гнездышко. Ее комната на Ринге была куда более просторной, но Грета никогда не воспринимала ее как свою комнату, скорее как съемную, где нет уюта, как ни завешивай белые стены картинами. И ни один вид на мерцающий огнями Центр для нее не сравнится с картой звездного неба, которую она видит, высунувшись из окна родной мансарды.

– Куда это поставить? – спросил отец, указывая на вещи.

– У кровати. Я потом разберу.

– Хорошо.

– Спасибо.

Отец оставил вещи и покорно вышел из комнаты, предоставляя дочери свободу действий. Как только закрылась дверь, Грета рухнула лицом на родную, пахнущую теплым синтепоном, подушку. Как же хорошо, наконец, вернуться домой.

Через двадцать минут был готов простой завтрак. Маркус поджарил яичницу, пару сосисок на каждого и хлеб. Заварил чай. Грета пребывала в уверенности, что без нее он питается в кафетериях.

– Как мама? – мужчина первым нарушил молчание за столом.

– Хорошо. Уже хорошо, – ответила Грета, уплетая горячие сосиски, пока не остыли. – Сразу после родов с ней было сложно – врачи сказали, что у нее развилась послеродовая депрессия, но она быстро прошла.

Грета не стала распространяться о том, что для этого Свен отвез жену и дочку на неделю в загородный дом на озере, где жили его родители. Она и без того все время чувствовала себя гонцом с плохими вестями. Ведь это именно она рассказала отцу, что мама выходит замуж, что мама беременна, что мама родила. Внешне отец стойко переносил новости, но глаза выдавали его тоску и печаль. Грета очень его жалела и как могла смягчала удары. В последний раз родители общались по телефону, когда маму выписали из роддома. Он поздравил ее и пожелал счастья с новым мужем. Бог знает, что у него в тот момент творилось на душе.

– Сейчас мама сидит дома и ухаживает за Каей, – сказала Грета.

– Кая? – переспросил отец, – Имя-то какое…

Его глаза слипались от усталости.

Грета умолчала, что ее сестру назвали в честь мамы Свена.

– Как дела в академии?

– Готовлю работы для конкурса, – как на духу ответила Грета.

– Конкурса?

– Знаешь отели у Вантового моста?

– Альфа-Лира и Бета-Лира? – припомнил Маркус.

– Да, – Грета оторвала кусочек хлеба и положила в рот. – Господин Адлер, мой преподаватель живописи, расписывал холл в Бета-Лире.

– Да, я помню, ты говорила.

– У него бы половина жизни ушла, делай он это один. Он набирал помощников из студентов, начиная с третьего курса, – разумеется, за оплату.

– Так.

– Кто-то шепнул в нужное ухо о его работе, и теперь его зовут в Богров – там тоже отель. Вот он и набирает студентов.

– Далековато, – качнул головой отец, припоминая карту. – И ты хочешь поехать?

– У меня еще работы не готовы.

– А насколько уедешь, если победишь?

– На все лето.

– Было бы здорово.

Грета подняла глаза на отца.

– А ты?

– Жил же я как-то целый год без тебя. Проживу и три месяца.

Чувство вины перебило чувство голода.

– Прости.

– Не бери в голову.

Грета почувствовала удушливую волну стыда и поспешила вернуться к разговору.

– Там всего десять мест – конкуренция будет ужасная. Большинство заявок с 4–5 курсов. У меня мало шансов.

Отец понял, к чему клонила его неуверенный в себе ребенок, и не пошел у дочери на поводу.

– Вот увидишь, ты поедешь в Богров. Кстати, мы были там с твоей мамой.

«В медовый месяц», – мысленно добавила Грета. Она видела фотографии в свадебном альбоме.

У большинства новобрачных совсем нет воображения, поэтому в свадебное путешествие многие летают в одни и те же города в Европе. Богров же, по личному мнению Греты, был куда интереснее, чем любой лазурный берег, и она признавала в нем один из самых красивых городов, о которых читала.

Богров был старым городом и располагался на скале, на берегу Бронзового моря, в одном из самых живописных мест юга Мраморной долины. Грета могла часами рассматривать фотографии его тихих узких улочек, тонущих в цветах, и мечтала когда-нибудь пройтись по центральной, мощеной красным булыжником Площади фонтанов, к которой примыкал городской собор, зайти в местные сувенирные лавки, чтобы к концу дня, разморенной теплым морским солнцем, спуститься в гавань и отдохнуть в одном из чудных маленьких кафе или уютном ресторанчике, где хозяева подают только домашнее вино.

Когда Грета мыла посуду, отец сказал, что ближе к обеду к нему приедет его команда. В участке затеяли ремонт, и потому им понадобится место для сбора, а поскольку никто не был против, отец позвал всех домой. Для Греты это была не самая лучшая новость.

– Придут все? – уточнила она, зажав в руке чашку.

– Да, – подтвердил отец.

В груди эхом раздался отголосок зыбкого чувства, но Грета усилием воли подавила панику.

– Я могу что-нибудь приготовить, – сказала она.

– Было бы здорово.

Они сошлись на макаронах с мясными шариками.

Но перед этим Грету ожидала уборка. Отец сидел в кресле и читал сводку новостей, пока не уснул, побежденный усталостью. Грета не стала его будить. Она сама нашла тряпку, ведро, швабру и принялась, не издавая ни единого шороха, смахивать с мебели пыль. Поразительно, как можно до такой степени зарасти грязью? Ни сантиметра без серой пленки, от которой так и тянуло чихнуть. Ей даже повезло найти пару крошечных паучков, притаившихся в скромной паутине над камином и под лестницей. Пришлось выгнать незваных гостей на улицу и посадить на засохшие кусты белоцветиков. Среди книг Грета обнаружила фото матери и отца, сделанное за год до развода. Грустный обрывок прошлого. Она не стала докладывать о своей находке отцу. Маркус все еще спал, не выпуская из рук новостную сводку, и никак не реагировал на дочь. После метлы и влажной тряпки комната приобрела вполне свежий и опрятный вид. Уборка утомила Грету, и, покончив с общей комнатой, она решила, что на сегодня хватит.

Приближалось время обеда. Мясные шарики, томились на огне, наполняя дом пряным ароматом черного перца и приправы для курицы, единственной, что Грете удалось отыскать на кухонных полках. Сама Грета сидела перед камином и делала вид, что погружена в работу над эскизами триптиха на вторник, но мыслями она была далеко от дома. Она то и дело поглядывала на часы и прислушивалась к звукам, доносящимся с улицы. Мысли ее двигались по кругу.

В час подъехала первая машина, и Грета почувствовала облегчение, что это машина Лоты. Сразу за ней подъехал Курт – самый невзрачный офицер в участке. Даже Грета, с ее хорошо развитой фотографической памятью, не сразу запомнила его лицо. Кроме незапоминающейся внешности он отличался и тем, что ни разу в жизни не повысив голоса, колол самых наглых подозреваемых. Через пятнадцать минут приехал Эдвин – их новенький.

– Я психиатр, а это мой отчет, – пояснил он и продолжил суетиться над разложенными на столе бумажками. Он очень волновался и все время поправлял очки.

Грета сидела в углу как на иголках, замирая каждый раз, когда мимо дома проезжал автомобиль. Последняя машина подъехала к дому Эггеров в половину второго. Приехал Мартин Соренссен. Раздался стук в дверь.

– Дочка, откроешь? – попросил отец, отвлекшись от папки с делом.

– Да, – ответила Грета и перевела дыхание.

Через окно она видела, как на крыльце в обнимку с кипой папок ожидал молодой человек. Золотистые волосы вились непокорными крупными кудрями, глаза цвета осеннего неба угрюмо взирали на дверь, узкие губы поджаты, – он мало изменился за то время, что они не виделись.

В сердце Греты предательски вспыхнула радость, но она ее подавила.

Мартин не ожидал увидеть Грету и не успел приготовиться, в отличие от девушки, которая уже спрятала свое волнение за маской безмятежности. Он так и встал, застыв в полушаге, в полуметре от нее.

– Здравствуй, – Грета отошла в сторону, впуская молодого человека в дом.

Соренссен молча ступил вперед, посмотрел на Грету, на Маркуса, снова на Грету– будто искал подвоха. Его взгляд был красноречивее любых слов. «Ты издеваешься?» – будто говорил он. Его шея покраснела, неловкое молчание повисло в воздухе. Его рука совершила невольное движение, будто он хотел обнять Грету или просто дотронуться – она заметила, и сердце колыхнулось в ее груди раненой птицей.

Они расстались полтора года назад.

Последний раз они общались полтора года назад.

Отец не знает, что они встречались.

Его начальник с командой уже погрузился в изучение новых улик по делу о трупе девушки, найденной заколотой у стадиона.

– Мартин, заходи, – позвал его отец и махнул рукой, призывая подойти.

– Я повешу твою куртку, – спокойно произнесла Грета.

Длинное скуластое лицо Мартина стало еще более угрюмым, чем бывало обычно. Она взяла из его рук документы и подождала, пока молодой человек отдаст ей свою куртку, потом вернула обратно его ношу.

– Спасибо.

– Не за что.

Мартин все так же затравленно глядел на нее, потом развернулся и зашагал внутрь комнаты.

Грета изо всех сил надеялась, что сейчас он испытывает такую же сильную неловкость, что и она.

– Что у нас? – отец обратил внимание на напряженное лицо коллеги.

– Еще один труп, – ответил Мартин, садясь на свободное место у окна. Он раздал каждому из команды по папке, которые принес с собой, и зачитал выдержки из заключения судмедэксперта. – Нашли в лесу. Девушка, на вид лет семнадцать, брюнетка, глаза зеленые.

– Точнее, глаз, – поправил его Курт без намека на шутку и отложил в сторону первый снимок с изуродованным побоями лицом.

– Следы побоев по всему телу. Так же, как у первой, отсутствует безымянный палец на левой руке. На теле семь ножевых ранения. Первый удар в сердце. Смертельный. Похоже, наш убийца.

Команда согласилась.

– Что скажешь, Эдвин? – отвлеклась от записей Лота.

– Психологический портрет убийцы? – уточнил молодой психиатр, поправляя очки.

– Если тебя не затруднит, – съязвил Мартин.

Грета наблюдала за ними из кухни.

– Ну…, – парень заерзал на стуле, будто ему было неудобно сидеть, – для того, чтобы составить портрет, слишком мало факторов, – но под испепеляющим взглядом Мартина, заговорил более уверенно. – Думаю, им руководит ненависть к определенному типу девушек. Он выбирает жертв похожих друг на друга, бьет в сердце и отрезает безымянный палец, на котором носят обручальные кольца – он мстит. Ненавидит и мстит. Он склонен к потере контроля, отсюда и многочисленные удары ножом. Они хаотичны.

– Ценный вклад в общее дело, – ввернул комментарий Мартин. Однако, Эдвин продолжил.

– Думаю, ему не больше двадцати – двадцати пяти лет. Обратите внимание на возраст жертв. 17–18 лет. Безымянные пальцы. Скорее всего, у него были отношения с девушкой такого же возраста, и расстались они недавно. Он знает куда бить – он знаком с анатомией. Может быть, студент-медик.

Комиссар Эггер одобрительно кивнул. Ему нравился этот парень.

– И что у нас получается?

– Студент старших курсов медицинского учреждения, который недавно расстался с подругой.

– Это сотни людей, – выдохнул Мартин. – Что по отпечаткам у первой жертвы?

Лота открыла ноутбук.

– На теле есть часть отпечатка ладони. Похоже, убийца действовал без перчаток. Оставлен на руке, когда он перетаскивал ее. Трудно будет его идентифицировать – оставлен кровью, но сильно смазан.

Как же Грета была далека от этого мира.

– Пошел на дело с ножом, но без перчаток, – уточнил Курт.

– Спонтанное убийство, – Маркус провел рукой по подбородку. – Он не готовился.

– Но носил с собой нож, – сказал Мартин.

– Что свидетели по первому убийству?

– Ничего, – ответила Лота, – Пусто. Скорее всего, он убил ее ночью. Ночью в тех местах мало людей.

– У Новой арены? – на лице Курта отразилось сомнение, – В тот день был футбольный матч.

– Точно, – подхватил Эдвин, – Кто-то должен был видеть.

– В таком случае наши свидетели – это тысячи людей во всех районах города, – Мартин понял неутешительные перспективы дела.

– А что перекупщик билетов? – спросил Курт.

– Я говорил с ним вчера, – ответил Мартин, – Говорит, кроме возни у помойки не видел ничего. Дохлый номер.

– Когда вы закончите пробивать отпечаток? – осведомился у Лоты Маркус.

– Компьютер выдает час-полтора.

Маркус удрученно покачал головой и вернулся к папке, принесенной Мартином.

Дом погрузился в тишину.

Все это время Грета трудилась на кухне, помешивая макароны в кастрюле и украдкой поглядывая в соседнюю комнату. Все, кроме отца, сидели к ней полубоком, отец – спиной, и она могла хорошо видеть Мартина, как и он мог видеть ее. Но едва ли он бросил на Грету хотя бы один-единственный взгляд с тех пор как вошел. Словно забыл о ее существовании, если бы не одно но. Когда нервничал, он ерошил волосы, зачесывал пальцами назад. С тех пор как пришел, он сделал это движение уже несколько раз – это выдавало в нем потерянное душевное равновесие, но едва ли имелась малейшая вероятность, что это связано с Гретой.

Она не знала, злилась ли она на него так, как раньше, но какое-то смутное чувство тоской отдавалось в ее душе. Мартину, по подсчетам Греты, было двадцати восемь – двадцать девять, но из-за светлых вьющихся волос и манеры одеваться исключительно в джинсовые куртки, он казался младше своих лет. При первом взгляде на него Грета бы никогда не подумала, что этот парень не расстается с табельным оружием. Что этот парень убивал. Она вернулась к сковороде.

Когда Грета заваривала чай, Мартин зашел на кухню и попросил стакан воды. Так попросил, будто между ними никогда ничего не было: ни поцелуев, ни смущенности, ни той ночи, когда уставший и мокрый, он лежал на ней, прижимал к себе, дрожащую и хрупкую. Будто он никогда не зарывался лицом в ее волосы, не покрывал поцелуями, не убаюкивал в объятиях и никогда не разрывал ее сердце на части, бросив, ничего не объяснив. Он смотрел на нее, и по его лицу было трудно понять, о чем он думал и что чувствовал. Может, и ничего. Она еще хранила набросок их рук, который нарисовала по прибытии домой из Каменной бухты. Она никому его не показывала кроме учителя живописи, даже Сунниве. Мартину тем более никогда не покажет. Было бы лучше выбросить его, или сунуть в дальний угол мансарды – ее угол забвения ненужных вещей, где хранится всякий хлам вроде обрезков паспарту, и где уже собирает пыль подаренный Мартином плюшевый кот. Пару раз Грета собиралась его выбросить, но рука так и не поднялась. Грета могла только гадать, что с ее рамкой с дельфинами из серебряной пластики сделал Мартин. Если ему было настолько наплевать на ее чувства, когда он ее бросал, что даже не поцеловал, не обнял на прощание, ее труды вполне могли в тот же день оказаться на помойке, или еще хуже – быть передарены.

Она взяла граненый стакан, набрала воды из фильтра и протянула Мартину. Его палец скользнул по ее коротким ногтям. У него всегда были холодные руки. Выпил половину воды, поблагодарил, поставил стакан в мойку и вернулся в гостиную. Грета была готова запустить этим стаканом ему в голову! Да, она все еще на него злилась! Остановись он в дверях, обернись, и скажи, пока никто не слышит: «Я скучал по тебе», пусть даже без попытки обнять, она не дала бы ему пощечину. Сдержалась бы, ответив: «Спасибо» или, не дай Бог, если бы ее гордость умерла после капли его внимания, ответила бы тем же, и Мартин получил бы прощение, вообще не трудясь. Но даже так было бы лучше, чем вот так – никак. Он появился и снова ее взбудоражил, а сам, как ни в чем не бывало, ушел. Но внешне Грета казалась абсолютно невозмутимой. В конце концов, когда ей было больно, и она ревела из-за него, как дура, никому от этого проку не было, только Грета казалась себе жалкой и раздавленной.

Девушка высунулась из кухни и объявила, что обед готов. Маркус сказал всем сворачиваться и достал откуда-то с полок пластиковые подкладки под тарелки, потому как скатерти в доме никогда не держал.

Даже Грета не ожидала, что впервые приготовленные ею мясные шарики по маминому рецепту получатся настолько мягкими и вкусными. Но она сидела между Эдвином и отцом, и ей кусок в горло не лез – напротив нее, задумчиво рассматривая узор на салфетке, сидел Мартин. Его длинные ноги постоянно задевали ноги Греты, пока она не убрала их под стул. Рука у лица, указательный палец подпирает висок – Мартин не здесь, он на месте убийства, вспоминает детали. Грете был хорошо знаком этот отсутствующий взгляд. В отличие от него, другие участники команды комиссара Эггера умели отвлекаться от работы. В этом Мартин был очень похож на отца.

Неожиданно обед для Греты обернулся пыткой – Лота, как единственная из присутствующих в доме женщин, на глазах у которой Грета выросла и превратилась в девушку, желала узнать, чем дочь комиссара жила этот год? Училась, училась, сдавала зачеты. Что еще могла делать студентка, чей день забит с утра до позднего вечера занятиями и факультативами?

– Ну как же? – возразила Лота.

Конечно. Нет, у нее не появился молодой человек. На мгновение, вилка Мартина перестала ковырять макароны – Грета не подала вида, что заметила это, но ощутила волну холодной злости. Она не хотела, чтобы Мартин решил, будто бы навсегда останется для нее единственным.

Мысль об этом ее бесила.

– Но у нас на курсе есть симпатичные молодые люди, – заметила Грета.

На самом деле она так не думала.

– Все, как один, художники, – Маркус произнес последнее слово с насмешливой интонацией. Он не был против, что его дочка решила взяться за краску и кисть, но мужчин-художников он считал неряхами и неудачниками, потому что девяносто процентов из них так и останутся непризнанными и нищими, если будут заниматься только искусством. Не такой перспективы в личной жизни он хотел для своего единственного ребенка. Как и не хотел, чтобы она встречалась с полицейским, да и мать бы никогда не позволила. Она-то знала, что такое ждать мужа со службы. Как пожарного. И гадать: вернется – не вернется.

Хвала небесам, Эдвин быстро подхватил тему с пожарными, и все оставили Грету в покое.

К четырем все засобирались по делам. Мартина вдруг осенило, проверить карту района Рейвенхоф, возможно, рядом с Новой ареной есть какие-нибудь институты или колледжи, возможно, больницы, которые можно было бы проверить, и наткнулся на общежитие медицинского института к северу от стадиона, километрах в полутора.

– Едем! – поддержал его инициативу отец.

Лота с Куртом отправились в участок, перепроверять имеющиеся улики, Эдвин отправился дорабатывать портрет убийцы.

Когда все вышли, и на улице застучали дверцы автомобилей, Грета убирала грязную посуду в посудомоечную машину. Вдруг входная дверь распахнулась, и в гостиной раздались стремительные шаги. Зашуршала оставленная на столе папка с фотографиями. На кухню вошел Мартин. В электрическом свете лампочки, его глаза казались зелеными.

– Я скучал по тебе, – сказал он, глядя в лицо Грете. И вышел. И Грета замерла, словно снова превратясь в ту шестнадцатилетнюю девочку, которой была, когда увидела его впервые.

Первые воспоминания Греты о себе начинались в четыре года – она помнила, как отец помогал ей спускаться с детской горки. И как мать целовала отца. Ей казалось, что они всегда были и будут счастливы. Они крайне редко ругались, и их развод оказался полнейшей неожиданностью для маленькой Греты, которая вдруг осознала, насколько иллюзорен был ее мир.

Родители никогда не рассказывали ей, почему решили расстаться.

Однажды, когда Грете было 13, они позвали ее в общую комнату, усадили на стул, сами сели напротив, и деликатно, как могли, сказали, что больше не будут жить вместе. О разводах Грета знала только то, что ей рассказывала девочка из класса, чьи родители тоже не жили вместе и через суд делили дом и деньги. Та девочка все время плакала и пряталась в туалете. Грета боялась, что теперь и с ней случится то же самое. Ей не хотелось, чтобы родители расставались. Для суда Грета была еще маленькой, чтобы решать, с кем из родителей она хочет остаться, но все равно она боялась, что судья попросит ее об этом, а она не будет знать, что ответить. Было ужасно подумать, что ей придется выбирать между папой и мамой. Суд постановил отдать девочку матери, отцу же разрешили видеться с дочерью, когда он захочет. Маркус не возражал, но сильно переживал – было видно. Грета первые видела его таким. Всегда бодрый, энергичный, громкий, он вдруг осунулся, ссутулился и будто стал меньше. Линда увезла дочь за неделю до начала бракоразводного процесса. Когда они с вещами выходили из дома, их встретил Свен и помог загрузить вещи в машину. Сначала Грета приняла его за таксиста, но мама объяснила ей, что он ее друг, и что он ей обязательно понравится. В тот день новый друг мамы отвез их на Ринг, где для Греты уже была готова комната. Грета всю дорогу молчала. Ей было тринадцать, но она уже была достаточно взрослой, чтобы понять, что этот человек маме вовсе не друг, и что он появился в ее жизни не вчера. Девочку преследовало ощущение краха. Ее жизнь вдруг рассыпалась, как дурацкая мозаика. После развода родителей она будто неожиданно повзрослела.

Когда они уезжали, Маркус Эггер выглядел плохо и производил жалкое впечатление. По крайней мере, Грета жалела его больше, чем мать, которая, наверное, тоже переживала разрыв, но где-то глубже, чем отец, так глубоко, что внешне это почти никак не проявлялось, за исключением появившейся на лице усталости и какой-то тревоги. Подсознательно Грета винила ее в том, как плохо выглядит отец и почти не общалась с матерью первые полгода.

Стеклянные высотки Ринга и выровненные, как по линейке, лужайки Грете не нравились. Она упрашивала отца приехать к ней на остров. Он обещал, что как-нибудь обязательно приедет, но так и не выполнил своего обещания.

Теперь Грета жила на два дома. Первые два года она приезжала к отцу на три дня в неделю, поэтому в ее комнате для нее всегда все было готово. Сад, который мама возвела на заднем дворе, медленно приходил в упадок, и это наводило на Грету грусть. Она говорила об этом маме, намекая таким образом на то, чтобы она приехала к отцу, и она тоже обещала дочери, что приедет, но так ни разу и не приехала. Как-то, когда Свен был на работе, к маме заглянула ее подруга, и они разговорились на кухне. Грета слышала их разговор через приоткрытые двери. Мама говорила, что всегда знала, что все закончится разводом, потому что для Маркуса служба всегда была и будет на первом месте. Так было еще, когда они начали встречаться, но тогда это казалось ей ерундой, которую можно вытерпеть. Но постепенно пелена с ее глаз начала спадать. Сначала ее стали раздражать его выезды на место очередного убийства, среди ночи, когда он мог уйти в лучшем случае до утра, потом – беспрерывно трезвонящий телефон, коллеги, которые появлялись в их доме – она слышать не могла то, о чем они говорят. Но больше всего она ненавидела то, что сколько бы Маркус ни говорил, что любит ее, стоило в городе появиться какому-нибудь психу с пистолетом, он не раздумывая, бросался под пули. Сначала она думала, что рождение дочери его остановит, но остановило ненадолго – Маркус Эггер все равно считал себя сначала офицером, а уже потом мужем и отцом. Больше всего она боялась, что маленькая Грета случайно найдет оставленное им табельное оружие. Свен же всегда находился рядом, и давал ей ощущение, что ее любят, ценят, ею восхищаются, что она нужна. Сначала ее тяготило чувство вины за измену, но преданность, ласка и внимание со стороны Свена быстро трансформировали гадкое чувство в любовь к новому мужчине, и жить с Маркусом оказалось больше невозможно.

Вместе с домом Грета поменяла и школу. Школа Ринга была больше ее старой школы раза в полтора, лучше оснащена и с целым списком внеклассных занятий – только выбирай по вкусу. Но выбирать Грете ничего не пришлось, потому что художественная школа при Королевской академии искусств, чей стеклянный купол был виден из окна ее комнаты на острове, казалась ей важнее, и бросать ее она не собиралась. Пожалуй, именно здесь, в красках, она отчасти нашла свою отдушину, когда находиться дома и в новой школе совсем становилось невмоготу. Ее успеваемость в обычной школе после развода резко упала, и учителя по неосторожности обрушивались на нее с критикой и призывами быть внимательнее, старательнее, а Грета пряталась в туалете и плакала. Тогда ей и помогла Александра, девушка из команды отца. Она несколько раз вызывалась привезти Грету после занятий в пятницу. По дороге они разговаривали, и Грете становилось легче. Перед тем, как выйти замуж и уехать, Александра дала ей один совет, который Грета прилежно соблюдала до сих пор. Она сказала, что если Грете станет плохо и все вокруг покажется совсем ужасным, нужно представить себя за ширмой – прозрачной стеклянной перегородкой, за которой безопасно и никто не обидит. Поначалу представлять себя за чем-то Грете удавалось с трудом, и ширма рассыпалась в пыль после первого же замечания учителя, но постепенно она приобрела устойчивость, пока со временем стекло не превратилось в кирпичную стену, и Грета будто перестала мучиться болью при взгляде на родителей от того, что они больше не вместе.

После окончания школы Грета подала документы в академию на кафедру монументально-декоративной живописи – ей всегда нравилось расписывать стены, отчего доставалось обоям в ее комнате. Но мама скептически относилась к решению дочери стать профессиональным художником, так как искренне полагала, что получив диплом, Грета до конца жизни будет расписывать изразцы на керамическом заводе или изготавливать магнитики с видами Гёльдерлина и Ринга. К тому же она не была уверена, что Свен захочет оплачивать ее обучение, а попасть на бюджет она считала для дочери невозможным. Грета сильно разозлилась на нее за эти слова и решила во что бы то ни стало доказать ей, что она сможет. Отец ее поддержал.

Конкурс на бесплатное обучение делился на 4 тура, и у девочки колени подгибались от волнения и страха. По заданию первого тура она предоставила приемной комиссии конкурсные работы по живописи. Пока трое незнакомых преподавателей академии рассматривали работы абитуриентов, Грета выполняла этюд натюрморта для предметной композиции и с замиранием сердца вслушивалась в голоса членов приемной комиссии за спиной. Один из них неосторожно высказался об использовании абитуриенткой Эггер серого цвета, назвав его гнетущим и одинаковым, а другой поддержал его мнение, но назвал эту проблему поправимой, а саму картину обозначил красноречивой и интересной. Того, кто ее защитил, звали Теодор Адлер, о котором еще на подготовительных курсах по группам ходили легенды. В жизни он оказался моложе, чем его представляла себе Грета. На вид ему было не больше тридцати. У него были темно-рыжие, почти медные, волнистые волосы и такая же темно-рыжая эспаньолка. Несмотря на работу с красками, вид у него был опрятный и чистый. Как Грета заметила позже, классические жилетки без лацканов, галстуки и кипенно – белые рубашки с засученными до локтей рукавами – он предпочитал любой другой одежде, изредка одевая черную водолазку, а его любимой привычкой было громко хлопать в ладоши, привлекая к себе внимание окружающих. По аудитории он передвигался быстро, подобно метеору, и легко управлялся с тяжелыми мольбертами и подрамниками. Он не был женат, но старшекурсницы клялись, что еще год назад видели на его безымянном пальце обручальное кольцо. Аспирантки с кафедры книжного дизайна и графики строили ему глазки, но он никогда этим не пользовался. Он много работал в академии и в своей мастерской и сотрудничал с галереей современного искусства «Сальвадори», которая торговала его картинами и часто устраивала выставки его работ. К тридцати годам он уже заработал себе имя и репутацию, хотя далеко не все художники считали его одним из своих, искренне веруя в то, что настоящий живописец обязан быть безумным и снискать признание только после смерти в нищете. Сам же Тео Адлер не подавал виду, что его это расстраивает и предпочитал не хвастать своими успехами перед менее удачливыми коллегами.

Параллельно практике он вел у первокурсников лекции по монументально-декоративной живописи.

Благодаря его доброму слову, во второй тур Грета прошла без особых усилий. Там она три часа выполняла эскиз интерьера, а в третьем детально прорисовывала часть этого интерьера, чтобы в четвертом состязании завершить экзамены выполнением рисунка с гипсовой головы и наброском одетой фигуры. Когда результаты вступительных испытаний вывесили на стенде у деканата на втором этаже, и Грета нашла свое имя в списке поступивших на бесплатное обучение, она впервые со времен развода родителей испытала чувство сродни, если не эйфории, то близкое к этому. В ту среду девочка, как на крыльях, полетела к отцу в участок и едва не сшибла с ног парня в джинсовой куртке, который выходил из его кабинета. Это был Мартин. Отец представил их друг другу, и офицер ушел, а Грета почти мгновенно забыла его длинное угрюмое лицо, кинувшись рассказывать отцу о своей победе.