Читать онлайн Дети Солнцевых бесплатно

Предисловие от издательства

Елизавета Николаевна Кондрашова (урожденная Мейер) родилась в 1836 году в Вятке. Писать она начала уже в зрелом возрасте, когда, овдовев и оставшись без средств к существованию, начала сотрудничать в газете «Правительственный вестник» и в журнале «Новь».

Самое известное произведение Кондрашовой — повесть «Дети Солнцевых». В нем писательница воссоздает картину жизни воспитанниц Павловского института, одного из самых известных женских учебных заведений дореволюционной России. Сама Елизавета Николаевна училась в институте с 1843 по 1848 год, но действие повести отнесено к более раннему времени, к 1820-м годам.

Творческий вымысел переплетен в книге с личными впечатлениями и воспоминаниями автора, и потому повесть, обладающая несомненными литературными достоинствами, является в то же время ярким свидетельством давно ушедшей эпохи, открывающим незнакомые современному читателю страницы жизни юных институток.

«Дети Солнцевых» увидели свет в год смерти писательницы (1887), и в конце XIX века повесть стала настольной книгой в девичьих комнатах многих дворянских домов. Книга вышла с рисунками известного книжного иллюстратора Е. П. Самокиш-Судковской (они воспроизведены и в настоящем издании).

Популярность книги была столь велика, что это нашло отражение в других литературных произведениях того времени. Так, героини известной в те годы повести Веры Новицкой «Веселые будни» (в настоящее время повесть также выпущена в серии «Девичьи судьбы») зачитываются книгой «Дети Солнцевых», глубоко переживая события из жизни институток и искренне сочувствуя им.

Тяжело пережив трагическую смерть отца и затяжную болезнь матери, две сестры попадают в стены женского института. Казенная обстановка и царящие в заведении жестокие нравы по-разному воздействуют на «домашних» девочек, постепенно меняя их характеры и отношение к жизни…

Глава I

Счастливая семья

— Вот расходилась-то! — сказал громко человек средних лет, небольшого роста, очень миниатюрно сложенный, поднимая голову от работы, которой он был усердно занят в течение нескольких часов кряду. — У, погодка!

Он встал, потирая руки, и, вздрагивая от холода, подошел к окну.

— Что за темень, зги не видать! И как страшно дует от окон! — сказал он, обращаясь в противоположный угол комнаты.

— Да, а Федя до сих пор еще не вернулся. Не понимаю, что могло его задержать, — послышался в ответ мягкий голос, в котором слышалось беспокойство.

— У-у-у! — завывал с переливами порывисто ворвавшийся в трубу ветер.

Разговор происходил в комнате одной из квартир нижнего этажа большого каменного дома, стоявшего на набережной Невы, а квартиру эту занимал Дмитрий Федорович Солнцев, надворный советник [1], служивший секретарем в одном из ученых учреждений столицы. Дмитрий Федорович был добрейший человек, прекрасный семьянин и христианин. Он был любим и уважаем всеми, кто его знал. К нему обращались и за помощью, и за советом; его брали посредником в семейных ссорах; с ним советовались, как отделать квартиру, куда отдать детей на воспитание, куда подать просьбу о пенсии. Дмитрия Федоровича, этого маленького, доброго, ласкового человечка, любили и знакомые, и сослуживцы, и низшие служители.

Дмитрий Федорович был единственный сын когда-то богатого помещика губернии. Его мать, происходившая из древнего дворянского рода, умерла в то время, когда ему было всего четыре года от рождения. Лет через восемь после ее смерти отец его женился вторично, на одной из своих крепостных, а мальчика вскоре взял к себе один из дядей по матери и воспитывал его сначала вместе со своими детьми, потом отдал в дворянскую гимназию при университете в Москве.

Восемнадцати лет молодой человек лишился отца, успевшего вконец разорить имение и еще при жизни, разными обходами, передать жалкие остатки полученного от дедов наследия детям второй жены. Дмитрий Федорович поступил в Московский университет, окончил курс и тотчас, по протекции дяди, получил место с небольшим окладом в Петербурге.

Жить было трудно, он стал давать уроки, устроился понемногу и двадцати шести лет женился на двадцатилетней умной, красивой, образованной девушке, дочери гувернантки двоюродных сестер, Анне Францевне Трэйфельд, которую знал с десятилетнего ее возраста и которой «поклялся в верности», поступая в университет. Женитьба эта, как поступок недостойный дворянина, была причиной разрыва всех родственных отношений между семейством дяди и племянником.

Молодая чета Солнцевых жила очень скромно и очень счастливо. Оба трудились с утра до вечера и не тяготились трудом. Дмитрий Федорович, проводивший день с десяти часов до четырех, а иногда и до пяти на службе и засиживавшийся до глубокой ночи над срочной частной работой, всегда находил в спокойной, веселой, энергичной Анне Францевне и нравственную поддержку, и помощницу в труде. Детей у них было четверо, два сына и две дочери. Квартиру Солнцевы занимали небольшую, но все три комнаты были светлые, большие, окнами на солнечную сторону и на Неву. Анна Францевна толково занималась незатейливым городским хозяйством, то есть сама ходила на рынок, закупала провизию раза два в неделю, с помощью единственной крепостной пожилой женщины готовила кушать, учила девочек, переписывала работу мужа, делала для него переводы и выборки из сочинений, и так оба трудились, счастливые и спокойные, девятнадцатый год вместе.

Дмитрий Федорович приблизил лицо к стеклу и пристально вглядывался в темноту. Ветер выл и злился, потрясая оконные рамы. Тусклые желто-красные огоньки в редко расставленных по обеим сторонам набережной фонарях метались во все стороны, не освещая тьмы, только лишь намечая дорогу; Нева вздымалась крупными волнами и с шумом билась о крепкие гранитные стены.

— Уж не пойти ли мне за ним? — произнес нерешительным голосом, как будто обдумывая что-то, Дмитрий Федорович и подошел к столу, за которым Анна Францевна и две девочки, одна лет одиннадцати, другая семи, что-то прилежно шили.

— Что ты, Господь с тобой! — сказала Анна Францевна, подняв от работы голову.

Сильный порыв ветра с яростью налетел на окна, рамы заскрипели, ветер, гудя и свистя, понесся далее, стекла задребезжали, и крупные капли дождя громко и часто забарабанили по стеклам.

— Ему так нездоровилось с утра, что, может быть, Алексей Григорьевич не пустил его домой по этой погоде.

— Нет, — сказала Анна Францевна, — Федя знает, что мы будем беспокоиться, да и вряд ли он оставит его…

Дмитрий Федорович постоял с минуту молча, потом взял с продолговатого лакированного лоточка, стоявшего на столе, щипцы, сощипнул нагар с обеих горевших на столе сальных свечек и со щипцами в руках прошел к своему столу, где тоже снял со свечей нагар.

— Варя, возьми-ка щипцы, — сказал он громко.

Младшая девочка, очень довольная, что может расправить ноги, подбежала к отцу, обняла его, по дороге дернула сестру за рукав, поцеловала мать и села на свое место.

В комнате на некоторое время стало светлее.

— Да, наконец вы можете и разойтись, — продолжала Анна Францевна после некоторого молчания, — даром только студиться будешь. Бог милостив! — добавила она и принялась сшивать две вместе сложенные полосы темной шерстяной материи так скоро, что издали казалось, будто ее рука кружилась без цели по воздуху.

Дмитрий Федорович сел на свое место, взял гусиное перо, поправил перочинным ножичком его концы, попробовал на ногте, потом обмакнул перо в чернила, написал свою фамилию на клочке бумаги, сделал росчерк, остался доволен пером, хотел было писать, но вдруг задумался, откинул голову на спинку кресла и в этом положении оставался несколько минут.

В комнате опять воцарилась на минуту нарушенная тишина; свечи опять горели тусклее; Анна Францевна продолжала кружить рукой по воздуху; дети медленно молча что-то шили, низко нагнув головы над работой. Тишина нарушалась только отрываемой ниткой, катушкой, поставленной на стол, да мерным «тик-так, тик-так» длинного маятника часов, висевших в футляре на стене у двери.

Вдруг раздалось громкое шипение, что-то щелкнуло, и послышались один за другим протяжные, хриплые удары.

— Раз, два, три, — считала младшая девочка вполголоса, подняв голову и глядя своими веселыми карими глазами в направлении, откуда слышались звуки.

Анна Францевна, снимая со стола длинную полосу материи, нечаянно задела ножницы; они с шумом звонко ударились об пол. В эту самую минуту дверь в комнату отворилась, и на пороге показалась человеческая фигура.

— Ах! — вскрикнул Дмитрий Федорович, живо вскочив на ноги, но тотчас же сел в кресло и произнес задыхающимся голосом: — Уф! Как ты меня испугал, Федя!

— Федя! Слава Богу! — послышался громкий радостный голос с другого конца комнаты.

Анна Францевна торопливо положила работу на стол и пошла навстречу сыну, который здоровался с отцом.

— Что ты так поздно? Мы уж начинали беспокоиться! И как это мы не слышали, что ты пришел?

— Я все пережидал, думал, авось ветер стихнет, — сказал веселым голосом высокий, худой, с тонкими, правильными чертами лица мальчик лет шестнадцати. — Погода адская, идти так тяжело, точно воз везешь; раз десять останавливался, поворачивался спиной к ветру и стоял долго, не двигаясь. Кажется, пронеслось, думаю; не тут-то было, ногами перебираю, а не двигаюсь ни на шаг; ветер рвет и насквозь пронизывает. И холод же! А тут еще, на беду, не успел я перейти мост, как пошел дождь, и я промок буквально до костей. Оттого и не пришел с парадной, а пробрался по черной лестнице на кухню, переоделся и развесил свои доспехи для просушки. Я уже давно дома, — прибавил он.

— А я, верно, задремал, сидя, и проснулся от какого-то звона и громких ударов в набат. Открыл глаза и вдруг в двери на пороге вижу… спросонья не разглядел тебя, — сказал Дмитрий Федорович, обращаясь к сыну. — Странно, — продолжал он в раздумье, — как иногда ни с того ни с сего вдруг с поразительной ясностью вспомнится что-нибудь давнее, прошлое. Я никогда не вспоминал, да и совсем думать о такой старине забыл; но тут вот мигом, в минуту пробуждения передо мной как будто встала живая картина давно минувшего…

Дмитрий Федорович встал и, ежась от холода и запахивая халат, перешел на диван. Анна Францевна и дети молча ждали продолжения. Он сел глубоко в угол дивана, девочки, а с ними и старший брат наперегонки подбежали к стоявшему у дивана большому старинному креслу, и все трое, каждый стараясь занять как можно менее места, втиснулись в кресло, как могли. Анна Францевна встала.

— Отдохни, Анна; сядь вот здесь, — сказал Дмитрий Федорович и, взяв прислоненную к спинке дивана подушку с вышитым по канве букетом цветов, заботливо положил ее под локоть жены. — Устала? — спросил он с участием.

Анна Францевна на вопрос его ответила вопросом:

— Что же такое Федя напомнил тебе?

— Не Федя, а все… Я не сумею даже сказать, что именно… Время, ветер, холод, бой часов, внезапное появление Феди… Все вместе, может быть… но меня вдруг охватило воспоминание о той поре, когда мне было одиннадцать лет, и я жил с отцом в Покровском, в нашем имении. Ты бы, Федя, нагар сощипнул, а то совсем темно, — сказал Дмитрий Федорович.

Федя встал, снял со свечей и, вернувшись на свое место, спросил:

— А куда же делось имение дедушки?

— Имение дедушки? Имение ушло еще при его жизни, а куда? — он развел руками. — Он женился во второй раз, — добавил Дмитрий Федорович неохотно. — Меня на тринадцатом году взял к себе в Москву брат покойной матери, и я отца более не видел. Лет через пять, когда нам дали знать о его кончине, я поехал с поверенным дяди в имение… Оказалось, что все, что можно было продать, продано отцом при жизни, что сам он жил последние месяцы и скончался в наемном доме, и что после него остались неоплатные долги… Его обобрали дочиста, так все и ухнуло. При мне остались дядька Игнат и его жена Марина, отправленные отцом со мной в Москву. Игнат умер на моих руках, а Марина и теперь с нами.

— А как же вы-то? — спросила одиннадцатилетняя хорошенькая девочка с умным выражением лица, поймав руку отца и приложив ее к своей щеке.

— Что, как я?

— Как же вы-то остались, если дедушка все имение… — она остановилась, соображая, как бы выразиться, — все имение прожил и еще оставил долги?

— Я вернулся к дяде, поступил в университет, потом по милости дяди получил место в Петербурге, женился, и вот, как видишь.

— Да? Бедный, несчастный папочка! — сказала девочка, встав с кресла и ласкаясь к отцу.

— Бедный — правда, в смысле неимущий, нищий, но не несчастный, благодарю Господа. Видишь ли, — сказал он, поставив девочку перед собой и держа за обе руки, — если б я остался богатым владельцем, я бы не жил у дяди и, по всей вероятности, не встретился бы с твоей мамой и не женился бы на ней. И у меня не было бы таких хороших детей, — добавил он, широко раскрыв руки и разом обхватив все три хорошенькие головки и прижав их к своей груди.

— А если б и это все было, и имение… большой старинный дом, сад, поля… Как бы это было чудесно! — сказала девочка с восторгом.

— Да, — произнес Дмитрий Федорович в раздумье, — да. Впрочем, как знать…

Погода бушевала всю ночь. Вода в Неве бурлила; клокотала и поднималась высокими пенистыми волнами Фонтанка; Мойка и каналы вздувались с каждым часом все более и более, силясь перескочить сдерживавшую их гранитную преграду. Тяжелые свинцовые тучи, гонимые ветром, непрерывно неслись друг за другом низко над городом. Улицы опустели, лишь изредка кое-где слышался неясный, заглушаемый воем и свистом ветра шум колес спешившего куда-то экипажа, да разносился ветром протяжный оклик часового.

Наступило утро, темное, мрачное, холодное. Церковные колокола стали сзывать народ на молитву. На их глухой призыв мало кто откликнулся.

— Помилуй Бог, какая вьюга! На ногах не устоишь! — говорил жене один заботливый супруг.

— Что ты, мать моя, куда собираешься, не ходи сегодня! Бог не взыщет, дома помолись. Путный хозяин и собаку на улицу не выпустит, — убеждал другой.

Выходившие из дому за хлебом или за провизией шли торопливо, с трудом удерживая распахивавшиеся полы салопов [2] и бекешей [3] и, возвратившись домой, уверяли, что такого бешеного ветра никогда еще не бывало.

Дмитрий Федорович, аккуратный во всем и в особенности аккуратный до педантизма относительно службы, несмотря на погоду вышел из дому как и всегда, ровно в девять часов. Федя пошел было на урок, но, пройдя шагов пять-десять рядом с отцом, остановился.

— Что, брат? — обернулся к нему Дмитрий Федорович, поднимая воротник и надвигая крепче шляпу. — Вернись-ка ты лучше домой… Экий ад! — произнес он с досадой, делая невольный пируэт и схватываясь за шляпу. — Да не выходи никуда, слышишь? И скажи, чтобы девочек не выпускали! — крикнул он вслед сыну.

— Посмотрите, барин, какие чудеса! — встретил Федю у ворот дома молодой парень в валенках, нагольном [4] тулупе, подпоясанном полосатым, красным с зеленой каймой поясом, закрученным вокруг талии, и в шапке, плотно надвинутой на уши. — Чудно, право!

С этими словами он прошел в калитку запертых ворот, пригласил Федю следовать за ним и, придя во двор, остановился. Посреди двора вода била фонтаном и разливалась по двору.

Федя торопливо вернулся домой и, вбежав в комнату сестер, позвал их полюбоваться на необыкновенное явление. Фонтан был прекрасно виден из окна передней, выходившей во двор. Все трое, стоя у окна, стали с любопытством смотреть на него и на постоянно сменявшуюся во дворе публику.

— Вот, вот, смотри, это счетчик [5], который живет во-о-он в том окошке, и его Дружок; так и есть, непременно тут, его везде спрашивают!

Дружок, небольшая дворняжка, белая, с черными пятнами, на коротких ногах, с хвостиком, завернутым крендельком, выбежала очень решительно во двор за своим длинным, худым, в накинутой на плечи поддевке [6] и надвинутой на глаза фуражке хозяином, но, не добежав до фонтана, еще решительнее повернулась, добежала до порога низенькой двери, откуда только что выбежала, остановилась и стала с беспокойством следить за движениями своего хозяина.

— И та туда же! Мариша! — вскрикнула тоненьким голоском, смеясь, востроглазая семилетняя девочка, младшая дочь Дмитрия Федоровича. — Как это она еще Леву с собой не понесла?… Мариша!.. — она постучала кулаком в стекло.

— А ты бы посмотрел, что на Неве делается! — сказала старшая сестра, обращаясь к Феде. — Пойдем, там лучше. Страшно, но картина чудесная. Нева свинцовая, почти черная, волны большущие; как они налетят друг на друга, столкнутся, — все покроется пеной, и брызги полетят высоко-высоко, чуть не до облаков. Пойдем!..

Она схватила брата за руку, и дети, умеющие радоваться всякой новинке, побежали в кабинет отца.

Вода в Неве была необычайно высока, почти вровень с тротуаром. Она волновалась, кипела и пенилась. Волны с яростью ударялись о гранитные стены, сталкивались, со страшным шумом разбивались и разлетались брызгами.

— Вот, вот, смотри, эта… Эта перескочит непременно, — беспрестанно вскрикивала младшая девочка, хватая брата за руку. — Ух, какая!..

Охотников полюбоваться на небывалое зрелище набиралось все более и более. Народ сбегался со всех сторон. Ветер бушевал, пронизывая любопытных насквозь, срывал с них шапки, закручивал и сбивал их с ног. Не было уже возможности стоять, и мало-помалу набережная стала пустеть. Гул и шум усиливались. Волны росли, росли и вдруг с неистовым ревом перевалили и устремились на берег.

Это было вскоре после полудня.

В том доме, где жил Дмитрий Федорович, как и в каждом доме всей местности, подверженной опасности, поднялась суматоха. Подвальные жильцы, в испуге захватив ребят, больных да кое-какие попавшие первыми на глаза пожитки, метались от двери к двери верхних жильцов и молили о помощи и приюте.

Анна Францевна, давно занятая уборкой и укладкой вещей, взглянула в окно, — мостовой уже не было видно. Она торопливо одела детей, отправила маленького сына с няней и младшей дочерью наверх к знакомым, а сама с Федей и старшей дочерью стала связывать в узлы одежду, книги, бумаги и более ценные вещи и выносить их на лестницу.

— Скорее! Скорее! Что вы делаете?! — вдруг закричал Дмитрий Федорович, вбегая в комнату, где Анна Францевна и дети, занятые укладкой, и не замечали подступившей опасности.

— Сейчас, еще вот это, — ответила Анна Францевна, впопыхах хватая какую-то мебель. Она и дети громоздили мягкую мебель на двуспальную кровать и диван.

— Брось все!.. Ведь не уйти! — крикнул Дмитрий Федорович с ужасом и, схватив за руки дочь, стал пробираться с ней к выходу. — За мной, за мной! — кричал он жене и сыну. Вода из подвального этажа уже поднялась к нижнему и с необычайной быстротой разливалась по всей квартире. Половицы с треском поднимались. Федя и Анна Францевна, держась за руки, с трудом, на четверть в воде следовали за Дмитрием Федоровичем. Когда они выбрались на лестницу, Дмитрий Федорович перекрестился, отер лоб и, осведомившись, к кому отправлены дети и где Анна Францевна надеется приютиться, сказал: — Ну, Христос с вами, до свидания, теперь я поеду.

— Куда?! — с изумлением спросила Анна Францевна.

— Опять туда, на ту сторону, — показал Дмитрий Федорович на противоположный берег Невы. — Авось Бог поможет спасти кого-нибудь еще. Ты не можешь себе представить, что там делается, в этих низеньких деревянных домиках! Некоторые женщины и даже мужчины растерялись до того, что мечутся, плачут, и вместо того чтобы бежать, они, по колено в воде, насилу удерживаясь на ногах, собирают свое тряпье и всякий негодный хлам. Многих мне приходилось вытаскивать из подвалов просто силой. В одной квартире я нашел двух оставленных девочек лет трех-четырех, они кричали что было сил. По всей вероятности, мать, как увидела, что вода выступает, перепугалась и, не понимая, что делает, посадила ребят на комод и, строго наказав им, чтобы не двигались с места, сама убежала искать помощи и уж, конечно, не смогла попасть назад. Я ведь в лодке, — добавил он. — Ну, мне пора, время уходит. До свидания. Вернусь, как только можно будет. До свидания!

Он протянул руки к жене.

— Нет, ты не поедешь, Митя! — сказала взволнованным голосом Анна Францевна. — Мы здесь с ума сойдем. Подумай, как ты нас оставишь! Такой ужас, да и ты наверняка простудишься. Не понимаю, что за польза от того, что ты поедешь? Что ты можешь сделать? Не езди, прошу тебя.

— Как что за польза? Я, да другой, да третий, и мы спасем десятки людей. Посуди, Анна, если бы все, как мы теперь, сказали: дело обойдется без нас. Что бы вышло? Сколько бы лишних жертв могло быть, а отчего? Только оттого, что я, и другой, и третий побоялись бы промочить себе ноги и простудиться!

С этими словами Дмитрий Федорович обнял жену, сына и нагнулся, чтобы поцеловать тут же стоявшую старшую из девочек, но она обхватила шею его руками и умоляющим шепотом нервно стала просить его:

— Папочка, милый, не уходи, что с нами будет, папа!

Дмитрий Федорович разнял ее руки и, отодвинув от себя, взял дочь за плечи и, глядя в ее глаза, стал шутливо говорить:

— Ай-яй-яй, Катюша, ты ли это? Это моя-то ученица! А я думал, что ты станешь просить, чтобы я и тебя взял с собой. Хорош бы был твой папа, если б остался сложа руки дома, в то время когда каждая пара здоровых рук так важна!

Сказав это, он крепко поцеловал дочь в оба глаза, перекрестил ее, отстегнул цепочку, вынул из карманов часы и портмоне и, положив все ей в руки, сказал:

— Возьми это, спрячь где-нибудь. Боюсь, как бы не выронить, — добавил он, обращаясь к жене, и поцеловав ее еще раз, почти бегом спустился с лестницы.

На площадке у последней ступени был привязан к решетке небольшой ялик [7], на котором он приехал. Дмитрий Федорович вскочил в него, Федя прыгнул за ним.

— Нет, брат, шалишь! — сказал серьезно Дмитрий Федорович, выталкивая сына. — Вылезай, вылезай, не задерживай!

— Мешать я вам, право, не буду, — уверял Федя упираясь, — возьмите меня с собой, пожалуйста; ведь я воды не боюсь и плавать умею.

— Нет, нет, оставайся! Ведь ты видишь, что места лишнего нет. Что толку, если мы сами займем весь ялик? Ты должен остаться с матерью. Мало ли что ей может понадобиться? Я скоро вернусь. Идите, идите наверх, холодно. Ну, до свидания. Будь благоразумен, — прибавил он, похлопывая огорченного сына по плечу. — До свидания! — крикнул он, отталкиваясь веслом.

Анна Францевна и не пыталась более отговаривать мужа. Она хорошо и с давних пор знала, что добрый, кроткий, маленький Дмитрий Федорович никогда не отступал от раз обдуманного и принятого решения. Она стояла, облокотясь на перила, и хотя сказала себе: «Будь что будет», — но в душе еще не теряла надежды, что все как-нибудь устроится и Дмитрий Федорович не поедет. Катя, положив голову на плечо матери, тихонько плакала.

— Катя, прощай! — крикнул Дмитрий Федорович.

Девочка приподняла голову, взглянула на отца, кивнула ему головой и хотела что-то сказать, но лишь молча всхлипнула.

Дмитрий Федорович, увидев ее заплаканное лицо, крикнул весело:

— Прощай, девочка, Христос с тобой! Береги маму. Смотри, чтобы сестра не беспокоила ее.

И ласково кивая головой жене и детям, он, упираясь в лестницу веслом, выехал на улицу.

Анна Францевна и дети постояли несколько минут, молча глядя вслед исчезнувшей лодке, потом поднялись в третий этаж, в квартиру одного из сослуживцев Дмитрия Федоровича — Андрея Петровича Талызина и его жены Александры Семеновны. Талызины, жившие вдвоем, приняли их радушно, выказали большое участие и предложили оставаться с ними до тех пор, пока все опять не придет в должный порядок.

Окна квартиры Талызиных тоже выходили на Неву.

Вид из них был поразительный. Вода разлилась и с каждой минутой поднималась все выше и выше. Все пространство, которое можно было объять глазом, представляло бушующее море. Дома стояли в воде, и волны с ревом бились о стены. Ветер выл и свистел. Девочки и Федя не отходили от окна.

— Где-то папа теперь? — сказала чуть слышно старшая девочка, прижимая свою голову к груди матери. — Как он, бедный, озябнет, не утонул бы еще! Господи, Господи, помоги ему!

— Я просил, чтобы он меня взял с собой… Не захотел! — ответил на эти слова Федя. — Вон, вон, это что? Смотри, кто-то плывет! — живо продолжал он.

Все стали всматриваться.

По волнам Адмиралтейской площади неслась будка. На ее крыше, судорожно цепляясь руками, едва держался человек в военной форме, с непокрытой головой. За будкой гналась лодка. Человек, правивший веслами, делал неимоверные усилия, чтобы нагнать будку; другой, стоя наготове с багром в руке, с трудом удерживался на ногах. Будка неслась, то погружаясь, то всплывая. Зрители с замиранием сердца следили за ней.

— Там, там, еще держится! — слышались отрывистые восклицания. — Вот близко, сейчас багром достанет, ай!..

Налетевшая волна подхватила будку, окунула ее в бездну, вскинула и понесла далее: человека на крыше уже не было.

Через минуту на дне лодки лежал человек в военной форме, и лодка направлялась к дому, где жили Солнцевы.

По волнам носились бревна, доски, какие-то обломки. Лодки, беспрестанно появлявшиеся с разных сторон, подплывали то к одному, то к другому дому, сдавали свой живой багаж и плыли далее. Кроме солдатика, в дом, где жили Солнцевы, доставили полумертвую женщину, муж которой искал спасения вместе с ней на заборе, но не удержался и утонул, а позднее привезли двух детей, родители которых не были найдены. Спасенных везде принимали, оттирали, отпаивали и отогревали, а ветер крепчал, свинцовые облака опускались все ниже и ниже над городом, дождь хлестал без умолку в окна, вода все поднималась.

— Что будет, что будет? — говорили в томлении взрослые, с беспокойством поглядывая друг на друга, а дети с любопытством следили за мельчайшими изменениями страшной, но величественной картины.

— Мама, посмотрите! — крикнула младшая дочь Солнцевых матери, которая хлопотала, доставая разные необходимые для детей вещи из беспорядочно наваленных тюков и узлов. — Посмотрите, вода вот сейчас тут была, еще выступ был виден, — говорила она, показывая рукой на один из домов, — а теперь ничуточки не видать! — вскрикнула она с восторгом. — А куда мы пойдем, когда она сюда доберется?

Анна Францевна подошла к окну. Старшая девочка, прижимаясь к ней, хотела еще раз повторить то, что неотвязно мучило ее и что она много раз уж повторяла брату: «Где-то папа, что с ним, не утонул бы», — но подняв глаза и встретившись глазами с матерью, она молча еще крепче прижалась к ней и закрыла свое лицо ее рукой.

Анна Францевна сначала старалась заглушить свое беспокойство физическим утомлением. Она разбирала и приводила в порядок сваленные кое-как вещи, нянчилась с маленьким сыном и старалась забыться, но беспокойство о муже и предчувствие чего-то страшного, неизбежного, ни на минуту не оставляло ее. Она, не ответив ни на вопрос младшей дочери, ни на ласку старшей, отошла от окна, взяла у няни раскричавшегося малютку сына и стала ходить с ним взад и вперед по комнате, укачивая его. Мальчик стал уже было успокаиваться и засыпать на ее руках, в полудремоте убаюкивая себя обиженным, наплаканным голоском, как вдруг маленькая девочка, живо соскочив с подоконника, захлопала в ладоши и, прыгая на одном месте, закричала:

— Уходит, уходит, уж стекла виднеются!

Крошка, так неожиданно потревоженный, открыл испуганные глазки и с новой силой принялся кричать.

— Стыдно, Варя! Такая большая девочка и никогда не подумаешь о том, что делаешь. Сиди смирно и не забывай, что мы не дома. Катя, смотри за сестрой, не позволяй ей шуметь, — сказала Анна Францевна с легкой досадой в голосе.

Варя присмирела и, укоризненно посмотрев на мать, молча вернулась к окну и вскарабкалась на подоконник. Неудовольствие ее продолжалось, однако, недолго, и не прошло десяти минут, как стали беспрестанно раздаваться ее восклицания, сдерживаемые еле слышным шепотом старшей сестры.

Между тем, действительно, около двух часов дня ветер стих и вдруг изменил направление. В исходе третьего часа вода уже заметно убыла…

Анна Францевна все чаще и чаще подходила к окну и пристально, подолгу всматривалась в даль. Нигде еще не было заметно никакого движения, остатки воды медленно убывали. Плававшие по волнам обломки, дрова, щепки, доски и разные бесформенные предметы теперь спокойно тянулись к морю. Темно-серые облака неслись уже не так низко над городом; кое-где сквозь прорвавшееся облако виднелись клочки серо-голубого неба. Было холодно, сыро, мертво. Только дома, стоявшие еще в воде, понемногу оживали. В них то тут, то там зажигались огоньки, спускались шторы; по шторам то и дело пробегали легкие сменявшиеся тени…

Проходил час за часом. Безрассветный сырой и холодный день сменялся темной, сырой и холодной ночью. Гостья, так неожиданно посетившая столицу, вернулась в свое ложе с богатой добычей. Много унесла она человеческих жизней, много уничтожила добра, многих людей оставила сиротами, многих из зажиточных обратила в нищих и тысячам оставила по себе неизгладимую память.

Был уже седьмой час, а Дмитрий Федорович все не возвращался. Беспокойство Анны Францевны достигло крайней степени. Она, всегда сдержанная, осторожная, теперь не могла скрыть своих опасений от детей и то молилась с отчаянием, то, заслышав где-нибудь малейший шум, выбегала на лестницу и прислушивалась с сильно бьющимся сердцем, то, обманутая в надежде, по несколько минут стояла у окна, прижав к стеклу горячий лоб.

«Это безжалостно, — думала она. — Как только он вернется, я ему скажу прямо, что он поступает гадко. И какое право он имеет так поступать! У него своя семья, а он… Уходит из дома в такое время, оставляет нас в страхе, и для кого! Для совершенно чужих, неизвестных ему людей, для людей, которые в нем вовсе и не нуждаются. Сколько раз и прежде он заставлял меня мучиться за себя, — уедет на пожар и пропадет… Целыми часами места не найдешь, чего только не передумаешь!.. Господи, охрани! Господи, помоги! — вдруг начинала она молиться. — Господи, будь милостив к нам. Если б он только жив остался!..»

В эту минуту ее напряженному слуху почудились знакомые шаги по тротуару, она затаила дыхание и стала вслушиваться. Ее глаза силились проникнуть в темноту, сердце громко билось. «Господи! Господи!» — беззвучно повторяла женщина.

Шаги остановились почти против окна, у которого она стояла. Через минуту сверкнул огонек и погас, задутый ветром. Сердце у нее упало… «Не он, это фонарщик… Господи!.. Если фонарь на этот раз не погаснет, — мелькнуло у нее в уме, — то он вернется, если же погаснет…»

Она боялась додумать и ждала, ждала почти с ужасом… Огонек вспыхнул ярко, затрепетал и потух… «Я это знала, знала еще утром, и зачем… зачем только не удержала его силой!»

У другого окна шептались старшие дети и о чем-то спорили.

— Нет, если б я была мальчиком, я бы не стала так рассуждать, я бы всюду пошла, я бы всех спрашивала, не видели ли его, — говорила Катя с горячностью.

— Ну, подумай только, что ты говоришь, — перебивал ее брат с укоризной, — всех бы спрашивала, но ведь эти все сочли бы меня за сумасшедшего, а мама, если б я ушел, кроме теперешнего беспокойства, стала бы еще беспокоиться и за меня.

— Да ведь я не говорю тебе останавливать прохожих и спрашивать их о папе, — возражала обиженным голосом Катя. — Я тебе говорю спрашивать всех, кто может что-нибудь знать, кто должен знать. Ну, пошла бы в полицию, пошла бы к знакомым, которые живут в самых опасных местах, где папа, верно, и был… Если бы ты вправду любил папу, ты бы не стал говорить так, как чужой какой-нибудь!

С этими словами девочка сжала себе лоб руками и глухо зарыдала.

— Боже, Господи! Катя, да что же мне делать? Скажи, ну скажи толком, что бы ты сделала! — заговорил растерянно Федя, разнимая судорожно сжатые руки сестры. — Ну, что мне делать, говори! Я уж думал, думал и ничего не могу придумать. Андрей Петрович тоже говорит: надо подождать…

Наступила ночь, тучи рассеялись. На сером небе всплыла луна и осветила бледным светом неприглядную картину: сырые, грязные улицы и площади с кучами нанесенных водой досок и разных обломков, ряды тусклых фонарей и светящиеся огнями дома. В домах царило непривычное оживление, а улицы были почти пусты. Изредка слышался топот копыт о мостовую, проносился шум колес торопливо ехавшего куда-то экипажа, затем все смолкало.

У некоторых домов на минуту собиралась кучка народа, большей частью в тулупах и высоких сапогах; потолковав, они медленно расходились. В некоторые группы замешивались и бабы. В нижних и подвальных этажах там и сям появлялись как бы блуждавшие огоньки. Огоньки эти проносились и исчезали. По всей вероятности, хозяева этих квартир, не вытерпев и не дождавшись утра, приходили посмотреть, что сталось с их имуществом…

Солнцевы не спали всю ночь. Анна Францевна уже не надеялась более. Федя рано утром обегал многих знакомых; был в полицейской части, сделал заявление об уехавшем и не вернувшемся отце, спрашивал, как приступить к поискам, что делать.

— Что делать? Подождать, — говорили ему более участливые. — Авось и вернется ваш батюшка, а нет — ну тогда…

А что тогда, ни один советчик не доканчивал, по всей вероятности тоже не зная, что тогда делать. Другие опять говорили:

— Где уж отыскать? Петербург велик, как знать, на каком месте он затонул. Вон там-то и там-то выставили утопленников на опознание; если нет там вашего, значит, в море унесло…

Катя плакала и не отходила от матери. Варя, прикорнув на диване у ног маленького братишки, спала безмятежным сном.

Нашлись добрые люди из друзей и товарищей Дмитрия Федоровича, которые, узнав о том, что он уехал в лодке и не вернулся, не щадили себя. Они ездили во все части города, везде подавали заявления, осматривали выставленные трупы утонувших, и на второй день тело Дмитрия Федоровича было наконец найдено в одном из деревянных домиков на Петербургской стороне. Им удалось также узнать и историю его гибели. — Как выступила вода, — рассказывали две женщины-мещанки, — мы собрали кое-какой скарб и перебрались с ребятишками в мезонин [8]. Думали, что туда воде не добраться. Сидим. Только так часу во втором, почитай, стала вода через щели в половицах похлестывать. Половицы ну трещать. Мы испужались. Мужчин в доме никого нету, что тут делать! Мы давай кричать, а дети, глядя на нас, и того пуще. Глядим, едет лодка мимо, полным-полна, другая — тоже. Думаем, уж, знать, помирать придется, а тут плывет еще лодка и прямо на нас. Мы давай кричать, в окно стучать, махать платками. Лодка и подъехала. Сидит в ней, в этой лодке, одна бабенка, платком накрывшись, и голосит таково жалобно, а барин такой худенький, с проседью, крест у него на шее на красной ленточке висит, в теплой одеже, без шапки, волосы так по ветру и раздуваются, стоит и багром как зацепит за самое подоконце, и стала лодка под нашим окном. Мы ему ребят наперед подали, он их бережно усадил, одеяло спросил, накрыл их; стали мы узлы тащить. «Нельзя, нельзя», кричит, «что вы, тетки, с ума спятили? Бросьте это, затонете с этим добром-то; помоги Господи вас благополучно доставить», говорит, и велел нам так садиться. «Всё тут останется», говорит, «никто не тронет», и поехали. А через три дома от нас стоит дом одной вдовы генеральши. Генеральша эта — старушка, проживала с дочкой, молоденькой, лет девятнадцати барышней, красавицей писаной; только она у нее не в своем разуме была. Едем мы, а у них окна повыбиты, сама генеральша стоит у окна. Когда мы поравнялись с их домом, она как высунется и закричит: «Спасите! Спасите!» Куда тебе, и думать нечего, некуда посадить. Барин-то уж и без того из сил выбивается. Натерпелись же мы страха тогда, пока он нас до части вез. Сдал он нас и спрашивает про тот дом-то, кто в нем живет и сколько их там всех-то будет. Сказали мы ему все и про генеральшу, и про ее дочку. Поехал! Барыню-то, генеральшу, принял, в лодку посадил, сам за дочкой полез, а там ему и конец пришел. Нашли его, сердечного, на пороге у ее светелки [9]. Лежит ничком, — не давалась она ему, видать, билась больно, и она тут же лежит, вцепившись в притолку руками. Так и нашли. Узнали мы от соседей, что барин, который в лодке ездил, утоп у генеральши, побежали посмотреть: ан он самый, батюшка, за нас сирот жизни лишившись. Царство ему небесное! Сходили мы в церковь, свечечку за упокой его душеньки поставили…

Глава II

Великое горе

Как ни была подготовлена Анна Францевна к несчастью, удар все же пришелся ей не по силам. Она была ошеломлена и как бы потеряла сознание. На похоронах она безучастно шла за гробом, ничего не понимая, ни о чем не думая, не заботясь даже о детях. Крики Лёвы не пугали и не тревожили ее, как прежде; женщина, казалось, даже и не слышала их, точно окаменела.

Друзья и знакомые Дмитрия Федоровича, много лет знавшие Анну Францевну, с беспокойством покачивали головами, говоря о ней, и с жалостью смотрели на детей. Все знали, что Дмитрий Федорович, родившийся в роскоши, состояния от отца никакого не получил; что жалованья и денег, которые он зарабатывал литературным трудом, еле хватало на скромное, едва достаточное существование. Знали, что он и Анна Францевна много трудились и что главной целью их жизни было воспитание и образование детей.

«Что станется теперь с бедными детьми?» — думалось каждому из приехавших проводить Дмитрия Федоровича на кладбище, а собралось друзей, знакомых и сослуживцев более, чем можно было ожидать. Много было искреннего участия, много и ненужной суеты, и пустых слов, как бывает большей частью при всех подобных случаях. Много собралось и полузнакомых, и совсем чужих людей, пришедших от нечего делать поглазеть на чужое горе.

— Которая она-то? Которая? — спрашивала, проталкиваясь и вылезая вперед, какая-то кумушка, когда процессия тронулась. — Эта? А-а-а! Какая еще красавица и совсем молодая. Еще замуж выйдет! — говорила она, глядя вовсе не в ту сторону.

— А деток-то сколько! — говорила жалобным голосом другая кумушка, поднимаясь на цыпочки и выглядывая из-за высокой дородной соседки. — Мал мала меньше, бедняжечки, сиротки!

— Эх, жизнь-то наша, подумаешь, вчера был жив и здоров, а нынче!..

— Бедная, бедная Анна Францевна! Так оставить ее нельзя, надо что-нибудь для нее сделать, — говорила с оживлением полная, высокая брюнетка, переходя из одного ряда следовавших за дрогами [10] мужчин и дам в другой, любезно подавая руку направо и налево и здороваясь со знакомыми. — Представьте, ведь они совсем нищими остались. Иван Иванович говорил, что даже пенсии он не выслужил.

— А что же можно для нее сделать? Вы что думаете? — спросила ее пожилая дама с неменьшим оживлением и пошла рядом с энергичной дамой.

— Надо хлопотать, подписку предложить. Знаете пословицу: с мира по нитке — бедному рубашка.

— Но бедная-то эта вряд ли примет такую помощь. — сказал в сторону, как бы ни к кому не обращаясь, седенький старичок, с неодобрением посмотрев на говоривших.

— Надо, чтобы она приняла. Я сегодня же отправлюсь к ней. Необходимо растолковать ей все. Чтобы она поняла весь ужас своего положения, — горячилась почему-то брюнетка.

— Полно, да что ж ты, в самом деле, думаешь? — возразил с досадой муж суетливой барыни, услышав ее последние слова. — Думаешь, она не понимает своего положения? Советую тебе оставить ее в покое. Поверь, она лучше всех нас, вместе взятых, чувствует и понимает его.

— Нет, это всегдашняя его манера, — перебила барыня, обращаясь к своим слушательницам, — стоит мне сказать что-нибудь самое простое, самое естественное, чтобы он нашел… — барыня остановилась, ища слова. — Quelque chose à redire! [11] — закончила она, с неудовольствием отвернувшись от мужа.

— И не думаю тебе противоречить, но всегда удивляюсь твоей страсти вмешиваться в чужие дела и, уж извини, вмешиваться так неумело, так неделикатно…

Он отошел в сторону.

— Что бы он ни говорил, я пойду к ней. Я знаю, как дорого участие в такие минуты…

— Милейший был человек! Труженик и доброты необычайной!

Такие и подобные разговоры слышались во все время следования процессии.

Погода была ясная, тихая, легкий морозец, без снега. Большая часть собравшихся знакомых провожала Дмитрия Федоровича, следуя пешком за дрогами до самого кладбища Троицкой Александро-Невской лавры.

Опустили останки Дмитрия Федоровича в землю, и вернулась Анна Францевна с разбитой душой и осиротевшими детьми в тот дом, где она прожила почти девятнадцать счастливых лет.

Проходя мимо своей квартиры, двери которой были настежь распахнуты, Анна Францевна машинально вошла в нее. Первая комната была пуста, пахло чем-то затхлым и известкой.

Какой-то мужик в испачканном рабочем платье, с подвязанными ремешком сбившимися грязными волосами, сидел на корточках перед печкой и обдирал кору с лежавших на полу березовых поленьев; другой мужик сбивал посреди комнаты вывороченные водой половицы. На полу стояло ведерко с водой, валялись стружки, стоял ящик с известью. Везде грязь и холод…

Анна Францевна и дети остановились. Громкий стук молотка, раздавшийся в большой пустой комнате, ясно напомнил им глухой, тяжелый, отдавшийся в самое сердце стук, только что слышанный ими.

Варя схватила мать за руку и громко заплакала; распухшее от слез лицо Кати побледнело как мел. Федя, обняв мать за талию дрожавшей от волнения рукой и прижав свои холодные губы к ее щеке, молча вывел ее из квартиры. Анна Францевна даже и не спросила: почему в ее квартире чужие люди, куда делась ее мебель; не поинтересовалась ничем, сняла салоп и шляпу, легла и не вставала до вечера.

Талызины устроили детей как могли удобнее, позаботились, чтобы им было и тепло, и уютно, и сытно.

Андрей Петрович порылся в своей небольшой библиотеке, отобрал несколько книг с иллюстрациями, принес их в импровизированную детскую.

— Это я отдаю на ваше попечение, Катенька; ведь вы разумница и знаете, что книги надо беречь. Смотрите, чтобы эта егоза — при этих словах он поймал Варю и поцеловал ее — не вздумала вырывать картинки и развешивать их на стене!

Александра Семеновна несколько раз входила в комнату Анны Францевны. Ей хотелось поговорить с ней, утешить, отвлечь мысли от последних событий, но видя, что та лежит с закрытыми глазами, она неслышно, на цыпочках, уходила. К обеду Анна Францевна тоже не встала, и Александра Семеновна, взглянув на нее издали, сказала мужу:

— Спит, и слава Богу; это самое лучшее. Пусть уснет хорошенько, а мы сядем обедать, и я распоряжусь, чтобы обед был горячий, когда бы она ни проснулась.

Талызины, которых судьба так неожиданно назначила быть покровителями и опекунами осиротелой семьи Дмитрия Федоровича, были очень добрыми, сердечными людьми. Обвенчались они сорок с лишком лет тому назад совсем молодыми. Александре Семеновне было шестнадцать лет, Андрею Петровичу двадцать три. Обвенчались по любви и жили очень счастливо. Они страстно любили детей, но все четверо родившихся у них младенцев умерли, не достигнув года. Потери эти стоили им много слез и отчаяния, и каждая потеря ребенка, казалось, еще более скрепляла родителей, обреченных на одинокую жизнь.

Уже более тридцати лет жили супруги только друг для друга и привыкли к невозмутимой тишине, спокойствию и идеальному порядку. В их уютной просторной квартире каждая вещичка знала свое место, и нигде нельзя было найти ни пылинки.

Порядок у них был во всем. Они вставали, ложились, ели, выезжали в строго определенные часы, — и вдруг с 7 ноября все спуталось. Шум, разбросанные на диванах и стульях подушки, узелки, свертки, пеленки, наставленные на столах и окнах тарелки, грелки, лампадки, разрозненные башмачки, неумолкаемый крик ребенка, недовольного нарушением порядка, к которому он привык, — все это могло подействовать на нервы и менее избалованных людей.

В тот день, когда все были в возбужденном состоянии и не знали, чем окончится катастрофа, все казалось возможным, терпимым. Никто не обращал внимания на мелочи. На второй день жалость к Анне Францевне, беспокойство о судьбе Дмитрия Федоровича, которого Талызины искренне любили, заглушили всякую заботу о порядке в доме и даже о спокойствии. Но когда проходили день за днем, а беспорядок и беспокойство в доме все росли, и приходилось с утра до вечера заботиться то об Анне Францевне, то о детях, Александра Семеновна совсем сбилась с ног.

Как-то, потеряв терпение, она, уходя после обеда отдохнуть, сказала с досадой мужу:

— Когда же, наконец, они переберутся к себе? Пора бы, я думаю, и честь знать!

Андрей Петрович посмотрел на жену и не произнес ни слова.

Не успела Александра Семеновна задремать, как Андрей Петрович, осторожно отворив дверь, вошел в ее комнату.

— Саша, тебя Катенька просит. Бедная девочка очень встревожена. Анне Францевне хуже.

— Ах, Боже мой! — произнесла с нетерпением Александра Семеновна и осталась лежать.

Андрей Петрович подошел к жене торопливыми шагами. Она повернула к нему свое круглое, свежее лицо и с досадой проговорила:

— Вот не было печали!.. Я, право, не знаю, что мы будем с ними делать. У меня голова кругом пошла от этого хаоса. Недостает еще, чтобы она заболела!

— Саша, Саша! — произнес заискивающим и слегка укоризненным тоном Андрей Петрович.

Он присел возле жены на край постели, взял ее пухлую руку в свою и, пожимая ее, сказал:

— Кого же винить, родная моя, в том, что все так случилось? Ведь не их же. Согласись, что они, бедные, не виноваты. А каково им теперь! Что если бы, сохрани Бог, мы были на их месте, а они на нашем?

— Что ты, Бог с тобой! — перебила его Александра Семеновна. — Что за предположения!

И она с усилием подняла свое грузное тело и села. Между тем ее муж продолжал:

— Ведь ни Дмитрий Федорович, эта добрая душа, ни Анна Францевна не выгнали бы тебя, я уверен! Да и рассуди сама, куда они пойдут? Я был в их квартире, ей и за месяц не просохнуть! И чугунки поставлены, и трубы протянуты, и топят с утра до ночи, и форточек и труб не затворяют, а квартира — подвал подвалом… Да и мебель никуда не годится. Смотреть жалко. Надо же им было на грех взгромоздить все, что получше и подороже, на кровати в спальне. И еще как старались! От воды-то спасли, правда, так высоко она не поднялась у них. Зато печь — знаешь их огромную голландскую кафельную печь — ее подмыло, и она рухнула как раз на нагроможденную мебель и бoльшую часть вещей вконец изуродовала. Ну, как ты думаешь, куда они пойдут? — повторил Андрей Петрович, глядя на жену.

— Я и не гоню их, но не могу же я так жить! Везде нашвыряно, набросано, целый день снуют взад и вперед, то маленькому пить надо, то его кашкой кормить, то Анне Францевне воды подогреть, то льду наколоть, — говорила, разгорячаясь, Александра Семеновна. — Люди терпение потеряли…

— Люди, Саша? Ну и Бог с ними, а мы-то уж постараемся не потерять его, — сказал Андрей Петрович, нагнувшись и целуя руку жены.

Александра Семеновна ничего не ответила и, высвободив свою руку из ладони мужа, вынула черепаховую гребенку, которая придерживала ее прическу, распустила еще довольно густые, с сильной проседью волосы, не торопясь расчесала их, накрутила распущенную прядку на указательные пальцы, расправила и, положив в виде небольшой оладьи на висок, воткнула гребеночку и собиралась произвести такую же операцию с прической на другом виске, как в комнате послышались неровные, спешные шаги и робкий, беспокойный голос Кати.

— Александра Семеновна, простите, что я вас беспокою, но мама говорит… Говорит так странно и встает с постели. Придите, пожалуйста!.. — проговорила девочка очень скоро и выбежала из комнаты.

Александра Семеновна встала и так поспешно, как только позволяла ее полнота, пошла в гостиную, где теперь помещалась Анна Францевна…

Ночью у Анны Францевны сделался сильный жар и бред. Обнаружилась горячка. Александра Семеновна забыла и свою досаду, и беспорядок, водворившийся в доме, и ухаживала за ней, как за родной. Старшая девочка не отходила от матери ни днем, ни ночью. Она меняла ей компрессы, давала с педантичной аккуратностью лекарства и заботилась о больной, как взрослая опытная сиделка.

Болезнь Анны Францевны была упорной и продолжительной, а выздоровление — медленным и неутешительным. Она встала, но духовные ее силы не вернулись. Для нее прошлого не было, а в настоящем она не принимала никакого участия.

Во время ее болезни умер Федя, проболев всего четыре дня. Оттого ли, что ему пришлось проводить все дни в разборке вещей и приведении в порядок книг и бумаг отца в отсыревшей квартире, на сквозном ветру, вследствие ли сильного потрясения, или от обеих причин вместе, но через четыре дня для него все было кончено.

Талызины долго не решались сообщить Анне Францевне о новом несчастье. Но Варя как-то случайно проговорилась о кончине брата в ее присутствии, и мать выслушала ее с полным равнодушием и потом ни разу не спросила о сыне.

Во время болезни Анны Францевны Талызины так привязались к ней и к детям, что не было более и речи о близком расставании. Андрей Петрович между тем хлопотал по начальству. Он постарался поставить на вид заслуги двадцатичетырехлетней службы покойного; напомнил о его литературных трудах, о христианском подвиге, который был причиной его смерти, и описал такими правдивыми, живыми красками безвыходное положение оставленного Дмитрием Федоровичем семейства, что главный его начальник обещал заняться судьбой бедных сирот, и в конце февраля обе девочки были приняты в институт на казенный счет, а Анна Францевна получила небольшую пожизненную пенсию.

Глава III

Институт

В один из мартовских ясных дней к подъезду большого каменного здания подъехала карета. Отставной солдат, усердно обметавший ступеньки лестницы, заслышав издали шум колес, поднял голову и, увидев, что экипаж направляется к подъезду, поспешно прислонил метлу в угол и, подбежав, отворил дверь. Из кареты вышла Александра Семеновна, за ней две девочки в черных шубках и шапочках.

— Вынеси, любезный, шкатулочки, — обратилась Александра Семеновна к солдату, показав на карету, и стала подниматься вверх по лестнице. Дети следовали за ней.

Солдат живо вынул из кареты две небольшие, совершенно одинаковые шкатулки красного дерева, захлопнул дверку и суетливо побежал вперед, отворил первую дверь, дал приехавшим пройти, кинулся было отворять вторую, стеклянную дверь, как она отворилась рукой важного пожилого швейцара, с длинными седыми бакенбардами, в красной ливрее. Швейцар окинул приехавших быстрым взглядом и со спокойным достоинством, не торопясь, принял одной рукой с плеч Александры Семеновны салоп и передал суетливому солдату, своему подручному, ткнув пальцем вдаль:

— Туда повесь!

— Дома начальница? Могу я ее видеть? — спросила Александра Семеновна.

— Пожалуйте, — ответил коротко швейцар и, не оборачиваясь, сделал несколько шагов вперед.

— Доложите: Александра Семеновна Талызина.

— Пожалуйте в приемную, — повторил швейцар внушительно. — Они скоро выйдут.

Александра Семеновна помогла детям снять шубки, оправила их черные платьица и белые воротнички, заботливо расправила черную ленту, вплетенную в длинную густую косу Кати, перевила два-три локона Вари, оглядела детей с головы до ног и, пропуская их вперед, сказала, нагибаясь к Варе:

— Будь же умницей, как обещала маме, сделай реверанс, ничему не удивляйся и не болтай.

Варя поймала руку сестры и, крепко держась за нее, пошла рядом с ней.

Швейцар вполоборота посмотрел на приезжих и, видя, что они готовы, молча пошел вперед. Его шаги громко раздавались по каменным плитам площадки. Подойдя к высокой двери справа, он взялся за блестевшую чистотой медную ручку и, обернувшись еще раз, чтобы убедиться, что Александра Семеновна и дети следуют за ним, медленно отворил дверь и повторил:

— Они сейчас выйдут, извольте подождать.

С этими словами швейцар вышел, так же медленно затворив дверь.

Александра Семеновна осмотрелась. Длинная узкая комната с одним венецианским окном, большой стол, покрытый сукном, диван, обитый гладкой темной материей, несколько мягких стульев с прямыми высокими спинками вокруг стола в ближайшей к окну половине комнаты и ряд редко расставленных по стенам соломенных стульев в другой. В комнате никого не было, напротив задней двери была настежь раскрыта дверь в другую комнату.

Александра Семеновна, сделав детям знак, чтобы они следовали за ней, пошла вперед и вошла в высокую светлую комнату, казавшуюся почти пустой. По ее одной стене тянулся длинный ряд высоких шкафов ясеневого дерева, по другой стояли две-три длинные ясеневые скамейки со спинками и несколько соломенных стульев.

В широком простенке между двумя окнами стоял стол. Две молоденькие девочки, сидевшие за этим столом, были полностью поглощены своей работой. Они, как показалось Александре Семеновне, даже не подняли глаз и не полюбопытствовали взглянуть на вошедших.

Александра Семеновна направилась прямо к столу, за которым работали девушки. Когда она была уже в двух шагах от него, одна из них подняла глаза, поспешно приподнялась со стула, присела и, не дожидаясь вопроса Александры Семеновны, сказала:

— Не угодно ли вам пройти в приемную, maman [12] выйдет… — она кинула взгляд на циферблат часов, висевших на стене, против стола, — через пять минут.

— Я бы просила вас передать начальнице вот это письмо, оно от графа.

Александра Семеновна подала девушке запечатанный конверт. Та взяла его, захлопнула тетрадь, в которую, по-видимому, что-то вписывала и, пройдя легкой поступью через всю комнату, скрылась за дверью.

Минут через пять она вернулась и просила Александру Семеновну следовать за ней.

Дети остались в приемной одни. Они начали внимательно рассматривать каждый предмет в комнате, сосчитали, сколько квадратиков вдоль и поперек в паркете, сколько стекол в раме, и, соскучившись ждать, стали через дверь наблюдать за девушкой, работавшей у стола в большой комнате. Ее серое платье, белый передник, узкие белые рукава, пелеринка, завязанная у горла кокетливым бантиком, ее прическа и каждое движение занимали и развлекали девочек и вызывали с их стороны замечания, которые сестры передавали друг другу шепотом.

Прошло более получаса; где-то вдали стали бить часы, другие, что поближе, подхватили. К ним присоединились и третьи, висевшие на стене в большой, почти пустой комнате. Удары странно перебивали друг друга, и последние не успели еще добить, как раздался громкий, резкий, продолжительный звонок. Дети взглянули друг на друга в недоумении.

— Пойдемте к maman! — раздался за их спинами молодой громкий голос.

Девочки быстро обернулись. Перед ними стояла хорошенькая блондинка лет пятнадцати с ласковыми серыми глазами и приветливой улыбкой.

— Как вас зовут? — продолжала она, взяв одной рукой Катю за руку, другой обвив шею Вари. — То есть как ваша фамилия? — пояснила она и пошла с ними к комнате начальницы.

Катя сказала свое имя и фамилию.

— Вы в трауре по отцу? — спросила девушка, понижая голос и глядя добрыми глазами то на одну, то на другую из девочек.

По лицу Кати пробежала тень, Варя опустила глаза и покраснела. Ни та, ни другая не ответили.

— Я тоже сирота, — сказала девушка, — круглая, — добавила она и, нагнувшись, поцеловала Катю. — Меня зовут Таня Краснопольская.

Девочки миновали приемную, затем очень большую комнату, войдя в которую, Таня Краснопольская пропустила девочек вперед и, положив им на плечи свои руки, направила к полуоткрытой двери и сказала шепотом:

— Как войдете, сделайте общий реверанс, а потом поцелуйте ручку у maman.

— У какой maman? — спросила живо и почти громко Варя, повернув к ней удивленное лицо.

Таня крепко сжала рукой ее плечо и, чуть слышно прошептав у самого ее уха: «Тише!» — отворила дверь.

Девочки переступили порог и очутились в большой гостиной. В первую минуту они растерялись и ничего не видели. Переход из больших, почти пустых, залитых полуденным весенним светом комнат в гостиную со спущенными шторами и драпировками, которые пропускали только нежный розовато-желтый свет, освещавший множество прихотливо расставленных диванчиков, кресел, столиков, стеклянных ширм, этажерок и цветов, смутил их, и они сконфуженно остановились.

— Approchez! — услышали они из середины комнаты мягкий приятный голос и в то же время увидели поднявшуюся с кресла высокую и полную женскую фигуру. — Vite, vite, mes petites! [13] — добавила она, сделав два-три шага им навстречу.

Катя сделала наудачу реверанс, Варя испуганно схватила ее за руку.

Высокая дама, заметив, что дети совсем растерялись, подошла к ним, взяла обеих за руки и, подводя к сидевшей в кресле пожилой даме, ласково шепнула им:

— Подойдите к ручке.

Катя сделала еще раз реверанс, сильно покраснела и не знала, что надо сделать, как подойти к ручке. «Взять ее руку в свою руку и поцеловать, или просто нагнуться и поцеловать?» — думала она, крепко прижимая локти к туловищу, сжимая зубы и краснея с каждой секундой все более и более.

Варя окинула всех сидевших дам беглым взглядом и, громко втянув открытым ртом воздух, решительно подошла к креслу и, обхватив обеими руками шею сидевшей в кресле дамы, поцеловала ее в лицо.

Такой выходки никто не ожидал. Александра Семеновна, которую дети и не видели от смущения, даже вскрикнула: «Варя!» — а две дамы в синих платьях, сидевшие напротив пожилой дамы, на минуту обомлели. Но пожилая дама громко засмеялась и, взяв раскрасневшееся лицо девочки в свои руки, посмотрела в ее блестящие карие глаза и нежно потрепала ее по щеке:

— Тебе сколько лет?

— Семь было недавно, — ответила Варя, опять громко втянув в себя воздух, как бы вздохнув.

— Quelle belle enfant! Et quel… [14] — сказала пожилая дама, но тотчас остановилась, заметив, что девочка оглянулась на сестру с самодовольным видом. — Ты понимаешь по-французски?

— Да, мы прежде, при папе, всегда говорили по-французски.

Пожилая дама опять ласково потрепала ее по щеке и принялась расспрашивать Катю о том, чему она училась, кто ее учил и каким предметом она охотнее всего занималась.

Разумные ответы девочки, видимо, понравились пожилой даме. Она подозвала ее к себе поближе и, всматриваясь в ее умные глаза и любуясь ее смущением, продолжала несколько минут расспрашивать об отце и матери. Потом, обратившись к высокой полной даме, вставшей навстречу к детям, она сказала ей по-немецки:

— Теперь вы отведете их к мадам Фрон, потом в класс, а затем уж мы решим дальнейшее.

Высокая полная дама была инспектриса, мадам Адлер. Она подозвала детей к себе и, напомнив им в полголоса, что они должны сделать общий поклон, повела их через целый ряд огромных, светлых комнат. Дети вышли, не простившись с Александрой Семеновной, которой посоветовали более не видеть девочек в этот день, чтобы избавить их от лишних слез и неизбежного волнения при расставании, и предложили навестить их дня через два.

Дети с любопытством оглядывали комнаты, по которым проходили. Одни были почти пусты, другие уставлены пюпитрами и скамейками. В последней, куда они пришли, было множество складных деревянных пялец с тщательно вправленными в них работами. Пройдя эту комнату, инспектриса остановилась, вынула из кармана ключ, отворила дверь и ввела сестер в большую комнату, стены которой были окрашены светло-зеленой краской. По стене стояли довольно широко расставленные друг от друга железные кровати, накрытые белыми байковыми одеялами, с красной каймой по краям.

На каждой постели лежало по одной подушке. Между кроватями стояли невысокие, широкие, ясеневого дерева шкафчики. На стене над каждой кроватью висела доска с написанными на ней белой масляной краской несколькими латинскими буквами в начале каждой из четырех намеченных точками строк. Все кровати были пусты, чисто прибраны. Только на одной лежала девочка в коричневом платье, белой пелеринке и рукавчиках [15].

Инспектриса остановилась на минуту перед занятой постелью, пристально всмотрелась в пылавшее жаром лицо спавшей девочки и пошла в следующую комнату, где, как и в первой, стоял ряд железных кроватей. Но здесь подле каждой кровати чинно стояли вперемежку взрослые девушки и маленькие девочки в белых канифасовых [16] халатах. Они, вероятно, каким-то образом узнали о приходе инспектрисы и выстроились, чтобы встретить ее.

Когда инспектриса вошла, девушки разом присели и тут же поднялись в одно время. Она стала расспрашивать их о здоровье, о том, какие лекарства они принимают и на какой они порции.

Мадам Адлер не успела обойти и половины кроватей, как в комнату вошла, запыхавшись, маленькая, кругленькая, толстенькая, краснощекая, рыжеволосая немолодая женщина в синем кашемировом платье и тюлевом чепце с лентами палевого цвета — мадам Фрон, лазаретная дама. Она почтительно поклонилась и подала инспектрисе дневной список о состоянии лазарета. Инспектриса спросила, видел ли доктор Княжнину, и, узнав, что ее привели уже после визита доктора, она с беспокойством спросила:

— Как же вы оставите ее в таком положении?

И повернувшись, она пошла назад, пригласив мадам Фрон следовать за собой.

Катя и Варя остались одни среди чужих девочек. Они инстинктивно, не глядя друг на друга, крепко взялись за руки и тревожно следили за удалявшейся инспектрисой. Только та скрылась за дверью, как все чинно стоявшие у своих кроватей беленькие девочки обступили новеньких и с любопытством, наперебой, стали вполголоса предлагать им вопрос за вопросом:

— Как ваша фамилия? Как вас зовут?

— Вы отчего в черном?

— Почему поступаете теперь, а не в августе?

— Сколько вам лет?

— В какой класс? К какой даме?

Сестры не успевали отвечать. На многие вопросы, впрочем, они и не могли бы ответить, так как не понимали их.

Катя только открыла рот, чтобы ответить одной из любопытных, как вдруг, в один миг, все девочки как волной отхлынули от них и встали, по-прежнему вытянувшись в струнку и глядя в одну точку. Точкой этой была инспектриса.

Мадам Адлер шла плавной походкой, всматриваясь в лица стоявших у кроватей детей. Подойдя к Варе, она взяла ее за руку и, сказав Кате: «Allons, ma chère [17]», пошла вперед. Мадам Фрон последовала за ними.

Они прошли еще одну большую, тоже зеленую, с рядом кроватей комнату со спущенными темными шторами, в которой иные постели были аккуратно прибраны, на некоторых же лежали какие-то фигуры, не обратившие на вошедших никакого внимания; прошли мимо запертой двери и остановились в сравнительно небольшой комнате, уставленной по трем стенам высокими шкафами со стеклянными дверками, сквозь стекла которых виднелись самые разнообразные предметы.

В одном шкафу лежало стопками белье, в другом стояла разнообразная посуда, какие-то инструменты, склянки, банки, коробочки. В широком простенке между окнами стоял диван, обитый коричневым сафьяном [18]. Перед ним располагался круглый стол, накрытый темным клеенчатым чехлом. На столе лежали очки без футляра, лоскутки холста, корпия [19] длинными прядками, на подносе с высоким бортом стояли склянки разной величины с привязанными к ним сигнатурками [20].

Войдя в комнату, мадам Фрон засуетилась, хотела собирать набросанные на столе вещи, но мадам Адлер просила ее не беспокоиться, оставить все так, как есть, и заняться детьми. Мадам Фрон, продолжая объяснять что-то инспектрисе, подошла к Кате и, повернув ее к себе спиной, начала расстегивать крючки ее лифа. Катя сконфузилась, не понимая, для чего понадобилось этой даме раздевать ее, и беспомощно смотрела на инспектрису, надеясь получить от нее объяснение. Но та, занятая рассматриванием стоявших на подносе склянок, несколько минут не поднимала головы. Мадам Фрон раздела девочку и, звонко хлопнув по ее лопаткам мягкой теп лой рукой, сказала с удовольствием:

— Золотую медаль можно дать, хотя слабенькая.

И принялась живо одевать ее.

Варю мадам Фрон отпустила еще скорее, сделав заключение:

— А эта шалунья — железная!

Мадам Адлер посмотрела на часы и скорыми шагами повела сестер обратно по только что пройденным комнатам. Они старались не отставать от нее. Девочки в белых халатиках по-прежнему выстроились в линию, по-прежнему присели низко, медленно и грациозно и провожали ее глазами до двери следующей комнаты. На этот раз инспектриса не остановилась с ними, а Кате и Варе показалось, что она пошла еще скорее, так что они почти бежали за ней. Из комнаты, уставленной пяльцами, мадам Адлер повернула налево и вошла в широкий, длинный коридор.

Тут слышались нестройные звуки нескольких фортепиано: на одном бойко игралась какая-то пьеса; на другом повторялась одна и та же гамма, заканчивавшаяся каждый раз отрывистыми, наскоро взятыми аккордами. На третьем инструменте нетвердые маленькие пальцы, не попадая в одно время обеими руками, усердно выводили: «do mi, re fa, mi sol, sol mi…»

Пройдя несколько запертых дверей, мадам Адлер вошла в комнату с несколькими шкафами, наполненными книгами. Посреди комнаты стоял стол, заваленный книгами и переплетенными тетрадями, открытыми и закрытыми. На одном конце стола лежала бумага, очиненные гусиные перья, старые и новые, и стояли круглые жестяные чернильницы.

— Сядь вот здесь, — сказала мадам Адлер Кате, указывая ей на конец стола.

Катя, краснея и конфузясь, отодвинула стул и села. Мадам Адлер положила перед ней чистую тетрадь серой бумаги и вышла. Через минуту в комнату вошли две дамы, и вслед за ними вернулась мадам Адлер. Катю заставили читать по-русски, по-французски и по-немецки, делать перевод и разбор, продиктовали по несколько строк на каждом языке, задали несколько арифметических задач, письменных и устных. Потом заставили прочесть несколько молитв, спросили, что и по какому руководству она прошла из Закона Божия и всеобщей истории.

Катя приободрилась и отвечала очень толково.

Слушая ответы Кати, инспектриса одобрительно кивала головой, а просмотрев ее диктовки, спросила ласково:

— Кто тебя готовил?

— Папа сам занимался с нами прежде. И мама.

— Как «с вами»? Разве и маленькая уже начала учиться?

— Она уже вполне прилично читает по-русски и по-французски, — ответила Катя.

— Прилично! — перебила ее обиженным голосом Варя. — Папа всегда говорил «хорошо».

И она капризно тряхнула длинными локонами.

Мадам Адлер поговорила о чем-то с дамами и, положив руку на плечо Кати, сказала ласково:

— Allons, mes petites [21].

Она провела девочек по коридору назад, вышла на лестницу, поднялась по ней, вошла в такой же коридор и остановилась, поджидая отставших детей.

Дети вошли на лестницу и остановились. Они были поражены каким-то необычайным шумом. Слышались какие-то длинные раскаты, без остановки.

— Что это, гром? — спросила шепотом Варя, прижимаясь к сестре.

— Это не может быть гром, — ответила ей старшая сестра так же тихо. — Но что это такое?

Они подняли глаза на мадам Адлер, но та спокойно стояла у двери.

— Что, неужели так устали? — спросила она ласково, увидев, что девочки остановились.

— Нет, — ответила Варя, взглянув на нее испуганными глазами. — Но что это за шум? Слышите?

Девочка приподнялась на цыпочки и указала пальцем в направлении, откуда слышался шум.

Мадам Адлер ничего не ответила и, улыбаясь, ждала, пока миловидные девочки наконец решатся подойти к ней; тогда она отворила дверь.

Шум, до того времени глухой, теперь как бы вырвался на свободу и ошеломил сестер, остановившихся на пороге. Катя зажала уши. Ей казалось, что сотни голосов громко выкрикивают все один и тот же, какой-то неуловимый для ее слуха слог, а сотни других, стараясь перекричать первых, еще громче повторяют очень быстро:

— Ар-ар-ар-ар-ра-ра-ра!..

Перед ее глазами тянутся нескончаемой вереницей в несколько рядов пары больших, маленьких и очень маленьких девочек в зеленых и коричневых платьях, белых фартучках, пелеринках и рукавчиках. Ряды эти сходятся, расходятся, путаются и вдруг начинают кружиться. Кружится все, и нескончаемые вереницы девочек, и мадам Адлер, и Варя, и окна, и двери, и половицы, наконец начинает кружиться и она сама. Она делает отчаянное усилие, чтобы удержаться, протягивает руки, чтобы ухватиться за что-нибудь…

В это время мадам Адлер взглянула на сестер и, увидев изменившееся, бледное до зелени лицо, бессмысленные в упор глядящие глаза и вскинутые руки старшей девочки, поспешно подошла к ней. Но Катя зашаталась и, прежде чем инспектриса успела поддержать ее, как подкошенная рухнула навзничь, глухо ударилась об пол затылком и лишилась чувств.

Несколько голосов громко вскрикнули; пары, поравнявшиеся с дверью, разом остановились. Шум мгновенно затих; вместо него в рядах послышалось тревожное жужжание. Несколько девочек бросились помогать инспектрисе, которая нагнулась над помертвевшей девочкой и старалась приподнять ее.

Бледную, с бессильно опущенными руками и повисшей головой Катю положили на ближайшую скамейку. Несмотря на то, что возможная помощь была тотчас же ей оказана, девочка не приходила в себя, и ее в сопровождении подоспевшей мадам Фрон отнесли в лазарет и уложили в постель.

Весьма вероятно, что потрясения последнего времени, смерть отца, к которому девочка была глубоко привязана, болезнь матери, потеря брата и общий переворот в жизни подготовили болезнь, и нужен был только толчок для ее обнаружения. Таким толчком были сдержанные в этот день слезы при расставании с матерью, страх перед неведомым будущим, стремление скрыть робость, масса новых впечатлений и, наконец, ушиб. С этого дня Катя заболела, и ее болезнь была серьезна и продолжительна.

Варя, увидев, что сестру уносят, бросилась к ней, вцепилась руками в ее платье и громко заплакала.

— Тише, тише, как не стыдно! Такая большая девочка, а кричишь, точно маленькая! — сказала мадам Адлер, неодобрительно качая головой и высвобождая платье из ее рук. — Оставь, понимаешь, что я тебе говорю? Сестра больна, ее надо отнести к доктору, в лазарет.

— Катя умерла? Так же как папа и Федя? — не унималась девочка.

Мадам Адлер нагнулась к ней и, дотронувшись пальцем до ее подбородка, приподняла заплаканное лицо, по розовым щекам которого текли крупные слезы.

— Дурочка! — сказала она успокаивающим голосом. — Твоя сестра всего лишь очень устала. Она поспит и будет совсем здорова. Если ты будешь умницей, я тебя пущу к ней в четыре часа.

Варя исподлобья смотрела на мадам Адлер.

— Она, правда, не умерла? — пытливо спросила она.

— Что за вздор ты городишь! Я тебе говорю, что она только устала, отдохнет и будет совсем здорова, — проговорила мадам Адлер, улыбаясь.

— И вы меня пустите к ней сегодня?

— Пущу, если ты будешь умницей.

— А когда же мы будем завтракать? — вдруг спросила девочка, подняв на инспектрису свои блестящие, черные, еще не высохшие от слез глаза.

— Завтракать?! А разве ты не кушала? — мадам Адлер посмотрела на часы, висевшие на крючке ее пояса.

— Я утром только молоко пила, а Катя ничего не хотела, ничего, — повторила Варя с ударением на слове «ничего». — Она все разбирала там у мамы, а потом Александра Семеновна велела скорее ехать. Ах!.. А где же Александра Семеновна? — вдруг с беспокойством спросила она.

— Она поехала домой. Завтра приедет опять, — ответила мадам Адлер, поманив к себе кого-то рукой.

К ней подошла немолодая женщина с добрым, кротким выражением лица, в темно-синем кашемировом платье и в белом тюлевом чепце на гладко причесанных русых волосах с легкой проседью.

— Эта маленькая поступает к вам. Elle est orpheline de père et de mère presque [22], — добавила она вполголоса. — Поставьте ее с Нютой, пожалуйста.

Мадам Адлер слегка кивнула головой, передавая классной даме маленькую руку Вари, которую держала в своей, и, потрепав девочку по щеке, пошла через залы к коридору.

По мере ее приближения, стоявшие в рядах дети разных возрастов равномерно приседали и медленно поднимались уже за ее спиной. Инспектриса шла как бы в волнах, молча, серьезно, слегка наклоняя голову то в одну, то в другую сторону. Не успела она скрыться за дверью, как всё пришло в движение, потянулись опять нескончаемые ряды сходящихся и расходящихся пар и пошел немолчный говор нескольких сот звонких, молодых голосов, слившийся опять в тот оглушающий, неопределенный тон, который так поразил поступивших в этот день девочек. Разговоры шли самые оживленные, и оживлению этому немало способствовали маленькие Солнцевы.

— Ты видела! — живо говорила одна хорошенькая девочка лет тринадцати, перебегая из одного ряда в другой. — Видела маленькую? Какая душка, правда?

— Ну нет, старшая куда лучше! Какая у нее коса! Длиннейшая…

— Зато у маленькой глаза, как звезды! — вмешалась третья.

— А как ты можешь знать, что у старшей они не лучше? Ведь ты их не видела, — сказала с досадой защитница Кати…

И толковали, толковали во всех рядах, обсуждая и лица, и платья, и походку, и каждое движение новеньких.

Классная дама, которой инспектриса передала Варю, стояла некоторое время посреди залы и, прищурив глаза, смотрела через головы проходивших перед ней детей, по-видимому, чего-то выжидая. Когда к ней приблизилась вереница самых маленьких детей, она остановила их и подвела Варю к передним парам.

— Это твои товарки, — сказала она, слегка нагнувшись к ней, — твои подруги. Нюта! — произнесла она, повысив голос.

Из ряда вышла девочка лет десяти, худенькая, маленькая, с большими серыми глазами и длинными ресницами. Ее бледное, подвижное личико, с ясно обрисовывавшимися сквозь тонкую кожу жилками, казалось болезненным.

— Нюта, ты возьмешь эту маленькую под свое покровительство. Она сирота, — сказала классная дама и, обратившись ко всей массе остановившихся перед ней девочек, прибавила: — Вы, надеюсь, не станете ее обижать и научите всем нашим порядкам. Она меньше всех вас и еще ничего не знает. Ты станешь с ней в паре, Нюта.

Нюта Боровская только подняла глаза на свою классную даму и, ничего не ответив, улыбнулась, взяла руку Вари в свою и повела ее в арьергард [23].

Младшие воспитанницы, на минуту остановленные, задвигались и зашаркали по полу ногами, спеша догнать опередивших их воспитанниц и занять свое прежнее место.

Любопытные воспитанницы, и взрослые, и маленькие, сталкиваясь рядами, ни на минуту не оставляли новенькую в покое и закидывали ее вопросами, на которые она едва успевала отвечать.

Она раз сто уже сказала, как ее зовут и как ее фамилия, и это ей так надоело, что она уже была готова заплакать, как раздался звонок. Все засуетились, заторопились куда-то, и в две-три минуты середина залы опустела, а по обеим ее сторонам вытянулись парами длинные, ровные, как по ниточке выровненные ряды коричневых и зеленых, больших и маленьких девочек. Ряды эти местами прерывались, оставляя промежуток в несколько шагов. Когда еще минут через пять каждый из этих промежутков был занят дамой в синем платье или молодой девушкой в сером с черным шелковым передником, ряды снова задвигались. Сначала тронулись самые большие девочки, потом меньшие, меньшие, и, наконец, маленькие.

Нюта нагнулась к Варе и, обхватив ее за талию, шепнула ей:

— Теперь два часа, мы идем в класс. Первым будет Рендорф — немец, потом русская диктовка.

— А когда же мы будем завтракать? — спросила удивленным и недовольным тоном Варя.

— Как завтракать?! Мы уж давно пообедали, — сказала Нюта, тихонько смеясь. — В четыре нам дадут хлеба, а в восемь мы будем ужинать.

Варя еще шире открыла большие глаза.

— Пообедали? — сказала она. — А как же мы-то?

Нюта посмотрела на ее огорченное лицо, от души засмеялась и стала через плечо рассказывать по-французски кому-то из подруг о том, какая эта новенькая смешная. Варя слышала и ее смех, и ее рассказ.

«Эту девочку я никогда не буду любить, никогда. Она гадкая, злая насмешница», — думала Варя и, понемногу высвободив свою руку из-под руки Нюты, пошла рядом с ней, стараясь на нее не смотреть.

— Так нельзя, надо идти под руку, — нахмурила брови Нюта и, взяв Варину руку, почти насильно положила ее под свою.

Варя собралась что-то возразить, но в эту минуту, подняв глаза, увидела свою первую знакомую, мадам Адлер. Она обрадовалась ей, и недаром. Инспектриса молча протянула руку, отделила Варю от класса и, дав последним парам пройти, сказала шутливо:

— Ну, а теперь пойдем завтракать.

Варя повеселела и, стараясь не отставать от инспектрисы, пошла вприпрыжку, крепко держась за ее руку. Мадам Адлер привела ее к себе в комнату и, посадив за накрытый стол, на котором стоял один прибор, позвонила в колокольчик.

— Подавай, — коротко сказала она вошедшей на ее зов девушке в белом с синими полосками тиковом [24] платье, белом холщовом переднике и холщовой косынке.

Девушка вышла и очень скоро вернулась с тарелкой супа, который показался Варе очень вкусным, точно так же как и кусочек вареной говядины и ломтик каравая, которым закончился ее обед. С последним кусочком хлеба во рту Варя соскочила со стула, перекрестилась, торопливо по привычке прочла «Благодарим тя, Христе Боже наш», поспешно сорвала салфетку, которую повязала ей горничная, бросила на стул, но тотчас же опять взяла ее, крепко вытерла ею губы и осмотрелась, соображая, в какую дверь ушла мадам Адлер.

«Кажется, туда», — подумала она и осторожно, без шума прошла до двери, еще осторожнее переступила порог и неслышно вошла в смежную комнату. Там в противоположном конце, почти против двери, сидела в кресле мадам Адлер. Варя подошла к ней, поцеловала ее руку и потянулась было, чтобы поцеловать ее в губы, но инспектриса остановила девочку, положив руку ей на плечо.

— Хорошо, хорошо, — сказала она, и взяв со стола колокольчик, позвонила.

— Отведи эту новенькую в младший класс, к мадам Якуниной.

Девушка довела Варю до младшего класса и, сказав тихонько: «Это ваш класс», приотворила дверь, впустила девочку, а сама, не показываясь, но осторожно заглядывая в комнату, старалась поймать взгляд классной дамы. Когда ей это удалось, она, знаком указывая на Варю, дала классной даме понять, что передает ей маленькую воспитанницу.

Очутившись в классной комнате, Варя остановилась и окинула быстрым любопытным взглядом длинные невысокие столы, разделенные на несколько отдельных конторок с круглой стеклянной чернильницей посреди каждой; приделанные к столам неподвижные скамейки; ряды коротко, под гребенку остриженных беловолосых и темных головок, выглядывавших из-за этих конторок; небольшое возвышение, на котором стоял какой-то пожилой господин; мольберт, стоявший неподалеку от него, и несколько стриженых, в длинных, до полу, коричневых платьях маленьких девочек, вытянувшихся в линию у мольберта.

Все головы сидевших за конторками и стоявших у мольберта детей повернулись к двери, все лица смотрели на нее. Смотрел и высокий пожилой господин, стоявший на возвышении, и все эти лица сияли веселой улыбкой, и все приветливо разглядывали неожиданно появившуюся маленькую девочку в черном коротком платьице, большом батистовом воротничке, с длинными, рассыпавшимися по плечам локонами, смотрели на ее здоровое, веселое и смущенное лицо, на ее блестящие карие глаза и улыбались ей.

«Что там такое?» — подумала классная дама, сидевшая на противоположной стороне. Она встала со своего места и увидела одновременно и девочку, виновницу происшедшего в классе беспорядка, и горничную инспектрисы, заглядывавшую в чуть отворенную дверь и делавшую ей знаки.

— Ruhig, Achtung! [25] — крикнула она с напускной строгостью и, торопливо пройдя за последней скамейкой, подошла к Варе, взяла ее за руку и посадила первой на средней скамейке, ближайшей к себе.

— Сиди смирно и слушай, — сказала она, нагнувшись, и погладила рукой шелковистые кудри девочки.

Варя кинула на нее беглый взгляд и тотчас перевела глаза сначала на свою соседку, потом на сидевших перед ней девочек, на учителя, который сидел теперь у стола и, нагнув голову, читал что-то. Через минуту в классе произошло движение, Варя быстро повернула в ту сторону голову и стала внимательно следить за тем, как девочки, стоявшие у мольберта, шурша длинными платьями, расходились по своим местам.

— Fräulein [26] Хотин! — произнес вдруг учитель, слегка приподняв голову и глядя перед собой.

С одной из скамеек поднялась маленькая фигура девочки лет девяти-десяти.

— Fräulein Темников!

Девочка, сидевшая рядом с Варей, покраснела, встала и, дотронувшись до Вари рукой, прошептала взволнованным голосом:

— Пусти!

Варя, не понимая, в чем дело, и не двигаясь, подняла на нее вопросительный взор.

— Пусти же, дай пройти! — повторила с досадой девочка, не возвышая голоса. — Встань!

И не дожидаясь, пока бестолковая новенькая встанет и пропустит ее, она пролезла перед ней и направилась к мольберту, незаметно крестясь и прикрывая левой рукой правую, делавшую у самого пояса чуть заметное, поспешное крестное знамение.

Учитель вызвал еще двух-трех девочек, и по мере того как он называл фамилию, девочки вставали со своих мест и становились в ряд у мольберта, на котором стояли большие картинки, наклеенные на толстый картон.

Девочка, вызванная первой, взяла лежавшую у картины длинную палочку. Учитель подошел, вынул наудачу одну из целой серии прислоненных к мольберту картин и заменил ею прежде стоявшую. Девочка, стоя боком к мольберту и повернув голову к картине, начала бойко:

— Das ist eine Blume und das ist auch eine Blume. Das Alles sind Blumen. Das ist eine Rose und das ist eine Rosenknospe [27].

При этом девочка слегка дотрагивалась палочкой, которую держала в левой руке, до называемого предмета.

Сначала это занимало Варю; она внимательно во все всматривалась и вслушивалась, то улыбаясь, то хмурясь, но через несколько минут ей наскучило однообразие урока, и она переключила свое внимание на крышку конторки, перед которой сидела. Она чуть-чуть приподняла ее, положила в щель пальцы одной руки, другой слегка нажала крышку. Потом опять приподняла, нагнулась и приложила глаза к щели, еще приподняла, еще, и, наконец, так высоко, что, придерживая крышку головой, стала разбирать лежавшие в пюпитре [28] вещи.

Девочки, слыша шуршание, стали оборачиваться и пересмеиваться. Мадам Якунина скоро заметила их волнение, встала, посмотрела на детей и тотчас поняла причину, вызвавшую беспорядок. Она подошла к новенькой, насупив брови и собираясь сделать ей строгий выговор, но увидев веселые глаза и невинную улыбку красивого ребенка, слегка улыбнулась и, похлопывая Варю по плечу, сказала ласково:

— Посиди еще минутку смирно. Учитель сейчас уйдет!

Урок кончился. Учитель вышел, в классе поднялась суета. Между уроками было пятнадцать минут отдыха; в эти пятнадцать минут дети убирали одни тетради, готовили другие, дежурные раздавали аспидные доски [29], грифели. Многие из девочек успели и посмеяться, и поссориться. Классная дама вышла; ее заменила пепиньерка [30], которая должна была давать урок французской диктовки.

— Eh bien! — крикнула она. — Pas de bavardage! Ecrivez! [31]

И начался усердный визг сорока грифелей по аспидным доскам, прерываемый время от времени на минуту громким голосом пепиньерки, медленно выкрикивавшей французские фразы или отдельные слова. Все писали на аспидных досках, только одна маленькая девочка, вызванная пепиньеркой, вышла к большой доске, стоявшей перед классом, и крупными буквами писала на ней мелом.

— Corrigez! [32] — крикнула пепиньерка коротко и, закрыв книгу, подошла к большой доске. Девочка подала ей мел и впилась глазами в ее руку.

Пепиньерка стала читать и подчеркивать мелом каждое неправильно написанное слово. С каждой прочитанной строкой черточки все прибавлялись. Девочка начала краснеть после первого десятка, а когда она насчитала второй, у нее на глазах выступили слезы. Пепиньерка дошла до последнего слова, обернулась, насмешливо посмотрела на девочку и стала считать черточки.

— Пятнадцать, шестнадцать, семнадцать… — считала она по-французски, с каждым разом крепче и крепче ударяя мелом по доске, — двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь… — закончила она. — Чудесно! Бесподобно!

И она стала вызывать то одну, то другую из девочек и заставляла их объяснять неправильно написанные слова. Девочка, стоя у доски, исправляла свои ошибки, а весь класс поправлял свои диктовки по доске. Поправив, они передавали свои доски пепиньерке, которая просматривала написанное, а потом или молча возвращала доски, или на них делала надписи вроде: «Написать двадцать раз каждое подчеркнутое слово в тетрадке».

Все были заняты своим делом и о новенькой совершенно забыли, только Нюта перед началом диктовки подбежала к ней, поцеловала и сунула ей в руку леденец.

Варе учительница тоже дала доску, разлинованную клеточками, и пропись с красиво написанными на ней палочками и нуликами и велела ей написать страницу.

Варя писала на доске, вытирала, опять писала и не заметила, как прошел час, и когда раздался громкий звонок, возвещавший об окончании урока, она вздрогнула с головы до пяток.

Опять поднялась суматоха, говор, спор и смех. Пепиньерка, очень молоденькая, некрасивая, маленького роста, коренастая, с серыми глазами навыкате и широко расставленными зубами девушка, старалась казаться взрослой и строгой, она беспрестанно хлопала в ладоши и покрикивала:

— Doucement, mademoiselles, doucement! Rangez-vous, vite, vite! [33]

Минут через десять весь маленький люд вышел парами из классной.

Пепиньерка стояла в дверях, пропуская перед собой чинно проходившие пары. Потом, дав всем пройти несколько шагов, она со стороны взглянула на общее впечатление, производимое ее командой, и заметила, что не все в должном порядке.

— Третья пара, зачем выступаете! — крикнула она по-французски. — Подайтесь налево! Аннинька, зачем горбишься! Кто там шаркает?

Когда все пришло в порядок, она заняла свое место во главе класса и, беспрестанно оборачиваясь, повела детей в залу, где они выстроились в несколько рядов.

Вслед за маленькими стали входить по очереди другие классы и становиться в ряды. Каждый класс становился на небольшом друг от друга расстоянии. Все стояли смирно, кое-где только слышался отрывистый шепот, тотчас же сдерживаемый резким шиканьем классной дамы. Когда все были в сборе, отворилась дверь и в комнату вошли несколько девушек в полосатых — белых с синими полосами — платьях, белых фартуках и косынках, с четырехугольными неглубокими лотками с невысокими бортами. Они пошли по рядам, начиная с последнего ряда в каждом классе — то есть с самых рослых воспитанниц, так как стояли воспитанницы по росту, самые маленькие — впереди.

Девушки медленно шли по рядам. Каждая воспитанница брала, не выбирая, небольшой ломоть хлеба, посыпанный солью, и тотчас же принималась за него.

— Mesdames [34], у кого горбушка? — спросил кто-то шепотом за спиной Вари.

Она оглянулась. В одном из рядов поднялась чья-то рука с горбушкой.

— Уступи, душка, за мою порцию и полпирога завтра!

Обладательница горбушки недолго думая согласилась, и обмен состоялся — к обоюдному удовольствию.

Варя тоже получила ломтик. Она откусила кусочек и, подняв свои веселые изумленные глаза на соседку, спросила:

— Это зачем? Ведь это простой хлеб!

— Хлеб, конечно, ведь теперь четыре часа, — ответила ей просто маленькая девочка, с наслаждением уминая свой ломоть за обе щеки.

Когда хлеб был съеден, к маленьким подошла их пепиньерка:

— Allons, courez maintenant! [35] А ты пойдешь со мной, подожди, — добавила она и взяла Варю за руку.

Тут она увидела, что Варя держит кусок хлеба в руке.

— Это у тебя что? Отчего ты не ела? Неужели ты не голодна?

— Я лучше подожду молока, я не люблю сухой хлеб, — ответила Варя, втягивая всей грудью воздух, что она делала всегда, когда конфузилась.

Пепиньерка засмеялась:

— Долго же тебе придется ждать молока! Знаешь ли, хлеб надо съесть на месте, а в карман прятать и ходить с ним не позволяют. За это наказывают.

Она взяла Варю за руку и повела ее по длинным пустым комнатам и коридорам.

— Мы куда идем? — спросила с беспокойством Варя, заглядывая в лицо пепиньерки.

— Куда? Скоро увидишь, только не молоко пить! — ответила та, поддразнивая девочку.

Они поднялись в верхний этаж, прошли одну большую спальню, уставленную двумя длинными рядами кроватей, одинаково накрытых белыми байковыми одеялами с ярко-красной каймой и двумя подушками на каждой, прошли другую, а в третьей остановились.

— Софьюшка! — крикнула пепиньерка. — Софьюшка!

На противоположном конце спальни отворилась дверь, и из нее показалась высокая, худая, рыжеватая, с крупными веснушками на длинном лице горничная — девушка в тиковом платье.

— Елена Антоновна приказала остричь новенькую. Нельзя ли поскорее? Мне надо еще поспеть в лазарет до шести.

— Сейчас, — ответила девушка и скрылась за дверью. Через минуту она вышла с ножницами и гребнем.

— Ну, садитесь, — сказала она, отодвинув от первой кровати табурет. — Э-э-эх, да какие же чудесные локоны! Вот жаль-то! — добавила она, собрав в руку длинные и густые шелковистые волосы девочки. — Вот тут садитесь.

Варя только в эту минуту поняла, что дело идет о ее локонах. Она испуганно посмотрела на пепиньерку, на Софьюшку и на ножницы.

Софьюшка нагнулась, чтобы приподнять и посадить девочку на табуретку, но Варя вырвалась из ее рук, отбежала на несколько шагов, остановилась и закричала отчаянным голосом, взявшись за голову:

— Нет, нет, пожалуйста, нет!

— Замолчи! — крикнула пепиньерка и направилась было к Варе, но девочка бросилась от нее на другой конец комнаты, забилась между кроватью и стеной и, как испуганный зверек, беспокойно оглядывалась по сторонам.

— Оставьте ее, барышня, — сказала участливым голосом Софьюшка, — смотрите, как она испугалась, бедная пташка! Все равно, ведь можно завтра утром…

— Как можно оставить до завтра, когда Елена Антоновна сказала, чтобы ее остричь теперь? Что за пустяки! Пожалуйста, не выдумывай! — сказала пепиньерка, подойдя к девочке, которая, видя, что деваться некуда, ждала своего врага с широко открытыми глазами и лицом, исказившимся от ужаса.

Пепиньерка подошла к ней и, стараясь разнять ее руки, с досадой продолжала:

— Ведь ты не дома; иди и садись сейчас, слышишь? Здесь куражиться не позволят!

Она разняла ее руки и взяла крепко в свои.

Варя беспомощно осмотрелась, как бы ища защиты, но в комнате, кроме нее и двух ее врагов, никого не было. Она вырвала свои руки и, закинув их на голову, крепко сжала их на затылке и что было сил закричала:

— Не надо, не надо, душечка, пожалуйста, не надо!

Молодая девушка остановилась на минуту и, дернув Варю за плечо, произнесла с досадой:

— Противная девчонка! Вот выдрать бы тебя!

Она с досадой дернула Варю за волосы и отчетливо проговорила, сдерживая, насколько могла, свое раздражение:

— Пойми ты, что тебя надо остричь, здесь с космами твоими тебе не позволят оставаться. Если ты не уймешься сейчас же, тебя остригут насильно. И не только волосы, но и уши отрежут!

С этими словами она положила свои руки на плечи Вари. Девочка, почувствовав ее прикосновение, еще теснее прижалась к стене и, уцепившись за железную перекладинку кровати, закричала неистовым голосом…

— Что тут такое? Что за шум? — вдруг раздался встревоженный голос, и в комнату почти вбежала женщина лет тридцати пяти, среднего роста, худенькая, очень сутулая, так что на первый взгляд казалась горбатой, с бледным серьезным лицом, большими темно-голубыми глазами, светлыми длинными ресницами и массой золотистых волос, гладко причесанных спереди, а сзади закрученных в косу, с трудом умещавшуюся на маленькой голове.

Варя тут же замолчала. И она, и пепиньерка, и Софьюшка, стоявшая поодаль, молча и смущенно смотрели на так неожиданно явившуюся помощь или помеху — этого они еще не знали.

Вбежавшая дама была Марина Федоровна Милькеева. Она быстрым взглядом окинула сцену, увидела забившуюся за кровать, растрепанную и испуганную девочку, смущенную пепиньерку и горничную, стоящую с ножницами, и тотчас же поняла, в чем дело.

— Что вы тут делаете? — обратилась Милькеева по-французски к пепиньерке.

— Елена Антоновна приказала остричь вот эту новенькую, а она не дается, злится, — начала объяснять молодая девушка, покраснев.

— Je dois vous dire, mademoiselle, que vous méritez fort peu la confiance de votre dame. Retournez à votre service. Je me charge de l’enfant [36], — сказала Милькеева голосом, не допускающим возражения.

— Я не могу этого сделать. Мне приказано отвести ее в лазарет, к сестре, после стрижки, — нерешительно сказала пепиньерка тоже по-французски.

— И прекрасно. Я исполню это за вас и вечером объяснюсь с Еленой Антоновной. Можете идти. Да, впрочем, на какое время позволено оставить маленькую у сестры?

— До семи часов, — ответила молодая девушка с нескрываемым неудовольствием и, быстро повернувшись, пошла из дортуара.

— С чего она так расплакалась? — спросила Милькеева Софьюшку.

Софьюшка рассказала все, как было, и добавила:

— Она больше от страха, очень уж напугала ее Бунина.

— Ты о чем плакала? — спросила Марина Федоровна Варю, подойдя к ней.

Варя подняла на нее глаза и узнала в ней ту даму, которая экзаменовала сестру, а потом спросила, сколько ей лет.

— Эта… большая… девочка… хотела мои волосы отрезать, — ответила Варя, торопясь, заикаясь и подбирая губы, чтобы не заплакать.

— Ты была в классе? — помолчав минуту, спросила Марина Федоровна. — Видела там девочек?

— Видела, много-много, — сказала Варя нараспев и посмотрела прямо в глаза классной даме.

— А видела у кого-нибудь из них длинные волосы или букли?

— Нет, они все такие смешные, точно мальчики! Волосы у всех коротенькие, вот такие…

Варя прищурила глаза и показала пальцами, какие у девочек короткие волосы.

— А ты знаешь, отчего у них короткие волосы?

— Отчего? Оттого, верно, что им их обрезали.

— А как ты думаешь, для чего всем им обрезали волосы?

— Для чего?

Варя повела плечами, открыла большие глаза, улыбнулась всем лицом, развела ручонками и стояла молча.

— Для того, чтобы они были всегда гладенькие, чистенькие. Они еще маленькие, сами справиться с длинными волосами не могут, а причесывать их некому. Ты сама причесываешь волосы и завиваешь букли? — спросила мадемуазель Милькеева.

Варя засмеялась, откинув голову, и произнесла:

— Не-е-ет, я не умею, меня завивала всегда мама. А когда она была больна, то Мариша, Лёвина няня. Только няня редко.

— Ну, а здесь кто тебе будет завивать букли и расчесывать твои длинные волосы, как ты думаешь?

Девочка молчала.

Не дождавшись ответа, Марина Федоровна продолжала:

— Когда привели всех этих маленьких девочек, почти у всех тоже были длинные волосы, как у тебя. И тоже дома их причесывали няни и мамы. Няни и мамы имели время их причесывать, потому что у них было по две, по три девочки у каждой, не больше. А здесь так много девочек, что если всех их будет расчесывать и завивать дортуарная девушка, у которой и без того много дел, то ей придется с утра до вечера снимать папильотки [37] и расчесывать волосы девочкам, а с вечера до утра завивать их в папильотки. А девочкам уже не придется ни учиться, ни играть вовремя днем, а ночью многим долго не спать, ожидая своей очереди.

Мадемуазель Милькеева помолчала.

— Что ты об этом думаешь, девочка, а?

Варя опустила глаза и, искоса взглядывая на классную даму, перебирала свои пальцы и молчала.

— Вот сегодня после молитвы всех вас, маленьких, приведут в спальную. Все твои товарки умоются и лягут спать. А ты… как ты справишься со своими волосами? Ну-ка попробуй, — сказала Марина Федоровна, — а я посмотрю. Софьюшка, дай сюда гребень!

И, взяв из рук горничной гребень, она подала его Варе, повторив:

— Попробуй, мой друг. Если ты сумеешь сама причесаться, тогда я попрошу, чтобы тебе позволили оставаться с длинными волосами.

Варя взяла гребень и, неловко придерживая его пальцами, чуть слышно сказала, конфузясь:

— Я не умею…

— Попробуй, душа моя. Я уйду на минутку к себе, а ты постарайся расчесать свои волосы, да поскорее, а то ты опоздаешь к сестре. Ты можешь ее видеть только до семи часов. Твоя бедная сестра соскучилась и ждет тебя.

— Так лучше пойдемте к ней теперь! — оживилась девочка.

— Нельзя, мой друг. Ты так растрепалась, что в таком виде никуда нельзя показаться. Надо или причесаться гладко, или остричь волосы.

Марина Федоровна, не дожидаясь возражений ребенка, скорыми шагами пошла вон из комнаты.

— Вы можете меня причесать? — спросила заискивающим голосом девочка, протягивая Софьюшке гребень.

— Нет, милая, и рада бы, да не умею, — сказала Софьюшка, покачивая головой. — Я больше вырву волос, чем расчешу. Вот посмотрите, что у меня самой-то на голове осталось…

Софьюшка, проведя рукой по своей голове, спустила с нее две жиденькие коротенькие косички со вплетенными в них тесемками.

— Точно крысьи хвосты! Вокруг головы даже раз не обходят. А ведь были длинные… Я все повырвала, не умела расчесывать.

Варя стояла с гребнем в руках и не знала, что ей делать.

— Если бы Катя была здесь, она наверняка сумела бы, — сказала она громко и, подняв голову, вопросительно посмотрела на Софьюшку, но та ничего ей не ответила.

— Ну, что же, причесалась? — спросила Марина Федоровна, возвратившись. — Пора бы и к сестре идти.

— Я не умею, но, думаю, Катя может, — сказала Варя нерешительно.

— Катя, мой друг, в лазарете. А когда ее выпустят, она будет не с тобой, а в другом классе. Она ведь уже большая.

— Ну, тогда надо остричь! — сказала вдруг девочка решительно.

— Да, и я так думаю, — ответила Марина Федоровна, — и остричь поскорее, чтобы еще успеть сестру навестить. Софьюшка, уж ты извини, пожалуйста, что маленькая барышня задержала тебя, и остриги ее поскорее.

Через десять минут дело было сделано, голова выстрижена, приглажена, горе забыто, и Варя шла, весело болтая, рядом с Мариной Федоровной в ее комнату. Когда они вошли, Варя увидела, что у стола сидели несколько воспитанниц. Перед каждой из них стояла белая кружечка с ручкой. Все воспитанницы, увидев Марину Федоровну, живо встали и сделали реверанс.

— Потеснитесь, дорогие, дайте местечко сестре вашей будущей подруги, — сказала она по-французски, подводя Варю к столу.

Девочки засуетились, передвинули свои кружки и стопочки сухарей, лежавшие перед каждой из них, принесли стул, усадили маленькую Варю и тотчас же закидали ее вопросами. Варя отвечала охотно и смешила их своей находчивостью и меткими, остроумными замечаниями.

Горничная поставила перед Варей кружечку чая с молоком и положила три маленьких поджаристых сухаря.

— Ну вот, я же знала, что дадут молока! — воскликнула Варя, хлопая в ладоши. — А эта большая девочка сказала: «Долго же тебе придется ждать молока!»

И Варя, передразнивая голос и манеру пепиньерки, передала свой разговор с Буниной о хлебе.

Девочки смеялись от души.

— Пей скорее! — сказала Марина Федоровна и, выходя из комнаты, добавила: — А то к сестре опоздаешь.

Варя залпом и с наслаждением выпила кружечку жидкого, сильно разбавленного молоком чая. Горничная, приветливо смотревшая на нее, налила ей еще полкружки.

— Вы бы с сухарями чай-то, да поскорее. Марина Федоровна там в дортуаре дожидаются.

Варя допила свое молоко, съела один сухарь, громко чмокнула в губы соседку с одной стороны, потом соседку с другой и так расшалилась, что стала обнимать и целовать всех сидевших за столом по очереди.

— Иди, иди скорее, а то сестру не увидишь! Да хорошенько поблагодари Марину Федоровну за чай! — говорили девочки, отбиваясь от ее объятий.

— Идите скорее, они рассердятся, — сказала горничная вполголоса, нагибаясь к Варе, повисшей на шее одной из воспитанниц.

Варя тотчас же бросилась в дортуар. Добежав до Марины Федоровны, она схватила ее руку, крепко поцеловала и, не выпуская ее ладони из своей, сказала: — Ну, теперь к Кате, пожалуйста, а то поздно будет!

— Тише, тише! Ты совсем как дикий зверек, — сказала, улыбаясь, Марина Федоровна. — Пойдем, пора. Но иди тихо, не суетись и не кричи. Подумай, что бы тут было, если бы все девочки так шумели и возились, как ты. Нехорошо, — сказала мадемуазель Милькеева, сделав серьезное лицо.

Варя присмирела и молча пошла рядом с ней.

В комнате между тем поднялись толки о живости, миловидности и находчивости новенькой, но более всего говорилось о ее смелости и непринужденности в обращении с Мариной Федоровной, всегда строгой и серьезной, которую все боялись.

Глава IV

Первый друг

Когда Катю принесли в лазарет, в ней еще не было признаков жизни. Мадам Фрон, встревоженная ее продолжительным обмороком, поспешно освободила девочку от всего, что могло стеснить дыхание, и стала употреблять все известные средства для приведения девочки в чувство. Это ей удалось нескоро. Когда же Катя наконец открыла глаза и мадам Фрон спросила, что у нее болит, та ответила чуть слышно:

— Ужасно устала.

Но когда на вопрос о том, что она ела в этот день, Катя ответила: «Ничего», — мадам Фрон ахнула.

— Как, и чая еще не пила?! — спросила она.

— Не пила.

— Вот и разгадка! — сказала мадам Фрон и тотчас же приказала принести чашку бульона.

Катя выпила немного и скоро уснула. Часа через два она проснулась и несколько минут лежала в полудремоте, не открывая глаз. Кругом было тихо, спокойно.

Ей было тепло, хорошо, ничто не беспокоило ее, ничто не болело, хотя девочка ясно сохранила впечатление недавней боли и потому боялась шевельнуться. Но теперь, при пробуждении, ей казалось, что она совсем здорова и может даже встать. Она хотела было открыть глаза, чтобы осмотреться, узнать, где она, как вдруг ее слуха коснулись звуки незнакомых голосов, говоривших где-то поблизости. Она стала машинально прислушиваться.

— Не понимаю, как ты можешь ее защищать! — негромко говорил кто-то, раздраженным голосом, — все знают, что она фискал [38] и naseweise [39].

— Фискал — это неправда, — возразил с горячностью другой голос, — неправда. Фискал — тот, кто подслушивает, кто тайно или хитростью выведывает и доносит, а не тот, кто так честно, открыто, действует, как она, причем всегда и во всем.

— Полно, какое там открыто! Не скажешь ли ты еще, что она открыто подняла всю эту историю о стене? — задорно заговорил первый голос. — И что тут она действовала честно?

— Конечно, честно! И всегда скажу, что честно. Послушай, Зина, — вдруг произнес примиряющим тоном второй голос, — ты не можешь не признать, что она сотни раз говорила вам, объясняла, как это вредно, убеждала вас, а вы всякий раз поднимали ее на смех и настаивали, чтобы ваша Зернина шла к ней объясняться. И кончалось чем? Всегда тем, что ее просили не вмешиваться не в свое дело и оставить ваш класс в покое.

— Ну что ж, правда, и лучшего она и не могла бы сделать, как сидеть смирно и не совать свой нос туда, где ее не спрашивают.

— Где ее не спрашиваете вы, а спрашивает ее совесть и сознание долга!

— Хорош долг, нечего сказать! На месяц без родственников и все кокарды [40] долой. Припомни только, всегда если бывали какие-нибудь истории, они бывали только по ее милости! И ты скажешь, что это не подло? Нет, уж не обижайся, но мне кажется, подло даже защищать подобную тварь!

— Merci! [41] — услышала Катя.

На этим «merci», произнесенном обиженным голосом, разговор прекратился. Послышалось легкое движение, выдвинулся ящик табурета, задвинулся, и затем наступило молчание.

В комнате стало опять тихо, спокойно, как в минуту пробуждения Кати.

«Кто это и о ком они говорили? Что за история о стене?… На месяц без родителей… Что бы это значило?» — думала Катя. Она открыла глаза.

Постель, накрытая белым байковым одеялом с красной каймой, одна подушка на ней, далее стена, выкрашенная светло-зеленой краской… Катя тихонько повернула голову на другую сторону: рядом с ней такая же накрытая постель, одна, две, три, за третьей — у постели со смятой подушкой — стоит девочка лет двенадцати, в белом канифасовом халатике и что-то внимательно на ней разбирает, низко наклонив голову. Далее, на следующей постели, лежит большая, вытянувшаяся во весь рост фигура с широким бледным лицом и короткой русой косой на подушке.

Катя перевела глаза на стоявшую у постели девочку и увидела, что та утирает глаза и нос, причем старается делать это так, чтобы лежащая в постели соседка не могла заметить ее слез. Катя, боясь смутить девочку, поспешила закрыть глаза и притвориться спящей.

— Надя! — скоро услышала она. — Надя! Вязнина! Ты сердишься?

Молчание.

— Ну как угодно, а я все-таки скажу, что она…

— Можете оставить при себе то, что вы хотите сказать, — с живостью перебила ее девочка, — я не хочу слышать тех гадостей, которые вы говорите, и вообще не хочу говорить с вами.

— Ах вы, парфетницы [42]! — произнесла с пренебрежением взрослая девушка. — Всех бы вас на одну осину, вместе с вашей кукушкой.

Она шумно перевернулась на бок и легла спиной к своей соседке.

На этот раз молчание долго не прерывалось. Взрослая воспитанница лежала, не двигаясь; младшая, сидя на табуретке у своей постели, что-то читала, а Катя думала и никак не могла придумать, как бы ей заговорить с девочкой, которая и по годам подходила к ней, и была ей очень симпатична.

«Может быть, она могла бы научить меня, как узнать о Варе, — подумала она. — Бедная Варя, как ей, должно быть, страшно там одной, и как она будет спать сегодня! Здесь все кровати без решеток, а она никогда еще не спала как большая. Что она теперь там делает? Надо же было мне упасть! Если бы только мне поскорее позволили уйти к ней! И отчего это Александра Семеновна не зашла проститься?…»

От Александры Семеновны мысль ее перешла к матери. Сердце у Кати сжалось. Ей сделалось так тяжело, так жаль мать, так захотелось хоть на минутку увидеть ее, узнать что-нибудь о ней, узнать, как она там, без нее, провела день. Мама велела смотреть за Варей… «Помогай ей», — вспомнила она слова матери.

«Помогай! А я в первый же день… Господи помилуй! Господи помилуй!» — повторяла Катя, крестясь под одеялом.

Так она томилась более часа. Где-то неподалеку пробило пять часов, и в комнату вошла лазаретная девушка с подносом в руках и стала молча, останавливаясь у каждой занятой постели, ставить стакан с чаем и класть круглую булочку.

Постель Кати была последней из занятых в этой комнате. Девушка подошла к ней, так же молча поставила на столик порцию и собиралась идти далее, как Катя, стараясь побороть свою робость, спросила ее:

— Не можете ли вы мне сказать, как зовут даму в синем платье и в чепце, которая… — Катя не знала, как сказать: — Которая…

— Начальницу лазарета? — помогла ей девушка. — Мадам Фрон.

— Вы не знаете, мадам Фрон еще придет сюда сегодня?

— А вам ее надо видеть? — спросила девушка. — Если надо, я попрошу ее зайти к вам.

— Нет, я так спросила… Я думала, если она зайдет…

— Нет? — повторила девушка и, не слушая далее, понесла свой поднос в следующую комнату.

Катя лежала, и тревожные мысли опять не давали ей покоя. «Как бы заговорить с ней, с этой девочкой?… Если она встанет со своего места раньше, нежели я досчитаю до десяти, я заговорю с ней. Заговорю во что бы то ни стало», — решила она и стала медленно считать: раз, два, три… Так она досчитала до десяти, потом еще раз до десяти, а девочка все не двигалась и продолжала читать. Катя не спускала с нее глаз.

Вдруг девочка подняла голову, прислушалась к какому-то неясному отдаленному движению, потом поспешно встала, закрыла книгу, торопливо пригладила волосы, обтянула халатик и, продолжая оправляться, скорыми шагами пошла к двери, в которую уже входила Марина Федоровна с Варей.

Катя не сразу узнала в коротко остриженной девочке свою маленькую сестру. Она, впрочем, смотрела не столько на вошедших, сколько на свою товарку по лазарету, которая, столкнувшись в двери с классной дамой, сначала сделала реверанс, а потом взяла ее руку и с жаром поцеловала.

— Ну, как провела день, Надюша? На ногах твердо стоишь? — спросила Марина Федоровна, глядя с материнской лаской на только в этот день вставшую с постели девочку. — Поклонов тебе, — продолжала она, — целый короб, и несколько писем в придачу.

Она подала воспитаннице небольшую кипу книг, связанных шнурком.

— Письма там же, — сказала она, — а в книгах все отмечено. Кривцова проверяла. Сама разберешься; впрочем, вероятно, и в письмах найдешь все объяснения. Не знаешь, где здесь лежит Солнцева, новенькая? Ее сегодня привели.

Катя приподняла голову, хотела сказать, что она здесь, но узнала Варю и вскрикнула от радости. Варя же, увидев сестру, бросилась ей на шею и, целуя ее, заговорила:

— А я уж думала, что ты сегодня умерла, как папа и Федя.

— Какая ты глупая! — сказала Катя.

Подвинувшись, она усадила сестру возле себя на постель и стала слушать с терпением взрослой бессвязную болтовню чересчур живого ребенка, мысли которого сменяются быстрее, нежели он успевает выразить их словами.

Варя начала рассказ с того, как она шла с Нютой и Любой из залы и по каким большим комнатам они проходили, и вдруг перешла на то, как девочки отвечали урок немецкому учителю, у которого большущие глаза и голова гладкая, «вот такая» — Варя показала свою ладонь и засмеялась.

— Одну девочку, — продолжала она, — он спросил, что значит Birke [43]? Она не знала. А Birne [44]? Она вдруг посмотрела на него вот такими глазами! — сказала Варя и искусно скосила глаза.

— Полно! Не смей этого делать, а то сама будешь косая. Что за страсть у тебя всех передразнивать!

Варя залилась громким серебристым смехом и продолжала весело болтать обо всем заинтересовавшем ее, перескакивала с одного предмета на другой, но ни разу не вспомнила о своих слезах и своем страхе.

Марина Федоровна дала детям наговориться вдоволь и тогда уже подошла к Кате.

— Как ты себя чувствуешь, девочка? — спросила она, приложив ко лбу Кати свою маленькую руку. — Жара нет, — заметила она. — А почему ты ничего не кушала? — спросила Марина Федоровна, показывая на нетронутый стакан и неначатую булку.

— Я и забыла, — сказала Катя, приподнимаясь с намерением сесть на постели, но вдруг побледнела и, упав на подушку, легла, не двигаясь.

— Это ничего, это пройдет, — сказала она через минуту, стараясь скрыть свое беспокойство.

— Скажи, мой друг, бывало ли это с тобой когда-нибудь прежде?

— Бывало ли что? Как сегодня, когда я упала? — спросила Катя. — Нет, никогда! Я никогда не падала, и никогда у меня голова не кружилась. Я только однажды за всю жизнь была больна и лежала в постели: это когда у меня была корь. Я не знаю, что со мной сегодня сделалось. Я и теперь совсем здорова — до тех пор пока лежу. А как только захочу встать или повернуться, мне делается нехорошо, как тогда у двери.

— Все, Бог даст, пройдет, дружочек. Завтра приедет доктор посмотреть тебя, а теперь ты ложись и спи спокойно. Сестре в класс пора. Ей позволено остаться до семи часов, а теперь семь без десяти минут. Только-только вовремя успеет. Ну, маленькая, слезай, прощайся с сестрой. Завтра в это время тебя, по всей вероятности, опять пустят к ней, конечно, если ты будешь умницей. Ты ведь будешь умницей? — спросила Марина Федоровна, хлопая Варю по плечу, будто сгоняя ее с постели. — Прощайся же с сестрой скорее! Скорее! Я не жду, догоняй меня.

Марина Федоровна пошла скорыми шагами, не оглядываясь.

— Иди, иди скорее! — заторопила Катя сестру, которая крепко обвила ее шею руками и, казалось, не хотела уходить. — Пусти, пусти! Беги, а то завтра не позволят прийти, — прибавила Катя, разнимая ее руки.

Надя Вязнина, с участием смотревшая на расставание сестер, вдруг подошла к ним и сказала, целуя Варю:

— Идите скорее, а то Марина Федоровна уйдет, а вы не найдете дороги, и вам достанется. Побежим вместе!

И она, схватив Варю за руку, побежала. Варя поневоле следовала за ней. Он догнали Марину Федоровну почти у выхода из лазарета.

Когда Надя Вязнина вернулась, Катя протянула ей свою руку.

— Благодарю вас. Какая вы добрая! — сказала она.

— А какая ваша сестра душка! И какая живая! То-то бедовая, должно быть? Как жаль, что она не может быть в одном дортуаре с вами. Она, верно, у Якуниной?

— Не знаю. А разве мы не вместе будем? — спросила Катя с беспокойством.

— Нет, ведь вы у нас. Вы в третий?

— Не знаю, право.

— В третий! — сказала с уверенностью девочка. — Мне Марина Федоровна сейчас сказала, что вы у нас.

— Как я рада! — сказала Катя. — Я эту даму уже видела, она экзаменовала меня. Она должна быть очень добрая.

— Кой черт, добрая! — произнесла вдруг, вмешиваясь в разговор, девушка с большим бледным лицом. — Она вас порадует, как заберет в свои когти!

Катя приподняла от подушки голову и с изумлением и любопытством посмотрела на говорившую. Девушка сидела на постели и, повернув к ней пухлое бледное лицо, морщась, расчесывала гребенкой свои запутавшиеся волосы.

— Ваша сестра счастливица, если она попала к Якуниной, — продолжала она. — Елена Антоновна ангел, а не классная дама. Ее почти все обожают. Ну, а вас и поздравлять не с чем. Я бы на вашем месте, признаюсь, быть не хотела.

Надя Вязнина делала вид, что ничего не слышит, а Катя совершенно не знала, что ей на это сказать, и молча смотрела на девушку.

— Вас как зовут? То есть как ваша фамилия?

— Солнцева.

— Вы уже были где-нибудь или прямо с воли?

— Как с воли? — спросила Катя, которой вопрос показался смешным.

— Ну, из дому, что ли. Не все ли равно?

— Да, мы до сих пор учились дома.

— А вы по кому в трауре?

— Папа утонул 7 ноября, — коротко и с видимым усилием ответила Катя.

Надя тотчас же почувствовала, что это один из тех вопросов, которых касаться не следует, что смерть отца была горем еще далеко не пережитым, и поспешила направить разговор на предметы и события последнего дня.

— Скажите, неужели вам после экзамена не сказали, в какой класс вы поступаете? — спросила она Катю.

— Кажется, нет. А впрочем, может быть, и говорили, но я ничего не помню из всего, что было со мной сегодня, кроме того, что голова моя росла, росла, делалась все тяжелее и тяжелее… И когда все вокруг стало кружиться, я никак этого не хотела и долго держалась за что-то, но вдруг это вырвалось у меня из рук, и я закружилась. Больше ничего не помню…

Девушка, лежавшая в постели, громко захохотала.

— Вот счастливица-то! И отчего это со мной никогда ничего подобного не случается! Право, обидно…

— Нет, вы не смейтесь и не желайте этого. Вы не можете себе представить, какое это мучительное чувство!

— Уж позвольте мне лучше знать, чего желать для себя, — сказала с насмешкой девушка.

Надя Вязнина, все время молчавшая, не выдержала и, обратившись к Кате, сказала:

— Чего же лучше, уступите Красновой не только эту, но и все остальные будущие ваши болезни!

— Что-о-о-о? — произнесла грубым голосом девушка, быстро приподнявшись и усаживаясь на постели. — Что ты сказала?

Неизвестно, чем бы кончился разговор, если бы внимание всех не было вдруг отвлечено.

— Mesdames! Фрон, Риттих и, кажется, Адлер! — произнесла громким шепотом высунувшаяся из-за двери чья-то голова. — Вязнина, слышишь?

Голова так же быстро спряталась.

Надя живо подбежала к противоположной двери и еще быстрее, также резким шепотом, торопливо произнесла: «Фрон, Риттих и, кажется, Адлер!» и мигом очутилась у табуретки своей постели, обтянула халат, поправила ворот, пригладила рукой непослушные, рассыпавшиеся по лбу волоски, оглянулась на постель и, увидев смятую подушку, проворно перевернула ее, аккуратно положила на место и стала спокойно дожидаться посетителей.

Краснова поспешно спрятала валявшийся на постели гребень, смахнула с одеяла крошки, а сама легла, натягивая на себя одеяло.

Катя с любопытством смотрела на этот переполох, не понимая, в чем дело, и не решаясь спросить объяснения.

Через несколько минут в комнату вошли инспектриса, лазаретная дама и доктор — человек небольшого роста, очень полный, с сильной проседью в редких волосах, во фраке, с крестом на шее. Он остановился на минуту у первой занятой постели, потом задал несколько вопросов Вязниной, а затем подошел к Кате, об обмороке которой мадам Фрон говорила ему минуту назад.

— Сейчас что-нибудь болит? — спросил он, взяв девочку за руку и щупая пульс.

— У меня ничего не болело и раньше, только вот с головой что-то вдруг сделалось, — сказала Катя, покраснев до корней волос.

Доктор стал ее расспрашивать о здоровье с самого раннего детства, об образе ее жизни дома, о родителях. Он говорил с ней долго и с каким-то особенным участием и, наконец, спросил:

— А теперь голова болит?

— Нет, но я боюсь двинуться, чтобы опять не сделалось того, что утром…

И Катя обстоятельно объяснила доктору, какое болезненное ощущение она испытала перед обмороком.

— Ничего, все пройдет, — сказал он ободряющим голосом. — Сядьте-ка, мы посмотрим, что случилось с головой.

— Я боюсь встать, — тихо произнесла Катя, меняясь в лице.

— Мы поможем, — ласково улыбнулся доктор и, обернувшись к мадам Фрон, предложил ей приподнять девочку.

Катю приподняли, и опасения ее тотчас же оправдались: обморок повторился и был опять продолжителен. Доктор, инспектриса и мадам Фрон не отходили от девочки до тех пор, пока она не пришла в себя…

Очнувшись, Катя увидела доктора и услышала весело произнесенные слова:

— Ничего! Денька два-три в постели, а потом и танцевать можно. Только теперь надо лежать спокойно и постараться скорее уснуть.

— Положение весьма серьезное, — сказал он, когда Катя не могла его слышать, — и причиной болезни стало падение. Теперь…

И он, наморщив лоб и потирая указательным пальцем левой руки подбородок, стал объяснять мадам Фрон, что именно следует делать с больной.

— Посмотрим, что завтра будет, — окончил он, прощаясь.

Мадам Фрон, проводив доктора, вернулась в лазарет и долго ходила из одной комнаты в другую. Долго еще слышался то в одной, то в другой комнате ее сдержанный до шепота строгий голос.

— Не болтать, вам говорят. Если вы сами не хотите спать, не мешайте по крайней мере тем, кому нужен покой. Вы дождетесь, что я переведу вас в отдельную комнату!

В десятом часу все успокоились. Казалось, все спали. Мадам Фрон, обойдя в последний раз свое, как ей казалось, безмолвное, сонное царство, ушла в свою комнату.

В комнате, где лежала Катя, было совершенно тихо, только время от времени слышались шаги мадам Фрон, осторожно, в мягких туфлях проходившей по спальне. Катя лежала с закрытыми глазами, но не спала. Тяжелые, беспокойные мысли назойливо лезли ей в голову. От этих мыслей она чувствовала томительную боль под ложечкой и то неприятное ощущение, которое она называла замиранием сердца.

«Господи! Уж не с мамой ли что-нибудь! — думала она. — Что если она опять заболела? Мариша не услышит. Она никогда не слышит. Вдруг с ней повторится припадок, а она одна, совсем одна. Не может же Александра Семеновна не спать ночью. Господи! Если бы только хоть взглянуть на нее. Бедная мамочка!»

И Катя крестилась и молилась о матери, а боль под ложечкой и томление в сердце не унимались. «Если б уснуть только! Завтра, может быть, мама сама приедет. Александра Семеновна обещала ее привезти… Лучше не думать», — говорила себе Катя… И она лежала, решив ни о чем не думать…

«Варя! — вдруг мелькало у нее в уме, и беспокойство, или, вернее, то неприятное томление, которое часто объясняют себе предчувствием чего-нибудь недоброго, усиливалось. — Может быть, Варя упала с кровати, испугалась или расшиблась… Плачет теперь… Или девочки ее обидели. Они все уже большие. Маленьких здесь почти совсем нет. Как ей, бедной, теперь страшно, если она тоже не спит!.. Нет, верно, с ними спит горничная, ведь нельзя же их одних оставлять… И здесь, у нас в комнате, конечно, есть горничная. Мало ли что может понадобиться…»

Катя открыла глаза, осторожно приподняла голову и повернула ее в ту сторону, где стояла кровать Нади Вязниной.

— Вы тоже не спите? — коснулся ее слуха еле слышный шепот.

В комнате было почти темно, и только ее середина чуть освещалась тусклым огоньком свечки, горевшей в высоком, аршина [45] на полтора от пола, жестяном подсвечнике.

Катя узнала голос Нади Вязниной и, пристально вглядевшись, различила в темноте сидевшую на постели темную фигуру.

— А вы давно проснулись? — спросила так же тихо Катя.

— Я еще не засыпала. Я иногда до утра не могу уснуть.

— О-о-о! Отчего же? Вы боитесь?

— Нет, а вы?

— Я до сих пор не думала о страхе, но эта длинная-длинная, почти пустая комната, эта темнота, этот странный свет и круг посередине… А потом еще так холодно, — прошептала Катя с легкой дрожью в голосе.

— Хотите я перейду на постель рядом с вами?

— Ах, если б это было можно! — произнесла почти громко Катя, забывшись.

— Тише!.. Что вы?!

Обе на минуту замолкли.

— Вам правда холодно? — спросила Надя, убедившись что все спокойно.

— Да… Как жаль, что нечем укрыться, у меня даже зубы стучат.

— Постойте, я переложу подушки, перейду на эту постель, а потом разбудим дежурную. Она вон там, в комнате рядом. Она даст вам еще одеяло.

Надя неслышно встала, накрыла свою постель, сравняла ощупью одеяло, переложила подушки с незанятой постели на свою, а свою на их место, открыла одеяло и мигом очутилась на постели рядом с Катей.

— Здравствуйте! — сказала она, протягивая ей руку, и Катя крепко сжала ее руку в своих. — Разбудим дежурную, хотите?

— Нет, — ответила Катя, не выпуская ее руки. — Если вы можете, натяните мне одеяло повыше на плечи. Я думаю, если я завернусь в него хорошенько, то согреюсь, а то она придет и, пожалуй, велит вам уйти на ту кровать.

Надя живо очутилась возле своей новой подруги, накрыла ее, подоткнула одеяло, поцеловала и, щелкая зубами и зевая, прыгнула в свою постель и спряталась с головой под одеяло. Через минуту она высунула голову и спросила.

— Вы согрелись?

— Я — да…

— Знаете, ведь я башмаки-то оставила там, а пол — как лед.

— Ай-ай-ай! Как же можно! — сказала Катя, приподняв голову и протягивая ей руку. — Это вы из-за меня!

— Закройтесь и не шевелитесь. Да согрелись вы, или все еще холодно?

— Нет, merci, мне теперь лучше. Скажите, лазаретная дама, или начальница, кажется, приходит сюда ночью?

— Зачем? Если случится что-нибудь особенное, или приведут кого-нибудь, чего почти никогда не случается, ей дадут знать. Ну, тогда она придет, а так — нет. Что ей тут делать? Она придет теперь утром, в восемь часов.

— А как же вы-то?

— Я? Я перенесусь на свое место, а завтра попрошу, чтобы она позволила мне перейти на эту постель. Ей все равно, и она никогда не придирается.

— А эта, не знаю, как ее зовут, ваша соседка, не рассердится на вас за то, что вы перешли?

— Пусть сердится. Она сама меня все время сердила.

— Вы рассердились на нее за вашу даму, кажется? Скажите, за что она ее не любит? — спросила Катя.

— За что? — переспросила девочка с раздражением. — Да за то, что мадемуазель Милькеева никому не потакает. За то, что она всегда как-то все видит и все знает, и если она поймает на чем-нибудь выпускную или кофушку [46], ей все равно, она не спустит. А они привыкли вольничать. У них, да еще в том классе, где ваша сестра, дамы — курицы, при которых хоть на головах ходи. Норкиной, их даме, еще надо льстить, говорить глупости, показывать обожание, а Якуниной… — Надя махнула рукой, — этой ничего не надо, ее как будто и вовсе нет. Но, по-моему, классной дамы лучше мадемуазель Милькеевой и быть не может, хотя многие, очень многие ее не терпят и боятся! Уф! Я уверена, если бы нам вместо нее дали Норкину или Якунину, наш класс был бы далеко не тем, что он теперь. Говорят, мадемуазель Милькеева «невозможная педантка». Не знаю. Правда, попадись ей в чем-нибудь, она накажет строже, может быть, нежели кто-нибудь, но уж зато даром никогда никого не наказывает и «своих» в обиду никому не дает.

— Как же так? — спросила Катя. — Она своих в обиду не даст, а если поймает чужих, наказывает?

— Не-ет, вы этого еще не понимаете! Она и чужих не станет наказывать. Что ей за радость? Она только не станет смотреть сквозь пальцы, не скроет ни за что. Поймает и приведет там к кому следует, или как они говорят: «сфискалит и поднимет историю». Да вот теперь у нас история — страсть! Я вам говорю это по секрету.

Надя перевесила голову через кровать и, нагнувшись почти к уху Кати, прошептала еще тише, чуть шевеля губами:

— Старшие съели у себя в дортуаре стену.

— Как съели? — живо перебила Катя, которую эта стена смутила и заинтересовала еще прежде, когда она случайно подслушала разговор.

— Как? Кто их знает! Съели и наказаны! Без родных на целый месяц. Уже третий день разборка идет! Многие и из других классов замешаны, и говорят, что открыла это дело мадемуазель Милькеева. Ну, конечно, все и злятся теперь на нее.

— А вы видели эту стену когда-нибудь? — спросила Катя с любопытством.

— Еще бы! В тот день, как меня сюда, в лазарет, вели. Но тогда она была совсем целой.

— Удивительно! — произнесла Катя с неподдельным изумлением. — Какая же это была стена?

— Какая? Право, не знаю. Конечно, самая обыкновенная. Да я, впрочем, и не знаю, которую они съели. У них, как и в других дортуарах, было четыре стены…

— Но знаете, я думаю, что это пустяки. Рассказывают так, ради шутки… — решилась высказать свое предположение Катя.

— Не-ет! Какие тут шутки! Это правда. Да я, впрочем, нисколько и не удивляюсь. Вы еще не знаете, что они могут есть! Я сама видела, как едят грифель, мел, карандаши. Угли вытаскивают потихоньку из печки и едят. Да вот посмoтрите завтра, когда придут на перевязку. Там есть одна больная, толстая такая, Корина, я вам ее покажу. Она не может пройти мимо стола, чтобы не схватить горсть муки. Схватит и так набьет себе рот, что того и гляди задохнется. Только я никак не могу понять, как они ухитрились стену съесть… И хотела бы знать, сколько они съели и много ли осталось. А что если бы они вздумали все стены съесть? Ведь нас бы тогда, наверное, по домам распустили! — сказала девочка и засмеялась.

— Да, — произнесла Катя в раздумье. — Странный вкус! А откуда же они берут все это?

— Откуда? Ну, когда, например, карандаши и грифели на целый класс чинят, вы понимаете, сколько набирается этого порошка, так они его нарасхват, горсточками, с наслаждением.

— Скажите, а ваша мадемуазель Милькеева строгая? — вдруг спросила Катя.

— Если хотите — да. Она ужасно взыскательная, но вместе с тем, что бы ни говорили, она добрая и, главное, очень справедливая. Даром она никогда никого не наказала, но, надо признаться, никогда и не спустила никому. Про нее вам будут говорить много дурного, но вы не верьте. Всего объяснить нельзя. Увидите сами. Только зачем мы говорим друг другу «вы»? Будем друзьями и на «ты», хотите?

Надя нагнулась к Кате, ожидая ответа. Катя молча обвила ее шею своей рукой, и девочки поцеловались.

У Кати еще никогда не было друга, и предложение Нади тронуло ее до глубины души:

— Знаешь, я теперь даже рада, что заболела… А то мы не были бы друзьями!

— Я думаю, нам в дортуаре придется рядом спать, — ответила на это Надя. — Место есть только на нашей стороне. Верно, мадемуазель Милькеева прикажет немного сдвинуть там кровати и поставить твою. На другой стороне и без того тесно. Только мы должны дать клятву, что у нас друг от друга никогда никаких секретов не будет. Уроки будем готовить вместе. Вместе ходить на рекреациях [47]. Обожать будем один и тот же предмет и презирать тоже!

— А у тебя есть здесь друзья? — спросила Катя.

— Друзья, — сказала с насмешливой улыбкой Надя, — друзья все в классе, но настоящий друг может быть только один. У меня был друг, — произнесла она грустно, — но мы давно рассорились, и для тебя это не может быть секретом. Мы рассорились из-за того, что она не хотела обожать моего Петрова, а я не могла изменить ему для какой-нибудь Краснопольской, которую я с тех пор презираю. Ты, конечно, будешь обожать Петрова!

Катя приподняла с подушки голову и посмотрела на Надю вопросительно, почти испуганно. Ей очень хотелось попросить разъяснения последних слов, но она не решалась сознаться, что положительно не понимает, чего от нее хочет ее новый друг.

— Я обожаю его уже третий год, — продолжала свое признание Надя. — Ах, душка, какой у него голос! — она нагнулась с постели и поцеловала Катю. — Душка, скажи откровенно, у тебя, может быть, уже есть свой предмет, и ты его тоже давно обожаешь, тогда…

— Какой предмет?! Нет, я никаких предметов не обожаю, — перебила ее Катя.

— Ну, тем лучше. Значит, мы будем обожать его.

— Кого его? — спросила Катя с тревогой в голосе. Она еще шире распахнула и без того большие глаза и с неописуемым удивлением и беспокойством всматривалась в лицо своего нового друга. — Кого? — повторила она. — Как обожать?

— Кого? Ты увидишь! А как? Подожди.

Надя замялась и не знала, как ей начать свое объяснение.

— Да ты скажи просто, как ты сама это делаешь.

Надя весело, от души засмеялась.

— Как ты сама это делаешь? — передразнила она. — Какая ты, право, смешная! Как бы тебе это сказать?… — начала она. — Ну, если ты, например, избрала свой предмет, и предмет твой, положим, учитель какой-нибудь, ты стараешься для него больше, чем для кого-нибудь, больше, чем для всех остальных вместе взятых. Всегда отлично готовишь для него урок, назубок, как говорится. Заботишься, чтобы у него возле журнала всегда лежало новое перо, отлично очиненное, карандаш какой-нибудь особенный, в красивом набалдашнике, бисерном или там все равно каком, только хорошем. Для его уроков заводишь самую красивую, собственную, не казенную, тетрадку, всегда как нельзя лучше написанную. Стараешься встретиться с ним в двери, как будто невзначай, когда он входит в класс, чтобы лишний раз ему поклониться…Ну, да понимаешь, разные разности, глядя по обстоятельствам!

— И все это вам позволяют?

— Позволяют? — Надя опять тихо засмеялась. — Какая ты удивительная! Разве в таких делах спрашивают позволения?

Надя еще долго рассказывала о разных и самых удивительных подвигах самоотвержения в честь дружбы и обожания, но Катя задумалась и уже плохо слушала ее. Все, что она узнала в эту ночь, было так ново, и казалось ей таким странным и диким, что ей стало не по себе, и перспектива иметь друга уже не утешала ее, как в первую минуту. Она почти готова была отказаться от дружбы, предложенной на подобных условиях. Когда Надя наконец заметила, что Катя не слушает ее болтовни, она чуть слышно окликнула ее:

— Катя, ты, кажется, спишь?

— О, нет! Я слушаю; ты говорила, что в старшем классе…

— Да, — заговорила Надя очень быстро, — они еще в кофейном [48] кровью подписали клятву, и их дружбе до сих пор все удивляются. А Торина и Энгель! Это тоже настоящие друзья. Торина выжгла себе имя Энгель на руке, а Энгель…

— Как выжгла? Зачем? — перебила Катя свою подругу.

— Я сама не видела, конечно, как она это делала. Меня даже тогда еще и не было здесь, но говорят, что она как-то раскаляла стальную булавку и накалывала ею кожу, потом чем-то крепко терла. Вышло прекрасно, и такие красивые буквы! Это уж я сама видела.

— Зачем же это она делала? — повторила с удивлением Катя.

— Как зачем? Из любви!

— И вы тоже это делаете?

— Вы? Отчего ты мне говоришь «вы»? — спросила Надя обиженным тоном. — Это делают только истинные друзья, — пояснила она, сделав ударение на слове «истинные».

Катя молча, будто извиняясь, протянула ей руку. Надя крепко пожала ее и продолжала свой рассказ, но, не окончив его, она нагнулась над Катей и прислушалась.

— Уснула, — прошептала она, улыбнувшись, — да и поздно уже.

Она перекрестилась, завернулась в одеяло и тоже скоро задремала.

Свечка догорела. Фитиль с треском погас в воде. Все в комнате спали, только Катя не могла успокоиться. Она лежала с закрытыми глазами, и невеселые мысли опять теснились в ее голове и не давали покоя. Под утро она уснула тем неприятным, тяжелым сном, который не освежает и не бодрит, после которого просыпаешься еще более утомленным, разбитым.

Ей снилось, что она куда-то очень торопится. Мадемуазель Милькеева идет впереди такими большими шагами, что ей, как она ни бежит, не удается ее догнать, и, к ее ужасу, расстояние между ней и мадемуазель Милькеевой растет с каждым шагом. Вдруг мадемуазель Милькеева пропадает, а Катя остается одна и в таком тесном месте, что едва может пошевелиться, хочет крикнуть и не может. Она собирает все свои силы, вылезает… из ящика какого-то большого комода красного дерева с медными бляхами. Вылезает — и попадает в другой такой же ящик, только еще теснее. Она бьется, высвобождается и попадает опять в ящик. Все эти ящики задвинуты друг в друга и один теснее другого, она задыхается, не может издать ни малейшего звука, в ужасе делает сверхъестественное усилие и вылезает… Просторно, холодно… Она хочет осмотреться, где она, но яркий свет ослепляет ее и заставляет закрыть глаза. Ничего не видя, она слышит какой-то сильный шум: не то волны бьются о гранитный берег при свисте и завывании ветра, не то дворники скребут лопатами снег с тротуаров. Она открывает глаза: большая комната; на полу, по стенам, на карнизе под потолком бесчисленное множество девочек: больших, маленьких и крошечных в разноцветных камлотовых [49] платьях и белых передниках. Все они усердно грызут стену широкими, как лопаты, большими зубами…

— Катя, Катя, проснись, что с тобой? — говорит Надя Вязнина, дергая одеяло своего нового друга. — Вот заспалась-то!..

Глава V

Варин враг

Марина Федоровна Милькеева привела Варю к двери маленького класса и, не переступая порога, заглянула в комнату. Дети сидели смирно, поодиночке и группами. Они готовили уроки на следующий день. Одни писали, другие перелистывали лежавшие перед ними книги или сосредоточенно перечитывали тетради. У отдельного стола, за которым сидела пепиньерка, стояли две девочки со своими книжками, третьей пепиньерка отмечала что-то карандашом в книге.

— Mademoiselle, je vous ramène la petite. Elle a ètè bien sage [50], — сказала Марина Федоровна.

Пепиньерка медленно встала со своего места и, не торопясь, пошла навстречу говорившей.

Марина Федоровна взяла Варю за плечи и, пропустив ее вперед, нагнулась к ней:

— Ты будешь послушной девочкой? Да?

Варя сделала утвердительный знак головой.

— Смотри же: не плакать, не кричать. А то тебя накажут, и никто тебя любить не будет.

Варя повернула голову и молча прикоснулась губами к пальцам руки, лежавшей на ее плече, но с места не двинулась.

— Иди же, иди, душа моя, и старайся не забыть, что ты обещала быть умницей.

Варя сделала несколько шагов вперед и обернулась. Мадемуазель Милькеевой за ней уже не было.

Все девочки, сидевшие в классе, смотрели на нее и перешептывались.

— Пожалуйте! — сказала ей с насмешкой пепиньерка. — Пожалуйте! Давно пора!

И взяв девочку за руку, она, не прибавив более ни слова, провела ее через весь класс и, ставя у доски, громко произнесла:

— Ты будешь стоять здесь, не двигаясь, до ужина, а вздумаешь реветь по-давешнему — увидишь, что тебе будет!

«Какая она злая!» — подумала Варя, хотя и не поняла, что это было наказание. Она осталась у доски и некоторое время стояла совершенно спокойно, с любопытством разглядывая новую для нее картину. Ее занимало то, что девочки у стола постоянно сменялись. Они молча подавали тетради, терпеливо выжидали некоторое время и, приняв обратно тетрадь, молча возвращались на свои места. Некоторые, однако, пробовали высказывать неудовольствие или порывались объяснить что-то, но громкий окрик пепиньерки: «Silence! À votre place! [51]» мгновенно успокаивал маленьких протестанток, и они, как и прочие, нахмурясь или ворча, неслышно занимали свои места.

Варя стояла смирно, наконец устала, и ей надоело стоять. Она осмотрелась по сторонам: нет ли где-нибудь свободного стула поблизости. Стула не нашлось, но зато на полочке под доской оказалось несколько кусков мела. Она тотчас же выбрала один из них и стала старательно выводить буквы.

Девочки, сидевшие в классе, скоро заметили проделку, как они думали, новенькой, удивились ее храбрости и стали перешептываться, смеяться, но так, чтобы пепиньерка не видела. Варя исписала весь низ доски, насколько могла достать ее маленькая рука и, чтобы написать еще ряд букв повыше, она приподнялась на цыпочки, налегла корпусом на доску, доска с шумом двинулась.

— Ой! — вскрикнула Варя.

Пепиньерка оглянулась. Варя подняла на нее свое покрасневшее от испуга лицо и весело сказала:

— Это ничего, я только испугалась.

— Insolente créature [52]! — крикнула пепиньерка и, почти подбежав к девочке, схватила ее за руку и потащила назад к самовольно оставленному ею месту у доски.

Варя не противилась. Она обомлела и впилась испуганными глазами в лицо рассерженной девушки. Нет сомнения, что через мгновение она разразилась бы плачем, но, на ее счастье, в класс вошла мадам Адлер, которая стояла на пороге комнаты уже за минуту до начала описанной сцены.

— Что это? — произнесла мадам Адлер, подходя к доске. — Que fait cette petite ici? [53] — спросила она строго, глядя на пепиньерку.

— Elle est punie par ordre de madame Якунин [54].

— Punie pour? [55]

— Pour sa désobéissance et sa méchanceté [56], — ответила, конфузясь, молодая девушка.

— Elle y est restée assez longtemps. Ma chére, vous la laisserez prendre sa place [57] — сказала инспектриса внушительно.

Заметив, что Варя старается поймать ее взгляд, чтобы сказать что-то, она отвернулась и, подозвав одну из маленьких воспитанниц, стала громко о чем-то ее спрашивать. Все дети стояли смирно перед своими пюпитрами, и, когда инспектриса, направляясь к выходу, поравнялась со скамейками, они разом присели.

— Неровно, дети, неровно! — сказала она им по-французски. — Поклонитесь еще раз. Плавнее! Сколько раз надо вам повторять: плавнее! Кто в паре с новенькой? — спросила она потом.

— Она сегодня со мной, — ответила, волнуясь и подбирая слова, Нюта, только начинавшая говорить по-французски. — Но она так мала ростом, что ее поставят впереди.

— Ты останешься с ней в паре, мой друг, до тех пор, пока она немного не привыкнет к незнакомой ей обстановке и к нашим порядкам, — сказала мадам Адлер ласково. — Она меньше всех в классе, и мы не позволим ее обижать. Солнцева, поди сюда, — продолжала она, обернувшись к доске.

Варю никогда никто еще так не называл, и потому она, хотя и слышала, что инспектриса позвала Солнцеву, но, не принимая этого на свой счет, продолжала стоять и внимательно следить за каждым движением мадам Адлер.

— Approchez, petite! [58] — сказала мадам Адлер ласково.

Варя не заставила ее повторить приглашение и, не взглянув на пепиньерку, поторопилась подойти, хотя уже далеко не так доверчиво и развязно, как сделала бы это в другое время.

Мадам Адлер положила свою руку на голову девочки и, проводя взад и вперед по ее коротко остриженным волосам, спросила:

— Ты где сидела? На какой скамейке?

— Прежде вот возле этой Верочки, — Варя кивнула головой на свою бывшую соседку, — а теперь эта большая девочка велела мне там стоять.

Она повернула голову к доске.

— Теперь ты будешь сидеть здесь, рядом с Нютой, — сказала инспектриса, подводя ее к первой скамейке. — Старайся быть такой же хорошей, послушной и прилежной девочкой, как она. Бери с нее пример во всем, и тебя все будут любить.

Мадам Адлер вышла. Почти в ту же минуту раздался звонок, с первым звуком которого маленькие воспитанницы, смирно сидевшие два часа за уроками, как будто ожили. Все задвигались, заторопились, стали убирать книги и тетради, разбросанные на пюпитрах, и минут через пять все девочки, выстроенные в два длинных ряда, с нетерпением ожидали, когда их поведут к ужину.

Нюта обняла Варю за талию и спросила:

— Ты о чем плакала?

— Эта большая сердитая девочка бранила меня за то, что я не хотела им позволить резать мои волосы, — ответила Варя, показывая головой на пепиньерку.

— Она не сердитая, нисколько, — заступилась Нюта.

— Нет, сердитая, и еще какая! Как она бранится и как щиплется! Посмотри, это она сделала, — Варя протянула вперед руку с измятым нарукавничком. — Она вот так потащила меня! — сказала она, крепко сжав одной рукой другую, нахмурив лоб и стиснув зубы. — Вот так! Это смяла, и рука была вся красная. А что я ей сделала? За что она рассердилась? Не знаю! — Варя повела плечом и вопросительно посмотрела на Нюту.

— Кто там разговаривает? — крикнула пепиньерка.

Нюта молча накрыла рот болтливой подруги своей рукой и, приложив палец к своим губам, дала ей знак молчать.

— Мы куда идем? — спросила Варя, нагнувшись к уху Нюты.

— В рефектуар [59], — так же тихо ответила Нюта, — только ты теперь со мной не говори, а то я получу билет [60].

— А что там будут делать в этом… как ты сказала? — прошептала Варя.

Нюта улыбнулась и повторила:

— В рефектуаре. Ужинать будем!

Переход из класса в столовую был довольно длинен. Приходилось идти через ряд больших опустевших классных комнат, освещенных двумя-тремя масляными лампами, потом бесконечным коридором, почти темным, на обоих концах которого горели две лампы, наконец, надо было спуститься с лестницы и пройти небольшую площадку. На этой площадке уже чувствовалась близость столовой. В нос бросался смешанный запах ржаного хлеба, вареного мяса и каких-то кореньев.

— Сегодня перловый суп и картошка! — произнес кто-то шепотом в задних парах.

— Vous devez parler français! [61] — послышалось в ответ.

Произошло легкое движение. По рукам от пары к паре стало что-то передаваться, и, наконец, болтунье был вручен жестяной, выкрашенный черной масляной краской небольшой квадратик с белым номером посередине, с продернутой через отверстие в нем тоненькой голландской бечевкой.

Покрасневшая до ушей девочка беспрекословно надела бечевку через голову, так что квадратик очутился у нее на спине между лопаток и рельефно обозначился на белом фоне пелеринки.

— Это что? — прошептала Варя над самым ухом Нюты.

— Tais-toi! Молчи! — тотчас же перевела Нюта сделанное предостережение, прижимая руку Вари локтем.

— Ух, какие длинные! И сколько их! — не унималась Варя. — Раз, два, три, четыре, — стала она считать столы.

Нюта только еще крепче прижала ее руку к себе и погрозила ей пальцем.

Пройдя столовую старших, пары маленьких воспитанниц вошли в свою и, подойдя к длинному накрытому столу, стали разделяться, обходить стол по обеим сторонам, пролезая между ним и длинными узкими скамьями, и становиться у своих приборов. Пепиньерка заняла место на ближнем конце стола, а дальний, по-видимому, ждал хозяйку, так как на нем, кроме прибора, стояли еще две тарелки, наполненные кушаньем.

Воспитанницы становились в глубокой тишине, и когда все были в сборе, в столовой старших классов одна из воспитанниц-регентш [62] подала тон, и в больших комнатах столовой раздался стройный хор молодых и детских голосов. Пропели предтрапезную молитву, после чего в один миг поднялся такой громкий говор и шум, что сами говорившие не слышали своих голосов. Классные дамы захлопали в ладоши, чтобы обратить на себя внимание воспитанниц.

— Silence! Silence! [63] — слышалось во всех концах столовых.

Дамы переходили с места на место, унимали и стращали, но ничто не помогало, и в столовой старших говор не прекращался. Вдруг раздалось повелительное «Ш-ш-ш-ш!».

— Если вы сейчас же не замолчите, — закричала громким голосом одна из классных дам, — вы немедленно будете уведены отсюда без ужина!

Еще с минуту слышался неопределенный гул, а затем наступила тишина.

Тут отворилась дверь в буфет, и из нее вышли девушки в тиковых платьях. Они живо поставили на каждый стол по три большие оловянные миски с дымящимся супом. Воспитанницы, сидевшие напротив мисок, поставленных на концах стола и на середине, стали разливать суп.

В маленьком классе Нюта, как одна из лучших на счету у начальства, тоже сидела против одной из мисок. Она налила первую тарелку супа новенькой, затем стала наливать и передавать тарелки по заведенному порядку. Налив последнюю себе и садясь, она спросила Варю:

— Хочешь еще немножко супа? Я подолью.

Варя не ответила, Нюта взглянула на нее и к неописуемому своему удивлению увидела, что девочка спит сладким сном, опершись подбородком о тесно сжатые ручонки, положенные на стол возле тарелки с нетронутым супом.

— Бедняжка! Совсем еще малышка! Она устала! — заговорили дети, смеясь и с участием глядя на уснувшую маленькую товарку.

— Надо ее разбудить, ведь она останется голодной, — сказала одна из девочек.

Нюта и девочка, сидевшая по другую руку Вари, попробовали ее разбудить, но им это не удалось.

— Солнцева! Варя! Проснись! Мадам Якунина идет! — говорила ей над самым ухом Нюта.

— Проснись, мы уходим, Солнцева! Прощай! — громко говорили ей через стол другие девочки.

Варя поднимала голову, бессмысленно смотрела перед собой, видимо, делала усилие открыть глаза, но ее веки тяжело опускались, и голова падала на стол.

— Надо сказать мадемуазель Буниной, — решили дети. — Делать нечего!

Сказали пепиньерке. Та подошла к Варе и, тряся ее за плечо, попробовала разбудить громким голосом. Напрасно. Тогда она приподняла голову девочки. Варя открыла глаза. Бунина нагнулась к ней очень близко и строго сказала:

— Ну, ну! Без всяких штучек, сделай милость. Здесь нянек нет, чтобы за тобой ухаживать!

Она еще раз, и довольно сильно потрясла девочку, но Варя безмолвно опустила голову на стол.

— Очень приятно, нечего сказать!.. И нужно им этаких мартышек принимать! — проговорила пепиньерка с досадой и, дернув еще раз Варю за плечо, отошла от стола.

Скоро весть о «происшествии с новенькой» разнеслась по всем столам. Все были заинтересованы маленькой соней; все смеялись, жалели ее, а те воспитанницы, которые могли видеть стол, за которым сидела Варя, оборачивались и перебрасывались словами с сидевшими за ним.

Мадам Якуниной за ужином не было, и пепиньерке пришлось обратиться за советом к другой классной даме. Та, выслушав ее рассказ, подошла к нарушительнице порядка, но увидев спящую маленькую фигурку в траурном платье, добродушно улыбнулась:

— Смотрите, дети, чтобы она не упала!

И прошла в буфет, где несколько девушек были заняты мытьем и вытиранием тарелок.

— Послушайте, милые, — сказала она, — кто из вас может отнести в младший дортуар уснувшую за столом новенькую?

В ответ послышались три-четыре веселых голоса, с готовностью вызывавшихся нести девочку.

Классная дама выбрала самую рослую и сильную девушку.

— Спасибо вам, — сказала она, через плечо кивнув головой остальным. — Ты, Аннушка, молодец, по тебе и ноша, пойдем в столовую.

Аннушка улыбнулась во весь рот, оправила чистый белый фартук, вытерла руки и пошла за классной дамой.

Дети, с любопытством смотревшие на возвращавшуюся к их столу классную даму, зажужжали, как пчелы, а когда Аннушка нагнулась и стала поднимать Варю, многие из них даже встали, чтобы лучше видеть. Девушка подняла Варю на руки, положила ее как маленького ребенка, осклабясь, сказала: «Как перышко!» — и бережно понесла свою ношу наверх, где помогла Софьюшке раздеть Варю и положить в назначенную ей постель.

Глава VI

Непонятая героиня

Сдав Варю пепиньерке, Марина Федоровна вернулась в свою комнату, но не осталась в ней, а прошла в дортуар, отдала необходимые приказания горничной девушке и направилась в комнату мадам Якуниной. Подойдя к двери, она тихонько постучала.

— Entrez! [64] — послышалось в ответ, и в ту же минуту девочка лет двенадцати отворила дверь, торопливо присела перед вошедшей и крикнула:

— С’est m-lle Милькеев! [65]

— Я к вам на минутку, Елена Антоновна, — начала Марина Федоровна, подходя к дивану, на котором сидела классная дама. — Мне бы хотелось сказать вам несколько слов. Не пройдемся ли мы по дортуару? — сказала она, бросив взгляд на вертевшуюся у стола девочку.

Мадам Якунина, женщина лет сорока, с добродушным широким лицом, светло-серыми глазами и толстыми губами, поднялась с дивана.

Ее доброе, всегда спокойное лицо было в эту минуту бледнее обыкновенного. Она, видимо, волновалась и старалась не выдать своего волнения.

— Зачем же? — ответила она. — Что нам мешает остаться здесь?

Несмотря на то, что она сказала это совершенно спокойно, в ее тоне ясно слышалось сдерживаемое раздражение.

Марина Федоровна молча посмотрела на Леночку.

— Леночка, занимайся своим делом! — сказала Елена Антоновна, обернувшись к дочери и как бы делая ей выговор.

— Не лучше ли ей выйти? Я вас надолго не задержу, — сказала мадемуазель Милькеева, понявшая по оказанному ей холодному приему, что мадам Якунина уже предупреждена о случившемся и считает себя обиженной. — Мне необходимо передать вам нечто, касающееся вашей пепиньерки.

— Пожалуйста, я слушаю, — произнесла сухо мадам Якунина.

— Но я не нахожу удобным говорить о деле в присутствии воспитанницы, — сказала Марина Федоровна, понизив голос.

— Выйди, Леночка! Ступай в класс, там готовь уроки, — сказала с неудовольствием Елена Антоновна, и, поджав губы, подняла глаза к потолку. Жест, выражавший и нетерпение, и вынужденную покорность судьбе.

Девочка собрала со стола книги и вышла.

— Елена Антоновна, — начала прямо мадемуазель Милькеева, — я вижу, что вам уже известно о том, что я сделала замечание вашей Буниной и не позволила ей мудрить над новенькой, приведенной сегодня.

— Мне известно даже гораздо более, — раздраженно ответила мадам Якунина, — и, к сожалению, известно сегодня не первый день, что вы пользуетесь любыми средствами, чтобы каким-нибудь образом подвести меня под неприятность.

— Подвести?! Я хочу вас подвести? Для чего и как? — спросила с искренним удивлением Марина Федоровна, никак не ожидавшая такого обвинения.

— Для чего? Это вам самой лучше известно. Думаю, для того, чтобы показать начальству, какие непорядки во всех классах, а только у вас всегда все исправно. А как? Да всеми возможными и невозможными средствами, ничем не стесняясь…

Она махнула рукой.

Услышав эти слова, ошеломленная Марина Федоровна замерла. Нередко и прежде ей приходилось спорить и защищать свои поступки, но никто никогда не взводил на нее таких обвинений. Она с минуту стояла и растерянно смотрела в лицо потерявшей самообладание Елены Антоновны.

— Мадам Якунина, — сказала она наконец, и губы ее судорожно передернулись, — чтобы говорить такие вещи, надо иметь какое-нибудь основание… Вам, точно так же как и всем в доме, известно, что до этой минуты я никогда, ни при каких обстоятельствах не доводила до ведома начальницы ничего, не касавшегося непосредственно моего класса. Прошу вас припомнить хотя бы один случай, когда я, поймав воспитанницу не моего класса в какой бы то ни было шалости или погрешности, сообщила о том кому-нибудь, кроме ее дамы. Скажите, наконец, виновата ли я в том, что я вижу и слышу то, чего другие не видят и не слышат?… Да вот, например… — она понизила голос до шепота, — вы ничего не замечаете, а я уже давно слышу, что за дверью наш разговор подслушивают…

Договорив последние слова, Марина Федоровна неожиданно быстро подошла к двери, живо распахнула ее, и в комнату, стремглав, влетела пепиньерка Бунина. А Леночка и еще какая-то взрослая воспитанница едва удержались на пороге.

Все три барышни сконфузились, растерялись и с минуту оставались неподвижными, с выражением изумления и испуга на лицах. Не менее их растерялась и сама Елена Антоновна. Она вскочила с дивана и застыла с остановившимися глазами и протянутой перед собой рукой.

— Э-это что? — наконец проговорила она.

Подбежав к Леночке, она схватила ее за руку, протащила несколько шагов по комнате и, с силой пригнув девочку к полу, заставила встать на колени. Когда она затем подняла свое бледное рассерженное лицо, ни пепиньерки, ни воспитанницы в комнате не было, а мадемуазель Милькеева стояла у окна, к ней спиной и, казалось, что-то внимательно рассматривала.

Она смотрела на сторожа, который расчищал метлой покрытую талым снегом и посыпанную тонким слоем песка дорожку, смотрела и думала: «И это по их понятиям воспитание! Без объяснения, в сердцах, толчок, шлепок, а пройдет досада — нежности, чуть не извинения перед ребенком…»

Марина Федоровна отошла от окна и, стараясь не смотреть на стоявшую на коленях Леночку, вышла из комнаты. «Как тут быть? — думала она, проходя медленно по дортуарам. — Оставить это так? Немыслимо! Жаловаться?…» Она махнула рукой.

Долго еще ходила Марина Федоровна взад и вперед по своей комнате, как вдруг шум и движение в дортуаре привлекли ее внимание. «Уже!» — сказала она вслух и посмотрела на часы. В эту минуту кто-то робко постучал в дверь.

— Ты, Наташа? — произнесла мадемуазель Милькеева и отворила дверь.

Перед ней стояла темноволосая девочка лет двенадцати с открытым взглядом.

— Ну, как дела? — спросила ее Марина Федоровна, видя по веселому выражению лица, что все обстоит благополучно.

— Ни одной тройки! — ответила торжественным голосом Наташа, показав свои белые, как жемчуг ровные зубы, и скромно добавила: — У Зимен, Луниной и у меня четыре с крестом [66].

Мадемуазель Милькеева с любовью посмотрела на девочку и молча провела рукой по ее пухлой розовой щечке.

— Посмотрим, кто теперь отличится! — сказала она, улыбаясь. — Скажи, мой друг, чтобы шли скорее, мне сегодня недосуг.

Подойдя к письменному столу, она села, выдвинула ящик, достала тетрадь в толстой синей обложке, положила ее перед собой, открыла, расправила рукой страницу, посмотрела перо, открыла чернильницу и ждала с минуту.

Отворилась дверь, и в нее стали входить поодиночке и гурьбой девочки лет двенадцати-тринадцати. У каждой был небольшой мешочек из темно-синей материи. Одни держали свои мешочки в руках; другие, повесив их на левую руку, усерд но вязали, наморщив лбы; третьи, проводя спицей по своей работе и глубокомысленно шевеля губами, что-то считали про себя.

Наташа стояла первой по алфавиту и потому подошла первой. Она подала Марине Федоровне свой наполовину связанный нитяный чулок и нерешительно подняла на нее глаза.

Марина Федоровна посмотрела в книгу, потом на работу и наконец в лицо девочки.

— Ай-яй-яй! — сказала она, покачивая головой. — Что же это? Опять кверху шире!

— Я уж и петли притягивала, и спуски делала на месте, а он все шире, да шире, — сказала девочка, сделав жалкую мину.

— Распусти, мой друг, еще раз, что же делать. А я попробую тебе дать другие спицы. Распусти вот до этого ряда.

Мадемуазель Милькеева показала ей что-то на чулке, что-то отметила в тетради и вздохнула:

— Когда распустишь, положи ко мне на стол, я подберу спицы.

Затем она обратилась к следующей девочке, потом к третьей, и так стали одна за другой подходить остальные. Одну классная дама хвалила, другой делала замечание, третьей серьезно выговаривала, и дети выходили из комнаты с различными выражениями на лицах. Одни, веселые, шли, улыбаясь, вприпрыжку; другие, довольные, спокойно и медленно; третьи, сердитые и обиженные, рассматривали свою работу, как бы не веря тому, что она действительно плоха. Некоторые, нахмурив брови и не глядя перед собой, с досадой распускали все навязанное за день.

За всей этой сценой уже некоторое время внимательно следила стоявшая у двери комнаты высокая, стройная, черноволосая и черноглазая женщина средних лет в синем кашемировом платье и темной шали, накинутой на плечи.

Дети, проходя мимо, делали ей реверанс. Она же, приветливо отвечая на их поклоны, задирала их. Одной грозила пальцем, другую гладила по голове, насмешливо приговаривая: «Умница, тебя хвалит вся улица», третьей молча делала гримасу.

— Что? Zum Kuсkuk? [67] — сказала она, поймав и удерживая за пелеринку девочку, которая с досадой обрывала нитки, распуская свою неудачную работу.

Но при этом она так весело и ласково посмотрела на всех, что все, и счастливицы и обиженные, отвечали ей улыбкой.

Прошло более получаса. Черноволосая дама начала терять терпение и стала прохаживаться от двери комнаты мадемуазель Милькеевой к окну дортуара. «Вот охота навязывать себе такую обузу! — думала она. — И кому от того польза, хотела бы я знать? И самой ни минуты покоя, и детям каторга. Не все ли ей равно, в сущности, как и кем свяжутся эти чулки? Нет, страсть мучить и добиваться, чтобы каждая сама, чуть не при ней их вязала… Вести журнал, записывать уроки, проверять!.. Это просто дурь… Не на что более путное время убить».

— Много вас еще там осталось? — спросила она, поймав одну из девочек за кончик пелерины.

— Человек пять, не больше, — ответила девочка серьезно.

— Еще полчаса пройдет? А?

— О, да! Я думаю, потому что сегодня мадемуазель Милькеева будет показывать двоим, как начинать чулок и кому-то, кажется, как вывязывать маленькую пятку, — пояснила девочка.

— Ого! — сделала гримасу дама.

Но несмотря на то, что ожидание могло затянуться, она не ушла и продолжала шутить с выходившими из комнаты детьми.

Наконец все, кроме трех, стоявших отдельно девочек, вышли. Марина Федоровна, закрыв тетрадь, стала им показывать, как запускается пятка, поднимаются петли для ступни и как заканчивается чулок. Дама, до тех пор довольно терпеливо ожидавшая, стала волноваться. Она подходила к двери, отходила от нее, возвращалась, вглядывалась в руки сидевшей к ней спиной мадемуазель Милькеевой и, видя, что урок вязания затягивается, в нетерпении пожимала плечами, отходила от двери — впрочем, для того, чтобы, пройдя спешной походкой до окна, опять вернуться к двери.

В начале десятого урок наконец кончился, дети ушли, и мадемуазель Милькеева стала убирать на столе.

— Марина Федоровна! Я к вам. Можно вас побеспокоить? — спросила вкрадчивым голосом высокая дама, стоя на пороге комнаты.

Мадемуазель Милькеева подняла голову.

— Вера Сергеевна! Милости прошу, — сказала она, делая шаг навстречу входившей и подавая ей руку.

— Сядемте здесь, — прибавила она, придвигая к письменному столу второй стул.

Они сели.

— Я к вам по поручению, то есть по просьбе Елены Антоновны. Ей очень жаль, что она погорячилась и, кажется, наговорила вам неприятных вещей.

— Ей это только кажется? — мадемуазель Милькеева вдруг побледнела, углы ее губ передернулись судорогой. — Кажется! А она вам сказала, чего именно она мне наговорила и за что?

— Да, она мне все рассказала и просила передать вам, что она извиняется и очень просит вас забыть все.

Вера Сергеевна, нагнув голову, исподлобья заглядывала в глаза Марины Федоровны.

— Это легко сказать «забыть», — начала взволнованным голосом Марина Федоровна, и глаза ее блеснули. — Забыть… Такие вещи не забываются…

— Полноте, Марина Федоровна! — остановила ее через некоторое время Вера Сергеевна умоляющим голосом. — Полноте, дорогая, забудьте все, что она по своей вспыльчивости наговорила вам. Я вас прошу за нее, за детей и за всех нас.

Она поймала руку Марины Федоровны и крепко сжала, нежно глядя ей в глаза, крепко сжала ее руку.

— За это врем я так много историй и без того… Теперь оп ять эта…

— Так вот чего вы хотите! — произнесла Марина Федоровна, нервно засмеявшись, и, высвободив руку, встала и отошла от Веры Сергеевны.

— Завтра я дежурная, — сказала она спокойным голосом, — надо рано вставать. Извините, покойной ночи.

— Марина Федоровна, вы сердитесь? — заговорила жалобным голосом Вера Сергеевна. — Ну за что? Что я такого сказала? Клянусь вам, что я хочу только всех успокоить, примирить. Хочу, чтобы не было никаких неприятностей. Ведь всем невесело, право. Ну, не сердитесь!

И она, подойдя к Марине Федоровне, обняла ее за талию и, как провинившийся ребенок, положив голову на ее плечо, продолжала уговаривать.

Марина Федоровна подняла голову, посмотрела в лицо Веры Сергеевны и, грустно улыбнувшись, сказала:

— Я не сержусь ни на вас, ни на кого другого, могу вас уверить. Но, право, спать пора, а мне еще необходимо пройти в дортуар.

Она пристально посмотрела на часы, пристегнутые на золотом крючке у ее пояса.

— Ого! Как мы заговорились! Прощайте, — сказала она и, торопливо пожав руку Веры Сергеевны и кивнув ей головой, поспешно пошла из комнаты.

Вера Сергеевна последовала за Мариной Федоровной, но видя, как та заговорила с одной из не спавших еще девочек, медленно прошла через дортуар в свою комнату, где ее давно уже ждала мадам Якунина.

— Ну что? — спросила мадам Якунина с беспокойством.

— Что? Она уверила меня, что не сердится ни на кого, но по всему видно, что она ужасно обижена. И я, признаться, боюсь, что она действительно так дела не оставит. Знаете, послушать ее, она права, — сказала с многозначительной миной Вера Сергеевна. — Вы завтра уж пройдите к ней пораньше и сами извинитесь, душечка.

Вера Сергеевна пожала руку смущенной Елены Антоновны и сделала с ней несколько шагов к двери.

— Я сделала, что могла, — сказала она, приподняв плечи и разводя руками. — Вы знаете, с ней ведь не сговоришься, — добавила она, пропуская Елену Антоновну в дверь.

Вернувшись в комнату, Вера Сергеевна вздохнула, потянулась, подняв руки кверху, и громко зевнула.

Через полчаса Марина Федоровна тоже вернулась в свою комнату и стала раздеваться. Стоя перед маленьким туалетным зеркалом, поставленным на комоде, она долго расчесывала свои длинные и замечательно густые волосы. Вдруг по ее грустному лицу пробежала легкая улыбка.

«Не могу же я в самом деле требовать, — думала она, — чтобы они понимали вещи так, как их понимаю я. Понятия и взгляды людей так различны!.. Кто прав? Мне кажется, что я поступаю вполне правильно и честно. А они, по всей вероятности, чистосердечно уверены в обратном. Они, по моему мнению, смотрят на дело сквозь пальцы. Им и дела нет до того, что выйдет из детей и насколько девочки, оставляя заведение, будут подготовлены к жизни. А детям только того и надо. Они за то и обожают их…»

Марина Федоровна вздохнула, аккуратно развесила снятые с себя вещи, подошла к киоту [68], оправила лампадку и, опустившись на колени, стала молиться…

Глава VII

Проделки Вари и «козни» мадемуазель Милькеевой

В седьмом часу утра Нюта, вскочившая с постели при первых звуках звонка, то есть ровно в шесть часов, и успевшая уже причесаться и умыться, стала будить Варю.

Варя открыла глаза, испуганно, с удивлением посмотрела на нее и, не понимая, кто с ней говорит, где она и как сюда попала, бессознательно хлопала сонными глазами.

— Вставай! Не успеешь одеться! Мы скоро уйдем! — говорила ей Нюта, смеясь и насильно поднимая ее голову с подушки.

Варя села и, еще не совсем проснувшись и вздрагивая от холода, стала сонным движением натягивать на плечи кончик байкового одеяла.

— Не нежничать! Не нежничать! Вставать, тотчас же! — услышала она за спиной чей-то резкий голос.

И тут же сильная рука сдернула с нее одеяло. Варя обернулась и увидела своего вчерашнего врага.

Сон мигом отлетел от нее, и весь вчерашний день ясно встал в ее памяти. Она, капризно мотнув головой, поймала конец одеяла, натянула его себе на плечи и стала надевать чулки.

— Ungezogenes, garstiges Ding! [69] — проговорила сквозь зубы Бунина (день был «немецкий»), отходя от постели, к которой скоро подошли две-три девочки, уже почти одетые. Они, весело болтая, помогли Варе одеться, отвели ее в умывальную, причесали, застегнули на спине крючки ее черного платья и, рассказывая ей, как, когда и куда теперь пойдут и что будут делать, занимали новую товарку до звонка.

Когда становились в пары, одна из девочек поспешно сунула Варе в руку два длинных леденца, завернутых в бумажки, надрезанные бахромой на концах, картинку от конфет и маковник [70] и, коснувшись губами ее уха, шепнула:

— На рекреации будем ходить вместе.

Варя засмеялась, крепко потерла ладонью ухо, посмотрела в руку и, обернувшись к новой подруге, стоявшей через две пары от нее, весело и дружески закивала ей головой.

В двенадцать часов заехала Александра Семеновна. Ее провели прямо в лазарет. Болезнь Кати сильно встревожила и удивила добрую женщину, а вид остриженной, в один день подурневшей Вари, которую привели к сестре, произвел на нее неприятное впечатление. Она нежно ласкала детей и, прощаясь с ними, прослезилась, перекрестила их, прошла к мадам Фрон и, оставляя ей привезенные детям сласти, усердно просила приласкать обездоленных детей, так недавно еще счастливых.

Катя оставалась в лазарете и в постели более двух месяцев. Варю, по распоряжению мадам Адлер, каждый день приводили к ней, но оставляли ненадолго, и Бунина, всегда сопровождавшая ее, во все время свидания сестер ни на минуту не отходила от постели Кати, так что дети, стесняясь присутствием посторонней взрослой девушки, обменивались только самыми незначительными фразами, и Катя в первый месяц пребывания своего в заведении ничего не знала о положении сестры в классе. Лишь однажды Варя, обнимая ее, успела шепнуть ей на ухо:

— Ах, если бы ты знала, какая злюка и какая щипуха эта Бунина!

— Не может быть! — произнесла почти громко Катя, широко раскрыв глаза, и покраснела до ушей.

Варя поспешно закрыла ей рот рукой.

— Не кричи! — сказала она, нахмурив брови. — Может! Ей-Богу.

— Ва-аря! Зачем божиться? — сказала укоризненно, покачав головой, Катя. — Помнишь, что папа всегда говорил? Уж забыла? Ай-яй-яй!

— Папа говорил, что божатся только лгуны, — произнесла скороговоркой, склонив голову набок и глядя в глаза сестры, Варя. — Но это не… Я говорю правду! — поправилась она.

— Скоро ты? Солнцева! — крикнула Бунина, дошедшая уже до двери. — Тебя что, за руку прикажешь водить? — добавила она, остановившись и пропустив Варю вперед…

Между тем Краснова выздоровела и вышла из лазарета. Надю Вязнину, хотя уже оправившуюся, доктор не решался выпустить до наступления теплой погоды, и девочки, оставаясь целый месяц вместе, подружились просто и искренне, но не так, как в день первого знакомства предлагала Кате Надя.

Катя просматривала и заучивала уроки по книгам и тетрадям Нади, читала длинные письма ее подруг, аккуратно каждый день присылаемые. Надя пользовалась сластями, которыми Александра Семеновна щедро наделяла Катю и Варю, и обе девочки нередко целыми вечерами рассказывали друг другу о своей жизни, встречах, впечатлениях, радостях и печалях. Нередко уже в постели какая-нибудь из них досказывала начатую вечером сказку или содержание прочитанной когда-нибудь повести. Катя читала гораздо больше и умела особенно хорошо рассказывать. Надя заслушивалась ее и решила, что новая подруга «ужасно умна», о чем и написала в класс.

Наступила пятая неделя спокойной, однообразной жизни девочек. В один из вечеров, когда они собирались по обыкновению ложиться спать, в комнату поспешно вошла лазаретная девушка и, открывая одну из свободных постелей, сказала вполголоса:

— К вам Зарьину сейчас принесут, ногу сломала. Ложитесь скорее!

Действительно, через несколько минут принесли маленькую бледненькую девочку лет десяти, с забинтованной ногой и заплаканными голубыми глазами. Ее уложили в постель. Мадам Фрон посмотрела, крепко ли держится бинт, и, посоветовав ей лежать спокойно и постараться скорее уснуть, вышла.

— Здравствуй, Наташа! — произнесла вполголоса Надя Вязнина (уже лежавшая в постели), как только синее платье мадам Фрон скрылось за дверью.

Девочка, повернув голову в сторону Кати, радостно ответила на приветствие.

— Тебя как угoраздило ногу сломать?

— Я не сломала, только вывихнула немножко. Оступилась в умывальной, не знаю как, на ровном месте… — ответила девочка.

— Так тебя ненадо-о-о-лго к нам… — протянула Надя. — Жаль!

— А вы соскучились здесь? — спросила девочка, улыбаясь. — По вас уж там, в вашем классе, многие скучают, — добавила она.

— Не знаешь, что у нас нового? — спросила Надя.

— Да ничего, кажется. По крайней мере ничего не слышно.

— А что у вас поделывает новенькая?

— Варя Солнцева!? — спросила девочка, и лицо ее просияло улыбкой. — Воюет с Буниной, — сказала она и, смеясь, махнула рукой.

— Как воюет, за что?

— Да за все. У них война началась с самого первого дня и идет до сих пор. Бунина бесится, придирается, а Варя дразнит ее…

— Не может быть! — произнесла с недоверием Надя. — Неужели Бунина свяжется с такой маленькой?

— И еще как! — сказала утвердительно девочка. — Она непременно поставит ее в число mauvais sujets [71], попомните, мои слова. Хотя теперь еще она не смеет этого сделать.

Девочка с уверенностью мотнула головой.

— Мадам Адлер ее очень любит, — пояснила она.

— А в классе ее любят?

— Большинство — да. Она такая веселая, такая хорошенькая и добрая. А Нюта, Леля и Верочка, то есть обожательницы Буниной, — так себе. Впрочем, их не поймешь! По крайней мере на глазах Буниной они делают Варе «фи».

Наташа скорчила губами гримасу.

— Неужели и Нюта, и Верочка обожают Бунину? — спросила с удивлением Надя.

— Еще бы! Да ведь они себе на уме. Бунина страшная кусочница, и если б они ее не обожали, неизвестно, были бы они первыми, — протянула Наташа последнюю фразу нараспев. — Знаете, во вторник Леля не выучила и не переписала ст и х и. Так Бунина ей только «NB [72]» карандашом поставила. А я не дописала всего двух строчек и все знала назубок, а она вкатила мне единицу!

— Отчего же ты тоже не обожаешь ее? — спросила Надя.

— Я? — Девочка сделала серьезное лицо и, помолчав немного, ответила. — У меня ведь никого нет здесь, и мне ничего не приносят. Что проку от моего обожания?

— Скажите, пожалуйста, — вмешалась Катя, все время внимательно слушавшая разговор девочек. — Как это они обожают ее?

Девочка с удивлением посмотрела на Катю и ничего не ответила, но ее взгляд ясно говорил: «А вы откуда явились, что не знаете такой простой, всем известной вещи?»

Надя поспешила на выручку подруге.

— Это Катя Солнцева, сестра вашей Вари, — сказала она и добавила с гордостью: — Мой друг.

Наташа всмотрелась в лицо Кати.

— Я знала, что вы в лазарете, — сказала она. — Варя рассказывала. Как жаль, что вы заболели! Если бы вы были в классе, Бунина не посмела бы так преследовать вашу сестру.

— За что же она ее преследует? — спросила с беспокойством Катя, сев на постели.

— Как это за что? — удивилась Наташа. — Да разве Варя сама вам не рассказывала?

— Нет! — Катя сделала отрицательный знак головой.

— Это на нее похоже! — Наташа засмеялась. — Мы ей давно говорим, чтобы она пожаловалась мадам Адлер, а она только смеется и говорит, что она сама отучит Бунину злиться.

— Как? — вскрикнули обе девочки разом.

— Эта Варя ужасно смешная! — просияла Наташа. — Бунина придерется к ней за что-нибудь, так Варя ей непременно сейчас же насолит. Вот в понедельник на этой неделе…

Наташа звонко и весело засмеялась.

— Тише! — зашикали на нее обе слушательницы.

Наташа, смеясь, съежилась и замахала руками. Через минуту она продолжала, понизив голос:

— Ваша сестра больше всего любит картошку, супа она никогда не ест, кашу так себе, а картошку ужасно любит. Бунина подметила это, и в понедельник… Нашему маленькому классу, — пояснила Наташа, — дают по четыре картошки… В понедельник, когда их раздали за ужином, Варя, с наслаждением говоря о том, какую вкусную тюрю она сделает, начала чистить первую. Тут подошла Бунина, очень спокойно протянула руку к ее тарелке, взяла две самые лучшие, самые большие картошки и сказала…

Наташа заговорила медленно, отчетливо передразнивая Бунину:

— «Ты слишком мала, чтобы съесть такую порцию, тебе довольно и половины»… Варя ничего, промолчала. Правда, ей тотчас положили на колени три, вместо двух, которые утащила Бунина. А во вторник сидим мы за первым уроком, был Петров. Бунина поставила свой стул возле первой скамейки, рядом с Варей. Тоже из злобы, только для того, чтобы никто не мог подсказать Варе задачу. Сидим. Бунина снимает и надевает свой башмак. Это ее всегдашняя привычка. Шлеп да шлеп подошвой об пол. Вдруг отворяется дверь и входит мадам Адлер. Варя видит, что Бунина покраснела до ушей, и слышит, как она шуршит по полу, ищет ногой свой башмак. Варя посмотрела одним глазком — башмак лежит у задней ножки стула, почти у скамейки. Она тихонько спустила ногу, зацепила его носком, осторожно подтащила его под скамейку и отшвырнула его так далеко, как только могла, а сама сидит, как ни в чем ни бывало. Мы все молчим, ни гу-гу… С первой скамейки его отбросили под вторую. Мадам Адлер прошла благополучно, ничего не заметила, но мы просмеялись потом весь урок. Вот была потеха! Когда мадам Адлер ушла, Бунина нагнулась, посмотрела под стул — нет башмака. Она, думая, что никто ничего не заметил, подняла голову, посмотрела на нас — мы сидим смирно. Она бросила на пол свой носовой платок, будто уронила, нагнулась, чтобы его поднять, а сама ищет глазами — нет башмака. Она сделала большущие глаза и посидела смирно. Потом встала, осторожно, чтобы не было видно ее ноги в чулке, маленькими шажками, как связанная, подошла к окну, будто для того, чтобы штору поправить, а сама, как заяц, посмотрела по сторонам — нет! Мы сидим, ни живы ни мертвы, боимся смотреть друг на друга, чтобы не фыркнуть. А башмак — все дальше и дальше, и к концу урока он очутился у последней скамейки. Хотина подняла его и спрятала к себе в пюпитр, под тетради, потом забросила его куда-то. Бунина никак не могла понять, куда провалился ее башмак, так и до сих пор не знает. После урока она ходила, искала везде, по всему классу, заглядывала под все скамейки и, наконец, ушла за другой парой. А сегодня, — продолжала так же весело Наташа, — идем мы к обеду, Варя рассказывает Нюте, что вчера Краснопольская показывала ей свой альбом, и говорит: «Какая у нее на первой страничке хорошенькая картинка!» Варя говорила это по-французски, и это истинная правда, — добавила серьезно Наташа, — все слышали. И под картинкой, говорит, так красиво подписано, Краснопольская сказала, что это о ее покойных родителях:

Не говори с тоской: их нет.

Но с благодарностию: были.

Катя с интересом ждала продолжения.

— Стихи Варя сказала по-русски, конечно. «Ротин, passez votre billet à Солнцев, qui parle russe!» — крикнула Бунина. Варя в ответ: «Je n’ai pas parlé russe, mademoiselle, j’ai récité une poésie que…» Бунина ей: «Ne mentez pas, mettez cette décoration sur votre dos et taisez!» Варя стала оправдываться, Нюта хотела вступиться, но Бунина крикнула: «Encore une parole et je vous ôte le tablier! [73]]»

Катя не верила своим ушам, а Наташа продолжала:

— Делать нечего, Варя надела билет, осталась без пирога, простояла весь обед, но Ротина спрятала свой пирог и на рекреации съела его пополам с Варей. Кто-то дал еще Варе горсточку леденцов в разноцветных бумажках. Она их не ела, не любит, положила в карман и совсем забыла про них. После рекреации пришли в класс. Первый урок — рисование.

А Бунина своим любимицам всегда поправляет рисунки. Она отлично рисует! Велит всем подвинуться немного, присядет на кончик скамейки, возьмем тетрадку и поправит. На первой скамейке сидят две ее любимицы. Вот она во время урока ходит и посматривает. Видит, у Нюты все линейки кривые. Она подходит к Варе, которая возле Нюты сидит, и говорит: «Reculez vous!» [74] А сама к кафедре пошла за карандашом. Все на скамейке потеснились. Варя рассказывала потом, что она хотела вытереть пальцы, запачканные карандашом, полезла в карман, а там сладко, липко, леденцы-то растеклись. Она повернулась к нам, показала свою выпачканную руку, но вдруг глаза ее заблестели, она хитро подмигнула нам и отвернулась, облизывая кончики пальцев. Потом она скоренько вытащила леденцы вместе с платком, развернула один, другой, третий, четвертый, расправила липкие бумажки на платке, и когда Бунина садилась, она незаметно подсунула их под нее. Бунина поправила Нютин рисунок, потом взяла Лёлин, тоже поправила, встала и, похлопывая карандашом по ладони, пошла к доске. А у нее две синенькие, одна красная и одна желтая бумажки полукругом крепко-крепко к платью прилипли. То-то было смеху!

Надя и Наташа весело засмеялись.

— И что же? Она так и не догадалась? — спросила Надя.

— Нет, она бесится, подбежит к кому-нибудь: «Ты чего смеешься? Чтобы тебе не было так весело, встанешь у доски, как только урок кончится!» Смотрит, а там насилу удерживаются от смеха дру га я, т рет ья. «Нюта, qu’y a t’il? [75]» спрашивает. Нюта краснеет, опускает глаза, молчит… Так ее промучили до четырех часов, а потом обступили, и все разом стали говорить, будто объясняют ей что-то или извиняются… и сняли.

— Да она с ней разные штуки проделывает. Раз…

— И поделом, — перебила ее Надя, — не придирайся.

«И откуда это у нее? — думала между тем с беспокойством Катя. — И что с ней сделалось?»

— Никогда, ведь, никогда прежде этого с ней не бывало, — произнесла она вслух.

— У вас много mauvais sujets [76] в классе? — спросила Надя.

Наташа назвала несколько фамилий.

— И представьте, — добавила она, — все они в Варе души не чают. Буквально на руках ее носят. Делятся с ней гостинцами, все за нее делают, а Бунина за это еще более на нее бесится…

Катя провела дурную, беспокойную ночь. Проделки Вари, как она называла ее поведение, не давали ей покоя. «Надо же мне было заболеть! Ведь этакое несчастье! Варя совсем избалуется, раз сдружилась с шалуньями, — думала она. — У нее всегда была особенная способность к подражанию. Ей надо было час поиграть с детьми, чтобы начать картавить или сюсюкать, как они. Сколько раз ее мама за это в угол ставила! Теперь… если она подружилась с шалуньями и постоянно с ними, уж я знаю, что из этого выйдет. Хоть бы меня выпустили отсюда поскорее…»

Она проснулась рано и с нетерпением ждала посещения сестры. Почти перед ее приходом она окликнула Наташу.

— Что? — спросила девочка, оборачиваясь к ней.

— У меня к вам просьба, — сказала Катя смущенно. — Пожалуйста, когда Бунина приведет сюда Варю, займите ее подольше, а то она ни на шаг от нас не отходит и совсем не дает нам поговорить.

— Хорошо, хорошо, только не говорите Варе, что я вам про нее рассказала. Она, пожалуй, обидится.

— Я ничего не скажу, только удержите Бунину подольше.

Катя с нетерпением ждала четырех часов и волновалась. Когда же в начале пятого в дверях комнаты показалась маленькая фигурка Вари, Катя стала пристально всматриваться в нее, и ей вдруг показалось, что Варя стала совсем другой, какой-то чужой девочкой. Вместо прежней веселой, живой, маленькой, кудрявой девочки с открытым взглядом и грациозными движениями, в коротком платьице, какой она привыкла ее видеть, к ней приближалась, неловко путаясь в длинном, до полу, камлотовом платье, стриженая девочка с плутовскими, беспокойными глазами, в длинном белом переднике, белой пелеринке и спустившихся с рук белых рукавчиках. Она смотрела на нее и думала: «Нет, пусть лучше мама не приезжает сейчас, она просто не узнает Варю и очень огорчится. Неужели и я так же изменилась?»

— Что ты на меня так смотришь, Катя? Точно не узнаешь, — сказала девочка, почти бегом сделав последние шаги и обхватив шею сестры руками.

— Совсем, совсем другая, — прошептала Катя, целуя сестру.

— Кто? Я другая?

И Варя, отклонившись немного назад, весело посмотрела в глаза сестры.

— Нет, теперь ты та самая! — ответила Катя, еще раз целуя сестру. — Только ты в этом платье такая странная.

— Смешная? Правда? — Варя улыбнулась всем лицом. — Помнишь, когда нас привели сюда? Тогда все эти стриженые девочки были такие смешные, такие уроды! В длинных платьях, словно без ног! — шепнула она ей на ухо. — А теперь ничего! Есть и хорошенькие, даже очень-очень хорошенькие…

— Дай-ка я тебе завяжу рукавчики, они у тебя совсем спустились, — сказала Катя и стала подвязывать ее рукавчик.

— А! — Варя махнула рукой. — Мне их целый день подвязывают, а они все ползут. Постой, посмотри, я теперь сама научилась их подвязывать.

Варя живо сдернула рукавчик, развязала тесемку, так же живо надела рукавчик на руку, один конец тесемки, вдетой в широкий рубец верхней части рукавчика, придержала пальцами другой руки, а другой конец тесемки взяла в зубы и, нагнув к плечу голову, ловко сделала петлю, потянула, попробовала, крепко ли, и с удовольствием произнесла:

— Та-ак! А потом все равно съедет!

И опять обняла Катю.

— Послушай, Варя, сядь здесь, — сказала Катя, усаживая ее к себе на постель. — Скажи, зачем ты сердишь Бунину? Ведь это стыдно! — начала она ласково и очень тихо.

Варя, как ужаленная, соскочила с постели и отступила на шаг. Брови ее сдвинулись, лицо мгновенно приняло серьезное, сердитое выражение, и она в упор посмотрела на сестру.

— Она уж успела тебе насплетничать? Хорошо же!

И задорно подняв голову, она заговорила громко:

— Не мне стыдно, а тем, кто лжет, кто привязывается, придирается…

— Тише, Варя! Что с тобой? Скажи, пожалуйста, откуда у тебя такие манеры взялись? Как ты можешь так говорить! Что бы сказала на это мама? Разве тебе дома позволяли…

— Дома позволяли! — перебила ее Варя. — И позволять незачем было! Дома никто не щипался, никто не бранился, а она хотела отрезать мне уши тогда… тогда…

Варя стала заикаться от волнения.

Бунина, которую Наташа старалась, как обещала, удержать как можно долее, обернулась и, увидев рассерженное лицо Вари, крикнула:

— Солнцева? Опять расходилась! Поздравляю! Очень хорошо! Этого недоставало! — она сделала ударение на слове «этого». — Больную сестру пришла навестить и взбесилась.

Она подошла к Варе и, взяв ее за руки, хотела отвести от постели.

— Оставьте! — крикнула Варя, вырывая руку. — Оставьте! Мне больно.

Катя растерялась и, крепко держа сестру за другую руку, умоляющим голосом быстро залепетала:

— Она ничего, право… Извините ее, пожалуйста… Варя, молчи! Это я… Мы говорили… Простите ее!

— Ваша сестра так дурно себя ведет, — сказала сухо Бунина, — что ее давно не следует сюда пускать. Что, конечно, и будет, когда мадам Адлер узнает о ее поведении.

— Могу вас уверить, что я сама стала ее бранить, — сказала Катя, — я сама. Она только отвечала мне. Она на меня нисколько не сердилась и не сердится. Варя, скажи, правда?

— На тебя? Еще бы! За что?

И Варя, обняв сестру обеими руками, стала крепко целовать ее.

Бунина постояла, посмотрела и, сделав презрительную гримасу, отошла, пожимая плечами.

— Она такая злая, такая гадкая, щипуха и выдумщица! — заговорила Варя, не разнимая рук и пряча свое лицо на плече сестры.

— Ну, полно, Варя, полно, будь умницей, — уговаривала ее Катя. — Ты ведь знаешь, что маму нельзя огорчать. А как бы она, бедная, огорчилась, если бы узнала, что тебя кто-то не любит.

— Меня только она одна и не любит. И я только ее одну ненавижу! — заговорила Варя со злобой.

Она отошла на шаг от сестры и, глядя на нее блестящими глазами, продолжала:

— Она меня всегда обижает! Это знает и мадемуазель Милькеева, потому что тогда она выгнала ее из дортуара, и мадам Адлер, которая не велела мне стоять у доски, когда она ни за что поставила меня! И дети, которые всегда говорят мне, чтобы я пожаловалась на нее. Все, все знают, что она придирается ко мне, что она злая!

— Ну, пускай она будет злой, а ты будь умницей. Тогда ей не на что будет злиться.

— Не на что? Она всегда найдет на что.

— Ну, дай мне слово, как маму любишь, что ты не будешь капризничать и выводить ее из терпения, не будешь устраивать ей никаких штук.

— Хорошо, не буду, даю слово, если она оставит меня в покое. Но если она опять придерется, уж извини, я ей не спущу. Ни за что не спущу!

Девочка опять начинала горячиться, и Катя, боясь новой вспышки, поспешила переменить разговор.

Скоро Варю увели. Прощаясь, она шепнула сестре на ухо:

— Ты не бойся. Они там все добрые, все-все, только эта Бунина ненавидит меня. Но я даю тебе слово, как маму люблю, я буду слушаться даже эту противную Бунину.

Но несмотря на данное слово, столкновения между взрослой девушкой-пепиньеркой и самой маленькой воспитанницей в младшем классе не прекращались, и взаимная антипатия их росла с каждым днем. Бунина каждый день находила случай наказать Варю, а Варя не упускала случая чем-нибудь отплатить Буниной.

Между тем Катя понемногу оправлялась. Ей уже позволяли вставать ненадолго с постели. Надя Вязнина выздоровела, вышла из лазарета, и между ней и Катей завязалась деятельная переписка. Как из переписки, так и от воспитанниц разных классов, возрастов и характеров, постоянно сменявшихся в лазарете, Катя близко ознакомилась с законами, обычаями и привычками, издавна установившимися в отношениях детей. Она узнала и все начальство, со всеми его сильными и слабыми сторонами, — так, по крайней мере, как понимали его воспитанницы.

Характер мадемуазель Милькеевой, влиянию которой она должна была подчиниться, был ей известен до мельчайших подробностей. Многочисленные враги и редкие друзья этой классной дамы столько раз описывали его с разных сторон, что Катя хотя и не имела еще случая лично узнать и оценить ее, но уже успела составить о ней представление, причем самое идеальное; полюбила ее и часто горячо защищала от нападок и обвинений воспитанниц, ненавидевших ее.

— Да вы скажите, чем она так дурна? — допытывалась она как-то у бесцеремонно бранившей мадемуазель Милькееву взрослой воспитанницы выпускного класса.

— Чем? Да хоть бы тем, во-первых, что она суется везде, где ее не спрашивают, — ответила та с раздражением. — Во-вторых, тем, что она скучна до безобразия. В-третьих, от нее ведь ничем не отмолишься. У нее на все один ответ: «Ты должна сделать это — и сделаешь». Убедить ее в невозможности сделать что-нибудь и трудиться нечего. «Невозможного с вас не спросят, — передразнила она Марину Федоровну. — Если спрашивают, значит, возможно. Потрудись и увидишь, что это даже гораздо легче и проще, нежели тебе кажется». В-четвертых, тем, что она из всего сумеет сделать пытку, из самого простого, не стоящего никакого внимания дела. Например, возьмем хоть бы это вязание чулок. У нас это делается совершенно просто и разумно. Каждой из нас полагается связать в год три пары. Вот в Великий Пост нам и раздадут нитки. Мы отлично знаем, что чулки должны быть сданы к седьмому августа, и сдаем их. Никому решительно и в голову не приходит допрашивать, кто их вязал. Какое им, в сущности, до этого дело! Кто хочет, вяжет сам. Таких, впрочем, у нас, кажется, нет. Кто отдает домой, кому здесь вяжут любительницы этого искусства из других классов. Дело сделано, и прекрасно! Тихо, смирно, без историй. А Милькеева изобрела какие-то безобразные мешки для того, чтобы спицы и нитки у детей не терялись, — сказала она саркастически, — задает уроки, проверяет, записывает, чуть не экзамен устраивает. Ведь это гадко!

— Гадко? Отчего же? Ведь надо научиться вязать.

— А на что вам это надо? — спросила девушка резко. — Уж я за себя, по крайней мере, отвечаю, — продолжала она, — что ни вязать, ни носить вязаных чулок никогда не стану.

— Это другое дело, но ведь и у вас в классе есть девочки, которым необходимо уметь вязать. И я думаю, что мадемуазель Милькеева прекрасно делает, что учит вязать и заставляет учиться. Разве ей не было бы гораздо легче делать так, как ваша классная дама?

— Она не делает, как наша дама, потому что ей нравится мучить детей. Ей нужна причина, чтобы их наказывать. Она этим только и живет.

Катя недоверчиво покачала головой.

— Не верите?… Вот подождите, побудете у нее недельки две, поверите и запоете другую песенку. Она вас научит не только чулки вязать, заставит еще и на рекреации незаданные уроки твердить, а в Пост шить для нищих. Вас ждет еще много сюрпризов! Всего так не перескажешь. Она вообще славится тем, что умеет всем жизнь отравить. А ее изобретательность уже в пословицу вошла. Если надо выдумать какую-нибудь пытку, какое-нибудь наказание, всегда обращаются прямо к ней. Ослиные шапки, языки, билеты за русский язык — это все ее гения дело. Травина преуморительно рассказывает, как Милькеева и Адлер совещались насчет того, какой длины должны быть уши на ослиной шапке, которую здесь надевают за леность, и какую бы форму придать языку, которым украшают за ложь. Травина у нас известная шутиха, сорванец и добрая душа. Она как-то забралась в дортуар, и ей удалось подсмотреть эту сцену. Говорит: «Не дышу, приложила глаз к замочной скважине, смотрю. Милькеева резала-резала синюю сахарную бумагу, потом сложила, заколола булавкой, держит перед собой, любуется. Я вижу: шапка круглая с длинными рогами, в аршин, право. Адлер и говорит ей: “Мне кажется, лучше подрезать немножко, не слишком ли высоко?” — И подрезала. — “Нет, нет, не так кругло, острее надо”. — Взяла ножницы, сама подрезала. — “Так хорошо будет!” — Любуются обе. Ах, думаю, хоть бы вы догадались ее друг на друга примерить. Виднее было бы. Ну, душки, потешьте! Вдруг Милькеева ни с того ни с сего топ-топ прямо к двери. Я только успела отскочить и стремглав в умывальную, оттуда на лестницу, в коридор и сюда. Ног под собой не слышу, и сердце стучит, разорваться хочет».

Обе девочки засмеялись.

— А что, по-моему, самое скверное, самое противное в этой Милькеевой, — продолжала девочка, — это то, что она накажет и тут же прикинется такой лисой, так сладко запоет: «Душа моя, как мне тебя ни жаль, я не могу тебя простить. Ты одна из тех детей, которые слов не понимают. Я должна тебя наказать для твоей же пользы». Противная эта Милькеева! Если у нее придется кому-нибудь остаться в классе на второй год — беда! Изведет совсем!

Барышня сморщила брови, сделала серьезное лицо и, подражая голосу и манере мадемуазель Милькеевой, заговорила:

— «Ты не имеешь права лениться. Бог тебя наградил способностями, а ты не учишься, сидишь по два года в одном классе. Это стыдно и нечестно. Родители твои люди небогатые. У них кроме тебя другие дети есть. Им нелегко за тебя вдвойне платить.» А если она не может этого сказать и знает, что родителей нет, тогда она поет другую песню: «Ты, душа моя, чужое место занимаешь. Место другой девочки, которая воспользовалась бы образованием лучше тебя, а она напрасно ждет очереди, чтобы поступить на казенный счет. Родители ее средств не имеют, чтобы платить за нее, а ты сидишь по два года. Лета ее выйдут, и она по твоей милости останется без образования. Грешно и стыдно!..» У вас в классе не учиться нельзя. Есть одна лентяйка, да та совсем дура! Знаете, из светильников. Ей, говорят, семнадцать лет, а она глупее одиннадцатилетних. Уж Милькеева билась-билась с ней, говорят, наконец бросила, но и из нее даже сумела для себя пользу извлечь. «Ты в класс не иди, душа моя, — грешно время терять. Почини-ка лучше белье больных подруг. Они тебе спасибо скажут». Та починит. «Теперь сделай выкройку, попробуй сама скроить кофточку, без помощи». Скроит. Милькеева и давай ее мучить — то шитьем, то кройкой, то вязанием, и еще приговаривает: «Господь не дал тебе памяти и соображения, зато дал золотые руки. Видишь, как ты прекрасно выстрочила. Пойдем, я тебя кофеем напою». Напоит, а потом и засадит. Та для нее работает, а она по нескольку раз заставляет ее распарывать работу, сердится на нее: «Раз берешься за дело, делай так, чтобы не переделывать…»

— Отчего же ее домой не возьмут, если она не может учиться? — спросила Катя.

— Куда домой? У нее никого нет. Отец был офицером где-то в провинции да давно умер. Похлопотали о ней какие-то чужие люди, привезли сюда, сдали… Куда ей идти?

— Знаете, тогда я думаю, что мадемуазель Милькеева, должно быть, очень добра, иначе она не стала бы так себя мучить.

— Я вам повторяю, что ей надо кого-нибудь мучить. Она этим только и живет. Мучить, наказывать, заставлять плакать — это для нее наслаждение. Вы знаете, как ее называют у нас, слышали? — спросила девушка, смеясь.

— Нет, не слышала. Как? — спросила Катя с любопытством.

— Внучка Торквемады [77], или для скорости иногда, — барышня понизила голос, — просто… чертова внучка…

Однако несмотря на все рассказы, а может быть, именно благодаря им, Катя представляла себе мадемуазель Милькееву непонятой героиней, заочно полюбила ее и радовалась тому, что поступила именно к ней.

Глава VIII

Безоблачные дни

Наступил май. Погода стояла теплая, ясная, и уже дня два-три не чувствовалось в воздухе той льдинки, которая обычно долгое время напоминает петербургским жителям о вскрытии Невы. Больных в лазарете было мало, да и остававшиеся готовились на выписку. Все, казалось, ожили, приободрились, повеселели, и доктор тоже как бы помолодел. Как-то, осмотрев детей, он сказал шутя:

— А как вы думаете, мадам Фрон, не худо бы им всем ins Grüne [78]?

Мадам Фрон засмеялась, посмотрела ласково на детей и, подмигнув доктору, сказала:

— О нет, доктор! Они не любят гулять и не хотят. Не правда ли, дети?

— Хотим, хотим! — несмело крикнула одна маленькая.

Две взрослые девушки только улыбнулись, глядя в веселые, маленькие глазки лазаретной дамы, и их улыбка тоже выразила: хотим, хотим!

— И мне можно будет? — спросила Катя с таким сомнением, как будто ожидала отказа.

— Всем один рецепт на сегодня! — сказал доктор, добродушно посмеиваясь. — Один час прогулки: с двух до трех.

— С двух до трех! — сказала нараспев маленькая девочка лет восьми. — Как долго ждать! Десять, одиннадцать, двенадцать, час, два, — сосчитала она по пальцам. — Пять часов! Целых пять часов! Как долго.

Но несмотря на то, что приходилось ждать «целых пять часов», в лазарете было такое ликование и такой шум, что мадам Фрон пришлось дважды заходить в комнату, где собрались все больные, и унимать их.

В первом часу мадам Фрон послала к классным дамам за салопами, и все дети, от мала до велика, с нетерпением стали ожидать возвращения горничной, отправленной за ними.

— Пошла да и пропала! — говорила с досадой одна из девочек, в нетерпении переходя с места на место. — Солнце сядет, тогда жди завтрашнего дня, а что завтра будет — неизвестно… И погода может испортиться, и заболеть можно.

— Идет, идет! — крикнула другая девочка, прыгая на одном месте и махая руками.

Отворилась дверь. Вошла горничная, да не та.

— Ну-у! — произнесла разочарованная прыгунья и, скорчив плаксивую мину, остановилась.

Прошла еще добрая четверть часа, показавшаяся всем целой вечностью. Наконец отворилась дверь и посланная вернулась с теплыми байковыми салопами, вязаными шапочками и теплыми ботинками.

— Наконец-то! Слава Богу! А мы уж думали, что ты в Москву ушла! — подбежала к горничной девочка, больше всех волновавшаяся.

— Вам, барышня, нет салопа, — сказала горничная, сбрасывая свою ношу на стол. — Ваша дама сегодня свободна и куда-то уехала, а ключ, говорят, у нее в комнате. Я ждала-ждала, его везде искали, нигде нет, так я и ушла.

— Что же мне теперь делать? — произнесла упавшим голосом девочка. — Вот ведь всегда так. Ни с кем этого не бывает, только со мной! — проговорила она со слезами в голосе и, завидев мадам Фрон, бросилась ей навстречу и стала объяснять ей свое горе.

— Ай-яй-яй! Какие непорядки! — сказала мадам Фрон, качая головой. — Ну что же делать? Пойдете завтра. Жаль, жаль! — повторила она и, отойдя от огорченной девочки, стала торопить прочих.

Девочка отошла к окну и долго стояла, не оборачиваясь. Она оставалась в том же положении еще минут десять после того, как ее счастливые подруги ушли, потом подошла к своей постели и легла. Часа через полтора, когда дети уже вернулись с прогулки, дортуарная девушка принесла салоп и объяснила, что пепиньерка совсем и забыла, что ключ у нее в кармане.

Когда вечером, по обыкновению последних дней, все собрались вместе пить чай, — что допускалось, если в лазарете было мало больных и все были на ногах, — и зашла речь о ключе и пепиньерке, по милости которой Лунина осталась без гуляния, Лунина только сказала:

— Да случись это у Милькеевой, она бы ей такую встрепку задала!

— И поделом, право! Но у нас ведь никогда ничего подобного и быть не может! — сказала с уверенностью одна из воспитанниц третьего класса. — Мадемуазель Милькеева всегда обо всем позаботится сама.

— Еще бы, но ведь наша — ангел. Она — ничего, только покачает головой и скажет Буниной: «Как можно, ma chère [79], быть такой рассеянной?» А Буниной что?

— Оттого-то у вас и порядки такие?

— Порядки? — сказала вдруг обиженным тоном Лунина. — Ну уж извини, мы своих порядков на ваши, конечно, не променяем.

— Напрасно! Лучше было бы для вас самих, если бы променяли…

— Сохрани нас Господь! — и девочка принялась отмахиваться руками, делая вид, что боится даже этой мысли.

«Как это они так по-разному понимают одно и то же?» — думала Катя, но на этот раз не решилась спорить, так как в разговор вмешались и другие воспитанницы, лучше ее знавшие дам, и спор готов был перейти в ссору…

Недели через две Катю выпустили из лазарета в класс, где она была принята с распростертыми объятиями. Некоторые из воспитанниц, побывав в лазарете, познакомились с ней и подружились. Другие по их рассказам составили о ней мнение, и Катя ни одной минуты не испытывала того стеснения, которое обычно чувствуют дети в новом месте, при новой, неизвестной им обстановке. Училась Катя отлично, была исполнительной, заботливой, аккуратной, всегда веселой и необыкновенно чуткой. Скоро она стала душой класса. Представление о долге и чести было развито в ней не по годам. Дети полюбили ее, а мадемуазель Милькеева, хорошо понимавшая детей, тотчас же оценила девочку по достоинству.

Старички Талызины часто навещали детей и баловали их по мере возможности. Анна Францевна, по-прежнему безучастная ко всему живому, оставалась на их попечении.

Положение Вари в классе улучшилось в том отношении, что у нее явилась поддержка в лице сестры, которая выпросила позволение быть с ней на рекреации, не оставляла ее, спрашивала у нее уроки, объясняла их ей, успокаивала, когда Варя жаловалась на несправедливое наказание, и убеждала вести себя так, чтобы до мамы не дошли как-нибудь плохие вести.

Катя в первые же дни убедилась в том, что мадемуазель Милькеева действительно успевает все видеть и, как говорили о ней, во все вмешаться.

— Что у тебя там в мешке? — спросила ее как-то раз Марина Федоровна, когда она на рекреации, гуляя, вязала чулок, что делали почти все воспитанницы, обязанные связать чулки своими руками, ведь другого времени для этой работы не полагалось.

— Моя работа и Варин чулок, — ответила Катя просто.

— Варин? Покажи!..

Катя достала свой начатый чулок с большим клубком ниток и другой такой же.

Мадемуазель Милькеева взяла работу, посмотрела на вязанье и спросила:

— Неужели это твоя маленькая сестра вязала?

— Нет, это я ей вяжу. Она не умеет.

— Как же, друг мой? Для чего ты это делаешь?

— Она не умеет, а Александре Семеновне я бы не хотела отдавать. Неловко, хотя она и велела Варе спросить мерку, чтобы заказать их кому-то.

— Напрасно, мой друг, — сказала Марина Федоровна, покачав головой. — Напрасно! Ты свою сестру любишь, кажется, а оказываешь ей такую плохую услугу.

Катя покраснела и еще раз повторила, что Варя не умеет сама вязать.

— Так ты учи ее вязать. Это дело немудрое. Первый чулок выйдет плохо, второй лучше, потом пойдет хорошо… А за нее исполнять работу не дело. Так старшая сестра не должна поступать. Ведь это значит обманывать, мой друг.

— О, нет, — заговорила Катя с живостью. — Я не стала бы ее учить обманывать. Но у них все так делают. Им дают нитки, и они должны только вовремя сдать чулки. А учить ее когда же? — закончила она нерешительно.

— Когда? Да в то время, что ты за нее вяжешь, — ответила мадемуазель Милькеева.

— Тогда она не успеет связать три пары к августу.

— Она свяжет, сколько сможет. Все же это будет лучше!

— Но она должна подать все три. Они говорят, что у них это всегда так делается.

— Кто бы так ни делал, ты, как девочка разумная, должна понимать, что этого делать не следует. Ты не всегда будешь в состоянии работать за сестру. А если она не научится сама работать, кто за нее сделает все необходимое? А если некому будет сделать? Как ты думаешь, поблагодарит она тебя тогда за твою услугу?

Катя молчала, опустив голову.

— То-то, друг мой, — мадемуазель Милькеева ласково потрепала ее по плечу. — А ты потрудись, поучи ее, добейся терпением, чтобы она сама сумела и связать, и сшить, благо всему здесь учат. Понадобится это ей в жизни — спасибо тебе скажет. Не понадобится ей самой, так она, может быть, научит кого-нибудь, кому это будет необходимо. А не случится и этого, знание не бремя, тяжести не прибавит, — закончила она, приветливо посмотрев на смущенную девочку.

Как только мадемуазель Милькеева отошла от Кати, к ней подскочила взрослая девушка, еще в лазарете рассказывавшая ей о придирчивости Марины Федоровны.

— Что? Правду я вам говорила? Она все пронюхает и отделает, ничем не стесняясь. Вы для сестры, для маленькой, старались, а она… Собака!

— Да ведь она ничего. Она только правду сказала. Она не бранила, — Катя с удивлением посмотрела в глаза говорившей.

— Правду? Она вам покажет правду. Теперь она спать не будет до тех пор, пока не поймает, как вы все-таки вяжете для сестры! И тогда задаст вам правду!..

«Да… — думала Катя, — но как научить Варю, чтобы она успела связать к августу три пары… Это немыслимо…» И вечером, придя в дортуар, она пошла в комнату мадемуазель Милькеевой и прямо объяснила ей свое затруднение.

Марина Федоровна выслушала девочку и согласилась с ее доводами.

— Во всяком случае, — сказала она, — заставляй сестру вязать непременно каждый день, сколько будет возможно, и чтобы она не надеялась на тебя. Теперь не помогай ей, а потом, если увидишь, что она не может успеть, а с нее действительно спросят все три пары, чего я не думаю, впрочем, тогда… Ну тогда делать нечего, свяжешь за нее, и тебе помогут… Хотя и это не дело, но вина будет не твоя. Во всяком случае прими, душа моя, мой совет: никогда не работай за сестру, если ты хочешь для нее пользы. Пусть лучше она выговор или дурной бал получит. Это не беда, зато научится. К сожалению, здесь многие не хотят понять этого и вредят младшим сестрам, за которых, будто бы по любви, делают задачки, переводы, пишут сочинения.

Возвращаясь к своей постели, Катя думала: «И отчего это они находят, что она несправедлива и придирчива?… И за что не любят ее?…»

Дня через три после разговора с Катей Марина Федоровна позвала ее к себе в комнату.

— Вот тебе, душа моя, мой первый подарок, — сказала она, подавая ей толстую переплетенную тетрадь. — Записывай в нее все, что особенно поразит тебя, все, что будет смущать, тревожить, радовать. Все свои мысли и чувства. Читать эту тетрадь должна только ты одна, и потому записывай в нее все без утайки. Она будет твоей совестью, так сказать, проверкой. Она научит тебя обдумывать поступки, а через много лет напомнит тебе то, о чем ты забыла бы очень скоро…

Так шли дни за днями, и наступило самое веселое время: экзамены, выпуск и, наконец, каникулы, о которых воспитанницы мечтали всю зиму. Очутившись после почти девятимесячного затворничества на сравнительной свободе и с утра до вечера резвясь в саду, воспитанницы ожили, посвежели. И сад оживился. Шум, говор и смех огласили все его аллеи. Сотни детей без умолку суетились и двигались. Одни сажали на грядках цветы, другие качались на качелях, играли в мячи, воланы и серсо [80]. Некоторые, став в линию на широкой аллее, наперегонки прыгали через веревочки или устраивали шумные игры вроде разбойников, коршунов и прочего с неизбежным беганьем и взвизгиванием. Четвертые, наконец, степенно расхаживали парами и тройками, глубокомысленно поверяя друг другу свои задушевные тайны, надежды и мечты.

Везде царили жизнь и радость. Только часа на три в день детей усаживали за работу. Тогда они по классам размещались на разных аллеях вокруг длинных столов. Классные дамы или пепиньерки, или те и другие вместе раздавали и потом отбирали работу, скроенное белье, иголки и нитки. Но и в эти часы движение прекращалось не полностью, и во всем саду с утра до вечера раздавался неумолкающий гул веселых молодых голосов.

Варя, живая, веселая, хорошенькая хохотунья, скоро сделалась общей любимицей воспитанниц. Старшие баловали ее, кормили гостинцами, дарили картинки, писали и рисовали ей на память в альбом — необходимую принадлежность каждой воспитанницы и контрибуцию, которую в то время каждая из них непременно в первое же воскресенье брала со своих родителей. Варин альбом — прекрасный, в сто разноцветных листов, подарок Андрея Петровича Талызина в праздник Светлого Христова Воскресения — был уже почти полон и считался в классе диковинкой. Даже учитель рисования, что считалось необыкновенным случаем, нарисовал ей три детские фигурки по пояс. Одна хорошенькая, темноволосая, с массой коротких, вьющихся кольцами волос, откинувшись назад смеялась во весь рот, показывая прекрасные ровные зубы. Другая, такая же, нагнувшись над тетрадкой, глубокомысленно выводила что-то карандашом; лицо ее было серьезно, брови насуплены, и из полуоткрытых губ торчал кончик языка. Третья — печальная, с вытянутым лицом, исподлобья глядящими глазами и стиснутыми губами. Все три фигурки эти вышли, по уверению всех, замечательно похожи на Варю. Младшие воспитанницы наперебой звали ее с собой играть. Лучшей выдумщицы шумных игр, лучшей прыгуньи и более смелой, бесстрашной, ловкой во всех играх девочки не было в классе, и несмотря на то, что она была самой маленькой, ей всегда предоставлялся и выбор роли, и место предводителя.

Варя забыла о своих недавних горестях и наказаниях, тем более что столкновений с пепиньеркой почти не было, так как в рабочие часы она — что всегда позволялось младшим, имевшим сестер на хорошем счету у начальства в старших классах, — работала в классе сестры, сидя рядом с ней и под ее руководством.

Лето стояло чудесное, теплое. Дожди перепадали изредка и, как на заказ, короткие, только освежавшие воздух и не мешавшие гулять. Зато и пролетело оно как сон.

С первого августа началось поступление новеньких, разговоры, суды и пересуды о них — новый предлог к оживлению! Шестого числа выбеленные, вычищенные, приведенные в строгий порядок классные комнаты, опустевшие на полтора месяца, наполнились опять шумным молодым людом, с гордостью и радостным волнением занимавшим новые места в новых классах. Девочки с любопытством оглядывали конторки, за которыми теперь приходилось весь год сидеть, и старались отыскать в этих конторках какие-нибудь заметки, оставленные прошлогодними их владелицами.

Накануне, перед началом классов (классы начинались 7 августа), Катя попросила мадам Якунину отпустить к ней сестру на весь вечер, и Варя, с радостью проводившая время у старших, шаля и резвясь, перебегала от одной скамейки к другой, вешалась на шею наиболее ласковым девочкам и мешала им заниматься.

— Отстань! — послышался чей-то довольно громкий голос, но Варя, звонко и весело смеясь, продолжала обнимать и тормошить потерявшую терпение воспитанницу.

— Катя, да усмири ты ее! — сказала раскрасневшаяся девочка с растрепанными волосами, подводя к Кате сестру, которой она прикрутила назад руки. — Посмотри, что она со мной сделала! — девочка старалась говорить серьезно и строго смотреть на расшалившуюся Варю.

— Полно Варя! Полно, посиди смирно. Мне еще надо с тобой поговорить, — начала серьезно Катя, но Варя, высвободив одну руку, обхватила шею сестры и стала ее целовать.

— Говорят тебе — перестань! Не к добру расшалилась! — продолжала Катя, насупив брови. — Сядь тут. Ты знаешь, завтра классы, ты сидишь первой, тебе, весьма вероятно, читать молитву, а ты «Премудрости Наставниче» не повторила, опять спутаешь.

— Не повторила, — произнесла смущенно Варя и присмирела. — Да, завтра, — вот скука-то! Только я за молитвенником не пойду теперь, — проговорила она скороговоркой. — Ни за что не пойду. Якунина наверняка ушла к себе, а Бунина, уж конечно, не пустит меня опять сюда. Нет, слуга покорный!

И она, живо вскочив на скамейку, затянула нараспев, кланяясь и протягивая руку:

— Люди добрые, подайте на минуточку молитвенник…

— Огонь! — сказала, улыбнувшись, дежурная дама.

Она встала со своего места, подошла к скамейке, сняла с нее Варю и шепнула ей на ухо:

— Тише, так нельзя, так порядочные девочки не делают, я тебя отправлю в твой класс.

— Не позволяй ей шуметь! — прибавила она серьезно, обратившись к Кате.

Через несколько минут вокруг сестер собралась небольшая группа девочек. Варю сначала заставили повторить и ответить несколько раз молитву, потом стали уговаривать ее вести себя как следует.

Одна из воспитанниц посадила девочку к себе на колени и, как взрослая, переглядываясь с Катей, стала убеждать ее:

— Подумай, разве тебе не будет стыдно, когда тебя станут называть рядом с Илич, этой противной лентяйкой и дерзкой девчонкой, с которой дома все потеряли терпение, отдали сюда на исправление, а она здесь успела уже всем так надоесть, что ее наверняка и отсюда скоро выгонят.

Варя сидела молча, опустив голову и болтая ногами, усердно переплетала пальцы на руках и, по-видимому, равнодушно слушала.

Катя раза два поднимала голову от книги и пристально смотрела на сестру, но Варя не обращала на нее никакого внимания.

— Ты пальцами не играй, а слушай, когда с тобой говорят! — сказала Катя серьезно.

Варя подняла голову и удивленно посмотрела на сестру.

— Ты за что же сердишься? — спросила она.

— Я не сержусь, а говорю тебе дело. И еще вот что я хотела тебе сказать: пожалуйста, не вздумай опять затевать прежние истории. Завтра классы, Варя, смотри, будь умницей, — вдруг заговорила Катя ласково и убедительно. — Постарайся вести себя как должно. Ведь это ужасно, если ты попадешь в mouvais sujets [81], а ты непременно попадешь, если будешь по-прежнему затевать разные штуки. Ты думаешь, что хорошо служить на потеху к лассу? Все смеются… весело… А тебе в голову не приходит, что они над тобой, как над дурой, смеются.

— Вот уж это неправда! — Варя соскочила с колен державшей ее девушки, подошла к сестре и весело начала: — Когда я тогда…

— Хорошо, хорошо! Слышала! И еще тогда говорила тебе, что это гадко, а теперь… Варя, подумай, что бедная мама… Каково ей будет, когда она узнает обо всем?

— О чем «обо всем»? — спросила Варя, задорно подняв голову.

— О том, что ты беспрестанно наказана, что тебя считают mouvais sujet, о том, что ты из доброй, всегда веселой маминой Вари сделалась какой-то чужой плаксой, дерзкой выдумщицей, которую не могут терпеть.

— Неправда! — вспылила Варя и заговорила с сердцем. — Кто меня терпеть не может? Скажи, кто? Кто меня наказывает? Из-за кого я всегда плачу? Кому я делаю дерзости? Ей только, ей одной, потому что я ненавижу ее, презираю и всегда буду презирать за то, что она злая! — Варя топнула ногой. — За то…

— Злая? Варя, отчего же она не зла с другими, а всегда только с тобой? — перебила ее Катя ласково.

— Отчего? Ты у них спроси, у всех в классе. Оттого, во-первых, что она страшная кусочница, это все знают, а я ей ничего не даю. Во-вторых, еще оттого, что я обожаю не ее и ей не кричу: «Ange, cèleste, beauté! [82]» Не из любви к ней я проглотила тогда целую ложку горчицы с верхом, без хлеба!

Варя вдруг залилась громким смехом.

— Знаешь, — сказала она весело, — я думала тогда, как проглотила, что умру. Из глаз у меня покатились слезы; здесь и здесь, — она показала на горло и провела рукой по груди, — сделалось горячо-горячо, и точно меня задушили… Я вскочила и, не знаю зачем, толкаю Нюту, лезу куда-то с своего места… Они даже перепугались. Да, — сказала она, опять наморщив брови, — если б я только стала ее обожать, отдавать ей свои гостинцы, я бы сейчас, — Варя подняла голову и протянула с ударением, — сразу же сделалась бы не mouvais sujet.

— Что ты городишь? — остановила ее с досадой Катя. — Обожать! Этого еще недоставало! Послушай, Варя, не слушай ты тех девочек, которые учат тебя таким глупостям. Обожать! Не обожать надо, а вести себя так, как ведет себя большинство класса, а не так, как две-три отпетые шалуньи.

— Отпетые шалуньи! — протянула Варя, с неудовольствием мотнув головой. — Отпетые! — повторила она. — Может быть, эти отпетые ку-у-да лучше всех хваленых любимиц!

— Все это может быть, но об этом не тебе, мартышке, судить! — засмеялась девочка, которая держала ее прежде на коленях. — Постой, сядь тут.

Она насильно посадила ее опять к себе.

— Знаешь, — начала она внушительным тоном, — ты отвечай только за себя и не связывайся с шалуньями. Ну, дай слово, что ты в этом году будешь умницей, будешь вести себя, как хорошая девочка. Будешь слушаться. Не будешь дерзко отвечать. Не будешь выдумывать никаких штук… Бедная Катя! — сказала девочка тем жалобным тоном, которым обычно заставляют крошечных детей пожалеть кого-нибудь. — Сколько раз уже она из-за тебя плакала!

Варя серьезно и с жалостью посмотрела на Катю, потом, обняв одной рукой девочку, у которой сидела на коленях, и обхватив другой шею сестры, свела руки и, сжимая крепко обеих, прошептала:

— Ну, хорошо, буду слушаться.

— Даешь слово? — спросила Катя серьезно и, отклонившись, посмотрела на нее.

— Даю, пусть Лёля будет свидетелем! Лёля, слышите, я даю слово: как маму люблю и…

Варя понизила голос и хитро подмигнула, посмотрев в сторону Лёли:

— И как еще кого-то!

— Но помни, ты уже один раз давала слово и не сдержала его, — сказала Катя с укоризной.

— Даю, даю и сдержу теперь, увидишь! — говорила Варя, по-прежнему смеясь.

— Катя! Солнцева! Покажи этой умнице, где Яблоновый хребет. Она до сих пор не надумалась спросить об этом! — сказала громко классная дама, показывая рукой на стоявшую перед ней сконфуженную хорошенькую девочку с томными глазами.

Катя быстро встала, освободилась от объятий сестры, перелезла через скамейку, прошла через класс к карте, висевшей на стене, и, взяв длинную точеную палочку, стала охотно показывать смущенной подруге не только Яблоновый хребет, но и все, что той понадобилось.

Варя хотела было последовать за сестрой и схватила ее за платье.

— Постой, постой, шалунья! — сказала Лёля, поймав ее и насильно усаживая к себе на колени. — Говори, кто это: «еще кого-то»?

— Не скажу!

Варя засмеялась и, откинувшись назад, легла к ней на руки, как маленькое дитя.

— Скажешь, иначе я тебя не отпущу!

Лёля живо скрутила ей руки за спину и стала связывать их носовым платком.

— Пустите, пожалуйста, душка, ангел! Я не могу сказать, ей-Богу, не могу, у нас клятва.

— Пустяки! Говори, а то не отпущу.

Варя стала отбиваться ногами и головой.

— Mesdames, помогите связать ее, — резко повысила голос Лёля.

Две девочки живо подошли, предлагая свои услуги.

— Не надо, не надо! Скажите им, чтобы не трогали! Я скажу, скажу вам одной, право, то есть покажу. Я не могу сказать. Развяжите руки.

— Нет, прежде говори. Я не развяжу.

— Ах, какая вы! — сказала с притворной досадой девочка, которой давно уже хотелось выдать свою тайну и похвастать, что и она, как большая, обожает кого-то. — Вытяните тесемочку от креста. Но вы никому не расскажете? Никому? Честное слово?

— Говорят тебе, никому, — ответила Лёля, исполняя ее желание.

— Теперь снимите ладанку с тесемки, откройте и посмотрите, что там, только чтобы никто-никто не видел.

Лёля сняла ладанку, развязала шнурочек, стягивавший ее, достала из нее аккуратно сложенную маленькую бумажку, развернула, посмотрела: нет ничего. Повернула на другую сторону: тоже чисто.

— Ну что же? — сказала она, слегка хлопнув по носу этой бумажкой. — Там нет ничего!

— Как ничего?! — вскрикнула Варя с неподдельным испугом, быстро вскочив на ноги и силясь развязать и вытянуть руки.

— Подожди, не тяни, больно будет! Я сама тебя развяжу, — сказала Лёля, видя беспокойство, выразившееся на лице Вари.

Она поспешно освободила девочку.

Варя схватила бумажку и стала всматриваться.

— Чуть-чуть видно! Что же это, а было совсем хорошо! — протянула она с сожалением. — Читайте сами, я не могу сказать.

Девочка стала водить пальцем, показывая, где читать.

— Оставь, я сама разберу, — сказала Лёля и, взяв бумажку, стала с трудом разбирать чуть заметные каракули: — «Клянусь вечно любить Л. В. и для нее»… Дальше ничего не видно…

— Вот видите, — Варя с гордостью показала незаживший на руке порез. — Это мы кровью своей писали, — прошептала она Лёле на ухо.

— Дурочки! И кто вас учит таким глупостям? — сказала громко Лёля, поднося к глазам бумажку.

— Тише! Вы дали слово никому не говорить. Это нечестно! — почти крикнула Варя, выхватив бумажку и зажимая Лёле рот своей ладошкой.

— Послушай, Варя, не говорить нельзя. Что за обожание и что значит «обожать»? Скажи, пожалуйста.

— Что это значит, вы лучше меня знаете. — Варя хитрыми, смеющимися глазами посмотрела на нее. — Вы здесь уж три года и не можете этого не знать. Вы тоже кого-нибудь обожаете, конечно, но…

— Что за вздор! — живо перебила ее Лёля. — Никогда, никого! Даю тебе честное слово, что в нашем классе теперь нет ни одной такой дуры. Правда, были у нас три неисправимые до этого года, но и они образумились, слава Богу. Когда мы были такими маленькими, как вы, мадемуазель Милькеева сказала нам, что это глупо, гадко, и показала, как смешно это забегание перед любимым предметом, это покашливание, подталкивание друг друга, чтобы обратить внимание «предмета» на кого следует, это выкрикивание разных глупостей «ему» вслед, и как неприличны эти подношения гостинцев. Фи! — поморщилась Лёля с гадливостью. — Постой, я тебе покажу это на ком-нибудь, и когда ты посмотришь со стороны, ты сама поймешь, как это глупо, и бросишь…

— Ни-ни-ни! — перебила ее Варя. — Не брошу ни за что! И не могу, даже если бы хотела. Я подписала клятву, и посмотрите, — сказала она, спуская лиф с плеча.

Лёля нагнулась и увидела на ее руке, пониже плеча, две отчетливо наколотые буквы: «Л. В.»

— Ай-яй-яй! — только и сказала она, покачав головой.

— Вы не скажете Кате? Нет? Вы дали слово, душка. Не забудьте.

В эту минуту раздался звонок. Все, как это повторялось из года в год каждый день, всполошились, засуетились и, не думая ни о чем другом, второпях стали убирать в конторки лежавшие перед ними книги и тетради. Лёля вызвалась проводить Варю до ее класса и, исполнив это, почти бегом возвратилась назад и едва успела занять свое место в стройном ряду подруг, уже двинувшихся в столовую.

Глава IX

Вновь собираются тучи

Классы начались. Первое время все шло мирно, хорошо. Осень стояла ясная, свежая. Отдохнувшие за лето воспитанницы занимались охотно и еще охотнее гуляли два раза в день. Но ясные дни сменились пасмурными, дождливыми. Наступили короткие дни и длинные, темные ночи. Началось трудное вставание при лампах.

Это вставание в шесть часов в выстывших за ночь комнатах было настоящей пыткой для некоторых детей.

— Как я слышу этот противный звонок, — говорила, плача, Варя, — я уж начинаю дрожать, и мне, право, жить не хочется. Я знаю, что вот сейчас эта Бунина соскочит со своей постели и неодетая, в накинутом платке, подбежит ко мне, сдернет с меня одеяло и унесет к себе, а я буду дрогнуть-дрогнуть. И отчего она ни с кем больше этого не делает, не смеет делать? Только со мной, потому что я меньше всех… И я должна молчать и молчу, потому что дала слово терпеть. Но ведь не буду же я вечно терпеть.

— Так ты вставай скорей, не давай ей время сдернуть одеяло, — говорили ей в классе Кати.

— Не давай! Вам хорошо говорить «не давай»! Я уже все пробовала. Несколько раз, как только услышу звонок, я поскорее сяду лицом к ней, одеяло натяну на спину, все не так холодно, и скоро-скоро обуваюсь, а она подбежит и все равно стащит одеяло, бросит его на свою постель и еще закричит: «Неженка! Вставай без разговоров, а то останешься без пирога!»

Катя и ее подруги утешали горько плакавшую девочку, как могли; целовали ее, давали ей сластей, дарили картинки, делали ей целые коллекции бумажных с нарисованными и раскрашенными лицами институток, которых она рассаживала на скамьи перед столами, тоже склеенными из бумаги и расставленными, как в классах, рядами в своем пюпитре. Этими институтками она играла с наслаждением и одна, и со своими подругами, задавала им уроки, спрашивала их, вела журнал, ставила балы, наказывала и награждала их. Однако несмотря на все это, без слез и жалоб не проходило ни одного утра.

Многие из воспитанниц стали громко поговаривать о придирках и несправедливости пепиньерки Буниной, и эти разговоры дошли наконец до мадам Якуниной, которая, по своей деликатности, долго не решалась сделать выговор молодой девушке.

Но однажды она осторожно, как слух, передала ей то, что говорилось и порицалось старшими воспитанницами.

— Правда, стаскиваю, — ответила ей Бунина обиженным голосом, — потому что если не стащишь с нее одеяло, она так разоспится, что опоздает на молитву, и мне придется за нее отвечать.

— Все же, ma chère, ведь действительно холодно, и главное — не надо забывать, что она маленькая! — проговорила Елена Антоновна мягким заискивающим голосом, ласково глядя большими спокойными глазами в раскрасневшееся лицо рассерженной и готовой заплакать девушки.

— Маленькая! Она здесь не одна маленькая! Да и именно потому, что она маленькая, ее надо приучать слушаться. Балованная, негодная девчонка! — ворчала Бунина сквозь зубы, выходя из комнаты.

Вмешательство доброй, деликатной и всегда боявшейся оскорбить или огорчить кого-нибудь классной дамы этим и ограничилось.

— Солнцева! Опять в слезах! — остановила как-то на рекреации заплаканную, с опухшими глазами Варю, смирно проходившую по зале, обнявшись за спиной руками со своей парой, взрослая девушка из выпускных. — Это с тобой каждый день война за вставание?

Варя подняла голову, серьезно посмотрела в лицо остановившей ее незнакомой взрослой блондинки и ничего не ответила.

— Мы с тобой и тезки, и товарищи по несчастью, — шутливо сказала девушка, взяв Варю за руку. — Бедняжка! Не плачь, пойдем, я научу тебя, как избавиться от твоего горя. Пойдем к твоей сестре. Мы с ней вместе обсудим, все уладим, и с завтрашнего дня ты будешь молодец молодцом.

Варя доверчиво пошла за ней.

— Ну, Катенька, — начала весело девушка, подойдя к Катиному классу, — вот, я вам привела плаксу и соню. Посмотрите, на что она похожа? И куда девались твои большие черные глаза? — обратилась она к Варе. — Совсем полиняли. Посмотрите, пожалуйста, белые-белые сделались. А нос-то! Красив, нечего сказать!

Она отстранила от себя Варю, потом, притянув ее к себе, нагнулась и поцеловала в оба глаза.

— Слушай, девочка, когда я была такая же маленькая, как ты, — заговорила она звучным голосом и очень быстро, — я тоже никак не могла рано просыпаться, всегда опаздывала, почти каждый день была наказана и, несмотря на то, что я очень любила пироги, мне долго-долго не удавалось их даже попробовать. À la longue [83] это мне надоело, и я стала придумывать, как бы избавиться от наказания. Думала, думала и додумалась…

Варя слушала внимательно, не спуская глаз с девушки.

— Вставать раньше звонка…

— Покорно вас благодарю! — перебила ее капризным голосом Варя, ожидавшая совсем другого совета.

Катя улыбнулась.

— Слушай дальше. Не перебивай. Вставать до звонка, скорехонько одеваться, в пять, ну, положим, даже в десять минут, и потом со спокойной совестью спать до тех пор, пока начнут строиться, чтобы идти на молитву.

— Даст она мне спать, как же! Выдумали тоже! — совсем обиделась девочка, вырывая свою ладошку из руки говорившей и нетерпеливым движением отстраняясь от нее. — Попробуйте это прежде сами!

— Я пробовала, потому-то и учу тебя. Экая капризница! — продолжала девушка, поймав руку Вари и насильно удерживая ее. — Тебе, верно, нравится рюмить [84] каждый день? — спросила она, насупив брови.

— Нисколько не нравится! А еще не нравится, что вы смеетесь надо мной.

Варя с досадой стала тянуть свою руку, стараясь опять высвободить ее.

— Для этого вот что надо сделать… — продолжала девушка, делая вид, что не замечает досады Вари, и обращаясь к Кате. — Вы попросите горничную их дортуара, чтобы она будила вашу сестру за несколько минут до звонка, будила и помогала ей умыться и одеться. А я сегодня же вечером приду и покажу Варе место, где она сможет преспокойно спать лишних полтора часа. Конечно, горничная даром этого не станет делать. Вы ей дадите что-нибудь. Я на первый раз принесла нашей Дуняше банку помады и большое сахарное яйцо с букетом, а потом давала ей изредка немножко денег или еще что-нибудь.

— Хорошо, — остановила ее Варя. — Я усну, а они уйдут на молитву без меня, там хватятся, что меня нет. И что из этого выйдет? Господи помилуй!

Варя всплеснула руками, но уже весело и доверчиво посмотрела на говорившую.

— Ну-у, уйдут! — передразнила девушка. — Они не сумасшедшие: ты скажешь, чтобы тебя разбудили. Положим, что весь класс забыл о тебе, хотя такого быть не может. Но уж твоя пара наверняка не забудет! Я более двух лет так делала и была очень довольна. Сначала это скрывалось, а потом все знали, даже Имшина, кажется, знала. Но с тех пор я всегда была вовремя на месте и никогда за первым уроком не дремала, как прежде. И тем, что я спала немного более других, поистине никому не мешала. Поэтому она делала вид, что ничего не знает. Ведь она, конечно, видела, что это не был каприз, что я вправду не могла вставать, что это просто было выше моих сил и что действительно, что бы я ни делала, не могла победить дремоты за первым уроком. С летами это как-то прошло само собой. Так же и с тобой, без сомнения, будет. Так сегодня я приду в ваш дортуар и с Софьюшкой вашей, кстати, поговорю. Только не болтай в классе об этом, слышишь? Ну, теперь ступай к себе, — сказала она, отпуская Варину руку, — да помни, молчи, ни гу-гу!

Девушка ласково кивнула головой Кате, погрозила убегающей Варе и, поравнявшись со своим классом, присоединилась к нему.

Вечером все устроилось, как было предположено. Катя принесла неначатую синюю баночку помады и сердоликовое сердечко на черной бархатной ленточке. Хорошенькая блондинка не только показала Варе уютное, скрытое от посторонних глаз местечко между всегда отпертой дверью и шкафом, но даже сама села, чтобы показать Варе, как там удобнее расположиться, и, подойдя к группе маленьких, сказала:

— Вы, конечно, не будете забывать вовремя будить Солнцеву? И по-товарищески, как большие, позаботитесь, чтобы ее не подводить?

Она вкратце объяснила детям, в чем дело, и дети все в голос ответили ей:

— Еще бы! Конечно, будем!

Софьюшка не только согласилась на просьбу Кати, но сказала, что ей самой так жаль «маленькую пташку», что она будет будить ее и безо всяких подарков. Варя, довольная и счастливая, легла в постель и тотчас же уснула крепким сном.

— Вставайте! — услышала она сквозь сон над самым ухом шепот Софьюшки. — Вставайте, я вас поскорее одену, и тогда спите с Богом. Скоро звонок, поднимайтесь, пока не поздно. А то с вас опять Бунина стащит одеяло, и вы будете плакать. Вставайте! Я не могу долго тут оставаться, — повторила она, поднимая и сажая почти спящую девочку. — А там вам отлично будет спать! А как Бунина удивится!

При последних словах Варя приоткрыла глаза и, еще не совсем проснувшись, улыбнулась блаженной улыбкой и, приложив свое лицо к шее торопливо обувавшей ее Софьюшки, прошептала:

— Удивится и как взбесится!

— Да, да, а теперь вставайте! Так, повернитесь, я завяжу, — Софьюшка поворачивала, одевала и причесывала девочку. — Теперь идите в умывальную, я вам все принесу. Да не теряйте времени…

Менее чем за десять минут Варя была одета и, к ее удивлению, ей вовсе не хотелось спать. Она, свежая, причесанная и одетая, с любопытством стала сначала вглядываться в выделявшиеся в полутьме лица спавших подруг. Потом подошла к одной постели, к другой, перевела глаза на ряд окон. Там ничего не было видно. Нижние стекла были закрыты сплошными, выкрашенными зеленой краской досками; над остальными висел густой пеленой снег, падавший хлопьями.

«Что сделает Бунина, когда разлетится и увидит, что меня нет в постели?» — Варя представила себе удивленное лицо пепиньерки, и ей стало еще веселее. Она приподнялась на цыпочки и, вытянув шею, посмотрела на спавшую с закинутыми на голову руками Бунину. Ей показалось, что она лежит с открытыми глазами.

«А что если она все видела и только притворяется, что спит? — подумала Варя. — Нет, не может быть, — поспешила она успокоить себя. — А как бы хорошо теперь подойти и сдернуть с нее одеяло!»

Варя, приложив к губам палец, на цыпочках сделала шаг к постели, но, на ее счастье, почти в ту же минуту у двери появилась Софьюшка и раздался громкий и частый звон.

Варя подтянулась, отскочила, в один миг очутилась у своей постели и, забившись в тесный промежуток между своей кроватью и стеной, присела на корточки. Не моргнув, она с минуту смотрела в ту сторону, откуда должна была появиться Бунина. Ей было и очень весело, и как-то страшно. «А что если она именно сегодня, как нарочно, не встанет?» — подумала она.

Не успела она это подумать, как услышала движение, вслед за тем торопливое шлепанье туфель, надетых на босую ногу, и увидела заспанное лицо своего врага и ее встрепанные волосы, выбившиеся из-под гладкого полотняного чепца, надетого до ушей и стянутого под косой тесемками, завязанными бантиком на темени.

Бунина подбежала, привычным жестом, не глядя на постель, схватила одеяло, с силой сдернула его и остановилась. Веселый детский хохот раздался на весь дортуар. Несколько детских голов живо поднялись с подушек; несколько девочек, уже одевавшихся, с любопытством повернулись на смех.

При виде Буниной, стоявшей в одном белье, в сбившемся на сторону чепце, с выпученными глазами и с одеялом в руке, и совсем одетой, свежей, хохочущей Вари, все не спавшие разразились дружным неудержимым смехом.

— Дрянь! — крикнула Бунина и, бросив одеяло на пол, взбешенная и недовольная более всего самой собой, вернулась к своей постели, чувствуя, что глаза детей следят за каждым ее движением.

Она понимала всю комичность своего положения и, желая во что бы то ни стало казаться спокойной, стала медленно одеваться. Как нарочно, одна вещь попадала ей под руку вместо другой. Девушка сердилась, и ей казалось, что дети видят ее досаду, ее смущение, ее ошибки, и смеются над ней. Ей даже слышался их сдержанный смех, и, не глядя в сторону детей, она инстинктивно угадывала, кто смеялся, и давала себе слово отомстить с лихвой…

В восьмом часу воспитанницы, по обыкновению, поодиночке проходили перед мадам Якуниной, показывая ей сначала свои чисто вымытые руки и ровно остриженные ногти, потом, сделав несколько шагов перед ней, спускали пятки башмаков и, показав, что чулки, как и весь остальной туалет, в совершенном порядке, становились в пары и тогда уже надевали пелеринки, завязывали их у горла и накидывали на плечи темные суконные платки.

Было холодно, пасмурно; снег не переставал идти, и несмотря на то, что уже восьмой час подходил к концу, в спальных комнатах было темно и неприветливо. Воспитанницы, предводимые дежурной дамой, двигались как-то сонно, вяло, шаркая ногами. «Ne traînez pas vos pieds! Avancez!» — произнесенное слегка охрипшим голосом, слышалось то тут, то там вместо обы ч ного, чаще всег о повторяемого на все ла ды: «Silence! Doucement! Ne bavardez pas!» [85]

Закончилась молитва. Раздали и съели ломтики черного хлеба, посыпанного солью, к которому Варя, как другие девочки, уже давно привыкла, и воспитанниц, уже более оживленных, повели в классы.

Мадам Якунина была в белом тюлевом чепце, завязанном светло-палевыми лентами у подбородка, и пестрой темной, на манер турецкой, шали, накинутой на форменное синее платье, шла, вздрагивая, кутаясь и зевая закрытым ртом, то впереди своего класса, то, пропустив несколько пар перед собой, по одну или по другую сторону его. Бунина шла рядом с последней парой.

В классе казалось еще темнее, еще неприветливее от тусклых ламп, которые горели не все.

Мадам Якунина подошла к шкафу со всевозможными классными принадлежностями и подозвала к себе Бунину, а воспитанницы в тишине стали чинно размещаться на скамейках перед своими конторками.

Вдруг со второй скамейки послышался чей-то испуганный, но сдерживаемый голос.

— Господи! Mesdames, посмотрите, что ж это такое! Пожалуй, попало и в пюпитр!

Варя, уже сидевшая на первой скамейке с края, вскочила и, живо обернувшись, спросила:

— Что такое? Верочка, что с тобой?

— Поди-ка, посмотри. Ногой не попади в лужу! — крикнула Верочка. — Смотри, и на полу, и тут!

Варя нагнулась к полу и увидела большое чернильное пятно.

— И в пюпитр попало. К счастью, не на тетради. Солнцева, душка, дай клякспапир [86], у тебя много.

Варя выхватила из своей конторки большой лист бумаги и стала усердно помогать Верочке вытирать чернильные капли, попавшие через щель в конторку.

— Солнцева! Опять! Ну так и есть! Уж успела. Прекрасно! Вот я тебя заставлю это языком вылизать! — крикнула подошедшая Бунина при виде хлопотавшей у Верочкиной конторки Вари.

— Ну уж это мы тогда вместе! — ответила громко и отчетливо Варя, подняв на Бунину сердитые глаза.

Бунина, уже раздраженная ранее, не выдержала.

— Елена Антоновна! — крикнула она на весь класс, закрывая лицо руками. — Что же это такое? Долго ли это будет продолжаться? И до чего дойдет дерзость этой девчонки?

Елена Антоновна, разбиравшая что-то в шкафу, повернула голову, удивленно и вопросительно посмотрела на пепиньерку.

— Я ей делаю замечание за то, что она разлила чернила, а она…

Бунина не смогла договорить и зарыдала.

В классе поднялся шум. Две-три девочки прикрикнули было на Варю, но все остальные стали заступаться за нее.

Бунина рыдала. Варя, комкая в руках намокший в чернилах лист промокательной бумаги, растерянно поглядывала то на плакавшую Бунину, то на Якунину, подходившую к ней со строгим лицом и нахмуренными бровями. Девочка даже не замечала, что, сжимая в руке мокрую бумагу, перепачкала себе не только руки, но и рукав.

— К доске и передник долой! — крикнула мадам Якунина, взяв Варю за плечо, повернув ее и ловко развязав и стащив с нее передник. — К доске, негодная девочка!

Варя посмотрела широко открытыми глазами на мадам Якунину, на весь класс и, побледнев, не двинулась с места.

— К доске, тебе говорят!

Мадам Якунина повернула Варю и слегка толкнула ее по направлению к доске.

— Это не она! — послышался с задней скамейки робкий голос в защиту Вари.

— Не она! Не она! — подхватили несколько других голосов смелее.

— Не она! Солнцева не разливала! Неправда! Не она! — загудели десятки маленьких детских голосов уже совсем смело.

— Молча-ать! — крикнула мадам Якунина, захлопав по пюпитру линейкой, попавшейся ей под руку.

Дети не унимались. Голоса их слились в неопределенный гул, и нельзя было разобрать, чего они хотят.

— Встать! — крикнула мадам Якунина еще громче. — Молчать! Тише! Ш-ш-ш-ш!..

Бунина, стоя у кафедры, продолжала рыдать.

Дети смолкли не сразу. С минуту еще слышался беспокойный шепот, движение и шарканье ног становившихся между пюпитров и скамеек детей, потом наступила тишина, но ненадолго. Не успела мадам Якунина открыть рот, как откуда-то опять послышался один взволнованный голосок, потом, как и в первый раз, но скорее и решительнее, к нему присоединились несколько голосов, и еще, и еще, все громче, дружнее и сильнее неслось по классу:

— Не она! Не она!

— Нюта! — вызвала мадам Якунина, зажимая уши и стараясь перекричать детей. — Сейчас же замолчите! Все останетесь без родных!

Послышался глухой ропот. Здесь, тут и там зашикали. Несколько отдельных упрямых голосков еще раз крикнули: «Не она!» На них зашикали со всех сторон. Тогда раздался один только голос… Опять зашикали, и затем наступила тишина.

— Нюта, что там такое? Чего вы хотите? — строго спросила Елена Антоновна Нюту Боровскую, считавшуюся лучшей в классе по поведению.

— Солнцева говорит, что чернила разлила не она, что это уже было, когда мы вошли, что она только помогала Тимен вытирать в ее пюпитре, — уклончиво ответила девочка.

— Не Солнцева? Что ж она не скажет? Дурочка! — сказала вдруг мягким голосом Елена Антоновна, покачивая головой.

— Это правда, не она. Она только дала мне свою бумагу и помогала вытирать, — вмешалась ободренная Верочка.

— Солнцева! Поди сюда! Надевай скорее и садись на свое место, — мадам Якунина бросила Варе передник. — Чего же ты молчала, глупенькая? Ведь ни я, ни Глашенька, мы не можем догадываться. Надо было тотчас же сказать: «Это не я». Кажется, не трудно! И язык у тебя есть, насколько мне известно, — продолжала ласково и улыбаясь Елена Антоновна. — Да что это у тебя на руках? Ступай скорее, вымой руки и возвращайся. Ну, живей!

— Садиться! Садиться! — обратилась она к классу. — Готовить тетради и книги. Скорей! Скорей! Сейчас учитель войдет.

И похлопывая линейкой по ладони, мадам Якунина стала переходить от одной скамейки к другой и шутливо заговаривать с детьми, лица которых казались ей или серьезными, или недовольными.

Наконец она прошла к кафедре.

— Она не виновата, ma chère, — сказала Елена Антоновна мягким, певучим голосом, дотронувшись рукой до талии пепиньерки и, заглянув мельком в ее раскрасневшееся, заплаканное лицо, повернулась опять к классу.

Бунина подняла на мадам Якунину глаза, закусила губу и, удерживая слезы, казалось, собиралась что-то сказать.

— Через две минуты он войдет, — добавила мадам Якунина с озабоченным видом и, уходя, обернулась к Буниной и приветливо кивнула ей головой.

Успокоенная и довольная собой, Елена Антоновна поспешно вышла из класса, чтобы позвать классного солдата и приказать ему привести в порядок залитый чернилами пол и конторку.

Скоро начался урок, и все пошло обычным порядком.

У Вари, которая встала раньше обычного и не проронила ни слезинки, когда по милости своего врага была наказана и стойко вынесла незаслуженное наказание, разболелась голова.

За обедом она сидела со скучными глазами, горящими ушами и ничего не ела.

— Отчего ты не кушаешь? — спросила Елена Антоновна, подходя к Варе и наклоняясь над ней.

— Мне не хочется! — ответила коротко Варя, подняв на нее глаза и краснея. — У меня голова болит.

Елена Антоновна с жалостью посмотрела на нее, покачала головой, подошла к своему прибору, взяла одну из трех тарелок своего «дамского обеда» и, вернувшись к Варе, поставила перед ней пирожок с вареньем, называемый «розан».

Варя привстала, сделала реверанс и, зная от подруг, что Елена Антоновна отдавала часть своего обеда только в особенных случаях и только своим «любимицам», к которым она никак не могла себя причислить, в недоумении посмотрела на розан с тремя ягодками малинового варенья, симметрично расположенными между загнутых кверху подрумяненных листов из теста. Посмотрела, но не тронула его.

— Эге! Стыдно стало! Она всегда так. Ведь она добрая, ужасно добрая! Накажет несправедливо, а потом и ластится. Солнцева, ешь! Вкусно! На нее нельзя сердиться, право… — зашептала над самым ухом Вари маленькая, востроглазая, с поднятым кверху носиком, соседка с левой стороны.

Варя тронула пальцем тарелку и, не глядя на говорившую, подвинула к ней пирожок, прошептав:

— Хочешь?

— Merci [87], а ты сама? — спросила вполголоса девочка.

— Не хочу… Возьми пополам с Нютой, — добавила Варя, лениво подняв глаза на соседку с другой стороны.

Девочка разрезала розан, разделила пополам и одну ягодку, протянула Нюте тарелку и сказала:

— Ровно, ровно! Бери, какую хочешь.

Елена Антоновна все видела, но делала вид, что не смотрит в сторону Вари. Она видела, что девочка не стала есть пирожок, видела ее печальное лицо, будто потухшие глаза, усталые движения, и ей вдруг представилась Варя такой, как она первый раз явилась в класс: красивая, длиннокудрая, грациозная маленькая девочка с блестящими весельем глазами, с розовыми щечками и доверчивым, беззаботным видом ребенка, который воображает, что весь Божий мир создан ему на радость.

И ей стало жаль Варю, которую приходилось наказывать или видеть наказанной почти каждый день. «Что же делать? Нельзя, ведь им только позволь, на голову сядут!» — успокаивала себя Елена Антоновна и старалась не думать о личике, поразившем ее своим жалким выражением.

Она беспрестанно вставала со своего места, подходила то к одной воспитаннице, то к другой, но помимо своей воли продолжала думать о Варе весь день. Она чувствовала в своей душе какую-то особенную жалость к ней, и когда уже после четырех часов собралась на время рекреации к себе в комнату, она подошла к Варе.

Варя стояла в ряду смирно, под руку со своей парой и, опустив голову, безучастно смотрела перед собой.

— У тебя все еще болит голова? — спросила Елена Антоновна, прикладывая свою пухлую теплую ладонь ко лбу девочки.

— Болит, вот тут болит, — ответила Варя подняв подернувшиеся слезами глаза и показывая на виски.

— Ничего, пройдет, пойдем в дортуар, уснешь, и все пройдет.

Елена Антоновна взяла девочку за руку, вышла с ней из класса и, проходя коридором, спросила:

— Ты пила когда-нибудь кофе?

— Пила, давно, — ответила Варя, взглянув на нее искоса, — когда мы были дома. Нам, детям, всегда давали по целой ложечке, когда папа и мама пили.

— И ты его любишь?

— Да, очень. То есть любила…

Елена Антоновна привела Варю в свою комнату. На столике перед диваном стоял поднос с двумя чашками, кофейником, накрытым вязаной кружевной салфеточкой, фаянсовая кастрюлечка с остывшими кипячеными сливками, подернутыми густой пенкой, и лоточек с сухарями и длинной французской булкой.

— Садись, я тебе дам чашку кофе. Выпей, и голова перестанет болеть.

Елена Антоновна подошла к маленькому шкафчику красного дерева, открыла его и достала еще чашку. Потом и сама села на диван перед столиком, подняла салфетку и, сняв с раскаленной плитки кипящий кофе, налила немного в чашку.

— Крепок будет! — сказала она, глубокомысленно мотнув головой. — Поди-ка, скажи Софьюшке, чтобы она принесла немного кипятку, да спроси ее, не приходила ли Леночка. И возвращайся скорее.

Варя вышла и, вернувшись через минуту, принесла ответ, что Леночки еще нет, а кипяток Софьюшка сейчас принесет.

Не успела Варя договорить, как в комнату вбежала Леночка, высокая, худенькая, бледненькая девочка лет четырнадцати. Она бросилась к матери, обняла ее и стала громко целовать, то в одну щеку, то в другую, приговаривая:

— У батюшки четыре с крестом, у Монте четыре…

Заметив Варю, она остановилась и удивленно проговорила.

— А-а-а! Ветер подул в другую сторону. Мама, это с чего же вдруг?

Елена Антоновна покачала головой и укоризненно посмотрела в глаза дочери.

— Солнцева, душка, — обратилась Леночка к покрасневшей до ушей девочке, — я очень рада, что ты у нас. Ведь этот котенок был всегда моей особенной симпатией! — сказала она, ни к кому не обращаясь, и, подойдя к Варе, запустила пальцы обеих рук в густые вьющиеся волосы девочки, стала, смеясь, ерошить их. — Прелесть! Право шелк!

— Полно, Лёля, оставь! У нее голова болит! — сказала с напускной досадой Елена Антоновна, нежно глядя на баловницу дочь.

— Ничего, я ее мигом вылечу. Я знаю отличное средство.

— Мое средство лучше! — перебила Елена Антоновна, ставя перед Варей чашку горячего, более чем наполовину разбавленного водой и сливками кофе.

Варя, не обедавшая, выпила свою чашку с наслаждением и встала, чтобы поблагодарить мадам Якунину. Но Леночка, одной рукой придерживая ее на стуле, схватила со стола пустую чашку, быстрым движением бросила в нее несколько кусков сахара, налила кофе и, зачерпывая круглой ложкой сливки и наливая их, сказала:

— Стой, стой, котенок, мое лекарство все же лучше. Смотри, какая пенка, чудо!

Леночка облизнулась, чмокнув языком, поставила перед Варей вторую чашку кофе и стала, смеясь, рассказывать разный вздор.

Был уже шестой час, и Леночка, расцеловав мать и потормошив Варю, убежала в класс, а Варе, повеселевшей и забывшей о головной боли, Елена Антоновна велела лечь и спать до вечера.

— Я тебя разбужу перед ужином! — сказала Елена Антоновна, полуотворив дверь своей комнаты и выпуская Варю. — Ложись на свою кровать и спи, — повторила она, затворяя дверь.

Очутившись за дверью, Варя остановилась. Переход из светлой, теплой, уютной комнаты в темный холодный дортуар неприятно поразил ее. Ей стало как-то жутко. Она с минуту стояла, как вкопанная, и вдруг, обернувшись к двери, схватилась за нее рукой и хотела отворить ее, но Елена Антоновна повернула ключ в замке. Раздался особенно громкий, металлический звук. Варя вздрогнула и как-то сжалась.

«Лучше пойти в класс, — подумала она, исподлобья посмотрев в сторону, куда надо было идти. — Совсем темно. Идти надо через умывальную, в дортуар третьего класса, потом на лестницу… Так далеко! И Елена Антоновна еще рассердится… И это так далеко… Она сегодня такая добрая… Нельзя…»

Варя постояла еще с минуту и, сделав над собой усилие, решительно подняла глаза и, крепко скрестив руки и прижав их к груди, посмотрела прямо перед собой. Длинная, длинная, высокая спальня показалась ей теперь еще длиннее, еще выше.

«Так темно, — подумала она, вздрогнув. И что это по сторонам?… Кроватей совсем не видно, только белые полосы… Это наши одеяла, да… Моя… вон там, далеко».

Девочка измерила глазами расстояние до своей кровати. «А в класс еще дальше, гораздо!» — решила она и, собравшись с духом, сделала шаг вперед, затем, как бы ободрившись, пошла скоро-скоро, стараясь не смотреть ни вдаль, ни по сторонам. Последние шаги к кровати она сделала почти бегом и, прыгнув в постель, легла, подобрала под себя ноги, уткнула голову в подушку и закрыла глаза. Сердце ее громко билось.

«Ни за что не открою глаз, ни за что, — думала она, — что бы тут ни было. И ничего нет страшного, — успокаивала она себя. — Ничего, Софьюшка там… Она не услышит только, а Елена Антоновна услышит, непременно услышит, если крикнуть громко».

Прошло не более четверти часа, и Варя спала крепким, спокойным детским сном.

Глава X

Гроза разразилась

— Здесь кто-то лежит! — услышала Варя незнакомый грубый голос.

Тяжелые шаги раздались у постели и, еще не совсем проснувшись, девочка полуоткрыла глаза и, не отдавая себе отчета, где она и какое теперь время, повернула голову на голос и стала смотреть вслед удалявшейся от ее кровати незнакомой фигуре.

В комнате был полусвет от зажженной на одном ее конце лампы.

— Где кто-то есть? — послышался с другого конца комнаты звонкий голос Софьюшки.

Фигура чуть-чуть повернулась к Софьюшке и протянула руку в направлении кровати.

Софьюшка подошла скорыми шагами к постели Вари и, нагнувшись над ней, с удивлением произнесла:

— Ах, вы еще здесь? Я думала, что вы ушли с Еленой Антоновной к ужину.

Варя села на постели и, протирая глаза, спросила:

— А разве уж пошли ужинать?

— Еще бы! Уж давно! — ответила Софьюшка. — А про вас-то, верно, Елена Антоновна и забыла.

Она засмеялась.

— Я не хочу есть, — сказала Варя и опять легла.

Ламповщик зажег лампы на другом конце длинного дортуара и прошел дальше в следующий. Софьюшка, оглядев, все ли в должном порядке, тоже, куда-то торопясь, ушла, и Варя опять осталась одна.

Она лежала и смотрела на огонь в лампе и то открывала, то прищуривала глаза. Ее занимало то, что по мере того как она открывала или закрывала глаза, лучи то удлинялись, почти касаясь ее глаз, то укорачивались и совсем исчезали. Ей теперь не только не было страшно, а, напротив, очень приятно, и она как будто даже гордилась своим исключительным положением. «Что они там думают обо мне? Наташа, я знаю, непременно принесет мне хлеба в кармане», — подумала она и улыбнулась.

Вдруг она услышала какой-то мерный, отдаленный шелест… Фр-фр-фр!.. «Идут», — подумала она и, живо вскочив с постели, прислушалась.

— Они! — произнесла она вслух, и вдруг лицо ее озарилось веселой, шаловливой улыбкой.

Варе пришла в голову смешная мысль. Она мигом юркнула под кровать, сдерживая смех, и, стараясь не дышать, не двигаться и быть незаметной, легла, вытянувшись, плашмя на животе и стала смотреть в сторону, откуда все яснее и яснее слышались шарканье мягких подошв, и особенный шелест длинных, касавшихся пола, толстых камлотовых платьев, и непрерывный сдерживаемый шепот сотни голосов.

«Ее!.. — подумала Варя. — Нет, — сейчас же решила она, — я с ней не хочу никакого дела иметь…»

Послышался отчетливый шум отдельных торопливых шагов.

«Это Якунина…» — пронеслось в голове девочки.

Елена Антоновна действительно прошла очень скоро по дортуару в свою комнату и с шумом затворила дверь.

Шарканье и шелест были совсем близко, над самым ухом Вари, и она, дав пепиньерке пройти, вытянула, насколько могла, руку из-под кровати и схватила наудачу первую попавшуюся ей ногу.

— Ай! — раздался короткий, резкий, пронзительный, полный неподдельного ужаса крик.

— Ай, ай, ай! — повторилось в одну секунду в рядах, и вся длинная вереница детей, сбившись в кучу, ничего не видя перед собой и толкая друг друга, ринулась назад, налетела на следовавший за ней класс, смешалась с ним и увлекла его к лестнице…

— Ай, ай! — кричали в ужасе и эти дети, не понимая, в чем дело, не думая и не соображая.

По лестнице в это время поднимались старшие. В один миг он были смяты налетевшей на них обезумевшей толпой.

Суматоха произошла невообразимая. Сотни детских голосов кричали в ужасе. Попадавшие на лестнице и ушибленные стонали и визжали. Классные дамы, старавшиеся остановить и образумить детей, выбились из сил, кричали на все лады:

— Silence! Arrêtez! [88] Смирно!

Они ловили бежавших без памяти детей, но те, не помня себя, вырывались, оставляя в руках дам пелеринки, рукавчики и другие вещи, за которые дамам удавалось ухватиться, и бежали без оглядки, не зная куда.

Добежав до только что оставленной ими после общей молитвы залы, они остановились в недоумении, столпившись в дверях.

Варя, наделавшая весь этот переполох, испугалась не менее своих подруг. Когда она услышала крики и увидела, что весь класс бежит, она живо выскочила из-под кровати и без оглядки, со всех ног бросилась вдогонку. На лестнице одна из старших остановила ее.

— Куда? Ведь задавят! — крикнула она, взяв ее за руку.

Варя, чувствуя себя в безопасности, прижалась к ней и вместе с ней бегом направилась в залу.

В зале было темно. Ламповщик гасил последние лампы. Воздух был душный. Пахло едкой гарью потушенных масляных ламп.

— Что? Что такое? — спрашивали друг друга дети, дрожа от страха и волнения, но никто не мог ни объяснить, ни дать себе отчета в том, что произошло.

Через несколько минут весь дом был на ногах. Сбежались встревоженные и бледные остальные дамы, которые успели уже вернуться домой или не отлучались из дому, а проводили свободный день у себя в комнате. Прибежали горничные, ламповщики, явился и смотритель дома.

— Что? В чем дело?

Ответа не было, хотя дети и кричали:

— Разбойники! Мужики!..

Смотритель и прислуга обошли дортуары, осмотрели коридоры. Нигде ничего… Все в порядке.

В зале между тем опять зажгли лампы. Дамы собрали в нее всех воспитанниц.

Елена Антоновна, торопливо вышедшая из своей комнаты на крик, последовала за своим классом, крича и унимая бежавших детей. На лестнице она, к своему ужасу, наткнулась на сбитую с ног и лежавшую врастяжку Леночку. Она остановилась, подняла дочь, помогла встать и некоторым другим упавшим, поставила их в безопасное место у окна и, подозвав горничных, распорядилась, чтобы сильно пострадавшие дети тотчас же были отнесены в лазарет. Других, получивших легкие ушибы, она сама повела для осмотра и перевязки туда же.

В зале воспитанницы, не думая о порядке, вперемежку, большие с маленькими, толпились кучками при входе, ближе к двери. В глубь комнаты никто не рисковал идти. Дети жались друг к другу и с испуганными лицами слушали и повторяли «разные страсти». Рассказы быстро передавались от группы к группе и с каждой минутой появлялись новые.

Все говорили негромко, многие даже шепотом. Девочки теснились, жались друг к другу, и несмотря на это передвижение ни на минуту не прекращалось и в зале стоял гул.

— Как мы вошли к нам в дортуар, — рассказывала раскрасневшаяся от страха и волнения маленькая девочка, с блестящими испуганными глазами, — я слышу, что-то зашуршало. Я только хотела сказать Буниной, как вдруг кто-то крепко стиснул мою ногу. Я вырвала ее… и вижу из-под кровати торчит большущая, черная голова… Я закричала…

— Да нет, Верочка, право, я могу побожиться, что это была не голова, — остановила рассказчицу такая же маленькая девочка, ее пара.

— Я отлично видела огромные белые зубы! А борода черная как смоль и вот такая.

Она опустила руки к поясу.

— Я тебя толкнула, только хотела показать его, как вдруг на полу что-то сверкнуло, и мы закричали…

— Маленькие входили в свой дортуар, — говорила очень быстро девушка лет пятнадцати с серьезным, озабоченным лицом и нахмуренными бровями, — и видят перед шкафом стоит здоровенный мужик. Как он их увидел, он и присел между кроватями… Да там, конечно, не один еще! Девочки слышали шум и голоса, когда были на лестнице, а вошли — все тихо, только этот не успел спрятаться…

— Я, еще вчера, просыпаюсь, — шептала таинственно одна взрослая воспитанница с бледным, болезненным лицом, стоя посреди плотно обступивших и с жадностью слушавших ее подруг, — и вижу: длинная-длинная, белая, худая, как скелет, обтянутый кожей, женская фигура, нагнулась над ночником и погасила свечу. Я утром рассказываю Рыковой, а она говорит, что тоже видела, как белая фигура медленно-медленно шла по нашему дортуару и два раза остановилась, протянула руку и своим рукавом, как саваном, накрыла всю постель. Я знаю, возле кого она остановилась, но не хочу сказать.

— Господи! — послышалось между слушательницами, и воспитанницы крепче прижались друг к другу, а девушка, видевшая белую фигуру, отошла к ближайшей группе взрослых и так же таинственно стала повторять свой рассказ.

— Я ведь тогда же говорила, что это был мужчина, переодетый. Смеялись надо мной… — говорила очень живо хорошенькая брюнетка в сером платке, шелковом фартучке и черной бархатке-удавочке, то есть ленточке, пальца в полтора ширины, очень плотно завязанной по горлу. — Ну, а теперь чья правда вышла? Да и по всему было видно! — сказала она, наморщив лоб и покачивая головой из стороны в сторону. — Вера Сергеевна говорит мне: «Allez, ma chère, demandez cette dame, qui est ce qu’elle désire voir [89]». Я подхожу, спрашиваю, — а она говорит мне: «Никого, благодарю вас, я так», а сама сидит.

Я уж тогда подумала, что что-нибудь неладно. Говорили потом, что она угощала конфетами тех, кто сидел близко к ней, хотя они и были со своими родителями. А когда она потом встала и пошла по зале, многие видели, что платье ее завернулось, и на ногах были сапоги.

— Еще бы! И я тогда же об этом говорила, — прибавила Бунина.

— Конечно, ему надо было прежде все высмотреть, а потом уж забраться, — вставила свое слово одна из выпускных воспитанниц, стоявших рядом с пепиньерками.

Эти и подобные рассказы передавались от одной воспитанницы к другой, и скоро никто уже ничего не мог понять, разбойники и привидения смешались и спутались так, что и сами рассказчицы не могли бы разобрать, в чем дело.

Варя, прижавшись к взявшей ее под свое покровительство старшей воспитаннице, стояла в группе, где говорилось о белой фигуре и, подняв голову вверх, внимательно, не спуская глаз с говоривших, слушала их и с замиранием сердца думала: «А я все время была там одна! Может быть, эта дама опять приходила, может быть, она меня накрывала своим рукавом!» От этой мысли Варя вздрогнула, плотнее прижалась к своей покровительнице и крепко сжала складки ее платья, за которое все время держалась.

— По классам! По классам! Скорее! — говорили классные дамы особенно убедительно и мягко, и в их голосах детям слышалось беспокойство и нерешительность, и девочки не двигались с места, а напротив, еще крепче жались друг к другу.

— Скорее по местам! По классам! Maman идет! — крикнула вдруг Марина Федоровна, не дежурившая в этот день, выходя на середину залы.

Maman — слово магическое. Оно и на этот раз произвело поистине волшебное действие. В один миг привидения скрылись, разбойники разбежались, неопределенного страха — как не бывало.

— Maman! Maman идет! — неслось по зале, отрезвляя все головки, и дети поспешно оправлялись, оправляли друг друга и живо становились на свои места.

Варя тоже одновременно с другими маленькими очутилась на своем месте, возле своей пары.

Прошла минута в такой тишине, что можно было слышать дыхание детей. Все, насторожив уши, вслушивались, ждали и не спускали глаз с двери. Но это длилось минуту, две, не больше.

— А ты знаешь, кого она накрыла рукавом? — прошептала Варя, откинув свою голову на плечо подруги и глядя ей в глаза.

— Каким? — спросила так же тихо Нюта, наморщив лоб.

— Конечно, своим. Душка! Ангел! Не секретничай, я, право, никому не расскажу. Ей-Богу! — шептала живо девочка, обняв Нюту за талию рукой.

— Да кто накрыл рукавом? Кого? — спросила с любопытством Нюта.

— Да та белая дама, которой вы испугались!

Нюта закрыла рукой рот и засмеялась, то есть фыркнула, как говорилось тогда в ее классе.

Лица соседок, которые увидели ее покрасневшее от смеха лицо и слышали ее насилу сдерживаемый смех, расцвели весельем. Они с любопытством ждали объяснения.

Варя с недоумением и досадой посмотрела на насмешниц.

— Что тут смешного? Это глупо… всему смеяться… — проворчала она, выхватив с сердцем свою руку из-под руки Нюты.

Нюта, посмотрев на подругу и видя, что она не на шутку обиделась, сказала внушительно:

— Ты лучше ушами слушай в другой раз. Какая белая дама? Черный косматый мужик с бородой!

— А Черницкая говорила: белая, худая, как скелет, да-а-ма, — протянула Варя, недоверчиво посматривая то на одну, то на другую из подруг.

— Ври еще! — сказала Нюта, вытянув губы и выставив лицо вперед. — Дама? Много она знает! Кому, как ты думаешь, лучше знать, ей или Верочке, которую он схватил за ногу?

— Как схватил за ногу? Верочку? Мужик? — спросила с неподдельным ужасом Варя.

— Конечно Верочку! Оттого она и закричала.

— Где же он ее поймал?

— Да, Господи! Какая ты удивительная! Ты точно сейчас с неба свалилась. Конечно под кроватью!

— Это когда вы с ужина шли? Теперь? — спросила Варя, просияв.

— Ну конечно… Мы идем, а он высунул руку и как схватит Верочку… Она взглянула вниз и видит большущая голова и…

Варя залилась таким веселым и заразительным смехом, что все слышавшие его не могли не улыбнуться.

Раздалось повелительное «Ш-ш-ш!», и к Варе одновременно подскочила классная дама не ее класса и Бунина.

— Что с тобой? Что за манеры? Можно ли так громко смеяться? Да и нашла время для смеха! Стой смирно! — сказала классная дама, сделав серьезное лицо.

— Не в пору пташечка запела, как бы кошечка не съела! — прибавила от себя Бунина саркастически и, повернувшись к классу спиной, стала перед Варей.

— Это не мужик! — тотчас же сказала шепотом Варя, весело глядя на подруг. — Это я!

Она самодовольно окинула их взглядом и, уперев указательный палец себе в грудь, повторила:

— Я! Право, я!

— Выдумывай еще! — сказали несколько девочек очень тихо, но серьезно и с досадой.

— Право! Ей-Богу, я! Могу перекреститься.

Варя действительно тотчас же сделала широкий крест.

— Ш-ш-ш! Maman! — послышалось с разных сторон.

— Мадемузель! Мадемузель! — зашептали разом несколько девочек в спину пепиньерки.

— Eh bien? [90] — спросила она с досадой, повернув голову к классу.

— Солнцева говорит, что под кроватью была она.

— Солнцева все врет! Будешь ты стоять смирно? — сказала сердито Бунина и, пригнувшись, приблизила свое лицо к самому лицу Вари: — Противная девчонка, нашла время шутить! — пробормотала она и, тотчас же отвернувшись, как-то подтянулась, выпрямила спину, подала плечи назад, расширила грудь и, держа руки, сложенные одна в другую у самой талии, уставила свои выпуклые глаза на дверь.

В коридоре послышались торопливые мужские шаги, и через минуту на пороге показались помощник швейцара и сам швейцар, оба с озабоченными лицами. Первый нес обитое темно-красным бархатом широкое кресло, второй бережно держал на руках большую бархатную подушку с длинными шелковыми кистями под цвет бархата. Пройдя по зале несколько шагов, швейцар опередил своего помощника и с видом человека, понимающего важность своего дела, пошел торопливо, беспрестанно оглядываясь на своего покрасневшего от усилия товарища.

— Тут, тут, опускай! — сказал он, дойдя до середины залы.

Солдат поставил кресло и, вынув из заднего кармана красный, свернутый комочком платок, провел им по лбу. Швейцар посмотрел на пол, потом на потолок, соображая, не близко ли придутся над головой лампы, подвинул немного кресло назад, еще посмотрел — и положил перед креслом на пол подушку, отошел, оглянулся, и затем, не полюбопытствовав взглянуть на сотни глаз, следивших за каждым его движением, спешными мелкими шагами направился к двери. Помощник его последовал за ним, стараясь ступать как можно легче и как можно менее стучать сапогами, скрип и стук которых, как нарочно, особенно ясно раздавались на всю залу.

— Шутки шутить! — передразнила шепотом Варя. — Если я говорю, что я, значит, правда!

После долгого молчания Бунина, как бы одумавшись, обернулась и посмотрела на Варю:

— Желала бы я знать, как бы ты это могла, чтобы я не видела…

— Я там спала… — ответила просто Варя. — Елена Антоновна…

— А-а-а! — протянула Бунина и, вытянув губы и мотнув головой вперед, она как бы вдруг все сообразила и поняла.

Между маленькими произошло волнение. Одна передавала другой услышанную новость. Дети шептались, удивлялись, высказывали недоверие. Громкое «ш-ш-ш!», пронесшееся по зале, не успокоило их. За дверью слышались уже приближающиеся шаги, все вытянулись в струнку, а маленькие не унимались.

Какое разочарование! Черный мужик с длинной бородой, с топором… И вдруг просто Солнцева! А Бунина волновалась и думала: «Противная девчонка, теперь отвечай за нее! Разве я виновата? А достанется, конечно, мне…»

В дверях показалось сначала синее платье мадам Адлер, потом ее левое плечо, потом уже вся фигура рядом с начальницей, которую она ввела под руку, — высокой, полной, очень пожилой женщиной с серьезным строгим лицом.

Классные дамы почтительно склонили головы; все дети низко-низко присели и медленно поднялись. Мадам Адлер подвела начальницу к креслу, осторожно поддерживая ее, помогла ей сесть в него, придержала ногой подушку, пока начальница укладывала на нее свои сильно болевшие в последнее время ноги, незаметно подвинула ногой ближе к креслу ее распустившееся веером широкое шелковое синее платье, оправила накинутую на плечи темно-синюю бархатную мантилью [91], подбитую мехом, и стала рядом с ней. Начальница, подняв голову, негромко что-то сказала ей.

— Который класс оставил залу первым? — спросила мадам Адлер по-французски.

Голос ее звонко и громко раздался в высокой, большой зале и отдался в каждом сердце.

— Les quatrièmes! [92] — загудело ей в ответ со всех концов залы.

— Les quatrièmes! En avant! [93] — крикнула она громко.

Все маленькие сердца сжались. Некоторые лица побледнели, другие покраснели; почти все перекрестились маленьким крестом у подложечки.

Бунина, тоже побледневшая и взволнованная, обернулась к классу и чуть слышно прошептала:

— Ровнее, не тащить ног! Вперед!

Послышались шуршанье платьев и ровные, спешные шаги многих детских ног. Дети шли посередине залы и, подойдя довольно близко к начальнице, остановились и вытянулись перед ней в две линии.

— Дежурная сегодня кто? — спросила начальница, подняв серьезное лицо на Бунину.

— Мадам Якунина, — ответила заметно дрожащим голосом Бунина.

Начальница удивленно осмотрелась.

Бунина поняла, в чем дело, и поспешила объяснить, что мадам Якунина повела детей в лазарет и еще не возвращалась.

— Так это вы вели детей от молитвы? — спросила начальница, глядя Буниной в лицо.

— Нет, мадам Якунина сама. Я взяла их, когда они уже вошли на лестницу, — ответила пепиньерка таким взволнованным голосом, что начальница заставила ее повторить ответ дважды.

— Кто первый крикнул? — спросила она, повернув свое строгое лицо к детям.

— Тимен… Тимен… Тимен… — пронеслось негромко с одного конца на другой.

— Тимен! — вызвала начальница, сделав знак пальцем, чтобы девочка подошла к ней.

Верочку, бледную, как полотно, соседки вытолкнули из ряда, и она, растерянно оглянувшись на оставленное ею место, сделала два шага вперед.

— Подойди ближе к maman, — сказала вполголоса мадам Адлер.

Верочка сделала два шага вперед и опять остановилась.

— Ты чего испугалась? Отчего крикнула? — спросила начальница, нагнувшись немного вперед и глядя ей в лицо.

— Я… я… я…

И Верочка вдруг залилась слезами.

— Вы узнали от нее, чего она испугалась? — спросила начальница, переводя глаза на бледную, с виноватым видом стоящую перед ней пепиньерку.

— Ее Солнцева схватила за ногу. Она испугалась, — ответила Бунина.

— Солнцева? — хором спросили изумленные начальница и инспектриса, которым было донесено как об испуге, так и о разных толках, взволновавших воспитанниц.

По зале как молния пробежала:

— Солнцева… Солнцева… Солнцева.

Это было так неожиданно, что многие не верили своим ушам.

— Зачем? — спросила начальница.

Бунина, уже немного оправившаяся, довольно обстоятельно рассказала о том, что Елена Антоновна сама отвела Солнцеву в дортуар после уроков для того, чтобы она уснула, так как она жаловалась весь день на головную боль. А Солнцева спряталась под кровать и, когда класс проходил в спальную, схватила Тимен за ногу. Тимен от испуга страшно закричала, а прочие, не зная, в чем дело, испугались, побежали и тоже стали кричать.

— Солнцева! — вызвала громко начальница.

Торжественность минуты, общее настроение и чувство страха, которое охватило всех воспитанниц, передалось и Варе. Когда Бунина дотронулась рукой до ее спины и выдвинула ее вперед, на ней, как говорится, лица не было, и перед начальницей предстала маленькая девочка с бледным лицом, крепко сжатыми губами и испуганными черными глазами.

— Как могла ты это сделать? Как смела? — спросила начальница, строго глядя в глаза Варе и грозя ей пальцем.

Варя молчала. Ее глаза беспокойно перебегали от лица начальницы к лицу Верочки, по которому текли крупные слезы.

— И как ты могла молчать, когда увидела, что всех перепугала?

— Я не знала… — ответила Варя и хотела объяснить, что она тоже сначала испугалась и только потом все поняла и сама объяснила. Но язык не слушался ее, и она, с трудом глотая слюну, замолчала.

— Чего не знала? — спросила начальница.

Варя не отвечала.

Начальница с минуту в упор смотрела на Варю. Варя потупила глаза, губы ее судорожно подергивались, и она молчала.

— Какого поведения эти дети? — спросила начальница, подняв глаза на Бунину.

— Тимен — одна из лучших в классе, — ответила Бунина, волнуясь.

— А эта маленькая?

— Солнцева до сих пор на дурном счету. У нее единица в поведении за дерзости и шалости.

— Да-а? — произнесла начальница, не спуская глаз с Вари.

Варя не произносила ни слова и стояла, как окаменелая.

Мадам Адлер, стоя за креслом maman, делала Варе знаки, шептала губами и показывала жестами, чтобы она просила прощения, но Варя не понимала и продолжала стоять молча.

— Такую шалость извинить нельзя, в особенности, если она не первая. Стыдно, — сказала начальница, с упреком глядя на Варю, — стыдно, что ты довела себя до этого. Можете отвести детей на место, — добавила она, обратившись к Буниной.

Бунина встала во главе класса, и дети, присев на этот раз вовсе не плавно и порознь, повернулись и прошли на свое прежнее место.

Начальница подняла голову на мадам Адлер. Мадам Адлер нагнулась к ней. Они стали о чем-то говорить. Казалось, мадам Адлер просила о чем-то, на что начальница не хотела согласиться, и мадам Адлер, слегка покраснев, вышла из залы своей привычной медленной походкой.

Начальница, окинув всех воспитанниц строгим взглядом, стала внушительно и громко объяснять им все неприличие их поведения.

— В особенности стыдно вам, старшим, — сказала она. — Вместо того, чтобы удержать маленьких и объяснить им, что здесь страшного ничего нет и быть не может, вы сами принимаете участие в беспорядке. Это непростительно!

Некоторые из старших вынули носовые платки и приложили их к глазам. Все воспитанницы, и пепиньерки, и классные дамы стояли, опустив головы, и внимательно вслушивались в каждый звук голоса maman.

Пока начальница говорила, две горничные внесли в залу узкую длинную скамейку, поставили ее в десяти шагах от начальницы. Третья горничная, вошедшая вслед за ними, держала в руках пучок длинных прутьев, связанных мочалкой.

Воспитанниц всех классов и возрастов при виде этих приготовлений сковал ужас. «Кого? — думалось каждой. — Всех? Это невозможно! Тех, кто кричал? А как узнать, кто кричал, а кто нет? Верно, только тех, у кого дурные балы за поведение».

И каждая стала вспоминать свои провинности и проверять свои отметки. Даже те из воспитанниц, которые могли быть уверены в неприкосновенности, так как имели на плече две кокарды, красную за усердие и голубую за поведение, и те волновались от ожидания чего-то страшного.

— Солнцева! — вызвала опять начальница.

— Тебя, тебя, — зашептали девочки, слегка толкая Варю.

Варя, как и в первый раз, нерешительно шагнула вперед и остановилась.

Мадам Адлер сказала что-то горничным, стоявшим у скамейки. Одна из них, волнуясь не менее самих воспитанниц, подошла к Варе, подвела ее к скамейке, другая расстегнула и спустила с девочки все платье, и Варя, еще не успев понять, что с ней делают и для чего, уже лежала на скамейке, две девушки держали ее, а третья стегала прутьями.

Варя не шевельнулась и не крикнула. Она не чувствовала ни боли, ни страха. Ее сняли со скамейки, поставили, одели. Бунина, по приказанию мадам Адлер, взяла ее за руку и поставила на место. Девочка стояла, но как будто ничего не сознавала, только лицо ее было бледно, губы сжаты, и вся она поминутно вздрагивала.

Начальница встала с кресла и, поддерживаемая инспектрисой под руку, еще раз обратилась к воспитанницам:

— Стыдитесь, что вы неумением держать себя доводите до необходимости прибегать к подобным постыдным мерам. На этот раз только маленький класс, который был причиной всего происшедшего, останется в воскресенье без родных. Но если случится что-нибудь подобное еще раз, предупреждаю вас, вы будете наказаны все, все без исключения.

С этими словами она, поддерживаемая мадам Адлер, вышла из залы.

В зале и после ее ухода было тихо. Все стояли, как после похорон, в каком-то недоумении. Всем было тяжело и не по себе. Классные дамы тоже чувствовали неловкость. Кто-то из детей, стоя за Варей, обнял ее за талию. Она не шевельнулась и продолжала стоять, ни о чем не думая, никуда не глядя. Какое-то гнетущее чувство давило ее. Она всем существом своим сознавала одно, что здесь сейчас с ней случилось что-то ужасное, после чего «так быть нельзя».

Воспитанницы в совершенной тишине двинулись по классам. Сначала ушли старшие классы, потом средние. Пошли, наконец, и маленькие. Шла со своим классом и Варя. Когда маленькие проходили по спальням старших, кто-то дотронулся до руки Вари.

«Ах, что им нужно! — подумала Варя. — И чего они все на меня так смотрят?»

Пришли в дортуар. Девочки тихо, без разговоров и обычного шума, стали раздеваться. Разделась и Варя. Подруги молча помогли ей, сняли с нее всё, сложили даже за нее платье, передник и все принадлежности туалета и аккуратно, по положению, уложили все в известном порядке, известной складкой, поверх верхней подушки, которая обычно клалась на табуретку, и, не сказав ни слова, отошли к своим кроватям.

Варя легла. В дортуаре не было ни всегдашней беготни, ни окриков: «Couchez-vous! Qui bavarde? [94]» и прочего. Все улеглись, всё скорее, чем когда-либо, успокоилось, и, казалось, через полчаса все спали.

Варя, однако, не спала. «Господи! — думала она. — Господи! Вот бы мне умереть!» И она представила себе, что она умерла и лежит в гробу, в институтской церкви. На ней белое платье с изумрудно-зеленым поясом и золотой венчик на голове, как был у Денисовой, которую хоронили перед каникулами. Возле нее стоит священник в черной ризе. Институтки поют. Ей так хорошо. Многие плачут… и Катя…

«Ах, Господи! Катя, — вдруг вспомнила она. — Пойдут теперь упреки… Маму огорчаешь… Не умеешь себя вести… А что я им сделала? Что? Противная, злая, мерзкая Бунина. Я бы своими руками ее задавила. Когда я вырасту… Ах! Это еще кто? Катя… Господи! И зачем?»

Варя закрыла глаза, крепко зажала руками уши и зашептала с отчаянием:

— Уходи, уходи! Оставь меня!

Катя, стоявшая со своим классом и менее нежели кто-нибудь ожидавшая подобной развязки, чувствовала каждый удар, полученный сестрой, на себе. Ей было страшно за Варю, страшно за себя. «И зачем я не бросилась к maman? — думала она. — Зачем не умолила ее простить Варю? Но, Господи, если б я только могла предвидеть это! Если б я хоть за минуту догадалась! А тогда… было уже поздно. Да и они держали меня, и мадемуазель Милькеева не пустила бы. Она, как нарочно, встала передо мной».

Марина Федоровна, действительно, поняв, чем закончится история, поспешила стать перед Катей, чтобы, насколько возможно, заслонить от нее всю картину.

Катя не плакала и ничем не выражала своего отчаяния, но по ее бледному, вдруг осунувшемуся, строгому, с недетским выражением лицу можно было судить о ее внутреннем состоянии. В классе все жалели ее и особенно ласково к ней относились…

Часу в одиннадцатом, когда всё, по обыкновению, успокоилось и дежурная дама вернулась с первого обхода в свою комнату, Катя встала с постели, надела блузу, осторожно прошла через дортуар. У двери она сняла и оставила свои башмаки и, неслышно ступая ногами, обутыми в одни чулки, прошла дортуар старших и остановилась на секунду. Она знала, как строго запрещался вход в чужие дортуары ночью. «Но оставить ее так, одну, нельзя, никак нельзя, пусть будет, что будет», — думала она и, осмотревшись по сторонам, решительно и очень скоро прошла спальную старших, вошла в дортуар младших и тогда замедлила шаг.

«Господи, Господи! Что с ней теперь? И что я ей скажу? И что можно сказать? Что можно сделать?» — думала она нерешительно, с замиранием сердца, приближаясь к постели сестры.

Варя не столько услышала, сколько почувствовала приближение Кати и с отчаянием произнесла:

— Уходи, уходи! Оставь меня!

Катя остановилась у постели, взглянула в полузакрытое руками лицо сестры, нагнулась, прижалась губами к ее руке и с минуту оставалась в таком положении.

Варя, которой сестра никогда не целовала рук и от которой она теперь ожидала упреков, обомлела.

— Милая, бедная, дорогая моя!.. — прошептала Катя, целуя ее, и ее крупные горячие слезы закапали на руку и лицо Вари.

Варя вдруг приподнялась с подушки, села на постели, обняла шею сестры обеими руками и зарыдала.

— Что я им сделала? За что? — залепетала она сквозь рыдания.

— Не плачь, Варя. Все знают, что ты не виновата. Все… Что же делать?… Все жалеют тебя…

— Я не останусь здесь. Я буду просить Александру Семеновну и Андрея Петровича взять меня. Я не могу…

Катя не противоречила, и обе девочки, сидя на постели, обнявшись, неутешно и долго плакали.

— Это все она, — говорила Варя, — все она. Если б она не сказала так, ничего бы не было. Я бы убила ее! — сказала девочка, стиснув зубы и сжав кулаки.

— Бог с ней, Варя! Ее Бог накажет…

— Пока еще Бог накажет, я ей… Слышишь? — вдруг сказала Варя, насторожив уши. — Слышишь? Там кто-то ходит. Уходи… Она опять придерется, и нам достанется… Уходи, — заговорила девочка беспокойно толкая сестру.

Катя нерешительно встала с постели, поцеловала мокрое, опухшее от слез лицо сестры, отошла, но, не дойдя до двери, опять вернулась.

— Варя, помолись и усни… Не плачь… Милая, мамина Варя… Будешь спать? Скажи?

И Катя, обняв сестру, опустила голову ей на плечо.

— Не знаю… Опять идут!.. Уходи! — повторила Варя и, поцеловав Катю в губы, обеими руками отстранила ее от себя.

На этот раз Катя, не оборачиваясь, осторожно, чуть ступая, дошла до двери. На пороге еще раз обернулась и кивнула сидевшей на постели и смотревшей ей вслед Варе. За дверью ее встретила Марина Федоровна.

— Ложись, мой друг! — сказала Марина Федоровна коротко и особенно мягко и, проведя своей маленькой холодной рукой по голове Кати, прибавила: — И не ходи туда больше. Ты знаешь, нельзя.

Катя хотела что-то сказать, но слезы градом покатились по ее лицу. Она отвернулась, торопливо прошла до своей постели и, перекрестившись на образок, висевший у ее постели, легла.

Марина Федоровна, которая вышла вслед за Катей и оставалась у двери младшего дортуара на случай, если бы девочки подверглись наказанию за нарушение правила, тоже прошла в свою комнату и стала раздеваться.

Не успела Катя скрыться за дверью, как на одной из постелей зашевелилась маленькая фигурка. Она осторожно приподняла сначала голову в белом колпачке, завязанном тесемкой на лбу, осмотрелась, потом села, вздрогнув от холода, живо спустила ноги на пол и в одной рубашке, на цыпочках перебежала босыми ногами от своей постели к постели Вари, еще сидевшей с опущенным в руки лицом.

— Солнцева! Варя! Не плачь… не стоит… Плюнь на них… Они живодеры… всем известно… А этой жабе мы отомстим… это все из-за нее… Если б она не сказала про единицу за дерзость, ничего бы не было… Ее давно надо отделать. Она думает, что ей до сих пор все даром проходит, так и будет всегда проходить… Подожди, напляшется еще она… Будет помнить единицу! — говорила маленькая, широколицая, черноглазая, с бронзовым цветом лица и белыми ровными зубами девочка лет десяти, Таня Гронева, обнимая холодными руками плачущую подругу.

— Я бы ее убила с радостью! — сказала Варя, повернув свое заплаканное лицо в сторону девочки.

— Зачем убить! Ну ее! Убивать не надо, а заставить плакать, целую неделю, больше, целый месяц… И стoит, право.

— Заставишь ты плакать этакую! — сказала с недоверием Варя.

— Заставлю, — с уверенностью ответила девочка, — только если вы захотите, конечно. Одна я не могу, нельзя этого, а то бы я да-а-авно… Постой, пусти меня сесть к тебе. Бр-р-р, как холодно!..

Варя открыла одеяло и подвинулась.

— Ложись лучше, и я лягу.

Таня послушно исполнила желание подруги.

— Ты знаешь платок, который Бунина готовит в подарок своей какой-то очень важной благодетельнице?… — начала девочка.

Варя молча смотрела в лицо девочки, не понимая, что может быть общего между местью, о которой теперь шла речь, и подарком, который Бунина кому-то готовит.

— Так знаешь?

— Ну, знаю.

— Говорят, что она все жалованье, которое до сих пор получала из казны, все до копеечки употребила на покупку этого крепа, разных шелков и всякой там всячины.

— Ну?

— И знаешь, что этот платок считается чудом? Его всем-всем показывают, и все ахают на него: «Чудо! Прелесть! Цветы совсем живые!» И она гордится им у-у-у как! Зейбуш, рукодельная [95], говорят, возила его куда-то, хвасталась, вот как у нас работают!

— Знаю. Ну и что же? — повторила свой вопрос Варя.

Девочка приложила свои губы к уху Вари и, чуть шевеля ими, стала шепотом объяснять, в чем дело.

— Мы этот платок у нее утащим. Она его совсем кончила и третьего дня вынула из пялец. Теперь она на руках делает бахрому, какую-то особенную. Как только Бунина зазевается, я его стащу и спрячу. Мы его разрежем и спустим!

— Этого нельзя сделать! — сказала Варя, ожидавшая более легкого осуществления мести.

— Отчего же нельзя? Что за вздор! Можно! Я беру это на себя. Я его стащу, это мое дело, а ты только потом помоги. Ты и Горошанинова. Она уже согласна.

— Не получится, я уверена. Ну как ты утащишь такую вещь?… — Варя растянула руки, сколько могла, чтобы показать, сколь велика вещь, о которой идет речь. — Да и что из этого?

— Ты увидишь, что из этого выйдет, только согласись помогать. Надо будет завтра же достать у кого-нибудь хорошие острые ножницы. Мы его разрежем вот на такие кусочки, — девочка показала свой мизинец, — и потом спустим.

— Как же мы это сделаем? Когда? Ведь нас поймают.

— Не поймают! А уж реветь она будет! — закончила девочка, сложив губы трубочкой.

— Если это вправду будет ей наказанием… Если она будет плакать, я буду рада, — сказала горячо Варя.

— И помогать будешь? — спросила девочка.

— Буду, конечно! Только это пустяки! — покачала головой Варя. — Станет она из-за платка плакать!

— Ну, сама увидишь. Только дай слово, что не раздумаешь, когда я все устрою, будешь помогать и резать, и спускать.

— Буду, — сказала Варя решительно.

— Перекрестись. И не скажешь никому, никогда? Хоть бы тебя убили?

— Никому, никогда!

— Ну, прощай, помни, и ножниц не доставай лучше, поймаешься еще, пожалуй. Я уж сама. Будет же ей праздник! — сказала девочка, кивнув в сторону, где лежала пепиньерка. — И сестре своей не говори! — прибавила она, соскочив на пол.

И не дожидаясь ответа, девочка так же неслышно, на цыпочках, перебежала к своей постели, легла и долго еще продолжала шептаться со своей соседкой, Зоей Горошаниновой.

Когда после полуночи дежурная дама во второй раз обходила спальни, все было спокойно, все воспитанницы были на месте и спали спокойным сном.

Глава XI

Месть Вари

После грозы, которая так неожиданно пронеслась над воспитанницами в описанную ночь и, разразившись над четвертым классом, задела больнее всех Варю Солнцеву, погода не прояснилась и на следующий день. Воспитанницы проснулись и встали с тем болезненным ощущением, которое испытывается почти всеми людьми, во все возрасты, после какой-нибудь катастрофы, дурного поступка или при ожидании несчастья. Классные дамы, пепиньерки и более всех Бунина, которая в душе не могла не сознавать, что поступила не совсем так, как следовало бы, хотя, конечно, она никому не созналась бы в этом, тоже не были свободны от этого чувства.

Маленькие одевались в небывалой тишине. Они не упрекали Варю, виновницу случившегося, хотя перспектива оставаться в воскресенье без родных заставляла не одно маленькое сердце болезненно сжиматься. Напротив, они как будто из чувства деликатности не делали намека на вчерашнее происшествие. Бунина в это утро проснулась не в духе и тоже была особенно молчалива. Она не покрикивала, как обычно, то на одну, то на другую из воспитанниц, а с нахмуренным, недовольным лицом особенно тщательно занималась своим туалетом.

Во всех прочих дортуарах, напротив, воспитанницы громко обсуждали вчерашнее происшествие, и со всех сторон слышались порицания поведения Буниной, которая слишком резко ответила на вопрос начальницы о поведении девочки, если и проказившей, то лишь в отношении к ней, Буниной, и вовсе смолчала, когда начальница спросила Варю, как она могла не сказать о своей шалости при виде общего переполоха, хотя и знала, что было бы достаточно нескольких ее слов, чтобы избавить девочку от позорного наказания, и отлично понимала, что Варя молчит не по капризу, а просто не может выговорить ни слова от волнения.

Когда к ней начали приставать, то есть упрекать ее, она с досадой ответила: «Я сказала только то, что есть на самом деле, а не объяснила того, о чем меня не спрашивали, потому что не хотела. Кто может меня заставить? У нее есть свой язык. Да не чем и толковать! Велика важность: Солнцеву выпороли! Ее уже давным-давно следовало выпороть. По-моему, можно пожалеть только об одном, что ей мало попало».

Елена Антоновна, которая при наказании не присутствовала, а выслушала подробный рассказ обо всем случившемся от Буниной и в то время, когда была еще встревожена ушибом Леночки, только покачала головой и произнесла:

— Поделом, поделом. Что за чертенок эта девочка! Сколько бед наделала!

В классы в этот день все воспитанницы шли особенно тихо, в особенном порядке и особенно чинно и спокойно рассаживались по местам. Елена Антоновна шла перед своим классом серьезная, грустная и ни с кем из детей не говорила ни после молитвы, ни перед началом урока.

Воспитанница, научившая Варю легкому способу отделаться от наказания, тоже была не в духе. По приходе в класс она села на свое место и, не заговорив ни с кем, стала внимательно перелистывать какую-то тетрадь. Так она сидела несколько минут, потом вдруг подняла голову и, не обращаясь ни к кому особенно, сказала:

— Как обидно, что самые лучшие намерения сделать добро и принести пользу иногда приносят только вред.

Несколько воспитанниц, занятых так же, как и она, своим делом, вопросительно посмотрели на нее.

— Да… ведь беда-то с этой маленькой случилась только по моей вине.

— Вот еще!.. Пустяки… — сказала одна из ее соседок.

— Не совсем пустяки. Если б я не научила ее встать так рано, ничего бы не было. Утром она не сыграла бы комедию с Глашенькой, и вечером не было бы трагедии.

На это она не получила никакого ответа и, опершись локтями о крышку пюпитра и положив в руку голову, опять принялась за перелистывание.

В этот же день за обедом она, глядя одним глазом в сторону классной дамы, урывками что-то шептала горничной, которая обычно занималась исполнением секретных поручений воспитанниц, покупала и очень искусно передавала им шоколад, пряничные обрезки — любимое лакомство воспитанниц, — маковники, даже мороженые яблоки, и за последним блюдом незаметно сунула ей что-то в руки.

Во время утренних уроков в классе у маленьких пепиньерки не было. Они уже сидели за обеденным столом, когда вошла Бунина и заняла свое место. Дети переглянулись. Лицо пепиньерки показалось им очень странным: веки гораздо краснее обычного и нос как-то толще. А после обеда разнесся слух, что Бунину требовала к себе начальница и задала ей такую головомойку, которой та никогда не забудет. Говорили, что ее переведут в другой класс, так как она не умеет обращаться с маленькими. Нашлись и такие догадливые, которые полагали, что ее и вовсе удалят из заведения.

На вечерней рекреации Варя, поменявшись своей парой, шла рядом с Таней Гроневой. Она опустила глаза и, перебирая пальцами крученую бахрому своего платка, говорила с ней о чем-то очень серьезно и тихо.

— Ты на меня сердишься, девочка? — вдруг услышала она звучный голос взрослой девушки, которая положила ей в руку палочку шоколада и объемистый пакет из серой бумаги, свернутый конусом.

— За что? Что это? — спросила Варя, удивленно взглянув на сверток и потом на говорившую.

— За то, что моя наука в прок тебе не пошла. Бедная девочка! — сказала девушка ласково и, нагнувшись, поцеловала Варю в лоб.

Варе вдруг стало ужасно жаль себя, она опустила глаза, и слезы часто-часто закапали на серую бумагу пакета, который она держала в руках.

— Не плачь, деточка! Кто же знал, что ты такая шалунья! А это, дай, я тебе в карман высыплю, — прибавила девушка.

Взяв из рук Вари пакет, она развернула его и, приоткрыв ее карман, опрокинула туда все, что было в бумаге, а потом, оправив ей передник, еще раз поцеловала:

— Ну, что за беда, в самом деле! Всем детям доставалось, когда они были маленькие! Если бы ты была большая девочка, ну, хоть бы десяти лет, — тогда другое дело, конечно. И потом, ведь все знают, что гадкого ты ничего не сделала, а что ты бедовая, — у-у-у какая! — это и все знают, и ты лучше всех. Ведь рассуди так, по совести, беспристрастно: можно было тебя за такую шалость по головке погладить?

— Я и не прошу, — вскинула на нее глаза Варя.

— Еще бы! — засмеялась девушка. — Ведь вот ты какая! Тебе обидно, что так случилось, а каково Якуниной, Леночке, которая вывихнула себе руку и теперь должна три недели в лазарете сидеть? Посмотрела бы ты еще на Вареньку, твою любимицу: у нее все лицо разбито, синяк на лбу, огромная ссадина на подбородке, показаться никуда нельзя, все по твоей милости… А они не плачут. Что же делать, если так случилось.

— Что ж? — сказала Варя. — Если б я разбила себе лицо и вывихнула руку, я бы тоже не плакала, а то…

— Ну что: а то?… Все пустяки! И то пустяки, что ты бы не плакала. Я не поручусь за себя саму, что не заплакала бы. Будь ты молодцом!.. Что хмуришься?… Все пройдет, до свадьбы заживет. Кушай. Шоколад — отличный! Прянички — свежие! Как подумаешь о них только, слюнки текут…

Варя подняла на девушку глаза и улыбнулась.

Девушка кивнула ей ласково головой и отошла успокоенная.

Катя в этот день встала рано утром, до звонка. Она всю ночь не могла уснуть. Происшествие с Варей, как кошмар, не давало ей покоя. Как ей помочь? Что сделать, чтобы избавить ее от беды? «Я ничего не могу, не умею как-то взяться, — думала она с отчаянием. — Не сумела даже заступиться за нее там, где бы можно было. Ведь это такое несчастье, такое страшное несчастье!.. Если мама об этом узнает, это ее убьет… Варя говорит, что она не останется здесь, что она будет просить Александру Семеновну взять ее… Да и как ей оставаться после этого!..»

Думая это, Катя торопливо одевалась. Через пять минут после звонка она, уже совсем одетая, вошла в младший дортуар. Варя спала спокойным сном. Бунина одевалась у своей постели. Увидев вошедшую в дортуар Катю, она отвернулась и сделала вид, что не заметила ее прихода.

Катя подошла к постели сестры и разбудила ее. Варя послушно встала, дала себя одеть и, взяв книгу, села на табуретку у своей постели и стала повторять урок, который надо было сдать первым в этот день.

На первой рекреации Катя все время ходила с сестрой.

У нее было так тяжело на сердце, что она, видя несчастное лицо сестры и понимая, что та должна была чувствовать, старалась все время говорить с ней о посторонних вещах. За уроками потом она думала и передумывала, чем бы, по крайней мере, развлечь, если не утешить ее.

Наконец перед вечерней рекреацией она поспешно перерыла свой пюпитр и отобрала несколько безделушек, которыми Варя любила играть, когда приходила к ней, и положила их себе в карман. Стоя в ряду с ломтем хлеба в руках, она не могла дождаться, когда наконец хлеб будет съеден и разрешат прогулку. Как нарочно, на этот раз хлебу конца не было.

Когда наконец классные дамы одна за другой произнесли: «Promenez vous! [96]» — Катя, рискуя получить выговор, пошла прямо к маленькому классу. Но девочку остановила классная дама и велела ей отнести наверх, в свою комнату, кипу тетрадей, перевязанных тесемкой. Катя исполнила поручение и бегом вернулась в залу.

Еще издали она увидела, что Варя ходит не с Нютой, как обычно, а с Таней Гроневой, и что обе девочки весело о чем-то болтают. Когда она подошла к ним, Варя от души смеялась и не заметила приближения сестры. Катя не верила своим глазам и ушам.

— Ва-а-ря! — сказала она не то с укоризной, не то с удивлением.

Варя подняла глаза на сестру, сконфузилась, но тотчас же оправилась и, взглянув ей прямо в лицо, спросила вызывающим тоном:

— Что?

— Ты чего вдруг так развеселилась? — спросила Катя тихо.

— Не все же плакать! — тряхнула головой Варя. — Да и не о чем, по правде… Разве человек виноват, если его вдруг, ни с того ни с сего, бешеная собака укусит?

И Варя тотчас же заговорила очень живо:

— Знаешь? Таня говорит, что она, то есть не она, Таня, а Бунина, на собаку ни капельки не похожа, потому что собака — животное благородное, а что она бешеная жаба. Я ее спрашиваю, где она видела бешеную жабу, а она рассказывает всякие глупости…

Катя молча шла рядом с сестрой и, казалось, не слушала ее болтовни…

— Я тебе принесла… Впрочем, потом, — сказала она.

— Хорошо, лучше потом, — согласилась Варя, прижимаясь к Тане Гроневой и шепча ей что-то на ухо.

Катя сделала еще несколько шагов, потом, простившись как-то сконфуженно с маленькой сестрой, отошла к своему классу. «Что это с ней? — думала она. — И как это она вдруг… Смеется, как ни в чем не бывало… Конечно, для нее, собственно, это лучше, но… ведь надо не иметь стыда… Она уж большая, понимает… Может быть, она нарочно, чтобы скрыть? Или она видит, что меня это так мучает? Так было страшно за нее… а ей ничего… смеется…» И Катя не знала, — радоваться ей происшедшей в сестре перемене или огорчаться.

Прошла неделя, другая, и все было забыто. О последней истории и помину не было. Все пошло по-старому, только Варя за последние дни так сдружилась с Таней Гроневой и Зоей Горошаниной, что ни на кого более не обращала внимания.

Три девочки почти не расставались. Они помогали друг другу во всем: делились гостинцами, перьями, линовали друг другу тетради, во время рекреаций вместе гуляли, по вечерам вместе готовили уроки и спрашивали их друг у друга. В особенности Таня пришлась Варе по душе; Зою Горошанину она тоже полюбила, как друга.

Бунина после полученного от начальницы и инспектрисы внушения стала совсем другой. Она мало покрикивала; особенно ласково обращалась с некоторыми из воспитанниц; безо всякого внимания, равнодушно смотрела на других и с полным пренебрежением относилась к Варе Солнцевой.

Уже несколько дней кряду стояла ясная, морозная погода. Снег в саду и на дворе лежал такой чистый, белый, блестящий. Средняя аллея в саду была так хорошо расчищена и посыпана песком. Мостки были уже настланы. Все так и манило на прогулку, и воспитанницы с нетерпением ожидали разрешения выйти подышать свежим воздухом.

— Сегодня нас поведут гулять! — сказал кто-то за столом старших.

Менее чем через минуту это известие облетело все столы.

— Гулять! Гулять! Вот прелесть-то! Слава Богу! — слышалось отовсюду.

— Правда, что нас поведут? — спрашивали у классных дам и пепиньерок не особенно доверчивые и, получив подтверждение, присоединяли свои восторги к громким возгласам остальных.

Воспитанницы спешили с обедом, а после обеда все шли особенно торопливо, и никто не обращал внимания на то, что линия, обычно прямая, тянущаяся как по ниточке, на этот раз изгибалась самыми затейливыми зигзагами.

— По номерам, по номерам подходить! Не толпиться! Пятнадцатый номер! Кто пятнадцатый? Да поторопитесь немножко! А вы куда? Не успеете, что ли? — слышится в одном конце, у одного из длинных ясеневых шкафов.

— Кто кашляет — остается! — кричит классная дама, отмахиваясь от нескольких девочек, осаждающих ее. — Нет, нет, и ты не идешь! Как сироп принимать, ты кашляешь; а гулять идти, нет. Прошу покорно, без отговорок. И ты тоже, и не проси, остаешься, остаешься! Одна из вас должна остаться с больными, — обращается она к пепиньеркам.

Воспитанницы суетятся, как пчелы в улье. Здесь им раздают салопы, там шапочки, сапоги. Они одеваются, помогают менее ловким, и через четверть часа все чинно, по классам, парами уже выходят с маленького подъезда во двор, оттуда по мосткам на садовую площадку и по аллее — опять на площадку, опять по аллее, идут скоро-скоро, точно бегут.

Через полчаса, освеженные, разрумяненные, веселые воспитанницы возвращаются в комнаты, живо сбрасывают у шкафов свои байковые салопы, тотчас же убираемые и развешиваемые дортуарными горничными в шкафы по номерам, сдают шапочки и сапоги и вбегают в залу, принося с собой запах холода и свежести. В этот день чинной прогулки не получается.

— Двигайтесь, двигайтесь! Маленькие, бегать! Согреваться! — покрикивают дамы.

В зале происходит что-то необычайное. Говор, крик, шум, смех, взвизгивания. Маленькие догоняют друг друга, средние топчутся на одном месте, делая вид, что тоже бегают, старшие ходят очень быстро по двое и по трое взад и вперед.

В одном углу собралась кучка любопытных. Все они обступили кого-то, и каждую секунду раздаются громкие восклицания.

— Ах, душка! Прелесть! Смотрите, вот эти бутоны! А незабудочки! Живые! Сорвать хочется! Нет, вот это смотри!

— Глашенька! Ангел! Вот золотые руки! Сколько времени вы это вышивали? — спрашивает вдруг кто-то.

— Два года, — отвечает самодовольно девушка, держа за два конца работу, которая вызывает восторг всех собравшихся.

— Два года — и ни единого пятнышка, ни пылинки… Удивительно!

— Удивительно! — передразнивает девушка, придерживающая два другие конца. — Нет ничего удивительного. Глашенька берегла ее больше, чем себя!

И обе девушки, тщательно накладывая большие листы тонкой, мягкой бумаги, аккуратно складывают работу.

— А бахрома, посмотрите, что за чудо! Я никак не ожидала, чтобы так хорошо вышло. Эти звездочки в сетке как артистически сработаны! Без лести, чудо! И сколько терпения! Египетская работа!

Глашенька Бунина с гордостью посматривает на восхищенную толпу.

— Что тут такое? Mes chères [97], на что вы смотрите? — спрашивает подошедшая Вера Сергеевна.

— Бунина закончила свой платок. Восхитительно?

— Чудо! Прелесть! — затараторили со всех концов.

— Глашенька, похвастайте, душа моя.

Бунина, делая вид, что с неохотой исполняет просьбу запоздавшей зрительницы, разворачивает и раскладывает платок.

Опять ахи, охи. Восторгам нет конца. Вера Сергеевна тоже щедро расточает похвалы.

Насладившись еще раз своим успехом, Бунина наконец решительно сворачивает платок, переложив его бумагой, расправляет бахрому, прячет платок в чехол, тщательно завязывает целым десятком тесемочек и тогда уже укладывает в рабочую корзиночку, стоящую на скамейке у окна.

Через несколько минут громкий звон, и вслед за ним покрикивание и похлопывание в ладоши дают знать об окончании рекреации.

— En classes, mesdames, en classes! Dépêchez-vous! [98] — раздаются со всех сторон громкие возгласы, перекрывающие на секунду детские голоса.

Разбегавшиеся дети останавливаются. Смех и крики прекращаются. Воспитанницы, обтягивая передники и съехавшие на сторону пелеринки, живо подсовывая под рукава свалившиеся рукавчики и оправляя волосы, бегут к своим местам.

Некоторые наперегонки бросаются в угол залы, где уже толпятся и теснятся ранее прибежавшие, и роются в кучке сваленных вместе на скамейке книг, платков, начатого вязания с большими клубками ниток и отыскивают принадлежащие им вещи.

Через пять минут все в порядке, все на местах, хотя многие стоят с раскрасневшимися лицами, блестящими глазами и учащенным дыханием.

Проходя с классом мимо скамейки, на которой стоит рабочая корзиночка, Бунина машинально, не глядя, протягивает руку, берется за ручку корзиночки, поднимает ее, и вдруг ее глаза останавливаются, расширяются, лицо изображает удивление. Она быстрым движением руки откидывает крышку — корзиночка пуста.

— Как это неприлично! Взять, не спросясь. Еще изомнут, запачкают! Кто это? — говорит она вслух. — Противные!

Она ведет свой класс, как-то особенно крепко ступая ногами и потряхивая корпусом, лицо ее дышит досадой, зеленовато-серые, на выкате, глаза, расширенные ноздри и учащенное дыхание ясно говорят о ее раздражении. Проходя по классам старших, она ищет глазами, не попадется ли ей нарушительница приличия и ее спокойствия, но нигде ничего не видит. «Кто бы это был? — думает она. — Задам же я ей! Бессовестные!»

— Préparez vos cahiers! Нюта, voici la clef! Mets tout en ordre! [99] — говорит она, поспешно выходя из класса.

Досада на того, кто взял ее работу, и страх, что теперь, когда она ради такого крайнего случая оставила детей одних, в класс зайдет мадам Адлер и ей достанется, борются в ней.

— Уж отделаю же я ее! — шепчет она про себя. — Mesdames, кто взял мою работу? — спрашивает она не то сердитым, не то взволнованным голосом, входя в ближайший класс и окидывая взором всех сидящих на скамейках воспитанниц.

Воспитанницы переглядываются удивленно и в один голос отвечают:

— Мы не брали!

Бунина бежит в следующий класс, ответ тот же. Щеки ее бледнеют, глаза наполняются слезами, губы дрожат. В последнем классе ей отвечают то же.

Она на минуту останавливается, берется руками за лоб, как бы для того, чтобы собраться с мыслями… В эту минуту отворяется дверь, воспитанницы приподнимаются со своих мест, делают реверансы и садятся.

Бунина слышит движение воспитанниц, приходит в себя, поднимает голову, — учитель уже сидит у кафедры. Нагнув голову и запустив в длинные черные волосы все пять пальцев одной руки, он другой намечает что-то карандашом в открытом перед ним журнале. Бунина испуганно взглядывает в сторону и, увидев пристально смотрящую на нее классную даму, подходит к ней.

— Марья Григорьевна! — говорит она с растерянным видом. — Кто-то унес мою работу, мой платок…

— Plus tard, ma chère, plus tard, la leçon commence [100], — отвечает классная дама, не слушая ее и отстраняя от себя рукой.

Бунина торопливо выходит из класса, входит в другой, и по мере того как она, переходя из одной комнаты в другую, видит, что урок начался везде, сердце ее сжимается от беспокойства. Страх, что мадам Адлер увидит ее отсутствие в классе и не спустит ей этого, потому что все еще сердится за историю с противной Солнцевой, вытесняет все остальные мысли. В беспокойстве она еще прибавляет шаг и останавливается на одну секунду перед дверью маленького класса, быстро крестится и, чуть шевеля губами, произносит:

— Господи помилуй, Господи помилуй!..

В классе уже сидел священник. Молитва была прочтена, и одна из девочек, стоя на своем месте, бойко отвечала на память выученный урок. Священник, проводя по бороде рукой, мерно поднимал и опускал голову, не спуская глаз с отвечавшей ему девочки.

Бунина тихонько добралась до своего места, села на стул у окна и по привычке окинула глазами всех детей от первой до последней скамейки. Все было в порядке и, главное, обошлось без мадам Адлер.

«Славу Богу! — подумала Бунина и вздохнула с облегчением. — Но куда же он мог деваться? Кто его взял? — она стала припоминать, кто был возле нее, когда она укладывала платок в корзинку. — Не спрашивал ли у меня кто еще прежде, вчера, может быть, позволения взять и показать его кому-нибудь? Нет, наверное никто…Сунут в пюпитр, отвратительные, противные, закапают еще чернилами… Если только они его испортят, я пойду к maman, пожалуюсь».

Бунина не слышала урока, который казался ей особенно скучным и особенно продолжительным в этот день. Она не могла бы повторить ни одного слова, сказанного священником, точно так же как не могла бы сказать, кого священник вызывал, и кто как отвечал.

К следующему уроку пришла Елена Антоновна. Бунина встретила ее на пороге, почему-то вдруг в ее душе мелькнула надежда: «Это Елена Антоновна взяла его, когда шла к себе, верно, кому-нибудь из заехавших знакомых показать».

— Елена Антоновна, мой платок у вас? — спросила она живо.

— Какой платок?

Елена Антоновна с удивлением посмотрела на Бунину. У той, как говорится, упало сердце.

— Моя работа… Мой платок… Я вам показывала его перед гулянием, потом всем показывала.

— Нет, ma chère, я его не брала, — ответила Елена Антоновна.

— Позвольте мне выйти… расспросить… пока… между уроками… Это ужасно!.. — заговорила девушка, все более и более меняясь в лице.

— Mesdames! — сказала она, отворив дверь в ближайший класс. — Ради Бога, что за шутки! Отдайте мне мою работу.

Классная дама, занятая чем-то у шкафа, обернулась, с удивлением и неудовольствием посмотрела на нее и собралась было сделать ей выговор за несвоевременное волнение, но увидев ее меловое лицо, беспокойно бегавшие глаза и бледные, дрожащие губы, обернулась к классу и серьезно сказала:

— Mesdemoiselles, если кто-нибудь из вас выдумал такую шутку, прошу немедленно прекратить ее. Слышите?

— Мы не брали. Мы не думали брать. Мы уж сказали, что не брали! — загудело по классу.

Классная дама повернула голову в сторону Буниной, ее уж не было…

Испуганная, растерянная, с отчаянием в лице и в голосе, она обегала все классы и, получив везде уверение в том, что ее платка никто не брал, потеряла голову и, не думая ни о том, что делает, ни о последствиях, какие может иметь ее поступок, бросилась в комнаты начальницы.

Как раз в это время в приемную из комнат начальницы выходила мадам Адлер. Она несла в руках большую кипу переплетенных книг. При виде испуганной, растерянной пепиньерки она остановилась.

— Qu’y a t’il, ma chère? [101]

— On m’a volé mon ouvrage, la châle que je préparais pour la comtesse P-ne. Il a été là, au salon. Je l’ai montré déjà achevé. Elles l’ont toutes vu, admiré. Bon Dieu Sauveur! Deux ans d’ouvrage… et parti comme ça d’un coup… Sans trace. Je veux implorer maman [102], — говорила, не помня себя от волнения, девушка.

— Quelle folie, ma chère! [103] — сказала вдруг строго мадам Адлер. — И как могла вам прийти подобная мысль в голову? Беспокоить maman из-за вашей работы! Ведь это дерзость… неслыханная!.. Дерзость, которая не имеет названия. Чему же вы учились здесь столько лет, если не умеете даже прилично вести себя?

Мадам Адлер положила книги на стол, подошла к Буниной и продолжала:

— Какая вы после этого наставница! Вы должны подавать детям пример, а ведете себя хуже последней из них: ни одна из воспитанниц не решилась бы на такую смелость!

Бунина стояла, как громом пораженная.

Мадам Адлер заметила, наконец, отчаянное выражение ее лица и сообразила, что девушка, столько лет пробывшая в заведении и оставленная пепиньеркой за хорошее поведение, не могла так поступить без особенно уважительной причины.

— Успокойтесь, — прибавила она уже ласковее. — Пойдите, выпейте воды и тотчас возвращайтесь сюда. Я вас жду.

Немного успокоенная тем, что мадам Адлер не оставит дела без внимания, Бунина скоро вернулась и рассказала со всеми подробностями, что произошло. Мадам Адлер внимательно выслушала ее.

— Вы наверняка помните, что никто не просил у вас посмотреть работу? И вы никому не обещали дать ее для того, чтобы показать кому-нибудь? Может быть, это было не сегодня, а раньше?

— Никто не просил, никому не давала. Головой ручаюсь, — твердо сказала Бунина.

— Кто складывал с вами платок?

— Феничка Ботановская.

— Не могла ли она положить его куда-нибудь в другое место, не в корзинку?

Неясный луч надежды опять блеснул в душе Буниной.

— Где теперь Ботановская? — спросила мадам Адлер.

— Она сегодня свободна и, верно, работает наверху.

— Бегите наверх, узнайте и возвращайтесь сюда с ответом.

«Господи! Если бы только он был у нее! Да и то, кажется, не я, а она клала его в корзинку… впрочем… Если даже она вынула и унесла его зачем-нибудь, Бог с ней! Только бы уж он нашелся!» — думала Бунина, проходя скорым шагом по коридорам и взбегая по лестницам.

Ботановская поспешила уверить Глашеньку, что никогда бы и не подумала взять чужую вещь, не спросив на то позволения.

Бунина вернулась и упавшим голосом передала инспектрисе слова Ботановской.

Выслушав ответ, мадам Адлер призадумалась.

— Хорошо, — сказала она. — Теперь идите. Я подумаю… И займусь этим, — добавила она.

Когда кончился последний урок, дети по обыкновению убрали книги и тетради и собирались уже становиться в пары, чтобы идти в залу, как пришло распоряжение: всем классам оставаться на местах.

— À vos places! À vos places! [104] — крикнула Елена Антоновна своим.

Удивленные девочки остановились и, не понимая, в чем дело, в нерешимости посматривали на Елену Антоновну.

— Retournez à vos places! Vite! [105] — подтвердила она серьезно.

Девочки заняли свои места и, жалуясь друг другу на голод и на утомление, стали строить догадки о причинах сделанного распоряжения и скоро большинством голосов решили, что, верно, приехал кто-нибудь из высоких посетителей.

— Похоже, нечего сказать! — произнесла с насмешкой одна из более догадливых. — В самое время! Так бы и позволили… Посмотрите на себя: кто стоит, кто сидит, все растрепанные…

Не успела она договорить, как в комнату вошла мадам Адлер и остановилась перед классом, в трех шагах от первой скамейки.

Все встали и сделали обычный поклон.

— Дети, — сказала мадам Адлер, пристально всматриваясь в лица детей, — не видел ли кто из вас работу мадемуазель Буниной?

Девочки, переглядываясь, заговорили очень быстро и все вместе:

— Я. И я! Я… Мы, все, много раз! И прежде и сегодня…

— Я не то вас спрашиваю. Мадемуазель Бунина сегодня во время рекреации показывала свою работу, потом положила ее в рабочую корзинку, а там через несколько минут ее не оказалось. Не видел ли кто-нибудь из вас, кто вынул работу или подходил к корзинке?

— Я не видела, я не видела! — заговорили опять все разом, оглядываясь друг на друга.

— Кто-нибудь из вас не трогал ли ее, не переложил ли в другое место?

— Я не трогала, и я, и я не трогала! — загудело в ответ.

— Становитесь в пары. Не берите ничего с собой, ни книг, ни платков, ничего. Выходите, не торопясь, — скомандовала мадам Адлер.

Девочки стали становиться в пары. Мадам Адлер смотрела в лицо каждой из них. Одни шли с любопытством, вопросительно глядя на нее; другие совсем равнодушно; третьи, более нервные, конфузясь и краснея; некоторые весело…

Но все шли настолько спокойно, что заподозрить какую-нибудь из них в том, что она из шалости спрятала платок, не было возможности.

Когда все воспитанницы были уведены в залу, в классах, в коридорах, в спальнях, во всех шкафах, на и под шкафами, везде, где только есть малейшая возможность положить что-нибудь, все было осмотрено, обыскано, — платка нигде не нашли. Залы, сад, лестницы и все углы были осмотрены ранее.

— Это не детская шалость, это воровство, — стали говорить многие.

— Но кто мог его взять? — спрашивали другие. — В залу никто не входил, ни один из служителей, не было ни одной горничной, ни одного постороннего лица. Где искать?

Искали везде и искали тщательно, но все напрасно. Платок исчез как по волшебству.

Бунина заливалась слезами. Глядя на нее, некоторые из маленьких, ее обожательницы, тоже плакали; остальные девочки были как-то сконфужены. Варя была особенно оживлена. Глаза ее горели, щеки пылали румянцем, уши были красны.

Когда после вечерней молитвы воспитанницы становились в пары, к Тане Гроневой, стоявшей на своем месте, подкралась сзади Варя и, закрыв ей своими руками глаза, шепнула что-то на ухо, потом чмокнула ее сначала в одну щеку, потом в другую и, взяв ее за плечи, стала подпрыгивать на одном месте и, смеясь, шептать ей что-то на ухо.

— Солнцева, чему радуешься? — спросил кто-то из девочек с неудовольствием.

А Верочка прибавила с укоризной, как бы в сторону:

— И ей не стыдно. У мадемуазель Буниной такое горе, а она точно бесчувственная, точно не понимает!

— Она радовалась, когда меня секли?! — сказала вдруг особенно громко Варя, подняв голову и глядя на подруг большими, блестящими, злыми глазами. — Она говорила тогда:

«Жаль только, что мало!» Ну и я радуюсь теперь и буду радоваться, если она себе ногу сломает, да! — неожиданно закончила она.

Девочки молча и испуганно посмотрели на нее, потом перевели глаза на Бунину, которая продолжала неутешно плакать, и на Елену Антоновну, которая стояла в двух шагах от Солнцевой, и ждали, что они на это скажут, но ни та, ни другая не обернулись.

В дортуарах потом только и разговору было, что о «чудном» платке и его таинственном исчезновении.

Классные дамы, пепиньерки, взрослые воспитанницы, дети — все собирались в кучки, судили, рядили, высказывали свои предположения, расходились и опять собирались. Но все разговоры ни к чему не приводили, ничего не разъясняли, кроме того что платок был так чудно хорош, так дорого стоил, так много было потрачено на него времени, и вдруг в то время, когда он был готов, когда мечты, которые Бунина лелеяла чуть не с первого года поступления своего в заведение, могли наконец осуществиться и прекрасная работа могла быть поднесена через две недели, в праздник Рождества Христова графине П-й, благодетельнице, воспитавшей Глашеньку… он исчез.

Вера Сергеевна, принявшая особенно близко это дело к сердцу, и Елена Антоновна долго совещались и остановились на одном: если это воспитанницы, то не иначе как те, с которыми Бунина имеет дело, то есть ее класс, и потому надо искать только в ее классе и среди детей, которые затаили злобу на Бунину за что-нибудь.

— Знаете, — сказала наконец Вера Сергеевна, — я думаю, есть только одно верное средство: попросить Марину Федоровну взяться за это дело. Она сумеет и доискаться, и дознаться, и догадаться, если нужно, — и до сознания довести…

— Да, но ведь я с ней уже давно в холодных отношениях, мне обращаться к ней с просьбой неудобно.

— О, душечка, могу вас уверить, она давно обо всем забыла.

— Ей и помнить было нечего, — сказала, нахмурясь, Елена Антоновна. — Меня тогда чуть не на коленях заставили у нее прощения просить. Помните, тогда, как она задумала в отставку выходить.

— Ну зачем вспоминать, право! Все это так давно было. И опять нельзя же оставить бедную Глашеньку так… Она в таком отчаянии, да и есть из-за чего. Столько труда! Столько траты, и вдруг все в трубу вылетело.

— Вы бы меня очень обязали, дорогая Вера Сергеевна, — сказала заискивающим голосом Елена Антоновна, — если бы взяли это на себя. Вам ведь гораздо легче просить ее, вы тут сторона, а мне, понимаете…

Вера Сергеевна поморщилась, но сказала решительно:

— Идемте по крайней мере вместе!

И, не давая Елене Антоновне времени отказаться, она обняла ее рукой за талию и повела через дортуары.

Подойдя к двери Марины Федоровны, Вера Сергеевна постучала и, получив приглашение войти, отворила дверь.

Марина Федоровна приподняла голову от стола, на котором что-то кроила, и посмотрела на вошедших. Узнав посетительниц, она выпрямилась, сняла с пальцев большие ножницы, расправила руку и, поглаживая натертые ножницами пальцы, пошла навстречу гостям.

— Всегда за работой! — сказала певучим голосом и очень любезно Вера Сергеевна.

Дамы поздоровались и тотчас же приступили к рассказу о необъяснимой пропаже, потом изложили свои затруднения, подозрения и кончили тем, что усердно просили Марину Федоровну принять участие в деле, над которым с четырех часов все ломают себе головы.

— Хорошо, — сказала Марина Федоровна, — я бы хотела только прежде всего знать, какое основание имеете вы, Елена Антоновна, предполагать, что сделали это именно ваши.

— Да ведь сделать этого больше некому, — сказала Вера Сергеевна.

— Положим, что это еще не основание. Вы думаете, весь класс принимал участие в этой шалости? — спросила Марина Федоровна.

— О, нет, только некоторые, конечно!

— Вы можете указать, кто именно, то есть кого вы можете подозревать?

— Я лично? Признаюсь, по совести, я не верю даже в участие детей в этой истории. Но все говорят, вот и Вера Сергеевна…

— А сама Бунина что говорит? Что думает она?

— Она… думает, кажется, то же, что и Вера Сергеевна, и многие другие, — ответила нерешительно Елена Антоновна.

— Не позвать ли нам Бунину? — поспешила предложить Вера Сергеевна, вставая.

— И прекрасно! — сказала Марина Федоровна, заинтересованная делом.

— Скажите, Елена Антоновна, кто же из ваших настолько сорвиголова, что ее можно подозревать в такой скверной проделке. Ведь просто шалостью это назвать нельзя.

— Да кто, право?… Самые дурные девочки в классе, самые дерзкие… Маленькая Солнцева, Илич, Далимова… Гронева, порядочный сорванец. Да вот и все, кажется.

— Кроме Солнцевой я никого из них не знаю, — сказала Марина Федоровна.

— Ка-а-ак? Илич это такая высокая блондинка, голубоглазая, такая скромница на вид и самая негодная девчонка. Ей десять лет, а все дают ей по меньшей мере двенадцать, — пояснила Елена Антоновна. — А Гронева — черноглазый бесенок, вы не могли ее не заметить. Далимова, маленькая калмычка, отличается невозможной вспыльчивостью и чистым, звонким, как колокольчик, голосом.

Марина Федоровна слушала, не перебивая, и когда Елена Антоновна кончила свое объяснение, продолжала молчать.

Вера Сергеевна вернулась с Буниной, которую она ввела под руку:

— Садитесь, ma chère, — сказала Марина Федоровна, кивнув слегка головой на реверанс Буниной. — Я слышала о вашем горе…

При последних словах Марины Федоровны по лицу Буниной градом полились слезы.

— Не надо плакать, — продолжала Марина Федоровна, покачав головой. — Ведь слезами делу нисколько не поможешь. Надо быть благоразумной, хладнокровно все обсудить, поискать… Если ваша работа найдется, незачем глаза слезами портить, а не найдется, чего, я думаю, не может быть, опять-таки незачем ослаблять глаза и прибавлять головную боль. Работу вашу очень жаль, слов нет. Она действительно превосходная, рисунок придуман мастерски и с большим вкусом; ничего лучшего я никогда не встречала. Но еще более жаль, что подобный случай мог произойти здесь, у нас… Постарайтесь теперь хорошенько припомнить, как вы принесли вашу работу, кому, в какое время показывали, кто был близко, когда вы клали работу в корзинку, как вы хватились, как заметили, что работы нет на месте. Только не волнуйтесь и не увлекайтесь…

Бунина ответила с мельчайшими подробностями на все вопросы Марины Федоровны, которая слушала ее, положив локоть правой руки на ладонь левой, приложив палец к губам и глядя ей в лицо.

— Вы хорошо помните, что никого из ваших не было близко, когда вы ставили корзиночку на скамейку?

— Никого, я отлично помню.

— А потом, где вы были все остальное время?

— Я до самого звонка стояла у портрета, у решетки то есть, — поправилась Бунина.

— Следовательно, все время корзинка была у вас на глазах?

— Да, но я не смотрела на нее все время. Я не знала. Я не могла ожидать, — голос Буниной опять задрожал.

— Ну, понятно, — перебила ее мадемуазель Милькеева. — А вы не заметили, чтобы у скамейки собрались гурьбой дети или подбегали и отбегали от нее?

— Нет, не могу припомнить.

— Почему же вы думаете, что вашу работу спрятали воспитанницы именно вашего класса, а не других, и не кто-нибудь другой помимо детей?

— Потому что больше некому, — ответила Бунина так же, как ответили до нее обе классные дамы. — У меня в доме нет ни одного врага.

— Как же вы думаете, то есть как вам кажется, в какое время и как они могли это сделать?

— Этого я тоже не могу сказать. Ума не приложу, — сказала Бунина, подняв плечи и изумленно глядя в глаза Марины Федоровны.

— Если допустить, что это дети, кого из них вы можете подозревать?

Бунина смешалась и молчала.

— Ведь не весь же класс замешан в этом?

— О, нет! За многих я ручаюсь.

— Назовите тех, за которых вы не поручитесь.

— Илич меня терпеть не может, — сказала, запинаясь, Бунина. — Солнцева… Гронева, которая в последнее время особенно сдружилась с Солнцевой…

— Так заводилой, насколько я понимаю, по-вашему, выступает Солнцева? — продолжала мадемуазель Милькеева, глядя в глаза Буниной.

Та потупилась на секунду, но вдруг решительно подняла голову.

— Да, — сказала она с раздражением, — потому что она все время радовалась, прыгала, а после молитвы громко, перед целым классом объявила, что она радуется и будет еще более радоваться, когда я себе ногу сломаю.

Бунина раскраснелась и опустила глаза, наполнившиеся слезами.

— Искренне желаю, чтобы маленькая Солнцева не была причастна этому делу, — сказала серьезно Марина Федоровна. — Желаю этого для вас, душа моя… Какой страшный грех взяли бы вы на душу, если бы своим нетерпением, или лучше сказать неумением обращаться с детьми, сумели до такой степени развить дурные инстинкты маленького и такого прекрасного по натуре существа, и за какое короткое время!

— Так вы тоже думаете, что это дело ее рук? — спросила Елена Антоновна.

— Помилуй Бог! — сказала живо Марина Федоровна. — Было бы слишком жаль. Девочка с такими хорошими задатками, — продолжала она, как бы в раздумье. — Какой у нее открытый, прямой взгляд! Какая, казалось, теплая душа!.. Она через меру впечатлительна, правда, а эти натуры всегда опасны. Из них выходят прекрасные люди при счастливых условиях, при неблагоприятных же… Ну, не дай Бог. Посмотрим… Вы теперь идите в дортуар, не оставляйте их одних, — сказала она. — Мой совет, — обратилась она к Елене Антоновне, — оставить все пока так…

— Что вы, Марина Федоровна! Оставить так? — вступилась горячо Вера Сергеевна. — Напротив, надо теперь же, пока следы не остыли. А то спрячут концы в воду и искать нечего будет, а ведь это не шутка! Если бы вы, дорогая Марина Федоровна, только захотели взять это на себя!.. Дети так верят, что вы все видите, все знаете. Стоит вам только пройти в дортуар, вызвать их, приструнить хорошенько и сказать, что вы сами видели, как одна из них несла что-то, крадучись. Поверьте, они сами друг друга выдадут…

— То есть как? По-вашему, я должна пойти к детям и солгать им?

— Знаете, иногда ложь бывает и во спасение, а в таком деле церемониться, право, нечего. Всякое средство хорошо, когда надо узнать истину!

— Нет, Вера Сергеевна, извините. Чтобы пользоваться доверием детей, не надо никогда, ни в каком случае лгать. Если они хоть раз не только поймают вас на лжи, но лишь усомнятся в истине ваших слов, все потеряно. Не рассчитывайте тогда ни на ваше влияние, ни на их правдивость. Такой пример особенно заразителен, верьте мне, а потому позвольте уж мне добиться истины так, как я это найду удобным. Я прошу только, оставьте все пока так, как есть.

— Когда же вы думаете добиться признания? — спросила недовольным тоном Вера Сергеевна.

— Признания еще не от кого добиваться, — сказала Марина Федоровна, взглянув на Веру Сергеевну. — Прежде надо еще убедиться, есть ли основания подозревать. Если как-то обнаружится чья-нибудь виновность или только участие, тогда мы и возьмемся за дело.

— Убеди-и-ться! — протянула Вера Сергеевна. — Долга песня! Пока мы будем убеждаться, они успеют все припрятать.

— Если есть что прятать, то теперь, когда за ними в десять глаз смотрят, поверьте, они ничего не спрячут. Оставьте их только в покое. Пусть они даже и не подозревают, что вы следите за ними. Что если им и в голову подобная гадость не приходила? Подумайте, за что их оскорблять!..

— Кому-то да пришла! — сказала с досадой Вера Сергеевна. — Ведь не сам же платок ушел.

Вера Сергеевна посмотрела на Елену Антоновну и нетерпеливо пожала плечами.

— Право, Марина Федоровна, лучше покончить теперь же. Вернее будет дело, — попыталась она еще раз сказать.

— Как знаете, — развела руками Марина Федоровна. — Я только свое мнение высказываю.

— Незачем было и ходить к ней. Я заранее знала, что этим кончится, — сказала Елена Антоновна, выходя из комнаты Марины Федоровны. — Она всегдашняя заступница всякой дряни. А тут еще, где дело касается Глашеньки, которую она ненавидит, нечего было и ожидать другого.

— Да, странные воззрения! — заметила Вера Сергеевна с пренебрежением. — Они будут делать гадости, а вы с ними церемоньтесь, не смейте их подозрением оскорбить!

Так, высказывая друг другу неудовольствие на Марину Федоровну, Елена Антоновна и Вера Сергеевна пришли в младший дортуар. Дети были уже раздеты.

Некоторые успели умыться и ложились спать, другие умывались, третьи с полотенцами, зубными щетками, порошком и мылом в руках ожидали очереди, столпившись у двери в умывальную. Варя и Таня Гронева, стоя рядом возле умывальника, плескали друг в друга водой и смеялись.

— Солнцева! — сказала Елена Антоновна, входя в умывальную. — Поди сюда.

— Сейчас, я умываюсь! — и Варя и стала торопливо ополаскивать лицо.

Таня нагнулась к ней и шепнула ей что-то на ухо.

Варя, набравши в рот воды, закивала утвердительно головой и, отходя от умывальника, обернулась к Тане и сказала:

— Знаю, сделай милость, не беспокойся.

— О чем не беспокойся? — подхватила Вера Сергеевна, стоявшая у двери рядом с Еленой Антоновной. — Солнцева, отвечай!

Варя замялась и, утирая полотенцем лицо, оглянулась на свою подругу.

— Я ей говорю, что у нее все волосы на лбу мокры, чтобы она вытерла, а она говорит, сама знаю, не беспокойся, — ответила бойко Таня за Варю.

— Наш пострел везде поспел, — сказала Елена Антоновна, строго посмотрев на Таню. — Тебя спрашивали? Солнцева, подойди сюда, скорее.

Варя подошла и остановилась перед мадам Якуниной.

Елена Антоновна опустила глаза на стоявшую перед ней девочку со свежим, еще влажным лицом и с прилипшими ко лбу и вискам темными волосами и подумала: «Нет, не она».

— Не знаешь ли ты, кто взял работу мадемуазель Буниной? — спросила она прямо.

— Не знаю! — ответила Варя, тряхнув головой и глядя ей в лицо.

— Ce n’est pas celle là. J’en suis sûre [106], — сказала Елена Антоновна в сторону Веры Сергеевны, стараясь говорить очень тихо.

Варя скорее поняла, нежели услышала ее слова. Глаза ее сверкнули весельем.

— Послушай, Солнцева, — наклонилась к девочке Вера Сергеевна, — что несла ты под платком сегодня после гуляния?

— Когда я несла? Где? — спросила Варя, нахмурив брови.

— Где? Ты сама знаешь. Я тебя видела. Не запирайся! — сказала Вера Сергеевна, пристально глядя на Варю. — Лучше теперь сознайся, хуже ведь будет.

— Это неправда! Вы меня не могли видеть! Я никуда не ходила.

— Я тебя видела вот с этой девочкой, — сказала Вера Сергеевна, показав рукой на Таню. — Какая-то из вас несла что-то под платком.

— Неправда! — повторила Варя, обернувшись к Тане.

Таня, побледневшая как полотно, стояла, не поднимая глаз.

Вера Сергеевна переглянулась с Еленой Антоновной. Все дети замерли на своих местах.

— Что же ты молчишь? Куда вы шли?

— Это неправда! Я никуда не ходила! — повторила Варя. — Вы нигде не могли меня видеть.

— Я тебя видела вместе с ней, — повторила Вера Сергеевна. — Вы несли…

— Где несли? — спросила вдруг Таня, подняв свои черные, как угли, глаза на Веру Сергеевну. В лице и губах ее не было ни кровинки.

— В коридоре, наверху, после гуляния.

— Стыдно вам лгать! А еще классная дама! — сказала девочка, вдруг сверкнув глазами, но тотчас же сделала презрительную мину и спокойно продолжила: — Спросите всех, после гуляния мы бегали по зале все время, до звонка. Я два раза чуть с ног не сбила Марью Григорьевну. Она может это подтвердить!

— Как смеешь ты так дерзко отвечать старшим? — Елена Антоновна положила руку на плечо девочки.

— Нехорошо, когда старшие врут, — вдруг вступилась Варя.

— Потише! — сказала Вера Сергеевна, нагнувшись к Варе. — Что, тебе хочется, чтобы я maman пожаловалась? Тебе, верно, мало досталось, еще хочется? Дерзкая!

— Я сама maman пожалуюсь, вы не смеете на меня выдумывать. Вы, может быть, сами несли! — заговорила Варя, выходя из себя. — Несла-а-а! — повторила она, передразнив Веру Сергеевну. — Ничего я не несла…

И Варя вдруг заплакала. Таня тоже стала всхлипывать, закрыв лицо руками.

Елена Антоновна хмуро посмотрела на Веру Сергеевну. И лицо, и вся фигура ее выражали упрек: «Что я вам говорила? Конечно, не они. Напрасно затеяли все это!»

Она нагнулась и, отнимая руки Тани от лица, стала говорить успокаивающим голосом:

— Ну чего… Чего плакать? Перестаньте. Никто и не говорит, что это вы, никто и не думает, вас только спрашивают, обидного тут ничего нет. Всех спрашивали, даже больших…

Марина Федоровна, узнав о дознании, произведенном Верой Сергеевной, только пожала плечами и махнула рукой.

Так все и кончилось, и об участи платка так никто ничего и не узнал.

Только недели через две Варя как-то сидела в классе сестры. День был воскресный, и потому классы и коридоры были оживлены более обычного. То и дело слышались за дверьми чьи-то пробегавшие или проходившие шаги, веселые или серьезные голоса; вдруг послышался отдаленный шум. Одна из девочек, которой не сиделось на месте, подбежала к двери, высунула голову, но, не удовольствовавшись этим, вышла. Через минуту она вернулась бегом и впопыхах сказала:

— Кажется, платок Буниной нашелся!

Варя подняла голову. Все лицо ее смеялось.

— Нет, он уж давно тю-тю! — сказала она. — Не найдется.

— А ты откуда знаешь? — сердито одернула сестру Катя.

— Знаю!

И, вдруг переменив тон, Варя сказала:

— Тогда не нашли, так где уж теперь-то…

Глава XII

Последствия мести

Наступило Рождество Христово. Праздник этот, составлявший обычно целую эпоху в жизни воспитанниц, пришел и прошел в этом году незаметно, оставив в душах и взрослых, и маленьких воспитанниц тяжелое, грустное чувство.

— Первый раз, — говорилось и повторялось на все лады, — первый раз с основания института на Рождество не было ни елки, ни танцев, ни других развлечений…

За несколько дней до праздника было много толков о прошлогодних увеселениях, о поздравлениях и посещениях, о подарках, сделанных и полученных воспитанницами, и никому в голову не приходило, что в текущем году этот великий праздник отметит себя в их сердцах таким полным разочарованием.

Канун Рождества Христова, в прежние годы полный хлопот, суеты, беготни, секретничанья, шептания своих и случайно узнанных чужих тайн, прошел как совершенно обыкновенный день. В классах не появилась мадам Адлер с веселым видом, не посылались к ней лучшие по поведению и учению из каждого класса девочки, которые и в этом году в глубине сердец твердо надеялись, что их классная дама вот-вот скажет им: «Montez vite pour changer les tabliers, les pelerines et les manches, vous allez chez maman» [107].

В маленьких классах дети не твердили поздравительных стихов, не переписывали их дрожащими руками на большие листы почтовой бумаги с вычурными гирляндами из цветов и амуров. Не было покрикивания пепиньерок: «Ну, куда вытянула, ах, Господи! Испортишь только! Разве не видишь, где намечено? Круглее, да круглее, тебе говорят! Нажми, отпусти!» — которые так страшны и так приятны одновременно. В этот год не было ничего праздничного, кроме всенощной [108], от которой воспитанниц провели прямо в столовую к перловому супу и ячневой каше, «самому противному ужину», по мнению большей части воспитанниц.

— Будут пускать родителей? — спрашивали озадаченные необыкновенной будничностью обстановки воспитанницы.

— Еще бы! Как всегда, конечно. Классов не будет, и два дня будут родителей принимать, ведь вы не наказаны, — отвечали классные дамы.

И действительно, родителей, как всегда, принимали с двенадцати до двух часов, но все было как-то не радостно, не празднично, во всем чувствовалось стеснение, и родители, вместо ожидавшихся восторгов, целого короба рассказов, смеха и анекдотов, выслушивали рассказанную шепотом, с оглядкой на соседок и на проходившую дежурную даму, грустную повесть о том, что maman недовольна всеми классами и не показывается вовсе, а мадам Адлер с последней истории ни с кем не говорит; что в этом году, «кажется», не будет елки, ничего-ничего не будет, потому что этот год, как нарочно, в каждом классе была какая-нибудь «история». Начинались рассказы об «этих историях» со всеми подробностями. Родители выслушивали все и уходили, тоже огорченные огорчением своих детей.

— Когда мы в Новый Год будем поздравлять maman, — решили старшие, — надо непременно просить, чтобы она простила и забыла все.

И воспитанницы стали ждать Нового Года. Рождественская неделя тянулась без конца.

— Уж, право, хоть бы классы скорее, — говорили воспитанницы, не зная, чем бы занять себя, как бы развлечься.

Накануне Нового Года, однако, все приободрились и с утра ждали чего-то, какой-то перемены. Во всех классах много рассуждали о том, что надо будет сказать и как ответить на такой-то вопрос maman или на такое-то замечание мадам Адлер.

Наступил вечер, раздался звонок к ужину, но мадам Адлер не показывалась. Все повесили головы.

В Новый Год раздали, как всегда, и новые платья, и тонкие праздничные передники. Воспитанницы оделись, поздравили своих дам, пошли на молитву, оттуда по классам.

— В котором же часу мы будем поздравлять maman? — спрашивали дам воспитанницы.

Дамы пожимали плечами и выражали лицами недоумение.

Обед был праздничный, давали и соленые огурцы к говядине, и пирожки с вареньем, но не было легкости сердца, и обед прошел в такой тишине, как редко проходили будничные трапезы.

В два часа, после приема родителей, воспитанницы стали в беспокойстве громко рассуждать о том, что «нельзя же так оставаться, надо что-нибудь сделать, чтобы увидеть maman». Начались слезы, сначала чуть слышное посмаркивание, потом все громче, громче, наконец всхлипывания.

В четвертом часу в старший класс вошла мадам Адлер. Ее встретили рыданиями и горячими просьбами заступиться за них перед maman.

Мадам Адлер поздравила воспитанниц с Новым Годом и пожелала, чтобы все неприятное прошло навсегда и никогда более не повторялось, а на просьбы их отвечала:

— Старайтесь вести себя так, чтобы я имела право просить за вас, теперь же это невозможно. Если целый месяц не будет наказанных, я вам обещаю, что начальница сама объявит вам свое прощение.

Потом мадам Адлер обошла все классы, объяснила каждому его провинности, говорила, что начальница огорчена не менее самих воспитанниц, и обещала просить maman о прощении, если воспитанницы обещают, что впредь они будут вести себя так, как подобает.

— Смотрите за шалуньями сами, — говорила она в маленьких классах.

Пожелание мадам Адлер исполнилось: после бурного, полного неожиданностей времени настало полнейшее затишье, и к первому февраля все единицы в поведении обратились в двойки. Некоторые воспитанницы даже надеялись, что у них к первому марта будут красоваться тройки, и начинали мечтать о голубой кокарде. К таким счастливицам принадлежала и Зоя Горошанина. Варя и Таня пока и не мечтали о таком счастье. Штрафованных не было. Варю Бунина оставила в покое, и Варя, со своей стороны, стала смотреть на пепиньерку безо всякой злобы.

Дружба Вари с ее новыми подругами, несмотря на различие характеров и подсмеивание подруг, продолжалась и крепла. Девочки были неразлучны. Таня и Зоя смотрели на Варю с подобострастием и в то же время с некоторым покровительством. Они не раз принимали ее легкие провинности на себя.

Время между тем шло. Наступила Масленица… Воспитанницы получили прощение, и потому ликованию не было конца. Все языки развязались. Опять везде слышался веселый смех, шутки, беготня, точно тяжелый больной выздоровел и нет уже надобности ходить на цыпочках и говорить шепотом.

— Mesdemoiselles, кто ожидает родственников сегодня? Кто идет в залу? Пора, собирайтесь, собирайтесь! Мы сейчас идем, — говорила Марина Федоровна, проходя по шумным классным в воскресенье на Масляной неделе.

В своем классе она остановилась и громко сказала:

— Дети, надеюсь, что мы, по примеру прошлых лет, и в этом году займемся немного работой.

По классу пронесся веселый утвердительный ответ.

— Отлично, только мы не богаты материалом. У кого из вас будут сегодня родители, попросите, чтобы они прислали нам стареньких, негодных дома детских вещей, старого белья, каких-нибудь шерстяных остатков или стареньких, теплых, совсем не нужных им вещей. В первые дни у нас еще будет много дел. Тех из вас, кто пожелает работать, милости просим ко мне в комнату, каждый вечер, после уроков, конечно, после того, как вы приготовите все, что вам нужно к следующему дню. Ну, скорее, скорее, идем. Вы ведь знаете, для чего нам нужны эти вещи? — спросила она, обернувшись к классу.

Единодушное «да-а-а-а» было ей ответом.

На следующий день, вечером, в комнате Марины Федоровны шла жаркая работа. Несколько молоденьких головок, нагнувшись над столом, внимательно накладывали вырезанные из бумаги выкройки на чисто вымытые куски холста, канифаса и бумазеи и осторожно вырезали разные маленькие вещи. Другие девочки, сидя у другого стола, поспешно что-то распарывали. Третьи, низко наклонив головы, усердно сметывали какие-то маленькие клочки.

Сама Марина Федоровна тоже работала. Она переходила от одних к другим. У стола она брала сложенные стопками скроенные вещи, осматривала каждую вещь, обрезала неровности, подбирала отдельные части вместе и, сложив каждую собранную вещь, передавала на другой стол, объясняя, что куда надо приметать.

Все были заняты, и праздных разговоров не было. То и дело раздавалось только: «Марина Федоровна, что делать? Рукав не выходит, тут дыра». «Здесь одна сторона длиннее, Марина Федоровна, можно пустить немножко короче?» «Марина Федоровна, тут по выкройке никак не выходит!»

Марина Федоровна подходила, поворачивала выкройку, прилаживала, и рукав выходил без дыры, и стороны делались ровные, и длина находилась должная.

— Подумать, подумать надо, сообразить, — говорила она весело, похлопывая недогадливую работницу по плечу.

За четверть часа до звонка к ужину Марина Федоровна заторопила детей складывать работу.

— Мне только два стежка, — умоляла одна барышня, не отрываясь от работы.

— Одну минуту. Я сейчас, — убеждала другая, торопливо что-то дометывая.

— Вот-вот эту сторонку только, — говорила третья, дорезая поспешно.

— Марш, марш, чтобы за вами остановки не было! Надо, чтобы к хорошему делу не примешивалось ни малейшей досады или неприятности кому-нибудь. Вернетесь с ужина и уберете. Я ничего не трону, слышите, бросайте теперь так, — говорила Марина Федоровна, помогая то одной, то другой складывать работу.

Так первые дни Великого Поста торопливо шла кройка, прилаживание, наметка, и только к концу второй недели принялись за шитье. В первый же вечер, когда все работницы тихо, чинно и усердно занялись тачанием и сшиванием, Марина Федоровна, тоже работавшая наравне с воспитанницами, стала рассказывать им грустные истории тех детей, для которых все они теперь так охотно трудились.

— Это мы дадим деткам Егора, нашего столяра, — говорила она. — Он очень хороший человек, работящий, усердный; только бьется, бедняк, со своими ребятами. Жена его умерла в прошлом году и оставила ему пятерых детей. Старшей девочке всего шесть лет, а младшему теперь около года. При матери ребятишки были такие чистенькие, сытые, а теперь все в лохмотьях, бледные, голодные на вид, хотя он каждую заработанную копейку тратит на них. «И понять не могу, сударыня, — говорит он мне как-то на днях, — при покойнице моей денег куда меньше выходило, а любо было на все посмотреть. Придешь домой с работы и поешь вкусно, и отдохнешь, чистота везде; на ребят взглянешь — сердце радуется, а теперь, голова кругом идет. Все, кажется, им делаешь не хуже, как у других людей, а они точно нищие, а дома… и не смотрел бы». — Говорит он это таким дрожащим голосом, чуть не плачет, а трое старших жмутся к нему, ласкают его; даже трехлетняя, худая, встрепанная девочка, рожицы от грязи не видать, и та точно понимает, тоже обнимает колено отца, прикладывает к нему свое личико, гладит его испачканными ручонками. «Что за жизнь! — говорит Егор. — Руки бы на себя наложил с тоски, а как обступят вот так-то и ласкаются, так, кажется, и в невесть какую кабалу для них пошел бы».

А вот это как раз придется одному моему новому знакомцу, маленькому мальчику. На днях ходила я в Гостиный Двор. Недалеко от Невского мне пришлось проходить каким-то переулком. Только я завернула туда, вижу перед собой маленького человечка, лет четырех, очень легко, очень грязно одетого, без шапки, со свалявшимися светлыми волосами. Мальчик шел, скоро-скоро перебирая своими ножонками в стоптанных рваных башмаках, надетых на босые ноги. Вдруг из ворот дома с противоположной стороны улицы выбежали три больших мальчика. Один с разбегу ударил маленького в лицо, другой свалил его с ног, и все трое принялись его тормошить, крича что-то. На счастье мальчика, какая-то женщина, сидевшая у ворот дома, громко крикнула: «Вот я вас, озорники! Опять на маленьких нападать! К будочнику [109] отведу!» Мальчики мигом разбежались, а маленький остался на тротуаре и отчаянно кричал. Его подняли. По лицу его текла кровь, но нельзя было разобрать, что он расшиб себе. Кроме больших серых глаз и длинных ресниц ничего нельзя было различить. Он кричал и размазывал грязными ручонками слезы и кровь по старой грязи. «Кто ты? Кто? Откуда? — спрашиваю. — Где твоя мама?» Молчит. Завела я его в аптеку, недалеко было, попросила там воды, умыла беднягу. Несмотря на его сопротивление, вытерли ему рожицу и руки, примочили разбитый нос, залепили английским пластырем ссадину на подбородке, дали кусок ячменного сахару и отпустили. Побежал мальчуган, оглядывается испуганно по сторонам, нет ли где его врагов — больших мальчиков, и, дойдя до одного дома, пропал. Я пошла дальше. Часа через три, возвращаясь домой и проходя мимо дома, в который скрылся мальчик, я случайно взглянула в открытое окно подвального этажа и увидела почти пустую комнату с потемневшими стенами, у окна почерневший от времени и грязи стол, на нем обрезки кожи, дратва, молоток, шило, какие-то банки. В некотором отдалении от стола скамейка, на ней сидит небритый человек лет тридцати, чистенько одетый, но такой худобы, что нельзя смотреть на него без жалости. Человек этот сидел, опустив голову, одной рукой он обнимал стоявшего в коленях его маленького мальчика, другой гладил его голову. Мальчик был мой новый знакомец. Я заслонила им свет, и они оба одновременно подняли на меня глаза. На худом, желтом лице рабочего остановились две слезы, а по бледненькому, еще чистому после мытья в аптеке личику мальчика слезы текли одна за другой, и он подбирал их кончиком языка. Я спросила рабочего, не башмачник ли он. Он приподнял глаза, утер рукой слезу, посмотрел на меня, бережно отставил от себя маленького мальчика и подошел к столу. Я спросила, может ли он взяться сшить мне несколько пар детских башмаков к празднику. Он просил меня войти в комнату, или «мастерскую», как он ее громко назвал, я вошла; он показал мне свою работу и сказал цену. Пока я с ним говорила, мальчуган все время прятался за отца, выглядывал испуганно из-за него и дергал его за фартук. Тот делал вид, что не замечает этого. Наконец мальчик шепнул: «Тятя!» Отец нагнулся и чуть слышно произнес: «Что тебе?» — «Тятя, она». Когда я увидела, что мальчик меня узнал, я заговорила с ним, но он опять спрятался за отца и молчал. Я спросила башмачника, за что большие мальчики избили его сына. По лицу его пробежала тень. Он нахмурился, как бы от физической боли, и, не глядя на меня, сказал: «Такой уж он Богом обиженный. Мать его умерла, скоро год будет. При ней ему было хорошо. Любила она его, и как любила! Наряжала его; выведет, бывало, на улицу в будни, точно в праздник Господень; ни пятнышка на нем, чистенький, радостный, а теперь…» Он махнул рукой. «Озорники и потешаются над ним, проходу не дают. Он от них хоронится, а они бьют его…»

— А вот это вашей прошлогодней знакомке, маленькой Ниське, — продолжала Марина Федоровна, держа в руке кофточку. — Кто хочет шить ее? — спросила она, улыбаясь. — Ниська уж ходит. Я ее видела недавно, такая хорошенькая, чистенькая. Мать ее оправилась, отец вышел из больницы и поступает на старое место. Скоро, Бог даст, и сама мать будет в состоянии обшивать свою девочку, а теперь еще мы к Светлому празднику приоденем ее. Мать этой девочки говорит мне: «Каждый день, сударыня, как одеваю свою Ниську, прошу Господа, чтобы Он благословил те ручки, которые одели ее».

Девочки слушали Марину Федоровну, и каждая из них выбирала своего protégé [110], и каждая старалась достать что-нибудь еще в пользу своего любимца. Многие приносили каждую неделю часть полученного из дома гостинца, говоря: «Леденцы не портятся, изюм тоже, пряники немножко зачерствеют, но это ничего, все равно вкусно…»

Рабочая корзина, в которую складывались готовые вещи, наполнялась с каждым днем. На пятой неделе поста она была уже полна, на шестой — полна через край.

В Вербное воскресенье, когда девочки собирались идти в комнату Марины Федоровны, чтобы заняться окончанием начатых работ, она сказала им:

— Сегодня, дети, мы не работаем. Завтра вы начинаете говеть. Вам надо немного заняться собой, проверить себя, припомнить, как вы провели этот год, что имеете на душе, посчитаться с собой. Словом, советую вам взять ваши дневники и просмотреть их. Те, что поленились писать в течение года, а также которые не писали и в прежние годы, пусть попробуют записать хоть в общих чертах все пережитое ими. Это тоже будет не без пользы.

Воспитанницы что-то зашептали. Послышались недовольные голоса.

— Чего вы хотите? Я не понимаю! Говорите громче, — сказала Марина Федоровна.

— Я не могу писать, Марина Федоровна, право. Пробовала несколько раз, такая чушь выходит, что читать совестно, — призналась полная красивая девочка, Инна Гурович.

— Жаль, мой друг. Ты вообще не отличаешься умением выражать свои мысли, даже письма домой, кажется, не без помощи чьей-нибудь пишешь. Тебе бы это было очень полезно, хоть бы для практики.

— Если бы было что записывать! — воскликнула другая девочка.

— Неужто так-таки совсем нечего? — спросила с сомнением, но ласково Марина Федоровна.

— Право, Марина Федоровна, нечего, — поторопилась ответить Инна Гурович. — Уж так хорошо знаешь все, что есть, и что завтра будет, что записывать как-то неохота.

— Это твое дело, то есть вообще ваше, — поправилась Марина Федоровна, обращаясь к классу. — Я ведь и не настаиваю, а только советую вам записывать ваши впечатления, зная по собственному опыту, какое огромное удовольствие, даже умиление испытывает человек, когда впоследствии, через много лет, просматривая свой дневник, может проследить всю свою жизнь с детства, может видеть шаг за шагом, как развивались его духовные силы; как возникали и мало-помалу рушились его надежды, сомнения; как иногда события, наполнявшие его душу отчаянием, с течением времени обращались в его пользу и давали ему счастье; как другие, напротив, и именно те, которые охватывали его душу восторгом, в которых он видел свое счастье, от которых ожидал невесть каких радостей, обращались на его погибель или горе; может ясно увидеть, как все его расчеты, соображения, самые обдуманные планы не привели ни к чему или к совершенно противоположному тому, чего он желал, к чему стремился, и как все в жизни подготовляло и вело его к тому пути, который назначен ему волей Вышнего. Как жаль, что у меня недостает красноречия, нет умения убедить вас в том, что вы лишаете себя и большого удовольствия в старости, и большой пользы в молодые годы. Если бы вы стали только записывать ваши впечатления и поступки, вы бы незаметно привыкли и обдумывать их, и строже судить себя. А сколько раз в жизни вы нашли бы в ваших дневниках и утешение, и повод к задушевному смеху.

— Может быть, у вас, Марина Федоровна, было о чем писать, а у нас, право, не о чем, — сказала одна из девочек жалобным голосом.

Марина Федоровна улыбнулась.

— У меня было не более впечатлений, чем у вас в ваши годы, могу вас уверить, а в будущем, весьма вероятно, жизнь многих из вас сложится так, что их у вас будет и гораздо более, нежели у меня. Есть же ведь и среди вас такие, которые находят, что вписывать в свои дневники.

Инна Гурович вынула из конторки толстую тетрадь в красном картонном переплете, открыла ее и сказала:

— Марина Федоровна, уверяю вас, что я несколько раз принималась писать, но как прочту написанное, руки отнимаются и надолго пропадает охота писать. Может быть, я совсем глупа, глупее всех в классе. Вот посудите сами, я вам прочту.

— Страница первая, — начала девочка, — фамилии, фамилии, кто где сидит, где лежит… Очень интересно!

Она перевернула несколько страниц.

— Страница шестая. «Вызвал меня сегодня Нейдорф, заставил писать на доске фразы на выученные слова. Он говорил по-русски, я писала по-немецки. Все было хорошо. Только он сказал: “Собака бежала и лаяла”. Я смешала Hund с Huhn и написала: Der Huhn liefe und bellte. Он прочел, засмеялся и сказал: “Ich möchte gern einen Huhn bellen höhren” [111]. Потом поправил ошибки в двух глаголах в первой фразе и поставил тройку. Когда я села на место, Ирецкая стала приставать ко мне и спрашивать, как петухи поют. Я рассердилась. Она нагнулась и опять спросила. Я толкнула ее локтем и сказала: “Отстань”. Локоть попал ей в глаз. Она разревелась и сказала мадемуазель Милькеевой и всем, будто я разозлилась, толкнула ее и сказала: “Вот тебе!”. Выходит, что Ирецкая страшная лгунья и дрянь».

— Ну что же. Это ты когда писала?

— Четыре года тому назад, в маленьком классе еще. Да и потом все такие же прелести, — сказала девочка, смеясь.

— Ну, в четырнадцать лет ты уж не так напишешь, а для маленькой и то неплохо. Что же, с тех пор изменила ты мнение об Ирецкой? — спросила Марина Федоровна, улыбаясь.

Все засмеялись.

— Однако теперь я вас оставлю, а вы без шуток, серьезно подумаете о завтрашнем дне. Вы уже не маленькие, — сказала Марина Федоровна и вышла из класса, но через минуту вернулась с книгой, села у стола, раскрыла ее и стала читать, не поднимая головы.

В других классах было тоже не менее оживленно. Все готовились к празднику и готовили подарки своим родителям, родственникам, обожаемым «предметам» и друг другу. Одни вышивали шелком, бисером, стеклярусом и шерстью сувениры по бумажной канве; другие разматывали шелк, серебряные и золотые нитки; третьи подбирали и складывали пустые скорлупки грецких орехов парами, потом, положив по две или по три горошинки внутрь каждой пары, заклеивали скорлупки воском, заворачивали их плотно хлопчатой бумагой, выравнивали, стараясь придать форму правильного шара, обматывали аккуратно нитками и передавали записным искусницам, которые, подобрав общими силами и не без споров оттенки шелка, начинали отделку. Шары в их руках скоро преображались в красивые пестрые, разноцветные мячики. Разнообразие рисунков и цветов на этих мячиках было замечательное. Были и клетчатые, и полосатые, и треугольниками, и звездочками, были и одноцветные, подобранные в тон, и в два-три цвета, были и всех цветов радуги. Каждый оконченный мячик переходил из рук в руки и вызывал восторг, критику и подражание.

Те из барышень, которые не умели сами работать, смотрели из-за плеча работавших или стояли перед ними на коленях. Они обычно были на посылках у первых. «Принеси то, сделай это, обрежь, спроси, принеси, отнеси» — только и слышались команды. Готовые мячики разных рукодельниц складывались очень часто и очень бережно вместе, сравнивались, вызывали споры и восклицания. В классе Марины Федоровны были тоже три-четыре искусницы, которые уже с Великого Поста были завалены просьбами подруг, приготовленными вчерне шарами и свертками размотанного шелка и мишуры.

Вечером, по приходе в дортуар, Марина Федоровна позвала к себе в комнату одну из воспитанниц, потом другую, третью, поодиночке, и подолгу говорила с каждой из них с глазу на глаз. Одни выходили от нее заплаканные, другие смущенные или спокойные, но все в бодром, смягченном настроении. Одной из барышень Марина Федоровна напоминала какую-нибудь забытую ею провинность, другую убеждала извиниться перед кем-нибудь, обиженном ею; третью, упорно стоявшую на своем, уговаривала примириться с подругой, с которой она рассорилась и несколько месяцев не разговаривала.

— А ты еще молишься каждый день и просишь Господа отпустить твои прегрешения, как ты отпускаешь обидевшим тебя, — говорила она. — Неужто ты не думаешь о том, что говоришь, и так только, как попугай, повторяешь заученные слова? Верно, так. Иначе ты не могла бы столько времени сохранять злобу против Любочки Орловской из-за каких-то пустяков. Вспомни слова Христа, которые батюшка не без умысла заставил тебя читать в классе… «Если ты принесешь к жертвеннику дар свой и там вспомнишь, что брат твой имеет что-нибудь против тебя, оставь там дар твой перед жертвенником и пойди прежде примирись с братом твоим, и тогда приди принеси дар твой». Подумай только, можешь ли ты удостоиться принятия Святых Тайн, если от души не примиришься с твоим бывшим другом…

Катю Марина Федоровна тоже позвала к себе.

Девочка торопливо вошла.

— Друг мой, — начала Марина Федоровна, — скажи откровенно, не приходило ли тебе когда-нибудь в голову, что твоя сестра не совсем чужда исчезновению работы Буниной?

Катя замялась, покраснела и ничего не ответила.

— Я почти уверена, что это дело рук маленьких шалуний, среди которых твоя сестра играет непоследнюю роль. Поговори с ней теперь, когда она готовится к исповеди и принятию Святых Тайн, когда ее душа не может не размягчиться. Не пугай ее, не заставляй сознаться тебе, этого не нужно, но убеди ее, заставь понять, что это большой грех, и пусть она от всей души покается в нем. Если она теперь не сознает, не поймет своего поступка, если в ней не пробудится совесть, если она не почувствует стыда и сожаления, что так поступила, из нее со временем может выйти очень дурная женщина. Столько хитрости, столько скрытности в маленьком существе! Страшно за ее будущее. Постарайся, душа моя, лаской и убеждением на нее подействовать. Дай Бог тебе преуспеть в этом. Говори с ней любя, без досады, не теряй терпения, не стращай, старайся затронуть ее совесть, подействовать на ее добрые чувства…

В понедельник на Страстной неделе во всем доме с утра царила тишина, спокойствие и общее молитвенное настроение. Все фортепиано были закрыты и заперты ключами, дети не бегали, а ходили чинно. Нигде не было громких разговоров. В церковь собирались в полнейшей тишине. Из церкви шли в классы молча. В классах, сидя близко друг к другу, голова к голове, по четыре и по пять человек, обнявшись руками за талии или положив руки на плечи одна другой, воспитанницы читали Евангелие. Средняя читала вслух, остальные слушали, следя глазами по книге.

В маленьких классах Евангелие читала вслух пепиньерка или какая-нибудь из немногих девочек, отличавшихся умением читать по-старославянски. После обеда, в течение всей недели позволялось на рекреации не гулять парами по залам, а можно было ходить свободно, с кем угодно, или сидеть. Большая часть детей среднего и маленьких классов, с молитвенниками в руках, повторяли или учили предпричастную молитву. Старшие ходили по нескольку человек вместе, о чем-то тихо рассуждая.

В два часа воспитанницы сидели по классам. В эти дни всем предоставлялось право избирать занятие по желанию, но никому, даже самым маленьким, не приходило в голову доставать из пюпитров свои игрушки. Дети или, хмурясь и морщась, вытягивали на спицах неровные петли своих давно начатых подвязок, или чертили буквы и цифры на грифельных досках. Никто не позволял себе ни смеха, ни споров, ни пустых разговоров. Везде было тихо, спокойно. Временами только, когда где-то отворялась дверь, в класс доносились отдаленное церковное пение и замирающие, чуть слышные звуки скрипки.

Вот кто-то отворил эту дверь, и вдруг, как бы вырвавшись на свободу, ясно послышались два-три слова молитвы.

— Это «Чертог Твой вижду, Спасе мой…», — сказала вполголоса одна из взрослых девочек.

Все затаили дыхание.

— Теперь «Ныне силы небесные…» [112]

И так сидевшие в классах долго прислушивались к спевке или уроку пения своих подруг, обладавших голосами.

После раздачи хлеба, в четыре часа, воспитанницы опять разошлись по зале и сидели или стояли группами.

Варя, смирная и спокойная, как и другие, сидела на скамейке с полудюжиной подруг своего класса и слушала, как одна из них рассказывала остальным о прошлогоднем говении.

— И как Нина плакала! — говорила она. — Представьте себе, ей два года кряду пришлось подходить к чаше в то время, когда поют слова «яко Иуда».

— Еще бы не плакать! — заметил кто-то из сидевших на скамейке.

— Да, это страшно, — сказала другая девочка, вздохнув. — Мне, слава Богу, этого никогда не приходилось.

— Варя, походим вместе, если ты не устала, — сказала Катя, подойдя к группе детей.

— Походим, я очень рада, — сказала Варя, вставая.

Она взяла сестру под руку, и они пошли по зале.

— Вы что делали сегодня утром? — спросила Катя.

— Читали Евангелие, потом я кое-что переписывала. Мне нужно было.

— Урок? — спросила Катя.

— Нет, письмо, которое ты велела маме написать.

— Кончила?

— Нет еще. Завтра кончу.

— Да, а как ты теперь с Буниной, я все хочу спросить, — вдруг сказала Катя.

— Ничего, теперь она шелковая.

— Я думаю, тебе все же жаль теперь, что с ней тогда такая беда случилась. Бедная, она и теперь, как вспомнит о нем, все плачет. И правда, она истратила все, что у нее было, все до последней копеечки, и вдруг такое горе.

— А она сама зачем другим горе делала? — сказала Варя.

— Ей делали горе вы, и она вам его делала, только не такое же. Она говорит, что для нее все пропало с этим платком. Я думаю, что если б у тебя вдруг пропал твой альбом, как бы тебе было жаль его.

— Он не может пропасть; никто не смеет его тронуть.

— А разве ее платок смел кто-нибудь тронуть? Ты еще не трудилась над своим альбомом; он тебе так достался, и ты не тратила на него ни копейки. А она для платка свое жалованье отдавала, каждую минутку свободную работала, более двух лет сидела над ним. И для чего? Для того, чтобы он пропал?…

— Что же, сама виновата, — развела руками Варя. — Теперь уж если бы даже и захотели, ничего нельзя сделать.

— Да… А какой ужасный грех так сделать, как сделали с ней! Помнишь, папа сказал тогда, в последний вечер, что некоторые люди живут на несчастье других, помнишь? Он еще говорил, что молится, чтобы Господь избавил всех нас от этого. А Бунина говорит, что эта пропажа сделает ее несчастной на всю жизнь.

— Вот еще, пустяки!

— Нет, не пустяки. Все говорят, что она все жалованье, все время отдавала, чтобы чем-нибудь отблагодарить графиню П-у, которая платила за ее воспитание. Ведь у Буниной отец давно умер; она сирота, как и мы, а мама ее очень-очень бедная и больная. Она так радовалась, что отвезет графине этот платок. Графиня примет ее, поговорит с ней и, может быть, возьмет ее к себе или даст хорошее место у кого-нибудь из своих… А теперь все пропало.

— Сама виновата! — повторила Варя. — Не придиралась бы, так ничего бы и не было.

— В среду мы будем исповедоваться, Варя. Ты знаешь, надо непременно во всех, во всех грехах покаяться, ничего не скрыть, чтобы Бог простил. А ты знаешь еще, что за грехи детей, пока они не выросли, Бог наказывает родителей. Мама и без того несчастная, Александра Семеновна говорит — «мученица», да еще за наши грехи будет терпеть, — сказала Катя, посмотрев на сестру глазами, полными слез.

— Я и покаюсь во всех грехах, — объявила Варя решительно. — Ведь батюшка не смеет никому рассказывать о том, что ему говорят на исповеди.

— Конечно, не может и не станет. Так ты, Варя, хорошенько все припомни, ничего не забудь, всякую обиду кому-нибудь, всякий обман, даже невольный, всякую хитрость, всякий грех свой припомни, покайся и помолись, чтобы Господь не наказал за тебя маму. Бог все простит, какой бы страшный грех ни сделал человек, если только он сознает свой грех и от всей души покается в нем.

— Я все и припомню…

И Варя не совсем смело посмотрела в глаза сестры. Катя обняла ее и, поцеловав, сказала:

— Все-все скажи. Бог все простит, и тогда так легко будет на душе.

Девочки ходили вместе до звонка и говорили о покойном отце и последнем Светлом празднике при нем, о матери и Лёве, которого Александра Семеновна обещала привезти на праздниках.

— Я думаю, твой мячик хоть и красивее, пожалуй, но мой, — сказала Варя, — ярко-красный с серебром, и эти клеточки такие хорошенькие, он ему больше понравится, вот увидишь…

В среду перед всенощной Елена Антоновна стояла со своим классом в церкви. Некоторые из детей молились, стоя на коленях перед образами. Одни девочки, бывшие на очереди, стояли рядом с Еленой Антоновной, в двух шагах от места, где священник исповедовал, и с замирающими сердцами, чуть шевеля губами, смотрели на образ. Те, очередь которых была еще далека, сидели в некотором отдалении, на полу вдоль стены. Из-за ширм вышла раскрасневшаяся девочка и в волнении, не глядя по сторонам, направилась к образу Богоматери; другая, стоявшая подле Елены Антоновны, крестясь, пошла за ширмы. Елена Антоновна обернулась и поманила одну из стоявших в нескольких шагах от нее. Девочка подошла к ней и, подняв глаза на образ, стала креститься мелким крестом.

— Теперь тебе, — зашептали несколько девочек Варе, которая уже стояла в группе ближайших очередных.

Варя втянула полной грудью воздух и стала оправляться.

— Варенька! Варя! — шепнула Зоя Горошанина, обнимая Варю за талию. — Помни! Не будь Иудой. Ты клялась.

Варя нервно осмотрелась, нахмурилась и ничего не сказала.

— Я тебе говорю, ты можешь болтать, что хочешь о своих собственных грехах, запретить тебе никто не может, но этого, — она покачала головой, — ты не имеешь права. И потом, ты всегда можешь покаяться и после. Мало ли, кто что может забыть! Вспомнишь после исповеди, ну, как выйдешь и подойди к образу, помолись и покайся. Все равно… Я всегда так, да и многие…

Варя посмотрела на нее.

— Поклянись еще раз, Варя, а то…

— Ах, Господи! — сказала с досадой Варя. — Говорят вам, знаю!

И рванувшись вперед, она высвободилась из рук Зои и отошла от нее…

В четверг воспитанницы, гладенькие, чистенькие, беленькие, в новых платьях, тонких кембриковых [113] фартучках, пелеринках и манжетах, многие с кокардами на плече, и все как будто обновленные, радостные входили после обедни и поздравления начальницы (которая объявила им, что теперь все старое забыто, так как они поведением своим доказали, как им больно все случившееся; что она с своей стороны уверена, что воспитанницы поняли, как дурно, как неприлично вели себя, и что никогда более ничего подобного не повторится) в столовую, где в этот день так вкусно пахло горячим красным вином и свежими сдобными булочками. И чай, и булочки, и запах в столовой, и внутреннее состояние каждой из девочек, и все кругом было так хорошо, что счастье и радость светились на всех лицах, делая хорошенькими даже самых некрасивых.

После чая воспитанниц повели в дортуары отдыхать. Мало кто действительно отдыхал. Большая часть воспитанниц, сидя на постелях по нескольку человек вместе, работали или смотрели на работавших, которые поспешно обматывали шелком неоконченные еще мячики и скоро-скоро переставляли с одного места на другое булавочки, придерживавшие шелк. Другие щипали шелк и пестрые, шелковые лоскутки, третьи кончали сувениры, которые должны были быть непременно готовы к вечеру субботы.

Четвертые суетились, заворачивали куриные яйца в нащипанный разноцветный шелк, крепко обматывали нитками и торопливо несли их в комнаты своих классных дам. Через несколько минут, получив их обратно, уже сваренными, от горничных, они приносили их в дортуар и, усевшись перед табуретками на корточках, смеясь, морщась и дуя на пальцы, разматывали нитки, разворачивали яйца и вскрикивали.

— Соня, твое! Смотри, полосками, чудо! А твое, Лида, как я и говорила, муругое [114] вышло. Ах, твое, Аня, лопнуло! Как жаль! А было такое хорошенькое, смотрите, пожалуйста…

Катя тотчас же по приходе в дортуар побежала к сестре и, поздравляя ее, спросила:

— Ты все сказала батюшке вчера, как обещала?

— Все, — ответила коротко Варя, не глядя на сестру.

— Нет, не все, Варя! Господи, как мало ты любишь маму! — вдруг воскликнула Катя и, постояв с минуту молча, вышла из дортуара.

Варя не остановила ее, лишь проводила глазами до двери, потом махнула рукой, втянула грудью воздух, подошла к своей постели и стала оправлять ее.

В дортуаре маленьких, приведенных последней осенью, самая маленькая из девочек, курчавая блондиночка, с волосами пепельного цвета, большими голубыми глазами и длинными ресницами, подняв голову на пепиньерку, перед которой стояла, отвечала громко и отчетливо:

Je viens au nom de toutes

Vous exprimer nos voeux… [115]

Другая девочка, постарше, черненькая, с живыми, веселыми глазами, стояла возле нее с листком бумаги в руках.

— Хорошо. Если не растеряешься, будет прекрасно, только последние слова говори с большим чувством.

Пепиньерка продекламировала последние строки. Девочки повторили, стараясь подражать ей.

— Теперь отойдите дальше.

Девочки отошли.

— Подходите спокойно, плавно. Да не дергайся, Зина. Что за манеры! Отойдите еще раз. Ну, подходите.

Девочки стали подходить, конфузясь. Шагах в четырех от пепиньерки они присели.

— Ниже, ниже, и не так скоро поднимайтесь, помните!.. Смотрите в глаза!

Дети, глядя ей в глаза, остановились на секунду. Маленькая блондиночка вышла вперед и протянула руку с листком, свернутым трубочкой.

— Стань на мое место, — сказала пепиньерка.

Девочка стала.

Пепиньерка отошла от нее на несколько шагов, потом повернулась, подошла, сделала реверанс и вдруг быстро вытянула руку перед самым лицом девочки. Девочка, не ожидавшая этого, вздрогнула и отшатнулась.

— Красиво? Ведь так ты maman испугаешь, — сказала пепиньерка.

Маленькая девочка покраснела и надулась, другая весело засмеялась.

— Не дуй губки! — сказала пепиньерка и, взяв в обе руки лицо девочки, поцеловала ее. — Ты так хорошо говоришь стихи! И если только прилично подойдешь, будет отлично…

В субботу шла суета уже другого рода. Мячики и сувениры были окончены, стихи в младших классах прекрасно переписаны на кружевные или разрисованные бумажки и, уже свернутые трубочками и перевязанные шелковыми лентами, кокетливо завязанными бантиками, лежали на чистых листах бумаги под замками в классных шкафах. Работа старших воспитанниц — вышитая гладью утренняя кофта, приготовленная к поднесению начальнице, — красовалась в шкафу выпускных, наколотая на светло-лиловую бумагу и перевязанная светло-лиловыми лентами. Эту кофту работали все воспитанницы, и каждая, даже неискусная, сделала хоть один листок, потому что исключение из участия в этой работе было бы величайшим оскорблением.

От швейцара то и дело приносили корзинки разной величины с вложенными между веревочек полосками бумаги с четко написанными на них фамилиями. Вносили эти коробки и корзинки по нескольку за раз и клали на стол возле комнаты классной дамы. Все головы поворачивались в нетерпеливом ожидании в ту сторону. Дама время от времени выходила из своей комнаты и громко читала фамилии, написанные на бумажках. Вызванные воспитанницы, раскрасневшись от удовольствия, подходили к столу, брали присланную им от родителей или родственников корзинку и, подойдя к своей постели, живо развязывали ее.

Кулич с воткнутым посередине бумажным цветком, несколько крашеных яиц, одно, два и более сахарных яиц разной величины и красоты были непременно в каждой корзинке. В некоторых были еще конфеты с картинками и без картинок, апельсины, пастила, леденцы, шоколадные фигурки; ликерные пастушки в больших круглых шляпках и пастушки в голубых куртках и желтых жилетах; подражание фруктам, овощам и разным играм: картам, домино, кеглям и другим, подражания, сделанные из сахара и муки с каплей ликера в середине, и прочие сласти.

К вечеру почти все воспитанницы, большие и маленькие, получили посылки от своих родителей; только круглые сироты да те воспитанницы, у которых не было родителей и родственников в Петербурге, не получили ничего.

В дортуаре Марины Федоровны, кроме подарков и сластей, девочки хлопотали вокруг стола, на который горничная то и дело клала по штучке проглаженные ею и сложенные детские рубашечки, кофточки, юбочки, платьица, нагруднички и прочую мелочь. Воспитанницы заботливо просматривали все, чтобы не перепутать вещей, складывали их стопками, аккуратно перевязывали, надписывали имена детей, которым назначались вещи, и укладывали в корзинку.

Перед ужином все было готово, улажено, устроено, приготовлено и несколько раз пересмотрено. Присланные корзинки, за исключением нескольких вынутых вещей, необходимых для обмена подарками, опять увязанные со вложенными между веревками надписями фамилий, были составлены в отведенные классными дамами углы для склада гостинцев, и все воспитанницы, со спокойными сердцами и в особенно дружественном настроении, ожидали звонка к ужину, который оставался в этот день обычно нетронутым.

После ужина, когда воспитанницы вернулись в дортуары, на каждой постели уже лежало новое платье, чистое белье, тонкий кембриковый передник, пелеринка и рукавчики. В комнатах казалось светло, на душе было весело.

Старшие, для примера младшим, стали торопливо укладываться в постели. Младшие, которые отлично знали, что старшие их обманывают и ложатся только на два часа, не следовали их примеру, а, напротив, возились и суетились, как никогда. Многие из них получили разрешение, даваемое только раз в году, завить локоны на первые два дня праздника. Эти маленькие кокетки стояли целой гурьбой вокруг трех взрослых барышень, известных своим куафёрским [116] искусством. Три маленькие девочки, волосы которых отросли не более как на два вершка от корней, сидели у стола, краснея, морщась и взвизгивая. Куафёрки с гребнями в руках, стаканами воды с одной стороны и сложенными и свернутыми из бумаги палочками с другой стороны, усердно накручивали смоченные прядки волос своих пациенток на эти бумажки.

— Ах, Господи! — вскрикивала вдруг одна из девочек, крепко потирая ладонью висок.

— Даже в глазах кисло стало, — говорила через минуту другая, покраснев и вытирая рукой затуманившиеся от набежавших слез глаза.

— Душечка, вы их с корешками вырвете! — взвизгивала, вскочив на ноги, третья, схватываясь руками за голову и замирая на минуту.

— Pour être belle, il faut s’offrir! [117] — говорили на это серьезным голосом, но улыбаясь глазами, куафёрки, и добровольные мученицы успокаивались, опять садились перед ними и через минуту опять вскакивали с новыми восклицаниями.

— Смотри, спи осторожнее, чтобы бумажки не распустились, — сказала мучительница, отпуская очередную жертву.

— Какое тут спать! — сказала на это очень серьезно одна из завитых уже девочек. — Я попробовала положить голову на подушку, в голову точно гвозди вбиты. Ни на затылок, ни на виски не ляжешь, разве только на лице полежать немножко можно, и то вот эти передние в лоб впиваются.

Завивание продолжалось почти до заутрени, так что куафёркам, простоявшим три с половиной часа на ногах, умываться, причесываться и одеваться усердно помогали уже одетые подруги.

Без четверти двенадцать воспитанницы двух старших классов, лучшие воспитанницы средних и певчие с пепиньерками, классными дамами, все радостные, счастливые, шли по освещенным коридорам и лестницам в церковь.

Через два часа они, отстояв торжественную службу, вернулись в дортуары. Маленькие, как ни крепились, все уже спали. Некоторые из них лежали, уткнувшись носами в подушки, и поддерживали лбы кулаками. К трем часам уже и все взрослые спокойно спали с приятным сознанием, что на следующий день вставать не в шесть, как всегда, а в восемь.

В восемь часов жизнь снова закипела ключом. Обнимания, целования, поздравления, благодарности со всех сторон. Перебегание из одной спальной в другую. Разговение в столовой. Обмен куличами и сластями, присланными от родственников. Общее поздравление начальницы, поздравления в стихах, поднесение работы. Прием родителей, опять сласти, подарки и радости. Головы шли кругом.

Но Светлый Праздник прошел, как приятный сон, начались уроки. Незаметно подошли экзамены, выпуск, слезы радости и слезы расставания.

Бунина тоже, как было решено начальством зимой, готовилась к выпуску и со стесненным сердцем думала о неизвестном будущем.

— Меня просят рекомендовать хорошую воспитательницу к двум девочкам, — сказала на одном из советов Марина Федоровна Милькеева, разворачивая и передавая инспектрисе полученное ею письмо. — Я так порадовалась сегодня, — сказала она с сияющим лицом, обращаясь ко всем присутствовавшим. — Мне пишет графиня З-ая, что сестра ее так довольна нашей Мальтовой, что и она непременно хочет иметь гувернантку из нашего института и надеется, что мы дадим ей и ее детям такого же друга, какого обрела ее сестра в нашей милой Манечке. Это ее слова. Условия прекрасные и содержание большое, — добавила она.

— Вот и прекрасно! Уже два требования в известные, хорошие дома, — сказала с удовольствием мадам Адлер. — Вот бы нам еще два!

В тот же вечер в комнату Марины Федоровны вошла Бунина и, сильно волнуясь, стала просить, чтобы она рекомендовала ее графине З-ой.

— Рекомендовать вас, — сказала Марина Федоровна, — вы сами знаете, я не могу. Мое крайнее убеждение, что вы не должны были оставаться здесь пепиньеркой. Как же я могу рекомендовать вас к детям? Нет, душа моя. Да скажите, отчего вы непременно хотите идти в гувернантки? Какая вы воспитательница, подумайте! Не делайте этого, поверьте мне, дорогая. Вы не имеете ни одного из качеств, необходимых воспитательнице: у вас нет ни любви к детям, ни снисхождения к ним, ни беспристрастия, ни терпения, без которого воспитание немыслимо. Вы не умеете спуститься до их понятий, не умеете принимать к сердцу их маленькие интересы, радоваться их радостям, не умеете и утешать их в горестях. Вы опускаетесь даже до того, что считаетесь с маленькими детьми, принимаете их детские, часто дурные, конечно, выходки за личные оскорбления и мстите им или «отплачиваете», как равным себе. Уверяю вас, вы никогда не будете воспитательницей в том смысле, как должно понимать эту обязанность. У вас нет того чутья, которое помогло бы вам понимать духовное состояние ребенка и научило бы вас отличать ребенка чуткого до болезненности, с которым надо рассчитывать каждое слово, от того, с которым необходима строгость, даже наказание. Не обладая этим чутьем, сохрани вас Бог браться за воспитание. Верьте мне, вы будете только плодить зло. Не в упрек вам скажу, вы своим неумением обращаться, неумением понимать детей и полнейшим отсутствием той теплоты, той любви, которая необходима в деле воспитания, погубили, может быть, навсегда Солнцеву, из которой могла выйти прекрасная девочка; это мое глубокое убеждение. Если из нее выйдет дурная женщина, виноваты будете вы, и это будет на вашей совести. Да, впрочем, у вас в классе и кроме Солнцевой есть несколько девочек, озлобленных против вас. Солнцева только откровеннее других, то есть пока менее их испорчена. К сожалению, безнаказанность первого проступка, я говорю о вашем платке, — пояснила Марина Федоровна, — пагубно подействовала на нее; дала ей какую-то смелость и эту ужасную effronterie [118]…

— Марина Федоровна, уверяю вас, вы напрасно думаете, будто я не люблю детей, — перебила Марину Федоровну Бунина. — Напротив! А потом, ведь это так различно, целая масса детей или двое. С целым классом поневоле иногда терпение потеряешь.

— С целым классом легче, дорогая, гораздо легче при условиях, в которые вы здесь поставлены. Вы и не понимаете, как велика нравственная ответственность, которую вы так легко думаете на себя взять. Вы воображаете, что, если вы хорошо учились, помните и можете передать то, чему вас учили, и имеете надобность получить место, вы уж и воспитательница. Нет, душа моя, вы прекрасная, способная девушка, но — не обижайтесь — никуда не годная гувернантка. Знаете, что я вам могу предложить? — сказала Марина Федоровна, помолчав с минуту. — Я слышала, что мадам Борецкая ищет себе образованную demoiselle de compagnie [119]. Она молода, умна, обходительна, но второй год не ходит, у нее что-то сделалось с ногами. Завтра же я узнаю о ее условиях и порекомендую ей вас. Это я могу сделать en toute conscience [120]. И вам будет отлично, я уверена; дом хороший, я давно их знаю. Но рекомендовать вас кому-либо как воспитательницу, которой можно поручить детей, об этом и речи быть не может… Подумайте хорошенько, прежде нежели решитесь. Мадам Борецкой вы будете очень полезны, — прибавила Марина Федоровна. — Вы умница, прекрасно читаете, хорошо рисуете, отлично знаете всевозможные ручные работы, а она всегда с работой и, кажется, большая любительница изящных рукоделий. А вы у нее будете иметь случай развиваться далее. Вы будете много читать ей. Жалованье она вам даст, по всей вероятности, не менее того, которое вы получили бы как гувернантка. Подумайте о моем предложении, посоветуйтесь и дайте мне завтра ответ…

Бунина вышла из комнаты Марины Федоровны, немного обиженная ее резким о ней отзывом и польщенная ее последними словами и предложением.

— Отчего же, ma chère? Конечно, берите место у Борецкой, — сказала Елена Антоновна, узнав о предложении мадемуазель Милькеевой. — Вам веселее будет. По крайней мере и людей будете видеть, и бывать везде будете, где она сама бывает, и не будете вечно возиться с этими несносными, поистине сказать, мартышками!

Глава XIII

«Маленький» институт и «Большой» свет

Бунина вышла из института и поступила к мадам Борецкой. Разъехались и все выпускные. Кто вернулся в родительский дом, в родовое имение, кто остался в столице, кто уехал в провинцию, кто поступил в чужой дом, сделавшийся ему родным. Кого встретила шумная радость, веселье и крепкие объятия, кого спокойное, теплое приветствие, кого радушный, а кого и недружелюбный прием, и стали уходить года один за другим, один скорее другого.

Быстро шли они и для остававшихся в институте детей. Незаметно девочки делались девушками, выходили «на волю», оставляя за собой на очереди других подраставших. Подошел и выпуск Марины Федоровны. В последний год перед выпуском она стала особенно часто по вечерам приходить в дортуар и рассуждать со своими воспитанницами о том, что их ожидает, и что они могут встретить в жизни, и как они должны смотреть на жизнь.

Накануне выпуска Марина Федоровна вошла в дортуар особенно растроганная и стала прощаться с «детьми».

— Завтра вам будет не до меня, дети. Там пойдет уже совсем другое, а мне бы очень хотелось еще раз, в последний, может быть, поговорить с вами по душам. Теперь вы освобождаетесь от вашей старой ворчуньи и от нашего присмотра и влияния, и вступаете в жизнь. Помните, что жизнь не шутка, а труд, работа над самим собой. Труд и работа для всякого человека, начиная от поставленного Господом на самую высшую ступень, до последнего бедняка, которому Он судил незаметную, более чем скромную долю. Не ожидайте от жизни одних радостей, будьте готовы и к испытаниям. Дай Бог, от всей души желаю каждой из вас как можно более счастливых дней в жизни. Дай Бог также и силы встретить испытания с твердостью и надеждой на Него. Многие из вас, может быть, возвратившись домой с розовыми надеждами на балы, вечера, веселое общество, на первых же порах встретят разочарование и вместо хорoм, к которым здесь привыкли, и веселого общества хохотушек подруг, найдут тесные квартирки и пожилых родителей, требующих покоя и тишины и ожидающих своих детей, чтобы передать им все свои заботы. Не приходите в уныние, а, благословясь, примитесь прямо за дело, назначенное каждой из вас Господом. Успокойте ваших родителей. Старайтесь не показать им, что вы ожидали совсем другого. Никогда не высказывайте им таких желаний, на которые они поневоле должны будут отвечать вам отказом. Постарайтесь примириться со всем и полюбить ту скромную обстановку, в которой вам приведется жить, и радуйтесь той радости, которую доставите родителям вашим возвращением и вашей любовью. Верьте, что, какая бы судьба ни ждала вас, какое бы положение вы ни заняли в свете и в семье, вы всегда будете в состоянии принести много пользы, облегчения и утешения близким вашим, не закрывайте только своих сердец и не отворачивайтесь от тех, кто, встретив вас на пути, потребует вашей помощи, вашего участия.

Воспитанницы, тесно обступив Марину Федоровну, слушали ее, не перебивая.

Марина Федоровна подозвала к себе Катю Солнцеву и еще трех девушек.

— Вы, дети, — сказала она, заметно растроганным голосом, — вы пойдете в чужие дома. Пусть эта книга, — она подала каждой из них Евангелие, — будет вам и советом, и утешением, и поддержкой в течение всей вашей жизни. Вам придется слышать и видеть много дурного, много чужого горя, и неправды, и семейных неурядиц. Старайтесь и молите Господа, чтобы ваше присутствие в доме не поселило и не увеличило разлада, принесло спокойствие, насколько это будет от вас зависеть. Детей, вам порученных, отдаляйте от всего, что может сколько-нибудь подорвать их доверие и уважение к родителям. Никогда не указывайте им на слабые стороны отца, матери, деда или бабушки, напротив, развивайте в них любовь к ним, к семье и ко всему живущему. Вам придется услышать многое, чего вы не должны были бы слышать: к сожалению, во многих, даже хороших домах, как-то забывают, что гувернантка молода и в житейском опыте совсем дитя. Ее не щадят. В ее присутствии, часто не стесняясь, говорят то, чего не сказали бы даже при своих молодых замужних дочерях; не смущайтесь этим, что же делать…

— Но с самого начала поставьте себя так, чтобы к вам, несмотря на вашу молодость, относились с уважением, — продолжала Марина Федоровна. — Ничто так не подрывает доверия детей к гувернантке, как шутовское отношение к ней их отца, шуточки и подсмеивание их близких. А как вести детей, как обращаться с ними, вам подскажут ваши сердца. Мы столько раз об этом уже говорили, что я не стану повторять.

Побольше любви, побольше снисхождения и участия к ним и безусловная во всем справедливость. Если когда-нибудь кому-нибудь из вас понадобится дружеский совет, участие и помощь, обращайтесь сюда к нам, ко мне. Верьте, что ваше доверие будет наградой за мою любовь к вам.

Марина Федоровна говорила, а по ее всегда спокойному, серьезному лицу текли крупные слезы.

— Да благословит и охранит вас всех Господь, — закончила она.

Воспитанницы бросились к ней и наперерыв стали обнимать и целовать ее. Многие целовали ей руки, все плакали.

— Катюша Солнцева, мы с тобой теперь потрудимся вместе, — сказала Марина Федоровна, стараясь побороть волнение и говорить весело. — Надеюсь… Нет, уверена, что ты будешь мне хорошей помощницей. Ты остаешься пепиньеркой…

Воспитанницы уезжали, обливаясь слезами, и в то же время радостно обнимали своих родителей. Катя, окончившая курс с золотой медалью, осталась пепиньеркой в классе Марины Федоровны.

Марина Федоровна не ошиблась, сказав, что Катя будет ей хорошей помощницей. Маленькие дети, поступившие в класс, сразу полюбили свою пепиньерку и стали смотреть на нее с некоторым страхом и одновременно с доверием. Они слушались ее и были с ней откровенны. Катя, со своей стороны, полюбила детей, не позволяла им никаких вольностей, но сама устраивала их игры, помогала им в уроках, объясняла им то, что казалось им непонятным, рассказывала и читала им в свободное время разные истории из детской жизни и совершенно предалась своему классу.

Домой Катя ездила один раз в месяц, на несколько часов. Дети терпеть не могли этих дней и каждый раз упрашивали ее не ех ат ь, но она ж д а ла э т и х д ней в сегда с не т ерпен ием. Приезд ее к Талызиным был праздником для Анны Францевны, которая как будто оживала в эти дни, не могла наглядеться на дочь, не могла наслушаться ее и несколько дней потом скучала и нигде не находила себе места, — и большим удовольствием для добрых стариков.

Лёва, замечательно красивый десятилетний мальчик с курчавыми светлыми волосами и глубокими, бархатными черными глазами всегда встречал сестру на улице, иногда даже уходил далеко от дома и, встретив ее на полдороге, доезжал с ней до дома. А провожая ее, рыдал, как маленькая балованная девочка…

Катя была фавориткой Александры Семеновны, Варя — Андрея Петровича.

— А моя-то красавица все хорошеет! — не раз говаривал Андрей Петрович про Варю, возвратившись из института. — Что за глаза! Огонь! Какие волосы, зубы! Как засмеется, так самому весело станет и все бы слушал и смотрел на нее.

— Варя хороша, — говорила на это Александра Семеновна, — но я не сравню ее красоты со спокойной красотой Кати, в каждой черте ее столько благородства, столько породы, если можно так выразиться. Я так люблю смотреть в ее глубокие, спокойные глаза, видеть ее улыбку, которая каждый раз как будто осветит все ее лицо, да и потом цвет лица Вари никогда не сравнится с нежным, чудным цветом лица Кати, ее белизной. А рост, походка…

— Я ведь и не говорю ничего про Катю. Она королева, — соглашался Андрей Петрович, — но Варя…

— Варя своим постоянным движением, суетой, громким голосом и смехом, признаюсь, как-то раздражительно действует на меня, — перебивала мужа Александра Семеновна, — тогда как спокойная, живая, разговорчивая, веселая Катя только успокаивает. Вот ее действительно все бы слушала, она так прекрасно умеет рассказывать.

Наконец окончила свое образование и Варя, оставившая по себе память нескольким поколениям воспитанниц. Про нее долго ходили всевозможные рассказы. Говорили, что она принимала участие во всех шалостях больших и маленьких воспитанниц, что она никогда никому не отказывала в услуге и помощи словом и делом, что она была вожаком в самых смелых и рискованных предприятиях и что ее все любили, хотя и называли «сорвиголова».

Александра Семеновна и Андрей Петрович Талызины и слышать не хотели, чтобы Катя и Варя поступили на места. Когда в первый раз зашла речь о близком выходе сестер из института и Марина Федоровна высказала свое предположение насчет места для Кати, старушка обиделась.

— Разве у них нет дома? — спросила она, строго посмотрев на Марину Федоровну.

— Есть, — ответила Марина Федоровна. — Ваш дом им дом родной, это они знают, но на ваших руках их мать и брат, и столько лет вы заботились о них самих, что теперь их черед позаботиться о том, чтобы покоить вас и облегчить ваши заботы.

— Напрасно вы так думаете, нам от них нет никакого беспокойства, — сказала Александра Семеновна серьезно. — Анна Францевна имеет свою маленькую пенсию и никаких требований. Ее как будто и в доме нет. Лева — славный и спокойный мальчик. Он нас забавляет, а эти девочки будут моими помощницами. Мы, Бог даст, и пристроим их.

— Да, но если они не пристроятся, не могут же они всегда оставаться у вас.

— Отчего же? — спросила Александра Семеновна с удивлением.

Марина Федоровна ответила не сразу. Александра Семеновна, выждав минуту, продолжала:

— Я и не говорю навсегда, пусть они вернутся к нам на год, на два. Отдохнут, повеселятся, людей посмотрят и себя покажут. А там, если моим планам не суждено осуществиться, будет время подумать…

— Я бы думала по-другому Александра Семеновна. Если им надо когда-нибудь поступать на место, то лучше теперь, нежели после. Теперь и пристроить их легче, и им легче от дела прямо к делу. Дома они познакомятся с удовольствиями. У них явятся новые интересы, и тогда расстаться со свободой им будет гораздо труднее…

Александра Семеновна только покачала головой.

— Душа моя, — говорила Марина Федоровна в тот вечер Кате, — Андрей Петрович не вечен. Ну, представь себе, что если его не станет, и Александра Семеновна очутится почти в таком же положении, как твоя мама? Кто о ней тогда позаботится? Кто успокоит ее? Кто доставит ей возможность жить, сравнительно, конечно, с теми же удобствами как теперь? Кто воспитает тогда вашего маленького брата? Что вы станете тогда делать? Я думаю, тебе надо поговорить хорошенько с Андреем Петровичем и Александрой Семеновной и убедить их в необходимости того, чтобы тебе поступить на место. Случай, который представляется тебе теперь, может никогда более не повториться. Вадимовы, о которых я говорю, люди с огромными средствами и предлагают гувернантке большое содержание. Они много путешествуют. Летом переезжают из одного имения в другое, так что тебе удалось бы побывать и на севере, и на юге, а на зиму они едут за границу, в Италию. Ведь такое счастье не всякому дается. Они живут открыто, принимают цвет общества. Подумай, сколько нового ты увидишь и услышишь, сколько впечатлений получишь. И как это было бы полезно тебе! У них одна дочь, девочка тринадцати лет…

В первое после этого разговора посещение Талызиных Катя долго говорила с матерью, потом вошла в комнату Александры Семеновны.

— Александра Семеновна, — сказала она, — благословите меня поступить на место. Вадимовы предлагают три тысячи пятьсот рублей ассигнациями в год. Ведь это капитал! Я могу заработать для мамы три тысячи рублей. Подумайте, можно ли отказаться от этого?

— По-моему, тебе было бы гораздо лучше отдохнуть сперва немного. Поживи хотя бы год с нами, с матерью, которая не наглядится на тебя, и тогда, с Богом, поступай на место, если мы тебе надоели, — ответила с неудовольствием Александра Семеновна.

— Дорогая моя! — воскликнула Катя, обнимая и целуя старушку. — Надоели! Вы сами знаете, что это неправда. Не надоели, а я… Я могу зарабатывать и присылать маме три тысячи каждый год. Я сплю и вижу теперь это счастье. Тридцать новеньких сторублевых бумажек каждый год, и еще мне останется пятьсот рублей. Чего только я не накуплю всем на них за границей. Разрешите, чтобы я со спокойным сердцем могла сказать Марине Федоровне, что с благодарностью принимаю место, о котором она хлопотала для меня. Мама уже благословила меня.

— Это Марина Федоровна все мутит, — сказала с досадой Александра Семеновна. — Стыдно ей! У нее совсем жалости нет к детям!

Однако после долгих толков было решено, с общего согласия, что Катя может принять предложение мадемуазель Милькеевой.

Шестнадцатого июня, вечером, Марина Федоровна стояла в своей комнате перед новым, открытым чемоданом. У чемодана стояла на коленях Катя.

— На дорогу, на дорогу отложи еще по одной, чтобы не пришлось открывать чемодан до места, — говорила Марина Федоровна.

— Я уж отложила по три всего, — ответила Катя, поднимая на Марину Федоровну свое прелестное лицо. — Достаточно, право.

— Эту фланель также возьми в мешок, — продолжала Марина Федоровна, вытаскивая из чемодана только что положенный туда Катей кусок белой ткани. — Вдруг, сохрани Бог, простудишься, горло заболит. И коробочку туда же, это пеперменты [121]. Корсета, смотри, не снимай. В корсете гораздо легче ехать. Новенький спрячь, а этот надень. Белое платье дай сюда и пояс тоже. Положим все тут, сверху, чтобы было под рукой, когда приедешь.

Марина Федоровна подавала вещи, Катя сама все укладывала.

— Не так! Сомнешь. Вот смотри, если ты положишь таким образом, никогда не сомнется, — говорила Марина Федоровна, переворачивая и перекладывая то одну, то другую вещь.

Когда все было уложено в чемодан, Марина Федоровна уложила собственноручно отложенные на дорогу вещи в ковровый мешок.

— Гребни, мыло, щетки — вот тут, мой друг. Смотри, чтобы не искать потом. А вот здесь капли, горчица, тряпочки, английский пластырь. Одеколону забыли купить, экая досада! Я тебе уложу эту склянку, ничего, что немножко не полная. — Марина Федоровна взяла со своего комода длинный узкий флакон. — Мало ли что может случиться. А шпильки и ножницы забыли? Ах ты, голова!

Марина Федоровна похлопала Катю по плечу.

— Теперь, душа моя, ложись, надо к завтра сил набраться, — сказала она наконец, особенно ласково глядя на раскрасневшуюся от частого нагибания девушку.

Катя простилась и вышла, но лечь ей удалось нескоро. На своем комоде она нашла целую кипу альбомов и несколько записок, в которых ее умоляли написать что-нибудь на память. Делать было нечего, надо было написать в каждый альбом хотя бы по несколько строк. Над этой работой она просидела более часа. Она писала, то улыбаясь, то серьезно, то откинув голову на спинку стула и положив перо, — как будто обдумывала что-то, вдруг потом принималась скоро-скоро писать. Закончив, еще раз перебрала все альбомы, пробежала написанное, отложила их и долго еще продолжала сидеть, опустив голову на руки и не двигаясь, потом встала, помолилась и легла…

В исходе двенадцатого на следующий день, солнечный, ясный и жаркий, Катя и Варя, обе одетые в собственные платья, переходили из одних объятий в другие. Катя — высокая стройная брюнетка с нежным цветом лица, прекрасными зубами и широкой косой, в несколько оборотов уложенной и заколотой большими шпильками на затылке, в сером дорожном платье, перетянутом широким кожаным поясом, в белом воротнике и откладных рукавчиках на узком у запястья рукаве. Варя — с темными, почти черными, глянцевитыми, спускавшимися в локонах до пояса волосами, блестящими карими глазами, густым румянцем на щеках, в белом кисейном платье, с розовым поясом — подарке Александры Семеновны.

— Катя, пиши, душка! Не забывай! Меня, меня поцелуй! И меня тоже! Москве поклонись! А от меня Валдаю! Пиши! — кричали девушки, толпясь возле сестер. — Варя, приезжай в будущее воскресенье! Счастливицы! За вами первыми приехали! — слышалось со всех сторон.

— Mesdames, да не теснитесь так, Варю изомнете. Когда я буду выходить, я попрошу, чтобы мне сделали точь-в-точь такое платье. Какие душки эти малюсенькие цветочки на лентах!

Прощание и обнимание продолжались так долго, что Александра Семеновна потеряла терпение и просила напомнить «детям», что пора ехать.

— Прощайте, до свидания, прощайте! Пиши, я буду тебе писать, и я, и я! — кричали девушки, теснясь и стараясь хоть прикоснуться к Кате и Варе, которые целовались, обнимались и обещали все, чего от них хотели.

— Вот это твои ключи. Чемоданы, мешок и подушки уже отправлены к Вадимовым. За тобой приедут в семь часов. Вы нагоните их в Москве или в московском имении. Это тебе на дорогу, — сказала Марина Федоровна, подавая Кате небольшой сверток, перевязанный розовым шнурочком. — Я жду твоего письма с дороги, непременно. Христос с тобой.

Она последняя в доме обняла Катю и перекрестила ее.

— Слава Богу! Благослови Господи! — сказала Александра Семеновна уже в карете, целуя Катю, которая нагнулась и прижала к губам ее руку.

— Благослови вас Господи, вас и дорогого Андрея Петровича за все, за все, что вы для нас сделали! — шептала Катя.

Растроганная старушка обняла Катю, потом Варю, потом опять Катю и, смеясь сквозь слезы, сказала:

— Да сидите смирно! Народ пальцами на нас показывает, рты разевает.

Когда карета подъехала к подъезду дома, из которого Катя и Варя уехали детьми и в котором Варя с тех пор не была, к ним навстречу выбежал Лёва.

— Федя! — вскрикнула Варя, выскакивая из кареты, сжимая лицо хорошенького черноглазого, белокурого мальчика в своих руках и горячо целуя его.

— Лёва, ты хочешь сказать, — поправил ее мальчик, разнимая ее руки и торопливо целуя Катю. — Как долго-то! Мама уже беспокоилась. Андрей Петрович собрался за вами ехать.

Последние слова Лёва договорил уже на бегу. Он опередил сестер, чтобы оповестить мать и Андрея Петровича об их приезде.

Много было поцелуев, обниманий и пожеланий в этот счастливый час. Анна Францевна будто очнулась от долгого тяжелого сна. Увидев дочерей, она бросилась к ним.

— Как папа был бы счастлив! — сказала она и зарыдала.

В эту минуту все в доме были счастливы — и Анна Францевна, и дети, и старички Талызины, и старая няня Мариша, от радости поклонившаяся в ноги своим барышням, и Лёва, суетившийся и хлопотавший об угощении сестер, и прислуга Талызиных, видевшая красавиц барышень маленькими девочками.

Вечер подкрался незаметно. Никто в квартире Талызиных еще и не вспоминал о предстоящей разлуке, когда к подъезду дома подъехал и остановился дорожный экипаж, запряженный четверкой худых разношерстных лошадей. С козел соскочил пожилой лакей в дорожном платье, с сумкой через плечо. Он подошел к дверке, отворил ее и, сказав: «Постойте, Авдотья Егоровна, я сейчас узнаю, этот ли подъезд», — поспешно скрылся. Лошади потряхивались, поднимая и наклоняя головы, погромыхивали бубенчиками. Ямщик, сидя боком и опустив вожжи, равнодушно смотрел перед собой и время от времени только покрикивал: «Ну-у ты! Тпру-у-у!»

Лакей вернулся, сказал что-то, просунув голову в тарантас. Через минуту оттуда показалась голова в темном платочке, подвязанном у подбородка по чепцу с белыми оборками, потом две морщинистые руки, крепко ухватившиеся за стенки экипажа, потом согнутая спина в темной кацавейке [122] и, наконец, вся Авдотья Егоровна, бывшая няня, а последние годы ключница в доме Павла Михайловича Вадимова…

В восемь часов с лестницы сошли заплаканные Катя, Анна Францевна, старички Талызины, Варя, Лёва, Мариша и вся прислуга Талызиных, обвешанная разными коробками и свертками. Катя не помнила, как с ней прощались, как ее посадили в тарантас, что ей говорили и что она говорила. Она помнила и чувствовала только чьи-то горячие слезы на своих щеках, чьи-то крепкие поцелуи на руках и страшную усталость во всем теле. Она не помнила, как тарантас отъехал от подъезда, не помнила ничего, сидела и смотрела на улицы, на дома, на народ, сновавший взад и вперед и с любопытством оглядывавшийся на дорожный экипаж, в котором она сидела, смотрела на незнакомую старушку, которая умащивала и устанавливала коробки, корзинки, корзиночки, свертки и ящички, собранные Кате на дорогу.

— Так-то лучше будет, — говорила старушка себе под нос, — здесь не помешает и держаться будет прямо!

А тарантас поворачивал с улицы на улицу, потом долго ехал все прямо и, наконец, вдруг остановился.

Старичок лакей соскочил с козел и спешным дробным шагом подошел к низенькому, окрашенному желтой краской строению. Оттуда вышел какой-то военный высокого роста, в каске и в полной форме, подошел близко к тарантасу, заглянул в него, через несколько секунд кто-то как будто тряхнул экипаж сзади, потом военный, пройдя перед лошадьми, вошел обратно в дверь низенького строения. Через минуту послышались голоса, вышел старик лакей, застегивая свою сумку и поправляя ремень на плече.

— Ну, с Богом!

Он перекрестился, взялся рукой за козлы, вскочил на них, сел. Тарантас сотрясся от его тяжести. Лошади оправились, чуя дорогу, бубенчики отрывисто громыхнули.

— Трогай, с Богом! — повторил старик, оборачиваясь на город и крестясь.

Поднялся шлагбаум, тарантас двинулся, слегка покачиваясь, проехал несколько шагов… Ямщик собрал вожжи, оправился, тряхнул головой. «Э-э-эх!» — раздался на далекое пространство его лихой окрик, лошади дружно подхватили…

— Благослови Господи! — прошептала старушка.

Сердце Кати болезненно сжалось.

«Что я сделала? Зачем, зачем не осталась дома? Зачем не послушалась Александру Семеновну? Господи, помоги!» — думала она.

Лошади бежали все шибче и шибче. Бубенчики громыхали все тише и тише и наконец замерли совсем.

— Уснула голубушка! — сказала старушка. — Благослови тебя Бог!