Читать онлайн Подкидыш бесплатно

Предисловие от издательства

Вильям Бертран Бюснах (1832–1907) — французский драматург. Он родился в Париже и начинал свою деятельность в департаменте таможни. Впоследствии посвятил себя драматургии, его перу принадлежит множество пьес, большинство из которых получили широкую известность.

В 1867 году Бюснах стал руководителем театра Атенеум, где было поставлено несколько его оперетт.

Однако наибольшую известность принесли Бюснаху его блестящие адаптации для театра произведений знаменитых писателей. Так, только благодаря ему в театрах Парижа были поставлены спектакли по романам Эмиля Золя, Жюля Кларети и других классиков французской литературы.

Вильям Бюснах является автором нескольких повестей и романов. Самая известная из них — повесть «Подкидыш». Она была написана в 1889 году, и ее сентиментальный сюжет тронул сердца французов. В 1912 году повесть была переведена на русский язык.

Хозяйка парижской гостиницы обнаруживает в одной из комнат симпатичного младенца. Поскольку родителей мальчика отыскать не удалось, его отправляют в приют. Подкидыш подрастает, и растет его желание покинуть стены казенного заведения. Наконец он совершает побег — и с головой окунается в далеко не простую жизнь, где каждый кусок хлеба нужно заработать.

Но мальчика не пугают трудности, он твердо намерен жить честным трудом. Упорство в достижении своей цели поможет ему найти не только верных друзей, но и семью…

Глава I

Гостиница «Дофинэ»

— Сударыня!

— Что вам, Октавия?

— Восемнадцатый номер заперт на ключ. Там не слышно движения, и изо всех сил кричит ребенок.

— Не может быть!

— Уж поверьте мне! Поднимитесь сами и посмотрите.

Через несколько секунд госпожа Мондетур, хозяйка гостиницы «Дофинэ» [1], взяв с собой связку ключей и зажженную свечу, — потому что в начале декабря в семь часов утра бывает еще темно, — поднималась из конторы на третий этаж. Полуодетая, она поспешно одной рукой застегивала пеньюар, а другой подбирала ключ к восемнадцатому номеру, откуда на самом деле доносился жалобный детский крик.

Когда дверь наконец была отперта и хозяйка со служанкой вошли в комнату, у обеих вырвался восхищенный возглас:

— Ах, какой херувимчик!..

На постели отчаянно барахтался хорошенький ребенок десяти-двенадцати месяцев.

На постели отчаянно барахтался хорошенький ребенок десяти-двенадцати месяцев. Крохотные ножки, выбравшись из пеленок, сбросили одеяло, и малыш ожесточенно болтал ими в воздухе.

— Бедняжка, да он совсем замерз! — воскликнула Октавия, поскорее закутывая в пеленки посиневшие ножки ребенка.

— И, должно быть, умирает от голода! — заметила госпожа Мондетур.

Теперь малыш уже не кричал. Удивленный появлением двух женщин, обрадованный их заботой и лаской, он смело рассматривал хозяйку гостиницы и служанку. Его розовый ротик уже складывался в улыбку, хотя в черных глазках еще блестели слезинки. Чепчик сбился на сторону, и черные вьющиеся волоски совсем закрыли лобик мальчугана. Он был так мил, что госпожа Мондетур и ее служанка не могли оторвать от него глаз.

— Я пойду на кухню за молоком, — проговорила наконец Октавия.

Но госпожа Мондетур негодующим жестом остановила ее на пороге двери.

— Что?! Коровье молоко? Такому маленькому ребенку?!

— Но он хочет есть, сударыня!

— Ну, так что же? Он и будет накормлен, но только настоящим материнским молоком.

Она положила ребенка к себе на колени и, расстегнув пеньюар, приложила младенца к груди. Потом, тихо укачивая насытившегося найденыша, снова заговорила:

— Но ведь ребенок не мог попасть сюда сам собой. Кому и когда был сдан этот номер?

— Не знаю, сударыня. Вечером, когда я уходила к себе, эта комната еще не была занята. Очевидно, Батист позже впустил кого-то.

— Тише, крошка засыпает! — перебила ее хозяйка.

— Его надо опять уложить? — спросила Октавия, поправляя подушки и перину.

— Да, но только не здесь. В комнате ужасно холодно.

— А где же, сударыня?

Госпожа Мондетур на минуту задумалась, потом сказала:

— Он такой славный! Положим его в кроватку Лилины.

— А куда мы денем Лилину, сударыня?

— Ты положишь ее на мою кровать. Она может на час или на два оказать гостеприимство этому маленькому бутузу.

— На час или на два, вы говорите?

— Без сомнения. Я думаю, что особа, которой принадлежит малыш, за это время успеет вернуться.

— Я не уверена, — с сомнением покачала головой Октавия.

— Почему? Объясни!

— Не думаю, чтобы эта особа явилась сюда когда-нибудь. По-моему, этого ребенка бросили. Впрочем, посмотрим, что скажет Батист.

Швейцар быстро явился на зов хозяйки. Его рассказ, казалось, подтверждал мнение служанки. Накануне вечером, очень поздно, когда он уже собирался запирать гостиницу, какая-то женщина, с ребенком на руках, спросила у него комнату. Он провел ее в восемнадцатый номер. Швейцара сильно клонило ко сну, и он забыл подать этой женщине книгу гостиницы, чтобы она вписала в нее свое имя.

— По крайней мере, заплатила она за комнату? — быстро спросила госпожа Мондетур.

— Нет, сударыня. Когда я показал ей номер и спросил вперед три франка, она вынула из кармана несколько золотых и сказала: «Со мною нет мелочи. Я пойду сейчас за чемоданом, который оставила на вокзале, и по дороге разменяю деньги». Потом женщина положила крепко спавшего малютку на кровать и ушла. Я долго прождал ее, но она не вернулась. Тогда я пошел спать.

— Ну, что вы на это скажете?! — воскликнула торжествующая Октавия. — Я сейчас же сообщу обо всем полицейскому комиссару.

— Хорошо, — кивнула хозяйка, — но прежде принеси мне Лилину, ее тоже давно пора кормить.

Октавия повиновалась и скоро вернулась, держа на руках Полину Мондетур, прелестную девочку полутора лет, которую ее мать готова была задушить поцелуями.

Прошло не более четверти часа, и в контору гостиницы «Дофинэ» в сопровождении служанки явились два человека. Это были полицейский комиссар и его секретарь. Госпожа Мондетур почтительно приветствовала их.

Увидев на ее руках двух детей, комиссар обратился к Октавии:

— Как? Два ребенка?! Но вы, кажется, говорили мне только про одного.

— Вторая — моя дочь Полина, — пояснила госпожа Мондетур.

— Или, как мы ее зовем, Лилина, — прибавила служанка.

— Значит, речь идет о другом младенце? — догадался комиссар.

— Совершенно верно…

И госпожа Мондетур представила найденыша господину Гробуа — так звали полицейского комиссара, — который удостоил малыша дружеским шлепком. После этого Октавия положила детей на диванчик, где они оба скоро заснули.

Комиссар начал допрос, обращаясь одновременно к хозяйке и к служанке.

— Прежде всего, милостивые государыни, я должен просить вас не пропускать ни малейшей подробности. Очень часто то, что кажется вам ничтожным, служит для правосудия драгоценным свидетельством.

Обе женщины охотно согласились с этим.

— От этой особы, — продолжал чиновник, указывая на Октавию, — я уже знаю суть дела. Вчера, в четверг, 8 декабря 1865 года, приблизительно около полуночи к вам явилась какая-то женщина с этим ребенком и заняла номер; потом она исчезла. Скажите мне, как она выглядела, сколько ей могло быть лет…

— Я совсем не подумала об этом, — сказала госпожа Мондетур. — Но можно спросить Батиста…

Октавия тотчас же крикнула:

— Батист!

Швейцар явился немедленно. Но так как он плохо понимал вопросы комиссара, то последний должен был объяснять ему каждое слово.

— Эта дама была хорошо одета или принадлежала к рабочему классу?

— Скорее всего она походила на крестьянку.

— Она была высокая или низкая?

— Дайте припомнить… Нет… Она была не низкая, но и не высокая… Она была худенькая, вот и все. Может быть, она только казалась такой, потому что, как вы знаете, господин комиссар, голубой цвет делает фигуру тоньше.

— А!.. Значит, она была одета в голубое?! — радостно воскликнул комиссар, наконец получив хоть одно ценное сведение.

— Подождите, — возразил Батист, — точно ли она была в голубом? Я не могу утверждать этого… Я не очень-то хорошо разбираюсь во всех этих цветах… Бывают зеленые цвета, которые кажутся голубыми… Может быть, она и была в зеленом!..

— Сколько ей можно было дать лет?

— Лет двадцать пять, а может быть, и сорок… Точно не могу определить. Я только заметил, что она говорила с легким акцентом.

— С каким акцентом?

— С южным, господин комиссар.

— Это очень неопределенный признак. Каждый день по железным дорогам в Париж приезжает столько южан!

Господин Гробуа, казалось, находился в замешательстве. Наконец он решился задать Батисту последний вопрос:

— Не слышалось ли в голосе этой женщины волнения, страха или просто смущения?

— На это я совсем не обратил внимания… Дайте мне вспомнить… Кажется, да… Действительно, ее голос показался мне… несколько веселым…

Было очевидно, что Батист был не в состоянии отвечать на вопросы более точно. Поэтому комиссар отпустил его и, пожав плечами, обратился к госпоже Мондетур.

— Эта женщина ничего не оставила в комнате? Никакого пакета, ничего?

— Нет, сударь.

— Тем хуже. Таким образом, единственным указанием для нас может служить только белье и платье ребенка. Сомневаюсь, чтобы это помогло нам установить его личность.

Он подошел ко все еще спавшему ребенку и долго смотрел на него.

— А! — сказал он, поднимая голову. — Мальчик вовсе не из простолюдинов! Рубашонка на нем очень тонкая, да и ручки у него безупречной формы. Без сомнения, это дитя богатых родителей. На нем была именно эта рубашка?

Госпожа Мондетур молча кивнула.

Комиссар помолчал немного, а потом, обращаясь к хозяйке, продолжил:

— А пеленка? Это та самая, в которую он был завернут?

— Нет, сударь, это простынка Полины… А его вещи…

— Я сейчас принесу их… — сказала служанка, выходя из конторы.

Вскоре она вернулась, неся фуфайку, чепчик и платьице, составлявшие весь оставшийся гардероб маленького подкидыша.

Отделанные тонкими кружевами, изящно вышитые, казавшиеся почти новыми, вещи ребенка говорили о том, что их владелец принадлежит к зажиточной семье.

— Черт возьми! — воскликнул комиссар, внимательно осмотрев одежду малыша. — Я убежден, что здесь кроется похищение!..

— Похищение?! — воскликнули в один голос Октавия и госпожа Мондетур.

— Ну да! Этот ребенок наверняка похищен, и на нас лежит обязанность вернуть его родным.

— Но где же малыш будет до тех пор? — спросила хозяйка.

— Я должен поместить его в «Дом подкидышей и сирот», это мой долг. Если только…

— Если что? — поинтересовалась госпожа Мондетур.

— Если только вы не попросите меня оставить его у вас. На время я мог бы разрешить вам это, а там, пожалуй, вам и совсем отдали бы его, если мать не явится за ним.

— Такой красавчик! — проговорила госпожа Мондетур, вопросительно глядя на Октавию.

— Сударыня, — сказала та строго, — надо быть благоразумной. Дела гостиницы идут не слишком хорошо. В прошлом году мы едва-едва свели концы с концами, а нынешний год, кажется, будет еще хуже. К тому же вы вдова. У вас и так двое детей: Лилина и Виктор, только что начавший ходить. Было бы безумием связывать себя еще третьим ребенком!..

И, повернувшись к комиссару, она прибавила:

— Разве я не права, господин Гробуа?

— Сама мудрость говорит вашими устами, — отозвался тот. — Итак, я сейчас же распоряжусь, чтобы ребенка отнесли в приют.

— В приют?! Бедный малютка! — воскликнула мать Полины.

— Не пугайтесь! За ним там будут хорошо смотреть. Я велю записать его под именем… Да, день какого святого празднуют сегодня?

— Святого Жильбера, — отвечала госпожа Мондетур, взглянув на стенной календарь, висевший возле ее конторки.

— Жильбер!.. Славное имя! Мальчику повезло!.. — и комиссар обернулся к своему секретарю: — Отнесите Жильбера в «Дом подкидышей»!

Секретарь кивнул. Госпожа Мондетур бросилась к ребенку и долго целовала его, а когда он обвил ее шею ручонками, сказала ему, словно он мог понять ее:

— Не грусти, мой милый… Я буду навещать тебя…

Она передала малыша секретарю, который и удалился с ним. Через несколько минут и комиссар покинул контору гостиницы «Дофинэ».

— Ты была права, не дав мне оставить мальчика у себя, — сказала хозяйка Октавии, когда они остались одни. — Но я… я, может быть, виновата, что послушалась тебя. Бедненький Жильбер!.. Правда, у нас он не был бы богат… но, по крайней мере, здесь его любили бы!.. А там…

— Не беспокойтесь, сударыня!.. Он такой хорошенький, что все его будут любить!..

— Будем надеяться!.. Но… Никогда я так не жалела о том, что небогата!.. — заключила честная женщина, подавляя вздох.

Глава II

Сестра Перпетуя

Вот уже два года в большом доме, расположенном на бульваре Анфер, мимо которого матери всегда проходили с тяжелым сердцем, в мрачном жилище, похожем с виду на казарму или больницу, быстро рос Жильбер.

— Как дурная трава! — всегда говорила сестра Перпетуя, занимавшая место главной воспитательницы младшего отделения.

Это была высокая, сухая старая дева, не чувствовавшая, по-видимому, особенной привязанности к детям, но обладавшая всеми необходимыми качествами для своей службы. Необыкновенно аккуратная, неутомимая и точная, сестра Перпетуя лишь изредка шутила с ребятишками, порученными ее попечению. Однако она добросовестно меняла их пеленки, заботливо осматривала рубашки и строго следила за чистотой детских рожков [2], а также за качеством молока.

Жильбер, которому в это время было около трех лет, сделался предметом особенных забот сестры Перпетуи. Это был настоящий чертенок. При малейшей его шалости худой палец воспитательницы поднимался над его вздернутым носиком, серые глаза становились сердитыми и раздавался гневный голос:

— Погоди, вот познакомишься с моей плеткой!..

Несмотря на усиленные розыски, комиссару Гробуа не удалось напасть на след незнакомки, покинувшей ребенка в гостинице «Дофинэ», и о мальчике совсем забыли. Но госпожа Мондетур не забыла о несчастном подкидыше. Она всем сердцем привязалась к этому маленькому существу и сожалела, что не может сделать его приемным братом своей Лилины. Благодаря влиянию комиссара, двери приюта были перед нею раскрыты, и она, как только позволяло время, в сопровождении своей маленькой дочери приходила навещать Жильбера. Завидев мальчика, добрая женщина неизменно встречала его тем же восклицанием, которое вырвалось у нее при первом знакомстве, когда она впервые увидела его барахтающимся на кровати в восемнадцатом номере своей гостиницы:

— Ах, какой херувимчик!..

И это была истинная правда. Даже одетый в жалкую приютскую одежонку, мальчик резко выделялся среди других бедных детей своей красотой, полным розовым личиком и пышными черными волосами, со всех сторон выбивавшимися из-под шапочки.

— Он скоро перерастет Лилину, хотя ей идет уже четвертый год, — говорила госпожа Мондетур сестре Перпетуе.

— Дурная трава! Дурная трава! — бормотала та, уводя в положенное время своего воспитанника.

Но скоро Жильбер должен был лишиться этих нежных ласк. С каждым новым посещением госпожа Мондетур, всегда такая радостная и веселая, казалась все более печальной и похудевшей. Обнимая Жильбера и передавая ему лакомства, бедная хозяйка гостиницы заглушала в себе вздох, вспоминая то, что говорила ей Октавия, когда не советовала оставлять подкидыша у себя. В жалком приюте, где он находился, у Жилбера по крайней мере было хотя бы самое необходимое, тогда как Бог знает что ожидало бы его в гостинице «Дофинэ». И слеза, которую мальчик, оторвавшись от сладкого пирожка, осушал поцелуем, скатывалась по щеке госпожи Мондетур.

Наконец в одно из воскресений вдова хоть и появилась в свое обычное время, но пришла одна и без шелкового платья и шали. Едва Жильбер очутился в ее объятиях, как женщина разразилась слезами.

В самом деле, неудачи преследовали ее! Дела шли так плохо, что она смогла принести мальчику только два дешевых леденца. Долги увеличивались; кредиторы грозили продать ее имущество, и, чтобы уплатить в срок, она была вынуждена заложить все вещи, имевшие хоть малейшую ценность — в том числе и шелковое платье и шали, которыми очень гордилась.

Госпожа Мондетур облегчала душу, рассказывая мальчику о своих горестях и печалях. Глядя в большие глаза Жильбера, устремленные на нее, бедная женщина представляла себе, что он понимает ее, разделяет ее заботы. Действительно, не увидев Лилину, ребенок догадался, что у его добрых друзей горе. И, поднеся ко рту одну из конфеток, принесенных госпожой Мондетур, он медленно протянул ей другую:

— Для Лилины… Я хочу!..

Эта фраза заставила женщину невольно рассмеяться. Она нежно обняла его и сказала:

— Хорошо, голубчик, это для Лилины, потому что ты так хочешь. Но мы вернемся и принесем тебе много конфет!..

Больше она не приходила…

Гостиница «Дофинэ» была продана очень дешево. Госпоже Мондетур пришлось перехать к одной старой родственнице, жившей в провинции, и у нее не хватило мужества прийти в приют, чтобы последний раз поцеловать бедного Жильбера, которого теперь покидала и она.

Под суровым присмотром сестры Перпетуи мальчик кое-как дорос до пяти лет. Тогда он вышел из-под надзора «сестры Плетки», как он прозвал ее, хотя несмотря на угрозы ремень грозной плетки ни разу не коснулся его.

Теперь у Жильбера была кровать в том дортуаре [3], которым она не заведовала. Он учился в классе сестры Жеральдины, высокой блондинки с попорченным оспой лицом, заставлявшей своих учеников учить нараспев: «Б и А — БА; Б и Е — БЕ; Б и И — БИ. БА, БЕ, БИ».

Иногда под этот ритмичный шум сестра Жеральдина начинала дремать. Тогда ребятишки предавались веселью. Начинался бешеный хохот, стрельба бумажными шариками, и сестра поневоле просыпалась.

— Тише, дети! — кричала она, открывая глаза.

И большая черная линейка яростно стучала по пюпитру. Не поднимая глаз, сестра Жеральдина неизменно прибавляла:

— Я уверена, что всему виной Жильбер!..

Чаще всего она не ошибалась. Виновный, пойманный на месте преступления, не имел даже времени слезть со стола, на котором он плясал, топал ногами и выделывал разные штуки, рискуя сломать себе шею.

Ах, этот Жильбер! Если шум переходил в драку, он был в самом центре свалки, красный, растрепанный, награждающий своих противников градом ударов. Сестра Перпетуя, когда ей рассказывали о его проделках, грубо хватала мальчика, выгоняла его в коридор и начинала бранить.

— Негодный мальчишка! — говорила она ему. — Ведь ты уже большой! Уверяю тебя, что если ты не исправишься, то познакомишься вот с этим!

И показывала ему плетку, висевшую у ее пояса, которая раньше так сильно пугала его. Но теперь Жильбер, хотя и казался с виду очень испуганным, внутренне забавлялся, прекрасно зная, что грозное оружие никогда не будет пущено в ход.

Однако как ни добра была сестра Перпетуя, в конце концов Жильбер поднял против себя целую бурю негодования, которая разразилась в одно из воскресений после обеда. Мальчик уписывал за обе щеки тонкий ломтик хлеба, когда сестра Плетка, сидевшая в саду на скамейке, сделала ему знак, чтобы он подошел к ней. Жильбер прекрасно знал причину ее сильного раздражения, и поэтому, исполняя ее приказание, он приподнял плечо и локоть, делая вид, что защищает себя от удара.

Перпетуя, дрожа от гнева, строгим тоном начала:

— Сударь…

Удивленный таким вступлением, Жильбер изумленно посмотрел на монахиню. Он не ожидал услышать строгое вежливое обращение вместо тех бранных слов, которыми она имела обыкновение осыпать его. В первый раз мальчик почувствовал, как его сердце забилось от страха. А сестра, обрадованная действием своей новой тактики, продолжала тем же тоном:

— Сестра Жеральдина только что говорила мне о вас. Вы — заводила в классе. Скоро год, как вы перешли к ней. Сначала она считала вас очень способным, так как вы выучили все буквы за очень короткое время. Но какие успехи вы сделали с тех пор? Ведь нельзя же считать ими ваши шалости! А вы только и умеете, что шалить. Ах, да!.. Вы умеете еще вырезать из бумаги кукол и прикреплять их к потолку хлебными шариками. Такой большой мальчик, как вы! Стыдно!..

Она остановилась. Жильбер хотел воспользоваться этим, чтобы приготовить ответ. Но монахиня продолжила все тем же строгим тоном:

— В конце концов, вас пересадили на скамью лентяев. Лентяй, упрямец, заносчивый, вспыльчивый, вы похожи на осла. А так как я не люблю ослов, то и не стану больше заниматься вами. Начиная с сегодняшнего дня я не буду обращать на вас никакого внимания, словно вы совсем не существуете.

С этими словами сестра Перпетуя встала и ушла в классы.

Полный удивления, Жильбер продолжал стоять посреди дорожки. Этот неожиданный разрыв с монахиней заставил сжаться его сердце. Ему захотелось плакать. Несмотря на суровость сестры Плетки, мальчик чувствовал к ней любовь, которую испытывает всякий ребенок к тому, кто заботится о нем. Он понимал, или скорее догадывался, что вспыльчивость Перпетуи была лишь доказательством ее заботы о нем. И так-то он платит за ее сердечное отношение!

«Что же скажет сестра Перпетуя?» — думал он всякий раз после какой-нибудь шалости. Сестра Жеральдина в классе, сестра Фелицата в спальне, сестра Теодорина в рекреационном [4] зале — все они могли безнаказанно награждать его ударами линейки: он только смеялся над этим. Проказник в сто раз больше боялся нахмуренных бровей сестры Перпетуи.

Обескураженный Жильбер продолжал стоять на одном месте. Но вдруг лукавая улыбка озарила его лицо. Он пошел по саду, направляясь к одному мальчику, постарше его, который был занят собиранием желтых листьев под большим платаном.

— Жан Миньо! — сказал он.

— Чего тебе?

Это был худой белокурый мальчик, слишком большой для своего возраста. Он радостно вскрикнул, увидев, что Жильбер, не говоря ни слова, протягивает ему оставшийся от завтрака кусок хлеба с маслом, и с жадностью принялся его есть. Тощий и хилый, Жан был постоянно голоден, за обедом маленькие порции не могли насытить его, и Жильбер нередко лишал себя куска хлеба ради товарища.

— А еще у тебя нет? — спросил Миньо.

— Ни крошки. Но если хочешь, я всегда буду отдавать тебе свой хлеб от завтрака.

— Конечно, хочу!

— На одном условии…

— Говори скорее! Чего ты хочешь?

— Ты мне одолжишь азбуку… Я свою изорвал. А еще ты будешь говорить мне все, о чем я ни спрошу…

— Хорошо, — тут же согласился вечно голодный мальчик.

Прошло две недели. За это время Жильбер, сильно изменившийся, не заслужил ни одного наказания. В классе он целыми часами не поднимал головы от азбуки, во время перемен он не расставался с Миньо и вместе с ним рисовал на песке буквы заостренными палочками. При встречах с сестрой Перпетуей он преувеличенно почтительно раскланивался с ней, делая это с таким вызывающим видом, что в душе доброй монахини закипал гнев.

— Извольте видеть, он не хочет покориться! — восклицала она в разговорах с другими сестрами, но по-прежнему делала вид, что не замечает Жильбера.

Но однажды в саду, когда мальчик чуть не толкнул ее, задорно отвешивая свой поклон, она не выдержала:

— Жильбер!

Этот крик вырвался у нее почти невольно. Огонек торжества зажегся в глазах Жильбера, и сестра Перпетуя поняла его игру. «Ах, негодник!» — подумала она.

Своим поведением мальчик твердо решил заставить ее вернуться к своей угрозе «заняться» им когда-нибудь. Но, к счастью, монахиня вовремя заметила это. Нет, чего бы это ей ни стоило, она не изменит своего решения! И холодным, равнодушным тоном она сказала:

— Я забыла у себя на столе молитвенник… Принесите мне его.

Холодное обращение на «вы» не погасило радости Жильбера. Он ушел и через несколько минут вернулся с книгой в руках, которую и подал сестре Перпетуе.

Монахиня раскрыла ее. Между страницами лежал листок с несколькими строчками, написанными криво, нетвердой рукой, однако, довольно разборчиво: «Сестра Перпетуя, я не осел. И я вас очень люблю».

— Вот шалун! — не могла не воскликнуть смягченная монахиня.

И пока Жильбер заливался счастливым, радостным смехом, сестра Перпетуя трепала его за ухо, но так ласково, так нежно!.. И в маленьких глазах старой девы, за ее большими круглыми очками, сверкали капли едва сдерживаемых слез. Потом, посмотрев еще раз на письмо, она заботливо уложила бумажку между страницами молитвенника и крепко поцеловала мальчугана.

Прекрасное время наступило для Жильбера после примирения с сестрой Перпетуей. Но, как видно, самой судьбой было предназначено этому бедному ребенку лишаться тех, кто его любил.

Скоро сестра Перпетуя объявила своему любимцу о том, что покидает приют. Ее назначили смотрительницей такого же приюта в Мюльгаузе. Это было неожиданное повышение, и она не могла от него отказаться.

Жильбер горько заплакал, узнав об этом. Монахиня была взволнована не меньше его.

— Будь благоразумен, дитя мое! — повторяла она. — Верь и надейся на Бога! Он не оставит тебя. Я каждый день буду молиться за тебя!..

И на другой день сестра Перпетуя отправилась в путь, оставив бедного мальчика в большом горе.

Глава III

Мама

В конце 1871 года Жильберу исполнилось восемь лет. В это время Франция вела войну с Пруссией, и Париж был осажден. Грохот неприятельских орудий доносился и до воспитанников «Дома подкидышей и сирот», впрочем, они еще не понимали всей силы несчастья, постигшего их родину.

Жильбер развивался как умственно, так и физически. Теперь он был переведен в старшую группу, которую сестра Фелицата в первый четверг каждого месяца водила на прогулку, если позволяла погода.

Почти всегда сестра посещала с детьми Люксембургский сад [5]. Всякий раз, встречаясь с группой других детей и слыша их радостные крики, Жильбер испытывал невыразимую тоску.

О, это не была зависть! Его грусть рождалась не оттого, что его бедный форменный костюм был хуже нарядной одежды других детей. Вовсе нет! Его горло сжималось от слез, когда он видел изящных, разодетых женщин, — они с такой любовью следили за малютками, которые играли перед ними в песке или прыгали через веревочку.

— Жанна, мой ангел, не прыгай больше, отдохни!

— Хорошо, мама.

— Жак, ты слишком разгорелся, мой мальчик!

— Нет, мама!

Разгоряченные жизнерадостные мальчики и девочки окружали своих матерей, те нежно бранили их, приглаживали пальцами их волосы, вытирали влажные лобики и целовали.

Другие дети, поменьше, взбирались на колени матерей, смеялись, спорили, просили, чтобы их покачали. И во всех концах большого сада, возле музея, вблизи оранжерей, у подножия белых статуй продолжались те же игры, те же споры, те же нежности, и везде и всюду слышалось одно и то же слово, произносимое то со слезами, то со смехом: «Мама!»

В конце концов это слово стало приводить Жильбера в бешенство, заставляя его сжимать кулаки. Почему ни у него, ни у его товарищей не было, как у других детей, мамы? Напрасно каждый вечер сестра Фелицата говорила им, указывая на большой образ Богородицы в дортуаре: «Вот ваша общая мать». Он не хотел «мамы» с картины! Он желал и призывал в мечтах такую мать, которая обнимала бы его своими руками, утешала и целовала, защищая от всего мира.

Кроме этого, у мальчика были и другие огорчения, причиной которых всегда бывали прогулки. Почему при встречах с прохожими все смотрели на них с жалостью, смешанной иногда с каким-то презрением? Мальчишки, игравшие на тротуарах, бросали свои мячи и лопатки, чтобы посмотреть на них и крикнуть им вслед что-нибудь обидное, оскорбительное.

Это не было презрение богатых детей к плохо одетым оборванцам. Напротив — обижавшие их часто сами были в лохмотьях. Почему же они так относились к детям из приюта?

Правда, гуляя со своими товарищами, он часто слышал, как про него говорили: «А вот этот мил!»

Но это совсем не утешало мальчика, а только усиливало его печаль. Для чего ему красивые глаза, свежие щеки, открытое лицо, если никогда ни одна мать не будет гордиться им?

И все-таки Жильбер постоянно мечтал о матери. Ночью в большом дортуаре, при слабом освещении ночника он безмолвно плакал и, закутавшись в свое одеяло, звал почти с отчаянием: «Мама! Мама!» — словно по его призыву могла вдруг как в сказке появиться мать и перенести его в совсем другую жизнь.

Его горе увеличилось еще более, когда он подружился с Адрианом Брюно.

Адриан, годом моложе Жильбера, был не подкидышем, а сиротой. Он знал свою мать, его поместили в приют, когда она умерла.

— Да… умерла в больнице… — рассказывал Адриан, — от какой-то болезни… Я не помню теперь, хотя слышал, как говорил доктор… Болезнь сделала ее такой бледной, худой…

Сделавшись товарищем Жильбера, новый воспитанник приюта часто рассказывал ему про те заботы и ласки, какими окружала его мама:

— Слушай… я спал в ее комнате… близко от нее… в маленькой кроватке, с белыми занавесками, которые она каждый вечер задергивала… А утром я вылезал из нее, забирался в постель к маме и поднимал такую возню, что она ничего не могла поделать… Потом я говорил, что голоден, и мама приносила мне чашку шоколада с такой вкусной, румяной булочкой. Потом она поднимала меня с постели, мыла, одевала и все время покрывала поцелуями, играла со мной, смеялась, щекотала!..

В голосе Адриана была такая любовь, что Жильбер невольно завидовал ему. А Адриан продолжал:

— Мама была цветочницей и всегда брала меня с собой в магазин, куда мы относили груды ландышей, фиалок и гиацинтов. А когда мы проходили мимо Тюильри [6], она водила меня в балаган, где клоун боролся с кошкой!.. По воскресеньям мы гуляли с ней по Елисейским полям [7]… Когда я останавливался перед каруселью, она сажала меня на деревянную лошадку. А вечерами мы возвращались домой, она осторожно раздевала меня, укладывала к себе на колени и целовала, целовала…

Жильбер слушал, затаив дыхание.

— Но осенью мама сильно простудилась, стала кашлять, а вскоре совсем слегла. Лежа в постели, она подолгу смотрела на меня, и крупные слезы катились по ее бледному лицу. И все держала, держала меня за руку… Наконец однажды ее увезли… Меня взяла к себе соседка. Каждый четверг и воскресенье мы ходили навещать маму в больницу… А потом… потом… Ах, мама, мама!..

Тут слова заглушались рыданиями, к которым примешивался и плач Жильбера. Эти рассказы делали его еще печальнее, почти раздражали его… Досаднее всего для него было то, что он совсем не понимал некоторых выражений Адриана, тех детских, наивных слов, которые знают только матери и которым сестра Перпетуя не могла научить его, поскольку и сама их не знала.

Ни дружба, ни утешения Жильбера не могли уменьшить горя Адриана, который скоро заболел, попал в лазарет, а потом был отправлен в деревню.

И Жильбер снова остался один. Впрочем, теперь он был не совсем одинок. Он нашел себе если не нового друга, то, по крайней мере, товарища, красноречивого и интересного. Этим товарищем стала книга — красивая, большая, в красном переплете, с золотым обрезом, множеством картинок, содержащая чудесную историю Бертрана дю Геклена [8]. Книгу подарил Жильберу инспектор в награду за успехи в учебе.

Все время Жильбер был первым в классе, он умел не только читать и писать, но знал также четыре правила арифметики, правописание и первые начала грамматики. Кроме этого, он был силен в географии и хорошо знал хронологию древней французской истории. Но больше всего его интересовали приключения доблестного дю Геклена!

Жильбер нашел себе если не нового друга, то товарища, красноречивого и интересного; этим товарищем стала книга.

Мальчик с неизменным интересом читал и перечитывал рассказы о бурном детстве своего героя, о его непокорном нраве, о его успехах на первых турнирах, куда отважный бретонец являлся смешно одетым и плохо вооруженным.

Каждая прочитанная страница рисовала в живом воображении Жильбера новые сцены; их наполняли топот коней, звон оружия, громкие победные крики.

В самой пленительной для мальчика, самой захватывающей истории Бертран, запертый своим отцом в башне, выпиливал решетку окна и по простыням, связанным вместе, рискуя своей жизнью, спускался вниз…

Жильбер тоже чувствовал страстное желание очутиться на свободе. Идти, куда глаза глядят, делать, что захочется, — об этом можно только мечтать! Каждый раз, возвращаясь с прогулки, мальчик слышал, как за ним запирались двери приюта, — и ему казалось, что он заточен в тюрьму. Во дворе и даже в саду «Дома для подкидышей и сирот», окруженных высокими серыми стенами, он задыхался.

Особенно невыносимо ему было слышать крики играющих детей, которые доносились с соседних улиц. Мальчик сжимал кулаки при мысли о том, что он сам и его товарищи не имели права на подобное поведение. Они не могли себе позволить ни крикнуть, ни сказать свободного слова. Им постоянно приказывали молчать — не только в классе, но и в столовой, в спальне, в бельевой… Везде! Для открытой и впечатлительной натуры Жильбера эта жестокая дисциплина и постоянные ограничения, эта невозможность сделать лишний шаг или движение были невыносимы.

Другие воспитанники приюта спокойно принимали эти правила и легко подчинялись им. Но Жильбер мечтал о другом! Быть свободным, ни от кого не зависеть, только от самого себя!.. Эта мысль постоянно преследовала его, особенно после того, как он прочитал историю дю Геклена. Во дворе приюта, вместо того чтобы играть с другими детьми, он все чаще стоял в стороне, напряженно обдумывая план бегства.

Правду сказать, побег не представлял большой трудности, можно было легко изобрести несколько способов. Проще всего было сделать это во время прогулки и до ночи скрываться в кустах Люксембургского сада. Жильбер даже присмотрел несколько уголков, где его было бы нелегко отыскать. Но ведь потом все равно придется покинуть свое убежище! И тогда форменная одежда приюта привлечет к беглецу всеобщее внимание. Первый же городовой, какой-нибудь лавочник, наконец, любой прохожий догадается, что перед ним беглец, — и отведет его к начальнице. Мало того что он понесет суровое наказание, ему потом еще долго не удастся повторить попытку побега.

Кроме того, главным недостатком всех подобных планов была, по мнению Жильбера, их необычайная простота. Ему же был нужен побег смелый, полный опасностей, — словом, в духе дю Геклена. Ах, если бы он мог сделать что-то похожее! Но, к сожалению, его простыни, связанные вместе, давали всего только два метра длины, а дортуар был расположен на четвертом этаже. Кроме того, большинство окон приюта выходили на внутренний двор.

Напрасно Жильбер ломал голову, чтобы придумать какой-нибудь дерзкий, геройский побег… Он не мог придумать ничего… ровным счетом ничего…

Глава IV

Елена Нозаль

В то время как Жильбер ломал себе голову, стараясь найти способ бежать, его мать — самая та мать, по которой он так часто плакал и которую иногда даже обвинял, — энергично разыскивала своего ребенка.

Это была очень печальная история…

Жильбер, или, вернее, Жорж, названный так при крещении, родился в замке д’Апуэньи. Его мать, Елена Нозаль, дочь графа д’Апуэньи, вышла замуж за молодого ученого Раймонда Нозаля. Они были женаты около двух лет, когда ее муж был послан с научной целью в Африку. Их сыну не было еще и года, когда в замок пришло известие об опасной болезни Нозаля, находившегося в это время в Алжире. Несчастная женщина, не говоря ничего отцу, решилась немедленно ехать к мужу — естественно, взяв с собой маленького Жоржа.

Когда они добрались до Алжира, Нозаль уже умер. Известие о смерти любимого мужа так подействовало на несчастную женщину, что она помешалась от горя. Но помешательство ее было тихим и незаметным, так что никто не подумал остановить Елену, когда она отправилась в обратный путь. Прибыв в Марсель, она не поехала дальше в Макон, как ей было нужно, а села на парижский поезд.

В дороге ее помешательство усилилось, ужасная мысль овладела ею: покончить с собой и таким образом соединиться с мужем.

Но ее сын, ее ребенок?! Должна ли она оставить его в живых или взять с собой в могилу?

Любовь к мальчику продолжала жить в сердце безумной матери, и она решила попросить кого-нибудь отвезти Жоржа к дедушке, в замок д’Апуэньи.

Двое провансальцев, мужчина и женщина, ехавшие в одном вагоне с Еленой, привлекли ее внимание. Почему-то ей представилось, что эта совершенно незнакомая женщина — жена садовника ее отца, и она передала ей ребенка, прося доставить его в замок д’Апуэньи. Вместе с малышом Елена отдала мнимой садовнице и все свои деньги, около двух тысяч франков.

Хитрая женщина сразу догадалась, в каком состоянии находится больная, и, во избежание лишних хлопот, отвезла Жоржа прямо в Париж. Там она сняла номер в первой попавшейся гостинице, уложила спавшего мальчика в постель и, сказав швейцару, что идет разменять деньги, скрылась. Несмотря на тщательные розыски, полиция нигде не могла найти ее, и ребенка поместили в приют.

Между тем Елена Нозаль, выйдя на станции в Лионе, быстро спустилась к берегу Роны и с криком: «Я иду к тебе, Раймонд!» — бросилась в воду. К счастью, один лодочник вовремя заметил несчастную и вытащил ее из воды. Когда Елена пришла в себя, разум отказал ей, и она совершенно ничего не помнила. При ней нашли письмо графа д’Апуэньи и благодаря ему больную на другой же день отправили в замок. Старый граф был в отчаянии. В бреду дочь рассказала о смерти мужа и сына. Оплакав гибель зятя и внука, граф д’Апуэньи всецело посвятил себя заботе о больной дочери и отправился вместе с ней в Париж. Там ее лечили лучшие доктора, но все было безуспешно. Через четыре года граф отвез дочь в Италию, с намерением не возвращаться до тех пор, пока она не выздоровеет.

Теплый климат и чистый воздух Неаполя оказали целительное влияние на больную. Но прошло еще четыре года, прежде чем здоровье госпожи Нозаль начало поправляться. Понемногу цвет ее лица прояснялся, прозрачные руки перестали дрожать, походка сделалась тверже. Наконец, в то самое утро, когда Жильбер ломал себе голову над планом освобождения, старый граф, войдя в комнату дочери, нашел ее хоть и слабой, но уже с вполне ясным взором.

— Елена! — воскликнул он с радостью.

— Папа! — ответила она, бросаясь в его объятия, но почти тотчас же вырвалась из рук графа и спросила: — Ах, прежде всего мой сын… мой ребенок!.. Где он?

В этом вопросе была вся горечь матери, долгие годы не знавшей о судьбе своего ребенка… Граф смущенно пробормотал:

— Моя бедная Елена… Твой сын… да ведь он умер… Ты это сама прекрасно знаешь…

Елена прервала его резким криком.

— Это я вам сказала, да? В том ужасном состоянии, в котором я находилась, я могла это сказать… Но я не сознавала того, что говорила… Нет, нет, мой сын не умер… уверяю вас!..

Граф с тревогой посмотрел на Елену, опасаясь нового припадка безумия.

— Успокойся, папа, — сказала госпожа Нозаль, словно отгадав его мысли, — я не сумасшедшая. Теперь я прекрасно все вспоминаю. В Тунисе, когда я садилась на пароход, мой сын был со мной… в Марселе я держала его на руках… Из Марселя куда я попала? В замок д’Апуэньи…

— Нет… ты остановилась в Лионе… И там, мое бедное дитя, ты пыталась….

Граф колебался.

— Да… да… Я хотела умереть, чтобы соединиться с Раймондом… Но… подождите… подождите…

Она терла руками лоб, словно желала вспомнить то, что ускользало от нее.

— Я не хотела, чтобы он умер!.. Тогда… да… да… этот мужчина… эта женщина… Я отдала ей все свои деньги, умоляла отвезти к вам моего сына!.. Подлая, она не сделала этого!..

— Ты уверена, мое дитя, что твоя память…

— Да… да… абсолютно уверена… О, эта женщина!.. Что она сделала с моим сыном? Бедный маленький Жорж, где ты?

И умоляющим тоном прибавила:

— Папа, теперь, когда Господь вернул мне рассудок, ты поможешь мне сделать невозможное… Попробуем отыскать моего сына, если он еще жив!..

— Увы, ведь прошло уже семь лет!.. Боюсь, мы можем уповать только на чудо! Та женщина… Ты даже не знаешь, куда она поехала!

— Нет… нет… я помню, что меня не пускали в тот вагон, где она сидела со своим спутником… Они ехали в Париж… Да, точно, в Париж!..

Спустя два дня граф с дочерью прибыли в столицу Франции. Отец Елены, хоть и жил долгое время в провинции, однако сохранил многочисленные связи с обществом. Он получил от министра юстиции рекомендательное письмо к прокурору республики, а тот в свою очередь обещал сделать все возможное.

Только одно служило указанием и путеводной нитью поисков: день, когда Елена со своим сыном покинула Марсель. Это было 7 декабря 1865 года.

Каждое утро Елена Нозаль вместе с отцом отправлялась к прокурору, чтобы узнать, нет ли для них какого-нибудь известия, и всякий раз возвращалась все более и более печальной. Наконец, на шестой день, после всевозможных предосторожностей, прокурор сообщил, что ее сын найден и что она может увидеть его.

Невозможно описать радость бедной матери. В первый раз после долгого времени улыбка озарила ее лицо.

Найти след внука графа д’Апуэньи прокурор смог только благодаря полицейскому комиссару, который сообщил, что мальчик находится в «Доме подкидышей и сирот» на бульваре Анфер.

Через час, в дивный майский день, граф и его дочь уже входили в приют.

— Сударыня, — обратилась Елена к старшей надзирательнице, принявшей их в приемной, — я имею разрешение взять одного из ваших воспитанников. Он был оставлен в гостинице и затем помещен в приют 9 декабря 1865 года.

Надзирательница принесла большую книгу и раскрыла ее.

— 9 декабря 1865 года… № 10482, Жильбер…

— Жильбер! — с волнением прошептала мать. — Я назвала его Жоржем… Бог решил иначе…

Надзирательница позвала дежурную сестру.

— Позовите ко мне Жильбера… — сказала она. — И как можно скорее!..

Полузакрыв глаза, Елена, казалось, горячо молилась. Прошла минута, потом две, потом пять. Наконец монахиня вновь возникла на пороге приемной. Она была одна и казалась смущенной.

— Ну, где же Жильбер? — спросила надзирательница.

— Матушка, — ответила сестра, — его нет во дворе, где сейчас гуляет весь класс… Его повсюду ищут… Но один из его товарищей, Миньо, думает, что он…

Она на мгновение запнулась, испуганная внезапной бледностью молодой женщины, которая жадно следила за малейшим движением ее губ, а потом тихо проговорила:

— Что он убежал из приюта…

Несчастная госпожа Нозаль слабо вскрикнула и лишилась чувств.

Глава V

Бегство

Жильбер был неподалеку и слышал звавшие его голоса, но упорно не отзывался. Он претворял в жизнь великий план побега.

Двадцать минут тому назад, когда он вышел со своими товарищами из класса, сестра Фелицата повела их помолиться перед алтарем Святой Девы, как она делала это каждый день в течение мая — месяца, посвященного Деве Марии.

Постоянно занятый мыслью о побеге из приюта, Жильбер машинально оглядывал все углы. И вдруг его взгляд проник в глубь ризницы, дверь которой была полуотворена.

Очень высокое помещение освещалось огромным, почти во всю стену, окном из цветного стекла. Окно было плотно закрыто, так что свет едва проникал сквозь него. Но на уровне потолка мальчик увидел открытую квадратную форточку. Веселый солнечный луч врывался через нее в ризницу и оживлял белые и черные плиты пола.

«Ах! — думал Жильбер, — восхищаясь сверкающей полосой, — такое маленькое отверстие, а ты свободно входишь и выходишь через него, когда тебе захочется, счастливое солнышко!..»

Вдруг смелая мысль пришла ему в голову. А почему бы и ему не пролезть в это отверстие, точно нарочно сделанное для него?.. Ветер качал ветви розовых каштанов, и они касались оконной рамы, словно приглашая мальчика. Бабочка влетела той же дорогой, покружилась некоторое время и упорхнула на волю, как бы поддразнивая Жильбера…

Он решился…

Когда молитва была закончена, сестра Фелицата знаком отдала воспитанникам приказание строиться в ряды. Жильбер, нарочно ставший последним, незаметно отстал от товарищей и спрятался под лестницей, намереваясь пройти в ризницу, когда все уйдут.

Как только шум шагов затих, он смело кинулся в ризницу и быстро захлопнул за собой дверь. Здесь он поднял голову и принялся осматривать каштановое дерево за окном.

Через несколько минут план побега был готов. Жильбер сядет верхом на раму открытой форточки, обеими руками схватится за толстую ветку и по ней доберется до ствола. Тогда уже легко соскочить вниз. И он очутится… где?

За толстым цветным стеклом окна трудно было что-либо рассмотреть. Скорее всего, окно выходило на строившуюся улицу, по которой Жильбер часто проходил, возвращаясь с прогулки. Выйдя на нее, он увидит, что делать дальше.

Сначала нужно добраться до форточки, но это не так просто. Ни лестницы, ни чего-либо похожего на нее поблизости не было. Может быть, пододвинуть к окну массивный дубовый стол, стоявший в одном из углов ризницы, и поставить на него стулья, взятые из церкви? Но это представляло некоторые неудобства.

Прежде всего из-за этой возни придется потерять много времени, кроме того, шум может привлечь внимание. К тому же тогда Жильбер оставит след, который даст возможность отыскать его…

Мальчик лихорадочно обдумывал другие варианты, когда со двора до него донеслись крики:

— Жильбер! Жильбер!..

Один, более резкий, голос, принадлежавший сестре Фелицате, быстро приближался. Через минуту она будет здесь. Он погиб!..

И тут взгляд мальчика упал на веревку, привязанную к форточке. Как он раньше не подумал об этом? Веревка почти касалась пола. Нужно просто взобраться по ней, как по канату!

Сказано — сделано. Жильбер сначала осторожно потянул веревку, потом повис на ней, чтобы убедиться в ее прочности. Какое счастье, веревка не оборвалась!.. Тогда, уцепившись за нее, подгоняемый страхом быть пойманным на месте преступления, он стал быстро подниматься вверх.

Менее чем за минуту он добрался до форточки и схватился за ближайшую ветку каштана. Наконец-то! Вот приключение, достойное Бертрана дю Геклена!..

Ветка, которой Жильбер доверился, могла обломиться — и он упал бы с высоты около двадцати футов [9]. Пусть! Где-то он читал, что счастье сопутствует лишь смельчакам.

На этот раз удача была на его стороне. Жильбер сидел верхом на крепкой ветке, скрытый густой, непроницаемой зеленью, но сам мог прекрасно видеть все происходящее. Мальчик заглядывал в ризницу, довольный, что ему удалось обмануть сестру Фелицату. Как забавно будет увидеть ее смущение, когда она не найдет его ни на дворе, ни в саду!

Он затаил дыхание и вытер платком исцарапанные ветками руки. Между тем во дворе его продолжали звать.

Почему его ищут так шумно и оживленно? На мгновение Жильберу показалось, что он слышит слова сестры Фелицаты: «Покажись же!.. Тебя не накажут!»

«Должно быть, западня», — подумал мальчик, тем не менее он колебался: ему показалось, что прозвучало слово «мама». Перед мысленным взором Жильбера возникла фигура молодой женщины, протягивавшей к нему руки. Она была похожа на тех дам, которых он видел в Люксембургском саду. Мальчику захотелось крикнуть: «Я здесь!..»

Но в этот самый момент дверь ризницы с шумом распахнулась и на пороге появилась взбешенная сестра Фелицата. И крик замер на губах Жильбера.

Жильбер в это время замер в листве и старался не дышать.

— Ты поплатишься за это! — бормотала монахиня своими тонкими губами.

Твердо уверенная в том, что Жильбер может быть только здесь, она усердно искала его, заглядывала под столы, открывала шкафы, чтобы убедиться в том, что он не был каким-нибудь чудом заперт в одном из них.

А мальчик в это время замер в листве и старался не дышать, чтобы случайным движением не привлечь к себе внимания.

Сестра Фелицата молча грозила кулаком в направлении форточки, и ее глаза, пылавшие огнем, казалось, пронизывали насквозь густую листву каштана.

«Она видит меня», — в ужасе подумал Жильбер.

Но тревога мальчика была напрасной. Этот жест и взгляд означали только, что она призывает небо в свидетели своего обещания достойным образом наказать ребенка, как только он найдется.

Наконец, осмотрев последний шкаф, сестра Фелицата вышла из ризницы, еще более взбешенная, чем прежде.

«Теперь можно спускаться», — подумал Жильбер и соскользнул по стволу могучего дерева на зеленеющий луг. Свежие цветы и шевелящаяся от ветра трава привели мальчика в неописуемый восторг. Он прыгал, бегал, скакал, кувыркался, дыша полной грудью, испытывая непреодолимое желание крикнуть во все горло: «Свободен! Свободен!..»

Но он благоразумно воздержался от этого искушения, соображая, что здесь он еще не совсем в безопасности. Правда, кроме окна ризницы, сюда не выходило ни одно из окон приюта. Но сквозь старый плохой забор, загораживавший этот участок земли, его могли заметить прохожие с улицы.

По этой улице вообще ходили мало. Тем не менее как раз в эту минуту Жильбер услышал недалеко от себя голоса людей и ржание лошади. Он прильнул глазом к щели и стал смотреть.

Около двери нового дома, немного дальше пустыря, на той стороне улицы, загружали мебелью воз, но эта работа, видимо, подходила к концу.

Жильбер с большим вниманием разглядывал воз. Под фургоном, между колесами, висела на цепях корзина, служившая для перевозки хрупких предметов. Мальчик решил воспользоваться ею совсем с другой целью.

Улучив минуту, когда перевозчики вошли в дом, он отодвинул одну из досок забора, в два прыжка перебежал улицу и, удостоверившись, что никто его не заметил, пролез под фургон и улегся на дно корзины, навалив на себя побольше соломы.

— Теперь ищи, сестра Фелицата! — прошептал он и уже серьезно прибавил: — Хорошо я сделал, что не стал терять времени!

Действительно, оба перевозчика вскоре вышли из дома. Один из них начал стаскивать с лошади попону, а другой швырнул в корзину целый пук веревок, который едва не угодил в лицо маленькому беглецу.

— Ну, теперь в путь! — сказал он, взбираясь на ко́злы.

Прежде чем сесть, его товарищ бросил еще в корзину свой верхний халат. Жильбер поморщился от отвращения, но в его положении не приходилось быть особенно разборчивым. Важнее всего ускользнуть незамеченным!

Через минуту лошадь тронулась. Жильбер не помнил себя от радости. Ему было все равно, куда ехать: главное, чтобы его не нашли.

Вдруг он почувствовал сильный толчок. Фургон остановился, оба возчика громко бранились, потом послышался и третий сердитый голос. Не в силах устоять против любопытства, Жильбер кое-как разгреб солому и выглянул.

Поворачивая с бульвара Анфер, повозка задела карету, и из нее вышел пожилой господин аристократической наружности. Через полуоткрытую дверцу Жильбер увидел в карете даму в трауре, которая горько плакала.

При виде этой незнакомой женщины мальчик вдруг почувствовал, как у него сжалось сердце. Почти бессознательно он хотел покинуть свое убежище, чтобы подойти и поближе рассмотреть черты незнакомки, страдание которой причиняло ему боль. Но благоразумие взяло верх, и он снова затаился на дне корзины.

Вышедший из кареты старик проверил, не пострадали ли от удара рессоры.

— Едем! Ничего не сломано! — сказал он кучеру: — В гостиницу «Лувр»!

Повозка и экипаж разъехались в разные стороны. Карета увозила полумертвую Елену Нозаль, оплакивавшую свою последнюю надежду.

Так, даже не догадываясь об этом, Жильбер увидел свою маму.

Глава VI

Пугало

Мерно раскачиваясь в корзине под днищем повозки, Жильбер размышлял. Куда он едет? Судя по надписи, прочитанной им на повозке, это могла быть какая-то деревушка, то есть место, где много цветов, много зелени, хлебных полей, чистого свежего воздуха, который сам вливается в грудь, где слышится мычание коров, ржание лошадей, блеяние овец, кудахтанье кур. И это очень хорошо. Плохо другое: в деревнях домов немного, люди любопытны. Здесь его с первых же шагов станут осматривать с ног до головы. Конечно, тотчас же начнутся вопросы: «Как тебя звать? Откуда и куда ты идешь? Что ты сделал?»

Что он будет отвечать на все эти вопросы, чтобы не выдать себя, не вызвать подозрений? Итак, несмотря на прелесть деревни, в ней нельзя будет ни остановиться, ни поселиться. Следовательно, надо выбраться из корзины прежде, чем повозка доедет до деревни.

Своим не по летам развитым умом Жильбер понимал, что скрыться ему удастся только в бестолковой суете города. Разве тысячи детей его возраста не бродят по улицам с утра до ночи, не обращая на себя ничьего внимания? Только кучерам есть до них дело — они отгоняют ребятишек кнутами, крича, чтобы те убирались прочь с дороги и не лезли под колеса.

Кроме того, только в Париже существует масса мелких занятий, которые могут прокормить мальчика его возраста. А покидая приют, Жильбер твердо решил: он будет жить своим трудом.

Каким трудом? По правде сказать, он еще и сам пока не знал этого. Сначала он думал только о побеге из приюта, а в данную минуту его занимала лишь одна проблема: как можно скорее выбраться из своего убежища, так как повозка уже проехала заставу.

Выскочить из корзины было не такой простой задачей. Повозка, хотя и подвигалась вперед очень медленно, но все-таки ехала и нигде не останавливалась.

Лошади с трудом поднимались в гору, проезжая улицу, которая, как Жильбер успел прочесть на голубой дощечке, называлась Парижской. Может быть, он решился бы выпрыгнуть, не дожидаясь остановки и рискуя расшибиться, если бы не услышал голос, обращенный к одному из возчиков:

— Как, это ты, Поль? Да еще с Жаном!..

— Привет, Антуан! — крикнул возчик.

— Вот так встреча! — ответил тот.

— Слезайте-ка поскорее! — продолжал голос. — Мы как раз около кабачка дядюшки Жюля! Я ставлю бутылку!

Снисходя к столь радушному приглашению, Поль остановил повозку и вошел со своим товарищем и Антуаном в дверь деревенского трактира.

Более лучшего случая нечего было и ожидать. Воспользовавшись мгновением, когда тротуар оказался пустым, Жильбер осторожно вылез, отряхнулся от соломы, приставшей к его одежде и волосам, и тихо удалился, заложив руки в карманы и что-то насвистывая, как обыкновенный мальчишка, возвращающийся с прогулки домой.

Чтобы не удаляться от заставы, он направился по поперечной улице, мимо небольших, весьма скромных домиков, окруженных пыльными садиками, в которых на протянутых между деревьями веревках сушилось ветхое белье местных обитателей.

Жильбер находил во всем этом особую прелесть, которой он никогда не замечал в аллеях Люксембургского сада с его пышной зеленью и роскошными цветами.

Самое страстное желание его осуществилось. Он был свободен!.. Он мог, сколько ему вздумается, стоять перед кустом красной смородины или полураскрывшейся розы. Он мог идти справа налево, слева направо, бегать и вообще делать, что ему вздумается.

Свободен! Свободен!.. Радость опьяняла мальчика и требовала какого-то выхода. Поэтому Жильбер плясал, вертелся волчком, прыгал на месте. Если бы на голове у него была фуражка, он подбросил бы ее в воздух… Но фуражки не было, поэтому он вставил два пальца в рот и пару раз громко свистнул. О, как же приятно быть свободным!..

Но одна мелочь уже начинала беспокоить мальчика. Во всех домиках, сквозь открытые благодаря майскому теплу окна, были видны люди, сидевшие за столами, воздух наполнял запах мяса. Жильбер тут же почувствовал голод.

Чтобы избавиться от искушения, он покинул улицу и пошел по тропинке, на которой редко попадавшиеся домики скоро совсем исчезли. Жильбер шел теперь по пустому, незасеянному полю, испытывая муки голода и чувствуя непреодолимое желание съесть хоть что-нибудь.

Впечатления дня, трата физических сил, неизбежная при побеге, довольно длинный путь, сделанный им уже после того, как он вылез из-под повозки, — все это ужасно мучило его желудок.

Вдруг мальчик радостно воскликнул:

— Какой же я дурак!..

И, пошарив в карманах панталон, он вытащил оттуда корку хлеба, которую в полдень сам же, не чувствуя особенного голода, положил туда, намереваясь во время перемены отдать Миньо. Там она и лежала до сих пор, напрочь забытая Жильбером во время бегства.

Свернув с тропинки, на которой он стоял, мальчик заметил толстое дерево, дававшее обильную тень. Оно росло посреди огорода, едва обнесенного плохенькой изгородью. В одном углу виднелся низенький шалаш, начинавший уже разрушаться, но который мог еще служить убежищем на ночь.

Это была неожиданная находка для мальчика, который уже примирился с мыслью о ночевке под открытым небом. «Очевидно, — подумал он, — сегодня удачный день для меня».

Приободрившись, он уселся у подножия дерева, облокотился о ствол и начал медленно жевать хлеб.

Среди тысячи неясных звуков подступающего вечера он уловил бой отдаленных часов. Пробило восемь ударов. Это была минута, когда те, «другие», в дортуаре ложатся в постель. Несмотря на сильную усталость, Жильбер совсем не хотел спать. Над его головой какая-то птичка выводила свои то веселые, то грустные мелодии. «Это соловей», — подумал мальчик, с удовольствием слушая пение. Спокойный и счастливый, он в полной мере наслаждался своей свободой, которая так волновала его.

Он заснул только в девять часов, спрятавшись в шалаше, и во сне видел удивительные приключения, необычайные побеги и подвиги. В этих сновидениях то и дело возникал силуэт той женщины, которую он увидел мельком в окне кареты на углу бульвара Анфер.

Когда Жильбер проснулся, немного разбитый от первой ночи, проведенной на земле, солнце жгло сильно, и мальчик подумал, что уже очень поздно. Однако на колокольне, бой часов которой он слышал накануне, пробило только семь часов.

— Пора вставать!

С этими словами Жильбер протер глаза, расправил окоченевшие члены, вышел из своего убежища и вздрогнул: в огороде он был уже не один. Сейчас здесь паслась прекрасная белая коза, привязанная к колышку, а немного подальше какая-то женщина, согнувшись, срезала ножом маленькие зеленые пучки, наполняя ими свой передник. «Вероятно, салат», — подумал Жильбер.

Появление женщины обеспокоило его, он не знал, как поступить: снова забраться в шалаш или смело подойти к ней? Но тут проблема решилась сама собой. Козочка, заметив его, звонко заблеяла, и женщина подняла голову.

— Эй! Откуда ты взялся?

Жильбер ожидал подобного вопроса. Тем не менее у него перехватило дыхание, и он, покраснев, смог только пробормотать:

— Сударыня, я… Я ничего дурного не сделал, уверяю вас…

Но женщина, оказавшаяся старухой со сморщенным лицом, приближалась к нему с далеко не добродушным видом.

— Да, да, конечно, ты не сделал ничего дурного! Однако ты не ожидал встретить здесь меня, мой милый! Явился сюда затем, чтобы украсть молоко у Беляночки?..

— Я?! — воскликнул Жильбер с таким негодованием, что старуха немного смягчилась.

— Тогда что же ты здесь делаешь? Ты, наверное, убежал из школы?

Она подозрительно оглядела его с головы до ног. Смущенный вид мальчика, казалось, подтверждал ее предположение, и она продолжала:

— Поскорее возвращайся в свою школу, а не то я сама отведу тебя туда! Твой учитель, должно быть, Маршан?.. Хорошо, я скажу ему!..

Старуха грозила пальцем перед самым носом Жильбера, как когда-то сестра Перпетуя — с притворным гневом, которого мальчик нисколько не боялся. Вполне успокоенный таким оборотом дела, он одним прыжком перемахнул через ограду, весело и со смехом крикнув женщине:

— Прошу вас, не говорите, пожалуйста, об этом господину Маршану!..

Уф! Но все равно он испугался, когда старуха, осматривая его, остановилась глазами на синей рубахе и особенно на бляхе кожаного ремня, где большими буквами было выбито название приюта. Вероятно, старуха не умела читать.

Отбежав достаточно далеко, так что хозяйка Беляночки уже не могла его видеть, Жильбер из предосторожности снял ремень и спрятал его в карман. Но одного этого было мало. Не мешало бы отделаться и от форменной приютской блузы, по которой его мог бы опознать любой парижанин. А в Париж Жильбер надеялся вернуться в самом скором времени!

Легко сказать, отделаться от блузы! Но как? Не мог же он остаться в одной нижней рубашке! Тогда Жильберу пришло в голову поменяться платьем с первым попавшимся плохо одетым мальчиком, который наверняка с удовольствием согласится заменить свое рваное платье почти новой теплой бумазейной [10] блузой.

Вот счастливая мысль! Жильбер даже потер руки от радости. Он поспешил выйти на менее пустынную дорогу и тут же в испуге отпрянул назад. Почти рядом, в одном из садиков, среди которых он находился, стояло какое-то огромное фантастическое существо, с поднятыми к небу руками, с раздвинутыми огромными пальцами, заключенными в широкие белые перчатки. Взлохмаченная голова была украшена черной шляпой; несоразмерно длинные ноги скрывались под какой-то полосатой юбкой.

В одном из садиков стояло какое-то огромное фантастическое существо с поднятыми к небу руками.

«Что это за чудовище?» — думал Жильбер, понемногу справляясь со своим смущением и подвигаясь вперед. Приблизившись к великану, он вдруг громко рассмеялся.

Это было просто пугало. Простые палки заменяли ему руки; голова, скрывавшаяся под широкими полями шляпы, оказалась старым цветочным горшком; волосами служила спутанная пенька́ [11]; перчатки раньше принадлежали жандарму. Тем не менее в первое мгновение пугало казалось очень страшным.

Повнимательнее рассмотрев «чудовище», Жильбер перестал смеяться, и в его глазах, устремленных на туловище пугала, блеснул огонек: пугало было облечено в детский пиджак синего сукна, довольно потертый, полинявший от солнца, вымытый дождем, с заплатами во многих местах, но все же еще довольно крепкий.

Жильбер ощупал свою блузу и проговорил в задумчивости:

— А поменяться ли мне одеждой с этим господином? Прямо сейчас?

«Господин», судя по всему, не возражал, и мальчик от слов быстро перешел к делу.

Через некоторое время сама сестра Фелицата не сразу узнала бы Жильбера в этом маленьком оборванце, вернувшемся в Париж через Менильмонтанскую заставу. Мальчик позаботился о своем костюме и дополнил метаморфозу. Чтобы потрепанный пиджак не особенно отличался от довольно крепких панталон, он запачкал последние; чулки болтались на ногах; шнурки своих запылившихся ботинок он заменил веревочками. Волосы у мальчика были не причесаны, лицо несло печать усталости и утомления, и он без страха мог смотреть в лицо городовым, не думая о том, какое впечатление на них производит — хорошее или дурное.

Но в данную минуту его занимало только одно — голодные спазмы в желудке становились невыносимыми.

«Вчера мне надо было съесть только половину корки, — с сожалением подумал Жильбер. — Боже, как же я голоден!..»

Глава VII

Борьба за существование

В тот же день, часов около десяти вечера, редкие прохожие могли видеть по Фридландской аллее очень маленького человека, которому могло быть самое большее девять лет — Жильбер казался старше своего возраста, — печально сидевшего на одной из скамеек. Подойдя ближе, они могли даже слышать, как он бормотал едва внятным голосом:

— Все равно… Я не думал, что это так тяжело… не есть…

Но прохожие, очевидно, очень спешившие, проходили мимо, не останавливаясь.

Как Жильбер очутился на этой скамье? Бедный мальчик! Он сам спрашивал себя об этом, но, почти обезумевший от мук голода, едва мог восстановить весь этот несчастный день. Однако он старался припомнить все, надеясь, что это заставит его желудок хоть на мгновение забыть ужасные страдания.

Жильбер в то утро добрался до Парижа и миновал заставу, когда не было еще и девяти часов. Его желудок все настойчивее напоминал о том, что давно пора раздобыть хоть какой-то еды. Полный самых радужных надежд, он рассчитывал сейчас же найти какую-нибудь работу, которая дала бы ему возможность позавтракать.

На Бельвильском бульваре Жильбер увидел перед витриной книжного магазина какого-то мальчика. Тот явно не умел читать и лишь с любопытством разглядывал картинки.

Жильбер помог ему разобрать подписи, и между двумя мальчиками завязался более душевный разговор.

— Ты куда идешь?

— Я? Еще не знаю… Хочу раздобыть какую-нибудь работу.

— Работу?! Зачем?

— Чтобы жить.

— Гм-м-м… Разве надо работать, чтобы жить?

— А разве нет?

— Посмотри на чижика… Разве он работает?

И тут маленький бродяга, бросив Жильбера, поспешил навстречу какой-то даме, шедшей в противоположную сторону. Его быстрая, живая походка сразу изменилась, стала жалкой и болезненной, а сам он, протягивая руку, заговорил жалобным, плачущим голосом:

— Подайте монетку, добрая барыня… Дома есть нечего!..

Вскрикнув от отвращения, не слушая дальше жалобных причитаний маленького негодяя, Жильбер быстро смешался с толпой, довольный, что избавился от дурного, опасного знакомства. Чтобы новый знакомый не нагнал его, Жильбер некоторое время почти бежал, не решаясь более обращаться с расспросами к встречным мальчикам, боясь получить точно такой же ответ.

— Ну нет! — воскликнул он. — Я уже довольно взрослый и могу сам заработать денег!..

И, успокоенный этой мыслью, он принялся заглядывать в окна всех встречных лавочек в надежде, что кому-нибудь из их владельцев могут понадобиться его услуги.

Но войти Жильбер не решался: в одном месте его остановило холодное лицо хозяйки, в другом слишком большое количество покупателей перед стойкой, в третьем, напротив, его испугала совершенная пустота. И он медленно шел дальше, ища и колеблясь, то ускоряя, то замедляя шаги…

Ах, сколько он прошел в этот день! Он исходил во всех направлениях кварталы Оперы, Шоссе д’Антен, Мадлены, где, к несчастью, в этот день не торговали цветами. Потом он долго бродил по Елисейским полям и, наконец, изнемогая от усталости, повалился на свою скамейку во Фридландской аллее.

О, как ужасны были испытываемые им муки голода!.. За целый день у него во рту не было ни крошки. В висках у мальчика стучало, глаза заволакивались туманом.

Чтобы хоть немного подбодрить себя, он старался думать о завтрашнем дне, который несомненно будет счастливее.

Не зная Парижа, он, очевидно, ходил по таким кварталам, где трудно достать работу, которой он так хотел и искал. Завтра он отправится в другие места… Завтра? А если завтра он будет не в состоянии двигаться? Если он сегодня ночью умрет от голода? Он знал, что от этого умирают, причем в страшных муках…

Но нет! Не для этого он бежал из приюта! Он хочет жить во что бы то ни стало! Он должен пожертвовать своей гордостью и просить милостыню… да… просить милостыню…

Приняв столь непростое для него решение, хотя и необходимое в данный момент, Жильбер встал со скамьи, остановился около стены соседнего дома и, опустив глаза, без слов протянул руку какому-то прохожему.

По горькой иронии судьбы, которая словно восстала против мальчика, прохожий, закуривавший в эту минуту папиросу, не заметил протянутой руки. Почти довольный своей неудачей, Жильбер с чувством облегчения засунул руки в карманы. Случай отказал ему в милостыне, на которую он решился с таким трудом. Тем лучше! Но тогда что же делать?..

На большой пустынной улице, кроме удалявшейся фигуры того самого прохожего, не было ни души. Очень редкие здесь лавочки закрывались одна за другой и, в довершение всего, начал моросить мелкий пронизывающий дождь…

Неужели он в оцепенении так и будет стоять на одном месте? К счастью для себя, Жильбер заметил, что дом, к стене которого он прислонился, был недостроенным. Широкое отверстие ворот находилось в двух шагах от мальчика. Он сделал несколько шагов, вошел, но, будучи не в силах двигаться дальше, упал на землю.

Здесь гипсовая пыль покрывала землю толстым, почти мягким слоем, и нагревшаяся за день постройка вливала тепло в тело Жильбера. Сильно ослабевший, он кое-как сделал себе из камня изголовье и, укрывшись найденным рядом старым мешком, надеялся заснуть, чтобы хоть ненадолго забыть о пустом желудке. Но облегчение продолжалось очень недолго. Едва его глаза смыкались, Жильбер со стоном просыпался, мучимый ужасным голодом.

Мальчика била нервная лихорадка; его обостренный слух улавливал отдаленные звуки, и когда раздались ритмичные шаги, Жильбер узнал военную походку городовых и принял отчаянное решение: когда полицейские дойдут сюда, он позовет их, расскажет, как он убежал из приюта и целый день бродил по улицам. Пусть с ним делают, что хотят, пусть его ведут в темный карцер, пусть даже посадят в тюрьму… но только дадут поесть!

Шаги приближались. Жильбер поднялся и даже попробовал крикнуть слабеющим голосом:

— Господа!..

Но он тотчас же оборвал свой крик, и слезы бешенства засверкали в глазах мальчика при мысли о том, что он так просто, так глупо, по собственной воле, отказывается от свободы, которую сумел завоевать, за которую дорого заплатил страданиями этого ненавистного дня. Он, считавший себя таким храбрым, собирался за один кусок хлеба пожертвовать своей независимостью! «Ты не мужчина, ты тряпка…» — невольно рассердился он на себя.

Но приступ голода дал о себе знать с новой силой. Схватившись руками за грудь, чтобы крик был слышнее, Жильбер снова позвал:

— Господа!..

И снова его крик прервался. На этот раз призыв превратился в заглушенное восклицание радости: в одном из углов пиджака его пальцы сквозь материю вдруг нащупали какую-то плоскую и круглую вещь, которая на ощупь походила на монетку.

Ах, если бы это была правда, если бы это действительно было су [12]!.. Он был бы спасен!.. Благодаря этой монетке он мог бы сохранить свою независимость!..

Но почти тотчас от радости мальчика не осталось и следа. Да он просто глупец, если мог поверить собственным несбыточным мечтам! Скорее всего, за подкладку пиджака завалился какой-нибудь жетон, медная медалька или даже пуговица!..

Охваченный жгучим желанием поскорее рассеять все сомнения, Жильбер с лихорадочной поспешностью принялся было рвать материю, но потом остановился. Как в такой темноте он различит, монета это или ничего не стоящий металлический кругляш?.. Кроме того, неожиданная находка могла выскользнуть из пиджака и укатиться в мусор, где ее потом и не найти!.. Постараться добраться до газового рожка? Увы, мальчик боялся, что у него на это не хватит сил. Делать нечего, придется подождать до утра…

Мысль о находке придала Жильберу храбрости. Прислонившись к колонне и сжав пальцами «кружок», он с нетерпением ожидал первого проблеска зари. При неясном свете зарождающегося дня он поспешил к воротам и зубами разорвал угол своего синего пиджака. Монета в два су!

Какая это была счастливая мысль — поменять свою блузу на этот пиджак!.. Ах, какие прекрасные люди надели на пугало это одеяние, в котором кто-то забыл эту монетку, являющуюся для него спасением! Да, эти два су — настоящее богатство! И подумать только, ведь он хотел сдаться городовым! Какой стыд! Зато теперь… Теперь он первым делом превратит эти деньги в кусок хлеба!

Булочная была недалеко, до нее всего метров сто. С каким ужасным чувством Жильбер прошел мимо этой булочной вчера! В какое-то мгновение от отчаяния у него даже появилось желание разбить кулаком стекло. Теперь же он вошел в лавку уверенной походкой, с высоко поднятой головой.

— Пожалуйста, сударыня, на два су хлеба, — сказал Жильбер, переступая порог.

— Пожалуйста, сударыня, на два су хлеба, — сказал он, переступая порог.

Но едва булочница взяла нож, как Жильбер переменил свое решение:

— Нет, сударыня, только на одно су!..

Про себя он подумал: «Позаботимся и о сегодняшнем вечере». Маленький беглец становился благоразумным.

Глава VIII

Дуэлянты

«Сегодня едой я обеспечен, — думал Жильбер, выходя из булочной. — Теперь надо решить, что делать, чтобы не остаться голодным завтра».

Он шел по Фридландской аллее, посматривая направо и налево, воображая, что вдохновение упадет к нему с неба. Но с неба ничего не упало, кроме майского жука, свалившегося с дерева. Он, задев нос мальчика, упал на тротуар лапками вверх и теперь отчаянно размахивал ими, пытаясь перевернуться.

Сначала Жильбер рассмеялся, глядя на напрасные усилия насекомого, потом, пожав плечами, пошел дальше. Его ждали куда более серьезные дела, он не мог позволить себе тратить время попусту.

Через несколько минут он вышел на какую-то площадь. «В прошлом году, — рассуждал он про себя, — когда нас вывели на прогулку, мы остановились перед мелочной лавкой [13]. Там был какой-то человек с майскими жуками… Ох, а ведь это мысль!.. Достать жуков нетрудно… Только мне нужен картон и клей… Но ведь у меня есть еще одно су!»

С минуту Жильбер усиленно тер себе нос, говоря себе вполголоса:

— А если мне не удастся? А, все равно! Посмотрим!

Решение было принято, оставалось реализовать созревший план.

Продолжая путь, Жильбер поравнялся с воротами Майо. Добравшись до Булонского леса, он забрался на дерево и принялся за работу.

С необычайным проворством он ловил толстых майских жуков и набивал ими карманы. Через некоторое время мальчик спустился с дерева и направился на бульвар Великой Армии. Там он отыскал писчебумажный магазин и вошел в него с той же спокойной уверенностью, с какой утром переступил порог булочной.

— Сударь, могу я получить на одно су белого картона и клея?

— На одно су картона и на одно клея, не так ли?

— Нет-нет, того и другого только на одно су!.. Можно?

— Если немного, то можно, — улыбнулся лавочник, подкупленный открытым взглядом мальчика.

Он не спеша отрезал полоску гладкого белого картона и упаковал немного клея.

Вскоре Жильбер уже расположился на одной из скамеек и принялся за дело. Прежде всего он разделил картон на несколько частей. К двум концам каждого маленького картонного прямоугольника он приклеивал две маленькие трубочки, тоже сделанные из картона. В каждую такую трубочку до половины туловища был заключен большой майский жук. Жуки, взбешенные тем, что их заключили в тиски, сердито размахивали своими лапками. Привязанные к ним тонкие соломинки, заменявшие как бы мечи, то поднимались, то опускались, касаясь черного брюшка противника. Нитки мальчик вытащил из подкладки своего пиджака.

Это был потешный турнир, который так забавлял его в прошлом году на прогулке, напомнив ему в миниатюре героические сражения Бертрана дю Геклена.

— Одно су!.. Только одно су!.. — кричал Жильбер, спускаясь по аллее Елисейских полей и предлагая свою игрушку детям, которые гуляли там под надзором мам, бонн и гувернанток.

Без ножниц, без карандаша, он потратил около двух часов на изготовление дюжины таких «дуэлянтов» — восклицание одного из юных покупателей навело Жильбера на мысль так назвать товар.

Но каким успехом увенчалась эта идея!.. Не успел он дойти до площади Согласия, как все его произведения были проданы, а последние даже с надбавкой в цене. И новоявленный торговец обладал капиталом в пятнадцать су!..

Опьяненный радостью, Жильбер израсходовал на завтрак сумасшедшую сумму: два су на хлеб и три су на картофель. Оставшийся капитал он благоразумно истратил на приобретение необходимых инструментов: он купил пару старых ножниц, целый пузырек клея и большой лист картона. Жуки ему ничего не стоили, если не считать нескольких зеленых листьев, которые мальчик великодушно и предложил им.

В саду Тюильри, куда теперь направился Жильбер, удача продолжалась. К вечеру он стал обладателем целого богатства — тридцать семь су! На эти деньги он устроил для себя и для одного мальчика, с которым познакомился в том же саду, настоящий пир. Один перечень меню занял бы очень много времени, так как ужин состоял по крайней мере из пяти блюд и стоил около десяти су.

В восемь часов вечера Жильбер вернулся в «свой дом» на Фридландской аллее, в этот маленький отель, который теперь, находясь в более добродушном настроении, чем накануне, он нашел куда более удобным.

В свете угасающего дня, еще проникавшем внутрь двора, он разобрал и разместил «свое хозяйство», перенеся вещи в более отдаленный угол. Чтобы устроить себе постель, мальчик натаскал пустых мешков, в довольно большом количестве валявшихся на дворе. Две наклонно поставленные доски защищали его постель. Вбитые в стену железные крючья, казалось, были достаточно прочны, чтобы служить вешалкой. Пустое корыто, в зависимости от надобности, можно было превращать в ящик, в стол и в стул. Для утреннего умывания вполне годился водопроводный кран, расположенный в двух шагах от «отеля». Даже после долгих поисков Жильбер не мог бы найти более удобного жилища! По очень счастливой случайности для нашего героя, дом, который он выбрал себе для жилья, остался незаконченным вследствие смерти богатого банкира, строившего его.

Когда утром часы во дворе соседнего дома пробили шесть раз, Жильбер поднялся свежий и бодрый и отправился отыскивать Анри, своего вчерашнего товарища, который назначил ему свидание у Триумфальной арки.

Анри был не совсем уличным мальчиком, как Жильбер. У него был дядя, старый крестьянин, живший в мансарде и занимавшийся всеми возможными ремеслами, но зарабатывавший ровно столько, сколько ему было нужно для дневного пропитания.

Следуя примеру дяди, новый приятель Жильбера жил теми мелкими занятиями, которые Париж предоставляет людям, не привыкшим к постоянному труду.

Анри, научив Жильбера тому, что знал сам, взял его с собой. Жильбер скоро увидел благодетельное действие этого обучения.

Торговля «дуэлянтами» не могла продолжаться долго. Два дождливых и холодных дня убили жуков, и торговля прекратилась.

Теперь Жильбер по утрам убегал за город. Выбравшись в поле, он составлял букеты из всевозможных полевых цветов, ландышей, гиацинтов или маргариток и продавал их городской публике, очень скоро полюбившей маленького торговца.

Когда цветов не было, он все утренние часы проводил на рынках, помогая кухаркам и прислуге из богатых домов относить домой тяжелые корзины с провизией. Несколькими часами позже он бежал на Цветочную набережную, где покупатели поручали ему переносить в их коляски или даже доставлять к ним на дом зеленые кустики, редкие растения, тонкие орхидеи, прозрачные азалии.

Кроме этих занятий иногда перепадали и случайные, — раздать на улицах объявления, постеречь у ворот лошадь или выкупать собаку в Сене.

В воскресенье Жильбер на целый день покидал Париж, гоняя за городом ослов на ярмарку, а вечером его можно было видеть в одном из трактирчиков, где почти всегда представлялась возможность случайно заработать еще несколько су.

Жильбер вполне прилично зарабатывал, и этому было несколько причин. Прежде всего, окружающих подкупала внешность мальчика, та тщательность, с которой он ухаживал за собой и своим костюмом. Откладывая понемногу, он за короткое время сумел купить себе две рубашки, двое брюк, простыню, одеяло, синюю блузу и три платка. Каждое воскресенье, утром, перед тем как одеться в свое лучшее платье, он купался, стирал свое белье, которое потом сушил в уголке «отеля».

Наконец, всегда веселое лицо и честность во взгляде также привлекали к мальчику симпатии прохожих. И, право же, он жил очень недурно и почти забыл тот ужасный день, когда решился протянуть руку.

В память об этом дне он повесил на один из крючков свой знаменитый синий пиджачок, который «выменял» у пугала.

Жильбер помогал кухаркам и прислуге из богатых домов относить домой тяжелые корзины с провизией.

— Кто знает, — говорил он, — быть может, когда-нибудь я смогу подарить его мальчику победнее себя!..

Это случилось очень скоро. Однажды воскресным утром, одеваясь, чтобы отправиться за город, Жильбер увидел бледного и изнуренного мальчика, сидевшего на той же скамье, на которую когда-то в отчаянии упал и он.

С необъяснимой болью в сердце смотрел Жильбер на этого бедолагу. Ему казалось, что он видит самого себя!.. Он снял с крючка пиджачок, подошел к скамье и набросил его на плечи мальчику:

— Возьми, друг! Он принесет тебе счастье!..

— Спасибо, — сказал мальчик, думая больше о куске хлеба.

Жильбер, возвращаясь к себе, чтобы закончить свой туалет, крикнул ему веселым голосом:

— Поищи там в карманах, может быть, ты кое-что и найдешь!..

Возвращая с избытком милостыню, которую когда-то послало ему пугало, Жильбер положил в пиджак новенькую монету в десять су.

Глава IX

Перемена квартиры

Приближалась зима: наступил ноябрь. До сих пор судьба щадила Жильбера. Он всегда был сыт, и та деятельная жизнь, которую он вел, физически и нравственно укрепила его. Переноска тяжестей и другие работы развили его мускулы. После бегства из приюта он вырос, возмужал, и никто в этом крепком мальчике с загорелым лицом не смог бы узнать шалуна, которого раньше так пугала сестра Перпетуя.

Он довольно легко зарабатывал свой насущный хлеб. Вечерами он часто выступал в народных театрах клакёром [14], и его маленькие ладоши действовали более чем успешно. Однажды он отправился в аукционный зал и поступил туда помощником. На бегах, которые он посещал по воскресеньям, он продавал программы.

В самый неудачный день заработок Жильбера составлял не менее тридцати пяти су. Деньги эти он распределял следующим образом: двадцать су на еду (ибо растущие мальчики отличаются завидным аппетитом); десять на одежду и белье, а пять на непредвиденные расходы или на покупку лакомств.

Раньше Жильбер баловал себя яблочными пирогами, но с некоторых пор другая, более благоразумная страсть стала поглощать его «свободные» деньги — любовь к книгам. Разыскивая старые книги на лотках вдоль набережных, совсем как какой-нибудь библиофил, он перелистывал их, пробегал страницы, читал оглавление, чтобы не купить какой-нибудь ерунды, и уходил, унося с собой томик «жизнеописания замечательных детей» или «жизнеописания знаменитых художников».

Ночью, забравшись за доски своего алькова [15], при свете тусклого фонарика, он с головой погружался в чтение, с жадным интересом следя за жизнью этих героев искусства и восторгаясь их упорством, силой таланта и их чудесным взлетом из тяжелого детства и бедной юности на самые вершины благосостояния.

Быть художником, великим художником, — какая это завидная доля!.. Но как добиться ее? Он чертил углем на белых стенах «своего дома» не слишком безобразные рисунки, повторяя слова Корреджо [16]: «И я буду художником!..» И мечтал, мечтал…

Неожиданная катастрофа скоро вернула его к действительности. В один из вечеров мальчик решил доставить себе удовольствие и на пятнадцать су посмотреть спектакль — в качестве свободного зрителя, а не наемного клакёра. В этот день в театре Амбигю давали мелодраму «Сироты моста Нотр-Дам». Прочитав на афише слово «сирота», Жильбер приложил все усилия, чтобы попасть на этот спектакль…

Трогательные сцены пьесы захватили мальчика. В довершение всего, уже на выходе из театра какой-то мужчина с дамой, закутанные в дорогие меха, наградили Жильбера целым франком — за то, что он нашел их карету. Он принялся отказываться, находя плату слишком высокой, тогда дама с милой улыбкой прибавила к монете едва начатый мешочек конфет. Весело напевая, Жильбер отправился к себе.

Там-то его и ждал неприятный сюрприз. В его квартире все было перерыто; все вещи в беспорядке валялись в углу. Чья-то сердитая рука на стене, на самом видном месте, написала: «Жильца просят немедленно очистить помещение».

— Черт возьми! — невольно вырвалось у пораженного Жильбера. — Вот так штука!..

Однако он быстро сообразил, что делать. На другой же день его пожитки были перенесены в самый центр Парижа, в одну из построек в улице Кардинал, что для Жильбера было даже удобнее. К несчастью, не успел он устроиться на новом месте, как через неделю снова пришлось переезжать на другую квартиру. Городовые во время ночного обхода, осматривая постройки, задержали как бродягу одного из товарищей Жильбера и отправили его в полицейское управление вместе с ворами и убийцами.

При одной мысли, что его может постигнуть подобная же участь, Жильбер задрожал и решил побывать в ночлежном доме. Но ночь, проведенная в общей спальне, пришлась ему не по душе. Ему нужна была отдельная комната, но за нее требовали десять су в день, или пятнадцать франков в месяц!.. А с приходом зимы работа и доходы уменьшались. Не было более ни цветов, ни поездок за город, ни бегов в Булонском лесу. Зимой на долю Жильбера выпадала только работа на рынках. К счастью, Рождество и Новый год обеспечили ему приличный заработок. Мальчик даже смог заплатить хозяйке комнаты за полмесяца вперед и отложить некоторую сумму на насущные расходы.

Этот финансовый просвет придал ему бодрости, но небо тотчас заволокло тучами. Вскоре безжалостная хозяйка выгнала Жильбера из комнаты, попутно лишив некоторых вещей, удержанных за неуплату. Мальчик снова испытал муки холода и голода. Он шатался под дождем в худых башмаках и ветхой одежде, отчаянно мерз, ночуя под мостами.

Напрасно Жильбер искал работы — он ничего не находил. Как он благословлял снег, дававший ему возможность наняться на время подметать тротуары!

Сильно похудевший, с потрескавшимися от холода руками, мальчик, однако, не терял своего хорошего настроения, своего веселого, искреннего смеха. Все страдания, которые посылала ему судьба, он воспринимал как лучшую школу, необходимое испытание, из которого он выйдет более крепким, более закаленным для жизненных ударов. Он уже не упрекал себя, как в первый вечер, не говорил себе: «Какой же ты мужчина!»

И в самом деле, не достигнув еще и десяти лет, он по энергии, по силе воли, по настойчивости казался вполне взрослым мужчиной. Вспоминая ужасы своих первых дней после побега из приюта, мальчик всегда выступал в защиту пострадавших от несправедливости и злобы. Поэтому, например, ему пришлось отказаться от заработка и оставить свою метлу: он поссорился с начальником капралов, который плохо обращался с маленькой белокурой девочкой, так же, как и Жильбер, подметавшей улицы.

Наконец в мае показалось солнышко, так долго, всю зиму и весну скрывавшееся в тумане. Жильбер зажил весело, как прошлым летом, и снова принялся торговать цветами, вернувшись, таким образом, к своим летним занятиям.

Но когда наступили каникулы и начался разъезд богатых парижан на курорты, мальчик тоже почувствовал непреодолимое желание поселиться в деревне, на свежем воздухе.

В следующее воскресенье ему представился случай удовлетворить свое влечение к природе. Возвращаясь после одного исполненного поручения, Жильбер встретил на Тампльском бульваре своего приятеля Анри, которого уже давно потерял из виду.

Анри, поздоровавшись, поинтересовался:

— Как дела? Что ты теперь делаешь?

— Сейчас вот отнес письмо… Но за два последних дня я не заработал ни сантима. Дела совсем плохи!.. А ты как?

— А я вот не могу пожаловаться…

— Ты все еще работаешь у своего дяди?

— Да… Он сейчас вяжет хворост на рубке леса в Жюи, около Версаля.

— Хорошо там?

— Неплохо. Мы работаем вместе, сдираем кору с деревьев.

— А это очень трудно?

— Совсем нет. Да же на против. Платят за это по тридцать су за кубометр… А в день кубометр можно сделать легко. Хочешь, я устрою тебя к подрядчику?

— Еще бы! Конечно, хочу! — обрадовался Жильбер.

Через два дня он уже работал в лесу.

Глава X

Праздник в Сен-Клу

— Входите, господа, входите!.. Представление сейчас начнется!.. Первый ряд — франк, второй — пятьдесят сантимов, третий — двадцать пять сантимов. Входите, входите, господа!..

Парк Сен-Клу [17], убранный гирляндами, шумел праздничным гулом. Трубили трубы, звенели колокольчики, раздавались выстрелы, скрипели колеса качелей. Все эти звуки сливались в какой-то смутный гул, еще более увеличивавшийся от шума громадной толпы, наполнявшей все аллеи, толпившейся перед балаганами, занимавшей всевозможные палатки…

Толпа была такой плотной, что в некоторых местах надо было действовать локтями, чтобы проложить себе путь. Все это, казалось, нисколько не беспокоило мальчика, старавшегося с решительным видом пробиться вперед, к окруженному толпой балагану, куда паяц громким голосом зазывал публику… Этим мальчиком был Жильбер.

Накануне снимание дубовой коры было закончено, и, прежде чем записаться в число рабочих по уборке сухих листьев на одной из ферм Шавиля, Жильбер решил хотя бы ненадолго вернуться в Париж, после длительного отсутствия и жизни в лесу чувствуя тоску по шумным бульварам.

Дивное солнце последних летних дней навело мальчика на мысль совершить путь из Версаля в Париж пешком. В Севре он пошел через парк, чтобы попасть на осенний праздник. Он был счастлив снова очутиться среди толпы, толкотни и движения.

Только одно омрачало его радостное настроение. Этот праздник в Сен-Клу, последний в году, напоминал Жильберу о том, что скоро наступит зима, а с нею вернутся и дурные дни. Тяжелые испытания, перенесенные им в прошлом году, заставляли его не на шутку беспокоиться. И он клялся себе, что на этот раз постарается найти постоянное занятие. Где? Как? Об этом он пока не размышлял всерьез. Сейчас был праздник, и мальчику хотелось веселиться и не думать о завтрашнем дне.

Жильбер уже успел пересмотреть все диковинки и теперь стоял перед балаганом, в котором помещался «Большой цирк Рокамура».

Старая изнуренная лошадь была привязана у подмостков. На ней в красном, когда-то бархатном седле сидела девочка-малютка, которую сам директор, господин Рокамур, одетый в костюм оруженосца, представлял публике под именем Джамилех. В костюме на восточный манер девочка была прелестна, как ангел, и около цирка теснилась громадная толпа.

На другой стороне эстрады внимание публики привлекал клоун.

Жильбер, стоявший в первом ряду, прислушивался к его шуткам, стараясь в то же время лучше разглядеть