Читать онлайн Интеллектуальная история России: курс лекций бесплатно

Федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего образования

«Московский государственный университет имени М.В. Ломоносова»

ФАКУЛЬТЕТ ИСКУССТВ

Рецензенты:

Козьменко В.М.,

заведующий кафедрой истории России РУДН, доктор исторических наук, профессор, заслуженный деятель науки РФ

Орлов И.Б.,

доктор исторических наук, профессор Высшей школы экономики

Авторы:

Маловичко С.И.,

доктор исторических наук, профессор Государственного гуманитарно-технологического университета, профессор Российского государственного гуманитарного университета

Мухутдинов А.А., кандидат исторических наук, доцент факультета искусств МГУ имени М.В. Ломоносова

Реснянский С.И., доктор исторических наук, профессор кафедры средних веков и нового времени Московского государственного областного университета, профессор кафедры истории России Российского университета дружбы народов, член Союза журналистов РФ

Введение

Основой курса лекций по интеллектуальной истории России является, в первую очередь, история развития исторического мышления. Интеллектуальная история – предметное поле актуального исторического знания, предмет ее исследования – все виды творческой деятельности человека (включая ее условия, формы и результаты) в общем интеллектуальном пространстве и долгосрочной исторической ретроспективе[1]. Отечественная традиция размышления о прошлом претерпевала изменения вместе с развитием древнерусской, а затем русской культуры и, конечно, с появлением научного знания. Российское историческое мышление на протяжении столетий было зависимо от общих, но не редко и отличных от других европейских народов традиций памяти и форм как научного, так и ненаучного мышления.

В своих лекциях авторы применяют широкий контекстуальный подход к рассмотрению интеллектуальной истории России, соотнося ее с современным ей научным знанием. Авторы обратили внимание на недостаточно освещенные в нашей исторической литературе вопросы о влиянии текста Библии на сознание древнерусского летописца, о жизни некоторых исторических конструкций киевского «Синопсиса» в русской литературе и общественном сознании XVIII–XX вв., о возникновении двух типов историописания: социально ориентированного и научного (на примере исторических текстов М.В. Ломоносова и Г.Ф. Миллера) о политике памяти, которую пыталась провести посредством своего сочинения Екатерина II. Авторы также сосредоточивают внимание на феноменах интеллектуальных практик, связанных с восприятием времени, конструированием в сознании россиян отношения к «справедливым» и «несправедливым» войнам в прошлом, появлением европоцентризма и ориентализма, формированием национально-государственного нарратива в контексте национальной истории. Кроме того, в отдельных темах предлагается рассмотрение сложного процесса перехода от традиционного восточного восприятия прошлого (на примере Северного Кавказа) к европейской модели линейной истории, восприятие и написание истории непрофессиональным историописателем (выпускником гимназии), а также соотношения научного исторического знания, общественного сознания и осуществления политики памяти политическими элитами. Также авторы посвятили отдельную лекцию рассмотрению эволюции историко-правовых основ церковно-государственных отношений в российском социуме.

Говоря об общественном сознании XVIII— начала XXI вв., авторы придают большее значение источникам, отразившим человеческую субъективность: воспоминаниям, публикациям в периодической печати, выпускным сочинениям гимназистов и т. д. Такие источники наполнены информацией, несущей культурно-историческую специфику своего времени, а также представления, характерные для определенной социальной группы или общества в целом. В указанных исторических источниках отражены важные для современного исследователя убеждения и предпочтения, иерархия ценностей их авторов. Конечно, их использование предполагает активную позицию исследователя. Внимательное чтение, например, материалов периодики или сочинений гимназистов (являющихся продуктами человеческого интеллекта того или иного периода), позволило авторам вести разговор о категориях мышления, способах постижения окружающего социального мира и его презентации людьми, не принадлежавшими к науке. Однако следует помнить, что мышление людей, конструировавших культурно-исторические образы, формировалось наукой, образованием, мировоззренческими установками, господствовавшими в их современности.

Изучаемые черты общественного и исторического мышления прошлого, были составной частью интеллектуальной сферы людей, которые объясняли / постигали прошлое и настоящее в свете определенных понятий и метафор, данных им культурой, в границах которой им суждено было существовать и мыслить. Они старались быть современными, как им казалось, давали читателю логичные описания и объяснения, но не придавали значения тому, чему придает значение культура начала XXI века. Поэтому, выстраивая дистанцию между своей культурой и культурой познаваемого прошлого, авторы старались учитывать ее формы, идеологию и мыслительные способности людей того времени. На взгляд авторов, затрагиваемые в учебном пособии темы важны для современного образованного человека, так как обращение к интеллектуальной культуре прошлого, в какой-то степени, позволяют современной культуре понять свои собственные качества.

Лекция № 1

Библейские примеры в древнерусском летописании

План

1. Новые подходы к анализу письменных источников во второй половине XX в.

2. «Библеизмы» в сюжетах Повести временных лет.

Ключевые слова: нарратив, Повесть временных лет, эсхатология, библеизмы.

В последние годы в российской историографии обозначилась интересная тенденция нового прочтения древнерусских письменных памятников, которая в немалой степени была инициирована работами И.Н. Данилевского[2].

В данной лекции представляется важным обратить внимание на ситуацию в исторической науке, актуализировавшую интерес к древнерусскому летописцу, а также предложить несколько иных сюжетов Повести временных лет, которые не только дополняют гипотезу И.Н. Данилевского, но и ставят новые вопросы перед проблемой «библеизмов» в древнерусском летописании.

В последние годы историки все четче пытаются актуализировать вопрос об этическом отношении исследователя к прошлому, а точнее к многоликим агентам исторического процесса.

Предположение о том, что «историческая мысль должна быть этичной», призывы к осуществлению «этического поворота» и выработке «толерантного отношения к “Другому” как основе современной этики» становятся вполне понятны не столько от перечисления нескольких «поворотов» в исторической науке второй половины XX в., но, в первую очередь, после рефлексии об изменении в историческом знании.

Одной из черт новой историографической культуры становится этическая ответственность историка перед «Другими», т. е. людьми прошлого. В связи с этим меняется и отношение историка к историческому источнику. Как заметила в конце XX в. О.М. Медушевская, от исследователя потребовалось признать за источником не столько вместилище определенной информации, «сколько реализованный продукт Другой человеческой психики», т. е. источник – «это продукт целенаправленной, осознанной деятельности человека». Историк подчеркивала, что признание «другого» не есть просто признание его как иного (так называемая инаковость), «но прежде всего как равновеликого и самодостаточного индивида, а, следовательно, носителя социальной информации. Человек лучше всего выражен в своем сознательно целенаправленном творчестве. Он создает произведения, служащие, в свою очередь, основным источником гуманитарного познания. Следовательно, в центре внимания оказывается не отношение субъект – объект, но триада: человек – произведение – человек»[3].

Вполне понятно, что референтом (конкретным предметом или событием) исторической реконструкции историка не может являться сама ушедшая реальность. Такими референтами могут быть только созданные представителями другой ушедшей эпохи/культуры тексты, а это значит, что реально существуют лишь фрагменты реальности – те или иные события, зафиксированные в этих документах. По этому поводу Питер Бёрк замечает, что наши умы не отражают действительность непосредственно. Мы чувствуем мир только через сеть условностей, схем и стереотипов, и сама эта сеть изменяется от одной культуры к другой[4]. Историки, изучающие средневековые памятники, вынуждены признавать, что то, что однажды было событием, теперь является текстом, сконструированным представителем культуры, погруженной в систему интерпретаций, совершенно отличной от нашего рационалистического подхода[5]. Более того, если мы собираемся искать оригинальную, нетекстовую правду, то средневековая хроника в этом деле – опасный источник[6].

Эти утверждения указывают на признание существования определенного водораздела между современной и предшествующими культурами и, в частности, культурой средневековья; на понимание разницы между рациональным сознанием современного исследователя и сознанием автора средневекового текста. Трудность понять человека средневековья заключается в том, что европейское сознание за последние столетия пропиталось идеями «прогресса» и «роста», а в результате мы смотрим на человека далеких столетий, в том числе средневекового летописца, как на довольно «простого» и вообще «ограниченного» в своих взглядах автора. Такая примитивизация древнего книжника, а значит и овеществление оставленного им памятника, есть обычное заблуждение, заключающееся в представлении, что наша эпоха лучше предыдущей.

Рефлексия об указанных обстоятельствах позволяет понять, что интерпретационные процедуры работы со средневековыми текстами отнюдь не облегчаются, а напротив, становятся все более сложными и разнообразными. Современный исследователь признает, что, несмотря на большие достижения, сделанные в последнее время в области средневековой историографии, все еще отсутствует приемлемый концептуальный и методологический подход к анализу письменных источников[7].

В контексте быстро изменяющейся историографии, повышающегося интереса к человеческой субъективности и истории мышления, вполне понятной становится попытка И.Н. Данилевского пересмотреть некоторые устоявшиеся в науке взгляды на древнерусскую летопись и ее автора. Историк поставил задачу вычленить из Повести временных лет не ряды событий, достойных занимать места в линейном рассказе об истории государства, а понять летописца, так как интерес представляет именно человек – автор, его мировоззрение и процесс работы книжника над текстом летописи. К такому пониманию средневекового автора И.Н. Данилевский идет посредством соотнесения текста с психологическими и культурно-историческими факторами времени его создания (герменевтический метод), изучения истории самого текста, созданного конкретным автором и последующими переписчиками (текстологический анализ) и выявления этапов развития текста (генетической критики). Такой подход позволяет реконструировать процесс изображения летописцем образов прошлого и сам замысел его произведения[8].

Новый подход историк применил при анализе некоторых сюжетов Повести временных лет и предшествующих ей сводов. Он помог И.Н. Данилевскому выявить символические, аллегорические и нравственные смыслы, выстроенные при помощи образов, прямых и косвенных цитат, заимствованных из Священного Писания и других сакральных текстов. По мнению исследователя, тема «конца света» была для летописца системообразующей, а все прочие эсхатологические мотивы (о конечной судьбе человечества), более или менее звучавшие в сюжетах Повести, дополняли и развивали ее[9]. Соглашаясь с большинством выводов И.Н. Данилевского, нам представляется важным дополнить предложенный историком инструментарий работы со средневековыми текстами и обратить внимание на сюжеты произведения, в которых не обязательно обнаруживаются прямые или косвенные цитаты из Библии, но присутствуют библейские образы, превратившиеся в сознании летописца в примеры, с помощью которых он конструировал некоторые важные для себя и читателя представления о прошлом его народа.

Установка феноменологической парадигмы источниковедения на признание «чужой одушевленности» и, в конечном итоге, на понимание автора того или иного произведения может показаться манифестацией желаемого, но недостижимого. Ведь понять автора текста можно лишь при условии полного повторения его творческого процесса. Обнаружение источников его идей, отдельных сюжетов или примеров приближает нас к пониманию авторского замысла, помогает проникнуть в смысл той или иной операции с текстом и т. д., но не гарантирует преодоление чуждости «Другого».

М.М. Бахтин, внесший значительный вклад в методологию гуманитарных наук, предложил преодолеть «чуждость» автора изучаемого текста при помощи процесса диалогического общения. По его мнению, объект познания в гуманитарных дисциплинах (личность автора) не менее активен, чем познающий субъект. Поэтому последний не должен сводить акт познания к чисто логическим или предметным отношениям, а стремиться раскрыть «глубинный смысл» текста. Для этого необходимо «восполняющее понимание», направленное на выявление бессознательных мотивов творческого процесса и «преодоление чуждости чужого». Ученый указал, что исследователь не должен отказываться от своей современности, так как именно нахождение в настоящем времени дает возможность наблюдать объект интерпретации со стороны. Рефлексия о своей «современности» позволяет избежать такой серьезной опасности, как присвоение анализируемого текста[10].

В начале XX в. Бенедетто Кроче писал: «историческое мышление всегда адекватно своему времени и никогда – другому»[11]. Однако в европейских национальных историографиях совсем немного периодов, которые обладают относительно новыми, по сравнению с предшествующими, структурами исторической памяти и взглядом на прошлое. Л.П. Репина, вслед за А.А. Ивиным[12], такие периоды называет «стилями мышления исторической эпохи», которые последовательно сменяют друг друга соответственно главным этапам развития европейского общества: античный, средневековый, «классический» (стиль мышления Нового времени) и современный[13]. Г.М. Спигель модели мышления называет «канонами». По ее мнению, средневековый канон характеризуется господством провиденциальной исторической мысли и письма истории, а также системой взглядов, сформированных на библейских примерах. Этот канон в течение многих столетий формировал сознание и национальный характер[14].

Действительно, стиль мышления средневековых книжников был выстроен на признании иерархичности исторических сюжетов, конструируемых на основе Священного Писания и национального прошлого. Значимость сюжетов последнего уровня зависела от соотнесенности с библейскими сюжетами или от предсказанное™ Библией. Например, по мнению М. Фразетто, у Адемара Шабаннского (фр. хронист начала XI в.) описание событий построено в апокалиптической традиции, с привлечением образов из книги Откровения Иоанна Богослова[15].

Нам представляется важным выявить библейские примеры в некоторых сюжетах Повести временных лет и для начала следует вернуться к интерпретации И.Н. Данилевским одного летописного рассказа. Это сюжет об убийстве ушедших от князя Рюрика бояр Аскольда и Дира, утверждении в Киеве Олега, который перенес в него столицу, и известное указание о том, что это место (Киев) будет «мати городом русьским». И.Н. Данилевский дает интересную трактовку этого и ряда предшествовавших киевских сюжетов летописи. Историк считает, что летописец, приводя рассказ сначала о пророчестве апостола Андрея и легенду о построении Киева, тесно связал эти сюжетные блоки с библейской традицией, преследуя определенную цель – обосновывать пока еще не до конца оформившееся представление «о том, что именно Киеву суждено стать новым центром христианского мира – Новым Иерусалимом». Как считает исследователь, подтверждения тому – текстологические параллели, которые можно найти как в самой Библии, так и в древнерусских апокрифических памятниках: «А который город городам мати..? Русалим (Иерусалим) город городам мати», «вышний Иерусалим… Матерь всем нам» и др.[16]

Можно согласиться с исследователем, что есть существенные прямые текстологические, а также непрямые смысловые параллели между киевскими легендами Повести временных лет с Библией и с древнерусскими апокрифами. Однако еще в первой половине XIX в. академик И.Ф. Круг, обратив внимание на летописную фразу «Се буди мати городом русьским», выписал из Ветхого завета слова: «die Mutter der stadte Israels genant wird» и при этом указал на город «Jerusalem». Исследователя в данном месте заинтересовала лишь фраза «die Mutter der stadte» (мати городом), и он предположил, что летописец хотел таким образом указать на Киев как будущую столицу – по аналогии с греческим термином «μητροπολις εν Ισραηλ»[17]. В дальнейшем именно указание на слово μητροπολις – мать городов, столица и т. д. – станет аксиоматичным в нашей историографии[18].

Историк XIX в. чутко отнесся к текстологической параллели, но его вполне определенный подход к летописи как источнику конкретной информации не допускал возможность поиска этой конкретики вне исторической реальности и, в частности, он не допускал сюжетную близость с Библией. Но во Второй книге Царств можно прочитать: «Я из мирных, верных городов Израиля; а ты хочешь уничтожить город, и притом мать городов в Израиле: для чего тебе разрушать наследие господне?»[19] На наш взгляд, в данном случае фразеологизм «мать городов в Израиле», замеченный Кругом, лучше всего подходит к словам летописца, вложенным в уста князя Олега («Се буди мати городом русьским»). Приведенные слова Библии взяты из сюжета, в котором говорится об осаде города, и только убийство скрывавшегося в его стенах врага царя Давида привело к снятию грозившей городу опасности. Как тут не вспомнить об убийстве Аскольда и Дира, ушедших от Рюрика! Кроме фразеологической параллели с библейским текстом, мы замечаем и ориентацию на определенный пример[20]. Однако в приведенном из Священного Писания сюжете речь идет не о Иерусалиме и не о Граде Небесном – Новом Иерусалиме, а о совершенно другом городе – Авеле-Беф-Маахе[21]. Предложенный пример интерпретации сюжета о приходе в Киев Олега не противостоит гипотезе И.Н. Данилевского, но дополняет предложенный историком инструментарий, позволяет обращать внимание не столько на прямые текстологические параллели, сколько находить сюжетную близость, дает возможность приблизиться к процессу моделирования летописцем некоторых сюжетов своего произведения.

Продолжая разговор об исследовательском инструментарии, следует обратить внимание на подход Дж. Макгейвина, предложившего рассматривать процесс появления и последующего переписывания/изменения сюжетов средневековых хроник в рамках трех стадий: «кодирование, хранение и поиск». Для нас важной является первая стадия, в ходе которой приобретается информация и происходит ее первоначальное фиксирование в виде текста. По мнению британского историка, эта информация заполняет не пустое место памяти, а включается в уже хранящееся в семантической памяти предшествующее знание, полученное из прошлого опыта[22]. Такой подход позволяет исследовать письменную (нарративную) жизнь информации, ее изменение памятью и структурирование смысла сообщений средневековыми книжниками.

Возвращаясь к летописному сюжету об утверждении князя Олега в Киеве, можно предположить, что устное или ранее зафиксированное в тексте предание об Олеге было преобразовано летописцем и получило новую сюжетную канву посредством включения указанных И.Н. Данилевским библейских и апокрифических смыслов, а также прецедента из Священного Писания, в котором присутствовали ушедший от царя приближенный (ставший врагом), поход на город, пролитие крови и формула «мать городов».

Современный исследователь не может пройти мимо стремления митрополита Илариона – современника автора Древнейшего свода – сравнить княжение Владимира Святославича и Ярослава Владимировича с делами Давида и Соломона: «иже недоконьчаная твоя, наконьча, якы Соломонъ Давыдова»[23]. На зависимость ряда летописных сюжетов, в которых присутствует князь Владимир, от текста Библии историки уже давно обращают внимание и даже критики признают справедливость и плодотворность многих интерпретаций этой темы в эсхатологическом ключе[24].

И.Н. Данилевский пришел к выводу: «в Повести временных лет Владимир Святославич прямо или косвенно сравнивается (идентифицируется) с ветхозаветным Соломоном»[25]. Историк выявил ряд не только прямых текстуальных совпадений и буквальных повторов, но и текстологических параллелей. Однако, принимая во внимание модель, учитывающую возможность конструирования сообщений посредством синтеза новой информации с предшествующим знанием, обратимся к другому ряду сюжетов летописи, где возможна не столько сюжетная параллель с Библией, сколько включение значимых для летописца примеров и символов Священного Писания в конструируемый летописный текст.

Конечно, для древнерусского книжника самым значительным событием в современной для него истории было принятие христианства и отказ от поклонения языческим богам. Если вчитаться в культовые сюжеты летописи, то можно отметить, что язычество автор связывал с идолами, с кумирами богов. После победы князя Владимира над ятвагами он «иде Киеву и творяше требу кумиромъ». Именно о кумирах варяг-христианин – отец выбранного для принесения в жертву юноши крикнул пришедшим его забрать представителям киевской общины: «Не суть то бози, но древо; днесь есть, а утро изъгнееть; не ядять бо, ни пьють, ни молвять, но суть делани руками в древе»[26].

Победу христианства летописец связывает именно с ниспровержением идолов. Он рассказал, что вернувшийся в Киев после принятия христианства Владимир «повеле кумиры испроврещи, овы исещи, а другая огневи предати. Перуна же повеле привязати коневи къ хвосту и влещи с горы по Боричеву на Ручай… Се же не яко древу чующу, но на поруганье бесу, иже прелщаше симъ образом человекы, да возмедье прииметь от человекъ». Крестив киевлян, князь приказал «рубити церкви и поставляти по местомъ, иде же стояху кумири. И постави церковь святаго Василья на холме, идеже стояше кумиръ Перунъ и прочий, иде же творяху потребы князь и людье»[27].

Итак, в представлении летописца кумиры – это символы язычества. Именно символы, их уничтожение знаменует собой победу над язычеством, о чем в Библии пророчествовал Товит: «И все народы обратятся и будут истинно благоговеть пред Господом Богом и ниспровергнут идолов своих; и все народы будут благословлять Господа»[28]. В древнерусской летописи, как и вообще в средневековых христианских текстах, язычество было противопоставлено христианству. Например, в письменных памятниках Каролингской эпохи, по замечанию Дж. Пелмера, язычество и христианство всегда было представлено в «категории различия». Этот прием использовался для усиления положительной перспективы христианства[29].

Древнерусский книжник кратко описал только одного языческого кумира, сообщая, что князь Владимир поставил в Киеве «Перуна древяна, а главу его сребрену, а усъ златъ»[30]. Почему летописец остановился именно на этих трех составляющих киевского идола? В Новом Завете есть несколько мест, где имеются указания на языческие идолы и даже на материал, из которых они могли быть сделаны. Например, в Деяниях апостолов читаем: «Итак, мы, будучи родом Божиим, не должны думать, что Божество подобно золоту, или серебру, или камню, получившему образ от искусства и вымысла человеческого»[31]. В Откровении Иоанна Богослова кроме золота, серебра и камня есть указание еще на медь и дерево: «Прочие же люди, которые не умерли от язв, не раскаялись в делах рук своих, так чтобы не поклоняться бесам и золотым, серебряным, медным, каменным и деревянным идолам, которые не могут не видеть, ни слышать, ни ходить»[32]. Приведенные места из Священного Писания лишь косвенно свидетельствуют о возможности привязки киевского Перуна из дерева, серебра и золота к библейскому примеру.

Однако именно последние черты кумиров мы находим в Послании Иеремии, где написано: «Теперь вы уведете в Вавилоне богов серебряных и золотых и деревянных», «…украшают золотых и серебряных и деревянных одеждами, как людей», «Камням из гор подобны [эти боги] деревянные и оправленные в золото и серебро, – и служащие им посрамятся»[33]. Нам уместно задаться вопросом: случайно ли символ язычества древнерусский книжник наделил чертами, которые ему даны в Библии?

Действительно ли Перун с киевского капища был таков (деревянный с серебряной головой и золотыми усами), утверждать сложно, более определенно можно сказать, что летописец преследовал иную цель, нежели донести до актуального читателя близкий к реальности облик кумира. Перед монахом-книжником стояла задача, связанная со сверхреальностью, она была выше всего сущего, требовалось связать историю своего народа со Священной Историей. Важность усиливает и сам момент, он связан с ветхим «поганством», которому на смену по благословению Господа приходит вера новых людей. О «деревянной» сути идолов, изготовленных человеческими руками, свидетельствует Библия, и раз там кумиры языческим богам изображались сделанными из дерева, серебра и золота (а именно их по предсказанию будут ниспровергать отказавшиеся от язычества народы), то и свой для летописца народ порывает с «бесовской» верой, расправившись с ее символом из дерева, обрамленного в золото и серебро.

Интересно отметить, что на концептуальном уровне структурирование сюжетов текста посредством противопоставления «идолов» и христианства интерпретировал Б.Е. Фитц в Оксфордском списке «Песни о Роланде» (франко-испанский памятник XII в.). Победа христиан над мусульманами и евреями во время крестового похода, разрушение мечетей и синагог представлено в тексте победой над язычеством и свержением их «идолов». По мнению современного историка, эта модель подачи сообщений связана с идеей христианства о победе нового над старым и наступлении эры, обещанной Новым заветом[34].

Одним из популярных в российской национальной истории сюжетов государственной деятельности князя Владимира Святославича является его градостроительная деятельность. Известно, что для обороны Киева от кочевников князь Владимир Святославич «ставил» города. Летописец об этом писал: «И рече Володимиръ: “Се не добро, еже малъ городъ около Кыева”. И нача ставити городы, по Десне, и по Востри, и по Трубеже-ви, и по Суле, и по Стугне…»[35]. Здесь сообщается лишь о неких «градах», и не они заслуживают внимание летописца, а сам акт княжеского градостроительства. Поэтому исследователи на этих строках летописей внимание не акцентировали. Но приведенное летописное сообщение имеет пример в библейском рассказе о строительстве городов царем Соломоном. В Третьей книге царств говорится: «И построил Соломон Газер и нижний Бефон, и Валааф, и Фадмор в пустыне…»[36]. Еще больше это сходство усиливается в параллельном сообщении Второй книги Паралипоменона. Кроме того, что в нем перечисляются города, которые Соломон построил после двадцати лет царствия: «И построил он Фадмор в пустыне, и все города для запасов… обстроил Вефорон верхний и Вефорон нижний… и Валааф и все города для запасов…», – там сообщается еще и о заселении их: «и поселил в них сынов Израилевых»[37]. Последнее известие важно для нас потому, что и наш летописец сказал о заселении Владимиром вновь построенных городов славянами и финнами: «и отъ сихъ насели грады…», при этом не назвав ни одного конкретного города[38]. В данном случае текстологической параллели нет, есть лишь сам образец (поэтому отсутствуют названия городов), ориентация на заслуживающий одобрения один из штрихов образа государственной деятельности в Священной Истории.

Древнерусский летописец с особой тщательностью описал праздник, устроенный Владимиром Святославичем после победы над печенегами в 996 г.: «Праздновавъ князь дний 8, и възращашеться Кыеву на Успенье святыя Богородица, и ту пакы сотваряше праздникъ великъ, сзывая бещисленное множество народа». Для больных и нищих он приказал развозить еду и питье по улицам города. У себя же в резиденции «устави на дворе въ гриднице пиръ творити и приходи боляромъ, и гридемъ, и съцьскымъ, и десяцьскымъ, и нарочитымъ мужемъ, при князи и безъ князя: бываше множьство отъ мясъ, отъ скота и отъ зверины, бяше по изобилью отъ всего»[39].

Летописец указывает на любовь этого князя к своей дружине и заботу о ней. На пиру охмелевшие дружинники жалуются князю, что им приходится есть деревянными ложками, князь, конечно, исправляет эту несправедливость. После чего летописец приводит правило взаимоотношения князя со своей дружиной, при котором тот советуется с ней по социально-политическим, военным и правовым вопросам: «Егда же подъпьяхуся, начьняхуть роптать на князь, глаголюще: “зло есть нашимъ головамъ! Да на ясти деревянными лъжицами, а не сребрянными”. Се слышавъ Володимеръ, повеле исковати лжице сребрены ясти дружине, рекъ ище: “якоже дедъ мой и отець мой доискася дружиною злата и сребра”. Бе бо Володимеръ любя дружину, и съ ними думая о строе землянемъ, и о ратехъ, и уставе землянемъ»[40].

Нельзя исключать, что древнерусский летописец подчеркивал и ставил в добродетель такие черты характера Владимира

Святославича еще и оттого, что имел перед глазами библейские примеры царствований Давида и Соломона. Священное Писание сообщает о разделе царем Давидом добычи для старейшин, о раздаче народу продуктов питания: «…и раздал всем Израильтянам, и мужчинам, и женщинам, по одному хлебу, и по куску мяса, и по кружке вина». Сыну своему Соломону он завещал сажать за свой стол приближенных, «чтоб они были между питающимися твоим столом»[41]. Соломон следовал заветам отца, он устраивал пиры и праздники, на которые приглашал много людей, и, как в последующем Владимир, только в «восьмой день Соломон отпустил народ»[42]. Царь собирал к себе начальников и старейшин, а в Книге притчей Соломоновых прямо указывается, что от множества советников, в том числе и старейшин, растет благосостояние земли[43].

Западноевропейские средневековые книжники также прибегали к подобного рода конструированию добродетелей. С. де Грегорио, интерпретирующий сюжеты средневековых текстов о жизни и деятельности короля Альфреда (англосаксонский король второй половины X в.), замечает, что писатели акцентировали внимание на его религиозности и благочестии. Внимательное изучение этих сообщений дает понять, что «благочестие» этого героя не более чем конструирование «благочестия». Поэтому для современного исследователя представляет интерес не история добродетелей короля, а сложный процесс жизни самих текстов, т. е. история функционирования «благочестия» в письменных памятниках, рисовавших далекую от реальности картину жизни средневекового короля[44].

Следующий интересный сюжет летописи отнесен древнерусским книжником ко времени князя Владимира Святославича и несет в себе определенную практичность, упакованную в легендарную оболочку. Мы ведем речь о так называемой легенде о «белгородском киселе». Летописец сообщает, что во время отсутствия князя Владимира в Киеве (он находился в Новгороде) подступили к Белгороду печенеги и «не дадяху вылезти изъ города и бысть гладъ великъ въ городе». После решения веча о сдаче города нашелся один старец, который предложил хитрость: собрать остатки овса, пшеницы или отрубей и сделать болтушку, из которой варят кисель в больших кадушках, предварительно закопав их в землю. Пригласили нескольких печенегов и на их глазах сварили кисель, заявив: «Почто губите себе? Коли можете перестояти насъ? <…> Имеемъ бо кормлю отъ земле. Аще ли не веруете, да узрите своима очима». Печенеги отведали этого чудесного киселя, поведали соплеменникам о неиссякаемых запасах пищи в Белгороде и «въсташа отъ града, въсвояси идоша»[45].

Д.С. Лихачев заметил, что в этом рассказе «чувствуется народная основа… главным героем выступает простой русский человек, своей личной инициативой освобождающий Русь от ее врагов»[46]. Однако нам представляется, что это не просто легенда, а развернутый легендарный рассказ, построенный на основе «мудрого» и «важного» примера из Священного Писания. Об осаде города и хитрости одного их горожан есть свидетельство в Библии. На ее страницах Екклесиаст свидетельствует: «Вот еще какую мудрость видел я под солнцем, и она показалась мне важною: город небольшой, и людей в нем немного; к нему подступил великий царь и обложил его и произвел против него большие осадные работы; но в нем нашелся мудрый бедняк, и он спас своею мудростью этот город»[47].

Сейчас сложно ответить на вопрос о возможной причине такого письменного хода летописца. Возможно, значимость этого библейского примера актуализировали слова свидетельства, что данная «мудрость… показалась… важною» и именно это мотивировало желание древнерусского автора поместить в текст «своего» белгородского старца, предложившего хитрость. В итоге, не исключено, что существовавшее предание об осаде Белгорода под пером книжника приобрело не просто легендарный характер, а вполне практичный, направленный к определенной цели эсхатологический смысл.

Для древнерусского летописца была важна связь со Священной историей. Поэтому, кроме уровня узнаваемой ориентации на сюжеты Библии (на который уже давно обращают внимание исследователи), он выводил второй уровень, в котором сюжеты древнерусской истории повторяли некоторые важные примеры Священной Истории. Летописец проводил сложную интеллектуальную работу по выбору объяснительной модели таких рассказов, придавая им новый смысл истории высшей истины. Этот уровень был для летописца не менее, если не более, важным, чем первый. Здесь интерес представляет уже не внешний литературный этикет, а его внутреннее содержание. Диалогический подход к тексту (автору) летописи дает возможность расширить наши представления о самом произведении, которое уже не выглядит лишь «деловитым рассказом о событиях», позволяет понять сложность работы мысли его автора.

Примеры современных интерпретаций средневековых письменных памятников Западной Европы помогают заметить, что христианская традиция формировала похожий стиль мышления эпохи или каноны мысли, пронизанные эсхатологическими мотивами, нашедшие свое отражение в хрониках, летописях и других письменных памятниках.

Приведенные выше попытки интерпретации некоторых сюжетов Повести временных лет сложно совместить с мыслью крупнейшего исследователя истории древнерусской культуры Д.С. Лихачева о том, что для летописца «не характерны самостоятельные отвлеченные построения христианской мысли, уводившей… от земного мира к отвлеченным вопросам предстоящего разрыва с земным бытием и устроения мира потустороннего»[48]. Однако не следует и забывать, что Д.С. Лихачев работал в иной традиции гуманитарного знания XX в., поэтому современная тенденция, связанная с этическим отношением к «Другому», дает возможность иначе смотреть на средневековые тексты и их авторов.

Источники и литература

1. Бахтин М.М. К методологии гуманитарных наук // Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М., 1986.

2. Данилевский И.Н. Библеизмы «Повести временных лет» // Герменевтика древнерусской литературы X–XVI вв. М., 1992. Сб. 3.

3. Данилевский И.Н. Библия и Повесть временных лет (К проблеме интерпретации летописныхъ текстов) // Отечественная история. 1993. № 1.

4. Данилевский И.Н. Замысел и название Повести временных лет // Отечественная история. 1995. № 5.

5. Данилевский И.Н. Древняя Русь глазами современников и потомков (IX–XII вв.): Курс лекций. М., 1998.

6. Данилевский И.Н. Повесть временных лет: герменевтические основы изучения летописных текстов. М.: Аспект Пресс, 2004.

7. Текстология и генетическая критика в изучении летописных текстов // Герменевтика древнерусской литературы. М., 2005. Сб. 12.

8. Ивин А.А. Интеллектуальный консенсус исторической эпохи // Познание в социальном контексте. М., 1994.

9. Иларион, митрополит. Слово о законе и благодати // Альманах библиофила. Вып. 26. М., 1989.

10. Кроче Бенедетто. Теория и история историографии / пер. с ит. И.М. Заславской. М.: Языки русской культуры, 1998.

11. Лихачев Д.С Комментарии // Повесть временных лет / под ред. В.П. Андриановой-Перетц. СПб., 1996.

12. Лихачев Д.С. Историко-литературный очерк // Там же.

13. Маловичко С.И. Этическое отношение к средневековому автору и библейские примеры Повести временных лет // Когнитивная история: концепция, методы, исследовательские практики: Чтения памяти профессора Ольги Михайловны Медушевской. М.: РГГУ, 2011. С. 107–127.

14. Маловичко С.И. Отечественная историческая мысль XVIII века о возникновении и ранней социально-политической жизни древнерусского города (от киевского «Синопсиса» до «Нестора» А.Л. Шлецера). Ставрополь, 2001. С. 68.

15. Медушевская О.М. Феноменология культуры: концепция А.С. Лаппо-Данилевского гуманитарном познании новейшего времени // Исторические записки. М., 1999. № 2 (120). С. 101—36.

16. Повесть временных лет / под ред. В.П. Андриановой-Перетц. СПб.,1996.

17. Ранчин А.М., Лаушкин А.В. К вопросу о библеизмах в древнерусском летописании // Вопросы истории. 2002. № 1. С. 125–126.

18. Репина Л.П. Интеллектуальная культура как маркер исторической эпохи // Диалог со временем. Альманах интеллектуальной истории. 2008. Вып. 22. С. 12–13.

Лекция № 2

Киевский «Синопсис» как памятник украинской общественной мысли

План

1. Проблема авторства киевского «Синопсиса».

2. Оценка киевского «Синопсиса» в новейшей историографии.

3. Общественно-политические и социокультурные предпосылки появления киевского «Синопсиса».

4. Жизнь и творчество Иннокентия Гизеля.

Ключевые слова: синопсис, национальная история, Киево-Могилянская академия, российская историография, польско-украинская историография.

В настоящий момент редко кто упоминает и еще реже ссылается на некогда известную книгу под полным названием «Синопсис, или Краткое описание от различных летописцев о начале Славенскаго народа, о первых Киевских Князех, и о житии Святаго Благовернаго и Великаго Князя Владимира всея России первейшаго Самодержца, и о Его Наследниках, даже до Благочестивейшаго Государя Царя и Великого Князя Феодора Алексиевича Самодержца Всероссийскаго». Мы часто слышим об учебниках по отечественной истории М.В. Ломоносова, Н.Г. Устрялова, Д.И. Иловайского, С.Ф. Платонова, М.Н. Покровского и других, о том, что они не единожды издавались, но не вспоминаем о настоящем феномене отечественной историографии, киевском «Синопсисе». Феномен его заключался в том, что в нашей стране ни одно учебное издание не пользовалось такой популярностью и не издавалось так долго, как эта книга. Киевский «Синопсис», имевший объем 224 страницы (5-е тиснение), явился учебником истории для многих поколений русских людей. С первого выхода в свет в 1674 г. он выдержал 25 изданий, последний раз был переиздан в 1861 г., что, несомненно, дает ему право занять почетное место в ряду русской исторической литературы. Не случайно в конце XIX в. П.Н. Милюков заметил, что «через школу “Синопсиса” должны были пройти все они (историки XVIII в.), и не будет удивительным, если мы найдем, что дух “Синопсиса” царит в нашей историографии XVIII века, определяет вкусы и интересы читателей, служит исходною точкой для большинства исследователей, вызывает протесты со стороны наиболее серьезных из них, – одним словом, служит как бы основным фоном, на котором совершается развитие исторической науки прошлого столетия»[49].

Если судить по словам известного русского историка Милюкова, то эта книга уникальная, но она забыта. О ее забвении свидетельствует хотя бы такой факт, как незнание или нежелание называть некоторыми специалистами имени ученого, с которым она тесно связана[50]. В связи с этим, не просто ради красивого словца, недавно высказан И.Н. Данилевским вполне справедливый призыв к современным исследователям: «Крайне редко историки привлекают в качестве источника “Синопсис”… На наш взгляд, значение “Синопсиса” как исторического источника еще не до конца оценено историками»[51]. Книга же эта тесно связана с именем известного киевского ученого середины и второй половины XVII в. Иннокентия Гизеля. Слово «связана» мы употребили не случайно. Дело в том, что уже не первое столетие ученые так и не могут прийти к единому выводу, написана ли она самим Гизелем или писалась под его руководством. Однако не надо представлять себе, что это выяснение когда-либо принимало или принимает в настоящем форму дискуссии. Как мы уже заметили, о «Синопсисе» вспоминают крайне редко.

В данном случае, мы не будем выяснять авторство киевского «Синопсиса», для нас вполне достаточно того, что он написан при непосредственном участии Иннокентия Гизеля, поэтому во избежание путаницы будем называть данное произведение сочинением Гизеля, книгой Гизеля и т. д.

Действительно, не все историки были согласны с тем, что автором этого сочинения непосредственно являлся Гизель, а некоторые просто не интересовались авторством «Синопсиса». Так, В.Н. Татищев в середине 30-х гг. XVIII в. в письме в Академию наук просил прислать ему «Синопсис», при этом не назвав не только автора сочинения, но и само его название[52]. М.В. Ломоносов в 1749 г. ссылался на эту книгу с такими словами: «…как о том автор Синопсиса Киевского объявляет»[53]. Известный религиозный деятель и историописатель митрополит Евгений, в начале XIX в. приводя сообщения «Синопсиса», уже указывал, что он составлялся под руководством Гизеля: «В Киевском Синопсисе, изданном при архимандрите Иннокентии Гизеле 1680 г., сказано…», – писал митрополит Евгений. Попытка отрицания авторства этой книги Гизелем была предпринята А.С. Лаппо-Данилевским[54], но в своих последних работах историк однозначно назвал киевского ученого сочинителем «Синопсиса»[55]. Совершенно не упомянул автора интересующего нас сочинения другой историк начала XX в. В.В. Нечаев[56].

Ряд исследователей поступили иначе, они указали, что авторство «Синопсиса» приписывается Гизелю. Такую позицию в начале 80-х гг. XIX в. занял М.О. Коялович, заявивший, что в 1674 г. первый раз был издан «так называемый Синопсис, приписываемый Иннокентию Гизелю, киево-печерскому архимандриту»[57]. Вероятно, так же хотела поступить Е.В. Чистякова, написавшая главу «Историография XVII и первой четверти XVIII в.» в учебнике «Историография истории СССР». Она указала, что «Синопсис» – это «произведение, приписываемое игумену Киево-Печерского монастыря Иннокентию Гизелю». Но несколько ниже, забыв о логическом законе тождества, добавила, что в «Синопсисе» «Гизель делает… первые шаги к их (источников) сопоставлению»[58]. Формула «приписанности» Гизелю этого исторического произведения звучит и в работе канадского историка украинского происхождения И. Лысяк-Рудныцкого, а также в учебнике для украинских вузов «История Украины». Некоторые исследователи посчитали, что И. Гизель внес большой вклад в составление и издание «Синопсиса». Об этом говорили А.М. Сахаров, А.Л. Шапиро, Н.М. Рогожин и др.[59]

Немало ученых сделали предположение, что автором первого печатного учебника по отечественной истории являлся не кто иной, как Гизель. Уже С.М. Соловьев называл эту книгу не иначе как «Гизелев Синопсис». Посвятивший отдельную работу судьбе украинской литературы XVII в. Н.Ф. Сумцов и не стал сомневаться в этом[60]. Так же воспринял «первый учебник русской истории» С.Ф. Платонов, сказав, что им являлся «Синопсис» Иннокентия Гизеля[61]. Автором «Синопсиса» называл Гизеля известный историк П.Н. Милюков[62]. Аналогично считали и некоторые другие историки-эмигранты, в первую очередь Е.Ф. Шмурло и Д.И. Дорошенко. Более того, Дорошенко назвал историческое сочинение Гизеля основным его делом[63].

Ниже мы увидим, что у киевского ученого были работы и религиозно-философского характера. Напрямую связывает «Синопсис» с Гизелем В.И. Астахов[64]. В настоящий момент мы, как и И.Н. Данилевский, не оговаривая степени участия киевского ученого в написании «Синопсиса», ставим его имя рядом с названием этой книги[65].

Киевскому «Синопсису» не повезло еще и в его оценке новейшими историками. К сожалению, как это часто случается в исторической науке, некоторые ученые заставили его выдержать идеологический экзамен. Совсем низкую оценку этому сочинению дал М.Н. Тихомиров, заявив: «как историографическое произведение “Синопсис”, несомненно, уступает “Хронографу” и “Степенной книге”, останавливая внимание читателей только на отдельных моментах в истории России и Украины»[66]. Такая характеристика звучит странной, в первую очередь потому, что уровень современной «Синопсису» московской историографии, в силу своей официозности, находился ниже украинской, не говоря уже о сочинениях, предшествовавших этому времени. Во вторую очередь потому, что слова Тихомирова диссонируют с общей оценкой книги Гизеля в предшествовавшей историографии. Поэтому складывается впечатление, что известный советский историк не захотел отметить очевидное, а именно – влияние польско-украинской историографии XVI–XVII вв. на русскую (в том числе и положительное) в конце XVII–XVIII столетий, а в некоторых моментах и до наших дней.

Иную идеологическую претензию предъявили автору «Синопсиса» некоторые украинские историки. Они увидели его слабую сторону в том, за что историки российские хвалили и хвалят Гизеля. Так, М.И. Марченко, обвинив его в крайнем монархизме, заявил: «Тенденциозный подбор источников и построение изложения исторического материала подчинены обоснованию прав российской монархии на владение Украиною»[67]. Присоединился к такому взгляду И. Лысяк-Рудныцкый, добавив, что автор «Синопсиса», как и некоторые иные «выходцы… из Киево-Могилянской академии внесли большой вклад в развитие российской имперской идеологии… Тем временем, как казацкие летописи оставались в рукописях, “Синопсис” выдержал около тридцати изданий и долгое время служил как популярное учебное пособие на Украине и в Московщине»[68].

Вероятно, этими же соображениями руководствовался Б. Якимович, автор раздела о культуре Украины XV–XVIII вв. в учебнике «История Украины», почему и посвятил гизелеву «Синопсису» всего одну строку, переходя к детальному разбору некоторых казацких летописей[69]. Конечно, такие идеологические штампы мешают объективному разбору сочинения киевского ученого. Ограничиваясь обвинением автора «Синопсиса» в украинофильстве или преданности «самодержавному ладу в Pocii», историки забывают о главном, а именно – почему эта книга приобрела такую огромную популярность несмотря на те идеологические недочеты автора, которые они в ней выявили.

Многие историки оценили киевское сочинение по достоинству. С.М. Соловьев, приступая к разбору русской историографии XVIII в., указал, что, характеризуя работу А.И. Манкиева (в 1716 г. написавшего труд «Ядро российской истории»), «мы можем сравнить его только с “Синопсисом”»[70]. М.О. Коялович, назвав «Историю» Ф. Грибоедова (московское сочинение, написанное на несколько лет ранее первого издания киевской книги «Синопсиса») «жалким плодом приказной среды», заметил: «…первый русский исторический опыт… был задавлен и отстранен другим трудом», отвечающим потребностям времени, с систематическим изложением истории, таким как киевский «Синопсис»[71]. П.Н. Милюков изучение русской историографии начал именно с гизелева сочинения, написав: «Результат периода русской историографии до “Синопсиса” был весьма печален»[72].

Выше других исторических произведений второй половины XVII в. поставил «Синопсис» харьковский профессор В.И. Астахов[73]. Посвятивший «Синопсису» небольшой раздел своего исследования и назвавший книгу знаменитой, М.А. Алпатов писал: «Это была одна из попыток создать историю единого народа, вышедшего из Киевской Руси. Киевским книжникам такая попытка не только удалась, но, в отличие от книжников московских, они издали свой труд “типографии по обычаю”, родился первый печатный исторический труд в России». Историк причислил «Синопсис» Гизеля «к новым явлениям в русской историографии XVII в.»[74]. Вот, что не захотели замечать те, кто пытался и пытается найти в этой книге только ошибки, одни лишь идеологические изъяны. Действительно, можно перечислить множество погрешностей «Синопсиса», но погрешности и «басни», присутствующие в нем, стали погрешностями и «баснями» лишь с того момента, когда отечественная историческая наука преодолела дух «Синопсиса», а это преодоление началось только в XVIII в. Именно по причине того, что сочинение Гизеля отвечало потребностям времени, что оно затмило собой всю предшествовавшую московскую историческую литературу, оно стало значительной вехой в исторической мысли. Нам никуда не деться от того факта, что «Синопсис» стал основным учебником по русской истории на многие десятилетия, несмотря на издание учебника М.В. Ломоносова в 60-х гг. XVIII в. (выдержал три издания)[75]. Необходимо заметить, что непопулярность темы «Синопсиса» в отечественной историографии привела к тому, что некоторые темы, поднятые этим сочинением в 1674 г., продолжали (и продолжают) свою жизнь в текстах последующих поколений историков и писателей, которые чаще всего и не подозревали об этом. Милюков, справедливо заметив, что «дух “Синопсиса” царит в нашей историографии XVIII в.», не указал, а что же именно продолжало там жить из работы Гизеля. Ниже мы вернемся к этому вопросу и увидим, что некоторые сюжеты киевской книги жили и в XIX столетии, и даже в XX.

Приступая к изложению биографии Иннокентия Гизеля и характеристике его исторического труда, мы должны учитывать вопросы: в каких общественно-политических условиях и социокультурных структурах звучал голос ученого; какие обстоятельства привели к появлению «Синопсиса» и утверждению его в отечественной историографии. Без этого он не может быть правильно понят и интерпретирован.

В восточнославянских землях Речи Посполитой, где в отличие от Московского государства отсутствовала жесткая централизованная власть, население пользовалось большими правами самоуправления, в городах действовало Магдебургское право. Однако православному населению приходилось бороться с наступлением католичества и унии. Положительной стороной польской государственности было то, что православные могли и в печати, и устно, и на генеральных сеймах заявлять о своих стеснениях и лишениях[76]. Как заметил А.С. Лаппо-Данилевский, для защиты своей веры и своей национальности от иноверной пропаганды они (украинцы) попытались воспользоваться теми же образовательными средствами, которые давно уже были оценены их противниками[77]. Мещане и верхушка казачества осознали, что защитить православие сможет только образование, приближенное к западноевропейскому и не уступающее польскому.

В Украине и в Белоруссии уже в XVI в. на средства населения основываются братские школы, получившие королевские привилегии печатать книги на церковнославянском языке (постепенно в них вкрадывался западнорусский литературный) и торговать ими. Такие школы возникли в Вильно, Львове, Киеве и других городах. Братства являлись главным орудием национального возрождения. Как писал Н.И. Костомаров, они «отправляли лучших молодых людей в западные университеты для получения высшего образования. С размножением училищ и типографий увеличилось число пишущих, читающих, думающих о вопросах, касающихся умственной жизни, и способных действовать в ее кругу»[78].

В первой половине XVII в. центром восточнославянского образования становится Киев. Стараниями Петра Могилы киевское Богоявленское училище в 1632 г. по королевскому указу получает статус коллегии (в последующем академия). Там преподавались «свободные науки», в том числе богословие, философия, латинский и греческий языки. Один из киевских профессоров Иоасаф Кроковский подчеркивал, что к «свободным наукам» относится и «“историка”, способствующая душевному развитию человека»[79]. Кроме названных, в ней изучались дисциплины, дававшие учащимся довольно широкое светское образование. Это русский, украинский, польский, немецкий и французский языки, а также география, математика, астрономия, катехизис, поэтика, риторика, диалектика. «Киеву, некогда бывшему уже средоточием русской политической и умственной жизни, опять выпала великая доля сделаться средоточием умственного движения, которое открыло для всей Руси новый путь к научной и литературной жизни», – писал Н.И. Костомаров[80].

Киевская коллегия от обороны против католицизма смогла даже перейти в наступление, она «в борьбе с вероисповедными противниками усвоила их оружие – воспользовалась для обоснования православного учения их методами и приемами»[81]. Преподаватели коллегии и братских школ из белого и черного духовенства сделались профессиональными учителями и полемистами, стали творцами часто обширных наукообразных книг. Так, в 1621 г. архимандрит Киево-Печерского монастыря Захарий Копыстенский напечатал книгу «Полидония», где «с большой эрудицией собрал ценные свидетельства о начале русского христианства»[82]. Во второй половине XVII столетия

Иоанний Галятовский в одной из своих книг «Скарбница пожитечная» (Полезная сокровищница) рассказал об истории Чернигова, Елецкого монастыря и казачества[83]. В 1672 г. другим киевлянином была написана работа, важная для нас тем, что стала главнейшей составляющей «Синопсиса». Работа называлась «Хроника з летописцев стародавних, з св. Нестора Печерского и инших, также з хроник польских о Руссии, отколь Русь пачалася, и о первых князех русских, и по них дальних наступавших князех и о их делах, собранная працею иеромонаха Феодосия Сафоновича игумена монастыря Михайловского Златоверхого Киевского, року от сотворения мира 7180, а от р. Хр. 1672». Феодосий Сафонович первоначально был преподавателем киевской коллегии, после чего его назначили игуменом киевского Михайловского монастыря. Основной целью труда Сафоновича было дать очерк национальной истории: «каждому украинцу про свою родину, чтоб уметь ответить, если кто спросит, ибо людей, что не знают своего роду, все признают за глупцов». Автор признается, что его труд целиком зависим от чужих источников: «що де з разних литописцив руських и польских вичитав те й пишу»[84]. Как указывал А. Рогозинский, сличивший текст восстановленной «Хроники» (оригинал не сохранился) с киевским «Синопсисом»[85], Сафонович проводил идею соборности украинских земель, для него история Галичины так же важна, как и история Киевщины и Волыни. Автор «Хроники» хотел выяснить тот исторический путь, который привел к господству (до панування) казацкого государственного порядка в Украине[86].

Важнейшим источником по истории Древней Руси для Сафоновича была Ипатьевская летопись, поэтому он довел основной свой рассказ до конца XIII в., то есть до того времени, каким эта летопись и оканчивается. В прибавленных статьях есть рассказ о Мамаевом побоище, о поздней истории Киева и т. д. Также Сафонович широко использовал сочинения польских хронистов, в первую очередь «Кронику» М. Стрыйковского. Все выдержки ученый попытался привести в научную систему и довел свой рассказ до 60-х гг. XVII в. Но популярностью «Хроника» Сафоновича не пользовалась, как указал Д.И. Дорошенко, по причине того, что автор не имел большого литературного таланта. Может это и так, однако А.С. Лаппо-Данилевский привел свидетельство, что другая книга ученого, изданная в киевской типографии в 1668 г., пользовалась популярностью в Москве именно в силу своего литературного слога[87]. На наш взгляд, дело заключалось в ином. Во-первых, «Хроника» была написана западнорусским книжным языком, во-вторых, ее рассказ велся в основном о событиях украинской истории, и в-третьих, она совершенно не подходила для учебных целей. Именно в силу последнего обстоятельства в 70—80-е гг. XVII в. в Украине стал пользоваться популярностью «Синопсис», написанный киевским вариантом церковнославянского языка и включавший больше сюжетов московской истории. В силу же всех трех обстоятельств «Синопсис» вышел за рамки Украины, а с начала XVIII в. получил широкое распространение и в России.

Мы рассмотрели обстановку, при которой рождался труд И. Гизеля в Украине, указали на обстоятельства, способствовавшие распространению его в России, но со второй половины XVII в. стал развиваться еще один фактор, помогавший принятию русским обществом «Синопсиса» Гизеля и уже не зависевший от него самого. Происходило изменение московского культурного слоя. Вестернизация России и развитие образования – только одна сторона медали. Вторая заключалась в том, что со второй половины XVII в. происходила украинизация московской культуры. Духовную власть в Московском государстве стали представлять сплошь и рядам выпускники Киево-могилянской академии («все архиерейские кафедры в Великороссии, кроме одной, были замещены украинцами»[88]), Никоновская реформа привела к замене московской редакции богослужебных книг киевской; киевский вариант церковнославянского вытеснял московский и в других видах литературы, становясь русским литературным языком, а о влиянии на московскую культуру «могилянцев» Симеона Полоцкого, Сильвестра Медведева, Феофана Прокоповича, Стефана Яворского и др. можно и не говорить. О результате этого процесса русский мыслитель Н.С. Трубецкой писал: «Таким образом, на рубеже XVII и XVIII веков произошла украинизация великорусской духовной культуры. Различие между западнорусской и московской редакциями русской культуры было упразднено путем искоренения московской редакции, и русская культура стала едина»[89].

Таким образом, «Синопсис» Иннокентия Гизеля, написанный на киевской редакции церковнославянского языка и имевший стройную систему изложения, сумел удовлетворить вкусы украинских грамотеев (о чем свидетельствует его трехкратное, в течение шести лет, переиздание в Киеве) и, на волне проникновения украинской духовной культуры в Москву, был не только там принят, но стал основным учебником по отечественной истории на многие десятилетия. Надо учесть и тот факт, что учителями зачастую были, опять-таки, выходцы из Украины. Поэтому тем современным украинским ученым, которые, даже не делая попытки разобраться в исторической ситуации второй половины XVII в., в которой оказались киевские книжники, отрицают за Гизелем право на восхваление российской государственности, хотелось бы ответить словами украинского же историка Ю. Шереха. Он указал на мотивацию поступка Гизеля, Полоцкого, Прокоповича и др. По его мнению, «это было своего рода идеологическое движение (своерiдний iдеологiчний рух), стремление реализовать свой духовный потенциал в государстве, могущественном в военном и политическом отношении, но менее развитом в культурном»[90].

Об Иннокентии Гизеле до нас дошли довольно скудные данные. Первым, кто коротко рассказал о его жизни, был Св. Дмитрий Ростовский. Через два года после смерти Гизеля «он говорил в Лавре при годичной памяти его, 1685 г. февраля 24, похвальное слово ему»[91]. Иннокентий Гизель (Кгизель) родился около 1600 г. в польской Пруссии, городе Кенигсберге, в реформатской семье. Однако А.В. Карташев сообщает, что его протестантская семья жила в Украине[92]. Юношей он переселился в Киев и принял православие. В Киево-Печерской лавре Гизель был пострижен и стал монахом. Киевское духовенство в этот период выступило с инициативой посылки за границу для получения образования молодых людей, которые в последующем должны были защищать православие в диспутах с католиками и униатами. Молодых людей отобрал Петр Могила. Как сообщает митрополит Евгений, «в числе сих от него посыланных были славные наши ученые Сильвестр Косов, Тарасий Земка, Исаия Трофимович Козловский, Софроний Початский, Иннокентий Гизель и др.»[93]

После возвращения на родину Гизель изучал богословие, историю и юриспруденцию во Львове. Хорошо знакомый с латино-польской образованностью, он становится преподавателем в основанной Петром Могилой Киевской коллегии, а с 1648 г. и ее ректором. В это же время он был игуменом сначала Дятловицкого, потом Киево-Братского, и затем Кирилловского и Николаевского монастырей. В 1656 г. Гизель был сделан архимандритом Киево-Печерской лавры и оставался им до своей смерти в 1683 г. Петр Могила, умирая, в 1647 г. завещал ему свой титул «благодетеля и попечителя киевских школ» и поручил надзор за Киевской коллегией. Иннокентий помогал своим товарищам в книгоиздательской деятельности. Так, он редактировал сочинения Лазаря Барановича, содействовал публикации книг А. Родивиловского, И. Галятовского и др.

Ученый с полным убеждением в правильности сделанного шага принял протекторат Москвы над православной Украиной. Вместе с Барановичем он уговаривал гетмана Дорошенко «склониться по-прежнему под державу и оборону его царского величества». Как отметил А.С. Лаппо-Данилевский, Гизель «надеялся на сень крыл орла московского» и называл Малороссию «блаженной», так как она «на отвращение бед и утоление скорбей» столь «благочестиваго премудраго монарха православно-российскаго над собою имеет». Гизель и другие киевские ученые, не располагая свободным временем, не выработали какой-либо теории применительно к быстро развивавшимся событиям второй половины XVII в. Они ограничивались довольно отрывочными замечаниями на характер политических отношений, который, по их мнению, желательно было бы установить между Украиной и ее соседями[94].

Выказывая желание, чтобы Украина состояла под «обороною монарха российскаго», Гизель и его коллеги были на стороне гетманского окружения и казацкой старшины и не думали утверждать, чтобы она была превращена в провинцию Московского государства. Иннокентий Гизель полагал, что государь должен «оставлять» своих подданных «по вольностям прислушающим жити» и твердо стоял за церковную автономию Украины. Гизель, Баранович и другие видные церковные деятели просили, чтобы патриарх московский «не вступался в их духовные права» и не упускали из виду своих гражданских прав, настаивая на том, чтобы московским воеводам в их городах не быть, кроме того они полагали, что «гетману и всему войску» можно принимать иностранных послов[95].

Гизель в 1654 г. встречался в Смоленске с царем Алексеем Михайловичем и ходатайствовал о сохранении подчинения украинской церкви Константинопольскому патриарху. В 1666 г. он пригрозил московскому послу Ионе Леонтьеву в случае назначения на киевскую митрополию русского иерарха затвориться с украинским духовенством в Киево-Печерской лавре. В 1669 г. в письме Алексею Михайловичу он протестовал против вмешательства московского воеводы в церковные дела, требовал, чтобы «малорусских духовных людей воеводы не судили, в чепь и в тюрьму не сажали». Цари Алексей Михайлович и Федор Алексеевич, царевна Софья Алексеевна благоволили к Гизелю, посылали ему богатые дары, но не удовлетворили его религиозно-политических требований[96]. Выдвигая требования к русским властям, Гизель исходил из привычных для православного украинского духовенства, казачества и мещан прав, которыми они пользовались еще в Речи Посполитой. Эти «вольности» им тогда гарантировали сеймы и местные сеймики, но после вхождения

Левобережной Украины и Киева в Московское государство ситуация изменилась. Права украинского населения постепенно ликвидировались. Иного и не могло быть, так как само русское население в тот период о гражданских правах не имело вообще никакого представления. Поэтому А.С. Лаппо-Данилевский вполне справедливо заметил, что Гизель и Баранович «в понимании политических «вольностей» в сущности «придерживались православно-украинской точки зрения», а также «вероятно, находились и под влиянием польским»[97].

С именем Иннокентия Гизеля связан и один из этапов редактирования Киево-Печерского патерика. Используя польский печатный труд «ПАТЕРIКОN abo zywoty SS. Oycow Pieczarskich, obszyrnie Slowienskim iezykiem przez swietego Nestora, Zakonnika y Latopisca Ruskiego», ученый разделил его на три авторских цикла сочинений: Нестора, Поликарпа и Симеона, дополнил его новыми житиями, а также написал «Посвящение» и «Предисловие к читателю»[98]. Редакция Гизеля легла в основу последующих изданий памятника.

Своим ученикам Гизель запомнился курсом философии, читавшимся им в Киевской коллегии. В ее стенах ученого называли Аристотелем, с философией которого он был хорошо знаком[99]. Самый известный философский трактат ученого «Мир человеку с богом» был опубликован в 1669 г. По замечанию А.С. Лаппо-Данилевского, Гизель уже был знаком с обновленной схоластикой, «высказывал иногда довольно гуманные взгляды на человека и не терял из виду современных ему политических стремлений своей родины»[100]. Подобно Фоме Аквинскому, желавшему сочетать христианство с философией Аристотеля, Гизель пытался примирить веру со «здравым разумом», в силу которого можно принимать кое-что «новое», если только оно согласно с православием и полезно. В своей книге ученый уговаривает читателя не презирать все новое, «ибо аще бы что и новое зде обреталося, но занеже с верою православною соглашается, и полезно есть к созиданию, того ради презиратися не имать». Кроме того, Гизель не считал грехом пользоваться «иноверными» и «еллинскими учениями»[101].

Лаппо-Данилевский считает, что ценны рассуждения ученого об отношениях власти – «великих господ» и подданных – «подручных». Власти должны проводить политику с точки зрения «добра общего». Должны быть «строителями добра общаго», не ломая праведных уставов». «Монархи, князи и прочий обладатели», не «ломая праведных уставов», должны издавать законы, повеления и заповеди «ради добра общаго» и соблюдать «вольности и крепости правныя», не казнить никого смертью «без изыскания вины». Обязанности подданных состоят в том, что они должны повиноваться своему властелину даже в том случае, если «от безчиннаго жития властелинова много зла на все обладание его исходило». В этом случае обладаемый может попытаться «исправить» властелина, но «с подобающею честью», помня, что «исправление есть дело любви». Только единому Богу человек должен «во всем всячески» повиноваться, но «человеку же, власть имущему или старейшине, не тако». «Подручный» не обязан повиноваться «власть имущему», если тот требует, чтобы его «подручный» мыслил то или иное, хотел то или иное, верил так или иначе; или чтобы он, имея «возраст и разум совершенный», женился или жил «безженно», или «противу естества в явственную беду смерти вдастся».

Лаппо-Данилевский указывает, что для православной философии мысли, высказанные Гизелем, были новы. «Гизель действительно пользуется некоторыми новыми понятиями, – пишет историк – в особенности же понятием о естественном законе по тесно связанным с ним понятием о добре общем. Он полагает, что последнее должно служить для великих господ руководящим принципом их политики, и, следовательно, уже приближается к тому понятию о государстве, которое получило у нас дальнейшее развитие в эпоху преобразований»[102]. Действительно передовой и актуальной для российской реальности, еще на многие годы, явилась мысль Гизеля о том, что власть не должна вмешиваться в частную жизнь подданных.

Таким образом, мы увидели, что для своего времени Иннокентий Гизель являлся очень образованным человеком. Далее мы увидим, как же он распорядился тем историческим материалом, которым имел возможность воспользоваться при написании или редактировании знаменитого «Синопсиса».

Источники и литература

1. Алпатов. М.А. Русская историческая мысль и Западная Европа XII–XVII вв. М., 1973.

2. Астахов В.И. Курс лекций по русской историографии. Ч. 1. Харьков, 1959.

3. Андреев А.И. Труды В.Н. Татищева по истории России // В.Н. Татищев. Собр. соч. Т. 1. М., 1994.

4. Афанасьев А.Н. «Живая вода и вещее слово» / сост. А.И. Баландина. М., 1988.

5. Источниковедение: Теория. История. Метод. Источники российской истории / И.Н. Данилевский, В.В. Кабанов, О.М. Медушевская, М.Ф. Румянцева

6. Историография истории СССР с древнейших времен до Великой Октябрьской социалистической революции / под ред. В.Е. Иллерицкого и И.А. Кудрявцева. М., 1961.

7. Карташев А.В. Очерки по истории русской церкви. Т. 2. М., 1991.

8. Очерки истории исторической науки в СССР / под ред. М.Н. Тихомирова. Т. 1. М., 1955.

9. Костомаров Н.И. Русская история в жизнеописаниях ее главнейших деятелей. Кн. 2. М., 1991.

10. Коялович М.О. История русского самосознания по историческим памятникам и научным сочинениям. Мн., 1997.

11. Лаппо-Данилевский А.С. История русской общественной мысли и культуры XVII–XVIII вв. М., 1990.

12. Ломоносов М. Замечания на диссертацию Г.-Ф. Миллера «Происхождение имени и народа Российского» // Для пользы общества… М., 1990.

13. Милюков П. Главные течения русской исторической мысли. СПб., 1913.

14. Маловичко С.И. Учебные пособия по отечественной истории в России во второй половине XVII–XVIII в. // Из истории народов Северного Кавказа. Вып. 3. Ставрополь, 2000.

15. Маловичко С.И. Отечественная историография XVIII – начала XIX вв. о зарождении городской жизни на Руси // Вестник Санкт-Петербургского университета. Сер. 2. 1994. Вып. 2. С. 94, Вып. 3.

16. Нечаев В.В. Малороссийско-польское влияние в Москве и русская школа XVII века // Три века. Россия от Смуты до нашего времени / под ред. В.В. Каллаша. Т. 2. М., 1912.

17. Пештич С.П. «Синопсис» как историческое произведение // Труды Отдела древнерусской литературы Института русской литературы АН СССР (ТОДРЛ). Т. 15. М.; Л., 1958. С. 284–285.

18. Рогожин Н.М. Развитие исторических знаний в XVI–XVII вв. // Историография истории России до 1917 г.: Учеб, для студ. вузов: в 2 т. / под ред. М.Ю. Лачаевой. Т. 1. М., 2003.

19. Сахаров А.М. Историография истории СССР. Досоветский период. М., 1978.

20. Соловьев С.М. Писатели русской истории XVIII века // Сочинения в восемнадцати книгах. Кн. 17. М., 1995.

21. Сумцов Н.Ф. К истории южнорусской литературы семнадцатого столетия. Вып. 3. Киев, 1884. С. 35–37.

22. Платонов С.Ф. Собрание сочинений по русской истории. Т.1. СПб., 1993.

23. Шапиро А.Л. Русская историография с древнейших времен до 1917 г. М., 1993.

24. Шмурло Е.Ф. История России 862—1917 гг. М., 1999.

Лекция № 3

Основные сюжеты киевского «Синопсиса» и их влияние на русскую общественную мысль (конец XVII – начало XX вв.)

План

1. Работа автора киевского «Синопсиса» с историческими источниками.

2. Гипотеза о происхождении славян. Концепция сарматизма.

3. Киевский «Синопсис» о проблеме древнерусской государственности.

4. Древнерусские князья на страницах киевского «Синопсиса».

5. Влияние киевского «Синопсиса» на отечественную историческую мысль XVIII – начала XX вв.

Ключевые слова: мифологема, концепция сарматизма, Мосох, богиня Лада, «роксоланская» гипотеза, христианская история.

Греческое слово «синопсис» означает «обозрение». Сочинение Гизеля не единственное, имевшее в названии это слово. В начале 30-х гг. XVII в. виленское православное братство подготовило книгу «Синопсис» к избирательному Сейму в Варшаве (выборы Владислава IV), Пантелеймон Кохановский, эконом Печерского монастыря, в конце того же века написал книгу «Обширный Синопсис Руский» и т. д.

Все историки согласны с тем, что текст «Синопсиса» тесно связан с «Хроникой» Сафоновича. П.Н. Милюков даже заметил по этому поводу: «За содержание Синопсиса ответственен прежде всего его единственный источник, «Хроника» Феодосия Сафоновича, который составлял прежде всего киевскую историю»[103]. Историк несколько преувеличил, но большая схожесть с восстановленным текстом «Хроники» действительно имеется. Однако не следует вырывать эти два сочинения из общего контекста своего времени. Ведь такую схожесть мы обнаружим и с текстом Густынской летописи, обработанной в 1670 г. в Прилуках Михаилом Лосицким. Все дело в том, что украинские историописатели конца XVI–XVII вв. в общем-то пользовались одними и теми же источниками. Лосицкий и Сафонович использовали Ипатьевскую летопись, а также польских хронистов. Все эти источники, в том числе Густынскую летопись, мы находим и в тексте «Синопсиса»[104]. Поэтому мы не можем вслед за Милюковым однозначно заключать, что и летописные сюжеты, и сюжеты польских хроник были включены в «Синопсис» только из сочинения самого Сафоновича.

Автор «Синопсиса» при написании книги опирался на труды таких польских историков, как: Ян Длугош (1415–1480), Мацей Меховий (1457–1523), Марцин Бельский (ок. 1495–1575), Марцин Кромер (1512–1589), Александр Гваньини (1538–1614), Мацей Стрыйковский (1547–1582), «Хроникой» которого он пользовался больше всего. Гизель использовал также сочинения немецкого богослова и историка Альберта Кранция (ум. 1517), церковные анналы Цезаря Барония (начало XVII в.) и, конечно, текст Священного писания. Он был знаком и с московскими историческими сочинениями XVI–XVII вв.

По своей структуре «Синопсис» представляет вид совершенно нового исторического произведения, отличный от предшествовавших летописей и хронографов. Отсутствие погодной сетки и крупных сюжетных блоков еще не означает, что он получился «нескладной и сырой по материалу» книгой, как ее назвал Карташев[105]. Она делится на небольшие статьи (рассказы), несущие отдельную смысловую нагрузку. Статьи связаны между собой единством времени и места разворачивающихся сюжетов. Исторические события составитель выбирал из разных источников.

Московские книжники второй половины XVII в. писали еще в традиции, сформированной в отечественной историко-политической мысли XV–XVI вв. Так, Федор Грибоедов в «Истории о царях и великих князьях земли русской» (1669 г.) не выделял себя как автора произведения. Он был отрешен от исторического дискурса, находился над ним и не подавал никаких признаков авторского отношения к описываемым событиям. Иное мы находим в киевском «Синопсисе», который был составлен в иной, польско-украинской книжной традиции, и в его тексте уже можно найти автора. В этой наукообразной книге присутствует практика препозиционных актов (отсылка на объекты), например, на полях страниц указывается «Кром(ер). книга 3. лист 42», или «Стрийк(овский). Книга 1. лист 6» и т. д. В «Синопсисе» встречаются субъективные суждения Гизеля: «обретается же в летописцах Польских», «тако вси древний летописцы Греческие, Российские, Римские и Польские свидетельствуют», «во многих летописцах руских несть известия», «един точию летописец описа» и т. д.[106]

Новым для отечественной историографии является и само оформление книги. Гизель придал ей вид научного труда – за счет создания справочного аппарата (на несколько лет ранее подобное сделал в своей книге М. Лосицкий). Все отсылки к чужим текстам вынесены на поля страниц, с указанием автора, книги, порядкового номера листа. Использованные источники Гизель именовал «летописцами». Его, конечно, можно обвинить в том, что он не увидел разницы в действительном историческом источнике и в исторической литературе, но этой болезнью страдала и историография XVIII в. Имеющиеся в «Синопсисе» «баснословные» и «фантастические» рассказы не делают чести автору, но и не могут служить ему укором, от них никуда не деться, это визитка его времени. Поэтому, критикуя «басни» «Синопсиса» и его источников, мы должны иметь в виду, что критикуем их за явный вымысел, наблюдаемый из нашего времени, за несоответствие нашим историческим знаниям, за те домыслы, которые до сих пор присутствуют в историографии, но не за присутствие их в книге, которая вместе с ними есть неповторимый элемент историографической культуры своего времени.

В поздних изданиях «Синопсиса» продолжена история Киева при Федоре Алексеевиче, прибавлены Краткое описание русских княжеств, Каталог иерархический, списки малороссийских чиновников, списки князей московских, польских королей, татарских владетелей и т. д. В связи с тем что «Синопсис» как наукообразное и учебное произведение мы не можем сравнить с предшествовавшими и современными ему подобного типа трудами, так как таковых еще не было, нам придется проводить параллели с московскими сочинениями XVI–XVII вв., при этом мы укажем на те сюжеты, которые имели место в книге Гизеля, а затем перешли в иные культурные контексты и вызывали позднейшие ассоциации, то есть нашли продолжение в нашей исторической науке.

В «Синопсисе», как и во всей европейской средневековой христианской историографии, историческое изложение начинается с сыновей Ноя. Таким образом обеспечивалась связь национальных историй с историей всеобщей. Иафет (Афет) – сын Ноя – увел на север к «странам полунощным» свое «племя» – будущие европейские народы. Один из народов «племени Афетова» «от славных дел своих, наипачеже воинских Славянами, или Славными зватися начаша», сказано в «Синопсисе»[107]. Эта гипотеза о происхождении имени славян, повторенная Гизелем вслед за поляками, явилась новой для отечественной историографии. В московских сочинениях в то время была популярна легенда о князьях Славене и его брате Русе. Как сообщает «Летописец вкратце», Славен выстроил город Славенск (предшественник Новгорода) в III тыс. до н. э., а его народ прозвался именем князя[108]. Легенда, приведенная «Синопсисом», постепенно вытеснит новгородско-московскую мифологему, хотя последняя используется некоторыми исследователями, старающимися транслировать читателю выстроенную соответственно своим предпочтениям славяно-русскую идентичность[109].

После выяснения значения этнонима «славяне» Гизель добросовестно привел «сказку» чешской и польской историографим о «Грамоте Александра Македонского славянам» и о завоевании последними самого Рима[110]. Сообщение о столь героическом прошлом предков было не без удовольствия воспринято рядом русских историков екатерининской поры, лелеявшей подобные патриотические истории[111]. На римском примере известный историк М.А. Алпатов вменяет автору «Синопсиса» приверженность к самым фантастическим историям[112]. Это верно, но не нужно представлять Гизеля простым компилятором, его авторская позиция не столь однозначна может представиться. Не исключено, что Гизель признавал данное сообщение спорным, почему и отослал читателя к польским писателям словами: «Обретается же в летописцах Польских…»[113]. И еще, в этой части книги «реальную» историю автор и не пытался показывать. Все, о чем он здесь писал для него и его просвещенных современников, являлось сверхреальностью.

Приведя краткие сообщения об Азии, Африке и Европе, Гизель вновь возвращает читателя к древнейшей судьбе славянства. Для этого ученый воспользовался польской концепцией сарматизма. Согласно данной концепции, славяне в древности именовались сарматами. Польский историописатель Длугош, приведя сообщения греческих и римских авторов, подчеркнул, что «мы признаем за истинное и правдивое то название, которое полякам и русинам присвоила древность»[114]. Эта идея получила оформление в работах польского историописателя Меховия, который, как замечает Д.В. Карнаухов, впервые высказал «сармато-роксоланскую» концепцию[115]. По мнению Меховия, в Европейской Сарматии проживали славяне, которых он делил на две группы. С одной стороны, это западные и южные славяне, с другой – восточные славяне, или русичи. Меховий отделил Московское государство от «Руссии», под которой понимал в основном украинские и белорусские земли. Эту Руссию он отождествил с Роксоланией[116].

Концепция сарматизма, поддержанная Стрыйковским, не вызвала сомнения у Сафоновича и Гизеля. В «Синопсисе», в разделе «О народе Сарматском и о наречии его», Московия отделена от Украины и Белоруссии. Гизель пишет, что «под тем Сарматским именем все прародители наши Славенороссийстии: Москва, Россы, Поляки, Литва, Поморяне, Волынцы и прочие заключаются»[117]