Читать онлайн Бритт Мари изливает душу бесплатно

Astrid Lindgren

Britt-Mari lättar sitt hjärta

First published by Rabén & Sjögren Bokförlag,

Stockholm

1944

Текст печатается по изданию: Астрид Линдгрен.

Полн. собр. соч.: В 10 т. Черстин и я.

СПб.: Азбука-классика, 2002.

Britt-Mari lättar sitt hjärta © Astrid Lindgren 1944 / Saltkråkan AB

© Брауде Л.Ю., наследники, перевод на русский язык, 2015

© Нестерова А.С., иллюстрации, 2015

© Оформление, издание на русском языке. ООО «Издательская Группа «Азбука-Аттикус», 2015

Machaon^®

* * *

Всё началось с того, что мама отдала мне свою старую пишущую машинку… Большая, громоздкая рухлядь, от одного вида которой кровь застыла бы в жилах мастера по ремонту пишущих машинок.

Машинка и вправду страшная-престрашная! Она издаёт ужасающие звуки, когда я стучу на ней. Мой брат Сванте выразил своё мнение о мамином подарке так:

– Бритт Мари, а ты не думала, как прекрасно, когда неожиданно гасят примус?

– Как так? О чём ты? – спросила я.

– Когда ты кончаешь барабанить на этой молотилке, раз в десять прекрасней, – ответил Сванте, презрительно кивая в сторону пишущей машинки.

Он просто завидовал, в этом-то всё и дело. Он так безумно хотел, чтобы машинка досталась ему! И не ради того, чтобы писать на ней, а для того, чтобы разбирать и снова собирать и смотреть, сколько лишних винтиков осталось в результате его деятельности. Но мама считала, что мне полезно поупражняться в машинописи, и поэтому машинка досталась мне. И я так рада!..

Но владеть чем-то – это странно и совсем не просто. И фактически ко многому обязывает. Если у тебя есть корова, её надо доить, если пианино – надо хотя бы играть на нём, ну а уж если пишущая машинка – надо писать на ней. Конечно, первые дни я стучала на машинке, как одержимая дикарка. Но ничего существенного не писала – один детский лепет. В конце концов я поняла, что это возмутительное расточительство, просто перевод бумаги, когда на целой четверти листа ничего не написано, кроме как:

Бритт Мари Хагстрём, вилла

«Экелиден»[1], город Смостад[2].

Бритт Мари Хагстрём, пятнадцати лет.

И ещё имена всех моих сестёр и братьев:

Майкен Хагстрём,

Моника Хагстрём,

Сванте Хагстрём,

Йеркер Хагстрём.

А потом снова моё собственное имя:

Бритт Мари Хагстрём,

Бритт Мари Хагстрём,

БРИТТ МАРИ Хагстрём.

Внизу же Сванте в минуту слабости ухитрился приписать:

Надоела эта вечная трескотня о Бритт Мари Хастрём.

Напиши хоть иногда разнообразия ради:

Аманда Финквист или что-нибудь в этом роде.

Он, безусловно, был прав, но я-то не была расположена в этом признаться и припечатала:

Внимание!

Пишу что хочу на МОЕЙ пишущей машинке.

Внимание!

А что вообще-то тебе делать в моей комнате?

Когда я в следующий раз вернулась к своему письменному столу, то увидела на листе бумаги следующий ответ:

Об этом деле можешь абсалютно не беспокоиться.

(Он пишет совершенно безграмотно, мой дорогой братец!)

Я сделала всё, что в моих силах, дабы «абсалютно не беспокоиться». Но назавтра вставила в машинку новый, чистый лист бумаги и начала печатать невероятно красивое, как мне показалось, стихотворение. Я успела сочинить только две первые строчки, и звучали они так:

Но пора было бежать в школу, а когда я вернулась домой к ланчу, Сванте уже завершил моё поэтическое произведение, и оно звучало вот так:

И ещё он добавил следующее:

Постепенно мне становилось ясно, что пишущую машинку можно использовать с бо́льшим успехом. Но как? Печатать на машинке домашние сочинения не разрешается, а писать на машинке дневник вообще нельзя. Да и все эти затеи с дневником мне не по душе. Довериться обыкновенному листу бумаги, который не может даже воскликнуть «Вот как!» в ответ на твои излияния, – какой, собственно говоря, в этом смысл?! Мне хочется думать, что я беседую с живым существом… И я долгое время втихомолку мечтала обзавестись постоянной корреспонденткой, подругой по переписке, чтобы открывать ей своё сердце… Это будет совершенно незнакомая мне, терпеливая маленькая особа, которая слушает и отвечает.

У многих из школьной молодёжи – из тех, кого я знаю, – есть постоянные корреспонденты. А некоторые пишут даже тем, кто живёт в других странах. Мне нравится думать об этом. Обо всех письмах, что летают взад-вперёд и словно нитью связывают людей в разных местах и в разных странах между собой и делают их ближе друг другу.

И вот как-то раз, когда одна из девочек в нашем классе закричала: «Кто хочет написать письмо стокгольмской девочке по имени Кайса Хультин?» – то я поступила, как Густав Васа[3] в битве при Бреннчюрке[4], я вышла большими шагами вперёд и ответила:

– Это сделаю я!

И как только уроки кончились, я побежала домой и уселась за машинку. И вот что я написала.

Смостад, 1 сентября

Дорогая незнакомая подруга!

Если ты, разумеется, захочешь стать ею. Я имею в виду – захочешь переписываться со мной. Надеюсь, что ты не против. По-моему, не совсем нормально, если у тебя нет корреспондентки. У всех девочек в классе есть один или несколько таких, как у нас говорят, «предметов первой необходимости». Только у меня до сих пор такой подруги не было. И тогда тебе легко понять, почему, когда вчера Марианн Удде́н перед уроком географии поднялась на парту и, выкрикнув твоё имя, спросила, не хочет ли кто-нибудь написать тебе, я тотчас согласилась. Она сказала, что узнала твоё имя и адрес от одной из подруг, с которой переписывается.

И вот теперь у тебя есть я! Но, быть может, мне следовало сначала представиться: меня зовут Бритт Мари Хагстрём, мне 15 лет. Я учусь в Смостаде, в шестом классе школы для девочек. Ты спрашиваешь, как я выгляжу? (Мой брат Сванте считает, что это первый вопрос, который задают девочки.) Дорогая моя, я хороша, словно ведьма, у меня чёрные как смоль волосы, тёмные сверкающие глаза, персиковый цвет лица: «Mein Liebchen, was willst du noch mehr?»[5]

И ты поверила? В таком случае ты, возможно, разочаруешься, когда я сообщу тебе: когда я ложусь спать по вечерам, то пытаюсь внушить себе, что именно так и выгляжу. Реальность, к сожалению, не столь блестяща. Откровенно говоря, внешность у меня очень обыкновенная: обычные голубые глаза, обычные светлые волосы и обычный маленький вздёрнутый нос. У меня, насколько я сама могу судить, ну ничегошеньки необыкновенного нет. Хотя, возможно, печалиться об этом не стоит. Подумай только, если бы у меня на самом деле была необычная внешность, и единственно необычной была бы необычайно большая бородавка на носу, или я была бы необычайно кривоногая…

Что касается моей семьи… но вообще-то об этом ты узнаешь в следующий раз.

Какой смысл выбалтывать тебе абсолютно всё, прежде чем я узнаю, вправду ли ты хочешь переписываться со мной? Итак: я жду! Жду с огромным нетерпением. Тебе следует знать, что я ужасная графоманка, к тому же мама была так мила, что позволила взять её старую пишущую машинку, когда купила себе новую. Поэтому теперь, пожалуй, я утоплю тебя в более или менее гениальных посланиях. Так интересно переписываться с кем-то, кто живёт в Стокгольме! Понимаешь, я надеюсь услышать шум большого города в твоих письмах. Маленький город, такой, как наш, шуметь не может, самое большее, на что он способен, – это журчать как ручеёк. Но если ты поспешишь и примешься шуметь, я стану журчать, это я тебе обещаю! Журчать вверх и вниз по странице…

Привет, дорогая незнакомая Кайса!

Дай о себе знать, и как можно скорее!

Бритт Мари

8 сентября

Ты хочешь переписываться, Кайса, ты хочешь! Ура! Я так рада, что мои пальцы, делая ложные шаги по клавишам, допускают ошибки.

Ты написала невероятно длинное и приятное письмо. Теперь я уже многое знаю о тебе и твоих сёстрах, о твоих маме и папе.

Интересно ли тебе узнать что-нибудь о моей семье? Она довольно большая и довольно разнообразная, так что, если я стану описывать её подробно, это займёт, вероятно, много времени. Если устанешь читать, кричи!

Начну с главы семьи. Мой папа – ректор учебного заведения для мальчиков в нашем городе. Я люблю его. Он самый чудесный папа во всём мире. Да, это абсолютно так! У него серебристо-седые волосы и молодое лицо. Я думаю, он знает всё на свете. Он – спокойный. У него есть чувство юмора. Он почти всегда сидит в своём кабинете и читает. Хотя он, разумеется, много времени уделяет и нам, детям. Он не любит жаркое из баранины, да, да, я вовсе не утверждаю, что это возвышает его над всем остальным человечеством, но, во всяком случае, он жаркое из баранины не любит. Ещё он не любит, когда врут и когда сплетничают, и всякие там кофепития. И я не знаю ни одного человека такого рассеянного, как папа. Если бы такой нашёлся, это была бы наша мама. С такими родителями – просто чудо, что мы, дети, не стали профессорами уже с того самого дня, когда появились на свет… По крайней мере, во всём, что касается рассеянности. Но, как ни странно, мы, кажется, вполне нормальные.

Мама тоже почти целыми днями сидит в своей комнате и стучит на машинке так, словно у неё пальцы горят. А вообще-то она переводит на шведский язык книги.

Время от времени она вспоминает, что произвела на свет пятерых детей, и в избытке материнских чувств выскакивает из своей комнаты и начинает воспитывать нас направо и налево. Строгой она никогда не бывает, потому что смеётся над всем на этой грешной земле, над чем только вообще можно смеяться, и ещё немножко в придачу. Она ни капельки не сердится, если мы являемся к ней в комнату и мешаем работать. Она бы даже не заметила, если бы целый железнодорожный состав внезапно промчался через её комнату. На днях у нас в доме были двое слесарей-водопроводчиков, которые ремонтировали ванную, и там стоял жуткий шум-грохот. Алида пылесосила, малышка орала, будто её резали, а мой братец Сванте делал всё, что в его силах, наигрывая на гармонике «Шум водопада в Авесте»[6]. И тогда моя взрослая сестра Майкен, сунув голову в дверь маминой комнаты, спросила, может ли мама работать, несмотря на такой шум и кавардак.

– Конечно могу, – сказала мама, улыбаясь своей самой лучезарной, обезоруживающей улыбкой. – Такие шарманщики мне ничуть не мешают.

Ты, должно быть, думаешь, что в доме с такой хозяйкой царит дикий беспорядок. Нет, тут ты ошибаешься. Здесь есть управляющая рука и бдительное око, и обе эти драгоценные части тела принадлежат моей взрослой сестре Майкен. Этой особе всего лишь девятнадцать лет, и всё-таки Майкен абсолютно независима, когда речь идёт о том, чтобы заботиться обо всей этой трудноуправляемой семейке. Она обращается с нами, включая маму, с материнской снисходительностью. Она так спокойна, и решительна, и деятельна, что все мы безоговорочно склоняемся перед её мудрыми решениями, по крайней мере, когда речь идёт о житейских вопросах. Возможно, старшая дочь в семье и должна стать такой, если наша ненормальная мамочка только и делает, что смеётся и стучит на машинке.

В то время, когда Майкен ходила в школу, у мамы, конечно, было не очень много времени заниматься переводами. Тогда ей приходилось самой быть хозяйкой. Она и была ею – всегда в хорошем настроении и с довольно плохими результатами.

Она весело смеялась, когда жаркое подгорало, а выпечка не удавалась. Рассказывают, что Майкен уже в десятилетнем возрасте ходила вокруг мамы и напоминала ей о том, что надо сделать.

А когда Майкен закончила восемь классов, то, само собой разумеется, она абсолютно естественно впряглась в ярмо и заняла мамино место хозяйки дома. Мама весело щебетала, направляясь к своей пишущей машинке. И, как уже сказано, Майкен – независима. Но она также и мила, ужасно мила, и потому-то мы живём в постоянном страхе, что кто-нибудь из всех этих молодых людей, которые бегают и увиваются за ней, похитит наше сокровище. В настоящее время некий нотариус нашего судебного округа слишком часто стал у нас околачиваться.

– У Майкен опять объявился новый шейх, – говорит Сванте, огорчённо качая головой. – Когда ты, Майкен, собираешься пролепетать ему сладостное слово «да», чтобы услышать звон свадебных колоколов? – спрашивает он за завтраком.

Но Майкен величественно-спокойно продолжает сидеть за столом и не отвечает на его слова.

– Через мой труп поведёт он её к алтарю, – говорю я. – Уж если ей, в конце концов, обязательно надо выйти замуж, то пусть выходит по крайней мере за адмирала или за графа, а не за такого вот ничтожного нотариуса.

Тут Майкен открывает наконец рот и с мягкой иронией произносит:

– Милые вы мои, никогда я замуж не выйду! Я буду обретаться здесь до конца своей жизни, штопать ваши чулки и носки, вытирать вам носы и напоминать о ваших уроках. Вот весело-то будет!

Тут мы сразу чувствуем себя совершенно уничтоженными и усердно пытаемся выдать Майкен замуж чуть ли не завтра, даже если это приведёт к распаду семьи и к подгоревшему жаркому на веки вечные в будущем.

– Однако же, – говорит Майкен, – если это может вернуть вам душевный покой, то могу сказать, что мне этот нотариус даже за пять эре[7] ни к чему!

Думаю, так оно и есть. Надеюсь, на этот раз опасность миновала.

В состоянии ли ты слушать ещё о семействе Хагстрём? Потому что в таком случае я могу рассказать о той, что в толпе сестёр и братьев следует как нижеподписавшаяся номер два. Что можно сказать о себе самой, как ты думаешь? Что я люблю книги, что ненавижу ложиться спать по вечерам, что люблю до умопомешательства своё семейство (хотя иногда оно меня раздражает), что презираю завитые волосы и никогда не захочу, чтобы у меня был перманент, что люблю природу, когда могу самостоятельно ковыряться в саду, но ненавижу убирать там, что люблю голубые вёсны, и тёплые лета, и прозрачные осени, и снежные зимы, когда могу кататься на лыжах, и что я, короче говоря, по-настоящему люблю жить на свете. Кроме того, я люблю писать сочинения, и нет конца насмешкам, которые я вынуждена терпеть из-за этого от Сванте.

– Не могу спать по ночам, – говорит он, – я бодрствую и только и думаю о том, что мы станем делать со всеми деньгами, когда Бритт Мари получит Нобелевскую премию. Обещай, что подаришь мне тогда клюшку для игры в хоккей с мячом!

– Ты сейчас же получишь, если не замолчишь, – отвечаю я, – но только не клюшку, а клюшкой по башке!

Из вышеизложенного ты, вероятно, уже можешь сделать некоторые выводы о том, что представляет собой Сванте! Я хочу только добавить: этому юнцу четырнадцать лет, и он самое ленивое из всех Божьих созданий, когда дело касается школьных уроков. Но весьма прилежный и упорный, когда речь идёт об игре на гармонике или в футбол, о чтении приключенческих романов, о том, чтобы дразнить сестёр и увиливать от встречи с зубной щёткой. Но у него есть чувство юмора, и я думаю, из всех моих братьев и сестёр я чаще всего дралась с ним и любила его больше всех, потому что мы почти ровесники. Правда, про драку, быть может, я немного похвасталась.

Последние десять лет нашей жизни Сванте, к сожалению, был сильнее меня. Но ты ведь знаешь, стараешься делать всё, что в твоих силах, и бессчётны все те сражения, которые мы выдержали друг с другом. Когда же дело касалось других негодных мальчишек, мы, во всяком случае, всегда держались вместе. И было время, когда Орлиный Глаз и Соколиный Глаз[8] из овеянных славой племён индейцев сиу[9] наводили настоящий ужас на других индейцев в этой части города.

Когда мы выкапывали боевые секиры, наши враги, такие, например, как Крадущееся Дерьмо и Брат Селёдочных Молок, трепетали от страха. Между нами говоря, я по-прежнему необыкновенно привязана к Сванте, хотя нельзя слишком явно давать ему это заметить. У него может развиться чересчур высокое мнение о собственной персоне, а это ему пользы не принесёт.

Я считаю, что Сванте и я, вместе взятые, представляли собой во времена нашего нежного младенчества такое испытание для наших родителей, что они решили: малышей на некоторое время с них довольно! Во всяком случае, прошло целых семь лет после рождения Сванте, прежде чем на свет появился Йеркер. Сейчас ему, стало быть, семь лет, и как раз на днях он пошёл в школу. Ещё совсем недавно они со Сванте жили в одной комнате, но, когда Сванте нашёл однажды дохлую крысу в своей кровати, он начал медленное отступление. Крыса была, так сказать, той каплей, которая переполнила чашу. Потому что, видишь ли, Йеркер страдает манией коллекционирования и заполонил их общую комнату своеобразными камнями, каталогами, рыболовными крючками, головастиками, корой, из которой вырезают берестяные лодочки, почтовыми марками и, как уже сказано, той или иной дохлой крысой. В результате ему досталась – не хочу зайти так далеко, чтобы сказать – отдельная комната, но, во всяком случае, собственная берлога. Его поселили в маленькой-премаленькой комнатушке, служившей прежде складом для всякого хлама, и можно, пожалуй, сказать, что складом служит она и теперь, так как Йеркер хранит в ней все свои сокровища и абсолютно счастлив. Хочу сказать: счастлив до тех пор, пока там никто не убирает. Уборку Йеркер терпеть не может. Он повесил на двери объявление, которое гласит: «ДИРЖИТЕСЬ ПАДАЛЬШЕ, А НЕ ТО БУДУ СТРИЛЯТЬ. МСТИТЕЛЬ». (На дверях комнаты Сванте тоже висит объявление: «Предупреждение негодяям».)

Понимаешь, способный маленький ребёнок Йеркер выучился читать и писать самостоятельно. И на старом ящике из-под сахара, переделанном в книжную полку, он держит свои драгоценные книжки: «Приключения малыша в черничном лесу»[10], «Путешествие верхом на кошке»[11] и многие другие, в том числе и самую первую и самую последнюю любимую книгу Йеркера «Винни-Пух и все, все, все…» – одну из книг, специально избранных и приобретённых семейством Хагстрём для чтения вслух.

А вообще о Йеркере можно сказать, что он именно сейчас очаровательно беззубый. Как я уже писала, на днях он пошёл в первый класс. Видела бы ты его, когда он отправился в школу! Я думаю, что абсолютно невозможно устоять против усердия, ожидания и задора, которые обуревают маленьких мальчишек, когда они впервые идут в школу! Бедные дети, ведь они не понимают, что отныне и до тех пор, пока они не выйдут на пенсию, у них не будет ни единого свободного часа!

Ну, совсем скоро, Кайса, ты вздохнёшь с облегчением, потому что теперь мне осталось представить тебе только одно совсем маленькое бесполезное существо. Оно родилось три с половиной года назад и зовётся Моника. Малышкой она практически кричала не переставая, так что Сванте счёл, что самое время повесить на двери объявление для аиста[12]: «Все места братьев и сестёр в семье укомплектованы». Теперь Моника больше не кричит, но она просто сказочно избалованна. Обводит всю семью вокруг маленького мизинчика, сладчайшего из всех, которые ты когда-либо видела. Так, разумеется, кажется мне! Но я начинаю думать, что мне не хватает критического взгляда на собственную семью.

Остаётся только добавить, что мы живём на вилле, не новой и не роскошной, но по-настоящему, по-домашнему уютной. И ещё у нас есть большой старый сад – просто чудесный. Только бы не заставляли очищать его от сорняков! Но от этого никак не увильнёшь! Ну, пока…

Да, да, я заканчиваю письмо! До свидания, Кайса!.. Ой, ой, ой, забыла самое главное. Забыла Алиду, милая моя, Алиду! Что было бы с семейством Хагстрём без Алиды? Она жила в нашем доме с тех пор, как родилась Майкен, и в том, что мы, несмотря ни на что, вкусно ели даже тогда, когда Майкен ещё не взяла в свои руки бразды правления, пожалуй, тоже заслуга Алиды. По меньшей мере раз в месяц она разражается безумным плачем и говорит, что первого числа следующего месяца уходит. Мол, сердце её больше не выдерживает жизни в зверинце. Но обычно это продолжается не более получаса, получаса, в течение которого мама и Майкен непрерывно молят и просят её не уходить и лебезят перед нею. И как только эти полчаса проходят, снова слышится её «весёлая» любовная песенка:

И Алида тоже верна, верна нам, уж это точно.

Есть на свете три человека, которых мне жаль, – себя самоё, которой нужно заплатить за пересылку этого письма, почтальона, которому придётся тащить такое длинное письмо к тебе домой, и тебя, несчастную, которой придётся его читать.

Попытайся, однако, это пережить и напиши.

Бритт Мари

20 сентября

Дорогая Кайса, снова здравствуй!

Отгадай, который теперь час? Именно теперь? Половина седьмого утра! А какое утро! Сверкающее, ясное и сияющее, как в первый день творения. Весь дом спит, но я проснулась уже в пять часов утра. Я пишу тебе, сидя у стола под липой в нашем саду. Вокруг меня в сумасшедшем изобилии цветут флоксы и поздние розы. Эта роскошь красок почти беззащитна, и душа моя наполняется восторгом, когда я отрываю взгляд от бумаги, чтобы осмотреться. Знаешь ли ты, что, по-моему, поразительно? Случалось ли тебе, когда ты была совсем маленькой, проснуться таким вот осенним утром самой первой в доме и выйти в сад, чтобы посмотреть, не упало ли ночью на землю несколько яблок? Мне так случалось просыпаться часто, и я ещё помню все свои ощущения. Радость, испытанная Колумбом при виде Америки, – лишь слабый отсвет счастья, которое пронзило мою детскую душу, когда однажды, таким же чудным утром, я нашла созревшее яблоко в мокрой траве!

Я по-прежнему испытываю почти те же самые чувства, как тогда, словно обнаружила что-то, сравнимое по своей ценности разве что с золотым слитком. И хотя сейчас нам разрешают собирать фрукты прямо с деревьев, ни одно яблоко в мире не было так сладко, как то, что упало в то утро и валялось под моей собственной яблоней.

Тебе не кажется, что вообще-то сентябрь – фантастический месяц? Последняя лихорадочная вспышка лета перед тем, как исчезнуть с лица земли!

И ещё я люблю сентябрь потому, что сейчас так много прекрасной полезной еды. Ходить на рынок в это время года – настоящее приключение. Мои глаза чуть не вылезают из орбит, когда я вижу лотки, переполненные яблоками, грушами, сливами, помидорами, ягодами, грибами, дынями, горохом, фасолью и капустой.

В воскресенье мы совершили нашу традиционную ежегодную вылазку за брусникой. Мы едем в шарабане, запряжённом парой лошадей. В нашем городе есть возница, который сдаёт этот прекрасный экипаж напрокат, и когда мы, дребезжа, проезжаем по ухабистой булыжной мостовой Стургатан[13], люди знают, что наконец-то брусника созрела!

– Я люблю сидеть так высоко над головами людей, и чувствовать, что пахнет лошадьми, и знать, что целый день проведу в лесу, – говорит Сванте.

И мы понимающе киваем друг другу.

На этот раз Сванте взял с собой свою гармонику, и, как только мы выезжаем за заставу, он начинает играть Архольмский вальс[14]. Но лошади были, верно, из музыкальных. Они пугливо прянули в сторону, и вознице потребовалась вся его сила, чтобы их удержать. Так что Архольмский вальс быстро прекратился. И я сказала:

– Кое-кто вечно жалуется, когда я играю на пианино, но должна сказать, я-то, во всяком случае, играю не так, чтобы до смерти напугать лошадей.

– Меня это удивляет, – произнёс Сванте. – Если бы пианино было здесь с тобой в экипаже и ты вместо Архольмского сыграла, как обычно, вальс «Дунайские волны», тогда, мне кажется, лошади помчались бы и неслись до тех пор, пока не сдохли. Когда играю на гармонике я, лошадей всё-таки ещё можно придержать, и я считаю это довольно высокой оценкой моего искусства.

Мы ездим всегда в одно и то же место. Это крестьянская усадьба, расположенная на расстоянии одной мили[15] от города. Один из прежних папиных учеников – владелец тамошней усадьбы, и мы заполняем наши корзинки в его лесу. А одновременно и наши желудки – взятыми из дома завтраками. Собственно говоря, это последнее писать не следовало бы. Ведь папа утверждает, что, когда школьникам велят написать сочинение о какой-нибудь экскурсии, оно бывает главным образом посвящено взятым из дома бутербродам. Поэтому, прежде чем дети начинают писать сочинение, папа на всякий случай громко кричит:

– Съешьте бутерброды перед уходом из дому!

Ну а мы этого не сделали, и я уверена в том, что бутерброды, положенные на мшистый камень, окружённый высокими елями и поросшими брусникой кочками, показались всем нам гораздо вкуснее, чем дома.

Брусники в лесу много, и через несколько часов мы собрали по-настоящему солидный запас ягод на зиму. Папа нам нисколько не помогал. Он больше расхаживал вокруг, и собирал гербарий, и смотрел на дятла, сидевшего на дереве. Моника искала хижину лесного гнома[16], Йеркер вырезал луки и стрелы, а у Сванте обнаружилась явная склонность растянуться во всю длину среди кочек и ничего не делать. Скромность не позволяет мне назвать некоторые имена, но ты, быть может, сама вычислишь, кто, собственно говоря, собирал бруснику!

Я слышу, как Алида бренчит посудой на кухне, так что мне надо выждать удобную минутку и выпить стакан чаю с поджаренным хлебом, прежде чем идти в школу. Будь добра, держи за меня большой палец![17] У нас контрольная по биологии.

«Погашена лампа, а ночь тиха и ясна…» И, собственно говоря, бедной школьнице, которой завтра снова вставать в восемь часов утра, пора ложиться спать. Но мне кажется, я, прежде чем заснуть, должна ещё немного поболтать с тобой.

Сегодня в школе было довольно тоскливо. Сочинение по биологии, по-моему, получилось классное, хотя я никак не могла вспомнить, что насекомые дышат с помощью тонких дыхательных трубок. Но затем у меня было два урока математики подряд, а этот предмет всегда пробуждает во мне желание быть дочерью маленького честного негра из племени банту, который не требовал бы от меня умения считать больше чем до трёх. А тут ещё Марианн Удден была по-дурацки смешна. Надо сказать, Марианн Удден задаёт тон в нашем классе, а что это значит, ты наверняка понимаешь. Это значит, что все девочки или почти все девочки думают, как она, и поступают, как она, и говорят так же, как она. И постепенно это становится по-настоящему утомительно. Ведь в каждом классе всегда кто-то задаёт тон, и, по правде говоря, нужно, чтобы он обладал хоть каплей разума. Мне кажется, что наш класс был гораздо приятнее и уютнее до того дня, когда в прошлом году там вынырнула Марианн. Её отец – управляющий большим поместьем не так далеко отсюда, и первые школьные годы она занималась дома с гувернанткой. Быть может, оттого, что у Марианн никогда прежде не было школьных товарищей, она попросту не успела научиться настоящему товариществу. И ещё у неё нет ни братьев, ни сестёр, и, по рассказам, Марианн жутко избалованна. Поверь, мы все просто растерялись, когда она впервые объявилась в классе в сказочных итальянских туфлях и с эмалевой пудреницей. И даже издали было видно, как дороги её платья, хотя на вид они казались совершенно простыми.

По правде говоря, должна признаться, что я довольно быстро оправилась от лихорадки, именуемой «Марианн», но для большинства наших одноклассниц она по-прежнему стоит на недосягаемой высоте. Она – та, кому ежедневно нужно приносить жертвы в благодарность за то, что имеешь счастье принадлежать к узкому кругу её друзей. Разумеется, ты сочтёшь меня после этих слов завистливой. На всякий случай сижу сейчас и проверяю себя, испытываю ли я это чувство. И думаю, что смею утверждать: я не завистлива. По мне, так пусть она будет какой угодно раскрасавицей, пусть разряжена в пух и прах, мне лишь приятно смотреть на неё. Но мне не нравится её манера использовать товарищей и заставлять их плясать под её дудку, натравливая друг на друга. Один день её водой не разольёшь с Лисой, чтобы подразнить Грету, а назавтра – наоборот. А сегодняшняя выдумка Марианн кажется мне самой что ни на есть дурацкой. Понимаешь, случилось так, что она на днях получила небольшое и справедливое предупреждение от нашей преподавательницы французского языка фрёкен[18] Хедберг, и, поскольку мы все небрежно отнеслись к переводу, нам задали в наказание ещё одну страницу французского текста. Но тут последовал приказ Марианн: никому штрафной текст не переводить. Мы все должны были стоять молча, как стадо овец, если нас вызовут. Я сказала Марианн, что, по-моему, она поступает глупо и что я, со своей стороны, намереваюсь читать эту страницу до тех пор, пока это меня забавляет (что, право, в общем и целом не так уж и плохо). Но у нас в классе есть девочка, Бритта Свенсон, одна из тех, ну, ты знаешь, таких, которых никогда никуда не приглашают, ни на какие посиделки, и которых никогда не посвящают ни в какие тайны. В каждом классе всегда найдётся парочка таких несчастных, и ты даже не поверишь, до чего мне их жалко! У Бритты Свенсон нелады с французским языком, и призрак ВС[19] всегда витает над её головой. Вероятно, она не посмела не прочитать текст, и в трудном выборе между немилостью фрёкен Хедберг и немилостью Марианн она, очевидно, решила не в пользу последней. Кроме того, Бритта знала, что её непременно спросят. Её и в самом деле вызвали самой первой, и она представила вполне приличный перевод. Марианн, которую вызвали следом за ней, лишь что-то глухо бормотала себе под нос, а что касается того, чтобы стоять как глупая овца, Марианн вела себя так, что ничего лучшего и не пожелаешь! Ну да ладно; так как перевода не было, Марианн сделали замечание, а потом фрёкен Хедберг перешла к какому-то другому вопросу, и отвечать нам больше не надо было. На перемене Марианн созвала военный совет и – внимание! – вот теперь-то самое дурацкое и началось – постановила, чтобы никто целых две недели ни единого слова не говорил Бритте Свенсон. Никто не должен гулять с ней на переменах, а если она обратится с прямым вопросом, не должен отвечать!

– А не повесить ли ей на шею маленький колокольчик, чтобы мы услышали, когда она приближается? – как можно язвительнее спросила я. Ведь так поступали в старину с прокажёнными, а с тех пор культура не очень-то продвинулась вперёд!

Но все остальные послушно и услужливо мяукнули в ответ: да, никто, мол, не станет разговаривать с Бриттой целых две недели.

– К слову, о пытках, – сказала я. – Я слышала, будто японцы мучили своих пленников, заставляя овец лизать им подошвы ног до тех пор, пока пленники не сходили с ума. Не стоит ли подумать о чём-нибудь таком и в нашем случае? Кажется, недостатка в глупых овцах в этом классе нет, так что никаких препятствий у нас не будет.

Выпалив эту убийственную реплику, которой сама осталась необычайно довольна, я удалилась.

– Ты куда? – послышалось мне вслед.

– Пойду, хочу часок мило и уютно поболтать с Бриттой Свенсон, – ответила я.

Но поверь мне, как чудесно было в половине четвёртого повернуться спиной к школе. Идя домой со школьным ранцем, бьющим по ногам, я искренне кляла в душе всех школьных подруг вообще и Марианн в особенности. На улице, перед калиткой нашего дома, я обнаружила Йеркера в компании трёх парнишек его возраста. Он не видел, как я подошла, и мелкие, застенчивые ругательства, которые я шептала про себя, померкли и превратились в ничто, когда я услышала воистину крепкие словечки, которые извергал беззубый ротик моего братца.

– Как тебе не стыдно! – сказала я, схватив его за шиворот.

– Да, но на улице ведь можно ругаться, – с большим удивлением произнёс маленький язычник.

Мы вошли в дом и пообедали; чудесно было сознавать, что ты снова среди разумных людей. Кроме того, мы ели пюре из брюквы с картофелем и свинину, а ведь такие блюда могут примирить человека почти со всем на свете. Мы, как обычно, подняли стол. Милая моя, возможно, я тебе об этом не рассказывала, так что я должна, вероятно, всё объяснить. Да, видишь ли… В нашей семье существует маленький идиотский обычай: когда мы вместе в мире и счастье сидим за обеденным столом, мы общими усилиями чуточку приподнимаем стол над полом, только на несколько дюймов или что-то в этом роде, и всего на миг. Собственно говоря, я не знаю зачем, вероятно, лишь как своего рода знак нашей общности, удовлетворённости, что нас так много и мы можем сидя приподнять стол. Майкен, правда, постановила не поднимать стол, когда у нас на обед суп. Но брюквенно-картофельное пюре и свинина – солидные блюда, которые можно приподнимать практически на любую высоту. Алида же никогда не одобряла наш обычай приподнимать стол.

– И кто подумает, что вы в своём уме, – говорит она, – нет, право, никто в это не поверит.

Глаза у меня скоро вылезут на лоб, так что на сегодня поставим точку.

Бритт Мари

28 сентября

Дорогая Кайса!

Интересно, видела ли ты вчера вечером, как светит луна? Быть может, большая жёлтая луна висела над королевским замком, отражаясь в водах Стрёммена[20]? Странно даже думать, что это была та же самая луна, на которую я смотрела во время прогулки. Я видела её не одна. Со мною был кто-то. Но нет, не скажу кто!

Побыла я недолго и у Аннастины. Она живёт неподалёку от нас. Мы старые подруги, нам было не больше четырёх лет, когда мы впервые подрались из-за куклы, да так, что клочья волос просто дымились. И у нас, и у куклы. Я ушла от неё вчера как раз около девяти и тут столкнулась с Ним. Чисто случайно. Иногда я внушаю себе… я имею в виду, что… я надеюсь… это не случайность, что мы встречаемся. Надеюсь, Он, возможно, предпринимает известные усилия, чтобы мы встретились. Но это, естественно, лишь мои собственные фантазии. Хотя вообще-то…

Мы пошли по набережной Опроменад[21]. Понимаешь, у нас есть довольно славная река, которая течёт, извиваясь, через наш маленький городок. Не знаю, что это был бы за городок без реки. Думаю, что-то совершенно лишённое шарма. Я вообще не знаю, зачем нужен был бы лунный свет, если бы он не отражался в нашей маленькой реке. А где бы мы собирали первоцветы по весне, если не в роще у излучины реки сразу же за городом? А не сиди я светлым летним вечером на скамье у реки и не чувствуй, как благоухает белая сирень, я даже не поверила бы, что вообще-то настало лето. Мы гуляем по улице Стургатан только зимой. Но как только снег растает, ты найдёшь нас на Опроменаде, где мы месим ногами глиняную кашу, утопая в ней до самых лодыжек. Никакой мостовой, как ты понимаешь, там нет, и я думаю, что на совести этой набережной, пожалуй, довольно много изношенной обуви.

Туда-то мы и пошли вчера вечером, Бертиль и я. Ой, вот и вырвалось у меня Его имя! Ну а почему бы тебе его и не узнать? Точно так же тебе можно узнать, что ему шестнадцать лет и что он занимается на втором курсе гимназии и, как говорит папа, порядочный мальчик. А я говорю, что таких красивых зубов, как у него, нет вообще, уверяю тебя.

О чём мы говорили, не знаю! Мне кажется, мы были довольно молчаливы. Река текла внизу такая тёмная, а месяц так изумительно отражался в ней, и ивы так грациозно склонялись над водой. Было настолько красиво, что это почти причиняло боль. Я вдруг почувствовала сильную грусть, сама не знаю почему. Такое случается со мной довольно часто. Грусть – быть может, оттого, что я очень молода. И потому, что я ещё не моложе. Потому что, когда ты моложе, всё так просто. А может, всё снова станет проще, когда ты по-настоящему вырастешь. Но именно тогда – когда серёдка на половинку – порой бывает по-настоящему тяжко, так мне кажется. Интересно, Кайса, чувствуешь ли ты когда-нибудь такое, или только я, глупая. Ведь, собственно говоря, мы мало знаем о Жизни, о Жизни с большой буквы. Но иногда меня одолевает предчувствие, что Жизнь – это, с одной стороны, нечто необыкновенно сладостное, а с другой – необыкновенно ужасное. И тогда снова приходит грусть. Иногда меня охватывает подлинное отчаяние.

Я опасаюсь, что мне не удастся создать что-нибудь по-настоящему хорошее из моей жизни. Мама обычно говорит, что жизнь подобна тесту. Каждый человек получает свой кусок теста и придаёт ему форму какую хочет. От самого человека зависит, выйдет ли из этого теста ровный и красивый, сдобренный сливками каравай или кривая и косая маленькая булочка, подгоревшая по краям. А так как кусок теста получаешь всего один-единственный раз, то, если оно один раз подгорело, сделанного уже не воротишь. Многие молодые люди не понимают, как важно придать куску теста нужную форму уже с самого начала. Так говорит мама, она охотно употребляет в своей речи сравнения и иносказания. Иногда она называет вещи своими именами и тогда говорит так:

– Что бы ты ни делала, Бритт Мари, не будь небрежна. На свете так много маленьких глупых девочек, которые думают, что можно быть сколько угодно неряшливой и что вовсе не надо быть такой уж аккуратной, лишь бы было весело. Но это неверно.

Мама, очевидно, считает, что если ты неряшлив, то это всё равно что придать своему куску теста кривую и косую форму. А на днях мы шли с мамой по улице и встретили одну девушку… не скажу, как её зовут. Она и мила, и добра, и всегда живая и весёлая, однако же молва о ней идёт не очень хорошая; и люди как-то по-особому смеются, когда называют её имя. И мама сказала:

– Хотелось бы знать, уж не она ли лепит свой кусок теста чуточку кривым.

Всё. На сегодня с выпечкой покончено. Но хочу сказать тебе, что уж если есть на свете кто-нибудь, кто станет ровным и красивым и хорошо сдобренным сливками караваем, так это Бертиль! Он слишком хорош для того, чтобы поверить: так и надо жить!

В десять часов мне необходимо мчаться домой, потому что если у папы, у мамы и у Майкен существует общее мнение о чём-то, так это о том, что мы – Сванте и я – должны быть дома в указанное время. Ноги у меня промокли насквозь, и я утешала себя тем, что, возможно, моя грусть зависит чуточку и от этого.

Вообще-то в следующую субботу в учебном заведении, где папа ректор, будут танцы, и это великое событие нынешней осени. То есть с точки зрения школьников. Собственная школьная капелла, где Сванте занимает почётное место, играя на гармонике, отвечает за музыкальную часть праздника. Значит, нельзя утверждать, что в скромном жилище семейства Хагстрём ныне царят мир и покой. Потому что оркестр «The Playing Fools»[22] обычно репетирует у нас дома.

Слушай! Мне подарили новое платье, которое я надену на танцы. Оно: 1) тёмно-синее; 2) снизу доверху плиссированное; 3) с белым воротничком и с белыми манжетами; 4) по-моему, очень миленькое. Глупо, что платье так много значит для человека. Но это факт, что я могу проснуться среди ночи и с лёгким трепетом удовольствия вспомнить про новое платье. Затем я поворачиваюсь на другой бок и снова засыпаю с придурковатой улыбкой на губах. Моими туалетами занимается Майкен, а у неё хороший вкус, что прекрасно. Мама даже не заметила бы, если бы я появилась облачённая в юбку из полос лыка, готовая танцевать хула-хула[23]. Но Майкен строга.

– Никаких побрякушек на этой девочке не будет, – отрезает она, когда я смотрю исподтишка на более модные, экстравагантные ткани и модели.

И после короткой, но бурной душевной борьбы я вынуждена признать, что Майкен права.

Болтовни на сегодня довольно!

Бритт Мари

7 октября

Дорогая Кайса!

Как весело танцевать! Я уже сейчас прыгаю от радости, когда думаю о танцах в субботу. Я могу танцевать сколько угодно, но папа-ректор решительно заявил, что всё кончится в одиннадцать часов.

А теперь ты услышишь, как всё было от начала до конца с той самой минуты, как я впрыгнула в тёмно-синее, снизу доверху плиссированное платье, и до того момента, как вылезла из него вечером.

Братья могут раздражать, а среди всех вызывающих раздражение братьев Сванте – номер раз! Он ведь в числе устроителей вечера, так что отправился из отчего дома с гармоникой уже около семи часов. Но ещё до этого успел высказать мне немало самых разнообразных истин. Ты ведь знаешь, что на танцах хочется выглядеть как можно красивее, но Сванте этого не понять.

– Да охранят святые угодники всех парней, – сказал он. – Сдаётся, девчонка сделала укладку. Вероятно, собирается крушить сердца по-крупному.

А когда я нанесла самую маленькую щепотку пудры, взятой у Майкен, он стал принюхиваться, как охотничий пёс, и сказал:

– Здесь пахнет румянами, пудрой и преступной любовью.

– Убирайся! – вспылила я. – А не то расскажу Аннастине, что ты стащил её фотографию из моего альбома и держишь под подушкой, когда спишь.

Все воровские и бандитские уловки дозволены, когда надо обуздать дерзких братьев. Я думала, что выиграла бой по очкам, но, прежде чем убраться, он сунул голову в дверь и спросил:

– А ты не собираешься ещё покрасить губы и появиться, словно сполох пламени ночью? Чтобы Бертиль не заблудился в тумане?

И прежде чем я успела придумать какой-либо воистину уничтожающий ответ, он исчез со своей гармоникой и всем прочим.

Перед моим уходом Майкен внимательно оглядела меня. Она поправила мне волосы и посмотрела, чтобы швы на чулках сзади были бы как раз посередине[24].

– Да, – сказала она, – пожалуйста, не беспокойся – вид у тебя классный!

И я буквально впитала её слова, так как мне время от времени требуется нечто, укрепляющее веру в собственные силы. Внешне я, видимо, выгляжу как нельзя более самоуверенной, но внутренне я всегда сомневаюсь в том, что Бритт Мари Хагстрём что-то собой представляет. Разве это не у римских императоров всегда стоял рядом раб, которому было приказано время от времени напоминать своему властителю: «Помни, ты смертен!» Мне бы нужен был раб, который с равными промежутками времени шептал мне: «Помни, ты бессмертна!» Тогда бы я, вероятно, не думала так много о том, как выгляжу, и о том, что платья мои – такие, как и должны быть, и о том, не замечает ли кто-нибудь, как вообще-то я не уверена в самой себе. Мама всегда говорит, что если интересуешься другими людьми и ласков с ними, то забываешь о себе самой, и тогда люди считают тебя обаятельной. Потому что больше всего на свете людям нравится, когда кто-то желает слушать болтовню об их детях, об их болезнях, об их работе и обо всём прочем. Думаю, в этом что-то есть. Подумай, например, о тебе и обо мне. Вот я болтаю о Себе, о Себе и всё о Себе, но, уверяю, я в самом деле считаю тебя обаятельной личностью, которая так мило выслушивает мою болтовню.

Что, если нам вернуться к тому, с чего я начала письмо? Почему так трудно придерживаться одной темы? Думаю, если я не остановлюсь, то могу сбиться и зайти слишком далеко, закончив письмо несколькими решительными высказываниями о разведении племенных овец в Австралии или об искусстве катания на роликовых коньках.

Итак, речь шла о танцевальном вечере в учебном заведении. Мы пошли туда вместе с папой. Как ректор, он, разумеется, должен был присутствовать. Он говорит, что ему нравится смотреть, как молодёжь веселится. Мне пришлось всего два раза вернуться домой: один раз принести папины очки, а второй раз – его зонтик. По дороге мы встретили Аннастину, и так чудесно было держать её под руку, входя в гимнастический зал. Бертиль был уже там, и, когда я увидела его, я, как обычно, почувствовала, что у меня словно ком в горле застрял. Как по-твоему – это любовь? Мы очень хорошо танцевали – Бертиль и я, так что, когда я порхала с ним в первом вальсе, я думала только, как это весело. Мне не нужно было, как это часто бывает, когда я танцую с другими, концентрироваться на мысли о том, что «сейчас он повернёт налево» или «теперь он думает провести меня как можно быстрее мимо учителей».

Кстати… Рассказать об ужасном происшествии на этом вечере? Или промолчать, надеясь, что это мне просто приснилось? Но я сочла, что при всех обстоятельствах лучше смотреть правде в глаза, и поэтому ты узнаешь всё о моей горькой судьбе, даже если я буду краснеть, когда пишу.

Говорила ли я тебе когда-нибудь об Óке? Если нет, то сейчас самое время сделать это. Ты не сможешь жить, не зная, что на свете существует такой экземпляр, как он. Оке – самый добрый, самый порядочный, самый застенчивый и самый толстый гимназист в мире, который когда-либо являлся домой каждую весну с плохими отметками почти по всем предметам. Уже очень давно он проявлял большое дружеское внимание ко мне, услужливо носил мой школьный ранец, когда появлялась такая возможность, регулярно посылал рождественские и пасхальные поздравительные открытки и учтиво приглашал меня на все школьные танцы. Да, именно так оно и было! Он то и дело приглашал меня. А Оке – он такой человек, которого хотелось бы держать за руку, когда умираешь, но танцевать с ним всю жизнь… О нет! У него так отчаянно много рук и ног, которые торчат отовсюду и мешают, и он – если употребить выражение, которое я где-то слышала, – не мог бы пройти даже через безлюдную пустыню Гоби, не опрокинув на пути кого-нибудь, кто бы тут же и упал.

Ты правильно отгадала, дорогая Кайса! Совершенно верно, мы танцевали буквально «до упаду». Теперь всё сказано. Не спрашивай меня, как это было. Знаю лишь, что внезапно я очутилась на полу, и мне было жутко любопытно, много ли смертельных жертв потребовало это землетрясение? Если тебе когда-нибудь захочется почувствовать себя выброшенной из общества, то позволь мне дать тебе, Кайса, добрый совет: пожалуйста, танцуй «до упаду» на танцевальном вечере, на глазах у всей публики. Когда ты увидишь, как все весёлые лица обращены к тебе, тогда узнаешь, что значит быть изгоем общества, несчастливицей.

Мало-помалу я всё же разобралась, во всяком случае, в том, какие ноги, собственно говоря, мои, и встала. Моим первым горячим желанием было либо кинуться к дверям, либо пнуть Оке своей тонкой ножкой, но, когда я увидела его багровое, несчастное лицо, меня охватило сострадание, и я почувствовала себя почти его мамой.

– Хотела бы я увидеть следующий тур танца. Интересно, кто станет нам подражать, – сказала я как можно невозмутимее и воинственно огляделась. И мы снова стали танцевать. Но я уверена, что, когда мне исполнится восемьдесят лет и я буду сидеть в кресле в окружении детей и внуков и попытаюсь вызвать в памяти переживания юности, я скажу:

– Подождите-ка! Это случилось в тот самый год, когда ваша бабушка танцевала до упаду на балу.

Потому как, что ни говори о таких вот катастрофах, всё же они – опора памяти. Да, это так.

Я имела также удовольствие танцевать со Стигом Хеннингсоном. Он новенький в нашем городе. Из Стокгольма. Как знать! Ты, может, когда-нибудь встречала его на Страндвеген[25]. Но если вид у него был такой, словно он совершенно не думает, будто он – Центр Вселенной и Венец Творения, то, должно быть, это был кто-то другой. Утверждают, будто его исключили из школы в Стокгольме. Не знаю, правда ли это?! Папа никогда ничего такого не рассказывает. Но однажды, когда я гуляла с ним, мы встретили Хеннингсона, и папино бормотание было абсолютно неодобрительным. Я вообще не терплю людей, которые являются сюда с таким видом, словно размышляют, как им купить весь город. Кроме того, мальчишкам не очень к лицу, когда они слишком высокого мнения о своей внешности. Даже если их угораздило заполучить вполне приличный нос посреди лица. Время от времени я танцевала и с ним. Мы беседовали, и знаешь, что он сказал? Нет, это такая глупость, что нельзя повторять. Впрочем, не повредит, если ты услышишь, какой может быть наиболее «изысканный» тон беседы современных юноши и девушки.

Он: «Надо же, какой симпомпончик. Так и хочется пригласить тебя на прогулку, когда весь этот цирк кончится».

Я: «Предложить прогуляться всегда можно. Но такая безгранично высокая честь может внушить мне манию величия, так что, пожалуй, я отвечу: спасибо, нет!»

Он: «Не будь такой язвой! Твои тёмно-голубые глаза – самое изумительное на свете, что я знаю».

Я: «В самом деле? А мне больше нравится брюквенно-картофельное пюре со свининой».

Он: «Как можно говорить такие ужасные вещи этим милым маленьким ротиком?»

Я: «Пустая болтовня, утомительная болтовня, пустая утомительная болтовня!»

Он был заметно оскорблён моими словами, и мы перестали танцевать в установившейся благотворной тишине. Затем он всей душой посвятил себя Марианн Удден, и я слышала, как он говорил, что её карие глаза – самое изумительное на свете, что он знает. Сама я довольно преданно держалась Бертиля, и нам было очень хорошо вместе. Он предложил мне лимонаду. Но чуточку неприятно, когда у тебя брат в оркестре, и этот брат внезапно, когда ты вовсю охмуряешь молодого человека, прерывает тебя звучным театральным шёпотом:

– Не кривляйся!

Бертиль провожал меня домой. Однако Сванте всё время шёл за нами на расстоянии двадцати пяти метров и многозначительно покашливал. Время от времени он для разнообразия мяукал немного на своей гармонике. Так что все глубокие и значительные слова, которые я собиралась сказать Бертилю, замерзали у меня на устах. Но само собой разумеется, довольно многое из того великого, о чём я думала, я, вместо Бертиля, высказала Сванте, когда мы пришли домой.

Несмотря на всё, несмотря на Сванте и несмотря на то, что я шлёпнулась на балу, я осталась довольна этим вечером. Не понимаю, как это некоторые люди не считают, что танцевать – весело. Я хочу танцевать, пока жива. И даже когда мне стукнет сто лет и я, трясясь от старости, буду ковылять на костылях и едва смогу вспомнить, как меня зовут, всё равно при звуках танцевальной музыки и при виде того, как мои потомки в третьем и четвёртом поколении кружатся в танце, мои дряхлые ноги начнут дёргаться. Хотя я, конечно, неодобрительно отнесусь к тем танцам, которые будут тогда в моде. И, сердито качая своей поседевшей головой, скажу:

– И это называется танец? Благодарение судьбе, я знаю, что такое старая честная самба, которую мы танцевали в дни моей молодости! Это был красивый, стильный и классный танец!

Прежде чем лечь, я слегка шлёпнула своё тёмно-синее снизу доверху плиссированное платье за то, что оно так хорошо вело себя и помогало мне веселиться. Потом я… бух в кровать… и мигом заснула. И мне приснилось, что я танцую на балу у короля. Его величество пригласил меня на танец, и мы порхали в колоссальном зале, где вдоль стен стояли толпы людей. Мы потанцевали немного, и, так как ничего не случилось, я спросила:

– Ваше величество, господин король, разве не время нам потанцевать до упаду? Я считаю, что тогда дело будет сделано!

И подставила ему ножку.

Велико ли наказание за преступление против короля?

Это очень интересует твою неугомонную

Бритт Мари

19 октября

Моя шлавная подруга, не проштужена ли ты, нет ли у тебя нашморка? У меня лёгкая проштуда. И ещё у меня чуть повышена температура. Так что пушть их долбят в зубрильне швои шильные глаголы, у кого ешть охота. Потому что я, во вшяком шлучае, лежу здешь, и меня решительно ничего ни капли не интерешует. Мне никогда не живётся так хорошо, как во время лёгкой проштуды. Как правильно поётшя: