Читать онлайн Серебряные коньки бесплатно

Mary Elizabeth Mapes Dodge

Hans Brinker, or The Silver Skates

Перевод с английского А. Рождественской

Литературная обработка Г. Хондкариан

Художник Т. Шулер

* * *

Предисловие от издательства

Американская писательница Мэри Элизабет Мэйпс Додж (Mary Elizabeth Mapes Dodge) родилась в 1831 году в Нью-Йорке. Отец, известный изобретатель и ученый-химик Джеймс Джей Мэйпс, активно приучал своих шестерых детей к чтению.

Мэри Элизабет вышла замуж за преуспевающего адвоката Уильяма Доджа, родила двоих сыновей и рано овдовела. Именно после потери мужа она начала писать книги для детей. Ее перу принадлежат несколько томов стихов и детской прозы, оказавших большое влияние на американскую детскую литературу.

В 1861 году отец писательницы купил «Американский журнал», где Мэри Элизабет стала работать редактором. В это время она много писала для «Американского журнала» и других изданий (статьи, рассказы, рецензии). В 1864 году вышли ее «Ирвингтонские рассказы» («The Irvington Stories») – сборник рассказов, который принес автору известность и подготовил успех последующих произведений.

У Додж было одно подлинное увлечение – Голландия. Она собирала самые разнообразные сведения – о флоре и фауне, об архитектуре и живописи, истории и литературе этой страны, об обычаях и нравах голландцев. Постепенно этот материал превратился в увлекательную историю, которую она читала перед сном своим сыновьям. Так и появилась знаменитая книга «Ханс Бринкер, или Серебряные коньки» («Hans Brinker, or The Silver Skates»). Она вышла в свет в 1865 году и за короткий срок стала бестселлером.

С 1873 года Мэри Додж издавала детский журнал «Святой Николас» (St. Nicolas), в котором печатались такие классики детской литературы, как Марк Твен, Брет Гарт, Роберт Льюис Стивенсон и Редьярд Киплинг. Благодаря популярному журналу и своей необычной области интересов – увлечением Голландией, – Додж была очень любима маленькими читателями в Америке. Ее имя стало одним из самых известных среди детских писателей.

После смерти Мэри Додж (1905) издательское дело продолжили ее сыновья.

Действие повести «Серебряные коньки» происходит в Голландии XIX века накануне Рождества, когда в воздухе пахнет волшебством и зачастую происходят самые невероятные события.

В маленьком городке Бруке намечаются состязания юных конькобежцев. Победитель получит серебряные коньки – вожделенный приз для всех участников: доброй Хильды и благородного Питера, заносчивого Карла и легкомысленной красавицы Катринки. Но больше всех о новых коньках мечтают дети бедняков Бринкеров, Ханс и Гретель, чей отец 10 лет назад упал с плотины и стал калекой…

Глава I. Ганс и Гретель. – Голландия

В ясное декабрьское утро двое детей – мальчик и девочка – сидели на насыпи замерзшего канала в Голландии. Они были заняты чем-то, и дело у них, по-видимому, не шло на лад.

Солнце еще не взошло, но на востоке уже загоралась заря. Голландцы по большей части еще крепко спали, и только изредка по зеркальной поверхности канала быстро пробегала на коньках какая-нибудь крестьянка с корзиной на голове или проносился стрелой сильный, крепкий юноша, спеша на работу в город.

Дети не обращали внимания на этих редких прохожих. Дрожа от холода, они подвязывали к ногам какие-то деревянные обрубки, суженные к носку, с пробуравленными дырочками, в которые были продеты ремешки из невыделанной кожи.

Их сделал сам Ганс – так звали мальчика. Мать его, бедная крестьянка, была не в состоянии купить ему и его сестре Гретель металлические коньки. Да дети и не тужили об этом. Хоть деревянные коньки, которые смастерил Ганс, и были самой грубой работы, брат и сестра проводили благодаря им много счастливых часов, катаясь по льду. И теперь, когда они с трудом завязывали ремешки своими красными, окоченевшими от стужи пальцами, никакие несбыточные мечты о настоящих коньках не омрачали им удовольствия.

Наконец Ганс встал и, взмахнув руками, понесся вдоль канала.

– Догоняй, Гретель! – беззаботно крикнул он.

– Я никак не могу справиться с одним коньком, Ганс, – жалобно сказала девочка. – В последний раз, когда мы бегали на рынок, ремешок натер мне ногу, и теперь больно завязывать его на том же месте.

– Так завяжи его повыше, – посоветовал Ганс, вернувшись к сестре, и сделал какое-то замысловатое па.

– Не получается. Ремешок слишком короток.

Ганс свистнул с таким видом, как будто хотел сказать: «Что за несносные создания эти девочки!», и подбежал к сестре.

– Как глупо, что ты надела эти худые башмаки, Гретель! – недовольно проворчал он. – Ведь у тебя есть новые кожаные.

– Разве ты забыл, что папа бросил их в печку? Они попали прямо в огонь и так покоробились, что теперь их нельзя надеть. Мне поневоле приходится ходить в этих… Пожалуйста, завязывай поосторожнее!

Ганс вынул из кармана запасной ремешок и, напевая что-то, стал подвязывать конек к ноге Гретель.

– Ай! Мне больно! – воскликнула она.

Мальчик нетерпеливо развязал ремешок и хотел уже бросить его, но, взглянув на сестру, увидел, что на ее глаза навернулись слезы.

– Я попробую еще раз… Не плачь! – нежно сказал он. – Но нам нужно поторопиться: мама скоро позовет нас.

Он опустил глаза вниз; потом вопросительно взглянул на голые ветки ивы и, наконец, на небо, на котором все сильнее разгорались розовые и золотистые полосы.

Не найдя там ничего подходящего, Ганс задумался. Вдруг счастливая мысль пришла ему в голову, и лицо его прояснилось. Он снял шапку и, оторвав кусок уже и без того разорванной подкладки, свернул его и приложил к стертой ноге Гретель.

– Ну, – сказал он, обертывая ремешок так быстро, как только позволяли совсем окоченевшие пальцы, – не будет тебе больно, если я немножко стяну?

«Не надо!» – хотела было сказать Гретель, но удержалась и промолчала.

Через минуту они уже весело смеялись и, взявшись за руки, неслись по каналу, не смущаясь вопросом о прочности льда. В Голландии он держится всю зиму и не только не тает, когда его начинает пригревать солнышко, но и – напротив – становится с каждым днем все крепче и крепче.

Некоторое время дети катались благополучно. Потом под ногами Ганса послышался какой-то скрип, и он начал спотыкаться. В конце концов мальчик растянулся на льду и принялся как-то странно размахивать руками, точно хотел схватиться за воздух.

– Ха-ха-ха! – засмеялась Гретель. – Как смешно ты шлепнулся!

Но нежное сердечко билось под грубой синей кофточкой девочки, и она заботливо нагнулась над братом.

– Ты не ушибся, Ганс? – тревожно спросила она. – А, так ты тоже смеешься!.. Ну-ка, поймай меня!..

И она быстро побежала вперед. Теперь ей уже не было холодно; щеки ее разгорелись, глаза весело блестели. Ганс вскочил и бросился за ней; но не так-то легко было поймать Гретель.

Тут девочка почувствовала, что и ее коньки начинают скрипеть. Как тут быть? Уж лучше сдаться самой! Она повернулась и подбежала к Гансу, который схватил ее.

– Ха-ха-ха! Я поймал тебя! – воскликнул он.

– Ха-ха-ха! Напротив, это я поймала тебя! – возразила девочка, стараясь вырваться.

В эту минуту кто-то крикнул: «Ганс!.. Гретель!»…

– Это мама, – сказал Ганс.

Теперь уже весь канал сверкал под лучами солнца. Утренний воздух был чист и свеж, и число катающихся на коньках все прибывало. Детям очень не хотелось идти домой, но, несмотря на это, они торопливо стащили с себя коньки, даже не развязав половины узлов.

Ганс, крепко сложенный, широкоплечий мальчик с умным лицом, открытым взглядом и густыми белокурыми волосами, был гораздо выше своей сестры. Ему было пятнадцать лет, а ей только двенадцать. Гретель была живая, стройная девочка. Голубые глаза ее блестели весельем, а на щеках то вспыхивал, то пропадал нежный румянец.

Взойдя на плотину, дети тотчас же увидели свой дом. В дверях, точно картина в раме, стояла их мать в юбке, кофте и плотно прилегающем к голове чепце. Ганс и Гретель увидели бы свой дом и в том случае, если бы он был немного дальше. В этой плоской стране можно даже на большом расстоянии совершенно ясно различать все предметы, начиная с ветряных мельниц и кончая цыплятами. Не будь там плотин и высоких насыпей около каналов, человек мог бы, стоя посредине Голландии, осматривать ее всю, так как в ней совсем нет не только гор, но и холмов.

Это вообще одна из самых удивительных, необыкновенных стран в мире. Поверхность земли здесь во многих местах ниже уровня воды. Гигантские плотины, возведение которых стоило громадных денег и труда, сдерживают напор океана. Но иногда они прорываются или дают течь, и тогда происходят страшные наводнения. Плотины эти очень высоки и так широки, что на них строят дома и разводят сады; там даже прокладывают прекрасные дороги, с которых лошади могут любоваться на хорошенькие домики, лежащие далеко внизу, у них под ногами.

Они весело смеялись и, взявшись за руки, неслись по каналу…

Нередко киль какого-нибудь плывущего мимо судна оказывается выше крыш домов, а водяные жуки плавают над головами ласточек, живущих около дымовых труб. Аист, свивший себе гнездо на верхушке остроконечной кровли, гораздо дальше от неба, чем лягушка, квакающая в прибрежном тростнике, а этот тростник значительно выше ив, которые, как бы сконфуженные такой несообразностью, со стыдом склоняют свои верхушки.

Вся страна прорезана каналами, реками и водостоками; на каждом шагу попадаются пруды и озера. Они сверкают на солнце и презрительно глядят на поля, уныло расстилающиеся около них. Одним словом, Голландия представляет собой что-то вроде пропитанной водой губки. По берегам поднимаются дюны или песчаные холмы, на которых сажают осоку и другие растения, чтобы укрепить их и предохранить поля от заносов песка.

Но и здесь родятся, живут и умирают люди и даже разводят себе сады в плавающих по каналам лодках. Фермы с крышами, похожими на широкополые, надвинутые на глаза шляпы, стоят на сваях с таким вызывающим видом, как будто хотят сказать: «Как бы там ни было, а мы намерены остаться сухими!» Даже лошадям привязывают к копытам широкие подставки, чтобы им не приходилось слишком пачкаться, шлепая по лужам и грязи.

Но зато для уток здесь настоящий рай. Детям тут тоже живется отлично, в особенности летом. Сколько здесь луж, по которым так приятно бегать, сняв башмаки и чулки! Как удобно пускать кораблики или кататься на лодке! Какие чудесные места для рыбной ловли и купания!

Города в Голландии кажутся на первый взгляд какой-то чащей из домов, мостов, церквей и кораблей, над которыми поднимаются мачты, деревья и колокольни. В некоторых городах суда подплывают к самым домам владельцев и нагружаются из окон верхнего этажа; каждый сад и парк огорожен насыпью.

Местами попадаются живые изгороди; деревянные решетки – редкость, а каменная ограда кажется голландцу чем-то уж совсем невероятным. Дело в том, что здесь нет камня. Для укрепления берегов громадные каменные глыбы привозили из других стран, а весь местный мелкий камень ушел на мощение улиц и дорог. Ни один голландский мальчик, хотя бы он ждал до тех пор, пока у него вырастет борода, не найдет на своей родине ни кремня, ни голыша, чтобы пустить его рикошетом по воде или бросить вдогонку за кроликом.

Вся страна прорезана каналами всевозможных размеров, начиная с Северного Голландского для кораблей – одного из самых гигантских сооружений в мире – до такого, через который может перепрыгнуть ребенок. Сухопутные дороги – редкость в этой водяной стране. Вместо них служат каналы, на которых то и дело снуют пассажирские суда – трешкоты; для перевозки же дров и навоза употребляются особые суда – пашкоты.

Каждый участок обработанной земли тоже прорезан сетью небольших каналов, так что земледелец подъезжает к своему полю, лугу, саду или овину[1] не в телеге, а в лодке.

Казалось бы, что в стране, где такое изобилие воды, каждому найдется, чем утолить жажду. Но на деле оказывается не так. Несмотря на переполненные реки, озера и каналы, во многих округах Голландии совсем нет воды, пригодной для питья. И несчастным жителям приходится посылать за ней в Утрехт и другие отдаленные места или же пить только пиво и вино.

Ветряные мельницы, похожие на стаи огромных морских птиц, разбросаны по всей стране. Все деревья подрезаны по одному очень странному и смешному образцу, а стволы выкрашены в зеленую, красную, желтую или белую краску. Женщины, мужчины и дети ходят в деревянных башмаках без пяток, крестьянские девушки, не имеющие женихов, нанимают за деньги молодых людей, чтобы те провожали их на ярмарку, а нежные супруги «запрягаются» парой и, идя по берегу канала, тащат свой пашкот на рынок.

Глава II. Голландия. – Рафф Бринкер

Природные особенности Голландии и постоянная борьба, которую приходится вести с морем, приучили жителей к терпению, настойчивости и неутомимой деятельности. На вид тихие и флегматичные, голландцы на самом деле замечательно смелы и предприимчивы. Они обогатили мир многими великими открытиями и изобретениями и добились первенства в мореплавании и торговле. У них процветают науки и искусства и высоко поставлено дело образования и общественной благотворительности. Ни один народ не тратит столько денег и труда на общеполезные предприятия и работы.

В Голландии насчитывают до десяти тысяч больших ветряных мельниц, крылья которых доходят иногда до ста двадцати футов[2] в длину. На них пилят бревна, треплют пеньку, мелют зерно и производят много других работ. Но главное их назначение состоит в выкачивании воды из низких местностей в каналы и предохранении страны от наводнений. На их содержание тратится ежегодно около десяти миллионов долларов.

Некоторые из этих мельниц построены по самому первобытному образцу, но зато другие, новые, отличаются замечательным устройством. При помощи какого-то замысловатого механизма их крылья устанавливаются сами в наиболее выгодное для работы положение. Мельнику нечего заботиться об этом. Он может спокойно спать, зная, что его мельница не упустит ни одной перемены ветра и воспользуется как можно лучше каждой из них. Как только подует хотя бы самый легкий ветерок, крылья расходятся, стараясь уловить его, а когда поднимается буря, они сжимаются, как листья мимозы, и не представляют значительного сопротивления силе ветра.

Одна из старинных тюрем в Амстердаме называется «Лесопильной» потому, что сидевшие там арестанты должны были распиливать бревна. Ленивых запирали в штрафную камеру. В одном углу ее помещался насос; в другом было пробито отверстие, через которое постоянно лилась вода. Арестант мог выбрать сам: утонуть, сложа руки, или же, не переставая ни на минуту, выкачивать воду до тех пор, пока его не выпустят. Кажется, что и сама Голландия представляет собой нечто подобное, только в громадных размерах. Каждый голландец обречен судьбой на выкачивание воды и принужден всю жизнь работать насосом, чтобы не утонуть. Так оно было, есть и, по всей вероятности, будет до скончания века.

Страна ежегодно тратит огромные деньги на поддержание и починку плотин. Без этого она была бы необитаемой. Разрывы плотин ведут к страшным катастрофам. Сотни городов и селений были погребены под водой, причем погибло около миллиона людей.

Особенно разрушительно было наводнение 1570 года. Долго продолжалась страшная буря. Ветер гнал воды Атлантического океана в Северное море, и волны, громоздясь одна на другую, налетали на берега Голландии. Наконец плотины не выдержали и прорвались по всему побережью. Даже главная плотина из дубовых свай, скрепленных железными обручами, пригвожденная тяжелыми якорями, разлетелась в щепки под страшным напором воды.

Рыбачьи лодки и большие суда носились по волнам и запутывались в ветках затопленных деревьев или налетали на крыши и стены домов. Тысячи мужчин, женщин, детей, лошадей, коров, овец уносились течением и боролись за свою жизнь. Кладбища размыло, и рядом с плывущей люлькой, в которой лежал еще живой ребенок, неслись гробы с давно умершими людьми.

Все дома исчезли под водой; над ней виднелись только колокольни да вершины высоких деревьев. Люди хватались за них и дрожали от страха, умоляя Господа о милосердии и призывая на помощь своих ближних.

Как только буря немного стихла, суда начали плавать по всем направлениям, спасая утопающих и подбирая тела умерших. Не меньше ста тысяч человек погибли в несколько часов, а материальные убытки были так значительны, что их невозможно оценить.

Роблес, испанский губернатор, одним из первых бросился на помощь несчастным, а потом употреблял все усилия, чтобы, насколько возможно, облегчить тяжелые последствия катастрофы. До тех пор голландцы ненавидели испанца, но его самоотверженность и доброта в это злополучное время навсегда заслужили ему любовь и признательность народа. Он ввел разные улучшения при устройстве плотин и издал закон, обязывающий каждого землевладельца наблюдать за их исправностью и содержать в порядке. С этих пор такие опустошительные наводнения стали реже, хоть все-таки страна подвергалась им шесть раз в течение последующих трехсот лет.

Весной, когда начинает таять снег, наступает самое опасное время. Реки под напором льда выходят из берегов и нередко заливают центральные провинции, а море волнуется и с яростью несется на берега. Обычный надзор за плотинами еще усиливается, и в наиболее опасных местах инженеры и рабочие стоят день и ночь. Как только раздается сигнал, предупреждающий об опасности, все жители сбегаются, чтобы действовать объединенными силами против общего врага. Солома лучше всего другого сопротивляется напору воды, и потому плотины обкладывают огромными соломенными матами, которые смазывают глиной и укрепляют тяжелыми канатами. И тогда бушующие волны бессильно разбиваются о них.

Рафф Бринкер, отец Ганса и Гретель, много лет служил надсмотрщиком при плотине. Однажды во время сильной бури, грозившей наводнением, рабочие укрепляли слабое место около одного из шлюзов. Была темная ночь, и шел дождь со снегом. Бринкер, работавший вместе с другими, поскользнулся и упал с высоких подмостков. Его принесли домой в бессознательном состоянии. С того дня он уже никогда не работал. Он остался жив, но лишился памяти и рассудка.

Гретель была в это время еще крошкой, и у нее не осталось никаких воспоминаний о прошлом. Ей казалось, что отец ее всегда был таким молчаливым, странным, безучастно следившим за всеми ее движениями своим мертвенным взглядом. Но Ганс помнил, каким добрым, веселым человеком был отец раньше, помнил, как тот носил его на плечах, напевая песенку. Напев этой песни иногда чудился ему и теперь по ночам, когда он просыпался и начинал прислушиваться.

Метта Бринкер – так звали мать детей – работала изо всех сил, чтобы прокормить семью, но заработок ее был очень невелик. Она получала маленький доход с огорода, пряла, вязала, а одно время даже нанималась тянуть бечевой барки, перевозившие груз по каналу. Но когда Ганс подрос, он настоял, чтобы мать предоставила ему всю тяжелую работу. К тому же ей хватало забот и с больным мужем, который мало-помалу совсем впал в детство и требовал самого неусыпного надзора. А так как физически он был совершенно здоров и по-прежнему силен, то бедной женщине иногда было довольно трудно справляться с ним.

– Ах, дети, дети! – часто говорила она. – Что за человек это был! Добрый, работящий, умный! Даже сам бургомистр[3] иногда обращался к нему за советом. А теперь… Теперь он даже не узнает свою жену и детей! Ведь ты помнишь, Ганс, каким отец был прежде, да?

– Да, мама. Он знал все на свете и мог взяться за какую угодно работу. А как он пел! Я помню, как ты смеялась, слушая его, и говорила, что от его песен запляшут и мельницы.

– Говорила, говорила! Так ты помнишь и это, Ганс?… Гретель, возьми-ка поскорее у отца вязальную спицу, а то он, того и гляди, выколет себе глаза. Да надень на него башмаки. У него совсем закоченели ноги, а я никак не могу добиться, чтобы он не снимал башмаков.

– Надень на него башмаки. У него совсем закоченели ноги…

И Метта, вздыхая, садилась за свою прялку.

Почти все хозяйство и вся работа вне дома лежали на Гансе и Гретель. В определенное время года они каждый день ходили за торфом и складывали его в клетку, как кирпичи, запасая топлива на зиму. В свободное время, когда мать могла обойтись без них, Ганс нанимался подгонять лошадей, тянувших барки, и зарабатывал этим несколько мелких монет в день, а Гретель пасла гусей у соседних фермеров.

Кроме того, Ганс выучился очень недурно точить разные вещи из дерева и вместе с сестрой работал в огороде. Гретель умела шить, петь и бегать на самодельных ходулях лучше любой девочки на несколько миль в окрестности. Длинную балладу она запоминала наизусть в какие-нибудь пять минут и могла найти и назвать всякую травку или цветок. Но она не любила книг, и часто слезы наворачивались у нее на глаза при одном воспоминании о черной классной доске.

Ганс, напротив, любил учиться и был очень прилежен. Чем труднее был урок да и всякая работа, тем с большим рвением он принимался за них. Мальчики, встречавшие Ганса на улице, сначала посмеивались над его заштопанной курточкой и короткими кожаными панталонами. Но когда он поступил в школу, они вынуждены были уступить ему первенство. Благодаря своему прилежанию, Ганс один из всех школьников ни разу не побывал в том страшном углу класса, где висела плетка, над которой была грозная надпись: «Учись, учись, ленивец, а не то плетка научит тебя!»

Ганс и Гретель могли посещать школу только зимой, да и то не всегда. В последний месяц они совсем не ходили туда, так как мать не могла обойтись без них. Отца нельзя оставить без присмотра, а дел много: то нужно ставить хлеб, то докончить вязанье к базарному дню, то заработать хоть немного денег какой-нибудь посторонней работой.

А в то время, как Ганс и Гретель вернулись в это ясное декабрьское утро домой и стали помогать матери, веселая толпа мальчиков и девочек в ярких костюмах высыпала на лед. Казалось, он вдруг растаял и по воде носится клумба разноцветных тюльпанов.

Глава III. Серебряные коньки. – Ганс и Гретель находят друга. – Домашнее горе

Тут была дочь богатого бургомистра, Гильда ван Глек, в бархатном, обшитом дорогим мехом полушубке, а рядом с ней хорошенькая крестьянская девочка Анни Бауман, очень мило одетая в кофту из грубого красного сукна и голубую юбку, достаточно короткую для того, чтобы из-под нее выставлялись во всей красе толстые серые чулки домашней работы. Тут же была гордая Ричи Корбес, отец которой, мингер[4] ван Корбес, считался важной особой в Амстердаме, и несколько мальчиков: Карл Шуммель, Петер и Людвиг ван Гольп, Якоб Пут и совсем еще маленький мальчуган с очень длинным и неудобопроизносимым именем – Вустенвальберт Шиммельпеннинк. Во всей же этой веселой, оживленной толпе было около тридцати детей.

Они быстро носились взад и вперед по каналу на протяжении полумили, стараясь показать свое искусство и обгоняя друг друга. Иногда какой-нибудь особенно ловкий мальчик проносился стрелой под самым носом величественного адвоката или доктора, который, скрестив руки, не спеша направлялся к городу. Иногда девочки, взявшись за руки, бежали навстречу толстому, пыхтящему от старости бургомистру. Держа для баланса в руке палку с золотым набалдашником, он нерешительно поглядывал на эту живую, несущуюся на него цепь, но она вдруг разрывалась и пропускала его.

Коньки бургомистра были необыкновенно красивы. Подвязанные к ногам великолепными ремнями, они изящно загибались спереди и были украшены золотыми шариками. Но если какая-нибудь девочка делала на льду реверанс обладателю этих коньков, он только открывал немножко пошире свои заплывшие глазки, не решаясь отвечать ей поклоном, чтобы не потерять равновесия.

Но не одни любители спорта и важные господа скользили по каналу. Тут были рабочие с истомленными лицами; рыночные торговки с корзинами на головах; разносчики, сгибавшиеся под тяжестью своих тюков. Иногда по льду пробегал добродушный пастор, может быть, спешивший к умирающему, и время от времени проносилась, направляясь в школу, толпа детей с привязанными за плечами ранцами. На всех были коньки, все бежали по льду, и только изредка по берегу проезжал какой-нибудь закутанный фермер, трясясь в своей тележке.

Дети, о которых говорилось в начале главы, совсем затерялись в пестрой движущейся толпе. Но через некоторое время они сбежались вместе и, остановившись в стороне, окружили какую-то хорошенькую девочку.

– Ты слышала про состязания, Катринка? – закричали они в один голос. – Ты тоже должна участвовать в них!

– Какие состязания? – смеясь спросила Катринка. – Только не говорите все сразу, а то я ничего не пойму.

Все глаза тотчас же устремились на Ричи Корбес, которая считалась лучшим оратором.

– Как? Так ты еще ничего не знаешь? – сказала она. – Двадцатого числа назначены большие состязания на коньках по случаю дня рождения мефрау[5] ван Глек. Это все устроила Гильда. Лучший конькобежец получит великолепный приз.

– Да, да! – подхватило с полдюжины голосов. – Ему достанется пара серебряных коньков с серебряными колокольчиками и пряжками!

– Кто сказал, что они будут с колокольчиками? – запищал мальчуган с длинным именем.

– Я, мастер Вуст, – ответила Ричи.

И все опять заговорили одновременно:

– Да-да, это верно!

– Нет, совсем не с колокольчиками!

– Какой вздор ты говоришь!

– Они будут со стрелами!

– Мингер Корбес сказал моей маме, что они будут с колокольчиками!

Все кричали и спорили, не слушая друг друга.

– Никто из вас ничего не знает, – важно проговорил мастер Вустенвальберт Шиммельпеннинк, пытаясь прекратить этот спор. – Никаких колокольчиков и в помине нет, а…

– Коньки, назначенные для девочек, будут с колокольчиками, – спокойно сказала Гильда, – а для мальчиков будет другая пара, со стрелами.

– Что я говорил? Вот и вышло по-моему! – закричал каждый из споривших.

– Кто же будет участвовать в состязаниях? – спросила Катринка.

– Все мы, – ответила Ричи. – Это будет очень весело! Ты тоже должна быть с нами, Катринка!..

– Ну, потолкуем об этом в полдень, а теперь пора в школу! – раздались голоса.

– Слышите? Это уже последний звонок! – воскликнула Катринка. – Догоняйте меня! – прибавила она и понеслась к стоявшей на берегу канала школе, до которой было около полумили.

Все бросились за ней, но догнать ее было нелегко, и она несколько раз со смехом оборачивалась назад, глядя на своих отставших товарищей.

* * *

В полдень, когда давался час отдыха между уроками, школьники опять высыпали на канал и начали бегать по льду.

– Взгляните-ка туда… На ту парочку! – насмешливо сказал Карл Шуммель, обращаясь к Гильде. – Вот так костюмы! А коньки-то, коньки! Их, наверное, подарил им король.

– Я вижу только, что это очень терпеливые дети, – добродушно ответила Гильда. – Им, конечно, нелегко было выучиться кататься на таких коньках. Должно быть, сам же мальчик и сделал их.

Такой ответ несколько смутил Карла. Гильда подбежала к небольшой кучке своих товарищей, опередила их и остановилась около Гретель, которая с восторгом смотрела на катающихся.

– Как тебя зовут, девочка? – спросила она.

– Гретель, юфрау[6], – ответила та, – а моего брата зовут Гансом.

– Твой брат смотрится сильным, крепким мальчиком, – весело сказала Гильда. – Он, кажется, совсем не чувствует холода. Но ты, должно быть, озябла. Тебе, такой маленькой, следовало бы одеваться потеплее.

Гретель сконфуженно улыбнулась: кроме той кофты, которая была на ней, ей нечего было надеть.

– Я не такая уж маленькая, – ответила она. – Мне двенадцать лет.

– Неужели? А я в четырнадцать лет выросла такая большая, что все девочки кажутся мне маленькими. Может быть, ты в мои годы будешь еще выше меня. Но для этого нужно одеваться теплее: если дети зябнут, они плохо растут.

Ганс вспыхнул, увидев слезы на глазах Гретель.

– Моя сестра не жаловалась на холод, юфрау, – сказал он. – Впрочем, сегодня действительно сильный мороз.

– Ничего, ничего! – воскликнула Гретель. – Мне часто бывает даже жарко, когда я катаюсь на коньках. Вы очень добры, юфрау, что заботитесь обо мне.

– Нет, я поступила очень глупо, хоть и не хотела обидеть вас. – Гильда поняла, что не следовало начинать такого разговора, и ей было очень досадно на себя. – Мне только хотелось… Я думала, если… – она совсем смешалась и замолчала.

– Что такое, юфрау? – спросил Ганс. – Может быть, я могу чем-нибудь услужить вам?

– Нет, нет, – отмахнулась Гильда. – Я только хотела поговорить с вами о состязаниях, которые будут двадцатого числа, в день рождения моей мамы. Ведь вы тоже примете в них участие, не правда ли? Вы оба хорошо катаетесь на коньках, а допускаются все, без исключения.

Гретель пристально взглянула на Ганса.

– Это невозможно, юфрау, – сказал он. – Наши коньки сделаны из крепкого дерева, но они быстро сыреют на льду, перестают скользить, и потому мы часто падаем.

Глаза Гретель лукаво блеснули при воспоминании о том, как смешно упал утром Ганс; но она тут же покраснела и робко сказала:

– Нам нельзя бегать наперегонки, юфрау. Но, может быть, вы позволите нам посмотреть, как будут бегать другие?

– Конечно, конечно! – ответила Гильда, ласково глядя на серьезные лица двух бедных детей и от души жалея, что так безрассудно истратила почти все свои карманные деньги на кружева, ленты и разные безделушки. У нее осталось всего два гульдена[7], а на них можно было купить только одну пару приличных коньков.

– Кто из вас двоих лучше бегает по льду? – спросила она.

– Гретель! – сказал Ганс.

– Ганс! – воскликнула в это же время Гретель.

Гильда засмеялась.

– У меня нет денег, чтобы купить вам две пары коньков; их слишком мало даже и на одну хорошую пару. Вот вам два гульдена. Решите между собой, кому из вас легче выиграть приз, и купите коньки. Мне очень жаль, что я не могу дать вам больше. До свидания!

Гильда подала Гансу деньги и, с улыбкой кивнув детям, побежала к своим товарищам.

– Юфрау! Юфрау ван Глек! – крикнул Ганс, бросившись за ней вдогонку.

Он не мог бежать быстро, потому что у него на одной ноге развязался ремень. Гильда повернулась и, защитив рукой глаза от солнца, быстро понеслась назад.

Гильда повернулась, защитив рукою глаза от солнца…

– Благодарю вас, вы очень добры, – сказал Ганс, – но мы не можем взять эти деньги.

– Не можете? Почему же? – спросила Гильда, краснея.

– Потому что мы их не заработали.

Гильда была находчива. Она заметила хорошенькую, выточенную из дерева цепочку на шее Гретель, и это помогло ей выйти из затруднения.

– Сделайте мне такую же цепочку, как у вашей сестры, Ганс, – сказала она.

– С большим удовольствием, юфрау. Вы получите ее завтра же: у меня дома есть кусок дерева, белого, как слоновая кость.

Сказав это, Ганс протянул ей деньги.

– Нет, я не возьму их, – решительно сказала Гильда. – Это еще слишком небольшая плата за такую прелестную цепочку.

И она побежала, не дожидаясь ответа.

Ганс с минуту следил за ней глазами. Он понимал, что дальнейшие отговорки ни к чему не приведут.

– Ну, что ж? Тут нет ничего дурного, – наконец пробормотал он. – Я посижу ночью, если мама даст мне свечу, и сделаю цепочку к утру… Мы можем оставить эти деньги у себя, Гретель.

– Какая милая, какая добрая барышня! – воскликнула Гретель, восторженно хлопая в ладоши. – Недаром же прошлым летом на нашу крышу спустился аист! Мама тогда сказала, что это принесет нам счастье. Помнишь, Ганс, как она радовалась и как плакала потом, когда его застрелил Корб? Она говорила, что с ним, наверное, случится какая-нибудь беда. А счастье к нам все-таки пришло! Если мама пошлет нас завтра в город, тебе можно будет купить коньки.

Ганс покачал головой.

– Барышня дала нам деньги на коньки, – сказал он, – но если я заработаю их, то лучше куплю шерсти, и у тебя будет теплая кофта.

– Как? Ты не хочешь покупать коньки? – с отчаянием воскликнула Гретель. – Мне, право же, редко, очень редко бывает холодно! Мама говорит, что у бедных детей кровь горячее, чем у других: она как будто знает, что должна получше согревать их. О, Ганс, – прибавила она дрожащим голосом, – не говори, что не купишь коньки, а то… мне кажется, я заплачу! Да к тому же я люблю холод… то есть я хочу сказать… что мне даже… чересчур жарко… теперь!..

Ганс со страхом взглянул на нее. Как истый голландец, он терпеть не мог слез и боялся всяких сильных ощущений. А что если Гретель расплачется?

– Послушай, Ганс, – продолжала Гретель, заметив его нерешительность. – Я буду ужасно несчастна, если ты не купишь коньки! Мне они не нужны, я не такая жадная. Но я хочу, чтобы у тебя были настоящие металлические коньки. А потом, когда я вырасту, они пойдут мне… Ах, как хорошо!.. Сосчитай-ка деньги, Ганс! Видел ты когда-нибудь столько денег?

Ганс задумчиво вертел монеты. Никогда в жизни не испытывал он такого сильного желания купить себе коньки. Он слышал про состязания, и ему, как всякому другому мальчику, очень хотелось попробовать свои силы. Будь у него хорошие металлические коньки, он мог бы обогнать многих. Да, он вполне уверен в этом.

А что если купить их не себе, а Гретель? Она маленькая и кажется слабой, но очень хорошо бегает по льду. Стоит ей покататься на настоящих коньках какую-нибудь неделю, и она в состоянии будет обогнать не только Ричи Корбес, но, пожалуй, и Катринку Флак. Как только эта мысль пришла ему в голову, он принял твердое решение: если Гретель не хочет теплой кофты, то у нее будут коньки.

– Нет, Гретель, – сказал он – я хочу подождать. Когда-нибудь я наберу достаточно денег и тогда куплю себе коньки. А эти пойдут тебе.

Глаза Гретель заблестели; но она все-таки попробовала возражать, хоть и довольно слабо.

– Барышня дала деньги тебе, а не мне, Ганс. С моей стороны было бы очень дурно взять их.

Ганс решительно покачал головой и пошел так быстро, что Гретель вынуждена была бежать за ним вприпрыжку. Они уже сняли свои деревянные обрубки и шли домой, спеша поскорее рассказать матери о своем счастье.

– А, я знаю, что сделать! – вдруг радостно воскликнула Гретель. – Купи такие коньки, чтобы они были немножко велики мне и немножко малы тебе. Тогда нам можно будет бегать на них поочередно. Ах, как я отлично придумала!

И девочка снова захлопала в ладоши.

Бедный Ганс! Искушение было очень сильно, но он мужественно устоял против него.

– Ничего отличного тут нет, Гретель. Тебе никогда не удастся хорошо кататься на коньках, которые будут тебе велики. Помнишь, как ты спотыкалась, точно слепая курица, на своих деревянных коньках, пока я не укоротил их. Нет, тебе нужны такие, чтобы были как раз по ноге, и ты должна бегать по льду как можно чаще, чтобы привыкнуть к ним. И тогда моя маленькая Гретель станет победительницей на состязаниях и выиграет серебряные коньки!

Гретель не могла удержаться от смеха при одной мысли об этом.

– Ганс!.. Гретель!.. – крикнул знакомый голос.

– Идем, мама!

И дети побежали домой.

* * *

Едва ли во всей Голландии нашелся бы более счастливый и гордый мальчик, чем Ганс, когда на другой день вечером, перед заходом солнца, он любовался на свою маленькую сестренку, которая вместе с другими скользила по льду канала. Добрая Гильда подарила ей теплую кофточку, а мать зашила и вычистила ее старые башмаки, так что они имели вполне приличный вид. Гретель быстро носилась взад и вперед, не замечая удивленных взглядов, которыми многие провожали ее. Девочке казалось, что металлические коньки под ее ногами превратили все окружающее в какой-то волшебный мир. «Добрый, милый Ганс!» – то и дело думала она.

– Посмотри-ка на эту маленькую девочку в красной кофточке и заплатанной юбке! – сказал Петер ван Гольп Карлу Шуммелю. – Как она чудесно катается! Вот будет штука, если она перещеголяет Катринку Флак и отберет у нее приз!

– Потише, не кричи так! – насмешливо усмехнулся Карл. – Эта барышня в заплатках находится под особым покровительством Гильды ван Глек. Блестящие коньки, кажется, ее подарок.

– Так-так, очень может быть! – воскликнул Петер, и радостная улыбка показалась у него на губах. Он был дружен с Гильдой, и ему было приятно узнать о ее добром деле.

Описав два раза на льду восьмерку и свои инициалы П и Г, мингер ван Гольп подбежал к Гильде.

Они некоторое время катались вместе, держась за руки, и сначала весело смеялись, а потом серьезно вполголоса заговорили о чем-то. И после этого таинственного разговора Петер ван Гольп вдруг почувствовал сильнейшее желание заказать для своей сестры такую же цепочку, как у Гильды.

Таким образом Ганс получил новый заказ. Он опять просидел за работой часть ночи, сжег три огарка, порезал себе палец, но зато через двое суток, в самый канун Дня святого Николаса, мог купить в Амстердаме другую пару коньков.

* * *

В этот день, в полдень, после скромного, как всегда, обеда Метта, убрав со стола, надела свой выходной костюм в честь святого Николаса. «Это доставит удовольствие детям», – подумала она и не ошиблась.

За последние десять лет этот праздничный наряд доставался очень редко; но в то время, когда она была молоденькой девушкой и ее называли хорошенькой Метти Кмекк, он часто появлялся на свет Божий, и она много раз плясала в нем на вечеринках. Иногда детям позволялось взглянуть на эти сокровища, бережно хранившиеся в старом дубовом сундуке. Хоть они уже полиняли и протерлись чуть не до дыр, но в глазах детей казались великолепными.

Костюм состоял из темно-красной юбки с черной каймой на подоле, синего вязаного корсажа[8], белого полотняного воротничка, пары шерстяных митенок[9] и изящного чепчика, который был гораздо меньше простого, будничного чепца и не закрывал всех волос. Метта выглядела в нем настоящей принцессой; так, по крайней мере, уверяла Гретель.

Она прыгала около матери, с восхищением глядя на нее и в то же время заплетая свои золотистые косы.

– Милая, милая мамочка! – восторженно восклицала она. Какая ты хорошенькая! Ну точно картинка! Не правда ли, Ганс?

– Да, настоящая картинка, – весело ответил Ганс, тоже любуясь матерью. – Мне только не нравятся эти чулки на руках.

– Совсем не чулки, а митенки, Ганс! Мама много работает, и потому у нее загрубели руки; митенки тем и хороши, что под ними совсем не заметно этого. Но зато подальше, вот тут, у тебя очень белые руки, мама, гораздо белее моих! Жаль только, что корсаж тебе как будто мал и узок. Ты, должно быть, выросла, мамочка?

Метта расхохоталась:

– Нет, моя девочка. Дело в том, что весь этот наряд был сделан в то время, когда я была совсем молоденькая и тоненькая, как вот эта мутовка[10] для сбивания масла… А как тебе нравится чепчик? – спросила она, поворачиваясь то в ту, то в другую сторону.

– Очень, очень нравится! Прелесть! Смотри, даже папа глядит на тебя!

Метта быстро обернулась к мужу. Щеки ее вспыхнули, и глаза заблестели. Он, действительно, смотрел на нее, но тупым, ничего не видящим взглядом. Глаза бедной женщины потухли, и румянец сбежал с ее щек.

– Нет, он не видит ничего, – со вздохом сказала она. – Ну, Ганс? Неужели ты целый день будешь разглядывать меня? Не забудь, что тебе нужно купить коньки в Амстердаме.

– Может, лучше не покупать их, мама? – нерешительно проговорил он. – У нас в доме такая нужда…

– Пустяки, мой милый. Ведь тебе, собственно, для этого и дали деньги, или, вернее, работу, что, впрочем, одно и то же. Ступай, пока солнце высоко.

– И возвращайся поскорее назад, Ганс! – воскликнула Гретель. – Мы сегодня же вечером покатаемся на канале, если мама пустит нас.

Дойдя до двери, Ганс остановился.

– К твоей прялке нужна новая подножка, мама, – сказал он.

– Ну, что ж? Ты сам сделаешь ее.

– Да, правда, и это избавит нас от лишней траты… Но у тебя нет муки, шерсти и…

– Полно, полно, мой мальчик. На два гульдена всего не купишь. Ах, как бы хорошо было, если бы сегодня, хоть в канун Дня святого Николаса, нашлись наши пропавшие деньги! Ты знаешь, Ганс, что я так и не видела их с тех пор, как ваш бедный отец расшибся.

– Знаю, знаю, хоть ты и перерыла весь дом, отыскивая их.

– И все без толку! – со вздохом сказала Метта. – Найти их может только тот, кто спрятал…

Ганс вздрогнул.

– Ты думаешь, что отец знает, где они? – таинственно спросил он.

– Да, мне не раз приходило это на ум, – ответила Метта, покачав головой. – Впрочем, наверняка я ничего не знаю, и мне кажется то одно, то другое. Может быть, отец купил на них те большие серебряные часы, которые до сих пор хранятся у нас… Но едва ли так.

– Часы не стоят и четвертой части пропавших денег, мама.

– Верно, верно. А отец был такой расчетливый и благоразумный, что не стал бы бросать деньги на ветер.

– Не понимаю, откуда взялись эти часы, – пробормотал Ганс.

Метта покачала головой и печально взглянула на мужа, тупо смотревшего на пол. Гретель стояла около него со своим вязаньем.

– Мы никогда не узнаем этого, Ганс, – сказала мать. – Я несколько раз показывала их отцу, но он ничего не помнит. Для него все равно – что часы, что картофелина. Придя в ту ужасную ночь домой к ужину, он дал мне часы и сказал, чтобы я спрятала и хорошенько берегла их. Он хотел прибавить еще что-то, но в эту самую минуту прибежал Брум Клаттербуст и закричал, что плотине грозит опасность. Ах, какая страшная буря была тогда! Отец сейчас же схватил свои инструменты и ушел. С тех пор я уже никогда не видела его прежним разумным человеком. Его принесли в полночь с расшибленной, окровавленной головой. Через некоторое время горячка прошла, но безумие осталось. Оно даже увеличивается с каждым днем. Мы никогда не узнаем, откуда взялись часы.

Все это Ганс давно знал. Он видел, как в тяжелые минуты, когда приходила крайняя нужда, мать вынимала эти часы из сундука, с тем чтобы продать их. Но как ни сильно было искушение, она каждый раз мужественно преодолевала его и снова прятала их.

– Нет, Ганс, – говорила она. – Я не могу нарушить волю отца. Потерпим как-нибудь, ведь мы еще не умираем с голоду.

Ганс вспомнил эти слова теперь и глубоко вздохнул.

– Ты хорошо сделала, что сберегла часы, мама. Другая на твоем месте давно бы продала их.

– И ей пришлось бы всю жизнь стыдиться такого поступка! – с негодованием воскликнула Метта. – Нет, я никогда не могла решиться на это. Кроме того, богатые люди иногда относятся очень несправедливо и жестоко к нам, беднякам. Если бы я вздумала продавать такую дорогую вещь, могли бы, пожалуй, заподозрить отца в…

Ганс вспыхнул от гнева.

– Никто не осмелился бы сказать этого, мама! А если бы нашелся такой человек, я…

Он сжал кулак и не договорил фразы. Должно быть, уважение к матери помешало ему докончить то, что он хотел сказать.

Метта с гордостью взглянула на него и улыбнулась сквозь слезы.

– Ты славный, честный мальчик, Ганс! Мы никогда не расстанемся с часами. Может быть, сознание вернется к отцу, когда наступит его смертный час, и он спросит про них.

– Вернется сознание, мама? – воскликнул Ганс. – И он узнает нас? Разве это возможно?

– Да, сынок, – прошептала Метта, – такие случаи бывали.

Ганс совсем забыл, что ему нужно спешить в Амстердам. Никогда еще мать не говорила с ним так откровенно. Он чувствовал, что она видит в нем теперь не только сына, но и друга, который может дать хороший совет.

– Ты права, мама. Мы должны сохранять и беречь часы ради отца. А пропавшие деньги еще, может быть, найдутся.

– Никогда! – воскликнула Метта, бросив свое недоконченное вязанье на колени. – На это нет никакой надежды!.. Тысяча гульденов! И все это исчезло в один день!.. Тысяча гульденов! Куда они могли подеваться? Если бы их украли, вор, наверное, покаялся бы перед смертью – он не мог бы умереть с таким ужасным грехом на душе!

– А может быть, он еще не умер, – сказал Ганс, стараясь успокоить ее, – и мы скоро услышим о нем.

– Нет, и на это рассчитывать нечего. Хоть мне иногда и приходит в голову, что деньги украдены, но на самом деле я не могу поверить этому. С какой стати к нам забрался бы вор? У нас в доме все было чисто и мило, но жили мы всегда очень бедно, так как откладывали все, что можно, на черный день. К тому же у отца было уже накоплено порядочно денег, которые он получил за работу во время страшного наводнения. Каждую неделю мы сберегали целый гульден, а то и больше, потому что тогда хорошо платили, да кроме того отец работал вне очереди. Всякую субботу мы клали что-нибудь в мешочек и не отложили ничего только в то время, когда ты хворал лихорадкой, Ганс, да еще когда родилась Гретель. Наконец мешочек был полон, и мы стали собирать деньги в старый чулок.

Метта немного помолчала, вспоминая прошедшее, и продолжила:

– Не прошло и нескольких недель, как он наполнился до самой пятки! Тогда отлично платили рабочим. В чулке были не только медные монеты, но и серебро, даже золото! Ты удивляешься, Гретель? Да, там было и золото! Я часто смеялась и говорила отцу, что не из бедности хожу в своих старых платьях: в то время и чулок был полон почти до самого верха. Много раз вставала я ночью и горячо молилась, благодаря Бога за его милость. О, как я была счастлива при мысли, что вы получите хорошее образование, а отцу можно будет отдохнуть под старость! Иногда за ужином мы принимались толковать о том, что следовало бы переложить печь и построить теплый коровник. Но отцу и этого было мало. «Большому кораблю большое и плавание, – говаривал он. – Мы сделаем не только это, но и многое другое». И мы весело смеялись или пели, в то время как я перемывала посуду. Когда море спокойно, нетрудно править рулем. В те счастливые дни я не знала ни горя, ни тревоги. Каждую субботу отец вынимал чулок, опускал туда деньги и целовал меня. А потом мы опять завязывали и прятали его… Господи! Что же это мы делаем! Мы совсем заболтались, и ты до сих пор еще не ушел, Ганс! – вдруг воскликнула Метта, досадуя на свою излишнюю откровенность. – Ступай, ступай скорее! Тебе уже давно пора идти.

Ганс пристально посмотрел на мать.

– Ты когда-нибудь пробовала, мама? – вполголоса спросил он.

Она поняла его.

– Да, сынок, и не раз. Но отец только смеется или смотрит на меня так странно, что у меня сжимается сердце, и я перестаю расспрашивать его. Прошлой зимой, когда ты и Гретель оба лежали в лихорадке, когда у нас вышел почти весь хлеб, а мне нельзя было оставить вас и заработать хоть что-нибудь, я опять попробовала заговорить с отцом. Я гладила его по голове и тихонько спрашивала у него про деньги, умоляла его сказать мне, где они и что сталось с ними. А он схватил меня за руку и зашептал что-то такое непонятное, что у меня заледенела кровь. Наконец, когда Гретель совсем ослабла и лицо ее побелело, как снег, я подошла к нему и закричала – мне казалось, что так он скорее поймет меня: «Где наши деньги, Рафф? Знаешь ты что-нибудь о деньгах? Где мешочек и чулок, которые лежали в сундуке?» Но говорить с ним было все равно, что говорить с камнем, обращаться к нему…

Голос Метты звучал так дико, а глаза ее так блестели, что испуганный Ганс подошел к ней и положил ей руку на плечо.

– Полно, мама! – сказал он. – Постараемся забыть об этих деньгах. Я здоров и силен. Гретель тоже не ленится работать. Теперь нам уже нечего бояться нужды и, Бог даст, дела наши поправятся. Нам нужно только одно – чтобы ты была здорова и счастлива, для нас это дороже всех денег в мире. Не правда ли, Гретель?

– Да разве мама не знает этого! – рыдая, ответила Гретель.

Глава IV. Солнечный луч. – Успех Ганса

Волнение Ганса и Гретель встревожило и вместе с тем порадовало Метту, так как доказывало их любовь к ней.

Она вытерла глаза и со светлой улыбкой взглянула на своих детей, взглянула так, как может смотреть только мать.

– Нечего сказать, хороший разговор завели мы в канун Дня святого Николаса! – воскликнула она. – То-то я чувствую, что шерсть колет мне пальцы… Вот тебе монетка, Гретель. Пока Ганс сбегает за коньками, ты можешь сходить на рынок и купить себе пирожок.

– Позволь мне остаться с тобой, мама, – сказала Гретель, глядя на мать еще влажными, блестящими глазами. – Ганс купит мне пирожок.

– Как хочешь, моя девочка… Подожди минутку, Ганс! Я сейчас довяжу чулок, а другой у меня уже готов. Они связаны на славу, хоть шерсть, нужно правду сказать, немножко жестковата. Если ты поторгуешься хорошенько, то получишь за них три четверти гульдена. В таком случае купи не один, а четыре пирожка. И мы попируем в канун Дня святого Николаса!

Гретель захлопала в ладоши.

– Ах, как славно! Анни Бауман рассказывала мне, какие великолепные вещи бывают в это время в больших, богатых домах. Но и у нас будет отлично. Ганс купит себе чудесные новые коньки, да кроме того, у нас будут пирожки! А-ах!.. Только смотри, не помни́ их, Ганс! Заверни их поаккуратнее, положи за пазуху и хорошенько застегни курточку.

– Конечно, конечно, не беспокойся, – серьезно ответил Ганс, понимая всю важность возложенного на него поручения.

– Мама, милая мамочка! – восторженно воскликнула Гретель. – Расскажи нам про святого Николаса! У тебя пока нет никакого дела – ты только вяжешь.

Мама засмеялась, увидев, что Ганс повесил свою шапку и приготовился слушать.

– К чему повторять одно и то же? – сказала она. – Ведь я уже сколько раз рассказывала вам эту историю.

– Расскажи, мамочка, пожалуйста, расскажи еще разочек! – упрашивала Гретель, садясь на деревянную скамейку, которую брат сделал ко дню рождения матери. Гансу тоже хотелось послушать рассказ, но, не желая показаться ребенком, он стал около печки и с самым равнодушным видом начал махать своими старыми коньками, которые держал в руке.

– Ну, хорошо, детки, я расскажу вам это старинное предание. Возьми-ка свой клубок, Гретель, да повяжи, пока я буду говорить. Для того чтобы слушать, тебе понадобятся уши, а не руки… Святой Николас, как вы знаете, великий чудотворец. Он покровительствует морякам, охраняя их от всякой беды, но больше всего заботится о детях. Давно-давно, когда святой еще жил на земле, один богатый купец послал своих троих сыновей учиться в Афины…

– Афины в Голландии, мама? – спросила Гретель.

– Не знаю, дитятко. Должно быть, так.

– Нет, мама, – возразил Ганс. – В географии говорится, что Афины в Греции.

– Ну что ж, может быть. Да и не все ли равно? Я слышала, что Греция тоже принадлежит нашему королю… Так купец послал своих сыновей в Афины. По дороге они остановились в плохой, жалкой гостинице, рассчитывая переночевать там, а наутро снова пуститься в дорогу. Они были великолепно одеты в бархат и шелк, как всегда одеваются дети богатых людей. Денег с ними было очень много – тогда носили их в поясе. А хозяин гостиницы был очень дурной человек. Он задумал убить юношей и взять себе их деньги и роскошную одежду. И вот ночью, когда все заснули, он вошел в комнату, где спали юноши, и убил всех троих.

Гретель задрожала от страха и всплеснула руками, а Ганс принял такой вид, как будто грабеж и убийство были ему нипочем.

– Но это еще не все, – продолжала Метта, едва двигая спицами, так как ей приходилось не только рассказывать, но и считать петли. – Худшее еще впереди. Этот разбойник разрезал тела юношей на кусочки и бросил их в кадку с рассолом, чтобы потом продать их под видом свинины.

– А-ах! – в ужасе воскликнула Гретель; она не в силах была удержаться, хоть много раз слышала этот рассказ.

Но Ганс оставался по-прежнему невозмутимым. Казалось, и соление человеческого мяса было ему не в диковинку.

– Да, он бросил куски в кадку с рассолом и думал, что никто не узнает о его преступлении. Но вышло не так. В эту самую ночь святой Николас видел вещий сон и узнал, что сделал хозяин гостиницы с тремя юношами. Хоть ему и ни к чему было торопиться, так как он был святой, но он все-таки на другой же день пришел в гостиницу и обвинил хозяина в убийстве. Тот сознался, рассказал, как было дело, ничего не утаивая, и упал на колени, умоляя святого простить его. Он чувствовал такое раскаяние, совесть так мучила его, что он стал просить чудотворца оживить убитых юношей.

– А что же святой Николас? – взволнованно спросила Гретель, хоть наперед знала ответ матери.

– Он, конечно, исполнил его просьбу. Куски мяса в одно мгновение срослись, и из кадки выскочили юноши. Они бросились к ногам святого Николаса, и он благословил их… Господи помилуй! Да до каких же пор будешь ты стоять здесь, Ганс? Если ты не пойдешь сию же минуту, то не успеешь вернуться засветло!

Метта совсем растерялась. Чуть не целый час пропал даром, да еще днем! Нет, такая роскошь не для бедных людей! Она сунула Гансу пару чулок и, как бы стараясь наверстать потерянное время, стала метаться по комнате, то поправляя горящий торф, то стирая со стола невидимую пыль.

– Ступай же, Ганс! – сказала она стоявшему около двери сыну. – Почему же ты не идешь?

Ганс обнял и поцеловал мать в щеку, еще свежую и румяную, несмотря на все невзгоды.

– Послушай, мама. Мне, конечно, очень хочется купить себе коньки, но… – тут он грустно взглянул на сгорбленную фигуру отца, сидевшего около огня, – но деньги лучше употребить на другое. Что если пригласить доктора? Может быть, он поможет отцу?

– Если бы у тебя было даже вдвое больше денег, Ганс, их не хватило бы на то, чтобы пригласить доктора. Да и никакой пользы не вышло бы из этого. Много гульденов истратила я на лечение, а все без толку: вашему бедному доброму отцу оно нисколько не помогло. На все воля Божья! Ну, ступай же, мой мальчик, и купи себе коньки.

Ганс вышел из дому с тяжелым сердцем, но вспомнив, с каким доверием, как откровенно говорила с ним мать, мало-помалу развеселился и стал насвистывать какую-то веселую песенку.

До селения Брук с его хорошенькими домиками, замерзшими каналами и вымощенными кирпичами улицами было недалеко. Оно отличалось замечательной образцовой чистотой. Все лоснилось там, все блестело, нигде не было ни пятнышка, но вместе с тем нигде не виднелось ни одной живой души. Селение казалось вымершим.

На усыпанных песком тропинках незаметно было следов; ставни домов были наглухо закрыты, точно жители как огня боялись свежего воздуха и солнечного света. Массивные парадные двери были крепко заперты: они отворялись только в торжественных случаях, в дни свадеб, крестин и похорон.

В закупоренных комнатах носились облака табачного дыма. В садах иногда виднелись волки и павлины, но это были не живые звери и птицы. Выточенные из букового дерева, они стояли, как на страже, охраняя свои владения. Дети своим говором и смехом могли бы оживить это сонное царство, но они учили свои уроки в каких-нибудь уединенных уголках или бесшумно скользили по льду канала.

Ганс взглянул на тихое селение и задумался. Он слышал не раз толки о том, что у тамошних богачей вся кухонная посуда из чистого золота. Неужели это правда?

На рынке он видел круги чудесного сыра, который делала мефрау ван Ступ, и знал, что эта гордая особа получает за него большие деньги. Но действительно ли она сливает молоко в золотые крынки? Золотыми ли ложками снимает она сливки? Вот в чем вопрос!

Поглощенный этими мыслями, Ганс свернул на рукав залива. До Амстердама, расположенного на другом берегу его, оставалось миль пять. Лед был великолепный, гладкий; но, несмотря на это, деревянные коньки Ганса жалобно скрипели, как бы предчувствуя, что их скоро отложат в сторону, и прощаясь с хозяином.

Вдруг Ганс вздрогнул. Навстречу ему бежал доктор Бёкман, самый знаменитый врач, самый лучший хирург во всей Голландии. Ганс ни разу не встречался с ним, но видел его карточки, выставленные в окнах магазинов в Амстердаме. Такой фигуры и такого лица не забудешь – это он. Высокий, худой, со строгими голубыми глазами и крепко сжатыми губами, не имевшими никакого понятия об улыбке, доктор выглядел далеко не общительным. Вид его внушал уважение, но подойти к нему и заговорить с ним казалось почти невозможным.

Однако Ганс все-таки решился: совесть говорила ему, что он обязан сделать это. «Перед тобой величайший доктор в мире, – шептал ему внутренний голос. – Сам Бог послал его тебе. Ты не имеешь права покупать коньки, тратить деньги на пустяки, когда на них можно пригласить к отцу такого доктора».

Деревянные обрубки восторженно взвизгнули; сотни чудных металлических коньков блеснули и исчезли в глазах Ганса; деньги дрогнули в его руке. А старый доктор был уже недалеко, и лицо его с каждой секундой становилось как будто все суровее, все угрюмее. Сердце Ганса сжалось, но он собрался с силами и крикнул:

– Мингер Бёкман!

Знаменитый врач остановился, сжал свои тонкие губы, нахмурил брови и мрачно взглянул на мальчика. Теперь было уже поздно отступать!

Знаменитый врач остановился…

– Мингер! – задыхаясь проговорил Ганс. – Я знаю, что вы доктор… Знаменитый доктор Бёкман. Ради Бога, помогите нам!

– Гм! – проворчал старик, собираясь бежать дальше. – Ступай своей дорогой и оставь меня в покое. У меня нет денег, я никогда не подаю нищим.

– Я не нищий, мингер, – гордо сказал Ганс и с самым величественным видом вынул из кармана и показал несколько мелких серебряных монет. – Я хотел попросить вас взглянуть на моего отца. У него нет никакой болезни, но он все равно что мертвый. Он лишился рассудка. В словах его нет смысла, а телом он здоров. Он чинил плотину во время наводнения и упал с высоких подмостков.

– А? Что такое? – спросил доктор, начиная прислушиваться. – Говори толком!

Ганс, хоть и довольно бессвязно, рассказал все врачу. Слезы то и дело набегали ему на глаза.

– Ради Бога, мингер, зайдите посмотреть на моего отца! – с мольбой воскликнул он. – У него нет никакой болезни, он только не в своем уме. Я знаю, что этих денег очень мало, а все-таки возьмите их, мингер. Я заработаю еще – наверняка заработаю! О, я буду работать на вас всю жизнь, если вы согласитесь полечить отца!

Но что же это за странная перемена произошла с доктором? Лицо его просветлело, как будто на него упал солнечный луч; взгляд смягчился, глаза увлажнились, рука, сжимавшая трость, ласково опустилась на плечо Ганса.

– Спрячь свои деньги, мальчик: они не нужны мне. Я зайду взглянуть на твоего отца. Боюсь только, что его болезнь неизлечима. Сколько лет, говоришь ты, прошло с тех пор?

– Десять, мингер, – ответил Ганс и заплакал, но теперь уже от радости: у него совершенно неожиданно появилась надежда.

– Плохо, очень плохо! Но я все-таки зайду к нему. Постой, когда я буду свободен? Я отправляюсь в Лейден и вернусь через неделю – да, так. Значит, через неделю я буду у вас. Где вы живете?

– Около Брука, мингер, на милю южнее, около канала. У нас маленький полуразвалившийся домик. Каждый ребенок укажет вам его. Дети боятся близко подходить к нему, – прибавил, тяжело вздохнув, Ганс, – они называют его «домом идиота».

– Хорошо, ждите меня, – сказал доктор и, ласково кивнув Гансу, быстро удалился.

«Случай почти безнадежный, – бормотал он про себя. – Но мальчик очень нравится мне. У него во взгляде есть что-то напоминающее моего бедного Лоренса. Неужели я никогда не забуду его?» И, мрачно нахмурившись, доктор продолжал свой путь.

А Ганс весело бежал в Амстердам. Он опять побрякивал деньгами в кармане и насвистывал песенку. «Не лучше ли вернуться домой и поскорее порадовать маму? – думал он. – Или бежать в Амстердам и купить коньки и пирожки? Ну, теперь город уже близко – сначала пойду туда!»

* * *

Ганс и Гретель очень весело провели вечер накануне Дня святого Николаса. Несмотря на то, что Метта уже давно потеряла всякую надежду на выздоровление мужа, обещание знаменитого доктора навестить его очень обрадовало ее. Она чувствовала себя такой счастливой, что после ужина позволила детям побегать часок на коньках.

Ганс был в восторге от своих коньков и, горя́ нетерпением показать сестре, как они «работают», проделывал такие удивительные штуки на льду, что восхищенная Гретель только вскрикивала и всплескивала руками.

Луна ярко светила, и на канале было много катающихся. Два брата Гольпа и Карл Шуммель четыре раза бегали наперегонки, и три раза Петер ван Гольп оставался победителем. А потому Карл, и вообще не отличавшийся любезностью, был в очень дурном расположении духа. Желая на ком-нибудь сорвать свою досаду, он начал придираться к Шиммельпеннинку, который, как самый маленький, скромно держался в стороне. Потом Карлу пришла в голову другая затея.

– А знаете что, господа! – сказал он. – Мы должны помешать этим двум оборванцам из «дома идиота» участвовать в состязаниях. Глупо со стороны Гильды настаивать на этом. Катринка Флак и Ричи Корбес выходят из себя и обижаются, что им придется бегать вперегонки с этой девчонкой. И я нисколько не осуждаю их. Что же касается мальчика, то, по-моему, всякий, в ком есть хоть капля мужества, никогда не допустит и мысли…

– Совершенно верно! – прервал его Петер Гольп, как бы не поняв значения его слов. – Само собой разумеется, что всякий, в ком есть хоть капля мужества, никогда не допустит и мысли исключить из числа участвующих в состязаниях двух лучших конькобежцев только потому, что они бедны.

– Потише, потише, Петер! – воскликнул Карл, завертевшись на льду, как волчок. – С какой стати ты вздумал говорить за других? Советую тебе быть поосторожнее и в другой раз не приниматься за это!

– Ха-ха-ха! – засмеялся маленький Вустенвальберт Шиммельпеннинк, рассчитывая, что дело дойдет до драки. Уж, конечно, его милый Петер останется победителем! Он справится и с дюжиной таких, как Карл!

Заметив какой-то зловещий огонек в глазах Петера, Карл благоразумно отвернулся от него и набросился на Вуста.

– Чему ты радуешься, щенок! Ах ты, обезьяна с длинным прозвищем вместо хвоста!

Некоторые из окружающих засмеялись, и Карл, очень довольный этим, несколько успокоился. Он не отказался от мысли добиться исключения Ганса и Гретель из числа участвующих в состязаниях, но решил поднять этот вопрос в другой раз, когда тут не будет Петера.

Глава V. Якоб Пут и его двоюродный брат. – День святого Николаса

В это время вдали показался друг Карла, Якоб Пут. Мальчики не могли различить его лица, но тотчас же узнали по фигуре: во всей округе не было другого такого толстого юноши.

– Вон идет и толстяк! – воскликнул Карл. – А с ним еще кто-то, тощий, как селедка. Кажется, незнакомый.

– Ха-ха-ха! – развеселился Людвиг. – Эта пара походит на ломоть хорошей свинины: тоненький кусочек мяса, а рядом толстый слой жира!

– Это двоюродный брат Якоба, англичанин, – сказал Вуст, очень довольный тем, что может разъяснить дело. – Да, он англичанин и у него пресмешное имя: Бен Доббс. Он прогостит у Якоба до самых состязаний.

Все это время оживленно болтавшие мальчики не переставали описывать круги и выделывать разные замысловатые штуки на льду. Но теперь они остановились, поджидая Пута и его родственника.

– Господа! Это мой двоюродный брат, Бенджамен Доббс, – сказал Якоб. – Он англичанин и будет участвовать в состязаниях.

Все школьники столпились около Доббса, и через некоторое время он пришел к заключению, что голландцы, несмотря на свой отвратительный выговор и странный язык, очень порядочные ребята.

Сначала мастер Доббс чувствовал себя не совсем ловко в обществе товарищей своего кузена. Хоть некоторые из них учились по-французски и по-английски, но ни один не решался применить свои знания на практике. Сам же Бен, принужденный прибегнуть к голландскому языку, преуморительно коверкал его. Он очень старательно занимался им в Англии и вызубрил довольно много слов, но, к несчастью, не умел составлять из них фразы. Положим, он знал и достаточное число фраз, помещенных в учебнике «Голландские диалоги»; однако, как ни были они разнообразны по содержанию, ему никак не удавалось вставить их в разговор со школьниками. Одним словом, Бен очутился в положении того англичанина, который, выучив немецкий по словарю, мог лишь спросить на безукоризненно правильном немецком языке: «Не видели ли вы рыжей коровы моей бабушки?», но, проехав из конца в конец всю Германию, так и не дождался случая осведомиться об этом интересном животном.

Однако смущение Доббса продолжалось недолго. Кататься по льду было так приятно, что он забыл о трудностях голландского языка. А когда Якоб, вставляя то английское, то французское слово, стал рассказывать товарищам о путешествии, которое задумали он и его двоюродный брат, Бен, по-видимому, отлично понимал все, так как с самым уверенным видом энергично кивал головой.

Блестящая мысль о путешествии привела в восторг всех мальчиков. К тому же теперь было самое удобное время для дальней прогулки. В школе предполагались какие-то переделки, а потому учеников распустили сегодня не на один, как следовало бы, а на целых пять дней.

Якоб решил воспользоваться свободным временем и вместе с Беном, которому хотелось поближе познакомиться с Голландией, пробежать на коньках около пятидесяти миль, от Брука до Гааги.

– Ну, братцы! – воскликнул Якоб, сообщив свой план. – Кто из вас хочет отправиться с нами?

– Я!.. Я!.. Я… – в один голос закричали все мальчики.

– И я! – не совсем уверенно проговорил маленький Вустенвальберт.

– Ха-ха-ха! – схватился за бока Якоб и надул свои толстые щеки. – И ты тоже? Такой клоп? Ну, нет, брат, это не по тебе! Ты еще не успел отвыкнуть от ватных капоров!

Чтобы маленькие дети, падая, не расшибали себе голов, голландки надевают на них что-то вроде капоров, украшенных лентами. Так как Вуст уже давно перешагнул тот возраст, когда капор считается необходимой принадлежностью костюма, то замечание Якоба до глубины души обидело его.

– Успел я или не успел отвыкнуть, а все-таки не ношу их! – запищал он. – А вот тебе едва ли когда-нибудь удастся избавиться от них: у тебя всё точно на вате!

Раздался оглушительный взрыв смеха, причем добродушный Якоб смеялся громче всех.

– Это… мой жир, – объяснял он Бену на каком-то тарабарском языке, который считал английским. – Он сказал… мой жир… вата!

После остроумной выходки Вуста мальчики единогласно решили принять его в свою компанию, если его отец и мать не будут возражать против этого.

– До свидания! – крикнул счастливый Вуст и, как стрела, понесся домой.

– До свидания!

– Мы остановимся в Харлеме и покажем Бену тамошний знаменитый орган, – сказал Петер ван Гольп, – а потом отправимся в Лейден, где также есть на что посмотреть. Затем мы проведем сутки в Гааге у моей замужней сестры, которая будет очень рада принять нас, и утром отправимся назад.

– Хорошо, – лаконично ответил Якоб, не любивший тратить лишних слов.

Людвиг с восторгом взглянул на брата.

– Какой ты молодец, Петер! Как ты хорошо придумал! Мама будет очень рада, когда узнает, что мы побываем у сестры… Однако, как холодно! Не пора ли отправиться по домам?

– Ах ты, неженка! – крикнул Карл, старательно выделывая какие-то вензеля.

Петер вынул большие золотые часы и, повернув циферблат к лунному свету, взглянул на него.

– Ого! Уже около восьми часов! – сказал он. – Я ухожу. Скоро придет святой Николас, и мне хочется посмотреть, как будут удивляться и радоваться мои маленькие братишки и сестренки. Прощайте!

– Прощай! Прощай!

И все мальчики со смехом и криками побежали домой.

А что же делали в это время Ганс и Гретель? Увы! Счастье их продолжалось недолго. Они катались около часа в сторонке от других, вполне довольствуясь обществом друг друга.

– Ах, как хорошо, Ганс! – воскликнула Гретель. – Как отлично! Подумай только, теперь у нас обоих есть такие чудесные коньки!

Вдруг до них донесся слабый, едва слышный крик. Никто из детей не обратил на него внимания, но Ганс тотчас же остановился и, побледнев, торопливо снял коньки.

– Отец, должно быть, чем-нибудь испугал маму! – воскликнул он и со всех ног побежал домой.

Гретель бросилась за ним.

* * *

День святого Николаса считается в Голландии по преимуществу детским праздником, и пятого декабря, когда святой Николас является на землю, все ребятишки сходят с ума от радости и ожидания. Не для всех, впрочем, посещение святого проходит благополучно: он очень беспристрастен и, не стесняясь, высчитывает проступки и прегрешения того, кто нехорошо вел себя в течение года. Иногда он даже приносит пучок розог и советует родителям высечь дурных детей вместо того, чтобы давать им подарки.

Наши школьники хорошо сделали, поспешив вернуться домой: не прошло после того и часа, как святой Николас появился одновременно почти во всех домах Голландии, начиная с королевского дворца и кончая избушкой бедного крестьянина.

Маленькие братья и сестры Гильды ван Глек были страшно взволнованы и возбуждены, ожидая святого. Их нарядили в самые лучшие костюмы, дали за ужином по два пирожка и позволили остаться в большой зале. Гильда радовалась не меньше других. Почему бы и нет? Наверное, святой Николас не вычеркнет из своего списка четырнадцатилетнюю девочку только потому, что она смотрится старше своих лет. И она весело смеялась, пела, танцевала и была душой всех игр, которые затевали дети. Отцу, матери и бабушке это, по-видимому, очень нравилось.

Дедушка тоже с удовольствием смотрел на нее до тех пор, пока не закрыл себе лицо большим красным платком. Этот красный платок служил признаком того, что дедушка собирается вздремнуть. В начале вечера он охотно принимал участие в общей радости и был счастлив не меньше своего крошечного внука, Вуста, но теперь, видимо, немножко утомился.

А веселье было в самом разгаре. Даже огонь подплясывал за ярко блестевшей каминной решеткой, а пламя свечей кивало, как бы одобряя весь этот шум и гам. Прохожие останавливались, прислушиваясь к громкому смеху, долетавшему до них из-за закрытых ставен и опущенных занавесок, и, улыбаясь, шли дальше. Наконец и красный платок подпрыгнул и свалился с лица дедушки. Разве можно заснуть при таком гвалте?

Мингер ван Глек взглянул на детей. Они были в каком-то лихорадочном волнении, и даже малютка Вуст выказывал все признаки приближающейся истерики. Пора было приступать к делу.

Отец посадил Вуста на пол, и тот, вытаращив глазенки и засунув кулачок в рот, вопросительно оглядел всех. Дети, взявшись за руки, стали кружиться около него и запели песенку, приглашая святого Николаса прийти к ним: «Приходи к нам, святой Николас! Мы все ждем тебя и радуемся, что ты придешь к нам. Если мы сделали что-нибудь дурное, побрани нас, но если можно, не приноси розог. Приходи, святой Николас! Ты разливаешь вокруг себя радость и веселье, и мы, дети, которых ты так любишь, просим тебя прийти поскорее! Иди же, святой Николас, и пожалуйста, пожалуйста, принеси нам побольше подарков!»

Распевая эту песенку, дети с нетерпением и страхом поглядывали на затворенную дверь. Вдруг кто-то постучал в нее. В ту же минуту круг распался. Младшие дети со смешанным чувством ужаса и восторга прижались к матери; дедушка облокотился на руку и наклонился вперед; бабушка поправила очки; отец вынул трубку изо рта, а Гильда и дети постарше сбились в кучку и устремили глаза на дверь. В нее постучали еще раз.

– Войдите! – сказала мать.

Дверь тихо отворилась, и святой Николас, в митре, в полном епископском облачении и с посохом в руке, вошел в комнату. Наступила глубокая тишина, – все, сдерживая дыхание, смотрели на него.

Наконец он заговорил – торжественным и вместе с тем таким добрым голосом:

– Здравствуй, Карел ван Глек, я рад видеть тебя, твою жену Катрину, твоего сына и его добрую жену Анни. Здравствуйте, дети! В общем, вы вели себя хорошо с тех пор, как я приходил к вам в прошлом году. Но некоторым из вас я все-таки должен сделать кое-какие замечания. Дитрих вел себя очень невежливо и грубо на ярмарке в Харлеме; Майкен за последнее время плохо училась, тратила слишком много денег на лакомства и ничего не оставляла для бедных. Надеюсь, что Дитрих исправится и будет вести себя, как благовоспитанный мальчик, а Майкен станет прилежнее и будет помнить, что на свете много бедных людей. Маленькая Катринка жестоко обращается с животными: я несколько раз слышал, как в коридоре мяукала бедная кошка, когда она дергала ее за хвост. Я прощу Катринку, если она обещает не обижать никого. Ведь и каждый маленький зверек чувствует боль!

Катринка горько заплакала, а святой Николас замолчал, давая ей время успокоиться.

– Брум учится очень хорошо, – продолжал он после небольшой паузы, – но часто шалит в классе и не всегда слушается учительницу. Гендрик отлично стреляет из лука и мастерски правит лодкой, но отдает этим занятиям слишком много времени и потому плохо готовит свои уроки. Гильда хорошая девочка и любит помогать бедным. Она будет спать эту ночь тихим, спокойным сном, каким спят люди с чистой совестью и добрым сердцем. Вообще я доволен всеми вами. Завтра вы найдете более вещественные доказательства моей любви к вам. Прощайте!

В то же мгновение разные сласти градом посыпались на полотняную простыню, разостланную около двери. Поднялась страшная суматоха. Дети бросились на лакомства и стали наполнять ими свои уже заранее приготовленные корзинки, а мама принесла меньшего сынишку Вуста, и он тоже набрал полные кулачки сластей. Потом самые смелые из детей подбежали к дверям и распахнули их настежь. Но напрасно смотрели они и в ту, и в другую сторону: святого Николаса нигде не было.

Тогда все отправились в соседнюю комнату, где стоял стол, покрытый белой как снег скатертью. Дети положили на него свои башмаки, комнату заперли, и мама спрятала ключ в карман. Затем, пожелав друг другу спокойной ночи, все разошлись по своим спальням, и в доме мингера ван Глека, наконец, наступила глубокая тишина.

Рано утром дверь торжественно отворили в присутствии всей семьи, и дети тотчас же запрыгали и завизжали от радости: каждый башмак был полон доверху, и кроме того, весь стол был уставлен подарками – игрушками, книгами, лакомствами и разными безделушками. Никто не был забыт. Все получили подарки, начиная с дедушки и кончая маленьким Вустом.

Катринка восторженно хлопала в ладоши, обещая себе никогда, никогда больше не мучить кошку. Гендрик кружился по комнате, размахивая над головой великолепным луком и стрелами. Гильда радостно улыбалась, перелистывая книги, которые ей давно хотелось иметь.

Потом началась проба новых игрушек: маленькие мохнатые собаки залаяли, кошки замяукали, овцы заблеяли, трубы затрубили, раздался барабанный бой, а костяные шарики Вуста загремели и запрыгали по полу. Отовсюду неслись восторженные восклицания и веселый смех. Все были довольны и счастливы.

А в бедном домике Бринкеров не было ни смеха, ни веселья. Туда святой Николас не заходил.

Глава VI. Амстердам. – Несчастье. – Ганс

Рано утром участники экспедиции собрались в условленном месте на канале.

– Все ли тут? – спросил Петер, выбранный предводителем. – Я сейчас сделаю перекличку. Карл Шум-мель?

– Здесь!

– Якоб Пут?

– Тут!

– Бенджамен Доббс?

– Да!

– Ламберт ван Маунен?

– Здесь!

– Отлично! Без тебя плохо бы пришлось Бену; так как только ты один говоришь по-английски.

– Людвиг ван Гольп?

– Есть!

– Вустенвальберт Шиммельпеннинк?

Никто не отвечал.

– Должно быть, бедному Вусту не позволили идти с нами. Ну, делать нечего. Теперь уже восемь часов и пора отправляться в путь… Раз, два, три – марш!

Мальчики быстро понеслись по льду и через полчаса были уже в Амстердаме. Это в высшей степени оригинальный город, окруженный стенами и расположенный на девяноста пяти островах; около двухсот мостов соединяют их между собой. Бен с удивлением смотрел по сторонам – все здесь интересовало его: высокие дома со странными раздвоенными трубами; помещения для склада товаров, ютившиеся под самыми крышами домов, и подъемные краны, при помощи которых товар поднимался в склады или опускался на улицу; большие общественные здания, стоящие на толстых сваях, глубоко вбитых в болотистую почву; узенькие улицы; каналы, пересекающие весь город; мосты, шлюзы и странные костюмы жителей.

Бен подивился и на маленькие зеркала, укрепленные с наружной стороны окон таким образом, что живущие в доме могли видеть не только все происходившее на улице, но и каждого, кто подходил к их двери и стучал в нее.

По улицам двигались запряженные собаками тележки, нагруженные разными деревянными изделиями, осторожно проходили ослы, навьюченные корзинами с глиняной или стеклянной посудой, и изредка проезжал ярко раскрашенный, но неуклюжий экипаж, который тащила пара вороных лошадей с белыми как снег хвостами.

По улицам двигались запряженные собаками тележки…

Город разукрасился по-праздничному, и в магазинах было выставлено множество вещей для подарков, а в особенности игрушек, производством которых славится Голландия. Чего тут только не было! И всевозможные миниатюрные, хоть и очень сложные, машины, и рыбачьи лодки, и маленькие трешкоты с кладью. Бену очень хотелось купить что-нибудь для своего младшего брата Робби, но это оказалось невозможно. Голландцы народ очень расчетливый. Собираясь в экспедицию, мальчики решили, что каждый участник возьмет с собой ровно столько денег, сколько нужно на его путевые издержки. А потом, когда все пришли на канал, общую кассу передали Петеру, как предводителю. Таким образом, Бен мог только любоваться на игрушки и старался отогнать от себя мысль о маленьком Робби.

– Ну, господа, пора отправляться в путь! – сказал Петер. – Вперед!

В час дня наши путешественники добрались до Харлема. Они сделали с утра целых семнадцать миль, но ни один из них не устал, и все были веселы, начиная с самого младшего, четырнадцатилетнего Людвига, и кончая Петером, которому уже минуло семнадцать лет.

– Теперь самое время позавтракать, – решительно произнес Петер. – Зайдем в эту кофейную.

И он опустил руку в карман, чтобы достать кошелек с деньгами.

– Что с тобой? – с испугом воскликнул Ламберт.

Петер, бледный, с широко раскрытыми глазами, хлопал себя руками то по груди, то по бокам.

– Он заболел, – сказал Бен.

– Нет, он, должно быть, что-нибудь потерял, – возразил Карл.

– Кошелек! – прерывающимся голосом проговорил Петер. – Кошелек со всеми нашими деньгами… пропал!

Все были поражены, как громом. Никто не мог произнести ни слова.

– Поищи хорошенько в карманах, – наконец сказал Карл.

– Я уже искал… Его нет нигде! – Петер снял шапку, встряхнул ее, снова обшарил все карманы и с отчаянием взглянул на товарищей.

– Кошелька нет, братцы, и нам придется остаться не только без завтрака, но и без обеда. Что тут делать! Если бы мы были в Амстердаме, я мог бы достать денег, но здесь у меня нет ни одной знакомой души. А у вас?

Мальчики мрачно переглянулись и покачали головами. Они вдруг почувствовали страшный голод.

– Сколько было всего денег? – спросил Людвиг.

– Да разве ты не знаешь? Всего было тридцать гульденов – ведь каждый из нас внес по пять. Я поступил как дурак. Даже маленький Шиммельпеннинк был бы лучшим предводителем, чем я.

– Полно, полно! – добродушно проговорил Якоб. – К чему приходить в отчаяние? Вернемся домой, а завтра или послезавтра опять отправимся в путь.

– А денег-то мы откуда возьмем? – проворчал Карл. – Не всякий может выбрасывать на ветер по пять гульденов!

– Неужели ты полагаешь, что я заставлю вас расплатиться за мою небрежность? – воскликнул Петер. – Дома у меня есть деньги, и даже гораздо больше тридцати гульденов.

– А, тем лучше! Я не знал, что ты так богат. Ну, делать нечего, придется повесив носы отправляться домой!

– Я придумал кое-что получше.

– Что? Что такое? – закричали остальные мальчики.

– Бежать домой не повесив носы, как говорит Карл, а весело, не падая духом. Что за беда, если нам придется немножко поголодать!

– Ура! Ура нашему предводителю! – воскликнули мальчики.

– Представим себе, что нет на свете города лучше нашего Брука, – продолжал Петер, – и постараемся думать о том, что через два часа будем там. Согласны?

– Да, да!

– Так надевайте коньки! Постой, Якоб, я помогу тебе. Ну, кажется, все готовы? Вперед!

И школьники весело побежали назад.

* * *

– Господи помилуй! – с досадой воскликнул Карл, когда мальчики отбежали шагов на двадцать от городских ворот. – Опять этот оборвыш в заплатанных штанах! От него никуда не скроешься! А у нашего предводителя такое нежное сердце, – насмешливо прибавил он, – что он, пожалуй, велит нам остановиться и пожать руку этому нищему!

– Да, ваш предводитель ужасный человек, – засмеялся Петер. – Но это, кажется, ложная тревога, Карл. Я нигде не вижу мальчика, который так пугает тебя… А, вот он! Да что же такое с ним?

Бледный, с крепко сжатыми губами, Ганс бежал вперед, не замечая ничего окружающего.

– Здравствуй, Ганс Бринкер! – сказал Петер, когда тот поравнялся с ним.

Лицо Ганса просветлело.

– А, это вы, мингер? Как хорошо, что мы встретились!

– Этакая наглость! – пробормотал Карл и понесся вперед один, так как все мальчики остановились.

– Я очень рад видеть тебя, Ганс. Ты, по-видимому, чем-то расстроен. Не могу ли я помочь тебе?

– Да, у меня большое горе, мингер, очень большое. Но не в этом дело. На этот раз не вы мне, а я вам могу оказать небольшую услугу.

– Ты? Каким же это образом?

– Возвратив вам вот этот кошелек.

– Ура! – воскликнули мальчики, а Петер так горячо поблагодарил Ганса, что тот был тронут.

Услышав восторженные крики товарищей, Карл остановился. Что бы это значило? Чему они радуются? Постояв с минуту и придя к заключению, что только надежда поесть чего-нибудь могла привести их в такой восторг, он повернулся и скрепя сердце побежал назад.

Между тем Петер отвел Ганса в сторону от других.

– Как ты узнал, что это мой кошелек? – спросил он.

– Помните, третьего дня вы заплатили мне два гульдена за деревянную цепочку и посоветовали купить коньки?

– Помню.

– Вы тогда вынимали кошелек, и я заметил, что он был из желтой кожи.

– А где же ты нашел его?

– Сегодня утром, когда я вышел из дому, у меня было очень тяжело на душе, и я бежал по льду, не обращая ни на что внимания. Вдруг мне попалась под ногу какая-то доска, и я упал. А когда встал, потирая ушибленное колено, то увидел ваш кошелек. Он лежал под доской и чуть-чуть виднелся из-под нее.

– Так-так, теперь я понимаю. На этом самом месте я вынимал из кармана шарф. Должно быть, я нечаянно вытащил вместе с ним кошелек и уронил его. Ты оказал нам очень большую услугу, Ганс, и мы поделимся с тобой этими деньгами.

– Нет, мингер, я не возьму ничего, – ответил Ганс так решительно, что Петер смутился и не счел себя вправе настаивать.

«Славный мальчик! Я готов всем сердцем полюбить его», – подумал он и прибавил громко:

– Какое же у тебя горе, Ганс? Может быть, ты скажешь мне?

– Ах, мингер, у нас случилась страшная беда! Но я и так потерял слишком много времени. Мне нужно бежать как можно скорее в Лейден, к доктору Бёкману.

– К доктору Бёкману? – с удивлением повторил Петер.

– Да, мингер, и мне нельзя терять ни минуты. Прощайте!

– Постой, мы тоже отправляемся туда… Ну, что же, друзья? Желаете вы вернуться в Харлем?

– Да, да!

– Так в путь!

– Послушай, Ганс, – сказал Петер, быстро скользя по льду рядом с ним. – Если тебе нужно побывать в Лейдене только для того, чтобы передать какое-нибудь поручение доктору Бёкману, то я могу взять это на себя. Сегодня мы не успеем попасть в Лейден, но завтра утром будем там. Обещаю тебе повидаться с доктором и переговорить с ним вместо тебя.

– Вы сделаете мне большое одолжение, мингер. Меня пугает не расстояние; я боюсь оставить надолго мою мать.

– Она больна?

– Нет, болен мой отец. Вы, конечно, знаете, что он лишился рассудка уже очень давно, еще в то время, как строили большую мельницу Шлоссен. Вчера вечером мать, стоя на коленях, растапливала печку. Вдруг он бросился на нее и стал толкать ее в огонь. Я был на канале и, услышав крик матери, побежал домой. Платье на ней уже начало дымиться, а отец крепко держал ее и заливался диким безумным смехом. Я кинулся к матери, но он одним ударом отшвырнул меня на другой конец комнаты. Я не знал, что делать, потушить огонь было нечем – в доме не было воды. Я бросился на отца, хотел вырвать у него мать, но он опять оттолкнул меня, и с такой силой, что я упал. Потом у меня совсем помутилось в голове.

Ганс замолчал на мгновение, а потом продолжил:

– Как сквозь сон помню, что я лежал на полу, мать молилась, а отец дико хохотал. В это время прибежала моя сестра Гретель – сам Бог привел ее! Она тотчас же схватила миску, налила в нее супу и поставила на пол перед отцом. Он выпустил мать и, как ребенок, потянулся к супу. Хорошо, что все кончилось благополучно и мы отделались одним страхом. Мать получила только легкие ожоги и всю ночь ухаживала за отцом. У него был страшный жар и, должно быть, сильно болела голова, потому что он все хватался за нее руками… Ах, мингер, напрасно я рассказал вам все это! Если бы отец был в полном рассудке, он не обидел бы и мухи. Его нельзя осуждать.

Наступило небольшое молчание.

– Это ужасно, – наконец сказал Петер. – А как он чувствует себя сегодня?

– Очень плохо.

– Зачем же ты идешь за Бёкманом, Ганс? В Амстердаме много других докторов, которые согласятся лечить твоего отца. Бёкман – знаменитость. Его приглашают только богатые, да и к тем он не всегда приходит.

– Он обещал мне вчера; он сам сказал, что придет к нам через неделю. Но теперь, когда отцу так худо, доктор Бёкман, может быть, согласится навестить его поскорее. Он не станет ждать целую неделю, когда узнает, что больной при смерти. Доктор такой добрый…

– Добрый? Да он считается чуть ли не самым суровым и неприятным человеком во всей Голландии!

– Это только так кажется, должно быть, потому что он очень худ и постоянно занят. Но у него доброе, великодушное сердце. Передайте ему все, что я рассказал вам, и он наверняка согласится прийти.

– Желаю этого от всей души, Ганс. Тебе, я вижу, очень хочется поскорее бежать домой, но я попрошу тебя подождать еще минутку. Обещай мне, что, если тебе понадобится что-нибудь во время моего отсутствия, ты обратишься к моей матери. Скажи ей, что, я послал тебя, и она постарается помочь тебе, сделает для тебя все, что будет в ее силах. И вот еще что, Ганс. Ты должен взять у меня хоть несколько гульденов. Я предлагаю их тебе не в награду за найденный кошелек, а как подарок друга, от него ты не можешь отказаться.

– Нет-нет, мингер! Я не возьму ничего. Вот если бы нашлась какая-нибудь работа в Бруке или на Южной мельнице – дело другое. Но ее теперь очень трудно достать. Все говорят одно и то же: «Подожди до весны».

– Как хорошо, что ты упомянул об этом! – с жаром сказал Петер. – Моему отцу нужен работник именно теперь, и я уверен, что он охотно возьмет тебя. Твоя цепочка очень понравилась ему. «Отличная резьба! – сказал он. – Этот мальчик мог бы пригодиться мне». Отец хочет сделать резное крыльцо к нашему новому загородному дому и щедро заплатит за работу.

– Какое счастье! – радостно воскликнул Ганс. – Я никогда не брался за такую большую работу, но сумею справиться с ней, я знаю, что сумею!

– И прекрасно. Скажи отцу, что ты тот самый Ганс Бринкер, о котором я говорил ему, и он с удовольствием возьмет тебя.

– Благодарю, благодарю вас, мингер! – сказал Ганс.

– Ну, Петер, – крикнул Карл, – мы ждем твоих приказаний. Не забудь, что мы голодны, как волки!

– Сейчас, сейчас! – ответил Петер и снова обернулся к Гансу. – Тебе следовало бы поесть: до Брука путь неблизкий. Позавтракай с нами, а потом я уж не стану задерживать тебя.

Только теперь почувствовал Ганс, как ему хочется есть и как он устал. Но о том, чтобы идти завтракать, не могло быть и речи.

– Нет, мингер, мне нельзя терять ни минуты, – решительно сказал он. – Отцу, может быть, стало еще хуже, и я могу понадобиться матери. Да хранит вас Бог!

Он поклонился и побежал назад.

Петер с минуту следил за ним глазами, потом глубоко вздохнул и воскликнул:

– Ну, друзья! Идем завтракать!

Глава VII. Три подруги. – Бринкеры. – Харлем

Читатель, может быть, думает, что наши путешественники забыли о состязаниях, назначенных на двадцатое число?

Ничуть не бывало. Напротив, они не раз вспоминали и говорили о них в течение дня. Даже Бен, которого сильно интересовало все попадавшееся на пути, нет-нет да и вспоминал о серебряных коньках, призе победителя.

Как настоящий Джон Буль[11], он нимало не сомневался, что его «английская ловкость», «английская сила» и вообще все английские качества и совершенства помогут ему одержать верх на предстоящей гонке и таким образом пристыдить Голландию, а вместе с ней и весь мир.

Бен, действительно, отлично катался на коньках. Ему не приходилось, конечно, так часто упражняться в этом искусстве, как его новым товарищам, но зато он умел пользоваться каждым представлявшимся ему случаем и употреблял все силы, чтобы не только сравниться с голландцами, но и превзойти их. Гибкий, стройный, он скользил по льду так же свободно и естественно, как плавает рыба или летает птица.

Из всех детей, живших в Бруке и его окрестностях, один только Ганс не думал о серебряных коньках: ему было не до того. Даже Гретель, сидя вместе с матерью у постели больного отца, не раз мечтала о них. Что же касается Гильды, Ричи и Катринки, то все их помыслы вертелись вокруг одного: «На двадцатое число назначены состязания, и призом будут серебряные коньки!»

Эти три девочки были почти одних лет, принадлежали к одному кругу общества, но резко различались между собой. С Гильдой читатель уже познакомился и знает, какая это добрая и великодушная девочка.

Ричи Корбес была совсем другой. Тщеславная и самоуверенная, она слишком много думала о себе и малейшее противоречие раздражало ее. Кроме того, она придавала слишком много значения происхождению и богатству и смотрела на бедных людей, как на какие-то низкие существа. Они могут, конечно, работать на нее и, пожалуй, любоваться ею, но только издали. Вот почему ее так возмущала даже мысль о том, что Ганс и Гретель будут участвовать в состязаниях.

Катринка, живая, легкомысленная девочка, легко подпадала под влияние других. Все любили ее за веселость, но едва ли она могла внушить серьезную привязанность, так как сама не была способна сильно привязаться к кому-либо. Ричи считала общество Ганса и Гретель позорным для себя и своих подруг, и Катринка поддакивала ей. Но если бы она раньше поговорила с Гильдой и узнала ее мнение на этот счет, то наверняка так же охотно согласилась бы и с ней.

Отцу Гильды принадлежал лучший дом в Бруке. Его блестящая крыша из отполированной черепицы и ярко расписанный подъезд возбуждали всеобщий восторг.

Ричи жила около Амстердама, в великолепном доме, уставленном богатой мебелью. Стены его были обтянуты вместо обоев дорогой шелковой материей, а буфет и шкафы полны серебряной и золотой посуды.

У отца Катринки было прекрасное поместье в миле от Брука. Сад, аккуратно разделенный дорожками на ровные квадратики, напоминал шахматную доску и был очень хорош летом, когда на всех клумбах распускались цветы. Катринка больше всего любила белые гиацинты. Ей нравилась их свежесть, аромат и тот несколько легкомысленный вид, с каким они кивали головками при самом легком дуновении ветерка.

Какая громадная разница между всей этой роскошью и жалкой хижиной Бринкеров!

Бедная Гретель! Еще грустнее и мрачнее обычного был теперь ее дом. Отец лежал и стонал на своей грубой постели. Мать ухаживала за ним, мочила ему голову холодной водой и со слезами молила Бога сохранить ему жизнь. Ганс ушел в Лейден, чтобы повидаться с доктором Бёкманом и попросить его поскорее навестить больного.

Гретель, сердце которой сжималось от горя и страха, кое-как управлялась по хозяйству. Она вытерла мокрой тряпкой кирпичный пол, принесла торф, развела небольшой огонь и растопила лед, чтобы не было недостатка в воде. Покончив с этим, она села на скамеечку около матери и стала упрашивать ее лечь и постараться заснуть.

– Ты так устала, мама! – прошептала она. – Ведь ты ни на минуту не заснула в эту ужасную ночь! Посмотри, какую славную постель я тебе устроила! Я положила на нее все, что можно, чтобы тебе было помягче. Вот твоя кофта. Сними свой праздничный наряд и дай мне. Ты увидишь, как аккуратно я сверну его и уложу в сундук.

Метта покачала головой, не сводя глаз с лица мужа.

– Я могу присмотреть за ним, мама, – настаивала Гретель, – и разбужу тебя, как только он пошевельнется. Ты так побледнела, и у тебя такие красные глаза. Мама, милая мамочка, пожалуйста, ложись!

Но ее просьбы не привели ни к чему: Метта боялась отойти от постели больного мужа.

Гретель тревожно взглянула на нее и задумалась. Очень ли дурно поступает она, любя отца и мать неодинаково? Отца… Да, его она боится, а к матери чувствует такую сильную, такую горячую любовь!

«А вот Ганс не то, что я, он очень любит папу, – думала она. – Положим, я плакала, когда папа в прошлом месяце схватил нож и разрезал себе руку; мне и теперь очень жаль его: он так стонет! Может быть, и я люблю его, и уж не такая я дурная, испорченная девочка, как мне кажется?.. Да, я люблю бедного папу, хоть и не так сильно, как Ганс, потому что боюсь его, а Ганс такой сильный, что ничего не боится… Господи! Неужели же папа никогда не перестанет стонать? Бедная мама, как она печальна! О, только бы не умер отец! Боже, помоги нам, не дай ему умереть!»

И Гретель стала горячо молиться. Она не могла бы сказать, сколько времени продолжалась ее молитва. Около постели больного стоял большой глиняный таз, в котором горел торф. Гретель поставила его сюда, «чтобы папа не дрожал». Она взглянула на пламя, освещавшее фигуру матери. Как оживляется ее истомленное лицо, когда по нему пробегает красноватый отблеск! А ее юбка и корсаж выглядят совсем новыми.

Потом Гретель сосчитала все стекла в окнах, по большей части разбитые, но аккуратно замазанные; осмотрела все трещины в стенах и перевела глаза на хорошенькую резную полку, сделанную Гансом. На ней лежала фамильная драгоценность – толстая Библия в кожаном переплете с медными застежками. Это был свадебный подарок родителей Метты.

«Какой молодец Ганс: он может сделать все! – подумала Гретель. – Если бы он был здесь, то, наверное, сумел бы положить папу как-нибудь поудобнее, чтобы тот не стонал. Господи, Господи, когда же он выздоровеет, когда перестанет мучиться!.. А нам теперь уж нечего и думать о состязаниях: мы не попадем туда!»

И слезы полились из глаз Гретель.

– Не плачь, моя девочка, – нежно сказала Метта. – Болезнь отца, может быть, не так опасна, как нам кажется. С ним и раньше бывали такие припадки.

Гретель не могла удержаться и зарыдала.

– О, мама, я плачу не только от этого… ты не знаешь… я очень, очень дурная девочка!

– Ты, Гретель, такая терпеливая, такая добрая! – сказала Метта, с любовью взглянув на нее. – Ну, перестань же, моя милая. Ты разбудишь отца.

Гретель прижалась головой к коленам матери, стараясь удержать слезы. Ее худенькая смуглая рука лежала в загрубевшей от работы руке Метты. Ричи, наверное, содрогнулась бы от одной мысли прикоснуться к таким рукам, а между тем в их крепком пожатии было столько нежности, столько любви!

– Папа хотел сжечь тебя, мама, – сказала, наконец, прерывающимся голосом Гретель, подняв голову, – да, сжечь. И я видела… видела сама… что он смеялся!

– Тс-с-с! Молчи!

Метта так неожиданно и быстро остановила ее, что даже Рафф Бринкер, лежавший неподвижно, как мертвый, вдруг пошевелился. Гретель замолчала и стала тихо водить рукой по юбке матери на том месте, где она было прожжена.

* * *

Позавтракав и отдохнув, наши молодые путешественники вышли из кофейной.

Петер еще не оправился от тяжелого впечатления, произведенного на него рассказом Ганса, и шел, глубоко задумавшись.

– Проснись, дедушка! – крикнул ему Людвиг. – Что же ты не говоришь, куда идти?

– Сюда, сюда, друзья! – сказал Петер, вспомнив о своих обязанностях предводителя. – Пройдемся по городу!

И мальчики пошли по выложенному кирпичами тротуару, который лежал на одном уровне с замощенной булыжником улицей.

Какая-то странная фигура двигалась им навстречу. Вблизи это оказался маленький человечек в черной одежде и коротком плаще. На голове у него были парик и треугольная шляпа с прикрепленной сзади длинной креповой вуалью.

– Какой уморительный! – сказал Бен. – Кто это такой?

– Глашатай, – ответил Ламберт. – Должно быть, кто-нибудь умер.

– Так это траурный костюм?

– Нет-нет! Глашатай уведомляет родных и друзей покойного о его смерти и присутствует на похоронах…

– Какой странный обычай!

– Мы привыкли к нему… А вот и новое существо явилось на свет!

Бен вытаращил глаза.

– Что ты имеешь в виду? – воскликнул он.

– Взгляни вон на ту дверь. Видишь хорошенькую красную подушечку для булавок, которая висит над ней?

– Ну, вижу.

– Это значит, что в доме родился мальчик.

– Почему же мальчик?

– Потому что когда родится девочка, то вывешивают не красную, а белую подушечку. У богатых эти подушки бывают очень красивы, с лентами и кружевами; но и бедные стараются по возможности хоть чем-нибудь украсить их.

– Смотри, смотри, там родилась девочка! – воскликнул Бен. – Белая подушечка висит над дверью вон того дома со смешной крышей!

– Я не вижу никакой смешной крыши.

– Ах, я все забываю, что тебе они не кажутся смешными. Я говорю про дом, который стоит рядом с большим зеленым зданием.

– Верно, там родилась девочка…

– Послушай-ка, Петер! Нам нужно поскорее убираться с этой улицы новорожденных. Все эти младенцы того и гляди заревут!

Петер расхохотался.

– Я избавлю вас от такой музыки. Мы лучше пойдем послушать знаменитый Харлемский орган. Церковь теперь отперта.

Петер был прав: церковь действительно была открыта. Службы не было, но на органе кто-то играл.

Музыка волнами вырвалась из храма, когда они входили в него. Звуки эти, гармонически сливаясь, то гремели, напоминая шум рассвирепевшей бури или рев океана, хлынувшего на берег, то замирали, сменяясь серебристым звоном колокольчиков, а потом снова разрастались и наполняли весь храм. Вдруг раздался какой-то жалобный стон, как будто голос человека, молящего о помощ

Продолжить чтение