Читать онлайн Чертополох. Лесовичка бесплатно

Глава 1

НЕЗВАНЫЕ ГОСТИ

Иногда просто диву даешься, сколько сил и времени требуется на то, чтобы просто поддержать в надлежащем виде налаженные быт и хозяйство, которые вроде бы и не очень большие, но… То прохудившуюся кровлю надо подлатать, то тын поправить, то перегородки в хлеву починить… А если вспомнить, что уже без малого четыре года я — вдова… Конечно, можно было бы позвать кого-то из деревенских, но я просила о подмоге Марека или Роско лишь в крайних случаях, стараясь общаться с соседями пореже: на мужскую помощь не полагалась, уже давно привыкнув всё делать сама. А потому, захватив топор, я с утра отправилась к примеченным мною ранее двум тонким сосенкам.

Угостив лесовика лепёшкой с мёдом, дабы не сердился за причинённый ущерб, я принялась за дело. В этот раз задерживаться надолго в лесу мне не хотелось, но, свалив деревца, я всё же решила передохнуть. Вытерев со лба пот — с самого утра парило немилосердно, — я только и успела, что выпить пару глотков воды из фляги, как сзади раздалось:

— И что же это ты одна по лесу бродишь? Никак мужика ищешь?

Я обернулась на голос. На краю полянки стоял не кто иной, как Ласло Гордек — толстые, короткие пальцы засунуты за узкий пояс, над которым нависает объёмистое брюшко, кривые ноги широко расставлены, по лицу гуляет масляная, похабная улыбка… Гордеки — первые на всю округу задиры и потаскуны, а их до невозможности затюканные жёны пребывают лишь в двух состояниях — либо избиты, либо беременны…

— Шёл бы ты своей дорогой, Ласло… — Проследив, куда направлен взгляд Гордека, я потуже стянула на груди шнуровку рубахи и, в свою очередь, покосилась на лежащий у ног топор…

— Так я и шёл, а тут ты… — Теперь Ласло усмехался во весь рот. — Вся такая запыхавшаяся, зарумянившаяся… Может, отдохнём на травке, а я тебя приголублю — чай, соскучилась без мужика-то!

Произнеся последнюю тираду, Ласло стал вразвалочку подходить ко мне, а я споро нагнулась за своим немудрёным оружием и, ухватив его, распрямилась и произнесла:

— Только подойди, и я сама тебя приголублю… Топором по темечку!

Ласло остановился и снова усмехнулся.

— А медведем уже не пугаешь, ведьма? Или косолапые тебе больше не подчиняются?

— Подчиняются, да только на тебя и топора хватит… — Мне при таких раскладах, наверное, стоило бы волком завыть, но я, вспомнив, как в прошлом году драпал с почти вот такой же лесной полянки старший брат Ласло, не выдержала и улыбнулась. Жаждущий любовных утех Берко подловил меня возле малинника, но его пьяный крик: «Попалась, вдовушка!» — потревожил лакомящегося спелыми ягодами медведя. Лесной хозяин высунул голову из кустов и громко, выражая своё недовольство, рыкнул — этого хватило, чтобы Берко, придерживая уже наполовину — не терпелось ему!!! — спущенные штаны, пустился наутёк… А меня с той поры в деревне стали именовать не только травницей или бэрской жёнкой, но и ведьмой — две дурочки даже за приворотным зельем приходили и очень обиделись, когда я их с такой просьбой послала куда подальше…

Увы, скользнувшую по моим губам улыбку Ласло истолковал по-своему и снова двинулся вперёд, приговаривая:

— Ну что же ты кочевряжишься!.. Бабы для того и созданы, чтоб ноги раздвигать!

И тут из-за деревьев раздалось грозное:

— Гр-р-р-р!!!

Ласло, мгновенно изменившись в лице, застыл на месте столбом, а справа от меня заколыхались сосновые лапы и раздалось повторное — ещё более сердитое и раскатистое:

— Гр-р-р-р!!! Р-р-р-р!!!

Ласло как-то нехорошо позеленел и что было мочи бросился наутёк, а я, перехватив топор поудобнее, развернулась навстречу рассерженному зверю. Всё равно бежать от косолапого — последнее дело: при желании медведь человека в два счёта догонит…

— Ишь ты, смелая… — вдруг произнёс за деревьями низкий, хрипловатый голос. Ветки раздвинулись, и на полянку вместо медведя вышел высокий воин в полных амэнских латах… А он-то откуда здесь взялся?!! Наш князь их войско под Эрглем ждёт!!!

Солнечные лучи заиграли на массивном нагруднике латника, и я, рассмотрев украшающую его эмблему, помертвела, а внезапно ставший неподъёмно тяжёлым топор едва не выскользнул у меня из рук… «Карающий!!!»… Мой детский кошмар, моя несостоявшаяся когда-то смерть всё-таки нагнали меня… Предки-заступники, пусть это надо мною за срубленные сосенки леший изгаляется!.. Пусть…

Увы, моим чаяниям не суждено было сбыться: из-за деревьев появились ещё с десяток воинов — их арбалеты были нацелены на меня, а первый подошёл ко мне и сказал:

— Отдай топор, лесовичка… Не дури…

Я послушно разжала пальцы: даже если и ударю, то в следующее мгновенье стрелы остальных меня догонят… Амэнец, перехватив топор одной рукою, другой коснулся моей щеки, заглянул в глаза…

— Умница… Не бойся, не обидим… В деревне живёшь?

Я отрицательно качнула головой. У моего воплощённого кошмара одно плечо было явно выше другого, а ещё он был смугл и полностью сед, несмотря на то что исполнилось ему никак не больше тридцати семи — тридцати восьми. Ну а такого выразительного лица с по-мальчишески ехидной и лукавой улыбкой я никогда в жизни не видела… Впрочем, как и настолько чёрных, бездонных глаз… А ведь «Карающий» — колдун, и не из слабых, такое я сразу отличу…

Амэнец тоже словно бы что-то почуял — отвёл взгляд, отстранился…

— Что ж, так даже лучше. Проводи нас к своему дому — только без выкрутасов!.. Эй, свяжи ей руки! — Это уже подоспевшему к нему ратнику. Тот со знанием дела принялся выкручивать мне локти. Я по-прежнему не сопротивлялась — смысл?.. К деревне эту саранчу я хоть так, хоть иначе не провела бы, а на заимке они никому, кроме кур да коз, не навредят, да и я получу хоть немного времени… И, кажется, я знаю, откуда они здесь взялись…

— Правильно ты этому красномордому не дала. — Амэнец стянул последний узел, усмехнулся. — Все деревенские рохли — трусы, не то что мы… — Тут «Карающий» неожиданно наклонился вперёд, и я почувствовала, как его губы коснулись моих… Вот только пылкого поцелуя не получилось — сковавший меня первый, почти животный страх схлынул, так что через миг не в меру ретивый амэнец отскочил от меня как ошпаренный, а по его подбородку потекла тонкая струйка крови.

— Что ж ты кусаешься, кошка дикая!.. Я же шутя!!!

Остальные воины, увидев такой поворот дела, просто зашлись оглушительным хохотом, который лесное эхо тут же переиначило на все голоса, а я досадливо поморщилась — ничего весёлого или приятного я в ухаживаниях амэнца не видела… Ратник между тем вытер с подбородка кровь и усмехнулся.

— Знаешь, а мне нравятся такие норовистые — в них огня много… Может, попробуем ещё раз? — Он уже сделал шаг ко мне, когда кривоплечий, явно бывший среди этих амэнцев старшим, решил вмешаться.

— Не распускай свой фазаний хвост, Ильмарк! Не видишь, что ли, — госпожа дикарка не в настроении, с самого утра ухажёров топором гоняет… Притомилась… — Яда в голосе седого хватило бы на десяток гадюк — неудивительно, что смех ратников мгновенно затих, да и Ильмарк, услышав такие слова, сник, сразу же растеряв всю свою наглую уверенность. Кривоплечий же подошёл ко мне и ледяным тоном приказал: — Ну что ж, веди…

Дорогу к своему лесному жилью я нашла бы и с закрытыми глазами, так что ничто не мешало думать, пока я медленно вела амэнцев сквозь чащу… Вряд ли «Карающие», если б их был всего десяток, вели себя во вражеском лесу столь нагло и по-хозяйски, а значит, я столкнулась с авангардом. Разведчиками, долженствующими разузнать дорогу для остальных вооружённых до зубов воинов, которые наверняка притаились где-то неподалёку… Большой отряд никак не мог попасть к нам посуху, минуя княжеские заставы, но вот по реке… Протекающая неподалёку Лерия на землях астарцев впадает аккурат во Внутреннее море, а поскольку их владыка в союзе со всеми и, одновременно, ни с кем, он вполне мог пропустить корабли амэнцев вверх по течению. Ну а густые леса, покрывающее берега Лерии, послужили отрядам «Карающих» надёжным укрытием… Я тяжело вздохнула — в пользу моей догадки говорило и то, что вчера я тщетно дожидалась на берегу для привычной мены старого Корно из Выселок — их деревенька стоит как раз на берегу Лерии, немного ниже по течению. Вначале я решила, что его задержали какие-то дела, но теперь мне было ясно, что безобидный обожающий мёд старик уже сутки мёртв. Так же как и другие обитатели Выселок — «Карающие» хуже чумы, они никого и никогда не щадят… Уж я-то знаю…

Мой горький вздох не остался незамеченным — тяжёлая рука тут же опустилась мне на плечо и кривоплечий шепнул:

— Если почувствую, что хитришь, лесовичка, то рассержусь. Усекла?

Вместо ответа я лишь мотнула головой в сторону образовавшегося просвета между деревьями — в нём как раз виднелись угол больше чем наполовину вкопанного в землю старого дома и колодец с журавлём. Кривоплечий предостерегающе поднял руку, и воины позади нас замерли как по волшебству, а ещё через пару мгновений четверо ратников, повинуясь короткому приказу командира, осторожно двинулись в обход дома, держа оружие наготове. Я же, видя их осторожную и вместе с тем хищную повадку, впервые порадовалась тому, что все дорогие мне люди уже спят в сырой земле: мёртвым всё равно, и даже амэнцы не смогут им навредить…

А ведь если б Ирко был жив, он бы наверняка бросился мне на помощь, да только что бы он мог противопоставить вооружённым до зубов амэнцам, кроме своей воистину медвежьей силы и рогатины?.. Нет, «Карающие» не убили бы его сразу — за непокорство быстрой смертью от них не отделаешься!!! Они бы ранили его, скрутили по рукам и ногам, а потом заставили бы смотреть, как их товарищи по очереди насилуют меня… Именно так амэнцы поступили с моим братом, которого отец, уходя защищать стены города, оставил с семьёй. Один из «Карающих» держал связанного Мику за волосы, а остальные изгалялись над матерью и старшей сестрой…

А если бы от лесной лихорадки год назад не умерла Мали — моя единственная отрада, моя кровиночка! — кривоплечий, заполучив в свои лапы кроху, мог бы из меня верёвки вить!.. Из-за страха за жизнь дочки я бы пошла на всё что угодно: на животе перед к ним ползала бы, сапоги бы ему выцеловывала… Так уж получается, что больше всего боятся те, кому есть что терять, но мне по воле предков страшиться уже нечего… Я свободна как в своём выборе, так и в своей смерти…

— Что же ты одна в такой глухомани живёшь?.. — Выслушавший доклад вернувшихся разведчиков глава отряда опять повернулся ко мне. — А если помощь понадобится или звери дикие?

В его хрипловатом голосе сквозь привычную иронию проступило что-то, похожее на сочувствие, но на меня внезапная жалость амэнского душегуба подействовала точно шпоры, загнанные в бока породистой лошади. Убаюканная было память уже напомнила мне, чего стоят как улыбки, так и любые слова «Карающих»!

— Помощи не жду, а что до диких зверей, так от них я зла не видела. Разве что от людей…

Услышав такую дерзость, кривоплечий наградил меня новым, уже совсем нехорошим, пристальным взглядом и медленно произнёс:

— Человек человеку — волк, это правда, вот только как до этой истины додумалась лесная дикарка?

Бездонная глубина глаз поседевшего до времени амэнца стала действительно страшной, и я поспешила отвести взгляд. Нечего ему до поры до времени знать, что творится у меня в душе.

— У меня мужа разбойники изранили. Прямо на тракте…

Это была правда. Далеко не вся, конечно, но кривоплечему, на моё счастье, хватило и этого. Задумчиво кивнув, он тут же потерял ко мне интерес, переключив своё начальственное внимание на рассыпавшихся по моему подворью подчинённых.

Следующий час я, сидя на завалинке, с полнейшим безразличием наблюдала, как амэнцы в пух и прах разносят моё хозяйство. Они умудрились утопить в колодце ведро, ради супа свернули головы моим лучшим несушкам, окончательно повалили тын и в поисках укропа и лука вытоптали сапогами весь огород. Даже из сарая доносилось возмущённое меканье коз напополам с печальным коровьим мычанием, и лишь стоящие на отшибе стройные ряды ульев не пострадали — то ли амэнцы не любили мёд, то ли опасались пчелиных жал…

Не успела как следует задуматься над этим вопросом, как из открытого окошка, под которым я сидела, раздался жалобный звяк разбитой миски, и я наконец-то ощутила… Нет, не возмущение, а обычное удивление: ну как ратники могут быть такими криволапыми?.. Хотя, в общем-то, к чему амэнцам осторожничать — не своё, не жалко, но вот я… Я ведь и на огород, и на кур, и на дом столько сил положила — работала не разгибаясь, а теперь мне всё равно. Наверное, потому, что вечными хлопотами я старалась отгородиться от собственной памяти, а теперь это не нужно, да и ничего действительно ценного в доме нет, по-настоящему дорогие для меня вещи я храню в тайнике среди разросшихся за банькой лопухов. Обретённая после пожара и побега из Реймета привычка долгие годы даже мне самой казалась совершенно глупой, а теперь получается, что я всё это время подспудно ожидала чего-то подобного…

И теперь пришёл час напомнить самой себе, что мое имя — не Эрка, а Энейра, я знаю историю и географию, умею правильно говорить, бегло читаю и пишу, а заодно легко могу пояснить значения гербов знатных крейговских семейств. Эти навыки и имя совершенно не вяжутся с засевшей в лесной глуши, одевающейся по-мужски дикаркой с кое-как заплетённой растрёпанной косой, но я была такой не всегда.

Мой отец, Мартиар Ирташ, происходил из рода пусть и небогатого, но древнего. Тем не менее на нашем гербе красовались не мифические чудовища или хищные птицы, а вставал на дыбы разорвавший узду конь. Отец, как и его деды и прадеды, всем занятиям предпочитал воинское, а ещё раз в год он брал всю семью в княжеский замок — там главы благородных родов, целуя руку сидящему на троне Крейговскому Владыке, вновь повторяли свою клятву верности. От домашних же требовалось не ударить в грязь лицом, а потому я с малолетства была приучена носить длинные юбки и тесные, тяжёлые платья, а ещё держаться с достоинством, невзирая на окружающий и удивляющий тебя шум, блеск и гам… И это у меня очень неплохо получалось, но ровно до тех пор, пока в материнское воспитание не вмешивалась прабабка — она сама воспитала отца, потерявшего родителей ещё в малолетстве, и теперь жила с нами. Несмотря на почтенный возраст и покрытое морщинами лицо, она оставалась сухой и подвижной, точно ртуть, а её интересы простирались далеко за пределы дома. Нарсия Ирташ смыслила в колдовстве и хорошо разбиралась в травах, а потому каждый день ходила в больницу для бедных, находившуюся на попечении жриц Малики. Там она вскрывала нарывы и учила молоденьких жриц готовить мази и накладывать компрессы, а потом, так и не растратив всех жизненных сил, возвращалась домой и, увидев, как мать учит нас вышивать бисером, не выдерживала:

— Эльмина, ну зачем ты растишь из девочек садовые цветы? Они ведь совершенно бесполезны!!!

Мать на эту гневную тираду лишь вежливо улыбалась.

— Я так не думаю, матушка. Красота умягчает сердце и радует душу.

— Угу, — услышав такое или подобное замечание, прабабка распалялась ещё больше. — Вот только много ли останется от такой красоты, когда придут ненастье и град?! А?

Вид рассыпающей громы и молнии крошечной прабабки был грозен и смешон одновременно, и мы с Элгеей, не выдержав, начинали хихикать, прячась за пяльцами. Мать бросала на нас осуждающий взгляд, а Нарсия между тем продолжала:

— Если уж решила растить из детей цветы, то воспитывай не розы и лилии, а чертополох! Этому колючему сорняку ни град, ни засуха нипочём, и даже если конь его затопчет, он найдёт в себе силы распрямиться!

Произнеся очередное восхваление живучести сорняков, прабабка величественно удалялась из комнаты, а мать, возведя очи горе, только и могла произнести.

— О, боги…

Вечный спор матери и прабабки разрешила сама жизнь — отец получил назначение в находящийся на границе с Аманом Реймет и, конечно же, забрал нас всех с собой. Прячущийся за стенами столетней крепости городок оказался маленьким, почти игрушечным, особенно если сравнивать его с тем же Ильйо, но я полюбила его сразу и всей душой. Прихотливо извивающиеся улочки Реймета отличались какой-то уютной чистотой, а обитатели городка были намного приветливей жителей столицы. Они никогда не суетились, не толкались впопыхах, а неожиданный вопрос сопливой девчонки вызывал у них не глухое раздражение, а улыбку и желание помочь. А ещё они оказались удивительными мастерами: не только возле крошечных лавочек, но и подле входной двери обычного дома можно было стоять часами, любуясь резьбой, в которой причудливо переплетались древесные ветви, цветы и птицы…

В общем, если в Ильйо я смирно сидела дома, то в Реймете пристрастилась к длительным прогулкам, ну а члены моей семьи между тем тоже сживались с городом, но каждый по-своему. Пока отец укреплял стены и углублял колодцы, а мать обустраивала дом, прабабка самолично отправилась в казармы «Лисов» и выяснила причину снедающего гарнизон города повального несварения желудка. Сотников, кормящих солдат тухлятиной, вкупе со вступившими с ними в сговор купцами отец, согласуясь с лендовским обычаем, вначале прогнал сквозь строй, а лишь затем, уже по крейговскому закону, забил в колодки и отправил в Ильйо для суда. За этот поступок «Лисы» прониклись к моему отцу настоящим уважением, а прабабка в их глазах стала подлинной героиней, но Нарсия Ирташ не собиралась бездумно купаться в лучах славы, а продолжала заниматься делом.

Городской лекарь, который по договору должен был лечить гарнизонных ратников, был неплохим врачом, но в силу возраста уже не справлялся со всеми своими обязанностями. Прабабка, недолго думая, предложила ему содействие, а потом ещё и пообещала воспитать толковых помощников. Себе же в подмогу она взяла меня. Так я стала знакомиться с тайнами трав и мазей, льняными бинтами и нарывами. Не всё в таком обучении было приятно, да и уставала я сильно, но от прабабкиной юбки меня теперь не оторвали бы никакие силы. Тогда мне уже исполнилось одиннадцать, я видела, что поглощённого делами отца снедает тревога, и понимала, что хлопоты прабабки помогают ему гораздо больше, чем новая, расшитая матерью скатерть на столе…

Впрочем, некоторые почерпнутые из общения с «Лисами» знания были тогда явно лишними. Когда я, нечаянно обжёгшись за обедом, повторила то, что услышала от одного из ратников, у матери из рук выпала ложка, а Мика, пытаясь сдержать душащий его смех, громко зафыркал. Отец же серьёзно посмотрел на меня и спросил:

— Малышка, ты понимаешь, что сейчас сказала?

Я ответила, что нет, но это словосочетание мне кажется очень подходящим для такого случая. Отец улыбнулся.

— Подходит-то оно подходит, но… Пообещай мне, что больше никогда не будешь произносить вслух непонятных слов, а я после обеда поясню тебе значение этой фразы.

Я согласно кивнула, и обед продолжился как ни в чём не бывало, зато после трапезы у меня едва уши от стыда не сгорели, когда я узнала, что ляпнула. К счастью, больше никаких последствий этот случай не имел — отец не отстранил меня ни от прабабки, ни соответственно от казарм, несмотря на то что мать пыталась настоять на прекращении такого времяпрепровождения… А потом наступила зима, а вместе с ней пришли амэнцы…

Появление амэнской армии было внезапным, но отца уже давно тревожило странное затишье на границе, и он то и дело высылал по округе дозорных. Теперь же благодаря предупреждению разъезда он успел послать к князю и сопредельным старейшинам зов о помощи, да только мы её так и не получили. Старейшины намертво засели в своих вотчинах, они — совершенно напрасно, как выяснилось впоследствии, — рассчитывали на то, что амэнцы, удовлетворившись Рейметом, не станут по такому морозу рыскать в соседние поселения, а от князя через несколько дней прилетел сизый почтовый голубь с письмом, в котором было лишь одно слово: «Ждите»…

Мы ждали княжеских войск с отчаянной надеждой. Ждал их мой отец, с завидным упорством отбивая участившиеся атаки амэнцев. Ждал простой люд, вышедший на стены родного города, чтобы защищать его вместе с «Лисами». Ждали женщины, готовящие укрощающее боль питьё для раненых, ждали дети и старики… Ждали все…

Тщетно… Один день следовал за другим: понемногу вышли все возможные сроки подхода княжеских войск, а помощи по-прежнему не было. Еды и воды нам хватало, но ряды «Лисов» редели на глазах, и когда прошла ещё одна неделя, отец решился на переговоры о сдаче. Он выехал за стены Реймета в полдень, а вернулся, когда уже стемнело.

Я как раз аккуратно складывала полотно для перевязок, когда в комнату вошёл отец и, склонив голову, опустился на колени перед сидящей в кресле прабабкой. Нарсия наклонилась и ласково огладила рукою тёмно-русые волосы отца:

— Что случилось?

— Матушка… — Голос отца был полон болью и горечью. — Подмоги нет и, верно, уже не будет. Я пошёл на переговоры с амэнцами. Они обещали отпустить женщин, детей и стариков, но остальные мужчины города, «Лисы» и я сам станем их пленниками…

Рука прабабки замерла на склонённой голове отца.

— Ты им веришь?

Отец вздохнул.

— Лишь командующему авангардом, но он не главный, а остальные… — Отец замолчал, словно бы подбирая то слово, которое лучше всего объяснит его боль и тревогу, и после недолгого колебания произнёс: — Остальные улыбались…

Прабабка распрямилась в своём кресле и тихо произнесла:

— Улыбкам амэнцев доверять нельзя…

Отец тяжело вздохнул и встал с колен. За эти минуты он словно бы постарел на пять лет, но голос его был уже твёрдым и спокойным.

— Я тоже это почувствовал, но тешил себя надеждой… Спасибо, матушка. Теперь я уверен.

Прабабка поднялась из кресла, и, шагнув к отцу, положила руки ему на грудь.

— Делай что должно, Мартиар Ирташ, и будь что будет, а я сделаю то же самое…

Вместо ответа отец поцеловал руки прабабки и вышел из комнаты. Больше я его не видела — ни живым, ни мёртвым.

На следующее утро начался штурм, прабабка ушла к раненым, не взяв в этот раз меня с собой, и в доме остались лишь мать, сестра и шестнадцатилетний Мика. Он с самого начала осады рвался на стены, но отец велел ему оставаться дома и защищать нас. Мика в ответ кричал, что он — Ирташ, что его место рядом с «Лисами», что сидеть возле печки для него, когда даже домашняя прислуга воюет, — трусость и позор, но отец оставался непреклонен, а брат не мог пойти против отцовской воли…

Теперь стремительный, гибкий, как ветка, Мика мерил шагами обеденную залу и то и дело оглаживал рукоять висящего у пояса тонкого меча; мать и сестра были заняты привычным вышиванием, а я пыталась то читать, то играть с недавно подаренной куклой, но слова никак не хотели обретать смысл, а роскошная, одетая в парчу красавица с лукавой улыбкой — она, по замыслу матери, должна была немного отвлечь меня от сидения подле прабабки — казалась яркой и неуклюжей. Время было уже обеденное. На столе остывала еда, но к ней так никто и не прикоснулся, а когда с улицы донёсся усиливающийся шум, мы все одновременно вздрогнули. И замерли, точно не веря…

Мика опомнился первым — он подбежал ко мне и, сунув в руки опостылевшую куклу, потащил в сторону огромной печки, обогревающей сразу несколько комнат. Дом, в котором мы жили, перестраивался и переделывался не один раз, и в результате между печкой и стеной образовался крошечный закуток, в который можно было попасть, отодвинув одну из досок обшивки. Этот тайник обнаружила я, когда несколько месяцев назад играла с Микой в прятки, но с тех пор никогда не пользовалась своей находкой, потому что брат, когда ему выпадало водить, проверял печной закуток в первую очередь. Теперь же Мика отодвинул доски, быстро втолкнул меня в тайник, прошептал: «Что бы ни происходило — молчи!» Затем аккуратно приладил доску на место и крикнул матери с сестрою: «Идите к себе и запритесь!»

Оказавшись в закутке, я немедля приникла к щели, находившейся в опасной близости от чугунной, встроенной в бок печи дверцы. Больше не нужная, она была наглухо закрыта, но это не помешало ей раскалиться до предела и источать жар. Но сейчас мне было не до таких мелочей — я видела, как побледневшая мать увела внезапно расплакавшуюся Элгею на верхний этаж, а Мика, задвинув засов ведущей на кухню и к чёрному ходу двери, сам встал на страже у центральной лестницы. Ждать ему пришлось недолго: шум нарастал, и теперь даже сквозь плотно закрытые ставни были слышны яростные выкрики, конское ржание и звон оружия, а потом снизу раздались тяжёлые ритмичные удары — это ломали дверь. Железо и дуб не поддавались, но удары становились всё сильнее, и вскоре громкий треск и грохот упавшей двери оповестили о том, что захватчики уже в доме.

Мика метнулся на лестничную площадку — я увидела, как мелькнула его спина в дверном проёме, услышала звон стали и грубые голоса… Ещё через пару минут Мика снова появился в комнате — он отступал, с трудом сдерживая натиск высокого воина в заляпанном кровью нагруднике с чеканным изображением всадника, поднявшего вверх плётку… В какой-то момент брат словно оступился — я едва не закричала от ужаса, а воин, шагнув вперёд, широко взмахнул мечом, но Мика, распрямившись как пружина, внезапно повернулся, будто танцуя, и его меч описал широкую дугу. Амэнец засипел и рухнул на пол лицом вниз, но эта победа не дала брату даже минутной отсрочки — теперь в комнату вломились уже трое амэнцев, на нагрудниках которых была всё та же эмблема. Мика сделал шаг назад и, чуть согнув левую ногу, снова взял меч на изготовку, а один из захватчиков — худой, словно жердь, с изуродованным шрамом лицом, произнёс:

— Прекращай чудить, и умрёшь быстро. Обещаю.

Вместо ответа Мика ринулся вперёд в каком-то совершенно безумном выпаде, и стоящий рядом с ним амэнец схватился руками за разрубленное лицо… Мика очень гордился тем, что впервые сел на коня в три года, а уже с семи отец стал учить его владению мечом, так что в шестнадцать мой брат уже многое знал и умел… Но, к сожалению, его знания касались только учебных поединков на плацу. Пока Мика отбивался от приятеля амэнца, подоспевшего на помощь раненому, худой, быстро оглядев комнату, бросился к ведущей на кухню двери и, сдвинув засов, громко крикнул: «Сюда!!!» Ещё через минуту в комнате было уже никак не меньше восьмерых амэнцев — они быстро оттеснили брата в угол, выбили у него из рук меч…

И вот уже израненный, с разбитым лицом Мика лежит на полу, а один из амэнцев вяжет ему руки за спиной. Другие же рассыпались по всему дому — я слышала, как они перекликаются друг с другом, как выбивают двери… В комнате остался лишь связанный Мика и худой воин со шрамом. Он сел прямо на стол и, взяв кувшин со слабым вином, отпил из него, но тут же сплюнул на пол.

— Тьфу, кислятина!.. И вино у вас, крейговцев, негодное, и кровь жидкая…

— Ты, тварь… — Мика с ненавистью взглянул на амэнца. — Трусливый ублюдок!

Худой усмехнулся…

— Не, малыш… Я — «Карающий»! Я здесь и князь, и бог! — А потом он встал и, подошедши к Мике, вылил содержимое кувшина ему на голову. — Потерпи ещё немного, щенок, — сейчас мы узнаем, кого ты так отчаянно защищал!

И тут же обшарившие весь дом амэнцы втолкнули в комнату мать и сестру. Элгея плакала и что-то бессвязно лепетала, а мать — до странности бледная и омертвевшая — не произнесла ни слова и двигалась точно во сне. Худой же, увидев их, просто расплылся в улыбке.

— О-о-о, какие свежие розы!.. Какие нежные голубки! — Он подошёл к сестре и взял её за подбородок. — Ну, куколка, признайся дяде Лемейру, ты уже с кем-нибудь целовалась?

Элгея пролепетала едва слышное «не надо», и «Карающий» тут же отвесил ей пощёчину.

— Дура! — А потом он повернулся к остальным сгрудившимся в комнате амэнцам. — Ну, кто желает вкусить нектар этого цветочка, становись в очередь!

В рядах воинов началось какое-то движение, ратники загудели, словно стая шершней, и кто-то крикнул:

— У старшей грудь больше и зад круглее!

Худой взмахнул рукой.

— Да тише вы! Мамашу тоже не обидим — приласкаем как следует… Я даже не буду возражать, если ты, Ромжи, оприходуешь сразу двух. По крайней мере, все увидят, что ты не врёшь о своей мужской силе.

— Не смейте!!! — Мика с силой рванулся из пут, но добился лишь того, что шрамованный зло посмотрел в его сторону и сказал…

— А этого щенка заставьте смотреть. Пусть знает, что бывает за непокорство!

Я и так уже была напугана до смерти, но то, что началось теперь, было настоящим кошмаром… Словно чудовищный сон, который длится и длится, а ты не в силах ни шевельнуться, ни хоть на волосок сдвинуть веки, чтобы отгородиться от этого ужаса… Искажённое, исступлённое лицо Мики, распластанные на полу тела, мольбы и слёзы Элгеи и глухие, страшные стоны матери… Но ещё чудовищней были сальные шуточки ратников, нетерпеливое притопывание, возбуждённое животное сопение насильников и ритмичное движение их бёдер, которым словно бы командует худой Лемейр, опять взгромоздившийся на стол:

— А ну, лентяи, веселее! Покажите этим шлюхам, что такое настоящие мужчины! Раз! — И бёдра тиранящих мать и сестру ратников опускаются вниз вместе с полуобглоданным телячьим рёбрышком, которое сжимает в руке Лемейр.

— Два! — Теперь бёдра судорожно дёргаются вверх, повинуясь руке худого. — Ну же, больше огня! Не спите на ходу!.. Другим тоже не терпится!.. И — раз!..

А когда чудовищный хоровод сменяющих друг друга «Карающих» наконец закончился, Лемейр слез со стола и направился к пытающейся отползти к стенке Элгее, приговаривая на ходу:

— Вот, а теперь и моя очередь. Сейчас, крейговская птичка, я объясню тебе, для чего женщинам нужны рот и язык. — Ты как следует приласкаешь меня там… — При этих словах худой выразительно огладил себя между ног.

— Мра-а-зь!!! — Мика просто зашёлся криком, рванувшись из рук нависшего над ним амэнца под ноги Лемейру, но караулящий брата «Карающий» вонзил ему меч прямо между лопаток. С коротким всхлипом Мика навеки застыл на полу, а худой неодобрительно покосился на убийцу моего брата и, бросив сухое «слишком рано», подошёл к забившейся в угол сестре:

— Ну что, радость моя, ты готова?

Вместо ответа Элгея лишь сжалась в своём углу пуще прежнего; в её глазах плескался настоящий ужас, но Лемейр встал перед ней на одно колено и издевательски ласково произнёс:

— Неправильно, куколка. Ты должна сказать: «Сделаю всё, что ты прикажешь, господин Лемейр!». — Тут худой схватил сестру за подбородок и приподнял ей голову. — Ну, повтори то, что я сказал, крейговская сучка…

Из глаз сестры ручьём потекли слёзы, и она, выдавив из себя едва слышное «нет…», снова зашлась плачем.

Лемейр же, глядя на её слёзы, покачал головой и притворно вздохнул.

— Ну что ж, на нет и суда нет! — Сказав это, он схватил сестру, привлёк к себе и одним движением свернул ей шею. Раздался оглушительный хруст. Элгея осела на пол, словно тряпичная кукла, а худой поднялся с колен.

— Зря ты это, Лемейр. Теперь тебе только старшая осталась, — заметил кто-то из ратников, но Лемейр только фыркнул.

— Что мне с этой дохлой рыбы — только глазами лупает! — буркнул худой, потом подошёл к печи и прямо на пол начал выгребать кочергою раскалённые уголья, наказав ратникам проделать в остальных комнатах то же самое. «Карающие», перешучиваясь, немедля разошлись по дому, а Лемейр, выгребши на пол целую кучу угольев, подошёл к столу и, сорвав расшитую скатерть, бросил её поверх головешек. Подбоченясь, осмотрел комнату и вышел прочь, весело насвистывая.

…Этот противный, режущий уши свист я слышала всё то время, пока шрамованный спускался вниз по лестнице, но потом он наконец-то стих. Так же как и голоса остальных «Карающих». Хотя опасность вроде бы миновала, я по-прежнему сидела на своём месте, словно окаменевшая, — я не чувствовала ни рук ни ног, зато на полу зашевелилась мать. Она медленно, с видимым трудом поднялась на четвереньки, и, обведя комнату пустым, невидящим взглядом, со всего маху ударилась головой об пол… Потом снова приподнялась… И снова ударилась… А потом ещё… И ещё…

— Предки-заступники!.. — заворожённая до странности ритмичными движениями матери, я не заметила, что в комнату снова зашли. Теперь на пороге стоял Стемба — ещё совсем недавно этот действительно рыжий «Лис» был моим проводником как по Реймету, так и по казармам. Он тайком от хоть и справедливой, но строгой Нарсии в изобилии снабжал меня пряниками и леденцами, а ещё учил правильно держаться в седле, показывал, как стрелять из лука и арбалета… Но теперь я с трудом узнала своего взрослого приятеля. Вместо правой щеки у Стембы была сплошная кровавая ссадина, под левым глазом виднелся порез, всегда опрятная куртка превратилась в изодранные и измаранные лохмотья, а из-под наскоро наложенной на левую ногу повязки сочилась кровь. Тем не менее меч он держал в руках крепко.

— Госпожа Нарсия, вам лучше не входить. Я сам… — твёрдо произнёс Стемба, но едва он сделал шаг вперёд, как прабабка обошла его сбоку и решительно прошла в комнату, огляделась…

Её лицо исказилось от боли, но Нарсия быстро совладала с собой и шагнула к продолжающей свое безумное занятие матери. Присела перед ней на корточки и, поймав за подбородок, посмотрела в глаза:

— Эльмина!.. Эльмина, сейчас не время предаваться горю!.. Ты слышишь меня?!..

Вместо ответа мать лишь издала короткое и бессмысленное мычание, и тут снова подал голос Стемба:

— Госпожа Нарсия, я не вижу здесь Энейру… Попытайтесь спросить о ней… — но прабабка, оставив мать, поднялась и отрицательно качнула головой:

— Бессмысленно спрашивать — Эльмина не в себе… Как думаешь, «Карающие» могли забрать малютку с собой?

Стемба нахмурился.

— Вряд ли… Если они положили здесь всю семью… — А потом в его голосе послышалась отчаянная надежда. — Малышка могла спрятаться… Она всегда была такой смышлёной…

— Не говори «была»! — сурово осадила его прабабка и тут же громко крикнула: — Внученька! Энейра!

А Стемба подхватил.

— Энейра!.. Отзовись, малявка!..

Звали они совершенно зря. Моё странное оцепенение никак не проходило: я не то что одеревеневшей челюстью двинуть — я даже глаз закрыть не могла… Я просто сидела и смотрела на них… Смотрела…

Но тут дым от тлеющей скатерти попал мне в рот и нос, из-за этого что-то внутри сжалось и я закашлялась…

Каким-то чудом различив моё почти не слышное «кхе», прабабка сразу угадала, откуда идёт звук, настоящей пантерой подскочила к печи и с какой-то нечеловеческой силой рванула обшивку. Доска выпала, Нарсия, увидев меня, охнула, а ещё через несколько мгновений я, обёрнутая в тёплую, мягкую шаль, крепко прижималась к боку прабабки.

— Уберегли Предки… — Нарсия ласково огладила меня по голове и повернулась к Стембе. — Возьми Эльмину и уходим. Времени нет.

Улица встретила нас колючим морозом, дымом и заляпанным кровью снегом. Неясные шум и выкрики переместились куда-то в сторону, а привязанные у крыльца кони беспокойно перебирали ногами и испуганно всхрапывали. Стемба попытался устроить мать в седле, но она, оказавшись на лошади, тут же начинала с неё сползать, мотая головой из стороны в сторону, и в конечном итоге «Лис», наплевав на все условности, просто перевалил её через переднюю луку. Мать повисла мешком, а оседлавший коня Стемба хлестнул поводьями.

— Ну, пусть теперь Мечник поможет!..

Уже давно устроившая меня в седле перед собою Нарсия согласно кивнула, но тут из-за угла дома появился очередной амэнец и, увидев нас, вскинул арбалет.

— Стоять!!!

— И-я-я! — Вместо ответа прабабка с силой ткнула пятками в бока лошади, посылая её вперёд. Конь отчаянно рванулся с места и сшиб грудью так и не нажавшего спусковой рычаг «Карающего». Раздался короткий вскрик, хруст ломаемых копытами костей, и в следующий миг конь прабабки уже во весь опор нёс нас по узкой улочке, а Стемба неотступно следовал за нами…

Между тем Реймет умирал… Чёрный дым всё гуще стелился по улочкам, некоторые дома уже пылали словно факелы, а повсюду виднелись тела — одни скорчились на снегу, другие застыли у выбитых дверей, третьи и вовсе свешивались из окон. В основном это были женщины, дети и старики, но иногда грудь убитого прикрывал доспех с пресловутой эмблемой…

Вырвавшийся вперёд Стемба увёл нас в запутанную сеть переулков и улочек, уверенно направляя коня прочь от всё ещё доносящегося откуда-то шума. Но полностью избежать встреч с амэнцами нам не удалось. Несколько раз мимо нас свистели стрелы, но бег наших коней не смог замедлить даже перегородивший улицу конник, которого Стемба, увернувшись от удара, со всего маху рубанул мечом, и я до сих пор помню удивление, застывшее в глазах мелькнувшего мимо меня трупа…

Наконец извивы улиц вывели нас прямо к превратившимся в развалины Купеческим воротам. Копыта коней в последний раз громко процокали по заледенелым булыжникам, и мы оказались за стенами Реймета. Ни прабабка, ни Стемба не стали оглядываться назад, тут же направив коней по серебрящимся снегом полям на север — к чернеющему на горизонте лесу…

Вечером укрывший нас лес подарил не только свою защиту, но и убежище — в скованной морозом пуще мы нашли охотничий сруб с пристройкой. Жилище, заметённое снегом едва ли не по самую крышу, с крошечными чёрными оконцами, казалось мрачным и покинутым, но внутри нас ожидало совсем иное. По негласному охотничьему закону каждый обитатель сруба, покидая его, должен был позаботиться о тех, кто придёт после него, а потому лесное убежище встретило нас толстой вязанкой хвороста у очага, чисто выскобленным столом, на котором красовалась деревянная солонка, и холщовым, полным сухарей мешком на стене.

Едва осмотревшись, уже с трудом держащийся на ногах Стемба тут же ушёл к усталым лошадям, а прабабка растопила печь и, устроив меня поближе к огню, начала хлопотать над по-прежнему ничего не осознающей матерью. Я молча наблюдала за нею и чувствовала, как тепло постепенно растапливает застывший где-то глубоко внутри комок льда, покалывает кожу занемевших рук и ног… Вместе с покалыванием пришло и осознание того, что я что-то судорожно сжимаю в руках, а потом на меня внезапно накатила боль такой силы, что я со стоном согнулась на лавке. Прабабка тревожно взглянула на меня.

— Что с тобой, внученька?

— Болит… очень… — с трудом выдавила я, а прабабка подошла ко мне и распахнула шаль, укутывающую меня от колен до самого подбородка… И я с удивлением увидела, что до сих пор судорожно прижимаю к себе данную мне Микой куклу — даже скачка на лошади не заставила меня выпустить её из рук! Но причина охватившей меня боли была не в ней — правый рукав платья от локтя до кисти почернел и обуглился, а из образовавшихся на нём дыр просветило багровое, пузырчатое мясо…

— Как же ты это терпела?! — изумлённо спросила Нарсия, но я при всём желании не могла ей ответить. Я догадывалась, что ожог получила, когда началось самое страшное. Очевидно, я прижалась к чугунной дверце печи, но почему-то не почувствовала боли от прикосновения к раскалённому металлу и руку не убрала… Боль пришла только теперь…

На следующее утро, несмотря на начавшийся снегопад, мы покинули приютивший нас сруб. И Стемба, и прабабка считали, что разорившие Реймег амэнцы уже сегодня начнут рыскать по всей округе — как в поисках новой добычи, так и выслеживая чудом вырвавшихся их города беглецов. А чернеющий среди сплошных полей лес, без сомнения, привлечёт их внимание. К тому же в срубе нам удалось разжиться несколькими одеялами и даже старым овчинным кожухом, так что мы могли продолжить дорогу, не рискуя в первый же час пути замёрзнуть насмерть. Путь наш по-прежнему лежал на север: прабабка решила ехать в Делькону — в тамошнем храме Малики верховодили сразу несколько дружественных ей жриц, и Нарсия рассчитывала не только обрести в святилище надёжное убежище, но и узнать о том, что всё- таки происходит в княжестве…

Но до Дельконы мы так и не доехали — через несколько дней у Стембы из-за воспалившейся раны на ноге начался страшный жар, да и я простыла во время последнего перехода, так что мы остановились в хоть и небольшом, но достаточно хорошо укреплённом Крожбо. Продав одного из коней, Нарсия сняла просторную мансарду в одном из окружающих рыночную площадь домов и, достав необходимые припасы у местных травников, стала терпеливо выхаживать всех нас…

Наше житьё в Крожбо было на диво монотонным и серым: перевязки, лекарства, настои, однообразная еда… Впрочем, дело было не только в них — от одного взгляда на целый день проводящую в кресле, монотонно покачивающую головой мать тускнели даже освещающие мансарду солнечные лучи. Хотя прабабка ничего мне не говорила, я каким-то образом понимала, что прежней мать не будет уже никогда, но даже это горькое знание не поколебало охватившего меня равнодушия. Я всё ясно осознавала, отвечала на заданные вопросы, терпеливо сносила перевязки медленно заживающей руки и ежедневное втирание в голову смешанной с яичным желтком крапивной настойки — у меня ни с того ни с сего начали сыпаться волосы, и Нарсия отчаянно боролась с этим моим новым недугом, — но всё вокруг представлялось мне странно выцветшим и безразличным. Теперь большую часть дня я проводила у окна, равнодушно наблюдая за суетящимися внизу горожанами, но предпраздничная суета одетых в яркие платья людей казалась мне чем-то сродни муравьиному мельтешению — я не видела в этом ни смысла, ни цели…

Между тем непрестанно бегущее вперёд время приносило свои плоды — от ран потихоньку начал оправляться Стемба. Сильно похудевший, с коричневой коркой на изуродованной щеке, он встретил собственное выздоровление с таким воодушевлением, что Нарсия с трудом загнала его обратно в постель, но вылёживаться без дела «Лис» смог от силы ещё три дня, а потом решительно потребовал для себя работы по дому. Вначале Нарсия сгрузила на него растопку печи и готовку, решив, что этого вполне хватит, чтобы успокоить только-только вставшего с кровати воина, но не тут-то было. Уже вскоре всё ещё сильно хромающий Стемба таскал воду из колодца и помогал прабабке ухаживать за матерью.

Между тем Нарсию беспокоили не только неуёмность Стембы и моя молчаливость: блуждающие но Крожбо слухи были странными и более чем противоречивыми — в них невозможно было выловить даже крупицу истины. А поэтому прабабка, оценив расторопность с каждым днём набирающегося сил «Лиса», всё же решилась сама съездить в Делькону, чтобы узнать правду. Она уехала из Крожбо ранним и ясным утром сразу же после праздника Свечей, снабдив Стембу подробнейшими руководствами по поводу остающихся у него на попечении матери и меня.

Стемба же, ухаживая за матерью в точности так, как велела ему прабабка, в отношении меня умудрился нарушить почти все строжайшие предписания. Он уже несколько раз пытался разговорить меня или заставить улыбнуться, но все его шутки оставались без отклика, и теперь «Лис», не имея над собою надзирающего ока, пошёл в атаку.

Уже на следующий день после отъезда Нарсии ненадолго выбравшийся в город Стемба разложил передо мною целых три пряника:

— Посмотри, что я тебе принёс! Вот у этого, в виде бельчонка, — начинка с орехами, заяц — мятный, а медведь, соответственно, медовый… Ну, какой ты хочешь?

Я послушно посмотрела на покрытое глазурью, похожее на игрушку лакомство — раньше я безумно его любила, а теперь мне почему-то было всё равно…

— Мне не хочется есть, Стемба… Совсем…

«Лис» ошарашенно посмотрел на меня, перевёл взгляд на пряники…

— Малявка, давай я их на стол положу, а ты возьмёшь когда захочешь, хорошо?

Вместо ответа я кивнула и отвернулась к окну…

Пряники сиротливо лежали на столе до самого вечера — Стемба хмурился, но больше не упрашивал меня их взять, лишь после ужина со вздохом убрал на кухонную полку… Впрочем, сдаваться он не собирался. Вечером, уложив мать в постель, он, согласно указаниям Нарсии, принялся за мои косы, но, посмотрев на гребень, всего за пару движений забившийся волосом, вздохнул…

— Эх, малышка, твоя прабабка — очень мудрая женщина, но в этот раз её мудрость что-то не помогает… Может, острижём твои косы — так они и сыпаться не будут, и новый волос быстрее в рост пойдёт…

На это более чем смелое предложение — можно было только представить, как разгневается прабабка, увидев свою внучку без главного девичьего украшения, — я ответила уже начавшим входить у меня в привычку «как знаешь…», и Стемба не выдержал:

— Как знаю, как знаю… Да ничего я не знаю, но и видеть тебя такой больше не могу! — «Лис» отложил гребень и, встав со своего места, начал развивать план действий. — Значит, сперва мёртвый волос срежем, затем я как следует тебя пропарю, а потом дам лекарство, которое матёрых вояк пронимает, а следовательно, и тебе помочь должно…

Если энергично щёлкающие вокруг головы ножницы так и не нарушили моего безразличного спокойствия, то купание поневоле заставило оживиться. Вода в лохани была такой горячей, что я едва не выпрыгнула из неё рыбкой, но Стемба, ничтоже сумняшеся, опять впихнул меня в исходящую паром воду и тёр жёсткой рукавицей до тех пор, пока с меня чуть кожа не слезла. Когда же меня полностью распарило и разморило, «Лис» выудил меня из лохани и, укутав в тёплое одеяло, усадил к себе на колени.

— Ну, а теперь самое главное. — Он подхватил со стола небольшую чашку и протянул мне: — Пей.

У налитого в кружку лекарства был очень странный и довольно резкий запах, показавшийся мне смутно знакомым… Кажется, так иногда пахло от отца… И от других «Лисов» тоже… Я заглянула внутрь чашки — на дне плескалась бледно-золотистая жидкость…

— Что это, Стемба?

«Лис» усмехнулся.

— Незаменимая вещь, малышка, — лекарство от душевных ран и телесных хворей… Лендовцы васкан из ячменя делают и о-о-очень уважают, да и мы признаём, когда его нам купцы привозят…

К концу монолога «Лиса», я поняла, что мне предлагают, и недоумённо воззрилась на Стембу.

— Это выпивка?.. Но разве можно…

— Нужно… — разрешил мои сомнения Стемба. — Пей…

На вкус хвалёное лекарство мне совсем не понравилось — оно было резким и сильно обжигало рот и горло, но тем не менее «Лис», дождавшись, когда я прокашляюсь, тут же поднёс мне очередную порцию.

— Надо ещё немного… Вот… Умница…

После второго захода огненный напиток не только опалил мне горло, но и потёк по жилам — мне стало невыносимо жарко, а голова пошла кругом. Закрыв глаза, я прижалась к Стембе.

— Мне плохо…

А «Лис» огладил мою стриженую голову и тихо сказал:

— Это пройдёт…

Между тем голова кружилась всё сильнее — теперь крутящуюся вокруг меня комнату заполнял туман, и я, уже не совсем понимая, что со мною и где я нахожусь, пробормотала:

— Нет, Стемба… Мне теперь всегда будет плохо… Потому что мама никого не узнаёт, а папы нет, и Мики тоже нет… А ещё… — И тут жар неожиданно подкатил к моим глазам и из них градом покатились слёзы… Я смутно помню, что отчаянно плакала, дрожала, прижималась к «Лису» и непослушным языком пыталась пересказать ему пережитый мною ужас… Что именно я смогла ему рассказать — не помню, но одно знаю чётко: когда отчаянные всхлипы начали потихоньку стихать, Стемба взъерошил мне волосы и прошептал:

— Люди, малявка, они разные бывают — и хорошие, и не очень, но те, кто приходили к вам, — не люди, а твари! Они людьми лишь прикидываются — не суди по ним о других…

А потом была густая, непроницаемая чернота…

На следующее утро мне опять было плохо — сильно кружилась голова, а при одном только взгляде на еду меня ещё и начинало тошнить, но Стемба оказался заправским лекарем. Он отпоил меня кислым молоком, а потом ещё вытащил на прогулку, и вот на улице меня как-то незаметно отпустило… С этого дня и началось моё настоящее выздоровление: наконец-то пролившиеся слёзы облегчили лежащий на сердце камень и в окружающий меня мир снова стали возвращаться краски и движение. Лавка у окна была покинута мною без всякого сожаления, ведь теперь каждый день заполняло множество занятий: я помогала Стембе перебирать крупу и чистить коренья для супа, накрывала на стол, мела пол, вместе с «Лисом» чистила половики на снегу… А потом добралась до куклы и, переплетши ей волосы и содрав с неё парчу, соорудила ей другой наряд из остатков своего пропалённого платья — лишившаяся мишуры красавица получилась какой-то более домашней и доброй, став для меня напоминанием о Мике…

Прабабки не было долго, и вернулась она совершенно неожиданно. Стемба как раз латал прохудившийся сапог, а я, расставив еду на столе, вернулась к своей кукле, когда дверь отворилась и в комнату вошла прабабка в запорошенном снегом плаще.

— Здравствуй, бабушка… — Нарсия повернулась ко мне и, откинув капюшон, молча воззрилась на мою по-мальчишески остриженную голову. Брови её грозно нахмурились, лицо потемнело…

— Стемба!.. — Прабабка развернулась к «Лису», уперев руки в бока. — А ну подь сюды, мерзавец!..

— Госпожа Нарсия! — «Лис» подскочил со своего места, так и не надев сапог. — Я всё объясню!

— Объяснит он!.. — Прабабка медленно двинулась вперёд, и Стемба, прихрамывая, поспешно ретировался от неё за массивный стол. — Я тебе что, паршивцу, наказывала — расчёсывать и настойку втирать, а ты что сделал, чудище рыжее?!!

— Так ведь не помогала эта настойка… Ой!.. — Прабабка уже достигла стола, и «Лис» с трудом увернулся от запущенной в него деревянной миски.

— Да если б просто остриг, а то ведь обкорнал вкривь и вкось, поганец криволапый! Ну, я тебе покажу, цирюльник самозваный!.. — Теперь в поспешно отступающего Стембу один за другим полетели подхваченные с блюда сырники, а он, безуспешно прикрываясь от метко пущенных снарядов, отчаянно вопил:

— Да вы хоть выслушайте сперва!.. Да что ж вы едой-то!..

Я, конечно, знала, как моя прабабка умеет браниться, но вид крошечной Нарсии, коршуном преследующей вокруг стола довольно-таки рослого и плечистого Стембу, всё же на несколько минут поверг меня в замешательство… К счастью, недолгое — я поняла, что «Лиса» надо спасать, и срочно, пока Нарсия не добралась до более тяжёлой утвари!

— Бабушка! Не смейте! — Громкий окрик заставил Нарсию развернуться ко мне.

— Что ты сказала, Энейра?!! — Перекатам, прозвучавшим в голосе прабабки, позавидовал бы и сам Хозяин Грома, но я, выпрямившись и замирая внутри от собственной дерзости, что было силы сжала кулаки.

— Не трогайте Стембу, бабушка, а не то… — Я на мгновение запнулась в поисках подходящей угрозы. — Я тоже рассержусь!

Несколько мгновений прабабка ещё грозно смотрела на меня, но потом, повернувшись к Стембе, махнула рукой.

— Прощаю… Вот за этот её взгляд, за слова — прощаю!..

«Лис» же, поняв, что гроза миновала, выбрался из-за стола и мстительно сообщил:

— Сырники, между прочим, Энейра впервые сама испекла, а вы их теперь не попробуете!!!

Нарсия сбросила с плеч плащ, устало села на лавку.

— Значит, попробую следующие… Ну, давайте поужинаем тем, что от нашего сражения осталось, а потом я вам новости расскажу…

До Дельконы прабабка добралась быстро и без помех, но знакомые жрицы из храма вначале воззрились на неё как на поднятый из могилы труп, а потом с ходу стали утешать и уверять, что всё когда-нибудь непременно образуется. Нарсия после такого приёма заподозрила самое худшее и не ошиблась. Всего день назад жрицы получили из столицы известие о том, что наш Владыка лишил Мартиара Ирташа родового имени за то, что тот без боя сдал Реймет амэнцам. На главной площади Ильйо, при скоплении народа и в присутствии служителей всех Семерых Богов, герб Ирташей был вначале перевёрнут вниз головой и замазан чёрной краской, а потом глашатай объявил о том, что Мартиар Ирташ и все его потомки отныне лишены своего звания и привилегий, а их имущество полностью переходит к ближайшим родственникам. Кроме того, по главе рода Ирташей запрещены любые заупокойные службы в храмах — за проявленное малодушие от него отрекается не только земной Владыка, но и небесные Заступники…

— Но ведь это же всё неправда! — Отстранившись от прабабки, я возмущённо тряхнула головой, а Стемба ударил кулаком по столу.

— Мы продержались дольше, чем это вообще было возможно!.. Главу оклеветали! Надо идти к князю и рассказать ему правду!..

Нарсия тяжело вздохнула.

— Не так всё просто, Стемба. Моего внука действительно оклеветали, но сделал это сам Владыка Лезмет, чтобы прикрыть чужим позором свой собственный… Когда я рассказала Солане о княжеском письме с обещанием помощи и о том, что на самом деле произошло в Реймете, она списалась с некоторыми своими знакомыми из Ильйо — одна из её подруг является наставницей младших дочерей князя… Наш Владыка уже давно засватал свою старшую дочь за одного из сыновей Триполемского Владыки, и теперь приспело время свадьбы. Гулять решили в замке средь Гройденской пущи — Владыка Дормар известен своей любовью к охоте на туров, а в Гройдене дичи не счесть — недаром он заповедным лесом считается.

Но Владыки Триполема не только охотники — из века в век гуляет по Ирию поговорка, что Триполемских Василисков нельзя ни победить, ни перепить! Ну, а поскольку наш Владыка в ратных делах не особо удачлив и сам это знает, он решил превзойти Триполемского Князя в количестве выпитого и, набравшись по самые венцы в первый же день гуляний, уже не трезвел… Привезённое из Ильйо письмо Лезмет получил, будучи если и не мертвецки, то очень сильно пьяным — его хватило ровно на то, чтобы, самолично прочитав письмо Мартиара, в ярости швырнуть его в огонь, написать ответ и запечатать послание, а потом он забыл обо всём, как и всякий хвативший лишку человек…

Прабабка снова вздохнула и скорбно покачала головой.

— В это трудно поверить, но это так. Владыка отличается невоздержанностью с юных лет, а выпив, всегда либо гневается, либо осыпает находящихся вокруг него милостями… За сломанную на послании печать тем, кто принёс такое, у нас режут пальцы и рвут язык, так что неудивительно, что и содержание письма моего внука, и ответ Владыки для всех остался тайной. Поскольку уже через несколько часов Лезмет больше не упоминал о письме, не менее пьяные, чем сам Владыка, царедворцы сочли полученные известия не особо важными, а неожиданную вспышку гнева князя приняли за его обычное пьяное желание всех карать и миловать… Гулянья продолжались как ни в чём не бывало — охоты чередовались с пирами до тех пор, пока приехавшие уже из Мероя вестники, увидев, что от Лезмета им ничего не добиться, пали в ноги к Триполемскому Владыке. Дормар же протрезвел при одном упоминании об амэнцах — у триполемцев с южанами тоже своя старая свара есть…

Именно Владыка Триполема вытащил нашего князя из-за пиршественного стола и пояснил ему, что в горящем доме свадьбы не гуляют!.. Вот только время уже было безнадёжно упущено — после падения Реймета амэнцы не только быстро подгребли под себя соседние вотчины, но и, получив немалое подкрепление, закрепились на новых рубежах.

Южане в который раз показали всем свой волчий оскал, а наш Владыка теперь мог им только кулаком грозить — ты, Стемба, и так знаешь, что постоянное войско у князя небольшое. Разве что «Нетопыри» всегда при нём, а большая часть «Лисов» по гарнизонам в разных городах расквартирована: пока всех соберёшь, пока владетели из вотчин со своими дружинами подойдут; немало времени пройдёт. Потому Лезмет, несмотря на то что Владыка Триполема обещал ему свою помощь, всё же пошёл на переговоры и заключил перемирие, а свою досаду и вину за произошедшее возложил на Мартиара. И теперь имя моего внука княжеские прихвостни на каждом углу поносят…

Больше мне добавить нечего, кроме одного — дельконские жрицы, несмотря на княжеский запрет; справили службу как по Маргиару, так и по всем защитникам Реймета и обещают повторять её каждый год, в день падения города. Лейтсна же, наставница княжон, написала мне, что Дормар на прощание при всех сказал нашему Владыке, что по части выпивки считает себя проигравшим. Дескать, во хмелю он тоже умом не блещет, но одним махом пропить четверть собственного княжества даже у него не получалось…

Прабабка замолчала, опустив голову, — я снова прижалась к ней, а Стемба растерянно спросил:

— Так что же теперь делать-то?

Нарсия погладила меня по голове, тяжело вздохнула.

— Жить, Стемба… Боги нашу обиду видят, но их суд хоть и верный, да не скорый — я его уже не увижу, а вот ты и Энейра — вполне. Что же до всего остального… Ни к родственникам Эльмины, ни тем более к князю я на поклон не пойду — незачем мне на старости лет такой позор!.. Жрицы из Дельконы звали меня к себе, уверяли, что мне и малышке за толстыми стенами обители будет хорошо и покойно. В их словах я уверена…

При последних словах Нарсии я приподняла голову:

— Я не хочу в Делькону, бабушка…

А Стемба тихо заметил:

— Стоит ли малышку теперь прятать от неба да солнца, если жизнь её и так опалила?

Прабабка усмехнулась.

— Вы, как я погляжу, без меня аут совсем спелись!.. Впрочем, так даже лучше — я и сама в обители вряд ли усижу, несмотря на преклонные годы. Конь на гербе Ирташей не зря узду рвёт — ему воля да простор нужны, а не тёплое стойло… Так что переберёмся куда-нибудь, где нас никто не знает, да начнём жить как обычные поселяне — немного денег на обзаведенье я раздобыла.

Ошеломлённый таким решением прабабки «Лис» вначале изумлённо уставился на неё, а потом даже открыл рот, намереваясь возразить, но Нарсия остановила его взмахом руки.

— Не смотри на меня такими глазами, Стемба, — ни мои предки, ни я показную роскошь не жаловали и никогда не стыдились мозолей на руках, будь они от меча или от другой работы, а парчу лишь по праздникам да на княжеские приёмы надевали, когда по-другому уже никак нельзя! И ещё: переставай звать меня госпожой — отныне для тебя я Нарисса, а внучка моя — Эрка, нечего людям думать, как у простых благородные имена могли появиться…

Стемба уважительно склонил голову.

— Как скажете… — и добавил вопросительно: — Матушка?..

Прабабка на это одобрительно улыбнулась…

Вот так мы ранней весной и оказались в деревушке, гордо именуемой её обитателями Большая Поляна. Она располагалась всего в половине дня пути от Эргля, но окружавшие поселение леса и болота сделали его глухим — даже сборщик податей да переписчики появлялись в Большой Поляне в лучшем случае один раз за два года. Возможно, именно это и стало основным аргументом для прабабки в пользу того, чтобы закрепиться именно на этом месте, ну а дополнительными были богатый ягодами лес да маленькая — в одну горенку, — пустующая после того, как хозяева перебрались в Эргль на заработки, хата с уже заросшим сорняками огородом и забитым мусором сараем. Хотя полянцы знали, что их бывшие земляки не вернутся в родимую глушь, хату занять никто не стремился, так что беженцам из захваченных амэнцами вотчин её уступили в прямом смысле слова за медяки…

Впрочем, на этом дружелюбие наших новых соседей и закончилось: тихое помешательство матери сельчан откровенно пугало — они считали её одержимой и старались держаться от неё на почтительном расстоянии. Лишь Чернявая Квегка — ещё не старая и острая на язык вдова — зналась с нами без всякого опасения. Благодаря пусть хоть и не близкой, но многочисленной родне она удачно пристроила дочек замуж за мастеровых из города, часто и подолгу их навещала, а потому считала большинство своих односельчан недалёкими увальнями. Кроме того, прабабка как-то сразу завоевала её уважение, и Кветка помогла нам с обзаведеньем, отдав в нарождающееся хозяйство нескольких несушек, козу и часть необходимых в быту вещей. Денег за это она не взяла, заявив, что помогает нам от чистого сердца, а не для наживы, а потом ещё и частенько захаживала в гости — то с медком, то с творогом и, помогая прабабке готовить обед, обстоятельно посвящала нас во все сельские дела.

Между тем мы потихоньку справлялись с казавшимся поначалу необоримым запустением — домик и сарай были ещё крепкими и не трухлявыми, а после того, как со двора и пристроек был убран весь сор, а Стемба поправил крыльцо и перестелил крышу, наше обиталище стало смотреться гораздо веселее.

Пока «Лис» занимался мужской работой, мы с прабабкой гнули спины на огороде: рыхлящая землю Нарсия — про себя я продолжала называть её подлинным именем — детально объясняла мне, что и как мы будем сажать и что из этого должно будет вырасти, а я внимательно слушала… Кроме обычных для сельских грядок лука, капусты, репы да моркови с фасолью на нашем огороде пошли в рост семена, привезённые прабабкой из Дельконы: мята, чабрец, снимающий воспаления и останавливающий кровь тысячелистник, сращивающий переломы окопник и снимающий зубную боль шалфей, мать-и-мачеха и незаменимая при болезнях живота кровохлёбка, снимающие сердечную боль пустырник и мяун-трава… Многие из этих трав спокойно росли по лесам и лугам, но дельконские жрицы предпочитали разводить их прямо в обширном храмовом огороде, и теперь эта их привычка пригодилась самой Нарсии…

На наших грядках нашлось место и тому, что сельчане именовали сорняками, — оказалось, что бабка благосклонно относилась не только к репейнику, но и к крапиве, подорожнику и чистотелу — сажать их, правда, было как раз и не надо, разве что заросли проредить. Ну а перед окнами и у крыльца прабабка высадила фиалки и ноготки, которые тоже имели целебные свойства…

Так и прошли весенние месяцы — под стук топора и кудахтанье кур, под наши с прабабкой перекрикивания на огороде… Мать, правда, это не затронуло, скорее, даже наоборот — получив во владение застеленное одеялами кресло у окна, она умудрилась ещё больше уйти в себя, превратившись в живой, мерно покачивающий головой памятник, но мы всё равно опасались оставлять её надолго одну и то и дело забегали в горницу — проведать…

Летом в наших делах наступил если не перерыв, то затишье — быт наладился и теперь его надо было просто поддерживать, а наши каждодневные хлопоты приобрели мерный и спокойный ритм; с утра — к колодцу, за водой, потом — на огород и к живности, дальше завтрак и снова огород… Стемба же, обнаружив, что ему по большому счёту заняться уже нечем, неожиданно загрустил. И прабабка, и я заметили это сразу, но если я просто ластилась к «Лису» или показывала, как продвинулась в умении стрелять из изготовленного им для меня лука, то Нарсия вызвала на разговор. Стемба долго отпирался от её расспросов, но потом всё же сказал:

— Я ведь с прадеда горожанин — мне сельская глушь никогда по душе не была. Тесно здесь и скучно… Пока работы было валом — ещё терпел, а теперь… — «Лис» досадливо махнул рукой и замолчал, а прабабка покачала головой.

— Ну, это неудивительно… Только зря ты молчал — ни я, ни Эрка не будем в обиде, если ты теперь пойдёшь по своей дороге…

Стемба изумлённо взглянул на неё.

— А как же вы?

Нарсия улыбнулась.

— Справимся, не бойся. Помощь, тобою оказанная, нам с внучкой всегда будет душу греть, но теперь у тебя начнётся свой путь — хромота твоя уже месяц, как окончательно прошла. Самое время вспомнить, что ты всё-таки воин, а не козопас.

Стемба горько усмехнулся.

— Воин… Вряд ли я снова «Лисью» куртку надену — под княжеский штандарт мне теперь становиться тошно… Разве что к кому из северных владетелей пойти, да только где я найду такого главу, как Мартиар Ирташ…

Взгляд прабабки при этих его словах внезапно стал очень серьёзным, и она твёрдо произнесла:

— Ты найдёшь то, что ищешь, Стемба… Слушай своё сердце — оно тебя не обманет…

На том разговор и закончился. «Лис» промаялся ещё неделю, но потом всё же решился проститься с нами. Я проводила его до самой околицы, а потом ещё стояла и смотрела, как его спина мелькает между деревьев. Расставаться со ставшим родным человеком мне не хотелось, но и останавливать его я не имела права…

Впрочем, самой мне долго грустить не пришлось — этим же летом у меня открылись лунные кровотечения, и прабабка, дождавшись их окончания, достала свои обёрнутые кожей тетради, с которыми была неразлучна. Когда-то, ещё будучи совсем маленькой, я, улучив-таки момент, попыталась заглянуть в них одним глазком, но Нарсия, застав меня на горячем, устроила мне такую выволочку, что с тех пор я предпочитала держаться от таинственных тетрадей подальше. Теперь же прабабка сама положила их передо мной и, открыв первую страницу на заглавном рисунке, изображающем защитный символ Малики, произнесла: «Вот теперь и приспело время…»

Оказалось, что прабабка уже давно рассмотрела во мне колдовской дар. Спящий, правда, но это не беда. Если у мужчин способности либо разовьются лет до двадцати — двадцати трёх, либо нет, то у женщин всё по-другому. Традиционно учиться колдовству начинают после первого лунного кровотечения, которое отмечает окончание детства, но сам дар обычно просыпается либо после окончания девичества, либо после рождения первого ребёнка. Впрочем, случается и так, что ведьмой женщина становится лишь после того, как у неё навсегда прекращаются лунные кровотечения, а то и другое странное событие пробудит дремавшую внутри силу…

— Только к тому времени, внучка, ты уже знать должна, что с этой силой делать и как её под уздцы взять, так что традиций нарушать мы не будем, да и спящий дар вовсе не бесполезен, и вскоре ты это узнаешь… — закончила первоначальные наставления Нарсия, а потом начала рассказывать мне старое предание о том, как разошлись дороги бывших когда-то братьями эмпатов — Чующих и колдунов — Знающих…

Знающие чаще всего либо презирали Чующих, либо пытались подчинить их себе, вызывая тем самым вполне понятную ненависть и недоверие, но сама прабабка не ставила себя выше Чующих и относилась к ним с уважением, искренне считая, что у них можно многому научиться. Ведь там, где колдун берёт силой, ломая и подчиняя себе живое, эмпат добьётся того же терпеливой и осторожной работой с переплетениями жизненных токов и не оставит после себя искорёженное да порушенное…

Этот первый урок запомнился мне сразу и на всю жизнь — исковерканного, пусть и не колдунами, я уже повидала достаточно и не хотела, идя по жизни, оставлять за собою такой же выжженный след… Между тем уроки прабабки продолжались: я узнавала о годовом приливе и отливе сил, о лунных циклах и влиянии их на природу, училась нехитрому вороженью и заговорам… Травничество же и вовсе стояло у прабабки на первом месте — свойства трав и способы вытяжки я должна была выучивать назубок, а потом мы с прабабкой, оставив мать на попечение Кветки, уходили в лес и там искали редкие и целебные растения, многие из которых, непременно оставив дань Лешему, осторожно выкапывали и переносили на свой огород — так у нас вдоль ограды появились кустики дикого перца и можжевельника, возле бани стал разрастаться очиток, а возле крыльца пошла в рост крошечная облепиха — саженец мы с прабабкой добыли в одном из оврагов…

Так прошли лето и осень, наступила зима, и тут выяснилось, что Кветка, которой бабка помогла справиться с тревожащим её нарывом на ноге, расхвалила наши таланты по всему селу. В итоге, когда пришло время холодов и простуд, к прабабке за советом прибежали сразу из двух или трёх семей, но остальные отдалились окончательно — травничество Нарсии пугало селян также, как и помешательство матери…

Впрочем, мне не было дела ни до соседей, ни до настороженного внимания ровесниц — говорить с ними мне было всё равно не о чем, а все местные новости и сплетни узнавались у неуёмной Кветки. Годы между тем шли своим чередом: я, привыкнув к сельскому труду, потихоньку росла и училась, Нарсия ещё пару раз съездила в Делькону — за необходимыми для моего обучения книгами, но когда мне исполнилось пятнадцать, я осталась без прабабки.

Ещё с утра она вовсю ругала посмевших залезть в огород кур, но уже в обед вдруг прилегла на кровать и укрылась одеялом до самого подбородка. Поскольку раньше такого с моей прабабкой никогда не было, я встревожилась не на шутку, но Нарсия, сделав всего пару глотков укрепляющего питья, отстранила чашку.

— Устала я, внученька, сильно устала… Хотелось бы побыть с тобой ещё немного, да уже не судьба…

Когда я поняла, что означают эти слова, слёзы сами брызнули у меня из глаз — я склонилась к груди прабабки, отчаянно всхлипывая, а она огладила мои отросшие косы…

— Ну не надо, Эрка, мне и так тяжело… Предки и Малика тебя без защиты не оставят, но и ты будь умницей — учения не забрасывай. В моих тетрадях ты найдёшь всё, что тебе знать следует… Ну, а там — верю — сыщется человек хороший, сердечный, найдешь в нём опору себе, славных деток родишь. Тебе ведь уже пятнадцать, заневестилась… — Тут рука прабабки соскользнула с моих кос, и она тихо попросила: — Душно мне в хате, внученька, раствори окно…

Я, всё ещё вытирая катящиеся из глаз настоящим градом слёзы, бросилась к выходящему на огород оконцу и растворила его пошире — в лицо мне тут же ударил пыльный, напоённый запахом трав ветер. Над лесом собиралась гроза — чёрная, тяжёлая туча была уже над нами и ползла низко. Казалось, её тёмное брюхо цепляло верхушки деревьев… Ещё через мгновенье клубящуюся черноту прорезала белая ветвящаяся молния, а прокатившийся следом гром пророкотал прямо над притихшей деревенькой. Но не успел стихнуть его последний раскат, как в глубине тучи родилась новая молния, а потом ещё… Заворожённая грозной силой, я словно бы ненадолго окаменела у окна и очнулась, лишь когда на землю настоящей стеною обрушился ливень…

— Бабушка… — тихо позвала я Нарсию, но ответа не было… Я кинулась к кровати и, увидев, что прабабка не дышит, повалилась подле на колени, сжимая в руках быстро холодеющую ладонь, — мои отчаянные всхлипы потонули в шуме ливня… О том, что Нарсия всё же успела нагадать мне судьбу, я узнала на следующий год.

* * *

Из воспоминаний меня вывел начавший накрапывать дождик — тихо зашелестев листвой, он немного сбил окутавшую лес липкую духоту. Повеял долгожданной свежестью… Я посмотрела на затянувшееся серыми тучами небо: грозы, скорее всего, не будет, но сам дождь ещё вполне может усилиться… Амэнцы, похоже, пришли к точно таким же выводам, что и я, — они перестали рыскать по подворью и укрылись в хате, из которой тянулись теперь вполне аппетитные запахи поспевшего обеда. Правда, про меня они, к сожалению, не забыли — один из «Карающих» подошёл ко мне, намереваясь увести в хату, но я, опустив глаза и старательно пытаясь изобразить смущение, тихо пробормотала, что у меня есть некая надобность в уединении… Поскольку с начала моей встречи с амэнцами прошло уже несколько часов, просьба прозвучала вполне убедительно, и «Карающий», вздохнув, отконвоировал меня к прятавшемуся в зарослях лопуха нужнику.

Впрочем, на то, что удача решила мне улыбнуться, я понадеялась слишком рано — оказавшись у отхожего места, амэнец обошёл его с таким видом, точно искал второй выход, и даже доски ногою попинал, проверяя их прочность… Да… Этот с меня глаз не спустит!.. Поняв, что терять мне пока особо нечего, я съехидничала:- Вовнутрь нырнуть не забудь — вдруг там подземный ход до самого Эргля тянется!..

На это моё замечание амэнец ответил лишь тихим хмыканьем, но потом он подошёл ко мне и, взявши за плечи, слегка встряхнул.

— Послушай меня, лесовичка… Я уже достаточно пожил и людей различать умею — вижу, что не пустая дурь в тебе бурлит, поэтому и советую: не играй с огнём!.. Олдер, конечно, отогнал от тебя того борова красномордого, но если ты и дальше будешь себя так вести, ваше знакомство может закончиться не так хорошо, как началось…

Несмотря на слова, в тоне амэнца не было даже тени угрозы, и я ещё раз, теперь уже внимательно, к нему пригляделась. Пожилой — уже под шестьдесят, — пегий из-за седины, но по-прежнему сильный и жилистый. С твёрдым взглядом бледно-голубых глаз, из-за выдубленной ветром и загаром кожи кажущихся ещё светлее… Нет, он не только воин, он ещё и… Такие люди мне до этого дня не попадались, и для того, чтобы проверить свою догадку, мне требовалось ещё чуть-чуть времени… Я тихо уточнила:

— Олдер? Это так вашего кривоплечего главу зовут?

Услышавший мой вопрос амэнец возмущённо тряхнул головой.

— Он… Только даже в мыслях его кривоплечим не называй, а то ещё сорвётся с языка… И не смотри на него так, будто в руках у тебя арбалет взведённый и ты вот-вот ему стрелу прямо в сердце пустишь…

Произнеся последнее наставление, «Карающий», развернув меня, стал распутывать накрученные Ильмарком узлы и, освободив затёкшие руки, подтолкнул в сторону нужника.

— Ну, давай уже — иди по своей нужде.

Повторного приглашения мне не потребовалось, но и засиживаться долго я не стала. Даже с развязанными руками убежать у меня не получится — сквозь щель в досках я видела, что амэнец, несмотря на усиливающийся дождь, не только стоит возле отхожего места эдаким грозным стражем, но ещё и глаз с нужника не сводит… Впрочем, даже если б и отвернулся, ничего бы не изменилось — пожилой «Карающий» был ни много ни мало — эмпатом. По силе — где-то крепкий середняк, но при свете дня мне с ним ни в прятки, ни в догонялки не сыграть — дар Чующего вкупе с многолетним воинским опытом давали ему весьма ощутимый перевес…

После того я снова предстала перед «Карающим», старательно опуская взгляд в землю. Если эмпату так досаждают мои глаза, то не стоит его ими лишний раз беспокоить. Мне, конечно же, снова связали руки, но уже спереди — стянув запястья, а живописный шрам на моём предплечье, открывшийся из-за задравшегося рукава, не оставил Чующего равнодушным. Он скользнул кончиками пальцев по оставшимся от чудовищного ожога рубцам, вопросительно посмотрел на меня.

— Кто это так с тобой?

В ответ я только плечами пожала.

— По малолетству сама обожглась… Ничего особенного…

— Угу… — Судя по голосу, моему ответу веры не было совершенно, но падающие за шиворот и на голову холодные капли не располагали к дальнейшей беседе, и мы направились в дом…

Амэнцы обустроились в самой просторной, средней горнице — большинство из них, расположившись за массивным обеденным столом, уже вовсю работали ложками. Эмпат устроил меня в углу и, подошедши к очагу, уже через пару минут вернулся с наполненной до краёв миской. Присел рядом.

— Голодная, лесовичка?

Я посмотрела на плавающий в наваристом бульоне янтарный жир и ярко-зелёный укроп… Сглотнула…

— Не особо…

— Значит, голодная! — Амэнец придвинулся ближе, взял ложку.

— Есть со связанными руками у тебя всё равно особо не получится, так что давай я тебя накормлю…

Несколько ошарашенная таким оборотом дела, я удивлённо на него посмотрела. С чего это вдруг у «Карающего» столько заботы о пленнице, которой и жить-то осталось совсем немного?!

— Когда желудок пустой, то и на сердце тоска. А ещё в голове всякие дурные мысли появляются, вроде той, что всё плохо и дальше будет только хуже… — Ответив на мой так и не высказанный вопрос, амэнец поднёс мне первую ложку, которую я, памятуя его предыдущие наставления, послушно съела…

Хотя говорили мы шёпотом, да и на глаза особо не лезли, от остальных амэнцев поведение эмпата не ускользнуло. Кое-кто по-прежнему стучал ложками, лишь косясь в нашу сторону, но нашлись и шутники, всегда готовые вставить свои пять медяшек в любой разговор…

— Осторожнее, Антар! Не забывай, что лесовичка кусается — отхватит тебе руку по самый локоть, вместе с ложкой!

Комментарий плечистого, кареглазого «Карающего» немедленно вызвал настоящую бурю восторга, но его сосед тут же ехидно возразил:

— Не… Наш старик знает, что делает!.. Эй, Ильмарк! Гляди, как надо — сначала обогрей да накорми, а уже потом со своими слюнявыми поцелуями лезь!

Новый взрыв хохота был таким оглушительным, что гневное возмущение задетого за живое Ильмарка просто утонуло во всеобщем веселье.

— Тихо! — Появившийся из боковой светёлки кривоплечий гаркнул так, что все вокруг вздрогнуло. — Что вы ржёте, как почуявшие кобылу жеребцы?!

— Да мы всего лишь немного пошутили… — попытался оправдаться кареглазый, но Олдер подошёл к очагу и, присевши около него на лавку, буркнул:

— Кто не умеет вести себя тихо, отправится отдыхать на улицу. Все поняли?

Воцарившаяся тишина яснее всяких слов подтвердила то, что мокнуть под уже вовсю зарядившим дождём амэнцам совсем не хочется. Закончив обед, они разошлись по лавкам, и хотя через некоторое время разговоры всё же возобновились, общались «Карающие» всё-таки шёпотом…

Антар же, во время всего этого действа продолжающий скармливать мне похлёбку с невозмутимостью каменной статуи, отошёл к столу с опустевшей миской, но потом опять вернулся ко мне и сунул в ладони тёплую кружку:

— Это чабрец. Мёд я тоже добавил…

Я, вскинув голову, посмотрела ему в глаза и тихо спросила:

— Ответь мне, Антар… Эмпаты все такие?

Пожилой Чующий вздохнул и присел передо мною на корточки:

— Мы все разные, лесная ведьма, но ведь и Знающие не одной ниткою шиты… — Он неожиданно тепло улыбнулся, чуть сощурив светлые глаза, и в тот же миг ещё лучше стало видно, что, несмотря на имя, на амэнца Чующий не особо похож — такое простое и открытое лицо могло быть, к примеру, у отца Стембы… Мой взгляд не остался незамеченным.

— Я полукровка, лесовичка. Мой отец увёз свою будущую жену в Амэн откуда-то из-под Ружины… — Произнеся это, Антар поднялся и, ещё раз одарив меня едва заметной улыбкой, отошёл к устроившимся на длинной лавке «Карающим», которые, осторожно взглянув на своего главу, уже достали карты… Я пригубила отвар и задумалась. Антар заговорил со мною не просто так, да и своё происхождение упомянул не для того, чтобы унять моё любопытство, — слишком он умён для этого, слишком опытен… Если Олдер сделает его в дальнейшем моим охранником, то не будет ни похотливых шуточек, ни поцелуев, но зато и обвести Чующего вокруг пальца будет очень непросто… В то же время во мне крепла уверенность, что Антар слова не скажет, если увидит, что я морочу головы другим «Карающим»… Не поможет, но и не помешает, а это в моём случае уже и так немалая помощь…

Прихлёбывая отвар, я ещё раз осмотрелась — трое «Карающих» завалились спать, остальные разбились на две группы. Одни по-прежнему играли в карты, другие бросали кости, и лишь кривоплечий остался сидеть у очага — ссутулившись, уже не обращая никакого внимания на возню подчинённых, он по-прежнему смотрел на медленно затухающий огонь… Теперь, когда он не улыбался, а, напротив, хмурился, было трудно поверить, что именно этот человек и подыграл мне, изобразив так напугавший Ласло медвежий рык… Я вновь задумчиво посмотрела на кривоплечего амэнца. Хищно вырезанные ноздри, острые скулы, глубокая складка у губ… Густая, длинная чёлка падает чуть ли не на глаза, но виски чисто выбриты, а остальные волосы забраны в пышный хвост на затылке. Странно, непривычно, но к такому лицу очень даже подходит… Интересно, какой цвет волос был у него раньше — тёмно-каштановый или чёрный, а главное, что его так выбелило?

За мгновенье до того, как я поняла, что, углубившись в наблюдения, незаметно свернула куда-то не туда, амэнец внезапно вздрогнул и повернулся ко мне. Я едва успела уткнуться в почти пустую кружку, но пронзительный взгляд Олдера ожёг меня не хуже огня.

— Ты что-то хотела спросить, лесовичка?..

Вместо ответа я сделала большой глоток из кружки и старательно спрятала глаза. Доигралась, а ведь предупреждали!.. Ментальный щит не даст кому попало читать в моей голове точно в открытой книге, но сильный колдун легко уловит направленные к нему мысли… Тем временем Олдер, наградив меня ещё одним прожигающим насквозь взглядом, снова отвернулся к очагу, и я облегчённо вздохнула. Всё-таки обошлось, но вряд ли стоит отвлекать амэнца от его мыслей, хотя чувствую: то, до чего он может додуматься, мне вряд ли понравится.

Я откинулась к стене и немного прикрыла глаза — всё, что мне сейчас остаётся, это ждать темноты и подходящего случая, который, надеюсь, ещё появится, хотя жизнь далеко не всегда идёт нам навстречу и часто бывает жестокой… Ну а то, как обошлась судьба с Ирко… Очередное воспоминание о муже заставило меня тяжело вздохнуть — я до сих пор чувствовала себя виноватой перед ним, хотя и понимала, что помочь ему вряд ли бы смогла даже с проснувшимся даром…

Глава 2

ИРКО

Похоронив прабабку, я продолжала жить как и прежде — разве что, уходя в лес за ягодами или грибами, просила Кветку посидеть с матерью… О предсказанном мне замужестве я не задумывалась, да и, положа руку на сердце, не ощущала себя невестой… Своим долгом я считала обучение травничеству и уход за матерью; подружек моего возраста, с которыми можно было бы пошептаться о делах сердечных, у меня тоже не было, а что до деревенских парней, то я их и за мужчин не считала! Для меня образцами были отец, Мика и Стемба, а Полянские женихи не то что до отца, но и до новобранца из «Лисов» не дотягивали, и дело тут было вовсе не в выправке, рыже-коричневых куртках и начищенных сапогах. Петушиный гонор и разухабистость сельчан не имели ничего общего с железной выдержкой и отнюдь не показушной смелостью, какие я привыкла видеть в том же Стембе. Ну а если прибавить к этому совершенно дурацкие, похабные шуточки и бычью прямолинейность…

Впрочем, ради справедливости надо заметить, что для местных парней я тоже не была пределом мечтаний — чаще всего на меня смотрели с недоумением… Виной тому были не только отсутствие пышных форм и круглых румяных щёк с ямочками — далеко не все мои сельские сверстницы обладали этими столь ценимыми полянцами красотами, — а одежда. Мне никогда не нравились массивные, звенящие, точно коровьи колокольчики, украшения сельчанок. К тому же по лесу, как ни крути, удобнее бегать в высоких сапогах и штанах, чем голоногой, в юбке; да и рубашку лучше носить мужскую: с широким поясом, глухую, со шнуровкой под горло и завязками, стягивающими края рукавов, чем женскую — вовсю открывающую грудь и плечи. Так и клещам до тебя труднее добраться, и комарам поживы меньше будет. К тому же я ведь в лес не только за ягодами ходила. Благодаря урокам Стембы я вполне успешно могла подстрелить какую-нибудь мелкую дичь, а кроме того, ещё живя с прабабкой, за редкими травками я частенько забиралась и в болота, и в заросшие кустами овраги, где полно змеиных и паучьих нор… Но если Нарсия в мужской одежде выходила только в лес, а дома переодевалась в глухое, длинное платье, то я, ощутив все преимущества такого неженского одеяния, как штаны, не захотела его менять. Прабабка, что удивительно, отнеслась к этому спокойно — похоже, главным для неё было то, что я не покушалась обрезать свои отросшие волосы…

В общем, по мнению полянцев, я выглядела более чем странно: неяркая, невысокая, не особо фигуристая, с бледной кожей, да ещё и одета не так, как полагается девушке. Единственного решившего осчастливить меня ухаживанием парня — дурень решил меня облапить, когда я набирала воду из колодца, — я, ещё при живой Нарсии, шуганула так, что мало не показалось, и с тех пор жила себе спокойно. Кветка, правда, уже не раз заводила со мною разговор о том, что после смерти прабабки мне лучше не оставаться одной, а городские парни, в отличие от недалёких сельчан, по достоинству оценят и цвет моей кожи, и тёмно-серые, опушённые густыми ресницами глаза, и толщину русой косы. Но я от этих её намёков лишь отмахивалась — красавицами в моей семье являлись сестра и мать, а я и брат были точными копиями отца. Такое наследство меня всегда вполне устраивало, а теперь я и вовсе тихо радовалась не исчезнувшему с годами сходству с отцом, ведь это было единственным, что у меня от него осталось! Но в то же время я хорошо понимала, что красивыми мои черты не назовешь — лицо у меня самое обычное…

Если же Кветка не унималась и продолжала рассказывать о каком-то симпатичном работящем мастеровом из Эргля, который и наяву, и во сне мечтает лишь о такой жене, как я, в ход шёл последний аргумент, на которой даже у Кветки не находилось ответа. Помешанную тёщу к себе в семью в качестве приданого не возьмут ни селяне, ни горожане, а мать я не брошу ни за что и никогда, хотя бы ей самой и было уже всё равно…

Так прошёл год — пыл Кветки потихоньку спал, парни довольствовались ухаживаниями за более понятными им девушками, и потому смысл девичьего гомона у колодца дошёл до меня не сразу. Собравшиеся в кружок будущие невесты были так увлечены спором, что на мой приветственный кивок даже внимания не обратили, продолжая шуметь…

— Пусть только попробует ко мне посвататься! Я этому увальню дедовскую шапку поднесу — с неё как раз последний мех облез! — Полненькая чернявая Каринка, уперев руки в бока, зло блестела глазами.

— Тю, шапка!.. Нашла, чем пугнуть!.. Вот если он ко мне с дарами придёт, я ему вываренные кости вынесу — такие, что даже собаки есть не будут! Пусть знает своё место! — Не менее фигуристая, но ещё более языкатая дочка старосты Зарка воинственно выпятила пышную грудь.

Из сруба колодца донёсся тихий плеск — ведро наконец-то достигло воды, и я взялась за ворот, раздумывая, кому из сельских парней готовится такое изощрённое издевательство. Сватовство у сельчан всегда шумное и людное: стоящим на крыльце родителям и невесте жених на глазах у всех соседей подносит подарки, а потом ждёт, когда невеста, мышью скользнув в хату, не вынесет ему в прикрытом чистым полотенцем лукошке ответный дар, который полагается достать тут же — всем напоказ!.. Обычно таким подарком бывает праздничная рубаха, пояс или отороченная мехом да расшитая бисером шапка с такими же рукавицами. Поскольку девушки знают, что их мастерство и способность к рукоделью на все лады будет обсуждать вся деревня, то корпят над подарками для будущего мужа по нескольку месяцев, начиная свою работу задолго до того, как жених вообще объявится…

Но иногда, если посватавшийся парень сильно не по сердцу, ответным даром может оказаться какой-нибудь старый хлам — чем поношенней и затасканней, тем обидней отказ. Ну а такие избалованные самодурки, как дочка старосты, действительно могут и объедки вынести, и веретено — это уже не просто оскорбление, а настоящий позор. Над таким неудачником будет потешаться всё село, да и другая невеста вряд ли будет добра к незадачливому жениху, ведь принять дары ославленного для сельчанок всё равно что дёгтем измазаться… Дескать, подобрала из грязи то, на что другие даже не посмотрят!..

Между тем страсти у колодца накалялись — Каринка, пытаясь превзойти язвительностью Зарку, уже дошла до непропечённого хлеба и тухлых яиц, но её перебила конопатая Дишка.

— Дура! Если ты дрянной хлеб вынесешь, потом вся деревня будет не над Ирко смеяться, а над тобою потешаться — дескать, безрукая, готовить не умеет, вместо каравая камень печёт!

Услышав знакомое имя, я передумала уходить, хоть вода и была уже набрана. Кветка очень тепло относилась и к ныне уже покойному пасечнику, и к его сыну, а тут такое затевается… Между тем Каринка, пораскинув мозгами, согласилась с доводом:

— Ну да… Наши могут… А ты что поднесёшь?

Услышавшая вопрос Дишка неожиданно потупилась.

— Ну… Я ему тоже шапку вынесу… И рукавицы… Новые… — И совсем смешавшись, тихо добавила: — У него ведь хозяйство крепкое… Пасека опять же… Меня батя вожжами до крови изобьёт, если я не соглашусь…

— Так изобьют один раз, а вековать с таким мужем всю жизнь придётся, — возразила на такую покорность Каринка, а потом сделала страшные глаза и добавила: — Он ведь, как и отец, — перевёртыш, бэр! Оборотится после свадьбы диким зверем — будешь знать! Сожрёт и не подавится…

Но Дишка обречённо махнула рукой.

— Он и так почти что зверь — здоровенный, страшный, волосы — как шерсть… Моя мать говорила — его батя от медведицы как раз и зачал, после того как вдовцом остался…

А вот это уже выдумки, причём выдумки глупые и очень нехорошие… Прабабка мне рассказывала о том, как на перевертышей гонения устраивали — в сёлах из-за дурных поклёпов избы вместе с женщинами и детьми горели; главы семей, пытаясь уберечь родню, на пики кидались… И хотя с той поры уже немало лет прошло, злой язык следует подрезать… Я скрестила руки на груди, усмехнулась:

— А с чего вы вообще решили, что Ирко к вам свататься будет? Ему, по-моему, и так неплохо живётся!..

Возле колодца на минуту воцарилось молчание — девушки изумлённо воззрились на меня, но потом Каринка уверенно заявила:

— Ну, так Ирко сегодня с утра к Кветке с большущей корзиной заходил и сидел у неё долго…

Так вот из-за чего весь сыр-бор начался! Ну, сейчас вы у меня получите, дуры языкатые!

— И вы что, тут же решили, что он сваху умасливал? — Теперь в моём голосе стыло ледяное презрение… — Ирко ей просто обещанный заказ принёс, ведь Кветка не только сама без мёда жить не может, но и для своих дочерей его в запас берёт. В городе такого мёда, как у Ирко, днём с огнём не сыщешь… К тому же Кветка, в отличие от вас, знает, как настоящей хозяйке себя вести положено — она гостя всегда и накормит, и напоит, и беседой развлечёт!

Лица незадавшихся невест при моих словах вытянулись, точно у лошадей, а я, окатив их ещё одним полным презрения взглядом, взяла вёдра и пошла домой — говорить с ними мне было больше не о чем!..

Причина, по которой покойного Дорваша всегда окружало облако из уважительного страха и шепотков о его бэрском происхождении, становилась ясна как божий день, стоило только увидеть, как старый пасечник степенно шествует по сельской улице на общинный сход. Действительно огромный, плечистый, с окладистой седой бородой до пояса — остальные сельчане смотрелись рядом с ним беспомощными котятами. Голос у Дорваша был под стать росту, а сквозившей в движениях и не угасшей с годами силы хватило бы не на одного медведя, а сразу на трёх. Перечить ему на сходе не смели ни в одиночку, ни гуртом, а сборщик налогов подходил к пасечнику едва ли не с поклоном.

Кветка рассказывала, что в Большой Поляне Дорваш появился уже с женой и, отстроившись на отшибе, поднял с пустого места хозяйство, которому все окрестные тихо завидовали, ведь такую скотину стоило поискать. Козы редкой тонкорунной породы, несушки не какие-нибудь, а крапчатые, корова — молочная, трёхцветная… Правда, разбогатев, детей пасечник так и не прижил, поэтому после смерти жены, уже в пожилом возрасте, женился ещё раз — на девушке из Выселок, оказавшейся к тому же ещё и лучшей подругой Кветки. Жена, вначале боявшаяся Дорваша до колик в животе и вышедшая за него только по приказу позарившихся на богатый откуп родителей, уже через два месяца била Малике поклоны, неустанно благодаря богиню за посланного ей мужа. Дорваш не поднимал на жену руку даже ради острастки, не гнул её непосильной работой и, возвратясь с ярмарки, баловал дорогими подарками… Малика же, похоже, решила не останавливаться на полпути — уже через год у Дорваша появился сын, но посланное богиней счастье оказалось коротким. Маленькому Ирко было всего четыре месяца, когда его мать, отправившись в Выселки навестить родителей, на обратном пути провалилась под подтаявший лёд и утонула…

Недавно разродившаяся Кветка стала для осиротевшего малыша молочной матерью — он рос вместе с её старшей дочерью, но когда пришёл срок, Дорваш забрал мальчика на хутор. Кветка никогда не забывала о своём выкормыше, да и с Дорвашем осталась в самых тёплых отношениях, но подросший Ирко никогда не появлялся в Поляне, да и сам старый пасечник, овдовев во второй раз, посещал нашу деревушку только по делу. Эта разросшаяся с годами нелюдимость — Дорваш даже работницу перестал нанимать, и хозяйство, и хата держались на нём и сыне — конечно же, породила новую волну слухов и домыслов… Сама я видела Ирко вблизи всего один раз. Было это два года тому назад, и, похоже, сам парень испугался меня гораздо больше, чем я его…

Кветка тогда, ища в лесу отбившуюся козу, сильно подвернула ногу и потому отпросила меня у Нарсии для похода на пасеку за так некстати закончившимся в доме мёдом. Благодаря старательно описанным мне Кветкой приметам я довольно легко нашла спрятавшийся в дебрях хутор, но когда вышла из-под деревьев во двор, меня даже лай собаки не встретил — разве что в сарае кто-то возился. Пришлось покричать… Вышедший из хаты Дорваш не скрывал своего удивления.

— Чья ж ты будешь, пострелёнок с косой?

Я назвалась и, изложив просьбу Кветки, уже собиралась отдать пасечнику деньги, как он остановил меня, сказав, что с Кветки плачу не возьмёт. После чего меня пригласили в дом и, напоив квасом, неспешно расспросили о здоровье вдовы. Потом Дорваш попросил передать Кветке пожелания скорейшего выздоровления и, повернувшись к ведущей в сени двери, крикнул:

— Ирко!.. Не стой столбом, иди сюда!

В сенях завозились, и в горницу вошёл Ирко с уже приготовленным гостинцем. Совсем взрослый, не уступающий ростом отцу, парень подошёл ко мне, не поднимая глаз, и, втиснув в руки огромный глиняный горшок, тут же отвернулся и поспешил уйти. На моё посланное вдогонку «спасибо» Ирко даже головы не повернул, а ссутулившись поспешно юркнул в сени. Я удивлённо хлопнула глазами, а Дорваш встал из-за стола и сказал:

— Прости моего сына. Он стеснительный очень, да и к чужим не привык.

В ответ я лишь плечами пожала. На Ирко я не сердилась — мне просто было странно видеть здорового, как медведь, парня, который ведёт себя так, будто боится, что я его съем…

Этой же осенью Дорваш умер — не от болезни, а просто от старости, и Ирко остался на хозяйстве один. Теперь ему время от времени приходилось посещать нашу деревеньку, но делал он это в такие часы, когда народу на улице и во дворах было меньше всего, да и все заказы на воск и мёд передавались ему через Кветку — к решившим посетить его прямо на пасеке сельчанам он просто не выходил…

После сцены у колодца прошло два ничем не примечательных дня, а следующее утро я встречала на огороде. Грядки с целебными растениями содержались в идеальном порядке, но вот капусту я подзапустила, да и возле тына разрослись колючие, отнюдь не лечебные бурьяны. Я прошла уже большую часть капустных грядок, когда пробегающий мимо сорванец не преминул мне кликнуть, что в Поляну заехал купец, так что надо скорее бежать к колодцу, возле которого торговец и выложил свои богатства. Сообщив это известие, мальчишки умчался дальше, вовсю сверкая голыми пятками, а я опять принялась за капусту. Полянцы падки на всё яркое да новое, но при этом прижимисты и осторожны — вокруг тех же бус по три часа будут ходить, прежде чем купят, так что купец вряд ли сильно расторгуется до того, как я управлюсь с огородом…

Если с капустой особых трудностей не было, то сорняки решили дать мне бой — столь любимый прабабкой чертополох кололся даже через несколько раз обёрнутую вокруг стебля тряпку и не желал лезть из земли ни в какую. Кое-как справившись с двумя упрямыми сорняками, я намертво застряла на третьем — казалось, что он корнями до самого Аркоса дотянулся!.. Переведя дух, я снова подступила к насмешливо покачивающему листьями чертополоху — я ведь тоже не садовая роза, справлюсь!.. И тут прямо у меня над головой пробасили:

— Эрка?!

От неожиданности я, распрямившись, резко отскочила назад и, увидев того, кто смог меня так напугать, выдала не менее изумлённо:

— Ирко?!

Щёки уставившегося себе под ноги парня немедля стали пунцовыми:

— Да, я… А ты изменилась… Выросла…

Прикинув, что у меня действительно выросло за последние два года, я, поправив ворот, скрестила руки на груди:

— Ты тоже… Изменился…

Я не шутила — Ирко за это время ещё больше оброс мышцами, раздался в плечах и по-настоящему заматерел. Хоть и правильные, но излишне крупные черты лица заметно огрубели, квадратная челюсть словно бы утяжелилась, тёмно-каштановые волосы по своей густоте теперь действительно напоминали мех… Это ж сколько ему стукнуло — двадцать четыре? Двадцать пять?

— Эрка… Можно с тобой поговорить?.. Это важно… — Румянец схлынул с лица парня почти так же внезапно, как и появился, оставив после себя полотняную бледность, а я отступила на шаг и кивнула. Ирко перешагнул невысокий плетень и, взявшись за непокорный куст, вытащил его из земли так, будто у того корней совсем не было — только кистью чуть шевельнул, и всё… Я же, наблюдая за парнем, потихоньку начала приходить к тем же выводам, что и дурочки у колодца, — Ирко сватается! Да и как иначе объяснить эту не свойственную ему прежде разговорчивость, надетую в будний день праздничную рубаху, до блеска смазанные сапоги… Ирко же, отбросив бурьян, подошёл ко мне:

— Я на днях у Кветки был… Не просто так… Попросил её мне невесту найти, а она сказала, что ты до сих пор одна живёшь… — Тут он впервые оторвал взгляд от земли и, посмотрев прямо на меня, глухо произнёс: — Выходи за меня, Эрка? Не могу я больше сам по себе!.. Тошно!..

Глаза у Ирко оказались необычайно красивые — большие и добрые, они напоминали цветом гречишный мёд, в котором утонули солнечные лучи… А ещё в них стыла такая тоска, что я мгновенно поняла: ему действительно тошно! Плохо так, что хоть петлю на шею или в омут с головой!.. Я вздохнула:

— Понимаешь, Ирко, я ведь не одна — у меня мать на руках, и она… — Решив, что, вместо того чтобы полчаса объяснять, лучше один раз показать, я, оборвав себя на полуслове, направилась в дом, махнув Ирко рукою. — Пойдём…

Мать сидела на своём обычном месте, почти утонув в выстеленном одеялами кресле, — руки бессильно лежат на коленях, глаза полузакрыты, голова медленно перекатывается из стороны в сторону по подстеленной подушке: влево-вправо, влево-вправо. Именно по этим движениям и можно было определить, когда мать не спит… Хотя… Вряд ли это бессмысленное существо всё ещё было моей матерью — скорее, её оболочкой… Напоминанием…

Ирко, зайдя в комнату, вежливо поздоровался, а мать, конечно же, его не заметила. Я подошла к креслу, поправила подушку и, положив руку на высокий подлокотник, повернулась к нежданному жениху.

— Вот моя мать, Ирко. Она не в себе — не говорит, никого не узнаёт, ничего не замечает… Это не лечится, а ухаживать за ней надо как за младенцем. Кормить, мыть, менять подгузники, переодевать…

Ирко решительно шагнул вперёд, его огромная, жёсткая ладонь накрыла мою:

— Я буду помогать, Эрка!.. Дом от отца мне большой достался — места всем хватит. Всё устрою как надо, ты только скажи…

Я изумлённо посмотрела на него. Если бы на месте Ирко оказался любой другой сельский парень, то дверь моей хаты хлопнула бы раньше, чем начались пояснения, но Ирко не просто остался… Чужое горе словно бы преобразило его — в мгновение ока он посуровел и ещё больше повзрослел, тоска во взгляде сменилась заботливой серьёзностью.

— Я ведь не знал, что тебе так трудно, — Кветка ничего не рассказывала… Но теперь я вас не оставлю — всегда рядом буду…

То ли от тёплой ладони Ирко, то ли от этого его совершенно нового, переполненного внутренним светом взгляда в глазах у меня вдруг подозрительно защипало и я, чтобы спрятать нежданно проступившие слёзы, прижалась к парню, прошептав:

— Я не против…

— Лапушка… — Часто задышав, Ирко осторожно поцеловал меня в макушку, но уже в следующий миг возмущённый крик: «Ах ты, негодник!» — заставил нас повернуться к распахнувшейся во всю ширь двери, на пороге которой стояла пылающая праведным гневом Кветка. В выходной юбке, на плечи накинута привезённая из города нарядная шаль, руки упираются в располневшие бока, насурьмлённые брови грозно насуплены. Вот такой же вид у неё был, когда она со старостихой на глазах всей деревни бранилась — та уже и не рада была, что вообще рот на Кветку открыла… Ирко, надо отдать ему должное, при появлении этой тяжёлой кавалерии не отскочил в сторону, а лишь ещё теснее прижал меня к себе, чем вызвал целую бурю возмущения.

— Это что же такое делается, а!.. Только в хазу зашёл и уже руки распускает, кобелина лохматая! Думает, что за сироту вступиться некому!.. А ведь таким скромником вначале прикидывался, от стола глаз не поднимал, бессовестный!.. — По-прежнему грозно сверкая очами, Кветка ступила в комнату и продолжила: — Я тебе что сегодня сказала? Ждать меня в хате, пока я к колодцу сбегаю да товар посмотрю — может, какая хорошая вещь на подарок попадётся… А ты, вместо того чтобы ждать, сразу сюда попёрся, против всяких обычаев — без свахи, с пустыми руками, а теперь ещё и к девочке пристаёшь, точно паскудник Ласло, чтоб ему Малика всё в штанах отсушила!..

Пока Кветка так разорялась, я, глядя на неё, чувствовала, как в моей душе всё больше воцаряется странное умиротворение — я словно перешла какую-то грань, за которой слова разгневанной свахи могли вызвать разве что улыбку… Ирко, похоже, почувствовал то же самое, что и я, поскольку ещё через минуту Кветка вдруг осеклась на очередном витиеватом ругательстве и с подозрением спросила:

— А что это вы так улыбаетесь оба? Сговорились, что ли?..

Я даже кивнуть не успела, как Ирко, окончательно сгрёбши меня в охапку; пробасил решительное:

— Да! Сговорились!..

— Родненькие мои!.. — В тот же миг гнев Кветки сошёл на нет, и она уже совсем другим тоном продолжила: — Ты, Ирко, себе хорошую жену выбрал. Эрка не какая-нибудь вертихвостка, навроде этой дуры Зарки! Она девочка скромная и ласковая, с ней у тебя в хате светло будет. Да и ты, Эрка, правильно сделала, что опять ершиться не стала. Ирко я с малолетства знаю. Он парень серьёзный — непьющий, негулящий и хозяин хороший… Прямо как мой Болько, земля ему пухом… — Тут глаза Кветки неожиданно увлажнились, и она, всхлипнув: «Живите в согласии, родненькие», стала вытирать побежавшие из глаз слёзы кончиком шали…

Слёзы у Кветки были явлением редким и недолгим. Уже вскоре она, взяв на себя обязанности сразу двух матерей, вошла во вкус и вновь попеняла на нарушение вековых традиций — дескать, теперь из-за недомыслия Ирко село не увидит моего ответного подарка… Моё же замечание о том, что сельчане и так ничего бы не увидели, ведь никаких даров для жениха у меня в хозяйстве и в помине нет, заставило Кветку целый час вздыхать о том, какая же всё-таки нынче непутёвая молодёжь пошла — дедовские заветы ей не указ, один ветер в голове!..

Когда же вздохи и причитания наконец закончились, мы стали судить и рядить, как жить дальше. Кветка согласилась с тем, что ждать осени и устраивать гулянку на всё село нам с Ирко действительно незачем — проще выбраться на денёк в Эргль и испросить там благословения Малики на начало семейной жизни. Ну а на подготовку к переезду мы положили десять дней. За это время Ирко собирался устроить горницу для матери, а я хотела разобрать свой нехитрый скарб и прикинуть, какие из лекарственных трав мне стоит взять с собой и пересадить на новое место, а какие оставить… Впрочем, заниматься мне пришлось не только этим — на третий день Кветка заявилась ко мне с видом амэнского захватчика и потребовала, чтобы я показала ей платье, в котором собираюсь предстать перед светлым взором Богини, ибо негоже невесте являться в храм, одетой точно мальчишка. Я уже и сама прикинула, что моя любовь к штанам может произвести на жриц неизгладимое впечатление, и потому показала Кветке одно из оставшихся мне от прабабки платьев. Нарсия до самой смерти сохранила лёгкую фигуру, так что поработать пришлось всего ничего: немного сузить талию да ладони на две дотачать слишком короткий подол… Кветку, правда, осмотр не удовлетворил — заставив меня покрутиться во все стороны, она села на лавку и тяжело вздохнула.

— Эрка… Ты действительно решила венчаться в этом платье?..

— Да… — Я ещё раз поправила высокий воротничок-стойку и провела рукою по прямой и тяжёлой, старательно отглаженной мною юбке… — А что не так?

— Ну, если ты собралась идти в храм Малики для того, чтобы принять постриг, то лучшего платья действительно не найти!.. Ни дать ни взять жрица милостивой! — И тут Кветка встала со скамьи и решительно тряхнула головой. — Ничего, время у нас ещё есть — подберём тебе достойный наряд!..

Этим же вечером Кветка явилась ко мне с целым ворохом одежды, и два часа кряду мне пришлось заниматься примеркой то одного, то другого, то третьего… Из всей моей одежды Кветкой была одобрена лишь исподняя рубашка из тонкого белёного полотна, всё же остальное было отринуто вдовою напрочь… Сама Кветка суетилась вокруг меня эдакой наседкой — затягивала шнуровку, поправляла рукава, хмурилась, что-то прикидывала… Наконец она, отступив на шаг, ещё раз внимательно на меня посмотрела и улыбнулась.

— Ну, вот теперь то, что надо! Настоящая невеста!..

Я посмотрела на одобренный наряд — открывающая грудь и плечи рубашка с пышными рукавами, чёрный бархатный корсаж, сильно присборенная в поясе, сплошь украшенная вышивкой и яркими аппликациями пышная юбка до щиколоток… Кветка окинула меня ещё одним благосклонным взором, но потом её взгляд упёрся в мои босые ноги и она, охнув:

— Чуть не забыла, дура старая! — выудила из-под лавки два алых, расшитых золотистым бисером башмачка. — Меряй!

Я осторожно обула обновку — красная кожа хорошей выделки, затейливая вышивка, тонкая подошва… И как я в них до Эргля дойду?

— Я их у давешнего купца выторговала! Он клялся, что вторых таких ни в Эргле, ни в Брно не сыщешь, и, похоже, не врал. Ну как, угадала? Не жмут?

— Нет, Кветка. Они даже немного велики, — честно ответила я, скромно умолчав о том, что последнее обстоятельство меня особо порадовало — как раз получится стельку вставить, чтоб подошва стала хоть капельку толще… А Кветка, услышав мой ответ, восхитилась:

— Да такой ножки, как у тебя, верно, даже у княжон нет! Теперь только посмей мне ещё раз сказать, что ты не красавица!

— Хорошо, не буду… — Перестав смотреть на свои ноги, я попыталась подтянуть низко вырезанную рубашку и осторожно спросила:

— Может, поменяем? Грудь же совсем голая!..

— Сейчас прикроем! — Кветка покопалась в беспорядочно разбросанных по лавке юбках и вытащила из-под них целый моток переливающихся всеми цветами радуги бус… Уж лучше бы я о вырезе даже не заикалась!..

В назначенный день я, дождавшись долженствующую меня подменить Кветку, выбралась из дома едва ли не крадучись. Было ранее утро, а я не хотела, чтобы меня заметил кто-нибудь из вышедших на огород или к скотине сельчан. Из-за приезда купца судьбоносный приход Ирко в село остался незамеченным, к передвижениям Кветки из своей хаты в мою все давно привыкли, да и сама Кветка, памятуя о порушившем все правила сватовстве, предпочитала помалкивать о нашем с Ирко сговоре, но если теперь меня увидит кто-то из соседей, то долгих расспросов не миновать…

Воровато оглянувшись, я мышью шмыгнула на свой огород и, перебравшись через низкий тын, поспешила скрыться под деревьями. Ещё через две минуты я уже бежала к назначенному месту — одной рукою я сжимала норовящие звенеть от каждого движения бусы, другой придерживала юбку, стараясь не намочить её подол в росе…

— Эрка… — Оказалось, что вставший ещё раньше, чем я, Ирко не стал дожидаться меня на развилке, а пошёл навстречу. Чисто выбритый, подтянутый, сапоги смазаны так, что в них можно как в зеркало смотреться, поверх выходной рубахи — новая куртка из добротного коричневого сукна. Вид — хоть в храм, хоть на воинский смотр, вот только лицо бледное и под глазами тени… Я подошла к своему жениху, положила руку ему на грудь — сердце у Ирко билось так часто и сильно, что это чувствовалось даже сквозь одежду.

— Ирко, ты что — всю ночь не спал?

— Не спал… — признался он, а его ладонь тут же осторожно скользнула по моей щеке. — А ты дрожишь вся, как зайчонок…

Это он верно заметил — я чувствовала себя так, точно собиралась прыгнуть в реку с обрыва, да и утро выдалось прохладным…

— Мне просто холодно… — Я ещё раз зябко поёжилась, а Ирко, поставив на землю корзинку с предназначенным Малике подношением, снял с себя куртку и укутал меня ею, точно ребёнка. Сукно хранило тепло его тела и пахло почему-то смолой и мёдом… Дрожь почти сразу прошла, оставив после себя лишь неясное волнение.

— Так лучше? — Руки Ирко по-прежнему лежали у меня на плечах. Я улыбнулась:

— Да, спасибо… А теперь пойдём скорее — может, на дороге какой обоз встретим… — Ирко согласно кивнул, и уже вскоре мы почти незаметными тропками пробирались к тракту на Эргль. Лошади в нашей деревеньке водятся лишь у старосты да ещё двух мужиков — тех, что чаще других наведываются в Эргль или промышляют извозом. Для остальных же конь в хозяйстве не особо нужен — деревня кормится лесом да огородами, а узенькие полоски ржи на её окраине полями нельзя назвать даже с большой натяжкой. К тому же единственная ведущая в Большую Поляну дорога делает очень неудобный крюк, который легче срезать по прямой — через лес. Именно так мы с Ирко и поступили, а ещё через час нам удалось встретить идущую в Эргль подводу и напроситься попутчиками… Ближе к полудню заметно потеплело — я отдала Ирко куртку, а ещё через несколько минут из-за поворота показался Эргль. Мастерские, халупы и придорожные харчевни уже давно выплеснулись за изрядно обветшалые городские стены — даже на арке въездных ворот можно было различить широкие, кое-как замазанные трещины…

Возница телеги, узнав, за какой надобностью мы с Ирко отправились в город, обстоятельно описал нам, как найти храм Малики, так что по грязным улочкам мы проплутали совсем недолго. Беленые стены святилища обвивал дикий виноград; у лестницы прямо в дорожной пыли копошились голуби; вдоль стен сидели нищие — они ждали не только подаяний, но и приготовленной для них жрицами снеди… Заметив, что у одного из калек из-под накинутой на плечи рогожи виднеется затёртая куртка «Лисов», я подошла к нему и насыпала в миску для подаяний целую горсть взятой у Ирко мелочи. Одноногий носил куртку не напоказ, скорее даже наоборот — прятал, а значит, действительно когда-то был «Лисом», а не просто вышибающим слезу нищим…

— Зве-е-рь! — неприятный, визгливый голос раздался прямо за спиной, и я, обернувшись, увидела непонятно как оказавшуюся рядом с нами нищенку-кликушу. Эти полубезумные и зловредные особы жить не метут без внимания толпы и являют собою печальный пример того, во что может превратить человека неправильно использованный или ставший выше воли носителя дар. И хотя от кликуш никогда не дождёшься ни единого доброго слова, простолюдины относятся к их воплям, как к настоящим пророчествам… Вот и теперь народ вокруг просто замер, а нечесаная, расхристанная, с перекошенным от злобы лицом кликуша вытянула трясущуюся, грязную руку в сторону Ирко.

— Вон отсюда, ублюдок!.. Тебе здесь не место!

Вместо ответа побелевший точно мертвец Ирко схватил меня за руку и что было мочи потащил за собою на ведущую в святилище лестницу. Я, споткнувшись на высоких ступенях, едва не упала, но Ирко и не подумал сбавить ход, а вслед нам понеслось ещё более визгливое и истошное:

— Нет, зверь! Не-ет! Только не в хра-а-ам!..

Уже оказавшись возле входа, Ирко с силой толкнул дубовую дверь и буквально втащил меня за собою под храмовые своды. Створки за нами сразу же захлопнулись, в мгновение ока отрезав и шум улицы, и вопли кликуши… Хотя ступеней до входа было всего ничего, я, почувствовав, что у меня подкашиваются ноги, прижалась к стене, закрыла глаза.

— Эрка… Ты ей поверила? — В голосе стоящего рядом Ирко была такая тоска, что я вздрогнула…

— Нет, Ирко. Я таким никогда не верю… — Я со вздохом открыла глаза и посмотрела на застывшего рядом жениха. Лицо у него было такое, точно его только что с дыбы сняли, но когда Ирко услышал мой ответ, его губы дрогнули в слабом подобии улыбки.

— Я думаю… Она, наверное, озлилась из-за того, что вся мелочь другому досталась…

— Вполне может быть… — Обсуждать слова трясущейся от злости бабы мне совсем не хотелось, и я, откинув с лица выбившуюся прядь, взяла Ирко за руку. — Хватит о ней. Пойдём, поищем жрицу…

— Обещаешь ли ты, Эрка, помня заветы богини, почитать данного тебе мужа и хранить ему верность?.. — Голос ещё молодой, но уже сильно располневшей жрицы был словно присыпан пылью. Ей было невыразимо скучно повторять давно заученные слова, да она бы, верно, их и не повторяла, но завёрнутые в тряпицу монеты сделали своё дело…

— Обещаю… — Я посмотрела на скучное лицо жрицы и вновь вспомнила, с какой брезгливостью белые пальцы служительницы Малики копались в корзине — казалось, от одного этого прикосновения яйца протухнут, а мёд станет горьким, как полынь, но потом брезгливость и скуку — дескать, чего ещё от тёмных поселян ждать! — сменила хищная заинтересованность: «О-о-о, деньги…»

— Обещаешь ли заботиться о муже и детях, что пошлёт тебе богиня, обещаешь ли быть мудрой, милосердной и терпеливой, как требует того Малика?.. — Жрица продолжала плести канву обряда. Борясь с дурнотой, накатившей на меня из-за царящей вокруг пропитанной тяжёлыми запахами духоты, я посмотрела в сторону Ирко. На лице моего жениха — нет, уже почти мужа! — царило серьёзное и вместе с тем какое-то детское благоговение. Для него происходящее вокруг действительно было таинством, а жадной и скучной жрицы просто не существовало…

— Обещаешь ли ты, Ирко, относиться с уважением к данной тебе Маликой жене и будущей матери твоих детей? Обещаешь ли помнить о том, что твоя жена по воле Богини служит отражением её терпения и милосердия?

— Обещаю… Жизнь за неё положу! — В голосе Ирко сквозила неподдельная искренность, но жрица на это лишь поморщилась — не входящие в обряд слова могли вызвать у неё только досаду…

— Богиня даёт вам своё благословение — отныне вы муж и жена, как перед Семёркой, так и перед людьми… — За спиною откровенно скучающей жрицы непонятно как пробившийся в залу солнечный луч заиграл на каменном лице Малики, губы статуи на миг словно бы дрогнули в улыбке, а я почувствовала, как у меня отлегло от сердца. Несмотря на забывших заветы богини служительниц, Милостивая всё же не оставила это место и по-прежнему внимала людским радостям и горестям…

Закончив обряд, жрица скрылась в глубинах святилища — не иначе как пошла деньги пересчитывать, а Ирко помог мне подняться с колен и поцеловал в щёку… Я, как раз прикидывая, где может быть боковой, не церемониальный выход, едва ответила на эту ласку, почти сразу же нырнув за один из широких, поддерживающих кровлю пилонов.

— Сюда нельзя, наверное… — рука последовавшего за мной Ирко предупреждающе легла на моё плечо, и я, повернувшись к свежеиспечённому мужу, улыбнулась:

— Ну, ты же не хочешь ещё раз встречаться с той мерзкой бабой у входа? Правда?

Ирко нахмурился:

— Не хочу…

— Так пойдём… — Я уверенно двинулась вперёд, радуясь тому, что почти все святилища Малики более-менее похожи — если успел как следует осмотреть одно, то и в других не заблудишься. Во время приездов в Ильйо мать водила меня по святилищам всей Семёрки, а я, попадая в них, отнюдь не всегда стояла на месте, обследуя во время затянувшихся служб укромные закоулки… Детская память не подвела меня и теперь — нырнув за решётчатую дверку в стене, мы оказались в узком коридоре.

— Если мы пойдём налево, то попадём во внутреннее святилище: туда нам действительно нельзя — входить в него могут лишь сами жрицы, но если мы свернём сюда… — Я шагнула вбок и, вытянув руку, сразу нащупала дерево почти неразличимой в темноте двери… Толкнула… И ещё через пару мгновений мы с Ирко уже стояли на совершенно безлюдной улочке, а захлопнувшаяся за нами дверь спряталась за сомкнувшимися виноградными листьями. Ирко сощурился на такое яркое после затемнённого святилища солнце, а потом неожиданно сгрёб меня в охапку и поцеловал — крепко, по-настоящему, в губы…

— Спасибо тебе, Эрка… — Я, немного опешившая от такой его прыти, не преминула уточнить:

— За что?

Лицо Ирко мгновенно стало серьёзным:

— За всё… — Решив, что нам подходит любое направление, кроме того, которое выведет к центральному входу в святилище, Ирко, взяв меня под руку, направился в извивающийся между слепыми стенами домов переулок…

Причину нарастающего шума мы поняли лишь тогда, когда оказавшийся не только извилистым, но ещё и длинным переулок вывел нас прямо на мощённую булыжником и запруженную народом площадь — в Эргле была ярмарка! От криков разносчиков и зазывал звенело в ушах, на все лады мычала и кудахтала домашняя живность, празднично одетые люди смеялись, торговались, ругались, спорили и шутили… После лесного житья царящее вокруг оживлённое многоголосие ошеломило даже меня, а Ирко и вовсе оглушило — на пару минут он застыл настоящим столбом, но потом потер ладонями виски, взял меня за руку и начал обходить площадь кругом, стараясь не слишком углубляться в извилистые ряды торговцев…

Более-менее уверенно Ирко почувствовал себя, лишь когда мы достигли заставленного телегами края площади — людей здесь было поменьше, а вид смирно стоящей у поилок или спокойно хрупающей сено скотины действовал и вовсе успокаивающе. Ирко купил у проходящего мимо разносчика несколько пирожков, и мы тут же ими перекусили, присев на край поилки.

— Ну, теперь надо дорогу до городских ворот спросить и можно домой… — Ирко смёл с куртки крошки и облегчённо вздохнул, но я осторожно возразила:

— А может быть, ещё погуляем?

Ирко посмотрел на меня так, точно я предложила ему полезть в кубло гадюк или завести вместо котёнка взрослую рысь:

— Погуляем?.. Здесь?

— Ну да… — Я уже не только свыклась с ярмарочным многоголосием, но и вспомнила, сколько радости доставляли мне такие гулянья в детстве. — Здесь весело, Ирко: есть качели, представления с куклами, можно сказочников или песенников послушать, а если немного задержаться, то и потанцевать…

Пока я говорила, Ирко не переставая смотрел на толпу — я видела, как напряглись мышцы на его руках, как по лицу загуляли желваки… А потом он опустил голову и тяжело вздохнул.

— Я не могу, Эрка…

Я закусила губу, но спорить не стала — видела, что ему действительно тяжело, а Ирко снова вздохнул.

— Лучше бы ты что другое попросила… Но если хочешь — погуляй сама, а я тебя здесь подожду…

Я, ещё не веря такой удаче, искоса взглянула на него — мне было жаль оставлять своего новоиспечённого мужа одного и в то же время очень хотелось оказаться на ярмарке, среди запомнившегося с детства разноцветья… Ирко же, увидев мою нерешительность, не стал настаивать на своём, а отсыпал мне монеток, и попросил:

— Только не очень долго, хорошо?..

— Хорошо… — Получив разрешение, я больше не стала медлить. Легко подскочив со своего места, я нырнула в толпу, успев при этом улыбнуться и махнуть рукой оставшемуся возле поилок Ирко… А ещё через несколько мгновений я уже пробиралась к центру гулянья, то и дело посматривая по сторонам: кукольные представления слишком долгие, да и от крикливой лоточницы с ленточками и бусами я лишь отмахнулась, зато возле худенькой девочки с лохматым дрессированным псом задержалась надолго, а потом ещё и кинула ей сразу несколько серебрушек… После этого меня занесло к оружейникам, но, увидев их удивлённые взгляды, я поспешно ретировалась назад и, купив у очередного лоточника сразу два пряника — один предназначался для Ирко, вдруг ему это лакомство тоже придётся по вкусу? — как раз призадумалась над тем, куда идти дальше — на качели или к потешным мишеням, — когда прошлое неожиданно накрыло меня с головой, и я совершенно позабыла о том, который сейчас год…

Обычно Алого Мечника изображают хоть и молодым, но гневным — такие изображения, несмотря на красоту, зачастую пугают, но в Ильйо художник пошёл против привычных канонов. Его стройный, высокий Мечник был спокоен и серьёзен, а глубокие, серые глаза Бога Войны казались грустными и понимающими — он словно бы знал, какой бой кому предстоит, и сопереживал идущим на смерть ратникам… Впервые я увидела это изображение, когда мне было лет шесть, и с тех пор просто влюбилась в него — стоя подле матери, я не сводила взгляда с фрески, пытаясь запомнить каждую чёрточку лица Мечника, каждый положенный художником на одежду и доспехи блик… Вечером перед сном я закрывала глаза и мысленно представляла его перед собой, только уже не картиной, а живого — вот он мчится на своём белом коне по чёрному, страшному лесу и ветер треплет его светло-русые волосы, вот он стоит на вершине Замковой Горы, высоко вскинув к небу пылающий меч, вот ведёт за собою войско в блестящих латах…

Этими мечтаниями мне приходилось довольствоваться целый год — до тех пор, пока я снова не попадала в Ильйо и вновь не видела столь любимое мною изображение… Правда, после Реймета я о своём Мечнике уже почти не вспоминала, а его изображение в моей памяти потускнело и подёрнулось дымкой… Как оказалось, лишь для того, чтобы теперь явиться передо мною вживую — среди сутолоки и разноголосия ярмарочной площади!..

— Нравлюсь? — весёлый и звонкий голос вывел меня из оцепенения, и я поняла, что похожий на Мечника парень уже стоит прямо передо мною… Теперь можно было понять, что сходство не полное — для того чтобы действительно стать похожим на моего Мечника, парню следует прибавить ещё лет пять-семь и возмужать, да и глаза у стоящего передо мною восемнадцатилетки были не грустными и понимающими, а шальными и весёлыми…

— Нет… — Думая, куда бы сбежать от такого позора, я оглянулась по сторонам, но более взрослые товарищи парня уже окружили меня со всех сторон. — Ты просто похож… На кое-кого…

— И на кого же? — В ожидании ответа парень улыбнулся, а я — все слова, подходящие для достойной отповеди, забылись почему-то напрочь — обречённо произнесла: — На Мечника…

Вокруг раздались смешки, а парень вдруг стал серьёзным и тихо спросил:

— Это предсказание, да? Ты вещунья?..

От такого поворота я окончательно растерялась и закусила губу, а стоявший слева от меня — самый старший из всей компании и белобрысый, сказал:

— Никакая она не вещунья, Ставгар, а невеста — видишь, какой узор на юбке… Но это даже лучше — поцелуй невесты удачу в бою приносит! Стребуй с неё, а то ведь эта поселянка прямо глазами тебя ела…

При последних словах я поспешила потупиться, и мой взгляд наконец-то упал на куртку парня, которого белобрысый назвал Ставгаром… То, что я столкнулась не с простыми горожанами, было и так понятно, но вышитый на рукаве куртки герб изображал беркута, сжимающего в лапах сломанную стрелу… Бжестров… Корни этой семьи были сродни нашим, но Бжестровы были намного богаче и считались любимцами Владыки. Тем не менее старший из Бжестров приходил к нам в дом, чтобы поздравить моего отца с назначением в Реймет — говорил, что это доверие и честь, на границу с амэнцами не поставят кого попало… Говорить-то он говорил, да только потом наверняка пьянствовал на пару с Владыкой, пока мой отец до последнего держал осаждённый амэнцами Реймет!..

Тёплая ладонь осторожно коснулась моей щеки… И заставила вздрогнуть, точно от удара:

— Ну так как, красавица, — поцелуй или предсказание? — Ставгару явно понравилось предложение товарища. Он снова улыбнулся, пытаясь заглянуть мне в глаза, но я убрала от лица его руку: в одно мгновение меня словно выстудило изнутри — осталась лишь ярость. Холодная, горькая… Я посмотрела Ставгару в глаза и тихо, ясно произнесла:

— Лучше бы вы не невест на удачу целовали да в кабаках гуляли, а действительно воевали, а то амэнцы скоро в Ильйо как к себе домой зайдут, а вы и не заметите…

Рядом кто-то — кажется, белобрысый — тихо охнул, а Ставгар дёрнулся так, точно я его кнутом ударила.

— Ты не смеешь так говорить! По какому праву?!

— По такому! — Больше всего мне сейчас хотелось выкрикнуть им в лицо имена отца и Мики — погибших, преданных и оклеветанных князем с молчаливого согласия Бжестровов и им подобных, но вместо этого я развернулась и, оттолкнув в сторону одного из приятелей Ставгара, быстрым шагом направилась к мишеням, даже не посмотрев на потянувшихся за мною парней. Бросила медяшку следящему за стрельбой хозяину, взяла лук и закупленную стрелу. Повернулась к стоящему за моим плечом Ставгару.

— Цель?

Он, не колеблясь, ткнул в самую дальнюю. Я вскинула лук, натянула тетиву, прицелилась: «Стемба, где бы ты ни был… Помоги!» Стрела сорвалась в полёт, как только я мысленно произнесла последнее слово; больно ударила по незащищенному запястью тетива, а ещё через миг кто-то изумлённо крикнул: «В яблочко!»

Я посмотрела на мишень, но ничего не увидела — в глазах теперь всё плыло, точно в тумане… Ярость ушла так же внезапно, как и появилась, наступило горькое прозрение… Что я делаю?! Защищаю память отца? Устраивая дурацкое представление перед столичными молокососами?! Да они всё равно ничего и никогда не поймут!!! Отшвырнув лук, я стала торопливо выбираться из толпы, прижимая к груди пряники, — Ирко меня, наверное, уже заждался, а я… Ничего не скажешь, хорошая же из меня получилась жена — и часа после венчания не прошло, а я уже на парней засматриваюсь…

— Эй, подожди! Ты выигрыш не забрала! — Обернувшись, я увидела, что Ставгар, расталкивая людей, пробивается вслед за мной, и тут же прибавила ходу. Не хочу его больше видеть!.. И разговаривать с ним тоже не хочу!..

— Поселянка!.. Вещунья!.. Да подожди же!.. — Очередной окрик увязнувшего в толпе парня заставил меня припустить прочь со всех ног, но помчалась я почему-то не к поилкам, а в боковую улочку.

— Стой! — Сапоги Ставгара застучали по неровной брусчатке у меня за спиной, но я уже нырнула в переулок справа… Шарахнулась от выскочившей прямо из под ног кошки и почти тут же бросилась в открывшийся сбоку тёмный лаз…

— Вещунья!.. — Парень никак не желал отставать, и я вновь свернула в боковую улочку. Где-то рядом забрехала собака… Кто-то что-то сердито крикнул… Новый поворот, и я, споткнувшись о выступающий из кладки булыжник, растянулась на мостовой. Пряники улетели вперёд, башмачок с левой ноги куда-то назад… Поднявшись, я метнулась к пряникам — на счастье, они упали не в грязь, а на сухую брусчатку — подобрала их, сдула пыль…

— Эй, вещунья! Ты где? — Поняв, что Ставгар вот-вот появится из-за поворота, я, наплевав на босую ногу, припустила вперёд, к очередной развилке, и поспешно скрылась за углом дома…

В этот раз мне наконец удалось сбить его со следа — голос Ставгара донёсся до меня ещё лишь раз, да и звучал приглушённо. Я так и не замедлила своего бега по узким улочкам и, ведомая скорее удачей, чем чутьём, в конечном итоге вернулась на Рыночную площадь, выскочив из-за поворота прямо к поилкам, возле которых стоял Ирко.

При виде меня его брови удивлённо взлетели вверх, но уже через секунду он нахмурился и прижал меня к себе…

— Кто тебя обидел?!.. — Голос Ирко хоть и был тихим, но теперь больше всего походил на рык, и я, подняв голову, изумлённо посмотрела на парня.

— Никто… — Я немного высвободилась из его объятий и втиснула ему в руки спасенные пряники. — Вот, это тебе… И пойдём отсюда…

— Правда? — Несмотря на подарок, в голосе Ирко по-прежнему стыло какое-то очень нехорошее сомнение, и я, понимая, что теперь он с места не сдвинется, пока не получит ответ, вздохнула.

— Здесь бродячих собак много — прицепились, как репьи… С трудом убежала…

Ирко вздохнул.

— Вижу — ты до сих пор сама не своя… Но теперь надо на площадь вернуться: другую обувку тебе купить — у тебя и так одна нога в крови!

Представив, что будет, если мы столкнёмся на ярмарке со Ставгаром и его приятелями, я едва не похолодела — Бжестров, даже увидев меня с провожатым, вряд ли отступится, а Ирко, в свою очередь, в стороне стоять не будет!.. Вот только простолюдин, поднявший руку на знатного, вполне может этой руки лишиться, но Ирко не должен расплачиваться за учинённую мною глупость!..

— Нет, Ирко, я не вернусь на площадь, а кровь — это пустое! До дома и так дойду… — Я наклонилась и, сняв с ноги уцелевший башмачок, уже хотела направиться прочь, но Ирко, шагнув следом, поднял меня на руки точно пушинку.

— Хорошо, Эрка, домой так домой! — И он, прижав меня к себе, уверенно двинулся вперёд. В этот раз мои просьбы и уговоры на него не подействовали — Ирко, решив, что с меня хватит и одной сбитой ноги, вознамерился нести меня на руках до ворот и дальше. Поняв, что он не уступит, я притихла и, обняв Ирко за шею, спрятала пылающее румянцем лицо от косящихся на нас людей — от их взглядов мне было как-то неловко и стыдно…

Впрочем, настоящий стыд — такой, что мечтаешь под землю провалиться, — я испытала уже возле городских ворот. Стражники, в отличие от горожан, одними взглядами не ограничились!

— Вы только посмотрите, какая неженка выискалась — ногами ей передвигать неохота, так она парня оседлала!.. — закричал один из них, а другие тут же подхватили, словно бы по команде:

— Эй, парень! Что ты делаешь?! Смотри: понравится этой красотке у тебя на шее ездить — силком не ссадишь!

— Невелико сокровище, чтобы с ним так носиться!..

— Чай, не из леденцов твоя девка — не растает!!!

Я прижалась к Ирко всем телом, боясь на стражников даже глаза поднять, а тот грозно пробасил:

— Не девка, а жена!.. — Но, к сожалению, такое заявление лишь распалило ратников — на нас градом посыпались новые насмешки и подколки, но тут один из крестьян на подводе решил вмешаться:

— Да замолчали бы вы уже, охальники, что пристали к молодожёнам!.. Или на чужое счастье смотреть завидно?!

Как ни странно, это замечание возымело действие — отпустив ещё пару шуток, ратники оставили нас в покое, а пришедший нам на выручку крестьянин, узнав, куда мы направляемся, предложил место на подводе…

И вот уже последние облезлые домишки пригорода скрылись за поворотом, и повозка медленно покатила по пыльной дороге. Ирко между тем не унимался — обтерев чистой соломой мою ногу, он, выпросив у крестьянина самогон, осторожно промыл кровоточащие ссадины, а потом подгрёб меня к себе под мышку и вздохнул:

— Прости… Если б я пошёл с тобой, такого бы не случилось…

— Что было, то уже прошло, Ирко… — Я удобнее устроилась у него под боком и, чтобы больше не говорить о злополучной ярмарке, спросила: — А почему ты тогда всё-таки Кветку не дождался?

Ирко вздохнул и опустил голову, но потом всё же заговорил. Тихо… Отрывисто…

— Понимаешь… Мне тогда всё таким глупым показалось… Сваха, соседи, торг этот дурацкий… А я всего лишь тебе в глаза посмотреть хотел…

Произнеся последние слова, Ирко снова вздохнул и подавленно замолчал, а я нашла его ладонь и крепко сжала:

— Ты всё правильно сделал, Ирко, — я не люблю, когда напоказ…

Ирко ещё плотнее прижал меня к себе.

— Это потому, что ты — настоящая… Не такая, как эти… Эти…

Ирко снова замолчал, подбирая слова, но тут в наш разговор вмешался взявший нас на подводу крестьянин.

— Дорога предстоит дальняя — успеете ещё намиловаться… А пока, может, споёшь, горлица?

Я улыбнулась:

— А не пожалеешь?

Крестьянин отрицательно мотнул головой, а Ирко неожиданно его поддержал.

— И в самом деле, Эрка, спой…

— Ну, хорошо… — Я выскользнула из-под руки Ирко и, распрямившись, посмотрела на выцветшее от упавшей жары небо, на пыльную дорогу… Слова любимой песни отца сорвались с губ сами собой:

Распев пошёл легко и вольно — через пару мгновений уже не я пела, а мелодия сама вела меня за собой — неудержимо рвалась ввысь и вдаль, как тот самый вороной конь, звенела и переливалась широкими распевами, а сердце щемило — в эти мгновенья мне казалось, что я слышу тихий, вторящий моему пению голос отца…

Между тем одним напевом дело не ограничилось — крестьянину понравилось моё пение, и он немедля попросил спеть что-нибудь ещё, да и Ирко опять подкрепил его просьбу своей. Я не стала артачиться и снова запела, затихнув лишь тогда, когда памятные мне походные песни попросту иссякли, — на плечи навалилась непонятно откуда взявшаяся усталость, в пересохшем горле запершило… Ирко протянул мне флягу с водой, а крестьянин тихо произнёс:

— Хорошо пела — с душой… Твой отец «Лисом» служит? Да?

Я сглотнула внезапно вставший поперёк горла комок:

— Служил… Он погиб, когда мне одиннадцать было…

— Ясно… — кивнул крестьянин и немедля перескочил на другую тему, принявшись рассказывать о каком-то своём знакомом, который тоже когда-то служил… Поначалу я его ещё внимательно слушала, но голос крестьянина действовал как-то усыпляюще — где-то через час я снова прижалась к Ирко, закрыла глаза… И как-то сразу и крепко уснула…

В первые мгновения после пробуждения я не сразу сообразила, что происходит. Мерное покачивание… Пахнущее смолой и мёдом сукно, о которое трётся моя щека… Чьё-то ровное, тихое дыхание…

— Ирко! Ты опять!.. — Сообразив, что меня снова куда-то несут, я попыталась высвободиться, но Ирко лишь плотнее прижал меня к себе.

— Тише, Эрка. По лесу тоже босиком ходить не стоит…

— По лесу?! — Я перевела взгляд на окружающие нас деревья… Сгустившийся вокруг сумрак указывал, что уже поздний вечер… Это же сколько времени я проспала?..

— Ты лёгкая — можно до утра нести и не почувствовать, — поспешил успокоить меня Ирко и тут же неожиданно добавил: — И поёшь точно весничка…

— Ну, это смотря с кем сравнивать… — вспомнив эту маленькую, но звонкую птичку, я неожиданно засмущалась и снова уткнулась лицом в куртку Ирко, а тот тихо заметил:

— Ну, вот и пришли…

Увидев массивный бревенчатый дом, я едва не спросила, зачем он принёс меня к себе, но вовремя прикусила язык. Ясно же, зачем: не зря меня Кветка с утра напутствовала не возвращаться сегодня домой и ни о чём не беспокоиться. Первая брачная ночь спешки и чужих глаз не любит…

Ирко внёс меня в дом на руках и, миновав большую горницу, зашёл в одну из боковых. Осторожно опустил на застеленную пёстрыми одеялами кровать. Подошёл к столу и зажёг свечу. Потом присел рядом со мной… Его дыхание, до того спокойное и мерное, неожиданно переменилось, став частым и каким-то прерывистым, и я, почему-то испугавшись этой перемены, судорожно впилась пальцами в одеяло.

— Ирко… Принеси мне воды, пожалуйста… Только холодной — из колодца…

— Сейчас… — Ирко вышел, а я ещё раз огляделась: и сам дом, и его внутреннее убранство полностью соответствовали своим хозяевам — всё большое, основательное, тяжёлое… Не моё и не для меня — даже кровать, на которой я сижу, слишком большая. Мне в ней, как в стогу, потеряться можно… Горло словно бы сжала чья-то рука, стало душно и невероятно тяжело, и я поспешила снять с шеи многочисленные бусы. Полегчало, но совсем немного, и я недолго думая принялась расплетать косу… Провела пальцами по волосам, разделяя пряди, тряхнула головой так, что волосы рассыпались по плечам…

— Звёздочка моя… — Я подняла глаза и увидела, что Ирко уже стоит в дверях, судорожно сжимая в руках ковшик с водой, — лицо его как-то странно изменилось, а глаза словно бы затуманились… Сообразив, куда он смотрит, я попыталась поправить окончательно сползшую с плеча рубашку, но Ирко, отставив воду на стол, уже шагнул ко мне.

— Нет… Не прячься больше… — Услышав этот до странности охрипший голос, я замерла, опустив голову, а Ирко сел рядом, провёл рукою по моему оголившемуся плечу, по груди. — Горлинка моя, я так ждал…

Оборвав себя на полуслове, он зарылся лицом в мои волосы, потом вновь отстранился.

— Ты сейчас такая красивая — ещё бы цветы в волосы, и от Лесной Хозяйки не отличить…

Я изумлённо взглянула на явно объевшегося белены парня.

— Полно, Ирко… Разве ты её видел?!

Вместо ответа Ирко с силой прижал меня к себе, а его губы впились в мои. Я испуганно рванулась, но это привело лишь к тому, что в следующее мгновенье я оказалась вжатой в перину, а Ирко навис надо мною сверху… Исступлённое лицо, хриплое, отрывистое дыханье… И взгляд — хмельной, страшный…

— Ирко… — отчаянно прошептала я, но прежний тихий и ласковый парень так и не вернулся, а нависший надо мною незнакомец почти простонал:

— Горлинка…

Разорвав завязки моей и без этого уже съехавшей дальше некуда рубашки, Ирко начал судорожно целовать оголившуюся грудь. Я, уперевшись ладонями ему в плечи, попыталась оттолкнуть его от себя, но потом замерла, вовремя вспомнив, что теперь он мой муж… Он имеет полное право взять то, что хочет, и я обязана ему подчиниться…

Часто задышав, Ирко ещё больше навалился на меня, его рука скользнула вниз… Боль, острая и резкая, заставила меня сжать зубы и выгнуться дугой, а перед моими глазами вновь возникла та заполненная амэнцами комната и распластанные на полу сестра и мать… Но теперь я не наблюдала за происходящим со стороны — я сама оказалась рядом с ними, а движения насильников сливались воедино с колебанием бёдер Ирко… От этого мне стало не только больно, но ещё и горько, а из глаз сами собою побежали слёзы. Я плотно зажмурилась, но это не помогло — щёки почти мгновенно стали мокрыми от солёной влаги… Ирко выгнулся, а потом со стоном повалился на меня, уткнулся лицом в мою щёку…

— Эрка? — Почувствовав, что меня больше не держат, я перевернулась на бок и, подтянув колени к подбородку, обхватила их руками. Всё закончилось — на моих бёдрах засыхала кровь, и хотя её было немного, я чувствовала себя полностью разбитой и опустошённой… Неживой…

— Эрка… — Рука Ирко скользнула по моей щеке. — Не плачь… Девушкам в первый раз всегда так…

— Знаю… Прабабка говорила… — Я уткнулась лбом в колени, но Ирко, наклонившись надо мною, попытался заглянуть мне в лицо.

— Настолько плохо было? Прости, я не знаю, как можно, чтоб не так больно… Я не хотел!.. — Из голоса моего мужа уже исчезли так напугавшие меня ноты — это снова был прежний Ирко… Ну, разве что донельзя растерянный и виноватый… Где-то в глубине души я понимала, что в произошедшем повинен не только он один, но сказать ему этого так и не смогла, расплакавшись уже не потихоньку, а в голос…

Остаток ночи Ирко провозился со мною, точно с малым ребёнком: утешал, вытирал слёзы, пытался отпаивать то водой, то медовухой. Укутывал в одеяло, если я начинала дрожать, и клятвенно обещал, что теперь не прикоснётся ко мне до тех пор, пока я сама ему этого не позволю… Уснули мы далеко за полночь — когда я окончательно успокоилась, Ирко подгрёб меня к себе вместе со всеми одеялами и уткнулся носом в мою макушку.

— Ты меня простишь? Хоть когда-нибудь…

Я закрыла глаза и сонно вздохнула:

— Уже давно простила… — Я не врала. На Ирко и в самом деле невозможно было долго сердиться…

Несмотря на такое совсем нерадостное начало семейной жизни, постельные дела у нас с Ирко со временем наладились. В следующий раз я подпустила к себе мужа аккурат через неделю — мы с матерью уже полностью перебралась в дом Ирко, и я успела хоть немного обвыкнуться на новом месте. Окружающая добротная массивность уже не давила на меня так, как в самом начале, да и сам Ирко крепко держал данное мне обещание, ни словом, ни делом не позволяя себе лишнего.

Правда, без маленькой хитрости с моей стороны не обошлось — памятуя заветы Стембы, я, поджидая работающего на пасеке мужа, выпила немного медовухи, а потом зажевала всё листиками мяты… Это помогло — сосущий под ложечкой страх прошёл, а на его место пришла злость. Не на Ирко — на амэнцев, которые, как выяснилось, ранили меня гораздо глубже, чем это казалось вначале: боль и страх жили во мне и теперь… Но я всё равно так просто не сдамся и не позволю «Карающим», пусть даже и через годы, курочитъ жизнь мне и уж точно ни в чём не повинному Ирко!.. Злость придала мне решительности — вспомнив, какими глазами муж смотрел на мои распущенные волосы, я расплела косу и, старательно расчесав волосы, распустила их по плечам. Поколебавшись немного, заметно ослабила шнуровку на груди — отдав Кветке свадебный наряд, я вновь стала одеваться как прежде…

Ирко понял мой намёк, едва ступив на порог — он приблизился ко мне, осторожно провёл рукою по волосам.

— Теперь можно?

— Да… — Я посмотрела в глаза мужу, улыбнулась… Рука Ирко переместилась с волос на мою щёку, а ещё через миг он поднял меня на руки и ринулся в нашу спальню так, точно за ним стая волков гналась… В этот раз у нас всё опять получилось довольно бестолково, но боли и страха больше не было, а медовуха подёрнула дымкой настойчиво лезущие ко мне воспоминания… В дальнейшем я прибегала к её помощи несколько раз, но потом, когда жуткие картинки стали потихоньку подменяться нашей вознёю с Ирко, отказалась от выпивки и вздохнула с облегчением: похоже, это сражение я всё же выиграла…

Со временем супружеские обязанности уже не заставляли меня костенеть от напряжения, и я потихоньку стала учиться взаимности — начала ласкать волосы и плечи Ирко, целовать его, шептать ему на ухо такие же глупости, какие он плёл мне. Это оказалось неожиданно приятно — муж даже на мою малейшую нежность отвечал с утроенным жаром. Но если Ирко буквально распирало от кипящей в крови страсти, для меня происходящее так и осталось чем-то вроде игры — чуть-чуть забавной, но в то же время милой… Да и сближали нас с Ирко по-настоящему не одни только постельные утехи…

Мой нелюдимый и не особо разговорчивый муж относился к той породе людей, которые раскрываются постепенно и лишь перед близкими. Да и тогда любым разговорам они предпочитают дела и поступки, а дела Ирко я видела. Он не только устроил для своей тёщи южную, самую солнечную горницу, но и неизменно помогал мне в уходе за матерью, терпеливо вникая во все мелочи. Во время таких хлопот на лице мужа никогда не появлялось даже тени гадливости или, что ещё хуже, наигранного сочувствия, и это его отношение к матери не было маской — Ирко обладал на диво искренней натурой, так что его заботливая внимательность была совершенно естественной. Он смог всем сердцем принять совершенно ему чужого, к тому же неизлечимо больного человека… Конечно, Стемба и Кветка тоже хорошо относились к матери, но если Кветка чисто по-бабьи её жалела, то Стемба видел Эльмину Ирташ не безвольной куклой, а заботливой матерью семейства и женой любимого им военачальника… В общем, поступок Ирко не мог не вызвать моего ответного к нему уважения и искреннего желания узнать своего мужа получше, и вот тут Ирко предстал передо мною совсем с другой стороны…

Оказалось, что выросший среди леса парень хоть и стеснялся людей, зато имел пытливый, быстрый ум и живо интересовался окружающим его миром, подмечая в нём мельчайшие детали и связи. О лесных обитателях он знал не в пример больше любого охотника, и теперь, найдя благодарного слушателя — мой муж, в отличие от сельчан, не считал всех женщин безмозглыми курицами, — охотно делился накопленными знаниями во время наших лесных прогулок.

— Вот, смотри: каждый муравейник как одно княжество. Есть и пастухи, и добытчики, и воины… Видишь — они крупнее и на страже стоят… — Я, устроившись на корточках рядом с Ирко, внимательно всмотрелась в почти незаметную жизнь. Действительно, муравьиные воины были не только крупнее: их жвалы тоже оказались более хищными и острыми, чем у тех же рабочих, тянущих к своему дому травинки, или пастухов, суетливо крутящихся вокруг выпасаемой ими на листиках тли…

— А ещё разные муравейники воюют между собой, поэтому и дозорные у них всегда начеку. — Я искоса взглянула на мужа. В такие моменты Ирко совершенно преображался — не запинался и не искал слова. Глаза мужа ярко блестели, а сам его рассказ обретал необычайную живость и лёгкость… Я перевела взгляд на огромный, действительно похожий на беспокойный город муравейник и уточнила:

— Они за землю воюют? — Ирко тяжело вздохнул.

— Не только. Победители грабят муравейник и забирают себе все личинки побеждённых — так они себе рабов выращивают…

Если бы после такого заявления Ирко добавил, что на муравьиных рабов их хозяева надевают ошейники, я бы ему поверила, ведь он и так уже показал мне, как общаются между собою пчёлы. Пчела, нашедшая медоносные цветы, рассказывает о своей находке товаркам, исполняя на лотке сложный танец… Но пчёлы — прежде всего именно труженицы и войною на соседа не идут… Я ещё раз посмотрела на воина-муравья — хищного, блестящего рыжеватым панцирем так, что хоть эмблему рисуй… Настроение как то сразу испортилось, и муж мгновенно уловил эту перемену — ласково провёл рукою по моей косе, поцеловал в висок:

— Пойдём, я тебе ещё кое-что покажу.

…А ещё через полчаса мы с Ирко, затаившись возле песчаного оврага, наблюдали за тем, как барсучиха выносит из норы на старательно очищенную площадку своё потомство. Четвёрка барсучат, погревшись на солнышке, тут же расползлась в разные стороны. Двое из них принялись целеустремлённо рыться в песке, а выкопав огромного, в толстом панцире жука, громко запищали и, смешно семеня лапками, торопливо возвратились под материнскую защиту. Барсучиха немедля покарала обидчика, с аппетитом его схрупав, и я невольно улыбнулась. Накатившее дурное настроение развеялось без следа…

Таких вылазок у нас с Ирко было немало, и я, научившись смотреть на окружающую природу глазами мужа, поразилась открывшейся мне полноте и глубине мира — по книгам такому не научишься, да и сами книги, как я теперь понимала, оставляли желать лучшего. К травникам у меня не было замечаний — их составители своё дело знали и любили, но «Землеописание» и «Жизнь больших и мелких тварей» теперь могли вызвать у меня разве что улыбку. «Муравей — существо мелкое и бессмысленное, но трудолюбивое — цельный день суетится, былинки к своему гнезду таская, а потому считается символом усердия…» Да этот летописец хоть раз Муравьёв видел?.. Вернее — сей учёный муж хоть раз, хоть полчасика наблюдал за жизнью муравейника? Именно наблюдал, а не скользил по ним равнодушным и усталым взглядом отягчённого знаниями мыслителя?

Между тем с Ирко оказалось хорошо не только гулять по лесу, но и просто молчать — выйти вечером на крыльцо и, вручив мужу кружку отвара с чабрецом, присесть рядышком с наблюдающим за последними солнечными лучами Ирко… Он же, в свою очередь, обязательно подгребал меня к себе под мышку, тихо вздыхал, и потом мы ещё долго сидели в обнимку — без ненужных слов и суеты глядя на быстро темнеющий лес и зажигающиеся на небе звёзды…

Вот так я, постепенно и без всякого насилия над собою, узнавала своего мужа и потихоньку привязывалась к нему — Ирко становился действительно близким мне человеком, с которым я нежданно-негаданно вновь обрела семью…

В общем, я жила как живётся и совсем не задумывалась о том, что наш союз с Ирко всколыхнул всю деревню. В Выселках хватало своих сплетен, а в Поляне я почти не появлялась — изредка навещавшая нас Кветка передавала не только заказы для Ирко, но и просьбы о травяных сборах для меня. Да и разговаривала она теперь со мною главным образом о домоводстве… Правда выяснилась лишь осенью — зная, что в это время Кветка может податься в Эргль, к дочерям, я решила проведать её и передать кое-какие гостинцы от меня и Ирко, но когда уже подошла к дому вдовы, дорогу мне перегородили Каринка и Дишка, за спинами которых маячил уже год вздыхающий по Каринке Леско. Вздыхающий, правда, безрезультатно — родитель нашей сельской красавицы был решительно против зятя, от которого толку было ровно столько, сколько от трутня в улье…

— Скажи, ты ведь уже тогда, у колодца, знала, что Ирко на тебя глаз положил? Потому и над нами посмеялась?! — Не тратя время на приветствие, Каринка сразу же перешла в атаку. — Ты с ним встречалась?

Я смерила её спокойным взглядом, перекинула косу на плечо — замужество не изменило моей причёски — ярких лент или головных украшений, полагающихся незамужним селянкам, я и раньше не носила, так что отказываться мне было не от чего, в отличие от зло теребящей алую ленту девушки.

— А тебя, Каринка, здороваться в начале разговора не учили? А что до всего остального, то вы сами себя обманули, да и вообще — лучше бы за собою следили, а не за тем, кто к кому ходит…

Каринка в поисках достойного ответа хлопнула своими коровьими глазами и с новыми силами стала терзать несчастную ленту, но тут подала голос Дишка:

— Самая умная, да? Лучше признайся, как тебе теперь живётся с таким мужем в его берлоге? Шерстью от тоски ещё не стала обрастать?

А услышавший эту более чем сомнительную шутку Леско коротко хохотнул и добавил:

— Стоило ли от наших нос воротить, чтоб теперь с таким бирюком сойтись. Лучше б ты, Эрка, за настоящего медведя замуж вышла, чем за это страховыдло!

Произнеся последние слова, парень победно взглянул на меня — похоже, он действительно думал, что сказал нечто очень умное, а я… Я вскипела. Да как смеет этот веснушчатый недотёпа оскорблять Ирко, которому даже в подмётки не годится?!!

— Закрой рот, Леско!.. Тем более что самому тебе хоть так, хоть иначе бобылём оставаться, а все потому, что руки у тебя явно не из того места выросли!.. — Отбрив слишком много позволившего себе парня, я сердито взглянула на Дишку.

— А ты чего ядом плюёшься? Отец опять вожжами выдрал или женихи по осени не пришли?

— Ой… — Наконец-то пришедшая в себя Каринка испуганно хлопнула глазами. — А откуда ты знаешь? Ворожила?

Ответить я не успела, поскольку сбоку хлопнула дверь, из которой величественно выплыла Кветка.

— Эрка, солнышко, ну зачем ты с этими дурами время теряешь? Идем, а то у меня пироги остынут… — Оглянувшись, я увидела, что за мною из-за плетней наблюдает множество любопытных глаз, и, на прощанье кивнув остолбеневшим девушкам, последовала за Кветкой, хотя внутри у меня всё ещё кипело… Но Кветка права: скатываться до обычной перебранки и ронять себя мне не следует…

Впрочем, оказавшись в хате, я быстро успокоилась — вид искренне радующейся гостинцам вдовы оказался настоящим бальзамом. Кветка же, разобрав подарки, усадила меня за стол и, выставив закуску и налив медовухи — замужним, как ни крути, позволено больше, чем девушкам, — сказала, что я своими замечаниями попала не в бровь, а в глаз! Оказывается, после моего неожиданного замужества все село нам с Ирко месяц кости перемывало и гадало, когда мы с ним встречаться начали. А отец Дишки действительно выдрал её вожжами, на всю улицу крича, что она дура набитая, если позволила какой-то серой мыши у себя из-под носа такого хозяина увести! Сколько добра на сторону ушло!..

К тому же и дочка старосты, и Каринка с Дишкой этой осенью действительно остались без женихов — парни здраво рассудили, что их в случае сватовства могут ждать такие же неприятности, что и Ирко, и решили повременить: пусть красавицы ещё годик в девках посидят, глядишь, и гонор сбавят…

Мне же Кветка ничего этого прежде не рассказывала, потому что искренне считала, что нам с Ирко надо строить семейную жизнь, а не переживать из-за сельских пересудов… Что ж, во многом она была права, и мы, перестав обсуждать деревенские дела, поговорили с Кветкой о наших. Под конец я попросила вдову привезти мне из города тонких иголок, цветных ниток и бисер — пусть и с опозданием, я решила заняться подходящим подарком для мужа. В своё время мать потратила немало сил, обучая нас с сестрою вышиванию гладью и бисером, и теперь я собиралась вспомнить эти навыки… Кветка на мою просьбу лишь хитро блеснула глазами и, пообещав, что раздобудет всё самое лучшее, сказала, что вернется ближе к началу Снежника — первого месяца зимы…

И вновь дни потянулись за днями: я занималась матерью и своими травами, хлопотала вместе с мужем по хозяйству, помогала Ирко на пасеке, вникая во все тонкости пчеловодства… За делами как-то незаметно забылись и злые языки деревенских, и события в Эргле — я жила настоящим, и только им, но вскоре жизнь снова напомнила мне о Ставгаре…

Кветка, как и обещала, вернулась к началу зимы и, конечно же, пришла к нам на хутор в гости — забрать оставленных на мое попечение коз, передать заказанные мною нитки, ну и, конечно же, поговорить — новостей после Эргля у неё всегда была целая куча…

Пока я накрывала на стол, Кветка о чем-то успела пошептаться с Ирко, и когда я в очередной раз вернулась в горницу, то увидела разложенную на лавке роскошную пуховую шаль и несколько пряников.

— Ирко ко мне за день до тебя приходил — принёс двух пойманных в силки зайцев и попросил для тебя подарок привезти. Сладости и шаль — самую красивую и теплую, какую только отыскать сумею… — пояснила появление этих вещей Кветка, а я почувствовала, как кровь бросилась мне в лицо… Пытаясь скрыть смущение, я подошла к белоснежной шали и накинула её себе на плечи.

— Тебе идёт… — тихо произнёс явно любующийся мною Ирко, и я провела рукою по воздушному, похожему на морозный рисунок плетению.

— Спасибо… — Сколько стоит такая работа, я знала не понаслышке, да и пряники попали в цель — муж запомнил, чем можно меня порадовать… Мысленно пообещав себе вложить в будущую работу всё своё умение, я с сожалением сняла с плеч подарок Ирко и присела к столу… Вначале разговор крутился вокруг наших дел и семьи Кветки, но ближе к концу застолья, приняв очередную стопку медовухи, вдова улыбнулась.

— Ой, дочка говорила, что на летней ярмарке столько смеху было — там один парень с приятелями полдня с женским башмачком бегал и хозяйку обувки искал…

Я помертвела, а Кветка между тем продолжала:

— Всю площадь переполошили — и высматривали, и выспрашивали, и девок за плечи хватали, если те со спины похожими казались! Другим безобразникам такое бы с рук не сошло, но тут знатные — что с них взять! Да только наши бабы тоже оказались не промах — изловчились, выхватили у парня обувку и начали мерить наперегонки с шутками да прибаутками, что, дескать, кому башмачок подойдёт, на той благородный и жениться должен…

Кветка, ещё раз представив эту сцену, рассмеялась, а я, стараясь унять внутреннюю дрожь, отпила медовухи и осторожно уточнила:

— Ну, и чем эти смотрины закончились?

— А ничем… — Кветка досадливо поморщилась. — Мерили-мерили, пока по шву не разодрали… Дочка говорит, ей парня в тот момент даже жалко стало. Лицо у него было несчастное донельзя, да и сам парень был очень молод и хорош собою, так что глаз не оторвать… Странно, что ему какая-то девушка от ворот поворот дала…

Я встала и начала собирать опустевшие миски — на душе у меня стало муторно, а голова шла кругом от понесшихся в галоп мыслей. Не зря я тогда отказалась возвращаться на площадь — Ставгар меня действительно искал… Вот только зачем? Для того чтобы отдать выигрыш и потерянную обувку?.. И ради такой мелочи наплевал на собственную гордость и позволил поднять себя на смех половине торжища?.. А Ирко? Он ведь теперь точно догадается, где я потеряда свой башмачок. Что мне ему сказать?.. Вряд ли он поверит, что на ярмарке была ещё одна такая же растяпа, как я…

Между тем за окном быстро темнело, да и погода начала портиться. Кветка засобиралась домой, а Ирко решил её проводить. Я вымыла посуду, проведала тихо дремлющую мать, а потом устроилась возле окошка в боковой горнице, не зажигая света… Муть сменилась тоской — что же теперь подумает обо мне Ирко… Да и Ставгар упорно не шёл у меня из головы… Эх, недаром говорят, что шила в мешке не утаишь…

За спиною тихо скрипнула дверь, и в горенку вошел Ирко, но я не обернулась, даже когда он положил мне руки на плечи.

— Что ж ты мне не сказала, что псы, которые за тобою гонялись, двуногими были? — В ставшем привычным густом басе мужа не было ни злости, ни раздражения — один лишь грустный упрёк, и я тихо вздохнула.

— А зачем, Ирко? Зла они мне не причинили…

Крепкие ладони мужа сильнее сжали мои плечи.

— Зато напугали… И обидели…

— Нет… Ничего такого не было… — Я подняла голову, посмотрела на сгустившуюся за слюдяным окошком мглу и заговорила, медленно подбирая слова: Они действительно подошли ко мне — хотели познакомиться, а когда поняли, что я невеста, решили поцелуй стребовать. Есть такая воинская примета на удачу… Я же осадила их, а потом, озлившись, ещё и посмеялась, показав, как из лука стреляю… Они, когда мишень со стрелою в центре увидели, сперва опешили, но потом один из них, Ставгар, снова ко мне пристал, ну я и убежала, перед этим запутав его в переулках… Вот и всё…

Выслушавший мой короткий рассказ Ирко шумно вздохнул.

— Но если убежала, значит, всё-таки обидели?..

— Нет. — Я накрыла ладонью лежащую у меня на плече руку мужа. — Просто мне с ними даже стоять рядом не хотелось…

Пальцы мужа на моем плече внезапно задрожали:

— Это о Ставгаре Кветка сказала, что он хорош, как… Что от таких, как он, все девушки без ума? — Теперь в голосе мужа звучала вполне понятная ревность, и я вновь успокаивающе огладила его руку. Произнесла как можно более убедительно:

— И что с того, Ирко? Я ведь не его выбрала…

Муж убрал руки с моих плеч и присел рядом на лавку. Посмотрел на меня исподлобья:

— Тогда почему ты мне его проучить не дала? Я бы пару раз макнул вниз головой этого кобе… — Ирко запнулся на миг, но потом продолжил: — Этого красавца в поилку для скота, чтоб к чужим жёнам впредь не приставал…

Теперь уже пришла пора хмуриться и вздыхать мне — видно, Кветка была сто раз права, когда заметила, что мужчины кое в чем детьми до самой старости остаются! Вот и мой всегда рассудительный и спокойный Ирко теперь ведёт себя словно обиженный десятилетний мальчишка… Но это ничего — главное, что самые острые камни мы уже прошли и изворачиваться, чтобы не сболтнуть лишнего, мне больше не надо…

— Ты бы его в поилку макнул, а тебя за то, что на благородного руку поднял, городская стража в холодную бы отправила! А потом тебя за своеволие либо кнутом на площади отходили бы, либо кисть на руке отрубили… Пойми — я тебя защищала, а не его!..

Я замолчала, вновь отвернувшись к окну, а Ирко придвинулся ко мне, обнял:

— Прости, Эрка… Я не подумал… — Муж покаянно ткнулся лицом в мое плечо и прошептал: — Ты мне с каждой неделей все милее кажешься, вот я и приревновал теперь… Понимаю ведь, на кого сам похож…

— Не бери в голову. Ты похож на моего мужа, и этим все сказано. — В подтверждение своих слов я поцеловала Ирко в пахнущие хвоей волосы. Муж в ответ на эту нежность глухо проворчал что-то непонятное и потёрся носом о моё плечо. Я поцеловала его ещё раз и ласково взъерошила пальцами густые волосы… Все-таки хорошо, что он рядом — такой, какой есть…

Пришедшая зима оказалась не только морозной, но и снежной. В наметённые сугробы можно было провалиться выше пояса, и Ирко каждое утро чистил двор от засыпавшего его за ночь снега. В остальном же работы зимой было немного, и я наконец-то добралась до задуманного мною подарка. Я решила не размениваться на рукавицы, а сшить мужу безрукавку с подкладкой из меха. Там, где я выросла, этой крестьянской одеждой не брезговали и знатные, надевая в промозглую погоду прямо поверх рубахи, — она была удобной, тёплой и не стесняла движений. Подходящий мех и тёмно-серое сукно у меня были, а вот над узором я крепко призадумалась. Хотелось сделать так, чтобы было красиво, но при этом ни в коем случае не разляписто. Поприкидывав и так, и эдак, я в конце концов остановила свой выбор на пущенном по краю узоре из хитро переплетённых рябиновых гроздьев, дубовых листьев и сосновых ветвей. Рябина — издавна обережное дерево, дуб — символ мужской силы, а в сосновом бору всегда удивительно легко дышится… Определившись с узором и подобрав подходящие по оттенкам нитки, я засела за работу и потратила на неё не один вечер, но вышитые гладью листочки с прожилками и алые, подсвеченные бисером ягоды смотрелись как живые, а тёмная хвоя придавала узору необходимую строгость…

Дальше оставалось всего ничего: сшить верх с подкладкой и поздно вечером повесить обновку в сенях. Ирко, как и все мужчины, не особо вникал в женское рукоделие, так что моя затея имела все шансы на успех…

На следующее утро Ирко, как и все последние дни, собрался чистить двор от завалившего его на ночь снега и, конечно же, наткнулся в сенях на оставленный там мною подарок. Тихо охнул и вернулся обратно в горницу.

— Эрка? — Я как раз возилась возле печи, а потому глянула на удивлённого мужа через плечо.

— Что?

— Это ты для меня оставила? — Я оторвалась от своего занятия и подошла к Ирко.

— Конечно для тебя — мне эта безрукавка великовата будет… А теперь не держи её в руках, а примеряй…

Ирко послушно накинул на плечи подарок, провёл пальцами по узору.

— Красиво… Я такой вышивки никогда в жизни не видел — ягоды с листьями как живые…

— Ну так носи на здоровье. — Довольная тем, что мой подарок пришёлся по вкусу, я улыбнулась, а Ирко обнял меня, прижал к себе и, привычно уткнувшись лицом в мою макушку, ещё долго не выпускал из рук. Кабы не дела, мы так бы и стояли посреди горницы до самого полудня…

По мере того как крепчали морозы, ко мне все чаще обращались за травами и настоями: от простуды, от жара и кашля, а в середине Вьюгодара Роско из Выселок и вовсе пришел прямо в наш с Ирко дом. Его маленькая дочка вчера угодила в полынью. Её успели вытащить — растёрли и согрели, но ночью малышке резко стало хуже…

Описанные Роско приметы могли означать ни много ни мало — воспаление лёгких, и я, прихватив необходимые припасы, решила пойти в Выселки вместе с обеспокоенным отцом и самой посмотреть на больную. Извинившись перед зашедшей к нам в гости Кветкой, я быстро собралась и, повязав подаренную Ирко шаль и накинув тёплый кожух, отправилась в село.

Малютка была действительно плоха — почти после каждого вдоха заходилась надрывным кашлем и просто горела в жару. Прошибающий девочку пот тоже свидетельствовал в пользу воспаления лёгких, но было и ещё что-то непонятное и ускользающее. Размышляя, я сильно сжала хрупкие пальчики, и малышка открыла свои васильковые глаза.

— Тётенька… Прогони их…

— Кого, милая?.. — Я склонилась над едва слышно шепчущим ребенком…

— Девочек… Я думала, они добрые, а они злые… Они меня толкнули… — Тяжело закашлявшись, малышка закрыла глаза, а я призадумалась. Произнесённые слова могли оказаться как вызванным жаром бредом, так и ответом на ускользающую от меня загадку…

Поколебавшись немного, я велела встревоженным родителям отойти от постели и хранить молчание, а потом вытащила из сумки травнический нож с серебряным лезвием и оплетённой заговорённым шнуром рукоятью. Его вместе с железным братом — близнецом, каменными ступками и прочим необходимым для уважающей себя травницы инвентарём в своё время привезла из Дельконы покойная прабабка.

Мысленно попросив у неё помощи, я осторожно провела пальцем по бритвенно отточенному лезвию и поднесла нож к своему лицу. Упёрла кончик лезвия себе в переносицу и, шепча заговор, позволяющий видеть скрытое, осторожно надавила на рукоять. Из образовавшегося пореза мгновенно потекла кровь, и я, не убирая ножа с переносицы, сморгнула, а когда вновь открыла глаза, то увидела окутывающую девочку цветную дымку, сочетающую в себе излучения души и тела. Цвета были чистые, но блёклые, и виной тому была толстая и пульсирующая пиявка цвета грязного весеннего снега, тянущаяся прямо к солнечному сплетению малышки. Я осторожно коснулась её левой рукой и ощутила колющий пальцы холод — нечто жадно высасывало из ребёнка все соки, и болезнь была лишь внешним признаком происходящего.

Вздумай я, не выявив истинную причину, лечить девочку травами, она бы умерла уже дня через два от истощения жизненных сил… Я со вздохом убрала нож от лица и уже обычным зрением посмотрела на замерших в уголке родителей.

— Хорошенько протопите баню, приготовьте четыре свечи, берёзовую лучину, молоко и хлеб…

Мать, услышав мои слова, расплакалась, Роско нахмурился:

— Неужто колдовать будешь?..

— Да. Из твоей дочки какая-то погань жизнь тянет. Я должна разорвать связь. — Пояснив свои намерения, я отошла к столу и принялась отбирать необходимые мне травы, а мужчина понятливо кивнул.

— Всё сделаем как надо…

Вскоре банька была натоплена, отец сам занёс девочку в парилку и уложил на указанную мною полку. Я затворила двери и стала готовиться: раздела малышку до исподней рубашки, после — разделась сама, оставив на себе лишь родовую ладанку, расплела и распустила волосы. Нашёптывая соответствующий наговор, запалила свечи: две поставила в ногах у малютки, две — в изголовье, и лишь после этого плеснула на раскалённые камни кипяток, смешанный со свежеприготовленным отваром девясила и алтея. Вода испарилась с сухим хлопком, и по парилке мгновенно разлился острый травяной запах. Я с наслаждением вдохнула лёгкий, ароматный воздух и шагнула к малышке — пора!

— Ледяным севером, холодным ветром и снежной зимой… — Я коснулась кончиком серебряного ножа пламени первой свечи. — Жарким югом, сухим ветром и медвяным летом… — Остриё коснулось второй свечи. — Закатным западом, дождливым ветром и хмурой осенью… — Провела ножом над третьим огоньком, уже явственно ощущая потёкшую в лезвие силу. — Пламенеющим востоком, свежим ветром, щедрой весною и солнечным восходом заклинаю тебя…

Нож в руках точно ожил, а моё сердце уже стучало так, что его удары отдавались в ушах. Будь мой дар раскрытым, мне не понадобился бы скапливающий и направляющий силы обряд, но иного выбора у меня не было, и я, глубоко вдохнув, сосредоточила взгляд на груди малышки. Теперь я не видела, но чётко ощущала место, где к ребёнку присосалась невидимая пиявка. Глубоко вдохнув, я произнесла завершающие обряд слова:

— Чужую власть убери, навек отсеки и огнём припали!

Сжатый в руке серебряный нож, словно бы обретя собственную волю, резко пошёл вниз — но возле самого солнечного сплетения я развернула его и словно бы срезала невидимую пиявку, почти касаясь ножом кожи малышки. Раздалось тихое шипение, на лезвии на миг появилось несколько грязно-белых, но тут же испарившихся пятен… Неужели всё? Я вновь сосредоточилась, но за исключением дальнего и, похоже, просто примерещившегося мне от напряжения всхлипа не ощутила ничего чужеродного. На всякий случай прочертила над грудью девочки ещё не истратившим всю накопленную силу ножом несколько защитных рун…

После этого мне на плечи навалилась чудовищная усталость, но обряд был ещё не закончен. Я взяла берёзовую лучину и, стараясь унять дрожь в пальцах, поднесла её к пламени свечи, олицетворяющей восток. Образовавшийся уголёк стряхнула в молоко и поднесла плошку к губам девочки.

— Пей…

Та послушно глотнула, а я прошептала:

— Малика, исцели.

Затем отломила кусочек хлеба и скормила его малютке с наговором: «Лучница, защити»…

Осторожно загасила свечи пальцами и коснулась рукою лба девочки — он всё ещё был горячим, но совсем не так, как прежде — чудовищный жар начал спадать. От моего прикосновения малютка вновь открыла глаза:

— Тетя…

— Хочешь пить? — Уже заранее зная ответ, я потянулась за другой плошкой — с успокаивающим и восстанавливающим силы питьём. Теперь малышка будет очень долго и крепко спать, а проснётся почти здоровой — ну, разве что посопливит да покашляет немного, как при обычной простуде…

А вот мне теперь будет худо, ведь колдовать, имея за плечами спящий дар, хоть и возможно, но невероятно тяжело…

— Может, надо чего покрепче налить?

Вместо ответа я хмуро посмотрела на Роско и отрицательно качнула головой — от медовухи меня лишь окончательно развезёт, а мне сейчас даже сидеть, не сутулясь, было тяжело… Я сжала в руках глиняную кружку с уже остывшим отваром: голова болела нестерпимо, да и мутило меня не на шутку.

— На тебе лица нет… — вновь завел свое Роско, и я осторожно встала. Горница тут же поплыла перед глазами, но я, дождавшись, когда головокружение хоть немного сойдёт на нет, подошла к оставленным на лавке кожуху и шали. Я и так, приходя в себя, засиделась до темноты…

— Когда дочка проснётся, поите её отваром из трав, которые я оставила. Дня через три я вас навещу…

— Подожди немного… — вынырнувшая из боковой горенки жена Роско начала быстро собирать гостинцы, и мои возражения ни к чему не привели. Я не потребовала оплаты, но отпускать меня с пустыми руками женщина не собиралась. А когда я уже была на пороге, вновь попыталась удержать.

— Сейчас уже темно, может, переночуешь?

Но я, уже вдохнув холодный, колючий воздух, возразила:

— Нет… Меня семья дома ждет… — И направилась к окраине Выселок…

Морозный воздух действительно оказался лучшим лекарством — его колючие иголки не только немного утихомирили засевшую в висках боль, но и чуть-чуть взбодрили, так что, уже проделав половину пути, я перестала смотреть лишь себе под ноги и начала поглядывать по сторонам.

Всё-таки зимний, освещённый почти прибывшей луною лес — удивительное зрелище. Опушенные инеем ветви деревьев — словно затейливое кружево, под ногами искрятся речной лёд и снег, а над всей этой красотой — бездонное тёмное небо с луною и россыпью звёзд… Ясная, тихая ночь…

И только я об этом подумала, как непонятно откуда появившийся ветер поднял с крутого склона целую тучу снежинок и швырнул их прямо мне в лицо. Спасаясь от колючих, ледяных иголок, я на миг прикрыла лицо и глаза рукой, а когда убрала ладонь, то увидела, что прямо передо мною стоит девочка…

Навскидку ей можно было дать лет десять-двенадцать. Она была точно вылеплена из снега — белокожая, с распущенными льняными косами и большими светло-серыми глазёнками. Да и одета во всё белое: рубашка, присобранная у пояса пышная юбка, безрукавка мехом наружу…

— Поиграй со мной… — произнёс странный ребёнок чистым, серебристым голоском и тут же скорчил умильную гримасу. — Ну пожалуйста…

— А тебе разве не холодно? — Я продолжала ошеломлённо рассматривать слишком лёгкий наряд девочки.

— Нет… Ты тоже скоро не будешь мёрзнуть… Пойдём… — улыбнувшись, девочка взяла меня за левую руку и потянула в сторону, и я в каком-то странном оцепенении сделала за нею несколько шагов, но потом остановилась.

— Постой… Чья ты? Как тебя зовут?

В ответ раздался лишь похожий на перезвон серебряных колокольчиков смех, и тут уже мою правую ладонь сжали холодные пальчики.

— Мы тебе всё-всё расскажем, только чуточку попозже… — Ещё одна, словно из воздуха соткавшаяся, девочка начала ластиться ко мне, будто котёнок. Она была очень похожа на первую, разве что чуть помладше — лет восьми, и я в ответ огладила её пушистые волосы. Малышка улыбнулась и доверчиво посмотрела на меня своими огромными, чистыми глазами… Какая она всё-таки… Светлая?..

И вот странные дети уже тащат меня куда-то и непрерывно что-то рассказывают… А я иду за ними, точно очарованная, и мучительно пытаюсь сообразить, что же не так… А потом мой взгляд упал на семенящие ножки девочек… Они обе были босы, но пальчики на таком холоде даже не посинели, а ещё их легкие, почти кукольные ступни не оставляли следов на припорошенном снежком льду… Нет следов!!! В этот же миг мне вспомнились слова спасённой мною малышки о столкнувших её в прорубь девочках и причудившийся слабый вхлип, когда я разорвала связь, и быстро исчезающие капли на ноже…

Это же снежницы!!! Такая пакость приходит лишь с сильными морозами, и человеческое тепло для них — лучшее лакомство!

Опутавший меня морок развеялся. Я резко остановилась и, тряхнув головой, освободила руки из цепких холодных пальчиков.

— Именем Лучницы! Прочь, Мары!

Я начертила в воздухе защитную руну, и они немедля отскочили от меня на пару шагов, но тут же снова развернулись ко мне лицом. Их движения были так слаженны, что, казалось, я вижу одно существо…

— Зачем ты гонишь нас… — В голосе старшей теперь явно различалось шипение, а сама она мгновенно и страшно изменилась: кожа на лице стала серой и пористой, словно тающий по весне снег, глаза полностью выцвели, оборотившись в жуткое, отливающее белёсым сиянием нечто, на протянутых ко мне худых руках выступили длинные, кривые, как у ястреба, когти.

— Ты забрала у нас добычу, а теперь не хочешь играть?! Так нечестно!!! — Младшая, изменившись, как и первая, сгорбилась, точно перед прыжком. Между полуоткрытых бледных губ показались острые клыки.

— Эрка!!! — донесшийся от кромки подступающего к речке леса раскатистый могучий бас мог принадлежать только одному человеку, и я улыбнулась. Снежницы по большому счёту трусливы — их добычей становятся дети да одинокие путники, так что Ирко появился как раз вовремя…

— Ты могла бы жить с нами очень-очень долго… Могла бы охотиться и никогда не стареть… — Старшая начала отступать спиной назад, по-прежнему не сводя с меня белёсых глазищ, а следующая за ней бочком младшая обиженно произнесла:

— И не думай, что мы испугались твоего ручного медведя!!! Он ведь даже не зверь, а так… Полукровка!

В следующий миг мне заложило уши от пронзительного визга — снежницы исчезли, рассыпавшись мелкой позёмкой, а я, почувствовав, что ноги меня не держат, опустилась прямо на лёд. Снежницам удалось завести меня на середину реки, и теперь передо мною маячил чёрный провал полыньи. Ещё бы шагов двадцать — двадцать пять, и конец…

— Эрка… Лапушка… — Подоспевший Ирко опустился подле меня на колени, заглянул в глаза. — Ты как?

— Так себе… — Я понимала, что снежниц он видеть не мог, разве что заметил вокруг меня белёсую дымку, но по-прежнему не отрывала взгляда от полыньи, потому что перед глазами словно наяву стояла картина. Молодая женщина, засидевшись у родни, спешит из Выселок к Дорвашу и маленькому сыну и на этом самом месте встречается со снежницами… И вся разница между мною и давно сгинувшей поселянкой состоит в том, что мне всё же удалось скинуть морок, а мать Ирко очнулась лишь в ледяной воде… Я поёжилась…

— Как ты здесь очутился, Ирко?

Муж погладил меня по холодной щеке. Посмотрел в глаза.

— Тебя так долго не было, я забеспокоился. Решил по твоим следам в Выселки пойти — думал, либо по дороге встречу, либо узнаю, что случилось… Ты из-за дочки Роско так задержалась? Что с ней?

— С девочкой уже всё будет хорошо — к ней снежницы привязались, да только я их отвадила, а теперь вот думаю… — Замолчав, я вновь посмотрела на полынью, на Ирко, но потом всё же решилась. — Твоя мать, Ирко… Я думаю, что она не просто так утонула — её снежницы сгубили…

Ирко немного отстранился и ошарашенно посмотрел на меня.

— Почему ты так решила, Эрка?

— Потому что я их тут видела — они, видно, в этих местах давно охотятся…

Услышавший мои слова Ирко опустил голову, его широкие плечи поникли…

— Отец, сколько я себя помню, всегда переживал из-за матери. Он считал себя виноватым.

— Из-за того, что не встретил? — Я взяла Ирко за руку, уже пожалев, что завела этот разговор, тем самым растравив его старую рану, но муж в ответ лишь отрицательно покачал головой…

— Не только поэтому… Отец думал, что причина в нём самом. — И тут он, решительно тряхнув головой, встал и помог подняться мне…

— Хватит нам на снегу сидеть. Ты и так уже холодная, как ледышка.

Я послушно пошла за ним, благоразумно умолчав о том, что на прощание мне сказала ледяная нежить… Вряд ли снежницы врали, а теперь ещё и странное признание Ирко… Я могла сколько угодно посмеиваться над полянцами, но от услышанного сегодня просто так отмахнуться и забыть уже не могла, да только свою догадку мне следовало всё-таки проверить…

Почти во всех гуляющих по Ирию сказках и легендах перевёртывай боятся серебра и даже не могут к нему прикоснуться, так как лунный металл немедля оставит на их руках ожоги. Большинство людей этому верят и даже не представляют, что настоящий волколак или бэр, если ему дать серебряные монеты, вначале пересчитает деньги, а потом с удовольствием сгребёт их в свой кошель, даже не поморщившись…

Но вот носить серебряные украшения перевёртыши действительно не будут — от длительного соприкосновения с серебром у них на коже появится раздражение наподобие крапивницы, но самое главное даже не это, а то, что попавшая на серебро кровь оборотней сворачивается иначе, чем людская, и по-другому меняет цвет…

Припомнив всё, что рассказывала мне Нарсия, я через несколько дней, когда всё немного улеглось, бросила на свой нож лёгкий заговор от чужих рук, а вечером, смешивая и растирая мяту с шалфеем для примочек, попросила Ирко мелко измельчить кору белой ивы, снимающей как жар, так и воспаления в суставах. Работы всего ничего — правильно высушенная кора под ножом сама крошится… Ирко согласился, подошёл к столу, но едва успел сделать пару движений ножом, как заговор сработал и серебряное лезвие порезало ему запястье… Ирко тихо выругался и выронил нож, а я, увидев хлынувшую потоком кровь, испугалась — ведь калечить его я не хотела.

— Покажи, Ирко… — Отставив работу в сторону, я тут же шагнула к мужу. Кровь из руки щедро окропила не только лезвие и кору, но и сам стол, и я, бросив мимолётный взгляд на нож, едва не застонала: кровь, попавшая на лезвие, свертывалась прямо на глазах, превращаясь в гагатово-чёрные потёки… Но всё равно — кем бы ни был на самом деле Ирко, моё любопытство не должно его искалечить! Подавив внутреннюю дрожь, я промыла и перебинтовала глубокий порез, а Ирко, коснувшись повязки, произнёс, точно оправдываясь:

— Не знаю, как так вышло, Эрка. Нож словно бы в руках крутнулся…

— Все мы когда-нибудь режемся. — Я прижалась к мужу, чувствуя себя последней негодяйкой. Занятый оглаживанием моих кос Ирко даже не взглянул на лезвие…

Этим вечером я никак не могла уснуть, лишь ворочалась с боку на бок, а когда набравшая силу луна залила своим призрачным светом лес, и вовсе встала. Оделась, заварила чабрец и, захватив кружку с отваром, вышла на запорошенное снегом крыльцо. Сегодня неожиданно потеплело — иней сошёл с деревьев без следа, и они окружили наш дом чёрными стражами… Грея руки о глиняную кружку, я долго смотрела на них, на плывущую по небу круглую луну. Говорят, что в полнолуние мучаются ощутившие в себе зверя перевёртыши, но сегодня Ирко после постельных ласк спит как убитый, а я — маюсь… И есть из-за чего…

Я отпила из кружки, вздохнула… Что ж, в этот раз оказалось, что дыма без огня не бывает, разрозненные куски мозаики сложились в цельную картину, но разве Ирко и Дорваш стали из-за этого чудовищами?

Дорваш, старый, замкнувшийся в себе бэр, ошибочно решивший, что жена, узнав о нём правду, наложила на себя руки, и весь остаток жизни грызущий сам себя из-за этого?..

А Ирко, способный вместить в своём действительно большом сердце столько доброты?.. Полукровки чаще всего не могут менять облик, но даже если бы это и произошло, разве оборотился бы мой Ирко в хищного зверя?.. В глазах толпы — без сомнений, но не для меня…

Этой ночью я многое осознала и поняла. Поняла одиночество Ирко и его тоску, его вынужденную нелюдимость, его затаённый страх… И решила, что ничего не скажу ему о своем открытии — если он когда-нибудь решится поведать мне свою тайну, то сделает это сам. В конце концов, я тоже не рассказываю ему всей правды о себе и своей семье… А ещё я теперь никогда не потащу его в город, в котором ему так плохо и неуютно…

— Горюшко ты моё… Замёрзнешь ведь. — Я, задумавшись, не заметила, как позади скрипнула дверь и на крыльцо вышел Ирко. Он накинул мне на плечи прихваченный из сеней кожух.

Я, по-прежнему глядя на чёрные деревья, сказала как можно более спокойным тоном:

— Ну, ты ведь меня согреешь, разве не так? — Муж, оценив шутку, тут же выразительно фыркнул у меня над ухом, но потом тихо и серьёзно заметил:

— Пообещай, что в Выселки без меня ни ногой. Вдруг снежницы опять тебя по дороге встретят?

— Нет… — Я отрицательно качнула головой. — Прабабка говорила, что если у них на определённом месте охота хотя бы раз сорвалась, то они уходят навсегда… Она была настоящей ворожеей и никогда не ошибалась, не то что я… Я ведь даже не сообразила сразу, кто передо мной…

Ирко привлек меня к себе, обнял за плечи.

— Глупости говоришь. Сколько лет тебе и сколько твоей прабабке было?.. Ты уже и сейчас травница хорошая, и дочку Роско спасла, а всё остальное ещё приложится — не переживай…

Воспоминание о Нарсии растравило душу, и я тяжело вздохнула.

— Мне её очень не хватает, Ирко… Её голоса, её советов… А если б ты слышал, как она ругалась…

— Ну, о том, как твоя прабабка умела браниться, Кветка нам с отцом как-то уже поведала… — хмыкнул мне в затылок Ирко, и я невольно улыбнулась ему в ответ…

Глава 3

ПЕПЕЛ И СТАЛЬ

Я с усилием отогнала воспоминания и огляделась: вечерело, за окном по-прежнему лил дождь, и из-за этого в горнице стало сумрачно. Сгустившуюся мглу не могли разогнать даже свечи, которые амэнцы, разыгрывающие уже непонятно какую по счету партию в карты, водрузили на стол. Остальные теперь либо дремали, либо проверяли оружие, но Олдера нигде не было видно, и я поняла, что, как только дождь чуть-чуть уймётся, их гостевание в моей хате закончится… Вот только для меня это станет лишь началом новых бед — мне, скорее всего, придётся идти с ними, указывая дорогу в непроходимой чаще. И о том, чтобы взбрыкнуть или попытаться схитрить, даже речи быть не может. Колдун вкупе с эмпатом быстро разгадают возможный обман, а меня за непокорство ждёт смерть, и вряд ли она будет лёгкой… Впрочем, смерть ждёт меня в любом случае. Как говорят, куда ни кинь — всюду клин…

Слова Антара дали мне некую надежду, но теперь отведённое на ожидание время текло между пальцев словно вода, и каждая капля уменьшала и без того призрачную возможность на спасение… Что же делать?

Задумавшись, я снова прикрыла глаза и привычно закусила нижнюю губу. Может, ещё раз попроситься на улицу? Я веду себя тише затаившейся от кошки мыши, и теперь от меня вряд ли ожидают подвоха. Если сопровождающим будет не Антар, то возможно…

— Из-за дождя здесь сыро стало… Ты не замёрзла?

— Нет. — Я исподлобья зыркнула на так некстати прервавшего мои размышления Ильмарка, но тому всё было как с гуся вода. Он улыбнулся и, устроившись рядом, попытался сунуть мне в руки флягу.

— Здесь вино. Действительно хорошее — попробуй…

Вместо ответа я ещё сильнее закусила губу. Ему что, сегодняшнего происшествия на поляне мало было? Или этот амэнец решил последовать глумливому совету товарищей и неуклюже скопировал Антара?.. Вот же… Головой о дерево стукнутый!

Ильмарку все же удалось вложить флягу в мои ладони, но руки после этого он не убрал, и его пальцы тут же крепко сжали мои.

— Не сердись, лесовичка… На поляне я действительно не сдержался… — Амэнец снова улыбнулся, тряхнул головой… В этот миг он был передо мною как на ладони. Яркие карие глаза, тёмно-русые, с золотым проблеском волосы, правильные черты… Вот только красота эта с душком — молодой и наглый амэнец слишком привык получать от жизни всё, что захочет, а потому не признавал отказов даже в малейшем…

Между тем пальцы Ильмарка вновь неспешно огладили мои.

— Ты особенная и совсем не похожа на других крестьянок: тонкая, белокожая, точно солнце тебя не касалось, и глаза у тебя словно осенние озёра…

Интересно, сколько раз и скольким девушкам он уже это говорил? Вот и сейчас речь ведёт как по писаному: и волосы у меня густые, и пальцы тонкие, словно у знатной, — мне бы очень пошли серебряные кольца с узором в виде виноградной лозы, и серьги… Капельки из горного хрусталя…

С которых он наверняка не удосужился даже кровь стереть!.. Почувствовав, как от слов Ильмарка внутри у меня поднимается чёрная, кипящая волна гнева, я вскинула голову, собираясь резким ответом осадить обнаглевшего амэнца, но тут меня словно бы Предки под бок толкнули, а ускользнувшая нить размышлений вспыхнула путеводной вехой. Вот она, долгожданная возможность!!! И пусть этот амэнский кобель по-прежнему считает себя неотразимым, а меня — тёмной дикаркой, которую можно подкупить блестящей мишурой да лживыми нежностями… Мне же лучше!..

— Прекрати! — прошипела я гадюкой, и амэнец на миг отшатнулся, а я продолжила злым, торопливым шёпотом:

— Я честная вдова, а не девка гулящая, чтобы меня при всех позорить. Разве можно на людях… — Возмущённо фыркнув, я замолчала, а Ильмарк растерянно хлопнул глазами… Впрочем, замешательство его продолжилось лишь пару мгновений, а потом он вновь придвинулся ко мне и горячо зашептал:

— У меня и в мыслях такого не было, лесовичка… Но признайся: ты устала от одиночества, да и глазами сверкаешь так, что сразу ясно, что я тебе не безразличен… И, поверь, в отличие от всяких сельских увальней, я знаю, как надо обращаться с женщинами. Со мною тебе будет хорошо и сладко, да и подарками я не обижу… Вот только где бы нам остаться с глазу на глаз?

Я опустила голову, чтобы скрыть дрогнувшую на губах улыбку, из-за непомерного самомнения Ильмарк сам шагнул в простейшую ловушку, и теперь мне осталось лишь осторожно затянуть петлю.

— Выведи меня в баньку за домом — там нас не потревожат… Но перед этим захвати из кладовой маленький кувшинчик с синей глазурью у горла — он в углу второй полки стоит…

Амэнец перестал оглаживать мои руки, и его ладонь змеёю скользнула по моей щеке — меня едва не передёрнуло.

— Хорошо… А что в кувшине, лесовичка?

Вполне закономерный вопрос, но ответ, который полностью устроит амэнца, уже крутился у меня на языке.

— Питьё на Праздник Трав — с ним и сил больше, и ласки слаще… — соврала я не моргнув глазом, а Ильмарк, шепнув напоследок: «Я мигом!» — оставил меня в покое и направился потрошить кладовую. Проводив его отнюдь не добрым взглядом, я откинулась к стенке, и тут мои глаза встретились с глазами внимательно наблюдающего за мною Антара… Пожилой Чующий мотнул головой в сторону удаляющегося Ильмарка и тут же вопросительно поднял брови, словно бы спрашивая о том, не нужно ли вмешаться, но я в ответ лишь отрицательно качнула головой. Антар ещё раз пристально взглянул на меня и тут же отвернулся как ни в чем не бывало, но я поняла, что он разгадал мою задумку… Теперь мне оставалось лишь надеяться, что мои предположения насчёт эмпата верны и он не сломает мне игру в последний момент… И лишь бы Ильмарк не копался в кладовой слишком долго, ибо что-то мне подсказывает: если Олдер вернётся до того, как он меня уведёт, все мои планы отправятся шелудивому псу под хвост…

Олдер

Что-то пошло не так… Неожиданная тревога не давала Олдеру покоя, и теперь он, глядя на игру пламени, перебирал в памяти малейшие события длинного и непростого дня. Где и когда он совершил ошибку, на которую уже давно не имеет права? Что упустил?..

По щеке словно бы скользнуло что-то лёгкое и тёплое, и тысячник, вздрогнув, повернулся к мысленно соприкоснувшейся с ним пленнице, но та уже опустила глаза.

— Ты что-то хотела спросить, лесовичка?

В ответ — упорное молчание и опущенные глаза. Впрочем, если молодая женщина не хочет говорить — это её дело… Так же как и спящий дар, позволивший создать лёгкий ментальный щит, который Олдер даже не стал пробовать на прочность. Зачем ломать заведомо более слабого противника, если исход такого противостояния заранее предрешён? Тысячник надел куртку «Карающих» гораздо раньше, чем это было принято в его семье, присягнув на верность Владыке в неполные семнадцать лет. Участие в бесконечных войнах и подавление крестьянских мятежей уже давно заставило его сердце очерстветь и охладеть почти ко всему, тем не менее чужие слёзы не доставляли Олдеру радости, а дарованной ему властью он пресытился больше, чем этого можно было ожидать…

Тысячник отвернулся к огню и, вновь взглянув на медленно затухающие язычки пламени, неожиданно понял причину своего беспокойства. Дом… Основательный, вросший в землю сруб был явно рассчитан на большую семью, да и массивные тяжелые предметы обстановки подразумевали таких же хозяев — не торопливых, сильных и тяжеловесных. Пойманная же Олдером лесовичка хоть и была, судя по всему, полноправной хозяйкой спрятавшегося в глуши сруба, соответствовала старому дому так же, как запертый в тесном очаге язык пламени соответствует окружающему его камню…

Усмехнувшись такому почти балладному сравнению, Олдер снова обернулся и взглянул на сидящую в углу молодую женщину. Откинувшись к стенке, лесовичка закрыла глаза и, судя по лицу, в своих мыслях была уже далеко и от этого места, и от окружающих её амэнцев. Она словно отгородилась от происходящего невидимой стеной, и Олдер, почувствовав это, испытал лёгкое раздражение — был в этой отрешённости некий трудноуловимый вызов… Именно вызов, а не покорность или страх — она словно поставила себя над происходящим и именно поэтому с совершенным безразличием наблюдала за тем, как воины Олдера нещадно потрошат её хозяйство… А ведь любая крестьянка — сколько их было по захваченным деревням, не счесть! — из-за убитых несушек и вытоптанного огорода начнет голосить и причитать так, точно куры да капуста — её кровная родня!

А эта — молчит… Уже полдня молчит!..

Олдер бросил ещё один мрачный взгляд на женщину и встал с лавки. Причину беспокойства он выяснил, но мозаика по-прежнему никак не складывалась, и тысячник решил ещё раз осмотреть дом: он словно чувствовал, что где-то в углах прячутся недостающие для цельности узора осколки.

В первой боковой комнатке он не нашёл ничего интересного — разве что молча подивился неприхотливой простоте вдовьей спальни. Во второй он уже был, а вот в дальней и тесной, больше смахивающей на кладовку, Олдера поджидала детская колыбель с игрушками.

Тысячник шагнул вперёд и крепко сжал изукрашенную охранными рунами спинку колыбели. Первой мыслью было, что лесовичка обманула его насчёт своего одиночества, а её ребёнок наверняка находится у родственников в деревне: именно поэтому она и спокойна, точно замёрзшая река… Но уже следующий взгляд вокруг заставил Олдера усомниться в своих выводах. Места в доме более чем достаточно, и детскую колыбель не было никакой нужды втискивать в крошечную комнатёнку, да и лежат в кровати не подушки и одеяльца, а игрушки и какая-то вышивка — их словно бы убрали с глаз подальше…

Олдер ещё раз провёл пальцами по гладко отполированному дереву и задумчиво покачал головой. Ребёнка уже нет… Ни здесь, ни в деревне… Нигде… Поселянка утратила и мужа, и дитя — теперь она живёт на лесной заимке в окружении прошлого, с которым не может и не хочет расстаться. Охраняет видимые лишь ей тени…

Так бывает, хоть и нечасто. Обычно молодые вдовы снова выходят замуж, ведь хозяйству нужна мужская рука, да и за чьей-то спиной жить легче, чем одной, но если окрестные женихи похожи на того кривоногого увальня, что удрал с поляны, то молодую женщину можно понять. Так же как и её верность ушедшим. Её тихую, почти незаметную для чужого глаза скорбь… А тут ещё Ильмарк, с его вечным желанием облапить первую встречную особу женского пола!..

Тысячник вздохнул — всё же зря он потревожил покой лесовички, да ещё и позволил порушить её хозяйство, но всё ещё можно исправить. После того как женщина укажет им дорогу, он отпустит ее и отсыплет столько серебра, сколько хватит, чтобы отстроить всё здесь сызнова. Это будет справедливо.

Олдер уже собрался уходить, когда его внимание привлекла одна из сложенных в колыбели вышивок — рука точно сама потянулась к тревожно горящим алым светом ягодам. Детское полотенце было расшито гроздьями рябины и лакомящимися ягодами лесными птицами. По значению — бесхитростный оберег, но работа!.. Тысячник шагнул к крошечному окошку и поднёс вышивку к глазам: множество оттенков, выпуклый рисунок и тончайшие стежки гладью — созданный лесной дикаркой узор соответствовал тому, что в Амэне мог выйти из рук знатной девицы. Их обучают такому мастерству годами, ведь на своё двенадцатилетие молоденькая аристократка должна поднести Малике посвящённый деяниям богини покров!..

А вот селянки таких хитростей не знают и вышивают сугубо крестом — эта вышивка тоже красива, но не в пример проще, и уж совсем невозможно представить, чтобы лесовичка дошла до такого мастерства своим умом… Но тогда кто же она на самом деле? Откуда пришла в эту лесную глушь?

Ответ нашёлся в той же колыбели — под потревоженной Олдером вышивкой обнаружилась деревянная кукла, от одного взгляда на которую тысячника невольно передёрнуло. Застывшую на деревянных губах игрушки улыбку вырезали канувшие в небытие рейметские мастера — в этом Олдер был готов поклясться собственной жизнью, ведь ему навсегда врезалась в память та узкая улочка и горящая лавка с улыбающимися в сизом дыму игрушками…

Реймет сгорел за один день, но и самого Олдера это пламя выжгло дотла — после того злосчастного штурма у него не осталось ничего, во что можно было бы верить… Только пепел — высоких слов, ложной дружбы, пустых обещаний…

Отец, успев застать начало взлёта воинской карьеры сына, погиб тем летом в короткой и яростной стычке с Триполемом за спорные вотчины — всего один удар оборвал жизнь пожилого воина и уже истратившего большую часть силы колдуна. Хотя Владыка Триполема снизошёл до того, чтобы отдать тела знатных погибших их родичам, Олдер после похорон отца не знал покоя и не мог смириться со своей вполне закономерной утратой. Каждый день едва перешагнувший свое двадцатитрёхлетие воин подолгу проводил у домашнего алтаря, моля Мечника о новом походе на Триполем, — снятые со шлемов «Золотых», крашенные в пурпур хвосты казались ему единственным подношением, достойным украсить холодный мрамор в родовой усыпальнице Остенов!

Стоит ли удивляться, что весть о том, что зимою «Доблестные» Лукина и «Карающие» Ронвена отправятся в поход на Крейг, показалась Олдеру злобной насмешкой?! Какая война может быть с князем Лезметом — медлительным правителем и весьма посредственным военачальником? Его Крейг — гнилое яблоко: не сегодня-завтра сам упадет в руки… Но гневное недоумение молодого «Карающего», ворвавшегося в оружейную точно смерч, вызвало у тысячника Ронвена лишь слабую улыбку.

— Такова воля нашего Владыки — плодородные земли не могут находиться под властью слабого, недостойного трона правителя! К тому же нашим воинам после летнего поражения не помешает поднять дух парой лёгких побед…

Лицо Олдера, услышавшего подобную отповедь от человека, которого покойный отец считал лучшим другом и всегда с радостью принимал в своём доме, побледнело…

— Но Триполем!.. Я поклялся памятью отца!

— И без всяких сомнений исполнишь свою клятву. — Хищный, чем-то неуловимо напоминающий рысь Ронвен положил руку на плечо Олдера. — Небольшая отсрочка, только и всего. Тем не менее я понимаю, чего тебе хочется. Я сам отпрошу тебя и твоих храбрецов у Иринда — на границах с Лаконом вас ждёт скучная и долгая зимовка, а я, как глава грядущего похода, обещаю тебе командование авангардом. Уверен, этой зимою ты добудешь достойный гробницы отца трофей…

— Спасибо, глава… — Благодарность далась Олдеру с трудом, хоть он и понимал, что вёл себя недопустимо, и то, что Ронвен не только закрыл на такую дерзость глаза, но и готов был поднять грядущим назначением молодого «Карающего» ещё на одну ступень в воинской иерархии, свидетельствовало о его искреннем расположении… Вот только крейговцы не представлялись Олдеру серьёзными противниками.

Как выяснилось всего через два месяца, ошибались и Олдер, и Ронвен: никчёмный правитель ещё не подразумевает слабых духом и телом подчинённых, и крошечный Реймет, который амэнцы планировали взять всего за день или два, неожиданно оказался крепким орешком.

…С серого неба густо сыпались пушистые снежинки — командующий авангардом, усмехнувшись, стряхнул рукою в подбитой мехом перчатке снежное крошево с плотного, тёмно-вишнёвого плаща и вновь посмотрел в сторону тяжёлых, потемневших от времени ворот Реймета. Никчёмная, старая крепость со слабым гарнизоном встретила амэнцев подновлёнными стенами, тучей стрел и неисчерпаемым запасом кипятка и смолы. Многочисленное войско уже который день топталось под стенами крошечного городка без всякого толку, а Ронвен шипел змеёю при одном только взгляде в сторону непокорного Реймета. План зимней кампании был построен на молниеносных атаках и быстром продвижении по крейговским вотчинам с последующим закреплением на новых рубежах. Если бы окрестные владетели не оказались трусами, а очнувшийся от зимней спячки Лезмет привел к Реймету войско, весь поход был бы сорван напрочь, но, к счастью амэнцев, помощи Реймет так и не получил…

— Холодно… — тихо заметил сзади кто-то из десятников, но Олдер, не оборачиваясь, отрицательно качнул головой. По идее, он должен был ненавидеть защитников обречённого Реймета больше других, ведь именно его отряды раз за разом отходили от старых стен несолоно хлебавши. Но молодой «Карающий» проникся к защитникам городка не ненавистью, а уважением и именно поэтому вызвался встретить начальника крепости Мартиара Ирташа, который после стольких дней умелой обороны всё же решил пойти на переговоры о сдаче. Трудное, непростое решение, но в то же время — необходимое. Во время одной из своих ночных вылазок крейговцы, напав на обоз, перебили мастеров, которые должны были собрать осадные машины. Это дало защитникам крепости ещё немного времени, но теперь в войско прибыли новые мастеровые, и осадные машины уже были готовы — завтра от старой крепости не останется камня на камне…

В полдень ворота Реймета наконец-то приоткрылись, пропуская одинокого всадника на крепком гнедом коне, и Олдер, приказав остальным оставаться на месте, двинулся навстречу крейговцу — ему не терпелось увидеть того, кто смог столько дней вопреки всему удерживать город.

Мартиар Ирташ оказался старше, чем это представлялось Олдеру, — лет ему было хорошо под пятьдесят, но в остальном он вполне соответствовал сотворённой воображением амэнца картинке. Довольно высокий, плотный, уже начавший понемногу грузнеть воин. Серые, глубоко посаженные глаза крейговца казались запавшими, но этот недостаток лишь делал взгляд Мартиара ещё более пристальным, а высокий лоб в сочетании с твёрдо очерченным ртом и решительным подбородком не только свидетельствовали о недюжинном уме и воле, но и недвузначно намекали на то, что на встречу с «Карающим» явился уроженец северного Крейга. Олдеру уже довелось видеть такие, весьма характерные для уроженцев Райгро, черты среди снятых с врагов посмертных масок, которыми тысячник Иринд украшал свое домашнее, посвящённое Мечнику, святилище. К созерцанию слепков прилагались ещё и подробнейшие рассказы тысячника о том, кем являлись при жизни убитые им люди и почему они удостоились в посмертии такой странной чести.

Пляшущие языки пламени, отбрасывающие на искусно раскрашенные маски прихотливые тени… Похожий на старого облезлого стервятника Иринд, с гордостью охотника оглаживающий свои трофеи… Такое трудно забыть! Так же трудно, как и наставления отца, в своё время заставившего Олдера выучить гербы и историю знатных семейств Крейга, Триполема и Лакона. Ведь чтобы верно оценивать противника, его следует знать и понимать…

— Приветствую тебя, амэнец… — Когда всадники наконец-то сблизились, крейговец не стал затягивать с приветствием, пусть и прозвучавшим излишне отрывисто и сухо.

— И тебе привет, Мартиар, глава рода Ирташ. В эти края ты принёс с собою настоящую зиму — теперь здесь наверняка вьюжит, как в твоём родном Райгро… — Олдер слабо улыбнулся. Возможно, шутка была не слишком удачной, но как иначе было показать крейговцу своё расположение? Мартиар же, услышав такие слова, невольно коснулся вышитого на плаще герба со вздыбленным конём. Нахмурился.

— Ты знаешь наши рода?

«Карающий» согласно кивнул.

— Да. Меня учили. Отец… Он… — Голос внезапно осел и осип. Олдеру хотелось бы думать, что это произошло от холода, но Мартиар сделал совсем другие выводы. Он внимательно взглянул на молодого «Карающего» и медленно произнёс.

— Дети, пережившие родителей, — закономерность. Старость уступает молодости. А вот отцы не должны стоять у могил собственных детей…

После такого замечания возникшая было у Олдера к этому человеку симпатия едва не развеялась без следа. Молодой «Карающий» никому не позволял прикасаться к своей незажившей ране, а потому надменно вскинул голову… Прищурился, подбирая достойный ответ:

— Ты так говоришь, будто знаешь, но…

— Знаю… — Мартиар остановил готовые сорваться с губ Олдера слова едва заметным движением руки. — Старшего сына я уже похоронил вместе с его матерью — оспа не знает пощады, так же как и сталь, а здесь у меня трое… И они — не единственные дети в Реймете. Горожане не должны расплачиваться за верность своему Владыке.

Кони крейговца и «Карающего» шли теперь бок о бок, с каждым мгновением приближаясь к уже окончательно закоченевшим в ожидании главы десятникам, но когда до сопровождения оставалось не более пятидесяти шагов, Олдер вновь повернулся к Мартиару и твёрдо произнёс:

— Я понимаю… И обещаю, что жителям Реймета не причинят вреда. Слово Олдера из Остенов!..

Мартиар согласно кивнул, но при десятниках разговор прекратился сам собой, возобновившись лишь в палатке Ронвена. Глава амэнского войска был согласен принять сдачу города, но лишь при множестве оговорок, которые следовали одна за другой: оружие, «Лисы», мужчины Реймета, жизнь самого Мартиара…

Каждое новое условие Ронвена сопровождалось странной полуулыбкой, которая тут же, точно в зеркале, отражалась на лицах Лукина, Моренда и крутящегося подле десятника Лемейра. Он разливал по кубкам вино, настоянное на травах, подогретое и сдобренное мёдом, — лучший напиток при таких морозах, но Олдеру с каждой минутой всё больше хотелось выплеснуть содержимое своего кубка прямо в лицо услужливому десятнику — уж больно гнусной выходила у него усмешка… Впрочем, сам Лемейр и его дела были не намного лучше — наслышанный о «подвигах» этого десятника, Олдер как-то спросил у Ронвена, зачем тот держит подле себя такую мразь, но тот в ответ лишь пожал плечами. Мол, главное качество всех псов — верность, и Лемейр обладает им в полной мере… А что до его весьма характерных предпочтений, то кому какое до них дело, если они не мешают основным обязанностям Лемейра!

Получив такой ответ, Олдер впервые крепко задумался о том, что же на самом деле представляет собою закадычный приятель отца, но каких-либо выводов сделать так и не смог — в конце концов, даже на солнце есть пятна, а весьма щепетильный в вопросах чести отец вряд ли бы называл другом недостойного… Вот только горький осадок после таких размышлений никуда не исчез…

Между тем переговоры продолжались; Мартиар уступал — медленно и неохотно, а Олдер, видя, как упрямый крейговец сражается за каждую зависящую от его решения жизнь, то и дело открыто вставал на его сторону, получая за это недоуменные взгляды товарищей по оружию.

Наконец все условия были обговорены и уточнены, и Мартиар покинул палатку Ронвена. Добиться от крейговца немедленной сдачи так и не вышло — Ирташ взял на размышления вечер и ночь, в течение которых собирался ознакомить с условиями сдачи защитников Реймета. Если они согласятся, то поутру штандарты Крейговского Владыки будут спущены с башен, а ворота откроются… Если же нет — будет бой…

В обратную — такую короткую, но в то же время бесконечно длинную — дорогу Мартиара провожал один лишь Олдер. Они молча ехали в сгустившихся сумерках и думали, казалось, каждый о своём, но почти у самых стен Реймета молодой «Карающий» придержал коня и горячо зашептал:

— Сдать город, пусть и на таких условиях, единственно возможное решение… Я не должен тебе этого говорить, Мартиар, но осадные машины уже готовы. Реймет не выдержит завтрашнего штурма!

Мартиар тоже остановил коня. Опустил голову… Несколько минут молчания показались Олдеру вечностью, но потом крейговец все же заговорил:

— Я, верно, тоже не должен просить тебя о таком, Олдер, но… Если завтра Реймет падёт, попытайся разыскать мою семью. Тебе нужен большой дом в Кожевном переулке с вырезанными на дверях оленями…

Олдер прижал руку к груди — как раз напротив сердца.

— Клянусь честью, я…

Но Мартиар остановил его, как и во время первой беседы.

— Не клянись, амэнец, — просто попытайся, ведь никто, кроме Седобородого, не знает, кому и что уготовано на завтра, а главное… — Крейговец вздохнул и посмотрел прямо в глаза Олдеру. — Элгея и Мика понимают слово «нет», но моя младшая дочь… Если она решит, что мне нужна помощь, то вполне может оказаться на улицах Реймега — замки её не удержат…

От этих полных невысказанной боли слов Олдеру стало тошно, но он всё же попытался улыбнуться.

— Похоже, она истинная дочь воина…

Мартиар отрицательно качнул головой.

— Она — ребёнок. Энейре всего одиннадцать… А теперь прощай, Олдер из рода Остенов, и помни, что ты мне пообещал…

Но «Карающий» на эти слова лишь упрямо вскинул голову.

— А я не хочу прощаться… Верю, что ты примешь правильное решение…

В этот раз Мартиар лишь молча кивнул… На этом они и расстались, а утром восходящее солнце ярко осветило по-прежнему полощущиеся на ветру княжеские штандарты — о добровольной сдаче речи больше не было…

Когда амэнское войско через проломы в стенах хлынуло в обречённый город, резня и грабежи начались почти сразу же — обозлённые затянувшейся осадой воины не собирались щадить кого бы то ни было. Но сцепившемуся с остатками «Лисов», увязнувшему в хитросплетении улочек со своими спешенными ратниками Олдеру было не до того: крейговские воины защищались с отчаянием смертников, с боем уступая каждый дом, каждую пядь заледенелых, залитых кровью мостовых. «Карающий» вёл свой отряд к центру города в прямом смысле этого слова по трупам, но то, что ожидало опьяневшего от мороза и боя Олдера на главной площади, разом отрезвило его от кровавого угара…

Служители Семёрки испокон веков были неприкосновенными, оставаясь выше всех раздирающих Ирий свар. Конечно, не всё было так гладко — бывали случаи, когда святилища сгорали во время пожара, сопровождающего захват города, но даже в этом случае храмы занимались от случайных искр, а не от целенаправленного поджога, да и после такого происшествия виновная сторона выплачивала жрецам немалый откуп. Ну а поднять руку на божьих слуг считалось настоящим преступлением. Этот обычай соблюдался даже лесовиками-скрульцами и дикими вайларцами, а уж амэнцы, во владениях которых находились главные храмы Семерых Заступников Ирия, неукоснительно придерживались этой освящённой веками традиции… Во всяком случае, именно так было до сегодняшнего дня!

Теперь же окружённые воинами служительницы Малики плакали и заламывали руки посреди площади, тяжёлые двери святилища были сорваны напрочь, а ещё одна часть «Карающих» подтаскивала под белёные стены храма целые кипы хвороста и досок. Святилище вот-вот должна была постигнуть судьба соседнего здания, которое уже со всех сторон охватил огонь. Сквозь рёв пожирающего сухое дерево пламени слышались отчаянные крики — ставни и двери были надежно подпёрты снаружи…

— Останови это!!! — Завидев появившийся на площади отряд Олдера, одна из жриц неожиданно рванулась вперёд и, миновав заслон, бросилась к облачённому в командирский плащ воину. Повалилась ему в ноги, пытаясь обнять сапоги. — Именем Милостивой, останови душегубов!

— Сейчас мы уберём эту сумасшедшую, глава. — Один из хозяйничающих на площади ратников подошёл к Олдеру, но тот, бросив короткое «взять», махнул рукой, и воины его отряда окружили подошедшего стальным кольцом. Олдер же, высвободившись из рук по-прежнему не поднимающейся со снега жрицы, присел рядом с нею на корточки.

— Что здесь происходит?

Ещё не старая женщина подняла на него полные слёз глаза…

— Эти нелюди… Они подожгли больницу вместе с ранеными… А большинство из них даже встать с постели не могли…

Олдер резко распрямился. Посмотрел на взятого в оцепление воина потемневшими от гнева глазами.

— Как вы посмели, ублюдки? — Голос Олдера напоминал хриплый рык, и воин, поняв, что от смерти его отделяют считаные мгновения, судорожно дёрнулся.

— Мы выполняли приказ главы Ронвена! Это он велел сжечь больницу — мало ли какая там зараза?! Нам в войсках поветрие не нужно!!!

Олдер недоверчиво нахмурился.

— Может, он ещё и святилище приказал подпалить?

Воин судорожно сглотнул.

— Нет… Но жрицы… Они крутились у нас под ногами, пытались помешать… А Ронвен велел наказывать всех непокорных!..

— Ясно… — Вновь короткий жест рукой, и один из подчинённых Олдеру воинов шагнул вперёд. Еще миг — и посмевший нарушить неприкосновенность жриц ратник осел на снег с перерезанным горлом.

— Площадь оцепить, жриц освободить. Святотатцев взять под стражу. В случае сопротивления — убивать на месте… — Собственный отдающий приказы голос казался Олдеру глухим и незнакомым, а сам он словно бы утратил чувствительность ко всему, кроме ровного гула пламени, уже объявшего до самой крыши больницу.

— Может, всё же попытаться открыть двери… Вдруг хоть кто-нибудь… — Олдер коротко взглянул на Антара, словно бы прочитавшего его невысказанные мысли, и, помедлив, отрицательно качнул головой.

— Я не пошлю людей в огонь, да ты ведь и сам видишь — уже слишком поздно…

В ответ Антар лишь тяжело вздохнул. Из горящего здания уже не доносилось ни одного крика, зато по площади начал стремительно распространяться запах горелого мяса, показавшейся Олдеру омерзительным.

Между тем поджигатели на диво быстро сложили оружие — идеально вышколенным, немедля и без рассуждений исполняющим приказы ратникам Олдера оказалось достаточно пустить кровь паре-тройке крикунов, чтобы остальные сложили оружие… Святотатцы, похоже, были изрядно ошеломлены тем, что подоспевший отряд не разделил их устремлений. На площади больше нечего было делать, и Олдер, на всякий случай выставив около святилища Малики многочисленную охрану, вновь углубился в сплетения улиц. Отправив десятку Антара на поиск дома Мартиара Ирташа, сам он намеревался найти Ронвена — молодому воину всё ещё не верилось, что друг отца мог отдать такой приказ…

В этой части города сопротивления уже не было — отряды Ронвена и Лукина прошли по ним стальной волной, и теперь Олдера встречали лишь зияющие выбитыми дверями дома да скорчившиеся на снегу трупы, среди которых почти не было «Лисов». На одного облачённого в коричнево-рыжую куртку, сплошь изрубленного воина приходилось пять, если не семь трупов женщин, детей, обычных горожан… Олдер шёл, не останавливаясь ни на миг, а его рука всё сильнее сжимала рукоять меча — за шесть лет он уже четыре раза принимал участие в подавлении крестьянских мятежей, но никогда не видел такой бессмысленной, невозможно кровавой резни…

Отец, зная, как важно получившему увечье сыну доказать свою пригодность к военному делу, сам выбрал отряд, в котором должна была начаться ратная служба Олдера. «Доблестные», которыми командовал отец, во избежание злобных сплетен отпали сразу. Ронвен же, по мнению отца, действительно начал бы слишком баловать отпрыска лучшего друга… А вот помешанный на собирательстве посмертных масок Иринд славился полнейшим безразличием к пышности родословных попавших в его отряд юнцов и неизменно ратовал за железную дисциплину.

Впоследствии выяснилось, что это было правильным решением. Пытаясь восстановить подвижность руки, Олдер ещё дома начал изводить себя беспощадными тренировками и благодаря этому легче сжился с драконовскими порядками, установленными Ириндом для новичков. Ну а сам тысячник сразу выделил для себя рано вытянувшегося, но ещё по-детски нескладного паренька. Похожий на взъерошенного галчонка, юнец во время тренировок выполнял упражнения не на страх, а на совесть и даже в кругу сверстников никогда не жаловался на налитые болью мышцы, жёсткую постель с тонким, жутко кусачим одеялом и безвкусную, скудную пищу. Более того, свой скромный паёк он делил с приведённым в казармы псом. И это была не какая-нибудь шавка, а породистая грандомовская собака — из тех, что следуют за воинами и воюют вместе с ними…

Иринд всегда являлся поборником самых строгих нравов и искренне считал, что родовитые семейства теперь слишком уж нежат своих наследников. В былые времена отпрыски знатных родов с семи лет переходили под строгую мужскую опеку — именно поэтому амэнцы раньше и были хозяевами Ирия — северные соседи в их сторону даже смотреть боялись! А теперь знатных сопляков иногда аж до тринадцати лет не отлучают от матерей и нянек, а те и рады, балуя будущих воинов разными вкусностями да домашним уютом. И не думают, дуры, — хотя разве способна женщина думать?! — о том, кто их дитяткам на войне постельку взбивать будет. Триполемцы? Те постелют — земляную… А перед этим ещё и накормят до отвала сталью…

Эти соображения Иринд любил, щедро пересыпая колкими и обидными насмешками, повторять перед строем, довода благородных юнцов до белого каления, — казалось, ему просто нравилось дразнить вчерашних мальчишек…

Олдеру же доставалось даже больше других — за безнадёжно испоганенную из-за кривых плеч выправку, за общую нескладность, за сломанный тренировочный меч, за ошибки в упражнениях… Но Олдер лишь молча кусал губы — если он сдастся, то Иринд не поленится ославить Остенов, породивших такого непутёвого отпрыска, а ведь семья Олдера спокон веков была воинской — неужели он допустит, чтобы старый стервятник получил возможность вдоволь посмеяться над его отцом и родом?

А потом как-то раз Иринд уже в сумерках, когда остальные измотанные муштрой юнцы отправились на отдых, застал Олдера на опустелом плацу. Тот вновь и вновь повторял никак не дающиеся ему выпады. Тысячник немного понаблюдал за упрямым сопляком, а потом без всякой насмешки сказал:

— Хватит уже. Иди спать — ты ведь едва на ногах стоишь…

Но Олдер лишь тряхнул растрёпанной головой. Ему не до отдыха — вот когда начнёт получаться, тогда и…

Но тренировку всё же пришлось прекратить, поскольку Иринд, устроившись на деревянной скамье возле выходящей к плацу стены казармы, приглашающе постучал по дереву рядом с собой.

— Меч от тебя не сбежит. Иди сюда и передохни, заодно и поговорим…

Этим вечером пожилой «Карающий» и желторотый юнец действительно поговорили по душам — до того хранящий упорное молчание Олдер неожиданно даже для себя самого поведал тысячнику и о подлинных причинах своего увечья, и о том, что должен стать воином не только ради отца, но и ради умершего брата. Даже для большинства слуг Дари являлся ублюдком, из милости взятым в дом, но у Олдера не было более верного друга, чем его незаконнорожденный брат… И, верно, уже не будет…

Иринд выслушал невесёлую повесть от начала и до конца, а потом положил широкую ладонь на искалеченное плечо Олдера и со спокойной уверенностью заметил:

— Мы с этим справимся, галчонок. Обещаю.

Последствием этих слов стали специально подобранные Ириндом упражнения и дополнительные занятия — самого тысячника лекарям уже не раз довелось собирать по кускам, так что Иринд хорошо знал, что обещает. Пусть и через боль, подвижность и силу руки удалось восстановить полностью… А ещё тысячник начал сам обучать Олдера владению мечом и выездке, а во время вечерних посиделок на плацу ещё и пояснял черноволосому птенцу цель существования «Карающих» так, как понимал её сам.

«Доблестные» не зря носят свое название — они великолепные бойцы, охрана и опора князя, ну а «Карающие» прежде всего — порядок. Они не только участвуют в сражениях, но и несут неусыпное наблюдение на границах, усмиряют то и дело восстающих крестьян, карают бунтовщиков в недавно присоединённых вотчинах… И это только на первый взгляд кажется простым: сжечь восставшие деревни да перебить их жителей сможет любой дурак — именно так некоторые молодые недоумки и поступают, совершенно не задумываясь о том, что сама по себе земля ни хлеб, ни виноград не родит. Ей нужны крестьянский пот и умелые руки, а откуда ж этому всему взяться, если ты селянскую чёрную кость одним махом в нескольких селениях перевёл? К тому же меньше возделанных полей — это и меньший доход в казну, и соответственно — меньшее жалованье у ратников. Голодный же воин — плохая защита для княжества. Как ни крути — всюду убыток…

Смердов, конечно, можно презирать, да и большинство этих тёмных, тупых людишек другого отношения и не заслуживают, но в то же время нельзя забывать, что их труд лежит в основе процветания всего Амэна. «Карающие» же для крестьян — что пастухи для неразумных овец, и потому жестокость воинов должна быть разумной и выверенной.

В восемнадцать лет Олдеру воочию пришлось увидеть воплощение ириндовских истин. В одной из западных вотчин взбунтовалось сразу несколько поселений, и отряд Иринда был послан подавить смуту. Старый «Карающий» играючи справился с неумелой засадой на околице восставшей деревни и, захватив первых пленников, велел оцепить поселение. Дальше был обыск по дворам и короткое дознание, за которым, конечно же, последовало немедленное наказание.

Выявив подстрекателей, Иринд повесил их вместе с семьями на глазах всех согнанных на площадь обитателей деревни. Причём в первую очередь петля затягивалась на шее детей — восставшие должны были увидеть, что устроенным бунтом в первую очередь подрубили собственные корни. Что же касается детей, то и тут всё было до боли просто и ясно. Отпрыски восставших — заведомая головная боль. Вырастут, захотят отомстить за родителей… Нет, таких надо давить в зародыше!.. За детьми следовали жёны и матери, и Олдер, глядя на бьющихся в путах бунтовщиков, понимал, что выдуманное для них Ириндом наказание было хуже любых пыток. Но когда восставшие вслед за своими семьями получили петлю на шею, пришла очередь остальных обитателей деревни ответить за то, что наслушались крамольных речей.

Если повешение по воле Иринда проводили уже опытные, повидавшие немало боев и казней ратники, то теперь пришла очередь таких юнцов, как Олдер, — им предстояло наглядно пояснить селянам, что означает эмблема на нагруднике «Карающих», а также показать своему главе, как они научились владеть плетью…

Никогда ещё Олдер не чувствовал себя настолько мерзко — до этого воинское дело виделось ему как поединок с равным противником, но избиение плетью привязанного за руки к столбу человека до тех пор, пока глава не скажет «довольно»…

В первом поселении ему выпало наказать пятерых, в следующем — десятерых, а в третьем — пятнадцать… А потом Олдер заметил, что заполнившая душу горечь как-то незаметно прошла, оставив после себя лишь осознание грязной, неприятной, но в то же время необходимой работы. После этого службу стало нести легче, участь непокорных деревень уже не смущала и не коробила. Ну а когда во время одного из последних бунтов какой-то селянин умудрился убить пса молодого воина — Туман хоть и одряхлел, но по-прежнему всюду следовал за хозяином, — Олдер сам запорол пленённого бунтовщика до смерти. Его сердце точно обросло невидимой корой, которая с каждым годом становилось всё крепче, словно бы наращивая слой за слоем…

Но теперь даже она не могла защитить Олдера от боли растерзанного Реймета… К тому же «Карающий» ясно осознавал: при всей своей жестокости Иринд никогда бы не спалил живьём раненых и не отдал бы приказ уничтожать всё живое…

Ронвена удалось найти на одной из торговых, густо заставленных лавочками улочек неподалёку от «Лисьих» казарм. Тысячник стоял, попирая ногою неподвижное, распростёртое на заледенелой мостовой тело, и жарко обсуждал что-то с гордо подбоченившимся Лукином, не обращая внимания на снующих туда-сюда рядовых «Карающих».

— Глава… — Положенное приветствие едва не застряло в горле у подошедшего к тысячникам Олдера — как оказалось, сапог Ронвена опирался на грудь Мартиара Ирташа. По всему было видно, что крейговец принял жестокую смерть: его лицо и грудь были разрублены, правая рука отсечена до самого локтя, но герб всё ещё был хорошо виден на измаранном кровью плаще… Вздыбленный конь по-прежнему упрямо рвал узду — полный отчаянной силы, непокорённый…

Ронвен, услышав знакомый голос, с улыбкой повернулся к Олдеру.

— Рад видеть тебя в здравии — денёк выдался действительно жарким! Представляешь, этот крейговец, будучи уже раненным, сумел завалить пятерых моих лучших мечников… Вот ведь упрямая скотина…

Олдер грустно покачал головой.

— Вряд ли он заслуживает таких посмертных слов — его мужество и верность присяге достойны уважения…

Но его слова не встретили у тысячников понимания.

— Брось, Олдер, — упрямство этого крейговца едва не обернулось нашим позором. Застрять на осаде такой жалкой крепостишки — это же смех… А сколько людей потеряли!.. — Услышавший возражение Олдера Лукин раздражённо фыркнул и отвернулся. Ронвен же запустил пятерню в свои густые, цвета спелой пшеницы волосы и ещё раз посмотрел на распростёртое под ногами тело.

— Да. Мы потеряли неоправданно много воинов, но, надеюсь, в следующих крепостях такого отпора уже не будет и мы сравняем счёт… Жаль всё же, что Мартиар не принял наше предложение о сдаче — я бы с удовольствием посмотрел на его лицо, когда он увидел, как всё тут полыхает!

Страшный смысл сказанного заставил Олдера побледнеть.

— Ты хочешь сказать, глава, что приказал бы сжечь город сразу после того, как «Лисы» сложили оружие?! Но это же бесчестно!..

После таких слов улыбка мгновенно сошла с лица Ронвена и он сердито взглянул на вздумавшего обвинять его в недостойном поведении Олдера.

— Прекрати, это со стороны Мартиара было бесчестно заставить нас потерять столько времени на его вшивую крепость!.. Неужели Иринд не научил тебя отличать подлость от обычной воинской хитрости, мальчишка?

В ответ Олдер лишь сжал кулаки.

— Значит, разорённое святилище Малики — тоже хитрость?!!

— Что?! — Возопившие в один голос тысячники в одно мгновение стали бледнее Олдера. В Амэне, в отличие от северных соседей, княжеский совет состоял не из Старейшин и владетелей крупных вотчин, а из верховных жрецов Великой Семёрки. Божьи слуги никогда не лезли в вопросы войны — по крайней мере, нынешний Владыка Амэна быстро отучил их от этого, — но свои интересы блюли свято даже в малейшем. Не было сомнений, что разрушенный, пусть и на вражеской земле, храм жрецы сочтут покушением на собственное неприкосновенное положение и потребуют от князя жестоко наказать виновных… Оскопление и изгнание — и это в лучшем случае…

Все эти мысли мгновенно отразились на лицах тысячников, а Олдер между тем продолжал ломким от гнева голосом:

— Твои воины, глава, вначале спалили находящуюся под покровительством Малики больницу, но этого им показалось мало, и они, пленив жриц, решили сжечь ещё и святилище, посвящённое Милостивой…

Ответом Олдеру стало подавленное молчание. Первым пришёл в себя Лукин.

— Совет Семерых нам этого не простит. — Голос тысячника был до странности глухим. — А если твои горе-вояки, Ронвен, ещё и нарушили непорочность жриц…

— …то нам лучше живьём провалиться в Аркос… — Красивое, хищное лицо Ронвена разом постарело и осунулось. — Демоны, я же отдал чёткий приказ: только больницу…

Олдер исподлобья зыркнул на утративших весь боевой запал тысячников и, помедлив немного, равнодушно сказал, отвернувшись к начавшей тлеть, заполненной игрушками лавке.

— Я успел вовремя. Жрицы целы, так же как и храм, но святотатцев я взял под стражу…

— Слава Мечнику! — Ронвен облегчённо вздохнул и, шагнув к Олдеру, обнял его за плечи. — Хуже гнева Совета лишь недовольство Владыки, но не думаю, что он по такому слушаю вступился бы за своих верных псов…

— Когда мы вернёмся в Милест, я найду способ отблагодарить тебя. Деньги, земля — всё что хочешь… — Лукин и Ронвен наперебой говорили ещё что-то, но все их слова скользили мимо сознания Олдера. Молодой воин не мог оторвать взгляда от лавки с куклами: в начавшем подниматься дыму лица игрушек дрожали и, казалось, оживали. Куклы словно бы смеялись над его обещаниями и навсегда утраченной верой.

…Замерев на своем коне чуть в стороне от дороги, Олдер наблюдал за тем, как амэнское войско покидает Реймет. Уже три дня он почти не спал и чувствовал себя таким усталым, точно ему довелось держать на плечах небо…

Кони «Карающих» и «Доблестных» звенели подкованными копытами по заледенелой земле, а сами всадники кутались в подбитые мехом плащи — дни, словно назло, стояли по-прежнему морозные и ветреные. Казалось, сама крейговская земля ополчилась на пришедших войною чужаков, да только ни холодом, ни снегом амэнское войско было уже не остановить!

Кони слаженно ступали в ряд, глухо бухала сапогами тяжёлая пехота. Войско стальной змеёю проходило сквозь единственные уцелевшие ворота Реймета, над которыми было прибито тело Мартиара Ирташа… Мелочная злоба Ронвена вылилась в настоящее глумление над павшим в бою защитником крепости — тысячник приказал сорвать с мёртвого крейговца одежду и доспехи, а потом прибить его тело над воротами. Амэнцы шествовали молча, не оборачиваясь, не оглядываясь на подвергнутого унижению Ирташа, но когда ворота миновал последний пехотинец и пришел черёд идущих в обозе пленных, всё изменилось: глядя на мёртвого защитника Реймета, женщины начали плакать и причитать, а немногочисленные оставшиеся в живых «Лисы» шептали проклятия амэнцам и стыдливо отводили глаза от изуродованного тела — чего стоит жизнь, выкупленная такой ценой?

Олдеру был понятен этот стыд, но он лишь скользнул взглядом по пленным воинам, так как всё его внимание занимали медленно бредущие женщины и дети. Он уже потратил целый вечер, бродя в обозе и высматривая девчонок возраста младшей дочки Мартиара. Затянутой в перчатку рукой брал дрожащих от страха соплячек за подбородок и в неровном свете костров высматривал семейное сходство… Спрашивал имя… Вечер прошел впустую, но, может, при свече дня удастся рассмотреть нечто новое? То, что ускользнуло от его внимания в вечерних сумерках?.. Хотя, в общем-то, такой исход был маловероятен.

Антар выполнил приказ Олдера и нашёл указанный дом, но его отчёт молодого «Карающего» не порадовал. Искомый дом был уже больше чем наполовину объят пламенем. Несмотря на дым, Чующему удалось пробиться в одну из комнат, но там он увидел лишь тела — паренёк шестнадцати лет был убит мечом, а молоденькой девушке — почти ребёнку — свернули шею, но перед этим над нею изрядно поглумились. Порванное платье и перепачканные кровью бёдра говорили сами за себя…

Олдер резонно предположил, что убитыми были старшие дети Мартиара, но эти сведения ничуть не проясняли судьбу младшей — Энейры… К сожалению, вызнать что-либо с помощью своего дара Олдеру не удалось — из-за огня Антар не смог даже приблизиться к телам, что уж говорить о поиске в комнатах какой-либо связанной с девочкой вещи!.. Чутье эмпата тоже ничем не помогло. Антар честно попытался взять след малышки от её дома, но вокруг было слишком много смертей, крови, огня и страха… Энейра словно растворилась во всем этом…

Ухватившись за слова Чующего о том, что малышки всё же не было в обречённом доме, Олдер решил, что Ирташ был прав: одиннадцатилетняя малявка таки сбежала из дома разыскивать отца… Но в этом случае что ждало её на залитых кровью улицах? Смерть? Плен? Или малышка смогла найти для себя укрытие в храме Малики?..

Последнюю догадку Олдер решил проверить в тот же день. Часть горожан действительно спаслась от стали и пожара за стенами храма Милостивой: каменное здание стояло на расчищенном священном участке — от соседних домов до него долетали лишь слабые искры, а выставленные Олдером вокруг храма ратники не препятствовали ищущим защиты у Малики рейметцам.

Несмотря на это, когда Олдер ступил в святилище, его встретила гнетущая тишина — под сводами, казалось, даже эхо умолкло. Впрочем, «Карающему» было не до того:

— Я знаю, что у вас есть спрятавшиеся от пожара дети. Я должен взглянуть на них…

На несколько мгновений вокруг Олдера вновь воцарилась тишина, но потом из храмового сумрака выступила служительница, в которой «Карающий» узнал кинувшуюся к нему днём за помощью жрицу, и жестом позвала Олдера за собой…

Детей было всего несколько: три мальчика и четыре девочки — ни одна из них на имя Энейра не откликнулась… Олдер разочарованно вздохнул, а до этого упорно хранящая молчание жрица вдруг спросила:

— Кого ты искал, амэнец?

— Дочь главы «Лисов», Мартиара Ирташа. Ее зовут Энейра и…

— Её здесь нет, — спокойно заметила жрица, так и не дослушав Олдера, а потом вдруг слабо улыбнулась, взглянув на недоверчиво нахмурившегося амэнца. — Я бы предпочла, чтобы Энейра была с нами, так же как и её прабабка, и не стала бы прятать малютку от тебя — верю, что ты не причинил бы ей зла…

Эта жрица, как выяснилось, неплохо знала семью Ирташа, но сообщённые ею приметы девочки заставили Олдера горько улыбнуться. Среднего роста, худенькая, лобастая, как отец, с русой косой и серыми глазами… Половина крейговских детей вполне подойдёт под это описание!..

Но он все равно искал, уже понимая, что всё тщетно, и итогом его поисков стала пустота — дочери Мартиара не было ни среди пленных, ни среди убитых… Она попросту исчезла…

Олдер перестал смотреть на дорогу и перевёл взгляд на тело Ирташа. До этого похода он даже не думал, что победа может измарать, но теперь чувствовал себя так, будто с ног до головы извозился в смоле, а на душе было пусто, холодно и гадко… А если бы не Мартиар, то было бы ещё гаже — он, Олдер, думая, что спасает город, уговаривал Ирташа сдать Реймет, но крейговец предпочёл бой и тем самым спас Олдера от клятвопреступления, пусть и невольного…

«Я действительно пытался найти твоих родных, Мартиар Ирташ, но оказалось, что этого мало…» — с горечью подумал Олдер, а подъехавший к нему Антар посмотрел туда, куда был направлен взгляд Олдера, и тихо произнёс:

— Он не заслужил такого… Если глава позволит мне немного отстать от отряда, у крейговца будет могила…

Олдер повернулся и пристально взглянул на пожилого воина. Антара он знал с самого детства — тот служил «Доблестным» у отца и, как Чующий, помогал ему в колдовстве, а потому был вхож в дом Остенов в любое время. Этим доверием он, правда, никогда не злоупотреблял, ведя себя неизменно спокойно, скромно и дружелюбно — не лез на глаза, обедал в людской… По своей воле Чующие не часто служат колдунам, но в этом случае Знающий и эмпат, похоже, пришли к соглашению, которое устроило обе стороны.

…Тем не менее Олдер всё равно был удивлён, когда вскоре после гибели отца едва оправившийся от собственных ран Антар явился к нему и заявил, что его жизнь по-прежнему принадлежит Остенам. Возраст не помеха — он всё ещё может быть полезен и согласен служить у «Карающих» даже не десятником, а простым ратником.

Это было странное желание — Антару за выслугу и ранения полагалось неплохое выходное пособие, да и на верность «Чующий» присягал лично отцу, а не всему роду… Тем не менее Олдер не смог отказать ветерану и принял его перевод в свою сотню, сохранив при этом за Ангаром прежнее звание, хотя каждый взгляд на эмпата напоминал Олдеру о его утрате. «Чующий» же, впрягшись в привычную лямку, никогда не тревожил молодого главу по пустякам, но при этом всегда оказывался за его плечом в нужный момент. Иногда Олдеру казалось, что в лице Антара неожиданно обзавёлся второй, унаследованной от отца тенью…

— У тебя есть на примете подходящий помощник? — осведомился «Карающий», и Антар согласно кивнул.

— Есть, глава… И место я найду, пусть и не освящённое, но хорошее, покойное…

Олдер согласно кивнул, а потом расстегнул застёжку и сбросил свой плащ на руки Антару.

— Я знаю, что Мартиар хотел бы иного, но пусть лучше плащ «Карающего», чем совсем ничего…

Пожилой Чующий склонил голову.

— Всё будет сделано как надо, глава, и ещё… — Антар на мгновение замялся, а потом выдохнул: — Я вызнал, кто был в доме Ирташей…

Вместо ответа Олдер чуть заметно кивнул, и Чующий быстро прошептал:

— Семью крейговца сгубил Лемейр со своими людьми. Ратники из его десятки давеча хвастались, как развлеклись в одном зажиточном доме. По приметам — всё совпадает…

Лицо Олдера на мгновение исказилось, точно от боли, но потом он тронул с места застоявшегося коня и не поворачиваясь сказал:

— Об этом ты расскажешь мне позже, Антар, и во всех подробностях. Я должен знать…

А ещё через три месяца амэнское войско возвратилось из Крейга в Милест, и Олдер первым делом решил навестить тоже вернувшегося с лаконской границы Иринда…

Тысячник встретил гостя во внутреннем дворике с давно и безнадёжно запущенным бассейном, и Олдер с первого взгляда заметил, что Иринд за эти месяцы заметно сдал. Кожа лица словно бы посерела, плечи согнулись, походка стала по-стариковски шаркающей, а от тела шёл какой-то нездоровый, едко-кислый запах… Впечатление усиливалось ещё и одеждой тысячника: сорочка под накинутой на плечи курткой явно была несвежей, с желтоватыми пятнами на груди, а поясницу Иринда охватывал большой, связанный из колючей шерсти синий женский платок — неслыханная прежде вольность для всегда ратующего за чистоту и опрятность Иринда… И где он только откопал такое «украшение»?

— Ну да, приболел немного, — вместо приветствия сварливо проворчал тысячник, а затем, проследив взгляд Олдера, добавил: — Просквозило на лаконских ветрах, а платок я у кухарки позаимствовал — она себе таких может ещё с десяток связать. Не убудет… И, кстати, что это у тебя в руках — трофей из Крейга?

Олдер слабо улыбнулся. О пристрастиях тысячника в выпивке он был отлично осведомлён.

— Да так… Напоролись в одной из крепостей на запасы лендовского васкана…

— И ты решил старика порадовать… — Иринд вдруг перестал ворчать и, пристально взглянув в глаза Олдеру, произнёс: — Ну, так пойдём — распробуем твой трофей…

В комнате было жарко и душно, Иринд, кряхтя, устроился в кресле, разлил васкан по небольшим бронзовым стопкам и оценивающе прищурился…

— С каждым годом всё больше убеждаюсь: от зимних холодов напрямую зависит и крепость изготавливаемых в княжестве напитков, ну а лендовский васкан — истинное лекарство, живой огонь! И тело лечит, и душу веселит!

Произнеся такой тост, Иринд тут же опрокинул стопку и довольно крякнул…

— Да, настоящий… Вино, кстати, у лендовцев довольно кислое, но, в отличие от крейговской водицы, забористое… Но хватит о выпивке, поговорим о тебе.

Иринд снова разлил васкан по опустевшим стопкам, прищурился, глядя на Олдера.

— Я так понимаю, что ты отпрашиваться пришёл. Ты не смотри, что я болею, — новости всё равно узнаю в первую очередь. Знаю, что Ронвен тебя пригрел крепче сына родного, да ещё и так расхвалил перед нашим Владыкой, что он решил тебя землёй наградить на отвоёванных в зимнем походе крейговских вотчинах… Да ты губы-то не поджимай, не хмурься — я тебя не осуждаю. Рыба ищет где глубже, а человек — где лучше…

Олдер опрокинул стопку, мотнул головой.

— Нет. Не отпрашиваться я пришёл, глава, а обратно проситься. Под Ронвеном я больше ни одного дня ходить не желаю!

Иринд, услышав такое заявление, нагнулся вперёд и, чуть склонив голову набок, пристально взглянул на Олдера, ещё больше став при этом похож на старого, умудрённого жизнью грифа-стервятника.

— Что ж так? У Ронвена ты в любимцах будешь ходить, а у меня ещё года два, если не три, сотником останешься. Не потому, что дурак, а потому, что молод ещё слишком для большей власти.

Олдер вздохнул.

— Так ведь ходил и не жаловался… А от Ронвена мне ни тысячи, ни земли не надо…

Иринд прикрыл глаза, усмехнулся.

— Так-так… А теперь давай начистоту: что между тобою и Ронвеном произошло, что у тебя теперь при одном упоминании о лучшем друге твоего отца с зубов яд каплет? Точь-в-точь как у той гадюки, из отравы которой мне мазь делают…

Молодой «Карающий» невесело усмехнулся.

— Да ты, похоже, и так всё знаешь, Иринд…

Но старый тысячник в ответ одарил гостя новым пристальным взглядом и, наполнив стопку Олдера до самых краёв, тут же придвинул её к нему.

— Знаю, но хотелось бы и от тебя услышать, что к чему… Только выпей сперва, так всю накипь легче высказать будет…

Олдер не стал особо артачиться. Обсуждать произошедшее ему всё равно было не с кем. Антар, хоть отец в нём, похоже, и не ошибся так, как в Ронвене, все равно не подходил для такого разговора, а Иринд… Что ж, старый стервятник знает его с младых ногтей, да и тайну сказанного блюдёт свято… Так что Олдер рассказал Иринду всё — включая последние слова Ирташа, свои безуспешные поиски и согласие на тайные похороны Мартиара, которые были уже прямым нарушением воли Ронвена… Вот только он, Олдер, не мог поступить иначе…

Иринд выслушал Олдера, как всегда, молча и не перебивая, но когда последнее слово было произнесено, не стал отвечать сразу, а молчал, по-птичьи прикрыв глаза… Но его дрёма оказалась не более чем иллюзией. Через некоторое время Иринд встряхнулся и заговорил.

— Что ж, ты действительно рассказал мне всё… За твой поступок я тебя не осуждаю — этот крейговец, сразу видно, был хороших кровей и крепкой закалки. Честное и простое погребение — самое меньшее, что ты мог ему дать, а большего бы, верно, не смог бы уже сделать никто… Что же до Ронвена, то я сам с ним поговорю. Скажу, что он больше не получит от меня не то что сотни, а даже единого ратника. Ибо даёт им слишком много воли. Твоя сотня совсем отбилась от рук… Ты же, в свою очередь, при встрече с ним не отводи глаза и не скрипи зубами от злобы. Он не должен заметить, что твоё отношение к нему переменилось!

Выслушав такое напутствие, Олдер немедля вскинулся, собираясь возразить, но Иринд лишь покачал головой.

— Тише, Олдер из рода Остенов, тише… Ронвен бьёт в спину, исподтишка, а ты ещё не привык иметь дело с такими врагами. Так что погоди выражать свою неприязнь открыто — время ещё приспеет… Да и от землицы тебе ни в коем разе отказываться не следует — ты свой надел получаешь из рук Владыки, а не Ронвена, так что ничего постыдного в этом нет, да и сама земля лишней не будет! Твой отец ведь был младшим сыном и унаследовал из родовых владений всего ничего, так что самое время тебе обзаводиться своим имением. Земля, она всегда впрок идёт и ценнее денег — особенно когда надо будет выходить в отставку. К тому же, я узнавал, кусок тебе достался жирный: хорошие поля, речка, пара деревень; отстроишь себе дом и будешь жить как у Семерых за пазухой. На обустройство я тебе, если хочешь, сам денег дам, да и как крестьян лучше приструнить — всегда подскажу.

При последних словах уже явно прикидывающего, что лучше строить и выращивать в ещё не существующем имении, Иринда Олдер слабо усмехнулся.

— Глава, спасибо… Но я ведь воин…

Иринд же при таких словах лишь вздохну;! да притворно сердито взглянул на Олдера.

— Воин ты только до тех пор, пока в возраст не вошёл, а вот когда тебя скрутит, как меня, то ты сразу поймёшь пользу обустроенного имения и верного дохода. Так что слушай меня, пока я живой, да учись, благо я ещё несколько лет смогу вас, молодых да ранних, на правильную дорогу ставить, хоть и трудно мне теперь за вами, щенками, угнаться. И возраст, и кости уже не те… А пока… — Иринд вдруг словно бы скинул маску, сразу став старше ещё на десяток лет. — Есть у меня новость, которой ты ещё не знаешь. Лазутчики донесли, что Владыка Лезмет лишил Мартиара Ирташа и его потомство родового имени и всех привилегий за то, что он якобы сдал Реймет без боя! Так что Крейговский Властитель обошелся с Мартиаром даже хуже, чем Ронвен… Если последний всего лишь надругался над мертвым телом, то Лезмет искупал в грязи саму память о воине, который положил за него жизнь…

Услышав такую весть, Олдер опустил голову и глухо произнёс:

— Только не Ирташ… С ним всё должно было случиться по-другому…

— Знаю. — Иринд разлил по стопкам очередную порцию васкана. — Но даже если в Крейге теперь верность долгу и мужество не в чести, а от Мартиара Ирташа отреклись свои, это не помешает двум амэнцам помянуть его в своих молитвах к Мечнику…

С этого времени прошло немало лет — ушли в небытие Ронвен и Лемейр. Олдер полагал, что эту страницу своей истории перевернул навсегда… Вот только прошлое, как оказалось, любит порою возвращаться самым немыслимым образом. А, может, сам Олдер был виновен в том, что потревожил это минувшее в лесной глуши — ну что ему стоило тогда пройти мимо?.. Олдер задумчиво огладил быльце детской кроватки — ему следовало принять решение, и непростое…

Лесовичку вряд ли можно обвинить в обмане — он её ни о чём толком не спрашивал, даже имени не узнал, она же, в свою очередь, просто молчала… И лелеяла ненависть, принесённую в лесную глушь вместе со старой куклой из сожжённого Реймета… Ненависть, до этого убаюканную долгими, тихими годами отшельничества, но теперь, при виде тех, кто порушил её прежнюю жизнь, вскипевшую с новой силой.

Лесовичка — враг… Которого он не рассмотрел сразу.

Олдер поднял голову, решительно стиснул губы — он не будет убивать лесную ведьму, но теперь поговорит с ней по-другому: неторопливо и обстоятельно, а ещё — станет держать при себе и не будет спускать с неё глаз…

…Тряхнув головой, Олдер вернулся обратно в большую комнату, но первым, на что напоролся его взгляд, стал опустевший угол, в котором пленница провела почти весь этот день.

— Где она? — Олдер медленно развернулся к подчинённым, а Лекерн, ещё не поняв, какая над всеми ними сгущается гроза, ответил главе многозначительной ухмылкой.

— Так ясно где — наш Ильмарк вывел лесовичку пошептаться с глазу на глаз. Вы ж сами знаете, глава, этот кобель не успокоится, пока своего не добьётся!

— Давно? — почти прорычал Олдер, уже предчувствуя ответ, который не заставил себя ждать.

— Да не то чтобы очень, но ведь Ильмарк… Он же в таких делах никогда не торопится, смакует… Не было причины… — почуяв беду, немедля начал оправдываться Лекерн, но Олдер не стал его дослушивать. Рявкнул:

— Дурачье! Чтоб вас демоны не торопясь отымели! — и шагнул к выходу…

Дождь наконец-то перестал, но двор тонул в сыром сумраке, а под деревьями было и вовсе темно. Олдер подозрительно посмотрел в сторону сараев, потом перевёл взгляд на небольшую, стоящую на отшибе баньку. Так и есть — из крошечного оконца лился слабый свет. Можно было бы и сразу догадаться: кто ж будет кувыркаться среди мокрых кустов или в сарае на соломе, когда под боком имеется сухая парилка с отполированными лавками!

Олдер злобно ухмыльнулся и направился к бане — подпёртая снаружи дверь его не удивила, так же как и обнаруженный в запертой баньке Ильмарк. «Герой» валялся на полу, широко раскинув руки: куртки на нём уже не было, ворот рубахи расшнурован, штаны чуть спущены, возле левого плеча — небольшая тёмная лужица и глиняные черепки…

«Отравила!» — Олдер, сжав кулаки, ещё раз взглянул на побледневшее лицо Ильмарка. Жалости в нём не было. Только злость на дурака подчинённого, который умудрился найти такой бесславный конец. Это же уметь надо!..

Олдер раздражённо ткнул сапогом под рёбра распростёртое на полу тело. Ильмарк вздрогнул, слабо дернулся… С губ слетел едва слышный стон…

«Всё-таки жив, щенок малохольный!» — Олдер, встав на одно колено, схватил Ильмарка за плечи и как следует встряхнул.

— Ильмарк, где она? Очнись, дурень!.. Демоны тебя забери, щенок!!! Отвечай!!!

Ильмарк с трудом разлепил веки и уставился мутным младенческим взглядом прямо в лицо Олдеру… Мигнул, улыбнулся и… Нежно огладил рукою щёку своего главы. От такого действа Олдер замер как громом поражённый — подобного выверта от подчинённого он никак не ожидал! Ильмарк же снова, на этот раз более сосредоточенно, провёл пальцами по щеке и подбородку начальника, изумлённо хлопнул глазами:

— Милая… Лесовичка, у тебя… Ик… Щетина?!!

Выдав сей перл наблюдательности и остроты ума, Ильмарк уронил голову на грудь и громко захрапел.

— Твою мать!!! — Взревев, точно раненый медведь, Олдер хорошенько встряхнул вконец ошалевшего подчинённого, но этот приём больше не помог. Несмотря на тряску, Ильмарк продолжал храпеть, а его голова бессильно моталась из стороны в сторону.

— Ну все, птички! Доигрались!!! — Олдер схватил Ильмарка за шкирку и выволок за собою из баньки. Швырнул обмякшее тело под ноги уже сгрудившимся во дворе подчинённым.

— Вытрезвите этого малохольного! Обливайте водой до тех пор, пока в себя не придёт!

Двое «Карающих» тут же подхватили Ильмарка и поволокли к колодцу, а Антар совершенно спокойно уточнил:

— Она его опоила, глава?

— Да! — Внутри Олдера уже вовсю клокотала чёрная ярость. На себя, на дураков подчинённых, на лесовичку… Это ж надо — какая-то тихоня-ворожейка со спящим даром не только смогла обвести вокруг пальца десяток опытных воинов, но ещё и оставила его — уже столько лет служащего Мечнику колдуна! — в дураках! Ну нет… Не бывать такому!

Тряхнув головой, Олдер решительно направился в дом — лесовичка начала игру первой, но последнее слово всё равно останется за ним! Ведьма может сколько угодно путать следы, но он и не собирается гоняться за ней впотьмах и ломать себе ноги о выступающие из земли коряги, а от его колдовства чащоба лесовичку не спасёт…

Поиск необходимого занял у Олдера совсем немного времени — в спальне лесовички он высмотрел на одной из полок деревянный гребень, которым она пользовалась не далее как сегодня утром. Сжав находку в руке, он вернулся во двор. Рявкнув на подчинённых, чтобы не мешались, беспощадно протоптался по остаткам ботвы и, прошедши наискосок весь огород, остановился у самой кромки леса — там, где была лишь голая, рыхлая земля…

Если эмпаты находят людей по следу, который оставляют их чувства, то колдунам желателен предмет, на котором сохранился отпечаток жизненной силы, постоянно излучаемой живым существом: обрывок платья, пропитанный кровью или потом платок, кольцо, гребень… Любая мелочь, с которой достаточно тесно соприкасался нужный человек. Для того чтобы почувствовать необходимое направление или увидеть оставшуюся между жертвой и предметом связь, которая стала бы настоящей путеводной нитью, ритуала не требовалось. Олдер уже сейчас, сосредоточившись, вполне уверенно мог сказать, что чувствует впереди себя нечто, похожее на солнечный зайчик, отбрасываемый металлическим зеркальцем… Но, разозлившись не на шутку, он решил преподать лесовичке примерный урок.

Опустившись на колени, Олдер ладонью разровнял землю и быстро нарисовал крут с двумя рунами по бокам — благо для такого незатейливого плетения хватало и сумерек… Положил в центр образовавшейся фигуры гребень и прикрыл его ладонью. Вновь сосредоточился, закрыл глаза. Теперь самым главным для него было соприкоснуться с излучением лесовички, подчинить её силы своим, а вычерченное на земле плетение ещё больше концентрировало его волю и ограничивало беглянку, не давая ей вырваться из сотворённой ловушки…

Первый шаг дался Олдеру легко — чужое излучение оказалось на диво тёплым, мягким и притягивало воина уже само по себе. Словно пушистый котёнок, которого рука сама тянется погладить… Олдер не стал отказывать себе в таком маленьком удовольствии — первое соприкосновение их сил было лёгким, почти воздушным. Тем не менее беглянка, почувствовав чуждое вторжение, тут же встрепенулась испуганной птицей. Рванулась, попытавшись оборвать возникшую связь, и Олдер тут же усилил хватку. Сжимал и сдавливал, правда, по-прежнему мягко, почти бережно, не изменив этой тактике даже тогда, когда попытки лесовички освободиться превратились в непрерывные, отчаянные рывки.

Он не хотел сломить лесовичку сразу и напрочь, одним ударом пригнув к самой земле. Олдер собирался вначале показать беглянке всю глупую бессмысленность сопротивления, а потом, подчинив её волю своей, заставить вернуться. Это станет жестоким уроком для лесовички, но впоследствии сделает её более сговорчивой, а поговорить с ней Олдер собирался о многом, включая и сожжённый Реймет…

Между тем время шло. Почуяв, что лесовичка уже начала уставать от борьбы, колдун, криво усмехнувшись, начал ломать её ментальный щит. Как он и предполагал, защита дикарки не выдержала такого напора и быстро дала трещину. Но вот та боль, которая скрывалась за нею… Тысячник, конечно же, понимал, что молчаливая замкнутость вдовы скрывает за собою немало горя, но те отзвуки и обрывки мыслей, что теперь донеслись до него, заставили Олдера стиснуть зубы: скорбь, чувство вины, тоска по ушедшим. Детский, так и не изжитый до конца страх и боль от предательства — застарелая, уже ставшая почти привычной… Олдер пропустил эти отзвуки мимо своего сознания — ему вполне хватило такого соприкосновения, да и ворошить чужие мысли было пока без надобности… Обладай он способностью к духожорству — самому сильному и опасному колдовскому дару, — он не удержался бы и проник в открывшееся ему сознание ещё глубже, вбирая в себя весь доступный ему опыт… Духожоры ведь и славны тем, что выпивают чужие души и взламывают людские сознания без всяких ритуалов…

Но Олдер от рождения обладал хоть и сильным, но вполне обычным колдовским даром, слитым впоследствии, согласно традиции семьи, с магией Мечника, а потому воин, зная, что будет услышан, заговорил, мысленно обращаясь к беглянке: «Бежать бессмысленно. Возвращайся. Я не причиню вреда!» Ответом ему стал отчаянный всплеск уже почти полностью растраченных сил и упрямое: «Нет!»

Получив отказ, колдун ещё больше усилил давление на чужую волю: «Возвращайся! Ты не убила Ильмарка — за твою выходку тебя не накажут… Пойми, я не хочу тебя ломать!»

«Нет…» — теперь отказ больше напоминал шёпот — ничего удивительного. Спящий дар — плохая подмога в борьбе с сильным колдуном… Олдер ещё крепче вжал в землю гребень. «Последний раз прошу — возвращайся, ты не можешь мне противостоять…»

В этот раз лесовичка не удосужила его ответом. Зато слабо вспыхнул её ментальный щит — безнадёжная, тщетная попытка!.. Олдер жадно втянул ноздрями сырой воздух — он предлагал вполне разумный выход, но раз лесная упрямица по-прежнему не желает понять, на чьей стороне сила…

«Возвращайся!» — теперь это был хлёсткий приказ, подкреплённый многократно усиленной волей. Игры действительно закончились.

«Возвращайся немедленно!» — Воля Олдера неумолимо давила и сминала лесовичку, но дикарка каким-то чудом ещё находила в себе силы к сопротивлению… Но откуда бы она их ни черпала, преимущество всё равно было на стороне колдуна. «Я ПРИКАЗЫВАЮ! ВОЗВРАЩАЙСЯ!» — Этот удар должен был смять, окончательно подавить и подчинить дикарку. Олдер уже чувствовал, как становится хозяином её воли, как тут…

В первый миг он вообще не понял, что произошло: связь с лесовичкой внезапно оборвалась, а по глазам Олдера точно бы со всего маху хлестнули гибкой веткой. Белая ослепляющая вспышка, звон и визг в ушах… Олдер повалился на бок, отчаянно тряся головой, — земля словно сошла с ума и непрестанно кружилась, мышцы налились болью… Он словно бы выпал из времени, потеряв все нити событий разом. Кто он?.. Где?.. Что происходит?!..

— Глава! — Знакомый голос пересилил шум в ушах. Олдер приподнял голову, пытаясь рассмотреть очертания приблизившегося к нему человека, но Антар был уже рядом. — Сейчас всё исправим, глава… — Рука пожилого Чующего легла Олдеру на плечо, а ещё через миг колдун почувствовал исходящую от эмпата силу. Прохладная, свежая, она омывала оглушённое сознание, и Олдер припал к ней, точно к роднику. Каждый глоток помогал ему прийти в себя, уносил боль и слабость… Эту силу хотелось пить бесконечно, но Олдер остановился, как только у него достаточно прояснилось в глазах… То, что Антар дал ему доступ к своим силам, совсем не означало, что у Чующего их много. Антар стар…

— Ты в порядке? — Олдер приподнялся на локте. Лицо сидящего рядом с ним на корточках Антара в сгустившихся сумерках казалось совсем белым. Тем не менее Чующий, услышав вопрос Олдера, слабо улыбнулся.

— Всё хорошо, глава. Твой отец, бывало, и намного больше черпал… — Чующий склонил голову к плечу. — Мне показалось, что на огороде как бы всполохнуло. Потом пришла твоя боль, глава… Что это было?

— Да вот как раз пытаюсь понять… — Олдер сел и ещё раз огляделся. Край огорода, безмолвный, чёрный лес, порушенное плетение… Порушенное?!!

Ещё не веря своим глазам, Олдер склонился над разрушенным кругом, который теперь пересекал чёткий след медвежьей лапы. Судя по следу, медведь был настоящим гигантом, а вот лежащий в центре плетения гребень лесовички исчез, точно его тут и не было… Вот только зачем медведю гребень? И как косолапый смог подойти к нему так близко?!!

Антара, похоже, тоже заинтересовал таинственный отпечаток Он подошёл к плетению и, присев на корточки, осторожно положил свою ладонь поверх медвежьей лапы. Вздохнул, прикрыв глаза…

— И-и-и?.. — Олдер уже достаточно пришёл в себя, чтобы сделать кое-какие, совсем нерадостные выводы. Мнение Антара вряд ли могло их изменить — но вот пару интересных штрихов, без сомнения, добавило бы… Чующий медленно открыл глаза, ещё раз вздохнул.

— Это предупреждение, глава. Хозяин следа не хочет, чтобы лесовичку трогали… И это не зверь и не человек…

Олдер раздражённо фыркнул.

— Ты мудр как никогда, Антар! Похоже, у моих ратников сегодня просто какой-то приступ глубокомыслия!.. Что ж, остальное я понял уже и без тебя — наша лесная дикарка оказалась не так проста, и её дневной незадачливый хахаль совсем не зря поминал медведей… Что же до сегодняшнего…

Олдер перестал рассматривать отпечаток и встал в полный рост. Сердито притопнул ногой, глядя в темноту за деревьями.

— Я поневоле открыл лесовичке дар — именно отсюда и боль, и ощущение, точно меня ударили. Я почти сломал её волю во время ритуала, оттого её доселе спящий дар пробудился… Но хуже всего то, что теперь лесовичку вряд ли получится отыскать — все потоки спутаны и… Скажи-ка, из-за чего это ты теперь улыбаешься? Разве я сказал что-то смешное?! — В голосе Олдера звучала непритворная сердитость, но улыбка Антара стала только шире.

— Так ведь больно хороша девчонка-то оказалась! Кабы она была мальчишкой, я б её сам усыновил!

— И это стало бы началом твоего конца… — Олдер шутку не оценил. — Таких, как эта лесовичка, надо в колыбели давить! Во избежание! Ты же видел, что она с Ильмарком сделала!..

Но Антар, несмотря на ворчание своего главы, продолжал усмехаться и гнуть свою линию.

— Но ведь хороша же?

— Допустим… — Это были уже вольности, но пожилому Чующему Олдер иногда позволял подобные коленца. Тем более что из-за улыбки Антара от сердца у него, несмотря на грядущие неприятности, немного отлегло. — Вот только если она умница, то мы с тобою редкостные дураки, и даже вот эти лопухи теперь постыдятся назвать нас роднёй!.. А теперь пора возвращаться к остальным — планы придётся менять полностью…

Первое, что увидел вернувшийся во двор Олдер, был мокрый, как курица, пристроенный сослуживцами на завалинку Ильмарк — даже в сумерках было видно, что парня бьёт крупная дрожь, а от падения его удерживали лишь стена да рука Лекерна.

— Мы сделали всё что могли, — завидев главу, немедля доложил Лекерн. — Но Ильмарк всё равно лыка не вяжет. Меня, к примеру, уже два раза мамкой обозвал и удивился, что она так помолодела!..

Олдер хмуро взглянул на всё ещё витающего в дурманных грёзах ратника.

— Ничего, до завтра протрезвеет. А когда поутру узнает, что теперь ему ни повышение, ни доля в добыче не светит, так и за ум возьмётся… Щ-щенок… — Буквально выплюнув последнее слово, Олдер повернулся к остальным ратникам. — А вам всем пусть это будет наукой! Смотрите в следующий раз, к кому лезете и что пьёте!.. Теперь же ваша задача — доволочь Ильмарка до кораблей. Мы уходим. Немедленно!

Услышавшие приказ ратники вытянулись в струнку, а Лекерн, опасаясь, что следующим, на кого упадёт начальственный гнев, будет именно он, решил выслужиться.

— А лесовичка, глава? Может, оставить здесь засаду?

Но Олдер на такое предложение лишь нехорошо оскалился.

— Засада без надобности: лесовичка не такая дура, чтоб, едва удрав, тут же сунуться обратно! Да и вообще — скоро мы о ней ещё услышим!..

Последние слова Олдера подтвердились раньше, чем они успели вернуться к основной стоянке. Над лесом неожиданно всполохнуло зарево. Что-то большое вспыхнуло аккурат со стороны реки…

— Мерзавка… — выдохнул Олдер, сразу же поняв, что загорелся один из кораблей, и ни мгновения не сомневаясь в том, кто этот поджог устроил. Но в его выдохе была не только злоба. Лесовичка, несмотря на пережитое, не стала просто таиться по кустам, а отомстила за всё и сразу, на весь лес показав место амэнского лагеря… Что ни говори, а тут Антар прав: ворожейка — настоящий боец… Умный, выдержанный, способный нанести правильный и верный удар… И, кстати, — куда смотрели выставленные возле кораблей патрули? Дрыхли?.. Ну, теперь им достанется на орехи… Он отсутствует лишь день, а ратники без начальственного ока уже успели расслабить зады… Лентяи…

Олдер ускорил шаг, мысленно просчитывая следующие действия лесной ведьмы. В то, что она ограничится уже сотворённым, ему как-то не верилось, а вот податься в лагерь крейговского Владыки лесовичка вполне могла. С её знанием троп уже до полудня оказаться неподалёку от Эргля не такая уж сложная задача, и она с ней справится… Значит, первоначальный план придётся менять полностью — наносить удар со стороны, которую теперь так легко вычислить, бессмысленно… Можно, правда, обойти крейговцев с другого бока, и оттуда их ждать не будут точно, вот только жаль, что карта, составленная лазутчиком, оставляет желать лучшего, а взятые в речной деревне люди вряд ли станут хорошими проводниками на болотах… Но он выигрывал и при худших раскладах!..

— Антар. — Голос Олдера прозвучал совсем тихо, но Чующий откликнулся в то же мгновение.

— Глава. — Олдер задумчиво взглянул на Чующего. Незаметный, неизменный и спокойный, как скала… А главное — всегда честный…

— Что ты думаешь о проходимости здешних болот, Антар?..

Чующий чуть склонил голову.

— У всякого болота есть тропы, глава…

— Сможешь их найти?

В этот раз молчание Антара оказалось более длительным, но потом он вскинул голову и уверенно взглянул в глаза колдуну.

— Да, глава. Я теперь всё сделаю как надо…

Олдер мгновенно нахмурился — от него не ускользнуло это странное «теперь».

— Что ты хочешь этим сказать, десятник?.. — В голосе тысячника мгновенно прорезалась сталь.

— Лесовичка должна гулять на свободе, глава. — Антар по-прежнему смотрел в глаза Олдеру. — Не знаю почему, но так надо… Я это чую…

— Х-м-м… — Вместо того чтобы разгневаться, тысячник задумчиво качнул головой. Заявление Антара было странным, но эмпаты, особенно опытные, как раз и отличаются тем, что могут почувствовать связь между совершенно разными событиями и вещами. Связь, которая для колдунов почему-то остаётся неуловимой… Так что, если эмпат говорит, что ветки на вот этом дереве ломать не следует, лучше прислушаться именно к его совету, а не к собственной гордости. По крайней мере, потом не придётся гадать, какой напастью тебе откликнется сотворённое. — Ты уверен?

Антар кивнул.

— Я загадал, глава… Всё сошлось…

— Ясно… — В дальнейшие детали Олдер вникать не стал, ибо был свято уверен, что и колдун, и Чующий должны заниматься своим делом, да и разбираться в хитросплетениях чуждого дара — бессмысленное и муторное занятие. — Но в следующий раз сделай так, чтобы я узнавал о таких вещах вовремя…

Глава 4

ЗВЕРИНАЯ ЛИЧИНА

Ильмарк провозился в кладовой недолго, но я к его возвращению уже вся была как на иголках. То и дело бросала украдкой взгляд то на по-прежнему невозмутимого Антара, то на дверь. Получится? Или нет?.. Должно, должно получиться!!!

Ильмарк вернулся сияющий, словно медный таз, и тут же подошёл ко мне.

— Ну так как, пройдёмся?.. — Я молча кивнула, встала. «Карающий», приобняв меня, направился к двери, а я прямо-таки затылком чувствовала взгляд Антара. Ему стоит сказать всего одно слово, и всё пойдёт насмарку… Всего одно…

— Эй, Ильмарк! Там на улице сыро! А по кустам ежи прячутся — колю-ю-чие! — выдал всё тот же плечистый кареглазый амэнец, очевидно, бывший в этом отряде записным шутником. Остальные «Карающие», услышав напутствие, громко зафыркали, и кареглазый, вдохновлённый такой поддержкой, продолжил: — Если тебя так на сладкое потянуло, то тут рядом пасека. Расскажешь местным пчёлкам, какие они красивые, а они тебе за это мёда… По самое не могу!

Фырканье ратников немедля переросло в надрывное хрюканье, а Ильмарк, раздражённо бросив: «Да ну вас…» — подтолкнул меня к двери. На выходе я обернулась. Антар был единственным, кто не смеялся, но, уловив мой взгляд, Чующий слабо усмехнулся и на миг прикрыл глаза: ничего, мол, не знаю, ничего не вижу… Я вздохнула и, развернувшись, шагнула за порог. Я не ошиблась, эмпат дал мне одну-единственную возможность, теперь главное — с умом ею распорядиться…

Как только мы оказались во дворе, рука поддерживающего меня Ильмарка немедля скользнула чуть ниже моей талии, а сам он жарко задышал мне на ухо:

— Вот мы и одни, красавица…

— Подожди немного… — Я кивнула в сторону баньки, за что немедля была награждена смачным поцелуем в щёку. Ильмарку явно не терпелось. Мне, впрочем, тоже — правда, хотела я совсем иного, но ничего, теперь осталось потерпеть совсем чуть-чуть…

Вот только за те несколько десятков шагов, которые отделяли нас от баньки, «Карающий» успел облапать меня полностью и поцеловать раза четыре. От таких притязаний меня уже начинало трясти: ещё чуть-чуть, и я, наплевав на осторожность, попыталась бы удрать от него прямо как есть — связанной! Но разум, к счастью, взял верх, так что, оказавшись в парилке, я даже нашла в себе силы слабо улыбнуться и протянула Ильмарку руки.

— Развяжи, пожалуйста… Затекли совсем — я уже и пальцев не чувствую.

— Конечно, милая… — Ильмарк быстро расправился с узлами и, поднеся мои ладони к своим губам, начал осторожно и обстоятельно целовать мне пальцы. Потом лукаво взглянул на меня.

— Так лучше?

— Да… — На душе стало неожиданно мерзко, ибо в этот момент я отчётливо поняла, что любвеобильный олух моложе меня по крайней мере на пару лет… Совсем мальчишка. Правда, это вовсе не отменяло уже измаравшую его руки кровь. Впрочем, убивать его я не собиралась… Задавив так не вовремя проснувшуюся совесть, я осторожно высвободила руки и принялась расплетать разлохматившуюся за день косу.

— Ты принёс то, что я просила?

— Конечно… — Продолжая улыбаться, Ильмарк вытащил из-за пазухи крошечный кувшинчик. Подмигнул.

— Я про такое питье даже не слышал. Вы тут Праздник Трав совсем по-диковинному отмечаете…

— И что с того… — Я принялась расчёсывать волосы пальцами. — Заветы Предков древнее установлений служителей, а действуют вернее… У нас ещё, к примеру, принято, чтоб земля лучше родила, в полнолуние на свежевскопанной меже друг другу отдаваться…

Об этом стародавнем, пришедшем из тёмных веков обычае — тогда, при необычайно коротком лете и длинной зиме, каждое зёрнышко было на счету, так что люди ради урожая и не на такое шли! — я только слышала, но Ильмарк купился на мои слова со всеми потрохами.

— Вот я и говорю: совсем вы тут дикие… Но мне так даже больше нравится — всегда хотел с такой, как ты… — Одарив меня очередной ослепительной улыбкой, Ильмарк скинул куртку и, откупорив кувшинчик, начал пить прямо из горлышка…

Я же только и смогла, что тихо охнуть… Вот же ж… Малохольный… И как он только дожил до своих лет, с такими-то замашками?! Я ведь уже раздумывала над тем, как тайком выплюнуть зелье, если «Карающий» потребует, чтоб я вначале сама испробовала содержимое кувшина — вполне разумное, кстати, было бы опасение с его стороны, но Ильмарк, наплевав на осторожность, одним махом выпил чуть ли не половину…

И это одновременно было и хорошо, и плохо. Хорошо — потому что мне не придётся пробовать собственное ядрёное снотворное, а плохо… В малых дозах зелье вызывало спокойный и крепкий сон, но в больших — одурманивало, точно залпом выпитый васкан, так что через пару минут мне придётся успокаивать окосевшего, словно заяц по весне, амэнца…

Словно бы в подтверждение моих мыслей, кувшинчик с остатками зелья выскользнул из пальцев Ильмарка и, коснувшись пола, разлетелся на черепки. Я немного отступила в сторону, ища рукою позади себя что-нибудь поувесистей, а «Карающий» скорбно взглянул на глиняные черепки.

— Жаль… Его ведь на двоих пить надо было?

Моя рука к этому времени уже нащупала небольшую, сколоченную из дубовых плашечек бадейку, и я, хищно уставившись на амэнца, недобро усмехнулась.

— Ничего, я как-нибудь обойдусь. Главное — чтоб в тебе жара прибавилось… — Между тем стало ясно, что зелье уже начало действовать. Кровь прилила к щекам Ильмарка, а сам он, чуть покачнувшись, обиженно хлопнул глазами.

— О чём ты, лесовичка?! Да я никогда на бессилие не жаловался!.. Иди сюда, обниму… — Ещё раз покачнувшись, амэнец широко развёл руки в стороны, но я и не подумала сдвинуться с места.

— Нет, Ильмарк, ты ещё не готов…

— То есть? — Сознание амэнца уже плыло, но он всё ещё упорно стремился продолжить начатое… — Иди ко мне, красавица. Не дразнись… Я сейчас…

Одурманенный Ильмарк принялся неуклюже возиться с завязками штанов и опустил глаза, а я, подгадав момент, шагнула вперёд и со всего маху залепила ему бадейкой по голове.

— Ох… — Ильмарк рухнул, точно подрубленное топором дерево, там же, где и стоял, а я, всё ещё сжимая в руках своё немудрёное оружие, склонилась над ним. Похоже, он и вправду был без сознания… Ну а дальше, надеюсь, зелье своё возьмёт… Я откинула с лица волосы и, отставив бадейку на одну из полок, выскользнула из баньки. На всякий случай подпёрла дверь и скользнула в лопуховые заросли у стены. Мой тайник остался нетронутым, так что я, выудив из него припрятанную сумку из крепкой кожи, быстро направилась к огороду и, пробежав его наискосок, скрылась между деревьями…

С деревьев всё ещё капало, размокшая земля была скользкой, а низко склоняющиеся над тропою ветки то и дело цеплялись за волосы, но я не остановилась даже на минуту, чтоб заплести распущенные косы. Только всё быстрее и быстрее шла вперёд, то и дело поправляя на плече сумку. Скарба в ней было не так уж и много: бабкины тетради, дополненные уже моими записями, пара травнических ножей, несколько сильных и редких зелий. Ирко в своё время любил подшучивать над моим «таинственным» снованием между баней и домом, а ведь оказалось, что мое осторожничание было совсем не лишним… Я огладила толстую кожу, пропитанную специальным, защищающим от воды составом. Кроме всего вышеперечисленного в сумке я держала печатку с ястребом, оставленную мне Ставгаром два года тому назад…

Всё-таки чудные иногда бывают у судьбы выверты — кольцо мне оставляли, чтобы я смогла в случае чего попросить помощи и убежища для себя и дочери, но теперь оно может мне пригодиться как пропуск в военный лагерь. Крейговское войско должно узнать о тайно пришедшем отряде, вот только… Что именно я скажу «Лисам» да «Нетопырям»?.. Эта простая мысль заставила меня остановиться и задуматься… А ведь рассказать-то мне, по сути, особо и нечего — ну видела я с десяток амэнских воинов, но про корабли — это уже мои догадки, да и хотя бы приблизительную численность приведённого Олдером отряда я назвать не смогу, а значит… Я вздохнула и повернула к реке: надо посмотреть на всё своими глазами, иначе моё сообщение, чего доброго, примут за вопли перепуганной деревенской бабы и не отнесутся к нему серьёзно… Мало ли что тёмной дуре привиделось?

Теперь я шла чуть медленнее: выбранная мною тропка была очень узкой и почти незаметной даже днём — если бы не зарубки на древесных стволах, в такой темноте с неё легко было бы сбиться… Я провела пальцами по коре — в этот раз зарубка шла крестом, означающим развилку… Я постояла и, помедлив, всё же повернула в чащу. Кто знает, вернусь ли я теперь сюда хоть когда-нибудь… Корабли амэнцев в ближайшее время никуда не денутся, а вот второй возможности попрощаться с Ирко и дочкой у меня уже не будет…

Уже вскоре я пробиралась через густой подлесок — в отличие от матери и прабабки, Ирко с Мали нашли упокоение не на деревенском погосте, а в глухой чаще. Я опасалась, что суеверные страхи сельчан могут привести к тому, что могила моего мужа окажется осквернённой, а потому схоронила его так, чтобы место его упокоения не могли найти даже при большом на то желании. А погост… Лес, в отличие от людей, всегда был добр к моему мужу и принял его мёртвое тело в своё лоно — уже через полмесяца, без всякого вмешательства с моей стороны, могильный холмик порос травой и цветами. Такие же цветы выросли позже и на могиле дочери — разлучить близких я не могла…

После очередного поворота подлесок неожиданно расступился, и я вышла на крошечную полянку. Присела между двух густо заросших травою холмиков и опустила на них руки.

— Прощайте… Я ни за что не оставила бы вас тут одних, но амэнцы…

Почти неуловимый вздох и прикосновение — осторожное, лёгкое… И совершенно чуждое! Я мгновенно вскинулась, напряглась, пытаясь отшвырнуть от себя непрошеного гостя, но на меня точно петлю накинули — казалось, с каждым моим рывком невидимый узел лишь ещё больше стягивается, а образовавшаяся связь становится всё крепче… Больно, правда, пока не было. Поймавший меня колдун явно не торопился, отлично понимая, что на долгое сопротивление меня просто не хватит…

Тем не менее сдаваться я не собиралась, отчаянно пытаясь не только порвать колдовские узы, но и удержать начавший слабеть ментальный щит… Но всё было тщетно: уже вскоре моя защита поползла, точно гнилая ткань, и я, чувствуя, как меня оставляют силы, повалилась на могилу Ирко. Прижалась щекою к влажной траве…

«Бежать бессмысленно…» Прозвучавший прямо в моем сознании хрипловатый, характерный голос кривоплечего знаменовал собою окончательное разрушение защиты. Я до крови закусила губу, стараясь не расплакаться от собственного бессилия, а амэнец спокойно продолжил: «Возвращайся. Я не причиню вреда…»

— Нет… — Я ещё сильнее прижалась к могильному холму, точно прося у него защиты. Кривоплечему амэнцу я не верила — ни единому слову… А он, услышав отказ, лишь усилил давление и так же спокойно и уверенно, как и раньше, заметил: «Возвращайся… Я не хочу тебя ломать…»

Может быть, и так, но именно это он и делает, когда требует моего возвращения, а я не хочу… Не стану!.. Последние искры моей силы влились в покорёженный щит, но это не помогло: стальная, всё подавляющая воля колдуна усилилась ещё больше. Теперь Олдер почти полностью подчинил меня себе — ещё немного, и он выиграет этот поединок, а я безвольной куклой покорно побреду обратно…

«Я приказываю!» — Петля стянулась до предела, в глазах потемнело, и я, уже почти теряя сознание, простонала: «Ирко!» — хоть и понимала, что теперь он бесконечно далёк от меня и вряд ли услышит…

Боль!.. Мгновенная, острая белая вспышка — точно раскалённая спица впилась в затылок!.. А потом распалась на тысячи огненных ручейков и побежала по всему телу!.. Я вспыхнула, словно лучина… А потом моё сознание погасло…

Теперь мне было уже не больно — просто холодно и очень сыро… Сырость от мокрой травы пропитала рубашку и волосы, глубоко впившиеся в мокрую землю пальцы занемели… Но это не важно, потому что охватившей мне горло петли и чужой воли больше нет, а есть сырой, остро пахнущий землёю и травой воздух, влага на щеке и чья-то рука, которая бережно гладит мне волосы… Легко, почти неуловимо, но от этого призрачного присутствия мне хорошо и покойно даже здесь, среди ночного, мокрого сумрака… Я под защитой, а всё остальное неважно…

— Ирко… — Я узнала это прикосновение и, судорожно сглотнув, продолжила, всем своим существом чувствуя, что через несколько мгновений смертная грань снова разделит нас с мужем непреодолимой стеной: — Я не смогла сберечь Мали… Не помогла тебе, а теперь должна уйти… Может быть — навсегда…

Новый, горячий, подкативший к горлу ком пролился брызнувшими из глаз слезами, но присутствие мужа в этот миг стало осязаемым и даже тёплым — его ладонь на моих волосах словно бы обрела плоть, а сам Ирко очень тихо прошептал…

— Нет, это я не сберёг… Но Прародитель принял меня… И Мали… Просто живи…

Шёпот оборвался так же внезапно, как и возник. Ощущение присутствия исчезло. Я медленно поднялась, села, прислушиваясь к хороводу собственных непонятных ощущений… Меня не на шутку трясло, перемазанные землёю пальцы мелко дрожали, но вот слабости я не чувствовала, хотя и истратила на противостояние колдуну все силы… Только голова легко кружилась, точно я выпила немного васкана… Похоже, мое столкновение с колдуном не только ненадолго вызвало из небытия Ирко, но и бесповоротно изменило что-то во мне самой, но суть этих изменений я ещё не могла понять… Впрочем, сейчас это было не столь важно… Я встала, поправила пояс и сумку на плече, кое-как заплела растрепавшиеся пряди волос… Теперь пора уходить — плакать и раздумывать я буду потом, а пока надо скорее добраться до Выселок и проверить свою догадку насчёт кораблей…

Окружающий лес словно бы проникся моими желаниями и устремлениями — я не чувствовала ни сырости, ни усталости, тропы сами ложились под ноги, а зацепившийся за одежду сучок указывал на едва не пропущенный поворот… Все эти изменения я воспринимала как должное, шла вперёд не задумываясь и не сомневаясь — точно стрела, пущенная в цель. Память подсказывала, что такое состояние бывало у меня и прежде: стоило мне полностью погрузиться в вышивание или сосредоточиться на смешении трав для зелий, как откуда-то приходило уверенное, не знающее сомнений знание, и работа делалась словно бы сама собой — легко, почти без всякого вмешательства с моей стороны…

Правда, прежде в таком состоянии я никогда не пребывала слишком долго — достигнув пика, оно резко шло на спад, оставляя после себя ощутимую усталость, но теперь всё было иначе. Время шло, спада не было, лишь где-то в глубине души рождалось знание, что только так теперь и будет… Я не противилась ему и летела, точно на крыльях: даже если амэнскому колдуну поначалу досталось не меньше, чем мне, долго бездействовать он не будет — не та у кривоплечего натура!..

Тропа вывела меня к южной стороне деревеньки — к счастью, амэнцы были здесь чужаками, так что выставленный дозор я благополучно обошла, а первым, что смогла толком рассмотреть, были чёрные, хищные обводы стоящих у берега кораблей. Что бы ни мнили о себе и о своем уме амэнцы, их предназначенные для хождения по рекам суда не сильно отличались от таких же наших или астарских: мелкая посадка, низкие бока, одна мачта да высоко задранные нос с кормой…

Я приблизилась к кораблям насколько это было возможно и затаилась в густом ивняке — теперь я видела и выставленные у кораблей патрули, и опущенные мачты с подобранными парусами… Часть кораблей, насколько я могла судить, была не самой вместительной — в них могло переправляться от восьмидесяти до ста воинов. Зато самих кораблей было не меньше десятка… Я медленно двинулась вперёд, подсчитывая количество судов, — с пятнадцатым кораблем закончились прятавшие меня заросли, и я буквально уткнулась в брусья наскоро устроенного загона для коней… Вот, значит, как… Я, беззвучно шевеля губами, ещё раз всмотрелась в залитые неровным светом звёзд силуэты речных судов. Наскоро посчитала оставшиеся… По всем прикидкам получалось, что амэнцы умудрились протащить вверх по течению Лерии тысячу-полторы воинов и приличный табун лошадей — Владыка Астара, похоже, неплохо нагрел руки на такой сделке!.. Двурушник!..

Поймав себя на гневном фырканье, я тут же горько улыбнулась и покачала головой. Чего ещё можно ждать от Владыки, происходящего из рода, девизом которого всегда была выгода. Даже на гербе у них — гора с льющимся из её недр золотом!.. Ну а по-прежнему здравствующий Лезмет… Впрочем, сейчас речь была даже не о нём, а о самом Крейге и тех, кто продолжал защищать свою землю вне зависимости от того, какой слабодушный подлец восседает на княжеском троне. На Владыках свет клином не сошёлся, как бы они ни кичились своим происхождением!..

Закончив с подсчётами, я медленно прокралась обратно — темнота, конечно, скрадывала почти всё, тем не менее мне казалось, что деревенька не сильно пострадала. Дома стояли так же, как и прежде, запаха гари не чувствовалось, кое-где из окошек лился слабый свет. Тихо пробравшись к одной из изб, я осторожно заглянула в приоткрытое слуховое оконце — светёлка была полна дремлющими на лавках и полу амэнцами. Только двое из воинов бодрствовали: один сидел подле стола и менял ремешки и пряжки на нагруднике, второй, устроившись на корточках, чесал за ухом большую брюхатую кошку, которая лакала из подставленной ей плошки молоко. Внезапная смена хозяев её совсем не волновала…

В остальных избах было то же самое — они были полны видящих десятый сон «Карающих», а во внутренней обстановке не было заметно следов заметной разрухи или пятен крови… Но если я ошиблась в своих первоначальных выводах и «Карающие» не вырезали под корень всех обитателей Выселок, то где в таком случае обретаются селяне? На кораблях?..

Едва я задумалась над этим вопросом, как моё внимание привлекли двое часовых, скучающих у стоящего на околице здоровенного амбара. Обычно в нём сушились сети и хранились зимою лодки, но такое добро амэнцы точно не стали бы охранять. Я осторожно обошла часовых и прокралась к задней стене амбара. Привстав на цыпочки, с трудом дотянулась до крошечного окошка.

— Эй, есть тут кто? — В ответ на мой заданный торопливым шёпотом вопрос за стеной завозились, в окошке мелькнула вихрастая голова, но прежде, чем я успела ещё что-либо сказать, человек, охнув, исчез, и до меня донеслось его глухое и испуганное: «Роско! Там упырица!..»

Ох уж эти сельчане! Ну подумаешь, землёю измазалась… На мое счастье, Роско оказался не таким пугливым. Ему хватило всего нескольких мгновений, чтобы, обозрев моё измазанное лицо, понять, что перед ним не выползшая из могилы нежить.

— Эрка!.. Как ты тут оказалась? — Роско вплотную прижался к крошечному оконцу.

— Долго рассказывать. Как вы?.. — торопливо зашептала я в ответ и услышала следующее. Деревню амэнцы взяли в оцепление и, согнав в амбар всех её жителей, заперли их тут. Убили лишь нескольких: схватившегося за вилы Джара, близнецов Роштана и Мартана да овдовевшего в прошлом году Торгу — он умудрился зарубить одного из амэнцев топором…

— Меня бы тоже прикончили, да Маруша в колени к ихнему главному бухнулась. Мол, это она виновата — закричала с перепугу, вот я и вообразил непонятно что… Такой вой подняла, что амэнец на меня рукой махнул… Ещё и усмехнулся, зараза кривоплечая…

Услышав такое, я мысленно склонила перед Олдером голову — он, конечно, враг, и враг лютый… Но не зверь — иначе бы большинство сельчан не уцелели…

— Поможешь убежать? — тихо прошептал Роско, а я задумчиво покачала головой.

— Не знаю. Двери охраняют…

— А если отвлечь? — В голосе Роско звучала отчаянная, смешанная с надеждой мольба, и я вздохнула.

— Я попробую, Роско… Что выйдет и выйдет ли вообще, — не знаю, но скажи всем, чтоб наготове были.

Роско согласно кивнул и, призвав на меня благословение всей Семёрки, а особенно Седобородого, отвечающего не только за смерть, но и за извивы людских судеб, отошёл от оконца, а я начала осторожно красться вдоль стены амбара. Легко сказать — «отвлеки»! А как? И, главное, чем? Пошуршать в кустах, так их пойдёт проверять только один из стражей… Показаться в дальнем конце улочки? Да только амэнцы не так боязливы, как кое-кто из сельчан: за нежить меня вряд ли примут, а вот арбалетным болтом угостят запросто…

Обойдя амбар, я спустилась ближе к пристани — к этому времени более-менее пристойная мысль у меня появилась. Надо устроить такой шум, который враз заставит охранников позабыть об амбаре. Может, подпалить что-нибудь? Огниво все и всегда с собою носят. В моей сумке место для него тоже нашлось, так значит… Я ещё раз обозрела пристань и заметила, что возле крайнего из кораблей костёр уже едва тлеет, а охранников около него не видно… Ну что ж — на ловца, как говорят, и зверь бежит…

Я прокралась ближе — так и есть. Двое дозорных ушли к соседнему кораблю и затеяли там с другими охранниками игру в карты… Да, не зря мой отец за увиденные в казарме карты да кости всегда велел пороть провинившихся ратников… Не зря…

Я осторожно пробралась к корме корабля, перевалилась через борт. Порывшись в сумке, достала огниво… На просмолённые доски посыпались искры, породившие маленький и слабый язычок пламени. Я убрала огниво и, протянув к огоньку руки, торопливо зашептала наговор на неугасимость. Для полного проявления ему требовалось время, но зато он был на диво простым, отнимал совсем немного сил, а заговорённое им пламя было трудно погасить… Послушный колдовскому слову, огонь под моими пальцами заметно вырос, окреп, его язычки начали растекаться в стороны… Остальное было делом времени, и я, вполне довольная таким результатом, тут же ушла с корабля. Осторожно, стараясь не плеснуть лишний раз, соскользнула по борту в тёмную воду…

Оглянулась я, лишь когда меня скрыли выходящие к пристани сараи — пожар ещё не разгорелся и охрана по-прежнему увлечённо играла в карты, но ничего, скоро их спокойное времяпрепровождение закончится.

Дальше всё пошло так, точно мне сам Седобородый, услышав мольбу Роско, дорожку под ноги подвёл. Набравшее силу пламя вспыхнуло настоящим костром и стало стремительно распространяться по всему кораблю. Послышались удивлённые и встревоженные возгласы… Потом крик… Охраняющие амбар караульные бросились к причалу, а я, подскочив к двери, отодвинула тяжёлые засовы.

Роско был верен своему слову — он сумел подготовить и успокоить остальных, так что из амбара селяне выходили хоть и быстро, но без давки и тут же исчезали в подступающем к деревне лесу.

— Мы условились в Сухой Балке укрыться. Ты с нами? — Остановившийся подле меня Роско держал на руках дочь. Жена следовала за ним верной тенью… Глядя на них, я невольно улыбнулась…

— Нет, у меня другая дорога…

Но Роско, не дослушав, возразил:

— О полянцах не беспокойся. У Кравчага там родня — предупредит и своих, и всех остальных…

Но я только покачала головой.

— Княжескую рать тоже предупредить надо, так что дорога моя ныне к Эрглю. Прощайте… — Я развернулась и скользнула в густую тень, не став дожидаться ответа. Вот только направилась не к лесу, а к примеченному ранее загону для лошадей. До Эргля ещё идти и идти, а я не двужильная, так что лошадь мне очень бы пригодилась…

Обзаведясь по дороге стащенной с ограды длинной верёвкой — всё лучше, чем ничего, — я нырнула в ивняк и прокралась к загону. Пролезла между брусьями. Вот и приспело время вспомнить уроки Стембы… Распрямившись, я тихо, но переливчато засвистела, и один из коней сразу же откликнулся на этот зов. Здоровенный, такой же чёрный, как окружающая его ночь, жеребец подбежал ко мне. Наклонил голову, жарко обнюхивая лицо и руки… Удивлённо фыркнул, мол: «Кто такая?»

— Хороший мальчик… Красивый… Умный… — Я начала подлащиваться к коню, воркуя и похлопывая его по плечу. — Застоялся совсем. Хочешь погулять?

В ответ жеребец коротко всхрапнул и подставил мне для ласки свою крепкую, сильную шею. Я тут же похлопала его по ней, погладила возле глаз и меж бархатных ноздрей.

— Пойдём, погуляем, малыш… Какой ты у меня ласковый…

Накинуть верёвку на шею могучему вороному красавцу оказалось легче лёгкого. Так же просто было и вывести коня из загона. Продолжая ласково ворковать, я встала на один из брусьев ограды и уже с него вскарабкалась на спину жеребцу. Села. Сжав конские бока, подобрала верёвку. Эх, недоуздок бы!..

— Ну, пошёл, милый! — Я легко ткнула жеребца пятками, хлопнула по шее. Он же повернул голову, словно бы пытаясь удостовериться, что всадник на месте, всхрапнул и двинулся вперёд мерным шагом…

То, что в руки мне попало настоящее сокровище, я убедилась, не проехав и четверти лесных троп. Конь был выезжен так, что мог бы трёхлетнего ребёнка катать: был очень послушен, мгновенно отзывался даже на слабое движение моих ног, не шарахнулся вбок от вылетевшей из кустов перед самым его носом ночной птицы… Да и приноровиться к его шагу, на редкость плавному и совсем не тряскому, оказалось на диво легко… Не конь, а чистое золото!

Между тем ночные часы постепенно подходили к концу — меж деревьев потихоньку серело, на землю упала густая роса… Рассвет я встретила у извилистого ручья — ледяная вода промыла себе глубокое ложе между деревьев, а к одному из его берегов выходила небольшая, заросшая высокой травой поляна.

Я осмотрелась и потёрла кулаком глаза — бессонная, полная приключений ночь всё же давала о себе знать, а дремать, тем более верхом, мне было никак нельзя! Соскользнув с конского бока, я, убедившись, что среди травяной поросли не видно аконита и «конской немочи», стреножила коня и оставила его пастись, а сама подошла к ручью. Вымыла лицо и руки, как могла переплела волосы, отчистила вымазанную травой и землёю одежду… Хотя усталость по-прежнему давала о себе знать, ледяная вода меня немного взбодрила, и я, плеснув в лицо очередную пригоршню, вернулась на лужайку. При свете солнца ещё лучше стало видно, какого красавца я умудрилась увести у амэнцев. Вороная, отливающая шёлком шкура, крепкий корпус, стройные сильные ноги и благородно вылепленная голова с очень выразительными, отливающими в синеву глазами… Стемба любил повторять, что лошади на самом деле — хитрые и малость трусоватые зверюги, которые сами с удовольствием прокатятся на давшем слабину всаднике, но в эти мгновения я готова была приписать вороному жеребцу все существующие в мире добродетели — очень уж он был хорош…

Покончив с любованием, я, ласково заговорив с жеребцом, вновь подошла к нему с левого бока — большего промедления, чем эта краткая передышка, я не могла себе позволить, да и при свете дня можно будет попытаться перейти на рысь. Теперь не было риска загнать жеребца на тропу, полную выступающих корней, или выстегнуть себе веткой глаз.

Жеребец не возражал ни против нашего затянувшегося знакомства, ни против того, чтобы немного размяться, — его рысь оказалась такой же плавной и мерной, как и шаг, и я всерьёз призадумалась о том, кому принадлежала моя покража. Конские стати, без сомнения, важны, но ещё более ценится такой вот ровный, не утомляющий всадника ход и плавные размеренные движения… Жеребец стоил немалых денег, а потому не мог ходить под обычным ратником… Оставалось только надеяться, что вороной не принадлежал раньше Олдеру. Я кривоплечему и так уже насолила больше, чем надо, а жеребец был бы уже явным перебором. Олдер и без того готов меня живьём в землю закопать, и доводить его до очередного направленного на меня колдовства было бы слишком самонадеянно…

По мере того как разгоралось утро, просыпался и лес. В кронах запели птицы, солнечные лучи заиграли в каплях выпавшей на листья росы, превращая её в сверкающие самоцветы… День обещал быть солнечным и добрым, но вот меня это красота совсем не радовала. Более того, по мере продвижения вперёд я всё больше чувствовала зудящее, точно комариный укус, беспокойство. И связано оно было совсем не с кривоплечим. Я вздохнула и огладила лямку перекинутой за спину сумки…

Тяжело было признаться в таком, но на самом деле я искренне опасалась своей встречи со Ставгаром, который почти наверняка был в княжеской рати… Его слов… Его молчания… И того, что я сама могу ему сказать… Судьбе было угодно столкнуть нас лоб в лоб спустя целых пять лет после нашей первой встречи: Ставгар был среди тех, кто затравил моего Ирко… И в то же время он оказался тем, кто спас меня от возможной расправы полянцев, и был единственным, не считая Кветки, кто оказался со мною рядом в первые, самые чёрные дни…

Моя мать скончалась через полгода после памятной мне встречи со снежницами. Несколько месяцев она просто медленно угасала, а я ничем не могла ей помочь. Невозможно вдохнуть жизнь в того, кто уже всем своим существом находится за гранью… Но зато можно сделать так, чтобы его переход стал как можно более тихим и покойным — я гнала от себя чёрные мысли и заботилась о матери с ещё большим рвением, чем прежде, а потом сама закрыла ей глаза. По крайней мере одну мою мольбу Боги услышали — мать отошла в мир иной тихо, без мучительной агонии…

Тем не менее её смерть ударила по мне сильнее, чем этого можно было бы ожидать. После похорон мною овладела какая-то душевная немочь, а потом я и вовсе слегла — из-за необоримой слабости мне не хотелось ни говорить, ни заниматься делами, а встать на заре с кровати стало и вовсе невозможно. Даже просто поднять голову от подушки было невероятно тяжело…

Ирко, разделивший со мною всю боль последних месяцев, не отходил от меня и теперь. Несмотря на то что на нём одном опять висело всё хозяйство, Ирко находил время и посидеть около моей постели. Подсовывал разные вкусности, пытался отпоить травами… Я же от его забот только отмахивалась: ведь теперь мне хотелось лишь одного — спать, спать… Но Ирко не оставлял своих попыток растормошить меня, а спустя неделю неожиданно заметил:

— Ты ведь до последнего верила, что мать очнётся, от того и плохо теперь…

— Что?.. — Я, открыв глаза, посмотрела Ирко, а он тут же провёл рукой по моим волосам.

— Это не твоя вина… И не её… Просто так вышло… Зато теперь, может статься, они с твоим отцом вместе и им хорошо… А ты зря молчишь — заплакала бы в голос, глядишь, и полегчало бы…

— Я не плачу… — тихо возразила я, а Ирко слабо улыбнулся и провёл ладонью по моей щеке.

— Плачешь, Эрка, — только душой… Я же вижу…

Вместо ответа я уже сама потёрлась щекой о его большую, шершавую ладонь. Ирко безошибочно угадал то, о чём я никогда не говорила вслух. Все эти годы в моей душе рядом с горьким пониманием того, что недуг матери неизлечим, жила и робкая надежда на то, что она очнётся вопреки всему. Пусть ненадолго… Пусть на полвзгляда… На полслова…

Но чуда не произошло, и от этого просто было больно…

Благодаря мужу я справилась с этой болью, но, едва встав на ноги, чуть не слегла опять. Теперь меня преследовало головокружение, то и дело болела грудь, а потом ещё я едва не свалилась в обморок около ульев… Ирко встревожился не на шутку, а я, посчитав дни, с опозданием сообразила, что беременна… Сумятицу, которая произошла после этого события, даже теперь нельзя было припоминать без улыбки.

Ирко, возомнив, что беременная супруга нуждается в неком особом отношении, о котором и сама не знает, отправился за советом к Кветке. А та, вместо отсутствующих под боком зятьев, сполна отыгралась на своем молочном сыне, вывалив на него целую гору примет, суеверий и предупреждений. Мне, разумеется, она ничего об этом не сказала, так что первые недели я не могла взять в толк, какая муха укусила всегда рассудительного и спокойного Ирко. Вначале он отстранил меня от всего домашнего хозяйства, потом перестал отпускать одну в лес и на речку, пытался уложить в постель едва ли не через каждые полчаса и старательно отбирал из рук травнические ножи…

Лишь когда в один из вечеров муж дошёл до того, что, в довершение к ножам, попытался отобрать у меня ещё и вышивание, заявив, что, беря в руки любые острые предметы, будущая мать вредит себе, я поняла, откуда дует ветер, а припёртый к стене Ирко возражать не стал. Да, ходил и узнавал — старшей-то женщины в доме нет, а у Кветки две дочери, должна же она знать, что к чему…

Пожалуй, это был первый случай, когда я вспомнила уже подзабытые словечки и цветистые обороты из речи «Лисов»! Я ругала и Кветку, и Ирко. Доказывала, что большая часть того, что ему наплели, — чушь несусветная, что если меня посадить под замок и не давать ничего делать, то я или взвою с тоски, или точно от неё же умру… Что на худой конец можно было меня спросить, если что непонятно!!!

Разозлившись не на шутку, я даже хряпнула об пол попавшуюся мне под руку глиняную миску… И замерла, увидев беззлобную улыбку мужа.

— Чему смеёшься? — Я обиженно вскинула подбородок, но Ирко бесстрашно протопал ко мне и привычно сгрёб в охапку.

— Ну, Кветка ещё говорила, что беременные горлицы оборачиваются соколицами, а те, наоборот, отяжелев, слёзы ручьём льют.

Крыть такое мне было уже нечем, так что я, пробурчав:

— Одна примета — не в счёт… — спрятала лицо на груди у мужа, а он поцеловал меня в волосы, тем самым положив конец ссоре…

Впрочем, отказавшись от Кветкиных примет, Ирко не отрёкся от своих — ещё через три месяца я обнаружила у себя под тюфяком оплетённые коричневым шнуром старые медвежьи клыки и когти… В этот раз я не стала ни ругаться с мужем, ни убирать бэрский оберег. Ирко явно пытался призвать защиту того, кого сами бэры считают своим Прародителем, а скрульцы именуют Большим Медведем, а для меня сейчас любая подмога не была лишней. Я уже привязалась к растущему внутри меня ребёнку, который стал символом того, что жизнь, несмотря ни на что, продолжается… Вот только носить наше с Ирко дитя мне было очень тяжело, так что я, моля о заступничестве Малику, ничего не имела против того, что Ирко просил о покровительстве своего Прародителя…

Мой срок подошёл именно тогда, когда приспело самое вьюжное и снежное время. Тем не менее Ирко смог пробиться сквозь заносы к Поляне и привести мне в помощь Кветку. Вдова же прямо с порога всё взяла в свои руки. Услав Ирко растапливать баньку, она быстро ощупала мой живот, расспросила о признаках и деловито осведомилась, где и что у меня приготовлено для родов.

Я же, ответив, вцепилась ей в руку и спросила невпопад:

— Всё ведь будет хорошо?..

Кветка улыбнулась и погладила меня по голове, как маленькую.

— Конечно, Эрка… Тебе страшно, это понятно, а хоть ребёнок и крупный, но лежит вроде бы правильно, да и бёдра у тебя не детские, так что справимся…

Последующие часы, казалось, противоречили всем заявлениям Кветки. Ноющие схватки перешли в боль, потуги казались тщетными — ребёнок словно бы замер… Я стонала уже не столько от боли, сколько от отчаяния, а Кветка продолжала суетиться вокруг меня всё с той же сосредоточенной деловитостью. Она не уставала меня ободрять и утешать, меняла примочки на лбу… А когда к изводящей меня боли прибавилось ещё и невыносимое жжение, заметила:

— Теперь совсем немножко осталось. Головка уже видна…

В эти самые последние мгновения я, не выдержав, орала во весь голос, а потом боль и тяжесть резко схлынули, и я услышала довольное воркование Кветки… Слабый писк… Вдова же, перерезав и перевязав пуповину, омыла ребёнка и положила мне на грудь тёплый комочек, заметив не без гордости:

— Девочка у тебя. Настоящая красавица!

Особой красоты в сморщенном и красном словно рак существе не было, но я прониклась к нему нежностью сразу и бесповоротно…

Кветка, махнув рукой на все домашние дела и некормленую скотину, пробыла с нами ещё сутки. Возилась с маленькой и со мной. Пеленала, баюкала, помогала мне вначале размять налившуюся молоком, затвердевшую грудь, советовала, как правильно покормить малышку, как сцеживаться… Заваривала загодя приготовленные мною травы и попутно гоняла Ирко, который вёл себя так, точно его из-за угла пыльным мешком по макушке стукнули.

Мой муж, умудрившийся просидеть на морозе у дверей баньки всё то время, пока длились роды, теперь заходил в комнату осторожно и исключительно боком, мялся около меня, а на колыбель с малюткой и вовсе только косился.

Кветка, глядя на него, то и дело прыскала со смеху, а потом отсылала то воды набрать, то что-нибудь принести…

— Совсем ошалел от радости… — шептала она мне, когда дверь за Ирко закрывалась. — Мой вон тоже — вначале под баней сидел, а после даже нос в колыбель засунуть боялся… Бывает…

Я лишь молча кивала, даже словом боясь спугнуть греющее меня под сердцем счастье…

Дальше всё произошло именно так, как и предсказывала Кветка. Ирко ходил вокруг да около дней десять, но, уверившись, что малышка не сломается и не рассыплется в прах от его прикосновения, стал гораздо чаще подходить к колыбели, а потом осмелел настолько, что взял малышку на руки…

Ну, а ещё через несколько дней мы с мужем дружно перебирали имена для малютки. После долгих споров сошлись на Мали, решив, что Милостивая не оставит вниманием ту, что наречена в её честь…

Колесо времени между тем ни на миг не останавливало своего бега — миновала зима, вступила в силу весна. Я, окончательно оправившись от родов, хлопотала над дочерью, которая росла крепенькой и на удивление спокойной. Когда черты малышки немного оформились, стало ясно, что от Ирко она унаследовала только глаза, а лицом и цветом волос пошла в меня, но для девочки так было даже лучше.

Когда же вступил в силу Травник, зачастившая к нам с рождением Мали Кветка напомнила о том, что пора бы уже, наконец, сходить на поклон в храм Малики — попросить богиню о заступничестве и покровительстве для ребёнка. В этом вдова была права, но вот наведываться в Эргль мне не хотелось — слишком памятны были и венчавшая нас с мужем жрица, и кликуша. Кветка решила побороть мое упрямство, возвав к разуму Ирко, но его моя поездка в Эргль тоже как-то не радовала, а потому он помог мне выиграть спор с Кветкой, поддержав во всем. Даже в желании наведаться в Делькону — именно в этом храме я и решила отдать малышку под покровительство. По сути, мне уже давно следовало бы наведаться туда — попытаться найти жриц, знавшихся с прабабкой, помянуть отца и Мику…

Кветка, услышав о моем намерении, сначала возмутилась — мол, зачем в такую даль?! Если так не по нраву Эргль, то можно податься в Брно!.. Но я на все её доводы отвечала одним: или Делькона, или вообще никуда, так что в конечном итоге Кветке пришлось смириться. Успокоившись же, она, как всегда, стала давать многочисленные советы.

Вот так и вышло, что уже через неделю мы с мужем были в пути. Хозяйство удалось оставить на попечение Роско, с которым после случая со снежницами у нас сложились почти приятельские отношения. Роско же помог нам и на первом этапе пути, сговорившись со старым Корно о том, чтоб провёз нас на лодке вверх по течению — до Драгода. А уж в этом шумном торговом городе выискать следующий по Рожскому тракту обоз и найти места на одной из телег труда не составило…

Прабабка мне многое рассказывала о Дельконе, но я всё равно была поражена открывшимся мне зрелищем. Стоящая среди священной рощи Делькона походила не на храм, а на крепость. Высокие, зубчатые стены кольцом охватывали изрядный участок, на котором расположились жилища для паломников и многочисленные хозяйственные постройки, ворота между двух квадратных башен могли бы выдержать длительную осаду. Сейчас, правда, они были вполне гостеприимно открыты, но встречающие паломников жрицы были опытными колдуньями. Их силу я ощутила сразу, а из-за пристальных, устремлённых на Ирко взглядов жриц мне стало не по себе… Не совершила ли я очередную ошибку, приведя его сюда? К счастью, всё взглядами и закончилось — нас пропустили, призвав благословение Малики.

В предназначавшемся для гостей и паломников большом бревенчатом доме нас встретили уже лишённые магии жрицы. Розовощёкая полнотелая Римелла, увидев мою малышку, тут же расплылась в улыбке. Она же и проводила нас в выделенную комнату, попутно объясняя внутренний распорядок и где в случае чего можно найти всё необходимое…

Комнат, кстати, оказалось две — с одним входом, но смежные между собой, они, несмотря на подчёркнутую простоту обстановки, были очень светлыми и наполненными воздухом. Тут же выяснилось ещё одно обстоятельство: кроватей — если не считать колыбели — тоже оказалось две. Узкие, ровно на одного человека, они располагались в разных комнатах. Ирко, привыкшему и к моему соседству, и к колыбели рядом — иногда он умудрялся заслышать писк малышки раньше меня и вставал к ней первым, — такой оборот совсем не понравился. Он тут же предложил сдвинуть кровати в одну, но я не согласилась, пояснив, что не стоит нарушать внутренний устав храма, да и перед некоторыми обрядами супругам действительно полагается спать отдельно… Ирко разочарованно вздохнул и принялся распаковывать наши немудрёные пожитки, а я, наскоро сполоснувшись над водружённым на табурет тазом, занялась маленькой. Покормила, перепеленала, убаюкала… После этого можно было бы прилечь и отдохнуть самой, но вместо этого я решила наведаться в святилище. Так что, переодевшись в свежее — вот и сгодились оставшиеся у меня от Нарсии платья! — и наскоро переплетя косу, я оставила спящую дочку под опекой Ирко и отправилась в храм.

Святилище в Дельконе располагалось за второй, уже внутренней, стеной, грозную толщину которой не мог замаскировать даже традиционный для храмов Малики дикий виноград. Пройдя под сводами ворот, я неожиданно обнаружила себя в большом ухоженном огороде. Широкая дорожка к святилищу была окружена многочисленными грядками с целебными растениями. Между грядками сновали занятые прополкой и прочими огородническими делами жрицы. Само же святилище сверкало снежной белизной стен, невзирая на множество воркующих на его крыше голубей…

Полумрак внутри храма был не только прохладным, но и свежим. Склонившись перед статуей Малики, я прошептала положенное приветствие и лишь потом огляделась. Стены святилища были сплошь покрыты потемневшими от времени фресками, изображающими многочисленные ипостаси Богини: Милостивая, Дарующая, Мать… Нужная мне Убывающая Луна обнаружилась в самой глубине храма, и я, скользнув в узкий, точно вырубленный в скале проход, очутилась прямо перед статуей Старухи, окружённой множеством горящих свечей… У Малики, как и у других божеств Семёрки, есть несколько лиц, но главные из них — Дева, Мать и Старуха, и каждая из её ипостасей отвечает за разное. Деву просят о замужестве, Мать хранит беременных и их детей, Старуха же — мудрость, память и скорбь… Я попыталась разглядеть лицо статуи, но это оказалось невозможно. Неведомый скульптор сделал так, чтобы черты Старухи скрывала глубокая тень от накинутого ей на голову покрова, заставляя тем самым сосредоточиться на руках изваяния. Узловатые, натруженные, с выступающими венами… Вот такие же были и у моей прабабки в её последние годы…

Я не стала бороться с накатившими на меня воспоминаниями и, со вздохом преклонив колени перед изображением, зашептала поминальную молитву по близким, которые в эти мгновенья стояли передо мной, как живые. Прабабка, раскладывающая на столе тетради… Угасающая в кресле мать… Строгий, но в то же время невероятно добрый отец… Вышивающая бисером Элгея… Навеки шестнадцатилетний Мика… Погрузившись в воспоминания, я совершенно потеряла счёт времени, так что в себя меня привели ноющие колени. Я поднялась с каменного пола и вышла в центральную часть святилища…

— Тебе нужна помощь, дитя?

Оглянувшись, я увидела позади себя высокую и статную, уже немолодую женщину. Властный взгляд и руническая вышивка на платье недвусмысленно говорили о том, что передо мною стоит одна из высших служительниц… Я вежливо склонила голову.

— Все хорошо, матушка… Вам не о чем беспокоиться…

Но жрица на мои слова лишь нахмурилась и подступила ближе.

— Так что же тогда привело тебя в Делькону?

Я ещё раз осторожно взглянула на жрицу. По возрасту она вполне подходила под описание одной из знакомых прабабки, но и в Дельконе могло многое измениться за это время. Я собиралась повыспрашивать об интересующих меня жрицах Римеллу, а вот с порога откровенничать с одной из высших как-то не хотелось… Мало ли…

— Я хотела попросить Малику о покровительстве для моей дочери и помянуть близких, матушка…

Выслушавшая мой ответ жрица чуть заметно улыбнулась.

— Я думаю, Малика не откажет в покровительстве ни тебе, ни дочери.

— Благодарю, матушка… — Я вновь склонила голову и поспешила вернуться к своим…

Всколыхнувшаяся было в сердце тревога улеглась, как только я переступила порог своей комнаты. Ирко самозабвенно играл на кровати с проснувшейся дочкой. Вся их нехитрая возня сводилась к тому, что муж позволял малышке ухватить себя за палец, но при этом не давал попробовать его на вкус… Судя по довольному кряхтению Мали и блаженной улыбке Ирко, забава удалась на славу!

Я немножко понаблюдала за дочкой и мужем, потом тихо окликнула:

— Ирко?

Муж обернулся и, ловко подхватив дочку на руки, подошёл ко мне.

— Ты долго…

— Прости… — Я взяла у него Мали и, прижав к себе, вдохнула бесконечно родной запах, исходящий от волос малютки. — Я действительно задержалась в святилище.

Ирко согласно кивнул.

— Ясно… Ты бы поела с дороги, Эрка. Тут вот обед принесли. Стынет всё…

Я поцеловала дочку в макушку.

— А ты?

И тут же ощутила на своих плечах ласковую тяжесть рук Ирко.

— Не хочу без тебя…

Обед оказался хоть и простым, но довольно обильным, а после него на меня накатила усталая сонливость. Пока Ирко относил вниз опустевшие миски, я, ещё раз покормив Мали, убаюкала дочь, а потом распустила волосы и скинула тяжёлое платье. Вернувшийся Ирко, заметив мое состояние, немедля уволок колыбель в дальнюю комнату, сказав, что сам за всем присмотрит. Я не стала ему возражать: свернулась калачиком на кровати и, уткнувшись лицом в подушку с чужим запахом, почти сразу же уснула…

— Энейра…

Я недовольно дернула плечом. Перед глазами всё ещё стояло лесное озеро с кувшинками и летающими над ними яркими стрекозами…

— Госпожа Энейра… — Чужой голос вновь настойчиво вторгся в моё сновидение, в одно мгновение разрушая его целостность. Я вскинулась, ещё не совсем понимая, где нахожусь…

— Что?

— Госпожа Энейра, простите, что помешала, но Старшая Вериника хотела бы видеть вас вместе с дочкой.

Стоящая на пороге тоненькая, как ветка, молодая жрица посматривала на меня с каким-то смущённым интересом. Я же, запустив руку в волосы, откинула с лица упавшие на него пряди. Похоже, что мой секрет больше таковым не является… Видно, забывшись, слишком уж громко молилась, а кто-то из жриц услышал и понял, о ком идёт речь… Остальное же совсем просто — все гости здесь как на ладони…

В соседней комнате послышался скрип кровати, и я торопливо ответила:

— Мне надо собраться…

— Конечно, госпожа. Я подожду вас внизу. — Жрица склонила голову и исчезла за дверью, а я повернулась в строну смежной комнаты, уже понимая, что увижу…

Растрёпанный со сна Ирко стоял у входа, тяжело опираясь на косяк, и неотрывно смотрел на меня, а лицо у него было такое, точно я его ножом под сердце ударила!..

— Ирко…

Я сжала пальцы до хруста, а муж медленно пересёк комнату и тяжело сел в изножье моей кровати. Опустил голову…

— Так вот в чём все дело… — Его сильный голос теперь стал совершенно безжизненным. — Ответь мне лишь одно: ты позволишь мне видеть тебя и дочку хотя бы изредка… Госпожа…

Я почувствовала, что у меня начинает кружиться голова. Я ожидала от Ирко всякого, но его теперешние слова выбивались из всего, что я могла себе вообразить.

— О чём ты говоришь, Ирко?

Привстав на кровати, я коснулась плеча мужа, но он лишь ещё больше ссутулился и глухо произнёс:

— Я, конечно, в лесу вырос, но то, что знатные девушки за простых пасечников не выходят, знаю… Этот храм теперь даст тебе приют и защиту, а я… Я больше не нужен…

— Глупый!.. — Я со вздохом обхватила широкие плечи Ирко, уткнулась ему лицом в затылок. — Ты мой муж перед богами и людьми — так было, есть и будет!.. Что же до происхождения… Мой род лишён имени и чести по воле князя, так что благородной здешние жрицы именуют меня по собственному почину.

Муж шумно вздохнул, огладил мою руку своей…

— Эрка… Энейра… Я все равно почти ничего не понимаю… Что произошло с тобой, с твоей семьёй?.. Ты можешь внятно объяснить?

— Я всё тебе расскажу, обещаю! — Я поцеловала мужа в затылок и, соскочив с кровати, принялась одеваться. — Но сперва я должна поговорить со Старшей храма. Таких, как она, не заставляют ждать…

Муж в ответ только шумно вздохнул…

Быстро одевшись и заплетя косу, я осторожно взяла на руки мирно спящую дочь и спустилась вниз. Римелла посмотрела на меня круглыми, как плошки, глазами и уже открыла рот, чтобы что-то спросить, но тут вмешалась разбудившая меня жрица. Она выступила вперёд и чуть склонила голову.

— Следуйте за мной, госпожа…

Пришлось «следовать», оставив за спиной полную недоумения Римеллу… Но она-то как-нибудь перебьётся, а вот Ирко… За Ирко — не за себя — мне действительно было тревожно…

Между тем сопровождающая жрица провела меня во внутреннее, закрытое для посторонних святилище Малики, а через него дальше — к комнатам жриц. Пройдя длинный коридор, мы очутились перед массивной дверью. Сопровождающая попросила меня обождать и скрылась за тяжёлыми створками. Ещё через минуту я услышала её голос, приглашающий войти…

Я очутилась в круглом высоком зале со снежно-белыми сводами. В самом центре венчающего его купола было сделано большое окно-глаз: падающий из него столбом солнечный свет разбивался на тысячи искорок в воде устроенного посреди залы небольшого озерца, возле которого на длинных каменных лавках и сидели три жрицы. В одной из них я узнала ту что заговорила со мною сегодня в храме, вторая была полной и чернявой, а вот третья, судя по всему, и была Старшей. Согнутая годами, невероятно похожая на пожухлый осенний лист, она казалась невероятно хрупкой, но именно от неё исходила мощная колдовская волна, да и приведшая меня сюда жрица замерла за её плечом эдакой верной тенью…

— Я рада, что твоя дорога наконец привела тебя в Делькону, дитя моё. По правде сказать, это должно было случиться намного раньше… — В тихом, шелестящем голосе заговорившей со мною старой жрицы чувствовалась властная непреклонность, но я всё равно осмелилась возразить:

— Моя прабабка думала иначе…

Жрица усмехнулась.

— О да, конечно… У Нарсии Ирташ всегда было собственное мнение обо всём, и ты явно пошла в неё… Не лицом, нет! Но норов чувствуется… А теперь присядь рядом со мной — я хочу посмотреть на тебя, на малютку…

После некоторого колебания я всё же подошла к старшей и села на скамью подле неё, с силой прижимая к себе спящую дочку. Благожелательный тон жрицы ещё больше растревожил сидящую под сердцем тревогу, а старшая между тем, с каким-то чисто девичьим любопытством взглянув на мою Мали, начала выспрашивать о последних годах прабабки, о том, что она успела мне передать, о матери, о том, как мне жилось всё это время… Вопросы следовали один за другим, но задавала их лишь старая жрица — остальные хранили молчание и лишь то и дело бросали на меня любопытные взгляды…

Это было неприятно, но я отвечала на вопросы Старшей неизменно вежливо и подробно, хотя и старалась при этом не поминать лишний раз свои сокровенные мысли и чувства. Я чувствовала, что Старшая клонит разговор во вполне определённую сторону но вот что именно ей от меня надо, понять пока не могла.

— А ты знаешь, что твоя прабабка стала матерью, будучи девятнадцатилетней?.. Исходя из твоего сложения, я бы сказала, что, если б ты подождала с материнством ещё пару лет, это пошло бы на пользу и тебе, и ребёнку, — неожиданно произнесла Старшая, но я, баюкая на руках дочку, отрицательно качнула головой:

— Я не загадывала, матушка. Как Малика послала, так и получилось. Не жалею…

Жрица чуть заметно улыбнулась.

— Твоё желание иметь ребёнка мне более чем понятно, дочка… — И тут вдруг лицо жрицы стало серьёзным и даже жестоким. — Тем не менее тебе стоит подумать о том, что многие мужчины считают детей лучшим способом навсегда привязать к себе женщину! Ты сказала, что вышла замуж через год после смерти прабабки. Ты была совсем одна, без заступников и покровителей, с больной матерью на руках, и теперь я хочу знать: не принудили ли тебя к этому шагу!..

— Что?! — Я ошеломленно взглянула на Старшую, а та уверенно продолжила:

— Все сидящие здесь обещали Нарсии Ирташ позаботиться о её правнучке и помочь ей, какая бы ни была нужда. Поверь, тебе нечего стыдиться и не нужно ничего скрывать. Если твой муж, склоняя тебя к браку, перешёл меру допустимого, он будет наказан со всей строгостью за свой проступок. Если же он обещал тебе защиту в обмен на супружество, в нашей воле признать эту сделку недействительной. Тебе достаточно одного слова, чтобы вновь обрести свободу. Можешь быть покойна — слово и сила жриц послужит тебе лучшим покровом и ни твоя честь, ни малютка не пострадают от данного храмом развода…

Пока жрица говорила всё это, у меня на руках тихонько захныкала начавшая просыпаться Мали. Я пошептала ей ласково, поцеловала… И лишь после этого встала и посмотрела на жриц. Выпрямилась, прижимая к себе дочь.

— Мой муж никогда и ни к чему меня не принуждал. Я пошла за Ирко по своей воле и по сей день благодарю Малику за данного мне мужа, потому что второго такого доброго и честного человека трудно отыскать!..

Но Старшая на мои слова лишь покачала головой.

— Он не честен с тобою, Энейра… У нашего храма долгая и трудная история, нам пришлось беречься от всякого. Плетение на входных воротах было создано так, чтобы помочь встречающей гостей жрице определить, кто перед ней: Чующий, колдун или перевертыш… Знаешь ли ты, что твой муж — оборотень по меньшей мере наполовину?!

— Да… — Поняв, что в эти мгновения решается судьба Ирко, я вскинула голову и твёрдо посмотрела на жриц. — Да, знаю. И могу сказать, что по духу и сердцу он более человек, чем некоторые люди!

После этих моих слов в зале упала тишина, да и сами жрицы застыли на некоторое время каменными изваяниями… Но их оцепенение продолжалось совсем недолго: вскоре одна из них — та, что заговорила со мной в храме, — сказала:

— Энейра, девочка моя… Этот селянин не может быть достойным тебя. Даже если позабыть о том, что он — бэр, остаются его низкое происхождение и чёрная кость. Твоя кровь должна смешаться с равной себе по благородству.

При упоминании о происхождении я горько усмехнулась.

— Я, конечно, живу много меньше вашего, матушка, и особой мудрости не имею, но один урок, преподнесённый судьбой, выучила: истинное благородство не зависит ни от герба, ни от длины родословной…

— …и лишь чистота и верность сердца ему порукой! — неожиданно прервала меня на полуслове Старшая и тут же улыбнулась. Но уже как-то иначе, чем прежде: более открыто и вместе с тем мягче. — Если бы я и сомневалась, чью дочь и правнучку вижу перед собой, то последние твои слова рассеяли все сомнения…

Выслушай же моё решение, Энейра. Делькона принимает не только тебя, но и твоего мужа, и дочь. Что бы ни случилось, твоя семья всегда найдет здесь приют, защиту и помощь! Обряд для твоей крохи будет проведён завтра — я сама буду просить для неё милости Малики… А теперь ступай, отдохни — у нас был очень непростой разговор.

— Спасибо за всё, матушка… — Я низко склонила голову. Только теперь я почувствовала, что меня хоть и мелко, но вполне ощутимо трясёт. Этот спор дался мне ой как непросто…

Обратно меня провожала всё та же молоденькая жрица. Она шла передо мною молча, точно в рот воды набрала, и лишь на пороге гостевого дома обернулась ко мне и осторожно заметила:

— Старшая Вериника оказала вам честь, госпожа…

Я согласно кивнула.

— Знаю…

— Тогда почему вы перечили ей? — В голосе жрицы скользнуло плохо скрытое недоверие, и я устало заметила:

— Разве может жена не вступиться за данного ей Маликой мужа?

Теперь взгляд жрицы стал по-настоящему изумлённым, но я не стала вступать с ней в дальнейшие прения, а быстро скользнула за дверь. Впрочем, поднявшись в отведённые нам с мужем комнаты, я убедилась, что самое сложное у меня ещё впереди — ведь первым, что мне бросилось в глаза по возвращении, был изувеченный стол. Очевидно, Ирко, изведясь ожиданием, надавил на край столешницы так, что толстая сосновая доска под его ладонями треснула и прогнулась!..

Мужа я обнаружила в дальней комнате — он сидел на кровати и неотрывно смотрел на пустую колыбель.

— Ирко… — Я постаралась, чтобы мой голос прозвучал как можно спокойнее, а Ирко, в свою очередь, посмотрел на меня и сказал лишь одно:

— Ты обещала… Энейра…

— Помню… — Я уложила малютку в колыбель и присела рядом с мужем. — Что ж, слушай, но история эта долгая…

Мой рассказ действительно затянулся надолго: я рассказала Ирко о прабабке, о Стембе, о Мике… О побеге из Реймета…

Правда, сцену в доме я по возможности сгладила — в конечном итоге это было моим грузом, а значит, не стоило его взваливать на плечи Ирко!

Всё же муж, похоже, догадался, о чём я умолчала, — на середине рассказа Ирко вдруг придвинулся ближе и крепко обнял меня за плечи.

— Прости… Я не думал, что всё настолько скверно…

Я, поудобней устроившись в кольце его рук, только вздохнула. А Ирко неожиданно спросил:

— Почему ты мне ничего не сказала?

— А зачем? — Я прижалась к его плечу. — Ни прабабка, ни я жалость ни из кого вышибать не хотели, да и старые раны растравливать было неохота…

Муж осторожно поцеловал меня в висок и вздохнул.

— Я тебе хочу кое-что сказать, Эрка…

— Да… — Я почувствовала, что внутри меня точно комок сжимается. Неужели в ответ на мое признание Ирко расскажет о своей бэрской крови?! Но мои ожидания в этот раз не оправдались — муж лишь шумно вздохнул и произнёс:

— Я самый большой дурак во всём Крейге! Понимаю ведь, знаю, что должен тебе верить, но всё равно ревную — то к тому парню с ярмарки, то к жрицам этим… Всё кажется, что кто-то придёт и заберёт тебя у меня…

— Ну, знаешь, Ирко… — Я почувствовала, что начинаю сердиться, но хныканье проснувшейся Мали положило конец как нашему разговору, так и едва не начавшейся ссоре…

На следующее утро Старшая Вериника провела необходимый обряд, а назавтра, после ещё одного разговора со жрицами, я с семьёю покинула Делькону. В гостях, конечно, хорошо, но дом без хозяйского пригляда, да и Ирко, бедолага, после нечаянно поломанной столешницы ходил по вотчине жриц едва ли не на цыпочках. Явно опасаясь сломать что-нибудь ещё… Перед отъездом Старшая вручила мне несколько очень редких дорогих зелий и настоятельно попросила меня беречь себя… Я вежливо поблагодарила её, но внутренне грустно усмехнулась — дельконские жрицы держали своё слово, но Ирко они по-прежнему не доверяли и где-то в глубине души побаивались…

Благословение жрицы вылилось в пару спокойных, ничем не замутнённых лет. Словно бы сама Малика прикрыла мою крошечную семью своей дланью от всех бед этого мира: моя крошка росла здоровой и крепенькой — обычные детские хвори обходили её стороной; я, не переставая изучать прабабкины записи, нашла для себя новые лазейки в использовании своего по-прежнему спящего дара, но больше всего изменился сам Ирко. Уж не знаю, что на него так повлияло — рождение ли дочери или наш разговор в Дельконе, но через пару месяцев после визита к жрицам я стала замечать, что мой муж словно бы скинул с плеч тяжёлый и уже привычный груз. К внешнему спокойствию у него теперь добавилась какая-то идущая из самой глубины его натуры уверенность. Он стал чаще бывать в Выселках и в Поляне, стал чаще шутить в беседах с Роско и Кветкой, побывал на сельском сходе и даже высказал там своё мнение… После этого случая полянцы к его словам начали прислушиваться так же, как в свое время прислушивались к мнению Дорваша…

Ну а когда Ирко играл и возился с Мали, то преображался полностью: его лицо смягчалось и словно бы озарялось необыкновенно тёплым внутренним светом, глаза лучились, а смех был просто заразительным.

Но таким его видели только я, дочка да, наверное, обитающие в Лерии водяницы, ведь летом мы с Ирко частенько выбирались к облюбованной нами уютной заводи с пологим, чистым от коряг и тины дном и поросшими плакучими ивами берегами. Я, раздевшись до сорочки, входила в прозрачную речную воду по грудь и, развернувшись к берегу, смотрела, как Ирко, в одних исподних штанах, шлёпает по воде, держа на руках Мали.

Зайдя в воду по пояс, Ирко, бережно поддерживая малышку под голову и спину, опускал её на воду и начинал водить руками по речной глади — словно бы катал. Мали такая забава очень нравилась — попискивая от удовольствия, она начинала шлёпать руками и ногами по воде так, что брызги летели в разные стороны. Больше всего, конечно же, доставалось самому Ирко, но он только посмеивался. Я же, вдоволь налюбовавшись своим семейством, подходила ближе.

— Постой, Ирко, можно ещё так… — Мой совет обычно пропадал попусту, так как я, угодив под целый водопад брызг разыгравшейся дочки, могла только жмуриться…

Ну, а дальше у нас начиналась самая настоящая щенячья возня, в которой и я, и Ирко вполне могли тягаться с собственным дитём. На берег после такого купанья мы выходили мокрые до самых макушек, усталые и довольные, точно наевшиеся хозяйской сметаны коты. Пока я, устроившись на покрывале, большим полотенцем сушила Мали, Ирко, постояв на солнышке и чуть-чуть обсохнув, удалялся в лес и возвращался как раз тогда, когда я, устроив Мали и расчесав мокрые косы, распускала их по плечам и спине — сушиться.

Муж подходил ко мне, устраивался рядом на корточках и протягивал сложенные лодочкой, полные ягод ладони.

— Вот, на соседней поляне было…

— Спасибо… — Я немедля целовала мужа в щёку, ерошила на затылке его до невозможности густые волосы… Кровь Дорваша с каждым прожитым годом всё больше и больше изменяла Ирко. За время нашего супружества он заметно отяжелел, мышцы под кожей перекатывались настоящими валунами, тёмные, покрывающие грудь и руки волосы словно бы стали гуще… Но это не вызывало у меня ни неприятия, ни страха, ведь сила мужа была доброй — не стремящейся поломать или подчинить себе… Она оберегала. Служила опорой, но никогда не давила и не принижала…

— Мои красавицы… — Разделив ягоды, Ирко умудрялся обхватить руками и меня, и дочку…

— Мали — вполне, а я — нет… — пыталась я возразить мужу в ответ на это пустословье, но он лишь тихо фыркал мне в ухо.

— Красавица… Мне лучше видно!..

По этому поводу я пыталась поспорить с Ирко ещё пару раз, но потом смирилась. В конечном итоге муж действительно считал меня тем, кем и называл, а я… Я прожила с Ирко несколько лет, родила ему дочку. Научилась понимать его с полуслова, искренне уважала и даже любила… Но любила скорее как старшего брага, нежели мужа, и постельные утехи тут ничего не могли изменить. Мне было хорошо с Ирко, но никакой страсти я к нему не чувствовала и из-за этого ощущала себя обманщицей. Муж ко мне всем сердцем, а я… Эта мысль не давала мне покоя до такой степени, что я, навестив Кветку, рассказала ей о своих переживаниях. Та меня внимательно выслушала, повздыхала, а потом сказала:

— Нечего тебе об этом печалиться, Эрка. Страсть да пылкая любовь иногда больше вредят, чем пользу несут. Я вот со своим Болько по большой любви сошлась, а сколько мы с ним ссорились! То он меня приревнует да спросит, для какого это ухажёра я праздничную юбку надела, то я решу, что он на какую другую молодку косится… Любила ведь я его до безумия, но когда шлея под хвост попадала, говорила в глаза такое, о чём теперь вспоминать стыдно! И взяла бы те слова обратно, так не получится — нету теперь моего Болько… — Кветка снова вздохнула и, покачав головой, закончила: — Так что страсть, Эрка, это ещё и ссоры, и слова злые, а у тебя всё гладко да ровно — именно так, как и должно быть! Мужа ты почитаешь и уважаешь, дочку ему замечательную родила — что ещё надо?! Да и Ирко по-настоящему счастлив с тобою — это любому с первого взгляда видно!..

Что ж, определённая житейская мудрость в этих словах была, так что я ими и утешалась, когда совесть вновь начинала мне шептать о том, что мой муж заслуживает большего, чем простая приязнь…

Когда Мали исполнилось два года, я почувствовала себя достаточно окрепшей для того, чтобы подарить мужу ещё одного ребенка… Я думала, что было бы очень неплохо, если б в этот раз у нас с Ирко появился мальчик. Мика или Марти… Ну или, если муж этого пожелает, Дори… К сожалению, этим моим планам так и не суждено было сбыться, так как светлая тропа нашей с Ирко жизни закончилась и мы с мужем незаметно ступили на тёмную…

Началось всё просто и обыденно. Хлопоча на пасеке, муж сразу в нескольких ульях заметил неладное. Крышечки сот в них заметно потемнели, некоторые — даже отпали, а вместо личинок в них обнаружилась тягучая липкая масса с очень неприятным запахом.

Эта болезнь пчёл именовалась у пасечников бурым гнильцом и считалась очень опасной из-за того, что быстро распространялась и могла выкосить множество пчелиных семейств. Заболевшие семьи пришлось уничтожить, окурив отравленным дымом. Осыпавшихся пчёл и соты мы с Ирко сожгли, оставшиеся ульи и прочий инвентарь унесли в сарай. Необходимую в хозяйстве мелочь отмыли щёлоком, но из рамок и ульев прилипшую заразу пришлось вытравливать огнём…

Несмотря на эти меры, через четыре дня обнаружились новые очаги заразы — два улья Ирко вновь уничтожил. Остальные семьи пересаживал в новые, чистые ульи, подкармливал сиропом с лечебными травами…

С заразой он справился, но пасеке был нанесён весьма ощутимый урон, и Ирко решил наведаться в Эргль, примкнув к нескольким собирающимся на тамошнюю ярмарку полянцам. Ирко собирался потолковать там с привёзшими свой товар пасечниками и сговориться с ними о покупке нескольких пчелиных семей…

Это была обычная, хоть и хлопотная поездка — Ирко был спокоен и весел. Обещался привезти из Эргля гостинцы мне и Мали, а меня грызла какая-то подспудная, непонятная тревога. Я дотошно выспрашивала мужа, с кем он поедет, сколько пробудет в Эргле, когда вернётся… Ирко моё беспокойство заметил — вместо ответа на очередной вопрос притянул меня к себе, привычно поцеловал в макушку.

— Не тревожься. Надолго не задержусь, а ехать всё одно надо: сама знаешь — наша пасека одна на всю округу…

— Я понимаю… Но будь осторожен… Пожалуйста. — Я подняла голову, пытаясь заглянуть в лучистые глаза Ирко, а он улыбнулся мне в ответ.

— Всё будет хорошо…

Ну зачем, зачем я ему поверила?!

На заре Ирко отправился в деревню — там его уже поджидали Радко, хозяин долженствующей отправиться в город подводы, Лушек и старший Гордек. Проводив мужа, я накормила дочку и отправилась в огород… В круговороте привычных дел — прополоть, постирать, сготовить обед, покормить скотину и кур, сменить повязку у поранившей ногу козы, подрубить новую рубаху для Ирко — незаметно прошел день. Когда же от деревьев потянулись длинные косые тени, а из лесного сумрака пахнуло вечерней сыростью, я вновь забеспокоилась. Если селяне задержались на ярмарке, то Радко вполне мог отказаться тащиться по тёмной дороге и предложить всем переночевать за городскими стенами — в этом случае Ирко мог вернуться завтра. Я знала это, тем не менее взяла на руки задремавшую под моим боком дочурку и отправилась в Поляну. Если что — пополуночничаю с Кветкой. Всё лучше, чем изводиться от непонятных предчувствий…

Шла я из-за своего бесценного груза не очень быстро — порою мне приходилось присаживаться на вывороченный бурей ствол и давать себе отдых, так что добралась я до деревни не так скоро, как рассчитывала. Кветки дома не оказалось, кадушка возле сарая пустовала больше чем наполовину, и я, решив, что найду вдову возле колодца, отправилась на сельскую площадь. Кветка действительно была там — набрав воду, она вдохновенно спорила с местными кумушками о том, кто из парней, обиженных отказом заневестившейся Ружаны, умудрился запустить ей в огород двух коз. Моё появление заставило вдову отказаться от дальнейшего спора — она приняла на руки Мали, тут же заквохтав над ней обычные в таких случаях глупости… Но едва я успела сказать ей, какая надобность привела меня в деревню, как до нас донёсся нарастающий стук копыт вкупе с грохотом деревянных колёс, и на сельскую площадь вылетела телега Радко.

Впряжённая в нее лошадь надсадно хрипела, на её морде и боках виднелись клочья пены, да и сам сжимающий вожжи хозяин подводы выглядел ненамного лучше своей коняги. Бледный, дрожащий, с перекошенным от страха лицом…

Я посмотрела ему за спину, и мое сердце камнем ухнуло куда-то вниз. Лушек держался за окровавленное лицо и стонал, позеленевший Гордек трясся даже больше, чем Ежи, а Ирко… Ирко с ними не было…

— Где он?! — Я подступила к телеге, схватила Радко за руку. — Где Ирко?!

— Т-т-там… — Губы Радко мелко дрожали, а язык заплетался так, что разобрать произнесённые слова удавалось с трудом. — На дороге…

Я ещё сильнее сжала его руку.

— Почему вы его оставили! Что случилось?!

Вместо ответа Радко как-то скукожился и отвёл глаза, зато избавился от немоты Лушек. Правда, он так и сидел на телеге, прикрывал лицо руками и смотрел в землю, точно был не в силах поднять взгляд.

— Разбойники нас подстерегли, у второй развилки после Яблонек… Свирепые, как Аркоские отродья!..

Позади меня, услышав слова Лушека, заголосила одна из судачащих у колодца кумушек, остальные немедля придвинулись ближе — я спиной чувствовала их дыхание, их взгляды… Лушек между тем продолжал свой рассказ тихим осипшим голосом:

— Остановили телегу, стали тюки ворошить, потом у Ежи спрятанную в сапоге денюжку забрали, а там и до меня добрались… А у меня ж Ивка на сносях, да и корова приболела — мне деньги до зарезу нужны… Я разбойникам в ноги и повалился: не режьте меня, говорю, без ножа, люди добрые! Вам с моих медяшек толку мало, а мне без них хоть в петлю! Старший же их на мои мольбы осерчал и начал меня плетью охаживать. Чуть глаз не выстегнул, демон!

Сказав это, Лушек наконец-то поднял голову и, оторвав руки от лица, показал всем собравшимся идущий через лоб, переносицу и правую щёку безобразно вспухший рубец. Гомон тут же усилился, послышались новые всхлипы и причитания… А я ломким, злым голосом сказала:

— После себя жалеть будешь. Что с моим Ирко?!

Лушек тяжело вздохнул.

— Так я к тому и веду… Он, в отличие от тебя, баба бессердечная, как увидел, что со мной творят, соскочил с телеги да и врезал кулаком старшему промеж глаз. Тот где стоял, там и упал, а на Ирко остальные кинулись, облепили его, как муравьи…

Радко, увидев, что его конягу под уздцы больше никто не держит, тут же её вожжами хлестнул и дёру. Я с трудом успел в телегу запрыгнуть… Чудом живыми сюда добрались…

— Да лучше бы шеи сломали по дороге! Трусы паскудные! — Стараясь сдержать слёзы, я сжала кулаки так, что ногти глубоко впились в ладони. — Ирко за вас вступился, а вы его на растерзание душегубам бросили! Твари!!!

Всё ещё стараясь овладеть собой, я замолчала, успокаивая дыхание, но тут Гордек вдруг визгливо, по-бабьи закричал:

— Да сам Ирко во всём и виноват! Сам!.. И Лушек тоже!!! Не стал бы по своим грошам слёзы лить, крохобор несчастный, всё бы и обошлось!.. А Ирко твоего никто не просил в драку лезть!!!

— Ах так!!! — Мои с трудом сдерживаемые слёзы мгновенно высохли, уступив место гневу. — Подлость свою и мерзость вы не спрячете и не оправдаете! Будет вам расплата за эту кровь!

Гордек замер, хватая воздух ртом, точно вытащенная из воды рыба, а собравшаяся к этому времени на площади толпа после моих слов загудела точно улей. Кто-то плакал, кто-то причитал, кто-то вовсю материл Радко с товарищами, а ещё несколько селян требовали заткнуть рот травнице, пока она всех не прокляла…

Я отвернулась от телеги и, не обращая внимания на усиливающиеся крики и споры, пошла прочь. Здесь мне помощи ждать не от кого, а Ирко надо найти — живого ли, мёртвого… Я прошла уже четыре двора, когда меня нагнала вездесущая Кветка.

— Куда ты, Эрка?!

— К Ирко… — ответила я, повернувшись к вдове. Та всё ещё держала на руках мои кровинку, вот только Мали проснулась и теперь отчаянно хныкала. Я погладила дочку по волосам.

— Успокойся, доченька… Сегодня ты заночуешь у тёти…

— И мамка твоя бестолковая заночует вместе с тобой. — Кветка поудобней перехватила малышку и сурово взглянула на меня. — Не чуди, Эрка! Тебе ли с разбойниками тягаться?! И мужа не спасёшь, и дочку круглой сиротой оставишь!..

Вместо ответа я, почувствовав слабость в ногах, отстранилась от Кветки и оперлась на плетень.

— Я не могу всё так оставить! Разбойники вряд ли до сих пор на дороге стоят… Я найду его!..

Но Кветка была непреклонна.

— Одну я тебя не отпущу. Как ни крути, а мужиков на помощь звать надо. Тот же Марек не из робкого десятка…

— Да, Марек… Я его жене в родах помогала… И руку ему после волчьего укуса лечила… — К слабости в ногах добавился и шум в ушах. В глазах потемнело так, точно уже наступила ночь… Доселе послушное тело теперь просто отказывалось мне повиноваться, но я не могла быть слабой… Не могла…

Чтобы не упасть, я из последних сил уцепилась за плетень, а Кветка, заметив моё состояние, шагнула ближе.

— Лучше обопрись об меня, деточка, и пойдем ко мне потихоньку… Я Мали уложу, тебя отпою, да и сама за Мареком схожу… Пойдём, солнышко…

— Хорошо… — Я вцепилась в Кветку, точно утопающий за соломинку, а мир вокруг плыл и кружился…

В себя я пришла уже в хате Кветки. Мне по-прежнему было плохо, но на лбу у меня обнаружилось мокрое, сложенное в несколько слоёв полотно, а сама вдова уже подносила к моим губам кружку с самогоном.

— Выпей, а то страшней покойника стала!

Я послушно выпила огненную жидкость, закашлялась… Кветка немедля сунула мне в руки пирожок.

— Закусывай. Знаю, что кусок в горло не лезет, но силам надо откуда-то браться…

Я послушно откусила от угощения. Начала жевать, не чувствуя вкуса, а Кветка оправила полотно у меня на лбу.

— Мали твоя как на подушку головёнку-то склонила, так и уснула. Не беспокойся…

Я с трудом проглотила кое-как пережёванный кусок.

— А Марек? Ты пойдёшь к нему?

— А зачем ко мне идти, если я уже здеся… — раздался от дверей немного сиплый голос. Марек любил промышлять капканами да охотой и был ещё тем красавцем — крепкий, грузный, с разорванными рысью щекой и ухом… Впрочем, уродливые эти следы — так же как и безрукавка из той самой рыси — были для Марека предметом гордости, а жену Марека его шрамы не смущали вовсе…

— Я так подумал, что толку от этих крикунов на площади не будет, а тебе помощь нужна. — Марек прошёл в хату и сел около меня на лавку. — Побудь пока у Кветки. Я за братом зайду, а потом отправлюсь на тракт… Этот заячий хвост Яблоньки поминал, верно?

— Да… — Я нашла в себе силы распрямиться. — Я тоже с вами пойду…

Но Марек только головой покачал.

— Нет, Эрка. Твоё женское дело дочку баюкать да новостей ждать, а наше — мужа твоего найти и сюда доставить…

Марек залпом выпил немедля поднесённый Кветкой самогон и сердито тряхнул головой.

— То, что Гордеки — паскуды, вся округа знает, но с Радко и Лушеком я сам не раз и в Эргль, и в Брно ездил и такой подлости от них не ожидал… А теперь выходит, что рабская кровь гнилью у них внутри сидела…

— Рабская? — невольно нахмурилась я, пытаясь понять, о чём толкует Марек, но ответила мне Кветка:

— Дело в том, Эрка, что в Поляне лишь треть семей, которые испокон веков свободными поселенцами были. Остальные же пришлые — их деды да прадеды рабами тогдашнего Владетеля являлись, но по предсмертному его завещанию были отпущены на вольные хлеба. Дело это давнее, про него уже и не поминают почти. Кто ж знал, что оно так аукнется…

— Отцы ели кислый виноград, а у детей оскомина… — прошептала я старую присказку, только теперь постигнув весь её горький смысл, а Марек тяжело вздохнул:

— Ладно, что уж теперь… Пойду я, пожалуй, — что время зря терять… — После этих слов он решительно поднялся с лавки. Я потянулась было за Мареком, но он, заметив это, сказал: — Нет, Эрка. Первую помощь Ирко я и сам оказать смогу; а ты до сих пор сама на себя не похожа — белая как полотно… Оставайся-ка лучше у Кветки и не расходуй попусту силы. Чувствую, они тебе вскоре понадобятся…

Я опустила голову, упрямо закусила губу — соглашаться с Мареком мне не хотелось, но и проклятая слабость никак не проходила!.. Конец так и не начавшемуся толком противостоянию положила Кветка. Вдова присела рядом, обняла меня за плечи, точно маленькую, прижала к себе… И я, поняв что этих двоих не переломить, да и толку от меня, с трудом переставляющей ноги, будет мало, подчинилась…

Марек ушёл, а Кветка, кое-как впихнув в меня несколько ложек творога и заставив допить самогонку, постелила мне на лавке. Я послушно легла, но ещё долго не могла уснуть — одолженная Кветкой длинная сорочка слишком резко пахла мятой, а слабость сменилась ноющей под сердцем пустотой, в которой тонули тяжёлые, страшные мысли… Из полудремы-полуоцепенения меня вывел тревожный стук в дверь. Я вскинулась, гадая, как Марек с братом успели так быстро обернуться, а из-за двери раздался голос Роско.

— Кветка! Эрка не у тебя, часом?..

Вдова ещё только ноги с лавки спустила, а я, накинув поверх рубашки шаль, уже отворяла дверь. Роско переступил порог, печально посмотрел на меня.

— Я вижу, ты знаешь…

— Да… — прошептала я и Роско вздохнул.

— Так уж вышло, что я с Гревко тоже в Эргль подался — позавчера ещё отбыл, да Гревко гульнул сильно. Потому и отправились в дорогу уже на ночь глядя — время упущенное навёрстывать… — Роско ещё раз исподлобья посмотрел на меня и, тряхнув головой, резко закончил: — Нашли мы Ирко. Живой он…

— Спасибо тебе, Роско… Если б не ты… — Голос предательски задрожал, и я поспешно вытерла начавшие наливаться непрошенными слезами глаза, но селянин лишь грустно вздохнул.

— Подожди меня благодарить, Эрка. Муж твой в беспамятстве, да и изувечен страшно… Мы его домой доправили, но поскольку тебя там не оказалось, Гревко остался в хате караулить подле Ирко, а я решил тебя в Поляне поискать…

К концу его рассказа я кое-как взяла себя в руки и тихо произнесла:

— Всё равно спасибо… Обожди меня тут, я быстро соберусь…

Роско согласно кивнул и устроился на одной из лавок, Кветка немедля присела рядом и стала пытать его о подробностях, а я, схватив одежду, забежала в боковую светёлку, в которой спала дочка, и стала торопливо одеваться. Переплела косу и, подойдя к мирно спящей малютке, осторожно её поцеловала. Провела рукой по разметавшимся на подушке волосам дочки и лишь потом вернулась к вдове и Роско.

— Я готова. Кветка, ты сможешь присмотреть пока за Мали? — Мой вопрос был задан неспроста. В ближайшие дни мне, похоже, понадобятся все силы, какие только смогу в себе разыскать, а делить внимание между израненным мужем и дочерью будет очень непросто… Впрочем, высказывать все эти соображения вслух мне не пришлось — Кветка, услышав мою просьбу, тут же согласно закивала и сказала, что проведает меня завтра…

Хотя Роско шёл по лесу быстрым шагом, я с трудом подавляла желание побежать впереди него. Бег ничего не изменит — только утомит, а я должна была быть сильной ради Ирко. Я повторяла это себе снова и снова, а заодно внутренне готовилась к тому, что увижу, и тем не менее, когда я увидела, что разбойники сделали с мужем, ноги у меня едва не подкосились…

Передо мною на лавке лежал не человек, а кусок мяса — окровавленный, беспамятный. Из-под левой ключицы торчит обломанное древко стрелы — похоже, остававшийся в засаде разбойник, поняв, что дело неладно, выстрелил во ввязавшегося в драку мужа, а остальная ватага потом долго и со злобой избивала раненого… При каждом вздохе мужа раздавался булькающий звук — это было плохо, но самым главным оставалось то, что Ирко всё же дышит. С трудом, с хрипом, но…

Я опустилась возле лавки на колени и стала осматривать другие раны, которых тоже хватало. Ирко едва не проломили череп, сломали нос и правую руку. Несколько рёбер тоже утратили свою целостность, но всё же самой опасной оставалась засевшая в теле стрела. Правда, при более тщательном осмотре у меня появилась слабая надежда. Ранивший Ирко лучник звёзд с неба не хватал — долженствующее пронзить сердце жало сильно отклонилось и ушло вниз. Не зацепив ни легких, ни кровеносных сосудов, застряло в лопатке… Я опустила голову, мысленно перебирая в уме наставления Нарсии и то, что успела увидеть, когда прабабка ухаживала за ранеными.

— Мы ещё сможем чем-то помочь? — Моё раздумье прервал тихий голос Гревко. Я обернулась и посмотрела на замерших у стены мужчин. Нахмурилась, обдумывая.

— Горячая вода нужна — раны промыть, а потом вам надо будет подержать Ирко, когда я эту занозу доставать буду…

Выселковцы повиновались мне без лишних вопросов: уже вскоре я смывала с мужа корку из грязи и крови водой, в которую щедро плеснула подаренного мне в Дельконе зелья. Оно препятствовало воспалению и, по уверениям жриц, немного снимало боль, а боли вскоре будет больше, чем надо…

Отодвинув от себя глубокую миску со ставшей красной водой, я встала, и, отрицательно качнув головой в ответ явно собирающимся спросить меня о дальнейших действиях мужчинам, захватила травнический нож и вышла из хаты.

Теперь пришло время просить о помощи — я вполне успешно лечила укусы и вывихи, но вот стрелу мне доведётся извлекать впервые, так что призывать надо не Малику, а самого Седобородого. Хозяин Ловчих и всех путей человеческих был самым грозным и древним из всех Семерых покровителей Ирия, но теперь мне мог помочь лишь бог, символизирующий Судьбу, Смерть и Тайные Знания… Обычно Хозяину троп оставляют жертву на перекрёстках, но я верила, что в этот глухой ночной час он меня услышит…

— Хозяин Троп, всеведающий! Молю тебя — в этот недобрый час помоги мне всё сделать правильно! Обереги от ошибки! — Я легко полоснула себя по запястью и окропила землю под ногами. Замерла, прислушиваясь к ночным звукам… Несколько мгновений ничего не происходило, но потом лёгкий вздох ветра принес с собою отдалённое, едва уловимое карканье ворона… Получив знак о том, что мольба услышана и плата принята, я поспешно вернулась в хату.

Смерть дала отсрочку, и теперь надо было сосредоточиться на том, что мне предстояло сделать…

Помогая прабабке, я видела, как сведущие в лечении жрицы извлекают из тела застрявшие стрелы. Из-за того что наконечники стрел — как тяжёлых, способных пробить доспех, так и предназначавшихся для точной и дальней стрельбы — нередко были снабжены зазубринами или шипами, их старались вытащить со стороны, прямо противоположной той, через которую стрела вошла в тело. После того как путь для извлечения стрелы был открыт, жрицы раздвигали мышцы специальным, похожим на двузубые вилы инструментом и проталкивали остриё вперёд с помощью древка до тех пор, пока его не удавалось схватить и вытащить.

Когда же такой способ был невозможен, жрицы действовали немного по-другому. Расширив и увеличив рану, они с помощью щипцов вначале откусывали короткие и тонкие шипы и лишь потом извлекали сам наконечник. Если жала стрелы были крупными и крепкими, то жрицы брались не за щипцы, а за изуверского вида инструмент, напоминающий большие ножницы с плоскими, широкими лезвиями. Эти лезвия, покрывая собою шипы и зазубрины наконечника, позволяли извлечь стрелу без лишних повреждений…

Впечатлённая зловещим видом этого инструмента, я тогда ещё поинтересовалась у Стембы, есть ли у «Лисов» что-нибудь подобное, а он, усмехнувшись, сказал, что лишняя тяжесть воинам ни к чему, а когда под рукою нет лекарей с их хитрыми штуками, то сойдёт и что попроще — шипы можно обезвредить расщеплённым камышом или даже ивовыми прутьями. Была бы сноровка, а всё остальное приложится…

И вот теперь, спустя много лет, я последовала этому совету — благо, что ни камыш, ни ива не были чем-то недоступным. Отрешившись от не спускающих с меня глаз, крепко держащих Ирко мужчин, мне удалось аккуратно, не повредив жил, вытащить злополучный наконечник и остановить последовавшее за этим действом неизбежное кровотечение. И лишь после того, как рана была обработана и перебинтована, я взглянула на свой трофей. Извлечённый мною наконечник, к счастью, был не из дорогих — тяжёлых, с широко разведёнными зубьями-шипами, но облегчения от этого открытия я не испытала. Причинённая стрелою рана была довольно глубокой, другие повреждения мне только предстояло исправить, а Ирко между тем начал изгибаться в судорогах. Причина редких, но от этого не менее сильных приступов — двое крепких выселковцев с трудом удерживали по-прежнему находящегося в беспамятстве Ирко — была мне неясна, и я торопилась закончить с лечением и перевязками как можно быстрее…

Несмотря на все мои усилия время, казалось, ускорило свой бег — мне чудилось, что я копаюсь точно черепаха и не успеваю сделать то, что должна. Ирко стонал в своем забытьи, но когда я, закончив с самыми сильными повреждениями, принялась перебинтовывать стёсанную до мяса ладонь своего мужа, мне открылся страшный смысл происходящего. Рука мужа изменилась! Не сильно — пальцы словно бы стали короче и толще, и без того немалая ладонь раздалась в ширину, всегда коротко остриженные ногти оказались вдруг отросшими…

Для посторонних людей такие перемены были незаметны, но я, успевшая выучить руки Ирко до последней заусеницы на них, изменения заметила и поняла, что теперь происходит то, чего я больше всего и опасалась, если не считать самой смерти — у Ирко начался оборот!

Доставшийся от отца дар проявил себя в момент, когда бэр-полукровка оказался между жизнью и смертью, но беда была в том, что мой муж не мог взять под контроль своё превращение, сулившее либо стать необратимым, либо и вовсе убить… Так дар оборотился проклятием…

Поспешно закончив перевязку, я попросила Роско и Гревко перенести мужа в светёлку, служившую нам спальней, и, заверив их, что теперь Ирко нужен полный покой, поспешила выпроводить их из хаты, не забыв при этом поднести на дорожку медовухи. Впрочем, мое желание остаться наедине с мужем всё равно было истолковано мужчинами по-своему. Гревко, опрокинув стопку, так прямо и спросил:

— Неужто ворожить будешь?

Я ответила ему строгим взглядом.

— Даже если и так, об этом говорить не принято…

— И то верно… — Оттеснив враз притихшего после моей отповеди Гревко, Роско положил мне руку на плечо и тихо произнёс:

— Как бы то ни было, на мою помощь ты всегда можешь положиться…

Выпроводив выселковцев, я вернулась в спальню и присела на кровати около мужа. Всё, что я теперь могла сделать, — это быть рядом с ним, звать его и надеяться, что сознание к нему всё же вернётся…

Остаток злополучной ночи выдался тяжёлым. Ирко вновь и вновь начинал биться в судорогах, метался, пытался в беспамятстве сорвать с себя повязки, из-за чего свежие раны снова начинали кровоточить. В такие мгновения мне с трудом удавалось его успокоить — Ирко ненадолго затихал, но вскоре всё начиналось по новой: корчи, стоны, метания… Но самым страшным было даже не это, а то, что с каждым приступом Ирко менялся — на моих глазах сдвигались и деформировались кости, меняли положение мышцы, новый, пробивающийся сквозь кожу волос обращался в бурую шерсть…

Боль, сопровождающая такое превращение, была чудовищной — я пыталась облегчить её, сквозь стиснутые зубы вливая в рот Ирко укрощающие боль отвары, но они не помогали или почти не помогали: стоны, а потом и тихое рычание бэра были полны такой муки, что я сама едва не плакала.

Лишь с приходом зари превращение прекратилось — оборотившийся более чем наполовину Ирко затих в своем забытьи, а я, устроившись подле него на кровати, осторожно обняла мужа за плечи и забылась тревожным сном…

Проспала я недолго — часа три или четыре — и встала совершенно разбитой. Тревожное сновидение не дало мне даже капли сил: я проснулась ещё более усталой, чем уснула, а виски просто ломило от боли. Несмотря на это, я встала и, наскоро заварив чабреца, принялась за домашние дела, то и дело заглядывая в спальню. Измученный обращением Ирко крепко спал — в его ровном дыхании не было ни хрипов, ни так напугавшего меня бульканья. То ли моё лечение, то ли оборот своё дело сделали, но теперь мужу грозила иная опасность. За одну ночь покрывшееся шерстью полулицо-полуморда… Лапы с острыми когтями, всё ещё отдалённо напоминающие человеческие руки… Да и весь теперешний облик Ирко ясно говорил об одном — повернуть превращение вспять у полукровки вряд ли выйдет. Отныне ему доведётся существовать либо в таком страшном виде человека-зверя, либо — завершив превращение — стать медведем. Но и в том, и другом случае ему грозили травля и смерть.

Конечно, я могла прятать Ирко от окружающих под предлогом того, что он сильно изувечен и не хочет казаться таким на глаза соседей. Известная всей округе нелюдимость Дорваша и недавняя отчуждённость мужа сыграли бы мне на руку, но в одиночку я не смогу обманывать сельчан слишком долго. В этом нелёгком деле мне был нужен помощник, но кому я могу доверить тайну Ирко? Роско? Он вполне мог промолчать, памятуя об излечениии дочери, но стал бы он помогать мне в таком обмане? Кветка? Не отвернётся ли она от своего молочного сына, узнав, что он и есть тот самый перевёртыш, о которых гуляет столько жутких басен?!

От невесёлых мыслей меня отвлёк стук в дверь — на пороге стояла обещавшаяся навестить меня Кветка… Что ж, чем раньше я поговорю с вдовой, тем лучше: тряхнув головой, я впустила Кветку в дом, в то же мгновение ощутив себя воином на поле брани. И волнения, и сомнения ушли, оставив после себя лишь холодную решимость — ради Ирко я должна была добиться либо помощи, либо молчания Кветки…

Глава 5

РАЗРУБЛЕННЫЕ УЗЛЫ

Зайдя в дом, Кветка первым делом выставила на стол большую корзину.

— Я Мали пока под присмотром у Марека с женой оставила — ты знаешь, они с неё пылинки сдувать будут, а сама сюда поспешила. Думаю, тебе не до готовки было, вот и собрала всего понемногу. Курочку пожарила, пирожков напекла. Как раз твои любимые — с творогом… А для Ирко… — продолжая говорить, вдова на миг подняла глаза от извлекаемых из корзины гостинцев и, увидев моё лицо, осеклась. Неуверенно, тихо спросила: — Он жив?..

— Жив. — Я шагнула к столу, встала напротив Кветки. — А вот будет ли мой муж жить дальше, теперь зависит не только от Седобородого, но и от тебя.

Вдова непонимающе хлопнула глазами.

— О чём ты, Эрка? Сама знаешь — ты мне не чужая, да и Ирко я с пелёнок нянчила. Он мне если и не как сын, то как племянник!

— Вот и хорошо! Только не забудь о своих словах, когда увидишь то, что покажу. — Остановив излияния уже начавшей вскипать возмущением Кветки, я провела её в спальню…

Когда вдова увидела спящего Ирко, то со слабым всхлипом отпрянула к стенке, а потом испуганно глянула на меня, с трудом прошептав:

— Эрка!.. Это что же такое?!!

Я вздохнула и, взяв вдову под локоть, осторожно вывела её из комнаты, усадила на лавку.

— Всё просто, Кветка. Дорваш действительно был бэром — от него Ирко способность эта и передалась, только, за исключением силы, никак себя не проявляла. Когда же его тяжело ранили, кровь бэров пробудилась сама собою…

Но Кветка, выслушав меня, только сокрушённо покачала головой.

— Глазам своим поверить не могу… Но ведь перевёртыши могут и человеком, и зверем быть. Почему же Ирко такой несуразный?..

— Он полукровка и управляться со своим даром не может… — Я взяла Кветку за руку, заглянула ей в лицо. — Может, у него ещё и получится оборотиться обратно, но произойдёт это не раньше, чем его раны заживут! Прошу, помоги мне сохранить всё в тайне!..

— Да куда ж я денусь. — Вдова нахмурилась, но руку не убрала. — Сельчане, если о таком прознают, хату вместе с Ирко спалят, да и на тебя руку поднять могут… Так что я не я буду, если не придумаю, как их от твоего порога отвадить! — На этих словах Кветка встала и решительно тряхнула головой. — Позволь мне снова взглянуть на Ирко — уж второй раз я не оплошаю…

Как вдова сказала, так и вышло. В этот раз она не только посмотрела на Ирко, но и, подойдя к постели, произнесла:

— Поправляйся. Не заставляй жену понапрасну слёзы лить. — И осторожно огладила его по заросшей шерстью щеке. Ирко вздрогнул и заворчал — хрипло, по-звериному, но Кветка, хоть и побледнела, руки так и не отняла. Дождалась, пока Ирко угомонится, и лишь после этого подошла ко мне. Поспешно вытерла выступившие на глазах слёзы.

— Будь спокойна: всё сделаю как уговорились, да и Мали у себя пока оставлю. Вижу, забот у тебя и так полно…

Я проводила Кветку до дверей и, сердечно с ней простившись, вернулась в спальню. И тут же поняла, что за время моего краткого отсутствия в ней что-то изменилось — точно сам воздух вдруг сгустился, налившись тяжёлым ожиданием беды, а дыхание Ирко стало иным. Не таким, как у спящих!..

— Не надо было ей говорить!.. — Муж с видимым усилием повернул голову в мою сторону. Его голос изменился так же, как и внешность, а слова из-за переменившихся челюстей стали невнятными, похожими на сердитое ворчание… Но в этот миг для меня произошедшие изменения не значили ровным счётом ничего!

— Ты проснулся!.. — Шагнув к кровати, я опустилась на колени и прижалась щекою к лежащей поверх одеяла руке мужа. — Давно?

— Я почувствовал прикосновение… Запах… Чужие — не твои! — Ирко шумно вздохнул. — Теперь ты знаешь, что я такое, Эрка… Но я никогда не оборачивался… И не убивал никого — ни я, ни отец… Люди врут!!! — В голосе Ирко почувствовалось нешуточное отчаяние, и я, подняв голову, посмотрела ему в глаза. Они оказались единственным, что так и не изменилось — всё то же тонущее в меду солнце, только теперь они были полны неизбывной болью…

— Я уже давно обо всём догадалась, Ирко. — Стараясь успокоить мужа, я провела ладонью по его руке. — Но я верю лишь тому, что вижу, а не досужим байкам и всегда буду рядом с тобой.

Но Ирко на мои увещевания лишь шумно вздохнул.

— Всё равно ничего нельзя было говорить Кветке. Она проболтается, и тогда сюда придут! Отец говорил — а он жил очень долго и видел многое, — что при облавах никого не щадили. Сельчане придут за тобою и Мали, а я… — Ирко попытался приподняться, опираясь на локти, но уже в следующий миг повалился на подушки, с горечью прошептав: — Я даже встать не могу! Не то чтобы защитить…

— Ш-ш-ш… Тише… — Увидев, как из-за движения мужа на бинтах снова выступила кровь, я, поднявшись с колен, присела на постель, и, обняв Ирко за плечи, зашептала ему на ухо: — Зря ты так про Кветку — она нас не выдаст. Наоборот, поможет любопытных отвадить, так что не беспокойся об этом, а выздоравливай…

Муж тяжело вздохнул.

— Эрка… Всё равно нам теперь житья не будет! Рано или поздно кто-нибудь догадается… Я не за себя боюсь. За тебя с дочкой…

Я же на эти слова ответила Ирко тем, что лишь сильнее прижалась к его плечу.

— Значит, мы уйдём отсюда. Подадимся в Скрул или Вайлар. Как только силы к тебе вернутся, так и отправимся в дорогу…

— Ох, Эрка… — Муж слабо огладил меня по голове, по косам… Задумчиво произнёс: — Отец говорил, что в Скруле сами князья — бэры, а потому такие, как мы, могут жить в тамошних лесах спокойнее, чем здесь. Только Скрул не близко… Да и как добираться туда будем, если мне на глаза людям казаться нельзя?..

— Что-нибудь придумаем. Но сперва тебе выздороветь надо… — Смекнув, что смогла, пусть и ненадолго, перевести тревоги и страхи мужа в другое русло, я, поцеловав Ирко, встала с кровати. — Ты, верно, голодный, а Кветка тебе гостинцев передала. Сейчас принесу…

Вот так и началась эта отчаянная игра, в которой ставкой являлась жизнь Ирко, а может, и моя тоже. Кветка раззвенела всей Поляне, что муж мой страшно изранен и очень плох. Лишь Седобородому известно — выживет ли… Этого хватило, чтобы отвадить от моего порога большую часть любопытных, ну а Мареку, для которого такая новость могла стать поводом для того, чтобы прийти и помочь, Кветка рассказала немного другое. Дескать, Ирко в сознании, но изуродован и потому не хочет пока никого видеть. А зачем идти наперекор больному и тревожить его?..

Ту же самую ложь я озвучила Роско. Выселковец, правда, оказался не столь легковерен, как Марек, — в его взглядах мне чудились сомнения и тревога, но свои мысли Роско предпочёл держать при себе, а мне и этого было довольно, да и с Ирко хватало забот.

Каждую ночь муж пытался справиться с вышедшим из подчинения даром и вернуть себе человеческий облик, но все его мучения приводили лишь к тому, что от тщетных усилий и резких движений его раны открывались и начинали сильно кровоточить, а крохи с трудом накопленных сил расходовались без остатка. Меняя повязки, я умоляла Ирко угомониться и обождать с попытками обращения, но он лишь упрямо мотал головой: страх за меня и дочку был сильнее и моих доводов, и моих слёз… И в конечном итоге оборот всё же произошёл — только совсем не в ту сторону.

…Я как раз закончила кормить кур и, выйдя во двор, нос к носу столкнулась с мнущимся у порога моей хаты Лушеком. Мне после всего, что произошло, на него смотреть не хотелось, а теперь — из-за его виновато-испуганных, словно бы бегающих из стороны в сторону взглядов — селянин и вовсе стал противен. Тем не менее я холодно его поприветствовала и спросила, что за нужда привела его к моему порогу.

От моих слов Лушек, казалось, засмущался ещё больше, но всё же пробормотал, что ему надо со мною поговорить. Я же, понимая, что держа нежданного гостя на пороге, лишь навлеку ненужные подозрения, пригласила его в хату. Правда, оказавшись в доме, ни присесть, ни выпить я Лушеку не предложила — скрывать своё отношение к предавшим мужа попутчикам я не собиралась.

— Ну, что тебе надобно? — Я, встав у стола, скрестила руки на груди, а Лушек, отведя глаза, уныло забубнил:

— Эрка, ты же знаешь, у меня Ивка вот-вот разродится, а беременной бабе всюду ужасы видятся. Вот и Ивка моя беспокоится, как бы из-за твоих слов для ребёночка беды не случилось… Ты ведь такого на площади наговорила…

— А о том, что с Ирко по вашей вине случилось, твоя Ивка не беспокоится?! — После таких слов моё неприятие тут же сменилось злобой, но я всё же пыталась сдержаться. — Чтоб страхами попусту не изводилась, пусть мяту и белый корень пьёт да про молитвы Малике не забывает. Это полезней, чем врагов по округе искать!..

Лушек нахмурился и подступил ближе.

— Мяту, значит, пить… А ты знаешь, что у Радко с того вечера конь охромел и никакое лечение не помогает — думаешь, я не соображаю, чьих рук это дело?!!

Но я, поняв, в чём меня пытаются обвинить, лишь гордо распрямилась.

— Ты, Лушек, верно, белены объелся. Моя единственная забота — мужа выходить, а ни до тебя, ни до Радко мне дела нет. Сами со своими страхами да совестью разбирайтесь!..

— Ведьма! — Широко размахнувшись, Лушек, шагнув вперёд, попытался засыпать мне глаза солью, которую, по всей видимости, уже давно держал наготове. Я, прикрывая ладонью глаза, со слабым вскриком шарахнулась вбок и в сторону. Лушек кинулся было за мной, но в следующий миг замер на месте, словно гвоздями приколоченный, потому что из спальни Ирко донёсся низкий, похожий на рокот грома, рык!

А ещё через мгновение в комнату ворвался огромный медведь. Удар широкой лапы отшвырнул меня в угол, да так неудачно, что я, упав, ударилась затылком. И сомлела, но даже окутавшая меня чернота не смогла погасить страшный, полный ужаса вопль Лушека…

Очнулась я от того, что какой-то зверь, жарко и шумно дыша, старательно вылизывал мне лицо. С трудом открыв глаза, я увидела прямо перед собою медвежью морду…

— Ирко… — Я осторожно коснулась пальцами покрытых бурым мехом ушей, и медведь, виновато мигнув золотисто-карими глазами, покаянно склонил свою большую голову…

— Ты убил его?.. — Я с трудом приподнялась, села. Голова сильно кружилась, к горлу подкатывала тошнота — по всему было ясно, что затылком я приложилась крепко… Ирко… Вернее, теперь уже Ирко-медведь, вновь тяжело и жарко вздохнул и, отступив на несколько шагов, сделал вид, точно сгребает передними лапами листья…

— Что ты хочешь сказать?.. — Из-за головокружения думалось как-то совсем плохо, а медведь, ещё раз торопливо повторив свои движения, направился к выходу.

— Подожди, Ирко! Не уходи! — Увы, мои слова привели лишь к тому, что медведь, бросив на меня ещё один виноватый взгляд, поспешил исчезнуть за полуоткрытой дверью. Я, опираясь рукою о стену, с трудом встала. Осмотрелась… О нашей с Лушеком ссоре напоминала лишь рассыпанная по столу и полу соль. Крови нигде не было…

Не было её и во дворе — лишь широкая полоса, точно мешок волокли, шла от крыльца в сторону леса. Я кое-как размела эти отпечатки и, вернувшись в хату, без сил повалилась на кровать. Лушек, без сомнений, был мёртв, но сожалела я не о его внезапной смерти, а о том, что этот селянин не свернул себе голову раньше. Не вздумай Лушек от великого ума насыпать мне в глаза соли, якобы помогающей от злого наговора, Ирко бы не оборотился полностью. Теперь ему придётся жить в шкуре дикого безгласного зверя, а уж то, как муж будет корить себя за убийство и моё неудачное падение, даже представить было страшно…

Зашедшая вечером вместе с Мали Кветка застала меня совсем расхворавшейся, а услышав мою историю, только вздохнула.

— Ох, недаром говорят, что за маленькой ложью идёт большая… Это ж как мне теперь извертеться надо, чтоб вас с Ирко прикрыть…

Я устало закрыла глаза.

— Теперь мне уже всё равно, Кветка. Ирко не вернуть, а если за смерть Лушека отвечать надо, то я прятаться не буду… Одна лишь к тебе просьба — пристрой мою дочку от злых глаз да языков подальше.

— А ты, никак, помирать собралась? — недовольно проворчала мне в ответ вдова, а потом, тряхнув головой, вынесла своё решение: — Может, это и неправильно, но мне не Лушека жаль, а вас с Ирко. Так что ничего я полянцам не скажу, а если понадобится, буду твердить, что муж твой всё же не оправился от ран и умер и я с тобою день и ночь провела, а Лушека в глаза не видела…

— Спасибо… — Я коснулась рукою ладони сидящей подле меня Кветки, а та, неожиданно смутившись, прошептала:

— Может, переберёшься ко мне? Говорят, что отведавшие человечью кровь перевёртыши больше ни о чём ином думать не могут!.. Что, если и с Ирко то же случилось…

— Нет… — Я откинулась на подушки. — Он остался прежним, Кветка. Я знаю!.. И не хорони Ирко раньше времени…

Лушек не обсуждал свой дурацкий замысел ни с женой, ни с прочими сельчанами, так что его внезапное исчезновение никто со мною не связал. Ивка хватилась загулявшего мужа лишь на следующее утро — была у Лушека привычка, перепив, ночевать где-нибудь в укромном месте, подальше от Ивкиных глаз и кочерги… Искали пропавшего половиной села ровно три дня: облазили все окрестные чащобы и в конечном итоге нашли в каком-то овраге с уже объеденным лесным зверьём лицом. Узнали по одежде…

Марек, как первый сельский следопыт, определил, что умер Лушек не от ран, а из-за свёрнутой набок шеи. Видно, поскользнулся на склизком корне, неудачно упал да и покатился по крутому склону. Неподалёку от оврага обнаружились ещё и пустые силки, так что вопрос, зачем Лушека понесло именно в это место, отпал сам собой… Марек и помогающие ему в поиске сельчане перенесли покойника в село. Лушека омыли, одели, похоронили…

А на последующих за похоронами поминках Ивка во всеуслышание сказала, что этим всё и должно было закончиться. Она, дескать, уже не раз просила мужа сходить на пасеку с откупом за Иркову кровь, но Лушек жался, мялся и твердил, что его дело малое, да и сам он от разбойников пострадал, а денег — жалко… Дожадничался, дурень…

Увы, причитания вдовы на следующее утро из голов сельчан не выветрились вместе с хмелем, а когда к ним присовокупили охромевшего коня Радко и распухшую из-за больного зуба щёку старшего Гордека, обо мне тут же пошёл нехороший шепоток. И то, что коня просто-напросто загнали, а Гордек уже давно и часто мучается зубами, никого не волновало: большая часть полянцев твёрдо уверилась в том, что без порчи с моей стороны здесь дело не обошлось, а иные доказательства на веру просто не брались!

Как ни высмеивала Кветка у колодца суеверов, как ни защищали меня семьи Марека и его брата, их усилия пропадали даром и меня, когда я приходила в Поляну, всё чаще провожали косые и недобрые взгляды. Я понимала, что это всего лишь начало и что теперь любое несчастье, вплоть до сожранной гусеницами капусты, сельчане немедля соотнесут со мной!

По-хорошему мне следовало, оставив хозяйство на Кветку или Роско, уйти с Мали в Делькону и переждать чёрную годину под защитой жриц, но я не могла покинуть сруб из-за Ирко. Я верила, что со временем он перестанет хорониться среди чащи и выйдет к своему дому, но что будет с ним, если вместо жены и дочери он встретит лишь пустоту?!..

И я, забрав Мали у Кветки, дневала и ночевала в старом срубе. Занималась хозяйством и то и дело поглядывала в сторону окружающего мой дом леса…

Миновал последний месяц лета. Наступила осень, а Ирко всё не было… И тогда я сама стала искать встречи с ним: прихватив с собою Мали, уходила в лес за грибами или, выбравшись на одну из укромных полян, расстилала на земле платок, и, устроив на нём дочку, подолгу играла с ней, рассказывала ей, как я скучаю по её отцу, как тревожусь за него. Вначале мне казалось, что меня слышат лишь белки да сороки, но потом я то стала улавливать слабое, едва заметное движение в кустах, то чувствовала на себе пристальный взгляд… Уверенность в том, что Ирко где-то совсем рядом, крепла во мне после каждого такого случая, и вскоре, во время очередных посиделок на поляне, я развернулась к самым густым зарослям подлеска и сказала:

— Я ведь знаю, что ты здесь, Ирко. Ни к чему прятаться…

Невидимый, но ясно ощущаемый мною наблюдатель после таких слов затаился и притих на несколько мгновений, но потом подлесок затрещал и из переплетения ветвей и жёлтой листвы показалась медвежья морда. Мали удивлённо хлопнула глазёнками, но, к счастью, не издала ни звука, а огромный медведь, выбравшись из подлеска, медленно подошёл ко мне. Виновато опустив голову, принялся обнюхивать мою руку… Я вздохнула.

— Ирко, Ирко… Ну разве можно так?! Я ночами не сплю — гадаю, где ты и что с тобой… Мали тоскует, а ты прячешься, точно мы с дочкой враги тебе!

Медведь шумно засопел и, улегшись рядом, положил тяжёлую голову мне на колени. Устроившаяся у меня под боком дочка восхищённо пискнула и, протянув руку, коснулась ручонкой косматой морды. Ирко вздохнул и прикрыл глаза, а я, оглаживая его густую шерсть, ещё долго рассказывала ему о том, как тоскую о нём и переживаю за него…

С этого дня наши встречи стали чаще — Ирко перестал таиться и выходил ко мне по первому зову, да и поблизости от сруба я стала находить отпечатки медвежьих лап. Ирко словно бы вменил себе в обязанность дозор за домом… Вот только моя радость от долгожданной встречи почти сразу же померкла, сменившись привычной тревогой. Время было упущено, и о путешествии в Скрул можно было даже не думать до весны, а когда я помянула об укрытии в Дельконе, Ирко лишь сердито заворчал и отвернулся…

Осень тем временем всё больше вступала в свои права: дни становились короче, ночи — всё холоднее… Я стала уговаривать Ирко вернуться в дом или хотя бы устроить себе лёжку в одном из сараев, но он, видно так и не позабыв о визите Лушека, лишь отрицательно мотал головой. И это было скверно, поскольку чем ближе подступала зима, тем больше становилось ясно, что Ирко оставался человеком в звериной шкуре. На грибах и ягодах он сильно отощал, а взяв на себя охрану меня и Мали, порою совершенно забывал о еде, вот только не нагулявшему жир медведю зиму просто не перенести!

Пытаясь хоть как-то выправить состояние Ирко, я варила для него человеческую еду и выносила её за дом. Выставляла на полянке. При мне Ирко никогда не подходил к большущим, вмещающим в себя едва ли не полведра мискам, но стоило мне уйти хотя бы на час, как потом я обнаруживала их пустыми. Сладкие и мясные каши вкупе с наваристыми похлёбками уже вскоре принесли свою пользу — бока у Ирко стали глаже, но мне всё чаще хотелось выть от отчаяния. Мой муж был надёжно и крепко заперт в медвежьем обличье, а я ничем не могла ему помочь, кроме еды…

Хотя я старалась при Ирко не показывать своё душевное состояние, он всё равно догадался о моей грусти — во время наших лесных свиданий он то пытался лизнуть меня в лицо, то, положив голову мне на колени, ворчал что-то успокоительное. Но эти ласки лишь ещё больше растравливали мне душу, и я, оглаживая голову дремлющего подле меня бэра, с трудом сдерживала готовые закапать на его бурый мех слёзы…

Бабье лето в том году отгорело, едва начавшись, а последовавшие за ним дни оказались промозглыми и холодными. Вместе с сыростью и холодами пришли и привычные болезни — как-то днём ко мне в дом постучался старший сын Марека и попросил навестить приболевшую мать. На вопрос, как именно она занемогла, мальчишка ответил, что ему сказали передать, что хвороба похожа на ту, что была два лета назад, и я против воли усмехнулась. Перла иногда впадала в такую стыдливую скромность, какой и за иными девушками не заметишь, и этим разительно отличалась от Марека, никогда не лезущего за крепким словцом в карман!.. Хорошо ещё, что обычные хвори Перлы были мне известны, и я, заверив мальчонку, что приду в самом скором времени, стала собирать необходимые травы. Покончив с травами, быстро вынесла за дом уже приготовленную для Ирко еду и, потеплее укутав Мали, отправилась в Поляну…

Первые же слова Перлы, рассказывающей о признаках хвори, убедили меня в том, что я угадала верно: жена Марека, досматривая скотину, подзабыла о себе и опять схлопотала воспаление мочевого пузыря. Оставив Мали играть с детьми Перлы, я сама заварила отвар из брусничных листов, алтея и пижмы и, оставив его настаиваться в тёплой печке, вернулась к Перле. Заняла её разговором, погладила по руке — моих сил не хватило бы на излечение, но дать крошку-другую силы и немного унять боли и рези внизу живота я вполне могла…

Нашу беседу прервал шум на улице — конский топот, лай, повелительные выкрики… Я метнулась к окну и рассмотрела богато одетых всадников на породистых конях, успокаивающих срывающихся с поводков собак псарей, множество пеших слуг…

— Что там? — спросила с лавки Перла, которую доносящийся с улицы шум потревожил не меньше моего.

— На охоту Владетеля похоже… — ответила я ей, усиленно гадая, какая беда привела к нам хозяина этих земель с товарищами. Насколько я знала, местная знать предпочитала для охоты другую часть леса — за всю свою жизнь в Поляне я лишь несколько раз слышала доносящийся издалека звук рогов…

— Это плохо… — Перла неловко повернулась на лавке, вздохнула. — Будут гулять да веселиться, а нам от этого одни слёзы…

— Да… — согласилась я, но мысли мои были уже не в этой хате. Где мой Ирко? Успел ли спрятаться?.. Или травля начнётся лишь завтра?..

Дрожащими пальцами я убрала с лица выбившуюся из косы прядь и постаралась сказать как можно более спокойно:

— Пусть Мали здесь побудет, а я схожу к колодцу да узнаю, надолго ли к нам это лихо…

За всю свою жизнь в Поляне никогда я не видела такого скопления народу. В один миг на сельской площади стало тесно и пёстро от спешившихся охотников, передавших слугам жеребцов, псарей, иной челяди, несущей на себе снаряжение для лова и ведущей под уздцы гружённых добычею коней… Сельчане стояли осторонь — настороженные и молчаливые, а староста, поминутно кланяясь настолько низко, насколько позволяло немалое брюшко, внимал стоящему перед ним Владетелю.

— Протри столы и лавки да выставляй всё хмельное, что сыщешь в своих закромах! Я с товарищами собираюсь славно отдохнуть и повеселиться!.. Людей моих распредели по дворам, да смотри, чтоб и они тоже ни в чём не знали отказа!

На последних словах Владетель чуть повысил голос и выразительно постучал нагайкой по расшитому затейливыми узорами голенищу своего высокого сапога, и староста тут же чуть не бухнулся ему в ноги.

— Всё сделаем как надо… Столы уже накрыты! Не извольте беспокоиться!

— Что ж, старый плут, вот сейчас и оценим твоё гостеприимство! — При этих словах Владетель обернулся и, окинув площадь быстрым взглядом, направился в дом. За ним последовали и другие охотники, а я, задумавшись, нахмурила брови: худое лицо Владетеля в обрамлении белобрысых, похожих на солому волос, да и сама его манера лихо заламывать шапку с меховой опушкой и тремя длинными фазаньими перьями показались мне смутно знакомыми…

С уходом Владетеля и его гостей толкотня на площади немного уменьшилась, а слуги занялись привычными делами — обихаживали усталых коней, успокаивали собак, среди которых были как длинноногие, изящные борзые, так и тупомордые, массивные псы, выведенные для травли кабанов и медведей, да сгружали у колодца привезённую добычу, которую ещё предстояло разделать. Уже вскоре на площади распростёрлись матёрый секач, благородные олени, косуля…

А потом в площадную пыль грохнулась туша огромного косматого медведя. Мне понадобилась лишь пара мгновений, чтобы признать в нём Ирко… Не думая о последствиях, я шагнула к распластанному на земле телу, медленно опустилась около него на колени и почти беззвучно простонала:

— Ирко…

Тёмный мех бэра был мокрым от крови, по-прежнему вытекающей из многочисленных ран, а само тело ещё хранило остатки тепла… Я запустила мелко задрожавшие, в одночасье ставшие словно бы чужими пальцы в грязную от крови шерсть и, склонив голову, снова прошептала, с каждым мгновением всё яснее сознавая, что мой зов уже не услышат:

— Ирко…

— …Я спрашиваю, почему ты убиваешься над зверем так, словно он брат тебе? — раздалось возле меня, и я, поняв, что обращённый ко мне вопрос был уже не первым, обернулась… Передо мною стоял сошедший с фрески Мечник, вот только не поздновато ли Покровитель воинов решил внять обращённым к нему когда-то мольбам?.. Глядя на это видение, я невольно нахмурилась и лишь потом сообразила, что вместо полагающейся ему алой куртки Мечник был одет в ярко-синюю, украшенную серебристой тесьмою: я вновь ошиблась, приняв Ставгара за Покровителя Ратей!.. Так и не произнеся ни слова в ответ, я, отведя взгляд, уже собиралась отвернуться от своего недоброй памяти знакомца, как меня остановило его короткое: «Вещунья!..»

Словно бы опасаясь того, что у меня могут забрать Ирко, я ещё глубже погрузила пальцы в медвежью шерсть, собирая её горстями, и вновь посмотрела на Ставгара, невольно отмечая, что он переменился. Из черт Бжестрова исчезла юношеская мягкость, взгляд стал глубже и строже, в поставе головы и во всей манере держаться уже ясно чувствовалась привычка повелевать… Теперь Ставгар был не просто похож на Мечника — он действительно казался его ожившим изображением…

Тем временем Бжестров, так и не оставив попытки меня разговорить, улыбнулся мне, точно старой приятельнице.

— Значит, ты здесь живёшь? Я почти каждый год приезжаю на осеннюю охоту к Славраду, но никогда не думал о том, что ты так близко…

Эта его улыбка резанула меня по сердцу точно нож. Я отвернулась от Бжестрова и поднесла к глазам вымазанную ирковой кровью руку. Сжала в кулак по-прежнему дрожащие пальцы… Глухо спросила:

— Это ты… Ты убил?..

— Что? — Удивлённый моим вопросом Ставгар шагнул ещё ближе. Вздохнул.

— Нет. Не я… Этот медведь меня одним ударом на землю сшиб, а Збанека в кусты отшвырнул. Потом его собаками травили, но он половину своры уложил. Пока Радинар его на копьё не взял…

— Собаками, значит… — Горячие слёзы обожгли глаза. Предки, ну куда же вы смотрите!.. Почему допустили такую жестокую, несправедливую смерть!.. Зачем отдали на злую потеху!.. Горюя, я положила голову Ирко к себе на колени и, склонившись, уткнулась лицом в бурый мех… Ирко, хороший мой, как же так!..

— Что с тобой, Вещунья?.. — Теперь Ставгар стоял так близко, что почти касался меня. — Это всего лишь дикий… — И тут он внезапно запнулся на полуслове и изумлённо прошептал: — Великая Семёрка, что это?!!

Я не ответила ему, хотя и почувствовала происходящие под моими пальцами изменения. Когда тело Ирко покинула последняя кроха тепла, оно стало перекидываться обратно. Исчезала, словно бы истаивала, шерсть; втягивались вовнутрь клыки и когти; становились на место кости… Я подняла голову и посмотрела на истерзанное собаками тело мужа — в человечьем облике его раны казались ещё более страшными и кровавыми… Сдержав готовое сорваться с губ рыдание, я поцеловала Ирко в лоб и, проведя пальцами по лицу, закрыла его золотисто-медовые глаза, в которых теперь навеки застыла боль…

— Ой, людоньки! Гляньте! Это ж Ирко! — Тонкий женский вскрик разорвал воцарившуюся вокруг тишину, а я посмотрела на сгрудившихся на площади полянцев.

— Точно, Ирко! — подтвердил слова кумушки низкий мужской бас и тут же с ненавистью добавил: — Заколдовала, ведьма!

— Да что ты несёшь, Прошко! Он бэром и был!.. И Эрка такая же, если не хуже! — Это был уже голос Радко. В ответ ему тут же раздались согласные выклики, и я отчётливо поняла, что сейчас доживаю последние минуты. Застывшие у колодца слуги Владетеля, хоть и держат оружие наготове, всё равно не вмешаются в судьбу какой-то селянки. Значит, ещё чуть-чуть — и озверевшая от страха и ненависти толпа разорвёт меня на куски, а потом на площади запылает костёр, в который полянцы швырнут окровавленные тела, проклиная на все лады злодеев-перевёртышей… Что ж, пусть так… На мгновение овладевший мною леденящий душу страх прошёл, и я немного откинулась назад и сжала зубы, пытаясь придать лицу спокойное выражение: от Ирко я не отрекусь и теперь — ни словом, ни делом!.. Не дождаться поселянам ни моих слёз, ни оправданий, ни мольбы о пощаде — благо Мали под защитой Марека и Перлы, а они мою кровиночку, верю, не выдадут!..

И тут всё ещё стоящий за моей спиной Ставгар неожиданно шагнул вперёд.

— Тихо! — Заслышав его властный голос, толпа ненадолго примолкла, а Ставгар продолжил говорить спокойным, уверенным тоном: — Ума вы все, что ли, лишились — самосуд при Владетеле устраивать? Кнута захотели?.. Скажите ясно, в чём вы обвиняете эту женщину и по какой причине?

Заслышав о грозящих им неприятностях, полянцы смешались, но ненадолго. Первым заговорил уже вернувший себе уверенность Радко.

— Да что Эрку обвинять, если и так всё ясно. Ведьма она, с чёрным колдовством связанная, потому как сошлась с бэром и, видно, не раз сама перекидывалась!

— Верно! — гаркнул ему вслед из толпы Ласло Гордек. — А уж как они невинным вредили, и сказать страшно: вот у меня о прошлом году четырёх коз задрали! Кто мне теперь убыток вернёт?!

— Что твои козы? Так, растереть да выплюнуть! А мне она хорошего коня спортила… — перебил его Радко, и я невольно перевела на него взгляд. Потом вновь посмотрела на толпу, с каждым мгновением ощущая растущее внутри отвращение… Мрази! Мелкие, жадные и подлые, готовые очернить и соврать за пару медяков и вовсю прикидывающиеся страдальцами!.. А ведь если бы не Радко с компанией, с Ирко не приключилась бы вся эта беда!.. Между тем Радко продолжал заливаться соловьём:

-..Да и Лушек, похоже, тоже не без её помощи помер. Это всё от того, что глаз у неё злой, беду сулящий! Пусть Владетель избавит нас от этого лиха, пока она людям ещё какую напасть не учинила!

При этих словах толпа вновь загудела растревоженным ульем, но тут вперёд пробилась запыхавшаяся, раскрасневшаяся Кветка:

— Не слушай их, Высокий! Виновны они перед несчастной девочкой и мужем её, вот и чернят Эрку теперь в глазах твоих!.. Лушек шею себе свернул, когда в чужие силки полез, а коз своих Ласло сам в лесу потерял — с пьяных глаз!

— Врёт шальная баба!!! Они с ведьмой — подруги закадычные! — возопил тут же высунувшийся из толпы старший Гордек. Кветка повернулась к нему, чтобы ответить что-то колкое, но не успела ничего сказать, так как покрасневшего от злости Гордека задвинул назад вышедший в первые ряды Марек.

— Эрка никому зла не делала — наоборот! Мне и жену, и деток выхаживала… И Кветке, и Граджану не раз помогала!.. Травница она хорошая, да и человек стоящий!.. — Марек замолк, переводя дыхание, но Ставгар сразу же приказал ему:

— Дальше говори!..

Марек вздохнул.

— Вы, Высокий, крикунов не слушайте, а про Эрку лучше в Выселках разузнайте — она там чаще бывает, и никто из тамошних про неё слова худого не скажет! Да и Ирко, муж её, уважением пользовался, так как хозяином был знатным и человеком хорошим.

Гордек же и Радко — те, что сейчас больше всех здесь орут, — несколько месяцев назад бросили Ирко на дороге, когда на них разбойники напали, и убёгли. Душегубы же Ирко хоть и не убили, но жестоко искалечили…

И тут снова взвился Радко:

— Может, они же его и зачаровали?! Брось, Марек, — от ран шерстью не обрастают и клыками не обзаводятся!.. Ирко — перевёртыш, и Эрка, если столько лет с ним жила, — такая же!..

— Ну, что ж. Последнее проверить легче лёгкого! — по-прежнему невозмутимо произнёс Ставгар, и в следующий миг я почувствовала, как сильная рука поднимает меня с земли. Я послушно встала, не отрывая глаз от окруживших меня лиц, а Бжестров между тем спокойно продолжал: — Все знают, что перевёртышей серебро обжигает. Не могут они его в руках держать, а у меня в кошеле его достаточно!

И уже тихо шепнул мне на ухо:

— Вытяни руки и потерпи… Немного…

Я, поняв его задумку, сложила ладони лодочкой, и Ставгар, развязав кошель, стал сыпать мне в руки серебряные и золотые монеты. Толпа вокруг замерла, точно очарованная. Полянцы неотрывно смотрели на поток блестящего металла, на мои руки, в которых уже с трудом умещались монеты… Потом переводили взгляд на моё лицо и тщетно искали на нём отражение нестерпимой боли…

— Ну что — уверились? — Выждав достаточно времени, Ставгар обвёл толпу строгим взглядом. — Эта женщина невиновна, и никто из вас её пальцем не тронет!

— А как же муж оборотившийся? — почти всхлипнул потерпевший крушение Радко, но у Ставгара уже был ответ и на этот вопрос:

— Это раньше сама кровь перевёртышей служила им обвинением и приговором. Теперь же, если волколак или бэр в душегубстве замечены не были, то и вины на них нет!.. Так что и Эрка, и муж её чисты и перед Семёркой, и перед законом!

— Хорошо сказано!.. Я бы и сам не рассудил лучше! — Стоящий на пороге дома старосты Владетель — теперь я припомнила, где видела его, это был один из приятелей Ставгара — обвёл всю площадь цепким, недобрым взглядом и лишь потом не торопясь подошёл ко мне.

— Что ж, часть откупа за пролитую нами по незнанию кровь твоего мужа ты уже получила. Я добавлю оставшееся…

Владетель уже потянулся было к своему висящему у пояса богато расшитому кошелю, но я отступила назад и, разжав ладони, тихо и ясно произнесла:

— Кровь Ирко не покрывается ни серебром, ни золотом…

После моих слов по площади разнёсся одновременный ошарашенный вздох нескольких десятков людей, а Владетель, глядя на упавшее в пыль серебро, изменился было в лице, но Ставгар, положив ему руку на плечо, произнёс:

— Её право, Славрад…

Владетель сглотнул, сердито блеснул глазами, но потом, обронив лишь:

— После поговорим… — повернулся к полянцам.

— Итак, вы слышали: эта женщина и её муж перед законом чисты! От себя же добавлю следующее: если кто будет чинить вдове обиду, то ему каждая её слеза отольётся десятикратно!..

Владетель сразу же отдал мне тело мужа для похорон, а Марек с братом не отступились от своей дружбы и помогли мне перенести Ирко в его дом. Дальше уже всё шло по обычному порядку: на следующий день, пока жена Роско и Кветка готовили поминальные кушанья, а вызвавшаяся помочь, невзирая на хворь, Перла присматривала за детьми, я сама омыла тело мужа и одела его. Новое исподнее, выходные рубаха и штаны, сапоги, безрукавка, сшитая мною для Ирко ещё в первый год нашего супружества и бывшая с тех пор его любимой одеждой…

Теперь, когда не видно было страшных ран, лежащий на лавке Ирко казался спящим, но я глядела на него сухими глазами. Не было во мне больше слёз — только саднящая пустота под сердцем и горькое осознание, что Ирко больше нет… Большой, сильный и добрый бэр навсегда ушёл как из моей жизни, так и из этого мира. Вместе с собою он унёс и часть моей души, и теперь мне оставалось лишь молить его Прародителя, чтобы тот не оставил Ирко одного на потусторонних тропах…

Ещё раз взглянув на мужа, я вернулась в комнату к решившим проводить Ирко в последний путь поселянам и увидела, что Роско и Марек тихо беседуют с пришедшим под мой кров Ставгаром. Мне присутствие Бжестрова было хуже соли на открытую рану, но на время похорон и поминок дом покойного открыт, и, не нарушив древние обычаи, я не могла ни указать Ставгару на дверь, ни даже показать своё недовольство… А потому, сцепив зубы, просто старалась не смотреть на него — благо и сам Ставгар не лез мне на глаза и не спешил с утешеньями, оставаясь в мужском кругу.

…Но в то же время я не могла не заметить, как Ставгар, словно бы позабыв о своём происхождении, наравне с селянами нёс тело Ирко в выбранное мною для могилы потаённое место; как он, не кривя губы на простонародный обычай, бросал растёртые комья земли в выкопанную яму и произносил необходимые, скупые слова…

Да, я всё это заметила, но в то же время не могла понять причины его появления и поведения… Сам же Ставгар заговорил со мною лишь раз — уже во время поминок. Спросил, известны ли мне какие-либо приметы искалечивших Ирко разбойников. Я же в ответ только пожала плечами и холодно заметила:

— Не у меня это надо спрашивать, а у Радко с Гордеком…

— Я потолкую с ними… — тихо уронил мне в ответ Ставгар и больше в тот вечер не проронил ни слова, покинув мой кров, как только солнце стало клониться к закату…

Пришедшая зима покрыла мои горести снегами, отгородила сруб и пасеку от всего мира высокими сугробами… Если полянцы и трепали моё имя в досужих сплетнях, коротая за бесконечными разговорами долгие зимние вечера, я об этом ничего не знала… Да, по правде, и не хотела знать, находя утешение в лепете подрастающей дочки, с которой теперь не разлучалась ни на миг. Осиротелые — пусть Мали в силу малодетства ещё и не осознавала всего ужаса потери, — мы согревали друг друга лаской и нежностью.

Малышка ходила за мною хвостиком и с совершенно серьёзным, истинно отцовским выражением на крошечном личике то и дело пыталась мне помочь в бесконечных заботах и хлопотах. И я стала давать крохе необременительные поручения: смотать клубок ниток, бросить зерно курам, вытереть помытую мною миску… Мали выполняла заданную работу с какой-то недетской обстоятельностью — так, точно священнодействовала в храме, и я, глядя на неё, улыбалась, тайком смахивая непрошеные слёзы…

Ну а когда ненастные дни переходили в не менее хмурые тёмные вечера, а вьюга выла за порогом сруба голодным зверем, я, вышивая рубашку или полотенца, рассказывала устроившейся у меня под боком дочурке бесконечные и причудливые сказки, которые сама же и придумывала по ходу, смешивая воедино старинные хроники, древние легенды и сельские суеверия. В этих длинных, зачастую не имеющих завершения историях из охватившего погибающий город пламени рождался огненный конь с дымной гривой, оседлав которого можно было переместиться в мгновение ока в любое, даже самое отдалённое и глухое место; на берегу реки лунной ночью водили свои хороводы лукавые водяницы вперемешку с косматыми лешими; прекрасная, как солнечный день, дочка князя сбегала из дому за любимым, а Седобородый, посмеиваясь, причудливо переплетал людские судьбы…

Наше с дочкой уединение нарушали лишь Кветка да Марек с Роско. Мужчины помогали мне с дровами и чисткой снега, ну а Кветка, как всегда, развлекала беседами, старательно избегая неприятных для меня тем… Когда же подошло время Праздника Свечей, я неожиданно получила приглашение от Роско и его жены провести этот день с ними. По правде сказать, мне не очень-то хотелось нарушать своё уединение, но мой отказ смертельно обидел бы выселковцев, так что в гости я всё-таки отправилась. Вначале всё было просто и привычно — мы с Марушей и её соседкой помогали детворе лепить из теста птичек, которых потом предстояло запечь в печи. Они символизировали поворот солнца на лето и знаменовали скорое окончание зимы. Мы с Мали скромно трудились над воробьями да жаворонками, приведённый соседкой мальчишка замахнулся на фазана, который в итоге получился похожим на очень длиннохвостую ворону, Маруша с дочкой лепили курочек…

Вечером же, когда мужчины запалили новый, живой, огонь, а дети были уложены спать, было решено погадать. Оставив мужчин обсуждать свои дела, собрались в боковой светёлке и стали лить растопленный воск в плошку с водой, а затем, вытащив получившийся слепок, трактовали по нему будущее. У Маруши вышло что-то вроде хлебного колоса, который совместными усилиями был истолкован как мир в семье и достаток; у соседки воск застыл яйцом, намекающим на скорую беременность, а я вынула из воды нечто, очень похожее на человеческую фигуру…

— Недолго тебе вдовою быть — это новый жених! — сразу же решила порадовать меня Маруша, но я лишь пожала плечами:

— Рано об этом говорить. Я ещё Ирко не оплакала…

— Вот этот кто-то слёзы тебе и вытрет, — тут же вмешалась в затеявшийся спор соседка и, приглядевшись к восковому болванчику, добавила: — И не крестьянином он будет, а воином — на груди воск прямо как доспехи застыл…

— Нет, это не нагрудник, а нарядная куртка с тесьмою. Богач Эрке достанется… — возразила ей Маруша, а я, поражаясь разыгравшемуся воображению товарок, задумчиво покрутила фигурку в руке. Какая куртка? Какие доспехи?! Грубое, малость кривоватое подобие человека со смазанными, стёртыми чертами и наплывом на боку, действительно похожим на меч… Да и трактовать получившееся можно было не как жениха, которого, если честно, я и не ждала, а как напоминание о погибших такой же снежной зимой отце с Микой… Может, их душам неспокойно и по весне следует выбраться в Делькону и помянуть их?..

О последнем выводе я, конечно, даже не обмолвилась, обронив лишь равнодушное:

— Поживём — увидим…

Зима и часть весны миновали без каких-либо заметных событий, но когда лес зашелестел новой нежно-зелёной и яркой листвой, мне вновь пришлось встретиться со Ставгаром.

Я как раз рыхлила землю на грядках, попутно поясняя свои действия дочке, когда со стороны леса донеслось сердитое конское ржание. Обернувшись, я увидела двух въезжающих на мой двор всадников. Первым был Владетель на соловом с белыми гривой и хвостом жеребце, вторым же оказался Ставгар, конь которого был молочно-белым… Вот ведь принесла нелёгкая!.. Тихо помянув лешего, который, несмотря на подносимые ему лепёшки с мёдом, так и не скривил дорожку нежеланным гостям, я распрямилась и, тыльной стороною руки отерев пот со лба, внимательно наблюдала за приближающимися ко мне Высокими…

Владетель снова был одет точно напоказ — даже в хвосте и гриве его гарцующего коня можно было рассмотреть золотые нити. Спешившийся же сразу при въезде во двор и теперь ведущий своего жеребца под уздцы Ставгар в этот раз выглядел куда скромнее, да к тому же казался осунувшимся — точно после болезни…

— Ну, здравствуй. — Приблизившись, Славрад окинул насмешливым взглядом притихшую при виде чужих Мали и мои перемазанные землёю руки. — Принимай гостей, красавица. Чай, не каждый день к тебе на обед Владетель с товарищем приходит…

— Милости просим… — Успокаивая, я осторожно, чтобы не измазать, прижала дочку к себе. Ничего, и не с такими бедами справлялась. Как-нибудь и с этими незваными гостями разберусь!

Усадив Ставгара и Владетеля в большой комнате, я наскоро умылась и переоделась, потом накрыла на стол и выставила угощение… Еда была простой, но Владетель, самолично наполнив миску до самых краёв, поднял стопку с медовухой и, прищурившись, вновь посмотрел на меня.

— Присядь с нами, хозяйка. Уважь гостей!

Делать было нечего, и я присела за стол, держа Мали на коленях. Есть мне совершенно не хотелось — так же как и Ставгару, который к выставленной еде едва прикоснулся. Владетель же, отдав должное угощенью, вновь плеснул себе медовухи и сказал:

— Ну, рассказывай. Как тебе зимовал ось? Не обижал ли кто?

— Предки оградили меня от зла — жаловаться не на что… — Под пристальным взглядом Ставгара я чувствовала себя неловко, да и откровенничать с молодым Владетелем не собиралась. Вот только он, похоже, думал совершенно иначе, так как сразу же задал следующий вопрос.

— А что полянцы? Мне показалось, что тебя в деревеньке не очень-то и любят… Косятся нехорошо…

Я пожала плечами:

— С кем я прежде дружила, с теми и ныне дружу. А что до остальных, так всем мил и не будешь!..

— Верно… — Славрад тряхнул головой, и его соломенные волосы рассыпались по плечам. — Но если я твоих злопыхателей налогом прижму, так они тебя поневоле полюбят… Одно твоё слово — и паршивцы будут наказаны…

Владетель приглашающе улыбнулся, а Ставгар и вовсе застыл, словно собирался ловить каждое моё слово… Я вздохнула.

— Не стоит, Владетель.

— Это почему же? — Тихий и словно бы глухой вопрос задал не по-прежнему улыбающийся Владетель, а доселе безмолвствующий Ставгар. Я, посмотрев ему в глаза, ответила:

— Потому что это будет подло, Высокий…

Услышавший мой ответ Владетель выразительно фыркнул, а Ставгар задумчиво качнул головой:

— Подло?.. А то, что они тебя своей ложью чуть под расправу не подвели, — это разве не подлость? Обвинители за счёт твоего хозяйства поживиться хотели, так что если сейчас Славрад их немного к ногтю прижмёт, это будет справедливо!

В словах Бжестрова, увы, была своя горькая правда, но и устраивать чужими руками расправу над Радко и Гордеками мне было противно… К тому же наказание Владетеля ударит и по семьям этих полянцев, а в чём виноваты женщины и дети?.. В том, что меня не любят?.. И я, помолчав с минуту, ответила:

— Предки мою обиду видят — они с кого надо и спросят… В своё время…

Ставгар внимательно взглянул на меня:

— Хорошо, пусть будет так, как ты сказала, а теперь… — Как-то неловко склонившись, он отстегнул от пояса кошель и высыпал его содержимое передо мною на стол. — Примешь?

Мали потянулась ручонками к сваленным в кучу ладанкам и образкам с изображением Мечника, но я, отдёрнув её от этого более чем странного дара, посмотрела на Ставгара.

— Что это?..

— Откуп… — В один миг и до этого хмурый Бжестров умудрился помрачнеть ещё больше. — Ты верно заметила, что кровь не покрывается золотом. Она лишь смывается иной кровью… Этой весною мы изловили ту самую ватагу, что тогда бесчинствовала на дороге…

— И все они уже получили по заслугам. — Снова вмешавшийся в разговор Владетель на миг стал серьёзен. — Хитрые оказались душегубы — с трудом удалось выкурить их из норы, но Ставгар за ними точно волк рыскал, да и мне несколько месяцев кряду покоя не давал…

— Примешь? — вновь тихо спросил меня Бжестров, и я, понимая, что разговор становится уж совсем не предназначенным для детских ушей, накрыла рукою принесённый откуп.

— Принимаю, но благодарить, прости, не буду…

— И кто бы сомневался?! — Славрад опёрся локтями о стол и, положив подбородок на переплетённые пальцы, наградил меня острым и цепким взглядом. — Но вот ответную просьбу своего Владетеля ты выполнить должна!.. Так ведь?

Славрад ненадолго примолк, но дождавшись моего ответного кивка, продолжил:

— При поимке эта ватага отчаянно защищалась — несколько моих воинов погибли, а Ставгара ранили. Мой лекарь осмотрел его рану, но он уже слишком стар и начал терять былое умение, а ты хорошая травница. Так что — примени свои навыки по назначению и вылечи моего друга. В конечном итоге он за тебя кровь пролил.

— Славрад!.. Не стоит… — Шипение Ставгара было по-настоящему негодующим, а я ещё раз внимательно посмотрела на него… Что ж, теперь мне были ясны и его бледность, и скованные, иногда даже откровенно неловкие движения…

— Сделаю всё, что в моих силах, Владетель. — Мой ответ был пусть и негромким, но вполне уверенным.

Славрад же, услышав моё согласие, улыбнулся:

— Что ж, вылечи его, травница. Этот шальной беркут — мой лучший друг. Больно видеть, как он изводится из-за такой мелочи… — Сказав это, Владетель встал из-за стола, повёл плечами, точно разминаясь. — А теперь — прощайте. Слуги меня уже заждались, да и в таком лечении я не помощник…

И он, кивнув мне, вышел за дверь.

После его ухода в хате воцарилось какое-то неловкое молчание, которое я же и нарушила первой, спросив Бжестрова, как именно его ранили.

— Бок зацепили… — Ставгар ответил словно бы нехотя, не поднимая глаз от стола, но я, решив не обращать внимания на его настроение, спустила Мали на пол и поднялась с лавки.

— Сейчас я всё приготовлю…

Я нагрела воды, заварила цветы тысячелистника и ромашки, достала мазь из смолы-живицы и чистое полотно. Попросила Ставгара пересесть ближе к окошку — мне нужно было больше света. Он безмолвно выполнил мою просьбу, снял куртку и рубаху… Я, устроившись рядом, осторожно сняла стягивающую его торс перевязку и смыла желтоватую, похоже составленную на основе барсучьего жира мазь.

Удар пришёлся вскользь — длинный, достаточно глубокий порез рассёк кожу и мышцы, но рёбра, похоже, были не задеты. Я внимательно осмотрела рану, с каждой минутой всё больше чувствуя саднящее беспокойство… Жрицы Малики приложили бы к такому повреждению заживляющую примочку на основе убивающих всякую заразу трав, но и лекарь Владетеля поступил правильно. Рана была хоть и болезненной, но чистой, воспаление для такого случая — совсем небольшим, так что в моей помощи особой нужды не было… Неужто Славрад намекал на совсем иное лечение?

Чувствуя, как при одной мысли об этом вся кровь бросилась мне в лицо, я ещё ниже склонилась над порезом… Может, Владетель, действительно беспокоясь о друге, ни на что и не намекал, а я сама вообразила уже невесть какие страсти просто потому, что Ставгар похож на полюбившееся мне в детстве изображение? Глупость какая! Я для него — всего лишь селянка-вдова, к которой он проявил участие, а я чуть не приняла обычное человеческое отношение непонятно за что!..

Немного успокоив себя такими мыслями, я стала промывать рану снимающим воспаление отваром. Я работала осторожно, но при этом чувствовала исходящее от Ставгара напряжение, а потом он и вовсе дрогнул всем телом от очередного прикосновения моих рук.

— Больно? — Я, оторвавшись от работы, взглянула на Бжестрова, но он в ответ бросил лишь глухое:

— Нет… — и отвернулся.

Я же, глядя на проступивший у него на скулах румянец, вновь вернулась к прежним подозрениям. Стыдиться Ставгару было нечего — его стройное, чуть суховатое сложение с хорошо прорисованными мышцами было красивым, да и не невинная девушка его осматривала, а вдова, для которой голый мужской торс не является чем-то невиданным!..

Закусив губу, я закончила свою работу — приложила к ране мазь, заново перевязала.

— Вот и всё. Сейчас я дам тебе отвар, который уймёт боль…

— Не откажусь… — Ставгар натянул рубаху и вновь посмотрел на меня. — Разрешишь остаться? У Славрада сегодня гулянье будет, а у меня нет ни сил, ни настроения…

Я поспешно поставила на стол внезапно отяжелевшую миску с использованным отваром. Получается, я не ошиблась в своих подозрениях и теперь от меня ждут, что я послушно выполню «просьбу» Владетеля и отвечу на минутную прихоть Бжестрова… Это ведь такая мелочь… Пустяк!.. От этих мыслей мне стало обидно едва ли не до слёз, но уже в следующий миг я, совладав с собою, вскинула голову. Высокие могут думать всё, что им заблагорассудится, но в постель с Бжестровом по указке Владетеля я не лягу!

— Что ж, оставайся… Сейчас тебе лучше прилечь, так что я постелю тебе в боковой светёлке, но сидеть подле, прости, не смогу. Дел много…

Бжестров, словно бы вновь утратив дар речи, лишь кивнул… Что ж… Мне это только на руку!

Устроив Ставгара, я, прихватив с собою Мали, вернулась к оставленным мною из-за непрошеных гостей грядкам и остаток дня крутилась точно белка в колесе. Пасека, скотина, куры… А ещё надо дочке уделить внимание, да и ужин сготовить…

Ставгар же провёл в постели от силы часа два — выйдя из курятника, я застала его сидящим на завалинке у входа в дом. Он явно маялся, не зная, чем себя занять, но я и не подумала к нему подойти, бросив лишь короткий взгляд в его сторону, а некоторое время спустя и вовсе прогнала, когда он решил помочь мне, натаскав воды из колодца. С раной на боку — самое милое дело!..

Бжестров ответил на мою сердитость лишь молчаливым изумлением, а потом ретировался обихаживать своего коня. Я же, глядя ему вслед, только плечами пожала да понадеялась, что моя отчитка пригасит его желания…

Как выяснилось, надеялась я на это зря. К вечеру Бжестров так и не изменил своего решения, собравшись ночевать у меня. За ужином молчал, а в то время, когда я меняла повязку и прикладывала к ране свежую мазь, опять сидел столбом с проступающими на скулах алыми пятнами…

Я же, вновь напоив его снимающим боль отваром, ушла укладывать Мали: устроив дочку на своей постели, легла рядом с ней… Дочка уснула на удивление быстро — как раз на середине сказки, и я, огладив её волосы, подоткнула одеяло и сама зарылась лицом в подушку. Бжестров не спал — ходил по большой комнате туда-сюда, и я, вслушиваясь в его осторожные шаги, незаметно уснула…

— Ма-а-ма… — Всхлип дочери мгновенно прогнал сковавший меня сон. Оказалось, что Мали пригрезилось что-то нехорошее. Изредка такое случалось, и я, прижав к себе малышку, стала её успокаивать. Мали же, всхлипнув пару раз, потребовала от меня окончание так и недослушанной ею сказки.

Что было делать? Взбив повыше подушку, я устроилась поудобнее и начала свою историю сызнова. Мали, ловя каждое моё слово, притихла, посапывая у меня под боком, и я уже было подумала, что она вскоре опять уснёт, вновь не дослушав окончания полюбившейся ей истории, как дверь тихо скрипнула и в светёлку зашёл Ставгар.

— Чего тебе? — Одарив его отнюдь не дружественным взглядом, я подтянула одеяло повыше, закрывая им грудь и плечи, а Бжестров, словно бы так и надо было, устроился у стены, сев прямо на пол. Улыбнулся:

— Не спится… А ты, Эрка, оказывается, не только травница, но и сказочница. Я уже полчаса тебя под дверью слушаю, но ты говоришь очень тихо — всего не разобрать…

Я на эту наглость только и смогла, что слабо усмехнуться:

— А не поздновато ли тебе, Высокий, детские сказки слушать?..

Увы, улыбка Ставгара, несмотря на мою колкость, стала только шире:

— Думаю, нет. Тем более что таких историй я даже в детстве не слышал!..

— Ма-ам? — Это уже подала голос Мали, и я, вздохнув, продолжила прерванный было рассказ. Да и что мне, по сути, ещё оставалось делать?

То ли сама Малика решила прийти мне на подмогу, то ли сыграли свою роль входящие в болеутоляющее зелье травы — тем более что на ночь я дала Ставгару более сильную настойку, в которую входили хмель, пустырник и немного макового семени, — но после того как я, закончив свою историю, вновь взглянула на сидящего у стены Бжестрова, то обнаружила, что он спит, уронив голову на грудь… Ещё не до конца веря такой удаче, я с минуту вслушивалась в его мерное дыхание, а потом осторожно выбралась из постели и, захватив одно из одеял, накинула его на Ставгара. В доме, конечно, тепло, но пол всё равно не лучшее место для спанья, а если Бжестрова ненароком протянет, то тогда мне от него точно не избавиться!.. Тихо хмыкнув, я вернулась в кровать и, обняв посапывающую Мали, сама закрыла глаза — от ночи мне остался крошечный урывок, а новый день нёс с собою и новые хлопоты…

Несмотря на беспокойную ночь, проснулась я, как только начало сереть. Привычно вскочила с кровати… И едва не упала, споткнувшись обо что-то твёрдое!.. Сдавленно зашипела и лишь потом сообразила, что преградой оказались ставгаровские сапоги: во сне он благополучно сполз вниз, и теперь его вытянутые ноги покоились аккурат на половике перед кроватью. Ни моё прикосновение, ни злое шипение его не разбудили — перевернувшийся на здоровый бок, взъерошенный, обнимающий кусок одеяла наподобие девичьего стана, Бжестров продолжал мирно спать. Картинка выходила презабавная, и я, мысленно пожалев, что Владетель не может это увидеть, наскоро оделась, плеснула в лицо пригоршню воды и, причесавшись, убежала к курам и скотине…

Я как раз закончила доить Зорьку, когда сочащиеся через открытую дверь солнечные лучи перегородила какая-то тень. Обернувшись, я увидела Бжестрова. Вид у него был немного помятый, но вот выражение лица мне не понравилось — какое-то слишком уж решительное.

— Утро доброе… — тихо сказал Ставгар, и я, бросив ему в ответ:

— И тебе доброе, — взяла ведро и попыталась проскользнуть мимо Ставгара во двор, но он преградил мне дорогу.

— Погоди, Эрка! Мне поговорить с тобою надо!

— Неужели?! — Я что было силы сжала ручку ведра. Предки свидетели: если Ставгар сейчас озвучит свои желания, то схлопочет бадейкой по голове, и никакой Владетель ему не поможет!.. Но Бжестров, точно прочтя мои мысли, тоже ухватился за злополучную ручку.

— Надо, Эрка. Давай во дворе присядем… — Коротко взглянув на его серьёзное и словно бы осунувшееся в эти мгновения лицо, я согласно кивнула и разжала пальцы. Во дворе так во дворе… Ставгар же, заполучив ведро, направился к дому. Устроился на завалинке, поставив злополучную бадейку перед собой… И, дождавшись, когда я присяду рядом, заговорил, глядя куда-то вдаль.

— Ты ведь тогда на ярмарке мне судьбу нагадала: не знаю, хотела ты этого или нет, но после всё по твоему слову вышло. Первый бой — и сразу же первая победа, и дальше всё так же гладко, словно по маслу. Даже ранений серьёзных не было. Славрад шутил: «Заговорили, не иначе», а я тебя вспоминал — твоё лицо, то, как ты хмурилась, когда из лука стреляла… Встретиться хотел… В глаза заглянуть, улыбку твою ещё раз увидеть… — Ставгар перевёл дыхание, опустил голову и с неожиданной яростью выдохнул: — Кабы знал, какая это встреча будет, предпочёл бы век тебя не знать!.. Я ведь не хотел вреда — ни тебе, ни мужу твоему, а вышло так, что я среди его убийц оказался!..

Произнеся это признание, он замолчал. Я посмотрела на него, отметив и сведённые к переносью брови, и сжатые так, что костяшки побелели, кулаки… Было видно, что он с трудом сдерживается, и я попыталась его успокоить. Тихо произнесла:

— Полно тебе… Не ворожила я, да и ты не виноват. Просто так судьба сложилась…

Ставгар медленно повернул голову и посмотрел на меня. Невесело усмехнулся.

— Ты сердишься, Эрка… Да это и правильно. Не надо было мне позволять Славраду за собой увязываться!.. Но с ним я ещё поговорю, а тебя прошу — не держи на меня зла…

— Я и не держу… — Решив, что пора заканчивать с признаниями, я встала с лавки. — Что было, то быльём поросло, а теперь мне работать пора, да и Мали наверняка уже проснулась…

Ставгар ничего не ответил, и я, прихватив молоко, ушла в дом, а ещё через некоторое время услыхала доносящееся со двора ржание и конский топот — Бжестров уехал, не прощаясь…

Полученный откуп я схоронила на могиле Ирко, но оставленная гостеванием Ставгара заноза в сердце непрестанно ныла. Горько было осознавать, что от домогательства Высокого меня спасло моё же горе. Будь Ирко жив и благополучен, всё сложилось бы иначе. Мужа отослали бы под благовидным предлогом куда подальше, а ночью меня бы навестил Ставгар… Что может быть проще — разделить постель с селянкой, а потом, оставив мужу щедрый откуп за уворованные ласки, позабыть обо всём этом раз и навсегда. Обычное дело, и совершившего подобное вряд ли будут считать подлецом!.. Да и мужья в таких случаях обычно не бунтовали… Но если моё замужество не стало бы преградой для Ставгара и в итоге его желание сгубило бы всех троих, то моё вдовство меня спасло — Ирко продолжал защищать меня и в смерти…

Унять растравившую душу горечь помогло путешествие в Делькону. Я провела там десять дней — молилась за близких, подолгу разговаривала со старшей… Но на её предложение остаться ответила отказом. Лес и Ирко по-прежнему не отпускали меня!

Вернувшись, я, забрав из рук Кветки присмотренное хозяйство, с головой ушла в дела, не раз порадовавшись тому, что успела перенять у Ирко его науку. Так любимая мужем пасека моими стараниями хоть и не стала столь же большой, как при его жизни, но и не захирела, а мне казалось важным сделать так, чтобы его дело не угасло… Кветка, правда, несколько омрачила моё настроение, решив всё-таки рассказать об очередных, начавших гулять по деревеньке слухах. Оказалось, что брошенное мною в пыль серебро полянцы истолковали самым привычным для них образом — если я смогла отказаться от такого, значит, имею больше!..

Эти мысли привели к тому, что теперь селяне были уверены в том, что от Дорваша и Ирко мне достался спрятанный где-то во дворе клад. В моё отсутствие Кветка заметила околачивающихся вокруг хозяйства любителей даровых сокровищ и призвала на помощь Роско, который и шуганул как следует дурней с лопатами. Они, сообразуясь с бытующим суеверием, заявились искать мифический клад лунной ночью — с чёрной курицей, долженствующей указать им место схрона. Курица, не будь дурой, пошла в огород. Кладоискатели, естественно, направились за ней да и напоролись там на залёгшего в засаде Роско. Выселковец решил подойти к делу отпугивания с огоньком и потому перемазал лицо сажей, а на плечи накинул косматую козью шкуру… Когда такое диво в лунном свете предстало перед полянцами и злобно зарычало, те едва в штаны не наделали от страха. Ну а когда Роско принялся охаживать их палкой, пустились наутёк, позабыв и злополучную курицу, и лопаты!.. С тех пор любопытные около пасеки не появлялись, но человеческие жадность и глупость пределов не имеют…

— Ты хоть собаку цепную заведи! — беспокоилась Кветка, но я от такого предложения только отмахивалась. Псина меня не спасёт — наоборот, покажет то, что я действительно чего-то боюсь, а именно мой страх и может довести полянцев до греха!..

По большому счёту я оказалась права — меня никто не беспокоил, но когда в первый месяц осени приспело время сватовства и свадеб, выяснилось, что некоторые селяне решили добиться своего если не мытьём, так катаньем.

Меня нежданно-негаданно навестил сам староста. Купил мёда, похвалил то, как я содержу хозяйство, а потом заявил:

— Работы много. Трудно тебе, поди, без мужика-то?

Обсуждать свои неприятности с хитрым стариком мне не хотелось, и я попыталась урезонить старосту коротким:

— Ничего, справляюсь…

Но это не помогло, и он, выслушав мой односложный ответ, завёл по новой:

— Наверняка трудно. Ты хорошая хозяйка, но в делах да трудах и мужская рука нужна. У меня вот недавно старший сын с княжеской службы вернулся. Оженить его теперь надобно, а я не хочу за него сопливую вертихвостку брать.

Врать не буду — он по молодости шебутной был, но дурь из него за семь лет воинской службы повыбили, так что вы наверняка сойдётесь. Будет тебе и защита, и опора. Хозяйство ещё лучше поднимете, деток нарожаете…

Староста замолк и выжидательно посмотрел на меня, вот только мне его сын был и даром не нужен. После всего произошедшего сменить Ирко на одного из полянцев?.. Никогда! Я, вскинув голову, холодно взглянула на старосту.

— Предки мне опорой, Малика — защитой, а своего мужа я по сей день оплакиваю. Поищи сыну другую невесту…

Услышав мою отповедь, староста мгновенно перестал масляно улыбаться и заметил:

— Оплакать мужа для вдовы — дело первое и необходимое, да только время идёт и всё забывается. Я-то к тебе с уважением пришёл, но для некоторых ты — всего лишь одиночка без мужа. Понимаешь?

После таких слов я почувствовала, как внутри начинает закипать ярость, но внешне себя не выдала ни лицом, ни голосом, спокойно спросив:

— Угрожаешь?

— Предупреждаю… — Староста мрачно зыркнул на меня и внезапно снова сменил тон, чуть ли не жалобный. — Вот доведёшь кого до греха, а Владетель за то и с меня, и с деревни спросит. Сама видела — какой он!..

— Вот и проследи за тем, чтоб в головах сельчан дурных мыслей не появлялось! — Поняв, куда клонит староста, я окончательно озлилась и добавила: — Я ведь знаю, кто в моё отсутствие вокруг дома пасся, да и твоя лопата у меня по сей день в сарае лежит!

Староста побагровел, потом побелел, а я, не дожидаясь, когда он вновь обретёт дар речи, выставила его за дверь…

Осень меж тем всё больше вступала в свои права: деревья оделись в золото и багрянец, в лесу аромат грибов мешался с запахом пожухлой травы и палой листвы, а в кристально прозрачном воздухе можно было заметить серебрящиеся под солнечными лучами паутинные нити… Со времени смерти Ирко прошёл ровно год, и словно бы в насмешку над моею печалью в готовящемся к зиме лесу вновь затрубили рога. Владетель собрал друзей на очередную осеннюю охоту.

Кто-то будет сегодня травить зверя, а по окончании забавы — пить и смеяться. Жизнь продолжается, вот только Ирко больше нет… Такие мысли окончательно растравили мне душу, и я, наскоро переделав необходимое, ушла к могиле Ирко, захватив с собою Мали.

Едва приметный взгорок был укрыт жёлтыми и красными листьями. Я устроилась рядом — на упавшем стволе, посадила на колени дочку… Хотелось верить, что там, где теперь обретается душа моего мужа, нет места ни охотникам, ни злым сплетням, ни трусливому предательству…

— Мама? — Маленькая ладошка коснулась моей щеки. Я невольно встрепыхнулась и обнаружила, что Мали тревожно всматривалась мне в глаза. — Ты плачешь?..

— Я не плачу, малышка… — Я поцеловала дочку в макушку, украдкой смахнула непрошеные слёзы. — Просто вспоминаю…

— О чём? — Несмотря на мои заверения, дочка по-прежнему казалась встревоженной, и я, чтобы успокоить её, начала рассказывать ей о сватовстве Ирко, о нашем путешествии в Эргль, о встрече со снежницами, о наших лесных вылазках…

Я говорила, и Ирко стоял у меня перед глазами как живой, а сердце точно сжимали стальным обручем: муж был чище и добрее меня, но почему-то ушёл первым!.. А уж сама его смерть — жестокая, несправедливая… Время лишь ненамного притупило боль от смертей в Реймете — я так и не смогла до конца смириться с произошедшим, и гибель Ирко разбередила старые раны. Новое горе всколыхнуло старое…

Горло точно перехватила петля — я оборвала свои воспоминания на полуслове. Рассказывать о тихих и светлых днях всё ещё было больно. Мали, почуяв моё настроение, не стала задавать вопросов, а просто ещё теснее прижалась ко мне, и я, обняв её, вновь посмотрела на могилу, на медленно кружащиеся в воздухе листья… Жёлтый с ярко-зелёными жилками; багряный, с золотою оторочкой — и внезапно ощутила себя таким же сорвавшимся с ветки, брошенным на потеху ветру листом…

От горьких мыслей я смогла оторваться лишь тогда, когда солнечные лучи, пробивающиеся сквозь всё ещё густые древесные кроны, стали более косыми. Я провела у могилы Ирко несколько часов — самое время взять себя наконец в руки!.. От мужа мне осталась Мали, и ради неё я не должна унывать и давать волю горькой тоске…

— Я словно почувствовал, что найду тебя здесь! — Вздрогнув всем телом от неожиданности, я обернулась и увидела стоящего в тени деревьев Ставгара.

— Неужели даже здесь покоя не дашь? — Я нахмурилась, примечая и его охотничью куртку, и прицепленный к поясу рог… Неужто Бжестрову приелось охотиться на косуль и кабанов и он, увидев знакомые места, решил поискать иную добычу?

— Не дам. — Ставгар шагнул из тени вперёд. — Ты ведь здесь уже несколько часов просидела и наверняка замёрзла.

— Откуда знаешь? — В сердце всколыхнулось нехорошее подозрение. Неужто возле сруба караулил, а потом по следам шёл?.. Бжестров не замедлил подтвердить мои подозрения.

— Знаю. Я тебя у дома ждал, а потом подумал, что ты могилу мужа пошла навестить. Вижу, что угадал… — Приблизившись вплотную, Ставгар присел передо мною на корточки и добавил: — Хватит тебе здесь сидеть — сама ведь бледнее полотна, а под глазами — тени… Нельзя так!..

Не желая продолжать разговор, я опустила глаза, но Бжестров положил свою ладонь на мою и произнёс:

— Можешь считать меня кем угодно, Эрка, но если ты сейчас же с коряги не встанешь, я тебя до дома на руках донесу!..

— Что?? — отдёрнув руку, я едва не задохнулась от такого заявления… Здесь, на этом месте — у могилы Ирко!.. Да как он, пусть и трижды Высокий, смеет?!!

— А меня покатаешь? — неожиданно подала голос Мали, уже сделавшая из этого разговора свои, детские выводы, и Бжестров тут же перенёс своё внимание на неё:

— Конечно покатаю!.. Иди сюда, малышка!..

Я даже шикнуть на дочку не успела, как та уже протянула ручонки к Бжестрову, а он поднялся, усадил Мали к себе на плечи… Предки свидетели, я никогда не наказывала дочку, но сегодня сделаю ей примерное внушение — нечего так вести себя с незнакомцами… Хотя до этого Мали к чужим особо и не тянулась — признавала нянчившуюся с ней Кветку да семьи Роско и Марека, где играла с другими детьми, но на остальных смотрела настороженно. А тут — вот так, сразу…

— Мам! — Я взглянула на довольно улыбающуюся Мали и встала с коряги…

Бжестров шёл впереди — одной рукой придерживал устроившуюся у него на плечах Мали, другой то и дело осторожно отодвигал нависающие над тропою ветви, оберегая мою дочку от их хлёсткого прикосновения. Я шла позади них: немного приотстав, собирала приглянувшиеся листья и плела из них венок — этой бездумной работой я пыталась успокоить понёсшиеся галопом мысли и предположения.

После нашего последнего разговора я не думала, что Бжестров вновь захочет свидеться со мной, — я ясно дала понять, что не стану ему принадлежать, да и сам Ставгар увидел разделяющую нас стену. Так почему же он явился теперь, спустя полгода? Оказавшись на ловах, решил снова меня проведать?.. Возомнил, что время всё сотрёт и изменит, а я, истосковавшись по мужской ласке, окажусь теперь более покорной?..

Как бы то ни было, неожиданный союз с Мали Ставгару не поможет!.. Я, в отличие от дочери, уже давно выбралась из младенчества, и улыбкой меня не купишь…

Я доплела венок, как раз когда мы подошли к дому. Ставгар ссадил с плеч Мали и подошёл к своему привязанному у крыльца коню, а я, взяв дочку за руку, вошла в дом. Едва успела поставить на огонь воду и переплести дочери растрепавшуюся косичку, как Ставгар вошёл в комнату и, присевши на лавку, заметил:

— Полянцы тебя по-прежнему не любят, но опасаются — говорят, ты лешака прикормила и он теперь твой дом сторожит…

— И что с того? — Я холодно взглянула на Ставгара. — Собака лает — ветер носит. Мне до сплетен дела нет, а со временем сельчане успокоятся…

Ставгар вздохнул.

— Может, и так, но сколько времени на это уйдёт?.. Тревожно мне за тебя.

На это заявление я только хмыкнула и отвернулась к печи, делая вид, что занята кухонными хлопотами, но Бжестров поднялся с лавки и, подошедши к печке, встал с противоположной стороны, посмотрел мне в глаза.

— Послушай меня, Эрка!.. Хотя бы раз!.. Я не упырь и не насильник — никогда ни одну девушку не брал без её согласия. И к тебе не прикоснусь — Предки в том порука… Но об одном прошу: позволь хоть иногда навещать тебя, разговаривать с тобой… Это ведь совсем немного!

Я, не зная, что и ответить, отвела глаза. Просил Ставгар действительно о малом, вот только обернуться это могло совсем не тем, что оговаривалось изначально… Отказать?.. Вряд ли моё «нет» отвадит его навсегда… А разрешить означает хождение по тонкому льду — не угадаешь, на каком шаге под твоею ногой зазмеится трещина…

Ставгар же, похоже, принял моё затянувшееся молчание за согласие: он вздохнул и отстегнул от пояса кошель.

— Время к холодам идёт, так что возьми: здесь мелкое серебро — лишнее внимание не привлечёт, но перезимовать поможет.

Но я на эту щедрость лишь отрицательно качнула головой:

— Не стоит. Запасов у меня достаточно…

Ставгар не стал настаивать — убрал кошель и, отошедши от меня, занялся вознёю с Мали, а когда за окном начали сгущаться сумерки — уехал, даже не заикнувшись о том, чтобы остаться…

С этого времени Бжесгров взял за правило появляться у меня три, а то и четыре раза в год. Я не знала, как он объяснял эти поездки своей семье или Владетелю. Не знала, как Бжестров умудрялся пробираться через лесные дебри даже тогда, когда снежные замёты были по грудь рослому коню…

Но он, зачастую подгадывая своё появление под какой-нибудь праздник, приезжал с завидным постоянством: денег больше не предлагал, но привозил Мали забавные игрушки и сладости, играл с нею и попутно рассказывал мне о своей семье, о столичных ярмарках и храмах, о родовом имении неподалёку от Райгро и о других делах, происходящих как в Крейге, так и за его пределами…

Я не показывала ни своего интереса, ни осведомлённости об Ильйо, но тем не менее внимательно слушала бесконечные истории Бжестрова. Именно благодаря им я узнала, что Амэн вроде бы ненадолго притих, что на западе всё большую силу набирает Ленд, что Ильйо разросся и похорошел…

Но особенно цепляли меня рассказы о почти уже позабытом Райгро… Родина моего отца и прабабки — мои корни… Благодаря речам Ставгара дымка, подёрнувшая мои детские воспоминания, рассеивалась, и я вновь, точно наяву, видела узкие полосы пшеницы, извилистые дороги, тёмные липовые рощи и глубокие овраги со змеящимися по дну ручейками…

Один раз я едва не выдала себя, не сумев сдержать тяжёлого вздоха посередине такого вот рассказа, и Ставгар, обернувшись, успел увидеть моё лицо.

— Что с тобою, Эрка?.. Я прискучил тебе рассказами о северных вотчинах?

— Нет, не прискучил… — Я, справившись с охватившим меня волнением, как можно спокойнее взглянула в глаза Ставгару. — Просто вспомнилось кое-что некстати…

К моему счастью, вдаваться в подробные вопросы Бжестров не стал: удовлетворившись полученным ответом, он, тряхнув головой, принялся рассказывать о своей племяннице, бывшей всего на год старше Мали…

О своей семье Ставгар мог рассказывать подолгу — последыш и долгожданный наследник, он не только был любимцем матери и старших сестёр, но и платил им такой же искренней привязанностью, а возня с племянниками и племянницами никогда не была ему в тягость… Сам он этого не говорил, но стоило только взглянуть на его лицо, когда он рассказывал о родных, вслушаться в интонации его голоса.

Что ж, это объясняло, почему к нему потянулась Мали, но я, глядя на возню Ставгара с моей дочерью, всё чаще хмурилась, а потом и высказалась. Мы как раз ненадолго вышли во двор, и малышка не могла нас услышать…

— Прекрати привозить Мали подарки, Ставгар. Рано или поздно тебе надоест приезжать, а девочка станет тосковать по тебе…

Но Бжестров лишь придвинулся ближе и тихо спросил:

— А ты… Ты будешь хотя бы вспоминать обо мне?

Услышав такое, я тут же закусила губу — этот вопрос Бжестрова был не к месту и не ко времени!.. Достойный ответ, правда, нашёлся быстро.

— Поверь! Если из-за тебя Мали прольёт хотя бы слезинку, я буду вспоминать тебя часто и не самыми лучшими словами!

Произнеся это, я поспешила вернуться в дом. Горькая правда заключалась в том, что я уже не могла воспринимать Ставгара как врага или незнакомца, но и уступить ему было нельзя. Селянка или дочь лишённого имени и чести рода — я не могла быть ему ни парой, ни подругой, да и с последствиями проявленной слабости предстояло бы жить именно мне…

В нашу последнюю встречу я, едва взглянув на Бжестрова, поняла, что она будет не такой, как обычно, — слишком уж серьёзен и неулыбчив он был, да и Мали в этот раз привёз подарков втрое больше обычного — словно на год вперёд одарить собирался. Дочка, завидев такие богатства, просто засветилась от радости. Разбирая гостинцы, она то благодарно ластилась к непривычно хмурому Ставгару, то подбегала ко мне, чтобы показать очередную диковинку. Я улыбалась ей в ответ, согласно кивала на её радостный лепет, а внутри меня всё больше крепла уверенность, что это наша последняя встреча с Бжестровом — он всё же устал от дальних дорог и бесплодных, ни к чему не ведущих разговоров, а теперь заехал проститься. Отсюда и серьёзность, и невероятная щедрость…

Мне бы вздохнуть с облегчением — наконец-то прекратятся эти поневоле бередящие душу встречи, а сердце почему-то болезненно сжалось. Теперь Мали долго будет грустить по своему взрослому приятелю, да и я, сказать по правде, буду скучать по Ставгару и его рассказам о Райгро!..

Отвернувшись, я сделала вид, что полностью занята готовкой, — пусть уж лучше уедет сейчас, чем позже, а я придумаю, чем занять и отвлечь Мали, хотя это будет нелегко. Малышка успела сильно привязаться к нашему гостю…

— Эрка… — Погрузившись в свои думы, я и не заметила, как Ставгар, отстранив Мали, подошёл ко мне со спины. — Наш Владыка ввязался в свару с Лаконом. Я должен встать под княжеские знамёна.

Я, отряхивая с ладоней муку, повернулась к Ставгару, но не успела и слова сказать, как он, поймав мой взгляд, продолжил:

— Эта война… Я чувствую, она не скоро окончится, а потому… — Он ненадолго отвёл взгляд и, сняв с пальца печатку с беркутом, вложил её в мои ладони и крепко их сжал. — Сохрани этот перстень, Эрка. Если у тебя что случится — полянцы ли вновь гнилое нутро покажут, или в Мали отцовская кровь проснётся, или просто трудные времена придут, — печатка послужит тебе защитой и пропуском. В Ильйо, в доме моей сестры Ведены, тебя с дочерью всегда примут и защитят, да и моя мать не откажет тебе в помощи. Они обе — хорошие, добрые женщины и отнесутся к тебе соответственно. Ты не будешь у Ведены приживалкой…

Пока Ставгар так говорил, я, глядя на него, всё больше хмурилась: с одной стороны, я угадала верно — он и вправду прощался со мною, но не потому, что устал и разочаровался в своих ожиданиях, а потому, что верил: не увидит больше!.. Вот поэтому и печатка в дар, и разговор с сестрою…

Я осторожно вызволила свои ладони из рук Ставгара и произнесла:

— Думаю, что тебя никогда не пугал звон мечей, Ставгар. Что же случилось в этот раз?

Он опустил глаза, сжал челюсти… Но потом всё же глухо произнёс:

— Я с отцом поссорился… Крепко…

— Из-за чего? — задала я очередной тихий вопрос, и Бжестров слабо улыбнулся, вот только улыбка эта была горькой.

— А из-за чего люди ссорятся, Эрка?.. Ничего особенного — обычная размолвка, но отец осерчал крепко. Три дня не разговаривал и даже попрощаться не вышел…

— Вот, значит, как… — последние слова Бжестрова ясно дали мне понять причину его поведения. Рассердившись, отец не простился с ним: зная, что сын уезжает на войну, не дал напутственного слова… Дурное, нехорошее предзнаменование, а если учесть, как Бжестров привязан к своей родне, то и вовсе роковое. С таким грузом на сердце Ставгар сам к себе смерть притянет!.. Будет ли это в первом бою или в последнем, когда впереди уже маячит близкая победа; пропустит ли Ставгар удар вражеского меча, или стрела, коротко пропев, вопьётся в горло… Так или иначе — молодой, лишь недавно расправивший в полную ширь крылья беркут погибнет. Заплачут, получив горестную весть, сёстры и мать, нахмурится отец, вспомнив, как пожалел из-за гордости и минутной обиды для уходящего в бой сына доброго слова…

Решение пришло мгновенно, точно по волшебству. Я вернула Ставгару перстень и сказала:

— Погоди себя заживо хоронить. Сегодня у меня останешься — поворожу тебе на дальнюю дорогу. Думаю, Боги мне в ответе не откажут…

Бжестров ошеломленно взглянул на меня.

— Эрка, значит, всё-таки ты — Ведающая?

— Немного… — Я отвернулась к прерванной готовке и будничным тоном заметила: — Зла тебе от моего вороженья не будет. Пообещай только, что сделаешь всё так, как я тебе велю…

Вечером, убаюкав и уложив Мали, я спросила у Ставгара новую серебряную монету и какую-либо вещь из тех, что дала ему мать или сестры. Бжестров отдал мне полтовник и вышитый матерью платок — что ж, для моей задумки лучшего и не придумаешь!..

Когда же окончательно стемнело, а на небе показалась полная луна, я отправила Бжестрова в баньку, наказав затеплить живой огонь и ждать меня там. Сама же стала неспешно готовиться к вороженью — попросила помощи у прабабки, разделась и, нагая, присела на лавку, чтобы расплести и расчесать волосы… Вот и пришло время рассчитаться со Ставгаром за то, что он отвоевал меня у сельчан, — не лживыми ласками, как того хотел белобрысый Владетель, а жизнью в обмен на жизнь!.. И в этом деле просить помощи я буду у Девы Лучницы — благо её светило уже набрало полную силу…

Расчесав косу так, чтобы она пушистой волною укутывала меня до пояса, я взяла ковшик и налила туда воды, настоянной на чёрной, отгоняющей зло полыни. Затем бросила на дно серебряную монету с проделанной дыркой и вдетым в неё шнурком. Взяла ковшик и платок и вышла на двор.

Ночь была тёплой, но от едва повеявшего ветерка у меня по коже побежали мурашки. Я встрепенулась и вышла на середину двора, подняла вверх лицо, подставляя его под лунный свет.

— Лучница, Дева, Отгоняющая Зло, защити! Урони в воду отблеск своих серебряных стрел! — Я подняла ковшик высоко над головою — так, чтобы лунный свет отразился в лежащей на его дне серебряной монете. — Отведи беду чёрную, отведи смерть раннюю да жестокую! Сбереги воина — для рати, сына — для матери, а брата — для сестры!.. Услышь меня, Разящая! Не откажи в просьбе, Справедливая!

Подувший было ветерок, тихо прошелестев листьями окружающих двор деревьев, внезапно утих и словно бы затаился, а на двор упала тишина, но тишина особенная. Такая, какая бывает, когда истончается грань между мирами и Боги прислушиваются к твоей просьбе…

Я стояла неподвижно, купая заговорённую монету в лунном, щедро заливающим спящий мир свете и шепча свой наговор до тех пор, пока мои руки не занемели, а ковшик не стал казаться неподъёмно тяжёлым… К тому времени всё тело словно бы утратило чувствительность — казалось, лунный свет забрал у меня живое человеческое тепло, но взамен подарил странное ощущение того, что я — всего лишь игла, творящая намеченный ранее узор, или стрела — уже спущенная с тетивы и летящая к цели: всё будет так, как должно, а значит, пора!

Я опустила ковшик и осторожно направилась к баньке: ноги были словно чужими, а где-то глубоко внутри уже рождалась тяжёлая усталость — расплата за по-прежнему спящий дар… Но ничего — на оставшееся у меня сил хватит!.. Должно хватить…

Ставгар ждал меня так, как я ему наказала — раздетый до пояса, стоял на коленях перед теплящимся в каганце живым огоньком. Завидев меня, он едва не вскинулся, но тут же замер, а его глаза расширились так, точно он увидел перед собою нечто, доселе невиданное!..

Я подошла к нему и, окунув платок в ковшик, омыла им лицо Ставгара, заклиная его силой Лучницы от железа и колдовства, от мечей, стрел и копий. Напоённая лунным светом вода щедро намочила его брови и ресницы, скатывалась по лицу и капала с подбородка, а он, то и дело смаргивая с отяжелевших ресниц влагу, смотрел на меня потемневшими глазами так, словно вбирал в себя каждую чёрточку моего лица и каждую родинку на голом теле… В другое время я, наверное, насторожилась бы и смутилась, но сейчас мне было не до стыда. Время словно бы замедлилось, и каждое движение теперь давалось мне с трудом — казалось, я плыву в вязкой, точно кисель, воде… Тем временем взгляд Ставгара переместился на мою руку со следами ожога, и Бжестров нахмурился, порываясь что-то сказать, но я закрыла ему рот ладонью. Не сейчас!.. Это простое движение стоило мне немалых усилий — благо что вороженье уже подходило к своему завершению…

Окончив наговор, я, отставив ковшик и платок, достала монету и надела её Ставгару на шею, прошептав: «Да охранит тебя Лучница!» — и с этими завершающими ворожбу словами меня покинули и последние капли дарованной Лучницей силы. Голова закружилась, в глазах потемнело… Я покачнулась и начала падать, но уже в следующий миг меня подхватили сильные и горячие руки.

— Эрка!.. Ты холодная как лёд!.. Что с тобой, милая?! — В глазах по-прежнему стоял туман, а Бжестров ещё сильнее прижал меня к себе и склонился, чтобы поцеловать, но я, с трудом подняв руку, остановила его, упёршись ладонью в плечо с отверделыми от напряжения мышцами:

— Нет! Не гневи Лучницу!..

— Эрка!.. — Теперь в голосе Бжестрова чувствовалась почти что мольба, но я вновь покачала головой:

— Нет!.. Или ты хочешь мою работу на корню загубить?

Бжестров промолчал, отвернулся… Я увидела, как он сжимает челюсти, как гуляют на его скулах желваки… Что ж, позже он поймёт, что сегодня получил нечто большее, чем женская приязнь, — возможность переступить роковой порог и жить дальше!..

— Усади меня на лавку, Ставгар. — Он выполнил мою просьбу, не произнося больше ни слова, и лицо у него было по-прежнему закаменевшее, но я чувствовала, что он уже почти овладел собой. Веки словно бы налились свинцом и смыкались сами собою, но я, откинувшись к стене, рассказала Ставгару о том, что монету он должен носить не снимая, а платком время от времени умывать лицо. Лучше всего — перед боем…

— А теперь, будь добр — принеси мне мою одежду из дома. Она на лавке, у входа… — Последние слова я прошептала уже едва слышно, но Ставгар кивнул и вышел во двор… Вернулся он меньше чем через минуту и, без лишних слов положив подле меня платье, вновь оставил меня одну. Я кое-как натянула на себя одежду, в одно мгновение ставшими неловкими пальцами стянула шнуровку и завязала тесёмки. С трудом встала и, опираясь рукою о стену, подошла к выходу.

Ставгар ждал меня за дверью — вначале он просто подставил мне плечо, а потом, после нескольких неловких шагов, и вовсе поднял на руки и понёс через двор к дому.

— Если б я знал, чем для тебя вороженье обернётся, нипочём бы не согласился! — неожиданно заговорил Ставгар. Я, вздрогнув, взглянула на него и, разглядев залёгшую между тёмных бровей складку, попыталась улыбнуться.

— Боги справедливы — они не берут ничего сверх того, что я могу дать… Мне просто надо отдохнуть и выспаться…

Но Ставгар на мою улыбку так и не ответил. Хмурясь, вошёл в дом и, занеся в светёлку, бережно опустил на кровать рядом со сладко спящей Мали.

— Отдыхай, Эрка… А если что понадобится — позови…

Я молча кивнула и, дождавшись, когда за Бжестровом закроется дверь, без сил повалилась на постель. Натянула на себя край одеяла, обняла малышку… И провалилась в сон, точно в бездонный, чёрный омут…

— Я должен уехать… — Слова с трудом прорвались сквозь тяжёлую дрёму, а чьи-то руки уже сжали мою ладонь, надевая на палец тяжёлый ободок. — Теперь кольцо не просто защита, но и залог… Любимая…

Последнее слово окончательно вырвало меня из вязкого полусна — горенку освещали солнечные лучи, а стоящий на коленях возле постели Ставгар поцеловал меня в ладонь. Увидев же, что я проснулась, улыбнулся и, поднявшись, вышел… Я не стала его останавливать — ни к чему резким словом подрезать расправленные крылья и рушить сотворённую защиту. Его ждёт война. А вот после, если Ставгар не отступится, я найду нужные слова…

Затянувшаяся свара с Лаконом почти никак не сказалась на лесной жизни — ну, разве что наведавшийся сборщик податей взял на несколько монет больше обычного, а по осени в лесу не затрубили рога — Владетель, похоже, также ушёл под княжеские знамёна.

Было и ещё одно отличие от прежнего — сельчан то и дело будоражили мутные и непонятные слухи, привезённые с ярмарок Брно и Эргля. Иногда в них мелькало имя Бжестрова — за храбрость и удачливость Владыка приблизил его к себе, а сказители нарекли молодого воина Защитником Крейга… Несколько поспешно, на мой взгляд: Ставгар был ещё слишком молод для такой славы, но я уже успела убедиться, что людская молва не знает границ ни в ненависти, ни в любви, и относилась к таким новостям спокойно, а ещё через некоторое время иное несчастье пригнуло меня к земле.

Лесная лихорадка всегда начинается неожиданно — ещё днём не имеющий и следа нездоровья ребёнок сляжет вдруг к вечеру с диким жаром и головной болью, а дальше ему с каждым часом становится хуже: на теле появляются зудящие пятна, опухает язык и горло, начинаются рвота и бред. Спасения от этой заразы нет, и даже при правильном лечении из трёх заболевших умирают двое, и чем младше дитя, тем вернее роковой исход.

Взрослых же это поветрие почти не касается — да, несколько дней лежат пластом с опухшим горлом, но никогда не умирают, поэтому второе название этого недуга — «детский серп»…

Именно эти слова сорвались с моих губ, когда я в Выселках осмотрела пятилетнюю дочку старосты.

Услыхавший мой вывод глава семьи схватил меня за плечо, точно клещами сжал.

— Да уверена ли ты в том, что говоришь?!

— Да… — Я смотрела на разметавшуюся в бреду девочку и с ужасом думала о своей Мали…

Дальше всё было так, как рассказывала мне прабабка, потерявшая в своё время от такого поветрия сразу двоих малышей. Детям запрещали выходить на улицу и играть меж собою, дома окуривали дымом из лечебных трав, но зараза проникала и сквозь такие преграды — то в одном доме, то в другом появлялись новые больные, а затем и гробы.

Что делала я? Когда меня звали — а звали часто, — неизменно приходила на зов. Отпаивала заболевших малышей травами, ворожила в меру своих скромных сил, пытаясь отогнать от них смерть. Я не скрывала того, что почти бессильна перед этим поветрием, но меня продолжали вызывать к заболевшим — что в Выселках, что в Поляне, когда зараза пришла и зуда.

Мне было страшно за Мали, но и отказать в помощи я не могла, а по возвращении не приближалась к дочери до тех пор, пока не смывала с себя всё наносное в жарко натопленной бане, и тем не менее, несмотря на все предосторожности, Мали заболела…

Я не отходила от неё ни на шаг. Забыв про еду и сон, дежурила около кровати. Окуривала целебным дымом, отпаивала укрепляющими отварами, держа за руку, передавала собственные жизненные силы.

Но этого было слишком мало — моя дочка умирала, а Седобородый не ответил ни на пролитую мною кровь, ни на мольбу забрать мою жизнь вместо жизни дочери: к чему Хозяину Троп было отказываться от того, что и так уже ему принадлежало!..

Мали умерла на десятый день после начала болезни — именно тогда, когда я израсходовала последние крохи из доступного мне колдовства и полностью истощила свои собственные силы. Почему я не ушла вслед за дочкой, мне неведомо и теперь: пытающаяся хоть как-то помочь мне Кветка утверждала, что нашла меня поутру без сознания — я сидела на полу, привалившись к кровати Мали, а уже холодные, закоченевшие пальцы дочери охватывали мою руку. Вдова говорила, что разнять нас с малышкой ей удалось с трудом, а на моей коже остались синяки — так крепко сжимала моё запястье ушедшая в небытие малышка…

Возможно, это действительно было так, но часть событий, последовавших за смертью Мали, я помню очень смутно. Словно это было в каком-то тяжёлом сне: похороны, опустевший дом, давящий на уши тишиною… Брошенная игрушка, при виде которой из моих глаз сами собою начинали литься слёзы… Жуткая бессонница, спасение от которой я находила лишь на могилах дочери и Ирко — прижавшись к земляным холмикам, я ненадолго забывалась в дрёме, остальное же время ходила по дому и двору, словно неприкаянная душа.

Видя такое, Кветка вознамерилась забрать меня к себе — позже вдова созналась, что тогда и она, и Марек с Роско стали всерьёз опасаться за мой рассудок, а пуще того — за то, что я наложу на себя руки, но увести меня с лесного хутора не удалось, а по прошествии ещё какого-то времени окупавшая меня пелена немного спала.

Главным образом это произошло потому, что, оставшись одна, я глушила горе и бессонницу единственным лекарством, которое мне оставалось: непрерывной работой — до новых кровавых мозолей, до почти смертельной усталости. Вставала на заре и возвращалась в кровать лишь тогда, когда на дворе уже темнело. Это помогало, но часто прямо во время дойки коз или иной работы на меня накатывало, и я, бросив всё, бежала в дом и, забившись в каморку, куда Кветка и Марек снесли подальше от моих глаз вещи Мали, прижималась к колыбели и отчаянно, в голос, рыдала… Но этого никто не видел и не слышал, а спустя ещё три месяца я нашла в себе силы появиться в Выселках, а потом и в Поляне.

…Постепенно я снова начинала жить — собирала травы, разговаривала, иногда даже улыбалась. Усыпляла лесным житьём и хлопотами по хозяйству неизбывное горе, а от редких потуг Гордеков добраться до меня, а, следовательно, и до мифического клада, отмахивалась, как от надоевших мух, не придавая им никакого значения. Так было ровно до тех пор, пока вломившийся в мою жизнь кривоплечий амэнский колдун не вырвал мою душу из оцепенения и не разрубил одним махом последние связывающие меня с лесным житьём узлы.

За минувшие сутки я вспомнила почти всю свою пока ещё недолгую жизнь. К старому и привычному у меня отныне возврата не было, а новое и неизведанное — на этот раз в виде крейговского военного лагеря — уже маячило за поворотом.

Глава 6

КОРШУН И БЕРКУТ

Сторожевые обнаружили своё присутствие, когда до лагеря осталось шагов сто, — трое ратников с гербом рода Бжестров преградили мне дорогу, появившись из густых кустов точно по команде. Но если двое, схватив вороного за охватывающую его шею верёвку, попытались выспросить, кто я такая, то третий, бывший, ко всему прочему, ещё и обладателем огненно-рыжей, сдобренной сединой шевелюры, вглядевшись в моё лицо, изумлённо выдохнул:

— Малявка, ты?!! То есть… Госпо…

— Дядюшка!!! — радостно завопила я и, скатившись с конской спины, повисла на шее у изумлённого Стембы, тут же прошептав ему на ухо: — Не выдавай!

— Родственница, что ли? — Старший в дозоре вопросительно взглянул на Стембу, а тот, огладив мои волосы, утвердительно кивнул.

— Племяшка моя двоюродная. Когда последний раз виделись — совсем ещё малявкой была с короткими косичками…

Старший подозрительно нахмурился:

— А откуда у твоей племянницы такой конь? Этому вороному разве что под князем ходить!

Стемба хмыкнул, собираясь уже ответить что-то ехидное, но я его опередила: высвободившись из объятий новоиспечённого дядюшки, поспешно произнесла:

— Коня я у амэнцев увела. Их отряд на кораблях по Лерии поднялся и аккурат в этом вот лесу засел.

Старший окинул меня ещё одним подозрительным взглядом, а Стемба сказал:

— Она не врёт, Радмин. Хоть я и не видел Эрку давно, всё равно хорошо помню и её норов, и смелость…

— Так-то оно так, но время людей меняет, — задумчиво протянул Радмин, по-прежнему внимательно разглядывая меня, а потом он, приняв решение, тряхнул головой:

— Отведи её к нашему главе. Пусть Бжестров решает!

— Хорошо… — Стемба, приняв самодельный повод из рук второго, так и оставшегося для меня безымянным, ратника, кивнул мне и направился в лагерь, а я украдкой вздохнула. Сбывались мои худшие предположения, и откровенного разговора со Ставгаром не миновать! С другой стороны — эта встреча была всё же к лучшему: уж кто-кто, а Бжестров не отмахнётся от моих слов, посчитав их лепетом испуганной селянки…

Когда же мы отошли на такое расстояние, при котором теперешние сослуживцы Стембы не могли нас слышать, я спросила старого знакомца, как давно тот стал под знамя Бжестров. Оказалось, что он служит ему уже несколько лет, перейдя в его войско от Родведов, чьи владения граничили с Лэндом. Коротко рассказав о своих приключениях, Стемба сразу же забросал меня кучей вопросов: как прабабка, как мать, как мне живётся?..

Но я так и не успела ему толком ответить, поскольку ещё через миг столкнулась ещё с одним знакомцем. Вышедшего из палатки Владетеля Славрада я в первые мгновения не признала. Он, одевающийся в мирное время с неумеренной и яркой пышностью, теперь, в военном лагере, был одет строго и просто, а нагрудник и наручи хоть и были сделаны из дорогой стали, не имели на себе ни узоров, ни украшений. Лишь вычеканенный на нагруднике хорёк, символ рода, нёс на своей шерсти следы серебра…

А вот Славрад узнал меня сразу и, заступив дорогу, насмешливо произнёс:

— Кого я вижу! Лесная отшельница решила наконец-то сменить гнев на милость и утешить несчастного в его скорбях?.. Или на самом деле тебя влекут лишь кровь и звон мечей?

— Не смей… — мгновенно подобравшийся, словно дикий кот, Стемба уже было шагнул вперёд, но я остановила его рукою, а Славрад, одарив меня ехидным взглядом, продолжил:

— Или ты хочешь проверить, крепко ли держится твоё чародейство? Не сомневайся — крепко, жестокая… Будь я на месте своего друга — уже бы научил тебя смирению…

Заслышав такое, Стемба зло выдохнул сквозь зубы, а его рука потянулась к мечу. Вот только этого мне ещё не хватало! Я, вскинув голову, посмотрела в глаза Славраду:

— Ты так хочешь поговорить о сердечных делах, Владетель? Даже теперь — когда амэнцы встали прямо у тебя за спиной?!

Едва Славрад заслышал об амэнцах, как его худое лицо словно бы потемнело, а взгляд стал серьёзен:

— Ты их видела, ворожейка? Близко?

— Так же, как тебя!.. Мне удалось сбежать, но и они медлить не будут!

— Чтоб Седобородый им дороги запутал! — зло ругнулся Славрад, а потом наконец-то взглянул на Стембу:

— Отведи её к своему главе, ратник, да передай ему, что я вскорости подойду вместе с Кридичем и Имрином. Такие новости не должны пройти мимо них!

Сказав это, Славрад развернулся и ушёл, скрывшись в проходе между палатками, а Стемба посмотрел на меня.

— Неужто ты с ним знакома, Эрка?

Я не стала отпираться:

— Да. Знакома. И с ним, и со Ставгаром. Раньше они часто охотились в этом лесу… Для них я — сельская ворожейка и травница. Не более…

Стемба нахмурился:

— Всё равно он не должен с тобою так разговаривать! Дочь Мартиара Ирташа заслуживает иного обращения — я скажу им!..

— Не теперь, Стемба! — Я успокаивающе положила руку на его ладонь, всё ещё сжимающую рукоять меча. — Сам подумай! Мой отец на весь Крейг ославлен как трус — поверят ли словам его дочери?..

Стемба упрямо тряхнул головой:

— Не все воины верят этому навету… По крайней мере, Бжестров знает правду…

— А Владетель Славрад?.. Или те, кого он собрался привести на совет?

Стемба опустил голову и после недолгого молчания тихо сказал:

— Не знаю…

— Я тоже… — Я сжала ладонь старого друга. — Амэнцы на подходе, Стемба, и опасность слишком велика, чтобы думать об уязвлённой гордости и прошлых обидах! Пусть военачальники выслушают меня и примут решение, а потом, если хочешь, ты им скажешь, кто принёс весть о задумке врагов.

Стемба посмотрел на меня и слабо усмехнулся.

— Ты — истинная дочь своего отца, Энейра Ирташ! Это всегда было видно, но сейчас — особенно!.. Не беспокойся — всё сделаю по твоему слову…

Часовой у палатки Бжестрова поначалу не хотел нас пускать, но едва он начал твердить: «Беспокоить не велено!» — я достала из сумки печатку с беркутом и попросила просто показать её Бжестрову. Завидев кольцо, Стемба за моим плечом удивлённо крякнул, а часовой и вовсе был изумлён, но тем не менее принял у меня печатку и ушёл докладывать. Вернулся он менее чем через минуту и, откинув полог, сказал, что меня ждут.

Ставгар сидел на низком раскладном стуле за походным столом, на котором лежала карта, но, завидев меня, тут же встал и шагнул вперёд.

— Лагерь перед боем — не самое безопасное место… Что стряслось, Эрка?

— Амэнцы поднялись вверх по Лерии, стали лагерем в Выселках. Мне удалось убежать… — уже в третий раз за сегодняшний день начала я, но Бжестров оборвал меня на полуслове.

— А Мали?.. Эрка, она у них?..

При воспоминании о дочери к горлу невольно подкатил горячий ком. Я опустила глаза и прошептала:

— Её забрала лесная лихорадка… Уже год прошёл…

Ставгар, шумно вздохнув, шагнул ко мне и, обняв, крепко прижал к себе.

— Эрка, если б я мог… — Бжестров, оборвав себя на полуслове, замолчал, зарывшись лицом в мои волосы, и тут сзади раздался голос Славрада:

— Вижу, ты наконец-то крепко ухватил её, Ставгар!.. Что ж, позже намилуешься, а пока, может, ворожейка расскажет нам в подробностях, где и кого она видела?..

Я поспешно вызволилась из рук Ставгара, а Бжестров, мрачно бросив Владетелю:

— В который раз говорю тебе, Славрад, дошутишься!.. — повернулся к пришедшим вместе с Владетелем ратникам. — Новости действительно тревожные…

Пришедшие расспрашивали меня долго и подробно. И не только о количестве кораблей и примерной численности амэнского отряда. Моя лесная встреча их тоже интересовала в мельчайших подробностях — как столкнулась, с кем, что сказала… Особенно старался Кридич — этот пожилой воин был ровесником моему отцу, а смотрел он на меня так, словно желал увидеть насквозь. Я понимала, что таится за этим взглядом словно бы выцветших серо-голубых глаз, и чувствовала исходящую от Кридича силу… Он был колдуном — не таким сильным, как встреченный мною Олдер, но, несомненно, очень опытным…

— Так говоришь, командовал поймавшей тобою десяткой некий кривоплечий? — Кридич по-прежнему смотрел на меня пристально, почти не мигая. — Опиши его подробней.

— Средних лет. Высокий, уже седой… Он колдун… — послушно начала я, и тут Кридич не сдержался и раздражённо хлопнул себя по колену широкой ладонью.

— Амэнский Коршун!.. Можно было бы догадаться!..

— О чём? — Ставгар не сидел, а стоял чуть в стороне, скрестив руки на груди, и до этого момента в разговор не вступал.

— Обо всём… — Кридич досадливо поморщился. — Мы наивно полагали, что сами выбрали место для будущего сражения, но треклятый Остен провёл нас, как детей! Он просчитал, что вышедшее из Иймана войско мы встретим именно здесь, на самых удобных позициях, и будем считать свою спину и бока надёжно прикрытыми…

И тут Кридич вновь пристально посмотрел на меня и тихо спросил:

— Как ты вырвалась из его когтей, девочка? Этот амэнец не допускает ошибок…

Я слабо улыбнулась.

— Зато их допускают его подчинённые… Мне повезло…

Кратко пересказав, как мне удалось воспользоваться слабостью Ильмарка, я уже хотела начать рассказ о своих приключениях в Выселках, но Кридич покачал головой.

— Не так быстро… Этот кривоплечий… Он пытался вернуть тебя с помощью магии?

— Да, пытался, — тихо ответила я. О пережитых мною в эти мгновения отчаянии и бессилии не хотелось даже вспоминать, не то что пересказывать, но пожилой колдун придерживался иного мнения.

— Расскажи об этом, — по-прежнему спокойно приказал Кридич, а Ставгар неожиданно вспылил:

— Может, уже хватит?.. Эта женщина не вражеский лазутчик — она пришла к нам в лагерь добровольно, измученная и усталая… Зачем ты пытаешь её?

Но Кридич на это лишь усмехнулся в полуседые усы:

— Затем, Ставгар, что Славрад не так давно просил меня проверить, нет ли на тебе приворота, насланного некой лесной колдуньей!.. Что ж, теперь я могу с уверенностью сказать, что эта ворожейка не накидывала на тебя путы и причина твоей болезни находится в тебе же самом!

— Славрад! — После таких слов последние крохи напускного спокойствия Бжестрова истаяли без следа, и он обернулся к Владетелю, сжав кулаки. — Ты посмел обвинять её за моей спиной? И это после того, как сам видел, что спасло меня от стрелы?!!

Владетель возмущённо тряхнул головой:

— А что, по-твоему, я должен был подумать, Ставгар?.. Ты ведь даже по Либене так не сох!!!

— Ты!!! — Ставгар уже было шагнул к Владетелю, но и его, и начавшуюся перепалку остановил сердитый голос Имрина:

— Тише! Вы, молодые, не о том сейчас печётесь! — А потом воин развернулся к Кридичу. — Сказать по правде, я мыслю так же, как и Бжестров. Селянка не стала пережидать беду в чаще, а пришла к нам в лагерь, чтобы предупредить… Было бы неблагодарно изводить её подозрениями и ненужными допросами.

Кридич же на эти слова усмехнулся и покачал головою.

— Разве я сказал, что обвиняю её в измене, Имрин?.. Нет, конечно… Но я должен понять, почему Коршун в этот раз всё же промахнулся!.. — И уже повернувшись ко мне, пожилой колдун добавил: — Ну же, расскажи, что меж вами вышло?

Что мне ещё оставалось делать? Я, собравшись с духом, начала рассказ о колдовском поединке, и через несколько мгновений недавно пережитое захватило меня полностью. Стены палатки словно бы раздвинулись, уйдя в темноту, а на шее вновь явно ощутилась накинутая магией петля… Чувствуя, как земля уходит из-под ног, я невольно поднесла руку к шее… Попыталась что-то сказать, но из горла вырвался сдавленный всхлип…

— Что с ней, Кридич?.. — Встревоженный голос Ставгара казался приглушённым — я словно бы слышала его через натянутое на голову стёганое одеяло.

— Лучше подай мне вина, Бжестров, и пошли кого-нибудь расторопного за Винеком. Скажите ему, что тут ворожейка из колдовских сетей ушла, — Винек возьмёт всё, что требуется… — Туман вокруг немного рассеялся, и я поняла, что уже не стою, а сижу на раскладном стуле, а Кридич, устроившись рядом, принял из рук Бжестрова флягу с вином и сказал: — Выйдите все!.. Расспросы потом…

Бжестров на такое предложение нахмурился, но потом всё же вышел из палатки. За ним последовали Имрин и Владетель. Кридич же, прошептав над флягой отгоняющий морок наговор, протянул её мне.

— Пей, тебе это сейчас не лишним будет. — Я послушно приняла из его рук вино и осторожно отпила из фляги. Остерегалась я, впрочем, зря — охватившее меня наваждение уже сгинуло без следа.

— Твой дар… — Кридич, увидев, что я пришла в себя, тут же возобновил расспросы: — До этого дня был спящим?.. Не так ли?

Я молча кивнула, и Кридич вдруг усмехнулся:

— Твоя сила сейчас пульсирует, точно сердце, перетекает и меняется. Я её очень хорошо чувствую, а это означает лишь одно — пытаясь подчинить себе твою волю, Остен разбил сковывающую твой дар скорлупу. Пусть и невольно, но он пробудил тебя.

Я опустила голову, припоминая события минувшей ночи — и то, что я не чувствовала после состоявшегося поединка себя обессиленной, и то, что смогла после всего произошедшего хоть немного, но наколдовать огонь, устраивая поджог на корабле, подтверждало слова Кридича… Наверное, я должна была сама это заметить, но тогда мне было не до того, чтобы прислушиваться к себе.

— Что ж, думаю, раскрытый дар справедливо возместит тебе причинённый амэнцами ущерб… Тем более что отдачу Коршун должен был получить хорошую! — вновь усмехнулся Кридич, а я спросила:

— Почему вы его так называете?

— Потому что Олдер из рода Остенов, подобно коршуну, победы будто неразумных цыплят хватает. Сама, верно, видела, как этот разбойник охотится — камнем с неба упадёт, добычу в когтях сожмёт и тут же исчезнет. Только его и видели… — не замедлил пояснить Кридич данное Олдеру среди крейговцев прозвище.

В палатку меж тем вошёл на первый взгляд неприметный, с усталым лицом воин и с поклоном передал Кридичу вытащенный из-за пазухи свёрток.

— Верно ли я угадал, глава?

Кридич развернул материю и, окинув глазом принесённое, кивнул головой.

— Всё правильно, Винек, можешь идти.

Тот, поклонившись ещё раз, молчаливой тенью выскользнул из палатки, а Кридич продолжил как ни в чём не бывало:

— К тому же Остены — род известный не только в Амэне. Они испокон веков войною живут, и даже на гербе у них — пламенеющий меч Водителя Ратей с сидящим на крестовине коршуном. В каждом поколении у них рождаются славные воины, но Олдер заметен даже среди них. Ты даже не понимаешь, насколько тебе повезло, раз смогла от него ускользнуть!

— Почему же? Очень хорошо понимаю, — тихо возразила я, а Кридич, достав из свёртка несколько кусочков янтаря, велел мне подержать их в ладонях, напитывая собственным теплом. Сам же, встав у меня за спиною, начал водить ладонью над самой моей головою, точно стряхивал с кос всё наносное и ненужное…

От этого немудреного вороженья кожу головы словно бы немного покалывало, но я, понимая, что делает Кридич, не мешала ему. Колдун же, окончив вороженье, взял у меня янтарь и, оплетя камни кожаным шнуром, повязал мне на руку.

— Это тебе поможет на первых порах избежать сильных всплесков чар, но всё равно — водить тебя будет не на шутку. Сама понимаешь: разбуженную силу теперь укрощать надобно. Знаешь как?

— Да. Прабабка рассказывала… — Я согласно кивнула и тут же добавила: — Спасибо вам… И за помощь, и за то, что поверили…

Кридич усмехнулся:

— Считай, ворожейка, что это было мне в удовольствие! А теперь я, пожалуй, позову остальных и ты доскажешь нам недосказанное…

Выставленные из палатки на время нашего разговора ратники вернулись по первому же зову Кридича, и я не могла не заметить, что если Бжестров был бледен и хмур, то Владетель почему-то выглядел встрёпанным, точно воробей, и малость смущённым. Кридич, глядя на них, тихо фыркнул, но вслух никак этого не отметил, сразу же попросив меня закончить свой рассказ.

Последующий допрос почти ничем не отличался от первого — разве что теперь я не стояла, а сидела, да и Кридич уже не дарил меня столь пристальным взглядом, но почему-то то и дело, глядя на меня, хмурился…

Когда же рассказ мой был наконец закончен, Ставгар сказал:

— Ты так и не объяснил нам, что с нею, Кридич?.. Если что надобно, то скажи…

Колдун же на его слова пожал плечами:

— А что тут объяснять, если ничего страшного нестряслось. А нужна ей еда горячая да небольшой отдых — думаю, это не так уж и сложно обеспечить.

Последующий за этим разговором час я провела в одной из палаток, уделяя внимание как Стембе, так и наваристой каше. Мой приятель во время допроса ни на шаг не отходил от палатки, так что теперь ц_е только закидывал меня расспросами о моём житье-бытье, но и охотно делился увиденным. Оказалось, что в то время, пока Кридич чаровал надо мною, Ставгар тряс Владетеля как грушу и весьма живописно объяснял ему, что думает как о его уме, так и о некой Либене…

Я же на этот рассказ только плечами пожала. Кто знает — вполне возможно, что если бы я оказалась на месте Владетеля, то тоже заподозрила что-нибудь неладное. Если есть заговорённая монета, то почему бы не быть и привороту?.. Как бы то ни было, Кридич снял с меня все возможные подозрения…

Впрочем, рассказав о произошедшем возле палатки, Стемба вновь приступил ко мне с расспросами. Пришлось рассказать ему и об Ирко, и о Ставгаре, и о неуместных шутках Владетеля.

— Вот оно, значит, как… — задумчиво протянул Стемба, когда я закончила свою невесёлую повесть. Он собирался сказать ещё что-то, но в этот миг полог палатки откинулся и внутрь вошел Бжестров. Увидев, что я не одна, Ставгар нахмурился и выразительно посмотрел на Стембу, но тот, сделав вид, что занят исключительно кашей, словно бы прикипел к своему месту. Ставгар вздохнул и посмотрел на меня.

— Кридич уверяет, что с тобою всё в порядке, но я хочу от тебя самой услышать: так ли это?

Я отставила в сторону опустевшую миску.

— Все уже хорошо, Высокий. Просто бессонная ночь…

Ставгар, услышав мой ответ, нахмурился ещё больше.

— Ты способна вновь сесть на коня?

— Думаю, да, Высокий…

В этот раз Ставгар поморщился уже совсем явственно — так, точно у него зуб заболел, а потом повернулся к Стембе.

— Успеешь ещё доесть свою кашу. А сейчас оседлай для нее коня — не дело ведь без узды да седла ездить…

Стемба медленно встал, но вышел из палатки лишь тогда, когда я едва заметно качнула головой: ничего, мол, справлюсь!

Ставгар же, дождавшись его ухода, вновь повернулся ко мне.

— Скоро мы схватимся с амэнцами, Эрка, но лишь Седобородый ведает, чем всё это закончится. Я хочу, чтобы ты была как можно дальше от грядущей сечи!

— Хорошо, я уеду. — Я встала и шагнула было к выходу, но Ставгар преградил мне дорогу и протянул отданную было печатку.

— Это кольцо по-прежнему твоё, Эрка! Моя сестра будет ждать тебя…

Я накрыла протянутую мне печатку ладонью:

— В этом нет нужды, Высокий, жрицы…

Договорить я так и не успела: Ставгар, шагнув вперёд, навис надо мною. Положил руки на плечи.

— Всего лишь Высокий, Эрка?.. Вижу, Лучница так и не забрала сковавший тебя холод, но я всё равно попытаюсь!..

Я не успела и слова сказать, как он уже склонился ко мне, а его губы коснулись моих. Я дёрнулась, но куда там — Ставгар лишь плотнее прижал меня к себе, так и не разомкнув поцелуя, а ещё через миг земля ушла у меня из-под ног. С Ирко у меня никогда не было ничего подобного, а его незамысловатые, чуть тяжеловесные ласки не шли ни в какое сравнение с тем, что происходило сейчас. Ставгар был одновременно нежным и невероятно настойчивым, а сам его поцелуй — горячим, упрямым, мягким…

Сопротивляясь охватившему меня наваждению, я из последних сил оттолкнула от себя Бжестрова, и он таки разорвал затянувшийся поцелуй. Чувствуя, как горят мои щёки, я отвернулась и попыталась было отступить от него, но Ставгар удержал меня и, поймав руку, надел мне на палец отвергнутую печатку.

— Я помню о том, что стало между нами, Эрка, но верю, что когда-нибудь ты простишь меня и назовёшь иначе, чем сейчас…

Я, пытаясь унять охватившие меня чувства, тряхнула головой.

— Это пустые мечты, Высокий. Они не сбудутся…

— Зато ты — не сон и не порождённая лесом грёза… — Ставгар улыбнулся и легко провёл рукою по моей щеке. — Уж теперь я знаю точно…

Едва он произнёс это, как тут же, внезапно став серьёзным, взял меня под локоть.

— Я уже принял решение и не изменю его… А теперь — пойдём. Ты должна уехать, пока дорога на Брно свободна от амэнцев… И пока я могу тебя отпустить!

Поняв, что мои протесты ни к чему не приведут, я молча последовала за Бжестровом: внешне я была уже спокойна, но внутри у меня царила настоящая буря. Не далее как вчера я отбилась от приставаний Ильмарка, которые были мне по меньшей мере неприятны, а сегодня не только не смогла дать достойный отпор Бжестрову, но и едва не растаяла прямо у него в руках… Но я ведь не люблю его и знаю это…

Пока я так думала, безуспешно пытаясь разобраться в охватившей всё моё существо сумятице из чувств и мыслей, мы с Бжестровом подошли к ожидающему меня около коновязей Стембе. Он держал под уздцы вороного, который был теперь не только осёдлан и взнуздан, но и обзавёлся двумя перемётными сумками с поклажей.

— Это уже я позаботился… — выступил вперёд стоящий в тени палаток Кридич. Он был не один — за его спиной я заметила стоящих плечом к плечу Славрада и Имрина. — Дорога тебе, ворожейка, предстоит дальняя: всяко может случиться, так что кое-какой скарб лишним не будет, да и деньги — тоже…

И пожилой колдун, не обращая никакого внимания на сердитый выдох Бжестрова, вручил мне кошель с деньгами и сказал:

— Помнишь ведь, о чем я говорил?

— Да. Спасибо. — Я приняла кошель и подошла к коню. Взяла из рук Стембы уздечку.

— Береги себя… Пусть защитят тебе Мечник и Лучница!

Я прошептала это очень тихо, но Стемба все равно услышал моё пожелание и чуть заметно улыбнулся.

— Пусть и тебя Предки сберегут…

Сказав это, он отошёл в сторону. Встав в стремя, я заскочила в высокое седло. Вороной чуть слышно всхрапнул, тряхнув головою… А я, ещё раз взглянув на провожающих, решила показать Стембе, что помню его уроки. Натянув узду, я поставила вороного на дыбы и, крикнув: «Прощайте!» — направила коня прочь из лагеря.

Кридич был прав — мне действительно предстоял дальний путь, но не в Ильйо, как того хотел Ставгар, а в Делькону. Пробуждённый, но не усмирённый дар подобен норовистому коню. Он может легко скинуть неопытного седока, став стихийной и разрушительной силой, так что в храмовой тиши мне предстояло провести по крайней мере несколько трудных месяцев, чтобы под руководством жриц-наставниц подчинить пробудившуюся силу…

Ставгар

Бжестров проводил взглядом подошедшую к коню Эрку — он с трудом подавлял в себе желание остановить её, обнять и уже никогда не отпускать, но и сам понимал, что это безумие. Ворожейка должна находиться как можно дальше от кровавой сумятицы и смертей… Как можно дальше от амэнцев…

Между тем лесная колдунья удивила всех ещё раз — легко вскочив на жеребца, она тут же подняла его на дыбы, точно заправский конник, и, одарив всех прощальной улыбкой, направилась прочь…

— Странно… — тихо произнес Кридич, когда Эрка скрылась между палаток, и Ставгар удивленно посмотрел на явно чем-то смущённого колдуна, а тот задумчиво, точно размышляя вслух, продолжил: — Очень странно… Когда я смотрю на неё, почему-то невольно вспоминаю погибшего в Реймете Ирташа… Такой же взгляд, та же улыбка…

— Это неудивительно, ведь она с детства на него похожа! — раздалось сбоку, и все воины, как один, воззрились на подававшего узду ворожейке ратника.

— Что значит — с детства? — Кридич грозно насупил брови, давая понять, что за неуместную шутку рыжий затейник может и плетей схлопотать, но тот, словно бы и не заметив этого сурового взгляда, продолжил, усмехнувшись при этом ещё шире:

— А то и значит! Она не Эрка, а урождённая Энейра Ирташ! Я сам вывез её и госпожу Нарсию Ирташ из охваченного огнём Реймета!

Если бы посреди крейговского стана внезапно появился сам Амэнский Коршун, это не произвело бы на стоящих около коновязи воинов такого впечатления — на несколько минут они просто застыли, словно бы оборотившись в камень, и лишь молча взирали на преподнесшего им такую новость ратника. Первым, как ни странно, пришел в себя Владетель Славрад.

— Так она дочка того самого Ирташа? — переспросил он и, не дожидаясь ответа, произнёс: — А я ей, значит… Утешь болящего в скорбях… — Так и не закончив фразы, Славрад рассмеялся, а Ставгар хмуро посмотрел на рыжего ратника.

— Почему ты умолчал об этом, когда она была ещё тут? Ты носишь на куртке знак моего рода, но при этом обманул своего главу!

При последних словах в голосе Бжестрова явно зазвучала сталь, но Стемба и бровью не повёл. Разве что улыбаться перестал и спокойно произнёс:

— Я приму любое наказание, какое ты сочтешь необходимым за мой проступок, глава, но повторю, что моя верность Ирташам не имеет срока давности и не отменяется иной присягой. Госпожа Энейра запретила мне раскрывать её подлинное имя до срока. Зная, как был ославлен её род, она опасалась того, что её словам не поверят…

Ставгар, услышав это признание, сокрушённо качнул головой:

— Что ты наделал? Никто из моей семьи никогда не считал Мартиара Ирташа предателем!..

— Тем не менее ни твой отец, ни я ничего не сделали для возвращения ему честного имени, — тихо возразил Бжестрову доселе безмолвствующий Кридич и, тяжело вздохнув, продолжил: — Мы посчитали, что раз род Мартиара Ирташа полностью истреблён, то не стоит понапрасну злить Владыку, напоминая ему о потерянных вотчинах, и теперь расплачиваемся за собственную трусость. У девочки были все основания не доверять нам, предавшим память её отца… — Колдун задумчиво покачал головой, а потом сурово посмотрел на Стембу. — Сделав такое признание, ратник, ты должен рассказать нам всё, что знаешь. Впереди сражение, а твои слова не должны остаться пустым звуком…

Ещё через полчаса рассказ Стембы о судьбе семьи Мартиара Ирташа и о том, что Эрка — действительно затерявшаяся в безвестности Энейра Ирташ, был не только записан на четырёх листах, но и заверен Кридичем, Славрадом, Имрином и Ставгаром Бжестровом. Они же и распределили между собою пергаменты, посчитав, что какую бы щедрую жатву ни собрала сегодняшняя сеча, кто-нибудь из них всё равно выживет.

Когда же с бумажными делами было покончено, Ставгар, бережно свернув доставшийся ему лист, повернулся к Стембе.

— Теперь ступай и готовься к бою. И запомни: честное имя Ирташей скоро будет восстановлено!..

Стемба почтительно склонил голову и вышел из палатки, но, когда полог вновь сомкнулся за спиною сохранившего верность Ирташам ратника, Кридич сурово посмотрел на Ставгара.

— Никогда не давай поспешных клятв, Бжестров! Для того чтобы убедить Владыку в том, что род Ирташей заслуживает оправдания, нам для начала надо выиграть это сражение!..

Ставгар не стал возражать осадившему его колдуну: согласно кивнув, он снова подошёл к столу и расправил покоящуюся перед ним карту окрестных земель. Имрин. Славрад и Кридич последовали за ним, и вскоре четыре головы склонились над искусно прорисованными дорогами и лесами…

— Выселки у нас здесь. Если амэнец пойдёт по просекам, то выйдет здесь. Это как пить дать… — Худой палец Владетеля уверенно уткнулся в обозначенные на карте холмы.

— Верно… — хмуро подтвердил Кридич и проворчал: — Самое любопытное, что за этими холмами как раз и находится наш Владыка с охраной. Выбирая это место, мы с Имрином думали, что здесь Лезмет будет в наибольшей безопасности…

Остальные крейговцы лишь согласно промолчали: после неудач в ратных делах, постигших его ещё в юном возрасте, Лезмет, поняв свою полнейшую несостоятельность в качестве полководца, сгрузил командование войсками на нескольких преданных ему до последнего вздоха Владетелей и никогда не вмешивался в их решения.

В случае войны крейговский Владыка, исполняя свой долг правителя, был вместе с войском — иногда присутствовал в совете; перед грядущим сражением являлся в полном вооружении перед своими ратниками и произносил подобающие в этом случае слова… Чтобы после, со всеми почестями и церемониями, быть препровождённым своими же военачальниками в глубокий тыл.

Это было целое представление — Лезмет всегда громко и старательно возмущался: кричал, что его меч ржавеет без дела и что он, как истинный Владыка, должен сам вести в бой своих воинов, но после старательных и достаточно долгих уговоров, которые, как он считал, сводили на нет возможные обвинения в трусости, удалялся в ставку. Именно там — в компании лучшей сотни «Нетопырей» и кувшина вина — Владыка тихо ожидал, когда опытные военачальники сделают своё дело.

Ставгар ещё живо помнил и своё первоначальное удивление от происходящего перед боем представления, и горькое прозрение, когда Кридич, заметив на губах молодого воина улыбку, сказал, что над происходящим надо не смеяться, а плакать. Владыка Лезмет — последний в своём, правившем от самого основания их княжества, колдовском роду: и первая, и вторая жёны родили ему лишь дочерей, так что, если Лезмег погибнет во время боя, смуты не избежать — на трон будут метить и соседи, и некоторые семейства внутри самого княжества, и в итоге многострадальный Крейг окажется разорванным на истекающие кровью куски вследствие начавшейся междоусобицы…

Никто не спорит, их Владыка не самый лучший правитель, да и как человек не ахти, — любящий чарку, вздорный, склонный карать и миловать согласно своей сиюминутной прихоти, но в то же время он достаточно умён, чтобы понимать создавшееся положение и не мешать присягнувшим ему воинам исполнять свой долг. А что до наследников — две дочери князя были отданы в Триполем и Астар. Лезмет вполне может сделать наследником одного из внуков, и преемственность будет продолжена… Так что пусть всё идёт так, как идёт, — в конечном итоге у воинов язык не отсохнет, если они в очередной раз подыграют своему Владыке, пытающемуся сохранить хорошую мину при плохой игре…

И вот теперь получалось так, что они, сами того не ведая, едва не поставили своего Владыку под удар Амэнского Коршуна…

— Я думаю, если изменить расположение охраняющего Лезмета отряда — перенести его вот сюда… — палец Славрада уткнулся в новую точку на карте, но Бжестров так и не дал своему приятелю закончить начатую фразу, тихо заметив:

— Прежде чем переносить ставку, нам надо понять, откуда теперь ударит амэнец. Он ведь знает, что его местоположение раскрыто, и вряд ли поступит так, как собирался изначально. Какие у него есть пути?

Славрад ненадолго задумался, потом уверенно тряхнул головой:

— Ну, путей у Олдера из рода Остенов не так уж и много, а если точнее, только два: либо сделать приличный крюк по лесам и, выйдя около Западного тракта, соединиться с остальными амэнцами, либо, свернув восточнее, подойти к тем же холмам не сзади, а справа… Я бы на его месте, поняв, что мой план провалился, пошёл бы на соединение с основной частью войска…

— Да. Это был бы самый разумный выход, — согласно кивнул Имрин. Кридич же промолчал — не отрывая глаз от карты, он беззвучно шевелил губами, явно прикидывая что-то в уме, а Бжестров, прищурившись, неожиданно ткнул пальцем в зелёное пятно леса, что находилось чуть левее злополучных холмов…

— Что здесь, Славрад?.. Не болото, часом?.. Кажется, ты упоминал о нём на одной из охот…

Владетель коротко взглянул на карту и пожал плечами.

— Да, болото… Но там сплошные топи — местные, конечно, ягоды и в этом гиблом месте собирают, но чужаку сюда лучше не соваться.

— Так… — Ставгар склонился над картой ещё ниже, чем прежде, а между его бровями пролегла характерная складка. — По всему выходит, что по болоту от Выселок до нас будет даже короче, чем по просекам… Да и не ждём мы его с этой стороны…

Славрад слегка качнул головой.

— Он чужак здесь, не забывай…

Ставгар нахмурился.

— Я помню об этом… Так же как и о том, что Амэнский Коршун — колдун… Что скажешь, Кридич?

— Он вполне может рискнуть… — Услышав заданный непосредственно ему вопрос, пожилой колдун потёр переносицу и вздохнул. — Верную тропу можно вычислить и даже заворожить, правда, сил это отнимет немало… Но если Коршуну служит хотя бы один эмпат, то дело верное…

— А если нет? — Имрин недовольно пожал плечами. — В любом случае мы не можем распылять наши силы, ставя заграду со всех сторон, с которых только можно ждать неприятеля!

— А зачем распылять? — Внезапно почувствовав, что нашёл единственно верное решение, Ставгар улыбнулся. Коршун провёл их как детей, но и они ему теперь отплатят той же монетой. Если главной чертою амэнского полководца является его непредсказуемость, именно на это и нужно теперь делать ставку! — Нам достаточно лишь немного перестроить войска: смотрите — правое крыло мы повернём вот так… Владыку переведём под защиту Имрина…

В этот раз Бжестрову никто не возражал — ни насмешливый Славрад, ни пожилые воины. Окружающие словно бы почувствовали его правоту, и Ставгар продолжал говорить, с каждым словом чувствуя, как в его голове словно бы расходится туман, а решения становятся понятными и простыми.

— Я же выстрою свои отряды здесь — так я буду держать край болота под приглядом и смогу перекрыть путь Коршуну… Если же он всё же решит пойти в обход, то такая позиция позволит мне ударить амэнцев в бок, когда они начнут атаку!..

Закончив излагать свой план, Ставгар обвёл остальных внимательным взглядом, и Кридич, встретившись с ним глазами, грустно улыбнулся.

— Разумно, Ставгар! Более чем… Но я бы на твоём месте всё же попросил бы Мечника о том, чтобы Олдер выбрал не болото, а леса — тебе ведь доведётся столкнуться лоб в лоб с тем, кто до этого дня собирал лишь победы…

Но Ставгар на это замечание лишь чуть свёл к переносице гордые брови и сказал:

— Значит, для него настало время узнать, что такое поражение!

Олдер

Олдер вернулся в Выселки, как раз когда оставшимся в деревне воинам удалось погасить начавшийся ни с того ни с сего пожар. Корабль, правда, спасти уже не вышло, но огонь по крайней мере не перекинулся на соседние суда… Впрочем, это обстоятельство вряд ли могло служить оправданием случившемуся, и выстроившиеся перед своим главою воины это прекрасно понимали.

Олдер же, бросив ещё один взгляд на останки корабля, вновь посмотрел на стоящего перед ним ратника и подчёркнуто спокойно уточнил:

— Скажи мне, как это случилось?

Ещё совсем молодой, старательно лелеющий на щеках и подбородке первый пух ратник вытянулся, отдавая положенную главе честь так, точно ненароком копьё заглотил:

— Не знаю, глава! Просто полыхнуло. Неожиданно…

Олдер же на это лишь прищурился.

— Неожиданно, ратник, может только в кусты приспичить… Что ты делал прежде, чем заметил огонь?

В предрассветных сумерках было заметно, что воин даже не побелел, а как-то посерел…

— Я… В дозоре был… как и положено… И тут корабль полыхнул…

— Врёшь ведь, щ-щ-щенок! — Несмотря на эти слова, лицо Олдера осталось каменным даже тогда, когда он, шагнув вперёд, ухватил провинившегося ратника за подбородок и посмотрел прямо ему в глаза… Если, оплетая лесовичку чарами, тысячник действовал осторожно и старался не причинить лишней боли, то в этом случае, вскрывая чужое сознание, он особо не церемонился. Через несколько мгновений ратник застонал от боли, которая раскалённой спицей пронзила ему виски, а ещё через минуту тысячник, уловив в вихре чужих мыслей то, что от него старались скрыть, отпустил ратника, отвесив ему при этом смачную оплеуху.

— Ты не на посту был, а в карты играл вместе с дружком!

Чудом устоявший на ногах «Карающий» попытался было оправдаться, но Олдер уже не слушал его — обернувшись к строю, он зло рыкнул:

— Ларрин!!!

Ответственный за охрану кораблей десятник тут же выступил вперёд.

— Глава?

— Почему ты назначил этого недоумка в дозорные?

Ларрин склонил голову.

— Виноват, глава. Но я так рассудил — более опытным воинам тоже отдохнуть надобно, а они перед этим округу проверили и убедились, что всё спокойно…

Олдер нахмурился. В словах десятника была своя правда, и от молодняка по большому счёту требовалось совсем немного — всего лишь не уснуть на посту да смотреть в оба… Вот только первогодки, в отличие от опытных воинов, пока что так и не успели усвоить главное правило: приказы своего главы надо выполнять, даже когда его нет в лагере, а нарушенный устав есть не доблесть, а глупость! Ну что ж… Если щенки не поняли этот урок раньше — из наставлений десятников, — то усвоят теперь. Если, конечно, в кровавых соплях не захлебнутся… Зато другим будет наука!

— Этого щенка и других игроков наказать плетьми, но так, чтоб они после порки могли взять в руки оружие. В следующем бою их место — в первых рядах. Пусть покажут, что способны хоть на что-то…

Приказ главы исполнили быстро — не далее чем через несколько ударов сердца провинившийся молодняк был скручен другими ратниками и оттащен в сторону для надлежащей расправы, а Ларрин тихо произнёс:

— Это не единственное происшествие, глава…

— Да ну? — Вот теперь Олдер уже начинал злиться по-настоящему. — И что же вы ещё потеряли, кроме корабля? Оружие или вчерашний день?!

Ларрин же на эту колкость лишь слегка качнул головой:

— Нет, глава… Не оружие, а селян… — и едва ли не шёпотом выдавил из себя окончание признание: — Всех…

— Что?!! — Услышав такое заявление, тысячник в первое мгновение ушам своим не поверил. Да оно и неудивительно — ладно бы убежали один или два пленника, но чтоб вся деревня, пусть и небольшая, смогла из-под надзора исчезнуть и в лесу затеряться… Да что здесь вообще было в его отсутствие — всеобщее помрачение рассудка?! Повальная пьянка?!!

— Всё из-за пожара, — ответил десятник, словно бы прочтя все ещё не высказанные ругательства своего главы и уж совсем обречённо продолжил: — Когда корабль полыхнул, все, кто не спал — в том числе и часовые, что у амбара с селянами стражу несли, — на пристань кинулись, а когда вернулись — сарай открыт, причём снаружи, а внутри уже нет никого…

— Аркоских блох вам под рубахи!!! И это — моя лучшая тысяча! Вы все что, головы в Милесте оставили?!! — Рука Олдера метнулась к поясу, пальцы судорожно впились в рукоять меча. Захлестнувшая сознание ярость требовала выхода — звона стали и чужой крови, а Ларрин стоял прямо перед ним навытяжку и, по лицу было видно, уже шептал по себе отходную… И не диво — после всего произошедшего смерть от руки главы была им вполне заслужена…

Олдер смерил десятника ещё одним яростным взглядом; зло, с присвистом выдохнул и с трудом, медленно разжал сжимающие рукоять меча пальцы… Нет… Даже теперь он не должен поддаваться слепой ярости и сиюминутным желаниям… Ну а отвернувшийся от его отряда Мечник получит иную жертву и иную кровь — не сейчас… Чуть позже…

— Ты разжалован! — Хрипловатый голос Олдера звучал глухо и по-прежнему недобро, но на лице услышавшего такой вердикт Ларрина явно читалось облегчение, не исчезнувшее даже тогда, когда тысячник вновь шумно вздохнул и продолжил: — В грядущей битве твоё место — рядом с остальными провинившимися, а теперь… — Олдер повернулся к остальным, замершим в немом ожидании воинам и сухо приказал: — Сворачивайте лагерь. Через час мы выступаем. Идти будем налегке, так что взять лишь необходимое…

Ряды собравшихся воинов дрогнули и распались — под последовавшие за приказом главы окрики и понукания десятников и сотников воины поспешно занялись привычными сборами, а Олдер, глядя на тёмную воду Лерии, тихо позвал:

— Антар…

Пожилой Чующий словно бы только этого и ждал — едва ли не через мгновение он вынырнул из густой тени между домами и, подошедши к Олдеру, склонил пегую от седины голову:

— Слушаю, глава…

— Мечнику необходима надлежащая жертва — найди со своими людьми в деревне быка и приведи его вон к тому взгорку.

Антар понимающе улыбнулся самыми краешками губ.

— Рыжего, глава?

Но Олдер на эту улыбку лишь мрачно качнул головой:

— Уж какой сыщется, такой и будет… Лишь бы изъянов не имел…

— Будет сделано, глава. — Больше не задавая излишних вопросов, Антар немедля ушёл выполнять данное ему поручение, а Олдер направился к опустевшему сараю, в который ещё совсем недавно были согнаны обитатели Выселок. Подошёл к распахнутой настежь двери и, опёршись рукою о косяк, посмотрел в царящую внутри темноту, в которой с трудом угадывались силуэты лодок…

Тысячник, конечно, и раньше слышал присловье о малом камушке, способном остановить и заклинить тяжёлые жернова, но сбежавшая лесовичка была даже не камешком, а хрупкой тростинкой — невысокая, гибкая, не по-деревенски белокожая и стройная. Казалось, её можно переломить одним неосторожным движением пальцев, а вот поди ж ты… Впрочем, если вещунья в своё время ушла из Реймета, её внешней хрупкостью обольщаться не следовало: в середине у лесовички — стальной стержень…

Тысячник потёр переносицу, тщетно пытаясь разобраться в том, что он чувствует к ускользнувшей из его колдовских тенёт дикарке: ненависть, раздражение или, ни много ни мало, восхищение… Пробраться в лагерь, просчитать, как отвлечь внимание часовых, поджечь корабль и освободить пленных — задача не из лёгких… Конечно, лесовичке сыграло на руку головотяпство дозорных, но оно ни в коем разе не преуменьшало её собственные смелость, смекалку и самоотверженность. Вызволяя селян, лесовичка рисковала головой, а Олдер привык считать женщин хитрыми, изворотливыми и свято блюдущими лишь свои интересы существами. С ними при должном отношении можно провести немало приятных часов и сбросить накопившуюся в походах усталость, но вот, нежа такую кошечку, никогда не следует забывать о том, что под бархатными подушечками на лапках она прячет острые лезвия коготков, а мурлычет и ластится лишь до тех пор, пока ей это выгодно…

— Глава… — раздалось сзади, и Олдер, тряхнув головой, обернулся. Антар же, поймав его взгляд, доложил: — Мы нашли необходимое…

— Хорошо. — Олдер бросил ещё один взгляд в сторону сарая и направился в лагерь. О странной лесовичке он подумает как-нибудь потом, а пока следовало решить возникшую из-за её действий задачу…

Впрочем, совет с собравшимися сотниками много времени не занял: едва взглянув на карту, Олдер окончательно утвердился в принятом ранее решении — путь через болото теперь оставался единственно верным, ведь в грядущем сражении ему была нужна не только победа, но и голова князя Лезмета. Амэнский Владыка в этот раз не ограничился свойственными ему намёками и туманными загадками, высказав своё пожелание совершенно открыто: Крейговский Властитель слишком уж зажился на этом свете, так что это сражение должно стать для него последним…

Лезмет с самого начала похода и был для Олдера главной целью — именно ради него и была затеяна эта хитрость с затерявшимся среди лесов отрядом, долженствующим выйти как раз в тылы крейговского войска — именно туда, где и пребывал обычно князь Лезмет. О передвижении же основой части амэнских войск, которые и должны были выманить крейговцев на подходящие позиции, Олдер узнавал благодаря колдовскому амулету. Неприглядная, хоть и крупная бусина на кожаном шнурке, которую тысячник носил на запястье не снимая, была связана невидимыми нитями со своей парой, находившейся у Ревинара, взявшего под командование ударную часть амэнского войска.

По тому, как холодеет или нагревается бусина, опытные колдуны могли рассчитать расстояние, разделяющее амулеты, а смена цветов помогала им определить состояние владельца второй бусины — здоров, болен или убит… Сейчас находящаяся у Олдера бусина излучала тепло — он вывел своих людей в нужном месте, но теперь, после того как изначальный шин был раскрыт, крейговцы, конечно же, изменят свои позиции. Вот только болото они по-прежнему будут считать непроходимым…

Раздав короткие указания, Олдер направился к пригорку — солнце уже показалось над верхушками деревьев, на траву упала густая роса — день обещал стать ясным и жарким… Намеченная же жертва оказалась даже лучше, чем на это можно было бы рассчитывать, — Антар в который раз расстарался, найдя для заклания пусть и некрупного, но в меру откормленного, ярко-рыжего, с белыми чулками на передних ногах молодого быка… Тот, кстати, относился к происходящим вокруг треволнениям с полнейшим безразличием, гораздо больше интересуясь росшей прямо под его копытами свежей травой… Такое поведение животного тоже могло считаться доброй приметой, но Олдер не стал загадывать — взойдя на пригорок, он очертил на земле широкий круг с символом Мечника посередине. Подождал, когда предусмотрительный Антар сложит из собранных его десяткой сучьев костёр в форме колодца, и подпалил его.

К этому времени все сборы были завершены, и воины стали молча выстраиваться вокруг пригорка: всей тысяче было понятно, что ночные события служили указанием на внезапное недовольство Мечника и теперь грозное божество следовало умилостивить пристойной жертвой… А тысячник, как колдун, не понарошку знающий об истинном смысле большинства суеверий, как никто понимал необходимость грядущего ритуала…

Дождавшись, когда ратники выстроятся в надлежащем порядке, Олдер медленно поднялся на взгорок. Двое ратников подвели к нему быка — тот, увидев огонь, испуганно замычал, но когда верёвки на шее натянулись чуть туже, покорно потопал за ратниками и встал в кругу как раз на начерченный символ… Олдер подошёл к нему — неспешно огладил широкий лоб, шепча полагающийся призыв Мечнику, а потом, отступив, вытянул из ножен меч… В Милесте жрецы используют для заклания подобных жертв специальные секиры, но на самом деле род оружия не играл в грядущем обряде важной роли…

Олдер на миг замер, примеряясь и благодаря предков за унаследованную силу, воины внизу тоже застыли как один — тысячник спиною чувствовал исходящее от них напряжение и знал, что ратники будут судить о расположении к ним Мечника по точности и меткости его удара… Который последовал уже в следующее мгновение — лезвие меча опустилось на шею быка, перерубая мышцы и кости. Животное с почти человеческим стоном упало на колени и тут же завалилось на бок.

Стоящие внизу ратники довольно загудели, а из раны, заливая начерченный на земле символ, широко хлынула кровь, но когда земля получила необходимое, Антар с ещё одним воином подставили под разрубленные жилы позаимствованные в опустевшей деревне кувшины. Олдер и сотники должны испить жертвенной крови, ею же будут окроплены знамёна отряда…

Сам же тысячник уже взялся за длинный нож — разрезав грудную клетку и брюхо, он извлёк сердце с печенью и, встав с колен, пристально взглянул на лежащие в его окровавленных руках внутренности… На один короткий, почти неуловимый миг его губы сурово и горько сжались, но потом он шагнул к костру и, выкрикнув: «Мечник с нами!» — бросил внутренности жертвы в ярко пылающий огонь. Стоящие внизу воины немедля ответили ему торжествующими выкликами, но для тысячника они значили не более чем шум деревьев — печень жертвы несла в себе изъян, означающий, что цель не будет достигнута… Олдер привычно тряхнул головой и сошёл с пригорка к ожидающим его сотникам — обратной дороги у него не было, а с любым предзнаменованием можно поспорить…

А ещё через час амэнцы, оставив малую часть ратников около кораблей, уже ехали по едва заметным лесным тропам, вытянувшись в длинную, сверкающую железом змею, а Олдер невольно отметил, что возглавляющий вторую сотню Ромигар в этот раз взнуздал не своего любимца — тёмного, словно безлунная ночь, Ветра, а сменного — гнедого иноходца. Это было странно, ибо именно Ветер обладал спокойным характером и редким для лошади умом — такой жеребец не шарахнется от внезапно метнувшейся к нему тени, не встанет на дыбы, не понесёт со страху своего седока. Ромигар необычайно гордился конём и не раз говорил, что продаст его лишь тогда, когда вес предложенных за Ветра золотых монет сравняется с весом самого коня…

Олдер при желании мог бы предложить сотнику то, что он просил: последние лет пять денег у него благодаря доставшимся от тестя имениям и непрекращающимся милостям Владыки стало намного больше, чем он мог бы потратить. Да и среди амэнской знати Олдер прослыл редкостным сумасбродом ещё со дня своей женитьбы на Ириалане — подобная, исходящая от него прихоть никого бы не удивила, да только сам тысячник не видел в ней нужды. С конями ему никогда не везло — то во время боя рысаку Олдера подрубали ноги, то арбалетный болт впивался очередному коню в шею, то избранная лошадь оказывалась просто слишком пугливой или упрямой…

Так или иначе, кони под тысячником менялись с завидным постоянством — Олдер даже клички им перестал давать, а потому не видел смысла в покупке Ветра, который, попав к нему в руки, всё равно долго не проживёт… Но вот почему Ромигар ни с того ни с сего изменил собственным пристрастиям, было действительно непонятно. Олдер чуть придержал своего рыжего, с чёрными гривою и хвостом жеребца и, дождавшись, когда Ромигар сравняется с ним, спросил:

— Почему ты оставил Ветра в стане? Бережёшь от грядущей сечи?

Ромигар сумрачно посмотрел на своего главу и тяжело вздохнул:

— Доберёгся уже… Лучше б я его Алинту продал — больше проку было бы…

Услышавший такое откровение, Олдер внимательно прищурился:

— Что ж так?.. Охромел он внезапно, что ли?

Сотник помрачнел ещё больше:

— Не поверишь, глава, потерялся мой Ветер… Вечером сам его проведывал — лепёшкой с мёдом кормил, а сегодня утром обнаружилось, что Ветра в загоне нет… Я уже наказал конюших, да что толку…

Ромигар, издав очередной тяжёлый вздох, принялся расписывать, каким умницей и сокровищем был его Ветер, как его, лишившегося матери вскоре после рождения — кобыла, между прочим, была из конюшен самого Владыки, — отдали под присмотр хромого конюха — пленного крейговца и как он выкормил и воспитал такое диво…

Олдер же, услышав про конюха, лишь тихо хмыкнул и, заметив, что сейчас не время жалеть о потерях, послал своего коня вперёд: внутри у него всё больше крепла уверенность, что на любимце Ромигара теперь разъезжает пресловутая лесовичка…

Зловещие и непроходимые топи встретили амэнцев яркой зеленью и россыпью цветов: залитая золотистыми лучами, необъятная, покрытая густой травой луговина радовала взгляд и веселила сердце одним своим видом. И лишь редкие оконца смолянисто-чёрной воды да тонкие и кривые деревца, не имеющие достаточной опоры для корней, намекали на то, что под весёлым, пестрящим цветами ковром таится жадная, вязкая топь…

Повинуясь короткому взмаху руки Олдера, следующие за ним воины замерли на своих местах, а Антар спешился и подошёл к краю болота: теперь пришло его время… Чующий посмотрел на солнце, на болото и, низко поклонившись на все четыре стороны, пошёл вперёд — под сапогами у него противно зачавкало, но Антар остановился лишь тогда, когда его ноги стали проваливаться по самые щиколотки, и, чуть помедлив, опустился на колени прямо в жидкую грязь…

Те, кто никогда не видел Чующего за работой, спокойно могли бы решить, что он пьян или сошёл с ума, да и что может прийти в голову, когда смотришь на слепо шарящего по грязи руками и непрестанно бормочущего себе под нос человека. Но никто из стоящих позади Олдера амэнцев даже не улыбнулся — они знали, что пожилой воин действует по приказу их главы, и понимали, что от его вороженья, неуловимого для человека, лишённого дара, зависят их собственные жизни…

Тоже спешившийся и теперь держащий своего коня под уздцы Олдер не только знал, но и чувствовал, что делает Антар: зовёт болотных хозяев, упрашивает, умасливает их, пытаясь найти ту единственную, хорошо скрытую тропу, которая может провести людей через смертоносные топи… Дикая сила привычно артачилась и упрямилась, ускользала из рук вместе с путеводной нитью. Пробегала неровной, хорошо заметной дрожью по обманчивой тверди, из-за чего поверхность болота казалась шкурой живого спящего зверя; вскипала в редких оконцах воды крупными пузырями, которые, лопаясь, распространяли вокруг себя тяжёлый, гнилостный запах…

Антар же ни на миг не прекращал своих попыток — он по-прежнему действовал мягко и терпеливо, не позволяя прорваться наружу копящемуся внутри усталому раздражению, которое может свести на нет все былые потуги. На лбу Чующего выступили крупные капли пота, дыхание стало тяжёлым, потом он вдруг замер, будто прислушиваясь к чему-то, и согласно кивнул. Затем вытащил из ножен идущий в паре к мечу гранёный кинжал и, закатав рукав, полоснул себя по руке. Кровь мгновенно хлынула из глубоко пореза, а Антар, отправив кинжал обратно, глубоко погрузил руки в болотную жижу — ещё через миг его плечи напряглись так, точно он, ухватив под толстым слоем грязи что-то невидимое и очень тяжёлое, теперь пытается это вытащить.

Всё это время не сводящий пристального взгляда со спины подчинённого Олдер в этот миг и сам уподобился натянутой струне: он знал, что кровь Чующих усмиряла порою даже самые капризные природные силы. С её помощью можно было возродить иссохший, ушедший глубоко под землю родник, сделать снова плодородным старое поле, вывести спрятанную в глубинах скалы горными духами жилу… Вот только лечить таким способом вряд ли выйдет, да и подобное вороженье имело силу лишь до тех пор, пока был жив отдавший свою кровь эмпат… Сами Чующие пользовались силой своей крови не часто: для них это было тяжело и восстанавливались они после такого долго и трудно.

Антар напрягся ещё больше — его руки ушли в грязь едва ли не по локоть, спина выгнулась колесом, в тяжёлом, шумном дыхании явно слышался надсадный хрип… Но болото приняло жертву, и Олдер почувствовал, как успокаивается вокруг накормленная кровью эмпата сила, как вытягивается, выравнивается перед ним скрытая водою и грязью, но уже ощутимая тропа… И всё бы хорошо, но Антар тратит сейчас уже последние крохи отпущенных ему сил — ещё немного, и пожилой Чующий надорвётся, сломается, точно старое дерево. Он, конечно, не умрёт, но тяжело захворает, а то и вовсе утратит данный ему при рождении дар…

Бросив узду одному из стоящих позади него воинов, Олдер решительно шагнул вперёд и, оказавшись позади Антара, тоже опустился на колени, немало не заботясь о том, что его дорогой тёмно-вишнёвый плащ главы окажется измазан липкой грязью, и положил руки на плечи Антара.

— Пей!

С губ Антара сорвался хриплый, протестующий стон, но покорная колдуну сила уже вливалась в него, смешиваясь с почти оскудевшими токами… Повинуясь неслышному приказу главы, Антар вновь сосредоточился на своём ворожении, и ещё через несколько минут невидимая тропа, дрогнув в последний раз, покорно легла перед ними, перестав быть маревом…

Олдер поднялся с колен — голова чуть заметно кружилась, но он знал, что это вскоре пройдёт… Тысячник жадно втянул ноздрями воздух и, посмотрев на по-прежнему сидящего в болотной жиже Антара, протянул ему руку. Улыбнулся лукаво:

— Вставай уже, десятник… Или ты теперь ещё и болотницу решил дождаться?

Антар наконец-то поднял голову — посмотрел на Олдера, потом перевёл взгляд на свои покрытые толстым слоем грязи руки… И медленно, с трудом встал, так и не посмев прикоснуться к протянутой ему ладони колдуна.

— Я бы справился, глава… Ни к чему было тратить свои силы перед боем… Это неразумно… — В усталом голосе Чующего прозвучал едва уловимый упрёк, но Олдер лишь наградил его насмешливым взглядом.

— Полно тебе ворчать, Антар… Лучше бы порадовался тому, что на склоне лет удосужился колдовской силы испить — вряд ли из твоих собратьев по дару это светит хоть кому-то… А как распоряжаться своим даром, я всегда решаю сам!

Олдер отвернулся и направился к коню, нимало не заботясь о том, следует ли за ним Чующий… Но если бы тысячник в этот миг всё же обернулся, то увидел бы, что губы Антара непрестанно и мелко дрожат — так, словно старый воин с трудом сдерживает неожиданно подступившие слёзы…

Выведенная тропа получилось неширокой — по ней могли пройти не более двух человек в ряд, так что Олдер приказал всем своим воинам спешиться и идти след в след, ведя коней под уздцы. Понимая, что теперь главная опасность для растянувшегося тонкой нитью отряда караулит их на выходе из топей — если крейговцы завидят «Карающих» раньше положенного срока, то первым делом попытаются загнать не успевший выстроиться отряд обратно в болото, — Олдер сам возглавил первую сотню, состоящую из матёрых ветеранов, переживших не один поход. Рядом с Олдером шел Ромигар, но самым первым, указывая дорогу, шёл уже успевший промыть и перевязать руку Антар — хотя Чующий по-прежнему был бледен, как полотно, на его лице не отражалось и следа обуревающих его чувств…

Идти пришлось небыстро — скрытая водою твердь под ногами была скользкой от ила, а ноги проваливались до половины голенища, причём идущим в хвосте воинам приходилось хуже, чем передним, — ведь и без того зыбкая, обманчивая почва после прохода стольких воинов превращалась в отвратную жижу… Некоторое время они шли молча — было слышно лишь дыхание людей, хлюпающие шаги да испуганное всхрапывание коней. Но потом амэнцы, продравшись сквозь непонятно на чём выросшие кусты, вышли к огромному окну топи. Здесь болото уже не носило обманчивой ярко-зелёной маски, а показывало свою истинную, мрачную суть.

Под окружённой редким подлеском и кустами смолянисто-чёрной водой, казалось, не было дна — даже идущий впереди Антар застыл, словно бы не веря своим ощущениям, но потом решительно шагнул вперёд. Вначале он брёл в воде по щиколотку, потом провалился почти по колени…

— Глава… — Сквозившее в голосе Ромигара напряжение заставило Олдера прекратить наблюдение за Антаром и посмотреть на сотника. Потом тысячник перевёл взгляд на стоящих за его спиною воинов… Хмыкнул и, покрепче подхватив под уздцы заартачившегося было коня, уверенно зашагал вперёд. С почти непозволительным промедлением за ним потянулись остальные амэнцы.

Тропа между тем всё больше уходила вглубь — вначале вода достигла края голенищ высоких сапог, потом в неё пришлось погрузиться уже до бёдер…

Когда же амэнцы были на середине бочага и брели, погрузившись уже по пояс, болотные духи вновь проявили себя. Кровь Чующего открыла тропу, но за проход по ней болотники тоже сняли плату.

Справа от амэнцев неожиданно забурлила вода, и часть из пузырей взорвалась с громким хлопком. Находящиеся ближе всего к ним лошади испугались и рванули вбок, волоча за собою не успевших совладать с ними всадников. Одного ратника, отпустившего узду сразу, как только конь стащил его с тропы, удалось достать, но ещё несколько, пытаясь усмирить коней, оказались слишком далеко от отряда, в глубокой трясине. Помочь им не было никакой возможности, и воздух наполнился жалобным ржанием бьющихся в болоте коней и не менее отчаянными криками всё глубже увязающих в топи людей.

Олдер, мгновенно оценив происходящее, повернувшись к воинам, отдал короткий приказ. Несколько «Карающих» взялись за арбалеты, и ещё через несколько мгновений короткий свист стрел оборвал как людские мольбы, так и лошадиное ржание. Быстрая смерть вместо долгой агонии — это тоже помощь, пусть и жестокая… Сжав зубы, Олдер ещё некоторое время смотрел, как над телами ратников и лошадей навеки смыкается чёрная вода, а потом вновь приказал начать движение — теперь он уже ни за что не свернул бы назад!..

Дальнейший путь был хоть и труден, но прошёл без происшествий — полученный урок заставил амэнцев быть ещё осторожнее, чем прежде. Когда до края болота оставалось уже всего ничего, а проложенная Антаром тропа неожиданно стала шире, Олдер, велев отряду оставаться на месте, послал вперёд нескольких воинов для разведки. Его предосторожность окупилась сторицей — лазутчики вернулись с сообщением, что возле болота обнаружилось несколько крейговских дозорных, которых удалось убить до того, как те подняли тревогу, так что теперь путь был свободен…

Несмотря на то что удача вроде бы повернулась к «Карающим» лицом, Олдер, наконец-то выбравшись вместе с первой десяткой на твёрдую почву, уже был зол, как некормленый демон, а липкая и вонючая грязь, покрывающая его до пояса, отнюдь не улучшила и так паршивого настроения тысячника. Вновь выслав дозорных, Олдер, сняв сапоги, вылил из них болотную жижу и, проверив снаряжение, осмотрел своего коня и подтянул одну из подпруг. День выдался жарким — грязь почти сразу начала подсыхать, обращаясь в эдакий панцирь, и Олдер, взглянув на уже выбравшуюся из болота сотню, мрачно усмехнулся: хороши, ничего не скажешь! Вылитые болотники! Пожалуй, Лезмета даже убивать не придётся — крейговский пьяница сам помрёт от страха, когда увидит перед собой такое!..

Едва Олдер подумал об этом, как перед ним предстали вернувшиеся разведчики. Принесённая ими весть оказалась сокрушительной — «Карающие» действительно вышли в крейговский тыл, но путь к ставке уже перекрыл стремительно двигающийся им навстречу отряд крейговцев — числом не менее пятисот… Похоже, убитый амэнцами дозор должен был время от времени подавать своему отряду знак, что всё благополучно. Теперь же, не получив сигнала, ратники недруга ринулись в атаку.

Олдер выслушал донесение с каменным лицом — лишь ещё крепче сжал рукоять меча и спросил:

— Что на знамёнах?

— Беркут со сломанной стрелой…

— Бжестров… Это северяне… Право же, Крейг без них немного стоит… — Олдер на мгновение прикрыл глаза. Вот оно — предсказанное поражение! Его план каким-то образом предугадали, и теперь его лучшая тысяча будет бесславно утоплена в болоте… Если только он не выиграет для своих «Карающих» необходимое время.

— Ромигар! Остаешься здесь с одной десяткой и принимаешь командование — когда выйдут остальные, ударишь в бок этим крейговцам, а я пока их отвлеку!

— Глава! — В голосе сотника чувствовался отчаянный протест, но Олдер, надев шлем, вскочил в седло и повернулся к остальным воинам:

— По коням!..

Когда из подлеска, всё убыстряя ход, вылетела закованная в сталь сотня, крейговцы, увидев такое отчаянное безумие, замешкались… Но их замешательство, к сожалению, длилось лишь несколько мгновений, и уже вскоре отряды сшиблись — более тяжёлые всадники Олдера смяли первые ряды отряда Бжестрова, вошли в него, точно нож в масло, и тут же увязли в схватке. Началась жестокая рубка. Олдер не зря считал эту тысячу «Карающих» лучшей — несмотря на то что среди носящих герб Бжестрова воинов было немало опытных бойцов, немногие из них могли сравниться с закалёнными битвами ветеранами Олдера… Но зато крейговцев было гораздо больше: на одного амэнца приходилось пять-шесть воинов Бжестрова. Они сжали амэнцев с боков, насели на них, несмотря на потери.

Отряд Олдера оказался в положении окружённого псами кабана, что упрямо ворочается в живом и яростном кольце собачьих тел, то и дело поднимает то одного, то другого пса на клыки, но всё больше увязает в этой борьбе, а собаки кусают его за ноги, норовят вскочить на загривок… Исход такой битвы предрешён — секач может положить до половины одетой в защитные панцири своры, но и сам рано или поздно погибнет от руки подоспевшего охотника…

Отправив на тот свет очередного крейговца, Олдер обернулся и, увидев, что Антар и Элрид по-прежнему прикрывают ему спину, рванулся вперёд: своей целью он поставил находящегося под знамёнами Бжестрова главу схлестнувшегося с ним отряда. Тысячник понимал, что вплотную ему до главы крейговцев не добраться, но он и не ставил перед собою такой цели — ему надо было всего лишь увидеть лицо воина, его глаза… Теперь пришло время не только рубки, но и колдовства, ведь если воины Бжестрова потеряют своего главу, их напор немедленно ослабнет…

Крейговский меч прошёлся по нагруднику Олдера наискось, в оплечье тупо ударила стрела, но тысячник уже мог ясно различить того, кто посмел стать между ним и Лезметом, с лёгкостью сломать все его планы… Молодое безусое лицо, тонкая стрелка шлема прикрывает переносье… Олдеру удалось поймать яростный взгляд серых глаз — и он, вскинув левую руку, выкрикнул заклятье со всей силой, на которую были способны его лёгкие…

Не видимая обычным взглядом алая молния, отделившись от Олдера, метнулась вперёд — ещё миг, и молодой крейговец, ослепнув от разрывающей его голову боли, ткнётся лицом в гриву своему коню, а из его носа и ушей хлынет кровь…

Достигнув Бжестрова, алая молния оборотилась дымкой, а потом словно бы стекла с молодого крейговца, точно напоролась на невидимый щит…

— Демоны! — Увидев, что его удар ушёл в пустоту Олдер замешкался, но нацеленный ему в голову меч отбил вовремя подоспевший Антар.

— Осторожней, глава!.. Его хранят!

— Я заметил! — Оставив магию, Олдер сцепился с очередным насевшим на него крейговцем. Самым обидным для тысячника было то, что ушедший из-под его чар Бжестров не был даже слабым колдуном — в противном случае тысячник почувствовал бы исходящую от него силу, но кто-то Знающий, без сомнения, принял участие в судьбе молодого крейговца, наградив защищающим от чар амулетом…

Между тем крейговцы окончательно сомкнули кольцо вокруг крошечного отряда Олдера, и амэнцам стало совсем худо: тысячник видел, как гибнут прошедшие вместе с ним через множество битв воины, как, захлебываясь собственной кровью, повалился с коня прикрывающий ему спину Элрид… Что ж, погибнуть сражаясь, всё одно лучше, чем утонуть в болоте…

Но едва Олдер, уже решив, что ожидаемой подмоги не будет, подумал об этом, как наседающие на него со всех сторон крейговцы дрогнули, а справа донёсся низкий звук рога и знакомый клич — «Карающие» всё же выбрались из трясины и теперь спешили на помощь своему главе. К такому повороту событий крейговцы оказались не готовы: часть их рядов была смята и рассеяна, а в образовавшуюся брешь, разметав последних не желающих уступать крейговцев, хлынула подмога.

— Мы вовремя, глава? — Обернувшись, Олдер увидел подле себя заляпанного грязью и кровью, с трудом сдерживающего хрипящего коня Ромигара, и напряжение последнего часа немедленно вылилось у тысячника в хриплый смех.

— Как бы не так! Улитки и то оказались бы быстрее вас!

— Глава?! — Очередной возглас Ромигара заставил Олдера оборвать смех и, взглянув на крейговцев, скомандовать:

— Сомкнуть ряды. Атаковать по всему флангу!

Ещё через полчаса Олдер убедился, что упрямством молодой Бжестров вполне мог тягаться с ним самим — крейговец, потеряв из-за неожиданной атаки едва ли не треть отряда, смог собрать своих воинов и ответить на натиск Олдера яростным сопротивлением, но потом Бжестрову всё же пришлось отступить к прикрывающим ставку Крейговского Владыки отрядам.

Тысячник, прищурившись, ещё раз посмотрел на реющие над ставкой знамёна. До Лезмета ему теперь при всём желании было не добраться — такой щит ему не пробить даже со своими ветеранами: они увязнут в людской массе, так и не пробившись до цели, да и вся внезапность давно утеряна. Крейговцы уже готовы отразить любой удар, а своего Владыку они, вполне возможно, уже перевели в более безопасное и недоступное для амэнцев место… Пусть так, но битва, демоны всех задери, ещё не проиграна и солнце ещё не село!

Олдер вновь стал отдавать команды уже окончательно сорванным голосом, и амэнцы, перестроившись, направили коней в образовавшийся после отхода отряда Бжестрова свободный промежуток возле подлеска. В последующие часы могло показаться, что удача вновь решила улыбнуться тысячнику. Ему удалось пробиться к основному войску амэнцев и, переняв командование у Ревинара, изрядно потрепать головной, состоящий из «Нетопырей», отряд крейговцев, даже несмотря на то, что на подмогу «Нетопырям» пришёл вновь перестроивший свои силы Бжестров. Но потом командующий левым крылом амэнского войска Дорлин угодил вместе со своими «Доблестными» в западню. Устремившись за побежавшими с поля боя крейговцами, носящими на своих куртках хорька, он оказался в самом настоящем мешке: его окружили крейговские Владетели с филином и драконом на знамёнах, да и «Хорьки», поняв, что их задумка удалась, немедля прекратили ложное бегство и навалились на «Доблестных» с яростной и отчаянной смелостью, вполне оправдывая носимый ими герб…

Олдеру удалось вызволить «Доблестных» из ловушки, но к этому времени от отряда уцелела от силы треть, воины были измотаны, а время упущено… И хотя крейговцы в конечном итоге отступили к холмам, Олдер не мог сказать, что победа осталась за ним…

Ставгар

Нестерпимо долгий день клонился к закату. Сейчас Бжестрову хотелось лишь одного: сняв доспехи и шлем, упасть замертво и даже рукой не шевелить до утра, но вместо этого он, хоть и освободившись от лат, продолжал заниматься делами: советовался с сотниками, приободрял раненых своего отряда, подсчитывал потери…

Количество убитых наполнило сердце Бжестрова горечью: теперь он уже почти сожалел о своих словах, брошенных в ответ на замечание Кридича, — слишком уж кровавую дань собрал с его рати Амэнский Коршун, да и сам Олдер всё же смог прорваться к своим, и теперь оставалось лишь гадать, что ждёт крейговское войско завтра… Новое отступление?.. Очередное сражение?.. Вот только новый бой вряд ли получится выиграть — сегодня они потеряли Имрина, а Славрад тяжело ранен, и неизвестно, выживет ли? Впрочем, у него сейчас были не только лекари, но и Кридич, и это вселяло слабую надежду…

Вздохнув, Ставгар направился к расположившимся под знаменем с хорьком воинам. Увязавшийся за своим главою, чудом выживший в этой сечи Стемба сунулся было в палатку Славрада, чтоб узнать, что да как, но был немедленно оттуда изгнан — не до него сейчас и тем более не до расспросов.

Ставгар не стал противиться такому решению Кридича и устроился на корточках у входа — торопиться теперь было некуда, он может и подождать… Бжестров уже успел узнать, что такое смерть и кровь, но почему-то ему всегда казалось, что его ехидного приятеля сия чаша просто минует. Острого на язык, подвижного Славрада трудно было представить вытянувшимся и зацепенелым на смертном ложе: было в нём что-то такое — изменчивое и кипучее, как сама жизнь… Ставгар и Славрад были приятелями чуть ли не с детства и, несмотря на происходящие то и дело размолвки, оставались друзьями, хотя из-за Эрки… вернее, Энейры Ирташ они едва не разругались насмерть. Славрад искренне недоумевал, почему Ставгар разводит с селянкой непонятные и долгие церемонии, и пытался вылечить приятеля от любовного недуга колкими и ядовитыми замечаниями…

Ставгар же и сам не мог объяснить, что на него нашло, но знал лишь одно — стреляющая из лука чужая невеста была для него чем-то сродни юношеской грёзы. Но полюбил он не её, а женщину на площади, сидящую в пыли подле мёртвого бэра, окружённую требующими её крови селянами… Она не плакала, не искала защиты, но, вскинув голову, смотрела на окружающую её толпу с таким выражением, какое могло бы быть разве что у легендарной Вранки — эта Владетельница предпочла смерть в огне, чем сдачу на милость убийцам её мужа… И Ставгару тогда показалось, что он, глядя на чистое, но в то же время отвердевшее от горя лицо молодой женщины, видит перед собою не селянку, а ожившую легенду. Та же Либена, в которую он когда-то был влюблён, казалась рядом с Эркой не урождённой Высокой, а её жалким подобием, ведь вместо гордости у неё были лишь спесь и капризность…

Смерть Ирко стала между Ставгаром и Эркой преградой, которую, казалось, было невозможно преодолеть, да и первую же попытку примирения Славрад испортил на корню своим замечанием… Позже их было немало — приятель то и дело говорил Ставгару, что все селянки одинаковы и его зазноба ничем от них не отличается. Если Ставгар и дальше будет ходить вокруг неё кругами, то вскоре увидит её замужем за каким-нибудь зажиточным селянином… Если бы Славрад оказался прав, то, возможно, Бжестров бы, увидев развенчанную грёзу, остыл — всё бы повторилось в точности так, как и с Либеной. Но Эрка не собиралась замуж, не набивала себе в глазах Высокого цену, и Ставгар прикипел душою как к ней, так и к её дочке…

Ну, а когда он увидел Эрку той ночью — с распущенными косами, с точно сияющей изнутри кожей, ему в первое мгновение показалось, что он видит перед собою саму Лучницу, и лишь след от ожога подтвердил: перед ним не призрачная мечта, а живая женщина, сокровище, которое он теперь никому и никогда не уступит!..

Воспоминания о той ночи немедля перевели мысли Бжестрова в другое русло: во время столкновения с Коршуном ему в какой-то момент показалось, что подаренный Эркой оберег стал вдруг обжигающе горячим — наваждение было хоть и сильным, но коротким, и в круговерти сражения Ставгар позабыл о нём… Но теперь, вытащив из-за ворота заговорённую монету, он с удивлением увидел, что ещё недавно блестящее серебро потемнело, став почти чёрным…

— Ты даже не представляешь, как тебе сегодня повезло! — Подняв голову, Ставгар увидел стоящего у входа Кридича. Колдун же, ещё раз взглянув на потемневшую монету, покачал головой. — Кабы не оберег, ты б на своей шкуре испытал, на какое колдовство способен Амэнский Коршун, и я вряд ли смог бы тебе помочь…

— Колдовство?.. — Ставгар нахмурился, пытаясь выявить в воспоминаниях о бешеной круговерти боя те, что предшествовали нагреву монеты, но ничего, кроме непонятного выкрика пробивающегося к нему тысячника «Карающих», вспомнить так и не смог. Кридич же шагнул к нему и протянул руку.

— Позволь взглянуть…

Бжестров нехотя отдал ему оберег, и колдун, покрутив монету в руках, устало улыбнулся.

— Жив твой оберег — на совесть его Энейра сделала… Единственное, что теперь нужно, это новые силы в него вдохнуть, ведь на щит против амэнского колдовства весь его запас ушёл…

Ставгар согласно кивнул. Он уже не раз имел возможность убедиться в силе данного ему оберега, но боялся потерять даже не его, а само воспоминание об Энейре, так что никогда не разлучался ни с монетой, ни с платком.

Кридич же, ещё несколько мгновений повертев оберег в пальцах, отправил его в карман, а увидев мгновенно нахмурившиеся брови Бжестрова, лишь головой покачал.

— Завтра с утра получишь своё сокровище таким же, каким оно и было, — этой ночью я верну ему силы…

Ставгар, поняв, что его невольный порыв не остался незамеченным, на миг опустил глаза, но потом, совладав с собою, вновь взглянул на Кридича.

— Как Славрад?..

На лице колдуна вновь мелькнула слабая улыбка:

— Твоему приятелю надо было сделать гербом не хорька, а ужа, потому как он даже из лап смерти извернётся…

— Значит, я могу его навестить? — Ставгар поднялся на ноги, но Кридич, остановил его:

— Не сейчас — пусть спит. С утра навестишь…

Бжестров же, услышав очередное напоминание о завтрашнем дне, печально усмехнулся.

— А до того ли мне будет следующим утром, Кридич? Амэнцы от своего не отступят…

— Им же хуже… — Кридич на миг лукаво прищурился. — Хотел я эту новость для совета приберечь, но всё же скажу теперь: к нам обходными путями гонец от Милодара пробрался. Завтра вскоре после рассвета он будет здесь с тремя тысячами и сможет амэнцам в спину ударить, а уж пару часов мы против Коршуна продержимся…

Ставгар, услышав о подмоге, тряхнул головой и расправил усталые плечи:

— После такого известия… Конечно продержимся!.. — В этот раз улыбка Бжестрова была светлой — дневная усталость и горькие размышления уступили место с каждым мгновением крепнущей надежде…

Олдер

Олдер ещё раз окинул хмурым взглядом собравшихся в палатке военачальников: у Дорлина левая, висящая на широкой перевязи рука взята в жёсткие лубки следующими за войском лекарями. У сидящего рядом Ревинара сквозь полотняные, стягивающие лоб бинты снова проступила кровь — он медленно цеди;! смешанное с настойкой красавки вино, пытаясь не пропустить ту грань, на которой и боль уймётся, и мысли останутся ясными. Обычно Ревинар любил подчёркивать не только свою колдовскую суть, но и свою нечувствительность к боли, и если теперь он всё же взялся за настойку, это означало лишь одно — крейговцы приложили его знатно!..

В общем, собравшиеся на совет амэнцы выглядели неважно, и даже взявший сейчас слово Келрад, хоть вроде бы и не имел явных повреждений, всё равно смотрелся не лучше покойника…

Свои раны Олдер не считал — царапиной больше, царапиной меньше… Главное, что болотную корку, казалось бы намертво приставшую к нему, удалось отскрести, но вот настрой собравшихся в палатке воинов ему не нравился…

— У нас погибло немало людей — отряд Дорлина почти уничтожен, остальные тоже потеряли не менее четверти своих бойцов… Это искупает лишь то, что у крейговцев потери не меньше. Сейчас они прижаты к болоту — мы можем перестроить войска и атаковать на рассвете. Ударить в центр всеми силами… — В голосе Келрада то и дело проскальзывала сталь, и Олдер, слушая его, чуть заметно сощурился: он был бы и сам не против обрушиться на крейговцев — ударить железным тараном тяжёлой конницы, смять, раздавить и добраться-таки до прячущегося за спинами воинов труса, лишь по недоразумению именуемого Владыкой…

Сердце Олдера желало схватки, но разум твердил иное — крейговцев уже не застать врасплох. Притиснутые к болоту, они будут обороняться с ещё большей яростью и упорством, чем это было сегодня, и положат немало амэнцев… Стоит ли голова Лезмета таких потерь?.. Олдер, что бы о нём ни говорили, ценил жизнь своих воинов — особенно тех, кто уже был закалён огнём и сталью… Таких бойцов не достанешь из рукава и не создашь мановением руки — смена им вырастет далеко не сразу, так стоит ли ещё больше обескровливать и так уже понёсшее немалые потери войско?..

Закончившему речь Келраду начал возражать Дорлин: он говорил о потерях — как об уже имеющихся, так и о грядущих, о том, что не всё так просто и гладко, как представляется Келраду. Олдер не вмешивался в их спор. Внимательно наблюдая за воинами, он думал о своём — последнее слово на совете всё равно останется за ним, а перед принятием окончательного решения он всё же хотел выслушать отправленных на северо-запад дозорных… Выбор направления подсказал Антар: и часа после боя не прошло, как Чующий, подошедши к Олдеру, склонил голову и тихо, так что его мог услышать лишь тысячник, прошептал: «С северо-запада пахнет кровью, глава…»

На лице услышавшего столь тревожное и одновременно туманное заявление Олдера не дрогнул ни один мускул. Он лишь тихо, так и не повернув головы, спросил: «Уверен?.. Как по мне, так мертвечиной сейчас веет отовсюду». Но Антар не отступился от своих слов: «Уверен, глава, — ветер принёс запах крови… И стали…»

Олдер согласно кивнул, а ещё через несколько минут дозорные на свежих конях отправились в указанном Чующим направлении. Им было приказано заехать как можно дальше в глубь ещё не покорённого амэнцами края и вернуться до рассвета… Сейчас же время уже подходило к полуночи, и Олдер, хоть и не являлся эмпатом, словно бы уже чувствовал их возвращение… Осталось подождать совсем немного…

Пока Олдер ждал, к спорщикам присоединился Ревинар. С его вмешательством спор едва не перешёл в ссору, но потом воины, словно бы повинуясь неслышному уху приказу, резко замолчали и посмотрели в строну так и не проронившего даже единого слова Олдера. Первым нарушил молчание Келрад.

— Глава, что скажешь?

В ответ Олдер лишь предостерегающе поднял руку, и почти в то же мгновение полог откинулся в сторону и вошедший дозорный преклонил перед тысячником колено.

— Глава, с северо-запада к нам движется крейговская конница. Их около трёх тысяч, и они не встали на ночлег…

Дорлин, услышав такое известие, громко выругался, а Келрад упрямо тряхнул головой.

— Следует атаковать крейговцев по очереди — пока они ещё не соединили силы…

— Нет! — Олдер наконец-то заговорил. Его хрипловатый голос звучал негромко, но твёрдо. — Слишком мало времени. Увязнув в схватке с одними, мы подставим спину другим.

Услышав ответ тысячника, Келрад нахмурился и замолчал, а Ревинар осторожно заметил:

— А если отступившие к холмам крейговцы не знают о спешащей подмоге?

Олдер на миг опустил голову, точно раздумывая, а потом взглянул на Ревинара и усмехнулся.

— Если знаем мы, то знают и они. Это всё ещё крейговская земля — мы ещё не выведали всех её потайных троп…

Против этого замечания уже никто не возражал, а Олдер, подойдя к столу, склонился над картой и, помолчав с минуту, спросил:

— Ревинар, в каком состоянии ты оставил Замжек?

— Внутри был пожар, но стены целы. Я оставил в этой крепости около полутора сотен ратников — в основном раненых… — быстро ответил Ревинар, уже начавший смекать, что к чему. Выскользнуть из возможных клещей и, перестроившись, оказаться под защитой Замжека было сейчас действительно наилучшим решением… Олдер же ударил ладонью по карте:

— Решено. Выступаем немедля. Первым отходит Ревинар со своими отрядами, далее — Келрад и Дорлин… Я же со своими «Карающими» буду в самом конце — прикрою вам спины, если крейговцы всё же решатся прыгнуть…

До рассвета оставалось ещё несколько часов, когда амэнцы начали покидать свой лагерь. Собирались тихо, но костры не гасили, пытаясь тем самым ввести в заблуждение крейговцев. Дорлин, пытаясь искупить свою дневную оплошность, вызвался прикрывать отход остальных вместе с Олдером. Тысячник не видел в этой помощи особой нужды, но и возражать не стал — пусть будет… Сам он не очень верил в ночную атаку крейговцев и стерёгся больше для порядка — если уловка с кострами сработает, крейговцы вряд ли что заметят до рассвета…

Придерживая коня под уздцы, Олдер ещё раз хмуро посмотрел в сторону огней крейговского лагеря. Возможно, вскоре будет ещё один бой, а потом Лезмет опять пойдёт на переговоры, в результате которых Амэну достанется новый кусок крейговских вотчин: так уже было — и, скорее всего, будет снова…

Вот только тайный приказ Амэнского Владыки был в этот раз не выполнен, а это означало лишь одно — его, Олдера, опалу… По-прежнему глядя в темноту, тысячник горько усмехнулся: на самом деле гнев Владыки был немногим лучше приязни. Олдер хорошо понимал, что князь Арвиген, осыпая его милостями и расхваливая не только в глаза, но и за глаза, на самом деле добивается лишь одного — жестокой свары, которую устроят Олдеру доведённые до белого каления чужой удачливостью завистники… Это неудивительно — любимыми развлечениями Владыки были охота и травля, а ловчих птиц и породистых собак он ценил намного выше людей, которые были для него не более чем резными фигурками для игры в крепость… Или куклами, которых Владыка, точно ярмарочный фокусник, обожал дёргать за ниточки, заставляя играть нужные ему роли…

Именно поэтому с первыми насевшими на него в результате княжеских интриг врагами Олдер расправился быстро, жестоко и грубо — ему претила роль цепного пса, пусть даже и трижды обласканного, а слишком быстрая смерть соперников не только не доставила удовольствия Арвигену, любящему долгие и кровавые зрелища, но и заставила призадуматься других недовольных…

Теперь же грядущая, почти неизбежная опала заставит их поднять головы, но остерегался Олдер не их злобы, а извращённого разума Владыки… Тысячник расстегнул воротник куртки и, вытащив из-под рубашки свой оберег, крепко сжал его в ладони. Треугольный, отполированный волнами, белый камень с дырой посередине: морское око, приносящее удачу, — Олдер нашёл его, будучи ещё мальчишкой, а теперь и у его сына есть такой же…

Олдер вновь спрятал амулет и, застегнув куртку, упрямо сжал губы: пусть князь Арвиген изобретёт для него любое наказание — он всё снесёт. Главное, чтобы гнев Владыки не коснулся Дари…