Читать онлайн Чертополох. Лесовичка бесплатно

Глава 1

НЕЗВАНЫЕ ГОСТИ

Иногда просто диву даешься, сколько сил и времени требуется на то, чтобы просто поддержать в надлежащем виде налаженные быт и хозяйство, которые вроде бы и не очень большие, но… То прохудившуюся кровлю надо подлатать, то тын поправить, то перегородки в хлеву починить… А если вспомнить, что уже без малого четыре года я — вдова… Конечно, можно было бы позвать кого-то из деревенских, но я просила о подмоге Марека или Роско лишь в крайних случаях, стараясь общаться с соседями пореже: на мужскую помощь не полагалась, уже давно привыкнув всё делать сама. А потому, захватив топор, я с утра отправилась к примеченным мною ранее двум тонким сосенкам.

Угостив лесовика лепёшкой с мёдом, дабы не сердился за причинённый ущерб, я принялась за дело. В этот раз задерживаться надолго в лесу мне не хотелось, но, свалив деревца, я всё же решила передохнуть. Вытерев со лба пот — с самого утра парило немилосердно, — я только и успела, что выпить пару глотков воды из фляги, как сзади раздалось:

— И что же это ты одна по лесу бродишь? Никак мужика ищешь?

Я обернулась на голос. На краю полянки стоял не кто иной, как Ласло Гордек — толстые, короткие пальцы засунуты за узкий пояс, над которым нависает объёмистое брюшко, кривые ноги широко расставлены, по лицу гуляет масляная, похабная улыбка… Гордеки — первые на всю округу задиры и потаскуны, а их до невозможности затюканные жёны пребывают лишь в двух состояниях — либо избиты, либо беременны…

— Шёл бы ты своей дорогой, Ласло… — Проследив, куда направлен взгляд Гордека, я потуже стянула на груди шнуровку рубахи и, в свою очередь, покосилась на лежащий у ног топор…

— Так я и шёл, а тут ты… — Теперь Ласло усмехался во весь рот. — Вся такая запыхавшаяся, зарумянившаяся… Может, отдохнём на травке, а я тебя приголублю — чай, соскучилась без мужика-то!

Произнеся последнюю тираду, Ласло стал вразвалочку подходить ко мне, а я споро нагнулась за своим немудрёным оружием и, ухватив его, распрямилась и произнесла:

— Только подойди, и я сама тебя приголублю… Топором по темечку!

Ласло остановился и снова усмехнулся.

— А медведем уже не пугаешь, ведьма? Или косолапые тебе больше не подчиняются?

— Подчиняются, да только на тебя и топора хватит… — Мне при таких раскладах, наверное, стоило бы волком завыть, но я, вспомнив, как в прошлом году драпал с почти вот такой же лесной полянки старший брат Ласло, не выдержала и улыбнулась. Жаждущий любовных утех Берко подловил меня возле малинника, но его пьяный крик: «Попалась, вдовушка!» — потревожил лакомящегося спелыми ягодами медведя. Лесной хозяин высунул голову из кустов и громко, выражая своё недовольство, рыкнул — этого хватило, чтобы Берко, придерживая уже наполовину — не терпелось ему!!! — спущенные штаны, пустился наутёк… А меня с той поры в деревне стали именовать не только травницей или бэрской жёнкой, но и ведьмой — две дурочки даже за приворотным зельем приходили и очень обиделись, когда я их с такой просьбой послала куда подальше…

Увы, скользнувшую по моим губам улыбку Ласло истолковал по-своему и снова двинулся вперёд, приговаривая:

— Ну что же ты кочевряжишься!.. Бабы для того и созданы, чтоб ноги раздвигать!

И тут из-за деревьев раздалось грозное:

— Гр-р-р-р!!!

Ласло, мгновенно изменившись в лице, застыл на месте столбом, а справа от меня заколыхались сосновые лапы и раздалось повторное — ещё более сердитое и раскатистое:

— Гр-р-р-р!!! Р-р-р-р!!!

Ласло как-то нехорошо позеленел и что было мочи бросился наутёк, а я, перехватив топор поудобнее, развернулась навстречу рассерженному зверю. Всё равно бежать от косолапого — последнее дело: при желании медведь человека в два счёта догонит…

— Ишь ты, смелая… — вдруг произнёс за деревьями низкий, хрипловатый голос. Ветки раздвинулись, и на полянку вместо медведя вышел высокий воин в полных амэнских латах… А он-то откуда здесь взялся?!! Наш князь их войско под Эрглем ждёт!!!

Солнечные лучи заиграли на массивном нагруднике латника, и я, рассмотрев украшающую его эмблему, помертвела, а внезапно ставший неподъёмно тяжёлым топор едва не выскользнул у меня из рук… «Карающий!!!»… Мой детский кошмар, моя несостоявшаяся когда-то смерть всё-таки нагнали меня… Предки-заступники, пусть это надо мною за срубленные сосенки леший изгаляется!.. Пусть…

Увы, моим чаяниям не суждено было сбыться: из-за деревьев появились ещё с десяток воинов — их арбалеты были нацелены на меня, а первый подошёл ко мне и сказал:

— Отдай топор, лесовичка… Не дури…

Я послушно разжала пальцы: даже если и ударю, то в следующее мгновенье стрелы остальных меня догонят… Амэнец, перехватив топор одной рукою, другой коснулся моей щеки, заглянул в глаза…

— Умница… Не бойся, не обидим… В деревне живёшь?

Я отрицательно качнула головой. У моего воплощённого кошмара одно плечо было явно выше другого, а ещё он был смугл и полностью сед, несмотря на то что исполнилось ему никак не больше тридцати семи — тридцати восьми. Ну а такого выразительного лица с по-мальчишески ехидной и лукавой улыбкой я никогда в жизни не видела… Впрочем, как и настолько чёрных, бездонных глаз… А ведь «Карающий» — колдун, и не из слабых, такое я сразу отличу…

Амэнец тоже словно бы что-то почуял — отвёл взгляд, отстранился…

— Что ж, так даже лучше. Проводи нас к своему дому — только без выкрутасов!.. Эй, свяжи ей руки! — Это уже подоспевшему к нему ратнику. Тот со знанием дела принялся выкручивать мне локти. Я по-прежнему не сопротивлялась — смысл?.. К деревне эту саранчу я хоть так, хоть иначе не провела бы, а на заимке они никому, кроме кур да коз, не навредят, да и я получу хоть немного времени… И, кажется, я знаю, откуда они здесь взялись…

— Правильно ты этому красномордому не дала. — Амэнец стянул последний узел, усмехнулся. — Все деревенские рохли — трусы, не то что мы… — Тут «Карающий» неожиданно наклонился вперёд, и я почувствовала, как его губы коснулись моих… Вот только пылкого поцелуя не получилось — сковавший меня первый, почти животный страх схлынул, так что через миг не в меру ретивый амэнец отскочил от меня как ошпаренный, а по его подбородку потекла тонкая струйка крови.

— Что ж ты кусаешься, кошка дикая!.. Я же шутя!!!

Остальные воины, увидев такой поворот дела, просто зашлись оглушительным хохотом, который лесное эхо тут же переиначило на все голоса, а я досадливо поморщилась — ничего весёлого или приятного я в ухаживаниях амэнца не видела… Ратник между тем вытер с подбородка кровь и усмехнулся.

— Знаешь, а мне нравятся такие норовистые — в них огня много… Может, попробуем ещё раз? — Он уже сделал шаг ко мне, когда кривоплечий, явно бывший среди этих амэнцев старшим, решил вмешаться.

— Не распускай свой фазаний хвост, Ильмарк! Не видишь, что ли, — госпожа дикарка не в настроении, с самого утра ухажёров топором гоняет… Притомилась… — Яда в голосе седого хватило бы на десяток гадюк — неудивительно, что смех ратников мгновенно затих, да и Ильмарк, услышав такие слова, сник, сразу же растеряв всю свою наглую уверенность. Кривоплечий же подошёл ко мне и ледяным тоном приказал: — Ну что ж, веди…

Дорогу к своему лесному жилью я нашла бы и с закрытыми глазами, так что ничто не мешало думать, пока я медленно вела амэнцев сквозь чащу… Вряд ли «Карающие», если б их был всего десяток, вели себя во вражеском лесу столь нагло и по-хозяйски, а значит, я столкнулась с авангардом. Разведчиками, долженствующими разузнать дорогу для остальных вооружённых до зубов воинов, которые наверняка притаились где-то неподалёку… Большой отряд никак не мог попасть к нам посуху, минуя княжеские заставы, но вот по реке… Протекающая неподалёку Лерия на землях астарцев впадает аккурат во Внутреннее море, а поскольку их владыка в союзе со всеми и, одновременно, ни с кем, он вполне мог пропустить корабли амэнцев вверх по течению. Ну а густые леса, покрывающее берега Лерии, послужили отрядам «Карающих» надёжным укрытием… Я тяжело вздохнула — в пользу моей догадки говорило и то, что вчера я тщетно дожидалась на берегу для привычной мены старого Корно из Выселок — их деревенька стоит как раз на берегу Лерии, немного ниже по течению. Вначале я решила, что его задержали какие-то дела, но теперь мне было ясно, что безобидный обожающий мёд старик уже сутки мёртв. Так же как и другие обитатели Выселок — «Карающие» хуже чумы, они никого и никогда не щадят… Уж я-то знаю…

Мой горький вздох не остался незамеченным — тяжёлая рука тут же опустилась мне на плечо и кривоплечий шепнул:

— Если почувствую, что хитришь, лесовичка, то рассержусь. Усекла?

Вместо ответа я лишь мотнула головой в сторону образовавшегося просвета между деревьями — в нём как раз виднелись угол больше чем наполовину вкопанного в землю старого дома и колодец с журавлём. Кривоплечий предостерегающе поднял руку, и воины позади нас замерли как по волшебству, а ещё через пару мгновений четверо ратников, повинуясь короткому приказу командира, осторожно двинулись в обход дома, держа оружие наготове. Я же, видя их осторожную и вместе с тем хищную повадку, впервые порадовалась тому, что все дорогие мне люди уже спят в сырой земле: мёртвым всё равно, и даже амэнцы не смогут им навредить…

А ведь если б Ирко был жив, он бы наверняка бросился мне на помощь, да только что бы он мог противопоставить вооружённым до зубов амэнцам, кроме своей воистину медвежьей силы и рогатины?.. Нет, «Карающие» не убили бы его сразу — за непокорство быстрой смертью от них не отделаешься!!! Они бы ранили его, скрутили по рукам и ногам, а потом заставили бы смотреть, как их товарищи по очереди насилуют меня… Именно так амэнцы поступили с моим братом, которого отец, уходя защищать стены города, оставил с семьёй. Один из «Карающих» держал связанного Мику за волосы, а остальные изгалялись над матерью и старшей сестрой…

А если бы от лесной лихорадки год назад не умерла Мали — моя единственная отрада, моя кровиночка! — кривоплечий, заполучив в свои лапы кроху, мог бы из меня верёвки вить!.. Из-за страха за жизнь дочки я бы пошла на всё что угодно: на животе перед к ним ползала бы, сапоги бы ему выцеловывала… Так уж получается, что больше всего боятся те, кому есть что терять, но мне по воле предков страшиться уже нечего… Я свободна как в своём выборе, так и в своей смерти…

— Что же ты одна в такой глухомани живёшь?.. — Выслушавший доклад вернувшихся разведчиков глава отряда опять повернулся ко мне. — А если помощь понадобится или звери дикие?

В его хрипловатом голосе сквозь привычную иронию проступило что-то, похожее на сочувствие, но на меня внезапная жалость амэнского душегуба подействовала точно шпоры, загнанные в бока породистой лошади. Убаюканная было память уже напомнила мне, чего стоят как улыбки, так и любые слова «Карающих»!

— Помощи не жду, а что до диких зверей, так от них я зла не видела. Разве что от людей…

Услышав такую дерзость, кривоплечий наградил меня новым, уже совсем нехорошим, пристальным взглядом и медленно произнёс:

— Человек человеку — волк, это правда, вот только как до этой истины додумалась лесная дикарка?

Бездонная глубина глаз поседевшего до времени амэнца стала действительно страшной, и я поспешила отвести взгляд. Нечего ему до поры до времени знать, что творится у меня в душе.

— У меня мужа разбойники изранили. Прямо на тракте…

Это была правда. Далеко не вся, конечно, но кривоплечему, на моё счастье, хватило и этого. Задумчиво кивнув, он тут же потерял ко мне интерес, переключив своё начальственное внимание на рассыпавшихся по моему подворью подчинённых.

Следующий час я, сидя на завалинке, с полнейшим безразличием наблюдала, как амэнцы в пух и прах разносят моё хозяйство. Они умудрились утопить в колодце ведро, ради супа свернули головы моим лучшим несушкам, окончательно повалили тын и в поисках укропа и лука вытоптали сапогами весь огород. Даже из сарая доносилось возмущённое меканье коз напополам с печальным коровьим мычанием, и лишь стоящие на отшибе стройные ряды ульев не пострадали — то ли амэнцы не любили мёд, то ли опасались пчелиных жал…

Не успела как следует задуматься над этим вопросом, как из открытого окошка, под которым я сидела, раздался жалобный звяк разбитой миски, и я наконец-то ощутила… Нет, не возмущение, а обычное удивление: ну как ратники могут быть такими криволапыми?.. Хотя, в общем-то, к чему амэнцам осторожничать — не своё, не жалко, но вот я… Я ведь и на огород, и на кур, и на дом столько сил положила — работала не разгибаясь, а теперь мне всё равно. Наверное, потому, что вечными хлопотами я старалась отгородиться от собственной памяти, а теперь это не нужно, да и ничего действительно ценного в доме нет, по-настоящему дорогие для меня вещи я храню в тайнике среди разросшихся за банькой лопухов. Обретённая после пожара и побега из Реймета привычка долгие годы даже мне самой казалась совершенно глупой, а теперь получается, что я всё это время подспудно ожидала чего-то подобного…

И теперь пришёл час напомнить самой себе, что мое имя — не Эрка, а Энейра, я знаю историю и географию, умею правильно говорить, бегло читаю и пишу, а заодно легко могу пояснить значения гербов знатных крейговских семейств. Эти навыки и имя совершенно не вяжутся с засевшей в лесной глуши, одевающейся по-мужски дикаркой с кое-как заплетённой растрёпанной косой, но я была такой не всегда.

Мой отец, Мартиар Ирташ, происходил из рода пусть и небогатого, но древнего. Тем не менее на нашем гербе красовались не мифические чудовища или хищные птицы, а вставал на дыбы разорвавший узду конь. Отец, как и его деды и прадеды, всем занятиям предпочитал воинское, а ещё раз в год он брал всю семью в княжеский замок — там главы благородных родов, целуя руку сидящему на троне Крейговскому Владыке, вновь повторяли свою клятву верности. От домашних же требовалось не ударить в грязь лицом, а потому я с малолетства была приучена носить длинные юбки и тесные, тяжёлые платья, а ещё держаться с достоинством, невзирая на окружающий и удивляющий тебя шум, блеск и гам… И это у меня очень неплохо получалось, но ровно до тех пор, пока в материнское воспитание не вмешивалась прабабка — она сама воспитала отца, потерявшего родителей ещё в малолетстве, и теперь жила с нами. Несмотря на почтенный возраст и покрытое морщинами лицо, она оставалась сухой и подвижной, точно ртуть, а её интересы простирались далеко за пределы дома. Нарсия Ирташ смыслила в колдовстве и хорошо разбиралась в травах, а потому каждый день ходила в больницу для бедных, находившуюся на попечении жриц Малики. Там она вскрывала нарывы и учила молоденьких жриц готовить мази и накладывать компрессы, а потом, так и не растратив всех жизненных сил, возвращалась домой и, увидев, как мать учит нас вышивать бисером, не выдерживала:

— Эльмина, ну зачем ты растишь из девочек садовые цветы? Они ведь совершенно бесполезны!!!

Мать на эту гневную тираду лишь вежливо улыбалась.

— Я так не думаю, матушка. Красота умягчает сердце и радует душу.

— Угу, — услышав такое или подобное замечание, прабабка распалялась ещё больше. — Вот только много ли останется от такой красоты, когда придут ненастье и град?! А?

Вид рассыпающей громы и молнии крошечной прабабки был грозен и смешон одновременно, и мы с Элгеей, не выдержав, начинали хихикать, прячась за пяльцами. Мать бросала на нас осуждающий взгляд, а Нарсия между тем продолжала:

— Если уж решила растить из детей цветы, то воспитывай не розы и лилии, а чертополох! Этому колючему сорняку ни град, ни засуха нипочём, и даже если конь его затопчет, он найдёт в себе силы распрямиться!

Произнеся очередное восхваление живучести сорняков, прабабка величественно удалялась из комнаты, а мать, возведя очи горе, только и могла произнести.

— О, боги…

Вечный спор матери и прабабки разрешила сама жизнь — отец получил назначение в находящийся на границе с Аманом Реймет и, конечно же, забрал нас всех с собой. Прячущийся за стенами столетней крепости городок оказался маленьким, почти игрушечным, особенно если сравнивать его с тем же Ильйо, но я полюбила его сразу и всей душой. Прихотливо извивающиеся улочки Реймета отличались какой-то уютной чистотой, а обитатели городка были намного приветливей жителей столицы. Они никогда не суетились, не толкались впопыхах, а неожиданный вопрос сопливой девчонки вызывал у них не глухое раздражение, а улыбку и желание помочь. А ещё они оказались удивительными мастерами: не только возле крошечных лавочек, но и подле входной двери обычного дома можно было стоять часами, любуясь резьбой, в которой причудливо переплетались древесные ветви, цветы и птицы…

В общем, если в Ильйо я смирно сидела дома, то в Реймете пристрастилась к длительным прогулкам, ну а члены моей семьи между тем тоже сживались с городом, но каждый по-своему. Пока отец укреплял стены и углублял колодцы, а мать обустраивала дом, прабабка самолично отправилась в казармы «Лисов» и выяснила причину снедающего гарнизон города повального несварения желудка. Сотников, кормящих солдат тухлятиной, вкупе со вступившими с ними в сговор купцами отец, согласуясь с лендовским обычаем, вначале прогнал сквозь строй, а лишь затем, уже по крейговскому закону, забил в колодки и отправил в Ильйо для суда. За этот поступок «Лисы» прониклись к моему отцу настоящим уважением, а прабабка в их глазах стала подлинной героиней, но Нарсия Ирташ не собиралась бездумно купаться в лучах славы, а продолжала заниматься делом.

Городской лекарь, который по договору должен был лечить гарнизонных ратников, был неплохим врачом, но в силу возраста уже не справлялся со всеми своими обязанностями. Прабабка, недолго думая, предложила ему содействие, а потом ещё и пообещала воспитать толковых помощников. Себе же в подмогу она взяла меня. Так я стала знакомиться с тайнами трав и мазей, льняными бинтами и нарывами. Не всё в таком обучении было приятно, да и уставала я сильно, но от прабабкиной юбки меня теперь не оторвали бы никакие силы. Тогда мне уже исполнилось одиннадцать, я видела, что поглощённого делами отца снедает тревога, и понимала, что хлопоты прабабки помогают ему гораздо больше, чем новая, расшитая матерью скатерть на столе…

Впрочем, некоторые почерпнутые из общения с «Лисами» знания были тогда явно лишними. Когда я, нечаянно обжёгшись за обедом, повторила то, что услышала от одного из ратников, у матери из рук выпала ложка, а Мика, пытаясь сдержать душащий его смех, громко зафыркал. Отец же серьёзно посмотрел на меня и спросил:

— Малышка, ты понимаешь, что сейчас сказала?

Я ответила, что нет, но это словосочетание мне кажется очень подходящим для такого случая. Отец улыбнулся.

— Подходит-то оно подходит, но… Пообещай мне, что больше никогда не будешь произносить вслух непонятных слов, а я после обеда поясню тебе значение этой фразы.

Я согласно кивнула, и обед продолжился как ни в чём не бывало, зато после трапезы у меня едва уши от стыда не сгорели, когда я узнала, что ляпнула. К счастью, больше никаких последствий этот случай не имел — отец не отстранил меня ни от прабабки, ни соответственно от казарм, несмотря на то что мать пыталась настоять на прекращении такого времяпрепровождения… А потом наступила зима, а вместе с ней пришли амэнцы…

Появление амэнской армии было внезапным, но отца уже давно тревожило странное затишье на границе, и он то и дело высылал по округе дозорных. Теперь же благодаря предупреждению разъезда он успел послать к князю и сопредельным старейшинам зов о помощи, да только мы её так и не получили. Старейшины намертво засели в своих вотчинах, они — совершенно напрасно, как выяснилось впоследствии, — рассчитывали на то, что амэнцы, удовлетворившись Рейметом, не станут по такому морозу рыскать в соседние поселения, а от князя через несколько дней прилетел сизый почтовый голубь с письмом, в котором было лишь одно слово: «Ждите»…

Мы ждали княжеских войск с отчаянной надеждой. Ждал их мой отец, с завидным упорством отбивая участившиеся атаки амэнцев. Ждал простой люд, вышедший на стены родного города, чтобы защищать его вместе с «Лисами». Ждали женщины, готовящие укрощающее боль питьё для раненых, ждали дети и старики… Ждали все…

Тщетно… Один день следовал за другим: понемногу вышли все возможные сроки подхода княжеских войск, а помощи по-прежнему не было. Еды и воды нам хватало, но ряды «Лисов» редели на глазах, и когда прошла ещё одна неделя, отец решился на переговоры о сдаче. Он выехал за стены Реймета в полдень, а вернулся, когда уже стемнело.

Я как раз аккуратно складывала полотно для перевязок, когда в комнату вошёл отец и, склонив голову, опустился на колени перед сидящей в кресле прабабкой. Нарсия наклонилась и ласково огладила рукою тёмно-русые волосы отца:

— Что случилось?

— Матушка… — Голос отца был полон болью и горечью. — Подмоги нет и, верно, уже не будет. Я пошёл на переговоры с амэнцами. Они обещали отпустить женщин, детей и стариков, но остальные мужчины города, «Лисы» и я сам станем их пленниками…

Рука прабабки замерла на склонённой голове отца.

— Ты им веришь?

Отец вздохнул.

— Лишь командующему авангардом, но он не главный, а остальные… — Отец замолчал, словно бы подбирая то слово, которое лучше всего объяснит его боль и тревогу, и после недолгого колебания произнёс: — Остальные улыбались…

Прабабка распрямилась в своём кресле и тихо произнесла:

— Улыбкам амэнцев доверять нельзя…

Отец тяжело вздохнул и встал с колен. За эти минуты он словно бы постарел на пять лет, но голос его был уже твёрдым и спокойным.

— Я тоже это почувствовал, но тешил себя надеждой… Спасибо, матушка. Теперь я уверен.

Прабабка поднялась из кресла, и, шагнув к отцу, положила руки ему на грудь.

— Делай что должно, Мартиар Ирташ, и будь что будет, а я сделаю то же самое…

Вместо ответа отец поцеловал руки прабабки и вышел из комнаты. Больше я его не видела — ни живым, ни мёртвым.

На следующее утро начался штурм, прабабка ушла к раненым, не взяв в этот раз меня с собой, и в доме остались лишь мать, сестра и шестнадцатилетний Мика. Он с самого начала осады рвался на стены, но отец велел ему оставаться дома и защищать нас. Мика в ответ кричал, что он — Ирташ, что его место рядом с «Лисами», что сидеть возле печки для него, когда даже домашняя прислуга воюет, — трусость и позор, но отец оставался непреклонен, а брат не мог пойти против отцовской воли…

Теперь стремительный, гибкий, как ветка, Мика мерил шагами обеденную залу и то и дело оглаживал рукоять висящего у пояса тонкого меча; мать и сестра были заняты привычным вышиванием, а я пыталась то читать, то играть с недавно подаренной куклой, но слова никак не хотели обретать смысл, а роскошная, одетая в парчу красавица с лукавой улыбкой — она, по замыслу матери, должна была немного отвлечь меня от сидения подле прабабки — казалась яркой и неуклюжей. Время было уже обеденное. На столе остывала еда, но к ней так никто и не прикоснулся, а когда с улицы донёсся усиливающийся шум, мы все одновременно вздрогнули. И замерли, точно не веря…

Мика опомнился первым — он подбежал ко мне и, сунув в руки опостылевшую куклу, потащил в сторону огромной печки, обогревающей сразу несколько комнат. Дом, в котором мы жили, перестраивался и переделывался не один раз, и в результате между печкой и стеной образовался крошечный закуток, в который можно было попасть, отодвинув одну из досок обшивки. Этот тайник обнаружила я, когда несколько месяцев назад играла с Микой в прятки, но с тех пор никогда не пользовалась своей находкой, потому что брат, когда ему выпадало водить, проверял печной закуток в первую очередь. Теперь же Мика отодвинул доски, быстро втолкнул меня в тайник, прошептал: «Что бы ни происходило — молчи!» Затем аккуратно приладил доску на место и крикнул матери с сестрою: «Идите к себе и запритесь!»

Оказавшись в закутке, я немедля приникла к щели, находившейся в опасной близости от чугунной, встроенной в бок печи дверцы. Больше не нужная, она была наглухо закрыта, но это не помешало ей раскалиться до предела и источать жар. Но сейчас мне было не до таких мелочей — я видела, как побледневшая мать увела внезапно расплакавшуюся Элгею на верхний этаж, а Мика, задвинув засов ведущей на кухню и к чёрному ходу двери, сам встал на страже у центральной лестницы. Ждать ему пришлось недолго: шум нарастал, и теперь даже сквозь плотно закрытые ставни были слышны яростные выкрики, конское ржание и звон оружия, а потом снизу раздались тяжёлые ритмичные удары — это ломали дверь. Железо и дуб не поддавались, но удары становились всё сильнее, и вскоре громкий треск и грохот упавшей двери оповестили о том, что захватчики уже в доме.

Мика метнулся на лестничную площадку — я увидела, как мелькнула его спина в дверном проёме, услышала звон стали и грубые голоса… Ещё через пару минут Мика снова появился в комнате — он отступал, с трудом сдерживая натиск высокого воина в заляпанном кровью нагруднике с чеканным изображением всадника, поднявшего вверх плётку… В какой-то момент брат словно оступился — я едва не закричала от ужаса, а воин, шагнув вперёд, широко взмахнул мечом, но Мика, распрямившись как пружина, внезапно повернулся, будто танцуя, и его меч описал широкую дугу. Амэнец засипел и рухнул на пол лицом вниз, но эта победа не дала брату даже минутной отсрочки — теперь в комнату вломились уже трое амэнцев, на нагрудниках которых была всё та же эмблема. Мика сделал шаг назад и, чуть согнув левую ногу, снова взял меч на изготовку, а один из захватчиков — худой, словно жердь, с изуродованным шрамом лицом, произнёс:

— Прекращай чудить, и умрёшь быстро. Обещаю.

Вместо ответа Мика ринулся вперёд в каком-то совершенно безумном выпаде, и стоящий рядом с ним амэнец схватился руками за разрубленное лицо… Мика очень гордился тем, что впервые сел на коня в три года, а уже с семи отец стал учить его владению мечом, так что в шестнадцать мой брат уже многое знал и умел… Но, к сожалению, его знания касались только учебных поединков на плацу. Пока Мика отбивался от приятеля амэнца, подоспевшего на помощь раненому, худой, быстро оглядев комнату, бросился к ведущей на кухню двери и, сдвинув засов, громко крикнул: «Сюда!!!» Ещё через минуту в комнате было уже никак не меньше восьмерых амэнцев — они быстро оттеснили брата в угол, выбили у него из рук меч…

И вот уже израненный, с разбитым лицом Мика лежит на полу, а один из амэнцев вяжет ему руки за спиной. Другие же рассыпались по всему дому — я слышала, как они перекликаются друг с другом, как выбивают двери… В комнате остался лишь связанный Мика и худой воин со шрамом. Он сел прямо на стол и, взяв кувшин со слабым вином, отпил из него, но тут же сплюнул на пол.

— Тьфу, кислятина!.. И вино у вас, крейговцев, негодное, и кровь жидкая…

— Ты, тварь… — Мика с ненавистью взглянул на амэнца. — Трусливый ублюдок!

Худой усмехнулся…

— Не, малыш… Я — «Карающий»! Я здесь и князь, и бог! — А потом он встал и, подошедши к Мике, вылил содержимое кувшина ему на голову. — Потерпи ещё немного, щенок, — сейчас мы узнаем, кого ты так отчаянно защищал!

И тут же обшарившие весь дом амэнцы втолкнули в комнату мать и сестру. Элгея плакала и что-то бессвязно лепетала, а мать — до странности бледная и омертвевшая — не произнесла ни слова и двигалась точно во сне. Худой же, увидев их, просто расплылся в улыбке.

— О-о-о, какие свежие розы!.. Какие нежные голубки! — Он подошёл к сестре и взял её за подбородок. — Ну, куколка, признайся дяде Лемейру, ты уже с кем-нибудь целовалась?

Элгея пролепетала едва слышное «не надо», и «Карающий» тут же отвесил ей пощёчину.

— Дура! — А потом он повернулся к остальным сгрудившимся в комнате амэнцам. — Ну, кто желает вкусить нектар этого цветочка, становись в очередь!

В рядах воинов началось какое-то движение, ратники загудели, словно стая шершней, и кто-то крикнул:

— У старшей грудь больше и зад круглее!

Худой взмахнул рукой.

— Да тише вы! Мамашу тоже не обидим — приласкаем как следует… Я даже не буду возражать, если ты, Ромжи, оприходуешь сразу двух. По крайней мере, все увидят, что ты не врёшь о своей мужской силе.

— Не смейте!!! — Мика с силой рванулся из пут, но добился лишь того, что шрамованный зло посмотрел в его сторону и сказал…

— А этого щенка заставьте смотреть. Пусть знает, что бывает за непокорство!

Я и так уже была напугана до смерти, но то, что началось теперь, было настоящим кошмаром… Словно чудовищный сон, который длится и длится, а ты не в силах ни шевельнуться, ни хоть на волосок сдвинуть веки, чтобы отгородиться от этого ужаса… Искажённое, исступлённое лицо Мики, распластанные на полу тела, мольбы и слёзы Элгеи и глухие, страшные стоны матери… Но ещё чудовищней были сальные шуточки ратников, нетерпеливое притопывание, возбуждённое животное сопение насильников и ритмичное движение их бёдер, которым словно бы командует худой Лемейр, опять взгромоздившийся на стол:

— А ну, лентяи, веселее! Покажите этим шлюхам, что такое настоящие мужчины! Раз! — И бёдра тиранящих мать и сестру ратников опускаются вниз вместе с полуобглоданным телячьим рёбрышком, которое сжимает в руке Лемейр.

— Два! — Теперь бёдра судорожно дёргаются вверх, повинуясь руке худого. — Ну же, больше огня! Не спите на ходу!.. Другим тоже не терпится!.. И — раз!..

А когда чудовищный хоровод сменяющих друг друга «Карающих» наконец закончился, Лемейр слез со стола и направился к пытающейся отползти к стенке Элгее, приговаривая на ходу:

— Вот, а теперь и моя очередь. Сейчас, крейговская птичка, я объясню тебе, для чего женщинам нужны рот и язык. — Ты как следует приласкаешь меня там… — При этих словах худой выразительно огладил себя между ног.

— Мра-а-зь!!! — Мика просто зашёлся криком, рванувшись из рук нависшего над ним амэнца под ноги Лемейру, но караулящий брата «Карающий» вонзил ему меч прямо между лопаток. С коротким всхлипом Мика навеки застыл на полу, а худой неодобрительно покосился на убийцу моего брата и, бросив сухое «слишком рано», подошёл к забившейся в угол сестре:

— Ну что, радость моя, ты готова?

Вместо ответа Элгея лишь сжалась в своём углу пуще прежнего; в её глазах плескался настоящий ужас, но Лемейр встал перед ней на одно колено и издевательски ласково произнёс:

— Неправильно, куколка. Ты должна сказать: «Сделаю всё, что ты прикажешь, господин Лемейр!». — Тут худой схватил сестру за подбородок и приподнял ей голову. — Ну, повтори то, что я сказал, крейговская сучка…

Из глаз сестры ручьём потекли слёзы, и она, выдавив из себя едва слышное «нет…», снова зашлась плачем.

Лемейр же, глядя на её слёзы, покачал головой и притворно вздохнул.

— Ну что ж, на нет и суда нет! — Сказав это, он схватил сестру, привлёк к себе и одним движением свернул ей шею. Раздался оглушительный хруст. Элгея осела на пол, словно тряпичная кукла, а худой поднялся с колен.

— Зря ты это, Лемейр. Теперь тебе только старшая осталась, — заметил кто-то из ратников, но Лемейр только фыркнул.

— Что мне с этой дохлой рыбы — только глазами лупает! — буркнул худой, потом подошёл к печи и прямо на пол начал выгребать кочергою раскалённые уголья, наказав ратникам проделать в остальных комнатах то же самое. «Карающие», перешучиваясь, немедля разошлись по дому, а Лемейр, выгребши на пол целую кучу угольев, подошёл к столу и, сорвав расшитую скатерть, бросил её поверх головешек. Подбоченясь, осмотрел комнату и вышел прочь, весело насвистывая.

…Этот противный, режущий уши свист я слышала всё то время, пока шрамованный спускался вниз по лестнице, но потом он наконец-то стих. Так же как и голоса остальных «Карающих». Хотя опасность вроде бы миновала, я по-прежнему сидела на своём месте, словно окаменевшая, — я не чувствовала ни рук ни ног, зато на полу зашевелилась мать. Она медленно, с видимым трудом поднялась на четвереньки, и, обведя комнату пустым, невидящим взглядом, со всего маху ударилась головой об пол… Потом снова приподнялась… И снова ударилась… А потом ещё… И ещё…

— Предки-заступники!.. — заворожённая до странности ритмичными движениями матери, я не заметила, что в комнату снова зашли. Теперь на пороге стоял Стемба — ещё совсем недавно этот действительно рыжий «Лис» был моим проводником как по Реймету, так и по казармам. Он тайком от хоть и справедливой, но строгой Нарсии в изобилии снабжал меня пряниками и леденцами, а ещё учил правильно держаться в седле, показывал, как стрелять из лука и арбалета… Но теперь я с трудом узнала своего взрослого приятеля. Вместо правой щеки у Стембы была сплошная кровавая ссадина, под левым глазом виднелся порез, всегда опрятная куртка превратилась в изодранные и измаранные лохмотья, а из-под наскоро наложенной на левую ногу повязки сочилась кровь. Тем не менее меч он держал в руках крепко.

— Госпожа Нарсия, вам лучше не входить. Я сам… — твёрдо произнёс Стемба, но едва он сделал шаг вперёд, как прабабка обошла его сбоку и решительно прошла в комнату, огляделась…

Её лицо исказилось от боли, но Нарсия быстро совладала с собой и шагнула к продолжающей свое безумное занятие матери. Присела перед ней на корточки и, поймав за подбородок, посмотрела в глаза:

— Эльмина!.. Эльмина, сейчас не время предаваться горю!.. Ты слышишь меня?!..

Вместо ответа мать лишь издала короткое и бессмысленное мычание, и тут снова подал голос Стемба:

— Госпожа Нарсия, я не вижу здесь Энейру… Попытайтесь спросить о ней… — но прабабка, оставив мать, поднялась и отрицательно качнула головой:

— Бессмысленно спрашивать — Эльмина не в себе… Как думаешь, «Карающие» могли забрать малютку с собой?

Стемба нахмурился.

— Вряд ли… Если они положили здесь всю семью… — А потом в его голосе послышалась отчаянная надежда. — Малышка могла спрятаться… Она всегда была такой смышлёной…

— Не говори «была»! — сурово осадила его прабабка и тут же громко крикнула: — Внученька! Энейра!

А Стемба подхватил.

— Энейра!.. Отзовись, малявка!..

Звали они совершенно зря. Моё странное оцепенение никак не проходило: я не то что одеревеневшей челюстью двинуть — я даже глаз закрыть не могла… Я просто сидела и смотрела на них… Смотрела…

Но тут дым от тлеющей скатерти попал мне в рот и нос, из-за этого что-то внутри сжалось и я закашлялась…

Каким-то чудом различив моё почти не слышное «кхе», прабабка сразу угадала, откуда идёт звук, настоящей пантерой подскочила к печи и с какой-то нечеловеческой силой рванула обшивку. Доска выпала, Нарсия, увидев меня, охнула, а ещё через несколько мгновений я, обёрнутая в тёплую, мягкую шаль, крепко прижималась к боку прабабки.

— Уберегли Предки… — Нарсия ласково огладила меня по голове и повернулась к Стембе. — Возьми Эльмину и уходим. Времени нет.

Улица встретила нас колючим морозом, дымом и заляпанным кровью снегом. Неясные шум и выкрики переместились куда-то в сторону, а привязанные у крыльца кони беспокойно перебирали ногами и испуганно всхрапывали. Стемба попытался устроить мать в седле, но она, оказавшись на лошади, тут же начинала с неё сползать, мотая головой из стороны в сторону, и в конечном итоге «Лис», наплевав на все условности, просто перевалил её через переднюю луку. Мать повисла мешком, а оседлавший коня Стемба хлестнул поводьями.

— Ну, пусть теперь Мечник поможет!..

Уже давно устроившая меня в седле перед собою Нарсия согласно кивнула, но тут из-за угла дома появился очередной амэнец и, увидев нас, вскинул арбалет.

— Стоять!!!

— И-я-я! — Вместо ответа прабабка с силой ткнула пятками в бока лошади, посылая её вперёд. Конь отчаянно рванулся с места и сшиб грудью так и не нажавшего спусковой рычаг «Карающего». Раздался короткий вскрик, хруст ломаемых копытами костей, и в следующий миг конь прабабки уже во весь опор нёс нас по узкой улочке, а Стемба неотступно следовал за нами…

Между тем Реймет умирал… Чёрный дым всё гуще стелился по улочкам, некоторые дома уже пылали словно факелы, а повсюду виднелись тела — одни скорчились на снегу, другие застыли у выбитых дверей, третьи и вовсе свешивались из окон. В основном это были женщины, дети и старики, но иногда грудь убитого прикрывал доспех с пресловутой эмблемой…

Вырвавшийся вперёд Стемба увёл нас в запутанную сеть переулков и улочек, уверенно направляя коня прочь от всё ещё доносящегося откуда-то шума. Но полностью избежать встреч с амэнцами нам не удалось. Несколько раз мимо нас свистели стрелы, но бег наших коней не смог замедлить даже перегородивший улицу конник, которого Стемба, увернувшись от удара, со всего маху рубанул мечом, и я до сих пор помню удивление, застывшее в глазах мелькнувшего мимо меня трупа…

Наконец извивы улиц вывели нас прямо к превратившимся в развалины Купеческим воротам. Копыта коней в последний раз громко процокали по заледенелым булыжникам, и мы оказались за стенами Реймета. Ни прабабка, ни Стемба не стали оглядываться назад, тут же направив коней по серебрящимся снегом полям на север — к чернеющему на горизонте лесу…

Вечером укрывший нас лес подарил не только свою защиту, но и убежище — в скованной морозом пуще мы нашли охотничий сруб с пристройкой. Жилище, заметённое снегом едва ли не по самую крышу, с крошечными чёрными оконцами, казалось мрачным и покинутым, но внутри нас ожидало совсем иное. По негласному охотничьему закону каждый обитатель сруба, покидая его, должен был позаботиться о тех, кто придёт после него, а потому лесное убежище встретило нас толстой вязанкой хвороста у очага, чисто выскобленным столом, на котором красовалась деревянная солонка, и холщовым, полным сухарей мешком на стене.

Едва осмотревшись, уже с трудом держащийся на ногах Стемба тут же ушёл к усталым лошадям, а прабабка растопила печь и, устроив меня поближе к огню, начала хлопотать над по-прежнему ничего не осознающей матерью. Я молча наблюдала за нею и чувствовала, как тепло постепенно растапливает застывший где-то глубоко внутри комок льда, покалывает кожу занемевших рук и ног… Вместе с покалыванием пришло и осознание того, что я что-то судорожно сжимаю в руках, а потом на меня внезапно накатила боль такой силы, что я со стоном согнулась на лавке. Прабабка тревожно взглянула на меня.

— Что с тобой, внученька?

— Болит… очень… — с трудом выдавила я, а прабабка подошла ко мне и распахнула шаль, укутывающую меня от колен до самого подбородка… И я с удивлением увидела, что до сих пор судорожно прижимаю к себе данную мне Микой куклу — даже скачка на лошади не заставила меня выпустить её из рук! Но причина охватившей меня боли была не в ней — правый рукав платья от локтя до кисти почернел и обуглился, а из образовавшихся на нём дыр просветило багровое, пузырчатое мясо…

— Как же ты это терпела?! — изумлённо спросила Нарсия, но я при всём желании не могла ей ответить. Я догадывалась, что ожог получила, когда началось самое страшное. Очевидно, я прижалась к чугунной дверце печи, но почему-то не почувствовала боли от прикосновения к раскалённому металлу и руку не убрала… Боль пришла только теперь…

На следующее утро, несмотря на начавшийся снегопад, мы покинули приютивший нас сруб. И Стемба, и прабабка считали, что разорившие Реймег амэнцы уже сегодня начнут рыскать по всей округе — как в поисках новой добычи, так и выслеживая чудом вырвавшихся их города беглецов. А чернеющий среди сплошных полей лес, без сомнения, привлечёт их внимание. К тому же в срубе нам удалось разжиться несколькими одеялами и даже старым овчинным кожухом, так что мы могли продолжить дорогу, не рискуя в первый же час пути замёрзнуть насмерть. Путь наш по-прежнему лежал на север: прабабка решила ехать в Делькону — в тамошнем храме Малики верховодили сразу несколько дружественных ей жриц, и Нарсия рассчитывала не только обрести в святилище надёжное убежище, но и узнать о том, что всё- таки происходит в княжестве…

Но до Дельконы мы так и не доехали — через несколько дней у Стембы из-за воспалившейся раны на ноге начался страшный жар, да и я простыла во время последнего перехода, так что мы остановились в хоть и небольшом, но достаточно хорошо укреплённом Крожбо. Продав одного из коней, Нарсия сняла просторную мансарду в одном из окружающих рыночную площадь домов и, достав необходимые припасы у местных травников, стала терпеливо выхаживать всех нас…

Наше житьё в Крожбо было на диво монотонным и серым: перевязки, лекарства, настои, однообразная еда… Впрочем, дело было не только в них — от одного взгляда на целый день проводящую в кресле, монотонно покачивающую головой мать тускнели даже освещающие мансарду солнечные лучи. Хотя прабабка ничего мне не говорила, я каким-то образом понимала, что прежней мать не будет уже никогда, но даже это горькое знание не поколебало охватившего меня равнодушия. Я всё ясно осознавала, отвечала на заданные вопросы, терпеливо сносила перевязки медленно заживающей руки и ежедневное втирание в голову смешанной с яичным желтком крапивной настойки — у меня ни с того ни с сего начали сыпаться волосы, и Нарсия отчаянно боролась с этим моим новым недугом, — но всё вокруг представлялось мне странно выцветшим и безразличным. Теперь большую часть дня я проводила у окна, равнодушно наблюдая за суетящимися внизу горожанами, но предпраздничная суета одетых в яркие платья людей казалась мне чем-то сродни муравьиному мельтешению — я не видела в этом ни смысла, ни цели…

Между тем непрестанно бегущее вперёд время приносило свои плоды — от ран потихоньку начал оправляться Стемба. Сильно похудевший, с коричневой коркой на изуродованной щеке, он встретил собственное выздоровление с таким воодушевлением, что Нарсия с трудом загнала его обратно в постель, но вылёживаться без дела «Лис» смог от силы ещё три дня, а потом решительно потребовал для себя работы по дому. Вначале Нарсия сгрузила на него растопку печи и готовку, решив, что этого вполне хватит, чтобы успокоить только-только вставшего с кровати воина, но не тут-то было. Уже вскоре всё ещё сильно хромающий Стемба таскал воду из колодца и помогал прабабке ухаживать за матерью.

Между тем Нарсию беспокоили не только неуёмность Стембы и моя молчаливость: блуждающие но Крожбо слухи были странными и более чем противоречивыми — в них невозможно было выловить даже крупицу истины. А поэтому прабабка, оценив расторопность с каждым днём набирающегося сил «Лиса», всё же решилась сама съездить в Делькону, чтобы узнать правду. Она уехала из Крожбо ранним и ясным утром сразу же после праздника Свечей, снабдив Стембу подробнейшими руководствами по поводу остающихся у него на попечении матери и меня.

Стемба же, ухаживая за матерью в точности так, как велела ему прабабка, в отношении меня умудрился нарушить почти все строжайшие предписания. Он уже несколько раз пытался разговорить меня или заставить улыбнуться, но все его шутки оставались без отклика, и теперь «Лис», не имея над собою надзирающего ока, пошёл в атаку.

Уже на следующий день после отъезда Нарсии ненадолго выбравшийся в город Стемба разложил передо мною целых три пряника:

— Посмотри, что я тебе принёс! Вот у этого, в виде бельчонка, — начинка с орехами, заяц — мятный, а медведь, соответственно, медовый… Ну, какой ты хочешь?

Я послушно посмотрела на покрытое глазурью, похожее на игрушку лакомство — раньше я безумно его любила, а теперь мне почему-то было всё равно…

— Мне не хочется есть, Стемба… Совсем…

«Лис» ошарашенно посмотрел на меня, перевёл взгляд на пряники…

— Малявка, давай я их на стол положу, а ты возьмёшь когда захочешь, хорошо?

Вместо ответа я кивнула и отвернулась к окну…

Пряники сиротливо лежали на столе до самого вечера — Стемба хмурился, но больше не упрашивал меня их взять, лишь после ужина со вздохом убрал на кухонную полку… Впрочем, сдаваться он не собирался. Вечером, уложив мать в постель, он, согласно указаниям Нарсии, принялся за мои косы, но, посмотрев на гребень, всего за пару движений забившийся волосом, вздохнул…

— Эх, малышка, твоя прабабка — очень мудрая женщина, но в этот раз её мудрость что-то не помогает… Может, острижём твои косы — так они и сыпаться не будут, и новый волос быстрее в рост пойдёт…

На это более чем смелое предложение — можно было только представить, как разгневается прабабка, увидев свою внучку без главного девичьего украшения, — я ответила уже начавшим входить у меня в привычку «как знаешь…», и Стемба не выдержал:

— Как знаю, как знаю… Да ничего я не знаю, но и видеть тебя такой больше не могу! — «Лис» отложил гребень и, встав со своего места, начал развивать план действий. — Значит, сперва мёртвый волос срежем, затем я как следует тебя пропарю, а потом дам лекарство, которое матёрых вояк пронимает, а следовательно, и тебе помочь должно…

Если энергично щёлкающие вокруг головы ножницы так и не нарушили моего безразличного спокойствия, то купание поневоле заставило оживиться. Вода в лохани была такой горячей, что я едва не выпрыгнула из неё рыбкой, но Стемба, ничтоже сумняшеся, опять впихнул меня в исходящую паром воду и тёр жёсткой рукавицей до тех пор, пока с меня чуть кожа не слезла. Когда же меня полностью распарило и разморило, «Лис» выудил меня из лохани и, укутав в тёплое одеяло, усадил к себе на колени.

— Ну, а теперь самое главное. — Он подхватил со стола небольшую чашку и протянул мне: — Пей.

У налитого в кружку лекарства был очень странный и довольно резкий запах, показавшийся мне смутно знакомым… Кажется, так иногда пахло от отца… И от других «Лисов» тоже… Я заглянула внутрь чашки — на дне плескалась бледно-золотистая жидкость…

— Что это, Стемба?

«Лис» усмехнулся.

— Незаменимая вещь, малышка, — лекарство от душевных ран и телесных хворей… Лендовцы васкан из ячменя делают и о-о-очень уважают, да и мы признаём, когда его нам купцы привозят…

К концу монолога «Лиса», я поняла, что мне предлагают, и недоумённо воззрилась на Стембу.

— Это выпивка?.. Но разве можно…

— Нужно… — разрешил мои сомнения Стемба. — Пей…

На вкус хвалёное лекарство мне совсем не понравилось — оно было резким и сильно обжигало рот и горло, но тем не менее «Лис», дождавшись, когда я прокашляюсь, тут же поднёс мне очередную порцию.

— Надо ещё немного… Вот… Умница…

После второго захода огненный напиток не только опалил мне горло, но и потёк по жилам — мне стало невыносимо жарко, а голова пошла кругом. Закрыв глаза, я прижалась к Стембе.

— Мне плохо…

А «Лис» огладил мою стриженую голову и тихо сказал:

— Это пройдёт…

Между тем голова кружилась всё сильнее — теперь крутящуюся вокруг меня комнату заполнял туман, и я, уже не совсем понимая, что со мною и где я нахожусь, пробормотала:

— Нет, Стемба… Мне теперь всегда будет плохо… Потому что мама никого не узнаёт, а папы нет, и Мики тоже нет… А ещё… — И тут жар неожиданно подкатил к моим глазам и из них градом покатились слёзы… Я смутно помню, что отчаянно плакала, дрожала, прижималась к «Лису» и непослушным языком пыталась пересказать ему пережитый мною ужас… Что именно я смогла ему рассказать — не помню, но одно знаю чётко: когда отчаянные всхлипы начали потихоньку стихать, Стемба взъерошил мне волосы и прошептал:

— Люди, малявка, они разные бывают — и хорошие, и не очень, но те, кто приходили к вам, — не люди, а твари! Они людьми лишь прикидываются — не суди по ним о других…

А потом была густая, непроницаемая чернота…

На следующее утро мне опять было плохо — сильно кружилась голова, а при одном только взгляде на еду меня ещё и начинало тошнить, но Стемба оказался заправским лекарем. Он отпоил меня кислым молоком, а потом ещё вытащил на прогулку, и вот на улице меня как-то незаметно отпустило… С этого дня и началось моё настоящее выздоровление: наконец-то пролившиеся слёзы облегчили лежащий на сердце камень и в окружающий меня мир снова стали возвращаться краски и движение. Лавка у окна была покинута мною без всякого сожаления, ведь теперь каждый день заполняло множество занятий: я помогала Стембе перебирать крупу и чистить коренья для супа, накрывала на стол, мела пол, вместе с «Лисом» чистила половики на снегу… А потом добралась до куклы и, переплетши ей волосы и содрав с неё парчу, соорудила ей другой наряд из остатков своего пропалённого платья — лишившаяся мишуры красавица получилась какой-то более домашней и доброй, став для меня напоминанием о Мике…

Прабабки не было долго, и вернулась она совершенно неожиданно. Стемба как раз латал прохудившийся сапог, а я, расставив еду на столе, вернулась к своей кукле, когда дверь отворилась и в комнату вошла прабабка в запорошенном снегом плаще.

— Здравствуй, бабушка… — Нарсия повернулась ко мне и, откинув капюшон, молча воззрилась на мою по-мальчишески остриженную голову. Брови её грозно нахмурились, лицо потемнело…

— Стемба!.. — Прабабка развернулась к «Лису», уперев руки в бока. — А ну подь сюды, мерзавец!..

— Госпожа Нарсия! — «Лис» подскочил со своего места, так и не надев сапог. — Я всё объясню!

— Объяснит он!.. — Прабабка медленно двинулась вперёд, и Стемба, прихрамывая, поспешно ретировался от неё за массивный стол. — Я тебе что, паршивцу, наказывала — расчёсывать и настойку втирать, а ты что сделал, чудище рыжее?!!

— Так ведь не помогала эта настойка… Ой!.. — Прабабка уже достигла стола, и «Лис» с трудом увернулся от запущенной в него деревянной миски.

— Да если б просто остриг, а то ведь обкорнал вкривь и вкось, поганец криволапый! Ну, я тебе покажу, цирюльник самозваный!.. — Теперь в поспешно отступающего Стембу один за другим полетели подхваченные с блюда сырники, а он, безуспешно прикрываясь от метко пущенных снарядов, отчаянно вопил:

— Да вы хоть выслушайте сперва!.. Да что ж вы едой-то!..

Я, конечно, знала, как моя прабабка умеет браниться, но вид крошечной Нарсии, коршуном преследующей вокруг стола довольно-таки рослого и плечистого Стембу, всё же на несколько минут поверг меня в замешательство… К счастью, недолгое — я поняла, что «Лиса» надо спасать, и срочно, пока Нарсия не добралась до более тяжёлой утвари!

— Бабушка! Не смейте! — Громкий окрик заставил Нарсию развернуться ко мне.

— Что ты сказала, Энейра?!! — Перекатам, прозвучавшим в голосе прабабки, позавидовал бы и сам Хозяин Грома, но я, выпрямившись и замирая внутри от собственной дерзости, что было силы сжала кулаки.

— Не трогайте Стембу, бабушка, а не то… — Я на мгновение запнулась в поисках подходящей угрозы. — Я тоже рассержусь!

Несколько мгновений прабабка ещё грозно смотрела на меня, но потом, повернувшись к Стембе, махнула рукой.

— Прощаю… Вот за этот её взгляд, за слова — прощаю!..

«Лис» же, поняв, что гроза миновала, выбрался из-за стола и мстительно сообщил:

— Сырники, между прочим, Энейра впервые сама испекла, а вы их теперь не попробуете!!!

Нарсия сбросила с плеч плащ, устало села на лавку.

— Значит, попробую следующие… Ну, давайте поужинаем тем, что от нашего сражения осталось, а потом я вам новости расскажу…

До Дельконы прабабка добралась быстро и без помех, но знакомые жрицы из храма вначале воззрились на неё как на поднятый из могилы труп, а потом с ходу стали утешать и уверять, что всё когда-нибудь непременно образуется. Нарсия после такого приёма заподозрила самое худшее и не ошиблась. Всего день назад жрицы получили из столицы известие о том, что наш Владыка лишил Мартиара Ирташа родового имени за то, что тот без боя сдал Реймет амэнцам. На главной площади Ильйо, при скоплении народа и в присутствии служителей всех Семерых Богов, герб Ирташей был вначале перевёрнут вниз головой и замазан чёрной краской, а потом глашатай объявил о том, что Мартиар Ирташ и все его потомки отныне лишены своего звания и привилегий, а их имущество полностью переходит к ближайшим родственникам. Кроме того, по главе рода Ирташей запрещены любые заупокойные службы в храмах — за проявленное малодушие от него отрекается не только земной Владыка, но и небесные Заступники…

— Но ведь это же всё неправда! — Отстранившись от прабабки, я возмущённо тряхнула головой, а Стемба ударил кулаком по столу.

— Мы продержались дольше, чем это вообще было возможно!.. Главу оклеветали! Надо идти к князю и рассказать ему правду!..

Нарсия тяжело вздохнула.

— Не так всё просто, Стемба. Моего внука действительно оклеветали, но сделал это сам Владыка Лезмет, чтобы прикрыть чужим позором свой собственный… Когда я рассказала Солане о княжеском письме с обещанием помощи и о том, что на самом деле произошло в Реймете, она списалась с некоторыми своими знакомыми из Ильйо — одна из её подруг является наставницей младших дочерей князя… Наш Владыка уже давно засватал свою старшую дочь за одного из сыновей Триполемского Владыки, и теперь приспело время свадьбы. Гулять решили в замке средь Гройденской пущи — Владыка Дормар известен своей любовью к охоте на туров, а в Гройдене дичи не счесть — недаром он заповедным лесом считается.

Но Владыки Триполема не только охотники — из века в век гуляет по Ирию поговорка, что Триполемских Василисков нельзя ни победить, ни перепить! Ну, а поскольку наш Владыка в ратных делах не особо удачлив и сам это знает, он решил превзойти Триполемского Князя в количестве выпитого и, набравшись по самые венцы в первый же день гуляний, уже не трезвел… Привезённое из Ильйо письмо Лезмет получил, будучи если и не мертвецки, то очень сильно пьяным — его хватило ровно на то, чтобы, самолично прочитав письмо Мартиара, в ярости швырнуть его в огонь, написать ответ и запечатать послание, а потом он забыл обо всём, как и всякий хвативший лишку человек…

Прабабка снова вздохнула и скорбно покачала головой.

— В это трудно поверить, но это так. Владыка отличается невоздержанностью с юных лет, а выпив, всегда либо гневается, либо осыпает находящихся вокруг него милостями… За сломанную на послании печать тем, кто принёс такое, у нас режут пальцы и рвут язык, так что неудивительно, что и содержание письма моего внука, и ответ Владыки для всех остался тайной. Поскольку уже через несколько часов Лезмет больше не упоминал о письме, не менее пьяные, чем сам Владыка, царедворцы сочли полученные известия не особо важными, а неожиданную вспышку гнева князя приняли за его обычное пьяное желание всех карать и миловать… Гулянья продолжались как ни в чём не бывало — охоты чередовались с пирами до тех пор, пока приехавшие уже из Мероя вестники, увидев, что от Лезмета им ничего не добиться, пали в ноги к Триполемскому Владыке. Дормар же протрезвел при одном упоминании об амэнцах — у триполемцев с южанами тоже своя старая свара есть…

Именно Владыка Триполема вытащил нашего князя из-за пиршественного стола и пояснил ему, что в горящем доме свадьбы не гуляют!.. Вот только время уже было безнадёжно упущено — после падения Реймета амэнцы не только быстро подгребли под себя соседние вотчины, но и, получив немалое подкрепление, закрепились на новых рубежах.

Южане в который раз показали всем свой волчий оскал, а наш Владыка теперь мог им только кулаком грозить — ты, Стемба, и так знаешь, что постоянное войско у князя небольшое. Разве что «Нетопыри» всегда при нём, а большая часть «Лисов» по гарнизонам в разных городах расквартирована: пока всех соберёшь, пока владетели из вотчин со своими дружинами подойдут; немало времени пройдёт. Потому Лезмет, несмотря на то что Владыка Триполема обещал ему свою помощь, всё же пошёл на переговоры и заключил перемирие, а свою досаду и вину за произошедшее возложил на Мартиара. И теперь имя моего внука княжеские прихвостни на каждом углу поносят…

Больше мне добавить нечего, кроме одного — дельконские жрицы, несмотря на княжеский запрет; справили службу как по Маргиару, так и по всем защитникам Реймета и обещают повторять её каждый год, в день падения города. Лейтсна же, наставница княжон, написала мне, что Дормар на прощание при всех сказал нашему Владыке, что по части выпивки считает себя проигравшим. Дескать, во хмелю он тоже умом не блещет, но одним махом пропить четверть собственного княжества даже у него не получалось…

Прабабка замолчала, опустив голову, — я снова прижалась к ней, а Стемба растерянно спросил:

— Так что же теперь делать-то?

Нарсия погладила меня по голове, тяжело вздохнула.

— Жить, Стемба… Боги нашу обиду видят, но их суд хоть и верный, да не скорый — я его уже не увижу, а вот ты и Энейра — вполне. Что же до всего остального… Ни к родственникам Эльмины, ни тем более к князю я на поклон не пойду — незачем мне на старости лет такой позор!.. Жрицы из Дельконы звали меня к себе, уверяли, что мне и малышке за толстыми стенами обители будет хорошо и покойно. В их словах я уверена…

При последних словах Нарсии я приподняла голову:

— Я не хочу в Делькону, бабушка…

А Стемба тихо заметил:

— Стоит ли малышку теперь прятать от неба да солнца, если жизнь её и так опалила?

Прабабка усмехнулась.

— Вы, как я погляжу, без меня аут совсем спелись!.. Впрочем, так даже лучше — я и сама в обители вряд ли усижу, несмотря на преклонные годы. Конь на гербе Ирташей не зря узду рвёт — ему воля да простор нужны, а не тёплое стойло… Так что переберёмся куда-нибудь, где нас никто не знает, да начнём жить как обычные поселяне — немного денег на обзаведенье я раздобыла.

Ошеломлённый таким решением прабабки «Лис» вначале изумлённо уставился на неё, а потом даже открыл рот, намереваясь возразить, но Нарсия остановила его взмахом руки.

— Не смотри на меня такими глазами, Стемба, — ни мои предки, ни я показную роскошь не жаловали и никогда не стыдились мозолей на руках, будь они от меча или от другой работы, а парчу лишь по праздникам да на княжеские приёмы надевали, когда по-другому уже никак нельзя! И ещё: переставай звать меня госпожой — отныне для тебя я Нарисса, а внучка моя — Эрка, нечего людям думать, как у простых благородные имена могли появиться…

Стемба уважительно склонил голову.

— Как скажете… — и добавил вопросительно: — Матушка?..

Прабабка на это одобрительно улыбнулась…

Вот так мы ранней весной и оказались в деревушке, гордо именуемой её обитателями Большая Поляна. Она располагалась всего в половине дня пути от Эргля, но окружавшие поселение леса и болота сделали его глухим — даже сборщик податей да переписчики появлялись в Большой Поляне в лучшем случае один раз за два года. Возможно, именно это и стало основным аргументом для прабабки в пользу того, чтобы закрепиться именно на этом месте, ну а дополнительными были богатый ягодами лес да маленькая — в одну горенку, — пустующая после того, как хозяева перебрались в Эргль на заработки, хата с уже заросшим сорняками огородом и забитым мусором сараем. Хотя полянцы знали, что их бывшие земляки не вернутся в родимую глушь, хату занять никто не стремился, так что беженцам из захваченных амэнцами вотчин её уступили в прямом смысле слова за медяки…

Впрочем, на этом дружелюбие наших новых соседей и закончилось: тихое помешательство матери сельчан откровенно пугало — они считали её одержимой и старались держаться от неё на почтительном расстоянии. Лишь Чернявая Квегка — ещё не старая и острая на язык вдова — зналась с нами без всякого опасения. Благодаря пусть хоть и не близкой, но многочисленной родне она удачно пристроила дочек замуж за мастеровых из города, часто и подолгу их навещала, а потому считала большинство своих односельчан недалёкими увальнями. Кроме того, прабабка как-то сразу завоевала её уважение, и Кветка помогла нам с обзаведеньем, отдав в нарождающееся хозяйство нескольких несушек, козу и часть необходимых в быту вещей. Денег за это она не взяла, заявив, что помогает нам от чистого сердца, а не для наживы, а потом ещё и частенько захаживала в гости — то с медком, то с творогом и, помогая прабабке готовить обед, обстоятельно посвящала нас во все сельские дела.

Между тем мы потихоньку справлялись с казавшимся поначалу необоримым запустением — домик и сарай были ещё крепкими и не трухлявыми, а после того, как со двора и пристроек был убран весь сор, а Стемба поправил крыльцо и перестелил крышу, наше обиталище стало смотреться гораздо веселее.

Пока «Лис» занимался мужской работой, мы с прабабкой гнули спины на огороде: рыхлящая землю Нарсия — про себя я продолжала называть её подлинным именем — детально объясняла мне, что и как мы будем сажать и что из этого должно будет вырасти, а я внимательно слушала… Кроме обычных для сельских грядок лука, капусты, репы да моркови с фасолью на нашем огороде пошли в рост семена, привезённые прабабкой из Дельконы: мята, чабрец, снимающий воспаления и останавливающий кровь тысячелистник, сращивающий переломы окопник и снимающий зубную боль шалфей, мать-и-мачеха и незаменимая при болезнях живота кровохлёбка, снимающие сердечную боль пустырник и мяун-трава… Многие из этих трав спокойно росли по лесам и лугам, но дельконские жрицы предпочитали разводить их прямо в обширном храмовом огороде, и теперь эта их привычка пригодилась самой Нарсии…

На наших грядках нашлось место и тому, что сельчане именовали сорняками, — оказалось, что бабка благосклонно относилась не только к репейнику, но и к крапиве, подорожнику и чистотелу — сажать их, правда, было как раз и не надо, разве что заросли проредить. Ну а перед окнами и у крыльца прабабка высадила фиалки и ноготки, которые тоже имели целебные свойства…

Так и прошли весенние месяцы — под стук топора и кудахтанье кур, под наши с прабабкой перекрикивания на огороде… Мать, правда, это не затронуло, скорее, даже наоборот — получив во владение застеленное одеялами кресло у окна, она умудрилась ещё больше уйти в себя, превратившись в живой, мерно покачивающий головой памятник, но мы всё равно опасались оставлять её надолго одну и то и дело забегали в горницу — проведать…

Летом в наших делах наступил если не перерыв, то затишье — быт наладился и теперь его надо было просто поддерживать, а наши каждодневные хлопоты приобрели мерный и спокойный ритм; с утра — к колодцу, за водой, потом — на огород и к живности, дальше завтрак и снова огород… Стемба же, обнаружив, что ему по большому счёту заняться уже нечем, неожиданно загрустил. И прабабка, и я заметили это сразу, но если я просто ластилась к «Лису» или показывала, как продвинулась в умении стрелять из изготовленного им для меня лука, то Нарсия вызвала на разговор. Стемба долго отпирался от её расспросов, но потом всё же сказал:

— Я ведь с прадеда горожанин — мне сельская глушь никогда по душе не была. Тесно здесь и скучно… Пока работы было валом — ещё терпел, а теперь… — «Лис» досадливо махнул рукой и замолчал, а прабабка покачала головой.

— Ну, это неудивительно… Только зря ты молчал — ни я, ни Эрка не будем в обиде, если ты теперь пойдёшь по своей дороге…

Стемба изумлённо взглянул на неё.

— А как же вы?

Нарсия улыбнулась.

— Справимся, не бойся. Помощь, тобою оказанная, нам с внучкой всегда будет душу греть, но теперь у тебя начнётся свой путь — хромота твоя уже месяц, как окончательно прошла. Самое время вспомнить, что ты всё-таки воин, а не козопас.

Стемба горько усмехнулся.

— Воин… Вряд ли я снова «Лисью» куртку надену — под княжеский штандарт мне теперь становиться тошно… Разве что к кому из северных владетелей пойти, да только где я найду такого главу, как Мартиар Ирташ…

Взгляд прабабки при этих его словах внезапно стал очень серьёзным, и она твёрдо произнесла:

— Ты найдёшь то, что ищешь, Стемба… Слушай своё сердце — оно тебя не обманет…

На том разговор и закончился. «Лис» промаялся ещё неделю, но потом всё же решился проститься с нами. Я проводила его до самой околицы, а потом ещё стояла и смотрела, как его спина мелькает между деревьев. Расставаться со ставшим родным человеком мне не хотелось, но и останавливать его я не имела права…

Впрочем, самой мне долго грустить не пришлось — этим же летом у меня открылись лунные кровотечения, и прабабка, дождавшись их окончания, достала свои обёрнутые кожей тетради, с которыми была неразлучна. Когда-то, ещё будучи совсем маленькой, я, улучив-таки момент, попыталась заглянуть в них одним глазком, но Нарсия, застав меня на горячем, устроила мне такую выволочку, что с тех пор я предпочитала держаться от таинственных тетрадей подальше. Теперь же прабабка сама положила их передо мной и, открыв первую страницу на заглавном рисунке, изображающем защитный символ Малики, произнесла: «Вот теперь и приспело время…»

Оказалось, что прабабка уже давно рассмотрела во мне колдовской дар. Спящий, правда, но это не беда. Если у мужчин способности либо разовьются лет до двадцати — двадцати трёх, либо нет, то у женщин всё по-другому. Традиционно учиться колдовству начинают после первого лунного кровотечения, которое отмечает окончание детства, но сам дар обычно просыпается либо после окончания девичества, либо после рождения первого ребёнка. Впрочем, случается и так, что ведьмой женщина становится лишь после того, как у неё навсегда прекращаются лунные кровотечения, а то и другое странное событие пробудит дремавшую внутри силу…

— Только к тому времени, внучка, ты уже знать должна, что с этой силой делать и как её под уздцы взять, так что традиций нарушать мы не будем, да и спящий дар вовсе не бесполезен, и вскоре ты это узнаешь… — закончила первоначальные наставления Нарсия, а потом начала рассказывать мне старое предание о том, как разошлись дороги бывших когда-то братьями эмпатов — Чующих и колдунов — Знающих…

Знающие чаще всего либо презирали Чующих, либо пытались подчинить их себе, вызывая тем самым вполне понятную ненависть и недоверие, но сама прабабка не ставила себя выше Чующих и относилась к ним с уважением, искренне считая, что у них можно многому научиться. Ведь там, где колдун берёт силой, ломая и подчиняя себе живое, эмпат добьётся того же терпеливой и осторожной работой с переплетениями жизненных токов и не оставит после себя искорёженное да порушенное…

Этот первый урок запомнился мне сразу и на всю жизнь — исковерканного, пусть и не колдунами, я уже повидала достаточно и не хотела, идя по жизни, оставлять за собою такой же выжженный след… Между тем уроки прабабки продолжались: я узнавала о годовом приливе и отливе сил, о лунных циклах и влиянии их на природу, училась нехитрому вороженью и заговорам… Травничество же и вовсе стояло у прабабки на первом месте — свойства трав и способы вытяжки я должна была выучивать назубок, а потом мы с прабабкой, оставив мать на попечение Кветки, уходили в лес и там искали редкие и целебные растения, многие из которых, непременно оставив дань Лешему, осторожно выкапывали и переносили на свой огород — так у нас вдоль ограды появились кустики дикого перца и можжевельника, возле бани стал разрастаться очиток, а возле крыльца пошла в рост крошечная облепиха — саженец мы с прабабкой добыли в одном из оврагов…

Так прошли лето и осень, наступила зима, и тут выяснилось, что Кветка, которой бабка помогла справиться с тревожащим её нарывом на ноге, расхвалила наши таланты по всему селу. В итоге, когда пришло время холодов и простуд, к прабабке за советом прибежали сразу из двух или трёх семей, но остальные отдалились окончательно — травничество Нарсии пугало селян также, как и помешательство матери…

Впрочем, мне не было дела ни до соседей, ни до настороженного внимания ровесниц — говорить с ними мне было всё равно не о чем, а все местные новости и сплетни узнавались у неуёмной Кветки. Годы между тем шли своим чередом: я, привыкнув к сельскому труду, потихоньку росла и училась, Нарсия ещё пару раз съездила в Делькону — за необходимыми для моего обучения книгами, но когда мне исполнилось пятнадцать, я осталась без прабабки.

Ещё с утра она вовсю ругала посмевших залезть в огород кур, но уже в обед вдруг прилегла на кровать и укрылась одеялом до самого подбородка. Поскольку раньше такого с моей прабабкой никогда не было, я встревожилась не на шутку, но Нарсия, сделав всего пару глотков укрепляющего питья, отстранила чашку.

— Устала я, внученька, сильно устала… Хотелось бы побыть с тобой ещё немного, да уже не судьба…

Когда я поняла, что означают эти слова, слёзы сами брызнули у меня из глаз — я склонилась к груди прабабки, отчаянно всхлипывая, а она огладила мои отросшие косы…

— Ну не надо, Эрка, мне и так тяжело… Предки и Малика тебя без защиты не оставят, но и ты будь умницей — учения не забрасывай. В моих тетрадях ты найдёшь всё, что тебе знать следует… Ну, а там — верю — сыщется человек хороший, сердечный, найдешь в нём опору себе, славных деток родишь. Тебе ведь уже пятнадцать, заневестилась… — Тут рука прабабки соскользнула с моих кос, и она тихо попросила: — Душно мне в хате, внученька, раствори окно…

Я, всё ещё вытирая катящиеся из глаз настоящим градом слёзы, бросилась к выходящему на огород оконцу и растворила его пошире — в лицо мне тут же ударил пыльный, напоённый запахом трав ветер. Над лесом собиралась гроза — чёрная, тяжёлая туча была уже над нами и ползла низко. Казалось, её тёмное брюхо цепляло верхушки деревьев… Ещё через мгновенье клубящуюся черноту прорезала белая ветвящаяся молния, а прокатившийся следом гром пророкотал прямо над притихшей деревенькой. Но не успел стихнуть его последний раскат, как в глубине тучи родилась новая молния, а потом ещё… Заворожённая грозной силой, я словно бы ненадолго окаменела у окна и очнулась, лишь когда на землю настоящей стеною обрушился ливень…

— Бабушка… — тихо позвала я Нарсию, но ответа не было… Я кинулась к кровати и, увидев, что прабабка не дышит, повалилась подле на колени, сжимая в руках быстро холодеющую ладонь, — мои отчаянные всхлипы потонули в шуме ливня… О том, что Нарсия всё же успела нагадать мне судьбу, я узнала на следующий год.

* * *

Из воспоминаний меня вывел начавший накрапывать дождик — тихо зашелестев листвой, он немного сбил окутавшую лес липкую духоту. Повеял долгожданной свежестью… Я посмотрела на затянувшееся серыми тучами небо: грозы, скорее всего, не будет, но сам дождь ещё вполне может усилиться… Амэнцы, похоже, пришли к точно таким же выводам, что и я, — они перестали рыскать по подворью и укрылись в хате, из которой тянулись теперь вполне аппетитные запахи поспевшего обеда. Правда, про меня они, к сожалению, не забыли — один из «Карающих» подошёл ко мне, намереваясь увести в хату, но я, опустив глаза и старательно пытаясь изобразить смущение, тихо пробормотала, что у меня есть некая надобность в уединении… Поскольку с начала моей встречи с амэнцами прошло уже несколько часов, просьба прозвучала вполне убедительно, и «Карающий», вздохнув, отконвоировал меня к прятавшемуся в зарослях лопуха нужнику.

Впрочем, на то, что удача решила мне улыбнуться, я понадеялась слишком рано — оказавшись у отхожего места, амэнец обошёл его с таким видом, точно искал второй выход, и даже доски ногою попинал, проверяя их прочность… Да… Этот с меня глаз не спустит!.. Поняв, что терять мне пока особо нечего, я съехидничала:- Вовнутрь нырнуть не забудь — вдруг там подземный ход до самого Эргля тянется!..

На это моё замечание амэнец ответил лишь тихим хмыканьем, но потом он подошёл ко мне и, взявши за плечи, слегка встряхнул.

— Послушай меня, лесовичка… Я уже достаточно пожил и людей различать умею — вижу, что не пустая дурь в тебе бурлит, поэтому и советую: не играй с огнём!.. Олдер, конечно, отогнал от тебя того борова красномордого, но если ты и дальше будешь себя так вести, ваше знакомство может закончиться не так хорошо, как началось…

Несмотря на слова, в тоне амэнца не было даже тени угрозы, и я ещё раз, теперь уже внимательно, к нему пригляделась. Пожилой — уже под шестьдесят, — пегий из-за седины, но по-прежнему сильный и жилистый. С твёрдым взглядом бледно-голубых глаз, из-за выдубленной ветром и загаром кожи кажущихся ещё светлее… Нет, он не только воин, он ещё и… Такие люди мне до этого дня не попадались, и для того, чтобы проверить свою догадку, мне требовалось ещё чуть-чуть времени… Я тихо уточнила:

— Олдер? Это так вашего кривоплечего главу зовут?

Услышавший мой вопрос амэнец возмущённо тряхнул головой.

— Он… Только даже в мыслях его кривоплечим не называй, а то ещё сорвётся с языка… И не смотри на него так, будто в руках у тебя арбалет взведённый и ты вот-вот ему стрелу прямо в сердце пустишь…

Произнеся последнее наставление, «Карающий», развернув меня, стал распутывать накрученные Ильмарком узлы и, освободив затёкшие руки, подтолкнул в сторону нужника.

— Ну, давай уже — иди по своей нужде.

Повторного приглашения мне не потребовалось, но и засиживаться долго я не стала. Даже с развязанными руками убежать у меня не получится — сквозь щель в досках я видела, что амэнец, несмотря на усиливающийся дождь, не только стоит возле отхожего места эдаким грозным стражем, но ещё и глаз с нужника не сводит… Впрочем, даже если б и отвернулся, ничего бы не изменилось — пожилой «Карающий» был ни много ни мало — эмпатом. По силе — где-то крепкий середняк, но при свете дня мне с ним ни в прятки, ни в догонялки не сыграть — дар Чующего вкупе с многолетним воинским опытом давали ему весьма ощутимый перевес…

После того я снова предстала перед «Карающим», старательно опуская взгляд в землю. Если эмпату так досаждают мои глаза, то не стоит его ими лишний раз беспокоить. Мне, конечно же, снова связали руки, но уже спереди — стянув запястья, а живописный шрам на моём предплечье, открывшийся из-за задравшегося рукава, не оставил Чующего равнодушным. Он скользнул кончиками пальцев по оставшимся от чудовищного ожога рубцам, вопросительно посмотрел на меня.

— Кто это так с тобой?

В ответ я только плечами пожала.

— По малолетству сама обожглась… Ничего особенного…

— Угу… — Судя по голосу, моему ответу веры не было совершенно, но падающие за шиворот и на голову холодные капли не располагали к дальнейшей беседе, и мы направились в дом…

Амэнцы обустроились в самой просторной, средней горнице — большинство из них, расположившись за массивным обеденным столом, уже вовсю работали ложками. Эмпат устроил меня в углу и, подошедши к очагу, уже через пару минут вернулся с наполненной до краёв миской. Присел рядом.

— Голодная, лесовичка?

Я посмотрела на плавающий в наваристом бульоне янтарный жир и ярко-зелёный укроп… Сглотнула…

— Не особо…

— Значит, голодная! — Амэнец придвинулся ближе, взял ложку.

— Есть со связанными руками у тебя всё равно особо не получится, так что давай я тебя накормлю…

Несколько ошарашенная таким оборотом дела, я удивлённо на него посмотрела. С чего это вдруг у «Карающего» столько заботы о пленнице, которой и жить-то осталось совсем немного?!

— Когда желудок пустой, то и на сердце тоска. А ещё в голове всякие дурные мысли появляются, вроде той, что всё плохо и дальше будет только хуже… — Ответив на мой так и не высказанный вопрос, амэнец поднёс мне первую ложку, которую я, памятуя его предыдущие наставления, послушно съела…

Хотя говорили мы шёпотом, да и на глаза особо не лезли, от остальных амэнцев поведение эмпата не ускользнуло. Кое-кто по-прежнему стучал ложками, лишь косясь в нашу сторону, но нашлись и шутники, всегда готовые вставить свои пять медяшек в любой разговор…

— Осторожнее, Антар! Не забывай, что лесовичка кусается — отхватит тебе руку по самый локоть, вместе с ложкой!

Комментарий плечистого, кареглазого «Карающего» немедленно вызвал настоящую бурю восторга, но его сосед тут же ехидно возразил:

— Не… Наш старик знает, что делает!.. Эй, Ильмарк! Гляди, как надо — сначала обогрей да накорми, а уже потом со своими слюнявыми поцелуями лезь!

Новый взрыв хохота был таким оглушительным, что гневное возмущение задетого за живое Ильмарка просто утонуло во всеобщем веселье.

— Тихо! — Появившийся из боковой светёлки кривоплечий гаркнул так, что все вокруг вздрогнуло. — Что вы ржёте, как почуявшие кобылу жеребцы?!

— Да мы всего лишь немного пошутили… — попытался оправдаться кареглазый, но Олдер подошёл к очагу и, присевши около него на лавку, буркнул:

— Кто не умеет вести себя тихо, отправится отдыхать на улицу. Все поняли?

Воцарившаяся тишина яснее всяких слов подтвердила то, что мокнуть под уже вовсю зарядившим дождём амэнцам совсем не хочется. Закончив обед, они разошлись по лавкам, и хотя через некоторое время разговоры всё же возобновились, общались «Карающие» всё-таки шёпотом…

Антар же, во время всего этого действа продолжающий скармливать мне похлёбку с невозмутимостью каменной статуи, отошёл к столу с опустевшей миской, но потом опять вернулся ко мне и сунул в ладони тёплую кружку:

— Это чабрец. Мёд я тоже добавил…

Я, вскинув голову, посмотрела ему в глаза и тихо спросила:

— Ответь мне, Антар… Эмпаты все такие?

Пожилой Чующий вздохнул и присел передо мною на корточки:

— Мы все разные, лесная ведьма, но ведь и Знающие не одной ниткою шиты… — Он неожиданно тепло улыбнулся, чуть сощурив светлые глаза, и в тот же миг ещё лучше стало видно, что, несмотря на имя, на амэнца Чующий не особо похож — такое простое и открытое лицо могло быть, к примеру, у отца Стембы… Мой взгляд не остался незамеченным.

— Я полукровка, лесовичка. Мой отец увёз свою будущую жену в Амэн откуда-то из-под Ружины… — Произнеся это, Антар поднялся и, ещё раз одарив меня едва заметной улыбкой, отошёл к устроившимся на длинной лавке «Карающим», которые, осторожно взглянув на своего главу, уже достали карты… Я пригубила отвар и задумалась. Антар заговорил со мною не просто так, да и своё происхождение упомянул не для того, чтобы унять моё любопытство, — слишком он умён для этого, слишком опытен… Если Олдер сделает его в дальнейшем моим охранником, то не будет ни похотливых шуточек, ни поцелуев, но зато и обвести Чующего вокруг пальца будет очень непросто… В то же время во мне крепла уверенность, что Антар слова не скажет, если увидит, что я морочу головы другим «Карающим»… Не поможет, но и не помешает, а это в моём случае уже и так немалая помощь…

Прихлёбывая отвар, я ещё раз осмотрелась — трое «Карающих» завалились спать, остальные разбились на две группы. Одни по-прежнему играли в карты, другие бросали кости, и лишь кривоплечий остался сидеть у очага — ссутулившись, уже не обращая никакого внимания на возню подчинённых, он по-прежнему смотрел на медленно затухающий огонь… Теперь, когда он не улыбался, а, напротив, хмурился, было трудно поверить, что именно этот человек и подыграл мне, изобразив так напугавший Ласло медвежий рык… Я вновь задумчиво посмотрела на кривоплечего амэнца. Хищно вырезанные ноздри, острые скулы, глубокая складка у губ… Густая, длинная чёлка падает чуть ли не на глаза, но виски чисто выбриты, а остальные волосы забраны в пышный хвост на затылке. Странно, непривычно, но к такому лицу очень даже подходит… Интересно, какой цвет волос был у него раньше — тёмно-каштановый или чёрный, а главное, что его так выбелило?

За мгновенье до того, как я поняла, что, углубившись в наблюдения, незаметно свернула куда-то не туда, амэнец внезапно вздрогнул и повернулся ко мне. Я едва успела уткнуться в почти пустую кружку, но пронзительный взгляд Олдера ожёг меня не хуже огня.

— Ты что-то хотела спросить, лесовичка?..

Вместо ответа я сделала большой глоток из кружки и старательно спрятала глаза. Доигралась, а ведь предупреждали!.. Ментальный щит не даст кому попало читать в моей голове точно в открытой книге, но сильный колдун легко уловит направленные к нему мысли… Тем временем Олдер, наградив меня ещё одним прожигающим насквозь взглядом, снова отвернулся к очагу, и я облегчённо вздохнула. Всё-таки обошлось, но вряд ли стоит отвлекать амэнца от его мыслей, хотя чувствую: то, до чего он может додуматься, мне вряд ли понравится.

Я откинулась к стене и немного прикрыла глаза — всё, что мне сейчас остаётся, это ждать темноты и подходящего случая, который, надеюсь, ещё появится, хотя жизнь далеко не всегда идёт нам навстречу и часто бывает жестокой… Ну а то, как обошлась судьба с Ирко… Очередное воспоминание о муже заставило меня тяжело вздохнуть — я до сих пор чувствовала себя виноватой перед ним, хотя и понимала, что помочь ему вряд ли бы смогла даже с проснувшимся даром…

Глава 2

ИРКО

Похоронив прабабку, я продолжала жить как и прежде — разве что, уходя в лес за ягодами или грибами, просила Кветку посидеть с матерью… О предсказанном мне замужестве я не задумывалась, да и, положа руку на сердце, не ощущала себя невестой… Своим долгом я считала обучение травничеству и уход за матерью; подружек моего возраста, с которыми можно было бы пошептаться о делах сердечных, у меня тоже не было, а что до деревенских парней, то я их и за мужчин не считала! Для меня образцами были отец, Мика и Стемба, а Полянские женихи не то что до отца, но и до новобранца из «Лисов» не дотягивали, и дело тут было вовсе не в выправке, рыже-коричневых куртках и начищенных сапогах. Петушиный гонор и разухабистость сельчан не имели ничего общего с железной выдержкой и отнюдь не показушной смелостью, какие я привыкла видеть в том же Стембе. Ну а если прибавить к этому совершенно дурацкие, похабные шуточки и бычью прямолинейность…

Впрочем, ради справедливости надо заметить, что для местных парней я тоже не была пределом мечтаний — чаще всего на меня смотрели с недоумением… Виной тому были не только отсутствие пышных форм и круглых румяных щёк с ямочками — далеко не все мои сельские сверстницы обладали этими столь ценимыми полянцами красотами, — а одежда. Мне никогда не нравились массивные, звенящие, точно коровьи колокольчики, украшения сельчанок. К тому же по лесу, как ни крути, удобнее бегать в высоких сапогах и штанах, чем голоногой, в юбке; да и рубашку лучше носить мужскую: с широким поясом, глухую, со шнуровкой под горло и завязками, стягивающими края рукавов, чем женскую — вовсю открывающую грудь и плечи. Так и клещам до тебя труднее добраться, и комарам поживы меньше будет. К тому же я ведь в лес не только за ягодами ходила. Благодаря урокам Стембы я вполне успешно могла подстрелить какую-нибудь мелкую дичь, а кроме того, ещё живя с прабабкой, за редкими травками я частенько забиралась и в болота, и в заросшие кустами овраги, где полно змеиных и паучьих нор… Но если Нарсия в мужской одежде выходила только в лес, а дома переодевалась в глухое, длинное платье, то я, ощутив все преимущества такого неженского одеяния, как штаны, не захотела его менять. Прабабка, что удивительно, отнеслась к этому спокойно — похоже, главным для неё было то, что я не покушалась обрезать свои отросшие волосы…

В общем, по мнению полянцев, я выглядела более чем странно: неяркая, невысокая, не особо фигуристая, с бледной кожей, да ещё и одета не так, как полагается девушке. Единственного решившего осчастливить меня ухаживанием парня — дурень решил меня облапить, когда я набирала воду из колодца, — я, ещё при живой Нарсии, шуганула так, что мало не показалось, и с тех пор жила себе спокойно. Кветка, правда, уже не раз заводила со мною разговор о том, что после смерти прабабки мне лучше не оставаться одной, а городские парни, в отличие от недалёких сельчан, по достоинству оценят и цвет моей кожи, и тёмно-серые, опушённые густыми ресницами глаза, и толщину русой косы. Но я от этих её намёков лишь отмахивалась — красавицами в моей семье являлись сестра и мать, а я и брат были точными копиями отца. Такое наследство меня всегда вполне устраивало, а теперь я и вовсе тихо радовалась не исчезнувшему с годами сходству с отцом, ведь это было единственным, что у меня от него осталось! Но в то же время я хорошо понимала, что красивыми мои черты не назовешь — лицо у меня самое обычное…

Если же Кветка не унималась и продолжала рассказывать о каком-то симпатичном работящем мастеровом из Эргля, который и наяву, и во сне мечтает лишь о такой жене, как я, в ход шёл последний аргумент, на которой даже у Кветки не находилось ответа. Помешанную тёщу к себе в семью в качестве приданого не возьмут ни селяне, ни горожане, а мать я не брошу ни за что и никогда, хотя бы ей самой и было уже всё равно…

Так прошёл год — пыл Кветки потихоньку спал, парни довольствовались ухаживаниями за более понятными им девушками, и потому смысл девичьего гомона у колодца дошёл до меня не сразу. Собравшиеся в кружок будущие невесты были так увлечены спором, что на мой приветственный кивок даже внимания не обратили, продолжая шуметь…

— Пусть только попробует ко мне посвататься! Я этому увальню дедовскую шапку поднесу — с неё как раз последний мех облез! — Полненькая чернявая Каринка, уперев руки в бока, зло блестела глазами.

— Тю, шапка!.. Нашла, чем пугнуть!.. Вот если он ко мне с дарами придёт, я ему вываренные кости вынесу — такие, что даже собаки есть не будут! Пусть знает своё место! — Не менее фигуристая, но ещё более языкатая дочка старосты Зарка воинственно выпятила пышную грудь.

Из сруба колодца донёсся тихий плеск — ведро наконец-то достигло воды, и я взялась за ворот, раздумывая, кому из сельских парней готовится такое изощрённое издевательство. Сватовство у сельчан всегда шумное и людное: стоящим на крыльце родителям и невесте жених на глазах у всех соседей подносит подарки, а потом ждёт, когда невеста, мышью скользнув в хату, не вынесет ему в прикрытом чистым полотенцем лукошке ответный дар, который полагается достать тут же — всем напоказ!.. Обычно таким подарком бывает праздничная рубаха, пояс или отороченная мехом да расшитая бисером шапка с такими же рукавицами. Поскольку девушки знают, что их мастерство и способность к рукоделью на все лады будет обсуждать вся деревня, то корпят над подарками для будущего мужа по нескольку месяцев, начиная свою работу задолго до того, как жених вообще объявится…

Но иногда, если посватавшийся парень сильно не по сердцу, ответным даром может оказаться какой-нибудь старый хлам — чем поношенней и затасканней, тем обидней отказ. Ну а такие избалованные самодурки, как дочка старосты, действительно могут и объедки вынести, и веретено — это уже не просто оскорбление, а настоящий позор. Над таким неудачником будет потешаться всё село, да и другая невеста вряд ли будет добра к незадачливому жениху, ведь принять дары ославленного для сельчанок всё равно что дёгтем измазаться… Дескать, подобрала из грязи то, на что другие даже не посмотрят!..

Между тем страсти у колодца накалялись — Каринка, пытаясь превзойти язвительностью Зарку, уже дошла до непропечённого хлеба и тухлых яиц, но её перебила конопатая Дишка.

— Дура! Если ты дрянной хлеб вынесешь, потом вся деревня будет не над Ирко смеяться, а над тобою потешаться — дескать, безрукая, готовить не умеет, вместо каравая камень печёт!

Услышав знакомое имя, я передумала уходить, хоть вода и была уже набрана. Кветка очень тепло относилась и к ныне уже покойному пасечнику, и к его сыну, а тут такое затевается… Между тем Каринка, пораскинув мозгами, согласилась с доводом:

— Ну да… Наши могут… А ты что поднесёшь?

Услышавшая вопрос Дишка неожиданно потупилась.

— Ну… Я ему тоже шапку вынесу… И рукавицы… Новые… — И совсем смешавшись, тихо добавила: — У него ведь хозяйство крепкое… Пасека опять же… Меня батя вожжами до крови изобьёт, если я не соглашусь…

— Так изобьют один раз, а вековать с таким мужем всю жизнь придётся, — возразила на такую покорность Каринка, а потом сделала страшные глаза и добавила: — Он ведь, как и отец, — перевёртыш, бэр! Оборотится после свадьбы диким зверем — будешь знать! Сожрёт и не подавится…

Но Дишка обречённо махнула рукой.

— Он и так почти что зверь — здоровенный, страшный, волосы — как шерсть… Моя мать говорила — его батя от медведицы как раз и зачал, после того как вдовцом остался…

А вот это уже выдумки, причём выдумки глупые и очень нехорошие… Прабабка мне рассказывала о том, как на перевертышей гонения устраивали — в сёлах из-за дурных поклёпов избы вместе с женщинами и детьми горели; главы семей, пытаясь уберечь родню, на пики кидались… И хотя с той поры уже немало лет прошло, злой язык следует подрезать… Я скрестила руки на груди, усмехнулась:

— А с чего вы вообще решили, что Ирко к вам свататься будет? Ему, по-моему, и так неплохо живётся!..

Возле колодца на минуту воцарилось молчание — девушки изумлённо воззрились на меня, но потом Каринка уверенно заявила:

— Ну, так Ирко сегодня с утра к Кветке с большущей корзиной заходил и сидел у неё долго…

Так вот из-за чего весь сыр-бор начался! Ну, сейчас вы у меня получите, дуры языкатые!

— И вы что, тут же решили, что он сваху умасливал? — Теперь в моём голосе стыло ледяное презрение… — Ирко ей просто обещанный заказ принёс, ведь Кветка не только сама без мёда жить не может, но и для своих дочерей его в запас берёт. В городе такого мёда, как у Ирко, днём с огнём не сыщешь… К тому же Кветка, в отличие от вас, знает, как настоящей хозяйке себя вести положено — она гостя всегда и накормит, и напоит, и беседой развлечёт!

Лица незадавшихся невест при моих словах вытянулись, точно у лошадей, а я, окатив их ещё одним полным презрения взглядом, взяла вёдра и пошла домой — говорить с ними мне было больше не о чем!..

Причина, по которой покойного Дорваша всегда окружало облако из уважительного страха и шепотков о его бэрском происхождении, становилась ясна как божий день, стоило только увидеть, как старый пасечник степенно шествует по сельской улице на общинный сход. Действительно огромный, плечистый, с окладистой седой бородой до пояса — остальные сельчане смотрелись рядом с ним беспомощными котятами. Голос у Дорваша был под стать росту, а сквозившей в движениях и не угасшей с годами силы хватило бы не на одного медведя, а сразу на трёх. Перечить ему на сходе не смели ни в одиночку, ни гуртом, а сборщик налогов подходил к пасечнику едва ли не с поклоном.

Кветка рассказывала, что в Большой Поляне Дорваш появился уже с женой и, отстроившись на отшибе, поднял с пустого места хозяйство, которому все окрестные тихо завидовали, ведь такую скотину стоило поискать. Козы редкой тонкорунной породы, несушки не какие-нибудь, а крапчатые, корова — молочная, трёхцветная… Правда, разбогатев, детей пасечник так и не прижил, поэтому после смерти жены, уже в пожилом возрасте, женился ещё раз — на девушке из Выселок, оказавшейся к тому же ещё и лучшей подругой Кветки. Жена, вначале боявшаяся Дорваша до колик в животе и вышедшая за него только по приказу позарившихся на богатый откуп родителей, уже через два месяца била Малике поклоны, неустанно благодаря богиню за посланного ей мужа. Дорваш не поднимал на жену руку даже ради острастки, не гнул её непосильной работой и, возвратясь с ярмарки, баловал дорогими подарками… Малика же, похоже, решила не останавливаться на полпути — уже через год у Дорваша появился сын, но посланное богиней счастье оказалось коротким. Маленькому Ирко было всего четыре месяца, когда его мать, отправившись в Выселки навестить родителей, на обратном пути провалилась под подтаявший лёд и утонула…

Недавно разродившаяся Кветка стала для осиротевшего малыша молочной матерью — он рос вместе с её старшей дочерью, но когда пришёл срок, Дорваш забрал мальчика на хутор. Кветка никогда не забывала о своём выкормыше, да и с Дорвашем осталась в самых тёплых отношениях, но подросший Ирко никогда не появлялся в Поляне, да и сам старый пасечник, овдовев во второй раз, посещал нашу деревушку только по делу. Эта разросшаяся с годами нелюдимость — Дорваш даже работницу перестал нанимать, и хозяйство, и хата держались на нём и сыне — конечно же, породила новую волну слухов и домыслов… Сама я видела Ирко вблизи всего один раз. Было это два года тому назад, и, похоже, сам парень испугался меня гораздо больше, чем я его…

Кветка тогда, ища в лесу отбившуюся козу, сильно подвернула ногу и потому отпросила меня у Нарсии для похода на пасеку за так некстати закончившимся в доме мёдом. Благодаря старательно описанным мне Кветкой приметам я довольно легко нашла спрятавшийся в дебрях хутор, но когда вышла из-под деревьев во двор, меня даже лай собаки не встретил — разве что в сарае кто-то возился. Пришлось покричать… Вышедший из хаты Дорваш не скрывал своего удивления.

— Чья ж ты будешь, пострелёнок с косой?

Я назвалась и, изложив просьбу Кветки, уже собиралась отдать пасечнику деньги, как он остановил меня, сказав, что с Кветки плачу не возьмёт. После чего меня пригласили в дом и, напоив квасом, неспешно расспросили о здоровье вдовы. Потом Дорваш попросил передать Кветке пожелания скорейшего выздоровления и, повернувшись к ведущей в сени двери, крикнул:

— Ирко!.. Не стой столбом, иди сюда!

В сенях завозились, и в горницу вошёл Ирко с уже приготовленным гостинцем. Совсем взрослый, не уступающий ростом отцу, парень подошёл ко мне, не поднимая глаз, и, втиснув в руки огромный глиняный горшок, тут же отвернулся и поспешил уйти. На моё посланное вдогонку «спасибо» Ирко даже головы не повернул, а ссутулившись поспешно юркнул в сени. Я удивлённо хлопнула глазами, а Дорваш встал из-за стола и сказал:

— Прости моего сына. Он стеснительный очень, да и к чужим не привык.

В ответ я лишь плечами пожала. На Ирко я не сердилась — мне просто было странно видеть здорового, как медведь, парня, который ведёт себя так, будто боится, что я его съем…

Этой же осенью Дорваш умер — не от болезни, а просто от старости, и Ирко остался на хозяйстве один. Теперь ему время от времени приходилось посещать нашу деревеньку, но делал он это в такие часы, когда народу на улице и во дворах было меньше всего, да и все заказы на воск и мёд передавались ему через Кветку — к решившим посетить его прямо на пасеке сельчанам он просто не выходил…

После сцены у колодца прошло два ничем не примечательных дня, а следующее утро я встречала на огороде. Грядки с целебными растениями содержались в идеальном порядке, но вот капусту я подзапустила, да и возле тына разрослись колючие, отнюдь не лечебные бурьяны. Я прошла уже большую часть капустных грядок, когда пробегающий мимо сорванец не преминул мне кликнуть, что в Поляну заехал купец, так что надо скорее бежать к колодцу, возле которого торговец и выложил свои богатства. Сообщив это известие, мальчишки умчался дальше, вовсю сверкая голыми пятками, а я опять принялась за капусту. Полянцы падки на всё яркое да новое, но при этом прижимисты и осторожны — вокруг тех же бус по три часа будут ходить, прежде чем купят, так что купец вряд ли сильно расторгуется до того, как я управлюсь с огородом…

Если с капустой особых трудностей не было, то сорняки решили дать мне бой — столь любимый прабабкой чертополох кололся даже через несколько раз обёрнутую вокруг стебля тряпку и не желал лезть из земли ни в какую. Кое-как справившись с двумя упрямыми сорняками, я намертво застряла на третьем — казалось, что он корнями до самого Аркоса дотянулся!.. Переведя дух, я снова подступила к насмешливо покачивающему листьями чертополоху — я ведь тоже не садовая роза, справлюсь!.. И тут прямо у меня над головой пробасили:

— Эрка?!

От неожиданности я, распрямившись, резко отскочила назад и, увидев того, кто смог меня так напугать, выдала не менее изумлённо:

— Ирко?!

Щёки уставившегося себе под ноги парня немедля стали пунцовыми:

— Да, я… А ты изменилась… Выросла…

Прикинув, что у меня действительно выросло за последние два года, я, поправив ворот, скрестила руки на груди:

— Ты тоже… Изменился…

Я не шутила — Ирко за это время ещё больше оброс мышцами, раздался в плечах и по-настоящему заматерел. Хоть и правильные, но излишне крупные черты лица заметно огрубели, квадратная челюсть словно бы утяжелилась, тёмно-каштановые волосы по своей густоте теперь действительно напоминали мех… Это ж сколько ему стукнуло — двадцать четыре? Двадцать пять?

— Эрка… Можно с тобой поговорить?.. Это важно… — Румянец схлынул с лица парня почти так же внезапно, как и появился, оставив после себя полотняную бледность, а я отступила на шаг и кивнула. Ирко перешагнул невысокий плетень и, взявшись за непокорный куст, вытащил его из земли так, будто у того корней совсем не было — только кистью чуть шевельнул, и всё… Я же, наблюдая за парнем, потихоньку начала приходить к тем же выводам, что и дурочки у колодца, — Ирко сватается! Да и как иначе объяснить эту не свойственную ему прежде разговорчивость, надетую в будний день праздничную рубаху, до блеска смазанные сапоги… Ирко же, отбросив бурьян, подошёл ко мне:

— Я на днях у Кветки был… Не просто так… Попросил её мне невесту найти, а она сказала, что ты до сих пор одна живёшь… — Тут он впервые оторвал взгляд от земли и, посмотрев прямо на меня, глухо произнёс: — Выходи за меня, Эрка? Не могу я больше сам по себе!.. Тошно!..

Глаза у Ирко оказались необычайно красивые — большие и добрые, они напоминали цветом гречишный мёд, в котором утонули солнечные лучи… А ещё в них стыла такая тоска, что я мгновенно поняла: ему действительно тошно! Плохо так, что хоть петлю на шею или в омут с головой!.. Я вздохнула:

— Понимаешь, Ирко, я ведь не одна — у меня мать на руках, и она… — Решив, что, вместо того чтобы полчаса объяснять, лучше один раз показать, я, оборвав себя на полуслове, направилась в дом, махнув Ирко рукою. — Пойдём…

Мать сидела на своём обычном месте, почти утонув в выстеленном одеялами кресле, — руки бессильно лежат на коленях, глаза полузакрыты, голова медленно перекатывается из стороны в сторону по подстеленной подушке: влево-вправо, влево-вправо. Именно по этим движениям и можно было определить, когда мать не спит… Хотя… Вряд ли это бессмысленное существо всё ещё было моей матерью — скорее, её оболочкой… Напоминанием…

Ирко, зайдя в комнату, вежливо поздоровался, а мать, конечно же, его не заметила. Я подошла к креслу, поправила подушку и, положив руку на высокий подлокотник, повернулась к нежданному жениху.

— Вот моя мать, Ирко. Она не в себе — не говорит, никого не узнаёт, ничего не замечает… Это не лечится, а ухаживать за ней надо как за младенцем. Кормить, мыть, менять подгузники, переодевать…

Ирко решительно шагнул вперёд, его огромная, жёсткая ладонь накрыла мою:

— Я буду помогать, Эрка!.. Дом от отца мне большой достался — места всем хватит. Всё устрою как надо, ты только скажи…

Я изумлённо посмотрела на него. Если бы на месте Ирко оказался любой другой сельский парень, то дверь моей хаты хлопнула бы раньше, чем начались пояснения, но Ирко не просто остался… Чужое горе словно бы преобразило его — в мгновение ока он посуровел и ещё больше повзрослел, тоска во взгляде сменилась заботливой серьёзностью.

— Я ведь не знал, что тебе так трудно, — Кветка ничего не рассказывала… Но теперь я вас не оставлю — всегда рядом буду…

То ли от тёплой ладони Ирко, то ли от этого его совершенно нового, переполненного внутренним светом взгляда в глазах у меня вдруг подозрительно защипало и я, чтобы спрятать нежданно проступившие слёзы, прижалась к парню, прошептав:

— Я не против…

— Лапушка… — Часто задышав, Ирко осторожно поцеловал меня в макушку, но уже в следующий миг возмущённый крик: «Ах ты, негодник!» — заставил нас повернуться к распахнувшейся во всю ширь двери, на пороге которой стояла пылающая праведным гневом Кветка. В выходной юбке, на плечи накинута привезённая из города нарядная шаль, руки упираются в располневшие бока, насурьмлённые брови грозно насуплены. Вот такой же вид у неё был, когда она со старостихой на глазах всей деревни бранилась — та уже и не рада была, что вообще рот на Кветку открыла… Ирко, надо отдать ему должное, при появлении этой тяжёлой кавалерии не отскочил в сторону, а лишь ещё теснее прижал меня к себе, чем вызвал целую бурю возмущения.

— Это что же такое делается, а!.. Только в хазу зашёл и уже руки распускает, кобелина лохматая! Думает, что за сироту вступиться некому!.. А ведь таким скромником вначале прикидывался, от стола глаз не поднимал, бессовестный!.. — По-прежнему грозно сверкая очами, Кветка ступила в комнату и продолжила: — Я тебе что сегодня сказала? Ждать меня в хате, пока я к колодцу сбегаю да товар посмотрю — может, какая хорошая вещь на подарок попадётся… А ты, вместо того чтобы ждать, сразу сюда попёрся, против всяких обычаев — без свахи, с пустыми руками, а теперь ещё и к девочке пристаёшь, точно паскудник Ласло, чтоб ему Малика всё в штанах отсушила!..

Пока Кветка так разорялась, я, глядя на неё, чувствовала, как в моей душе всё больше воцаряется странное умиротворение — я словно перешла какую-то грань, за которой слова разгневанной свахи могли вызвать разве что улыбку… Ирко, похоже, почувствовал то же самое, что и я, поскольку ещё через минуту Кветка вдруг осеклась на очередном витиеватом ругательстве и с подозрением спросила:

— А что это вы так улыбаетесь оба? Сговорились, что ли?..

Я даже кивнуть не успела, как Ирко, окончательно сгрёбши меня в охапку; пробасил решительное:

— Да! Сговорились!..

— Родненькие мои!.. — В тот же миг гнев Кветки сошёл на нет, и она уже совсем другим тоном продолжила: — Ты, Ирко, себе хорошую жену выбрал. Эрка не какая-нибудь вертихвостка, навроде этой дуры Зарки! Она девочка скромная и ласковая, с ней у тебя в хате светло будет. Да и ты, Эрка, правильно сделала, что опять ершиться не стала. Ирко я с малолетства знаю. Он парень серьёзный — непьющий, негулящий и хозяин хороший… Прямо как мой Болько, земля ему пухом… — Тут глаза Кветки неожиданно увлажнились, и она, всхлипнув: «Живите в согласии, родненькие», стала вытирать побежавшие из глаз слёзы кончиком шали…

Слёзы у Кветки были явлением редким и недолгим. Уже вскоре она, взяв на себя обязанности сразу двух матерей, вошла во вкус и вновь попеняла на нарушение вековых традиций — дескать, теперь из-за недомыслия Ирко село не увидит моего ответного подарка… Моё же замечание о том, что сельчане и так ничего бы не увидели, ведь никаких даров для жениха у меня в хозяйстве и в помине нет, заставило Кветку целый час вздыхать о том, какая же всё-таки нынче непутёвая молодёжь пошла — дедовские заветы ей не указ, один ветер в голове!..

Когда же вздохи и причитания наконец закончились, мы стали судить и рядить, как жить дальше. Кветка согласилась с тем, что ждать осени и устраивать гулянку на всё село нам с Ирко действительно незачем — проще выбраться на денёк в Эргль и испросить там благословения Малики на начало семейной жизни. Ну а на подготовку к переезду мы положили десять дней. За это время Ирко собирался устроить горницу для матери, а я хотела разобрать свой нехитрый скарб и прикинуть, какие из лекарственных трав мне стоит взять с собой и пересадить на новое место, а какие оставить… Впрочем, заниматься мне пришлось не только этим — на третий день Кветка заявилась ко мне с видом амэнского захватчика и потребовала, чтобы я показала ей платье, в котором собираюсь предстать перед светлым взором Богини, ибо негоже невесте являться в храм, одетой точно мальчишка. Я уже и сама прикинула, что моя любовь к штанам может произвести на жриц неизгладимое впечатление, и потому показала Кветке одно из оставшихся мне от прабабки платьев. Нарсия до самой смерти сохранила лёгкую фигуру, так что поработать пришлось всего ничего: немного сузить талию да ладони на две дотачать слишком короткий подол… Кветку, правда, осмотр не удовлетворил — заставив меня покрутиться во все стороны, она села на лавку и тяжело вздохнула.

— Эрка… Ты действительно решила венчаться в этом платье?..

— Да… — Я ещё раз поправила высокий воротничок-стойку и провела рукою по прямой и тяжёлой, старательно отглаженной мною юбке… — А что не так?

— Ну, если ты собралась идти в храм Малики для того, чтобы принять постриг, то лучшего платья действительно не найти!.. Ни дать ни взять жрица милостивой! — И тут Кветка встала со скамьи и решительно тряхнула головой. — Ничего, время у нас ещё есть — подберём тебе достойный наряд!..

Этим же вечером Кветка явилась ко мне с целым ворохом одежды, и два часа кряду мне пришлось заниматься примеркой то одного, то другого, то третьего… Из всей моей одежды Кветкой была одобрена лишь исподняя рубашка из тонкого белёного полотна, всё же остальное было отринуто вдовою напрочь… Сама Кветка суетилась вокруг меня эдакой наседкой — затягивала шнуровку, поправляла рукава, хмурилась, что-то прикидывала… Наконец она, отступив на шаг, ещё раз внимательно на меня посмотрела и улыбнулась.

— Ну, вот теперь то, что надо! Настоящая невеста!..

Я посмотрела на одобренный наряд — открывающая грудь и плечи рубашка с пышными рукавами, чёрный бархатный корсаж, сильно присборенная в поясе, сплошь украшенная вышивкой и яркими аппликациями пышная юбка до щиколоток… Кветка окинула меня ещё одним благосклонным взором, но потом её взгляд упёрся в мои босые ноги и она, охнув:

— Чуть не забыла, дура старая! — выудила из-под лавки два алых, расшитых золотистым бисером башмачка. — Меряй!

Я осторожно обула обновку — красная кожа хорошей выделки, затейливая вышивка, тонкая подошва… И как я в них до Эргля дойду?

— Я их у давешнего купца выторговала! Он клялся, что вторых таких ни в Эргле, ни в Брно не сыщешь, и, похоже, не врал. Ну как, угадала? Не жмут?

— Нет, Кветка. Они даже немного велики, — честно ответила я, скромно умолчав о том, что последнее обстоятельство меня особо порадовало — как раз получится стельку вставить, чтоб подошва стала хоть капельку толще… А Кветка, услышав мой ответ, восхитилась:

— Да такой ножки, как у тебя, верно, даже у княжон нет! Теперь только посмей мне ещё раз сказать, что ты не красавица!

— Хорошо, не буду… — Перестав смотреть на свои ноги, я попыталась подтянуть низко вырезанную рубашку и осторожно спросила:

— Может, поменяем? Грудь же совсем голая!..

— Сейчас прикроем! — Кветка покопалась в беспорядочно разбросанных по лавке юбках и вытащила из-под них целый моток переливающихся всеми цветами радуги бус… Уж лучше бы я о вырезе даже не заикалась!..

В назначенный день я, дождавшись долженствующую меня подменить Кветку, выбралась из дома едва ли не крадучись. Было ранее утро, а я не хотела, чтобы меня заметил кто-нибудь из вышедших на огород или к скотине сельчан. Из-за приезда купца судьбоносный приход Ирко в село остался незамеченным, к передвижениям Кветки из своей хаты в мою все давно привыкли, да и сама Кветка, памятуя о порушившем все правила сватовстве, предпочитала помалкивать о нашем с Ирко сговоре, но если теперь меня увидит кто-то из соседей, то долгих расспросов не миновать…

Воровато оглянувшись, я мышью шмыгнула на свой огород и, перебравшись через низкий тын, поспешила скрыться под деревьями. Ещё через две минуты я уже бежала к назначенному месту — одной рукою я сжимала норовящие звенеть от каждого движения бусы, другой придерживала юбку, стараясь не намочить её подол в росе…

— Эрка… — Оказалось, что вставший ещё раньше, чем я, Ирко не стал дожидаться меня на развилке, а пошёл навстречу. Чисто выбритый, подтянутый, сапоги смазаны так, что в них можно как в зеркало смотреться, поверх выходной рубахи — новая куртка из добротного коричневого сукна. Вид — хоть в храм, хоть на воинский смотр, вот только лицо бледное и под глазами тени… Я подошла к своему жениху, положила руку ему на грудь — сердце у Ирко билось так часто и сильно, что это чувствовалось даже сквозь одежду.

— Ирко, ты что — всю ночь не спал?

— Не спал… — признался он, а его ладонь тут же осторожно скользнула по моей щеке. — А ты дрожишь вся, как зайчонок…

Это он верно заметил — я чувствовала себя так, точно собиралась прыгнуть в реку с обрыва, да и утро выдалось прохладным…

— Мне просто холодно… — Я ещё раз зябко поёжилась, а Ирко, поставив на землю корзинку с предназначенным Малике подношением, снял с себя куртку и укутал меня ею, точно ребёнка. Сукно хранило тепло его тела и пахло почему-то смолой и мёдом… Дрожь почти сразу прошла, оставив после себя лишь неясное волнение.

— Так лучше? — Руки Ирко по-прежнему лежали у меня на плечах. Я улыбнулась:

— Да, спасибо… А теперь пойдём скорее — может, на дороге какой обоз встретим… — Ирко согласно кивнул, и уже вскоре мы почти незаметными тропками пробирались к тракту на Эргль. Лошади в нашей деревеньке водятся лишь у старосты да ещё двух мужиков — тех, что чаще других наведываются в Эргль или промышляют извозом. Для остальных же конь в хозяйстве не особо нужен — деревня кормится лесом да огородами, а узенькие полоски ржи на её окраине полями нельзя назвать даже с большой натяжкой. К тому же единственная ведущая в Большую Поляну дорога делает очень неудобный крюк, который легче срезать по прямой — через лес. Именно так мы с Ирко и поступили, а ещё через час нам удалось встретить идущую в Эргль подводу и напроситься попутчиками… Ближе к полудню заметно потеплело — я отдала Ирко куртку, а ещё через несколько минут из-за поворота показался Эргль. Мастерские, халупы и придорожные харчевни уже давно выплеснулись за изрядно обветшалые городские стены — даже на арке въездных ворот можно было различить широкие, кое-как замазанные трещины…

Возница телеги, узнав, за какой надобностью мы с Ирко отправились в город, обстоятельно описал нам, как найти храм Малики, так что по грязным улочкам мы проплутали совсем недолго. Беленые стены святилища обвивал дикий виноград; у лестницы прямо в дорожной пыли копошились голуби; вдоль стен сидели нищие — они ждали не только подаяний, но и приготовленной для них жрицами снеди… Заметив, что у одного из калек из-под накинутой на плечи рогожи виднеется затёртая куртка «Лисов», я подошла к нему и насыпала в миску для подаяний целую горсть взятой у Ирко мелочи. Одноногий носил куртку не напоказ, скорее даже наоборот — прятал, а значит, действительно когда-то был «Лисом», а не просто вышибающим слезу нищим…

— Зве-е-рь! — неприятный, визгливый голос раздался прямо за спиной, и я, обернувшись, увидела непонятно как оказавшуюся рядом с нами нищенку-кликушу. Эти полубезумные и зловредные особы жить не метут без внимания толпы и являют собою печальный пример того, во что может превратить человека неправильно использованный или ставший выше воли носителя дар. И хотя от кликуш никогда не дождёшься ни единого доброго слова, простолюдины относятся к их воплям, как к настоящим пророчествам… Вот и теперь народ вокруг просто замер, а нечесаная, расхристанная, с перекошенным от злобы лицом кликуша вытянула трясущуюся, грязную руку в сторону Ирко.

— Вон отсюда, ублюдок!.. Тебе здесь не место!

Вместо ответа побелевший точно мертвец Ирко схватил меня за руку и что было мочи потащил за собою на ведущую в святилище лестницу. Я, споткнувшись на высоких ступенях, едва не упала, но Ирко и не подумал сбавить ход, а вслед нам понеслось ещё более визгливое и истошное:

— Нет, зверь! Не-ет! Только не в хра-а-ам!..

Уже оказавшись возле входа, Ирко с силой толкнул дубовую дверь и буквально втащил меня за собою под храмовые своды. Створки за нами сразу же захлопнулись, в мгновение ока отрезав и шум улицы, и вопли кликуши… Хотя ступеней до входа было всего ничего, я, почувствовав, что у меня подкашиваются ноги, прижалась к стене, закрыла глаза.

— Эрка… Ты ей поверила? — В голосе стоящего рядом Ирко была такая тоска, что я вздрогнула…

— Нет, Ирко. Я таким никогда не верю… — Я со вздохом открыла глаза и посмотрела на застывшего рядом жениха. Лицо у него было такое, точно его только что с дыбы сняли, но когда Ирко услышал мой ответ, его губы дрогнули в слабом подобии улыбки.

— Я думаю… Она, наверное, озлилась из-за того, что вся мелочь другому досталась…

— Вполне может быть… — Обсуждать слова трясущейся от злости бабы мне совсем не хотелось, и я, откинув с лица выбившуюся прядь, взяла Ирко за руку. — Хватит о ней. Пойдём, поищем жрицу…

— Обещаешь ли ты, Эрка, помня заветы богини, почитать данного тебе мужа и хранить ему верность?.. — Голос ещё молодой, но уже сильно располневшей жрицы был словно присыпан пылью. Ей было невыразимо скучно повторять давно заученные слова, да она бы, верно, их и не повторяла, но завёрнутые в тряпицу монеты сделали своё дело…

— Обещаю… — Я посмотрела на скучное лицо жрицы и вновь вспомнила, с какой брезгливостью белые пальцы служительницы Малики копались в корзине — казалось, от одного этого прикосновения яйца протухнут, а мёд станет горьким, как полынь, но потом брезгливость и скуку — дескать, чего ещё от тёмных поселян ждать! — сменила хищная заинтересованность: «О-о-о, деньги…»

— Обещаешь ли заботиться о муже и детях, что пошлёт тебе богиня, обещаешь ли быть мудрой, милосердной и терпеливой, как требует того Малика?.. — Жрица продолжала плести канву обряда. Борясь с дурнотой, накатившей на меня из-за царящей вокруг пропитанной тяжёлыми запахами духоты, я посмотрела в сторону Ирко. На лице моего жениха — нет, уже почти мужа! — царило серьёзное и вместе с тем какое-то детское благоговение. Для него происходящее вокруг действительно было таинством, а жадной и скучной жрицы просто не существовало…

— Обещаешь ли ты, Ирко, относиться с уважением к данной тебе Маликой жене и будущей матери твоих детей? Обещаешь ли помнить о том, что твоя жена по воле Богини служит отражением её терпения и милосердия?

— Обещаю… Жизнь за неё положу! — В голосе Ирко сквозила неподдельная искренность, но жрица на это лишь поморщилась — не входящие в обряд слова могли вызвать у неё только досаду…

— Богиня даёт вам своё благословение — отныне вы муж и жена, как перед Семёркой, так и перед людьми… — За спиною откровенно скучающей жрицы непонятно как пробившийся в залу солнечный луч заиграл на каменном лице Малики, губы статуи на миг словно бы дрогнули в улыбке, а я почувствовала, как у меня отлегло от сердца. Несмотря на забывших заветы богини служительниц, Милостивая всё же не оставила это место и по-прежнему внимала людским радостям и горестям…

Закончив обряд, жрица скрылась в глубинах святилища — не иначе как пошла деньги пересчитывать, а Ирко помог мне подняться с колен и поцеловал в щёку… Я, как раз прикидывая, где может быть боковой, не церемониальный выход, едва ответила на эту ласку, почти сразу же нырнув за один из широких, поддерживающих кровлю пилонов.

— Сюда нельзя, наверное… — рука последовавшего за мной Ирко предупреждающе легла на моё плечо, и я, повернувшись к свежеиспечённому мужу, улыбнулась:

— Ну, ты же не хочешь ещё раз встречаться с той мерзкой бабой у входа? Правда?

Ирко нахмурился:

— Не хочу…

— Так пойдём… — Я уверенно двинулась вперёд, радуясь тому, что почти все святилища Малики более-менее похожи — если успел как следует осмотреть одно, то и в других не заблудишься. Во время приездов в Ильйо мать водила меня по святилищам всей Семёрки, а я, попадая в них, отнюдь не всегда стояла на месте, обследуя во время затянувшихся служб укромные закоулки… Детская память не подвела меня и теперь — нырнув за решётчатую дверку в стене, мы оказались в узком коридоре.

— Если мы пойдём налево, то попадём во внутреннее святилище: туда нам действительно нельзя — входить в него могут лишь сами жрицы, но если мы свернём сюда… — Я шагнула вбок и, вытянув руку, сразу нащупала дерево почти неразличимой в темноте двери… Толкнула… И ещё через пару мгновений мы с Ирко уже стояли на совершенно безлюдной улочке, а захлопнувшаяся за нами дверь спряталась за сомкнувшимися виноградными листьями. Ирко сощурился на такое яркое после затемнённого святилища солнце, а потом неожиданно сгрёб меня в охапку и поцеловал — крепко, по-настоящему, в губы…

— Спасибо тебе, Эрка… — Я, немного опешившая от такой его прыти, не преминула уточнить:

— За что?

Лицо Ирко мгновенно стало серьёзным:

— За всё… — Решив, что нам подходит любое направление, кроме того, которое выведет к центральному входу в святилище, Ирко, взяв меня под руку, направился в извивающийся между слепыми стенами домов переулок…

Причину нарастающего шума мы поняли лишь тогда, когда оказавшийся не только извилистым, но ещё и длинным переулок вывел нас прямо на мощённую булыжником и запруженную народом площадь — в Эргле была ярмарка! От криков разносчиков и зазывал звенело в ушах, на все лады мычала и кудахтала домашняя живность, празднично одетые люди смеялись, торговались, ругались, спорили и шутили… После лесного житья царящее вокруг оживлённое многоголосие ошеломило даже меня, а Ирко и вовсе оглушило — на пару минут он застыл настоящим столбом, но потом потер ладонями виски, взял меня за руку и начал обходить площадь кругом, стараясь не слишком углубляться в извилистые ряды торговцев…

Более-менее уверенно Ирко почувствовал себя, лишь когда мы достигли заставленного телегами края площади — людей здесь было поменьше, а вид смирно стоящей у поилок или спокойно хрупающей сено скотины действовал и вовсе успокаивающе. Ирко купил у проходящего мимо разносчика несколько пирожков, и мы тут же ими перекусили, присев на край поилки.

— Ну, теперь надо дорогу до городских ворот спросить и можно домой… — Ирко смёл с куртки крошки и облегчённо вздохнул, но я осторожно возразила:

— А может быть, ещё погуляем?

Ирко посмотрел на меня так, точно я предложила ему полезть в кубло гадюк или завести вместо котёнка взрослую рысь:

— Погуляем?.. Здесь?

— Ну да… — Я уже не только свыклась с ярмарочным многоголосием, но и вспомнила, сколько радости доставляли мне такие гулянья в детстве. — Здесь весело, Ирко: есть качели, представления с куклами, можно сказочников или песенников послушать, а если немного задержаться, то и потанцевать…

Пока я говорила, Ирко не переставая смотрел на толпу — я видела, как напряглись мышцы на его руках, как по лицу загуляли желваки… А потом он опустил голову и тяжело вздохнул.

— Я не могу, Эрка…

Я закусила губу, но спорить не стала — видела, что ему действительно тяжело, а Ирко снова вздохнул.

— Лучше бы ты что другое попросила… Но если хочешь — погуляй сама, а я тебя здесь подожду…

Я, ещё не веря такой удаче, искоса взглянула на него — мне было жаль оставлять своего новоиспечённого мужа одного и в то же время очень хотелось оказаться на ярмарке, среди запомнившегося с детства разноцветья… Ирко же, увидев мою нерешительность, не стал настаивать на своём, а отсыпал мне монеток, и попросил:

— Только не очень долго, хорошо?..

— Хорошо… — Получив разрешение, я больше не стала медлить. Легко подскочив со своего места, я нырнула в толпу, успев при этом улыбнуться и махнуть рукой оставшемуся возле поилок Ирко… А ещё через несколько мгновений я уже пробиралась к центру гулянья, то и дело посматривая по сторонам: кукольные представления слишком долгие, да и от крикливой лоточницы с ленточками и бусами я лишь отмахнулась, зато возле худенькой девочки с лохматым дрессированным псом задержалась надолго, а потом ещё и кинула ей сразу несколько серебрушек… После этого меня занесло к оружейникам, но, увидев их удивлённые взгляды, я поспешно ретировалась назад и, купив у очередного лоточника сразу два пряника — один предназначался для Ирко, вдруг ему это лакомство тоже придётся по вкусу? — как раз призадумалась над тем, куда идти дальше — на качели или к потешным мишеням, — когда прошлое неожиданно накрыло меня с головой, и я совершенно позабыла о том, который сейчас год…

Обычно Алого Мечника изображают хоть и молодым, но гневным — такие изображения, несмотря на красоту, зачастую пугают, но в Ильйо художник пошёл против привычных канонов. Его стройный, высокий Мечник был спокоен и серьёзен, а глубокие, серые глаза Бога Войны казались грустными и понимающими — он словно бы знал, какой бой кому предстоит, и сопереживал идущим на смерть ратникам… Впервые я увидела это изображение, когда мне было лет шесть, и с тех пор просто влюбилась в него — стоя подле матери, я не сводила взгляда с фрески, пытаясь запомнить каждую чёрточку лица Мечника, каждый положенный художником на одежду и доспехи блик… Вечером перед сном я закрывала глаза и мысленно представляла его перед собой, только уже не картиной, а живого — вот он мчится на своём белом коне по чёрному, страшному лесу и ветер треплет его светло-русые волосы, вот он стоит на вершине Замковой Горы, высоко вскинув к небу пылающий меч, вот ведёт за собою войско в блестящих латах…

Этими мечтаниями мне приходилось довольствоваться целый год — до тех пор, пока я снова не попадала в Ильйо и вновь не видела столь любимое мною изображение… Правда, после Реймета я о своём Мечнике уже почти не вспоминала, а его изображение в моей памяти потускнело и подёрнулось дымкой… Как оказалось, лишь для того, чтобы теперь явиться передо мною вживую — среди сутолоки и разноголосия ярмарочной площади!..

— Нравлюсь? — весёлый и звонкий голос вывел меня из оцепенения, и я поняла, что похожий на Мечника парень уже стоит прямо передо мною… Теперь можно было понять, что сходство не полное — для того чтобы действительно стать похожим на моего Мечника, парню следует прибавить ещё лет пять-семь и возмужать, да и глаза у стоящего передо мною восемнадцатилетки были не грустными и понимающими, а шальными и весёлыми…

— Нет… — Думая, куда бы сбежать от такого позора, я оглянулась по сторонам, но более взрослые товарищи парня уже окружили меня со всех сторон. — Ты просто похож… На кое-кого…

— И на кого же? — В ожидании ответа парень улыбнулся, а я — все слова, подходящие для достойной отповеди, забылись почему-то напрочь — обречённо произнесла: — На Мечника…

Вокруг раздались смешки, а парень вдруг стал серьёзным и тихо спросил:

— Это предсказание, да? Ты вещунья?..

От такого поворота я окончательно растерялась и закусила губу, а стоявший слева от меня — самый старший из всей компании и белобрысый, сказал:

— Никакая она не вещунья, Ставгар, а невеста — видишь, какой узор на юбке… Но это даже лучше — поцелуй невесты удачу в бою приносит! Стребуй с неё, а то ведь эта поселянка прямо глазами тебя ела…

При последних словах я поспешила потупиться, и мой взгляд наконец-то упал на куртку парня, которого белобрысый назвал Ставгаром… То, что я столкнулась не с простыми горожанами, было и так понятно, но вышитый на рукаве куртки герб изображал беркута, сжимающего в лапах сломанную стрелу… Бжестров… Корни этой семьи были сродни нашим, но Бжестровы были намного богаче и считались любимцами Владыки. Тем не менее старший из Бжестров приходил к нам в дом, чтобы поздравить моего отца с назначением в Реймет — говорил, что это доверие и честь, на границу с амэнцами не поставят кого попало… Говорить-то он говорил, да только потом наверняка пьянствовал на пару с Владыкой, пока мой отец до последнего держал осаждённый амэнцами Реймет!..

Тёплая ладонь осторожно коснулась моей щеки… И заставила вздрогнуть, точно от удара:

— Ну так как, красавица, — поцелуй или предсказание? — Ставгару явно понравилось предложение товарища. Он снова улыбнулся, пытаясь заглянуть мне в глаза, но я убрала от лица его руку: в одно мгновение меня словно выстудило изнутри — осталась лишь ярость. Холодная, горькая… Я посмотрела Ставгару в глаза и тихо, ясно произнесла:

— Лучше бы вы не невест на удачу целовали да в кабаках гуляли, а действительно воевали, а то амэнцы скоро в Ильйо как к себе домой зайдут, а вы и не заметите…

Рядом кто-то — кажется, белобрысый — тихо охнул, а Ставгар дёрнулся так, точно я его кнутом ударила.

— Ты не смеешь так говорить! По какому праву?!

— По такому! — Больше всего мне сейчас хотелось выкрикнуть им в лицо имена отца и Мики — погибших, преданных и оклеветанных князем с молчаливого согласия Бжестровов и им подобных, но вместо этого я развернулась и, оттолкнув в сторону одного из приятелей Ставгара, быстрым шагом направилась к мишеням, даже не посмотрев на потянувшихся за мною парней. Бросила медяшку следящему за стрельбой хозяину, взяла лук и закупленную стрелу. Повернулась к стоящему за моим плечом Ставгару.

— Цель?

Он, не колеблясь, ткнул в самую дальнюю. Я вскинула лук, натянула тетиву, прицелилась: «Стемба, где бы ты ни был… Помоги!» Стрела сорвалась в полёт, как только я мысленно произнесла последнее слово; больно ударила по незащищенному запястью тетива, а ещё через миг кто-то изумлённо крикнул: «В яблочко!»

Я посмотрела на мишень, но ничего не увидела — в глазах теперь всё плыло, точно в тумане… Ярость ушла так же внезапно, как и появилась, наступило горькое прозрение… Что я делаю?! Защищаю память отца? Устраивая дурацкое представление перед столичными молокососами?! Да они всё равно ничего и никогда не поймут!!! Отшвырнув лук, я стала торопливо выбираться из толпы, прижимая к груди пряники, — Ирко меня, наверное, уже заждался, а я… Ничего не скажешь, хорошая же из меня получилась жена — и часа после венчания не прошло, а я уже на парней засматриваюсь…

— Эй, подожди! Ты выигрыш не забрала! — Обернувшись, я увидела, что Ставгар, расталкивая людей, пробивается вслед за мной, и тут же прибавила ходу. Не хочу его больше видеть!.. И разговаривать с ним тоже не хочу!..

— Поселянка!.. Вещунья!.. Да подожди же!.. — Очередной окрик увязнувшего в толпе парня заставил меня припустить прочь со всех ног, но помчалась я почему-то не к поилкам, а в боковую улочку.

— Стой! — Сапоги Ставгара застучали по неровной брусчатке у меня за спиной, но я уже нырнула в переулок справа… Шарахнулась от выскочившей прямо из под ног кошки и почти тут же бросилась в открывшийся сбоку тёмный лаз…

— Вещунья!.. — Парень никак не желал отставать, и я вновь свернула в боковую улочку. Где-то рядом забрехала собака… Кто-то что-то сердито крикнул… Новый поворот, и я, споткнувшись о выступающий из кладки булыжник, растянулась на мостовой. Пряники улетели вперёд, башмачок с левой ноги куда-то назад… Поднявшись, я метнулась к пряникам — на счастье, они упали не в грязь, а на сухую брусчатку — подобрала их, сдула пыль…

— Эй, вещунья! Ты где? — Поняв, что Ставгар вот-вот появится из-за поворота, я, наплевав на босую ногу, припустила вперёд, к очередной развилке, и поспешно скрылась за углом дома…

В этот раз мне наконец удалось сбить его со следа — голос Ставгара донёсся до меня ещё лишь раз, да и звучал приглушённо. Я так и не замедлила своего бега по узким улочкам и, ведомая скорее удачей, чем чутьём, в конечном итоге вернулась на Рыночную площадь, выскочив из-за поворота прямо к поилкам, возле которых стоял Ирко.

При виде меня его брови удивлённо взлетели вверх, но уже через секунду он нахмурился и прижал меня к себе…

— Кто тебя обидел?!.. — Голос Ирко хоть и был тихим, но теперь больше всего походил на рык, и я, подняв голову, изумлённо посмотрела на парня.

— Никто… — Я немного высвободилась из его объятий и втиснула ему в руки спасенные пряники. — Вот, это тебе… И пойдём отсюда…

— Правда? — Несмотря на подарок, в голосе Ирко по-прежнему стыло какое-то очень нехорошее сомнение, и я, понимая, что теперь он с места не сдвинется, пока не получит ответ, вздохнула.

— Здесь бродячих собак много — прицепились, как репьи… С трудом убежала…

Ирко вздохнул.

— Вижу — ты до сих пор сама не своя… Но теперь надо на площадь вернуться: другую обувку тебе купить — у тебя и так одна нога в крови!

Представив, что будет, если мы столкнёмся на ярмарке со Ставгаром и его приятелями, я едва не похолодела — Бжестров, даже увидев меня с провожатым, вряд ли отступится, а Ирко, в свою очередь, в стороне стоять не будет!.. Вот только простолюдин, поднявший руку на знатного, вполне может этой руки лишиться, но Ирко не должен расплачиваться за учинённую мною глупость!..

— Нет, Ирко, я не вернусь на площадь, а кровь — это пустое! До дома и так дойду… — Я наклонилась и, сняв с ноги уцелевший башмачок, уже хотела направиться прочь, но Ирко, шагнув следом, поднял меня на руки точно пушинку.

— Хорошо, Эрка, домой так домой! — И он, прижав меня к себе, уверенно двинулся вперёд. В этот раз мои просьбы и уговоры на него не подействовали — Ирко, решив, что с меня хватит и одной сбитой ноги, вознамерился нести меня на руках до ворот и дальше. Поняв, что он не уступит, я притихла и, обняв Ирко за шею, спрятала пылающее румянцем лицо от косящихся на нас людей — от их взглядов мне было как-то неловко и стыдно…

Впрочем, настоящий стыд — такой, что мечтаешь под землю провалиться, — я испытала уже возле городских ворот. Стражники, в отличие от горожан, одними взглядами не ограничились!

— Вы только посмотрите, какая неженка выискалась — ногами ей передвигать неохота, так она парня оседлала!.. — закричал один из них, а другие тут же подхватили, словно бы по команде:

— Эй, парень! Что ты делаешь?! Смотри: понравится этой красотке у тебя на шее ездить — силком не ссадишь!

— Невелико сокровище, чтобы с ним так носиться!..

— Чай, не из леденцов твоя девка — не растает!!!

Я прижалась к Ирко всем телом, боясь на стражников даже глаза поднять, а тот грозно пробасил:

— Не девка, а жена!.. — Но, к сожалению, такое заявление лишь распалило ратников — на нас градом посыпались новые насмешки и подколки, но тут один из крестьян на подводе решил вмешаться:

— Да замолчали бы вы уже, охальники, что пристали к молодожёнам!.. Или на чужое счастье смотреть завидно?!

Как ни странно, это замечание возымело действие — отпустив ещё пару шуток, ратники оставили нас в покое, а пришедший нам на выручку крестьянин, узнав, куда мы направляемся, предложил место на подводе…

И вот уже последние облезлые домишки пригорода скрылись за поворотом, и повозка медленно покатила по пыльной дороге. Ирко между тем не унимался — обтерев чистой соломой мою ногу, он, выпросив у крестьянина самогон, осторожно промыл кровоточащие ссадины, а потом подгрёб меня к себе под мышку и вздохнул:

— Прости… Если б я пошёл с тобой, такого бы не случилось…

— Что было, то уже прошло, Ирко… — Я удобнее устроилась у него под боком и, чтобы больше не говорить о злополучной ярмарке, спросила: — А почему ты тогда всё-таки Кветку не дождался?

Ирко вздохнул и опустил голову, но потом всё же заговорил. Тихо… Отрывисто…

— Понимаешь… Мне тогда всё таким глупым показалось… Сваха, соседи, торг этот дурацкий… А я всего лишь тебе в глаза посмотреть хотел…

Произнеся последние слова, Ирко снова вздохнул и подавленно замолчал, а я нашла его ладонь и крепко сжала:

— Ты всё правильно сделал, Ирко, — я не люблю, когда напоказ…

Ирко ещё плотнее прижал меня к себе.

— Это потому, что ты — настоящая… Не такая, как эти… Эти…

Ирко снова замолчал, подбирая слова, но тут в наш разговор вмешался взявший нас на подводу крестьянин.

— Дорога предстоит дальняя — успеете ещё намиловаться… А пока, может, споёшь, горлица?

Я улыбнулась:

— А не пожалеешь?

Крестьянин отрицательно мотнул головой, а Ирко неожиданно его поддержал.

— И в самом деле, Эрка, спой…

— Ну, хорошо… — Я выскользнула из-под руки Ирко и, распрямившись, посмотрела на выцветшее от упавшей жары небо, на пыльную дорогу… Слова любимой песни отца сорвались с губ сами собой:

Распев пошёл легко и вольно — через пару мгновений уже не я пела, а мелодия сама вела меня за собой — неудержимо рвалась ввысь и вдаль, как тот самый вороной конь, звенела и переливалась широкими распевами, а сердце щемило — в эти мгновенья мне казалось, что я слышу тихий, вторящий моему пению голос отца…

Между тем одним напевом дело не ограничилось — крестьянину понравилось моё пение, и он немедля попросил спеть что-нибудь ещё, да и Ирко опять подкрепил его просьбу своей. Я не стала артачиться и снова запела, затихнув лишь тогда, когда памятные мне походные песни попросту иссякли, — на плечи навалилась непонятно откуда взявшаяся усталость, в пересохшем горле запершило… Ирко протянул мне флягу с водой, а крестьянин тихо произнёс:

— Хорошо пела — с душой… Твой отец «Лисом» служит? Да?

Я сглотнула внезапно вставший поперёк горла комок:

— Служил… Он погиб, когда мне одиннадцать было…

— Ясно… — кивнул крестьянин и немедля перескочил на другую тему, принявшись рассказывать о каком-то своём знакомом, который тоже когда-то служил… Поначалу я его ещё внимательно слушала, но голос крестьянина действовал как-то усыпляюще — где-то через час я снова прижалась к Ирко, закрыла глаза… И как-то сразу и крепко уснула…

В первые мгновения после пробуждения я не сразу сообразила, что происходит. Мерное покачивание… Пахнущее смолой и мёдом сукно, о которое трётся моя щека… Чьё-то ровное, тихое дыхание…

— Ирко! Ты опять!.. — Сообразив, что меня снова куда-то несут, я попыталась высвободиться, но Ирко лишь плотнее прижал меня к себе.

— Тише, Эрка. По лесу тоже босиком ходить не стоит…

— По лесу?! — Я перевела взгляд на окружающие нас деревья… Сгустившийся вокруг сумрак указывал, что уже поздний вечер… Это же сколько времени я проспала?..

— Ты лёгкая — можно до утра нести и не почувствовать, — поспешил успокоить меня Ирко и тут же неожиданно добавил: — И поёшь точно весничка…

— Ну, это смотря с кем сравнивать… — вспомнив эту маленькую, но звонкую птичку, я неожиданно засмущалась и снова уткнулась лицом в куртку Ирко, а тот тихо заметил:

— Ну, вот и пришли…

Увидев массивный бревенчатый дом, я едва не спросила, зачем он принёс меня к себе, но вовремя прикусила язык. Ясно же, зачем: не зря меня Кветка с утра напутствовала не возвращаться сегодня домой и ни о чём не беспокоиться. Первая брачная ночь спешки и чужих глаз не любит…

Ирко внёс меня в дом на руках и, миновав большую горницу, зашёл в одну из боковых. Осторожно опустил на застеленную пёстрыми одеялами кровать. Подошёл к столу и зажёг свечу. Потом присел рядом со мной… Его дыхание, до того спокойное и мерное, неожиданно переменилось, став частым и каким-то прерывистым, и я, почему-то испугавшись этой перемены, судорожно впилась пальцами в одеяло.

— Ирко… Принеси мне воды, пожалуйста… Только холодной — из колодца…

— Сейчас… — Ирко вышел, а я ещё раз огляделась: и сам дом, и его внутреннее убранство полностью соответствовали своим хозяевам — всё большое, основательное, тяжёлое… Не моё и не для меня — даже кровать, на которой я сижу, слишком большая. Мне в ней, как в стогу, потеряться можно… Горло словно бы сжала чья-то рука, стало душно и невероятно тяжело, и я поспешила снять с шеи многочисленные бусы. Полегчало, но совсем немного, и я недолго думая принялась расплетать косу… Провела пальцами по волосам, разделяя пряди, тряхнула головой так, что волосы рассыпались по плечам…

— Звёздочка моя… — Я подняла глаза и увидела, что Ирко уже стоит в дверях, судорожно сжимая в руках ковшик с водой, — лицо его как-то странно изменилось, а глаза словно бы затуманились… Сообразив, куда он смотрит, я попыталась поправить окончательно сползшую с плеча рубашку, но Ирко, отставив воду на стол, уже шагнул ко мне.

— Нет… Не прячься больше… — Услышав этот до странности охрипший голос, я замерла, опустив голову, а Ирко сел рядом, провёл рукою по моему оголившемуся плечу, по груди. — Горлинка моя, я так ждал…

Оборвав себя на полуслове, он зарылся лицом в мои волосы, потом вновь отстранился.

— Ты сейчас такая красивая — ещё бы цветы в волосы, и от Лесной Хозяйки не отличить…

Я изумлённо взглянула на явно объевшегося белены парня.

— Полно, Ирко… Разве ты её видел?!

Вместо ответа Ирко с силой прижал меня к себе, а его губы впились в мои. Я испуганно рванулась, но это привело лишь к тому, что в следующее мгновенье я оказалась вжатой в перину, а Ирко навис надо мною сверху… Исступлённое лицо, хриплое, отрывистое дыханье… И взгляд — хмельной, страшный…

— Ирко… — отчаянно прошептала я, но прежний тихий и ласковый парень так и не вернулся, а нависший надо мною незнакомец почти простонал:

— Горлинка…

Разорвав завязки моей и без этого уже съехавшей дальше некуда рубашки, Ирко начал судорожно целовать оголившуюся грудь. Я, уперевшись ладонями ему в плечи, попыталась оттолкнуть его от себя, но потом замерла, вовремя вспомнив, что теперь он мой муж… Он имеет полное право взять то, что хочет, и я обязана ему подчиниться…

Часто задышав, Ирко ещё больше навалился на меня, его рука скользнула вниз… Боль, острая и резкая, заставила меня сжать зубы и выгнуться дугой, а перед моими глазами вновь возникла та заполненная амэнцами комната и распластанные на полу сестра и мать… Но теперь я не наблюдала за происходящим со стороны — я сама оказалась рядом с ними, а движения насильников сливались воедино с колебанием бёдер Ирко… От этого мне стало не только больно, но ещё и горько, а из глаз сами собою побежали слёзы. Я плотно зажмурилась, но это не помогло — щёки почти мгновенно стали мокрыми от солёной влаги… Ирко выгнулся, а потом со стоном повалился на меня, уткнулся лицом в мою щёку…

— Эрка? — Почувствовав, что меня больше не держат, я перевернулась на бок и, подтянув колени к подбородку, обхватила их руками. Всё закончилось — на моих бёдрах засыхала кровь, и хотя её было немного, я чувствовала себя полностью разбитой и опустошённой… Неживой…

— Эрка… — Рука Ирко скользнула по моей щеке. — Не плачь… Девушкам в первый раз всегда так…

— Знаю… Прабабка говорила… — Я уткнулась лбом в колени, но Ирко, наклонившись надо мною, попытался заглянуть мне в лицо.

— Настолько плохо было? Прости, я не знаю, как можно, чтоб не так больно… Я не хотел!.. — Из голоса моего мужа уже исчезли так напугавшие меня ноты — это снова был прежний Ирко… Ну, разве что донельзя растерянный и виноватый… Где-то в глубине души я понимала, что в произошедшем повинен не только он один, но сказать ему этого так и не смогла, расплакавшись уже не потихоньку, а в голос…

Остаток ночи Ирко провозился со мною, точно с малым ребёнком: утешал, вытирал слёзы, пытался отпаивать то водой, то медовухой. Укутывал в одеяло, если я начинала дрожать, и клятвенно обещал, что теперь не прикоснётся ко мне до тех пор, пока я сама ему этого не позволю… Уснули мы далеко за полночь — когда я окончательно успокоилась, Ирко подгрёб меня к себе вместе со всеми одеялами и уткнулся носом в мою макушку.

— Ты меня простишь? Хоть когда-нибудь…

Я закрыла глаза и сонно вздохнула:

— Уже давно простила… — Я не врала. На Ирко и в самом деле невозможно было долго сердиться…

Несмотря на такое совсем нерадостное начало семейной жизни, постельные дела у нас с Ирко со временем наладились. В следующий раз я подпустила к себе мужа аккурат через неделю — мы с матерью уже полностью перебралась в дом Ирко, и я успела хоть немного обвыкнуться на новом месте. Окружающая добротная массивность уже не давила на меня так, как в самом начале, да и сам Ирко крепко держал данное мне обещание, ни словом, ни делом не позволяя себе лишнего.

Правда, без маленькой хитрости с моей стороны не обошлось — памятуя заветы Стембы, я, поджидая работающего на пасеке мужа, выпила немного медовухи, а потом зажевала всё листиками мяты… Это помогло — сосущий под ложечкой страх прошёл, а на его место пришла злость. Не на Ирко — на амэнцев, которые, как выяснилось, ранили меня гораздо глубже, чем это казалось вначале: боль и страх жили во мне и теперь… Но я всё равно так просто не сдамся и не позволю «Карающим», пусть даже и через годы, курочитъ жизнь мне и уж точно ни в чём не повинному Ирко!.. Злость придала мне решительности — вспомнив, какими глазами муж смотрел на мои распущенные волосы, я расплела косу и, старательно расчесав волосы, распустила их по плечам. Поколебавшись немного, заметно ослабила шнуровку на груди — отдав Кветке свадебный наряд, я вновь стала одеваться как прежде…

Ирко понял мой намёк, едва ступив на порог — он приблизился ко мне, осторожно провёл рукою по волосам.

— Теперь можно?

— Да… — Я посмотрела в глаза мужу, улыбнулась… Рука Ирко переместилась с волос на мою щёку, а ещё через миг он поднял меня на руки и ринулся в нашу спальню так, точно за ним стая волков гналась… В этот раз у нас всё опять получилось довольно бестолково, но боли и страха больше не было, а медовуха подёрнула дымкой настойчиво лезущие ко мне воспоминания… В дальнейшем я прибегала к её помощи несколько раз, но потом, когда жуткие картинки стали потихоньку подменяться нашей вознёю с Ирко, отказалась от выпивки и вздохнула с облегчением: похоже, это сражение я всё же выиграла…

Со временем супружеские обязанности уже не заставляли меня костенеть от напряжения, и я потихоньку стала учиться взаимности — начала ласкать волосы и плечи Ирко, целовать его, шептать ему на ухо такие же глупости, какие он плёл мне. Это оказалось неожиданно приятно — муж даже на мою малейшую нежность отвечал с утроенным жаром. Но если Ирко буквально распирало от кипящей в крови страсти, для меня происходящее так и осталось чем-то вроде игры — чуть-чуть забавной, но в то же время милой… Да и сближали нас с Ирко по-настоящему не одни только постельные утехи…

Мой нелюдимый и не особо разговорчивый муж относился к той породе людей, которые раскрываются постепенно и лишь перед близкими. Да и тогда любым разговорам они предпочитают дела и поступки, а дела Ирко я видела. Он не только устроил для своей тёщи южную, самую солнечную горницу, но и неизменно помогал мне в уходе за матерью, терпеливо вникая во все мелочи. Во время таких хлопот на лице мужа никогда не появлялось даже тени гадливости или, что ещё хуже, наигранного сочувствия, и это его отношение к матери не было маской — Ирко обладал на диво искренней натурой, так что его заботливая внимательность была совершенно естественной. Он смог всем сердцем принять совершенно ему чужого, к тому же неизлечимо больного человека… Конечно, Стемба и Кветка тоже хорошо относились к матери, но если Кветка чисто по-бабьи её жалела, то Стемба видел Эльмину Ирташ не безвольной куклой, а заботливой матерью семейства и женой любимого им военачальника… В общем, поступок Ирко не мог не вызвать моего ответного к нему уважения и искреннего желания узнать своего мужа получше, и вот тут Ирко предстал передо мною совсем с другой стороны…

Оказалось, что выросший среди леса парень хоть и стеснялся людей, зато имел пытливый, быстрый ум и живо интересовался окружающим его миром, подмечая в нём мельчайшие детали и связи. О лесных обитателях он знал не в пример больше любого охотника, и теперь, найдя благодарного слушателя — мой муж, в отличие от сельчан, не считал всех женщин безмозглыми курицами, — охотно делился накопленными знаниями во время наших лесных прогулок.

— Вот, смотри: каждый муравейник как одно княжество. Есть и пастухи, и добытчики, и воины… Видишь — они крупнее и на страже стоят… — Я, устроившись на корточках рядом с Ирко, внимательно всмотрелась в почти незаметную жизнь. Действительно, муравьиные воины были не только крупнее: их жвалы тоже оказались более хищными и острыми, чем у тех же рабочих, тянущих к своему дому травинки, или пастухов, суетливо крутящихся вокруг выпасаемой ими на листиках тли…

— А ещё разные муравейники воюют между собой, поэтому и дозорные у них всегда начеку. — Я искоса взглянула на мужа. В такие моменты Ирко совершенно преображался — не запинался и не искал слова. Глаза мужа ярко блестели, а сам его рассказ обретал необычайную живость и лёгкость… Я перевела взгляд на огромный, действительно похожий на беспокойный город муравейник и уточнила:

— Они за землю воюют? — Ирко тяжело вздохнул.

— Не только. Победители грабят муравейник и забирают себе все личинки побеждённых — так они себе рабов выращивают…

Если бы после такого заявления Ирко добавил, что на муравьиных рабов их хозяева надевают ошейники, я бы ему поверила, ведь он и так уже показал мне, как общаются между собою пчёлы. Пчела, нашедшая медоносные цветы, рассказывает о своей находке товаркам, исполняя на лотке сложный танец… Но пчёлы — прежде всего именно труженицы и войною на соседа не идут… Я ещё раз посмотрела на воина-муравья — хищного, блестящего рыжеватым панцирем так, что хоть эмблему рисуй… Настроение как то сразу испортилось, и муж мгновенно уловил эту перемену — ласково провёл рукою по моей косе, поцеловал в висок:

— Пойдём, я тебе ещё кое-что покажу.

…А ещё через полчаса мы с Ирко, затаившись возле песчаного оврага, наблюдали за тем, как барсучиха выносит из норы на старательно очищенную площадку своё потомство. Четвёрка барсучат, погревшись на солнышке, тут же расползлась в разные стороны. Двое из них принялись целеустремлённо рыться в песке, а выкопав огромного, в толстом панцире жука, громко запищали и, смешно семеня лапками, торопливо возвратились под материнскую защиту. Барсучиха немедля покарала обидчика, с аппетитом его схрупав, и я невольно улыбнулась. Накатившее дурное настроение развеялось без следа…

Таких вылазок у нас с Ирко было немало, и я, научившись смотреть на окружающую природу глазами мужа, поразилась открывшейся мне полноте и глубине мира — по книгам такому не научишься, да и сами книги, как я теперь понимала, оставляли желать лучшего. К травникам у меня не было замечаний — их составители своё дело знали и любили, но «Землеописание» и «Жизнь больших и мелких тварей» теперь могли вызвать у меня разве что улыбку. «Муравей — существо мелкое и бессмысленное, но трудолюбивое — цельный день суетится, былинки к своему гнезду таская, а потому считается символом усердия…» Да этот летописец хоть раз Муравьёв видел?.. Вернее — сей учёный муж хоть раз, хоть полчасика наблюдал за жизнью муравейника? Именно наблюдал, а не скользил по ним равнодушным и усталым взглядом отягчённого знаниями мыслителя?

Между тем с Ирко оказалось хорошо не только гулять по лесу, но и просто молчать — выйти вечером на крыльцо и, вручив мужу кружку отвара с чабрецом, присесть рядышком с наблюдающим за последними солнечными лучами Ирко… Он же, в свою очередь, обязательно подгребал меня к себе под мышку, тихо вздыхал, и потом мы ещё долго сидели в обнимку — без ненужных слов и суеты глядя на быстро темнеющий лес и зажигающиеся на небе звёзды…

Вот так я, постепенно и без всякого насилия над собою, узнавала своего мужа и потихоньку привязывалась к нему — Ирко становился действительно близким мне человеком, с которым я нежданно-негаданно вновь обрела семью…

В общем, я жила как живётся и совсем не задумывалась о том, что наш союз с Ирко всколыхнул всю деревню. В Выселках хватало своих сплетен, а в Поляне я почти не появлялась — изредка навещавшая нас Кветка передавала не только заказы для Ирко, но и просьбы о травяных сборах для меня. Да и разговаривала она теперь со мною главным образом о домоводстве… Правда выяснилась лишь осенью — зная, что в это время Кветка может податься в Эргль, к дочерям, я решила проведать её и передать кое-какие гостинцы от меня и Ирко, но когда уже подошла к дому вдовы, дорогу мне перегородили Каринка и Дишка, за спинами которых маячил уже год вздыхающий по Каринке Леско. Вздыхающий, правда, безрезультатно — родитель нашей сельской красавицы был решительно против зятя, от которого толку было ровно столько, сколько от трутня в улье…

— Скажи, ты ведь уже тогда, у колодца, знала, что Ирко на тебя глаз положил? Потому и над нами посмеялась?! — Не тратя время на приветствие, Каринка сразу же перешла в атаку. — Ты с ним встречалась?

Я смерила её спокойным взглядом, перекинула косу на плечо — замужество не изменило моей причёски — ярких лент или головных украшений, полагающихся незамужним селянкам, я и раньше не носила, так что отказываться мне было не от чего, в отличие от зло теребящей алую ленту девушки.

— А тебя, Каринка, здороваться в начале разговора не учили? А что до всего остального, то вы сами себя обманули, да и вообще — лучше бы за собою следили, а не за тем, кто к кому ходит…

Каринка в поисках достойного ответа хлопнула своими коровьими глазами и с новыми силами стала терзать несчастную ленту, но тут подала голос Дишка:

— Самая умная, да? Лучше признайся, как тебе теперь живётся с таким мужем в его берлоге? Шерстью от тоски ещё не стала обрастать?

А услышавший эту более чем сомнительную шутку Леско коротко хохотнул и добавил:

— Стоило ли от наших нос воротить, чтоб теперь с таким бирюком сойтись. Лучше б ты, Эрка, за настоящего медведя замуж вышла, чем за это страховыдло!

Произнеся последние слова, парень победно взглянул на меня — похоже, он действительно думал, что сказал нечто очень умное, а я… Я вскипела. Да как смеет этот веснушчатый недотёпа оскорблять Ирко, которому даже в подмётки не годится?!!

— Закрой рот, Леско!.. Тем более что самому тебе хоть так, хоть иначе бобылём оставаться, а все потому, что руки у тебя явно не из того места выросли!.. — Отбрив слишком много позволившего себе парня, я сердито взглянула на Дишку.

— А ты чего ядом плюёшься? Отец опять вожжами выдрал или женихи по осени не пришли?

— Ой… — Наконец-то пришедшая в себя Каринка испуганно хлопнула глазами. — А откуда ты знаешь? Ворожила?

Ответить я не успела, поскольку сбоку хлопнула дверь, из которой величественно выплыла Кветка.

— Эрка, солнышко, ну зачем ты с этими дурами время теряешь? Идем, а то у меня пироги остынут… — Оглянувшись, я увидела, что за мною из-за плетней наблюдает множество любопытных глаз, и, на прощанье кивнув остолбеневшим девушкам, последовала за Кветкой, хотя внутри у меня всё ещё кипело… Но Кветка права: скатываться до обычной перебранки и ронять себя мне не следует…

Впрочем, оказавшись в хате, я быстро успокоилась — вид искренне радующейся гостинцам вдовы оказался настоящим бальзамом. Кветка же, разобрав подарки, усадила меня за стол и, выставив закуску и налив медовухи — замужним, как ни крути, позволено больше, чем девушкам, — сказала, что я своими замечаниями попала не в бровь, а в глаз! Оказывается, после моего неожиданного замужества все село нам с Ирко месяц кости перемывало и гадало, когда мы с ним встречаться начали. А отец Дишки действительно выдрал её вожжами, на всю улицу крича, что она дура набитая, если позволила какой-то серой мыши у себя из-под носа такого хозяина увести! Сколько добра на сторону ушло!..

К тому же и дочка старосты, и Каринка с Дишкой этой осенью действительно остались без женихов — парни здраво рассудили, что их в случае сватовства могут ждать такие же неприятности, что и Ирко, и решили повременить: пусть красавицы ещё годик в девках посидят, глядишь, и гонор сбавят…

Мне же Кветка ничего этого прежде не рассказывала, потому что искренне считала, что нам с Ирко надо строить семейную жизнь, а не переживать из-за сельских пересудов… Что ж, во многом она была права, и мы, перестав обсуждать деревенские дела, поговорили с Кветкой о наших. Под конец я попросила вдову привезти мне из города тонких иголок, цветных ниток и бисер — пусть и с опозданием, я решила заняться подходящим подарком для мужа. В своё время мать потратила немало сил, обучая нас с сестрою вышиванию гладью и бисером, и теперь я собиралась вспомнить эти навыки… Кветка на мою просьбу лишь хитро блеснула глазами и, пообещав, что раздобудет всё самое лучшее, сказала, что вернется ближе к началу Снежника — первого месяца зимы…

И вновь дни потянулись за днями: я занималась матерью и своими травами, хлопотала вместе с мужем по хозяйству, помогала Ирко на пасеке, вникая во все тонкости пчеловодства… За делами как-то незаметно забылись и злые языки деревенских, и события в Эргле — я жила настоящим, и только им, но вскоре жизнь снова напомнила мне о Ставгаре…

Кветка, как и обещала, вернулась к началу зимы и, конечно же, пришла к нам на хутор в гости — забрать оставленных на мое попечение коз, передать заказанные мною нитки, ну и, конечно же, поговорить — новостей после Эргля у неё всегда была целая куча…

Пока я накрывала на стол, Кветка о чем-то успела пошептаться с Ирко, и когда я в очередной раз вернулась в горницу, то увидела разложенную на лавке роскошную пуховую шаль и несколько пряников.

— Ирко ко мне за день до тебя приходил — принёс двух пойманных в силки зайцев и попросил для тебя подарок привезти. Сладости и шаль — самую красивую и теплую, какую только отыскать сумею… — пояснила появление этих вещей Кветка, а я почувствовала, как кровь бросилась мне в лицо… Пытаясь скрыть смущение, я подошла к белоснежной шали и накинула её себе на плечи.

— Тебе идёт… — тихо произнёс явно любующийся мною Ирко, и я провела рукою по воздушному, похожему на морозный рисунок плетению.

— Спасибо… — Сколько стоит такая работа, я знала не понаслышке, да и пряники попали в цель — муж запомнил, чем можно меня порадовать… Мысленно пообещав себе вложить в будущую работу всё своё умение, я с сожалением сняла с плеч подарок Ирко и присела к столу… Вначале разговор крутился вокруг наших дел и семьи Кветки, но ближе к концу застолья, приняв очередную стопку медовухи, вдова улыбнулась.

— Ой, дочка говорила, что на летней ярмарке столько смеху было — там один парень с приятелями полдня с женским башмачком бегал и хозяйку обувки искал…

Я помертвела, а Кветка между тем продолжала:

— Всю площадь переполошили — и высматривали, и выспрашивали, и девок за плечи хватали, если те со спины похожими казались! Другим безобразникам такое бы с рук не сошло, но тут знатные — что с них взять! Да только наши бабы тоже оказались не промах — изловчились, выхватили у парня обувку и начали мерить наперегонки с шутками да прибаутками, что, дескать, кому башмачок подойдёт, на той благородный и жениться должен…

Кветка, ещё раз представив эту сцену, рассмеялась, а я, стараясь унять внутреннюю дрожь, отпила медовухи и осторожно уточнила:

— Ну, и чем эти смотрины закончились?

— А ничем… — Кветка досадливо поморщилась. — Мерили-мерили, пока по шву не разодрали… Дочка говорит, ей парня в тот момент даже жалко стало. Лицо у него было несчастное донельзя, да и сам парень был очень молод и хорош собою, так что глаз не оторвать… Странно, что ему какая-то девушка от ворот поворот дала…

Я встала и начала собирать опустевшие миски — на душе у меня стало муторно, а голова шла кругом от понесшихся в галоп мыслей. Не зря я тогда отказалась возвращаться на площадь — Ставгар меня действительно искал… Вот только зачем? Для того чтобы отдать выигрыш и потерянную обувку?.. И ради такой мелочи наплевал на собственную гордость и позволил поднять себя на смех половине торжища?.. А Ирко? Он ведь теперь точно догадается, где я потеряда свой башмачок. Что мне ему сказать?.. Вряд ли он поверит, что на ярмарке была ещё одна такая же растяпа, как я…

Между тем за окном быстро темнело, да и погода начала портиться. Кветка засобиралась домой, а Ирко решил её проводить. Я вымыла посуду, проведала тихо дремлющую мать, а потом устроилась возле окошка в боковой горнице, не зажигая света… Муть сменилась тоской — что же теперь подумает обо мне Ирко… Да и Ставгар упорно не шёл у меня из головы… Эх, недаром говорят, что шила в мешке не утаишь…

За спиною тихо скрипнула дверь, и в горенку вошел Ирко, но я не обернулась, даже когда он положил мне руки на плечи.

— Что ж ты мне не сказала, что псы, которые за тобою гонялись, двуногими были? — В ставшем привычным густом басе мужа не было ни злости, ни раздражения — один лишь грустный упрёк, и я тихо вздохнула.

— А зачем, Ирко? Зла они мне не причинили…

Крепкие ладони мужа сильнее сжали мои плечи.

— Зато напугали… И обидели…

— Нет… Ничего такого не было… — Я подняла голову, посмотрела на сгустившуюся за слюдяным окошком мглу и заговорила, медленно подбирая слова: Они действительно подошли ко мне — хотели познакомиться, а когда поняли, что я невеста, решили поцелуй стребовать. Есть такая воинская примета на удачу… Я же осадила их, а потом, озлившись, ещё и посмеялась, показав, как из лука стреляю… Они, когда мишень со стрелою в центре увидели, сперва опешили, но потом один из них, Ставгар, снова ко мне пристал, ну я и убежала, перед этим запутав его в переулках… Вот и всё…

Выслушавший мой короткий рассказ Ирко шумно вздохнул.

— Но если убежала, значит, всё-таки обидели?..

— Нет. — Я накрыла ладонью лежащую у меня на плече руку мужа. — Просто мне с ними даже стоять рядом не хотелось…

Пальцы мужа на моем плече внезапно задрожали:

— Это о Ставгаре Кветка сказала, что он хорош, как… Что от таких, как он, все девушки без ума? — Теперь в голосе мужа звучала вполне понятная ревность, и я вновь успокаивающе огладила его руку. Произнесла как можно более убедительно:

— И что с того, Ирко? Я ведь не его выбрала…

Муж убрал руки с моих плеч и присел рядом на лавку. Посмотрел на меня исподлобья:

— Тогда почему ты мне его проучить не дала? Я бы пару раз макнул вниз головой этого кобе… — Ирко запнулся на миг, но потом продолжил: — Этого красавца в поилку для скота, чтоб к чужим жёнам впредь не приставал…

Теперь уже пришла пора хмуриться и вздыхать мне — видно, Кветка была сто раз права, когда заметила, что мужчины кое в чем детьми до самой старости остаются! Вот и мой всегда рассудительный и спокойный Ирко теперь ведёт себя словно обиженный десятилетний мальчишка… Но это ничего — главное, что самые острые камни мы уже прошли и изворачиваться, чтобы не сболтнуть лишнего, мне больше не надо…

— Ты бы его в поилку макнул, а тебя за то, что на благородного руку поднял, городская стража в холодную бы отправила! А потом тебя за своеволие либо кнутом на площади отходили бы, либо кисть на руке отрубили… Пойми — я тебя защищала, а не его!..

Я замолчала, вновь отвернувшись к окну, а Ирко придвинулся ко мне, обнял:

— Прости, Эрка… Я не подумал… — Муж покаянно ткнулся лицом в мое плечо и прошептал: — Ты мне с каждой неделей все милее кажешься, вот я и приревновал теперь… Понимаю ведь, на кого сам похож…

— Не бери в голову. Ты похож на моего мужа, и этим все сказано. — В подтверждение своих слов я поцеловала Ирко в пахнущие хвоей волосы. Муж в ответ на эту нежность глухо проворчал что-то непонятное и потёрся носом о моё плечо. Я поцеловала его ещё раз и ласково взъерошила пальцами густые волосы… Все-таки хорошо, что он рядом — такой, какой есть…

Пришедшая зима оказалась не только морозной, но и снежной. В наметённые сугробы можно было провалиться выше пояса, и Ирко каждое утро чистил двор от засыпавшего его за ночь снега. В остальном же работы зимой было немного, и я наконец-то добралась до задуманного мною подарка. Я решила не размениваться на рукавицы, а сшить мужу безрукавку с подкладкой из меха. Там, где я выросла, этой крестьянской одеждой не брезговали и знатные, надевая в промозглую погоду прямо поверх рубахи, — она была удобной, тёплой и не стесняла движений. Подходящий мех и тёмно-серое сукно у меня были, а вот над узором я крепко призадумалась. Хотелось сделать так, чтобы было красиво, но при этом ни в коем случае не разляписто. Поприкидывав и так, и эдак, я в конце концов остановила свой выбор на пущенном по краю узоре из хитро переплетённых рябиновых гроздьев, дубовых листьев и сосновых ветвей. Рябина — издавна обережное дерево, дуб — символ мужской силы, а в сосновом бору всегда удивительно легко дышится… Определившись с узором и подобрав подходящие по оттенкам нитки, я засела за работу и потратила на неё не один вечер, но вышитые гладью листочки с прожилками и алые, подсвеченные бисером ягоды смотрелись как живые, а тёмная хвоя придавала узору необходимую строгость…

Дальше оставалось всего ничего: сшить верх с подкладкой и поздно вечером повесить обновку в сенях. Ирко, как и все мужчины, не особо вникал в женское рукоделие, так что моя затея имела все шансы на успех…

На следующее утро Ирко, как и все последние дни, собрался чистить двор от завалившего его на ночь снега и, конечно же, наткнулся в сенях на оставленный там мною подарок. Тихо охнул и вернулся обратно в горницу.

— Эрка? — Я как раз возилась возле печи, а потому глянула на удивлённого мужа через плечо.

— Что?

— Это ты для меня оставила? — Я оторвалась от своего занятия и подошла к Ирко.

— Конечно для тебя — мне эта безрукавка великовата будет… А теперь не держи её в руках, а примеряй…

Ирко послушно накинул на плечи подарок, провёл пальцами по узору.

— Красиво… Я такой вышивки никогда в жизни не видел — ягоды с листьями как живые…

— Ну так носи на здоровье. — Довольная тем, что мой подарок пришёлся по вкусу, я улыбнулась, а Ирко обнял меня, прижал к себе и, привычно уткнувшись лицом в мою макушку, ещё долго не выпускал из рук. Кабы не дела, мы так бы и стояли посреди горницы до самого полудня…

По мере того как крепчали морозы, ко мне все чаще обращались за травами и настоями: от простуды, от жара и кашля, а в середине Вьюгодара Роско из Выселок и вовсе пришел прямо в наш с Ирко дом. Его маленькая дочка вчера угодила в полынью. Её успели вытащить — растёрли и согрели, но ночью малышке резко стало хуже…

Описанные Роско приметы могли означать ни много ни мало — воспаление лёгких, и я, прихватив необходимые припасы, решила пойти в Выселки вместе с обеспокоенным отцом и самой посмотреть на больную. Извинившись перед зашедшей к нам в гости Кветкой, я быстро собралась и, повязав подаренную Ирко шаль и накинув тёплый кожух, отправилась в село.

Малютка была действительно плоха — почти после каждого вдоха заходилась надрывным кашлем и просто горела в жару. Прошибающий девочку пот тоже свидетельствовал в пользу воспаления лёгких, но было и ещё что-то непонятное и ускользающее. Размышляя, я сильно сжала хрупкие пальчики, и малышка открыла свои васильковые глаза.

— Тётенька… Прогони их…

— Кого, милая?.. — Я склонилась над едва слышно шепчущим ребенком…

— Девочек… Я думала, они добрые, а они злые… Они меня толкнули… — Тяжело закашлявшись, малышка закрыла глаза, а я призадумалась. Произнесённые слова могли оказаться как вызванным жаром бредом, так и ответом на ускользающую от меня загадку…

Поколебавшись немного, я велела встревоженным родителям отойти от постели и хранить молчание, а потом вытащила из сумки травнический нож с серебряным лезвием и оплетённой заговорённым шнуром рукоятью. Его вместе с железным братом — близнецом, каменными ступками и прочим необходимым для уважающей себя травницы инвентарём в своё время привезла из Дельконы покойная прабабка.

Мысленно попросив у неё помощи, я осторожно провела пальцем по бритвенно отточенному лезвию и поднесла нож к своему лицу. Упёрла кончик лезвия себе в переносицу и, шепча заговор, позволяющий видеть скрытое, осторожно надавила на рукоять. Из образовавшегося пореза мгновенно потекла кровь, и я, не убирая ножа с переносицы, сморгнула, а когда вновь открыла глаза, то увидела окутывающую девочку цветную дымку, сочетающую в себе излучения души и тела. Цвета были чистые, но блёклые, и виной тому была толстая и пульсирующая пиявка цвета грязного весеннего снега, тянущаяся прямо к солнечному сплетению малышки. Я осторожно коснулась её левой рукой и ощутила колющий пальцы холод — нечто жадно высасывало из ребёнка все соки, и болезнь была лишь внешним признаком происходящего.

Вздумай я, не выявив истинную причину, лечить девочку травами, она бы умерла уже дня через два от истощения жизненных сил… Я со вздохом убрала нож от лица и уже обычным зрением посмотрела на замерших в уголке родителей.

— Хорошенько протопите баню, приготовьте четыре свечи, берёзовую лучину, молоко и хлеб…

Мать, услышав мои слова, расплакалась, Роско нахмурился:

— Неужто колдовать будешь?..

— Да. Из твоей дочки какая-то погань жизнь тянет. Я должна разорвать связь. — Пояснив свои намерения, я отошла к столу и принялась отбирать необходимые мне травы, а мужчина понятливо кивнул.

— Всё сделаем как надо…

Вскоре банька была натоплена, отец сам занёс девочку в парилку и уложил на указанную мною полку. Я затворила двери и стала готовиться: раздела малышку до исподней рубашки, после — разделась сама, оставив на себе лишь родовую ладанку, расплела и распустила волосы. Нашёптывая соответствующий наговор, запалила свечи: две поставила в ногах у малютки, две — в изголовье, и лишь после этого плеснула на раскалённые камни кипяток, смешанный со свежеприготовленным отваром девясила и алтея. Вода испарилась с сухим хлопком, и по парилке мгновенно разлился острый травяной запах. Я с наслаждением вдохнула лёгкий, ароматный воздух и шагнула к малышке — пора!

— Ледяным севером, холодным ветром и снежной зимой… — Я коснулась кончиком серебряного ножа пламени первой свечи. — Жарким югом, сухим ветром и медвяным летом… — Остриё коснулось второй свечи. — Закатным западом, дождливым ветром и хмурой осенью… — Провела ножом над третьим огоньком, уже явственно ощущая потёкшую в лезвие силу. — Пламенеющим востоком, свежим ветром, щедрой весною и солнечным восходом заклинаю тебя…

Нож в руках точно ожил, а моё сердце уже стучало так, что его удары отдавались в ушах. Будь мой дар раскрытым, мне не понадобился бы скапливающий и направляющий силы обряд, но иного выбора у меня не было, и я, глубоко вдохнув, сосредоточила взгляд на груди малышки. Теперь я не видела, но чётко ощущала место, где к ребёнку присосалась невидимая пиявка. Глубоко вдохнув, я произнесла завершающие обряд слова:

— Чужую власть убери, навек отсеки и огнём припали!

Сжатый в руке серебряный нож, словно бы обретя собственную волю, резко пошёл вниз — но возле самого солнечного сплетения я развернула его и словно бы срезала невидимую пиявку, почти касаясь ножом кожи малышки. Раздалось тихое шипение, на лезвии на миг появилось несколько грязно-белых, но тут же испарившихся пятен… Неужели всё? Я вновь сосредоточилась, но за исключением дальнего и, похоже, просто примерещившегося мне от напряжения всхлипа не ощутила ничего чужеродного. На всякий случай прочертила над грудью девочки ещё не истратившим всю накопленную силу ножом несколько защитных рун…

После этого мне на плечи навалилась чудовищная усталость, но обряд был ещё не закончен. Я взяла берёзовую лучину и, стараясь унять дрожь в пальцах, поднесла её к пламени свечи, олицетворяющей восток. Образовавшийся уголёк стряхнула в молоко и поднесла плошку к губам девочки.

— Пей…

Та послушно глотнула, а я прошептала:

— Малика, исцели.

Затем отломила кусочек хлеба и скормила его малютке с наговором: «Лучница, защити»…

Осторожно загасила свечи пальцами и коснулась рукою лба девочки — он всё ещё был горячим, но совсем не так, как прежде — чудовищный жар начал спадать. От моего прикосновения малютка вновь открыла глаза:

— Тетя…

— Хочешь пить? — Уже заранее зная ответ, я потянулась за другой плошкой — с успокаивающим и восстанавливающим силы питьём. Теперь малышка будет очень долго и крепко спать, а проснётся почти здоровой — ну, разве что посопливит да покашляет немного, как при обычной простуде…

А вот мне теперь будет худо, ведь колдовать, имея за плечами спящий дар, хоть и возможно, но невероятно тяжело…

— Может, надо чего покрепче налить?

Вместо ответа я хмуро посмотрела на Роско и отрицательно качнула головой — от медовухи меня лишь окончательно развезёт, а мне сейчас даже сидеть, не сутулясь, было тяжело… Я сжала в руках глиняную кружку с уже остывшим отваром: голова болела нестерпимо, да и мутило меня не на шутку.

— На тебе лица нет… — вновь завел свое Роско, и я осторожно встала. Горница тут же поплыла перед глазами, но я, дождавшись, когда головокружение хоть немного сойдёт на нет, подошла к оставленным на лавке кожуху и шали. Я и так, приходя в себя, засиделась до темноты…

— Когда дочка проснётся, поите её отваром из трав, которые я оставила. Дня через три я вас навещу…

— Подожди немного… — вынырнувшая из боковой горенки жена Роско начала быстро собирать гостинцы, и мои возражения ни к чему не привели. Я не потребовала оплаты, но отпускать меня с пустыми руками женщина не собиралась. А когда я уже была на пороге, вновь попыталась удержать.

— Сейчас уже темно, может, переночуешь?

Но я, уже вдохнув холодный, колючий воздух, возразила:

— Нет… Меня семья дома ждет… — И направилась к окраине Выселок…

Морозный воздух действительно оказался лучшим лекарством — его колючие иголки не только немного утихомирили засевшую в висках боль, но и чуть-чуть взбодрили, так что, уже проделав половину пути, я перестала смотреть лишь себе под ноги и начала поглядывать по сторонам.

Всё-таки зимний, освещённый почти прибывшей луною лес — удивительное зрелище. Опушенные инеем ветви деревьев — словно затейливое кружево, под ногами искрятся речной лёд и снег, а над всей этой красотой — бездонное тёмное небо с луною и россыпью звёзд… Ясная, тихая ночь…

И только я об этом подумала, как непонятно откуда появившийся ветер поднял с крутого склона целую тучу снежинок и швырнул их прямо мне в лицо. Спасаясь от колючих, ледяных иголок, я на миг прикрыла лицо и глаза рукой, а когда убрала ладонь, то увидела, что прямо передо мною стоит девочка…

Навскидку ей можно было дать лет десять-двенадцать. Она была точно вылеплена из снега — белокожая, с распущенными льняными косами и большими светло-серыми глазёнками. Да и одета во всё белое: рубашка, присобранная у пояса пышная юбка, безрукавка мехом наружу…

— Поиграй со мной… — произнёс странный ребёнок чистым, серебристым голоском и тут же скорчил умильную гримасу. — Ну пожалуйста…

— А тебе разве не холодно? — Я продолжала ошеломлённо рассматривать слишком лёгкий наряд девочки.

— Нет… Ты тоже скоро не будешь мёрзнуть… Пойдём… — улыбнувшись, девочка взяла меня за левую руку и потянула в сторону, и я в каком-то странном оцепенении сделала за нею несколько шагов, но потом остановилась.

— Постой… Чья ты? Как тебя зовут?

В ответ раздался лишь похожий на перезвон серебряных колокольчиков смех, и тут уже мою правую ладонь сжали холодные пальчики.

— Мы тебе всё-всё расскажем, только чуточку попозже… — Ещё одна, словно из воздуха соткавшаяся, девочка начала ластиться ко мне, будто котёнок. Она была очень похожа на первую, разве что чуть помладше — лет восьми, и я в ответ огладила её пушистые волосы. Малышка улыбнулась и доверчиво посмотрела на меня своими огромными, чистыми глазами… Какая она всё-таки… Светлая?..

И вот странные дети уже тащат меня куда-то и непрерывно что-то рассказывают… А я иду за ними, точно очарованная, и мучительно пытаюсь сообразить, что же не так… А потом мой взгляд упал на семенящие ножки девочек… Они обе были босы, но пальчики на таком холоде даже не посинели, а ещё их легкие, почти кукольные ступни не оставляли следов на припорошенном снежком льду… Нет следов!!! В этот же миг мне вспомнились слова спасённой мною малышки о столкнувших её в прорубь девочках и причудившийся слабый вхлип, когда я разорвала связь, и быстро исчезающие капли на ноже…

Это же снежницы!!! Такая пакость приходит лишь с сильными морозами, и человеческое тепло для них — лучшее лакомство!

Опутавший меня морок развеялся. Я резко остановилась и, тряхнув головой, освободила руки из цепких холодных пальчиков.

— Именем Лучницы! Прочь, Мары!

Я начертила в воздухе защитную руну, и они немедля отскочили от меня на пару шагов, но тут же снова развернулись ко мне лицом. Их движения были так слаженны, что, казалось, я вижу одно существо…

— Зачем ты гонишь нас… — В голосе старшей теперь явно различалось шипение, а сама она мгновенно и страшно изменилась: кожа на лице стала серой и пористой, словно тающий по весне снег, глаза полностью выцвели, оборотившись в жуткое, отливающее белёсым сиянием нечто, на протянутых ко мне худых руках выступили длинные, кривые, как у ястреба, когти.

— Ты забрала у нас добычу, а теперь не хочешь играть?! Так нечестно!!! — Младшая, изменившись, как и первая, сгорбилась, точно перед прыжком. Между полуоткрытых бледных губ показались острые клыки.

— Эрка!!! — донесшийся от кромки подступающего к речке леса раскатистый могучий бас мог принадлежать только одному человеку, и я улыбнулась. Снежницы по большому счёту трусливы — их добычей становятся дети да одинокие путники, так что Ирко появился как раз вовремя…

— Ты могла бы жить с нами очень-очень долго… Могла бы охотиться и никогда не стареть… — Старшая начала отступать спиной назад, по-прежнему не сводя с меня белёсых глазищ, а следующая за ней бочком младшая обиженно произнесла:

— И не думай, что мы испугались твоего ручного медведя!!! Он ведь даже не зверь, а так… Полукровка!

В следующий миг мне заложило уши от пронзительного визга — снежницы исчезли, рассыпавшись мелкой позёмкой, а я, почувствовав, что ноги меня не держат, опустилась прямо на лёд. Снежницам удалось завести меня на середину реки, и теперь передо мною маячил чёрный провал полыньи. Ещё бы шагов двадцать — двадцать пять, и конец…

— Эрка… Лапушка… — Подоспевший Ирко опустился подле меня на колени, заглянул в глаза. — Ты как?

— Так себе… — Я понимала, что снежниц он видеть не мог, разве что заметил вокруг меня белёсую дымку, но по-прежнему не отрывала взгляда от полыньи, потому что перед глазами словно наяву стояла картина. Молодая женщина, засидевшись у родни, спешит из Выселок к Дорвашу и маленькому сыну и на этом самом месте встречается со снежницами… И вся разница между мною и давно сгинувшей поселянкой состоит в том, что мне всё же удалось скинуть морок, а мать Ирко очнулась лишь в ледяной воде… Я поёжилась…

— Как ты здесь очутился, Ирко?

Муж погладил меня по холодной щеке. Посмотрел в глаза.

— Тебя так долго не было, я забеспокоился. Решил по твоим следам в Выселки пойти — думал, либо по дороге встречу, либо узнаю, что случилось… Ты из-за дочки Роско так задержалась? Что с ней?

— С девочкой уже всё будет хорошо — к ней снежницы привязались, да только я их отвадила, а теперь вот думаю… — Замолчав, я вновь посмотрела на полынью, на Ирко, но потом всё же решилась. — Твоя мать, Ирко… Я думаю, что она не просто так утонула — её снежницы сгубили…

Ирко немного отстранился и ошарашенно посмотрел на меня.

— Почему ты так решила, Эрка?

— Потому что я их тут видела — они, видно, в этих местах давно охотятся…

Услышавший мои слова Ирко опустил голову, его широкие плечи поникли…

— Отец, сколько я себя помню, всегда переживал из-за матери. Он считал себя виноватым.

— Из-за того, что не встретил? — Я взяла Ирко за руку, уже пожалев, что завела этот разговор, тем самым растравив его старую рану, но муж в ответ лишь отрицательно покачал головой…

— Не только поэтому… Отец думал, что причина в нём самом. — И тут он, решительно тряхнув головой, встал и помог подняться мне…

— Хватит нам на снегу сидеть. Ты и так уже холодная, как ледышка.

Я послушно пошла за ним, благоразумно умолчав о том, что на прощание мне сказала ледяная нежить… Вряд ли снежницы врали, а теперь ещё и странное признание Ирко… Я могла сколько угодно посмеиваться над полянцами, но от услышанного сегодня просто так отмахнуться и забыть уже не могла, да только свою догадку мне следовало всё-таки проверить…

Почти во всех гуляющих по Ирию сказках и легендах перевёртывай боятся серебра и даже не могут к нему прикоснуться, так как лунный металл немедля оставит на их руках ожоги. Большинство людей этому верят и даже не представляют, что настоящий волколак или бэр, если ему дать серебряные монеты, вначале пересчитает деньги, а потом с удовольствием сгребёт их в свой кошель, даже не поморщившись…

Но вот носить серебряные украшения перевёртыши действительно не будут — от длительного соприкосновения с серебром у них на коже появится раздражение наподобие крапивницы, но самое главное даже не это, а то, что попавшая на серебро кровь оборотней сворачивается иначе, чем людская, и по-другому меняет цвет…

Припомнив всё, что рассказывала мне Нарсия, я через несколько дней, когда всё немного улеглось, бросила на свой нож лёгкий заговор от чужих рук, а вечером, смешивая и растирая мяту с шалфеем для примочек, попросила Ирко мелко измельчить кору белой ивы, снимающей как жар, так и воспаления в суставах. Работы всего ничего — правильно высушенная кора под ножом сама крошится… Ирко согласился, подошёл к столу, но едва успел сделать пару движений ножом, как заговор сработал и серебряное лезвие порезало ему запястье… Ирко тихо выругался и выронил нож, а я, увидев хлынувшую потоком кровь, испугалась — ведь калечить его я не хотела.

— Покажи, Ирко… — Отставив работу в сторону, я тут же шагнула к мужу. Кровь из руки щедро окропила не только лезвие и кору, но и сам стол, и я, бросив мимолётный взгляд на нож, едва не застонала: кровь, попавшая на лезвие, свертывалась прямо на глазах, превращаясь в гагатово-чёрные потёки… Но всё равно — кем бы ни был на самом деле Ирко, моё любопытство не должно его искалечить! Подавив внутреннюю дрожь, я промыла и перебинтовала глубокий порез, а Ирко, коснувшись повязки, произнёс, точно оправдываясь:

— Не знаю, как так вышло, Эрка. Нож словно бы в руках крутнулся…

— Все мы когда-нибудь режемся. — Я прижалась к мужу, чувствуя себя последней негодяйкой. Занятый оглаживанием моих кос Ирко даже не взглянул на лезвие…

Этим вечером я никак не могла уснуть, лишь ворочалась с боку на бок, а когда набравшая силу луна залила своим призрачным светом лес, и вовсе встала. Оделась, заварила чабрец и, захватив кружку с отваром, вышла на запорошенное снегом крыльцо. Сегодня неожиданно потеплело — иней сошёл с деревьев без следа, и они окружили наш дом чёрными стражами… Грея руки о глиняную кружку, я долго смотрела на них, на плывущую по небу круглую луну. Говорят, что в полнолуние мучаются ощутившие в себе зверя перевёртыши, но сегодня Ирко после постельных ласк спит как убитый, а я — маюсь… И есть из-за чего…

Я отпила из кружки, вздохнула… Что ж, в этот раз оказалось, что дыма без огня не бывает, разрозненные куски мозаики сложились в цельную картину, но разве Ирко и Дорваш стали из-за этого чудовищами?

Дорваш, старый, замкнувшийся в себе бэр, ошибочно решивший, что жена, узнав о нём правду, наложила на себя руки, и весь остаток жизни грызущий сам себя из-за этого?..

А Ирко, способный вместить в своём действительно большом сердце столько доброты?.. Полукровки чаще всего не могут менять облик, но даже если бы это и произошло, разве оборотился бы мой Ирко в хищного зверя?.. В глазах толпы — без сомнений, но не для меня…

Этой ночью я многое осознала и поняла. Поняла одиночество Ирко и его тоску, его вынужденную нелюдимость, его затаённый страх… И решила, что ничего не скажу ему о своем открытии — если он когда-нибудь решится поведать мне свою тайну, то сделает это сам. В конце концов, я тоже не рассказываю ему всей правды о себе и своей семье… А ещё я теперь никогда не потащу его в город, в котором ему так плохо и неуютно…

— Горюшко ты моё… Замёрзнешь ведь. — Я, задумавшись, не заметила, как позади скрипнула дверь и на крыльцо вышел Ирко. Он накинул мне на плечи прихваченный из сеней кожух.

Я, по-прежнему глядя на чёрные деревья, сказала как можно более спокойным тоном:

— Ну, ты ведь меня согреешь, разве не так? — Муж, оценив шутку, тут же выразительно фыркнул у меня над ухом, но потом тихо и серьёзно заметил:

— Пообещай, что в Выселки без меня ни ногой. Вдруг снежницы опять тебя по дороге встретят?

— Нет… — Я отрицательно качнула головой. — Прабабка говорила, что если у них на определённом месте охота хотя бы раз сорвалась, то они уходят навсегда… Она была настоящей ворожеей и никогда не ошибалась, не то что я… Я ведь даже не сообразила сразу, кто передо мной…

Ирко привлек меня к себе, обнял за плечи.

— Глупости говоришь. Сколько лет тебе и сколько твоей прабабке было?.. Ты уже и сейчас травница хорошая, и дочку Роско спасла, а всё остальное ещё приложится — не переживай…

Воспоминание о Нарсии растравило душу, и я тяжело вздохнула.

— Мне её очень не хватает, Ирко… Её голоса, её советов… А если б ты слышал, как она ругалась…

— Ну, о том, как твоя прабабка умела браниться, Кветка нам с отцом как-то уже поведала… — хмыкнул мне в затылок Ирко, и я невольно улыбнулась ему в ответ…

Глава 3

ПЕПЕЛ И СТАЛЬ

Я с усилием отогнала воспоминания и огляделась: вечерело, за окном по-прежнему лил дождь, и из-за этого в горнице стало сумрачно. Сгустившуюся мглу не могли разогнать даже свечи, которые амэнцы, разыгрывающие уже непонятно какую по счету партию в карты, водрузили на стол. Остальные теперь либо дремали, либо проверяли оружие, но Олдера нигде не было видно, и я поняла, что, как только дождь чуть-чуть уймётся, их гостевание в моей хате закончится… Вот только для меня это станет лишь началом новых бед — мне, скорее всего, придётся идти с ними, указывая дорогу в непроходимой чаще. И о том, чтобы взбрыкнуть или попытаться схитрить, даже речи быть не может. Колдун вкупе с эмпатом быстро разгадают возможный обман, а меня за непокорство ждёт смерть, и вряд ли она будет лёгкой… Впрочем, смерть ждёт меня в любом случае. Как говорят, куда ни кинь — всюду клин…

Слова Антара дали мне некую надежду, но теперь отведённое на ожидание время текло между пальцев словно вода, и каждая капля уменьшала и без того призрачную возможность на спасение… Что же делать?

Задумавшись, я снова прикрыла глаза и привычно закусила нижнюю губу. Может, ещё раз попроситься на улицу? Я веду себя тише затаившейся от кошки мыши, и теперь от меня вряд ли ожидают подвоха. Если сопровождающим будет не Антар, то возможно…

— Из-за дождя здесь сыро стало… Ты не замёрзла?

— Нет. — Я исподлобья зыркнула на так некстати прервавшего мои размышления Ильмарка, но тому всё было как с гуся вода. Он улыбнулся и, устроившись рядом, попытался сунуть мне в руки флягу.

— Здесь вино. Действительно хорошее — попробуй…

Вместо ответа я ещё сильнее закусила губу. Ему что, сегодняшнего происшествия на поляне мало было? Или этот амэнец решил последовать глумливому совету товарищей и неуклюже скопировал Антара?.. Вот же… Головой о дерево стукнутый!

Ильмарку все же удалось вложить флягу в мои ладони, но руки после этого он не убрал, и его пальцы тут же крепко сжали мои.

— Не сердись, лесовичка… На поляне я действительно не сдержался… — Амэнец снова улыбнулся, тряхнул головой… В этот миг он был передо мною как на ладони. Яркие карие глаза, тёмно-русые, с золотым проблеском волосы, правильные черты… Вот только красота эта с душком — молодой и наглый амэнец слишком привык получать от жизни всё, что захочет, а потому не признавал отказов даже в малейшем…

Между тем пальцы Ильмарка вновь неспешно огладили мои.

— Ты особенная и совсем не похожа на других крестьянок: тонкая, белокожая, точно солнце тебя не касалось, и глаза у тебя словно осенние озёра…

Интересно, сколько раз и скольким девушкам он уже это говорил? Вот и сейчас речь ведёт как по писаному: и волосы у меня густые, и пальцы тонкие, словно у знатной, — мне бы очень пошли серебряные кольца с узором в виде виноградной лозы, и серьги… Капельки из горного хрусталя…

С которых он наверняка не удосужился даже кровь стереть!.. Почувствовав, как от слов Ильмарка внутри у меня поднимается чёрная, кипящая волна гнева, я вскинула голову, собираясь резким ответом осадить обнаглевшего амэнца, но тут меня словно бы Предки под бок толкнули, а ускользнувшая нить размышлений вспыхнула путеводной вехой. Вот она, долгожданная возможность!!! И пусть этот амэнский кобель по-прежнему считает себя неотразимым, а меня — тёмной дикаркой, которую можно подкупить блестящей мишурой да лживыми нежностями… Мне же лучше!..

— Прекрати! — прошипела я гадюкой, и амэнец на миг отшатнулся, а я продолжила злым, торопливым шёпотом:

— Я честная вдова, а не девка гулящая, чтобы меня при всех позорить. Разве можно на людях… — Возмущённо фыркнув, я замолчала, а Ильмарк растерянно хлопнул глазами… Впрочем, замешательство его продолжилось лишь пару мгновений, а потом он вновь придвинулся ко мне и горячо зашептал:

— У меня и в мыслях такого не было, лесовичка… Но признайся: ты устала от одиночества, да и глазами сверкаешь так, что сразу ясно, что я тебе не безразличен… И, поверь, в отличие от всяких сельских увальней, я знаю, как надо обращаться с женщинами. Со мною тебе будет хорошо и сладко, да и подарками я не обижу… Вот только где бы нам остаться с глазу на глаз?

Я опустила голову, чтобы скрыть дрогнувшую на губах улыбку, из-за непомерного самомнения Ильмарк сам шагнул в простейшую ловушку, и теперь мне осталось лишь осторожно затянуть петлю.

— Выведи меня в баньку за домом — там нас не потревожат… Но перед этим захвати из кладовой маленький кувшинчик с синей глазурью у горла — он в углу второй полки стоит…

Амэнец перестал оглаживать мои руки, и его ладонь змеёю скользнула по моей щеке — меня едва не передёрнуло.

— Хорошо… А что в кувшине, лесовичка?

Вполне закономерный вопрос, но ответ, который полностью устроит амэнца, уже крутился у меня на языке.

— Питьё на Праздник Трав — с ним и сил больше, и ласки слаще… — соврала я не моргнув глазом, а Ильмарк, шепнув напоследок: «Я мигом!» — оставил меня в покое и направился потрошить кладовую. Проводив его отнюдь не добрым взглядом, я откинулась к стенке, и тут мои глаза встретились с глазами внимательно наблюдающего за мною Антара… Пожилой Чующий мотнул головой в сторону удаляющегося Ильмарка и тут же вопросительно поднял брови, словно бы спрашивая о том, не нужно ли вмешаться, но я в ответ лишь отрицательно качнула головой. Антар ещё раз пристально взглянул на меня и тут же отвернулся как ни в чем не бывало, но я поняла, что он разгадал мою задумку… Теперь мне оставалось лишь надеяться, что мои предположения насчёт эмпата верны и он не сломает мне игру в последний момент… И лишь бы Ильмарк не копался в кладовой слишком долго, ибо что-то мне подсказывает: если Олдер вернётся до того, как он меня уведёт, все мои планы отправятся шелудивому псу под хвост…

Олдер

Что-то пошло не так… Неожиданная тревога не давала Олдеру покоя, и теперь он, глядя на игру пламени, перебирал в памяти малейшие события длинного и непростого дня. Где и когда он совершил ошибку, на которую уже давно не имеет права? Что упустил?..

По щеке словно бы скользнуло что-то лёгкое и тёплое, и тысячник, вздрогнув, повернулся к мысленно соприкоснувшейся с ним пленнице, но та уже опустила глаза.

— Ты что-то хотела спросить, лесовичка?

В ответ — упорное молчание и опущенные глаза. Впрочем, если молодая женщина не хочет говорить — это её дело… Так же как и спящий дар, позволивший создать лёгкий ментальный щит, который Олдер даже не стал пробовать на прочность. Зачем ломать заведомо более слабого противника, если исход такого противостояния заранее предрешён? Тысячник надел куртку «Карающих» гораздо раньше, чем это было принято в его семье, присягнув на верность Владыке в неполные семнадцать лет. Участие в бесконечных войнах и подавление крестьянских мятежей уже давно заставило его сердце очерстветь и охладеть почти ко всему, тем не менее чужие слёзы не доставляли Олдеру радости, а дарованной ему властью он пресытился больше, чем этого можно было ожидать…

Тысячник отвернулся к огню и, вновь взглянув на медленно затухающие язычки пламени, неожиданно понял причину своего беспокойства. Дом… Основательный, вросший в землю сруб был явно рассчитан на большую семью, да и массивные тяжелые предметы обстановки подразумевали таких же хозяев — не торопливых, сильных и тяжеловесных. Пойманная же Олдером лесовичка хоть и была, судя по всему, полноправной хозяйкой спрятавшегося в глуши сруба, соответствовала старому дому так же, как запертый в тесном очаге язык пламени соответствует окружающему его камню…

Усмехнувшись такому почти балладному сравнению, Олдер снова обернулся и взглянул на сидящую в углу молодую женщину. Откинувшись к стенке, лесовичка закрыла глаза и, судя по лицу, в своих мыслях была уже далеко и от этого места, и от окружающих её амэнцев. Она словно отгородилась от происходящего невидимой стеной, и Олдер, почувствовав это, испытал лёгкое раздражение — был в этой отрешённости некий трудноуловимый вызов… Именно вызов, а не покорность или страх — она словно поставила себя над происходящим и именно поэтому с совершенным безразличием наблюдала за тем, как воины Олдера нещадно потрошат её хозяйство… А ведь любая крестьянка — сколько их было по захваченным деревням, не счесть! — из-за убитых несушек и вытоптанного огорода начнет голосить и причитать так, точно куры да капуста — её кровная родня!

А эта — молчит… Уже полдня молчит!..

Олдер бросил ещё один мрачный взгляд на женщину и встал с лавки. Причину беспокойства он выяснил, но мозаика по-прежнему никак не складывалась, и тысячник решил ещё раз осмотреть дом: он словно чувствовал, что где-то в углах прячутся недостающие для цельности узора осколки.

В первой боковой комнатке он не нашёл ничего интересного — разве что молча подивился неприхотливой простоте вдовьей спальни. Во второй он уже был, а вот в дальней и тесной, больше смахивающей на кладовку, Олдера поджидала детская колыбель с игрушками.

Тысячник шагнул вперёд и крепко сжал изукрашенную охранными рунами спинку колыбели. Первой мыслью было, что лесовичка обманула его насчёт своего одиночества, а её ребёнок наверняка находится у родственников в деревне: именно поэтому она и спокойна, точно замёрзшая река… Но уже следующий взгляд вокруг заставил Олдера усомниться в своих выводах. Места в доме более чем достаточно, и детскую колыбель не было никакой нужды втискивать в крошечную комнатёнку, да и лежат в кровати не подушки и одеяльца, а игрушки и какая-то вышивка — их словно бы убрали с глаз подальше…

Олдер ещё раз провёл пальцами по гладко отполированному дереву и задумчиво покачал головой. Ребёнка уже нет… Ни здесь, ни в деревне… Нигде… Поселянка утратила и мужа, и дитя — теперь она живёт на лесной заимке в окружении прошлого, с которым не может и не хочет расстаться. Охраняет видимые лишь ей тени…

Так бывает, хоть и нечасто. Обычно молодые вдовы снова выходят замуж, ведь хозяйству нужна мужская рука, да и за чьей-то спиной жить легче, чем одной, но если окрестные женихи похожи на того кривоногого увальня, что удрал с поляны, то молодую женщину можно понять. Так же как и её верность ушедшим. Её тихую, почти незаметную для чужого глаза скорбь… А тут ещё Ильмарк, с его вечным желанием облапить первую встречную особу женского пола!..

Тысячник вздохнул — всё же зря он потревожил покой лесовички, да ещё и позволил порушить её хозяйство, но всё ещё можно исправить. После того как женщина укажет им дорогу, он отпустит ее и отсыплет столько серебра, сколько хватит, чтобы отстроить всё здесь сызнова. Это будет справедливо.

Олдер уже собрался уходить, когда его внимание привлекла одна из сложенных в колыбели вышивок — рука точно сама потянулась к тревожно горящим алым светом ягодам. Детское полотенце было расшито гроздьями рябины и лакомящимися ягодами лесными птицами. По значению — бесхитростный оберег, но работа!.. Тысячник шагнул к крошечному окошку и поднёс вышивку к глазам: множество оттенков, выпуклый рисунок и тончайшие стежки гладью — созданный лесной дикаркой узор соответствовал тому, что в Амэне мог выйти из рук знатной девицы. Их обучают такому мастерству годами, ведь на своё двенадцатилетие молоденькая аристократка должна поднести Малике посвящённый деяниям богини покров!..

А вот селянки таких хитростей не знают и вышивают сугубо крестом — эта вышивка тоже красива, но не в пример проще, и уж совсем невозможно представить, чтобы лесовичка дошла до такого мастерства своим умом… Но тогда кто же она на самом деле? Откуда пришла в эту лесную глушь?

Ответ нашёлся в той же колыбели — под потревоженной Олдером вышивкой обнаружилась деревянная кукла, от одного взгляда на которую тысячника невольно передёрнуло. Застывшую на деревянных губах игрушки улыбку вырезали канувшие в небытие рейметские мастера — в этом Олдер был готов поклясться собственной жизнью, ведь ему навсегда врезалась в память та узкая улочка и горящая лавка с улыбающимися в сизом дыму игрушками…

Реймет сгорел за один день, но и самого Олдера это пламя выжгло дотла — после того злосчастного штурма у него не осталось ничего, во что можно было бы верить… Только пепел — высоких слов, ложной дружбы, пустых обещаний…

Отец, успев застать начало взлёта воинской карьеры сына, погиб тем летом в короткой и яростной стычке с Триполемом за спорные вотчины — всего один удар оборвал жизнь пожилого воина и уже истратившего большую часть силы колдуна. Хотя Владыка Триполема снизошёл до того, чтобы отдать тела знатных погибших их родичам, Олдер после похорон отца не знал покоя и не мог смириться со своей вполне закономерной утратой. Каждый день едва перешагнувший свое двадцатитрёхлетие воин подолгу проводил у домашнего алтаря, моля Мечника о новом походе на Триполем, — снятые со шлемов «Золотых», крашенные в пурпур хвосты казались ему единственным подношением, достойным украсить холодный мрамор в родовой усыпальнице Остенов!

Стоит ли удивляться, что весть о том, что зимою «Доблестные» Лукина и «Карающие» Ронвена отправятся в поход на Крейг, показалась Олдеру злобной насмешкой?! Какая война может быть с князем Лезметом — медлительным правителем и весьма посредственным военачальником? Его Крейг — гнилое яблоко: не сегодня-завтра сам упадет в руки… Но гневное недоумение молодого «Карающего», ворвавшегося в оружейную точно смерч, вызвало у тысячника Ронвена лишь слабую улыбку.

— Такова воля нашего Владыки — плодородные земли не могут находиться под властью слабого, недостойного трона правителя! К тому же нашим воинам после летнего поражения не помешает поднять дух парой лёгких побед…

Лицо Олдера, услышавшего подобную отповедь от человека, которого покойный отец считал лучшим другом и всегда с радостью принимал в своём доме, побледнело…

— Но Триполем!.. Я поклялся памятью отца!

— И без всяких сомнений исполнишь свою клятву. — Хищный, чем-то неуловимо напоминающий рысь Ронвен положил руку на плечо Олдера. — Небольшая отсрочка, только и всего. Тем не менее я понимаю, чего тебе хочется. Я сам отпрошу тебя и твоих храбрецов у Иринда — на границах с Лаконом вас ждёт скучная и долгая зимовка, а я, как глава грядущего похода, обещаю тебе командование авангардом. Уверен, этой зимою ты добудешь достойный гробницы отца трофей…

— Спасибо, глава… — Благодарность далась Олдеру с трудом, хоть он и понимал, что вёл себя недопустимо, и то, что Ронвен не только закрыл на такую дерзость глаза, но и готов был поднять грядущим назначением молодого «Карающего» ещё на одну ступень в воинской иерархии, свидетельствовало о его искреннем расположении… Вот только крейговцы не представлялись Олдеру серьёзными противниками.

Как выяснилось всего через два месяца, ошибались и Олдер, и Ронвен: никчёмный правитель ещё не подразумевает слабых духом и телом подчинённых, и крошечный Реймет, который амэнцы планировали взять всего за день или два, неожиданно оказался крепким орешком.

…С серого неба густо сыпались пушистые снежинки — командующий авангардом, усмехнувшись, стряхнул рукою в подбитой мехом перчатке снежное крошево с плотного, тёмно-вишнёвого плаща и вновь посмотрел в сторону тяжёлых, потемневших от времени ворот Реймета. Никчёмная, старая крепость со слабым гарнизоном встретила амэнцев подновлёнными стенами, тучей стрел и неисчерпаемым запасом кипятка и смолы. Многочисленное войско уже который день топталось под стенами крошечного городка без всякого толку, а Ронвен шипел змеёю при одном только взгляде в сторону непокорного Реймета. План зимней кампании был построен на молниеносных атаках и быстром продвижении по крейговским вотчинам с последующим закреплением на новых рубежах. Если бы окрестные владетели не оказались трусами, а очнувшийся от зимней спячки Лезмет привел к Реймету войско, весь поход был бы сорван напрочь, но, к счастью амэнцев, помощи Реймет так и не получил…

— Холодно… — тихо заметил сзади кто-то из десятников, но Олдер, не оборачиваясь, отрицательно качнул головой. По идее, он должен был ненавидеть защитников обречённого Реймета больше других, ведь именно его отряды раз за разом отходили от старых стен несолоно хлебавши. Но молодой «Карающий» проникся к защитникам городка не ненавистью, а уважением и именно поэтому вызвался встретить начальника крепости Мартиара Ирташа, который после стольких дней умелой обороны всё же решил пойти на переговоры о сдаче. Трудное, непростое решение, но в то же время — необходимое. Во время одной из своих ночных вылазок крейговцы, напав на обоз, перебили мастеров, которые должны были собрать осадные машины. Это дало защитникам крепости ещё немного времени, но теперь в войско прибыли новые мастеровые, и осадные машины уже были готовы — завтра от старой крепости не останется камня на камне…

В полдень ворота Реймета наконец-то приоткрылись, пропуская одинокого всадника на крепком гнедом коне, и Олдер, приказав остальным оставаться на месте, двинулся навстречу крейговцу — ему не терпелось увидеть того, кто смог столько дней вопреки всему удерживать город.

Мартиар Ирташ оказался старше, чем это представлялось Олдеру, — лет ему было хорошо под пятьдесят, но в остальном он вполне соответствовал сотворённой воображением амэнца картинке. Довольно высокий, плотный, уже начавший понемногу грузнеть воин. Серые, глубоко посаженные глаза крейговца казались запавшими, но этот недостаток лишь делал взгляд Мартиара ещё более пристальным, а высокий лоб в сочетании с твёрдо очерченным ртом и решительным подбородком не только свидетельствовали о недюжинном уме и воле, но и недвузначно намекали на то, что на встречу с «Карающим» явился уроженец северного Крейга. Олдеру уже довелось видеть такие, весьма характерные для уроженцев Райгро, черты среди снятых с врагов посмертных масок, которыми тысячник Иринд украшал свое домашнее, посвящённое Мечнику, святилище. К созерцанию слепков прилагались ещё и подробнейшие рассказы тысячника о том, кем являлись при жизни убитые им люди и почему они удостоились в посмертии такой странной чести.

Пляшущие языки пламени, отбрасывающие на искусно раскрашенные маски прихотливые тени… Похожий на старого облезлого стервятника Иринд, с гордостью охотника оглаживающий свои трофеи… Такое трудно забыть! Так же трудно, как и наставления отца, в своё время заставившего Олдера выучить гербы и историю знатных семейств Крейга, Триполема и Лакона. Ведь чтобы верно оценивать противника, его следует знать и понимать…

— Приветствую тебя, амэнец… — Когда всадники наконец-то сблизились, крейговец не стал затягивать с приветствием, пусть и прозвучавшим излишне отрывисто и сухо.

— И тебе привет, Мартиар, глава рода Ирташ. В эти края ты принёс с собою настоящую зиму — теперь здесь наверняка вьюжит, как в твоём родном Райгро… — Олдер слабо улыбнулся. Возможно, шутка была не слишком удачной, но как иначе было показать крейговцу своё расположение? Мартиар же, услышав такие слова, невольно коснулся вышитого на плаще герба со вздыбленным конём. Нахмурился.

— Ты знаешь наши рода?

«Карающий» согласно кивнул.

— Да. Меня учили. Отец… Он… — Голос внезапно осел и осип. Олдеру хотелось бы думать, что это произошло от холода, но Мартиар сделал совсем другие выводы. Он внимательно взглянул на молодого «Карающего» и медленно произнёс.

— Дети, пережившие родителей, — закономерность. Старость уступает молодости. А вот отцы не должны стоять у могил собственных детей…

После такого замечания возникшая было у Олдера к этому человеку симпатия едва не развеялась без следа. Молодой «Карающий» никому не позволял прикасаться к своей незажившей ране, а потому надменно вскинул голову… Прищурился, подбирая достойный ответ:

— Ты так говоришь, будто знаешь, но…

— Знаю… — Мартиар остановил готовые сорваться с губ Олдера слова едва заметным движением руки. — Старшего сына я уже похоронил вместе с его матерью — оспа не знает пощады, так же как и сталь, а здесь у меня трое… И они — не единственные дети в Реймете. Горожане не должны расплачиваться за верность своему Владыке.

Кони крейговца и «Карающего» шли теперь бок о бок, с каждым мгновением приближаясь к уже окончательно закоченевшим в ожидании главы десятникам, но когда до сопровождения оставалось не более пятидесяти шагов, Олдер вновь повернулся к Мартиару и твёрдо произнёс:

— Я понимаю… И обещаю, что жителям Реймета не причинят вреда. Слово Олдера из Остенов!..

Мартиар согласно кивнул, но при десятниках разговор прекратился сам собой, возобновившись лишь в палатке Ронвена. Глава амэнского войска был согласен принять сдачу города, но лишь при множестве оговорок, которые следовали одна за другой: оружие, «Лисы», мужчины Реймета, жизнь самого Мартиара…

Каждое новое условие Ронвена сопровождалось странной полуулыбкой, которая тут же, точно в зеркале, отражалась на лицах Лукина, Моренда и крутящегося подле десятника Лемейра. Он разливал по кубкам вино, настоянное на травах, подогретое и сдобренное мёдом, — лучший напиток при таких морозах, но Олдеру с каждой минутой всё больше хотелось выплеснуть содержимое своего кубка прямо в лицо услужливому десятнику — уж больно гнусной выходила у него усмешка… Впрочем, сам Лемейр и его дела были не намного лучше — наслышанный о «подвигах» этого десятника, Олдер как-то спросил у Ронвена, зачем тот держит подле себя такую мразь, но тот в ответ лишь пожал плечами. Мол, главное качество всех псов — верность, и Лемейр обладает им в полной мере… А что до его весьма характерных предпочтений, то кому какое до них дело, если они не мешают основным обязанностям Лемейра!

Получив такой ответ, Олдер впервые крепко задумался о том, что же на самом деле представляет собою закадычный приятель отца, но каких-либо выводов сделать так и не смог — в конце концов, даже на солнце есть пятна, а весьма щепетильный в вопросах чести отец вряд ли бы называл другом недостойного… Вот только горький осадок после таких размышлений никуда не исчез…

Между тем переговоры продолжались; Мартиар уступал — медленно и неохотно, а Олдер, видя, как упрямый крейговец сражается за каждую зависящую от его решения жизнь, то и дело открыто вставал на его сторону, получая за это недоуменные взгляды товарищей по оружию.

Наконец все условия были обговорены и уточнены, и Мартиар покинул палатку Ронвена. Добиться от крейговца немедленной сдачи так и не вышло — Ирташ взял на размышления вечер и ночь, в течение которых собирался ознакомить с условиями сдачи защитников Реймета. Если они согласятся, то поутру штандарты Крейговского Владыки будут спущены с башен, а ворота откроются… Если же нет — будет бой…

В обратную — такую короткую, но в то же время бесконечно длинную — дорогу Мартиара провожал один лишь Олдер. Они молча ехали в сгустившихся сумерках и думали, казалось, каждый о своём, но почти у самых стен Реймета молодой «Карающий» придержал коня и горячо зашептал:

— Сдать город, пусть и на таких условиях, единственно возможное решение… Я не должен тебе этого говорить, Мартиар, но осадные машины уже готовы. Реймет не выдержит завтрашнего штурма!

Мартиар тоже остановил коня. Опустил голову… Несколько минут молчания показались Олдеру вечностью, но потом крейговец все же заговорил:

— Я, верно, тоже не должен просить тебя о таком, Олдер, но… Если завтра Реймет падёт, попытайся разыскать мою семью. Тебе нужен большой дом в Кожевном переулке с вырезанными на дверях оленями…

Олдер прижал руку к груди — как раз напротив сердца.

— Клянусь честью, я…

Но Мартиар остановил его, как и во время первой беседы.

— Не клянись, амэнец, — просто попытайся, ведь никто, кроме Седобородого, не знает, кому и что уготовано на завтра, а главное… — Крейговец вздохнул и посмотрел прямо в глаза Олдеру. — Элгея и Мика понимают слово «нет», но моя младшая дочь… Если она решит, что мне нужна помощь, то вполне может оказаться на улицах Реймега — замки её не удержат…

От этих полных невысказанной боли слов Олдеру стало тошно, но он всё же попытался улыбнуться.

— Похоже, она истинная дочь воина…

Мартиар отрицательно качнул головой.

— Она — ребёнок. Энейре всего одиннадцать… А теперь прощай, Олдер из рода Остенов, и помни, что ты мне пообещал…

Но «Карающий» на эти слова лишь упрямо вскинул голову.

— А я не хочу прощаться… Верю, что ты примешь правильное решение…

В этот раз Мартиар лишь молча кивнул… На этом они и расстались, а утром восходящее солнце ярко осветило по-прежнему полощущиеся на ветру княжеские штандарты — о добровольной сдаче речи больше не было…

Когда амэнское войско через проломы в стенах хлынуло в обречённый город, резня и грабежи начались почти сразу же — обозлённые затянувшейся осадой воины не собирались щадить кого бы то ни было. Но сцепившемуся с остатками «Лисов», увязнувшему в хитросплетении улочек со своими спешенными ратниками Олдеру было не до того: крейговские воины защищались с отчаянием смертников, с боем уступая каждый дом, каждую пядь заледенелых, залитых кровью мостовых. «Карающий» вёл свой отряд к центру города в прямом смысле этого слова по трупам, но то, что ожидало опьяневшего от мороза и боя Олдера на главной площади, разом отрезвило его от кровавого угара…

Служители Семёрки испокон веков были неприкосновенными, оставаясь выше всех раздирающих Ирий свар. Конечно, не всё было так гладко — бывали случаи, когда святилища сгорали во время пожара, сопровождающего захват города, но даже в этом случае храмы занимались от случайных искр, а не от целенаправленного поджога, да и после такого происшествия виновная сторона выплачивала жрецам немалый откуп. Ну а поднять руку на божьих слуг считалось настоящим преступлением. Этот обычай соблюдался даже лесовиками-скрульцами и дикими вайларцами, а уж амэнцы, во владениях которых находились главные храмы Семерых Заступников Ирия, неукоснительно придерживались этой освящённой веками традиции… Во всяком случае, именно так было до сегодняшнего дня!

Теперь же окружённые воинами служительницы Малики плакали и заламывали руки посреди площади, тяжёлые двери святилища были сорваны напрочь, а ещё одна часть «Карающих» подтаскивала под белёные стены храма целые кипы хвороста и досок. Святилище вот-вот должна была постигнуть судьба соседнего здания, которое уже со всех сторон охватил огонь. Сквозь рёв пожирающего сухое дерево пламени слышались отчаянные крики — ставни и двери были надежно подпёрты снаружи…

— Останови это!!! — Завидев появившийся на площади отряд Олдера, одна из жриц неожиданно рванулась вперёд и, миновав заслон, бросилась к облачённому в командирский плащ воину. Повалилась ему в ноги, пытаясь обнять сапоги. — Именем Милостивой, останови душегубов!

— Сейчас мы уберём эту сумасшедшую, глава. — Один из хозяйничающих на площади ратников подошёл к Олдеру, но тот, бросив короткое «взять», махнул рукой, и воины его отряда окружили подошедшего стальным кольцом. Олдер же, высвободившись из рук по-прежнему не поднимающейся со снега жрицы, присел рядом с нею на корточки.

— Что здесь происходит?

Ещё не старая женщина подняла на него полные слёз глаза…

— Эти нелюди… Они подожгли больницу вместе с ранеными… А большинство из них даже встать с постели не могли…

Олдер резко распрямился. Посмотрел на взятого в оцепление воина потемневшими от гнева глазами.

— Как вы посмели, ублюдки? — Голос Олдера напоминал хриплый рык, и воин, поняв, что от смерти его отделяют считаные мгновения, судорожно дёрнулся.

— Мы выполняли приказ главы Ронвена! Это он велел сжечь больницу — мало ли какая там зараза?! Нам в войсках поветрие не нужно!!!

Олдер недоверчиво нахмурился.

— Может, он ещё и святилище приказал подпалить?

Воин судорожно сглотнул.

— Нет… Но жрицы… Они крутились у нас под ногами, пытались помешать… А Ронвен велел наказывать всех непокорных!..

— Ясно… — Вновь короткий жест рукой, и один из подчинённых Олдеру воинов шагнул вперёд. Еще миг — и посмевший нарушить неприкосновенность жриц ратник осел на снег с перерезанным горлом.

— Площадь оцепить, жриц освободить. Святотатцев взять под стражу. В случае сопротивления — убивать на месте… — Собственный отдающий приказы голос казался Олдеру глухим и незнакомым, а сам он словно бы утратил чувствительность ко всему, кроме ровного гула пламени, уже объявшего до самой крыши больницу.

— Может, всё же попытаться открыть двери… Вдруг хоть кто-нибудь… — Олдер коротко взглянул на Антара, словно бы прочитавшего его невысказанные мысли, и, помедлив, отрицательно качнул головой.

— Я не пошлю людей в огонь, да ты ведь и сам видишь — уже слишком поздно…

В ответ Антар лишь тяжело вздохнул. Из горящего здания уже не доносилось ни одного крика, зато по площади начал стремительно распространяться запах горелого мяса, показавшейся Олдеру омерзительным.

Между тем поджигатели на диво быстро сложили оружие — идеально вышколенным, немедля и без рассуждений исполняющим приказы ратникам Олдера оказалось достаточно пустить кровь паре-тройке крикунов, чтобы остальные сложили оружие… Святотатцы, похоже, были изрядно ошеломлены тем, что подоспевший отряд не разделил их устремлений. На площади больше нечего было делать, и Олдер, на всякий случай выставив около святилища Малики многочисленную охрану, вновь углубился в сплетения улиц. Отправив десятку Антара на поиск дома Мартиара Ирташа, сам он намеревался найти Ронвена — молодому воину всё ещё не верилось, что друг отца мог отдать такой приказ…

В этой части города сопротивления уже не было — отряды Ронвена и Лукина прошли по ним стальной волной, и теперь Олдера встречали лишь зияющие выбитыми дверями дома да скорчившиеся на снегу трупы, среди которых почти не было «Лисов». На одного облачённого в коричнево-рыжую куртку, сплошь изрубленного воина приходилось пять, если не семь трупов женщин, детей, обычных горожан… Олдер шёл, не останавливаясь ни на миг, а его рука всё сильнее сжимала рукоять меча — за шесть лет он уже четыре раза принимал участие в подавлении крестьянских мятежей, но никогда не видел такой бессмысленной, невозможно кровавой резни…

Отец, зная, как важно получившему увечье сыну доказать свою пригодность к военному делу, сам выбрал отряд, в котором должна была начаться ратная служба Олдера. «Доблестные», которыми командовал отец, во избежание злобных сплетен отпали сразу. Ронвен же, по мнению отца, действительно начал бы слишком баловать отпрыска лучшего друга… А вот помешанный на собирательстве посмертных масок Иринд славился полнейшим безразличием к пышности родословных попавших в его отряд юнцов и неизменно ратовал за железную дисциплину.

Впоследствии выяснилось, что это было правильным решением. Пытаясь восстановить подвижность руки, Олдер ещё дома начал изводить себя беспощадными тренировками и благодаря этому легче сжился с драконовскими порядками, установленными Ириндом для новичков. Ну а сам тысячник сразу выделил для себя рано вытянувшегося, но ещё по-детски нескладного паренька. Похожий на взъерошенного галчонка, юнец во время тренировок выполнял упражнения не на страх, а на совесть и даже в кругу сверстников никогда не жаловался на налитые болью мышцы, жёсткую постель с тонким, жутко кусачим одеялом и безвкусную, скудную пищу. Более того, свой скромный паёк он делил с приведённым в казармы псом. И это была не какая-нибудь шавка, а породистая грандомовская собака — из тех, что следуют за воинами и воюют вместе с ними…

Иринд всегда являлся поборником самых строгих нравов и искренне считал, что родовитые семейства теперь слишком уж нежат своих наследников. В былые времена отпрыски знатных родов с семи лет переходили под строгую мужскую опеку — именно поэтому амэнцы раньше и были хозяевами Ирия — северные соседи в их сторону даже смотреть боялись! А теперь знатных сопляков иногда аж до тринадцати лет не отлучают от матерей и нянек, а те и рады, балуя будущих воинов разными вкусностями да домашним уютом. И не думают, дуры, — хотя разве способна женщина думать?! — о том, кто их дитяткам на войне постельку взбивать будет. Триполемцы? Те постелют — земляную… А перед этим ещё и накормят до отвала сталью…

Эти соображения Иринд любил, щедро пересыпая колкими и обидными насмешками, повторять перед строем, довода благородных юнцов до белого каления, — казалось, ему просто нравилось дразнить вчерашних мальчишек…

Олдеру же доставалось даже больше других — за безнадёжно испоганенную из-за кривых плеч выправку, за общую нескладность, за сломанный тренировочный меч, за ошибки в упражнениях… Но Олдер лишь молча кусал губы — если он сдастся, то Иринд не поленится ославить Остенов, породивших такого непутёвого отпрыска, а ведь семья Олдера спокон веков была воинской — неужели он допустит, чтобы старый стервятник получил возможность вдоволь посмеяться над его отцом и родом?

А потом как-то раз Иринд уже в сумерках, когда остальные измотанные муштрой юнцы отправились на отдых, застал Олдера на опустелом плацу. Тот вновь и вновь повторял никак не дающиеся ему выпады. Тысячник немного понаблюдал за упрямым сопляком, а потом без всякой насмешки сказал:

— Хватит уже. Иди спать — ты ведь едва на ногах стоишь…

Но Олдер лишь тряхнул растрёпанной головой. Ему не до отдыха — вот когда начнёт получаться, тогда и…

Но тренировку всё же пришлось прекратить, поскольку Иринд, устроившись на деревянной скамье возле выходящей к плацу стены казармы, приглашающе постучал по дереву рядом с собой.

— Меч от тебя не сбежит. Иди сюда и передохни, заодно и поговорим…

Этим вечером пожилой «Карающий» и желторотый юнец действительно поговорили по душам — до того хранящий упорное молчание Олдер неожиданно даже для себя самого поведал тысячнику и о подлинных причинах своего увечья, и о том, что должен стать воином не только ради отца, но и ради умершего брата. Даже для большинства слуг Дари являлся ублюдком, из милости взятым в дом, но у Олдера не было более верного друга, чем его незаконнорожденный брат… И, верно, уже не будет…

Иринд выслушал невесёлую повесть от начала и до конца, а потом положил широкую ладонь на искалеченное плечо Олдера и со спокойной уверенностью заметил:

— Мы с этим справимся, галчонок. Обещаю.

Последствием этих слов стали специально подобранные Ириндом упражнения и дополнительные занятия — самого тысячника лекарям уже не раз довелось собирать по кускам, так что Иринд хорошо знал, что обещает. Пусть и через боль, подвижность и силу руки удалось восстановить полностью… А ещё тысячник начал сам обучать Олдера владению мечом и выездке, а во время вечерних посиделок на плацу ещё и пояснял черноволосому птенцу цель существования «Карающих» так, как понимал её сам.

«Доблестные» не зря носят свое название — они великолепные бойцы, охрана и опора князя, ну а «Карающие» прежде всего — порядок. Они не только участвуют в сражениях, но и несут неусыпное наблюдение на границах, усмиряют то и дело восстающих крестьян, карают бунтовщиков в недавно присоединённых вотчинах… И это только на первый взгляд кажется простым: сжечь восставшие деревни да перебить их жителей сможет любой дурак — именно так некоторые молодые недоумки и поступают, совершенно не задумываясь о том, что сама по себе земля ни хлеб, ни виноград не родит. Ей нужны крестьянский пот и умелые руки, а откуда ж этому всему взяться, если ты селянскую чёрную кость одним махом в нескольких селениях перевёл? К тому же меньше возделанных полей — это и меньший доход в казну, и соответственно — меньшее жалованье у ратников. Голодный же воин — плохая защита для княжества. Как ни крути — всюду убыток…

Смердов, конечно, можно презирать, да и большинство этих тёмных, тупых людишек другого отношения и не заслуживают, но в то же время нельзя забывать, что их труд лежит в основе процветания всего Амэна. «Карающие» же для крестьян — что пастухи для неразумных овец, и потому жестокость воинов должна быть разумной и выверенной.

В восемнадцать лет Олдеру воочию пришлось увидеть воплощение ириндовских истин. В одной из западных вотчин взбунтовалось сразу несколько поселений, и отряд Иринда был послан подавить смуту. Старый «Карающий» играючи справился с неумелой засадой на околице восставшей деревни и, захватив первых пленников, велел оцепить поселение. Дальше был обыск по дворам и короткое дознание, за которым, конечно же, последовало немедленное наказание.

Выявив подстрекателей, Иринд повесил их вместе с семьями на глазах всех согнанных на площадь обитателей деревни. Причём в первую очередь петля затягивалась на шее детей — восставшие должны были увидеть, что устроенным бунтом в первую очередь подрубили собственные корни. Что же касается детей, то и тут всё было до боли просто и ясно. Отпрыски восставших — заведомая головная боль. Вырастут, захотят отомстить за родителей… Нет, таких надо давить в зародыше!.. За детьми следовали жёны и матери, и Олдер, глядя на бьющихся в путах бунтовщиков, понимал, что выдуманное для них Ириндом наказание было хуже любых пыток. Но когда восставшие вслед за своими семьями получили петлю на шею, пришла очередь остальных обитателей деревни ответить за то, что наслушались крамольных речей.

Если повешение по воле Иринда проводили уже опытные, повидавшие немало боев и казней ратники, то теперь пришла очередь таких юнцов, как Олдер, — им предстояло наглядно пояснить селянам, что означает эмблема на нагруднике «Карающих», а также показать своему главе, как они научились владеть плетью…

Никогда ещё Олдер не чувствовал себя настолько мерзко — до этого воинское дело виделось ему как поединок с равным противником, но избиение плетью привязанного за руки к столбу человека до тех пор, пока глава не скажет «довольно»…

В первом поселении ему выпало наказать пятерых, в следующем — десятерых, а в третьем — пятнадцать… А потом Олдер заметил, что заполнившая душу горечь как-то незаметно прошла, оставив после себя лишь осознание грязной, неприятной, но в то же время необходимой работы. После этого службу стало нести легче, участь непокорных деревень уже не смущала и не коробила. Ну а когда во время одного из последних бунтов какой-то селянин умудрился убить пса молодого воина — Туман хоть и одряхлел, но по-прежнему всюду следовал за хозяином, — Олдер сам запорол пленённого бунтовщика до смерти. Его сердце точно обросло невидимой корой, которая с каждым годом становилось всё крепче, словно бы наращивая слой за слоем…

Но теперь даже она не могла защитить Олдера от боли растерзанного Реймета… К тому же «Карающий» ясно осознавал: при всей своей жестокости Иринд никогда бы не спалил живьём раненых и не отдал бы приказ уничтожать всё живое…

Ронвена удалось найти на одной из торговых, густо заставленных лавочками улочек неподалёку от «Лисьих» казарм. Тысячник стоял, попирая ногою неподвижное, распростёртое на заледенелой мостовой тело, и жарко обсуждал что-то с гордо подбоченившимся Лукином, не обращая внимания на снующих туда-сюда рядовых «Карающих».

— Глава… — Положенное приветствие едва не застряло в горле у подошедшего к тысячникам Олдера — как оказалось, сапог Ронвена опирался на грудь Мартиара Ирташа. По всему было видно, что крейговец принял жестокую смерть: его лицо и грудь были разрублены, правая рука отсечена до самого локтя, но герб всё ещё был хорошо виден на измаранном кровью плаще… Вздыбленный конь по-прежнему упрямо рвал узду — полный отчаянной силы, непокорённый…

Ронвен, услышав знакомый голос, с улыбкой повернулся к Олдеру.

— Рад видеть тебя в здравии — денёк выдался действительно жарким! Представляешь, этот крейговец, будучи уже раненным, сумел завалить пятерых моих лучших мечников… Вот ведь упрямая скотина…

Олдер грустно покачал головой.

— Вряд ли он заслуживает таких посмертных слов — его мужество и верность присяге достойны уважения…

Но его слова не встретили у тысячников понимания.

— Брось, Олдер, — упрямство этого крейговца едва не обернулось нашим позором. Застрять на осаде такой жалкой крепостишки — это же смех… А сколько людей потеряли!.. — Услышавший возражение Олдера Лукин раздражённо фыркнул и отвернулся. Ронвен же запустил пятерню в свои густые, цвета спелой пшеницы волосы и ещё раз посмотрел на распростёртое под ногами тело.

— Да. Мы потеряли неоправданно много воинов, но, надеюсь, в следующих крепостях такого отпора уже не будет и мы сравняем счёт… Жаль всё же, что Мартиар не принял наше предложение о сдаче — я бы с удовольствием посмотрел на его лицо, когда он увидел, как всё тут полыхает!

Страшный смысл сказанного заставил Олдера побледнеть.

— Ты хочешь сказать, глава, что приказал бы сжечь город сразу после того, как «Лисы» сложили оружие?! Но это же бесчестно!..

После таких слов улыбка мгновенно сошла с лица Ронвена и он сердито взглянул на вздумавшего обвинять его в недостойном поведении Олдера.

— Прекрати, это со стороны Мартиара было бесчестно заставить нас потерять столько времени на его вшивую крепость!.. Неужели Иринд не научил тебя отличать подлость от обычной воинской хитрости, мальчишка?

В ответ Олдер лишь сжал кулаки.

— Значит, разорённое святилище Малики — тоже хитрость?!!

— Что?! — Возопившие в один голос тысячники в одно мгновение стали бледнее Олдера. В Амэне, в отличие от северных соседей, княжеский совет состоял не из Старейшин и владетелей крупных вотчин, а из верховных жрецов Великой Семёрки. Божьи слуги никогда не лезли в вопросы войны — по крайней мере, нынешний Владыка Амэна быстро отучил их от этого, — но свои интересы блюли свято даже в малейшем. Не было сомнений, что разрушенный, пусть и на вражеской земле, храм жрецы сочтут покушением на собственное неприкосновенное положение и потребуют от князя жестоко наказать виновных… Оскопление и изгнание — и это в лучшем случае…

Все эти мысли мгновенно отразились на лицах тысячников, а Олдер между тем продолжал ломким от гнева голосом:

— Твои воины, глава, вначале спалили находящуюся под покровительством Малики больницу, но этого им показалось мало, и они, пленив жриц, решили сжечь ещё и святилище, посвящённое Милостивой…

Ответом Олдеру стало подавленное молчание. Первым пришёл в себя Лукин.

— Совет Семерых нам этого не простит. — Голос тысячника был до странности глухим. — А если твои горе-вояки, Ронвен, ещё и нарушили непорочность жриц…

— …то нам лучше живьём провалиться в Аркос… — Красивое, хищное лицо Ронвена разом постарело и осунулось. — Демоны, я же отдал чёткий приказ: только больницу…

Олдер исподлобья зыркнул на утративших весь боевой запал тысячников и, помедлив немного, равнодушно сказал, отвернувшись к начавшей тлеть, заполненной игрушками лавке.

— Я успел вовремя. Жрицы целы, так же как и храм, но святотатцев я взял под стражу…

— Слава Мечнику! — Ронвен облегчённо вздохнул и, шагнув к Олдеру, обнял его за плечи. — Хуже гнева Совета лишь недовольство Владыки, но не думаю, что он по такому слушаю вступился бы за своих верных псов…

— Когда мы вернёмся в Милест, я найду способ отблагодарить тебя. Деньги, земля — всё что хочешь… — Лукин и Ронвен наперебой говорили ещё что-то, но все их слова скользили мимо сознания Олдера. Молодой воин не мог оторвать взгляда от лавки с куклами: в начавшем подниматься дыму лица игрушек дрожали и, казалось, оживали. Куклы словно бы смеялись над его обещаниями и навсегда утраченной верой.

…Замерев на своем коне чуть в стороне от дороги, Олдер наблюдал за тем, как амэнское войско покидает Реймет. Уже три дня он почти не спал и чувствовал себя таким усталым, точно ему довелось держать на плечах небо…

Кони «Карающих» и «Доблестных» звенели подкованными копытами по заледенелой земле, а сами всадники кутались в подбитые мехом плащи — дни, словно назло, стояли по-прежнему морозные и ветреные. Казалось, сама крейговская земля ополчилась на пришедших войною чужаков, да только ни холодом, ни снегом амэнское войско было уже не остановить!

Кони слаженно ступали в ряд, глухо бухала сапогами тяжёлая пехота. Войско стальной змеёю проходило сквозь единственные уцелевшие ворота Реймета, над которыми было прибито тело Мартиара Ирташа… Мелочная злоба Ронвена вылилась в настоящее глумление над павшим в бою защитником крепости — тысячник приказал сорвать с мёртвого крейговца одежду и доспехи, а потом прибить его тело над воротами. Амэнцы шествовали молча, не оборачиваясь, не оглядываясь на подвергнутого унижению Ирташа, но когда ворота миновал последний пехотинец и пришел черёд идущих в обозе пленных, всё изменилось: глядя на мёртвого защитника Реймета, женщины начали плакать и причитать, а немногочисленные оставшиеся в живых «Лисы» шептали проклятия амэнцам и стыдливо отводили глаза от изуродованного тела — чего стоит жизнь, выкупленная такой ценой?

Олдеру был понятен этот стыд, но он лишь скользнул взглядом по пленным воинам, так как всё его внимание занимали медленно бредущие женщины и дети. Он уже потратил целый вечер, бродя в обозе и высматривая девчонок возраста младшей дочки Мартиара. Затянутой в перчатку рукой брал дрожащих от страха соплячек за подбородок и в неровном свете костров высматривал семейное сходство… Спрашивал имя… Вечер прошел впустую, но, может, при свече дня удастся рассмотреть нечто новое? То, что ускользнуло от его внимания в вечерних сумерках?.. Хотя, в общем-то, такой исход был маловероятен.

Антар выполнил приказ Олдера и нашёл указанный дом, но его отчёт молодого «Карающего» не порадовал. Искомый дом был уже больше чем наполовину объят пламенем. Несмотря на дым, Чующему удалось пробиться в одну из комнат, но там он увидел лишь тела — паренёк шестнадцати лет был убит мечом, а молоденькой девушке — почти ребёнку — свернули шею, но перед этим над нею изрядно поглумились. Порванное платье и перепачканные кровью бёдра говорили сами за себя…

Олдер резонно предположил, что убитыми были старшие дети Мартиара, но эти сведения ничуть не проясняли судьбу младшей — Энейры… К сожалению, вызнать что-либо с помощью своего дара Олдеру не удалось — из-за огня Антар не смог даже приблизиться к телам, что уж говорить о поиске в комнатах какой-либо связанной с девочкой вещи!.. Чутье эмпата тоже ничем не помогло. Антар честно попытался взять след малышки от её дома, но вокруг было слишком много смертей, крови, огня и страха… Энейра словно растворилась во всем этом…

Ухватившись за слова Чующего о том, что малышки всё же не было в обречённом доме, Олдер решил, что Ирташ был прав: одиннадцатилетняя малявка таки сбежала из дома разыскивать отца… Но в этом случае что ждало её на залитых кровью улицах? Смерть? Плен? Или малышка смогла найти для себя укрытие в храме Малики?..

Последнюю догадку Олдер решил проверить в тот же день. Часть горожан действительно спаслась от стали и пожара за стенами храма Милостивой: каменное здание стояло на расчищенном священном участке — от соседних домов до него долетали лишь слабые искры, а выставленные Олдером вокруг храма ратники не препятствовали ищущим защиты у Малики рейметцам.

Несмотря на это, когда Олдер ступил в святилище, его встретила гнетущая тишина — под сводами, казалось, даже эхо умолкло. Впрочем, «Карающему» было не до того:

— Я знаю, что у вас есть спрятавшиеся от пожара дети. Я должен взглянуть на них…

На несколько мгновений вокруг Олдера вновь воцарилась тишина, но потом из храмового сумрака выступила служительница, в которой «Карающий» узнал кинувшуюся к нему днём за помощью жрицу, и жестом позвала Олдера за собой…

Детей было всего несколько: три мальчика и четыре девочки — ни одна из них на имя Энейра не откликнулась… Олдер разочарованно вздохнул, а до этого упорно хранящая молчание жрица вдруг спросила:

— Кого ты искал, амэнец?

— Дочь главы «Лисов», Мартиара Ирташа. Ее зовут Энейра и…

— Её здесь нет, — спокойно заметила жрица, так и не дослушав Олдера, а потом вдруг слабо улыбнулась, взглянув на недоверчиво нахмурившегося амэнца. — Я бы предпочла, чтобы Энейра была с нами, так же как и её прабабка, и не стала бы прятать малютку от тебя — верю, что ты не причинил бы ей зла…

Эта жрица, как выяснилось, неплохо знала семью Ирташа, но сообщённые ею приметы девочки заставили Олдера горько улыбнуться. Среднего роста, худенькая, лобастая, как отец, с русой косой и серыми глазами… Половина крейговских детей вполне подойдёт под это описание!..

Но он все равно искал, уже понимая, что всё тщетно, и итогом его поисков стала пустота — дочери Мартиара не было ни среди пленных, ни среди убитых… Она попросту исчезла…

Олдер перестал смотреть на дорогу и перевёл взгляд на тело Ирташа. До этого похода он даже не думал, что победа может измарать, но теперь чувствовал себя так, будто с ног до головы извозился в смоле, а на душе было пусто, холодно и гадко… А если бы не Мартиар, то было бы ещё гаже — он, Олдер, думая, что спасает город, уговаривал Ирташа сдать Реймет, но крейговец предпочёл бой и тем самым спас Олдера от клятвопреступления, пусть и невольного…

«Я действительно пытался найти твоих родных, Мартиар Ирташ, но оказалось, что этого мало…» — с горечью подумал Олдер, а подъехавший к нему Антар посмотрел туда, куда был направлен взгляд Олдера, и тихо произнёс:

— Он не заслужил такого… Если глава позволит мне немного отстать от отряда, у крейговца будет могила…

Олдер повернулся и пристально взглянул на пожилого воина. Антара он знал с самого детства — тот служил «Доблестным» у отца и, как Чующий, помогал ему в колдовстве, а потому был вхож в дом Остенов в любое время. Этим доверием он, правда, никогда не злоупотреблял, ведя себя неизменно спокойно, скромно и дружелюбно — не лез на глаза, обедал в людской… По своей воле Чующие не часто служат колдунам, но в этом случае Знающий и эмпат, похоже, пришли к соглашению, которое устроило обе стороны.

…Тем не менее Олдер всё равно был удивлён, когда вскоре после гибели отца едва оправившийся от собственных ран Антар явился к нему и заявил, что его жизнь по-прежнему принадлежит Остенам. Возраст не помеха — он всё ещё может быть полезен и согласен служить у «Карающих» даже не десятником, а простым ратником.

Это было странное желание — Антару за выслугу и ранения полагалось неплохое выходное пособие, да и на верность «Чующий» присягал лично отцу, а не всему роду… Тем не менее Олдер не смог отказать ветерану и принял его перевод в свою сотню, сохранив при этом за Ангаром прежнее звание, хотя каждый взгляд на эмпата напоминал Олдеру о его утрате. «Чующий» же, впрягшись в привычную лямку, никогда не тревожил молодого главу по пустякам, но при этом всегда оказывался за его плечом в нужный момент. Иногда Олдеру казалось, что в лице Антара неожиданно обзавёлся второй, унаследованной от отца тенью…

— У тебя есть на примете подходящий помощник? — осведомился «Карающий», и Антар согласно кивнул.

— Есть, глава… И место я найду, пусть и не освящённое, но хорошее, покойное…

Олдер согласно кивнул, а потом расстегнул застёжку и сбросил свой плащ на руки Антару.

— Я знаю, что Мартиар хотел бы иного, но пусть лучше плащ «Карающего», чем совсем ничего…

Пожилой Чующий склонил голову.

— Всё будет сделано как надо, глава, и ещё… — Антар на мгновение замялся, а потом выдохнул: — Я вызнал, кто был в доме Ирташей…

Вместо ответа Олдер чуть заметно кивнул, и Чующий быстро прошептал:

— Семью крейговца сгубил Лемейр со своими людьми. Ратники из его десятки давеча хвастались, как развлеклись в одном зажиточном доме. По приметам — всё совпадает…

Лицо Олдера на мгновение исказилось, точно от боли, но потом он тронул с места застоявшегося коня и не поворачиваясь сказал:

— Об этом ты расскажешь мне позже, Антар, и во всех подробностях. Я должен знать…

А ещё через три месяца амэнское войско возвратилось из Крейга в Милест, и Олдер первым делом решил навестить тоже вернувшегося с лаконской границы Иринда…

Тысячник встретил гостя во внутреннем дворике с давно и безнадёжно запущенным бассейном, и Олдер с первого взгляда заметил, что Иринд за эти месяцы заметно сдал. Кожа лица словно бы посерела, плечи согнулись, походка стала по-стариковски шаркающей, а от тела шёл какой-то нездоровый, едко-кислый запах… Впечатление усиливалось ещё и одеждой тысячника: сорочка под накинутой на плечи курткой явно была несвежей, с желтоватыми пятнами на груди, а поясницу Иринда охватывал большой, связанный из колючей шерсти синий женский платок — неслыханная прежде вольность для всегда ратующего за чистоту и опрятность Иринда… И где он только откопал такое «украшение»?

— Ну да, приболел немного, — вместо приветствия сварливо проворчал тысячник, а затем, проследив взгляд Олдера, добавил: — Просквозило на лаконских ветрах, а платок я у кухарки позаимствовал — она себе таких может ещё с десяток связать. Не убудет… И, кстати, что это у тебя в руках — трофей из Крейга?

Олдер слабо улыбнулся. О пристрастиях тысячника в выпивке он был отлично осведомлён.

— Да так… Напоролись в одной из крепостей на запасы лендовского васкана…

— И ты решил старика порадовать… — Иринд вдруг перестал ворчать и, пристально взглянув в глаза Олдеру, произнёс: — Ну, так пойдём — распробуем твой трофей…

В комнате было жарко и душно, Иринд, кряхтя, устроился в кресле, разлил васкан по небольшим бронзовым стопкам и оценивающе прищурился…

— С каждым годом всё больше убеждаюсь: от зимних холодов напрямую зависит и крепость изготавливаемых в княжестве напитков, ну а лендовский васкан — истинное лекарство, живой огонь! И тело лечит, и душу веселит!

Произнеся такой тост, Иринд тут же опрокинул стопку и довольно крякнул…

— Да, настоящий… Вино, кстати, у лендовцев довольно кислое, но, в отличие от крейговской водицы, забористое… Но хватит о выпивке, поговорим о тебе.

Иринд снова разлил васкан по опустевшим стопкам, прищурился, глядя на Олдера.

— Я так понимаю, что ты отпрашиваться пришёл. Ты не смотри, что я болею, — новости всё равно узнаю в первую очередь. Знаю, что Ронвен тебя пригрел крепче сына родного, да ещё и так расхвалил перед нашим Владыкой, что он решил тебя землёй наградить на отвоёванных в зимнем походе крейговских вотчинах… Да ты губы-то не поджимай, не хмурься — я тебя не осуждаю. Рыба ищет где глубже, а человек — где лучше…

Олдер опрокинул стопку, мотнул головой.

— Нет. Не отпрашиваться я пришёл, глава, а обратно проситься. Под Ронвеном я больше ни одного дня ходить не желаю!

Иринд, услышав такое заявление, нагнулся вперёд и, чуть склонив голову набок, пристально взглянул на Олдера, ещё больше став при этом похож на старого, умудрённого жизнью грифа-стервятника.

— Что ж так? У Ронвена ты в любимцах будешь ходить, а у меня ещё года два, если не три, сотником останешься. Не потому, что дурак, а потому, что молод ещё слишком для большей власти.

Олдер вздохнул.

— Так ведь ходил и не жаловался… А от Ронвена мне ни тысячи, ни земли не надо…

Иринд прикрыл глаза, усмехнулся.

— Так-так… А теперь давай начистоту: что между тобою и Ронвеном произошло, что у тебя теперь при одном упоминании о лучшем друге твоего отца с зубов яд каплет? Точь-в-точь как у той гадюки, из отравы которой мне мазь делают…

Молодой «Карающий» невесело усмехнулся.

— Да ты, похоже, и так всё знаешь, Иринд…

Но старый тысячник в ответ одарил гостя новым пристальным взглядом и, наполнив стопку Олдера до самых краёв, тут же придвинул её к нему.

— Знаю, но хотелось бы и от тебя услышать, что к чему… Только выпей сперва, так всю накипь легче высказать будет…

Олдер не стал особо артачиться. Обсуждать произошедшее ему всё равно было не с кем. Антар, хоть отец в нём, похоже, и не ошибся так, как в Ронвене, все равно не подходил для такого разговора, а Иринд… Что ж, старый стервятник знает его с младых ногтей, да и тайну сказанного блюдёт свято… Так что Олдер рассказал Иринду всё — включая последние слова Ирташа, свои безуспешные поиски и согласие на тайные похороны Мартиара, которые были уже прямым нарушением воли Ронвена… Вот только он, Олдер, не мог поступить иначе…

Иринд выслушал Олдера, как всегда, молча и не перебивая, но когда последнее слово было произнесено, не стал отвечать сразу, а молчал, по-птичьи прикрыв глаза… Но его дрёма оказалась не более чем иллюзией. Через некоторое время Иринд встряхнулся и заговорил.

— Что ж, ты действительно рассказал мне всё… За твой поступок я тебя не осуждаю — этот крейговец, сразу видно, был хороших кровей и крепкой закалки. Честное и простое погребение — самое меньшее, что ты мог ему дать, а большего бы, верно, не смог бы уже сделать никто… Что же до Ронвена, то я сам с ним поговорю. Скажу, что он больше не получит от меня не то что сотни, а даже единого ратника. Ибо даёт им слишком много воли. Твоя сотня совсем отбилась от рук… Ты же, в свою очередь, при встрече с ним не отводи глаза и не скрипи зубами от злобы. Он не должен заметить, что твоё отношение к нему переменилось!

Выслушав такое напутствие, Олдер немедля вскинулся, собираясь возразить, но Иринд лишь покачал головой.

— Тише, Олдер из рода Остенов, тише… Ронвен бьёт в спину, исподтишка, а ты ещё не привык иметь дело с такими врагами. Так что погоди выражать свою неприязнь открыто — время ещё приспеет… Да и от землицы тебе ни в коем разе отказываться не следует — ты свой надел получаешь из рук Владыки, а не Ронвена, так что ничего постыдного в этом нет, да и сама земля лишней не будет! Твой отец ведь был младшим сыном и унаследовал из родовых владений всего ничего, так что самое время тебе обзаводиться своим имением. Земля, она всегда впрок идёт и ценнее денег — особенно когда надо будет выходить в отставку. К тому же, я узнавал, кусок тебе достался жирный: хорошие поля, речка, пара деревень; отстроишь себе дом и будешь жить как у Семерых за пазухой. На обустройство я тебе, если хочешь, сам денег дам, да и как крестьян лучше приструнить — всегда подскажу.

При последних словах уже явно прикидывающего, что лучше строить и выращивать в ещё не существующем имении, Иринда Олдер слабо усмехнулся.

— Глава, спасибо… Но я ведь воин…

Иринд же при таких словах лишь вздохну;! да притворно сердито взглянул на Олдера.

— Воин ты только до тех пор, пока в возраст не вошёл, а вот когда тебя скрутит, как меня, то ты сразу поймёшь пользу обустроенного имения и верного дохода. Так что слушай меня, пока я живой, да учись, благо я ещё несколько лет смогу вас, молодых да ранних, на правильную дорогу ставить, хоть и трудно мне теперь за вами, щенками, угнаться. И возраст, и кости уже не те… А пока… — Иринд вдруг словно бы скинул маску, сразу став старше ещё на десяток лет. — Есть у меня новость, которой ты ещё не знаешь. Лазутчики донесли, что Владыка Лезмет лишил Мартиара Ирташа и его потомство родового имени и всех привилегий за то, что он якобы сдал Реймет без боя! Так что Крейговский Властитель обошелся с Мартиаром даже хуже, чем Ронвен… Если последний всего лишь надругался над мертвым телом, то Лезмет искупал в грязи саму память о воине, который положил за него жизнь…

Услышав такую весть, Олдер опустил голову и глухо произнёс:

— Только не Ирташ… С ним всё должно было случиться по-другому…

— Знаю. — Иринд разлил по стопкам очередную порцию васкана. — Но даже если в Крейге теперь верность долгу и мужество не в чести, а от Мартиара Ирташа отреклись свои, это не помешает двум амэнцам помянуть его в своих молитвах к Мечнику…

С этого времени прошло немало лет — ушли в небытие Ронвен и Лемейр. Олдер полагал, что эту страницу своей истории перевернул навсегда… Вот только прошлое, как оказалось, любит порою возвращаться самым немыслимым образом. А, может, сам Олдер был виновен в том, что потревожил это минувшее в лесной глуши — ну что ему стоило тогда пройти мимо?.. Олдер задумчиво огладил быльце детской кроватки — ему следовало принять решение, и непростое…

Лесовичку вряд ли можно обвинить в обмане — он её ни о чём толком не спрашивал, даже имени не узнал, она же, в свою очередь, просто молчала… И лелеяла ненависть, принесённую в лесную глушь вместе со старой куклой из сожжённого Реймета… Ненависть, до этого убаюканную долгими, тихими годами отшельничества, но теперь, при виде тех, кто порушил её прежнюю жизнь, вскипевшую с новой силой.

Лесовичка — враг… Которого он не рассмотрел сразу.

Олдер поднял голову, решительно стиснул губы — он не будет убивать лесную ведьму, но теперь поговорит с ней по-другому: неторопливо и обстоятельно, а ещё — станет держать при себе и не будет спускать с неё глаз…

…Тряхнув головой, Олдер вернулся обратно в большую комнату, но первым, на что напоролся его взгляд, стал опустевший угол, в котором пленница провела почти весь этот день.

— Где она? — Олдер медленно развернулся к подчинённым, а Лекерн, ещё не поняв, какая над всеми ними сгущается гроза, ответил главе многозначительной ухмылкой.

— Так ясно где — наш Ильмарк вывел лесовичку пошептаться с глазу на глаз. Вы ж сами знаете, глава, этот кобель не успокоится, пока своего не добьётся!

— Давно? — почти прорычал Олдер, уже предчувствуя ответ, который не заставил себя ждать.

— Да не то чтобы очень, но ведь Ильмарк… Он же в таких делах никогда не торопится, смакует… Не было причины… — почуяв беду, немедля начал оправдываться Лекерн, но Олдер не стал его дослушивать. Рявкнул:

— Дурачье! Чтоб вас демоны не торопясь отымели! — и шагнул к выходу…

Дождь наконец-то перестал, но двор тонул в сыром сумраке, а под деревьями было и вовсе темно. Олдер подозрительно посмотрел в сторону сараев, потом перевёл взгляд на небольшую, стоящую на отшибе баньку. Так и есть — из крошечного оконца лился слабый свет. Можно было бы и сразу догадаться: кто ж будет кувыркаться среди мокрых кустов или в сарае на соломе, когда под боком имеется сухая парилка с отполированными лавками!

Олдер злобно ухмыльнулся и направился к бане — подпёртая снаружи дверь его не удивила, так же как и обнаруженный в запертой баньке Ильмарк. «Герой» валялся на полу, широко раскинув руки: куртки на нём уже не было, ворот рубахи расшнурован, штаны чуть спущены, возле левого плеча — небольшая тёмная лужица и глиняные черепки…

«Отравила!» — Олдер, сжав кулаки, ещё раз взглянул на побледневшее лицо Ильмарка. Жалости в нём не было. Только злость на дурака подчинённого, который умудрился найти такой бесславный конец. Это же уметь надо!..

Олдер раздражённо ткнул сапогом под рёбра распростёртое на полу тело. Ильмарк вздрогнул, слабо дернулся… С губ слетел едва слышный стон…

«Всё-таки жив, щенок малохольный!» — Олдер, встав на одно колено, схватил Ильмарка за плечи и как следует встряхнул.

— Ильмарк, где она? Очнись, дурень!.. Демоны тебя забери, щенок!!! Отвечай!!!

Ильмарк с трудом разлепил веки и уставился мутным младенческим взглядом прямо в лицо Олдеру… Мигнул, улыбнулся и… Нежно огладил рукою щёку своего главы. От такого действа Олдер замер как громом поражённый — подобного выверта от подчинённого он никак не ожидал! Ильмарк же снова, на этот раз более сосредоточенно, провёл пальцами по щеке и подбородку начальника, изумлённо хлопнул глазами:

— Милая… Лесовичка, у тебя… Ик… Щетина?!!

Выдав сей перл наблюдательности и остроты ума, Ильмарк уронил голову на грудь и громко захрапел.

— Твою мать!!! — Взревев, точно раненый медведь, Олдер хорошенько встряхнул вконец ошалевшего подчинённого, но этот приём больше не помог. Несмотря на тряску, Ильмарк продолжал храпеть, а его голова бессильно моталась из стороны в сторону.

— Ну все, птички! Доигрались!!! — Олдер схватил Ильмарка за шкирку и выволок за собою из баньки. Швырнул обмякшее тело под ноги уже сгрудившимся во дворе подчинённым.

— Вытрезвите этого малохольного! Обливайте водой до тех пор, пока в себя не придёт!

Двое «Карающих» тут же подхватили Ильмарка и поволокли к колодцу, а Антар совершенно спокойно уточнил:

— Она его опоила, глава?

— Да! — Внутри Олдера уже вовсю клокотала чёрная ярость. На себя, на дураков подчинённых, на лесовичку… Это ж надо — какая-то тихоня-ворожейка со спящим даром не только смогла обвести вокруг пальца десяток опытных воинов, но ещё и оставила его — уже столько лет служащего Мечнику колдуна! — в дураках! Ну нет… Не бывать такому!

Тряхнув головой, Олдер решительно направился в дом — лесовичка начала игру первой, но последнее слово всё равно останется за ним! Ведьма может сколько угодно путать следы, но он и не собирается гоняться за ней впотьмах и ломать себе ноги о выступающие из земли коряги, а от его колдовства чащоба лесовичку не спасёт…

Поиск необходимого занял у Олдера совсем немного времени — в спальне лесовички он высмотрел на одной из полок деревянный гребень, которым она пользовалась не далее как сегодня утром. Сжав находку в руке, он вернулся во двор. Рявкнув на подчинённых, чтобы не мешались, беспощадно протоптался по остаткам ботвы и, прошедши наискосок весь огород, остановился у самой кромки леса — там, где была лишь голая, рыхлая земля…

Если эмпаты находят людей по следу, который оставляют их чувства, то колдунам желателен предмет, на котором сохранился отпечаток жизненной силы, постоянно излучаемой живым существом: обрывок платья, пропитанный кровью или потом платок, кольцо, гребень… Любая мелочь, с которой достаточно тесно соприкасался нужный человек. Для того чтобы почувствовать необходимое направление или увидеть оставшуюся между жертвой и предметом связь, которая стала бы настоящей путеводной нитью, ритуала не требовалось. Олдер уже сейчас, сосредоточившись, вполне уверенно мог сказать, что чувствует впереди себя нечто, похожее на солнечный зайчик, отбрасываемый металлическим зеркальцем… Но, разозлившись не на шутку, он решил преподать лесовичке примерный урок.

Опустившись на колени, Олдер ладонью разровнял землю и быстро нарисовал крут с двумя рунами по бокам — благо для такого незатейливого плетения хватало и сумерек… Положил в центр образовавшейся фигуры гребень и прикрыл его ладонью. Вновь сосредоточился, закрыл глаза. Теперь самым главным для него было соприкоснуться с излучением лесовички, подчинить её силы своим, а вычерченное на земле плетение ещё больше концентрировало его волю и ограничивало беглянку, не давая ей вырваться из сотворённой ловушки…

Первый шаг дался Олдеру легко — чужое излучение оказалось на диво тёплым, мягким и притягивало воина уже само по себе. Словно пушистый котёнок, которого рука сама тянется погладить… Олдер не стал отказывать себе в таком маленьком удовольствии — первое соприкосновение их сил было лёгким, почти воздушным. Тем не менее беглянка, почувствовав чуждое вторжение, тут же встрепенулась испуганной птицей. Рванулась, попытавшись оборвать возникшую связь, и Олдер тут же усилил хватку. Сжимал и сдавливал, правда, по-прежнему мягко, почти бережно, не изменив этой тактике даже тогда, когда попытки лесовички освободиться превратились в непрерывные, отчаянные рывки.

Он не хотел сломить лесовичку сразу и напрочь, одним ударом пригнув к самой земле. Олдер собирался вначале показать беглянке всю глупую бессмысленность сопротивления, а потом, подчинив её волю своей, заставить вернуться. Это станет жестоким уроком для лесовички, но впоследствии сделает её более сговорчивой, а поговорить с ней Олдер собирался о многом, включая и сожжённый Реймет…

Между тем время шло. Почуяв, что лесовичка уже начала уставать от борьбы, колдун, криво усмехнувшись, начал ломать её ментальный щит. Как он и предполагал, защита дикарки не выдержала такого напора и быстро дала трещину. Но вот та боль, которая скрывалась за нею… Тысячник, конечно же, понимал, что молчаливая замкнутость вдовы скрывает за собою немало горя, но те отзвуки и обрывки мыслей, что теперь донеслись до него, заставили Олдера стиснуть зубы: скорбь, чувство вины, тоска по ушедшим. Детский, так и не изжитый до конца страх и боль от предательства — застарелая, уже ставшая почти привычной… Олдер пропустил эти отзвуки мимо своего сознания — ему вполне хватило такого соприкосновения, да и ворошить чужие мысли было пока без надобности… Обладай он способностью к духожорству — самому сильному и опасному колдовскому дару, — он не удержался бы и проник в открывшееся ему сознание ещё глубже, вбирая в себя весь доступный ему опыт… Духожоры ведь и славны тем, что выпивают чужие души и взламывают людские сознания без всяких ритуалов…

Но Олдер от рождения обладал хоть и сильным, но вполне обычным колдовским даром, слитым впоследствии, согласно традиции семьи, с магией Мечника, а потому воин, зная, что будет услышан, заговорил, мысленно обращаясь к беглянке: «Бежать бессмысленно. Возвращайся. Я не причиню вреда!» Ответом ему стал отчаянный всплеск уже почти полностью растраченных сил и упрямое: «Нет!»

Получив отказ, колдун ещё больше усилил давление на чужую волю: «Возвращайся! Ты не убила Ильмарка — за твою выходку тебя не накажут… Пойми, я не хочу тебя ломать!»

«Нет…» — теперь отказ больше напоминал шёпот — ничего удивительного. Спящий дар — плохая подмога в борьбе с сильным колдуном… Олдер ещё крепче вжал в землю гребень. «Последний раз прошу — возвращайся, ты не можешь мне противостоять…»

В этот раз лесовичка не удосужила его ответом. Зато слабо вспыхнул её ментальный щит — безнадёжная, тщетная попытка!.. Олдер жадно втянул ноздрями сырой воздух — он предлагал вполне разумный выход, но раз лесная упрямица по-прежнему не желает понять, на чьей стороне сила…

«Возвращайся!» — теперь это был хлёсткий приказ, подкреплённый многократно усиленной волей. Игры действительно закончились.

«Возвращайся немедленно!» — Воля Олдера неумолимо давила и сминала лесовичку, но дикарка каким-то чудом ещё находила в себе силы к сопротивлению… Но откуда бы она их ни черпала, преимущество всё равно было на стороне колдуна. «Я ПРИКАЗЫВАЮ! ВОЗВРАЩАЙСЯ!» — Этот удар должен был смять, окончательно подавить и подчинить дикарку. Олдер уже чувствовал, как становится хозяином её воли, как тут…

В первый миг он вообще не понял, что произошло: связь с лесовичкой внезапно оборвалась, а по глазам Олдера точно бы со всего маху хлестнули гибкой веткой. Белая ослепляющая вспышка, звон и визг в ушах… Олдер повалился на бок, отчаянно тряся головой, — земля словно сошла с ума и непрестанно кружилась, мышцы налились болью… Он словно бы выпал из времени, потеряв все нити событий разом. Кто он?.. Где?.. Что происходит?!..

— Глава! — Знакомый голос пересилил шум в ушах. Олдер приподнял голову, пытаясь рассмотреть очертания приблизившегося к нему человека, но Антар был уже рядом. — Сейчас всё исправим, глава… — Рука пожилого Чующего легла Олдеру на плечо, а ещё через миг колдун почувствовал исходящую от эмпата силу. Прохладная, свежая, она омывала оглушённое сознание, и Олдер припал к ней, точно к роднику. Каждый глоток помогал ему прийти в себя, уносил боль и слабость… Эту силу хотелось пить бесконечно, но Олдер остановился, как только у него достаточно прояснилось в глазах… То, что Антар дал ему доступ к своим силам, совсем не означало, что у Чующего их много. Антар стар…

— Ты в порядке? — Олдер приподнялся на локте. Лицо сидящего рядом с ним на корточках Антара в сгустившихся сумерках казалось совсем белым. Тем не менее Чующий, услышав вопрос Олдера, слабо улыбнулся.

— Всё хорошо, глава. Твой отец, бывало, и намного больше черпал… — Чующий склонил голову к плечу. — Мне показалось, что на огороде как бы всполохнуло. Потом пришла твоя боль, глава… Что это было?

— Да вот как раз пытаюсь понять… — Олдер сел и ещё раз огляделся. Край огорода, безмолвный, чёрный лес, порушенное плетение… Порушенное?!!

Ещё не веря своим глазам, Олдер склонился над разрушенным кругом, который теперь пересекал чёткий след медвежьей лапы. Судя по следу, медведь был настоящим гигантом, а вот лежащий в центре плетения гребень лесовички исчез, точно его тут и не было… Вот только зачем медведю гребень? И как косолапый смог подойти к нему так близко?!!

Антара, похоже, тоже заинтересовал таинственный отпечаток Он подошёл к плетению и, присев на корточки, осторожно положил свою ладонь поверх медвежьей лапы. Вздохнул, прикрыв глаза…

— И-и-и?.. — Олдер уже достаточно пришёл в себя, чтобы сделать кое-какие, совсем нерадостные выводы. Мнение Антара вряд ли могло их изменить — но вот пару интересных штрихов, без сомнения, добавило бы… Чующий медленно открыл глаза, ещё раз вздохнул.

— Это предупреждение, глава. Хозяин следа не хочет, чтобы лесовичку трогали… И это не зверь и не человек…

Олдер раздражённо фыркнул.

— Ты мудр как никогда, Антар! Похоже, у моих ратников сегодня просто какой-то приступ глубокомыслия!.. Что ж, остальное я понял уже и без тебя — наша лесная дикарка оказалась не так проста, и её дневной незадачливый хахаль совсем не зря поминал медведей… Что же до сегодняшнего…

Олдер перестал рассматривать отпечаток и встал в полный рост. Сердито притопнул ногой, глядя в темноту за деревьями.

— Я поневоле открыл лесовичке дар — именно отсюда и боль, и ощущение, точно меня ударили. Я почти сломал её волю во время ритуала, оттого её доселе спящий дар пробудился… Но хуже всего то, что теперь лесовичку вряд ли получится отыскать — все потоки спутаны и… Скажи-ка, из-за чего это ты теперь улыбаешься? Разве я сказал что-то смешное?! — В голосе Олдера звучала непритворная сердитость, но улыбка Антара стала только шире.

— Так ведь больно хороша девчонка-то оказалась! Кабы она была мальчишкой, я б её сам усыновил!

— И это стало бы началом твоего конца… — Олдер шутку не оценил. — Таких, как эта лесовичка, надо в колыбели давить! Во избежание! Ты же видел, что она с Ильмарком сделала!..

Но Антар, несмотря на ворчание своего главы, продолжал усмехаться и гнуть свою линию.

— Но ведь хороша же?

— Допустим… — Это были уже вольности, но пожилому Чующему Олдер иногда позволял подобные коленца. Тем более что из-за улыбки Антара от сердца у него, несмотря на грядущие неприятности, немного отлегло. — Вот только если она умница, то мы с тобою редкостные дураки, и даже вот эти лопухи теперь постыдятся назвать нас роднёй!.. А теперь пора возвращаться к остальным — планы придётся менять полностью…

Первое, что увидел вернувшийся во двор Олдер, был мокрый, как курица, пристроенный сослуживцами на завалинку Ильмарк — даже в сумерках было видно, что парня бьёт крупная дрожь, а от падения его удерживали лишь стена да рука Лекерна.

— Мы сделали всё что могли, — завидев главу, немедля доложил Лекерн. — Но Ильмарк всё равно лыка не вяжет. Меня, к примеру, уже два раза мамкой обозвал и удивился, что она так помолодела!..

Олдер хмуро взглянул на всё ещё витающего в дурманных грёзах ратника.

— Ничего, до завтра протрезвеет. А когда поутру узнает, что теперь ему ни повышение, ни доля в добыче не светит, так и за ум возьмётся… Щ-щенок… — Буквально выплюнув последнее слово, Олдер повернулся к остальным ратникам. — А вам всем пусть это будет наукой! Смотрите в следующий раз, к кому лезете и что пьёте!.. Теперь же ваша задача — доволочь Ильмарка до кораблей. Мы уходим. Немедленно!

Услышавшие приказ ратники вытянулись в струнку, а Лекерн, опасаясь, что следующим, на кого упадёт начальственный гнев, будет именно он, решил выслужиться.

— А лесовичка, глава? Может, оставить здесь засаду?

Но Олдер на такое предложение лишь нехорошо оскалился.

— Засада без надобности: лесовичка не такая дура, чтоб, едва удрав, тут же сунуться обратно! Да и вообще — скоро мы о ней ещё услышим!..

Последние слова Олдера подтвердились раньше, чем они успели вернуться к основной стоянке. Над лесом неожиданно всполохнуло зарево. Что-то большое вспыхнуло аккурат со стороны реки…

— Мерзавка… — выдохнул Олдер, сразу же поняв, что загорелся один из кораблей, и ни мгновения не сомневаясь в том, кто этот поджог устроил. Но в его выдохе была не только злоба. Лесовичка, несмотря на пережитое, не стала просто таиться по кустам, а отомстила за всё и сразу, на весь лес показав место амэнского лагеря… Что ни говори, а тут Антар прав: ворожейка — настоящий боец… Умный, выдержанный, способный нанести правильный и верный удар… И, кстати, — куда смотрели выставленные возле кораблей патрули? Дрыхли?.. Ну, теперь им достанется на орехи… Он отсутствует лишь день, а ратники без начальственного ока уже успели расслабить зады… Лентяи…

Олдер ускорил шаг, мысленно просчитывая следующие действия лесной ведьмы. В то, что она ограничится уже сотворённым, ему как-то не верилось, а вот податься в лагерь крейговского Владыки лесовичка вполне могла. С её знанием троп уже до полудня оказаться неподалёку от Эргля не такая уж сложная задача, и она с ней справится… Значит, первоначальный план придётся менять полностью — наносить удар со стороны, которую теперь так легко вычислить, бессмысленно… Можно, правда, обойти крейговцев с другого бока, и оттуда их ждать не будут точно, вот только жаль, что карта, составленная лазутчиком, оставляет желать лучшего, а взятые в речной деревне люди вряд ли станут хорошими проводниками на болотах… Но он выигрывал и при худших раскладах!..

— Антар. — Голос Олдера прозвучал совсем тихо, но Чующий откликнулся в то же мгновение.

— Глава. — Олдер задумчиво взглянул на Чующего. Незаметный, неизменный и спокойный, как скала… А главное — всегда честный…

— Что ты думаешь о проходимости здешних болот, Антар?..

Чующий чуть склонил голову.

— У всякого болота есть тропы, глава…

— Сможешь их найти?

В этот раз молчание Антара оказалось более длительным, но потом он вскинул голову и уверенно взглянул в глаза колдуну.

— Да, глава. Я теперь всё сделаю как надо…

Олдер мгновенно нахмурился — от него не ускользнуло это странное «теперь».

— Что ты хочешь этим сказать, десятник?.. — В голосе тысячника мгновенно прорезалась сталь.

— Лесовичка должна гулять на свободе, глава. — Антар по-прежнему смотрел в глаза Олдеру. — Не знаю почему, но так надо… Я это чую…

— Х-м-м… — Вместо того чтобы разгневаться, тысячник задумчиво качнул головой. Заявление Антара было странным, но эмпаты, особенно опытные, как раз и отличаются тем, что могут почувствовать связь между совершенно разными событиями и вещами. Связь, которая для колдунов почему-то остаётся неуловимой… Так что, если эмпат говорит, что ветки на вот этом дереве ломать не следует, лучше прислушаться именно к его совету, а не к собственной гордости. По крайней мере, потом не придётся гадать, какой напастью тебе откликнется сотворённое. — Ты уверен?

Антар кивнул.

— Я загадал, глава… Всё сошлось…

— Ясно… — В дальнейшие детали Олдер вникать не стал, ибо был свято уверен, что и колдун, и Чующий должны заниматься своим делом, да и разбираться в хитросплетениях чуждого дара — бессмысленное и муторное занятие. — Но в следующий раз сделай так, чтобы я узнавал о таких вещах вовремя…

Глава 4

ЗВЕРИНАЯ ЛИЧИНА

Ильмарк провозился в кладовой недолго, но я к его возвращению уже вся была как на иголках. То и дело бросала украдкой взгляд то на по-прежнему невозмутимого Антара, то на дверь. Получится? Или нет?.. Должно, должно получиться!!!

Ильмарк вернулся сияющий, словно медный таз, и тут же подошёл ко мне.

— Ну так как, пройдёмся?.. — Я молча кивнула, встала. «Карающий», приобняв меня, направился к двери, а я прямо-таки затылком чувствовала взгляд Антара. Ему стоит сказать всего одно слово, и всё пойдёт насмарку… Всего одно…

— Эй, Ильмарк! Там на улице сыро! А по кустам ежи прячутся — колю-ю-чие! — выдал всё тот же плечистый кареглазый амэнец, очевидно, бывший в этом отряде записным шутником. Остальные «Карающие», услышав напутствие, громко зафыркали, и кареглазый, вдохновлённый такой поддержкой, продолжил: — Если тебя так на сладкое потянуло, то тут рядом пасека. Расскажешь местным пчёлкам, какие они красивые, а они тебе за это мёда… По самое не могу!

Фырканье ратников немедля переросло в надрывное хрюканье, а Ильмарк, раздражённо бросив: «Да ну вас…» — подтолкнул меня к двери. На выходе я обернулась. Антар был единственным, кто не смеялся, но, уловив мой взгляд, Чующий слабо усмехнулся и на миг прикрыл глаза: ничего, мол, не знаю, ничего не вижу… Я вздохнула и, развернувшись, шагнула за порог. Я не ошиблась, эмпат дал мне одну-единственную возможность, теперь главное — с умом ею распорядиться…

Как только мы оказались во дворе, рука поддерживающего меня Ильмарка немедля скользнула чуть ниже моей талии, а сам он жарко задышал мне на ухо:

— Вот мы и одни, красавица…

— Подожди немного… — Я кивнула в сторону баньки, за что немедля была награждена смачным поцелуем в щёку. Ильмарку явно не терпелось. Мне, впрочем, тоже — правда, хотела я совсем иного, но ничего, теперь осталось потерпеть совсем чуть-чуть…

Вот только за те несколько десятков шагов, которые отделяли нас от баньки, «Карающий» успел облапать меня полностью и поцеловать раза четыре. От таких притязаний меня уже начинало трясти: ещё чуть-чуть, и я, наплевав на осторожность, попыталась бы удрать от него прямо как есть — связанной! Но разум, к счастью, взял верх, так что, оказавшись в парилке, я даже нашла в себе силы слабо улыбнуться и протянула Ильмарку руки.

— Развяжи, пожалуйста… Затекли совсем — я уже и пальцев не чувствую.

— Конечно, милая… — Ильмарк быстро расправился с узлами и, поднеся мои ладони к своим губам, начал осторожно и обстоятельно целовать мне пальцы. Потом лукаво взглянул на меня.

— Так лучше?

— Да… — На душе стало неожиданно мерзко, ибо в этот момент я отчётливо поняла, что любвеобильный олух моложе меня по крайней мере на пару лет… Совсем мальчишка. Правда, это вовсе не отменяло уже измаравшую его руки кровь. Впрочем, убивать его я не собиралась… Задавив так не вовремя проснувшуюся совесть, я осторожно высвободила руки и принялась расплетать разлохматившуюся за день косу.

— Ты принёс то, что я просила?

— Конечно… — Продолжая улыбаться, Ильмарк вытащил из-за пазухи крошечный кувшинчик. Подмигнул.

— Я про такое питье даже не слышал. Вы тут Праздник Трав совсем по-диковинному отмечаете…

— И что с того… — Я принялась расчёсывать волосы пальцами. — Заветы Предков древнее установлений служителей, а действуют вернее… У нас ещё, к примеру, принято, чтоб земля лучше родила, в полнолуние на свежевскопанной меже друг другу отдаваться…

Об этом стародавнем, пришедшем из тёмных веков обычае — тогда, при необычайно коротком лете и длинной зиме, каждое зёрнышко было на счету, так что люди ради урожая и не на такое шли! — я только слышала, но Ильмарк купился на мои слова со всеми потрохами.

— Вот я и говорю: совсем вы тут дикие… Но мне так даже больше нравится — всегда хотел с такой, как ты… — Одарив меня очередной ослепительной улыбкой, Ильмарк скинул куртку и, откупорив кувшинчик, начал пить прямо из горлышка…

Я же только и смогла, что тихо охнуть… Вот же ж… Малохольный… И как он только дожил до своих лет, с такими-то замашками?! Я ведь уже раздумывала над тем, как тайком выплюнуть зелье, если «Карающий» потребует, чтоб я вначале сама испробовала содержимое кувшина — вполне разумное, кстати, было бы опасение с его стороны, но Ильмарк, наплевав на осторожность, одним махом выпил чуть ли не половину…

И это одновременно было и хорошо, и плохо. Хорошо — потому что мне не придётся пробовать собственное ядрёное снотворное, а плохо… В малых дозах зелье вызывало спокойный и крепкий сон, но в больших — одурманивало, точно залпом выпитый васкан, так что через пару минут мне придётся успокаивать окосевшего, словно заяц по весне, амэнца…

Словно бы в подтверждение моих мыслей, кувшинчик с остатками зелья выскользнул из пальцев Ильмарка и, коснувшись пола, разлетелся на черепки. Я немного отступила в сторону, ища рукою позади себя что-нибудь поувесистей, а «Карающий» скорбно взглянул на глиняные черепки.

— Жаль… Его ведь на двоих пить надо было?

Моя рука к этому времени уже нащупала небольшую, сколоченную из дубовых плашечек бадейку, и я, хищно уставившись на амэнца, недобро усмехнулась.

— Ничего, я как-нибудь обойдусь. Главное — чтоб в тебе жара прибавилось… — Между тем стало ясно, что зелье уже начало действовать. Кровь прилила к щекам Ильмарка, а сам он, чуть покачнувшись, обиженно хлопнул глазами.

— О чём ты, лесовичка?! Да я никогда на бессилие не жаловался!.. Иди сюда, обниму… — Ещё раз покачнувшись, амэнец широко развёл руки в стороны, но я и не подумала сдвинуться с места.

— Нет, Ильмарк, ты ещё не готов…

— То есть? — Сознание амэнца уже плыло, но он всё ещё упорно стремился продолжить начатое… — Иди ко мне, красавица. Не дразнись… Я сейчас…

Одурманенный Ильмарк принялся неуклюже возиться с завязками штанов и опустил глаза, а я, подгадав момент, шагнула вперёд и со всего маху залепила ему бадейкой по голове.

— Ох… — Ильмарк рухнул, точно подрубленное топором дерево, там же, где и стоял, а я, всё ещё сжимая в руках своё немудрёное оружие, склонилась над ним. Похоже, он и вправду был без сознания… Ну а дальше, надеюсь, зелье своё возьмёт… Я откинула с лица волосы и, отставив бадейку на одну из полок, выскользнула из баньки. На всякий случай подпёрла дверь и скользнула в лопуховые заросли у стены. Мой тайник остался нетронутым, так что я, выудив из него припрятанную сумку из крепкой кожи, быстро направилась к огороду и, пробежав его наискосок, скрылась между деревьями…

С деревьев всё ещё капало, размокшая земля была скользкой, а низко склоняющиеся над тропою ветки то и дело цеплялись за волосы, но я не остановилась даже на минуту, чтоб заплести распущенные косы. Только всё быстрее и быстрее шла вперёд, то и дело поправляя на плече сумку. Скарба в ней было не так уж и много: бабкины тетради, дополненные уже моими записями, пара травнических ножей, несколько сильных и редких зелий. Ирко в своё время любил подшучивать над моим «таинственным» снованием между баней и домом, а ведь оказалось, что мое осторожничание было совсем не лишним… Я огладила толстую кожу, пропитанную специальным, защищающим от воды составом. Кроме всего вышеперечисленного в сумке я держала печатку с ястребом, оставленную мне Ставгаром два года тому назад…

Всё-таки чудные иногда бывают у судьбы выверты — кольцо мне оставляли, чтобы я смогла в случае чего попросить помощи и убежища для себя и дочери, но теперь оно может мне пригодиться как пропуск в военный лагерь. Крейговское войско должно узнать о тайно пришедшем отряде, вот только… Что именно я скажу «Лисам» да «Нетопырям»?.. Эта простая мысль заставила меня остановиться и задуматься… А ведь рассказать-то мне, по сути, особо и нечего — ну видела я с десяток амэнских воинов, но про корабли — это уже мои догадки, да и хотя бы приблизительную численность приведённого Олдером отряда я назвать не смогу, а значит… Я вздохнула и повернула к реке: надо посмотреть на всё своими глазами, иначе моё сообщение, чего доброго, примут за вопли перепуганной деревенской бабы и не отнесутся к нему серьёзно… Мало ли что тёмной дуре привиделось?

Теперь я шла чуть медленнее: выбранная мною тропка была очень узкой и почти незаметной даже днём — если бы не зарубки на древесных стволах, в такой темноте с неё легко было бы сбиться… Я провела пальцами по коре — в этот раз зарубка шла крестом, означающим развилку… Я постояла и, помедлив, всё же повернула в чащу. Кто знает, вернусь ли я теперь сюда хоть когда-нибудь… Корабли амэнцев в ближайшее время никуда не денутся, а вот второй возможности попрощаться с Ирко и дочкой у меня уже не будет…

Уже вскоре я пробиралась через густой подлесок — в отличие от матери и прабабки, Ирко с Мали нашли упокоение не на деревенском погосте, а в глухой чаще. Я опасалась, что суеверные страхи сельчан могут привести к тому, что могила моего мужа окажется осквернённой, а потому схоронила его так, чтобы место его упокоения не могли найти даже при большом на то желании. А погост… Лес, в отличие от людей, всегда был добр к моему мужу и принял его мёртвое тело в своё лоно — уже через полмесяца, без всякого вмешательства с моей стороны, могильный холмик порос травой и цветами. Такие же цветы выросли позже и на могиле дочери — разлучить близких я не могла…

После очередного поворота подлесок неожиданно расступился, и я вышла на крошечную полянку. Присела между двух густо заросших травою холмиков и опустила на них руки.

— Прощайте… Я ни за что не оставила бы вас тут одних, но амэнцы…

Почти неуловимый вздох и прикосновение — осторожное, лёгкое… И совершенно чуждое! Я мгновенно вскинулась, напряглась, пытаясь отшвырнуть от себя непрошеного гостя, но на меня точно петлю накинули — казалось, с каждым моим рывком невидимый узел лишь ещё больше стягивается, а образовавшаяся связь становится всё крепче… Больно, правда, пока не было. Поймавший меня колдун явно не торопился, отлично понимая, что на долгое сопротивление меня просто не хватит…

Тем не менее сдаваться я не собиралась, отчаянно пытаясь не только порвать колдовские узы, но и удержать начавший слабеть ментальный щит… Но всё было тщетно: уже вскоре моя защита поползла, точно гнилая ткань, и я, чувствуя, как меня оставляют силы, повалилась на могилу Ирко. Прижалась щекою к влажной траве…

«Бежать бессмысленно…» Прозвучавший прямо в моем сознании хрипловатый, характерный голос кривоплечего знаменовал собою окончательное разрушение защиты. Я до крови закусила губу, стараясь не расплакаться от собственного бессилия, а амэнец спокойно продолжил: «Возвращайся. Я не причиню вреда…»

— Нет… — Я ещё сильнее прижалась к могильному холму, точно прося у него защиты. Кривоплечему амэнцу я не верила — ни единому слову… А он, услышав отказ, лишь усилил давление и так же спокойно и уверенно, как и раньше, заметил: «Возвращайся… Я не хочу тебя ломать…»

Может быть, и так, но именно это он и делает, когда требует моего возвращения, а я не хочу… Не стану!.. Последние искры моей силы влились в покорёженный щит, но это не помогло: стальная, всё подавляющая воля колдуна усилилась ещё больше. Теперь Олдер почти полностью подчинил меня себе — ещё немного, и он выиграет этот поединок, а я безвольной куклой покорно побреду обратно…

«Я приказываю!» — Петля стянулась до предела, в глазах потемнело, и я, уже почти теряя сознание, простонала: «Ирко!» — хоть и понимала, что теперь он бесконечно далёк от меня и вряд ли услышит…

Боль!.. Мгновенная, острая белая вспышка — точно раскалённая спица впилась в затылок!.. А потом распалась на тысячи огненных ручейков и побежала по всему телу!.. Я вспыхнула, словно лучина… А потом моё сознание погасло…

Теперь мне было уже не больно — просто холодно и очень сыро… Сырость от мокрой травы пропитала рубашку и волосы, глубоко впившиеся в мокрую землю пальцы занемели… Но это не важно, потому что охватившей мне горло петли и чужой воли больше нет, а есть сырой, остро пахнущий землёю и травой воздух, влага на щеке и чья-то рука, которая бережно гладит мне волосы… Легко, почти неуловимо, но от этого призрачного присутствия мне хорошо и покойно даже здесь, среди ночного, мокрого сумрака… Я под защитой, а всё остальное неважно…

— Ирко… — Я узнала это прикосновение и, судорожно сглотнув, продолжила, всем своим существом чувствуя, что через несколько мгновений смертная грань снова разделит нас с мужем непреодолимой стеной: — Я не смогла сберечь Мали… Не помогла тебе, а теперь должна уйти… Может быть — навсегда…

Новый, горячий, подкативший к горлу ком пролился брызнувшими из глаз слезами, но присутствие мужа в этот миг стало осязаемым и даже тёплым — его ладонь на моих волосах словно бы обрела плоть, а сам Ирко очень тихо прошептал…

— Нет, это я не сберёг… Но Прародитель принял меня… И Мали… Просто живи…

Шёпот оборвался так же внезапно, как и возник. Ощущение присутствия исчезло. Я медленно поднялась, села, прислушиваясь к хороводу собственных непонятных ощущений… Меня не на шутку трясло, перемазанные землёю пальцы мелко дрожали, но вот слабости я не чувствовала, хотя и истратила на противостояние колдуну все силы… Только голова легко кружилась, точно я выпила немного васкана… Похоже, мое столкновение с колдуном не только ненадолго вызвало из небытия Ирко, но и бесповоротно изменило что-то во мне самой, но суть этих изменений я ещё не могла понять… Впрочем, сейчас это было не столь важно… Я встала, поправила пояс и сумку на плече, кое-как заплела растрепавшиеся пряди волос… Теперь пора уходить — плакать и раздумывать я буду потом, а пока надо скорее добраться до Выселок и проверить свою догадку насчёт кораблей…

Окружающий лес словно бы проникся моими желаниями и устремлениями — я не чувствовала ни сырости, ни усталости, тропы сами ложились под ноги, а зацепившийся за одежду сучок указывал на едва не пропущенный поворот… Все эти изменения я воспринимала как должное, шла вперёд не задумываясь и не сомневаясь — точно стрела, пущенная в цель. Память подсказывала, что такое состояние бывало у меня и прежде: стоило мне полностью погрузиться в вышивание или сосредоточиться на смешении трав для зелий, как откуда-то приходило уверенное, не знающее сомнений знание, и работа делалась словно бы сама собой — легко, почти без всякого вмешательства с моей стороны…

Правда, прежде в таком состоянии я никогда не пребывала слишком долго — достигнув пика, оно резко шло на спад, оставляя после себя ощутимую усталость, но теперь всё было иначе. Время шло, спада не было, лишь где-то в глубине души рождалось знание, что только так теперь и будет… Я не противилась ему и летела, точно на крыльях: даже если амэнскому колдуну поначалу досталось не меньше, чем мне, долго бездействовать он не будет — не та у кривоплечего натура!..

Тропа вывела меня к южной стороне деревеньки — к счастью, амэнцы были здесь чужаками, так что выставленный дозор я благополучно обошла, а первым, что смогла толком рассмотреть, были чёрные, хищные обводы стоящих у берега кораблей. Что бы ни мнили о себе и о своем уме амэнцы, их предназначенные для хождения по рекам суда не сильно отличались от таких же наших или астарских: мелкая посадка, низкие бока, одна мачта да высоко задранные нос с кормой…

Я приблизилась к кораблям насколько это было возможно и затаилась в густом ивняке — теперь я видела и выставленные у кораблей патрули, и опущенные мачты с подобранными парусами… Часть кораблей, насколько я могла судить, была не самой вместительной — в них могло переправляться от восьмидесяти до ста воинов. Зато самих кораблей было не меньше десятка… Я медленно двинулась вперёд, подсчитывая количество судов, — с пятнадцатым кораблем закончились прятавшие меня заросли, и я буквально уткнулась в брусья наскоро устроенного загона для коней… Вот, значит, как… Я, беззвучно шевеля губами, ещё раз всмотрелась в залитые неровным светом звёзд силуэты речных судов. Наскоро посчитала оставшиеся… По всем прикидкам получалось, что амэнцы умудрились протащить вверх по течению Лерии тысячу-полторы воинов и приличный табун лошадей — Владыка Астара, похоже, неплохо нагрел руки на такой сделке!.. Двурушник!..

Поймав себя на гневном фырканье, я тут же горько улыбнулась и покачала головой. Чего ещё можно ждать от Владыки, происходящего из рода, девизом которого всегда была выгода. Даже на гербе у них — гора с льющимся из её недр золотом!.. Ну а по-прежнему здравствующий Лезмет… Впрочем, сейчас речь была даже не о нём, а о самом Крейге и тех, кто продолжал защищать свою землю вне зависимости от того, какой слабодушный подлец восседает на княжеском троне. На Владыках свет клином не сошёлся, как бы они ни кичились своим происхождением!..

Закончив с подсчётами, я медленно прокралась обратно — темнота, конечно, скрадывала почти всё, тем не менее мне казалось, что деревенька не сильно пострадала. Дома стояли так же, как и прежде, запаха гари не чувствовалось, кое-где из окошек лился слабый свет. Тихо пробравшись к одной из изб, я осторожно заглянула в приоткрытое слуховое оконце — светёлка была полна дремлющими на лавках и полу амэнцами. Только двое из воинов бодрствовали: один сидел подле стола и менял ремешки и пряжки на нагруднике, второй, устроившись на корточках, чесал за ухом большую брюхатую кошку, которая лакала из подставленной ей плошки молоко. Внезапная смена хозяев её совсем не волновала…

В остальных избах было то же самое — они были полны видящих десятый сон «Карающих», а во внутренней обстановке не было заметно следов заметной разрухи или пятен крови… Но если я ошиблась в своих первоначальных выводах и «Карающие» не вырезали под корень всех обитателей Выселок, то где в таком случае обретаются селяне? На кораблях?..

Едва я задумалась над этим вопросом, как моё внимание привлекли двое часовых, скучающих у стоящего на околице здоровенного амбара. Обычно в нём сушились сети и хранились зимою лодки, но такое добро амэнцы точно не стали бы охранять. Я осторожно обошла часовых и прокралась к задней стене амбара. Привстав на цыпочки, с трудом дотянулась до крошечного окошка.

— Эй, есть тут кто? — В ответ на мой заданный торопливым шёпотом вопрос за стеной завозились, в окошке мелькнула вихрастая голова, но прежде, чем я успела ещё что-либо сказать, человек, охнув, исчез, и до меня донеслось его глухое и испуганное: «Роско! Там упырица!..»

Ох уж эти сельчане! Ну подумаешь, землёю измазалась… На мое счастье, Роско оказался не таким пугливым. Ему хватило всего нескольких мгновений, чтобы, обозрев моё измазанное лицо, понять, что перед ним не выползшая из могилы нежить.

— Эрка!.. Как ты тут оказалась? — Роско вплотную прижался к крошечному оконцу.

— Долго рассказывать. Как вы?.. — торопливо зашептала я в ответ и услышала следующее. Деревню амэнцы взяли в оцепление и, согнав в амбар всех её жителей, заперли их тут. Убили лишь нескольких: схватившегося за вилы Джара, близнецов Роштана и Мартана да овдовевшего в прошлом году Торгу — он умудрился зарубить одного из амэнцев топором…

— Меня бы тоже прикончили, да Маруша в колени к ихнему главному бухнулась. Мол, это она виновата — закричала с перепугу, вот я и вообразил непонятно что… Такой вой подняла, что амэнец на меня рукой махнул… Ещё и усмехнулся, зараза кривоплечая…

Услышав такое, я мысленно склонила перед Олдером голову — он, конечно, враг, и враг лютый… Но не зверь — иначе бы большинство сельчан не уцелели…

— Поможешь убежать? — тихо прошептал Роско, а я задумчиво покачала головой.

— Не знаю. Двери охраняют…

— А если отвлечь? — В голосе Роско звучала отчаянная, смешанная с надеждой мольба, и я вздохнула.

— Я попробую, Роско… Что выйдет и выйдет ли вообще, — не знаю, но скажи всем, чтоб наготове были.

Роско согласно кивнул и, призвав на меня благословение всей Семёрки, а особенно Седобородого, отвечающего не только за смерть, но и за извивы людских судеб, отошёл от оконца, а я начала осторожно красться вдоль стены амбара. Легко сказать — «отвлеки»! А как? И, главное, чем? Пошуршать в кустах, так их пойдёт проверять только один из стражей… Показаться в дальнем конце улочки? Да только амэнцы не так боязливы, как кое-кто из сельчан: за нежить меня вряд ли примут, а вот арбалетным болтом угостят запросто…

Обойдя амбар, я спустилась ближе к пристани — к этому времени более-менее пристойная мысль у меня появилась. Надо устроить такой шум, который враз заставит охранников позабыть об амбаре. Может, подпалить что-нибудь? Огниво все и всегда с собою носят. В моей сумке место для него тоже нашлось, так значит… Я ещё раз обозрела пристань и заметила, что возле крайнего из кораблей костёр уже едва тлеет, а охранников около него не видно… Ну что ж — на ловца, как говорят, и зверь бежит…

Я прокралась ближе — так и есть. Двое дозорных ушли к соседнему кораблю и затеяли там с другими охранниками игру в карты… Да, не зря мой отец за увиденные в казарме карты да кости всегда велел пороть провинившихся ратников… Не зря…

Я осторожно пробралась к корме корабля, перевалилась через борт. Порывшись в сумке, достала огниво… На просмолённые доски посыпались искры, породившие маленький и слабый язычок пламени. Я убрала огниво и, протянув к огоньку руки, торопливо зашептала наговор на неугасимость. Для полного проявления ему требовалось время, но зато он был на диво простым, отнимал совсем немного сил, а заговорённое им пламя было трудно погасить… Послушный колдовскому слову, огонь под моими пальцами заметно вырос, окреп, его язычки начали растекаться в стороны… Остальное было делом времени, и я, вполне довольная таким результатом, тут же ушла с корабля. Осторожно, стараясь не плеснуть лишний раз, соскользнула по борту в тёмную воду…

Оглянулась я, лишь когда меня скрыли выходящие к пристани сараи — пожар ещё не разгорелся и охрана по-прежнему увлечённо играла в карты, но ничего, скоро их спокойное времяпрепровождение закончится.

Дальше всё пошло так, точно мне сам Седобородый, услышав мольбу Роско, дорожку под ноги подвёл. Набравшее силу пламя вспыхнуло настоящим костром и стало стремительно распространяться по всему кораблю. Послышались удивлённые и встревоженные возгласы… Потом крик… Охраняющие амбар караульные бросились к причалу, а я, подскочив к двери, отодвинула тяжёлые засовы.

Роско был верен своему слову — он сумел подготовить и успокоить остальных, так что из амбара селяне выходили хоть и быстро, но без давки и тут же исчезали в подступающем к деревне лесу.

— Мы условились в Сухой Балке укрыться. Ты с нами? — Остановившийся подле меня Роско держал на руках дочь. Жена следовала за ним верной тенью… Глядя на них, я невольно улыбнулась…

— Нет, у меня другая дорога…

Но Роско, не дослушав, возразил:

— О полянцах не беспокойся. У Кравчага там родня — предупредит и своих, и всех остальных…

Но я только покачала головой.

— Княжескую рать тоже предупредить надо, так что дорога моя ныне к Эрглю. Прощайте… — Я развернулась и скользнула в густую тень, не став дожидаться ответа. Вот только направилась не к лесу, а к примеченному ранее загону для лошадей. До Эргля ещё идти и идти, а я не двужильная, так что лошадь мне очень бы пригодилась…

Обзаведясь по дороге стащенной с ограды длинной верёвкой — всё лучше, чем ничего, — я нырнула в ивняк и прокралась к загону. Пролезла между брусьями. Вот и приспело время вспомнить уроки Стембы… Распрямившись, я тихо, но переливчато засвистела, и один из коней сразу же откликнулся на этот зов. Здоровенный, такой же чёрный, как окружающая его ночь, жеребец подбежал ко мне. Наклонил голову, жарко обнюхивая лицо и руки… Удивлённо фыркнул, мол: «Кто такая?»

— Хороший мальчик… Красивый… Умный… — Я начала подлащиваться к коню, воркуя и похлопывая его по плечу. — Застоялся совсем. Хочешь погулять?

В ответ жеребец коротко всхрапнул и подставил мне для ласки свою крепкую, сильную шею. Я тут же похлопала его по ней, погладила возле глаз и меж бархатных ноздрей.

— Пойдём, погуляем, малыш… Какой ты у меня ласковый…

Накинуть верёвку на шею могучему вороному красавцу оказалось легче лёгкого. Так же просто было и вывести коня из загона. Продолжая ласково ворковать, я встала на один из брусьев ограды и уже с него вскарабкалась на спину жеребцу. Села. Сжав конские бока, подобрала верёвку. Эх, недоуздок бы!..

— Ну, пошёл, милый! — Я легко ткнула жеребца пятками, хлопнула по шее. Он же повернул голову, словно бы пытаясь удостовериться, что всадник на месте, всхрапнул и двинулся вперёд мерным шагом…

То, что в руки мне попало настоящее сокровище, я убедилась, не проехав и четверти лесных троп. Конь был выезжен так, что мог бы трёхлетнего ребёнка катать: был очень послушен, мгновенно отзывался даже на слабое движение моих ног, не шарахнулся вбок от вылетевшей из кустов перед самым его носом ночной птицы… Да и приноровиться к его шагу, на редкость плавному и совсем не тряскому, оказалось на диво легко… Не конь, а чистое золото!

Между тем ночные часы постепенно подходили к концу — меж деревьев потихоньку серело, на землю упала густая роса… Рассвет я встретила у извилистого ручья — ледяная вода промыла себе глубокое ложе между деревьев, а к одному из его берегов выходила небольшая, заросшая высокой травой поляна.

Я осмотрелась и потёрла кулаком глаза — бессонная, полная приключений ночь всё же давала о себе знать, а дремать, тем более верхом, мне было никак нельзя! Соскользнув с конского бока, я, убедившись, что среди травяной поросли не видно аконита и «конской немочи», стреножила коня и оставила его пастись, а сама подошла к ручью. Вымыла лицо и руки, как могла переплела волосы, отчистила вымазанную травой и землёю одежду… Хотя усталость по-прежнему давала о себе знать, ледяная вода меня немного взбодрила, и я, плеснув в лицо очередную пригоршню, вернулась на лужайку. При свете солнца ещё лучше стало видно, какого красавца я умудрилась увести у амэнцев. Вороная, отливающая шёлком шкура, крепкий корпус, стройные сильные ноги и благородно вылепленная голова с очень выразительными, отливающими в синеву глазами… Стемба любил повторять, что лошади на самом деле — хитрые и малость трусоватые зверюги, которые сами с удовольствием прокатятся на давшем слабину всаднике, но в эти мгновения я готова была приписать вороному жеребцу все существующие в мире добродетели — очень уж он был хорош…

Покончив с любованием, я, ласково заговорив с жеребцом, вновь подошла к нему с левого бока — большего промедления, чем эта краткая передышка, я не могла себе позволить, да и при свете дня можно будет попытаться перейти на рысь. Теперь не было риска загнать жеребца на тропу, полную выступающих корней, или выстегнуть себе веткой глаз.

Жеребец не возражал ни против нашего затянувшегося знакомства, ни против того, чтобы немного размяться, — его рысь оказалась такой же плавной и мерной, как и шаг, и я всерьёз призадумалась о том, кому принадлежала моя покража. Конские стати, без сомнения, важны, но ещё более ценится такой вот ровный, не утомляющий всадника ход и плавные размеренные движения… Жеребец стоил немалых денег, а потому не мог ходить под обычным ратником… Оставалось только надеяться, что вороной не принадлежал раньше Олдеру. Я кривоплечему и так уже насолила больше, чем надо, а жеребец был бы уже явным перебором. Олдер и без того готов меня живьём в землю закопать, и доводить его до очередного направленного на меня колдовства было бы слишком самонадеянно…

По мере того как разгоралось утро, просыпался и лес. В кронах запели птицы, солнечные лучи заиграли в каплях выпавшей на листья росы, превращая её в сверкающие самоцветы… День обещал быть солнечным и добрым, но вот меня это красота совсем не радовала. Более того, по мере продвижения вперёд я всё больше чувствовала зудящее, точно комариный укус, беспокойство. И связано оно было совсем не с кривоплечим. Я вздохнула и огладила лямку перекинутой за спину сумки…

Тяжело было признаться в таком, но на самом деле я искренне опасалась своей встречи со Ставгаром, который почти наверняка был в княжеской рати… Его слов… Его молчания… И того, что я сама могу ему сказать… Судьбе было угодно столкнуть нас лоб в лоб спустя целых пять лет после нашей первой встречи: Ставгар был среди тех, кто затравил моего Ирко… И в то же время он оказался тем, кто спас меня от возможной расправы полянцев, и был единственным, не считая Кветки, кто оказался со мною рядом в первые, самые чёрные дни…

Моя мать скончалась через полгода после памятной мне встречи со снежницами. Несколько месяцев она просто медленно угасала, а я ничем не могла ей помочь. Невозможно вдохнуть жизнь в того, кто уже всем своим существом находится за гранью… Но зато можно сделать так, чтобы его переход стал как можно более тихим и покойным — я гнала от себя чёрные мысли и заботилась о матери с ещё большим рвением, чем прежде, а потом сама закрыла ей глаза. По крайней мере одну мою мольбу Боги услышали — мать отошла в мир иной тихо, без мучительной агонии…

Тем не менее её смерть ударила по мне сильнее, чем этого можно было бы ожидать. После похорон мною овладела какая-то душевная немочь, а потом я и вовсе слегла — из-за необоримой слабости мне не хотелось ни говорить, ни заниматься делами, а встать на заре с кровати стало и вовсе невозможно. Даже просто поднять голову от подушки было невероятно тяжело…

Ирко, разделивший со мною всю боль последних месяцев, не отходил от меня и теперь. Несмотря на то что на нём одном опять висело всё хозяйство, Ирко находил время и посидеть около моей постели. Подсовывал разные вкусности, пытался отпоить травами… Я же от его забот только отмахивалась: ведь теперь мне хотелось лишь одного — спать, спать… Но Ирко не оставлял своих попыток растормошить меня, а спустя неделю неожиданно заметил:

— Ты ведь до последнего верила, что мать очнётся, от того и плохо теперь…

— Что?.. — Я, открыв глаза, посмотрела Ирко, а он тут же провёл рукой по моим волосам.

— Это не твоя вина… И не её… Просто так вышло… Зато теперь, может статься, они с твоим отцом вместе и им хорошо… А ты зря молчишь — заплакала бы в голос, глядишь, и полегчало бы…

— Я не плачу… — тихо возразила я, а Ирко слабо улыбнулся и провёл ладонью по моей щеке.

— Плачешь, Эрка, — только душой… Я же вижу…

Вместо ответа я уже сама потёрлась щекой о его большую, шершавую ладонь. Ирко безошибочно угадал то, о чём я никогда не говорила вслух. Все эти годы в моей душе рядом с горьким пониманием того, что недуг матери неизлечим, жила и робкая надежда на то, что она очнётся вопреки всему. Пусть ненадолго… Пусть на полвзгляда… На полслова…

Но чуда не произошло, и от этого просто было больно…

Благодаря мужу я справилась с этой болью, но, едва встав на ноги, чуть не слегла опять. Теперь меня преследовало головокружение, то и дело болела грудь, а потом ещё я едва не свалилась в обморок около ульев… Ирко встревожился не на шутку, а я, посчитав дни, с опозданием сообразила, что беременна… Сумятицу, которая произошла после этого события, даже теперь нельзя было припоминать без улыбки.

Ирко, возомнив, что беременная супруга нуждается в неком особом отношении, о котором и сама не знает, отправился за советом к Кветке. А та, вместо отсутствующих под боком зятьев, сполна отыгралась на своем молочном сыне, вывалив на него целую гору примет, суеверий и предупреждений. Мне, разумеется, она ничего об этом не сказала, так что первые недели я не могла взять в толк, какая муха укусила всегда рассудительного и спокойного Ирко. Вначале он отстранил меня от всего домашнего хозяйства, потом перестал отпускать одну в лес и на речку, пытался уложить в постель едва ли не через каждые полчаса и старательно отбирал из рук травнические ножи…

Лишь когда в один из вечеров муж дошёл до того, что, в довершение к ножам, попытался отобрать у меня ещё и вышивание, заявив, что, беря в руки любые острые предметы, будущая мать вредит себе, я поняла, откуда дует ветер, а припёртый к стене Ирко возражать не стал. Да, ходил и узнавал — старшей-то женщины в доме нет, а у Кветки две дочери, должна же она знать, что к чему…

Пожалуй, это был первый случай, когда я вспомнила уже подзабытые словечки и цветистые обороты из речи «Лисов»! Я ругала и Кветку, и Ирко. Доказывала, что большая часть того, что ему наплели, — чушь несусветная, что если меня посадить под замок и не давать ничего делать, то я или взвою с тоски, или точно от неё же умру… Что на худой конец можно было меня спросить, если что непонятно!!!

Разозлившись не на шутку, я даже хряпнула об пол попавшуюся мне под руку глиняную миску… И замерла, увидев беззлобную улыбку мужа.

— Чему смеёшься? — Я обиженно вскинула подбородок, но Ирко бесстрашно протопал ко мне и привычно сгрёб в охапку.

— Ну, Кветка ещё говорила, что беременные горлицы оборачиваются соколицами, а те, наоборот, отяжелев, слёзы ручьём льют.

Крыть такое мне было уже нечем, так что я, пробурчав:

— Одна примета — не в счёт… — спрятала лицо на груди у мужа, а он поцеловал меня в волосы, тем самым положив конец ссоре…

Впрочем, отказавшись от Кветкиных примет, Ирко не отрёкся от своих — ещё через три месяца я обнаружила у себя под тюфяком оплетённые коричневым шнуром старые медвежьи клыки и когти… В этот раз я не стала ни ругаться с мужем, ни убирать бэрский оберег. Ирко явно пытался призвать защиту того, кого сами бэры считают своим Прародителем, а скрульцы именуют Большим Медведем, а для меня сейчас любая подмога не была лишней. Я уже привязалась к растущему внутри меня ребёнку, который стал символом того, что жизнь, несмотря ни на что, продолжается… Вот только носить наше с Ирко дитя мне было очень тяжело, так что я, моля о заступничестве Малику, ничего не имела против того, что Ирко просил о покровительстве своего Прародителя…

Мой срок подошёл именно тогда, когда приспело самое вьюжное и снежное время. Тем не менее Ирко смог пробиться сквозь заносы к Поляне и привести мне в помощь Кветку. Вдова же прямо с порога всё взяла в свои руки. Услав Ирко растапливать баньку, она быстро ощупала мой живот, расспросила о признаках и деловито осведомилась, где и что у меня приготовлено для родов.

Я же, ответив, вцепилась ей в руку и спросила невпопад:

— Всё ведь будет хорошо?..

Кветка улыбнулась и погладила меня по голове, как маленькую.

— Конечно, Эрка… Тебе страшно, это понятно, а хоть ребёнок и крупный, но лежит вроде бы правильно, да и бёдра у тебя не детские, так что справимся…

Последующие часы, казалось, противоречили всем заявлениям Кветки. Ноющие схватки перешли в боль, потуги казались тщетными — ребёнок словно бы замер… Я стонала уже не столько от боли, сколько от отчаяния, а Кветка продолжала суетиться вокруг меня всё с той же сосредоточенной деловитостью. Она не уставала меня ободрять и утешать, меняла примочки на лбу… А когда к изводящей меня боли прибавилось ещё и невыносимое жжение, заметила:

— Теперь совсем немножко осталось. Головка уже видна…

В эти самые последние мгновения я, не выдержав, орала во весь голос, а потом боль и тяжесть резко схлынули, и я услышала довольное воркование Кветки… Слабый писк… Вдова же, перерезав и перевязав пуповину, омыла ребёнка и положила мне на грудь тёплый комочек, заметив не без гордости:

— Девочка у тебя. Настоящая красавица!

Особой красоты в сморщенном и красном словно рак существе не было, но я прониклась к нему нежностью сразу и бесповоротно…

Кветка, махнув рукой на все домашние дела и некормленую скотину, пробыла с нами ещё сутки. Возилась с маленькой и со мной. Пеленала, баюкала, помогала мне вначале размять налившуюся молоком, затвердевшую грудь, советовала, как правильно покормить малышку, как сцеживаться… Заваривала загодя приготовленные мною травы и попутно гоняла Ирко, который вёл себя так, точно его из-за угла пыльным мешком по макушке стукнули.

Мой муж, умудрившийся просидеть на морозе у дверей баньки всё то время, пока длились роды, теперь заходил в комнату осторожно и исключительно боком, мялся около меня, а на колыбель с малюткой и вовсе только косился.

Кветка, глядя на него, то и дело прыскала со смеху, а потом отсылала то воды набрать, то что-нибудь принести…

— Совсем ошалел от радости… — шептала она мне, когда дверь за Ирко закрывалась. — Мой вон тоже — вначале под баней сидел, а после даже нос в колыбель засунуть боялся… Бывает…

Я лишь молча кивала, даже словом боясь спугнуть греющее меня под сердцем счастье…

Дальше всё произошло именно так, как и предсказывала Кветка. Ирко ходил вокруг да около дней десять, но, уверившись, что малышка не сломается и не рассыплется в прах от его прикосновения, стал гораздо чаще подходить к колыбели, а потом осмелел настолько, что взял малышку на руки…

Ну, а ещё через несколько дней мы с мужем дружно перебирали имена для малютки. После долгих споров сошлись на Мали, решив, что Милостивая не оставит вниманием ту, что наречена в её честь…

Колесо времени между тем ни на миг не останавливало своего бега — миновала зима, вступила в силу весна. Я, окончательно оправившись от родов, хлопотала над дочерью, которая росла крепенькой и на удивление спокойной. Когда черты малышки немного оформились, стало ясно, что от Ирко она унаследовала только глаза, а лицом и цветом волос пошла в меня, но для девочки так было даже лучше.

Когда же вступил в силу Травник, зачастившая к нам с рождением Мали Кветка напомнила о том, что пора бы уже, наконец, сходить на поклон в храм Малики — попросить богиню о заступничестве и покровительстве для ребёнка. В этом вдова была права, но вот наведываться в Эргль мне не хотелось — слишком памятны были и венчавшая нас с мужем жрица, и кликуша. Кветка решила побороть мое упрямство, возвав к разуму Ирко, но его моя поездка в Эргль тоже как-то не радовала, а потому он помог мне выиграть спор с Кветкой, поддержав во всем. Даже в желании наведаться в Делькону — именно в этом храме я и решила отдать малышку под покровительство. По сути, мне уже давно следовало бы наведаться туда — попытаться найти жриц, знавшихся с прабабкой, помянуть отца и Мику…

Кветка, услышав о моем намерении, сначала возмутилась — мол, зачем в такую даль?! Если так не по нраву Эргль, то можно податься в Брно!.. Но я на все её доводы отвечала одним: или Делькона, или вообще никуда, так что в конечном итоге Кветке пришлось смириться. Успокоившись же, она, как всегда, стала давать многочисленные советы.

Вот так и вышло, что уже через неделю мы с мужем были в пути. Хозяйство удалось оставить на попечение Роско, с которым после случая со снежницами у нас сложились почти приятельские отношения. Роско же помог нам и на первом этапе пути, сговорившись со старым Корно о том, чтоб провёз нас на лодке вверх по течению — до Драгода. А уж в этом шумном торговом городе выискать следующий по Рожскому тракту обоз и найти места на одной из телег труда не составило…

Прабабка мне многое рассказывала о Дельконе, но я всё равно была поражена открывшимся мне зрелищем. Стоящая среди священной рощи Делькона походила не на храм, а на крепость. Высокие, зубчатые стены кольцом охватывали изрядный участок, на котором расположились жилища для паломников и многочисленные хозяйственные постройки, ворота между двух квадратных башен могли бы выдержать длительную осаду. Сейчас, правда, они были вполне гостеприимно открыты, но встречающие паломников жрицы были опытными колдуньями. Их силу я ощутила сразу, а из-за пристальных, устремлённых на Ирко взглядов жриц мне стало не по себе… Не совершила ли я очередную ошибку, приведя его сюда? К счастью, всё взглядами и закончилось — нас пропустили, призвав благословение Малики.

В предназначавшемся для гостей и паломников большом бревенчатом доме нас встретили уже лишённые магии жрицы. Розовощёкая полнотелая Римелла, увидев мою малышку, тут же расплылась в улыбке. Она же и проводила нас в выделенную комнату, попутно объясняя внутренний распорядок и где в случае чего можно найти всё необходимое…

Комнат, кстати, оказалось две — с одним входом, но смежные между собой, они, несмотря на подчёркнутую простоту обстановки, были очень светлыми и наполненными воздухом. Тут же выяснилось ещё одно обстоятельство: кроватей — если не считать колыбели — тоже оказалось две. Узкие, ровно на одного человека, они располагались в разных комнатах. Ирко, привыкшему и к моему соседству, и к колыбели рядом — иногда он умудрялся заслышать писк малышки раньше меня и вставал к ней первым, — такой оборот совсем не понравился. Он тут же предложил сдвинуть кровати в одну, но я не согласилась, пояснив, что не стоит нарушать внутренний устав храма, да и перед некоторыми обрядами супругам действительно полагается спать отдельно… Ирко разочарованно вздохнул и принялся распаковывать наши немудрёные пожитки, а я, наскоро сполоснувшись над водружённым на табурет тазом, занялась маленькой. Покормила, перепеленала, убаюкала… После этого можно было бы прилечь и отдохнуть самой, но вместо этого я решила наведаться в святилище. Так что, переодевшись в свежее — вот и сгодились оставшиеся у меня от Нарсии платья! — и наскоро переплетя косу, я оставила спящую дочку под опекой Ирко и отправилась в храм.

Святилище в Дельконе располагалось за второй, уже внутренней, стеной, грозную толщину которой не мог замаскировать даже традиционный для храмов Малики дикий виноград. Пройдя под сводами ворот, я неожиданно обнаружила себя в большом ухоженном огороде. Широкая дорожка к святилищу была окружена многочисленными грядками с целебными растениями. Между грядками сновали занятые прополкой и прочими огородническими делами жрицы. Само же святилище сверкало снежной белизной стен, невзирая на множество воркующих на его крыше голубей…

Полумрак внутри храма был не только прохладным, но и свежим. Склонившись перед статуей Малики, я прошептала положенное приветствие и лишь потом огляделась. Стены святилища были сплошь покрыты потемневшими от времени фресками, изображающими многочисленные ипостаси Богини: Милостивая, Дарующая, Мать… Нужная мне Убывающая Луна обнаружилась в самой глубине храма, и я, скользнув в узкий, точно вырубленный в скале проход, очутилась прямо перед статуей Старухи, окружённой множеством горящих свечей… У Малики, как и у других божеств Семёрки, есть несколько лиц, но главные из них — Дева, Мать и Старуха, и каждая из её ипостасей отвечает за разное. Деву просят о замужестве, Мать хранит беременных и их детей, Старуха же — мудрость, память и скорбь… Я попыталась разглядеть лицо статуи, но это оказалось невозможно. Неведомый скульптор сделал так, чтобы черты Старухи скрывала глубокая тень от накинутого ей на голову покрова, заставляя тем самым сосредоточиться на руках изваяния. Узловатые, натруженные, с выступающими венами… Вот такие же были и у моей прабабки в её последние годы…

Я не стала бороться с накатившими на меня воспоминаниями и, со вздохом преклонив колени перед изображением, зашептала поминальную молитву по близким, которые в эти мгновенья стояли передо мной, как живые. Прабабка, раскладывающая на столе тетради… Угасающая в кресле мать… Строгий, но в то же время невероятно добрый отец… Вышивающая бисером Элгея… Навеки шестнадцатилетний Мика… Погрузившись в воспоминания, я совершенно потеряла счёт времени, так что в себя меня привели ноющие колени. Я поднялась с каменного пола и вышла в центральную часть святилища…

— Тебе нужна помощь, дитя?

Оглянувшись, я увидела позади себя высокую и статную, уже немолодую женщину. Властный взгляд и руническая вышивка на платье недвусмысленно говорили о том, что передо мною стоит одна из высших служительниц… Я вежливо склонила голову.

— Все хорошо, матушка… Вам не о чем беспокоиться…

Но жрица на мои слова лишь нахмурилась и подступила ближе.

— Так что же тогда привело тебя в Делькону?

Я ещё раз осторожно взглянула на жрицу. По возрасту она вполне подходила под описание одной из знакомых прабабки, но и в Дельконе могло многое измениться за это время. Я собиралась повыспрашивать об интересующих меня жрицах Римеллу, а вот с порога откровенничать с одной из высших как-то не хотелось… Мало ли…

— Я хотела попросить Малику о покровительстве для моей дочери и помянуть близких, матушка…

Выслушавшая мой ответ жрица чуть заметно улыбнулась.

— Я думаю, Малика не откажет в покровительстве ни тебе, ни дочери.

— Благодарю, матушка… — Я вновь склонила голову и поспешила вернуться к своим…

Всколыхнувшаяся было в сердце тревога улеглась, как только я переступила порог своей комнаты. Ирко самозабвенно играл на кровати с проснувшейся дочкой. Вся их нехитрая возня сводилась к тому, что муж позволял малышке ухватить себя за палец, но при этом не давал попробовать его на вкус… Судя по довольному кряхтению Мали и блаженной улыбке Ирко, забава удалась на славу!

Я немножко понаблюдала за дочкой и мужем, потом тихо окликнула:

— Ирко?

Муж обернулся и, ловко подхватив дочку на руки, подошёл ко мне.

— Ты долго…

— Прости… — Я взяла у него Мали и, прижав к себе, вдохнула бесконечно родной запах, исходящий от волос малютки. — Я действительно задержалась в святилище.

Ирко согласно кивнул.

— Ясно… Ты бы поела с дороги, Эрка. Тут вот обед принесли. Стынет всё…

Я поцеловала дочку в макушку.

— А ты?

И тут же ощутила на своих плечах ласковую тяжесть рук Ирко.

— Не хочу без тебя…

Обед оказался хоть и простым, но довольно обильным, а после него на меня накатила усталая сонливость. Пока Ирко относил вниз опустевшие миски, я, ещё раз покормив Мали, убаюкала дочь, а потом распустила волосы и скинула тяжёлое платье. Вернувшийся Ирко, заметив мое состояние, немедля уволок колыбель в дальнюю комнату, сказав, что сам за всем присмотрит. Я не стала ему возражать: свернулась калачиком на кровати и, уткнувшись лицом в подушку с чужим запахом, почти сразу же уснула…

— Энейра…

Я недовольно дернула плечом. Перед глазами всё ещё стояло лесное озеро с кувшинками и летающими над ними яркими стрекозами…

— Госпожа Энейра… — Чужой голос вновь настойчиво вторгся в моё сновидение, в одно мгновение разрушая его целостность. Я вскинулась, ещё не совсем понимая, где нахожусь…

— Что?

— Госпожа Энейра, простите, что помешала, но Старшая Вериника хотела бы видеть вас вместе с дочкой.

Стоящая на пороге тоненькая, как ветка, молодая жрица посматривала на меня с каким-то смущённым интересом. Я же, запустив руку в волосы, откинула с лица упавшие на него пряди. Похоже, что мой секрет больше таковым не является… Видно, забывшись, слишком уж громко молилась, а кто-то из жриц услышал и понял, о ком идёт речь… Остальное же совсем просто — все гости здесь как на ладони…

В соседней комнате послышался скрип кровати, и я торопливо ответила:

— Мне надо собраться…

— Конечно, госпожа. Я подожду вас внизу. — Жрица склонила голову и исчезла за дверью, а я повернулась в строну смежной комнаты, уже понимая, что увижу…

Растрёпанный со сна Ирко стоял у входа, тяжело опираясь на косяк, и неотрывно смотрел на меня, а лицо у него было такое, точно я его ножом под сердце ударила!..

— Ирко…

Я сжала пальцы до хруста, а муж медленно пересёк комнату и тяжело сел в изножье моей кровати. Опустил голову…

— Так вот в чём все дело… — Его сильный голос теперь стал совершенно безжизненным. — Ответь мне лишь одно: ты позволишь мне видеть тебя и дочку хотя бы изредка… Госпожа…

Я почувствовала, что у меня начинает кружиться голова. Я ожидала от Ирко всякого, но его теперешние слова выбивались из всего, что я могла себе вообразить.

— О чём ты говоришь, Ирко?

Привстав на кровати, я коснулась плеча мужа, но он лишь ещё больше ссутулился и глухо произнёс:

— Я, конечно, в лесу вырос, но то, что знатные девушки за простых пасечников не выходят, знаю… Этот храм теперь даст тебе приют и защиту, а я… Я больше не нужен…

— Глупый!.. — Я со вздохом обхватила широкие плечи Ирко, уткнулась ему лицом в затылок. — Ты мой муж перед богами и людьми — так было, есть и будет!.. Что же до происхождения… Мой род лишён имени и чести по воле князя, так что благородной здешние жрицы именуют меня по собственному почину.

Муж шумно вздохнул, огладил мою руку своей…

— Эрка… Энейра… Я все равно почти ничего не понимаю… Что произошло с тобой, с твоей семьёй?.. Ты можешь внятно объяснить?

— Я всё тебе расскажу, обещаю! — Я поцеловала мужа в затылок и, соскочив с кровати, принялась одеваться. — Но сперва я должна поговорить со Старшей храма. Таких, как она, не заставляют ждать…

Муж в ответ только шумно вздохнул…

Быстро одевшись и заплетя косу, я осторожно взяла на руки мирно спящую дочь и спустилась вниз. Римелла посмотрела на меня круглыми, как плошки, глазами и уже открыла рот, чтобы что-то спросить, но тут вмешалась разбудившая меня жрица. Она выступила вперёд и чуть склонила голову.

— Следуйте за мной, госпожа…

Пришлось «следовать», оставив за спиной полную недоумения Римеллу… Но она-то как-нибудь перебьётся, а вот Ирко… За Ирко — не за себя — мне действительно было тревожно…

Между тем сопровождающая жрица провела меня во внутреннее, закрытое для посторонних святилище Малики, а через него дальше — к комнатам жриц. Пройдя длинный коридор, мы очутились перед массивной дверью. Сопровождающая попросила меня обождать и скрылась за тяжёлыми створками. Ещё через минуту я услышала её голос, приглашающий войти…

Я очутилась в круглом высоком зале со снежно-белыми сводами. В самом центре венчающего его купола было сделано большое окно-глаз: падающий из него столбом солнечный свет разбивался на тысячи искорок в воде устроенного посреди залы небольшого озерца, возле которого на длинных каменных лавках и сидели три жрицы. В одной из них я узнала ту что заговорила со мною сегодня в храме, вторая была полной и чернявой, а вот третья, судя по всему, и была Старшей. Согнутая годами, невероятно похожая на пожухлый осенний лист, она казалась невероятно хрупкой, но именно от неё исходила мощная колдовская волна, да и приведшая меня сюда жрица замерла за её плечом эдакой верной тенью…

— Я рада, что твоя дорога наконец привела тебя в Делькону, дитя моё. По правде сказать, это должно было случиться намного раньше… — В тихом, шелестящем голосе заговорившей со мною старой жрицы чувствовалась властная непреклонность, но я всё равно осмелилась возразить:

— Моя прабабка думала иначе…

Жрица усмехнулась.

— О да, конечно… У Нарсии Ирташ всегда было собственное мнение обо всём, и ты явно пошла в неё… Не лицом, нет! Но норов чувствуется… А теперь присядь рядом со мной — я хочу посмотреть на тебя, на малютку…

После некоторого колебания я всё же подошла к старшей и села на скамью подле неё, с силой прижимая к себе спящую дочку. Благожелательный тон жрицы ещё больше растревожил сидящую под сердцем тревогу, а старшая между тем, с каким-то чисто девичьим любопытством взглянув на мою Мали, начала выспрашивать о последних годах прабабки, о том, что она успела мне передать, о матери, о том, как мне жилось всё это время… Вопросы следовали один за другим, но задавала их лишь старая жрица — остальные хранили молчание и лишь то и дело бросали на меня любопытные взгляды…

Это было неприятно, но я отвечала на вопросы Старшей неизменно вежливо и подробно, хотя и старалась при этом не поминать лишний раз свои сокровенные мысли и чувства. Я чувствовала, что Старшая клонит разговор во вполне определённую сторону но вот что именно ей от меня надо, понять пока не могла.

— А ты знаешь, что твоя прабабка стала матерью, будучи девятнадцатилетней?.. Исходя из твоего сложения, я бы сказала, что, если б ты подождала с материнством ещё пару лет, это пошло бы на пользу и тебе, и ребёнку, — неожиданно произнесла Старшая, но я, баюкая на руках дочку, отрицательно качнула головой:

— Я не загадывала, матушка. Как Малика послала, так и получилось. Не жалею…

Жрица чуть заметно улыбнулась.

— Твоё желание иметь ребёнка мне более чем понятно, дочка… — И тут вдруг лицо жрицы стало серьёзным и даже жестоким. — Тем не менее тебе стоит подумать о том, что многие мужчины считают детей лучшим способом навсегда привязать к себе женщину! Ты сказала, что вышла замуж через год после смерти прабабки. Ты была совсем одна, без заступников и покровителей, с больной матерью на руках, и теперь я хочу знать: не принудили ли тебя к этому шагу!..

— Что?! — Я ошеломленно взглянула на Старшую, а та уверенно продолжила:

— Все сидящие здесь обещали Нарсии Ирташ позаботиться о её правнучке и помочь ей, какая бы ни была нужда. Поверь, тебе нечего стыдиться и не нужно ничего скрывать. Если твой муж, склоняя тебя к браку, перешёл меру допустимого, он будет наказан со всей строгостью за свой проступок. Если же он обещал тебе защиту в обмен на супружество, в нашей воле признать эту сделку недействительной. Тебе достаточно одного слова, чтобы вновь обрести свободу. Можешь быть покойна — слово и сила жриц послужит тебе лучшим покровом и ни твоя честь, ни малютка не пострадают от данного храмом развода…

Пока жрица говорила всё это, у меня на руках тихонько захныкала начавшая просыпаться Мали. Я пошептала ей ласково, поцеловала… И лишь после этого встала и посмотрела на жриц. Выпрямилась, прижимая к себе дочь.

— Мой муж никогда и ни к чему меня не принуждал. Я пошла за Ирко по своей воле и по сей день благодарю Малику за данного мне мужа, потому что второго такого доброго и честного человека трудно отыскать!..

Но Старшая на мои слова лишь покачала головой.

— Он не честен с тобою, Энейра… У нашего храма долгая и трудная история, нам пришлось беречься от всякого. Плетение на входных воротах было создано так, чтобы помочь встречающей гостей жрице определить, кто перед ней: Чующий, колдун или перевертыш… Знаешь ли ты, что твой муж — оборотень по меньшей мере наполовину?!

— Да… — Поняв, что в эти мгновения решается судьба Ирко, я вскинула голову и твёрдо посмотрела на жриц. — Да, знаю. И могу сказать, что по духу и сердцу он более человек, чем некоторые люди!

После этих моих слов в зале упала тишина, да и сами жрицы застыли на некоторое время каменными изваяниями… Но их оцепенение продолжалось совсем недолго: вскоре одна из них — та, что заговорила со мной в храме, — сказала:

— Энейра, девочка моя… Этот селянин не может быть достойным тебя. Даже если позабыть о том, что он — бэр, остаются его низкое происхождение и чёрная кость. Твоя кровь должна смешаться с равной себе по благородству.

При упоминании о происхождении я горько усмехнулась.

— Я, конечно, живу много меньше вашего, матушка, и особой мудрости не имею, но один урок, преподнесённый судьбой, выучила: истинное благородство не зависит ни от герба, ни от длины родословной…

— …и лишь чистота и верность сердца ему порукой! — неожиданно прервала меня на полуслове Старшая и тут же улыбнулась. Но уже как-то иначе, чем прежде: более открыто и вместе с тем мягче. — Если бы я и сомневалась, чью дочь и правнучку вижу перед собой, то последние твои слова рассеяли все сомнения…

Выслушай же моё решение, Энейра. Делькона принимает не только тебя, но и твоего мужа, и дочь. Что бы ни случилось, твоя семья всегда найдет здесь приют, защиту и помощь! Обряд для твоей крохи будет проведён завтра — я сама буду просить для неё милости Малики… А теперь ступай, отдохни — у нас был очень непростой разговор.

— Спасибо за всё, матушка… — Я низко склонила голову. Только теперь я почувствовала, что меня хоть и мелко, но вполне ощутимо трясёт. Этот спор дался мне ой как непросто…

Обратно меня провожала всё та же молоденькая жрица. Она шла передо мною молча, точно в рот воды набрала, и лишь на пороге гостевого дома обернулась ко мне и осторожно заметила:

— Старшая Вериника оказала вам честь, госпожа…

Я согласно