Читать онлайн Половинный код. Тот, кто умрет бесплатно

Камни

В тот год, когда моему отцу исполнилось двадцать два, он убил тридцать два человека. Селия заставляла меня заучивать факты о Маркусе. Это один из них. До войны между Белым Советом Сола и Альянсом Свободных Ведьм столько людей за один год он не убивал больше никогда. Раньше я думал, что тридцать два человека – это очень много.

Когда Маркусу исполнилось семнадцать – в год его Дарения – он убил всего четверых. Мне все еще семнадцать. До Битвы при Бяловице – это был день, когда погиб мой отец, а с ним почти половина Альянса, день, который оставшиеся в живых называют теперь ББ, а чаще предпочитают вообще не вспоминать, – короче, до того дня я сам убил тридцать два человека.

После ББ прошло уже несколько месяцев, и мой счет перевалил за полсотни.

Точнее, на моем счету пятьдесят два человека.

Точность важна в таких вещах. Я, например, не считаю себя убийцей Пайлот – она все равно умирала – и Самин тоже не в счет. То, что я для нее сделал, было милосердием. Убили ее Охотники. Застрелили в спину, когда мы убегали. А Маркус? Нет, он, конечно, тоже не среди этих пятидесяти двух. Потому что я его не убивал. Его убила она.

Анна-Лиза.

От ее имени мне хочется блевать. И не только от имени: от ее белых волос, голубых глаз и ее золотистой кожи. В ней все отвратительно, все фальшиво. Она говорила мне, что любит меня. И я говорил ей то же, но всерьез. Я правда любил ее. Вот чертов идиот! Это ж надо было, втюриться в кого-то из семейки О’Брайен! Она называла меня своим героем, своим принцем, а я, как последний тупица, который я и есть, хотел ей верить. И верил.

А теперь все, чего мне хочется, – это убить ее. Вспороть ей живот, выпотрошить ее всю, до последнего крика. Но даже этого мало; даже это далеко от того, что она со мной сотворила. Пусть бы она тоже узнала, как страшно сделать то, что из-за нее пришлось сделать мне. Вот если бы я заставил ее отрезать и съесть собственную руку или выколоть себе глаза и съесть их – это было бы хоть немного похоже на то, через что прошел я.

На моем счету пятьдесят два мертвеца. Но единственное мое настоящее желание – это добраться до нее. Пусть она станет пятьдесят третьей, и с меня хватит. Она одна, и я буду доволен.

– Только она одна.

Но я прочесал все поле сражения и весь наш старый лагерь. Я убивал всех Охотников, которые попадались мне навстречу – и тех, кто прибирал трупы, и тех, кого я выслеживал уже потом. И только ее не видел. Ни намека! Дни и недели я шел по каждому следу, не пропускал ни одной ниточки, обследовал каждый отпечаток на земле, и ни один из них не привел меня к ней.

– Пусто.

Я поднимаю голову и прислушиваюсь. Тишина.

Значит, звук мне послышался, а скорее, это опять я разговаривал сам с собой.

– Черт!

Анна-Лиза! Это все из-за нее.

– Чтоб ей сдохнуть. – Я поднимаю голову, оглядываюсь и кричу верхушкам деревьев: – Чтоб-ей-сдох-нуть!

А потом тихо сообщаю камням:

– Просто я хочу, чтобы она умерла. Перестала существовать. Я хочу, чтобы ее душа исчезла. Чтобы ее не было больше в этом мире, нигде. Никогда. Только и всего. Тогда я успокоюсь.

Я поднимаю с земли маленький камешек и говорю ему:

– Может быть. А может быть, и нет.

Маркус хотел, чтобы я убил их всех. Может быть, я смогу. Наверное, он знал, что я смогу, иначе не стал бы так говорить.

Я сгребаю свои камни в кучку. Их пятьдесят два. Кажется, что это много – целых пятьдесят два, а на самом деле – ерунда, пустяки. Мой отец хотел, чтобы я убил еще больше. Да и с Анна-Лизой не сравнить – сколько из-за нее погибло народу. Больше сотни. Так что мне надо повышать ставки, если я не хочу отстать от нее в умении проливать кровь. Из-за нее чуть не перестал существовать весь Альянс. Из-за нее умер Маркус – единственный, кто мог в одиночку сдержать нападение Охотников, единственный, кого они боялись. Но он не успел нанести им поражение, потому что из-за нее, из-за ее выстрела его больше нет, и Альянс едва не рухнул. А еще мне не дает покоя мысль о том, что она может оказаться шпионкой. Зря, что ли, Сол – ее родной дядя? Габриэль не доверял Анна-Лизе, он всегда твердил, что это наверняка она выдала Охотникам квартиру Меркури в Женеве. Я никогда в это не верил, но, может быть, он прав.

Раздается шелест, Габриэль выходит из-за деревьев. Он собирал хворост на растопку. Услышал, как я ору, наверное, вот и примчался. А теперь делает вид, будто и так уже шел назад, бросает хворост, останавливается рядом с моими камнями.

Я не говорил ему, для чего они, а он не спрашивал, но, думаю, он и так знает. Я беру один. Он маленький, размером с ноготь моего мизинца. Они все маленькие, но каждый не похож на другие. Каждый – для одного из тех, кого я убил. Раньше я знал, какой камень кого представляет, не по именам, конечно, – какие у Охотников имена? – просто камни помогали мне запоминать встречи с ними, и как проходил бой, и кто как умер. Теперь я уже не запоминаю отдельных схваток; все они слились для меня в одно нескончаемое пиршество крови, но зато в моей кучке пятьдесят два камня.

Ботинки Габриэля поворачивают на девяносто градусов и секунду-другую стоят тихо, потом он говорит:

– Нам нужны еще дрова. Ты будешь помогать?

– Сейчас.

Ботинки пару секунд мешкают, потом разворачиваются еще на сорок пять градусов, стоят неподвижно – четыре, пять, шесть, семь секунд – и снова уходят за деревья.

Я вынимаю из кармана белый камень. Он овальный и чистый, без всяких прожилок: кварц. Гладкий, но не блестящий. Камень для Анна-Лизы. Я нашел его у ручья однажды, когда искал ее. Тогда мне показалось, что это хороший знак. Что, может быть, я в тот же день нападу на ее след. Этого не случилось, но я все равно найду ее, когда-нибудь. И когда я ее убью, то не стану класть ее камень к другим, а выброшу. Чтобы его больше не было. Как и ее самой.

Может быть, тогда прекратятся и сны. Сомнительно, конечно, но кто знает. Мне часто снится Анна-Лиза. Случается, что сон начинается даже приятно, но длится это недолго. Иногда она стреляет в моего отца, в точности как во время ББ. Если мне везет, то я успеваю проснуться раньше, но иногда сон длится и длится, и тогда я как будто проживаю все заново.

Лучше бы мне снился Габриэль. Вот это были бы хорошие сны. В них мы вместе лазали бы по скалам, как раньше, и дружили бы, как тогда. Мы и теперь друзья; мы всегда будем друзьями, только сейчас все по-другому. Мы почти не разговариваем. Иногда он рассказывает о своей семье или о том, как он жил раньше, до всего этого, о том, что случалось с ним в горах, когда он лазал, или пересказывает какую-нибудь книжку… не знаю… что-нибудь такое. Он хороший рассказчик, только я дерьмовый слушатель.

На днях он рассказывал мне про один свой подъем где-то во Франции. Далеко внизу была река, и было очень красиво. Я слушаю и представляю себе лес, по которому он шел; он описывает ущелье и реку на его дне, но я уже отвлекся и думаю о том, что Анна-Лиза на свободе. И тогда я замечаю, что одна часть меня твердит: «Слушай Габриэля! Слушай его рассказ!» Но другая часть хочет думать об Анна-Лизе, она возражает: «Пока он болтает, Анна-Лиза ходит где-то свободная». И мой отец умер, а я даже не знаю, где его тело, кроме, конечно, той части, которая во мне, ведь я съел его сердце, и это-то и есть самое ужасное: я тот человек, тот мальчишка, который ел своего отца, сижу рядом с Габриэлем, а он все болтает про какой-то дурацкий подъем и про реку, которую ему пришлось перейти вброд, чтобы подобраться к скале, а я думаю о том, что я ел собственного отца, он умирал, а я держал в руках кусок его плоти, а Анна-Лиза бродит где-то, свободная, а Габриэль болтает о своем подъеме, и разве это нормально? И тогда я говорю ему спокойно, как только могу:

– Габриэль, ты бы не мог заткнуться со своим гребаным подъемом? – Мне приходится говорить действительно очень тихо, потому что иначе я заору.

Тогда он делает паузу и отвечает:

– Конечно. А ты мог бы сказать хоть одно связное предложение без мата? – Это он поддразнивает меня, старается превратить все в шутку, и я все понимаю, но почему-то злюсь еще больше, и говорю ему, чтобы он проваливал. Только я не просто говорю ему, чтобы он проваливал, а посылаю его по известному адресу, и потом уже не могу остановиться, меня несет, я осыпаю его всеми матерными словами, какие только знаю, а он пытается удержать меня, взять за руку, но я отталкиваю его и говорю, чтобы он уходил, иначе я за себя не отвечаю. И он уходит.

Когда он исчезает за деревьями, я успокаиваюсь. И тут же мне становится так легко, потому что я один, мне даже дышится в одиночку легче. Сначала я чувствую себя хорошо, но скоро, когда я уже совсем успокаиваюсь, я начинаю ненавидеть себя, потому что мне хочется, чтобы он был рядом, коснулся моей руки, хочется послушать продолжение его истории. Мне хочется, чтобы он поговорил со мной, хочется быть нормальным. Но я не нормальный. Я не могу быть нормальным. И все из-за нее.

Мы сидим рядом и смотрим в костер. Я твержу себе, что должен контролировать себя и говорить с Габриэлем. Разговаривать, как все нормальные люди. И слушать. Но я не могу придумать, что ему сказать. Габриэль тоже почти все время молчит. Злится, наверное, из-за камней. Я еще не сказал ему про те два, которые добавил вчера. И не хочу говорить… об этом. Вместо этого я еще раз прохожусь ложкой по своей миске, хотя в ней давно уже ничего нет, я все выскреб. На ужин у нас был сыр и суп из пакета; жидкий, но все лучше, чем ничего. Я все еще хочу есть и знаю, что Габриэль тоже. Он страшно исхудал. Стал, что называется, доходягой. Помню, кто-то сказал так однажды про меня, давно. Мне тогда тоже все время хотелось есть.

Я говорю:

– Надо добыть мяса.

– Да, было бы неплохо, для разнообразия.

– Поставлю завтра силки на кроликов.

– Тебе помочь?

– Нет.

Он молча ворошит огонь в костре.

– Один я справлюсь быстрее, – добавляю я.

– Да, я знаю.

Габриэль продолжает заниматься огнем, а я опять выскребаю миску.

Это Трев назвал меня доходягой. Я пытаюсь вспомнить, когда это было, но не могу. Помню, как он шел по улице где-то в Ливерпуле, в руках у него был полиэтиленовый пакет. И тут же мне вспоминается одна девчонка, из фейнов, она тоже была там, и еще Охотники, они преследовали меня, но все это кажется таким далеким и ненастоящим, как в другой жизни.

Я говорю Габриэлю:

– В Ливерпуле я встречал одну девчонку. Из фейнов. Но крутую. У нее был брат, а у брата пистолет… и собаки. Или, может, не у него. Нет, точно, собаки были у кого-то другого. У брата был пистолет. Так она говорила, сам я его не видел. Короче, я приезжал в Ливерпуль на встречу с Тревом. Странный такой парень. Длинный и… не знаю, как сказать… тихий какой-то, и ходит, как будто скользит. Белый. Но ничего, нормальный. Он брал у меня образцы тканей с одной из татуировок, на лодыжке. Кровь, кожу, кость. Чтобы понять, для чего эти татуировки, что они делают. В общем, нас выследили Охотники, и нам пришлось бежать, но я обронил пакет с образцами, а когда вернулся за ним, его уже нашла та девчонка. И вернула мне, а я их потом сжег.

Габриэль смотрит на меня так, словно ждет продолжения истории. А я сам не знаю, что было дальше, но потом вдруг вспоминаю.

– Потом появились две Охотницы. Они нас чуть не сцапали, меня и Трева. Но та девчонка, которая с братом, она была с бандой фейнов, и они поймали Охотниц. А я ушел. Не знаю, что они с ними сделали. – Я смотрю на Габриэля и говорю: – Тогда мне и в голову не приходило убивать Охотников. А сейчас не пришло бы не убивать.

Габриэль отвечает:

– Сейчас война. Все стало по-другому.

– Ага. Точно. – И я добавляю: – Тогда я был доходяга, а теперь ты.

– В смысле?

И тут я понимаю, что не сказал ему, с чего вдруг вспомнил все это, к тому же мы оба порядком отощали, да и объяснять ничего неохота, и я просто говорю:

– Ладно, проехали.

Мы сидим и смотрим в огонь. Единственное яркое пятно на много миль вокруг. Небо закрыто тучами. Луны нет. Я начинаю думать о том, где теперь Трев и Джим, его приятель. И вспоминаю, что это не Трев назвал меня доходягой, это Джим.

Габриэль говорит:

– Я ходил к Греторекс.

– Да, знаю. – Это он принес суп и сыр.

До лагеря Греторекс почти час ходу. Наверное, он сбегал, пока я пересчитывал камни, а на обратном пути набрал хворосту. Значит, я просидел там не один час.

– У них все по-прежнему, – говорит он. И это я тоже знаю.

Те члены Альянса, которые уцелели в Битве, живут сейчас в семи разных лагерях в разных концах Европы. Мы с лагерем Греторекс – небольшой группой бойцов – где-то в Польше. Только мы не совсем с ними. Я никого не хочу видеть. У меня свой лагерь. Все лагеря пронумерованы. У Греторекс номер три. Значит, мой номер три Б или, скорее, три с половиной. Короче, Греторекс – старшая в своем лагере, она же отвечает за сообщение с Главным, где находится Селия, хотя сообщать ей, как я понимаю, особенно нечего. И потому все, что ей остается делать сейчас, это тренировать тех новобранцев, которые уцелели после резни, и надеяться, что их навыки когда-нибудь пригодятся.

Я видел их, когда был в прошлый раз в третьем лагере. Греторекс мне нравится, а вот ее подопечные не очень. Они на меня не смотрят – по крайней мере, когда я смотрю на них. Когда я не смотрю, их глаза так и шарят по мне сверху донизу, но стоит мне внезапно повернуться, как они разом обнаруживают на земле что-то безумно интересное.

Думаю, с моим отцом было так же. Никто не хотел смотреть ему в глаза. Но со мной это впервые. До ББ я был частью команды, меня окружали бойцы, я был тогда в паре с Несбитом, а Габриэль – с Самин, и мы тренировались с Греторекс и другими. Мы были хорошей командой. Мы смеялись, шутили, дрались, и ели, и разговаривали – все вместе. Мне не хватает этого чувства локтя, оно ушло и никогда не вернется, я знаю. Но Греторекс все так же отлично работает с новичками.

– Она хороший тренер, – говорю я.

– Кто, Греторекс?

– А о ком мы еще, по-твоему, говорим? – Сам не знаю, чего я вдруг взъелся.

– Ты должен как-нибудь сходить со мной в лагерь. Греторекс будет рада.

– Ага. Как-нибудь схожу. – Но мы оба знаем, что это значит «нет».

Я уже много недель не видел Греторекс и вообще никого, кроме Габриэля. Точнее говоря, кроме Габриэля и еще тех двух Охотников, но их я убил. Если подумать, я вообще привык убивать всех, с кем встречаюсь. Так что – пусть Греторекс радуется, что я не хожу к ней.

– Она хочет похвастаться перед тобой своими новыми ученицами. Они делают успехи.

Тут я уже совсем не знаю, как реагировать. Удивиться? Или сказать: «Хорошо». Или: «Какая, к черту, разница, все равно это ничего не изменит?»

В общем, я понятия не имею, что говорить.

Тут я вспоминаю кое-что и спрашиваю:

– Какой сегодня день?

Габриэль отвечает:

– Ты меня вчера спрашивал.

– И?

– Не знаю. Хотел спросить у Греторекс, да забыл. – Он поворачивается ко мне и задает вопрос: – А тебе зачем?

Я трясу головой. Мне все равно, какой сегодня день, просто я пытаюсь сохранить ясность мыслей, а дни так похожи один на другой и так быстро сливаются в недели, а может, и месяцы, что я чувствую, как у меня в голове все перемешивается. А мне необходимо сосредоточиться и не терять связи с реальностью. Вчера я убил тех двоих. Потом вернулся сюда, но мне уже кажется, что это было давным-давно. Надо сходить туда еще раз, проверить трупы. За мертвыми Охотниками наверняка придут другие, их товарищи. Может, мне повезет поймать кого-нибудь из них живьем и расспросить. Вдруг они знают что-нибудь об Анна-Лизе. Если она шпионка, то наверняка уже вернулась к Солу; может быть, Охотники ее видели.

Я ложусь на спину и прячу лицо в сгибе локтя.

Я не говорю Габриэлю про тех двоих потому, что он скажет Греторекс, и она сразу перенесет лагерь, а мне надо еще проверить тела. Но сначала надо поспать. С тех пор как умер Маркус, я сплю очень мало. Надо поспать, а уж потом идти проверять Охотников. Или оставить их на послезавтра? А завтра сделать вылазку на юг. Посмотреть, нет ли там следов Анна-Лизы, потом вернуться сюда, а уж потом пойти к телам. И раздобыть еды наконец. Значит, решено: завтра юг и силки для кроликов, послезавтра мертвые Охотники, а если повезет, то и живые.

Вдруг я понимаю, что вижу изнанку собственной руки; глаза у меня до сих пор открыты. Надо научиться закрывать их, когда ложусь. Надо спать.

Мы сидим на скале бок о бок, свесив ноги с края. Падают листья. Загорелая коленка Анна-Лизы совсем рядом с моей. Она протягивает руку за падающим листом, ловит его и прихватывает мой рукав. Повернувшись ко мне, она подносит лист к моему лицу и, когда я смотрю на нее, ловко приклеивает его мне на нос. Ее глаза сверкают, серебристые искорки в них взвихряются и падают. Кожа у нее гладкая, бархатистая, и мне так хочется ее потрогать. Я тянусь вперед, но не могу сдвинуться с места, а надо мной оказывается Уолленд, который говорит: «Ощущение может показаться немного странным» – и прикладывает к моей шее что-то металлическое, и я тут же оказываюсь на коленях посреди леса, передо мной на земле лежит отец, из его живота течет кровь. Я держу Фэйрборн и чувствую, как он вибрирует в моей руке, до того ему не терпится продолжать. Моя правая рука лежит на плече Маркуса, я чувствую ткань его куртки. Он говорит:

– Ты сможешь. – И мы начинаем. Первый же удар рассекает его рубашку вместе с плотью, второй проникает дальше, глубже. За ним следует третий, еще более глубокий, он режет ребра, как бумагу. Кровь заливает грудь Маркуса и мои руки, она горячая, но быстро стынет. Я сжимаю его сердце в ладони и чувствую его последний удар у меня в горсти, когда я склоняюсь над ним. Впиваюсь зубами. Кровь брызжет мне в рот. Я давлюсь, но глотаю. Делаю еще укус и гляжу в глаза Маркусу, а он глядит в глаза мне, пока его кровь наполняет мне рот.

Я просыпаюсь, давясь кашлем, с меня льет пот. Габриэль подползает ближе и обнимает меня. Я прижимаюсь к нему. Он ни о чем не спрашивает, только держит меня обеими руками, и это хорошо. Мы лежим так долго, наконец он говорит:

– Ты можешь рассказать мне о том, что происходит в твоих снах?

Но я не хочу даже думать о них. А уж говорить и подавно. Габриэль знает, что я сделал, что мне пришлось сделать, чтобы забрать дары моего отца. Габриэль видел меня потом, окровавленного с головы до ног, но, по крайней мере, он не видел, как я это делал. Он считает, что если я расскажу ему, как все было, мне станет легче, но я-то знаю, что ни черта это не изменит, – что сделано, то сделано, – только он будет знать, до чего это было мерзко и…

– Натан, поговори со мной, пожалуйста.

И он добавляет:

– Это ведь был сон, да? Ты же поделишься со мной, если это будет видение?

Я отталкиваю его. Зря я рассказал ему, что у меня начались видения.

Тренировка

Утро. Я бегу назад, к лагерю. Чувствую себя неплохо. Сделал большую пробежку: начал еще в темноте, сразу после кошмара, когда Габриэль стал приставать ко мне с расспросами, и бегал несколько часов подряд. Бег всегда идет мне на пользу. На бегу можно сосредоточиться на лесе, на деревьях, на земле, подумать. И потренировать свои дары.

Я становлюсь невидимым. Пока это дается мне лучше всего остального, хотя и не без труда. Сначала надо представить себя прозрачным, представить, что я растворяюсь. Потом сделать вдох и сосредоточиться на воздухе внутри себя. Я могу оставаться невидимкой до тех пор, пока думаю о воздухе.

А еще я могу пускать молнии из рук. Для этого мне нужно сильно хлопнуть в ладоши, так, словно я ударяю камнем о камень, чтобы высечь искру. В первый раз у меня и вышла всего лишь искра, зато теперь я могу посылать настоящие разряды до десяти метров длиной.

Дышать огнем я научился совсем недавно. Для этого надо щелкнуть языком о нёбо и выдохнуть. Это не самое мощное мое оружие, и я не могу дышать огнем, когда думаю о воздухе. Но все равно – это полезный дар.

Я каждый день тренирую эти новые для меня навыки и каждый день ищу в себе другие способности отца. Он умел двигать предметы силой мысли, полностью изменять свою внешность, как Габриэль, заставлять расти или увядать растения, исцелять других, гнуть железо и создавать проходы в пространстве. Все это замечательные свойства, но замечательнее всего был его дар останавливать время. Я уверен, что теперь они все у меня. Было бы странно, если бы я получил всего один его дар. Куда же тогда девались бы остальные? Нет, они все во мне, только я пока не знаю, как до них добраться. Я видел, как отец останавливал время, когда умирал, и особенно много работаю над этим, но ничего пока не выходит. А ведь этот дар нужен мне больше всех других. Чего бы я с ним только не сделал! Но я его пока не нашел. Зато другой дар – видеть будущее, который мне вообще не нужен, является ко мне незваным, хочу я того или нет.

Видения – это скорее проклятие, чем дар. Они мне всю жизнь испоганили. Испоганили мои отношения с отцом, вообще все. Я гадаю, как могла бы сложиться моя жизнь, если бы отцу не было видения, что я зарежу его Фэйрборном. И ведь так оно и получилось, причем по его воле, хоть он и избегал меня все семнадцать лет. Так что, единственным результатом его видения было мое детство, которое я провел без него, не зная его, в плену у Белых Ведьм. А потом я сбежал от них, мы с отцом встретились, и через несколько месяцев после нашей встречи его видение сбылось. Без него отец вряд ли оставил бы меня у бабушки; он предпочел бы, чтобы я жил с ним. Семнадцать лет разлуки, и все из-за какого-то видения. Но страннее всего то, что я вряд ли сделал бы то, что сделал, если бы не знал про видение, если бы отец сам не сказал мне, что видел, как я съем его сердце и заберу его дары.

Видения не похожи на сны. Начать с того, что они приходят, только когда я не сплю и надвигаются, словно туча, закрывая свет, делая все вокруг холодным и тусклым, и хотя я всегда знаю, что сейчас будет видение и что я его не хочу, остановить его так же не в моей власти, как затормозить облако, которое вот-вот закроет солнце.

И, конечно, любое видение, когда его увидишь, уже не развидишь: его нельзя забыть.

Видение было мне уже раз шесть или семь, и с каждым разом оно все подробнее. Вот я стою на краю леса, позади меня деревья, впереди – луг, солнце близится к горизонту. Льется золотой свет, вокруг красота и покой, я оборачиваюсь и вижу Габриэля, который стоит между деревьями. Он машет, точно зовет меня к себе; я в последний раз оглядываюсь на луг, поворачиваюсь к нему спиной и тут же взлетаю в воздух.

Вот что я увидел в первый раз и что рассказал Габриэлю. Но теперь я знаю больше. В моем видении сквозь лес от меня уходит кто-то темный. Габриэль держит в руках пистолет. Я лечу по воздуху спиной вперед – я помню это ощущение полета, – но потом падаю навзничь, вижу над собой небо с верхушками деревьев, знаю, что меня подстрелили, а потом все становится черным. На этом видение обрывается.

По моим подсчетам, все длится минуты две, не больше, а когда кончается, то мой живот обжигает болью, и судороги сводят меня так, будто все это происходит на самом деле. Я знаю, что это серьезное видение, иначе оно бы ко мне не приходило, да и, сказать правду, нет ничего хорошего в том, чтобы получить пулю в живот, и все-таки я не понимаю. Почему Габриэль манит меня туда, откуда прилетает пуля? И вот тут возникает второй вопрос, самый главный, который я стараюсь себе не задавать. Неужели это Габриэль в меня стреляет? Но ведь я знаю, что он никогда этого не сделает, – он же меня любит – и уже по одному этому видно, какая дрянь все эти видения. Против воли начинаешь верить в них, а не в то, что есть на самом деле.

Я возвращаюсь в лагерь и падаю у костра на землю. И тут же удивляюсь: зачем я вернулся? Я же хотел бежать на юг, ставить ловушки на кроликов, но только теперь вспомнил об этом.

– Тебя давно не было. Где ты пропадал? – спрашивает Габриэль, подходя ко мне.

Только его мне и не хватало, с его дурацкими паролями.

Я говорю:

– Ты все перепутал. Ты должен сказать: «Тебя долго не было», а меня не было всего несколько часов, так что все это пустая затея.

– Я стараюсь придерживаться духа, а не буквы.

– Будь я Охотник, ты бы уже умер.

– А ты прямо из кожи вон лезешь, чтобы этот вариант казался мне предпочтительным.

Я посылаю его подальше.

Он переступает с ноги на ногу, подбрасывает носком ботинка комок грязи. Я достаю Фэйрборн и мой точильный камень и берусь за дело.

Габриэль присаживается рядом со мной на корточки.

– Ты делаешь это с какой-то целью?

– Хочу пойти оглядеться. Проверить, как дела.

Я смотрю на него.

– У меня такое чувство, что мне сегодня повезет. Может, Охотников встречу.

Я знаю, что хотел сегодня заняться кроликами, а Охотниками – завтра, но передумал. Теперь я хочу вернуться к мертвым Охотникам и посмотреть, не появлялись ли там живые.

– Нам нужна еда. Ты говорил, что поставишь силки.

– Заодно и поставлю.

– Да? Правда? А вдруг ты опять исчезнешь на несколько дней, а меня оставишь тут гадать, жив ты или умер?

Я продолжаю точить нож.

Габриэль протягивает руку, его пальцы ложатся на мое запястье.

– Поговори со мной, Натан. Пожалуйста.

Я перестаю точить нож и смотрю ему прямо в глаза.

– Я же говорю. Я сделаю то и другое.

Но Габриэль качает головой.

– Почему ты не расскажешь мне, что происходит?

– Ты и так знаешь, Габриэль. Я пытаюсь найти ведьму, которая убила моего отца. Но она как сквозь землю провалилась. Хорошо то, что в поисках ее я встречаю Охотников, которых убиваю. Их кругом много. Места кругом тоже немало, это большая страна, но я все равно нахожу их и убиваю.

– Ты правда веришь, что сможешь убить их всех?

Это честный вопрос, но мне почему-то кажется, что он задает его потому, что сомневается в моей нормальности, а не в моих способностях.

Я улыбаюсь в ответ и старательно изображаю полного придурка.

– Мой отец, похоже, в это верил.

Габриэль качает головой и отворачивается от меня со словами:

– Иногда мне кажется, что ты просто ищешь смерти.

Иногда мне и самому так кажется, и только в бою я перестаю сомневаться. Наоборот, именно тогда я особенно ясно понимаю, что отчаянно хочу жить.

Габриэль продолжает:

– Нападая на них, ты каждый раз рискуешь жизнью. Они же могут убить тебя, Натан.

– Я становлюсь невидимым. Когда они узнают, что я рядом, бывает уже поздно.

– Все равно, тебя могут подстрелить. Пулям ведь все равно, видимый ты или нет, и просто чудо, что этого до сих пор не случилось. Ты забыл, как чуть не умер от охотничьей пули в Женеве? От яда, который в ней был. Рана…

– Я соблюдаю осторожность. И я лучше их. Намного.

– Они тоже могут становиться невидимками. Могут…

– Говорю тебе, я осторожен.

Габриэль хмурится.

– Дело не только в тебе. Каждое твое нападение привлекает сюда все новых Охотников, и они все ближе подбираются к нам и Греторекс, подвергая опасности всех.

– Греторекс для того и тренирует свой отряд, чтобы встречать опасность лицом к лицу, хотя, помнится, последние два раза мы переносили лагерь без всяких столкновений, и убивал я один, так что руки в крови у меня одного. А им бы только тренироваться и прятаться, и…

– Ты же знаешь, что это неправда.

– Про меня тоже говорят много неправды.

Мой палец скользит по лезвию Фэйрборна, выступает кровь. Я сосу палец и заживляю порез раньше, чем успеваю убрать точильный камень в карман, а Фэйрборн – в ножны.

– Натан, смерть еще пары-тройки Охотников не изменит исход войны. И вообще ничего не изменит.

– Скажи это тем, чьи кишки я выпущу.

– Ты не хуже меня знаешь, что Охотники в большинстве своем просто дети. Сол обманом втянул их в эту войну. Мы воюем не с ними – мы воюем с Солом. Он заправляет в Совете Белых Ведьм; он нанял Уолленда с его извращенной магией. Это с ними тебе надо драться. Сол и Уолленд начали войну, и только их смерть положит ей конец.

– Ничего, я и до них скоро доберусь. Считай, что сейчас я просто тренируюсь. Когда я овладею всеми дарами моего отца, то буду готов выступить против Сола.

– А пока ты будешь тренироваться на подростках.

Я становлюсь невидимым, вынимаю из ножен Фэйрборн и появляюсь снова совсем рядом с Габриэлем, приставив острие ножа к его горлу.

– Они Охотники, Габриэль. Они выбрали сторону Сола, чтобы охотиться и убивать нас, а я буду охотиться на них и убивать их. Всех, если придется. Молодых и старых. Новичков-рекрутов и закаленных ветеранов. Они вступили в их ряды. Они сделали свой выбор, а я делаю свой.

Габриэль ударяет меня по руке, Фэйрборн падает.

– Не тычь в меня этой штукой. Я не враг тебе, Натан.

Я посылаю его подальше.

– Это все, на что ты способен? – Габриэль делает шаг назад и наступает на мою кучку камней. – Убивать и ругаться? – Он смотрит на камни. – Сколько еще камней ты хочешь сложить в эту кучу, Натан? Целю гору? – Габриэль ударяет по ним ребром ботинка. – Думаешь, тогда тебе станет легче? И ты снова будешь спать по ночам?

– По мне, чем Охотников меньше, тем лучше. А что до сна, то ты и так знаешь, что хуже уже некуда. – И я припечатываю свой ответ самыми грязными ругательствами, какие только знаю.

Я подхватываю рюкзак, Габриэль тянется ко мне, чтобы удержать, но я стряхиваю его руку и быстрой рысью выбегаю из лагеря. Не оглядываясь.

Примитивная ловушка

В этот раз на бегу я думаю об Анна-Лизе. Представляю, что гонюсь за ней, преследую ее по пятам. Я и так могу бежать часами без остановки, но с мыслями о ней время летит еще быстрее. Но нет, нельзя слишком долго думать об Анна-Лизе. Нельзя потакать себе: надо сосредоточиться на охоте за Охотниками. Габриэль прав в одном: это действительно опасно, и, как бы хорош я ни был, им все же может повезти. Значит, чтобы удача мне не изменяла, я должен все время совершенствоваться. Я должен становиться еще лучше, еще стремительнее, еще сильнее. Мне надо знать все свои слабые стороны. Этому меня учила Селия. «Учись на своих ошибках, но всегда знай, что твои враги будут делать то же самое». Вот почему каждый раз, нападая на новую группу Охотников, я улучшаю контроль над своими новыми дарами.

Я должен тренироваться, и я делаю это сейчас, на бегу: становлюсь невидимым; посылаю молнию сначала левой рукой, потом правой; выдыхаю огонь. До сих пор единственным даром отца, которым я пользовался в бою с Охотниками, была способность становиться невидимым, но в последний раз пуля все равно оцарапала меня – Габриэлю я об этом не говорил. Несколько часов ушло потом на то, чтобы выгнать из царапины яд. Зато я извлек из этого опыта урок, так что Селия была бы довольна. Все дело в том, что я медленно двигался. Задержался на одном месте на полсекунды дольше, чем следовало. Больше такое не повторится. К тому же теперь я могу метнуть молнию, оставаясь невидимым, поэтому мне даже не надо приближаться к врагам. Правда, разряд выдаст им, где я, следовательно, придется учиться делать все на бегу. Я посылаю разряд левой ладонью, падаю на землю и перекатываюсь вправо, одновременно посылая другой ладонью второй разряд.

И еще раз. Быстрее и сильнее.

Еще.

Пока светло, я бегу, а когда темнеет, разбиваю у реки лагерь. В смысле, останавливаюсь и ложусь на землю. Я голоден. Вчерашние суп и сыр я сблевал ночью, после кошмара, а больше есть было нечего. Но прежде чем думать о еде, я должен сделать еще одну вещь: попытаться остановить время. Я вспоминаю, как это делал Маркус: он тер ладонью о ладонь по кругу, с каждым оборотом все плотнее прижимая их друг к другу. Я делаю то же самое и представляю, как все вокруг меня замедляется и постепенно останавливается. Лес так тих, что я задерживаю дыхание, чтобы понять, удалось мне наконец или нет. Но понимаю, что нет: когда время замирает, тишина стоит совсем другая. Жаль, я не спросил отца, как он это делал. Я его о многом не спросил. Но сильнее всего я жалею о том, что мы так мало были вместе.

Золотое кольцо, его подарок, у меня на пальце, я подношу его к губам и целую. Мы и правда провели вместе очень мало времени, зато оно было замечательным. Я учился у отца. С ним я впервые превратился в орла, и мы вместе летали, вместе охотились. Те несколько дней были для меня бесценны. Когда мы с ним были рядом, молча сидели бок о бок, мне казалось, будто я знаю его, а он знает меня.

Я еще раз пробую остановить время, но ничего не выходит, а мне надо поесть. Надо превратиться, стать зверем. По крайней мере, этот дар, мой собственный, данный мне от рождения, приходит ко мне легко, но я редко пользуюсь им сейчас. Я уже не боюсь его, как раньше, хотя знаю, что он переносит меня совсем в другую жизнь. Зверю нет никакого дела до людей, ему наплевать и на отца, и на Анна-Лизу. Помню, когда я еще только учился превращаться, я кричал на зверя, требовал, чтобы он слушался меня, чтобы он понимал. На самом деле это я должен его слушаться, я должен его понимать. Теперь я уважаю его, моего зверя, мое второе я. Да, он быстр, дик и беспощаден, но он живет в согласии с миром и с собой.

Мне не надо раздеваться, чтобы превратиться. Я встаю, делаю глубокий вдох, представляю волка и…

Мы – мой зверь и я – поймали барсука. Нормально поели. Потом я часа четыре поспал. Крепко, без снов. Так что теперь я бегу дальше уже как человек, тренирую на ходу мои дары и чувствую себя прекрасно: мой бег стремителен, реакции быстры. Солнце заходит уже за полдень, когда я достигаю наконец того места, где убил Охотников. Я замедляю шаг и обхожу поляну кругом.

Земля на ней ровная. Вокруг старые деревья, под которыми ничего не растет. Поляна возникла естественным путем: просто упало большое дерево, прихватив с собой пару других, помоложе; три ствола до сих пор лежат посередине. Это произошло недавно, может быть, осенью; сейчас зима, и, наверное, поэтому поляна кажется такой просторной, светлой, но и холодной. Трупов Охотников на ней нет.

Выходить на поляну я не спешу. Вместо этого я обхожу ее кругом, держась совсем близко, но так, чтобы от открытого пространства меня всегда отделяло хотя бы одно дерево – на всякий случай. Я замыкаю круг, так ничего и не обнаружив. Я уверен, что поблизости никого нет. Почти уверен. На девяносто пять процентов.

Теперь я медленно и тихо, так, чтобы ни один прутик под ногой не треснул, выхожу на поляну и приближаюсь к тому месту, где раньше лежали трупы. Кругом множество отпечатков, но это следы не тех, кого я убил, а живых Охотников; они ведут с поляны, в сторону Севера. Значит, тела забрали. Судя по отпечаткам, Охотников было больше двух, но меньше восьми – то есть шестеро или четверо, они ведь всегда работают парами. Но, честно говоря, я не очень хорошо читаю по следам, так что это просто догадка. И, уж конечно, моих навыков не хватит, чтобы сказать, когда именно были оставлены эти следы, но, судя по тому, что мертвые Охотники лежали здесь три дня, их унесли недавно. Совсем недавно.

Я пробую идти по следу, но скоро теряю его, возвращаюсь туда, откуда начал, пробую опять. И вдруг замечаю поверх отпечатка ботинка еще один след. Он совсем другой – скорее от кроссовки, чем от тяжелого охотничьего сапога. Мое сердце начинает бешено колотиться.

Анна-Лиза?

Дурацкая мысль. Что она тут забыла? Шансов, что это может оказаться она, один на миллион.

Но даже это больше, чем никаких шансов.

Я иду по охотничьему следу, но теперь не упираюсь в него взглядом, а беру шире и вскоре замечаю еще похожие отпечатки. Теперь я стараюсь идти по ним, но получается не так быстро. Нельзя торопиться, иначе упустишь что-нибудь, да и следы попадаются нечасто. Невероятно, но факт – я жалею, что рядом нет Несбита. Он лучший следопыт Альянса, но его вечно днем с огнем не сыщешь, когда он нужен.

Я иду по следу весь день, пока солнце не начинает клониться к западу. В сумерках я теряю из виду отпечатки, но мне они больше не нужны. Глядя со склона невысокого холма вниз, в ложбину, я замечаю кое-что получше: между деревьями поднимается вверх тоненькая струйка дыма.

Неужели они так уверены в себе, что решили даже развести костер?

Или это ловушка.

Голос Селии в моей голове говорит:

– Охотники никогда не выдадут себя так близко к тому месту, где погибли двое их товарищей.

Сколько их, я наверняка не знаю. К тому же они могут становиться невидимками, спасибо Уолленду и его магии. В первый раз они воспользовались этим при ББ, и многие Охотники из тех, что я убил с тех пор, тоже обладали этим даром. Но я тоже так могу. И я хочу проникнуть в их лагерь. С ними кто-то есть. Я уверен. Может быть, даже Анна-Лиза. И вполне вероятно, что их всего шесть, не больше. А с шестью я справлюсь.

Шестеро плюс Анна-Лиза. Если они нашли ее, то ведут назад как пленницу. А может быть, и нет. Может, она у них теперь героиня: как же, застрелила Маркуса, и, кто знает, вдруг Габриэль не ошибся, и она с самого начала была шпионкой. Может быть, именно она рассказала Охотникам про квартиру в Женеве и проход к коттеджу Меркури.

Так что я должен взглянуть на нее поближе.

Медленно и бесшумно я спускаюсь вниз, в ложбину, и подхожу к лагерю, петляя между деревьями. Местами земля совсем голая, а местами путь мне преграждают молоденькие деревца и заросли ежевики. Уже в полной темноте я наконец оказываюсь рядом с лагерем, и как только далекий свист мобильников у меня в голове превращается в треск, я становлюсь невидимым и тихо иду дальше.

Вдруг я вижу первую Охотницу, она на посту. Минуту-другую я наблюдаю за ней. Она стоит к лагерю спиной и смотрит в сторону леса.

Если их всего шесть, то четверых они, скорее всего, выставили в караул, а еще двое сейчас отдыхают, едят, а может быть, и спят.

Я пячусь назад и начинаю обходить лагерь по кругу: ищу вторую Охотницу на карауле. Нахожу ее на краю небольшой полянки. Значит, их двое, как я и думал. Я уже возвращаюсь к первой, как вдруг уши мне режет громкий свист мобильного телефона. Третья Охотница! Но я ее не вижу. Значит, невидимка.

Итак, их трое. Но я еще не обошел весь лагерь, так что я продолжаю путь и вдруг – кто бы мог подумать? – снова слышу свист: еще одна Охотница в дозоре. Тоже невидимка. И того – четверо.

Я прохожу мимо нее и возвращаюсь к первой, той, которая видима. Недалеко от нее я нахожу удобное место для наблюдения и сам становлюсь видимым. Примерно через час слышу шаги – к первой Охотнице со спины подходит другая, она идет от лагеря, значит, уже пятая. Она старше других. Подойдя к первой, она что-то тихо ей говорит. Та кивает и идет назад, в лагерь. Я не вижу ни дыма, ни языков пламени от костра, но думаю, что до него метров тридцать, не больше. В каждом движении старшей Охотницы чувствуется расслабленность: это не лень, а уверенность человека, которому все происходящее не в новинку. Уже за полночь, она наверняка устала, как собака, но ведет себя профессионально: окидывает местность вокруг внимательным взглядом, на секунду задерживаясь на мне, и у меня начинает бешено колотиться сердце. Неужели увидела?

Я замираю. Нет, не могла она меня увидеть. Я же ничем себя не выдал. Сижу в кустах, за деревьями, меня не видно, хоть я и не невидимка. Здесь и надо оставаться. Любое движение может меня выдать. Даже невидимым становиться нельзя: какая-нибудь тень ляжет не так, и это привлечет ее внимание.

Мне начинает казаться, что я дышу слишком громко, и я усилием воли успокаиваю дыхание.

Жду.

И она отводит глаза. Медленно и методично осматривает местность вокруг, но меня явно не видит. Значит, взглянула в мою сторону случайно.

Надо решить, что делать. Охотниц в карауле четверо. Значит, всего их шесть, хотя, может, и больше. Они знают, что кто-то убил их друзей. По следам они наверняка поняли, что убийца был один и действовал ножом. Сообразят ли они, что это был я? Селия наверняка сейчас хлопнула бы себя ладонью по лбу и воскликнула:

– Ну, конечно, сообразят, они же не дуры!

А значит, они будут надеяться, что я еще вернусь. Значит, это ловушка. И снова в моей голове раздается голос Селии:

– Ты что, совсем спятил?! Две видимые, две невидимые. Конечно, они хотят, чтобы ты думал, что их меньше, чем на самом деле.

В общем, ловушку они подстроили, конечно, примитивную, но все же это ловушка. Причем единственное, чего они обо мне, кажется, не знают, это то, что я чувствую их мобильные телефоны.

А что они обо мне знают? Знают, что я съел сердце отца; тело-то у них, так что они наверняка догадались. Значит, знают и то, что я получил все его дары. Какие у него были дары, им тоже известно, правда, пока они еще не знают точно, что из них я освоил, а что нет. Но наверняка не сомневаются, что рано или поздно я освою все. А значит, в их интересах меня поймать, причем лучше раньше, чем позже. А еще лучше убить. То есть это наверняка ловушка.

Но кто же играет в ней роль наживки? Неужели Анна-Лиза? Возможно, они знают, что я ее ищу. Может, даже решили, что я хочу ее спасти. Наверное, они захватили ее после битвы.

Если это ловушка, то мне надо уходить. А вдруг это все же Анна-Лиза…

Я уже много месяцев ее ищу. И не могу упустить такой шанс.

Значит, выбор у меня такой…

Вариант первый – уходить. Вернуться к Греторекс и привести сюда ее команду – пусть наконец потренируются на живом противнике. Если поднажмем, то через два дня их нагоним. Это вполне возможно. Но возможно и то, что Охотники скроются, а с ними исчезнет и Анна-Лиза – если это, конечно, она. Да и Греторекс может не согласиться сюда пойти. Скорее всего, так и будет: скажет, что это слишком рискованно, и велит перенести лагерь.

Вариант второй – все разведать, но не нападать. Проверить, с ними ли Анна-Лиза. Это хорошая мысль. Невидимкой я могу пробраться в лагерь, рассмотреть там все, что мне нужно, и выйти обратно. Если это не Анна-Лиза, я вернусь за Греторекс. Или просто уйду и не вернусь. А если Анна-Лиза…

Вариант третий – напасть. Мне еще никогда не приходилось атаковать больше четырех Охотников сразу. Они, конечно, могут превращаться в невидимок, но наверняка предпочтут не делать этого в ближнем бою, из боязни перестрелять друг друга. Так что я всегда смогу убить пару-тройку и скрыться. Если их окажется слишком много, я сбегу, и пусть тогда выслеживают меня по лесу, а я буду убирать их по одиночке. До сих пор я только раз встречал такую быстроногую Охотницу, которая чуть не догнала меня однажды. Но если это ловушка, то этих Охотниц наверняка выбрали за какие-то особые способности, которые они могут использовать против меня, а я не знаю, какие именно. Больше всего на свете я боюсь только одного: высокочастотного шума, который умеет издавать Селия. Против него я безоружен, он делает меня уязвимым, так что я не уверен даже, смогу ли остаться невидимым, если на меня подействуют чем-то подобным.

Значит, вывод такой: атака – безумие; разведка – большой риск; уход – единственная разумная перспектива.

Так тому и быть. Решение принято. Я атакую.

Вариант третий

Я, может, и псих, но точно не самоубийца, а потому планирую свое нападение на самый темный и глухой час ночи – атака будет скорее партизанская, чем героическая. Несколько часов я жду, от холода у меня начинают неметь руки, мне это совсем не нравится, и я осторожно отхожу подальше от лагеря, бегаю минут десять, чтобы согреться, а потом снова возвращаюсь в зону видимости. Я знаю, с чего начну: уберу караул по одиночке, тихо и незаметно. Конечно, будет трудно, ведь две из них – невидимки, но кому нужны легкие задачи? Покончив со стражей, я войду в лагерь и разберусь с теми, кто внутри. Двигаться придется быстро, но спокойно. «Будь профессионалом и не теряй головы», – сказала бы на моем месте Селия. «Убивай быстро», – мой девиз.

Вернувшись на свой наблюдательный пункт между деревьями, я смотрю на первую Охотницу. Опытная, наверняка хороший боец. Значит, нельзя дать ей ни шанса.

Я делаю глубокий вдох, представляю себе воздух, прозрачный и чистый, проверяю, невидим ли я, а затем подхожу к ней осторожно, чтобы не издать ни одного звука. Вот я уже совсем близко. Фэйрборн в руке. Охотница прямо напротив, ее взгляд проходит меня насквозь. Я делаю еще шаг и чиркаю ей ножом по горлу, свободной рукой обхватывая ее тело. Она пытается меня ударить, ее губы движутся, но вместо слов с них срываются капли крови.

Осторожно, как спящего ребенка, я опускаю ее на землю, а сам все время прислушиваюсь. Все тихо, я бегу к деревьям, где сидит другая Охотница – невидимка, и замедляю шаг, только заслышав треск ее телефона. Звук громкий, но вычислить по нему, где она, я не могу. Я останавливаюсь, прислушиваюсь, надеясь уловить еще что-нибудь: дыхание, неосторожное движение, что угодно. Ничего, только трещит телефон.

Я осторожно делаю шаг вперед. Вокруг темно, но я все же могу разглядеть у себя под ногами потоптанный папоротник и ее следы на нем. Я делаю еще один крошечный шажок, протянув вперед руки, и мне помогает Фэйрборн. Он чует ее. Хочет ее крови.

Я позволяю ему направлять мою руку. Нож едва не вырывается из моей хватки, так он напряжен, и я понимаю, что до нее считаные миллиметры. Тогда я отпускаю Фэйрборн, и он, пролетев эти миллиметры по воздуху, входит ей прямо в грудную клетку. Нож так остер, что прорезает сразу и куртку, и кожу, и даже кость почти не замедляет его движения, теплая кровь брызжет мне на пальцы, правой рукой я быстро нашариваю рот Охотницы и зажимаю его, чтобы не дать ей закричать, а другой тяну Фэйрборн вниз, разрывая материю и плоть. Скользкие, горячие кишки вываливаются мне на левую руку. Теперь Охотница уже видима, она корчится на земле, а я стою рядом с ней на коленях и обеими руками зажимаю ей рот и держу челюсть, чтобы она не завизжала. Она совсем молодая, ей лет двадцать пять, не больше.

Я вытираю руки ее одеждой, очищаю Фэйрборн и рискую на несколько секунд стать видимым, так как теперь мне надо двигаться быстрее. До сих пор я двигался очень медленно, и она вскрикнула – негромко, но достаточно для того, чтобы другие насторожились, если, конечно, они хоть на что-то пригодны. Нельзя допустить, чтобы они разбудили весь лагерь.

Мне надо туда.

Я иду так быстро и тихо, как только умею. Огонь в костре почти прогорел, но светит еще достаточно ярко, чтобы я мог разглядеть на земле возле него три укутанные в одеяла фигуры. Дальше, у большого дерева, я вижу еще одну Охотницу, а рядом с ней прикованную пленницу, девушку, – на голове у нее мешок, лица не видно, но она маленькая и хрупкая. Надо сосредоточиться. Итак, четверо Охотниц здесь, две на страже, и пленница.

Я перерезаю ножом горло одной спящей Охотнице, она взбрыкивает, дергается, я перехожу к следующей. Таиться уже нечего. Надо действовать быстро; спящие просыпаются, но пока не могут понять, что происходит. Следующая Охотница успевает встать, но я сбиваю ее с ног, втыкаю ей в горло нож и прыгаю к третьей, но вторая не сдается – истекая кровью, она все же цепляется за мои ноги. В руке у нее, откуда ни возьмись, оказывается пистолет, она стреляет. Я сохраняю невидимость, но теряю равновесие, пуля пролетает мимо, я изворачиваюсь, бью Охотницу ногой в лицо и откатываюсь.

Теперь их поровну – четыре живые, четыре мертвые, и вокруг начинается хаос. Та, что охраняет пленницу, стала невидимкой, она кричит, зовет тех, кто охраняет лагерь. У Охотницы рядом с костром пистолет. Сунув Фэйрборн в ножны, я выпускаю из обеих ладоней две молнии, по одной на каждую. Та, что у костра, взвизгивает и начинает дымиться; я прыгаю на нее, сбиваю на землю, а Фэйрборн в моих руках уже сам знает, куда бить: он вонзается ей в живот и делает рывок вверх. Она снова визжит, тогда Фэйрборн чиркает ее по горлу, и она замолкает. Тут же раздается выстрел, я отталкиваюсь от мертвой Охотницы и перекатываюсь как можно дальше.

С пятью Охотницами покончено. Я встаю на четвереньки. Шестая, та, что была рядом с пленницей, теперь невидима и движется. Она палит во все стороны, но я не могу понять, откуда именно летят пули. Тогда я просто бросаюсь ничком на землю и жду.

Пальба прекращается. Мои руки мокры от крови, зато Фэйрборн счастлив. Я чувствую, как он вибрирует, как ему не терпится продолжать. Остались еще три Охотницы. И пленница. Я смотрю на нее. Она все еще у дерева, лежит на земле, подтянув колени к подбородку. Тут я замечаю, что опять стал видимым. «Черт! Сосредоточься! Дыши… Думай о воздухе!» Я поднимаю руку – порядок, снова невидим. Мне повезло, что меня не заметили – но вокруг темно, я лежу на земле, к тому же опять стал невидимкой.

Вдруг раздается крик:

– Леди два! – И та, чей голос я слышал, быстро приближается ко мне справа. Это кодовое слово, и наверняка оно обозначает какой-то их план. Надо выбираться!

Я бегу влево, двигаясь как можно быстрее и тише, но не успеваю сделать и трех шагов, как мои мышцы слабеют – сначала ноги, затем руки, а живот сводит судорогой. Я падаю на колени. Утыкаюсь головой в землю, пытаюсь дышать. Меня тошнит. Это какая-то магия. Сильная, но до шума Селии ей далеко. С ней я справлюсь, только бы залечиться.

Я вызываю целительный зуд и бросаюсь к деревьям. И почти добегаю, когда судорога сводит меня снова. Я опять падаю на колени, вокруг свистят и чиркают пули, и тогда я вытягиваюсь на земле и откатываюсь вбок, посылая молнии из обеих ладоней. Ударяюсь о ствол дерева, лечусь, вскакиваю; пальба кругом стоит сумасшедшая, кто-то кричит, я бросаюсь в сторону, на ходу мечу молнии, так часто, как только могу. Все мое тело зудит, исцеляясь, и это, как ни странно, помогает мне сосредоточиться, несмотря на злость и испуг. Я бегу к поляне, посылая молнии и пламя, раздается визг, потом еще выстрелы, но судорога больше не приходит. С ней покончено.

Я обвожу глазами поляну и край леса за ней. Сохраняю неподвижность, но дышу часто, как напуганный. Надо успокоить дыхание. И оставаться невидимым. Судя по тому, что никаких судорог я больше не чувствую, я прикончил ту, которая их посылала, – хотя, может быть, и нет. Вдруг я вижу ее, на удивление близко – она лежит за деревом, наполовину скрытая им, глаза у нее широко распахнуты, рука тянется ко мне.

Значит, Охотниц осталось всего две.

Справа от себя я слышу звук. Посылаю туда молнию. Самую большую, какую только могу. И пробегаю несколько шагов между деревьями. Стрельба начинается снова. Я падаю на землю и замираю.

Тишина.

Я жду.

И жду.

Если я попал, то они станут видимы. Осторожно я поднимаю голову.

Ничего… хотя нет, кажется, я кое-что вижу. Дым. И тут я замечаю седьмую Охотницу. Она еще жива, но стоит на коленях, вся черная. Это ее куртка дымится. Левая рука безвольно висит вдоль тела, правая кое-как сжимает пистолет. Она озирается. Контужена.

И вдруг позади нее начинает проявляться последняя Охотница. Оказывается, моя молния зацепила и ее, хотя она была дальше. Ее лица я не вижу. Она лежит на земле.

Изо всех сил стараясь оставаться невидимым – «дыши ровно, думай о воздухе» – я медленно подбираюсь к той, что лежит на земле. Ее обожженное лицо почернело. Глаза открыты. Значит, не притворяется. Я позволяю себе стать видимым.

Охотница, стоящая на коленях, тяжело дышит. Я делаю шаг, чтобы она меня увидела, и она поднимает пистолет. Но спустить курок не успевает – Фэйрборн оказывается быстрее. На моих руках новая кровь. На земле передо мной – еще одно тело.

Пленница по-прежнему лежит скорчившись у корней дерева. Ее лодыжки прикованы к стволу. Руки связаны спереди. Грубый холщовый мешок закрывает голову, на шее он перехвачен веревкой, из-под мешковины выбиваются светлые прядки.

Меня трясет. Я делаю вдох, другой, третий.

Руки у меня липкие от крови. Я крепче стискиваю Фэйрборн и хватаю пленницу за плечо. Она отшатывается, но молча. Я перерезаю завязки ее мешка, не обращая внимания на то, что острие Фэйрборна царапает ей шею. Все равно это самое меньшее из того, что заслужила Анна-Лиза. Мешок падает.

Светлые волосы каскадом стекают из-под него, наполовину скрывая лицо. Чьи это волосы, Анна-Лизы?

В темноте не видно.

Она встряхивает головой, освобождая лицо. Во рту у нее кляп, но глаза устремлены прямо на меня. Они голубые, полные страха и серебристого блеска. Глаза Белой Ведьмы.

Мои руки начинают дрожать еще сильнее, но теперь они дрожат от едва сдерживаемой ярости, и Фэйрборн зудит у меня в пальцах, но я вгоняю его в землю по самую рукоять и отхожу в сторону.

Пленница

Костер, рюкзак, спальный мешок: все летит в разные стороны от моих пинков, я осыпаю все отборной бранью. Правда, мертвое тело, которое попадается мне под ногу, я все же не пинаю, но проклинаю и его, как и вообще все в этом поганом лагере. Когда я наконец возвращаюсь назад, к пленнице, то сам уже не понимаю, успокоился я или, наоборот, завелся еще больше. Кто она такая, эта пленница, я не знаю, но точно не Анна-Лиза.

Девушка смотрит на меня широко раскрытыми глазами. В них уже нет того страха, что раньше, и она хочет что-то сказать, но ей мешает кляп, а я не в настроении возиться с ним сейчас. Вместо этого я поворачиваюсь к ней спиной и принимаюсь искать какую-нибудь фляжку с водой, чтобы ополоснуть Фэйрборн и свои окровавленные руки. При этом я ни на минуту не перестаю материться. Это помогает. Чуть-чуть.

Я прочесываю лагерь в поисках чего-нибудь полезного: для меня или для Греторекс. Попадается много всякой всячины, но никаких бумаг, карт или планов. Зато я складываю в один рюкзак воду, еду, ножи, пистолеты и боеприпасы. Еще я нахожу моток веревки, наручники и ключи – наверное, от тех, что на пленнице. И аптечку. Мне она не нужна, но ведь не все в Альянсе лечатся так же хорошо и быстро, как я.

Когда я пробую поднять рюкзак, оказывается, что я едва могу сдвинуть его с места. Я выбрасываю четыре пистолета, одеяло, аптечку; выливаю большую часть воды из канистры, но оставляю боеприпасы и еду. На земле, возле спальника, валяется какая-то одежда. Это оказываются шерстяной свитер и куртка. Я беру их и возвращаюсь к пленнице. Она уже не лежит, а сидит. И смотрит на меня. Я бросаю свитер и куртку рядом с ней на землю, присаживаюсь на корточки и вынимаю кляп.

– Спасибо. Спасибо. Я думала… я боялась, что они меня убьют.

Я кидаю ей ключ и говорю:

– Освободи себе ноги.

– Да, да. Спасибо. – Она нагибается к своим лодыжкам, но тут же спрашивает: – Ты не снимешь с меня наручники?

– Снимай цепь. Мы уходим.

Пока она возится с замком, я вспоминаю кое-что еще. Надо проверить тела на татуировки. Мы в Альянсе впервые обратили на них внимание несколько месяцев назад, как раз перед ББ. Похоже, ими метят тех Охотников, которые могут становиться невидимыми с помощью ненормальной магии Уолленда. И точно – у каждой из убитых мной Охотниц находится такая татуировка. Маленький черный кружок на груди, как раз над сердцем.

Когда я возвращаюсь к пленнице, она уже стоит и топает, разминая ноги. Я освобождаю ей руки. Запястья у нее стерты в кровь. На ней тоненький джемперок, под которым, кажется, совсем ничего нет. Замерзла, наверное.

– Спасибо, – снова повторяет она.

– У тебя тоже татуировка, как у нее? – спрашиваю я, тыча пальцем в ближайшую Охотницу.

– Нет.

Я смотрю на нее.

– Что? Ты мне не веришь?

Я жду.

Она тихо матерится, но все же задирает свой джемперок до самой шеи.

Тело у нее худое и мускулистое, кожа бледная. Татуировки и в самом деле нет.

– Я не с ними. Я хотела вступить в Альянс, – говорит она, опуская джемпер.

– Нам пора. Одевайся. – Я киваю на свитер и куртку на земле. – Согреешься.

Она делает, что я велю. Куртка болтается на ней как на вешалке.

Я достаю из рюкзака новые наручники и снова надеваю их на нее, но на этот раз завожу руки ей за спину. Пальцы у нее ледяные.

Она сначала молчит, потом поворачивается ко мне лицом и говорит тихо-тихо:

– Зачем ты это делаешь? Я же на твоей стороне. Это у них я была пленницей.

– Так говоришь ты.

Она отшатывается от меня и говорит:

– Ну, хорошо, допустим, ты не знаешь, кто я. Но посмотри на меня. Какой вред я могу тебе причинить?

– Так говоришь ты.

Интересно, что у нее за дар? Немного подумав, я подхватываю с земли веревку, кляп, мешок и запихиваю все это вместе в карман ее куртки.

– Зачем они тебе? – спрашивает она, в ее голосе слышна паника.

Напоследок я снова обыскиваю лагерь. Уже светает, но даже при свете я не нахожу ничего нового. Взвалив на спину рюкзак, я возвращаюсь к девчонке.

– Ладно, – говорю я. – Пошли.

– Куда мы идем?

– Туда, – говорю я и толкаю ее вперед. Сначала она чуть не падает, но потом начинает покорно шагать впереди.

– Быстрее, – говорю я ей.

И она прибавляет шагу. Ее тело напряжено, и я вижу, что связанные за спиной руки мешают ей сохранять равновесие. Что ж, ничего не поделаешь.

Через полчаса она снова замедляет ход, и мне приходится подталкивать ее в спину. Она говорит:

– Ты ведь из Альянса, верно? Ты же туда меня ведешь? Я пыталась сбежать к ним, но Охотники меня выследили.

– И сделают это снова, если будешь ползти как черепаха.

– Может, ты лучше развяжешь мне руки?

– А может, я лучше заткну тебе рот?

Она умолкает и снова прибавляет шагу.

Где-то через час она опять сникает, и, сколько я ни злюсь, ни матерюсь и ни пихаю ее в спину, ясно, что она свое отработала. Приходится делать остановку. Я даю ей воды и скармливаю шоколадку, которую она кусает так жадно, что я чуть не остаюсь без пальца.

С полным ртом шоколада она жалуется мне:

– Они меня почти не кормили!

Я даю ей немного отдохнуть, потом говорю:

– Вставай. Надо идти.

– Я, кажется, не смогу.

Я понимаю, что тут главное подобрать правильную мотивацию, и меняю тактику.

– Я ухожу. Возвращаюсь на базу Альянса. Ты можешь пойти со мной, но только с моей скоростью, или оставаться здесь, где тебя скоро подберут Охотники. – И я поворачиваюсь к ней спиной и начинаю шагать прочь.

Разумеется, скоро она уже бежит за мной, спотыкается, но не отстает. Я уже приноровился к ее шагу и бегу не слишком быстро, но делаю круг, чтобы проверить, не оставляет ли она каких-нибудь особых следов или знаков. Но нет, ничего такого я не нахожу.

Несколько часов спустя она снова начинает отставать. Через пару минут я совсем теряю ее из виду. Останавливаюсь и жду, но она не появляется.

Черт!

Вернуться, что ли?

Я возвращаюсь.

Она недалеко, стоит на земле на коленях. Когда я приближаюсь, она поднимает на меня глаза, по ее щекам текут слезы, она шепчет:

– Я так устала.

– Плохо. Нам надо бежать.

Она пытается встать, но у нее подгибаются колени, а со связанными за спиной руками она не может балансировать.

Черт!

Я подхожу к ней и рывком ставлю ее на ноги. Она легкая, как перышко.

– Впереди небольшой ручей. Наберем там воды и отдохнем. – Я освобождаю ей руки и добавляю: – Только попробуй… Любой неверный шаг, любая проблема, любой… короче, что угодно, и я сразу перережу тебе глотку.

Он часто кивает и говорит:

– Спасибо.

Честно говоря, я понятия не имею, далеко ли до ближайшего ручья. Помню, что пересек два на пути туда, а вдоль русла одного из них даже бежал какое-то время. Так что мы продолжаем двигаться дальше, медленно, правда, но ничего, раз девчонка встала, значит, будет бежать, никуда не денется.

Наконец мы видим ручей. Вода в нем течет медленно, зато она чистая. Я наполняю канистру и наблюдаю за тем, как жадно пьет девчонка. Потом нахожу в рюкзаке еще одну шоколадку и отдаю ей.

Она ест медленнее, чем в прошлый раз. Покончив с едой, она говорит:

– Я Донна.

– Привет, Донна. Я Фредди.

Она слегка улыбается. Похоже, она понимает, что я никакой не Фредди, но вот знает ли она, кто я такой на самом деле?

Я встаю на ноги и говорю:

– Пора двигаться дальше, Донна.

– Я думала, мы здесь заночуем.

– До темноты еще пара часов. Так что давай, шевели ногами.

Когда уже совсем темнеет, я говорю Донне:

– Вот хорошее место для ночлега. Здесь и остановимся.

Она ничего не отвечает, только складывается пополам и опускается на землю. Мы много прошли с ней сегодня, но это еще пустяки в сравнении с тем расстоянием, которое могут покрыть за день Охотники. Донна неплохо бегает, только уж больно худая и слабая на вид.

Холодает, а ей надо беречь энергию для бега, поэтому я развожу небольшой костер и готовлю на нем пару порций сушеной еды, которую нашел в лагере Охотников. Она съедает обе. Не знаю, связывать ей руки или нет, но все же связываю – на всякий случай. Она даже не жалуется, просто ложится и засыпает. Я подбрасываю в костерок еще пару веток и отправляюсь посмотреть, нет ли за нами погони.

Я бегу назад, туда, откуда мы пришли, и часто останавливаюсь, прислушиваясь к шорохам или треску мобильных телефонов. В темноте я бегу быстро. Вижу я, правда, не очень хорошо, зато могу чутьем находить дорогу. Так я пробегаю почти половину пути до лагеря Охотников, но ничего не замечаю. Итак, если это была ловушка, и она не сработала, то что бы я стал делать на месте Джессики, моей сестры и старшей Охотницы?

Во-первых, услышав про лагерь, Джессика сразу поймет, что я могу справиться с восемью Охотниками в одиночку. А значит, пошлет за нами в погоню больше народу. Она наверняка сообразит, что мы направляемся в лагерь Альянса, так что по нашему следу пойдут уже не восемь, а восемьдесят восемь. Но на то, чтобы собрать нужное количество Охотников в нужном районе, у нее уйдет время, может быть, даже целый день. Мы оставляем не так много следов, но Охотники на то и Охотники, чтобы найти нас по ним. У нас, правда, есть день форы, а то и полтора, если повезет. Но этого все равно мало. Мне надо доставить Донну в лагерь номер три, а Греторекс надо успеть либо подготовиться к бою, либо перенести лагерь. Она, конечно, предпочтет перенести.

Я возвращаюсь засветло и снова развожу костер. Донна спит. В лесу тихо. Я ложусь и закрываю глаза. Соснуть часок-другой мне тоже не помешает.

Мы с Анна-Лизой в лесу. Она убегает от меня, а я преследую ее, но это игра. Она смеется и уворачивается, а я сначала только притворяюсь, будто не могу ее поймать, но потом, когда я пытаюсь схватить ее уже всерьез, она оказывается проворнее и ускользает, и смеется, смеется надо мной. А я бешусь и стараюсь еще сильнее, но она отскакивает и ускользает, на ее губах улыбка, она смеется, я с ума схожу от злости, у меня в руке оказывается Фэйрборн, и я проклинаю ее, но она все смеется и смеется, а потом вдруг умолкает, останавливается прямо передо мной и произносит: «Ты мой принц. Мой спаситель». Но я уже так зол, что ударяю ее ножом раз, другой, Фэйрборн кромсает ее так ожесточенно, что у меня начинает болеть рука.

Я просыпаюсь и открываю глаза. Раннее утро. Рука у меня затекла и онемела.

Я поворачиваю голову и встречаю взгляд Донны.

– Плохой сон? – спрашивает она.

– А бывают другие?

Она улыбается, но тут же опускает глаза и очень тихо говорит:

– Нет.

Мы продолжаем путь. Донна сегодня как будто окрепла. Наверное, в плену у Охотников она мало спала от страха. Но кто бы она ни была на самом деле – несостоявшийся борец за свободу, шпионка или просто запутавшаяся и печальная ведьма-подросток, чьи родители встали на сторону Сола – мне-то что за дело? Пусть Греторекс разбирается.

За день мы проходим большое расстояние, держа хорошую скорость, с частыми, но короткими остановками. На одной из них я отдаю Донне последнюю шоколадку, а она ломает ее на две части и одну протягивает мне.

Я говорю ей:

– Сама ешь.

– Спасибо.

– Это не от того, что я добрый. Просто я мыслю рационально. Есть будем только вечером, а тебе нужны калории.

Она снова улыбается своей всегдашней короткой улыбкой и говорит:

– Ладно.

Потом добавляет:

– Эти Охотники, которые меня поймали, были такие злые… жуть. Они надели мешок мне на голову, сунули кляп в рот и как будто забыли, что я вообще существую. А еще они… много болтали. О ловушке, которую они приготовили для колдуна по имени Натан. Он знаменитость. Сын Маркуса. Наполовину Белый, наполовину Черный. Они говорили, что он убил много Охотников. Но, знаменитый или нет, а против них у него нет шансов, так они говорили. По крайней мере две из них были отборные Охотницы, элита. Ловушка состояла в том, что они делали вид, будто их всего четверо, чтобы он решил, что справится с ними. При этом невидимками могли становиться они все, а еще у одной был странный дар – насылать боль на расстоянии так, что человек сгибался от нее пополам, а другая могла ослеплять своим даром. В общем, они собирались захватить его, а потом отвести нас обоих на Совет и там казнить. – Бросив на меня взгляд, она тут же отводит глаза. – В общем, этот парень, Натан, судя по всему, тот еще убийца, но он работает на Альянс, и поэтому я рада, что он не попал в ловушку, а еще я рада, что меня спас именно ты, Фредди.

Я делаю вид, будто тру лицо, чтобы скрыть улыбку.

– Ага.

– Хотя я знаю, что ты мне не доверяешь, но это нормально. В смысле, я понимаю почему. И это не значит, что я тебе не благодарна.

– А они не говорили, есть здесь поблизости еще Охотники?

– Нет. В смысле, не говорили. Только болтали про какую-то базу, как передать туда информацию и все такое, но далеко это или близко, я не поняла.

– Нам надо идти. Где бы она ни была, эта база, она все равно слишком близко к нам.

И мы продолжаем путь. Время уже за полдень, но погода стоит мрачная. Первые редкие капли дождя быстро превращаются в морось. Правда, деревья защищают нас от самого худшего, но под ними все равно сыро, промозгло и холодно. Если бы не Донна, я бы уже давно был с Габриэлем, а так – нам еще повезет, если мы доберемся завтра к вечеру. К тому же в этой грязи невозможно не оставлять следов.

Когда становится совсем темно, я выбираю место для ночлега. Дождь, похоже, весь вылился, но кругом все равно мокро. Суше и чище всего оказывается под большим деревом. Мы садимся под ним и некоторое время сидим, укрывшись от сырости, но тут Донну начинает бить дрожь.

– Нам нужны дрова на костер. Пошли. – Я ставлю ее на ноги.

– Я устала. Можно, я подожду здесь?

– Нет. Будешь помогать, заодно погреешься.

Мы вместе выходим из-под дерева, Донна действительно принимается помогать и скоро набирает целую охапку веток. Но я говорю ей:

– Не годятся, они почти все сырые.

– Лучше, чем ничего, – говорит она, выразительно глядя на мои пустые руки. – Пойду отнесу под дерево.

Я отпускаю ее, а сам продолжаю поиски. Дождь припускает снова, еще сильнее, чем прежде, и я понимаю, что все бесполезно. Сухих дров нет.

Я возвращаюсь к укрытию под деревом. Донна роется в большом рюкзаке, запустив в него обе руки. Кое-что из его содержимого валяется по обе стороны от нее. Рядом с ней лежит пистолет. Я бегу к ней, выпуская на ходу молнию, которая ударяет в землю прямо перед ней. Она испуганно съеживается.

– Что ты делаешь? – кричу я.

– Еду искала! Я хочу есть.

Я тяжело дышу. Она смотрит на меня.

– Просто я хочу есть. От сухой еды мало толку. Я думала, может, найду еще шоколадку или батончик.

Громко матерясь, я хватаю ее за руки и связываю их у нее за спиной.

– Будешь знать, как в моих вещах рыться.

И снова складываю рюкзак, старательно счищая липкую грязь с каждой выброшенной вещи. Патроны лежат в самом низу. Пистолеты не заряжены. Что она искала? Заряженный пистолет? Или патроны? А может, действительно еду?

Я отбираю самые сухие ветки из тех, что принесла Донна, и поджигаю их пламенем изо рта. Донна со страхом отодвигается от меня подальше. Огонек получается жидковатый. С трудом согрев на нем немного воды, я развожу ею еду из пакетов. Вкус у нее отвратительный, но я съедаю одну порцию сам, а вторую скармливаю Донне.

Она почти все время молчит, только пару раз просит прощения. Я, ни слова не говоря, привязываю ее к дереву и ухожу проверить погоню. Никого. Тогда я возвращаюсь к костру и сижу над ним до утра. Дождь то перестает, то снова припускает. На рассвете я опять подогреваю немного воды и готовлю нам завтрак. Говяжье рагу. Разрезав на Донне веревку, я приглашаю ее поесть.

– Спасибо… – украдкой она бросает на меня взгляд. – Я больше не буду делать глупостей. Обещаю.

– Заткнись.

– Фредди, я правда…

– Я сказал, заткнись.

Она умолкает, и, поглядев на нее, я вижу, что она опять плачет. Тогда я затаптываю огонь, бросаю в рюкзак вещички, вздергиваю ее на ноги, и мы уходим. Утро сырое и холодное, так что бег – единственный способ выгнать озноб из костей. Хорошо еще, что Донна бежит с хорошей скоростью и не болтает.

К концу дня мы прибываем в лагерь номер три с половиной. Габриэля нет, и, похоже, уже не первый день: пепел в костре холодный, а мои пятьдесят два камешка лежат втоптанные в грязь там, где он их оставил. Значит, он в третьем лагере, у Греторекс. Сидит и ждет, надеется, что я приду за ним. Так он заставляет меня встречаться с Греторекс. Но на этот раз я и сам туда собираюсь.

Донна уже сидит на земле у прогоревшего костра, когда я говорю ей:

– Десять минут – и мы уходим.

– Я думала, мы будем здесь ночевать.

– Зря ты так думала.

– Я устала.

– Я тоже.

– Но мы ведь уже почти пришли, да? – При этих словах она чуть заметно улыбается и глядит на меня снизу вверх, наверняка понимая, что ведет себя сейчас как маленькая.

– Скоро мы будем в лагере Альянса.

– Правда? – Донна приободряется, но тут же с подозрением щурится. – Скоро – это, по-твоему, когда: через час или через день?

– Если с моей скоростью, то через час. Если с твоей – и в три дня не доберешься.

Ее плечи заметно опускаются, но она все же говорит:

– Спасибо, Фредди. За то, что привел меня сюда. Ты ведь мог бросить меня там, я знаю.

Я отпиваю глоток воды и передаю остальное ей со словами:

– На вот, заткнись и пей.

Она тоже делает глоток и тут же начинает снова:

– Фредди, я…

– Может, хватит уже доставать меня этим гребаным Фредди?

Она коротко улыбается.

– Конечно. К тому же это имя тебе совсем не подходит. Ты кто угодно, но точно не Фредди. – Она делает еще глоток, а потом тихо и осторожно добавляет: – Но, даже если бы ты выбрал себе имя поудачнее, думаю, я бы тебя все равно узнала. Ты ведь по-настоящему знаменит, знаешь? Я честно говорю. Я рада, что повстречала тебя, и я на самом деле очень благодарна тебе… Натан.

– Ага.

Она качает головой.

– Ты знаменит потому, что ты – сын Маркуса. Потому, что ты полукод. Потому, что ты плохой… злой. Просто отвратительный.

– Ты что, нарочно меня бесишь?

– Я пытаюсь с тобой поговорить. – И она добавляет еще одну улыбку.

– Я не из тех, кто много болтает. Но ты права, в основном я отвратителен. Иногда бываю очень зол. Иногда просто делаю плохие вещи. Так что смотри, как бы я и с тобой чего-нибудь не сделал. А потому лучше заткнись и поднимайся, идти пора.

– Тебе нравится быть грубым, ведь так? Тебе так легче.

– Мой отец перерезал бы тебе глотку еще там, в лагере. А Охотники отвели бы тебя назад, к Белым Ведьмам, которые замучили бы тебя до смерти.

– То есть теперь ты хочешь сказать, что ты на самом деле хороший?

– Вот и не забывай об этом.

– Не забуду. Ты прав: ты спас меня, и я тебе благодарна. Только тебе идет быть грубым.

– Кляп все еще у тебя в кармане, не забудь. По-моему, он тоже тебе очень шел.

Она смеется в ответ и говорит:

– Вот видишь, именно это я имела в виду. Тебе просто нравится быть грубым.

– Экономь дыхание. Пошли.

Я опять ставлю ее на ноги, и мы отправляемся.

В лагере

К лагерю номер три мы приближаемся в темноте, под дождем. Впереди маячит охрана, и я на ходу кричу:

– Это я, Натан! Пароль «Пояс Ориона».

Грохочет выстрел, пуля ударяется в дерево за моим плечом.

Я толкаю Донну на землю и сам откатываюсь вправо. Становлюсь невидимым, подбегаю к охраннице, ударом снизу вверх выбиваю у нее из руки пистолет, ее бросаю на землю. Она пробует встать, но я рукояткой пистолета бью ее в лицо, она опять падает, из носа у нее течет кровь.

Я тяжело дышу и становлюсь видимым. Девушка таращит на меня глаза. Она новенькая.

Прибегает Греторекс и, наставив на меня пистолет, вопит новенькой:

– Доложить как полагается!

Другая новенькая появляется справа от меня, еще одна – слева. И все трое держат меня на мушке. А я наставляю свой пистолет на девушку на земле, которая, несмотря на сломанный нос, громко вопит:

– Пароль! Он назвал неверный пароль!

Греторекс подходит ко мне, все еще целясь мне в голову из пистолета. Она спрашивает:

– Какой пароль?

– Не знаю. Ты его поменяла, а мне никто не сказал.

– Зачем тогда нападать на мою охрану?

– Она в меня стреляла!

– Если не докажешь, что ты и вправду Натан, я сама в тебя выстрелю.

– Мне что, стать невидимым, послать молнию, выдохнуть огонь и поджарить вас всех на месте? Это будет считаться доказательством?

Тут прибегает Габриэль, сразу оценивает ситуацию и спрашивает:

– В чем дело?

Греторекс объясняет.

– Этот тип утверждает, что он Натан. Но, может, он только притворяется.

– Да иди ты, – говорю я ей. Поверить не могу, что она серьезно, но ее пистолет по-прежнему смотрит на меня.

Габриэль говорит:

– Ругается он точно как Натан, хотя, с другой стороны, любой болван может не хуже.

Я посылаю и его, не зная, шутит он или нет.

– Скажи ей, что это я, Габриэль.

Он подходит ко мне, кладет мне на грудь ладонь и заглядывает прямо в глаза.

– А это правда ты? – Потом он придвигается ко мне так близко, что наши тела соприкасаются, и шепчет мне в ухо, щекоча мне шею своим теплым дыханием: – Тебя долго не было. Куда ты пропал?

Я поворачиваюсь к нему и также шепотом отвечаю:

– Да, бля, пропал я, пропал, заблудился, на хрен, и еще залез на сраный Эгер.

– Близко, хотя и не совсем точно…

– Я передаю дух, а не букву.

Габриэль оборачивается к Греторекс и говорит:

– Это он. Но ты все равно можешь пристрелить его, когда захочешь.

– Звучит заманчиво, – отвечает она, но пистолет опускает.

Девушка у моих ног хочет встать, но я носком ботинка снова толкаю ее на землю.

– А ты лежи тихо, ты меня чуть не убила.

За нее вступается Греторекс:

– Ты сам назвал неверный пароль, Натан. А она только выполняла свою работу.

Тогда я сую пистолет в руки Греторекс и говорю:

– Ну, тогда скажи ей, пусть целится вон в ту девчонку, вон там. – И я показываю на Донну, которая уже встала с земли и теперь с нервной улыбкой на лице и связанными за спиной руками приближается к нам. – Она была в лагере Охотников. Они ее связали: говорит, за то, что она хотела вступить в Альянс, но она может оказаться лазутчицей или шпионкой. Короче, разберитесь. А я хочу есть и спать.

– Подожди! Так ты был в лагере Охотников? Где он?

– В двух днях пути.

– Они тебя выследят.

– Их уже нет в живых, но ты права, могут прийти другие.

Греторекс не матерится, хотя ей хочется, я уверен. Она отдает своим подопечным приказ проверить мой след и поворачивается к Донне, а я ухожу с Габриэлем в лагерь.

Мне нужно расслабиться, но, едва сделав в лагерь шаг, я тут же напрягаюсь. Он состоит из ровных рядов палаток, у которых стоят сейчас новенькие с пистолетами в руках и все как один смотрят на меня. Я замедляю шаг, Габриэль подходит ближе и говорит:

– Они слышали выстрелы. И наверняка испугались.

– Стреляли-то в меня. Как, по-твоему, я себя должен чувствовать?

– Давай присядем. – Габриэль чуть не силой усаживает меня у костра на землю и сам опускается возле меня. – Все хорошо. Ты просто перенапряжен.

Я сижу и смотрю в огонь, Габриэль рядом, так близко, что мы касаемся друг друга плечами. Я тихо говорю:

– Я думал, что с Охотниками была Анна-Лиза. Но это оказалась не она, а Донна. – Я смотрю на новеньких: они сбились в кучу, некоторые все еще косятся на меня со страхом.

– Ты дрожишь, Натан.

– Я хочу есть. И здорово устал. – Конечно, это тоже причина.

– Принести тебе поесть?

– Погоди немного. – Мы еще некоторое время сидим и смотрим в огонь, потом Габриэль встает и идет поискать мне какой-нибудь еды. Возвращается он все с тем же супом из пакетов, но он оказывается ничего на вкус, и теплый. Я перестаю трястись.

Габриэль говорит:

– Попытайся заснуть. А я с тобой посижу. – И я ложусь, продолжая смотреть в костер еще какое-то время.

Вокруг меня снимается с места лагерь. Новенькие носятся туда-сюда, перетаскивают какие-то вещи, а я сижу на земле и ем овсянку – по крайней мере, мне кажется, что это именно овсянка: плотная масса из серых застывших комков, которую я выскребаю со дна помятого котелка.

– Мы скоро выходим, – говорит, подходя ко мне, Габриэль. Солнце едва взошло, но я знаю, что скажет Греторекс – чего мы тут копаемся.

Я протягиваю ему котелок и говорю:

– Хочешь? На вкус чистая гадость.

Он трясет головой.

– Я уже поел.

– Где ты был? – Я старательно сдерживаю по-детски обиженные нотки. Но ведь он обещал, что посидит со мной, пока я буду спать, а когда я проснулся, то увидел Греторекс, а его рядом не было.

– Греторекс просила меня поговорить с Донной.

– А что ты попросил у нее взамен? – Я уже предчувствую, что он скажет, как просил ее посидеть со мной, подежурить, словно возле грудного младенца, и мне становится тошно.

Он сначала молчит, но глаз не отводит.

– Я сказал ей, что у тебя бывают кошмары и чтобы она дала тебе хорошего пинка, если ты вдруг начнешь вопить или визжать.

Я посылаю его подальше, но он наклоняется ко мне и говорит:

– Я просил ее позвать меня, если ты проснешься.

Я швыряю котелок в огонь – очень по-взрослому, ничего не скажешь. Я действительно видел сон – не из тех, после которых просыпаешься в холодном поту, обливаясь слезами и бормоча проклятия, – но об этом ему необязательно знать.

– Так ты расскажешь мне, что случилось после того, как ты сбежал из нашего лагеря, пригрозив мне ножом?

– Я зря так сделал.

– Зря.

– Я был… Еще раньше я повстречал двух Охотников. И убил их. – И я рассказываю все про них, и про другой лагерь, и про Донну. Без подробностей: он и так догадается, как было дело.

Габриэль говорит:

– Греторекс хотела, чтобы я попробовал расколоть Донну.

– И?

– Кажется, с ней все в порядке. Или, по-твоему, она шпионка?

Я пожимаю плечами.

– Это же ты говорил мне, что у шпионов на лбу не написано, шпионы они или нет.

– Да, кажется, говорил. Очень мудрое замечание, как ты считаешь?

– Так что говорит Донна, о, мудрейший?

– Что она сбежала из Англии пару недель назад, когда там стало совсем худо. Арестовали ее мать. Отец умер еще раньше. Она перебралась во Францию, а оттуда сюда.

– И все?

– Это вкратце. А вообще она довольно разговорчивая. Ничего не скрывает. Много говорит о тебе. Ты ей понравился.

– Я спас ей жизнь… вырвал ее из когтей зла.

Мы сидим молча, потом Габриэль замечает:

– Она говорит, что их было восемь. Охотничья элита, две с сильными дарами.

– Видимо, не такими уж сильными.

Но Габриэль с тревогой и печалью в голосе добавляет:

– Тебя могли убить.

– Меня могли убить на входе в этот лагерь вчера вечером.

Но я знаю, что он прав. Та, с даром насылать боль, заставила меня помучиться. Наверное, у нее был все же не самый сильный дар или она не умела контролировать его в бою как следует, но на смену ей придут другие, и они будут сильнее. Так что мне просто повезло, как и в том, что ту, которая умела ослеплять на расстоянии, я случайно прикончил еще в самом начале.

Мы слышим голос Греторекс:

– Через две минуты выступаем. Готовьте вещи.

Габриэль хочет встать, но мне надо сказать ему еще кое-что.

– Все Охотницы были женщины. Некоторые спали, когда я их убивал. Одна пыталась бежать, но я перерезал ей горло. Другим выпустил кишки, а кое-кого заживо спалил молниями, которые выпустил из рук.

Габриэль снова садится, теперь уже совсем близко ко мне, и кладет ладонь мне на ногу.

– Это же война.

– Значит, я герой войны, а не психованный убийца?

– Ты нисколько не психованный, и ты совсем не убийца. Ты вообще не плохой. В тебе нет зла. Ты – человек, попавший в тенета кровавой войны, и она выедает тебе душу, сводит тебя с ума, что лишний раз доказывает, насколько ты нормален.

Ни одному нормальному против них не выстоять

Греторекс выводит нас из лагеря. Нас человек двадцать. Каждый несет свой груз. Даже Донна тащит на спине здоровый рюкзак, хотя руки у нее связаны спереди. Мы шагаем в затылок друг другу. Смысл в том, чтобы пройти через уже готовый проход, а потом закрыть его за собой, оставив лагерь пустым и без единого намека на то, куда мы делись. Как говорит Греторекс, он свое отслужил.

Греторекс классная. На ее месте многие стали бы обвинять меня, говорить: «Это все из-за Натана, если бы не он, нам ничего не пришлось бы делать», но она все видит совсем в другом свете. Она понимает, что перемены неизбежны и что они – часть ее работы.

Я отстаю от своих, потом останавливаюсь и прислушиваюсь, нет ли Охотников. С них станется – напасть, пока мы переносим лагерь и особенно уязвимы, занятые делом. Но я ничего не слышу. Я кладу свой груз на землю и несколько минут бегу по нашим следам обратно. Я знаю, что посланцы Греторекс уже проверили и перепроверили там все, но лишний глаз все равно не помешает.

Пусто.

Я возвращаюсь, подхватываю свой груз и догоняю наших, когда те уже скрываются в проеме. Греторекс ждет, когда пройдут все, сама идет последней. Тех, кто умеет делать проемы, вообще мало. В Альянсе остался всего один такой человек. Маркус мог, но я пока понятия не имею, как подступиться к этому дару. Зато закрыть проход может любой, тут не нужны никакие особые умения, только немного взрывчатки.

Когда мы все оказываемся на той стороне, Греторекс достает гранату, выдергивает чеку, мы с Габриэлем хватаем ее за левую руку, а правую она опускает в проход вместе с гранатой. Он затягивает ее, но мы упираемся ногами в землю и тянем ее на себя, а она выпускает гранату. Та взорвется еще внутри тоннеля, но через пару секунд он потеряет магическую силу и растает в ничто.

Мы проверяем – проход закрыт.

Через пару часов лагерь номер три разбит на новом месте, все устроено и выглядит так, словно мы здесь уже сто лет. Оказывается, Греторекс с Селией давно приглядели это место. Греторекс – профессионал и ведет себя спокойно, но я чувствую, что новенькие напряжены, они все на нервах и, похоже, во всем винят меня. Это видно по тому, как они сбиваются в кучу при моем появлении и начинают бросать на меня косые взгляды. По-моему, Греторекс тоже это заметила. Она не дает им расслабиться, заваливает заданиями: разбивать палатки, охранять периметр лагеря, готовить. А в конце дня решает провести тренировку по борьбе.

Мы с Габриэлем наблюдаем за спарринг-партнерами. Донна тоже смотрит, сидя напротив нас со связанными руками.

Греторекс дает себе отдохнуть и подходит к нам, посмотреть с нами вместе. Я спрашиваю:

– Что с Донной?

– Говорит, что хочет в Альянс, но после ББ Селия строго-настрого наказала не брать никого, кроме тех, кто прошел контроль зельем правды.

– И какие результаты?

– У нас нет зелья. Я отправила в главный лагерь сообщение о том, что нам нужно зелье, а пока она пленница.

– А что тебе подсказывает чутье? Кто она, шпионка или нет?

– Мне она нравится. У нее хороший характер. Она умная, сообразительная и совсем не заносчивая. Правда, ей нравишься ты, и это меня удивляет.

– Очень смешно.

– Вовсе нет, в моих глазах это свидетельство того, что она умеет разбираться в людях. Она тебя защищает.

Интересно, от кого.

Греторекс кивает на своих учениц и спрашивает:

– По-моему, они стали выглядеть лучше, тебе не кажется?

– Да, лучше. Но все равно они рыхлые и неповоротливые.

– Я бы рискнула выпустить их против тебя в честном бою.

Я качаю головой.

– Хочешь попробовать? Им будет полезно. Четверо лучших против тебя одного. Только, чур, никого не убивать.

– Если они у меня выиграют, я убью себя.

Греторекс улыбается.

– Ладно, уговорил. Четверо их плюс я – против тебя одного.

Греторекс – хороший боец, она почти не уступает Селии. Я качаю головой и говорю:

– Не хочу делать тебе больно, Греторекс.

– Ничего, на мне все зарастет. Как и на тебе. А может, ты просто испугался бывшей Охотницы и четырех ее учениц, а? – Греторекс маленькая и худощавая, но она быстрая, крепкая и смертельно опасная, потому что умная.

Я поворачиваюсь к Габриэлю и спрашиваю:

– Что скажешь?

– Надеюсь, они надерут тебе задницу совместными усилиями.

– Ну, давай, собирай свою команду, – соглашаюсь я.

Греторекс, потирая ладони, выкрикивает:

– Софи, Скотт, Адель, Кирсти!

Те подходят. Я узнаю Кирсти – она здоровая, медлительная и сильная. Скотт, наоборот, быстрый и энергичный, то же и Софи. Адель, наверное, из другого лагеря – раньше я ее не видел. Греторекс проводит с ними подготовительную беседу, которая сводится, в общем-то, к одному: она нападет на меня первой, а пока я буду занят ею, пусть они наваливаются на меня со всех сторон и делают, что смогут. Когда она заканчивает свою речь, я говорю ей:

– Ты не сказала, что им делать, когда я убью тебя.

Греторекс с улыбкой отвечает:

– Когда будешь молить о пощаде, я тебе припомню. – Ее подопечные кивают и пытаются выглядеть круто.

Я выхожу на середину, и они тут же окружают меня с тыла – почему-то думают, что это им поможет. Наверное, считают, что со спины я более уязвим, но они ошибаются – я буду двигаться быстро. Моя главная проблема в том, чтобы никого не убить и не искалечить.

– Никаких даров, – предупреждает меня Греторекс. – Никаких невидимок. – Мы тренировались так и раньше, так что это тоже будет совсем не трудно.

– И никаких ножей с пистолетами, – отвечаю я. – И дубинок тоже. – Знаю я эти ее штучки.

– Конечно, нет – за кого ты нас принимаешь? – говорит она и вытягивает вперед руки, как будто хочет показать, что они пустые.

Я жестом подманиваю ее к себе, остальные рассыпаются вокруг нас.

Селия обучила меня отличной технике, но ей же она обучила и Греторекс, зато я крупнее, сильнее и быстрее, чем она. Если я вырублю ее быстро, ученицы попадают одна за другой, как яблоки с ветки. Надеюсь, никому из них не придет в голову пуститься наутек. Я всегда особенно жесток с теми, кто убегает.

Греторекс делает шаг назад, я – вперед, и тут новички наваливаются на меня всей кучей. Значит, натаскивание перед боем было уловкой: они все спланировали заранее. Я вырубаю Скотта прямым ударом в лицо, Адель через долю секунды – локтем, но тут мои почки взрываются от боли, я падаю на колени и лечусь. Я пытаюсь откатиться, но тут кто-то хватает меня за ноги, а Греторекс пинает меня в лицо.

Во рту у меня кровь, зуб шатается, но я тут же лечусь и протягиваю руку, чтобы схватить Греторекс, а той уже нет, и тогда я изворачиваюсь и наношу мощный удар девчонке, которая держит меня за ноги. Меня снова бьют по почкам, но я успеваю перехватить чужую ногу и заламываю ее в сторону. Судя по хрусту и крику, понимаю, что сломал. Потом вскакиваю и вижу только Греторекс и Кирсти, – хотя Адель, похоже, уже приходит в себя. Я делаю ложный выпад к Кирсти, а сам прыгаю и бью Греторекс ногой. Но у нее отменная реакция, она уходит в сторону раньше, чем моя нога долетает до ее лица, я лишь слегка зацепляю ее скулу. Кирсти заходит сзади – это хороший маневр – и обхватывает меня со спины обеими руками – это плохой, потому что я резко закидываю голову назад и ломаю ей нос. Но она все равно держит, не отпускает, и тогда я повторяю удар еще раз и добавляю пинок в голень. Она падает. Тут я разворачиваюсь к Адель, которая уже очнулась и идет на меня, и бью ее в лицо, но, пока мой кулак еще свистит в воздухе, ее лицо меняет цвет, и я чувствую такую сокрушительную боль в руке, как будто я со всего размаху врезался в железо. Кажется, у меня сломаны пальцы. Я отскакиваю назад и лечусь. Адель фыркает, ее лицо снова становится обычным, бледным.

– Как начет драки без даров? – кричу я.

Адель пожимает плечами.

Я делаю то же и говорю:

– Давай поглядим, что получится, если я пошлю в тебя молнию.

Греторекс встает между нами и говорит:

– Нет! Никаких даров – Адель еще учится контролировать свой. Она…

Я бью Греторекс ногой в голову и на этот раз попадаю точно, она растягивается на земле.

– Что, уже и спросить нельзя?

Мы с Адель остаемся один на один. Я бью ее ногой с разворота, она опять сереет. Ощущение такое, как будто лягнул автомобиль. Я лечусь и делаю ложный выпад – посмотреть, как она отреагирует. Она сереет, потом пытается ударить меня, но тормозит, и я хватаю ее за руку, бросаю животом на землю и за волосы запрокидываю ей голову. Снова вижу, как ее кожа приобретает металлический оттенок, но уже через секунду он проходит, и она опять делается уязвимой. Тогда я беру ее шею в захват, и ее лицо снова меняет цвет, теперь на свекольный. Дар больше ей не помогает.

Она колотит по земле руками и ногами, показывая, что сдается, я отпускаю ее, встаю и говорю:

– Лежи. – Но она все равно вскакивает, и я вижу, что она сильно разозлилась. Я еще раньше заметил, что у нее глаза Черной Ведьмы, и злится она определенно как Черная. Она бросается на меня, сереет, но это длится всего секунду, потом ее лицо приобретает нормальный цвет, и я бью ее с размаху, сильно. Пошатнувшись, она падает на спину, и носа льет кровь.

– Когда научишься контролировать свой дар, он сослужит тебе хорошую службу, – говорю я ей.

Я оборачиваюсь. Греторекс уже снова на ногах, в знак поражения она поднимает руки. И говорит:

– Ладно, Натан. Ты победил. Хватит. – Потом она окидывает взглядом своих стонущих на земле учениц и добавляет: – Хотя я по-прежнему думаю, что они многому научились.

– Точно, ни одному нормальному против них не выстоять.

Голос доносится со стороны деревьев, я оборачиваюсь и вижу Несбита – он стоит и ухмыляется, глядя на меня.

Жажда крови

Прекрасная светловолосая Черная Ведьма закуривает и бросает мне зажигалку. Приятно иногда выкурить сигаретку, особенно одну из тех, что курит она. Я затягиваюсь восхитительно густым дымом с ароматом голубики, выпускаю вверх фиолетовую струю и смотрю, как она тает у меня над головой. Раньше я не доверял Ван и не курил ее сигареты, но эти не крепче табака, а на вкус несравненно лучше.

Ван говорит:

– Ты, кажется, напал на отряд Охотников, Натан.

– Они наши враги. Разве мы все не должны поступать так же?

– Мы все должны подчиняться приказам. Приказа нападать не было.

– Я наткнулся на них случайно. Было жалко бросить. А просить разрешения времени не было.

– Ты прекрасно знаешь, что не получил бы его, даже если бы попросил.

Мы сидим в центре нового лагеря номер три с Несбитом, Габриэлем и Греторекс. Ван – эксперт по всяким снадобьям и наверняка прибыла сюда для того, чтобы смешать для Донны зелье правды, хотя речи об этом пока не было, и разговор крутится в основном вокруг меня.

Ван продолжает.

– Ты рискуешь своей жизнью и жизнью других ради кучки Охотников. Такие нападения ни к чему не ведут, разве что удовлетворяют твою жажду крови.

– Ну, ее-то удовлетворить нельзя, – бормочет сзади Несбит.

– Я рискнул, и мой риск оправдался.

– А мы бы предпочли, чтобы ты не рисковал понапрасну.

– Мы все рискуем жизнью, каждую минуту. Может, нас уже завтра не будет в живых. Так что это мое дело, нападать на Охотников или нет.

Ван качает головой и переводит взгляд на Габриэля. Тот говорит:

– Натан рискует в разумных пределах и никого не подвергает опасности. – Но почему-то мне становится тошно от того, что он прикрывает меня, ведь я знаю, что он не одобряет моих действий.

– Ну, в разумных или в неразумных, – подхватывает Ван, – а вывод один: если так будет продолжаться, то рано или поздно тебя, Натан, убьют. А ведь у нас на тебя большие виды.

– Да ну? – отвечаю я. Значит, вот зачем она здесь.

– Чем дольше затягивается война, тем сильнее становится Сол. Белые Советы Европы один за другим подпадают под его влияние. Мы по-прежнему стараемся привлекать новобранцев из разных слоев ведовского сообщества, но после поражения при Бяловице это… одним словом, сложно. – Она смотрит на меня, затягивается, выдыхает струю сиреневого дыма. – Есть еще один фактор, который мешает нам находить сторонников. Многие не видят смысла ввязываться в схватку, раз уж ты все равно убьешь Сола, рано или поздно. Ходят слухи, будто кому-то уже были видения на эту тему. Хотя лично я не уверена, что речь идет именно о видениях, скорее это отчаянная надежда. Зато все знают, что ты получил дары своего отца.

– То есть опять хотят свалить все на меня одного? И ты тоже в это веришь, Ван?

– Если все дары твоего отца у тебя и ты можешь ими управлять, то ты и впрямь сильнее Сола.

– Но только Сола, – возражаю я. – А не Сола с сотней Охотников.

– Сол знает, что ты для него последняя реальная угроза, – вмешивается Несбит. – Вот почему он рассылает прокламации с обещаниями всеобщей амнистии. Хотя кто ему поверит?

– Какой амнистии? – спрашиваю я.

Несбит ухмыляется.

– А ты не слыхал? Эх ты, парень, живешь в лесу, молишься колесу.

Ван объясняет:

– Две недели назад Сол пообещал амнистию всем участникам Альянса и свободу всем пленным, если мы отдадим ему тебя.

– Соблазнительное предложение, – снова встревает Несбит. – Но я уже всем сказал, что если тебя выдадут, то я с ними больше не разговариваю, вот как. Только на этом пока и держимся.

Было время, всего пару лет назад, когда меня могли убивать прямо на глазах у Селии, а она и глазом не моргнула бы, но теперь все совсем иначе, я знаю. Было и другое время, когда замечания Несбита доводили меня до белого каления. А сейчас я просто сижу и пускаю колечки.

Кто-то из новеньких вполголоса говорит что-то об условиях, в которых содержат пленных. И тут я соображаю, что все они, до единого, стоят сейчас вокруг и слушают. Интересно, сколько среди них найдется таких, кто с радостью сдал бы меня в обмен на амнистию?

Несбит тоже это услышал, и, оглянувшись на новеньких, говорит нарочито громко:

– Хотя, конечно, ты мог бы и сам сдаться Солу, Натан. Чего не сделаешь, чтобы помочь пленным, облегчить их страдания, верно?

Я вдавливаю окурок своей сигареты ногой в землю и говорю:

– Ничего это никому не облегчит. – Пленников, может, и отпустят, но временно, а вообще, пока Сол во главе, страдать будут еще многие. Он никогда не прекратит преследовать Черных и тех, кто подвергает сомнению его право на власть.

Я представляю себе пленников, которых держат сейчас в тюрьме под зданием Совета, кого-то, может быть, даже в той самой камере, где перед татуировкой сидел я. Меня тогда оставили в полной темноте, приковав к стене цепью. Я сочувствую пленным, особенно Черным – они больше страдают, когда им приходится оставаться под крышей ночью, – но точно знаю, что даже приди я к Солу сам, по доброй воле, это ничего не изменило бы.

Ван встает и говорит:

– Давай пройдемся, Натан. По-моему, для серьезного разговора тут слишком много зрителей.

Я встаю, она берет меня под руку, и мы выходим из лагеря. Габриэль и Несбит идут за нами на расстоянии нескольких шагов.

– Ты нужен Солу, Натан. Причем живым, а не мертвым, я уверена. Совет держал тебя в клетке и тренировал для того, чтобы ты убил своего отца. Не приходится сомневаться, что именно таков был их план, однако, по-моему, теперь амбиции Сола зашли еще дальше. Видимо, он хочет сделать из тебя контролируемого убийцу, чтобы твоими руками убирать тех, кто ему неугоден.

– А что, на этот счет у кого-то тоже были видения?

– Насколько мне известно, нет. Зато это вполне согласуется с его планами подчинить себе всех ведьм во всех частях света. Он бы не отказался иметь тебя в качестве верного слуги, личного наемного убийцы. Конечно, я сама Сола не встречала, но Селия с ним знакома, да и ты, по-моему, его знаешь. Как считаешь, способен он на такое?

Я инстинктивно чувствую, что да, способен. И говорю Ван:

– Он сам хотел дать мне три подарка на мое семнадцатилетие. Это всегда казалось мне странным. Как будто ему важно было создать какую-то личную связь между нами.

– Да, думаю, для него это дело личное. Если подумать, то, по большому счету, ты ему ни к чему, но он все равно хочет заполучить тебя. Отчасти из эгоизма, отчасти… – она пожимает плечами, – потому, что ты – его навязчивая идея. Ты от него сбежал, вот он и хочет вернуть тебя во что бы то ни стало. Но больше всего он жаждет власти. И ему вполне может представляться, что власть над тобой покажет всем его силу.

– Тогда хорошо, что он меня еще не заполучил.

– Вот именно. Но, в отличие от Сола, Альянс уязвим и слаб. Селия старается изо всех сил, чтобы те, кто еще на нашей стороне, не падали духом, она каждый день тренирует новичков, которые пришли к нам в последнее время. Но главная наша задача сейчас – выжить. А для этого надо залечь на дно. Не высовываться. Перестать нападать на Охотников. И, главное, не потерять тебя. Ты нам нужен, Натан. Если умрешь ты, Альянс обречен. Тебе нельзя рисковать жизнью, гоняясь за мелкими группками Охотников. Сола так не победишь. – Ван останавливается и смотрит на меня. – Хотя, кажется, тебя сейчас заботит совсем не это.

Я пожимаю плечами.

Она настаивает:

– Ищешь Анна-Лизу?

– А ты как думаешь? Это из-за нее умер мой отец. И с ним половина Альянса.

– Что ты сделаешь, когда найдешь ее? – спрашивает Ван.

Я фыркаю.

– В смысле, убью я ее быстро или медленно? В данный момент я предпочел бы расправиться с ней побыстрее, но поживем – увидим.

Ван делает глубокий вдох, вынимает из кармана портсигар, предлагает сигарету мне, берет сама. Минуту мы курим молча, потом она спрашивает:

– Ты уже научился пользоваться дарами отца?

– Знаешь, у Белых считается плохим тоном спрашивать об их дарах, Ван, а я ведь наполовину Белый.

Она выдыхает дым мне прямо в лицо и говорит:

– Знаешь, Натан, рядом с тобой я напрочь забываю о манерах.

Почему-то от этих слов мне хочется улыбаться.

– Я над ними работаю. Я про дары, не про манеры.

Она смотрит на меня так, словно едва сдерживает смех, и говорит:

– Ну, и каковы результаты?

– Я научился становиться невидимым – это получается у меня лучше всего – и еще я могу убивать молнией. Могу изрыгать огонь. – Для пущей убедительности я выпускаю колечко дыма без помощи сигареты.

– А контроль времени?

– Работаю, но пока не получается. Хотя вообще-то пускать изо рта дым тоже непросто.

Тут она все же не выдерживает и улыбается, а потом выпускает в мою сторону сначала одно большое дымное кольцо, потом еще серию маленьких вдогонку.

Я пока не понимаю, к чему она клонит.

– Так ты веришь в видение, в котором я убиваю Сола, Ван?

– Зачем мне какие-то видения, когда у меня есть кое-что получше: вполне материальный предмет, который поможет тебе убить Сола и обеспечить победу Альянса. – Она делает паузу, глубоко затягивается и продолжает. – Даже со всеми дарами твоего отца – ты все равно уязвим. Его смерть должна была показать тебе это. А тебе нужна сейчас не столько сила, сколько защита. Тебе нужно то, что сделает тебя неуязвимым, то, что сохранит тебя. Тебе нужен амулет Вардии.

– Ладно, признаюсь: я понятия не имею, что это за штука.

– Это древний ведовской артефакт, наделенный огромной магической силой. Считается, что он ведет свое происхождение от самых первых дней ведовства. Все амулеты призваны защищать своих владельцев, но этот в особенности. Он был создан Черной Ведьмой по имени Вардия. Времена тогда были другие, и Черные с Белыми жили вместе. – Ван улыбается так, словно сама не может поверить в то, о чем говорит. – Вардия полюбила одного могущественного человека по имени Линус; некоторые верят, что он был принц, но главное в том, что он был еще и Белый Колдун. Однако ему не хватало своей магической силы, и он жаждал помощи Вардии. Он сказал ей, что любит ее, и она сделала ему специальный защитный амулет. Он выиграл много битв с этим амулетом, распластав его у себя на груди прямо над сердцем, под доспехами. Он побеждал тех, кто был сильнее его, и никогда не был ранен. Его могущество росло день ото дня. Линус был благодарен Вардии за защиту, но он не любил ее и знал, что никогда не полюбит. Наконец он устал лгать и рассказал Вардии правду. А потом услал ее прочь. Но, несмотря на его предательство, Вардия любила его по-прежнему, и потому, уходя, она разорвала амулет на две половины, одну из которых оставила ему, а вторую забрала себе и сказала, что, когда ему понадобится ее помощь, пусть только позовет, и она вернется, и тогда амулет снова обретет силу единства. Но Линус не успел – в следующем же бою его убили.

Да, помню, однажды я видел половину амулета. И это было не украшение из металла или драгоценных камней, как можно было ожидать, а клочок старого, потертого пергамента со странными закорючками, которые шли кругами – или, вернее, полукругами, потому что пергамент и впрямь был разорван посередине.

– Та половина, которую отдал тебе Габриэль? – спрашиваю я. – Это одна часть?

– Да.

– Но без второй от нее мало толку.

– Верно. Однако много лет назад я узнала, кому принадлежит вторая половина, и с тех пор непрерывно искала этого человека. По имени Леджер.

– И ты нашла его? Или ее?

– Да.

– И забрала вторую половину?

– Это не так просто. Но я уверена, что в обладании полным амулетом – ключ к победе над Солом. Если обе его части окажутся у тебя, ты будешь защищен не хуже Линуса. Никто не сможет тебя убить.

– Но если амулет разорван, то откуда ты знаешь, что он сработает? Почему ты вообще уверена, что это амулет той самой Вардии? Может, его вовсе не существовало, и все это не более чем глупая старая сказка.

Глаза Ван прямо-таки взрываются дождем сапфировых искр, когда она возражает:

– Конечно, никаких гарантий у меня нет, но я думаю, что Леджер знает, как заставить работать обе половины. Она могущественная ведьма. Может быть, самая могущественная из всех, что жили когда-либо на свете.

– Могущественнее моего отца?

Ван снова берет меня под руку и продолжает:

– Видишь ли, Леджер очень отличается от твоего отца. И вообще, она настолько необычная Черная Ведьма, что большинство о ней даже не слышали. Она ведет очень уединенный образ жизни, однако несколько дней назад я удостоилась чести быть принятой ею. У нее много даров, и она располагает огромными знаниями о магии. Возможно, она поможет тебе получить доступ и к некоторым дарам твоего отца, а не только заставит работать амулет.

– Но зачем ей помогать мне? Да еще и уступать мне свою половину – за красивые глаза, что ли?

– С ней можно договориться. Я рассказала ей о тебе, и она очень тобой заинтересовалась.

Я смотрю на Ван. Она такая же холодная и загадочная, как всегда. Шрамы, оставленные на ее лице Меркури, почти прошли. На ней сейчас не любимый строгий костюм в пастельных тонах, а простые темные брюки, джемпер и зимняя куртка. Выражение лица непроницаемое. Я доверяю ей, хотя знаю, что она почти всегда преследует какую-то свою цель.

– Так зачем Леджер помогать мне?

– Чтобы узнать это, ты должен сам встретиться с ней.

– Ты говоришь, что я рискую, нападая на Охотников; а откуда ты знаешь, что она просто не заберет у меня половинку амулета Габриэля и не убьет меня самого, раз она такая могущественная?

Ван едва заметно улыбается.

– Потому что убийство – не ее стиль. Кроме того, я уже отдала ей свою половинку амулета.

– Что?!

– Как знак полного доверия. Леджер наверняка знает, как починить этот амулет. Но говорит, что сделает это только для правильного человека. Так что нам остается надеяться, что этот человек – ты, Натан.

Я стану бояться тебя больше всех на свете

Ван с Несбитом возвращаются в лагерь, а мы с Габиэлем отправляемся на пробежку. Я спрашиваю его:

– Ты переживаешь из-за того, что Ван отдала твою половинку амулета?

– Нет, конечно. Я же сам отдал его ей в обмен на ее помощь, в благодарность за то, что она спасла мне жизнь. Пусть делает с ним что хочет. К тому же я ведь говорил тебе, Натан: меня больше не интересуют эти штуки. Да и никогда особенно не интересовали.

– И как, по-твоему, отправляться мне за этим амулетом или нет?

– Я как раз думаю об этом.

Я тоже. Познакомиться с Леджер, конечно, хочется, да и амулет меня тоже интересует, но отвлечься на них – значит, отказаться от поисков Анна-Лизы. Хотя я уже начинаю понимать – точнее, принимать то, что понял еще несколько недель назад – Анна-Лиза скрылась, ее здесь нет. И она может оказаться где угодно.

Пару часов мы бегаем, потом возвращаемся в лагерь. Греторекс, Ван и Несбит заняты с Донной, и мы присоединяемся к ним. Несбит держит Донну, а та выглядит так, точно вот-вот отключится.

На земле стоит одна из каменных чашек Ван с остатками какого-то снадобья. Зелья правды, наверное.

Ван бросает взгляд на меня, потом снова поворачивается к Донне и спрашивает:

– Зачем ты хочешь вступить в Альянс?

– Там я смогу делать добро, – Донна едва ворочает языком, как пьяная.

– Какое добро?

– Убивать плохих парней.

– Кто плохие парни?

– Те, что творят зло, нехорошие.

– Но кто они? Назови хотя бы одного.

– Плохие парни. – Донна, похоже, сейчас уснет.

Ван настаивает:

– Охотники плохие?

– Они убивают членов Альянса.

– Да, но они плохие или нет?

– Они связали мне руки, заткнули кляпом рот и морили меня голодом. – Тут ее взгляд ненадолго фокусируется на мне, и она добавляет: – Он их убил.

– Ты знаешь его имя? – Ван показывает на меня.

– Натан. А еще Фредди.

Ван смотрит на меня, выразительно подняв брови.

– Фредди?

Я киваю.

– Натан плохой парень?

– Он убивал Охотников.

– Поэтому он плохой или хороший?

– Все говорят, что плохой.

– А что ты скажешь?

– Он отдал мне весь шоколад.

Ван раздувает щеки. Вид у нее усталый.

– Ты шпионка?

– Нет.

– Убийца?

– Я хочу убивать плохих парней.

– Кто плохие парни?

– Те, что творят зло, они плохие.

Мне почему-то кажется, что они уже давно топчутся на одном месте, и я решаю уйти: пусть переливают из пустого в порожнее без меня.

Позже я спрашиваю у Ван, как все прошло. Она встряхивает головой.

– Трудно. Для идеального результата надо, чтобы зелье было сварено на заказ, так сказать, по индивидуальной мерке клиента. А я пользовалась общим рецептом, но даже с ним она должна была говорить только правду.

– Ну? И какой твой вывод?

– Мне не понравилось, что все ее ответы были какие-то однотипные. Честные, но не открытые. Однако судить пока рано. Надо сварить зелье специально для нее.

Ван предлагает мне сигарету, я беру. Затягиваюсь – и тут же снова выталкиваю дым. Я удивлен: сигарета простая, фейнская.

– Американская, – подтверждает Ван, словно читая мои мысли.

– У тебя, наверное, нет с собой того зелья, которое помогало мне спать?

Ван не сразу, но все же спрашивает:

– Дурные сны?

Я пожимаю плечами.

– Просто сны. – И задумываюсь, не рассказать ли ей о своих видениях. Потом решаю, что не стоит: как-нибудь в другой раз.

– У меня тут кое-что есть. – Опустив руку в карман куртки, она вынимает несколько крохотных бумажных пакетиков. Точнее, клочков бумаги, свернутых так, чтобы занимали совсем мало места. Из них она выбирает три.

– Зелье очень сильное. Принимай строго по одной порции на ночь, иначе не проснешься. – И она замирает, держа квадратики над моей протянутой ладонью. – Ты ведь не соблазнишься проглотить их все сразу, а, Натан?

Я смотрю в сапфировую синеву ее глаз. И отвечаю:

– Каждый день подмывает.

Я не говорю ей, что единственное, что пока удерживает меня от самоубийства, это мысль об Анна-Лизе, о том, что она ходит где-то на свободе, живая и невредимая, и еще о том, что если я умру, а она будет продолжать жить, то мысль о такой несправедливости испепелит меня даже в аду. Только когда она умрет, я сдамся.

Я уже почти решаю отправиться на поиски Леджер, но меня удерживает Греторекс: она хочет, чтобы мы с Несбитом и Габриэлем сначала помогли ей устроить лагерь. Она вводит новый режим ежедневных проверок местности непосредственно вокруг лагеря и еженедельных – более широкого пространства. В каждом лагере Альянса по два прохода: первый для связи с другими, а второй, запасной, ведет куда-нибудь очень далеко – на всякий случай. Греторекс говорит:

– Система проходов позволяет нам не слишком расширять территорию лагеря, но сами проходы тоже могут стать проблемой. У Сола есть по крайней мере один Охотник, который в состоянии их почуять.

Я киваю.

– Мой отец считал, что надо заполнить проходами весь мир. Пусть тогда Охотники побегают.

– Хорошая мысль, но пока мы будем продолжать прятаться и как можно чаще менять места.

Группу новичков посылают на ежедневную проверку ближней территории, а мы с Несбитом и Габриэлем идем дальше, посмотреть, нет ли там каких-нибудь признаков того, что нас выследили.

Хорошо смыться из лагеря хотя бы ненадолго. Несбит, Габриэль и я заранее договариваемся о том, кто из нас какую территорию будет обследовать в течение дня, так что утром мы расстаемся и отправляемся каждый в свою сторону, и только вечером снова собираемся вместе. Три дня мы обходим лагерь Греторекс по большому периметру и не находим ничего подозрительного; напротив, вокруг все на удивление спокойно.

Каждый день я упражняюсь в своих дарах. Невидимость, огонь и молнии даются мне все легче и получаются все лучше, а один раз мне даже кажется, что я вот-вот научусь останавливать время. Правда, останавливать надо совсем не время. Отец делал не это. Он останавливал мир, или, по крайней мере, замедлял его настолько, что он как будто останавливался. Я повторяю то, что на моих глазах делал он: по кругу тру ладонь о ладонь и думаю о движущемся мире, потом прижимаю обе ладони к голове и представляю себе, что весь мир останавливается, а двигаюсь только один я. Поднимаю глаза и вижу, что все вокруг как бы замерло. Я поворачиваюсь к Габриэлю, он сидит неподвижно и смотрит на меня. Вдруг все вздрагивает и начинает двигаться. Габриэль моргает.

– Ты что-нибудь заметил? – спрашиваю я у него.

– Твоя голова вела себя как-то странно, – ответил он. – Сначала ты смотрел в другую сторону, а потом сразу хоп – и на меня.

Я ухмыляюсь ему.

– Кажется, мне впервые удалось остановить время.

– Еще раз сможешь?

Я пробую, и, хотя на этот раз у меня ничего не выходит, я понимаю, что надо не опускать руки, а тренироваться и тренироваться.

Вечером перед возвращением в лагерь мы лежим у костра. Несбит храпит совсем тихо, но спать все равно нельзя, так что я встаю и ворошу огонь в костре.

Габриэль молчит почти весь вечер; он достает сигарету, которую раздобыл, наверное, у Ван, закуривает и протягивает мне. Говорит:

– Ты все лучше и лучше управляешь своими дарами. Еще не так хорошо, как твой отец, но очень близко.

Я выдыхаю колечко дыма и тут же пропускаю через него язык пламени изо рта.

Габриэль говорит:

– Хороший фокус.

Я выпускаю еще одно кольцо и стараюсь сделать так, чтобы мой огненный язык стал тонким, как нитка.

– Мне кажется, ты и без Леджер хорошо справляешься. То есть она, конечно, могла бы подсказать тебе что-нибудь, но вообще-то тебе нужны только настойчивость и время.

– Ага. – И я делаю большое огненное кольцо. – Вот я и буду продолжать тренировки, а заодно раздобуду амулет.

– Который либо сработает, либо нет.

– Хочешь сказать, что мне не стоит тратить на него время?

– Я хочу сказать, что, может быть, нам следует подумать и о других вариантах.

– Каких?

Он тушит сигарету о землю, потом поворачивается ко мне и смотрит мне прямо в глаза.

– Например, уйти. Бросить эту войну. Уйти совсем.

– Как сделали другие Черные Ведьмы? Ты тоже от всего устал?

– Конечно, устал! Я устал мерзнуть. Устал голодать. Устал бояться. А в последние дни, здесь, в этом лесу, я вдруг вспомнил о том, как все начиналось. Как все было здорово, весело. Даже ты был веселым, по-своему.

– Это же война, ты сам говорил.

– Да, это война, и я устал от нее. А еще… я начинаю уставать от тебя, Натан. Никогда не думал, что скажу такое, но это правда. Я устал от твоей мести, от твоей злобы, твоей ненависти. Война убивает тебя. Не тело, она убивает твой мозг, твою душу. Ты переменился. Я чувствую, что теряю тебя. Или ты сам себя теряешь. Тебе не нужна ни Леджер, ни амулет. Тебе не нужно убивать Анна-Лизу. Ничего этого тебе не нужно. Тебе нужно все забыть. Вернуться назад, к природе, и жить, как мы жили все эти последние дни, бежать от войны, пока она не превратила тебя в кого-то другого… в чудовище.

– А я думал, ты не веришь во всякую там борьбу добра со злом. Ты вроде говорил, что ни добра, ни зла не существует.

– Я говорил это о твоем даре. В тебе нет ни добра, ни зла, когда ты становишься зверем.

– Я убивал людей, когда становился им, когда во мне брало верх животное начало.

– Ты убивал ради пропитания или чтобы выжить. Но ты не убивал спящих.

Я качаю головой.

– Нет. Но когда я убиваю, как зверь, я съедаю тех, кого убил, Габриэль. А ведь людей есть нехорошо, позволь тебе заметить. Вообще все это нехорошо. Неважно, в каком обличье я убиваю – в волчьем или в человеческом, результат всегда один: еще одно мертвое тело у моих ног.

– Как зверь ты убиваешь без ненависти.

– Охотники – мои враги. Или мне их залюбливать до смерти?

Габриэль трясет головой.

– Я предупреждал тебя, что Альянс будет интересоваться тобой только в одном отношении: скольких ты сможешь убить. А ты сможешь убить многих. На этом я стою. Теперь они хотят, чтобы ты добыл для них амулет и убил Сола. Сколько еще жизней это будет стоить, им безразлично.

– А ты хочешь, чтобы Сол продолжал править и дальше?

– Нет. Но ты заботишь меня куда больше, чем он.

– Если я получу амулет и он сработает, то я буду неуязвим.

– Этого-то я и боюсь. Помнишь, я говорил тебе кое-что об Анна-Лизе: когда она увидит твою Черную сторону, увидит, как ты убиваешь, как меняешься, она начнет бояться тебя больше всех на свете. Мое мнение ни на йоту не переменилось с тех пор. Только тогда мне было безразлично. Мне никогда не нравилась Анна-Лиза, я ей не доверял и не понимал, чем она так притягивает тебя. Честно говоря, мне даже хотелось, чтобы она увидела эту твою другую сторону. Хотелось, чтобы она поняла: вы не созданы друг для друга. Но… ты особенный человек, Натан, и особенным тебя делает именно то, что ты наполовину Черный, а наполовину Белый. Ты темен и в то же время полон света. И это я люблю в тебе. Всегда любил. А ведь я все еще люблю тебя, Натан, и буду любить. Но ты меняешься. И я… я боюсь, что ты получишь этот амулет и отточишь все отцовские дары. С ними ты станешь неуязвим и убьешь много людей, очень много. Я боюсь, что ты уже не сможешь остановиться и совсем потеряешь себя. И тогда я тоже стану бояться тебя больше всех на свете.

Плевок

Я сижу, смотрю в огонь и думаю о словах Габриэля. Конечно, я не хочу, чтобы он меня боялся, но я вспоминаю свое видение, в котором он манит меня куда-то с пистолетом в руке. Сможет ли он застрелить меня когда-нибудь? Я в это не верю. Даже если будет бояться меня больше всех на свете, и то вряд ли. А что до потери себя и прочей чепухи в таком духе, то я годами не знал, кто я такой, а теперь, когда я с каждым днем становлюсь все больше и больше похож на отца, в голове у меня как-то прояснилось, мне стало легче, спокойнее от того, что я знаю. Чтобы сделать то, что я должен сделать, – убить Сола и Уолленда, положить конец их царству страха, – я должен быть сильным и беспощадным, как Маркус.

На следующий день мы в последний раз не спеша обходим территорию по большому кругу и поворачиваем назад, в лагерь, куда возвращаемся уже в темноте. Несбит тут же отправляется искать Ван, но Греторекс говорит нам, что ее здесь нет, она вернулась в первый лагерь, куда ее вызвали.

Я спрашиваю:

– Что-то случилось?

– Тебе надо постричься, – это произносит совсем другой голос, а Греторекс не успевает даже рта раскрыть в ответ.

Я оборачиваюсь и вижу Селию: она стоит и оглядывает меня с головы до пят. Мы не встречались уже несколько месяцев, и потому я тоже смотрю на нее внимательно. Она устала и похудела, но в остальном все такая же аккуратная и страшная, как всегда.

Она говорит:

– Хорошо, что ты еще с ним, Габриэль.

Мы усаживаемся вокруг костра, и Селия расспрашивает меня о моих дарах, а я говорю ей, что скоро, наверное, научусь останавливать время. Я жду от нее выволочки за свое последнее нападение на лагерь Охотников, но ее как раз интересуют подробности, и она, похоже, не столько злится, сколько радуется тому, что я одолел восьмерых.

– Хотя восемь – это еще пустяки. Восемьдесят восемь – вот сколько их встанет у тебя на пути, не меньше, если ты решишься дойти до Сола.

Я жду, что она заговорит про амулет, но она даже не упоминает о нем.

Тогда я спрашиваю:

– А если я все же рискну выйти против Сола, сколько своих солдат Альянс даст мне в поддержку?

– Честно говоря, не так много, как мне хотелось бы. Но Сол правит при помощи страха. Если мы сумеем нанести ему поражение, то многие из тех, кто сейчас боится и молчит, встанут на нашу сторону. И я верю, что тогда мы все будем действовать заодно: Черные, Белые и полукровки. Конечно, это будет непросто, и смутьяны всегда найдутся, но если мы все будем иметь равные права и закон для всех будет один, то тогда мы сможем построить более справедливое общество, такое общество, жить в котором станет лучше всем нам.

Я не верю своим ушам. И это говорит Селия! Та самая Селия, которая два года держала меня на цепи в клетке, вдруг уверовала в мир, где Черные будут мирно жить бок о бок с Белыми! Хотя, с другой стороны, сижу же сейчас я, полукод, между ней, Белой Ведьмой, и Габриэлем, Черным Колдуном.

Все равно странный у нас получается разговор. Только и слышно, что Белые Ведьмы да Черные Ведьмы, а про амулет ни слова, хотя я уверен, что она спит и видит, как бы мне его заполучить. И я начинаю задумываться, в чем тут дело, уж не скрывает ли она от меня что-нибудь.

Вдруг мне приходит в голову, что я еще не спросил у нее об Арране, и вообще не вспоминал о нем до сегодняшнего дня. В последний раз мы виделись с ним сразу после ББ. Он был тогда с Селией, помогал лечить раненых, которых было совсем немного. Почти все погибли. Я собираюсь с духом, чтобы заговорить о моем брате, и боюсь, не с ним ли связано то, что она от меня утаивает, но она как будто предвидит мой вопрос и отвечает раньше, чем я успеваю его задать:

– С Арраном все в порядке. Он хороший целитель и полезный член Альянса. Его голос – голос разума. И хотя он всегда звучит негромко, но его слушают все – и Черные, и Белые.

Вот мы и опять приехали: Черные и Белые.

Селия оставляет нас у огня и уходит спать к себе в палатку, а я все думаю, зачем же она пожаловала в лагерь номер три? Повидаться со мной? С Греторекс? Или в Альянсе есть проблема? И почему Ван исчезла, так и не успев рассказать мне о том, как найти Леджер?

Утром я иду с Габриэлем смотреть, как тренируются новенькие. С нами увязывается Несбит. Рад небось до усрачки, что выпал случай полапать молоденьких девчонок. Мы с Габриэлем помогаем им советами, и вскоре одна из них все же исхитряется напинать Несбиту по яйцам.

Донна тоже там, сидит, как и в прошлый раз, напротив, руки у нее связаны.

Я говорю Габриэлю:

– Наверное, Донна весь остаток жизни будет ходить со связанными руками.

– Несбит говорил, что Ван начала готовить зелье правды специально для нее, но не закончила: ее вызвали в первый лагерь. Так что ты прав, придется ей пока так походить.

– Думаю, я все же правильно поступил, что не доверился ей с самого начала: больно странно она отвечала под общим зельем. – Но, поглядев еще раз на Донну, я вдруг понимаю, что она симпатична мне куда больше, чем новенькие, и как бы в шутку добавляю: – Хотя заметь, я и этим готов доверять не раньше, чем положу их на обе лопатки!

Несбит плюхается рядом с нами на землю и, не сводя масленых глаз с девчонок, спрашивает:

– На лопатки? И кого же из них ты собрался уложить?

Габриэль меряет его долгим взглядом.

– Несбит, а ты знаешь, что если сложить вместе годы всех новеньких, да еще перемножить на количество раз, которое ты облапал каждую из них, то результат все равно получится меньше, чем возраст, который они тебе дают?

Несбит со смехом отвечает:

– Я-то да, а ты заметил, как здесь мало парней? На каждого мужика приходится по две бабенки как минимум, и некоторые из них наверняка…

– Отчаялись?

– Интересуются зрелыми мужчинами.

– Еще чего!

– И пусть это говорю я сам, но я в последнее время держу себя в хорошей форме. – Он хлопает себя по животу, и я отмечаю, что, действительно, там, где раньше был запас жира, теперь сплошь крепкие мышцы. Хотя, если подумать, толстых среди нас вообще нет: на нашей диете не разжиреешь. – Конечно, я немного старше…

– Немного! – хором откликаемся мы с Габриэлем.

– Да вы просто предубеждены против людей в возрасте, вот что я вам скажу, парни!

– Есть здесь одна женщина, которая, как я слышал, в восторге от тебя, Несбит, – говорит Габриэль. – Белая Ведьма. Блондинка.

– Ой, да здесь полно блондинок, – отвечает Несбит кокетливо.

– К тому же умница. Спортсменка, – продолжает Габриэль.

Несбит оглядывает новеньких.

– Хм-м? И которая же?

Габриэль молчит, и Несбит переводит взгляд на него.

– Ну? Давай, парень, колись.

– Она прибыла в лагерь вчера вечером.

– Селия? – Несбит корчит рожу и начинает хохотать.

Тут к нам подходит Адель и говорит:

– Селия зовет тебя на два слова, Несбит.

– Ха! А что, может, вы и правы, парни. – Он встает, отряхивается. – Что поделаешь, времена нынче тяжелые, обстоятельства отчаянные, и все такое прочее.

– И тебя тоже, – добавляет Адель, и я поднимаю голову, но обнаруживаю, что смотрит она вовсе не на меня, а на Габриэля.

Адель уводит их к Селии. Греторекс, наверное, тоже у нее, раз ее нет на площадке с новенькими. Остается ждать, когда позовут и меня.

Не проходит и часа, как Адель возвращается за мной. Селия сидит у костра, Греторекс – справа от нее, Несбит и Габриэль стоят слева. И все они смотрят, как я подхожу к ним. Несбит, похоже, нервничает, он шепчет что-то на ухо Габриэлю.

Я приближаюсь, Габриэль идет мне навстречу. Вид у него до того серьезный, что я немедленно напрягаюсь. Понятия не имею, о чем тут у них шла речь, но явно ни о чем хорошем.

Я останавливаюсь. Габриэль тоже, он стоит прямо передо мной, частично закрывая от меня Селию, касаясь меня плечом. Он очень близко, но не отталкивает меня своим телом, а просто налегает на мою руку.

– В чем дело? – спрашиваю я его.

– Селия все тебе объяснит, только, пожалуйста, Натан, постарайся сохранять спокойствие.

Селия говорит:

– Садись, Натан. Нам надо поговорить.

– Я могу говорить и стоя.

Тогда Селия тоже встает, за ней Греторекс.

– Произошли некоторые события, о которых я должна тебе рассказать. Кое-кто из Черных в главном лагере выражает недовольство. Особенно усердствует Гас и еще некоторые.

Я знаю Гаса, видел его пару раз, причем в нашу последнюю встречу мой отец отрезал ему ухо за то, что он нападал на меня. Не удивительно, что теперь он мутит воду.

– Вот почему я попросила Ван вернуться, – продолжает Селия. – Она пользуется большим уважением среди Черных. Точнее, как среди Черных, так и среди Белых. Она сумеет утихомирить всех.

– Ты когда-нибудь дойдешь до дела? – спрашиваю я.

– Причина возмущения Черных – пленница, которую мы там держим.

– Пленница?

Я чувствую, как у меня перехватывает горло, я не могу вздохнуть и уже знаю, что будет дальше, хотя не отваживаюсь даже подумать об этом – вдруг я ошибаюсь? – и, когда Селия все с тем же непроницаемым лицом добавляет:

– Анна-Лиза, – я не верю своим ушам и, на всякий случай, переспрашиваю:

– Анна-Лиза?

Селия повторяет:

– Да, Анна-Лиза. Она у нас в плену. В первом лагере. – Целая секунда проходит, прежде чем я понимаю смысл ее слов. От меня что-то скрывают, судя по тому, как они ведут себя со мной сейчас, мне не доверяют, и все же она у них. Она никуда не сбежала. Я слышу свой голос:

– Мне надо туда, в первый лагерь.

– Как раз об этом я и хочу с тобой поговорить. Прежде всего, ты должен понять ситуацию, Натан. – Помешкав, Селия продолжает. – Мы схватили Анна-Лизу через несколько дней после ББ. Она…

– Что? Но тогда… она у вас уже не одну неделю? Не один месяц?

– Три месяца.

– И никто мне до сих пор ничего не сказал?

– Я говорю тебе сейчас.

Голос Селии тих и спокоен. А мой нет, я ору:

– Да я из-за нее всю эту гребаную страну прочесал частым гребнем!

– Да, я знаю.

Я срываюсь на мат.

– И кто еще знал, что она у тебя? – спрашиваю я, обводя всех яростным взглядом. Один Несбит не отводит глаз, – значит, он и правда ничего не знал, – а Габриэль, стоя со мной бок о бок, тоже смотрит прямо на меня, но так, что я сразу все понимаю.

– Ты все знал? – спрашиваю я его. – Знал и ничего мне не сказал?

– Я кое-что слышал. И понял, что могло произойти, и…

– А тебе не пришло в голову поделиться со мной этим слухом? Не пришло в голову рассказать, что ты там понял? – Я матерюсь на него и отворачиваюсь. – Значит, все это время, пока я искал ее, а ты твердил мне, что я рискую жизнью, нападая на Охотников, ты мог легко и просто остановить меня, поделившись со мной своими догадками?

– Я же не знал, что ты будешь нападать на Охотников.

Но я его уже не слушаю. И ничего не понимаю. Не могу понять, почему он не рассказал мне об Анна-Лизе. Он же знал, что я с ума схожу из-за нее.

– Ты все знал и ничего не сказал мне!

– Я пытался…

– Ты ничего мне не сказал. – Я подаюсь вперед и ору ему прямо в лицо: – Ни-че-го!

– Я…

– Я тебе верил, – шиплю я.

Но тут уже Габриэль подается вперед и тоже шипит мне в ответ:

– Нет, ты мне не веришь – давно уже не веришь. Ты не говоришь мне, что делаешь и что будешь делать. Пропадаешь где-то целыми днями и не сообщаешь, где ты был и кого убивал. Отделываешься парой слов, когда сказать что-то все-таки нужно. Вернее, когда это нужно тебе.

Поверить не могу, что он меня же еще и обвиняет. Сам спрятал от меня Анна-Лизу, а обвиняет меня! Я набираю полный рот слюны и плюю. Мой плевок попадает ему на щеку.

Габриэль смотрит на меня, выпучив глаза. Я еще никогда не видел, как он злится. Тут между нами встает Несбит, он оттесняет от меня Габриэля, говоря ему:

– Что с ним поделаешь, Натан – он и есть Натан, за это ты его и любишь.

Селия кричит:

– Натан, тебе надо успокоиться!

Я поворачиваюсь к Селии, покрываю ее чернейшим матом, а потом, набрав полную грудь воздуха, ору:

– Похоже, здесь все все знали?

– Греторекс знала и получила приказ молчать, чтобы держать тебя подальше от первого лагеря, а поскольку ты и здесь появлялся нечасто, то ей было несложно выполнять приказ.

– Так с чего ты теперь вдруг решила мне сказать?

– Как я уже говорила тебе вчера вечером, Альянс обязан обеспечить равенство всех ведьм перед законом. Сейчас идет война, но она не отменяет ни правил, ни необходимости соблюдать их. Анна-Лиза в плену. Она не хочет больше воевать. Она не поддерживает Сола и никогда не встанет на его сторону, но она считает, что война – это не выход.

– Мне плевать, что она там считает. Меня интересует одно – что ты собираешься с ней делать?

– Она предстанет перед новым судом, который мы сейчас организуем: это будет суд Черных и Белых Ведьм, он и вынесет решение по ее делу. Она застрелила Маркуса, Черного Колдуна и влиятельного члена Альянса. В результате ее действий Альянс потерпел сокрушительное поражение. Большая группа Черных во главе с Гасом хотят, чтобы она понесла наказание. Альянс же хочет – вернее, нуждается в том, чтобы действовать по справедливости: все должны видеть, что для нас Белые и Черные Ведьмы равны. Именно этим Альянс и отличается от Совета, и мы хотим, чтобы все это понимали. С другой стороны, судебная процедура для Анна-Лизы означает, что она имеет право на защиту.

– И как она будет защищаться?

– Она утверждает, что действовала под влиянием аффекта. Говорит, что хотела только помочь своему брату.

И тут весь мой гнев против Анна-Лизы испаряется, сменяясь холодным презрением. Я говорю Селии:

– Коннор был уже мертв, когда она застрелила Маркуса.

– Вот это и должен будет установить суд. Все свидетели будут принимать зелье правды. Верь мне, Натан. Правда выйдет наружу.

– Тогда верь мне и ты, потому что я говорю правду: мой отец убил Коннора О’Брайена, Охотника, когда тот тянулся за пистолетом. Анна-Лиза выстрелила в Маркуса, когда Коннор был уже мертв, а потом сбежала, оставив нас расхлебывать последствия. Это из-за нее моего отца больше нет в живых. А из-за того, что он умер, некому было остановить тогда Охотников, и погибли сто членов Альянса. Их кровь на ее руках.

– Твои показания выслушают, Натан. Так должно быть, и так будет. – Селия делает паузу, потом добавляет: – Но ты должен предоставить суду решать участь Анна-Лизы. Отказаться от личной мести.

– Если ее отпустят, я буду мстить.

– Что ж, тогда тебя тоже будут судить.

– Пусть попробуют.

Селия говорит:

– Похоже, ты уже понял, в чем ее дар?

Я много думал об этом, и кое-какие подозрения у меня возникли. Когда Анна-Лиза убила Маркуса, началась жуткая пальба. Габриэль толкнул меня на землю и закрыл собой, а когда я снова поднял голову, Анна-Лизы уже нигде не было. Сначала я решил, что она просто убежала и спряталась среди деревьев, но, думаю, я с самого начала знал, что она просто исчезла, буквально.

– Она может становиться невидимкой, – подтверждает мои подозрения Селия.

– До чего же удачно, что у нее такой же дар, как у ее многоуважаемого дяди и прославленного братца. Просто великолепно. Лишнее подтверждение тому, что они – одного поля ягоды.

– Вот и Гас так считает, но, с другой стороны, найдется немало тех, кто скажет то же самое о тебе и о твоем отце.

– Я этим горжусь.

– Будь осторожнее, Натан. В Альянсе много Белых Ведьм, куда больше, чем Черных, если на то пошло, и хотя они не питают особой любви к семье Анна-Лизы, в ней самой они видят слабую, незначительную жертву обстоятельств, несмотря на ее дар. С тобой все совсем иначе. Ты не слаб и не беззащитен. В тебе люди видят точную копию твоего отца. И знают, что ты сделал, чтобы получить его дары.

– Что я вынужден был сделать!

– Тебя боятся, Натан, и это плохо. Многие Белые Ведьмы боятся тебя нынешнего и такого, каким ты еще можешь стать. Они жалеют Анна-Лизу, которая действовала под влиянием любви к оступившемуся брату, хотела помочь ему, но в тебе они видят только Черного Колдуна – убийцу, сына Маркуса, пожирателя сердец. Ты убил Маркуса. Некоторые даже считают, что судить надо тебя, а не ее.

– Я хотел его спасти! Но бесполезно. Надежды не было, он умирал. Я не хотел, чтобы так все вышло!

– Успокойся, Натан, – тихим и ровным голосом говорит Селия.

Я матерюсь.

– Среди Белых сторонников Анна-Лизы есть те, кто считает, что лучший способ защитить ее – это привлечь внимание к тебе. Они говорят, что закон для всех должен быть один.

– Так ты хочешь меня арестовать? В этом все дело? За то, что я съел сердце Маркуса после того, как она его застрелила?

– Мы не можем сделать для тебя исключение. Тебе тоже придется отвечать на обвинения. Тогда все и объяснишь. Не думаю, что…

– А пока ты опять посадишь меня в клетку?

И я понимаю, что они мечтают об этом, все Белые спят и видят меня в оковах. Но я ни за что, ни за что больше не дамся. И, не успеваю я подумать, как из моих ладоней вырываются две молнии и ударяют в землю по обе стороны от Селии, а в воздухе между нами вспыхивает большой клуб пламени, так что она отшатывается.

В ту же секунду ее шум наполняет мою голову, ее разрывает боль, которую я ненавижу, и я оказываюсь на коленях.

Но она сразу прекращает.

– Я не хочу делать тебе больно, Натан. Не хочу испытывать на тебе свой дар, но мне придется, если ты не успокоишься.

Я поднимаю голову, смотрю на нее, встаю на ноги. Как я ненавижу этот ее звук, я готов на все, чтобы прекратить его, буквально на все. Она никогда больше не воспользуется им против меня.

Никогда.

Я начинаю тереть ладонью о ладонь, думая о вращающемся мире, тру все быстрее, быстрее, и замираю. Потом подношу обе ладони к вискам и думаю о покое.

И все замирает. Все делается неподвижным. Звуки стихают.

Селия стоит прямо напротив меня, спокойная и сосредоточенная. Габриэль не сводит с меня глаз, он все еще зол. Несбит замер на одной ноге, как будто хотел попятиться, Греторекс держит меня на мушке. А за их спинами толпятся новенькие. Наверное, услышали шум и сбежались посмотреть, в чем дело. Лица у большинства напуганные, но некоторые явно торжествуют. Донна тоже с ними, руки у нее по-прежнему связаны, лицо серьезное.

Я ухожу от них. Не знаю, как долго будет стоять время. Хотя какая разница. Главное, они больше не посадят меня в клетку.

Я уже далеко, когда позади раздаются крики. Значит, время пошло. Я перехожу на бег.

Снотворное

Я в лесу. Поздно. Что теперь делать, не знаю. Я никого не убил, никого не ранил. Хотя мог бы. Но зато я плюнул в лицо Габриэлю. Как я мог?

Уже почти совсем темно, когда я слышу шаги. Они замирают, потом возобновляются, еще более громкие и неуклюжие. Тот, кто идет, хочет, чтобы я его услышал, а подойдя совсем близко, снова останавливается и говорит:

– Чудную магию ты нам показал, парень.

Я молчу, через минуту подходит Несбит и присаживается рядом со мной на корточки.

– Сначала никто ничего даже не понял. Ты прям как в воздухе растворился. Габ сказал, что ты, наверное, остановил время.

– Ага.

– Здорово!

– Ага.

– А потом кое-кто из нас решил, что тебя надо найти. И… в общем… вот я здесь. Имей в виду, это было нетрудно: ты, как всегда, оставил за собой след шириной в милю.

– Я не собирался прятаться. Мне просто надо было подумать.

– А, ну да, конечно, дело ясное. – Минуту Несбит ухитряется просидеть тихо, потом говорит:

– В клетку тебя никто не посадит. Селия не даст. Она так сказала.

Я уже не знаю, чему верить, но не думаю, чтобы Селия стала мне лгать.

Несбит добавляет:

– И Ван тоже не позволит. Да и я, и, конечно, твой красавчик. А уж Греторекс такая перспектива и вовсе не по душе. Так что у тебя больше друзей, чем ты думаешь.

Я удивляюсь, неужели это правда? Если так, то почему я постоянно чувствую себя таким одиноким?

– Габриэль еще злится?

Несбит мешкает, потом отвечает:

– По шкале от одного до десяти я бы определил его градус как девять с половиной.

– Значит, могло быть хуже.

– Он остынет. – Несбит толкает меня в бок и говорит: – Лучшее в ссорах – это примирение. Так и вижу, как это будет: ты попросишь у него прощения, он тебя обнимет и…

– Несбит, заткнись.

Мы еще немного сидим молча, потом я спрашиваю:

– Так какой у нас план?

– План такой – я пускаю в ход все свое недюжинное обаяние, чтобы уговорить тебя успокоиться и вернуться в лагерь. Потом, когда Селия убедится, что ты не станешь убивать Анна-Лизу молнией или чем-нибудь еще, как только ее увидишь, мы отправимся в первый лагерь, где ты дашь свои показания на процессе века. Судить будут, разумеется, Анна-Лизу. Тебя трогать не станут, по крайней мере пока. Селия говорит, что если все будет хорошо, то до этого и вовсе не дойдет. Понятно, если что не так, то и ты от суда не отвертишься. С другой стороны, если Анна-Лизу признают виновной, то никто не будет возбуждать дело против тебя. Селия говорит, что обязательно объяснит всем, что ты пришел давать показания добровольно. И мне она велела особенно подчеркнуть, что ты не под арестом и что никаких обвинений против тебя нет.

– Пусть даже не пытается меня арестовывать. Под суд я не пойду. Никогда. И ни за что, и уж точно не по обвинению в убийстве отца. Я не обязан перед ними отчитываться. И я никогда больше не окажусь ни в клетке, ни в камере, ни вообще за закрытой дверью.

– О’кей. С этим все ясно. – Минуту спустя Несбит добавляет: – Честно говоря, парень, по-моему, всем, кто захочет тебя арестовать, придется сильно помучиться, а если им это удастся, то ненадолго, ведь с твоими дарами можно в два счета выбраться откуда хочешь, так что на твоем месте я не стал бы так переживать. – И он опять пихает меня локтем. – Ну, а если у тебя не получится, то я испеку старый добрый пирог с напильником и передам его тебе в камеру. Или Габ прикинется толстым потным тюремщиком, украдет ключи и…

– Несбит, заткнись.

– Я просто хотел сказать…

– Когда мне было четырнадцать, на меня надели ошейник. Если бы я отошел слишком далеко от своей клетки, он лопнул бы и из него вытекла бы кислота. Они опять это сделают.

Несбит некоторое время молчит, потом произносит:

– То-то ты такой дерганый.

– Спасибо.

– Хотя, мне кажется, теперь тебя и это не остановит. Ушел же ты от целого отряда не последних по дарованиям ведьм. Ну, в смысле, Селия ведь выпустила свой шум, а ты все равно смылся. Греторекс с девочками…

– Несбит, ты можешь помолчать? Хотя бы одну минуту?

Он утихает почти на целую минуту, потом вдруг спрашивает:

– У тебя еды нет? А то у меня после той мерзкой овсянки маковой росинки во рту не было.

Еды у меня нет, но мы разводим костер, садимся возле него и сидим до глубокой ночи, подбрасывая веточки в огонь, а Несбит болтает о всякой всячине. Когда он наконец засыпает, я обдумываю все еще раз. Анна-Лизе не должно сойти с рук то, что она сделала. Из-за нее умер Маркус. Я сказал, что убью ее, и, может быть, мне все же придется сдержать слово. С другой стороны, мне хочется увидеть ее под судом. Я хочу увидеть, как ее будут допрашивать. Хочу видеть ее в клетке, где она будет сидеть, не зная, выйдет ли когда-нибудь на свободу. Так что я пойду на ее процесс и дам против нее показания. Заодно посмотрим, способен ли Альянс на справедливый приговор. Если окажется, что нет, я сам решу, что делать.

Я достаю пакетики со снадобьем, которые дала мне Ван. Наверное, она знала, что мне будет не обойтись без них, когда я услышу об Анна-Лизе. Не исключено. Но у меня нет желания глотать все три разом. Я еще хочу увидеть Анна-Лизу. И чтобы она тоже меня увидела. Я хочу плюнуть ей в лицо. Тут я снова вспоминаю о Габриэле. Как я мог так поступить с ним?

Я открываю один пакетик и обнаруживаю внутри пятнышко тонкого желтого порошка. Осторожно касаюсь его кончиком пальца, слизываю прилипшие кристаллы, но не ощущаю ничего, кроме слабого привкуса мяты. Тогда я опрокидываю содержимое пакетика себе в горло: вкус мяты наполняет мне рот, тут же превращаясь в сухую горечь, но, не успеваю я пожалеть о том, что у меня нет воды, как обнаруживаю, что уплываю куда-то в темноту, и мне тепло и спокойно.

Темнота тихая и пустая. Ее ничто не нарушает. Она совершенна.

Я спокоен

– Успокоился? – спрашивает Селия.

– Не благодаря тебе.

Я грублю, но слова произношу тихо и медленно. Внутри у меня ясно и прозрачно. Не знаю, что такое было в том порошке, который дала мне Ван, но уж наверняка больше чем просто снотворное. Давно уже я не испытывал такого чувства уравновешенности и полного самообладания. Но большую часть дня я все равно провел подальше от лагеря, куда вернулся только под вечер. Несбит пришел со мной, на удивление тихий и молчаливый.

– Я использовала против тебя свой дар только потому, что боялась, как бы события не вышли из-под контроля, – говорит Селия. – Новенькие не знают тебя так, как знаю я. Они могли подумать, что ты собираешься на меня напасть. Но я тебе верю, Натан.

Я помню ее лицо, когда она застыла во времени – честное, как всегда. И внутренне сосредоточенное, как будто она что-то подсчитывала про себя.

Я киваю на новеньких, которые сидят у огня напротив, и говорю:

– Похоже, они все ждут, что я скоро начну вырывать у них сердца и есть их на завтрак.

– Нет, но вопрос о том, что ты будешь делать, когда увидишь Анна-Лизу, остается.

– Я ненавижу ее и хочу ей смерти. Я хочу отомстить ей за отца, но еще я хочу увидеть ее под судом. Хочу справедливости. Пусть ее признают виновной. И накажут. Жестоко накажут. Думаю, что пули в живот и долгой мучительной агонии в полном одиночестве будет достаточно, даже для нее.

– Но ты не будешь пытаться убить ее, как только увидишь?

– Не буду. Правда, если ее не признают виновной и отпустят… тогда не знаю, – я качаю головой. – Что ей сделают, если ее вина будет доказана?

– Думаю, посадят в тюрьму. Возможно, надолго.

– Она убила Маркуса. Она должна умереть. От пули.

– Сомневаюсь, что суд вынесет такой приговор. А если ты сам попытаешься привести его в исполнение и вообще возьмешь закон в свои руки, я вынуждена буду арестовать тебя. Так должен действовать Альянс. Справедливость для всех, Натан.

– Отлично, – я улыбаюсь ей. – Только сначала тебе придется меня поймать.

– Надеюсь, до этого не дойдет.

Уже темно, когда я заканчиваю разговор с Селией, а Габриэля нигде не видно. Я спрашиваю о нем у Несбита, тот говорит:

– Попробуй поискать его в палатке. – Вот как? Я даже не знал, что у Габриэля есть своя палатка. Несбит кивает на ту, что с краю, и я вижу, что в ней горит зеленый свет.

Я подхожу ближе и, барабаня по холсту пальцами, зову:

– Габриэль?

Он не отвечает, но я уверен, что он там, и потому засовываю голову внутрь. Палатка полна зеленоватого свечения от чашки ночного дыма, которая стоит на земле у самого лица Габриэля. Он лежит на боку, на коврике, брошенном прямо на землю, и читает книгу. На меня он не смотрит.

Я говорю:

– Привет.

Он молчит и головы не поднимает.

– Надеюсь, ты только притворяешься, что читаешь, – говорю я. – Иначе и быть не может, потому что ты ведь не можешь сосредоточиться на книге, ты только и думаешь о том, как бы выбить из меня все мое живое дерьмо.

– Не знаю, какое именно дерьмо ты называешь живым, но ты недалек от истины.

Теперь Габриэль смотрит на меня, и я вижу, что его лицо серьезно. Он и впрямь не прочь вздуть меня как следует. Я вхожу в палатку, пригнув голову: она совсем невысокая, и я чувствую себя в ней неловко, а потому опускаюсь на колени.

– Ты что-то от меня хочешь? – Голос Габриэля полон яда.

– Хм. Да… Я думаю, нам надо поговорить.

– Ха! Это почти забавно, услышать от тебя такое. Только знаешь, я сейчас не в настроении смеяться.

– Ты зря не рассказал мне, что ты подумал про Анна-Лизу.

– Ты зря не рассказал мне о своем нападении на Охотников.

– Я рассказал.

– Да, кое-что, потом, когда у тебя уже не было выбора; когда ты не мог больше скрывать.

– А ты продолжал скрывать от меня то, что знал об Анна-Лизе. Охотники тебя не напугали.

– Не напугали? Группа из восьми Охотниц так близко к нашему лагерю? Совсем рядом с Греторекс и новенькими?

– Но…

– Они могли тебя убить или ранить, а когда я пошел бы тебя искать, они убили бы и меня.

– Но я был…

– Я не закончил, – перебивает меня Габриэль. – Я признаю, что скрывал от тебя свои мысли. Я скрывал от тебя свои подозрения о том, что Анна-Лиза давно в плену у Альянса, но только для того, чтобы защитить тебя. Ты же знаешь, что я терпеть ее не могу. И с удовольствием увидел бы ее мертвой. С одной стороны, я был бы рад увидеть, как ты разрываешь ее на куски, но, с другой, я понимаю, что это было бы неправильно, не по отношению к ней или ко мне, а прежде всего по отношению к тебе. Ты сейчас сам не свой, Натан. Мне не хотелось, чтобы ты убил ее тогда и жалел об этом позже. Все, что я сделал, я делал ради тебя. А ты скрывал от меня свои мысли и чувства потому, что так хотелось тебе самому. Ты думал только о себе. Как обычно.

Я решаю, что проиграл спор с Габриэлем.

– Тебе лучше уйти, – говорит он.

Я не двигаюсь. Мне совсем не хочется уходить. Мне хочется поговорить с ним. К тому же я должен извиниться. Я весь день ломал голову над тем, что я ему скажу. Так что теперь мне просто необходимо сказать ему это.

Я набираю полную грудь воздуха и тихо и искренне говорю:

– Габриэль, прости, что я на тебя плюнул.

Он округляет глаза и фыркает.

– Вау. Надо же, извинения.

Ладно, пусть так. Хотя это не то, на что я надеялся. Я продолжаю:

– Я был зол. Но я все равно не должен был так поступать. И мне жаль, что я это сделал.

– Да, ты не должен был на меня плевать. Ты. Зря. Плюнул. Мне. В лицо. Я тоже умею злиться. Так что одними извинениями ты не отделаешься, хотя услышать их от тебя уже – дорогого стоит.

– А чего еще ты хочешь?

– Ничего. Просто уходи. – Он перестает смотреть на меня и снова утыкается в свою книгу.

Мы еще немного сидим молча. Я надеюсь, что он вот-вот оттает, это должно произойти. Нельзя же так долго злиться. Но он закрывает книгу и смотрит на меня.

– Ты еще здесь? – спрашивает он. Его голос полон холодной злобы.

– Габриэль, я…

– Натан, я правда очень, очень зол на тебя. И хочу, чтобы ты ушел отсюда сейчас. – И я понимаю, что он говорит это абсолютно серьезно.

Я встаю, выбираюсь из палатки, выхожу из лагеря и продолжаю идти.

Потом перехожу на бег и все бегу, бегу. Я могу бежать часами, полностью отключившись от всего, передав контроль своему телу.

Я не прихожу в лагерь целый день, и еще один, и еще. Большую часть времени я остаюсь животным, но иногда все же превращаюсь в человека, чтобы подумать.

Мне страшно – а вдруг Габриэль уже начал меня бояться, как и говорил? И я вспоминаю все известные мне истории о Черных Колдунах, о том, как они редко ладят и как их отношения всегда кончаются насилием. Вспоминаю его взгляд, его злость на меня.

Я думаю об отце, я хочу походить на него, хочу быть сильным, как он. Во многих отношениях он был достойным и очень честным человеком. И еще я знаю, что он меня любил. Но он также мог быть страшным, беспощадным, жестоким. Я вспоминаю историю из дневника Меркури о том, как Маркус убил колдуна по имени Торо. Я так и не спросил отца о том случае. Я не хотел знать ответ, потому что, кажется, Меркури была права: он убил Торо просто потому, что Торо его раздражал, а он, Маркус, мог это сделать, а еще потому, что жизнь Торо была ему так же безразлична, как жизнь какой-нибудь мухи. А я люблю Маркуса, но не хочу становиться таким, как он. Не хочу, чтобы люди меня боялись.

Габриэль уважал моего отца, но он уважает и мою Белую сторону, ту, что досталась мне от матери. Я совсем не помню мать, зато я хорошо помню бабушку Дебору, Аррана – все они есть и были добрые, заботливые, неравнодушные люди. Я знаю, что очень далеко ушел от них, но я все же не хочу совсем потерять связь со своей Белой стороной.

Я хочу оставаться полукодом. Хочу соединять в себе Белое и Черное – лучшее из обоих миров.

А еще я очень хочу увидеть Габриэля, чтобы сказать ему, что я не совсем пропащий, я знаю, кто я такой. И я отправляюсь в лагерь. Не помню, сколько меня там не было, дня четыре или пять. До лагеря далеко, и пока я бегу, погода портится, начинает идти снег, дует ледяной ветер. Так что я добираюсь до места только через два дня. Когда я подхожу к лагерю, уже темно, сыплет снег, но ветра нет.

Я измучен, весь покрыт грязью и страшно хочу есть, но сначала мне надо увидеть Габриэля. На этот раз я знаю пароль, называю его, как следует, и спокойно вхожу в лагерь.

Первым делом я направляюсь к палатке Габриэля, с каждым шагом чувствуя, как меня все сильнее тошнит от страха. А вдруг он опять откажется говорить со мной? Что, если он меня возненавидел?

Я вижу его палатку, но даже издалека могу сказать, что света в ней нет. Мой желудок буквально завязывается в узел, так что даже больно делается. Я заглядываю внутрь палатки. Там пусто: ни книги, ни спального мешка. А что, если он совсем ушел из Альянса, пока меня не было? Надо найти Несбита. Тот наверняка знает. Но уже поздно, валит снег, кругом ни души. И вот тут меня начинает тошнить по-настоящему. Неужели на этот раз я действительно все профукал? Я иду на середину лагеря, к костру, в надежде, что, может быть, там Несбит… И вижу человека, он спит на земле, один, его спальник припорошен снегом. Габриэль? Кажется, это он, и я спешу к нему, проверить, не ошибся ли я.

Это он. Спит.

Я опускаюсь на землю у его ног. Мне так радостно, хотя желудок еще сводит от напряжения. Снег теперь падает небольшими, мягкими хлопьями. Я подбрасываю в костер пару поленьев, но огонь уже почти прогорел. Меня все еще тошнит.

Габриэль просыпается и садится. А может, он и не спал. Он натягивает спальник себе на плечи, но ближе ко мне не подвигается. Между нами расстояние около метра.

Я смотрю в огонь и думаю, с чего начать: то ли снова извиниться, то ли сказать ему, как я рад, что он здесь.

Он говорит:

– Тебя долго не было. Где ты пропадал?

И мне хочется плакать, потому что его голос звучит все так же холодно.

Я отвечаю:

– Я пропал, но не навсегда… а может, и навсегда. Не знаю. – Я поворачиваюсь к нему: – Но я не хочу, чтобы и с тобой случилось то же. Не хочу, чтобы ты страдал, особенно из-за меня.

– Тогда не лги мне. Не скрывай от меня, что делаешь.

– Не буду.

– И никогда больше не плюй на меня.

– Не буду. – И я знаю, что говорю правду. Я бы не смог на него плюнуть. Ни сейчас, и никогда больше. Я не могу изменить прошлое, но могу измениться сам, стать лучше, и очень этого хочу.

Он говорит:

– Ты знаешь, что я люблю тебя. Сейчас. И всегда буду любить.

– Значит… я прощен?

– Я этого не говорил!

Мы сидим и смотрим в огонь, который разгорается все ярче. Габриэль продолжает:

– Ты причинил мне и другую боль, Натан.

Я вспоминаю, как тыкал в него ножом, как то и дело матерился и вообще вел себя гадко.

Он говорит:

– Когда мы только встретились, ты говорил со мной о себе. Сейчас ты почти ничего мне не рассказываешь. Я, конечно, не жду, что ты вдруг сделаешься болтуном, но ты считаешь меня своим другом. А с друзьями разговаривают.

И он прав, конечно: когда мы с ним только познакомились, я действительно все рассказал ему о себе, о своей жизни.

Я придвигаюсь к нему поближе и говорю:

– Ладно. Что тебе рассказать?

– Важное, то, что тебе по-настоящему важно.

– Например? – Я не знаю, о чем он: о моем отце или о видениях.

– Расскажи мне про Уэльс. Я бы хотел побывать там когда-нибудь с тобой.

И тогда я улыбаюсь, хотя сам чуть не плачу. И начинаю рассказывать ему об одном очень особенном месте в горах, где бывал как-то летом: там маленькое озеро, а рядом с ним утес, с которого так удобно прыгать в воду. И обещаю, что обязательно возьму его с собой туда, как только война кончится. И я еще некоторое время смотрю в костер, а потом только на Габриэля, и чувствую, что больше никогда, ни за что на свете не причиню ему боль.

Золотой свет

Я просыпаюсь до рассвета. Небо светлеет, Габриэль спит рядом со мной. В лагере еще тихо. Я развожу огонь. Хочу сварить овсянки, но тут холод пронимает меня до костей, и все вокруг заволакивается серой пеленой. Это видение.

Золотистое сияние заливает половину неба, и лес вокруг тоже как будто светится. Я медленно иду между деревьями. Я словно только что родился и впервые вижу мир. Воздух вокруг меня точно живой. Восхитительное чувство. Все кругом прекрасно. Все, до последней мелочи, изумительно. И этих мелочей становится все больше и больше. Цвета, формы, силуэты, звуки, температура, воздух. Я поворачиваюсь и вижу Габриэля. Он тоже прекрасен. Он машет мне рукой, зовет к себе. В опущенной руке у него пистолет. Темный силуэт за ним – это Несбит, он скрывается в лесу. Я оглядываюсь назад, на прекрасный луг, на деревья, на солнце, и снова поворачиваюсь к Габриэлю. И тут же взлетаю в воздух и лечу, а мир вокруг меня меняется – теперь он полон шума, боли и хаоса; я падаю, смотрю вверх и вижу небо, потом в нем появляется лицо Габриэля. А боль в животе все нарастает, она жжет меня и движется куда-то к сердцу. Она убивает меня, я это знаю.

И я умираю.

Первый лагерь

Я, Габриэль, Несбит, Селия, Адель, Кирсти и Донна отправляемся в первый лагерь. Селия, похоже, назначила Адель своей помощницей. Донну, видимо, взяли с тем, чтобы в главном лагере Ван могла сварить для нее персональное зелье правды, которое поможет нам определить, на чьей она стороне. Руки у нее свободны, но Кирсти не отходит от нее ни на шаг, а так как она почти вдвое больше Донны, то я уверен, что у той, даже если она затеет что-нибудь, ничего не выйдет. Хотя, по-моему, ничего такого не случится.

Чтобы попасть в первый лагерь, нам предстоит нырнуть в два прохода, причем расстояние между ними надо преодолеть бегом, но все равно уже через несколько часов я снова увижу Анна-Лизу. Не знаю, что именно я чувствую: кажется, ничего, кроме нетерпения.

У первого прохода Габриэль берет мою левую руку своей правой, мы сплетаем пальцы, и Селия кладет его свободную руку на край. Я делаю глубокий вдох, когда Габриэля уже начинает затягивать в проход, и лечу за ним, в темноте постепенно выпуская из легких воздух. Проход настолько короток, что мы почти сразу видим в его конце свет, и вот нас уже выплевывает на другой стороне, и мы оказываемся в лесу. За нами тут же показываются другие, и Селия ведет нас дальше. Мы держимся совсем близко к ней. Бежим мы немного медленно, на мой вкус, но зато ритмично. Деревья редеют, остаются позади, вокруг нас открытая местность, на земле лежит снег.

Я спрашиваю у Селии:

– Сколько до следующего прохода?

– Миля, за рекой.

Я уже собираюсь спросить, сколько до реки, как вдруг почва под нашими ногами уходит круто вниз, и мы летим в эту самую реку, прямо в холодную воду. Течение сильное. Но мы уже выбираемся на другой берег и по колено в мокром снегу бежим дальше, к группе деревьев.

У следующего прохода Селия проводит всех внутрь одного за другим, но меня задерживает. Она говорит:

– Подожди, Натан, пойдешь со мной. – Когда все уходят, она говорит: – Натан, мне нужно, чтобы ты знал наверняка, как именно ты поступишь, когда увидишь Анна-Лизу.

– Не волнуйся – я знаю.

– Что ты знаешь?

– Я тебе говорил – я хочу увидеть, как ее будут судить.

Селия смотрит на меня внимательно.

– Ты говоришь мне всю правду?

– Я убью ее, только если суд откажет мне в справедливости. Если ее отпустят, то я… восстановлю справедливость сам.

– А если ее посадят в тюрьму?

– Хочешь знать всю правду, Селия? Я сам не знаю, как поступлю. Но если ее отпустят, я точно что-нибудь сделаю.

– Ее не отпустят. Если система сработает, она не будет свободна.

Селия хватает меня за куртку и сует свободную руку в проем.

На другой стороне моросит мелкий дождь. Селия говорит:

– Натан, держись ко мне поближе. До лагеря бегом пятнадцать минут. – Она отпускает мою куртку, только услышав мое «О’кей». И тут же припускает во всю прыть.

Скоро я увижу Анна-Лизу. Я хочу ее увидеть. Надеюсь, они посадили ее на цепь. И еще я хочу, чтобы она видела меня, когда я буду глядеть на нее.

Мы уже должны подбегать к первому лагерю, когда Селия вдруг замедляет шаг, а потом и вовсе останавливается. Она озирается, и по ее виду и движениям я понимаю: что-то пошло не так.

– Что? – спрашиваю я ее.

– Здесь должны быть часовые.

Другие догоняют нас, Несбит спрашивает:

– В чем дело?

– Пока не знаю, – отвечает Селия. – До лагеря четыреста метров по прямой. Натан, используй свою невидимость и проверь его. Несбит, Габриэль – за вами периметр слева. Мы с Адель пойдем вправо. Кирсти, ты с Донной ждешь здесь. Встречаемся через пять минут на этом месте.

Я становлюсь невидимкой и осторожно скольжу вперед. Но не успеваю пройти и ста метров, как слышу приглушенный свист. Так фонят в моей голове мобильные телефоны. Ни у кого в Альянсе телефонов нет. Черт!

Я продолжаю двигаться вперед, еще медленнее. Шипение становится едва уловимым. Я делаю несколько шагов, и оно крепнет. До лагеря пара сотен метров. Значит, Охотники впереди. Я прохожу еще немного, но никого не вижу. Вокруг все тихо и мирно, не считая тревожного шелеста-скрежета у меня в голове.

Черт! Слишком все тихо, слишком мирно.

Я бегу назад, к Кирсти и Донне. Габриэль уже там, но больше никого нет. Я говорю ему:

– Я слышу свист. Это наверняка Охотники, сколько их, пока не знаю. Наверное, они засели по ту сторону лагеря и готовятся напасть. Я должен пойти туда и предупредить. Скажешь Селии.

– Нет, погоди, Натан.

Но я уже снова стал невидимым и бегу. Бегу быстро, но не забываю прислушиваться и приглядываться на ходу. Я ищу Охотников, но их нигде нет. У края лагеря я притормаживаю. Первый лагерь стоит не на поляне, как наш, здесь палатки разбросаны прямо между деревьями. В лагере не слышно разговоров. Вокруг не поют птицы, нет вообще никаких звуков. Кроме странного электрического треска у меня в голове. Но и он очень слабый, слабее, чем прежде, как будто Охотники удаляются.

Медленно, то и дело оглядываясь, я подхожу к палаткам.

И тут я кое-кого замечаю. Ее глаза широко раскрыты, они смотрят на меня, но не видят, и, подойдя ближе, я понимаю, что в них нет искр. Еще раньше я понимаю, что она мертва: слишком она тиха, неподвижна и лежит в такой неловкой позе. Ей выстрелили в голову. Рану я вижу, только обойдя ее сзади: аккуратная круглая дырочка в затылочной части черепа. Вокруг сидят мухи. Я смотрю на ее лицо, стараясь вспомнить, видел ли я ее когда-нибудь раньше. Но она точно из Альянса, а не Охотница.

Я подхожу к палатке. Тихо, медленно. Я еще невидим, но рисковать все равно не хочу.

В палатке, видимо, хранили припасы: какие-то коробки, банки с консервами, одеяла разбросаны по ее перевернутому нутру. И тут я замечаю человека, которого узнаю немедленно, хотя его тело наполовину скрыто под краем палатки. Гас получил пулю в грудь. Муравьи уже проложили через него свою тропу.

В следующей палатке я нахожу еще тело.

И еще.

Они кругом.

Мое сердце колотится как бешеное. Все произошло недавно, но не только что. Скорее всего, утром.

Но если все случилось утром, а я слышу свист, и он слабеет, значит… Охотники уходят. Уходят, но не торопятся. Они не знают, что мы здесь. Может быть, мы еще сможем их догнать…

Я иду через лагерь, пытаясь установить, откуда доносится шипение. И тут вижу деревянную постройку, вроде избушки. Тюрьма? Бесшумно проскальзываю ближе. Дверь выбита. Анна-Лиза?

Я заглядываю внутрь.

Пусто, только цепи. Замки на них открыты. Значит, ее держали здесь. А вдруг она снова стала невидимкой и сбежала? Нет, вряд ли, скорее ее увели.

Потом я слышу шорох, чьи-то шаги за спиной, оборачиваюсь и вижу Несбита: он бежит через лагерь, явно не заботясь о том, слышит его кто-нибудь или нет. Вид у него встревоженный. На некотором расстоянии за ним бежит Габриэль и остальные, рассыпавшись между деревьями.

Я становлюсь видимым и говорю Несбиту:

– Кажется, Охотники только что ушли.

– Ты Ван видел?

– Нет.

– Она…

Взрыв сотрясает воздух за спиной у Несбита. Он падает на землю, за ним я вижу взлетающую Кирсти, ее мощное тело описывает петлю и тоже падает.

Я пригибаюсь.

Отголоски внезапного грохота рассеиваются не сразу. Я озираюсь в поисках Охотников. Прислушиваюсь. Ничего.

Селия кричит:

– Взрывающиеся ловушки! Ничего не трогать!

Донна стоит в двух шагах от тела Кирсти и смотрит на меня. Ее лицо бледно. Габриэль подходит к ним и нагибается. Потом кричит Селии:

– Кирсти мертва!

Несбит уже бежит дальше. Земля в лагере голая, истоптанная: на ней видны только следы охотничьих сапог.

Я бегу за Несбитом через лагерь в лес. На бегу я спрашиваю:

– Сколько?

– Много. Человек двадцать, может, больше. – Голос у него непривычно дрожит, когда он продолжает: – Они волокут кого-то, кажется, двоих. Пленных. Или раненых.

Лагерь уже остался позади, мы бежим между деревьями, и Несбит только переходит на ровную рысь, как вдруг останавливается, и у него вырывается стон.

Я смотрю вперед и вижу на земле тело. Капельки росы переливаются в ее волосах. Глаза широко открыты, сапфировая синева еще ярка, но искры уже погасли. Кожа бледная. Вместо живота кровавое месиво.

– Ван!

Несбит, спотыкаясь, идет к ней, я хватаю его сзади, чтобы не дать ему подойти слишком близко.

В руке у нее портсигар, и я понимаю, что он хочет его взять, поэтому говорю:

– Не трогай его, Несбит. Там может оказаться ловушка.

Он опускается подле нее на землю.

Шипения больше не слышно. Охотники уходят, но вряд ли они отошли очень далеко.

– Несбит, по-моему, у них Анна-Лиза. Мы можем перехватить их, если не будем останавливаться.

Несбит испускает тихий стон, который нарастает с каждой секундой, так что, вставая на ноги, он уже кричит в голос. Но бежит он быстро, его подгоняет ярость. А еще я вижу, что, хотя ему трудно дышать, скорость он не сбрасывает. Пыхтя и постанывая, он достигает узкого ручейка, перескакивает через него и лезет по холму вверх, через редкие молодые деревья, а там, на открытой, кое-где поросшей кустарником местности, останавливается. Он тяжело дышит, у него текут слезы.

– Туда, – говорит он и показывает вперед.

Я бросаюсь туда, Несбит за мной. Вряд ли Охотники будут оставаться невидимками, только если соберутся напасть или почуют опасность, так что я наверняка скоро их увижу. Я дышу ровно, контролирую каждый вдох. Бежать надо снова в гору. Это трудно, но мы все равно нагоняем их, правда, Несбит здорово отстал.

И вдруг я снова слышу его: свист.

И вижу их – за следующим подъемом. Черные крошечные точки. Выстроились в линию у голых скал впереди. Проходят в проем.

Я становлюсь невидимкой и во всю прыть бегу к ним. Ни о чем не думаю, просто бегу. Мои глаза не отрываются от линии черных точек, которая приближается, становясь в то же время все короче.

Теперь я уже ясно различаю отдельные фигуры: сначала их девять, потом становится семь. Все в черном, кроме одной. Анна-Лиза!

Я бегу изо всех сил. Задыхаюсь. Ноги горят.

Я смотрю прямо на Анна-Лизу, но тут еще одна Охотнца исчезает в проеме, и она с ней.

Фигур в черном остается четыре… три… две…

Одна.

Я узнаю ее. Это Джессика. Я уже так близко, что могу достать ее молнией. Она поднимает голову и смотрит на меня, но не видит. Я же невидимка. Тут исчезает и она.

Я не отрываю глаз от расселины в скале, где она стояла. Мои ноги так и норовят подогнуться, но я заставляю их бежать все дальше и дальше, пока наконец не достигаю скалы. Там я скольжу руками по воздуху, пытаясь нащупать проем.

Ничего.

И здесь тоже ничего.

И здесь.

И здесь.

Найти проем трудно, даже если точно знаешь, где он. А я понимаю, что опоздал. Они наверняка давно его закрыли. Но я не оставляю попыток. Упорно шарю руками по воздуху.

Я был так близок к ним. Так близок к Анна-Лизе.

– Черт, черт, черт!

И продолжаю искать.

Несбит, тяжело дыша, падает рядом со мной на землю.

Не важно, что мы были от них всего в нескольких шагах. Проход закрыт.

Они ушли.

Каждая секунда бесценна

Под проливным дождем мы с Несбитом возвращаемся в лагерь. Там Селия и Адель, они осторожно ходят от палатки к палатке. Возле одной из них стоит Донна. Вид у нее мрачный. Все притихли, осваиваются со случившимся, а кругом смерть и уничтожение, и земля под ногами превращается в грязь. Я подхожу к Кирсти. Верхняя часть ее тела накрыта курткой Габриэля; одна нога в крови и жутко исковеркана.

Габриэль прячется от дождя под деревом. Я говорю ему:

– Ван умерла.

– Да. Но мы не можем перенести ее сюда. Не можем похоронить. Покрывалом накрыть, и то не можем: а вдруг ее тело – ловушка? – Он поднимает на меня глаза и добавляет: – Как только люди могут творить такое?

А я думаю про Охотниц, которых убивал спящими, и отвечаю:

– Не знаю.

На самом деле я хорошо знаю, как это делается, как человек становится скотиной, да и сам Габриэль проделывал подобное не раз. И тут я понимаю, что он имеет в виду: он как раз думает о том, что нам самим доводилось делать такое раньше, ему доводилось – убивать группу Охотников и оставлять за собой трупы десяти, а то и двадцати человек.

– Что Анна-Лиза? – спрашивает Габриэль.

– Жива. Я видел ее издали. Она у них в плену.

– А может, и просто у них, – говорит он.

Я понимаю, что он прав. Ее либо забьют в колодки и будут пытать, либо осыплют похвалами и благодарностями: короче, превратят либо в пленницу, либо в героиню. Но, при всей моей ненависти к ней, я все же не верю, что она – шпионка Сола.

Габриэль говорит:

– Давай уйдем. Сбежим. Прямо сейчас. Нас ничего здесь не держит.

И может быть, он прав, уйти – действительно самый разумный выбор, но я не знаю, куда мне идти. К тому же, как мне ни хочется жить в тихом месте у реки, но исполнить свою мечту сейчас, значит, позволить Солу и дальше убивать и мучить, а это уже не по мне. И дело тут не только в Анна-Лизе; дело в самом Соле, в созданной им системе преследования и устрашения.

К нам подходит Селия и спрашивает меня, что я видел. Я говорю ей об Анна-Лизе и о том, что мы едва не догнали Охотников.

– Они тебя видели? – спрашивает она.

– Нет. Я был невидимкой. – Но тут же добавляю: – Видим был Несбит. Его могли заметить. И то вряд ли, хотя…

Селия трет ладонями лицо и говорит:

– Вряд ли они планировали вернуться сюда, иначе не стали бы закрывать проход. С другой стороны, если они видели Несбита или слышали взрыв… В общем, нам надо уходить. Здесь мы уже ничего не можем сделать.

Мы с Габриэлем идем искать Несбита. Он сидит на земле рядом с Ван. Я сажусь по другую сторону от ее тела и смотрю на него, ожидая увидеть слезы, но его глаза сухи. Из-за капель дождя на лице Ван кажется, что из них двоих плачет она.

Я вспоминаю, как впервые увидел ее в том доме, в Женеве, когда принял ее за мужчину. Она всегда была такой красивой: от нее просто захватывало дух, иногда в буквальном смысле. А еще она была проницательной, резкой и умной. Я вспоминаю пики и зелье, которое она готовила для того, чтобы помочь Габриэлю вырваться из тела фейна. Как хладнокровно и уверенно она все делала. И так же было потом с Пайлот, Меркури и Анна-Лизой. Она всегда оставалась расчетливой и спокойной, но при этом никогда не теряла ни чувства юмора, ни головы. И вот ее больше нет. Ее тело будут клевать птицы, поглощать насекомые. Альянс потерял еще одного важного члена. Не стало еще одной Черной Ведьмы. Ведьмы способной, могущественной, чья сила потеряна теперь и для Альянса, и для всего мира. Все, что нам осталось, – труп, лежащий на грязной земле. И в этом тоже виноват Сол. Он виноват во всем: в гибели моего отца, в нашем разрыве с Анна-Лизой, в смертях многих и многих Черных и Белых Ведьм. Сол – корень всего зла.

Подходит Адель и говорит:

– Селия сказала, что нам надо уходить. Немедленно. – И мы с Габриэлем идем за ней, в последний раз оставляя Несбита наедине с Ван. Селия ждет нас на краю лагеря, почти в том самом месте, где мы вошли в него. Вид у нее нетерпеливый.

Габриэль говорит:

– Несбит сейчас придет.

Но я знаю, что он не оставит Ван. И ни к чему вся эта спешка.

– Вы видели Донну? – спрашивает Селия.

– Нет, уже давно, – отвечает Габриэль.

Мы стоим и ждем. Никто не появляется. Селия бурчит что-то насчет дисциплины.

– Что ты хочешь делать? – спрашивает ее Габриэль.

– Я хочу, чтобы мы ушли еще пять минут назад. – Селия встряхивает головой. – Габриэль, иди найди Донну. Она наверняка где-то близко. Натан, скажи Несбиту, что мы уходим. Через десять минут, с ним или без него.

Я топаю назад, к телу Ван, и не удивляюсь, застав Несбита там, где мы его оставили.

Я говорю ему:

– Нам пора.

Он склоняется над Ван и что-то тихо ей шепчет. Я немного отхожу, чтобы не подслушивать. Тогда он выпрямляется, но все еще стоит ко мне спиной. Кажется, он опять плачет.

Я говорю ему:

– Донна исчезла. Надо ее найти.

Несбит отвечает:

– Я видел ее пару минут назад. Вон там. – И он идет к деревьям, осматривая по пути землю. Похоже, ищет следы.

– Как, по-твоему, она сбежала? – спрашиваю я у него.

– Я бы не стал ее винить. Альянс не встретил ее с распростертыми объятиями, а теперь она сама увидела, что за будущее ее ждет, если ей все-таки окажут высокую честь…

Мы доходим до той стороны опушки, где скрылись Охотники.

– Как, по-твоему, они еще не вернулись, а? – спрашивает Несбит, глядя на далекий холм.

– Они же закрыли проход. Так быстро им не вернуться.

А сам думаю: что, если у них есть запасной, или, может быть, этот проход был совсем короткий, мили две, не больше, и они уже идут сюда пешком?

Несбит вполголоса клянет Охотников.

– Нам надо найти Донну, – напоминаю я.

– Она была здесь. – Он смотрит на землю, где виден смазанный отпечаток кроссовки. – Но… – Он поднимает голову и оглядывается: – Теперь она может оказаться где угодно.

– Что ты думаешь? – спрашиваю я его.

– Сама придет, если захочет. Это ее дело, – говорит Несбит и поворачивает назад, к лагерю. А я смотрю на луг впереди и думаю, правда ли, что Донна забила на Альянс и сбежала. Последние несколько недель она провела как пленница, а сегодня едва не наступила в разрывную ловушку. Да, пожалуй, я тоже не удивлюсь, если окажется, что она смылась.

Я как раз собираюсь повернуться и пойти за Несбитом, когда слева от меня, из-за низкой гряды туч, вдруг выходит солнце. Над нами небо уже совсем чистое, и весь луг передо мной заливают лучи теплого света. После дождя особенно приятно почувствовать солнечное тепло на своей коже. Земля кругом становится такой зеленой, так вкусно пахнет. И несмотря на мертвые тела, что лежат совсем близко от нас, – а точнее, как раз из-за этих мертвых тел – красота мира особенно изумляет. Мир так прекрасен и так жесток. Это как напоминание о том, что каждая секунда жизни бесценна.

Я оборачиваюсь и вижу Несбита, его спина мелькает между деревьями. Чуть дальше, справа от меня, Габриэль, он машет, зовет меня к себе. Я в последний раз оглядываюсь туда, где скрылись Охотники, и тут солнце опять заходит за облако, оно вспыхивает красным и оранжевым, а трава, деревья и все кругом, даже я сам, становится золотистым. Все в золоте. Это так прекрасно. И тут я вспоминаю, где видел такое раньше. Я поворачиваюсь к Габриэлю.

Пинок в живот застигает меня врасплох, хотя я знаю, что это неправильно, и тут же ощущаю, как меня подбрасывает в воздух, и я лечу спиной вперед. Грохот выстрела достигает моих ушей уже в полете, стреляют дважды, но я не успеваю понять, сколько раз в меня попали, когда земля за моей спиной приподнимается и ударяет меня так, что вышибает из меня дух.

Я пытаюсь вдохнуть, но мои легкие отказываются наполняться воздухом.

Мне нечем дышать. Я понимаю, что все произошло точно как в моем видении. И что я умираю.

Магическая пуля

Не могу дышать. Не хватает воздуха.

Снова выстрел. Еще.

Не могу дышать.

Надо мной появляется Габриэль.

Не могу дышать. Не могу дышать… не могу… не могу.

– Лечись, Натан. Не останавливайся.

Я концентрируюсь на своих легких. Лечу их… наполняю воздухом.

Становится легче.

Габриэль разрывает на мне рубашку, а сам все твердит:

– Все будет хорошо. С тобой все будет хорошо.

Я опять не могу дышать. Так скоро!

Снова лечу легкие.

Лучше.

Дыши.

Дыши.

Но мой живот точно в огне.

Я хочу посмотреть, но не могу поднять голову. Черт! Вот черт! Я подношу к животу ладони. Он горячий и мокрый, и Габриэль отталкивает мои руки со словами:

– Лежи тихо, Натан.

– Горячо.

Внутри у меня все горит, и я уже знаю, что это охотничья пуля и яд и что он еще злее прежних.

– Жжет. Вытащи.

Габриэль хватает меня за запястья и начинает звать Селию.

Я снова лечусь. Говорю Габриэлю:

– Силы кончаются.

Жжение уже возвращается.

Я стискиваю кулаки и смотрю в небо, стараясь думать о чем-нибудь прохладном.

Потом, когда ощущение огня во внутренностях становится совсем нестерпимым, я снова лечусь.

Огонь угасает.

– Габриэль, если я… – Жжение начинается снова.

Я терплю, жду, когда оно сделается непереносимым. Тогда я, может быть, залечусь снова. Пусть жжет сильнее.

И тут же начинает жечь сильнее.

Черт!

И еще сильнее.

Габриэль смотрит на меня.

Теперь можно залечиться. Вот так. До чего хорошо.

– Габриэль. По-моему, я больше не могу лечиться.

– Нет, можешь. Селия сейчас придет. Она вытащит пулю.

– Габриэль… Я не могу.

– Натан. Не сдавайся. Ты можешь, Натан. Пожалуйста. – И тут жжение возвращается.

И нарастает. Еще стремительнее и горячее, чем раньше.

Почему же никто не идет?

Жжется, ой, как жжется.

Главное, не кричать.

Не кричи. Не кричи.

Думай о дыхании.

Считай.

Один.

Два.

Черт.

Черт.

Лечись. Ну же.

Тихий голос Селии:

– Это будет быстро. Держите его. Ноги держите.

Лицо Селии.

– Натан, постарайся не дергаться. Пулю надо вырезать.

И меня хватают за руки и за ноги, а жар в животе разгорается в пламя.

Мне совсем не хочется кричать.

– Я сказала, держите!

Я чувствую, как в мой живот погружается нож.

Я не хочу кричать.

– Ее здесь нет.

– Как? Чего нет?

– Я не могу найти пулю!

– Она там. Ранение ведь не сквозное.

– Знаю, но найти не могу.

Теперь жжет и в груди.

Селия говорит:

– Кажется, она движется. Пуля внутри его движется.

Чертова магическая пуля.

И тут голос Габриэля говорит:

– Мы ее вытащим. Все будет в порядке. – Наши глаза встречаются, и я пытаюсь сказать ему, что очень хочу остаться с ним, но не могу больше лечиться, и мне так горячо.

Ощущение такое, словно у меня в груди и в животе вовсю бушует пламя.

И каждый вдох прожигает мне легкие.

Я больше не хочу, чтобы было так больно.

И закрываю глаза, а Габриэль кричит мне, чтобы я смотрел на него и лечился.

Я не хочу больше боли.

Селия говорит, что попробует поискать рядом с сердцем.

И тогда крики Габриэля стихают окончательно.

Надо мной возникает лицо Уолленда. Не знаю, как он сюда попал. Уолленд, который делал мне татуировки и проводил со мной опыты, наверное, сейчас опять возьмется за старое. Он склоняется надо мной, а я лежу на земле, связанный. В руках у него тавро, оно раскалено добела. Он поднимает его повыше, чтобы я видел, а потом прижимает к моему животу, и я горю, а сам ерзаю, чтобы освободиться от него, но железо проникает все глубже. Я знаю, что сейчас умру. Но не хочу, чтобы он тоже знал. Это моя тайна. Я знаю, что умру совсем скоро.

Ну, давай же, умирай!

Уолленд исчезает. Исчезает! А мне-то надо, чтобы он убил меня, и я снова кричу:

– Убей меня!

Или я уже умер?

Я в камере в подвале здания Совета: окон нет, пол цементный, стены кирпичные. Вокруг темно. Но не настолько, чтобы я не разглядел человека, стоящего на коленях напротив. Я подхожу ближе. Это Анна-Лиза. Ее руки связаны. Я вынимаю из ножен Фэйрборн. И тут она поднимает на меня глаза и говорит:

– Я люблю тебя. Ты мой принц. Мой спаситель. – А Фэйрборн уже у меня в руке, он просит крови. И я не знаю, что делать. Убить Анна-Лизу?

Темнота. Покой.

Жив я или умер?

Надеюсь, что умер.

Мне холодно. Я в камере, но не прикован. Я озираюсь, ищу Анна-Лизу, ее нигде нет. Теперь на коленях стоит совсем другой человек. Сол. А еще я вижу, что рядом с ним стоит на коленях Уолленд, за Уоллендом – Джессика, за ней еще Охотница, которую я не знаю, еще одна, еще. Охотников очень много. И камера такая большая, не помню, чтобы она была такой громадной. Я иду мимо пленников, которые стоят друг другу в затылок. Они все в черном. И все на коленях. Головы опущены. Я должен убить их всех. Но шеренга длинная, ей нет конца. Фэйрборн по-прежнему у меня в руке, но я не могу зарезать такую уйму народу; тут нужен пистолет. Где пистолет?

– Мне нужен пистолет.

– Тише, Натан. Тише.

– Дай мне пистолет.

– Тише. Отдыхай.

И все снова проваливается во тьму. Может быть, это значит, что я умер? Хорошо бы.

Покой.

Я снова в камере. Я не хочу там быть. Холодно. Мне это не нравится. Пленники все стоят на коленях, со связанными за спиной руками. Я иду вдоль живой цепи – Охотников сто, тысяча, цепи не видно конца. Но теперь у меня в руке пистолет. Я возвращаюсь к первой Охотнице и стреляю ей в затылок. Пока ее тело падает, я успеваю прижать дуло моего пистолета к следующему затылку. Нажимаю курок. И каждый раз, нажимая, произношу одно и то же слово:

– Умри.

– Умри.

– Умри.

– Тише, Натан. Это просто сон. Тише. Все в порядке. Ты в безопасности.

И мне хочется плакать. Я хочу, чтобы снова наступила темнота.

– Я не хочу туда больше.

– Тише. Все хорошо, Натан, тише.

Габриэль. Я что-то хотел ему сказать, только вот забыл что. Я пытаюсь пошевелить рукой, но она такая тяжелая.

– Лежи, Натан. Отдыхай.

Мне надо двигаться. Что-то делать. Куда-то идти.

– Натан. Отдыхай. Постарайся успокоиться.

Я не умер. Жаль, что я не умер. Я не хочу больше в камеру.

Темно. Я смотрю вверх и вижу полную луну.

– Габриэль?

– Я здесь.

– Габриэль.

– Все в порядке. Ты был болен. Теперь тебе лучше.

– Почему я не могу лечиться?

– Ты лечишься, Натан. Потихоньку. Яда было очень много. И пуля особенная. Постарайся лежать тихо. Пожалуйста.

– Я бы мог… – Но я сам не знаю, что бы я мог. Забыл. Небо светлеет.

– Габриэль?

– Да, я здесь. – Я чувствую, как движется его рука, пальцы сплетаются с моими.

– Не уходи.

Он обнимает меня и осторожно кладет голову мне на грудь, сбоку. Я чувствую его дыхание на своей шее, и это так хорошо. Он такой хороший.

– Я хотел сказать, не уходи от меня никогда.

– Я знаю, Натан. Я не уйду.

– Я так хотел умереть.

Он шепчет:

– А теперь отдыхай. Спи.

Он остается со мной, и мне так хорошо от того, что он дышит рядом. И тут я вспоминаю, что бы я мог сделать. Это же просто. Я мог бы убить их всех.

Усталость

Я просыпаюсь и вижу над собой небо. Оно бледно-голубое. В нем верхушки деревьев. Лицо Аррана. Это наяву. Не во сне. Я не в камере. Я не убивал Охотников. Это был просто яд, сильнее, чем тот, в Женеве, но все же всего лишь яд.

– Не пытайся пошевелиться, – говорит Арран.

– Габриэль?

– Я здесь. – И он касается моей руки. Только тогда я понимаю, что у меня нет сил повернуть голову.

– Выглядишь уже лучше, – говорит Арран. – А как себя чувствуешь?

Я задумываюсь и отвечаю:

– Лучше. Но не здорово. – Даже говорить трудно. – Я устал.

– Я должен проверить. – И Арран осторожно приподнимает повязки у меня на животе. – Заживает. Но медленно. Пулю из тебя вынули, а яд остался. Ты должен сам его изгнать. Сам себя вылечить. Сможешь?

Я сосредоточиваюсь на лечении. Ничего не получается.

– Не работает, – бормочу я еле слышно.

– Ничего, заработает. Ты не потерял способность лечиться, просто растратил всю свою энергию. Тебе нужен отдых, нужно время.

И Арран кладет на мои раны какую-то холодную дрянь, а поверх нее – свежие повязки. Габриэлю он говорит:

– На ночь я дам ему еще зелья, это поможет ему спать. Постарайся не давать ему двигаться. – Потом добавляет для меня: – Ты поправишься, Натан. Только не надо торопиться.

Я ненадолго закрываю глаза. Никогда раньше я не чувствовал ничего подобного. Даже когда меня подстрелили в Женеве и мне пришлось пешком возвращаться в коттедж Меркури, было не так плохо. А ведь та пуля тоже была магическая. Охотничья. Но эта магия сильнее.

– Хочешь, я что-нибудь тебе расскажу? – говорит Габриэль. – Или мне лучше помолчать?

– Говори.

– Ладно. Что бы мне такого рассказать? Может быть, о том, что случилось?

Я киваю.

– Ты кивнул или покачал головой?

– Кивнул.

– Ладно. В общем, в тебя стреляла Донна. Все-таки она оказалась лазутчицей. Селия считает, что ее подослали к нам специально – вроде троянского коня. Расчет был на то, что ты найдешь тот лагерь с Охотницами. И если потом тебя не выследили и не поймали, то лишь потому, что знали – ты поведешь Донну прямо в Альянс. В ее задачу входило стать членом, завоевать наше доверие и подстеречь удобный момент, чтобы убить тебя, но такая возможность представилась ей не раньше, чем мы пришли в первый лагерь. Когда погибла Кирсти, Донна взяла у нее пистолет и нож. Вырезала специальную пулю, которая была зашита в пластиковом контейнере у нее в коже бедра.

Габриэль протягивает мне на ладони маленький красновато-коричневый шарик: это пуля.

– Новая магия. Очень вредная. Пуля как будто сама знает, куда ей идти, когда оказывается в теле. Эта двигалась прямо к твоему сердцу, распространяя по пути яд. Прогрызала тебе внутренности. Селия нашла и извлекла ее только с третьей попытки.

– Бр-р-р.

– Вот именно. Эта пуля всех очень интересует. Необычайно сильная магия. Селия считает, что в ней есть что-то от магии Фэйрборна. Пуля сама хочет убивать.

Я закрываю глаза.

– Ты в порядке? – спрашивает Габриэль.

– Устал, – хотя по звуку это больше похоже на «с-ста-а».

– Мне рассказывать дальше или ты лучше отдохнешь?

«Рассказывай», – одними губами отвечаю я.

Он улыбается:

– Мне нравится этот Натан, который ведет себя так тихо и внимательно меня слушает.

Мне хочется рассказать Габриэлю о том, как мне приятно слышать его голос и как хорошо от того, что он рядом. Но я не могу придумать, как это покороче выразить, и потому просто говорю одними губами: «Хорошо».

– Который не ругается на меня и никуда не уходит. Так что у данной ситуации есть и свои преимущества.

Я пробую улыбнуться, но только закрываю глаза – так я устал. И тут же чувствую, как мне на лоб мягко ложится ладонь Габриэля.

– Так. На чем я остановился? Да, пуля. Была зашита у нее в бедре. Значит, Донна ее вынула, зарядила ею пистолет и стала дожидаться тебя. А потом выстрелила тебе в живот. Задела верхушку левого легкого. Метить в сердце ей не было необходимости. Она знала, что пуля сама сделает свое дело.

На несколько секунд Габриэль умолкает.

– А потом началось безумие. Она выхватила другой пистолет, с обычными охотничьими пулями. Ранила Несбита. Не сильно, в плечо. Но я уверен, он тебе еще напомнит, что принял за тебя пулю. Адель воспользовалась своим даром, превратила кожу в металл и так прикрыла Несбита и застрелила Донну. Донна умерла. Я этого не видел. В смысле, драки не видел. Я… ты так летел, когда она в тебя попала, так ударился об землю, так кричал. Ты очень громко кричал.

А я-то думал, что сдерживаю крики.

– Больно, – говорю я ему.

После небольшой паузы он спрашивает:

– И сейчас?

Я задумываюсь. Думаю о своем теле. Острая боль прошла. Осталась только ноющая, но это не страш