Читать онлайн Ангел рассвета бесплатно

Пролог

Ты тот, чей голос призывает меня из вечности… и я приду, куда бы он не позвал. Я свет, а ты тьма, но мы единое целое…

Золотоволосая девушка раскрыла глаза. Голос звучал не во сне. Он был всюду, рядом, внутри ее мозга. Ее ресницы дрогнули. Этот голос будет звать всегда и никогда не умолкнет, как и шорох крыл в ночи, как и фрагменты чужих впечатлений в ее памяти. Они пронзали, как ослепительные вспышки, она видела прекрасных существ, парящих в небесах. Сказочные создания, нежные лица, сияющая кожа, а в следующий миг они же так безнадежно обезображены, что смотрящий на них содрогается. Откуда вдруг берутся когти и клыки, и исполненные злобы взгляды? Ведь еще минуту назад эти кошмарные лики были так прекрасны. А прекраснее всех был он… и он же вдруг превратился в существо более жуткое и уродливое, чем они все. Она видела это: войну в небесах, потрепанные крылья, разодранную когтями кожу ангелов – падших ангелов. И она чуть не плакала, потому что она их любила. Это было противоестественно настолько, что становилось страшно, но она любила именно тех, кто воплощал зло. Никогда в этой небесной борьбе она не представляла себя на стороне светлых сил. Весь ее облик был пронизан светом, но она всегда была с ними, с темными и проклятыми, и она любила их. Нет, не просто любила, она их обожала. Влечение к тем, кто появился из мглы, было сильнее всех человеческих чувств. Они звали ее сквозь века. Перед увлечением ими любая земная любовь становилась ничем. Убей тех, кто тебя любит, убей тех, кого любишь ты. Никто не имеет права владеть твоими чувствами, кроме нас. И разум тут же начинал отступать перед симпатией к бывшим близким и друзьям.

Война в небесах! Ослепительное видение опять пронзило мозг, и девушка шелохнулась. На спине что-то болезненно дернулось – разрезы для крыл. Очень скоро у нее отрастут крылья, и все вернется на круги своя. Она станет такой же, как они. Все будет, как тогда, до начала вечности, только на этот раз они победят, потому что с ними она. Пусть они безобразны и уже однажды побеждены, но зато она прекрасна. Такую красоту, как у нее, победить нельзя. Отец проиграл, а вот перед ее обольщением ни один ангел не сможет устоять.

Сказочное создание

2005 г. Новый Орлеан

Локоны Николь были перетянуты сзади атласной лентой. Сидя на парте позади нее, он мог видеть ее профиль. Ангел зари, подумал он про нее. Естественно, она знает о том, кто ее отец и весьма этим гордится, но если бы только можно было приблизиться к ней. Снизойдет ли до него ангел? Простит ли ему его страшный секрет, о котором он должен молчать?

Колин захлопнул книгу и вмиг отгородился не только от всего колледжа, но и от всего мира. Не было больше ни галдящих учеников, ни преподавателя, ни надписей мелом на доске. Только эта девушка. Николь Деланже, дочь сенатора Гордона, возможно, незаконная, ведь фамилии у них с отцом разные, но все равно она постоянно окружена друзьями и телохранителями. Он, простой смертный, не может к ней подойти. Или же стоит рискнуть? Колин обратил внимание на ее тонкие, можно даже сказать, болезненно худые кисти рук, обрамленные лишь на плечах оборками кружевного топа. Подумать только, в таком жарком климате, как здесь, в Новом Орлеане, и притом, что Николь с друзьями все время околачивается на побережье, ее кожа ничуть не загорела. Казалось, что солнце не властно хоть чуть-чуть тронуть ее. Это даже не кожа, а будто тончайший алебастровый покров. На очень тонких хрупких запястьях нанизано столько золотых браслетов, как будто красавица скрывает шрамы после неудавшейся попытки свести счеты с жизнью. Абсурдная мысль! Колин тут же отругал себя за нее, зачем такому везучему и прекрасному созданию кончать с собой. В ее жизни уже сейчас, во время учебы, когда другие только добиваются успехов, есть все: почет отца, уважение окружающих, богатство, ночные приемы в доме сенатора, бесконечно долгие круизы по миру и яхты друзей, у нее все есть, и любой готов ей предложить все, что есть у него самого. Любой, хоть раз взглянувший на Николь. Есть в ней что-то такое, перед чем нельзя устоять. И дело вовсе не в красоте. Что-то в ней притягивает с почти неодолимой силой. Хочется даже не пригласить ее на свидание, не просто любить ее, а поклоняться ей, как какому-то мифическому божеству. Глупо так думать, конечно, но Колин не мог справиться с собой. Даже странный гравированный браслет на предплечье у Николь вносил в облик девушки-ангела что-то от древнего египетского божества.

– И каково же ваше мнению по данному вопросу? – голос мисс Куин вызвал вдруг неожиданное и совершенно нежелательное пробуждение. Колин будто тут же очутился на другой планете, далеко от своего ангела. Падение было быстрым и неприятным. Никакой тебе больше мечты, вокруг одни парты, ядовитые смешки и недоуменные взгляды. Колин понял, что спрашивали его о чем-то уже давно, но услышал он только сейчас.

– Что? – ну зачем он только спросил. Смех тут же стал более откровенным. И если б только это. Сидящая на несколько рядов впереди, Николь вдруг отложила ручку и обернулась через плечо. В ее глазах промелькнуло нечто, подобное вспышке, заре, а губы сложились в красивую, но совсем не приветливую улыбку. Колин все равно хотел улыбнуться в ответ, но вдруг его словно ударило и вовсе не от неприятного замечания преподавательницы. Николь смотрела совсем не на него, а на кого-то, кто был сзади. За спиной Колина. А потом она отвернулась. Что теперь? Юноша тоже хотел обернуться и присмотреться к кому-то, кто сидит за ним. Сколько ему потребовалось на этот раз, чтобы выйти из оцепенения и все вспомнить? Секунда? Пара секунд? Ведь он же сидит в последнем ряду, за его спиной только стеллажи и стена.

– Ну и почему ты так уверен, что там кто-то прятался? – друг, конечно же, не понимал его. Колин и сам никак не мог взять в толк, почему он так прицепился к девушке и к этому эпизоду в классе, просто зазнобило и все. Или же дело было в чем-то другом? В страхе? В его или в ее страхе? В каком-то отвращении? Презрении? Что выражали глаза Николь, когда она искала кого-то за спиной у него?

– Она так смотрела… – слабо оправдывался Колин.

– И, конечно, не на тебя.

В другой раз Колин бы обиделся, его смазливость признавали не только девушки, даже некоторые мужчины, но в этот раз он только отрицательно мотнул головой.

– Ну и забудь, – Стивен, конечно, давал правильный совет.

– Не могу, – Колин отстранился от слишком уж нежного пожатия дружеской руки. Оно показалось ему чересчур интимным. Раньше его реакция была бы другой, но сейчас сам не зная почему, он ощущал стеснение и скованность, а еще какой-то благоговейный трепет перед стоявшей вдалеке Николь. Даже в коридоре между занятиями красавицу окружали ее более взрослые друзья, из таких же состоятельных семей, такие же ухоженные, статные и по-своему красивые. Они толкались возле нее прямо как телохранители. Так можно думать только из ревности, но в них, действительно, было что-то странное, в этом круге молодых людей, которые всегда неотступно следовали за Николь, часто даже в полном молчании. Как редко их можно было застать за весельем и шутками, как любую из других компаний. Интересно ли Николь с ними? Кажется, это их, вообще, не волнует. Они просто заняли свои места рядом с ней и не собираются уходить.

– А говорят, ее отец тоже очень уж привлекателен, – заметил Стивен, как бы невзначай.

– Что ты имеешь в виду? – Колин тут же насторожился.

– Ну, притом, что он на вид куда приятнее кинозвезд, он мог бы увлечь тебя, куда больше…

– Перестань, это давно в прошлом, – Колин нахмурился, даже хотел отойти в сторону, но больше ему будет не с кем поговорить о Николь, от этой мысли ноги будто приросли к полу.

– Что в прошлом? Прошлогодняя ночь на Вье Карре или фотография сенатора, которую ты тогда вырезал из газеты и спрятал у себя? – подзадорил друг как-то не слишком по-доброму. Не похоже на обычную дружескую шутку. Да, это была и не шутка. – Теперь тебя больше интересуют девушки?

– Одна девушка, – Колин уставился через коридор на далекий светлый стройный силуэт, окруженный молодыми людьми в темной, дорогой одежде. Он краснел не от прошлого и не от мысли, что надо бы хорошо отработанным жестом поправить вьющиеся каштановые пряди, когда Николь с компанией будет проходить мимо. Ее это все равно не привлечет. Щеки охватил румянец, он как будто прикоснулся к чему-то недозволенному. Какое дерзкое обжигающее чувство возникает при мысли, что ты коснулся какой-то святыни и решил, что она твоя, посмотрел на фреску со святой и поймал себя на вполне земном влечении к красивому образу. Вот тут нет пределов смущению. Но почему? Фресок ведь он давно не видел, и в соборы не заходил. И святынь в колледже, естественно, не было. Так откуда же это странное ощущение того, что он только что совершил святотатство?

Конечно, вырезанную из газеты фотографию сенатора он до сих пор хранил у себя. Николь было в кого родиться красавицей. Ее отец был необычайно хорош собой, такой же белокожий и светловолосый, как она, но, в отличие от нее, физически развитый, похожий больше на викинга, а не на современного успешного карьериста. Только деловой костюм равнял его с нашим временем. Каждый раз, видя его в новостях, Колин ощущал влечение. И только. Теперь, заметив Николь, он подвел четкую границу. Просто желание ничто, настоящая страсть рождается тогда, когда ты встречаешь создание, от одного вида которого у тебя почему-то перехватывает дух. Создание, которое можно назвать божеством, невинным и одновременно загадочным.

– Ну, пусть она обратит на меня внимание, я готов продать за это душу, – пошутил Колин, и тут же чей-то взгляд устремился на него из толпы, так что смех застрял у него в горле. Джулиан, самый гордый и внушительный из друзей Николь, смотрел на него в упор своими черными пронзительными глазами. Он быстро отвернулся, но от его взгляда остался какой-то неприятный осадок, как след от прикосновения. Так пристально смотрят те, кто пытаются увлечь тебя к себе в постель или в темную комнатку, заваленную наркотиками. Колин знал об этом не понаслышке, но Джулиан вряд ли хотел ему предложить подобное. В нем ощущалась враждебность.

Когда минутой позже вся компания сдвинулась с места и проходила мимо, Колин постарался запомнить в лицо всех друзей Николь. Красавчика Говарда, темноволосого, молчаливого Тревора, Кристофера, еще нескольких парней, имен которых он не знал, и двоих девушек, Донны и Шерон, которые держались чуть позади. Джулиан, проходя мимо, хлестнул его полой черного кожаного плаща и даже обернулся, будто его удивило то, что на дороге может кто-то стоять. Какой непроницаемый у него взгляд, как, в общем, и у всех, кто ходит в компании с Николь или, точнее, тех, кто ее окружает. Странно, солнечный лучик, как она, и вдруг в окружении таких мрачных зазнавшихся людей, подростков, которые уже ощущают себя центром мира только потому, что у них есть богатые, влиятельные родители. Может, Николь общается с ними именно потому, что только они ей ровня, только таких друзей может не постесняться ее отец, только они не нуждаются ни в чем, так же, как она. Только вот внутренний голос подсказывал Колину, что не все так просто.

– Пойдешь за ней?

– Зачем? – вопрос Стивена удивил его.

– Чтобы пригласить в кафе дю Монд и рассказать о твоих бывших увлечениях, – приятель хотел проявить чувство юмора, но это вышло нелепо. – Будь она чуть менее высокомерной, то смогла бы стать ангелом милосердия, которому ты изливаешь душу. Представляешь, такое сказочное существо сидит по другую сторону стола за кофе и с сочувствием выслушивает исповедь о твоих грехах. И ты выходишь из кафе с чувством облегчения оттого, что некто неземной, задержавшийся там, тебя за все простил.

– Прекрати. Это совсем не смешно.

– Конечно, но она бы посмеялась, если б узнала, и Джулиан тоже. Он всюду ходит за ней, как сторожевой пес. Иногда держится на расстоянии, но все равно готов в любую секунду объявиться. Помню, я спросил ее о чем-то, так она прошла мимо с таким видом, будто меня вообще не заметила. Гордячка, но ей есть чем гордиться, – Стивен театрально вздохнул. – Но Джулиан после этого на меня обозлился и продолжает злиться до сих пор.

– Он ведет себя так, будто все вызывают у него раздражение, – такая характеристика, по мнению Колина, была самой точной.

– Все, кроме Николь.

– Ты думаешь, они… вместе? – как сложно было это произнести. Колин даже не заправил за ухо выбившуюся прядь, собственная внешность вдруг перестала его волновать вообще.

– Вряд ли, она не вместе ни с кем, по крайней мере, долго она не бывает ни с кем никогда, может, ее отец против шумных историй, а то мало ли что проскользнет на полосы газет.

– А, может, дело в ней самой, – Колин, как зачарованный, смотрел ей вслед, хоть самой Николь уже давно не было видно, и ощущал нечто совершенно противоестественное.

– В смысле? – Стивен насторожился. – Ты же не думаешь…

– Нет, я просто хочу спросить, только, пожалуйста, ответь серьезно, ты зол на нее, но если бы вдруг она поманила тебя куда-то, ты бы пошел за ней?

Мгновение Стивен колебался или просто серьезно раздумывал, а потом вдруг кивнул:

– Да!

– Это я и думал услышать, – подозрение, промелькнувшее в голове Колина, подтвердилось само собой. Ей стоило только позвать, и человек уже не смог бы справиться с собой, но она почему-то никого не звала.

Николь коснулась тонкими пальцами лба и тут же ощутила внутреннее жжение. Оно разливалось по телу, кололо кожу иголочками и заставляло кровь циркулировать так, будто она состояла из пламени. С одной стороны, вроде бы все отлично, кожа гладкая и прекрасная, никакого больше намека на странную сыпь. Николь потянулась к шее и облегченно вздохнула, не нащупав на ней маленького злополучного креста. Цепочка куда-то делась. Какое облегчение! Странно, но, потеряв ее, она словно ощутила свободу. А вот голос внутри ее сознания стал звучать еще громче. Он звучал и теперь. Бесполезно было озираться по сторонам в поисках неизвестного собеседника. Его нигде не было. Голос звучал только в ее голове.

Стоило только оторваться от людей и очутиться в пустом коридоре, как он стал звать ее более настойчиво, а самочувствие опять ухудшилось. Ей снова стало плохо. Предобморочное состояние часто плавно переходило в сон. Вот бы сейчас добраться домой, упасть на постель и видеть сны о них. Но приступ, который недавно застал ее в школе, теперь случился и в колледже. Николь прислонилась к стене и закрыла лицо ладонью. Сейчас пройдет. Руки болели так, будто в них вбивали гвозди, ступни тоже и живот. В ее теле находились такие участки, которые словно были насквозь пронзены железными стержнями. А в мозгу опять ярко вспыхнула картинка: стройные красивые, залитые кровью тела, с огромными потрепанными крыльями и свешанными вниз золотыми кудрями извиваются на кольях где-то внизу, уже далеко от небес, и их ступни и ладони тоже пронзены. Их крики звучали в ее мозгу, измученные, сорванные на стон, почти по-птичьи охрипшие. Особенно выделилось одно существо, статное, полуобнаженное, с уже почерневшими крыльями, которые обдирают черви, и спутанными ярко-платиновыми локонами. Его красивый рот был в крови, лицо и глаза исказились так, что казались страшными, несмотря на скульптурную правильность черт. Не лицо, а гримаса боли, под которой, как под слоем грима, начинает зарождаться и просвечивать нечеловеческое зло. Свирепый, исстрадавшийся, озлобленный взгляд заглянул прямо ей в душу, и Николь содрогнулась, не потому, что он напугал ее, а потому, что ей стало жаль это существо. Оно было таким коварным и злым, готовым растерзать своего спасителя, но Николь все равно жалела его, потому что чувствовала его боль, как свою.

Боль! Ее снова пронзило, будто кто-то вбивал гвозди в ее тело. Надо скорее найти какое-нибудь укрытие, не хватает еще упасть на пол здесь, в коридоре, другие ученики могут заметить и подумать, что у нее эпилепсия. Она нащупала ручку первой попавшейся двери, повернула и скользнула внутрь.

Перед глазами все расплывалось от боли. Она не понимала, где находится, но если б только это была библиотека или ее подсобное помещение. Если так, то ей здесь ничего не грозит. Нед придет на помощь, как всегда, поднесет к ее губам стакан с водой, в которой растворена капля какой-то сверкающей жидкости, и обморок пройдет. Он положит ее на софу в маленьком алькове между книжными полками и скажет, что так бывает, что ей не должно быть страшно, и при виде его чудесного, пронизанного светом лица все страхи действительно пройдут.

Нед. Она чуть не позвала его. Хорошо, что слово не сорвалось с губ. Кто-то шел сюда и не один. Это не он, она поняла уже по звуку шагов и скользнула за книжный шкаф, прижалась лбом к его стенке и постаралась заглушить готовый сорваться крик. Нужно прикусить губы, но если она снова искусает их до ранок, то вкус собственной крови вызовет у нее еще более неуправляемый взрыв эмоций, чем просто боль.

– Он работает здесь уже давно, правда? – шаги приближались, а вместе с ними стали слышны и голоса. Николь затаилась, она не собиралась слушать, но слышно было все. Ее слух в такие моменты чрезмерно обострялся, ловил даже малейшее колебание чужого дыхания, стук сердца и дрожь. Эти люди слегка подрагивали от тревоги. Они были здесь неспроста.

– С тех пор, как существует университет, который был здесь до этого…

– То есть, больше сотни лет, вы что шутите?

– Считайте, как хотите, но в архивах записано так, и его фотография прилагается, довольно старомодная, учитывая обстоятельство, это и не фото, честно говоря, а дагерротип.

– Розыгрыш? Может, он из моды мнит себя вампиром, и сам выдумывает все эти старинные улики. Он ведь очень красив, правда?

– Даже слишком.

– Вот и репутацию ему хочется иметь необычную.

– Вряд ли, он все время держится в тени, – краткая пауза дала Николь возможность вздохнуть, она слышала вдохи и выдохи других и поэтому боялась дышать сама, хотя вряд ли говорившие были так же чутки. Они даже не слышали, как она случайно царапнула ногтем по шкафу, а вот ей самой звук показался резким и отвратительным. Он сразу болью отдался в ушах.

– Он ведь самый лучший работник, самый способный, самый исполнительный, самый юный по виду, ответственный…

– И самый загадочный, – с выражением прибавил кто-то. – Даже, если сравнивать по последним документам, то на этой должности он состоит более сорока пяти лет. Согласитесь, при таком долгом сроке работы, он давно должен был бы уже быть почтенным стариком, но кого мы видим перед собой, рано повзрослевшего подростка или юношу лет двадцати- двадцати пяти с прекрасными голубыми глазами и чистым меланхоличным лицом.

– А вы уверены, что цените без пристрастия, учитывая ваш недавний интерес к нему, вы могли и спутать от расстройства некоторые документы. Ведь у вас с ним ничего не вышло. И ваше предложение он рассматривать не стал. – Николь узнала голос директора. А кем тогда был второй говоривший? Ей было слишком плохо, чтобы она могла что-то сообразить. Лишь бы только эти люди, кто бы они ни были, не заметили сейчас ее. Слишком уж неподходящий момент, и у них, похоже, тоже.

– Я абсолютно во всем уверен, – отрезал собеседник. – За кого вы принимаете меня? Мстить из ревности не мои правила. Ему больше нравится сидеть в библиотеке, так пусть. У каждого свои интересы, соразмерено их запросам. Хочет оставаться в тени, ну и ладно. Но то, что он остается в тени, возможно, гораздо дольше, чем могут себе это позволить простые, подверженные влиянию лет люди, это очевидно. Он здесь дольше, чем каждый из нас, но выглядит моложе наших детей и учеников. Опасно работать рядом с тем, кто так необычен.

– Так что вы предлагаете, избавиться от него?

– Возможно, он все равно здесь незаметен, и это место очень уж стало смахивать на его личные владения, – кто-то с силой ударил рукой по шкафу с книгами, так что Николь вздрогнула по другую его сторону.

– А если я вам скажу, что не только библиотека, но и все это, его частная собственность, вы все еще будете настаивать на своем решении.

– Вряд ли такое возможно. Хотя, учитывая то, что он здесь так давно, он ведь мог и купить все это или сам отстроить. И с тех пор он здесь. Хоть кто-то догадывается, что он выглядит намного моложе своих лет?

– Вам же выгоднее, если никто не догадается, и мне, – голос директора вдруг стал суровым. – Может, пересмотрите свои выводы или хотя бы не будете так настойчиво говорить об этом.

– То есть он неприкосновенен, ни для меня, ни для времени.

– Для времени? Это еще нужно доказать.

– Я попробую, – голос прозвучал уверенно, будто говоривший уже имел доказательство на руках и приберегал его на потом, как козырную карту.

Когда же они уйдут. Николь хотела поскорее выйти из своего укрытия. Она ждала, когда за ними захлопнется дверь, ждала до тех пор, пока вдруг не осознала, о ком они могут говорить. Ее почему-то пронзило, не потому что вся эта околесица была, возможно, сказана об ее друге, а потому, что это было так похоже на ее собственные сны и мысли. Нет, подождите, скажите что-нибудь еще, что подтвердит мои догадки, взмолился ее разум, но дверь уже захлопнулась, шаги отдалялись. Все это могло быть очередной галлюцинацией. Если б только они сказали чуть больше, может быть, она уловила бы в их диалоге еще что-то знакомое, нечто, подтверждавшее ее собственные выводы. Ей нужно было подтверждение того, что это не просто фантазии. Нужно позарез, но подтверждения не было. Только обрывки чужого разговора. И о ком они говорили, это тоже еще вопрос, ведь имени они так и не назвали. Николь даже их самих узнать бы не смогла.

Директор защищал своего работника. Это вполне естественно. Те, кто сработались, часто покрывают коллег, даже если за теми водится что-то темное. Взаимная выгода. Каждому нужен союзник. Но кому нужно раскапывать старые тайны или распространять клевету? Чьим был второй голос, гневный, вкрадчивый, медоточивый, затаивший одновременно и обиду, и злость? В его интонациях было что-то знакомое. Николь казалось, что она вот-вот вспомнит, кому он принадлежит, до этого не хватало всего какой-то секунды, и воспоминание ускользало.

Отвратительные фрагменты с извивающимися на кольях существами все еще стояли перед ее взглядом, но уже становились менее четкими. Вспышка безумия миновала, сейчас последует обморок. Николь прикрыла веки, так что длинные пушистые ресницы легли на щеки и защекотали кожу. Она была уверена, что если сейчас раскроет глаза, то будут видны одни белки глаз без зрачков, потому что ее сознание и ее взгляд далеки отсюда. В такие моменты она словно заглядывала в другие миры, и те, кто смотрели на нее, видели одни чистые белки глаз. Непривыкших видеть ее в таком состоянии людей это пугало. А привыкли к таким приступам лишь немногие. Даже не врачи, отец никогда и не пробовал ее им показать. Они бы и не смогли ничего объяснить. Об этом знал только сам отец, еще знала Хеттер, то ли служанка, то ли компаньонка. Ее можно было назвать и так, и так. Она привыкла к приступам Николь настолько, что ее это совсем не пугало.

Хеттер с ее угольно-черными волосами и непроницаемым лицом сама была похожа на одно из этих неописуемых существ. Женщина без лишних эмоций, без всякой суетливости, без возраста, которая была с ней с самого детства. Даже если бы она могла что-то объяснить, то не стала бы, она не любила тратить время на слова. Но на помощь она приходила сразу, появлялась, как призрак, в любой части дома или сада, где с Николь случались судороги. Хеттер помогала ей добраться до кровати, лечь, и сидела рядом, пока приступ не пройдет. Она никогда не спешила искать лекарство, а просто сидела и смотрела. Она говорила, что «это» то, что пройдет само собой, если никто не вмешается.

И сейчас никто не мог вмешаться. В библиотеке попросту никого не было. Николь отлично осознавала это, слышала своим сверхъестественным чутким слухом. Вокруг не было ни души. Никто не возился рядом, не ходил, не перебирал бумаги, не дышал. Только паук копошился в маленькой конусообразной паутинке где-то далеко, в противоположном углу, но ни одного человека поблизости не присутствовало. Даже если она сейчас умрет, этого никто не заметит.

Пальцы Николь безвольно скользнули по оцарапанной стенке шкафа. Тело больше ей не подчинялось, сознание абсолютно потемнело. Она начала падать, и тут кто-то подхватил ее. Какой-то неомраченный краешек сознания еще мог распознать мягкую текстуру кожи, знакомую силу рук, нежность прижавшейся к ее лбу гладкой щеки и почти неуловимое дыхание. Казалось, что этот человек не дышит вообще, притом, что его черты были скульптурно правильными, он ведь и сам мог не нуждаться в воздухе, как статуя. Это лицо часто склонялось над Николь, когда она приходила в себя, и было пронизано каким-то неземным спокойствием. Объятия тоже легко было распознать, даже не смотря. Больше никто ее так не обнимал. Нельзя было сказать, чего в этих прикосновениях больше: любви, необычного эротизма оттого, что ты как бы сближаешься со статуей, или опеки телохранителя.

Какой красивый контакт: живое тело как бы касается живой статуи. Оно и может слиться с ней, но не должно. Это ведь противоестественно.

Но здесь, в Новом Орлеане, противоестественная любовь всегда поощрялась. Перед закрытыми веками Николь промелькнули картинки старого города: грохот экипажей в ушах, звенят удила, красивые люди одного пола обнимают друг друга, женщины в старинных нарядах с корсетами, брюнетка и блондинка, их изящные руки сплетаются, тонкие и помеченные сыпью, как когда-то у нее. Молодые люди увлекают друг друга в темный проулок, чтобы в свете фонаря никому не был виден их поцелуй. Даже такая любовь не настолько противоестественна, как то, что грезится ей – живое тело, сплетенное в объятиях с подвижной скульптурой или с невообразимым крылатым существом. Но это ведь и есть настоящая любовь, когда одаренный неземной красотой человек находит свое пристанище в объятиях двукрылого нечеловеческого создания. Реальное и выдуманное в облике этих слившихся фигур застывает в воображении, как на фреске. Веки Николь дрогнули, и она открыла глаза. Больше не было боли. Льющийся в окна яркий дневной свет не причинял неудобства. Она как будто вовсе и не закрывала глаз. И все-таки лицо Неда ей удалось разглядеть не сразу. Оно склонялось над ней, красивое, чистое, как мраморный лист, и дышащее каким-то неземным спокойствием. Ну и что, что в первые моменты его черты расплывались перед ней, все равно оно никогда не было слишком четким, наверное, это из-за слишком белой кожи, на ней проступали будто нарисованные блеклой природной краской брови и полукружия ресниц, бледно-голубые глаза и бесцветные губы. Казалось, что оно постепенно стирается на разрушающемся полотне великого художника. Нед был, как существо из другого мира, которое должно вернуться назад, но его исчезновение это медленный процесс. Николь схватилась за его ладонь, чтобы задержать хоть на немного, но ответное пожатие оказалось вполне материальным, осторожным, но сильным. Настолько осязаемым бывает только тело человека, который не должен и не может исчезнуть.

– Уже лучше?

Она кивнула, как ей показалось, с трудом, голова едва поднималась от подушки. На этот раз, правда, обошлось без его зелья. Где та чаша с эликсиром или обычный стакан? Что в нем, колдовское зелье или примесь опия, чтобы смягчить приступ? Вряд ли кто-то, тем более он, стал бы пичкать ее наркотиками. Все же стоило спросить, почему на этот раз боль прошла без лекарства, но вместо этого Николь проговорила то, что было сейчас бессмысленным.

– Почему мой отец тебя не любит? – она поднялась и села на софе, не отрывая взгляд от друга.

– Лучше спроси, почему я его не люблю? – Нед пошутил абсолютно беззлобно, хотя давно стоило бы разозлиться. Сейчас с его длинными светлыми волосами, рассыпавшимися по плечам, и нежным бесцветным лицом, он мог бы сойти за ангела, взирающего на грехи мира со снисхождением. Но почему он не может быть ангелом? Николь давно уже боялась признаться себе в том, что ее не тянет к людям, только к существам, плоть которых подобна мрамору, и на спине которых трепыхаются крылья. Существа из ее снов! Почему Нед не может стать таким? Тогда она осталась бы с ним навсегда… Если бы только это всегда не прервалось криками других крылатых, озлобленных существ, которые позвали бы ее к себе, и, несмотря на всю свою мерзость, они показались бы ей более прекрасными. Стоило им появиться в ее сознании, и оставались только они. Влечение было почти непреодолимым.

– Почему ты его не любишь? – что дернуло ее ответить на риторический вопрос, это было нелепо, но Нед вдруг потупился, замолчал на секунду. Он даже нахмурился, лихорадочно что-то обдумывая, или ей только показалось?

– Он не хочет принять того, что ты не принадлежишь ему одному, и между нами есть соперничество.

– Что за соперничество? – ей почудилось, что в это слово он вкладывает какой-то особенный смысл. – Давнее соперничество?

– Слишком давнее, – многозначительно пробормотал он.

О чем его еще спросить? Обычно он рассказывал ей так много, а теперь молчал. Большинство своих знаний она получила от него. Нед все знал. Не было такой области искусства или науки, о которой он не мог рассказать. Николь даже не удивляло то, что она давно уже выросла, а ее учитель так и остался юным. А ведь, когда она была ребенком, он уже был взрослым. И сейчас, спустя столько лет, он выглядел, как ее ровесник. Кажется, они не были ровесниками… Кажется… Николь уже ни в чем не была уверена. Воспоминания были слишком расплывчатыми, лишь картинки недавних видений оставались четкими. При таких-то взрывах безумия не удивительно, что она могла что-то напутать или забыть. Конечно же, Нед не мог быть намного старше ее. Он ведь так молод. Ни одной морщинки на лице, а вот у ее одноклассников уже появились мимические складки под веками, на лбу и в уголках губ, а у Неда их вообще не было, ни единой складочки на коже. Он и впрямь, как статуя, или же он кажется таким из-за того, что ведет себя, как взрослый. Он юноша, а пытается казаться древним философом, и это придает его лицу странную неподвижность.

Николь хотелось коснуться его лица, проверить, холодна ли его кожа на ощупь, какая у нее текстура: живой ткани или мраморной материи. Может быть, и второе. Нужно только проверить, но она не смогла, он был слишком лучезарен и слишком заботился о ней. Даже если она однажды коснется его и ощутит под пальцами мрамор, то не испугается. Зачем бояться того, кто не хочет тебе зла, а, наоборот, защищает, хотя в любой момент рискует нарваться на очередную вспышку ярости ее отца. Из всех ее друзей отец недолюбливал и относился с подозрением к одному Неду. А вот у самой Николь вызывали неприязнь все остальные. Они ведь просто друзья, с которыми принято развлекаться, не ощущая напряженного трепета души. Только рядом с Недом можно было почувствовать, что его душа трепещет, как птица в клетке, когда он смотрит на нее. И дело вовсе не в любви. Есть в этом мире более сильные чувства. Более опасные. Чувства, которые нельзя ни охарактеризовать, ни понять.

– Книги на твоих полках, – Николь слабо кивнула в дальний угол библиотеки, куда Нед обычно никого не допускал. Там выстроились в ряд темные, зловеще поблескивающие странно изогнутым золотым тиснением тома. Они могли быть амбарными книгами со старинными записями, но Николь точно знала, что это не так. – Что в них?

– Так, пустяки, – он едва пожал плечами.

Может, спросить его прямо сейчас есть ли в его фолиантах какие-нибудь данные о том, о чем она хочет знать больше всего на свете. В его книгах все должно быть, и это в том числе, но об этом Николь почему-то стеснялась спросить. Или ей было страшно. Хотя почему? Ведь это Нед ее всему научил. Искусству, истории, живописи, грамматике и правописанию. Он все знал и мог вбить любую науку в голову совсем не обучаемого ребенка, каким Николь, наверное, и была. Она могла учиться, просто не хотела. Внутри нее, как будто, дремали возможности, куда более глубокие и развитые, чем в любом из профессоров, не то, что учеников. Поэтому ей было скучно снисходить до того, чтобы изучать вместе с ровесниками самый примитив знаний, а еще все то, что ее не интересовало. Нед всего лишь усадил ее за парту, склонился над ее плечом, чтобы заглядывать в тетради, и для нее вдруг стали занимательными, как точные науки, так и гуманитарные. Подумать только, ей стало интересно возиться над алгеброй, геометрией, держать в руках линейку, ставить эксперименты по физике, химии и алхимии. Нед иногда открывал ей то, чего просто не могло быть в голове современного человека: основы научной магии, не просто спортивной борьбы, а древних боевых искусств и изощрение пыток инквизиции. Они, конечно, не собирались никого пытать, но знать надо было все. Нед говорил, что в жизни ей все пригодится. Если у него и были какие-то сверхъестественные способности, которые помогали ему развивать ум глупцов одним прикосновением, то для рвения Николь нужно было совсем другое, просто его тихое присутствие рядом. Он мог ни о чем не говорить, но если он просто сидел сзади, то понимать все вдруг становилось легче. Его черный пиджак элегантно мелькал в дверях класса, и она уже знала, что получит за экзамен высший балл. Чтобы поддерживать ее, Нед мог просто молчать и быть рядом, но ей больше нравилось, когда он говорил. Особенно Николь любила, когда он рассказывал ей о чем-то тайном, о чем, кроме него, не знал никто. Откуда он сам об этом узнал, она никогда не спрашивала. Возможно, из своих древних пугающих книг в мрачных переплетах, но в том, что Нед знал абсолютно обо всем, у Николь не было никаких сомнений. Так почему бы не спросить его о том, с чего все начиналось? Она хотела узнать не просто тайну, а услышать о самих истоках. Что было до начала мироздания? Как? Почему? Зачем? Что было еще до того, как в небесах началась война? Николь вспомнила страшные лица вопящих, поверженных ангелов и плотно сомкнула губы. Было бы святотатством спросить о них у Неда. Лучше помолчать, потому что вопрос о них непременно расстроит его. Ей почему-то показалось так, и тут же внутри затрепыхалось что-то, похожее на крылья бабочки, крупные и взволнованно бьющие о стенки ее существа. Они словно рвались наружу. Вся боль от недавнего приступа прошла, остались только мерные, успокаивающие и в то же время напряженные хлопки внутри нее.

– Мне нужен будет от тебя еще один урок анатомии, чтобы самой следить за своим самочувствием, – проговорила Николь, чтобы отвлечься от этого трепыхания внутри своего тела.

– Только помни, как бы тщательно мы не изучали анатомию, все, что рекомендовано там может быть неприменимо к некоторым особенностям чьего-то организма, – тщательно подбирая слова и стараясь не смотреть на нее, выдавил Нед.

– Раньше ты не говорил таких глупостей? – его ложь было так легко распознать, и Николь рассердилась. Зачем он врет, чтобы ее успокоить. – Все люди одинаковы и болезни их преследуют одни и те же. Ты имеешь в виду не некоторых людей, а только меня.

– Да, – невозмутимо кивнул он, не испытывая ни малейшего стыда за то, что попался. – В этом случае только тебя.

– Ты думаешь, что это неизлечимо?

Он промолчал, и Николь снова откинулась на подушки.

– Наверное, мне стоит обучиться на врача, чтобы лечить от неизлечимых недугов других.

Дерзкое предложение, но Нед только кивнул.

– Ты это сможешь, – заявил он с такой спокойной уверенностью, что было ясно, он уверен, что ее таланты настолько неограниченны, что в любой сфере и какой угодно науке они могут стать чудодейственными.

– Я смогу все? – вызывающе пошутила она.

– Все, что захочешь, – он не шутил. Он был, правда, в этом уверен, и Николь стало как-то не по себе. Она бы даже поежилась, если бы у нее хватило сил на испуг, но их не было, недавний припадок отнял все, что мог.

– Ты не дашь мне что-нибудь выпить? – попросила Николь. Вдруг он снова захочет поднести к ее губам странный кубок со своим искристым зельем, но он давал ей его только, когда она была на грани обморока, а не в здравом уме. Сейчас он послушно отправился к столику, звякнул графином и принес ей хрустальный бокал с «мартини».

Николь никогда не любила спиртное, но иногда ей нравилось делать глоток обжигающей горло, противной жидкости и ощущать, как та, будто ядом разливается по телу. Мерзко и в то же время странно приятно. С таким удовольствием садомазохисты пытают себя. Темно-багряная жидкость на дне бокала переливалась всеми гранями черного рубина и, казалось, что внутри нее искрятся и дергаются частицы крови тех самых извивающихся на кольях существ. Кровь ангелов? Кровь демонов? Не все ли равно. Николь хотелось верить, что в этом напитке точно так же вопят и бунтуют капельки проклятой, ядовитой крови отверженных ангелов, поэтому, несмотря на отвращение, она иногда делала большой глоток какого-либо коньяка, чтобы от горького жжения, разлившегося по небу, снова возникло ощущение того, будто она единое целое с этими ужасающими созданиями. Их кровь в ее крови, их отчаяние и муки в ее теле и сердце. Какой неожиданный эффект может давать алкоголь, если затронет больной рассудок! Знал бы Нед, что поощряет ее безумие, но он не считал ее больной. И она сама знала, что психика не имеет ко всему этому не малейшего отношения. Николь не сошла с ума, она уже родилась с обрывками чьих-то чужих воспоминаний в своем мозгу.

– Хочешь шартрез или ликер? Есть красное вино…

Николь покачала головой. У Неда все находилось под рукой, неизвестно каким образом, и он все готов был предложить ей, но она не хотела, ни целый винный погреб, ни все золото мира. Ей нужно было просто знать то, о чем она не могла спросить, и это сводило с ума.

– Я не люблю пить, ты же знаешь. Только иногда… – когда голоса демонов в бокале становятся чересчур пронзительными, когда их муки невозможно больше терпеть.

– А я не пью вообще, не пью вина, во всяком случае, – он даже не подумал, что ему придется объяснять, зачем он держит тогда разные сорта. Николь улыбнулась.

– Не надо намекать, что ты вампир. Я не хочу, чтобы кто-то из моих друзей притворялся графом Дракулой. Это уже не ново.

– Я и не стал бы.

– Тебе бы и не пошло, – ни в книге, ни в фильмах у него не могло быть такого невинного лица, оно больше подошло бы для готических романов, в которых вампиры по красоте подобны ангелам. Нед был лучше. Может, он не хочет пить спиртного, чтобы не ощущать вопли этих обреченных существ. В отличие от него, Николь не могла удержаться от соблазна, ее тянуло разделить их боль и забыть обо всем, что есть в мире, кроме них.

– Твои книги, – задумчиво прошептала она, быть может, в них есть какое-то разумное объяснение тому, что с ней творится. Она подумала, конечно же, не о книгах по медицине. Там она уже много раз искала ответ, но так его и не нашла. Есть такие проблемы, в которых медицинская наука бессильна. На ее памяти врачи так часто опускали руки, даже в тех случаях, когда еще можно было помочь. Очевидно, они просто даже в университетах изучали медицину не так прилежно, как она. Для них это было просто учебой, для нее смыслом жизни, поэтому во всех болезнях и их лечении, она разбиралась лучше любых докторов. Ей даже несколько раз удалось спасти тех, кого, по словам врачей, уже было нельзя спасти. А однажды она приложила руки к чьей-то незаживающей ране и…

Но сейчас не время вспоминать об этом. Если бы чудесный дар исцеления мог помочь ей самой, но ее почти неестественно длинные тонкие пальцы, которые могли прекращать воспаления на искалеченных телах бездомных детей и струпьях животных, не могли принести облегчение ей самой.

Зачем об этом думать сейчас? Только для того, чтобы разом отмести в сторону и медицину, и биологию, и физиологию, и множество других учебных пособий, которые всегда были аккуратно расставлены на первом ряде стеллажей, чтобы любой из учеников мог тут же найти то, что нужно. Рядом расположились философия, психология, юриспруденция, педагогика – множество однообразных обложек, столько поверхностных предметов, которыми забивают голову ученикам. Все намного сложнее.

Даже задние ряды с томами по астрономии, хиромантии и парапсихологии не смогли дать вразумительный ответ. Да и вообще, сколько можно копаться в книгах, выясняя каким образом может повлиять на твое тело геология, окружающая среда и движения небесных светил? Это ведь все ерунда. Что-то подсказывало Николь, что все это не поможет докопаться до истины.

Если и можно найти ответ на мучавший ее вопрос в какой-то справочной литературе, то не в этой. Ничто не лежит на поверхности, да, и, копнув глубже, она ничего не нашла. А Нед, даже если нашел, то молчал. Наука не имеет никакого отношения к ее состоянию, наверняка, он уже знал это. Но мог ли он догадываться об ее видениях?

Мог ли? Она пристально посмотрела ему в глаза, пытаясь прочесть ответ, но он отвернулся, сделал вид, что рассматривает свои фолианты. Как будто он их раньше не видел.

– Те книги в алькове, в самом конце библиотеки, куда никто не ходит, – она кивнула в ту сторону. – Что в них?

– Ты, правда, хочешь это знать?

Николь пожала плечами. Они казались ей слишком старыми, ветхими, готовыми рассыпаться прямо в руках, хотя кожаные переплеты с золотым тиснением все еще выглядели плотными и внушительными. Там было всего несколько энциклопедий, которые сохранили новый вид, и только два- три экземпляра книг, казавшихся совсем новыми.

Перед глазами Николь запестрели книги с золотыми обрезами, черными корешками еще до того, как она взглянула в их сторону. Она никогда не решалась прочитать их, даже просто открыть, ведь твердая обложка еще ничего не значила, внутри мог желтеть и рассыпаться переплетенный пергамент. Только однажды она решилась взять в руки толстый, тяжелый фолиант в темно-синем сафьяне, но еще до того, как она его открыла, тварь, спрыгнувшая с полки, расцарапала ей плечо. Откуда у Неда в библиотеке вообще взялась кошка? У Николь не было даже времени размышлять об этом или найти зверька, ее почти тут же куда-то позвали.

Может, это была даже и не кошка, в полутьме сложно рассмотреть. Царапины не воспалились, но были хорошо заметны.

Дома тогда было много шума. У отца чуть не началась истерика. К каждой царапине на ее теле он почему-то относился, как к катастрофе. Как же он боялся за нее! Можно подумать, что без нее мир перестал бы быть миром.

– Если вдруг захочешь их прочесть можешь взять, – разрешил Нед, странно, до сих пор он не разрешал это никому. – Только, пожалуйста, постарайся не выносить их из здания.

– Ладно, – ей бы это и в голову не пришло, они ведь все такие увесистые, эти тома. Она бы не смогла донести их даже, до всегда ждавшей внизу машины без посторонней помощи. – Я точно не нанесу этим раритетам вреда, если вдруг начну их листать?

– Даже если нанесешь, это не имеет значения, – пожал он плечами. – Всем, что у меня есть, ты можешь воспользоваться. Главное, чтобы ты не нанесла вред самой себе.

Он задумчиво уставился вдаль. Сболтнул ли он что-то лишнее? Что-то важное? Как может она нанести себе какой-либо вред, всего лишь просматривая книги.

– Говорят, в древности люди слепли или теряли разум, если случайно прочитывали то, что им не положено, такие вещи потом прятали, замуровывали, закапывали в землю, поэтому в поздние века досадных случайностей было меньше, а с основанием Луизианы началась эпоха, когда зло, добытое темнокожими из земли, перекочевало в богатые аристократические дома. Всегда находились те, кому не страшно потерять разум, чтобы узнать о библейских тайнах, о том, чего людям не ведомо.

– Ты ведь в это не веришь?

– Мне бы не хотелось, – он перестал быть серьезным и натянуто улыбнулся, так делают люди, которые стараются утешить самих себя, хотя и знают, что утешения быть не может.

Николь допила бокал почти до дна и ощутила легкое жжение в горле, покалывание в недавно нывших от боли ключицах и плечах. Жгучее тепло разлилось по телу. В голову слегка ударило. Она почти слышала голоса, сливавшиеся с вибрацией пузырьков в бутылке, обольщающие, влекущие интонации, разрозненные частицы погибших и расчлененных демонов, как будто всегда взывали к ней из графина вина. Николь чуть не рассмеялась. Какая странная мысль, почти абсурдная, но смысл в ней все-таки был. Она просто пока еще не знала какой.

– Ты сможешь сама добраться домой?

– Думаю, да, – она, конечно, немного бравировала, но отец был бы не в восторге, если б Нед отправился ее провожать. Они друг друга не любили, просто не любили, и все. Было заметно, что отец исходит тихой злобой, как только видит молодого и красивого друга Николь. В глазах Лоуренса всегда вспыхивал такой враждебный блеск при одном взгляде на Неда. А почему? Эти двое очень похожи, только у Неда чуть более изящные черты лица. Может, Лоуренс видит в нем себя молодого и злится, что те времена не вернуть. Во всяком случае, стоило отцу только почувствовать присутствие Неда рядом, и эффект был таким же, как у дьявола при виде креста. Николь хотела улыбнуться при этом сравнении, но оно было таким точным. Только дьявол при виде бывших собратьев может вдруг сделаться таким отчужденным и враждебным. Он ненавидит то, чего боится. Если боится вообще. С чего бы вдруг сенатору бояться какого-то молоденького парня, друга своей дочери. Или же он боится за нее. Думает, что такой друг без определенных занятий и родословной может оказать на нее дурное влияние. Но это ведь не так. Все те знания, которыми она могла гордиться, дал ей именно он. В противном случае, изучать все эти скучные науки было бы совсем не интересно.

С ним интересным становилось все, до мельчайших деталей сложной мозаики знаний, но черные книги на дальних полках все еще настораживали ее и одновременно притягивали.

– Я потом приду прочесть их, – пообещала она, а про себя добавила, если наберусь смелости.

Вместо ответа Нед наклонился, чтобы поцеловать ее в лоб, но что-то произошло в последний миг, будто кто-то толкнул его под локоть, и поцелуй коснулся губ. Странный, нежный, почти безвкусный поцелуй. Николь не ответила и даже не успела раскрыть губы, и почти тут же верхнее небо резанула боль.

Нед отстранился от нее, и она скорее ощутила, чем поняла, что ему тоже больно. По его нижней губе текла темная алая струйка. Кровь. Он хотел смахнуть ее пальцами, но задержал руку.

– Я… я прикусил губу, – виновато объяснил он, постарался улыбнуться, но не смог из-за боли. Хорошо еще не сказал, что порезался бритвой. Николь-то знала, что он в бритве не нуждается, его кожа всегда оставалась гладкой и свежей. У других так не бывает.

Что-то густое, вязкое и обжигающее потекло по ее собственным губам. Небо сильно болело, язык горел, а в уголках губ образовался крошечный разрыв, и с него стекала тонкая кровавая струйка.

– Возьми, – Нед поспешно вытащил из кармана пиджака ажурный носовой платок и приложил его к ее губе. На чистом белом кружеве остались мазки и от его окровавленных пальцев. Их кровь смешалась. Навсегда, на этом маленьком кусочке узорчатого материала.

Так делают кровные братья, разрезают себе запястья и смешивают кровь, чтобы стать родными. А кровные друзья? Или влюбленные? Что значит кровь? И если смешать ее, то неужели будешь ощущать рок другого человека, как свой собственный.

У самого выхода Николь обернулась. Нед как-то странно смотрел ей вслед и старательно стирал длинными тонкими пальцами, все еще алевшую на губах, кровь. Может, ей только показалось, что он нарочно отвел длинную прядь, освобождая ушную раковину, будто кто-то невидимый стоит у него за плечом и горячо шепчет ему на ухо. Нед даже чуть склонил голову вбок, прислушиваясь, но в библиотеке было тихо, никаких посторонних звуков, никакого шепота, только легкое шуршание где-то недалеко от приоткрытого окна.

Платок остался у нее. Сама не задумываясь о том, что делает, Николь скомкала лоскут окровавленного материала и сунула его в карман брюк. Она перекинула через плечо свой легкий кожаный рюкзачок, больше похожий на изящную дамскую сумочку, и быстро, как только могла, выбежала из здания колледжа. Яркий солнечный свет ударил ей в глаза, и мраморные ступеньки у входа зарябили перед глазами. Не боится же она упасть с них? Разве она когда-нибудь боялась высоты? Это смешно. Она всегда грезила о полете с тех пор, как себя помнила, и тут вдруг этот глупый страх, будто чье-то назойливое предупреждение, что именно сейчас она может поскользнуться и упасть, и не с какой-нибудь страшной высоты, а с небольшого возвышения у портала здания, но это падение окажется смертельным. Глупые мысли! Наверное, последствие недавнего припадка, но никто не должен заметить, что он у нее был. Николь уже чувствовала себя хорошо, только в ушах немного звенело, и сознание было не совсем ясным, но бодрость в теле она снова ощущала. Она бы полетела сейчас, если б имела крылья, как у птицы. Ну почему она их не имеет, не ощущает больше за спиной. Больше? Что это значит? Николь, будто играя, провела по цоколю у ступеней рукой, оставляя на нагретом солнцем граните кровавый след, и от собственно поступка ей вдруг сделалось неуютно. А вдруг кто-то заметит здесь, в этом проходном дворе, ее кровь, прямо у входа под латунной табличкой с названием колледжа. Ну и пусть, эти люди решат, что она мученица науки, и замучается до ран любой, кто войдет сюда, а этот мазок предупреждение, с юмором подумала Николь и усмехнулась. «Оставь надежду всяк сюда входящий» мысленно процитировала она единственную, но символичную для нее строчку из «Божественной Комедии» Данте. Она терпеть не могла учиться в коллективе, это будто унижало ее, то, что она вынуждена сидеть на занятиях с этим сбродом, которому старательно и долго преподаватели вбивают в голову самые примитивные знания, а не учиться всему сама. Хороши лишь личные способности, а не слепое потакание тупым учителям, которые привыкли растолковывать все самые простейшие вещи по десять и двадцать раз глупым ребятам, которые внимательно все слушали, но ничего не могли запомнить и вывести из этого мораль. Ей все здесь осточертели. Все, кроме одного, но он будто этому месту не принадлежал, и этому миру, в общем-то, тоже. Только самому себе и своим тайнам. Он казался каким-то совершенно чужеродным созданием, неизвестно по какой ошибке очутившимся в этом убогом мире, где живут недалекие и не сравнимые с ним по красоте люди. Он легко постиг все то, что для человечества оставалось навечно загадкой. И иногда он пытался объяснить все это ей. Любое учебное заведение с детства было для Николь тюрьмой, а этот колледж, каким бы он там не считался привилегированным, она бы с радостью обозвала адом. Он и являлся адом для нее. Ад деспотов и тупиц, и так и не растолкованных истин, и в этом аду Нед казался сказочным эльфом с колдовской книгой в руках, который остается прекрасным и всезнающих даже среди визжащей туповатой нечисти.

Оттого, что она только что выбежала из здания колледжа, день на улице казался еще более ясным. Солнце, как будто светило ярче, чем сквозь окно до этого. Как в такой светлый день можно думать о чем-то плохом, и как при таком ярком свете можно не заметить кровь, оставшуюся на цоколе. На алой полосе вдруг что-то зашипело. Николь обернулась и заметила, что багряное пятно на граните слегка пузырится и шипит, как кипящая вода на плите, но опаснее, потому что состав был густым. Нед долго помогал изучать ей структуру крови, чтобы она могла постичь природу своего заболевания, это, конечно, было бесполезно, но одно она усвоила точно, кровь не может забулькать на солнце просто так, по ней не может пробежать черная тень, она не может испариться, но это произошло. Девушка зачарованно наблюдала за тем, как красочная полоса превратилась во всего лишь бурое пятно непонятного происхождения на граните. Это могли посчитать мазком от чего угодно, но только не от крови. Как странно?

Можно ли за одну секунду получить солнечный удар и вообразить себе не бог весть что? Не только вообразить, но и увидеть. И запомнить. Николь достала из рюкзачка солнцезащитные очки и вставила их в волосы поверх лба, как ободок. Очень темные, тонированные стекла, оправленные в черное дерево, эффектно сочетались с ее золотистой кудрявой головой. Иногда слишком яркий солнечный свет, отражавшийся от витражей церкви или часовен, больно жег ей глаза. Жжение в них не проходило, даже когда она надвигала солнечные очки, поэтому отец заказал ей в лучшей оптике эти очки, с особенно темными, но, тем не менее, в меру прозрачными, чтобы видеть сквозь них, стеклами. Отец обожал делать ей подарки, самые дорогие и изысканные. В той сфере, где он вращался, это было довольно странно. Такие высокопоставленные персоны, как он, в основном либо слишком заняты делами, либо предпочитают осыпать милостями любовниц или любовников, но никак не дочь, оставшуюся без опеки матери. Да любые люди, овдовев, предпочитают найти на стороне объект своей заботы, а не думать об осиротевшем ребенке. Без матери дети чаще всего становятся не нужны отцу. В их семье было с точностью до наоборот. Эббигайл умерла, и к Николь в доме начали относиться трепетно, как к богине. В какой угодно семье отец предпочитает свои заботы, может бросать взгляды по сторонам или мечтать о ком-то, а Лоуренс, казалось, не замечал никого, но к Николь, единственному созданию в мире, он относился так, как будто она королева, которой приятно как можно чаще приносить дары. Божество, которое не требует, но должно получать жертвоприношения. И что удивительно, так относились к ней многие, почти все, с кем она вступала в более-менее близкое общение или даже краткий контакт.

– Никки! – Кристофер помахал ей рукой, приглашая ее к своему просторному автомобилю, но Николь отрицательно покачала головой, ее уже ждал лимузин отца, его шофер, и где-то неподалеку, оставаясь незаметными для окружающих, но сами каждую секунду державшиеся начеку болтались его телохранители. Она почти физически ощущала это, улавливала ноздрями запах того, что ее хотят уберечь от какой-то опасности, и ее это раздражало. Она терпеть не могла надзор над собой. Ей самой хотелось быть способной отстоять свои права в любой ситуации.

Джулиан знал это, хотя она никогда ему не говорила. Она, вообще, с ним почти не разговаривала, если они и обмолвились хоть словом, то несколько месяцев назад, но он постоянно, как тень, всюду следовал за ней, и, оставаясь в полном молчании, сам будто читал ее мысли. Точнее, он тут же угадывал ее желания, еще и в момент, когда она лишь формировались, и старался сделать так, как хочет она. Иногда ей казалось, что он молчит не потому, что ему нечего ей сказать, а только из-за того, что ни в коем случае не желает вызвать ее гнев. На него это не похоже. Он сдержанный, но в его спокойствии сразу ощущается невероятная сила и влияние на окружающих, но часто чувство того, что он готов уступить во всем, лишь бы только не разъярить ее, было таким сильным, что она начинала сомневаться, а в своем ли он уме, раз находит удовольствие в том, чтобы немой тенью слоняться за девушкой, с которой даже нельзя поговорить, пока она сама ни снизойдет хотя бы до кивка.

Ее так называемая компания! Какие же это были странные люди. Ее друзья. Ее знакомые. Ее однокурсники. Ее крошечное общество. Ее тени! Да, на самом деле, они были просто тенями, окружившими ее, и ей всегда становилось неуютно с ними. Они теснились рядом, шептали, оберегали, перед всеми старались показать, что они близки с ней, и в то же время все они оставались ей абсолютно чужими. Она не была ровней с ними, потому что они сами будто обособили себя от нее и друг от друга, создали какой-то странный культ поклонения вокруг нее, и совсем не потому, что она самая красивая девушка в колледже, а, может, даже во всем мире, как многие о ней отзывались. Их всех объединяла какая-то общая мысль, нечто, что их роднило, сближало каким-то тайным знанием, а она была одна в их кругу, мало о чем способная догадаться. Они будто говорили на своем языке, темном и тайном, а ей оставалось только принимать их поклонение. Поклонение, но не искренность. А может, они не говорили ей ни о чем, потому что думали, что она знает все лучше их, а поэтому сами они никогда не сумеют подняться до ее уровня и быть с ней на равных. Они просто признавали неизбежность и какое-то странное распределение мира, в центре которого оставалась она, а они всегда находились по правую и по левую руку от нее, как советники от королевского трона. Советники – демоны, лебезящие перед правителем, о котором думают, что он сильнее даже их. А он-то ни о чем как раз и не догадывается. Или мрачные эльфы, окружившие ребенка, роком избранного в чародеи и пытающиеся соблазнить волшебное дитя своими темными увещеваниями, еще до того, как предначертание сбылось. Драматичная мысль, но так хорошо характеризующая их поведение. А может, Николь это только казалось, может, они были такими странными из-за наркотиков, которые опасались предложить ей, потому что ее отец, сенатор, разозлится. Может, они могли хоть немного становиться нормальными в общении лишь тогда, когда не находились под кайфом? Или их объединяет какая-то преступная тайна, о которой они не хотят сообщать Николь, чтобы она не проболталась? Или все они продали душу дьяволу и могут поделиться своей тайной с ней только в том случае, если она тоже распишется кровью на договоре, поэтому они просто щадят ее, не сообщая ей секрет, влекущей к гибели. Вероятно, это только ее фантазия, которой стоит усмехнуться, а на самом деле все гораздо прозаичнее? А может быть, правда намного сложнее, чем может показаться на первый взгляд.

Пока шла к лимузину, дверцу которого для нее предупредительно уже открыл шофер, Николь искоса оглядывала свою «банду», как она шутливо их называла. Джулиан, Кристофер, Говард, Эйвен, Хьюго и Сэмюэль, все такие разные и совсем не похожие друг на друга, ни по внешности, ни по характеру и в то же время ей почему-то хотелось сказать, что все они на одно лицо, потому что всех их что-то объединяет. Но что?

Она даже не кивнула им. Она привыкла к тому, что они любят, когда она ведет себя высокомерно со всеми, даже с ними, будто только это для нее естественно. Даже больше, они, кажется, считали, что так и должно быть. Николь даже не обернулась, но краем глаза успела заметить, что Джулиан слегка наклонил голову, когда она проходила мимо, так что темные чуть вьющиеся на концах волосы коснулись его воротника. Он как обычно держался ото всех особняком, он будто был один, даже когда находился среди людей, он был на каком-то особом возвышении всегда перед всеми, но не перед ней. Он даже не попытался пригласить ее в свое авто, потому что уже на расстоянии понял, что она этого не хочет. Николь двинулась дальше, грациозно поправив солнечные очки в волосах, но она затылком ощущала, что он неподвижным взглядом уставился ей вслед. Знала даже, что он все равно поедет за ней и будет находиться где-то невдалеке от ее дома, будто ему просто физически необходимо ни на миг не выпускать ее из поля зрения.

Николь хотела бы сейчас пройтись одна по залитым солнечным светом улицам, прогуляться по садовому кольцу, отправиться со своей легкой поклажей за плечами на Вье Карре, а потом еще долго бродить по городу в одиночестве, физическом одиночестве, без надоедливых знакомых вокруг себя. Ей просто хотелось чувствовать твердую землю под ногами и шагать, куда она захочет, не имея при этом никакого спутника. А что до морального состояния, то одна она была всегда, особенно в те моменты, когда друзья окружали ее. Такие близкие и в то же время далекие, отделенные от нее каким-то тайным знанием или, напротив, его отсутствием, они лишь подчеркивали ее абсолютную обособленность от них. С ними она чувствовала себя одной постоянно, но стоило очутиться на безлюдной дороге или в чужой, спешащей по своим делам толпе, и Николь понимала, что ей вдруг стало комфортно. Она любила бродить по городу долго, очень долго, не намечая маршрута, пока в конец не устанет, но уставала она не скоро. Шагая, она чувствовала, что парит, и не было больше никаких суставов, никакой плоти и тела, вокруг формировался только эфир. И все-таки одна она никогда не была, присутствие какого-то спутника ощущалось всегда, как в толпе, так и в одиночестве ее кто-то сопровождал. Это было всего лишь ощущение, но такое явственное, что от него нельзя было откреститься. Нельзя было просто потребовать «исчезни» и остаться, как все люди самой по себе. Кто-то всегда находился рядом, но она, Николь, не обмолвилась об этом ни словом ни единой живой душе. Это было слишком противоестественно, но она чувствовала, слышала, ощущала чье-то дыхание на своей шее, прикосновение к плечу и вздохи прямо над ухом, или слова которые она не могла разобрать. Кто-то присутствовал всегда, иногда затихший, как ее друзья, иногда манящий, иногда почти сливающийся с ней. Редко случалось, что она даже улавливала аромат каких-то цветов, а иногда это был просто запах гари и опаленных перьев. Очень неприятный запах, будто какая-то птица рядом с тобой горит.

Птица! Крылья! Николь проследила долгим взглядом полет голубя в небе. И она позавидовала ему, он свободен оторваться от земли и лететь. Он был черен на фоне сияющих голубых небес, но она отдала бы с готовностью золотой цвет своих волос, лишь бы только иметь его крылья. Вдруг яркая вспышка заставила ее зажмуриться, а когда Николь открыла глаза, то повсюду уже слышались удивленные вздохи, и некоторые люди указывали пальцем ввысь. Крылья голубя вспыхнули прямо в небе и загорелись так ярко, и, очевидно, так мучительно, что птица уже не могла лететь. Оперенный обгоревший трупик бухнулся чуть ли не к самым ее ногам.

– Мисс, – предупреждающий возглас шофера отца чуть было не заставил ее попятиться. Конечно, малый боится, ведь ее отец собственноручно станет линчевать любого своего служащего, если на теле Николь останется хоть царапина. Но ей нужно было посмотреть, нужно было наклониться и приглядеться внимательно, однако она не решилась. Итак, стало заметно, что шейка голубя в крови. Она не была свернута, только перегрызена. Отпечаток чьих-то острых, хищных клыков почти сорвал ее с шейки. Но как? Она сама видела голубя в полете, и никого рядом с ним. А мертвая птица, валявшаяся на асфальте, была не просто сожжена, кто-то перегрыз ей горло. Но кто? У кого могут быть такие смертоносные клыки, которые раздирают так моментально, что это неуловимо для глаза.

Мрачный взгляд Джулиана, все еще неподвижно стоявшего вдали, пронзительно сверкнул. Николь отвернулась от него и медленно шагнула к открытой дверце машины. Ее испугал не столько голубь, сколько полное отсутствие реакции на происшествие у ее друзей. Как же странно они все-таки себя ведут, и почему они взяли именно ее к себе в компанию чуть ли не лишней. Они просто сделали ее символом, возведенным на пьедестал. Другие этого могли не замечать, но она-то ощущала, что она вообще-то и не с ними, хоть они повсюду с ней, и стараются продемонстрировать свою близость с ней всем, так что никто и не подозревает, что это лицемерие или просто игра. Но зачем им нужно так трепетно относиться к ней? Неужели только из-за того, что она похожа на модель, что до ее внешности далеко любой суперзвезде и даже самой Венере Боттичелли? Неужели они так стремятся быть поближе к ней, хотя сознают, что она всегда будет им далека, лишь потому, что принимают ее за сказочное создание?

Влияние темноты

– Я тот, чей голос зовет тебя из вечности, – она услышала эту фразу еще там, на выходе из колледжа, но шипящий долгий звук оставался в ее ушах всю дорогу. Она обернулась тогда, но никого не увидела. Никого из людей в проеме двери и никого, кто мог бы произнести такое, потому что голос был нечеловеческим. И это уже не в первый раз. Всегда, когда она оборачивалась, за ее спиной было пусто, но она всегда чувствовала чье-то присутствие рядом, а иногда, вздохи и смех, подтверждавшие его, но исчезавшие так быстро и неуловимо, как круги на воде. Ничего нельзя было поймать или подтвердить. Дым не ловят руками, джиннов в пальцах не удержишь, они пройдут сквозь твою плоть и снова растворятся в дыму, откуда пришли. Так и тот, кто был с ней. Если только был… А иногда ей слышалось пение, чувствовался запах лилий, нежность чьего-то прикосновения или нестерпимая боль оттого, что кто-то вонзил свои когти в ее ладонь, как в раскрывшиеся стигматы. И запах гари в ее ноздрях, и чье-то неуловимое присутствие за спиной. Стоило только обернуться, и за спиной уже не было никого, но она-то точно знала, что он был.

Николь смотрела на мелькавшие за окном улицы: фасады домов, ограды парков и газоны, и размышляла о том, в чем не призналась ни разу никому. Ей не с кем было поделиться своими ощущениями, и не потому, что не нашлись бы охочие до разговора люди, которые сделали бы вид, что верят в астральные тела, призраков и перемещение душ, а потому что они действительно не могли понять, что это такое и почему оно с ней. С тех пор, как она знает себя или даже раньше. Все, к кому она могла обратиться, не смогли бы понять, в чем дело, не осмелились бы постичь и хотя бы попытаться заглянуть внутрь чего-то необъяснимого.

Был только Нед и, казалось, что он знает все. Именно поэтому спросить его оказалось страшно, потому что он мог намекнуть или даже, в конце концов, преступить собственные морали соблюдения таинственности и все ей рассказать. Это почему-то внушало ужас. Это пугало и манило. Но это было с ней всегда и никуда было от этого не уйти.

Николь прижалась лбом к смотровому стеклу, и опустила ресницы, чтобы картинки за окном не мелькали так часто, может быть, кто-то сейчас прислоняется с другой стороны стекла мчащейся на скорости машины, липнет к нему и дышит огнем почти ей в лицо. Только стекло разделяет их, но оно может лопнуть от огня. Адский огонь. Запах гари. Сейчас Николь его не ощущала, но она знала, что это все еще с ней. Нечто с ней.

А потом она предпочла задуматься о других вещах, чтобы хоть как-то отвлечься.

Если не слышишь шепот, то его нет, а если слышишь, но не видишь говорящего, существует ли шепот тогда и зачем он нужен? Николь боялась, что сейчас протянет руку и нащупает на обивке сидения рядом с собой покрытую прохладными зелеными листочками ветку садовой лилии. Их аромат в воздухе иногда становился таким сладким, почти нестерпимым, и это было единственное приятное из ее ощущений. Куда хуже был огонь, запах каленого железа и горелой плоти.

Все это как мираж: огонь, крылья и облака, но каким он был явным. Почти осязаемым и в то же время недостижимым. Она слышала голоса, она погружалась в видения, она видела сны. И она никому не говорила об этом.

Говорить, будто было и нельзя.

Николь задумалась. Какие-либо земные ограничения здесь были не важны, просто еще не пришло время сказать. Все это еще не захватило ее мозг целиком. Она жила только наполовину. Пока еще на половину. Но все это может и пройти. Или она просто обманывает себя, думая, что во всем этом не содержится никакого смысла?

Они уже подъехали к дому, и Николь, не дожидаясь, пока шофер откроет ей дверцу, сама ловко выпрыгнула из машины и легкой поступью зашагала по ухоженной, выложенной гравием дорожке к распахнувшимся подъездным воротам. Витиеватая кованая ограда с розетками выглядела, как кружевной узор, выполненный в мрачных тонах. А за ним радужно отсвечивали солнечные лучи на аккуратно подстриженных газонах и розовых кустах небольшого сада. Этот старинный особняк на Рю-Сент-Анн отец приобрел не так давно, где-то за год до ее рождения, то есть лет семнадцать-восемнадцать тому назад. Конечно, он имел роскошную резиденцию и в самом центре, но здесь… Смотря на этот сказочный, сложенный из серого камня фасад с кариатидами и витыми железными балкончиками, Николь начинала понимать, с какой стати такого именитого человека, как ее отец понесло жить в Луизиане. Он уезжал по делам довольно часто, разумеется, но большую часть времени старался проводить здесь, в Новом Орлеане, городе тайн, как его называли иногда, а особенно в этот доме – мрачном раю со статуями по периметру крыши и причудливыми фронтонами, с разной формы и величины угловыми башенками и какими-то надписями, вплетенными в виньетки высоко на фризах. Все это напоминало бы дворец, если бы не угрюмый цвет материала, из которого построили, будто бы просто сложили дом, готовый застонать и выпустить всех духов, поддерживающих его на сваях при первой же буре. Темные окна, углубленные в полукруглые ниши будто бы следили за тем, что творится во внешнем мире, по ограде тянулись вьюнки, которые было запрещено подстригать. Фасад тоже кое-где украшали разросшиеся ползучие розы с очень крупными шипами. Видимость запустения, искусно созданная здесь напоминала про замок Спящей Красавицы, которая должна была быть уже где-то более века к тому времени отрезанной от внешнего мира. Особняк жил сам по себе, был красив, загадочен и мрачен. И даже буйно разросшиеся за его стенами цветы не могли смягчить этого ощущения. Дом дышал, всеми своими щелями в фундаменте, заложенном более столетия тому назад, всеми паутинками в недосягаемых местах подвалов, каждой трещинкой в камнях вокруг слуховых окон на чердаке. Но внутри это ощущение пропадало, там было уютно и роскошно, будто в совсем другом измерении, дом казался мрачным только с наружной стороны.

Николь пробежала мимо маленького мраморного фонтана и крошечного озерца с водяными лилиями. Бугенвиллия и лантана стали еще пышнее, чем вчера. Неужели садовник так постарался? Хотя вчера он, вроде, не приходил, но кусты стали совсем другими, даже более красочными, однако на них, как будто ложилась теперь тень.

Нужно было приложить ладонь козырьком ко лбу, чтобы с крыльца осмотреть сад, но Николь вдруг обратила внимания, что слепящее солнце совсем не мешает ей отлично все видеть отсюда, из полутьмы перед входом в портал. Тень здесь была такой густой и прохладной, что никакое сияние не могло коснуться ее, и, кажется, на ровных краях этой тени на ступеньках иногда шевелились и выступали какие-то крошечные темные силуэты. Но что могло откидывать такую тень оставалось неясно, конечно же, не сам портал и не покатый навес над ним, и уж точно не фасад дома и статуи. Тогда что же? Николь еще раз окинула взглядом пышные кущи ярко-розовых мелких цветков герани. Они точно стали более насыщенного цвета, сочного, но в то же время чуть отдающего каким-то темным тоном. Она даже не могла подобрать точное название, чтобы определить такой нюанс. Мелкое крошево розовых лепесточков стало ярче, и в то же время в него будто вторглась чернота, пропитала сок и структуру каждого цветка изнутри. Даже ажурная беседка, обвитая ползунками и ветками ялапы, теперь казалась окруженной темным гало. И каждая кувшинка в пруду тоже. Жаль, что здесь нет только лотосов, божественных цветов, а кроме них имеются в наличии все соцветия и редчайшие породы саженцев, но самого важного нет, вдруг пришло ей на ум, и она сама себе удивилась. Почему лотос, которого здесь нет и напоказ, вдруг стал ассоциироваться в ее голове с чем-то древним. Древний цветок, древняя легенда, времена еще до начала времен.

Ее пальцы крепче сжали ремень рюкзака на плече, будто плотное соприкосновение с чем-то материальным могло избавить ее от чисто метафизических предположений и от страха, связанного с ними.

Что-то метнулось перед ее лицом из приоткрывшейся двери дома. Наверное, со ската крыши слетела какая-то птица, которая вот-вот заденет ее крылом или кинется выцарапать ей глаза. Черная тень крыла легла на ее щеку. Ворон, наверное. Николь вздрогнула, при мысли о том, что ее сейчас изуродуют только из-за оплошности того, кто спугнул птицу. Но вдруг ей стало все равно, и она решила заглянуть прямо в злые птичьи глаза. Ее голова машинально повернулась, и Николь не увидела никакой птицы. Только черная крылатая тень метнулась у входа, еще более черная, чем затенение вокруг. Должно быть, это странная игра солнца, проникающего в кусочек темноты. Это совсем не страшно то, что тень чернее мрачного участка сада. Странно то, что дверь на самом деле все еще закрыта и даже заперта на замок.

Николь хотела позвонить, чтобы кто-то из прислуги открыл ей или, может, даже Хеттер. Ей почему-то не хотелось доставать из кармана ключи, не потому что было лень лезть за ними, просто их резные головки с отверстиями и разной формы зазубриваниями на концах ей о чем-то напоминали. О чем-то неприятном. Даже сам их звон, постукивание ключиков друг о друга напоминали о чем-то, а о чем она вспомнить никак не могла, даже если сильно напрягала память, поэтому напоминание всегда становилось мучительным. У нее даже сдавливало до боли голову, когда она прикладывала усилия, чтобы вспомнить, хотя бы сопоставить, к чему относиться этот символ – ключ в недоступных анналах ее памяти. Безуспешно. В голове проносилось только что-то непонятное: скрип решеток, запираемые висячие замки на них, скребущие о прутья когти, рев львов, звон золотых монет в сундуках, а потом, конечно же, снова неизменный шелест крыльев и шаги. На чьем-то вышитом кушаке на подвеске звенят ключи. Но дальше ничего не видно и не ясно, хотя именно впереди ожидает объяснение. Николь даже какое-то время носила на шее кулон в форме золотого ключа – очень эффектное, по-своему прикольное украшение, напоминающее о старине и отлично сочетающееся с ее хрупкой матовой шеей. Потом он потерялся, или она сама его выбросила, когда у нее был припадок, вызывающий бессознательное состояние. Во всяком случае, ключ напоминал ей о чем-то плохом, просто поняла она это не сразу, а как только понимание само собой пришло, кулон просто исчез из ее вещей, а взамен ему она нашла на своей постели, не пойми откуда взявшиеся, и, по-видимому, очень дорогие египетские украшения из настоящего червленого золота и редчайших драгоценных камней. Отец не удивился, увидев их на ней, так, может, это он их подложил ей, при этом не обмолвившись ни словом. Странно, на него это совсем не похоже.

В этот раз она немного помедлила, не постучать ли ей сначала, а потом даже с некоторой легкостью сунула руку в карман, чтобы достать брелок. Ключи противно звякнули друг о друга, нужный тут же сам лег ей в руку. Николь отключила систему сигнализации у входа и прошла в холл. Какая-то неясная тень опять промелькнула, почти физически задевая ее, на этот раз на ковровой дорожке. В широкой прихожей никого не было, только мирно светились начищенные бра, и разноцветные рыбки мелькали в небольшом аквариуме в углу. Но какое-то движение быстро пронеслось в дверях кухни. Сначала она подумала, что это Хеттер, но нет, такой стремительный прыжок могло сделать только какое-то мелкое животное, кошка, например. Но кошек в доме не было. Что-то опять промелькнуло, на этот раз возле чулана, что-то быстрое и странно сформированное из острых конечностей и шерсти.

Может, домовой? Николь мысленно попыталась отнестись ко всему с юмором. Должны же в Новом Орлеане быть еще и домовые, в дополнение ко всем тем мифам о духах, вуду, вампирах и прочей нечисти, которые она часто слышала, когда бродила по улицам. Об этом говорили дети в домах с матерьми, любопытно расспрашивая о том, что их на самом деле пугает, негры, как они утверждали между собой, способные навести порчу и, конечно же, бомжи, собиравшиеся по ночам вокруг костра. Николь не подходила к ним близко, но ее слух иногда так обострялся, что, продвигаясь мимо, она могла слышать разговоры, которые велись тихими голосами на расстоянии нескольких метров от нее или за стенами в комнатах соседних домов. Так она узнавала многое. И о домовых в том числе. Стоило полезть в энциклопедию Неда, и можно было прочесть там много статей на тему того, что домовые это совсем не те баловные существа, которых описывают в сказках, а просто особый разряд духов, оставивших бродячий образ существования и приноровившихся к каким-то домам. И от таких невидимых квартирантов чаще всего одни беды. Они вас видят, вы их нет. Они строят козни, а вы даже не замечаете. Они готовят беду, а вы принимаете все за случайное стечение обстоятельств, ведь люк чердака мог обвалиться и сам собой, а петли сами заржаветь и покрыться плесенью, без чьей-либо помощи, но прикосновение хищных портящих все лапок и ядовитый смех все равно будут присутствовать рядом по ночам. Домовых могли усмирить только кошки, но кошек у них в доме сейчас не осталось. Все сумели-таки убежать куда-то, несмотря на охранные системы у входов.

Есть у них домовые духи? Судя по пробегающим теням и тихим постукиванием под полом, иногда смеху, вполне могли и завестись или все, что ей кажется сегодня это последствие слишком сильного и недавнего припадка. Такое ведь очевиднее всего. Что только не привидится человеку, который полчаса назад сотрясался от чуть ли не эпилепсических судорог. Но раньше у нее это слишком быстро проходило, а сегодня нет.

Домовые? Смешно! И если судить по прочитанным колонкам из справочников, то жутко. А потом начнутся холодный пот во сне, давление на грудь чьих-то когтистых мохнатых лапок, перекрывающее дыхание, пропажа вещей, погром на чердаках и удушение в ночной час. А потом рассказы бродяг у костров, обрывки которые она так любила слушать, и продолжала слышать еще долго после того, как уже давно миновала разговаривающих, восставали один за другим. А потом ей начнется мерещиться полтергейст, и вещи в помещение полетят, станут падать и рушиться сами собой, стулья пойдут в пляс, рояль заиграет сам собой, будут хлопать двери. А потом комнату наполнят крошечные эльфы-пикси, которые уже могут жить в саду на цветах, окрашивая их в яркий, но темный оттенок. А потом она подумает с полной уверенностью, что чернокожие жрецы вуду заметили ее по дороге и теперь колдуют на нее, втыкая иголки в тряпичную куколку с золотыми кудрями, олицетворяющую того, на кого наводят чары. И хорошо, если все не закончится тем, что ее придется отправить в одну из привилегированных и очень дорогих клиник, к психологам, которые будут скрывать, что ребенок высокопоставленных особ тронулся умом.

Однажды проходя мимо костра, где велась привычная ночная беседа, Николь случайно услышала разговор. Это было темной ночью недалеко от Вье-Карре. Она свернула за фасад какого-то старинного особняка и увидела нечеткие очертания фосфоресцирующих фигур у притушенного фонаря. На него будто сел огромный мотылек, и прежде яркий свет стал размытым пятном, светились только фигуры.

Но голоса донеслись до нее раньше, чем она увидела говоривших, звучные, но однотонные – неземные голоса, большее похожие по звучанию на музыку, чем на согласование букв. И язык был каким-то чужим, ни английским, ни французским и даже ни арабским. Ни одним из наречий мира его назвать было нельзя, но, как ни странно, она все понимала, будто говорила на том же диалекте, что они всю жизнь. Разговор звучал, будто в ее мозгу.

– Сейчас? – первый голос говорил под нежный аккомпанемент шуршания трепещущих крыльев.

– Еще рано, она ничего еще не вспомнила. Она просто не узнает, – второй голос был более волевым и сильным, хотя красивым, как женский, но звуки с резким нажимом будто разили огнем.

– Не узнает? – некто встрепенулся всем своим нематериальным телом.

Но она узнала, божественно красивый лик светящийся сам по себе, поодаль от фонаря показался ей странно знакомым. И аромат лилий. И нежность в голосе. Трогательная, пронзающая сердце нежность. И даже тихое поскрипывание кончика меча второго собеседника, чертившего какие-то линии на камнях мостовой. Николь только заметила, что у него были золотые кудри, как у нее, больше ничего. Фасад дома с неосвещенными окнами за ними казался мертвым, Николь не сразу поняла, что фигуры говоривших висят над оградой, почти касаясь высокого плафона фонаря. Его, правда, накрыла какая-то дымка, и свет стал более призрачным, чем даже на сцене. Это был будто бы свет из иной реальности.

– Это его лицо, – нежная рука легла на более твердую, рассыпались крошевом по воздуху и тут же исчезли, не долетев до края его одеяния, белые лепестки, – его лицо…

Сколько боли было в этом голосе, сколько томления и тоски. Целая гамма болезненных ощущений, больно ранивших любого, кто даже просто улавливал их слухом.

– И его мысли, – добавил второй все так же непоколебимо, но как будто более мягко, а потом пронесся над тишиной едва уловимый вздох, просто шелест ветерка в листве, а не вздох. Но ветра-то сейчас не было.

– Но ведь это правильно… – и опять тихое сожаление. – Он всегда был великолепен. Даже раньше нас.

– Вспомни, что есть теперь, с ней будет тоже, – теперь в тоне звучала ярость, праведный гнев и вроде бы ревность. – Кто устоит? А это уже у нее в крови.

Меч резче царапнул по асфальту. Запахло чем-то жженым, и фонарь тихо скрипнул, а по чьей-то закрытой ставне забегали то ли светляки, то ли оранжевые искорки пламени, но окно не пылало, огоньки просто скользили по нему, будто сорвавшиеся с острия меча и отлетевшие в него.

– Но ведь мы не допустим. Оправдаемся потом как-нибудь, но, главное, не допустить этого сейчас. Снова будем мы и третий… – он легко и с надеждой подался вперед к собеседнику, и крылья его встрепенулись. – Все будет, как раньше, до того, как он ушел… Как раньше… Это ли не прекрасно?

Энтузиазма не было, надежда казалась горячей, но не искренней.

– Нет, как раньше не будет никогда, – более откровенно возразил златокудрый собеседник, в голосе не зазвенело стальной нотки, но проскользнула непререкаемость, он не хотел лгать ни себе, ни другим. Больше не хотел.

Кажется, было тихое «обернись», но не слово, только движение после неуловимой команды. Николь смотрела на них, а они на нее всего миг, а потом она не смогла даже точно вспомнить, что она видела. Фигуры исчезли, но фонарь очень долго еще оставался тусклым и лишь позже засветился более ярко, как и положено, чтобы не отличаться от ряда остальных фонарей на улице. Потом надо будет прийти в то же место и проверить, нет ли там царапин на мостовой или каких-то тайнописей, сделанных кончиком меча. Если только все это не было просто иллюзией. Фигур, парящих во мгле, больше ведь не было, но все еще остались в ее мозгу голоса, а в ноздри все еще ударял восхитительный аромат лилий.

– Никогда он не станет другим, никогда, – все еще доносились до нее чьи-то сокрушения и предостережения. – Это те же задатки, что у него, тот же соблазн. Он не вернется, но она… должно же быть что-то и для нас, что-то взамен ему, потерянному…

– Но ведь это он и есть, – веско возразил более строгий тон.

– Да, это он, наконец-то, снова он, как тогда… – речь стремительно обрывалась, будто пространство уносило от нее отголоски разговора. Но обрывки фраз: «он…», «она…», «неизбежно…», «все так же…» и «нет, уже совсем не так» – все еще доносились до нее. Если бы она могла понять, о чем велся тот разговор. Возможно, она тогда была близка к пониманию, но говорившие исчезли так же стремительно, как внезапное озарение. Даже сейчас она могла припомнить уже только обрывки разговора, но всегда что-то ускользало. Уже даже не представлялось возможным вспомнить все целиком.

Николь поднялась по лестнице на второй этаж, безразлично проходя по ступенькам мимо многочисленных бесценных полотен живописцев, развешенных диагонально по стене каждая выше другой. Рюкзак был небрежно брошен на первую подвернувшуюся софу. Плечо уже устало от ноши. Вероятно, если самой разбрасывать повсюду вещи или просто небрежно к ним относиться, то домовым надоест таскать из дома то одно, то другое, а потом приносить взамен не пойми что.

Кстати, где та книга о феях, гномах, домовых и прочей нечисти, которую Николь принесла из того странного магазинчика, обратную дорогу в который она так и не смогла отыскать. Кажется, в том томике, это был именно отдельный том, пронумерованный третьим или седьмым числом, и опубликованный невесть как давно, антикварное издание, которое низкорослый продавец отдал ей, как подарок, может, остальных томов у него и не было, и он просто решил сбагрить кому попало один, который никто не покупал. Там, внутри под потертой корочкой на ветхих страницах все эти существа были названы «разрядом проклятых» из, Николь уже не помнила какой по цифре, когорты злых духов, оставленных на их только участке земли, невидимом людям. И сами они к людям могли приходить, только соблюдая четко обозначенные правила, которые все время нарушали. Там еще прилагалась какая-то сложная схема «войск падших» и фамильное древо какой-то аристократической семьи, кажется Розье, которая сама стала относиться к «падшим». Николь даже точно не поняла, что это значило, она запомнила только то, что схема – настоящий чертеж с надписями, была очень сложной, расположившейся сразу на нескольких страницах, а в древе, кроме Розье, встречалась и неоднократно фамилия, как у ее матери, де Вильер. Может быть, были еще аристократы с таким именем или же просто девушки из этого семейства слишком часто заключали браки с представителями ветви де Розье. В общем, какая теперь разница, сотни лет прошли с тех пор, и все страшные семейные предания превратились просто в старую сказку. Да и сама книжка скорее могла стать бы экспонатом музея, чем чьим-то настольным читальным экземпляром. Все это не важно. Николь хотелось только еще раз просмотреть ту сложную схему с распределением войск, легионов, когорт, рот и отрядов, от каждого из которых шла длинная стрелка с названием каких-то «падших», но там было столько неразборчивых названий. Возможно, взглянув еще раз, она хоть что-нибудь поймет или, по крайней мере, найдет сноску о том, что такое «разряд падших», к которому относятся все существа народа фейри. Но книга как назло куда-то запропастилась. Конечно же, никто из прислуги не мог выкинуть ее во время уборки. Отец строго-настрого запрещал слугам переставлять его вещи, а к тому, что принадлежало Николь, даже Хеттер относилась, как к святыне. Изящная темноволосая женщина с кожей оливкового оттенка и чуть раскосыми, тягучими, карими глазами являлась в доме одновременно и экономкой, и управляющей, и заведовала всем, но к вещам Николь прикоснуться она всегда боялась. Она только заботливо всегда сама готовила ей еду, приносила чай или кофе, и бережно охраняла ее во время каждого приступа, не подпуская близко к спальне никого, кто мог бы заметить ее порок. Хеттер могла бы быть ей почти, как мать, только весьма удобная и нетребовательная версия подобного материнства, не могла даже самой чувствительной натуре нанести ущерб. А ведь с настоящей матерью было совсем иначе. Николь тут же отмела от себя эту мысль. Про Эбби лучше не вспоминать, и про сыпь, и про церковь. Лучше просто не думать об этом зле, слившемся в ее памяти с простым названием мать, которое всем обещало тепло и любовь, но ей принесло непоправимый ущерб. Хеттер никогда бы не стала той родительницей, которая не может ее в чем-то понять. Она просто соблюдала некое почтительное молчание в присутствие Николь. Она не советовала, не просила, но всегда была рядом, как тень, элегантная и изысканная, будто дама из прошлого столетия. В длинных восхитительных платьях с отделанным оборками декольте, со строгой прической, из которой всегда выступали дразнящие темные локоны. Нельзя было сказать, сколько ей лет? О чем она думает? Каков ее характер? Она просто всегда оказывалась рядом, когда это нужно, молчаливо жалела Николь во время ее припадков, опережала любую просьбу принести что-то так, будто читала ее мысли, отвечала на ее вопросы, если таковые имелись, но никогда не задавала вопросов сама. О такой участливой и ненавязчивой собеседнице можно только мечтать. Она просто уйдет, поняв, что тема исчерпана, выскользнет за дверь, шурша длинной юбкой, как дама из готического романа. Когда она подойдет и встанет сзади, ее шагов тоже не слышно. А еще, она очень миловидна, наверное, только смесь от брака мулатки и белокожего могла создать нечто подобное, чудо со сливочной, оливковой кожей и тихим приятным голосом.

Где сейчас Хеттер? Николь не чувствовала ее неслышного присутствия рядом. И даже не улавливала дразнящих аппетитных запахов из столовой. А ведь Хеттер знала, когда она должна вернуться из колледжа и всегда готовила ей обед, от которого невозможно было отказаться. Она даже угадывала, когда Николь придет со своих вечерних прогулок по городу или после времени, проведенного в компании друзей, хотя у девушки никогда не возникало желания набрать домашний номер по сотовому, чтобы звонком сообщить, что она возвращается, но горячая еда уже была готова для нее, и питье, и слишком крепкий ароматный чай. А цветы в ее комнате всегда были свежими. Их слишком часто меняли, по несколько раз в день. Вот и сейчас на тумбе у ее комнаты уже стояли свежие пионы.

Хеттер не было рядом, и от этого дом стал каким-то непривычным. Все поры стен, будто свободно вздохнули, когда особняк лишился своей хранительницы. Необычным казалось то, что, несмотря на довольно большой штат прислуги, дом всегда выглядел пустым, даже необитаемым, если б только все здесь не было тщательно вычищено и убрано.

Отца тоже не было. Она сразу это поняла, буквально ощутила каждой клеточкой кожи. Их особняк был пуст. Она здесь одна, не считая тех существ, которых людьми назвать нельзя и которые могут существовать только в ее воображении. Вероятно, и сейчас она ощутит возле себя в опустевшем доме с высокими потолками и широкими коридорами хлопанье крыльев.

Сама не зная зачем, Николь побрела по дому, осматривая каждое помещение, словно проверяя, пусто ли там, или же нечто там все-таки есть. На самом деле ее поход был бесцельным. Она просто брела по комнатам, проходя до конца каждую. В доме они все были роскошными, но такими разными. Каждая обставлена лишь с ей присущим шиком. Сразу было заметно, что хозяева любят и роскошь, и разнообразие.

В комнатах и кабинете отца преобладала авангардная обстановка, даже несколько картин художников – абстракционистов на стенах, как у его коллег, хотя только Николь знала, что настоящий его вкус был совсем другим. Она-то видела, что он предпочитал живопись семнадцатого века, антикварную мебель и старинные вещи. Что заставляло его нежелательно следовать моде? Может, его статус, ведь ему так часто приходилось принимать у себя визитеров и просителей.

В большой гостиной все тоже было обставлено в стиле «модерн», просто и немного безумно, хоть и дорого. Только букет белых лилий в вазе на низком столе выглядел роскошным. Почему именно лилии? Крупные белые садовые цветы с нежными, почти прозрачными лепестками. Как его кожа, мелькнуло вдруг у Николь в голове.

Чья кожа, попыталась сообразить она прежде, чем поняла, что это не ее мысль. Кто-то другой думал так. Кто-то, кто был здесь незадолго до нее и смотрел на этот букет. Иногда она улавливала чужие мысли, те, которые были высказаны совсем недавно или заключали в себе слишком много эмоций. Они обычно задерживались в помещении, как некие флюиды. Николь уже не удивлялась своей чрезвычайной способности ощущать чужую боль, и чьи-то совершенно посторонние переживания. Может, она так восприимчива к этому, потому что сама слишком сильно страдает из-за странной болезни, а так же видений в действительности и во снах. Четче всего они были во снах, конечно. Но уж лучше спать с кошмарами, чем не спать вообще. Однажды, давно, когда мать как-то раз отвела ее в церковь, Николь потом долго мучилась бессонницей, а на ее чистой, как лилии коже выступила странная неизлечимая сыпь, но не это было самым ужасным. Долгое время она не могла заснуть ни на миг, даже лежать было больно, все тело ломило оттого, что она не может погрузиться в сон и почувствовать снова близость тех, кто одновременно и пугает, и восхищает ее. Ей было даже страшно об этом вспоминать.

Сегодня первый день учебного года. Отец непременно должен был приготовить для нее подарок. Это традиция. Лоуренс так любил дарить дочери дорогие вещи: меха, ключи от автомобилей, драгоценности. В прошлый год это была изящная лакированная шкатулка с бриллиантовыми серьгами, которые Николь так ни разу и не одела. Как бы они не были красивы, но ей почему-то совсем не хотелось ради них прокалывать уши. Она часто наблюдала, как Хеттер мучается из-за сильных нарывов в проколотых ушах и все равно не снимает серьги. Жалкое зрелище. Николь даже не знала, почему она подглядывает, как другая женщина трет свои покрасневшие мочки перед зеркалом и плачет.

Интересно, что на этот раз отец приготовил ей в подарок. Николь нашла на столике под букетом лилий маленькую черную коробочку, обитую бархатом, и уже подумала, что это ключи от очередной машины, но на подушечке внутри блестело что-то золотое и причудливое. Осторожно кончиками пальцев она подхватила цепочку и вытащила ее на свет во всю длину. На конце что-то звякнуло. Крест? Да, нет же, не крест. А она уже было разочаровалась, зачем Лоуренсу дарить ей вещь, связанную с воспоминанием об умершей матери. Но то был совсем не крест. Анк. Изящный золотой анк. Она давно такой хотела, но нигде не могла найти. В витринах ювелирных магазинов и бутиков поблескивали только грубоватые анки из меди и серебра. А этот точь-в-точь повторял те формы, которые она рисовала себе в воображении. Она так давно хотела такую вещь, а как только получила ее, желание прошло. Исполненный каприз не принес никакого удовлетворения. Она больше не хотела его носить. Николь швырнула анк назад в коробку и оставила ее, где нашла. Пусть отец сам носит, если ему нравится. Вещь дорогая, под стать его имиджу. К тому же, это ведь египетский символ вечной жизни, символ фараонов, в нем сочетаются власть и вечная молодость. Лоуренс знал, как достигнуть власти и при его прекрасной внешности постареть ему уж точно не хотелось.

В спальне ее ждал огромный букет красных роз. Всегда красные. Такие только влюбленный имеет право дарить предмету своей любви, а не отец дочери. Это же цвет страсти, цвет огня, цвет крови…

Крови. Николь непроизвольно нащупала в кармане джинсов скомканный платок Недда. Он был весь в крови ее и его. И розы были такого же цвета. Роскошные, но унизанные острыми шипами вдоль по стеблям цветы. Эта красота будто создана для того, чтобы об нее пораниться. А насыщенный пурпурный цвет бутонов смягчит впечатление от пролитой крови.

К чему гадать? Лоуренс, наверное, заказал самый дорогой букет, поэтому они и красные. Не выбирал же он сам, при его-то занятости. Ему предстоит решать важные вопросы, а не ухаживать за дочерью.

Николь и не скучала по обществу отца. Она предпочитала одиночество и компанию своих мрачных фантазий. Но, бывало, встречались люди, общество которых было ей приятно. Но только иногда. Может, отец к ним тоже относился. Она еще не разобралась. Она чувствовала холод внутри себя. Пронзающее, ничем не заполненное, морозное пространство. Теплая температура тела ничем не могла смягчить внутренний лед. Пустота и холод, и взмахи чьих-то крыл. Никакое чувство ни к одному живому существу не могло пробиться сквозь эту холодную стену. Подчас она не чувствовала даже любви к жизни и к миру, только к какому-то странному, невообразимому существу, имени которого она не знала.

Лучше даже не вспоминать об этом существе, иначе пустота внутри нее станет более сосущей и холодной. Надо было подумать о ком-то из живых друзей, но она подумала о мертвых.

Кристина. Ее первая подруга… чуть больше, чем подруга. В памяти всплыло приятное лицо с припухлыми губами и точеными скулами. А еще голос, произносящий трогательные комплименты.

«Как ты прекрасна».

Николь вытащила из шкафа элегантный черный жакет, отороченный по линии воротника и манжет мехом леопарда. Он был точно таким, как у Кристины. Она носила его на память о ней. А еще они обменялись часами. Золотые Кристины теперь сверкали у нее на запястье, а ее – ромбовидные с жемчужным браслетом сгорели в той катастрофе вместе с подругой. Кристина умерла, но Николь все еще чувствовала слабое влечение к ней, к мертвой больше, чем к живой.

Она расставила у себя в комнате несколько предметов, которые напоминали ей о Кристине, и иногда, носила вещи такого же покроя, какие предпочитала та. Это, как бы сближало их с той, кого уже нет. При жизни такого не было, иначе подруга пришла бы в восторг. Николь стала делать то, чего Кристине хотелось бы тогда, когда ее самой уже не было.

Кристина стремилась к близости с ней с самого первого мига, как только подсела к ней за парту на каком-то занятии. Место рядом с Николь совершенно случайно оказалось свободным, потому что Джулиан куда-то исчез. Он старался постоянно держаться рядом с ней, прямо, как телохранитель.

Странно и немного приятно было услышать комплимент от другой девушки. А потом они подружились. Позже Кристина призналась ей в любви, тем же вечером она погибла, странно, жутко, гротескно, в какой-то нежданной автокатастрофе. У Николь, если спросить мнения других, должна была бы остаться травма, но осталось только легкое сожаление. Занятно, но после смерти любой бывший друг, как будто становился ей ближе, можно даже сказать, был уже почти ее собственностью. Сознание жадно поглощало души, уже покинувшие этот мир и притягивало их к себе. Они больше не были самостоятельными, обособленными частицами вселенной, они были ее. Но удовлетворения от этого не было.

Удовлетворения не было никогда. Настойчивое ощущение, что чего-то в ее жизни не хватает, ни разу не проходило. Что бы ни делал для нее отец, на какие бы роскошные приемы он не водил ее с собой, чем бы он не одаривал ее, она ощущала, что обделена. Чувства, что у нее не хватает чего-то, стало почти навязчивым.

Николь обернулась на зеркало, силясь рассмотреть в вырезе топа голые ровные лопатки. По позвоночнику вдруг пробежала дрожь. Почему-то ей казалось, что ее спина всегда обнажена, даже если сверху наброшен жакет. Так, наверное, чувствуют себя те, у кого искривление позвоночника или даже горб, но у Николь не было ни того, ни другого. Однако она резко ощущала неполноценность. На спине как будто не хватало чего-то.

В ее жизни тоже как будто чего-то недоставало. Только вот это что-то было таким неопределенным. Она не могла до конца осознать, чего именно больше нет, но назад это вернуть очень хотелось. Те люди, которых она манила разделить с ней ночь, помогали забыться лишь на краткое время. Наутро она чаще всего оставляла их, зная, что теперь они тоже будут мучиться сознанием того, что главного в их жизни не хватает. Она оставляла им часть своей боли, но от этого собственная боль едва ли становилась меньше.

Это было глупо, конечно же. Любой посторонний человек рассмеялся бы, признайся Николь ему в том, что ей нужно что-то еще. По мнению людей, у нее все было. И она сама отлично сознавала, что по меркам мира имеет многое. Она богата, ей не нужно будет самой пробивать себе дорогу в жизни, как многим, а в отличие от детей других влиятельных отцов, она еще и красива, что является редкой привилегией. По последней причине ей завидовали слишком многие и те, кого она случайно встречала на улицах, и те, кто приезжал в окружении телохранителей лишь на закрытые вечера и банкеты. Ее бы никто не понял, если бы она вдруг призналась, что она всем этим не удовлетворена.

Телами тех, кто проводил с ней ночь, она чаще всего тоже оставалась недовольна. И также не понимала почему. Они нравились ей за день до этого. Возникало желание и восхищение. А потом в постели все оказывалось ничем. Несовершенные тела, не достаточно нежные ласки. Ей вспоминались другие, те, кого она не могла припомнить в числе своих любовников. Возможно, таких у нее никогда и не было. Скорее всего, их и не могло существовать в этом мире. Они были также красивы, как она – абсолютно идеальные создания. И тела их, в отличие от ее тела, тоже были совершенными. Почему?

Она не могла догадаться. Ей только вспоминались другие объятия, другие поцелуи – все то, что не имеет отношения к земному и обыденному. Так занимаются любовью ангелы. Тогда и сама любовь становится похожей на нечто возвышенное, как небесная мелодия.

Николь присела на край кровати. Здесь витал приятный аромат хризантем, расставленных в вазах, а она почему-то улавливала только запахи, доносившие с кухни. Странно, ведь кухня расположена далеко внизу, в угловом отсеке дома, а она находится наверху, у себя в спальне, и все равно слышит, как неприятно бряцают вилки, как жареное мясо квохчет на сковороде, как шипит похожий на варево гороховый суп. Еда! Простая, но так умело приготовленная еда. Кроме всего прочего, Хеттер слыла еще и незаменимым кулинаром. Если бы от ее стараний был хоть какой-то прок.

Николь провела рукой по золотистым волосам, медленно и осторожно, будто искала эльфов, которые могли запутаться в ее кудрях, привлеченные их видом, как блеском золота. Движение отвлекло ее от мыслей о еде. И хорошо. Она уже так давно ничего не ела, что иногда даже чувствовала себя не способной принимать пищу. Ее просто не тянуло к еде, хотя голод был. Он затаился глубоко внутри плоского живота, похожий на огромную скрученную пружину боли. Когда голод не удовлетворен, он сам начинает грызть человека изнутри. Однако, особых мук Николь не чувствовала. Возможно, она уже к ним привыкла. А вот может ли человеческий организм приспособиться к постоянному голоду. Наверное, да, иначе бы она давно уже была мертва. Сперва хроническое недоедание вошло у нее в привычку, а теперь она и перестала есть вообще. Хеттер об этом знала и все равно продолжала готовить так усердно и так много, будто они ждали на ужин, по меньшей мере, дюжину гостей. У них на кухне всегда было столько мяса, что можно было бы накормить всех бездомных собак в округе. Николь еще помнила прежние беспечные времена, когда в детстве ей нравился вкус жаркого, марципана и даже пирожных со взбитыми сливками. Ее тянуло к спелым фруктам, а теперь ее не привлекало больше ничего. Это было бы хорошо. В конце концов, именно диета и создает прекрасную фигуру. Но не вечное же голодание. Именно голод, затаившийся внутри, и был хуже всего. Казалось, что у нее в желудке медленно и требовательно раскрывается подобно цветку зудящая язва.

Николь прилегла на подушки и прикрыла веки. Спать совсем не хотелось. И до вечера еще далеко. Но чувства голода стало таким поглощающим, что не думать о нем можно было только, полностью забывшись. Нужно было хотя бы попытаться задремать.

Спустя миг ей это удалось.

– Ты не такая как все, – голос, говоривший с ней во снах, вдруг стал четче. – Всего ты не можешь себе даже представить, но я веду тебя по запретному пути к истине.

Ей хотелось зажать уши руками и ничего не слышать, хотелось заснуть, но голос продолжал звучать. Николь могла бы задремать и, несмотря на звуки, но в ноздри вдруг ударил запах свежесваренного кофе. Когда только Хеттер успела его принести. Ведь даже не было слышно, как приоткрылась дверь. А она обычно шумно шелестела подолом своего длинного платья, когда входила в комнату с подносом. В этот раз не было шелеста, напоминавшего шифоновый, был только аромат. Она узнала его.

Винер Меланж. Как давно она не пила кофе, не хотела есть, не ощущала вкуса, но сейчас она поднесла чашку к губам и уловила тонкий аромат. Николь вдохнула еще раз, запах шоколада, сливок и кофе, запах ароматного порошка и крошечных белых блюдец в венском кафе недалеко от Шенбрунна. И вдруг ей вспомнилась Вена, но совсем другая Вена, не та, которую они видели вместе с Джулианом и Шерон на школьных каникулах. Она вспоминала дворцы, свет многочисленных канделябров, шуршание платья, темные когти лежащие на туго зашнурованном атласном корсете и бешеный вальс по полупустому залу. Гости, прижавшиеся к углам, дрожат, императрица в истерике, она кричит при взгляде на зеркала, рвет руками свои слишком длинные волосы, а где-то далеко звучит пистолетный выстрел, бьются зеркала, кровь брызжет на документы и письма. Жуткие глаза смотрят в красивое лицо, а над всем этим простирается небо Австрии, звездное, но холодное. И так было множество раз во множестве стран. Так, но чуть-чуть иначе.

Николь совсем не удивлялась тому, откуда это все взялось в ее голове. Все это, как будто должно было быть. В памяти все уже заложено и разбужено будоражащим, но мягким запахом какао или кофе, поэтому ей не страшно. Точно такие же дымящие чашки стоят перед ними двумя на столе в ночном кафе, только напиток в чашке ее визави стынет, и дым от него замерзает в пар. Что же это за дыхание, которое способно превратить кипяток в сосульки. Когтистая рука тянется к ней через стол, ложится темным пятном на белую скатерть и крепко сжимает ее запястье. Когти в несколько раз оборачиваются вокруг него. Она даже не вздрагивает, а за ее спиной за соседним столиком слышится шепот, кто-то, кажется, его зовут Люкени, рассказывает об убийстве, которое он замышляет, и издает издевательский смешок.

– Смотри, как легко я им управляю, – шепчет ее спутник, жуткую сущность которого все кроме нее дипломатично стараются не замечать, и сама Николь смотрит на него пустыми бесстрастными глазами. Она знает, что он все равно не выпустит ее запястье. – И той, кого он убьет, тоже, сумасшедшими всегда легко управлять, они уже наполовину мои… наши. Теми, кто склонен к сумасшествию легче. А она склонна. И вся ее семья тоже. Знаю, ты хочешь напомнить, что они всю ночь терпели нас во дворце, но они были должны. Никогда не благодари тех, кто тебе должен и не щади никого.

А запах кофе все струится по воздуху, даже леденящий холод его дыхания не может потушить ее любимый шоколадный аромат, но стоит ему только сильнее дохнуть, и от его вздоха воспламенится лед, если он захочет. Только ему не хочется действовать напрямую, куда приятней исподтишка, используя людей, как марионеток. Он считает их живой глиной, а себя скульптором. Он сидит, как горгулья в Венеции, в мастерской ее хозяина, в высокой нише окна, и наблюдает за тем, как она делает скульптуры. Он считал, что она все должна уметь. Но никто, кроме нее его не видел. Надо быть осторожными, ведь есть же еще и инквизиция. Они не дремлют, но он часто наблюдает за ними и шепчет им на ухо, а потом радуется тому, что создал ад на земле.

Он хохочет по ночам в мастерской Николь, и она зажимает уши руками, потому что от его громкого смеха из них идет кровь, а подмастерья в соседних комнатках думают, что она говорит с ангелами, потому что он очень изобретателен. За это ее и уважают. За талант, дарованный ангелами. О, да он был ангелом. Все лишь немного наоборот, но рассказывать об этом никому нельзя.

– Я сделаю тебя великой, моя девочка, только будь со мной, вернись ко мне, – шепчет вкрадчивый голос после того, как в их очередной ссоре она снова победила. – Все, что захочешь, будет твоим, все уже наше.

А там, в венском кафе, она хотела попросить его, чтобы он дохнул на занавески и воспламенил всю улицу. Пусть будет пожар. Пусть убийство, о котором он говорил, а он, несомненно, был прав, произойдет уже после пожара. Пусть все знают, что в Вене побывал дьявол, прошелся по городу, принося огонь и колдовство. Но такие игры любит она, а не он. Ей противна даже мысль о конспирации. Куда еще, если они и так гуляют у всех на виду, красотка и монстр из преисподней, одетый по моде того времени, в котором они есть сейчас. А сколько было времен? Сколько раз он просто прикрывал плащом свои потрепанные кожистые крылья, и они шли вместе рука об руку, смущая своей противоположностью всех. Свет и тьма. Невинность и зло. Красота и пугающая уродливость. Все, по его понятиям, правильно, то есть ненормально. Жаль только, что в основном придется придерживаться его правил, но когда-нибудь все будет так, как захочет она.

Вкус кофе бывает приятным только, когда оно теплое. Давай выпей, согрейся, но Николь вдохнула аромат еще только раз и отставила чашку. Не сейчас.

Откуда она помнит все это? Или же просто сочиняет? А может, ей это только снится? Но ведь она не спит. Значит, это запах кофе вызвал у нее странную галлюцинацию. Николь отставила чашечку назад на прикроватный столик, надеясь таким образом избавиться от видений. Про Вену или Венецию она действительно больше ничего не вспомнила, но на смену ей тут же пришли другие образы.

Флорениция. Ее страсти, ее художники.

– Не рисуй меня! – предупреждает она, но Боттичелли уже берется за кисть, чтобы нарисовать золотоволосую богиню, пришедшую к нему из ночного мрака и темную тень крылатого демона за ее спиной. Позже именно эту картину он и сжег первой, потому что она оказалась живой и чуть не свела его с ума. Он слишком нескоро опомнился только после того, как все его лучшие работы очутились в очищающем костре инквизиции. А что в них было плохого, собственного говоря, он сжег свои обычные картины, только потому, что одна из них, колдовская, доводила его до безумия. Она же предупреждала «не рисуй», но он нарисовал и поплатился за это. Безумие длилось долго, он даже взялся за библейские темы, чтобы искупить грех. Это было, как серый сон вместо жизни, и Николь было жаль человека, который так тяжело спит. Он даже не хотел, чтобы она заглядывала в окно его мастерской. А потом наступило пробуждение, но картина уже была сожжена. Венера на чудом уцелевшем полотне о своем рождении из пены морской была лишь блеклым отражением той, которую он нарисовал и уничтожил, потому что боялся ее спутника, ее второй сущности за плечами и собственного наполнившегося адской жизнью полотна. Конечно, никому неприятно, когда демоны размазывают твои краски, меняют картину, заставляют персонажи на ней двигаться, как в зеркале, и ты сам живешь, как в зазеркалье, смотря на это, а по ночам в твоей мастерской звучит дьявольский хохот и даже красота богини не способна защитить от пронизывающего страха. Зато она способна ослепить. Художник стал близоруким, хоть и скрывал это, а его руки потом так одеревенели, что почти не слушались и едва могли держать кисть. Несмотря, на аутодафе собственных работ, он был наказан, и, как считал спутник Николь, вполне заслуженно. Он не жалел никого. В этом ведь, в конце концов, его сущность. Она понять не могла, почему он так носится с ней самой. Быть может, потому что она и вправду его вторая сущность. Во всяком случае, она знала одно, ее он никогда не оставит.

Бетховен оглох от ее красивого голоса. Ночные беседы с дьяволом неизменно к этому ведут. А она сидела при луне по другую сторону стола от него и говорила, голосом, подобным музыке, медленно отнимающим слух у собеседника. А он-то думал, что беседа с ангелом исцеляет, но дьявол всегда стоял на пороге, прижимаясь к косяку.

Аттила знал о смерти и принял ее, потому что она отказалась явиться ему второй раз в сумерках в горах, где над пропастью рядом с ней парил ее отец. Отец? Да, она называла так дьявола. Зов варвара разнесся над уже пустыми горами, и она услышала его в своем склепе, проснулась, и ей обожгло горло, когда он выпил яд, но черные крылья не позволили ей подняться.

Лютер швырнул чернильницей в одного из слуг отца, побежавшего вперед Николь, но при виде ее самой оторопел, и не важно было, что отец парит за окном.

Сколько было стран, сколько имен. Многие оставались пустым звуком, другие всплывали в истории, третьи оставались безызвестными и неразгаданными.

Зачем отец приводил ее к ним всем, чтобы показать, что они приходят и уходят, а неизменными в мире остаются лишь они двое, неразделимые, как одно целое, свет и тьма, две составляющие вселенной, объединенные в одно. А смертные просто марионетки, сломалась одна, найди другую. При таком-то изобилии куда жалеть. Всегда появляются новые. Игрушки. Глина, из которой можно вылепить любую фигуру. Их страсти и желания не должны трогать тех, кто вечен. Отец советовал ей их всех забыть, но она помнила.

А что же ангелы? Кто они для отца? Те, с кем он был, и те, кто пал вместе с ним? А еще те, кто испортился не до конца. Один такой был или несколько? И Николь содрогалась при мысли, что отец может замышлять в отношении кого-то такого.

Отец? Николь вздрогнула и очнулась. Кофе на столике уже окончательно остыло. Она даже больше не улавливала его аромата. За окном начало вечереть. Когда она, наконец, пришла в себя и вышла из спальни, ее волновало лишь одно.

– Папа! – ее голос золотистым эхом отдался от стен пустых помещений. Казалось, что в доме совсем никого нет. Но отец уже должен был вернуться и если он еще не дома… Тогда случилось что-то страшное. Она сравнила действительность со своими видениями. Ей уже привиделось однажды нечто подобное, и после этого умерла ее мать.

Николь шумно выдохнула. Если только с отцом что-то не так… Подумать только, ей привиделось, что ее отец и дьявол это одно существо. Если бы это был сон, то он мог бы значить только одно, отца больше нет в живых.

Из-за плотно занавешенных окон в коридорах постоянно было темно. Николь не стала искать выключатель и ощупью добралась до лестницы. Надо было бы приподнять штору и выглянуть в окно, не стоит ли на подъездной дорожке машина с зажженными фарами, но едва она подумала об этом, как до слуха донеслись чьи-то шаги. Внизу кто-то был. Кто-то прошел по вестибюлю и направлялся сюда. Две пары ног… Она точно слышала. Николь перегнулась через перила, чтобы посмотреть. Этажом ниже вспыхнул свет, как раз возле кабинета отца.

– Добрый вечер, дорогая!

Конечно же, она рассмотрела его белокурую голову еще раньше, чем он поздоровался с ней. Приятный бархатистый тенор разнесся по холлу внизу. Лоуренс смотрел на нее долгий миг своими прекрасными голубыми глазами. Тот, кто сопровождал его, оставался в тени. Николь видела только нечеткий силуэт. Он был чуть выше отца, и по очертаниям головы становилось ясно, что у него коротко острижены волосы. Наверное, во всем сенате только Лоуренс носил длинную шевелюру. Может, именно поэтому он был больше похож на манекенщика, чем на политика. Он был похож на нее. Николь нехотя признала это, смотря на него сверху вниз. Только для нее выглядеть моделью было естественно, а для него нет. Мужчина не имеет право быть так красив. Тем уродливее казался тот, кто следовал за ним. На миг ей даже показалось, что она видит перед собой то жуткое черное существо из своего сна, только уже вживую.

Николь уже раскрыла было рот, чтобы предупредить отца. Он должен был обернуться, должен был увидеть того, кто идет за ним. Может, он даже и не знает о том, что за ним кто-то следует. Ей нужно предостеречь его.

Однако Лоуренс уже толкнул дверь кабинета и дернул выключатель внутри. Яркий луч проник в коридор. Николь, наконец, рассмотрела того, кто стоял сзади, и крик замер у нее на устах. Это был всего лишь Оливер, друг и сотрудник отца. Не удивительно, что они так поздно приехали домой вместе. У них могут быть общие дела, которые следует обсудить лишь в приватной обстановке. А она подумала уже…

Заметив ее, Оливер склонил голову чуть ниже, чем это полагалась. Или ей только так показалось из-за того, что она стояла в самом верху лестницы. Силуэт внизу больше не казался ей ни страшным, ни странным. Какое-то зло от него, может, и исходило, но вполне человеческое, мелочное зло, связанное с какими-то планами, чувствами или интригами и не идущее ни в какое сравнение с тем мрачным монстром из ее снов.

Всего на миг ей показалось, что она видела его, то чудовище, которое в видениях она назвала своим отцом. В это время ее настоящий отец уже заперся со своим партнером в кабинете. Оттуда послышался звон бокалов и графина с коньяком, зазвучали приглушенные голоса. С отцом все было в порядке, и он вовсе не чудовище. Николь ни разу в жизни не слышала от него ни одного плохого слова. Так почему же она сравнивает его с монстром? Есть ли в этом хоть какая-то взаимосвязь? Вряд ли. Просто в темноте у человека, бывает, рождаются странные видения. В полумраке не сложно себе вообразить, что шуршащая шелковыми юбками Хеттер на самом деле леди-вампир. В сумраке может показаться, что цветущие лозы в саду живут сами собой и тянутся к окнам ее спальни, чтобы разбить стекло, чтобы обвить ее, приковать к постели и заставить спать веками, как героиню сказки Перро. В темноте ей ведь часто кажется, что запах лилий на ее столе является всего лишь прелюдией к явлению того, кого она всегда ждет, а еще в темноте у нее есть любовники, которых на самом деле не может быть. Потому что они – ангелы.

Тайны, фрески, лилии

Она не шла у него из головы. Колин чувствовал себя как в дурмане. Он старался не замечать, как бывшие приятели провожают его долгими взглядами. Ему сейчас не нужно было ничье общество. Он просто хотел остаться наедине с собой и помечтать немного. Наверное, так себя чувствуют все влюбленные. Только вот он был скорее не влюблен, а опьянен. Такой же эффект, наверное, производит первая в жизни затяжка марихуаной. Человек теряет контроль над собой, даже падает в обморок, а потом ему нравится.

Стивен сказал бы, что у него поехала крыша. Наверное, так оно и было. Уже больше десяти минут он возился с замком в своем шкафчике и удивлялся, почему тот не открывается, и только спустя какое-то время до него дошло, что он не держит в руках ключа. Колин ошарашенно огляделся вокруг. Благо, коридор был полупустым. Иначе, над ним уже бы начали смеяться. Так, интересно, куда же он подевал ключ и почему пытался раскрыть замок голыми руками? Таким образом себя может вести только сказочное существо, у которого по ключу или отмычке вместо каждого пальца, а он, к сожалению, был всего-навсего человеком.

К сожалению! Колин с трудом подавил обреченный вздох. Он видел сказочное существо вчера, на занятиях, в своем классе, совсем близко от себя, и он не мог к нему подойти. Он просто не имел права. Он ведь простой смертный. Сказочный поворот в жизни не для него. Хотя, видит бог, он уже так давно мечтал о маленьком чуде. Наверное, его надежда теплилась с тех пор, как он увидел впервые в интервью приятное лицо Лоуренса Гордона и… влюбился. Влюбился так сильно и так страстно, что даже самые близкие из его друзей временами смеялись над ним. А теперь вот появилась Николь. Его вторая напасть и, похоже, еще более сильная, чем первая. Николь унаследовала красоту своего отца. Наверное, у них в роду сказочная внешность была потомственной. Кто знает, может, когда-то столетия тому назад в их роду какой-то счастливый смертный женился на фее, и теперь что-то неземное попало в кровь ко всем потомкам, одарив их золотистыми волосами и мерцающей кожей. Колин даже усмехнулся. Ну, вот в нем проснулась склонность к поэзии. Если верить слухам, то эта первая черта всех влюбленных. А забывчивость тогда будет второй? Где только ему взбрело в голову оставить этот чертов ключ? Без него он не сможет достать свои вещи и, хуже того, недокуренный косяк. Что если ящик придется взломать и тогда все увидят, что он хранит здесь. Тогда его исключат. Нет, этого нельзя допустить. Колин закопошился возле замка с удвоенной энергией и только обломал себе ногти. Он не умел взламывать замки, даже с помощью шпильки. Вот сюда бы Стивена. Для него не является сложностью даже замок сейфа со сложнейшим шифром не то, что простого шкафчика, но друг как назло куда-то запропастился. Он не одобрял последнего увлечения Колина. Возможно, даже ревновал. Кто его знает. Но с тех пор, как Колин заговорил о золотоволосой девушке, Стивен дал понять, что не хочет о ней и слышать. Что ж, пока Колину хочется говорить о ней, ему придется разговаривать со стенками.

Единственный приятель не хотел ему посочувствовать. Да и чему здесь соболезновать. Глупо так увлекаться. Глупо терять ключи, когда они так нужны. Колин с досадой пнул кулаком о дверцу. Ни к чему хорошему это, конечно же, не привело, кроме гулкого эха отдавшегося после удара и резкой боли в разбитых пальцах. Парень постарался проигнорировать несколько пар изумленных глаз, устремившихся на него, и подул на рассеченные костяшки.

– Хоть бы этот колледж сгорел, – тихо прошептал он, и мысленно добавил «хоть бы этот колледж сгорел до того, как другие увидят, что я прячу в своих вещах». Ведь, кроме недокуренного косяка, там еще осталась аккуратно вырезанная и убранная в рамку фотография его кумира. Не то, чтобы позорным считался сам факт – хранить у себя фото знаменитой кинозвезды или даже политика. Колин боялся не того, что фото обнаружат, а то, что кто-то взглянет и поймет, какие чувства он испытывает. Это все равно, как если бы кто-то заглянул ему в сердце, предварительно сорвав кожу с груди и обнажив все внутренние органы.

– Дай я попробую, – голос, прозвучавший сзади, заставил его отодвинуться. Никто не применил грубой силы, даже не дернул его за плечо, но Колин понял, что должен подчиниться. Не голос, а музыка. Он понял, кого увидит еще до того, как обернулся.

Она осмотрела дверцу, как будто ожидала, что на той должна остаться вмятина. Она стояла совсем близко, а он не мог поверить в то, что она рядом. Николь коснулась пальцами замка, очень мягко, почти без усилия. Колин даже не успел удивиться тому, какие длинные и тонкие у нее пальцы. Почти не по-человечески длинные. Тут же раздался щелчок. Замок раскрылся, хотя в это и не верилось. Николь ведь даже ничего не сделала, но ключа и не потребовалось.

– Иногда ключи и не нужны, – коротко пояснила она. – Я тоже редко пользуюсь ими.

Она ушла, а он все еще изумленно смотрел ей вслед, даже не потрудившись закрыть дверцу. Любой проходивший мимо теперь мог взглянуть на все его пожитки, а Колин и не думал спасать ситуацию. Он не верил в то, что только что увидел. Не верил в то, что она секунду назад была здесь. И самое главное, он не мог поверить в то, что стоял как истукан и не мог заставить себя произнести ни слова, когда ему представился удачный момент. Это ведь, скорее всего, была единственная возможность заговорить с Николь, а он ею не воспользовался. Второй такой момент вряд ли будет. Она была так близко. И вот теперь вокруг него сгущалась удивительно густая тьма, а сказочное создание с золотистой головой исчезало в конце коридора. Это была она, вне всяких сомнений, и наркотический бред здесь ни при чем. Сегодня он еще не успел даже затянуться. Колин так хорошо запомнил разорванные на коленях джинсы, струящийся топ – вполне современную одежду, так удачно сочетавшуюся с неземной головой феи. Она уже ушла, а он все так же и стоял в коридоре, ощущая плотную, почти одушевленную темноту вокруг себя и так и не в силах поверить в то, что только что увидел.

– Я не хочу идти на занятия, – Николь сидела в его библиотеке на единственной здесь софе, подтянув колени к подбородку и тупо уставившись на стеллажи. Нед как обычно принес ей шартрез, но она отказалась. – Мне снятся дурные сны.

– Я знаю, – он слегка повел плечами. – Это вполне естественно.

– Нет, не говори мне о том, что это естественно, – она посмотрела на длинные ряды старинных книг на дальних полках, и они вдруг показались ей одушевленным и зовущими. Она могла даже поклясться, что слышит странный звук, как будто шуршат страницы и раздаются шепчущие голоса, хотя тот дальний угол в библиотеке всегда оставался пуст: ни читателей, ни заинтересованных, ни даже тех, кто просто хочет стереть пыль. Этих красивых темных переплетов будто и не видел никто, кроме нее и самого куратора библиотеки.

– Я боюсь, – она нахмурилась. Это ли она ощущала, но слова уже сорвались с губ.

– Нечего бояться.

Неправда! Он просто старался утешить ее. Николь сразу это поняла.

– А у тебя бывают видения?

Он ответил не сразу. Даже спрятал глаза на какой-то миг. Ей даже показалось, что он промолчит.

– Видения не всегда так пусты, как ты считаешь…

– Мне видится война в небесах, – она ощутила, как он напрягся, это чувствовалось даже на расстоянии, хотя они не касались друг друга. Он будто стал каменным. – Мне больно, Нед, если бы ты это видел, если бы можно было описать словами…

Что? Она сама толком не знала, что видела, но стоило только прикрыть веки и открыть сознание этой бушующей стихии поединков и криков.

– Мне больно, что я не с ними, – прошептала она так тихо, что, наверное, и сама не смогла бы различить эти слова, но он их различил и, кажется, понял.

– Ты не хочешь, чтобы кто-то об этом знал?

– Нет, но ты ведь никому и не скажешь.

Он как-то странно покачал головой, пшеничного цвета пряди легли ему на лоб, оттенив синие глаза. Она вдруг поняла, почему Лоуренс так ненавидит его. Нед был не только красивее его, он был моложе, эта древняя мудрость во взоре ничего не значила. Его лицо осталось почти мраморным, ни одной морщинки, ни одной мимической складки, ни одного пусть даже мельчайшего признака того, что этих черт коснулось беспощадное время. Возможно, Нед даже моложе, чем он хочет казаться. Это ли не повод для зависти и ревности со стороны того, кто уже стареет? Николь вздохнула. Это лицо перед ней, мудрое и доброе, соблазнительное и невинное, было выше и прекрасней любого произведения искусства, но не прекрасней того, что видела в мимолетных снах она.

– Ты похож на тех, кого я вижу, – вдруг решилась признаться она. – Ты мне их напоминаешь, не совсем, но во многом.

– Правда? – он почему-то снова напрягся.

Николь кивнула.

– И чем больше я смотрю на тебя, тем больше понимаю, что эта жизнь пуста без вмешательства чего-то сверхъестественного, чего-то, чего я давно жду.

– Николь…

– Не надо напоминать мне о том, что я и так знаю. Ты считаешь, что это приходит мне в голову потому, что я боюсь смерти. Эта болезнь в моей крови… Ты думаешь, что я скоро умру?

– Нет, конечно же, нет, – поспешно возразил он.

– Только не надо мне лгать, – он хотел сказать что-то другое, и она это чувствовала. Она сразу улавливала, когда люди неискренни с ней, а в нем уловить мельчайшие колебания настроения почему-то было еще легче, чем в любом другом человеке. – Ты ведь знаешь, что это за болезнь? Ты просто не хочешь меня пугать?

Он осторожно коснулся ее рукой, будто этим простым жестом можно было все объяснить.

– Прежде чем ответить я должен понять, способно ли это испугать тебя на самом деле.

Слова прозвучали загадочно, ей так показалось, по крайней мере. Николь упрямо тряхнула головой.

– Я не могу есть, – призналась она. – Уже давно. Это тоже из-за болезни?

Он помедлил с ответом. Размышлял он или просто не хотел признаваться ей?

– Возможно.

– Обтекаемый ответ, – прокомментировала она и слегка улыбнулась, но только уголками губ, ее глаза остались задумчивыми, устремленными на тома в черно-золотых переплетах.

– Ты хочешь знать все, но во многое ли ты отважишься поверить?

Она посмотрела на него внимательно и долго.

– Хотелось бы знать все, – наконец призналась она. – Хотелось бы взглянуть в лицо правде.

– Тогда посмотри в зеркало, – пропищал какой-то тоненький голосок у нее над ухом. Слышал ли Нед? Она не заметила, чтобы он как-то отреагировал, значит, он просто не слышал. Или же эти голоса звучат только внутри ее сознания. Не удивительно, что у человека, который так болен физически, еще вдобавок ко всему и больное воображение. Только вот физически больной она себя почему-то не ощущала. Да, у нее случались припадки, близкие к эпилепсическим, но не было никакой немощи, никакого недомогания, высокой температуры, болей во всем теле или быстрой утомляемости, как это бывает у всех тяжело и неизлечимо больных. Она чувствовала себя прекрасно, пока не начинались припадки, а еще у нее были дурные сны, но не было ни мигрени, ни учащенного сердцебиения, ни давления, ничего, из того, что мешает человеку жить и дышать полной грудью. У нее только была больная кровь. В ее крови будто выли и бунтовали мириады частиц не успокаивающихся демонов.

– У правды может быть не то лицо, которое ты ожидаешь увидеть.

Ей почему-то показалось, что выражение Неда нельзя назвать метафорой. Она только удрученно покачала головой.

– Я сама не знаю, чего я ищу. Ты, вроде бы, научил меня всему и рассказал все обо всем мире и о том, что когда-либо существовало в нем, – она обвела быстрым взглядом всю громадную библиотеку, стеллажи и полки, громоздящиеся друг на друге, столько книг, что их сложно даже просто пересчитать, не то, что прочесть. Нужны миллионы лет, чтобы изучить в полной мере все те сведения, которые в них содержатся, но он, такой юный, растолковал ей все. – Все, – тихо повторила она, будто одно такое короткое слово не может всего этого выразить.

Звук слетел с ее губ и затих. В библиотеке повисла тишина. Не было больше тихого шелеста страниц и шепота. Наверное, все это ей только показалось. В таком пыльном, загроможденном и тесном помещении, как это, всякое может показаться. Но Нед только покачал головой.

– Далеко не все, – вдруг проговорил он с какой-то особой интонацией.

Она не поняла, о чем он говорит.

– Если хочешь что-то сказать, скажи сейчас, – предложила она. Ей больше по душе была прямолинейность, никаких сравнений, никаких метафор, никакой хитрости, но в Неде ее и не было. Он просто давно силился ей о чем-то сказать, но почему-то не мог. Она ощущала это также четко и неуловимо, как ощущаешь кожей колебание ветерка.

– Знаешь, есть вещи, в которые сложно поверить, – он сам теперь обратил задумчивый взор к темным книгам на полках. Николь могла рассмотреть его точеный профиль и тень от ресниц на щеке. Бледные губы почти не двигались, но речь лилась, будто сама по себе. Ох, уж эта его манера говорить. Кажется, он и не говорит вообще, а слова звучат, и глубокий приятный тембр его голоса не перепутаешь ни с каким другим. Никто больше не может говорить так нежно и успокаивающе, как он. Никто больше не обладает такими обширными познаниями во всех областях наук и искусства. И никто больше не старается казаться таким таинственным. Зачем он вообще умалчивает о чем-то, если все может рассказать.

– Тебе лучше будет прочесть обо всем этом самой однажды…

– Ты боишься, что на слово я тебе не поверю? – она спросила почти с вызовом, но он только покачал головой.

– Есть то, о чем лучше узнавать самой… наедине…

– О боже, ты имеешь в виду мастурбацию? – Николь вскочила и хотела идти. Издевательское замечание сорвалось само собой. Она не любила, когда с ней играют. Даже больше, она никому этого не прощала. Не простила бы и ему.

– Стой! – его рука удержала ее тогда, когда она уже находилась от него вне досягаемости, и все-таки тонкие сильные пальцы впились в ее запястье. Он не мог поймать ее на таком расстоянии от себя, у него же не бесконечно длинные руки, но он все же это сделал. Она нехотя повернулась назад.

– Не злись, Николь, – его голос был как всегда спокоен, – я не это имел в виду. Сядь! Я же говорил, что не знаю, как объяснить некоторые вещи. Я не хочу становиться твоим врагом из-за какого-либо недоразумения. Еще слишком рано.

Она послушно опустилась на край софы и окинула его подозрительным взглядом. Руки как руки, исходящие от широких плеч, но вполне пропорциональные. Она до сих пор недоумевала, как он мог поймать ее, когда она находилась от него уже в нескольких шагах. Он не встал и не побежал за ней, но он успел схватить ее по дороге. Николь сокрушенно покачала головой. Да, пальцы у него длинные, слишком длинные и такие тонкие, кольца и перстни, которые он носит, лишь слегка скрадывают ощущение полной нечеловечности этих рук. Вряд ли даже у музыкантов или прядильщиц бывают такие тонкие пальцы, и в то же время они невероятно сильны. Николь продолжала изучать их взглядом. Уродство ли это, то, что они так вытянуты? Но разве можно назвать уродством то, что выглядит красиво. Ей было приятно, когда эти пальцы коснулись ее лица, нежно отвели непокорный локон. Потом Нед слегка помассировал ей плечи, будто старался успокоить испуганного ребенка.

– Не обижайся на меня. Если я сказал что-то плохое, то это не со зла. Я просто не знаю, как еще воздавать почести такому божеству, как ты, если не льстивыми речами.

Он попытался рассмешить ее, но это не удалось. Николь отстранила его руки, гладившие ее по плечам. Прикосновение было приятным и в то же время мучительным.

– Просто скажи все, что я хочу узнать.

– О твоих ночных кошмарах?

– Да, – она кивнула, хотя спрашивала не только о них, но по сути все, о чем она размышляла, было кошмаром, только потому, что являлось ненормальным. Духи, сны, видения – это ведь все уже достаточно сильное отклонение от нормы, чтобы ужаснуться ему.

Нед только взял ее за руку и подвел к уже знакомым стеллажам.

– Вот, я никому ее еще не показывал, – он сказал это так, будто все остальное здесь всем было доступно. Николь почему-то казалось, что этот дальний уголок остается либо запрещенным, либо невидимым для всех. Ну, вот опять разыгралась фантазия, правда, этой книги она здесь раньше не замечала. Тонкие пальцы Неда скользнули по золотым пластинкам сложного убора. Это же настоящее золото. Драгоценный оклад старинной книги.

– Да, прикоснись, она настоящая, – Нед будто прочел ее мысли.

– Некрономикон, – усмехнулась она. Только легендарная книга мертвых могла бы содержаться в таком обрамлении, но Нед серьезно отнесся к очередной шутке.

– Нет, вовсе нет, – поспешил возразить он. – Но, я думаю, это как раз та книга, которая тебе нужна.

Он взял ее ладонь и приложил кончиками пальцев к переплету. Действительно золото. Она ощутила холодок на изящной резьбе. Пластинки сплетались в сложный причудливый узор. Кажется, внутри него можно было разобрать мифические фигуры. И весь этот сложный орнамент был украшен, как звездами крупными драгоценными камнями. Николь даже не решалась спросить о том, сколько все это стоит и кто охраняет книгу здесь. Почему-то насчет последнего, она не сомневалась, один Нед, каким бы изящным телосложением он не обладал, может служить этому месту надежнее, чем целый полк вооруженной охраны. В нем чувствовалась сила и не только физическая.

Она перевела изучающий взгляд на его лицо. Оно как всегда казалось задумчивым и немного отрешенным. Лицо ангела с фрески.

– Я никому еще не позволял, но ты можешь прийти и взять ее, когда захочешь. Думаю, в ней есть ответы на каждый твой вопрос.

– Именно в ней?

Он только кивнул, казалось, он больше уже ничего не скажет, но прошло одно долгое мгновение, и неизвестно зачем он многозначно повторил:

– Да, именно в ней.

Как странно он на нее смотрел. Николь нервно перебросила рюкзак через плечо и быстрее понеслась вниз по лестнице, все еще ощущая, как за ней следят эти темные подозрительные глаза. Казалось, что Гариетт Ноуэл ее вечно в чем-то подозревает. Лекции этого профессора посещали сотни студентов, но следил он без конца за ней одной. Она часто улавливала, что в переполненной людьми аудитории его взгляд устремлен именно на нее. Где бы она ни сидела, как бы ни пряталась за головами других студентов, а эти внимательные глаза каждый раз находили ее. Неприятные, недобрые и совсем некрасивые глаза в красных прожилках, прячущиеся за стеклами массивных очков в роговой оправе. И вот теперь они снова следили за ней. Профессор остановился прямо на лестнице и смотрел ей вслед так, будто одно ее присутствие в колледже являлось чем-то запрещенным.

Она намеренно с ним не поздоровалась. Она его не любила и даже не уважала. Уважать можно того, кто, как Нед, обладает пусть даже и без его обаяния бесконечным запасом знаний. Нед умел заинтересовать. Профессор Ноуэл же умел превратить даже самую интересную тему в перечень сухих никого не увлекающих фактов. Он описывал все кратко и схематично, казалось, он знает лишь даты и наименования, но никак не может обнаружить между ними хоть одно увлекательное связующее звено. Николь могла полюбить историю, лишь выходя за порог его кабинета. Ей странно было даже вспомнить, что до поступления в колледж ей очень нравился этот предмет, она любила читать про разные эпохи и разных правителей, иногда они нравились ей настолько, что она могла бы говорить о них, как о своих живых друзьях. Здесь же на занятиях строгий и немногословный учитель, сразу запретивший своим ученикам составлять какие-либо мнения или характеристики, тут же отбил у нее все стремление изучать историю. Конечно, не стоило принимать все так близко к сердцу, любой предмет оказался бы неувлекательным, если бы за него взялся такой неинтересный человек, как Ноуэл. Он оживал только тогда, когда имел возможность рассказать о пороках того или иного правителя. Вот тогда его вечно недовольный взгляд загорался таким задором, он говорил и говорил, расписывая в красках пороки римских императоров или европейских королей. По его мнению, чем влиятельнее был человек, тем большим грехам он был подвержен. Неэтично без конца говорить о разврате, пусть даже темой обсуждения являлись Мессалина или Нерон. Жаль только, что любой не согласный с мнением профессора рисковал получить незачет. Нельзя было высказываться с симпатией ни об одной из тех персон, которых Ноуэл публично осуждал на своих лекциях.

Николь, правда, один раз попыталась поспорить и выиграла. Она защищала Нерона, она доказала, что права, хотя сама уже не помнила, откуда выудила столько неопровержимых фактов. Ей даже пришлось созвать комиссию, чтобы получить оценку. Наедине с экзаменуемым профессор всегда мог извернуться. К тому же в их колледже, как, наверное, и во многих других существовало неписаное и несправедливое правило о том, что преподаватель всегда прав. Что бы он не сделал и не сказал, студент не имеет права возразить, если только не хочет быть отчисленным. Для других учащихся это правило осталось непреложным. Николь победила, и теперь Ноуэл ненавидел ее. Побежденным всегда остается лишь клокотать от бессильной ярости. Только возненавидел он ее, кажется, еще раньше их схватки. Возможно, именно поэтому схватка и состоялась. Бывает, кто-то неосознанно выделяет тебя взглядом в толпе и понимает, ты его враг. Вот так произошло и в этом случае. Ноуэл готов был задействовать все свои связи, всех сотрудников и друзей, чтобы устроить ей неприятности, но, по сути, он был бессилен. Она знала намного больше, чем он, хоть и была значительно моложе, к тому же она не стремилась скрыть или отредактировать свои знания из-за глупых предрассудков. Ему же оставалось только потрясать кулаками в сторону уже умерших правителей. Разумно ли ненавидеть царские усыпальницы, за то, что там покоятся те, кто, в отличие от него, имел в своей жизни все. Может, и ее он невзлюбил лишь из-за того, что она дочь сенатора.

Сама Николь недолюбливала лишь тех, кто был способен превратить интересную и полезную информацию в набор сухих сведений. Ярко выраженной эта способность была лишь у двоих. Ноуэла – историка, и профессора Джефферсона, который, шутка ли, преподавал ее любимые предметы – литературу и искусство, правда, на его занятиях они тут же становились нелюбимыми. Но он, по крайней мере, не так явно давал понять, что готов убить ученицу, которая говорит и понимает намного глубже, чем он.

– Мистер Ноуэл смотрит тебе вслед так, как будто он в тебя влюбился, – шаловливо заметила перехватившая ее по пути к классу Донна, – а ведь ты не мальчик.

– А он предпочитает мальчиков? – Николь вызывающе обернулась, но с пролета лестницы за ней уже никто не наблюдал. Ей почему-то стало смешно от такого предположения. Хотя это было вполне естественно, она и сама могла бы догадаться. Разве нужен женщинам тот, чья внешность и манеры столь отталкивающи.

Донна только выразительно повела плечами.

– Многое говорят, знаешь ли…

– Знаю, – Николь усмехнулась, ощутив, как крепко и почти с интимностью спутница приобняла ее за талию.

– Иногда мне не хочется верить в то, что я слышу, – продолжила Донна, – но когда я вижу тебя в нашем клубе, ну, в «Черной Розе», я имею в виду…

Она явно на что-то намекала. Николь отстранилась и убрала ее руку со своей талии.

– Я бываю и в других местах…

– Об этом как раз и говорят.

– То есть, меня всюду узнают, – это не было сюрпризом, но все же она надеялась, что иногда в толпе даже ее яркая внешность не так заметна.

– Ну, это ведь могла быть и другая девушка, – пошла на попятную подруга.

Николь сдалась.

– Иногда мне нравится бывать там, где нет готов и где меня никто не знает, – пояснила она.

– Это вовсе не плохо, – Донна снова попыталась коснуться ее. – Просто, зачем всегда быть одной. Однажды мы можем пойти куда-нибудь вместе. Мне тоже надоело сидеть каждый вечер в «Черной Розе», там роскошно, конечно же, но… меня, как и тебя, тянет разнообразие.

Николь быстро взглянула на нее. Рыжие как огонь волосы, стриженные под каре, зеленые кошачьи глаза, сердцевидное личико – Донна была милой, и она так изысканно одевалась в пушистые блейзеры и облегающие бриджи. Маленькая хищная тигрица, которая притворяется скромной домашней кошечкой. Николь отдавала должное ее сложной и притягательной натуре, но встречаться с ней почему-то не хотела. Возможно, такой вот маленький озорной эльф женского пола просто был не в ее вкусе.

– Поговорим об этом позже, – Николь ощутила, как голова у нее снова горит, а в ушах начинает шуметь. Сознание будто воспламенялось, еще чуть-чуть, и она услышит душераздирающие крики и звон мечей заоблачной войны. – Прости, мне нужно идти.

Она вырвала свою руку из цепких пальчиков Донны. Если снова приближается припадок, то нужно срочно найти укрытие или вернуться в библиотеку к Неду. Он поможет. Николь уже чувствовала, как коридор шумит и движется вокруг нее, будто стены оживают и наполняются роями шепчущих существ.

– Подожди, а как же философия? У нас ведь занятие, – голос Донны звучал уже где-то в недосягаемой дали. Такой слабый, он был просто неспособен перекрыть сонм шуршащих крыльев и шепчущих ртов. Загробное эхо. Николь приложила пальцы к вискам. В голове начало гореть сильнее. Казалось, это уже не коридор, а дорога в загробный миг. Так чувствует себя человек, когда он умирает, он слышит голоса мертвых, а также демонов и ангелов, тишина вокруг него наполняется звуками неба и ада, но ведь не небесной же войны.

Николь дошла до угла и прислонилась лбом к стене. Маленький тамбур впереди вел к туалетам. Стоит ли протиснуться по этой тесноте, чтобы спрятаться в сортире, прижаться разгоряченной головой к одному из потрескавшихся зеркал, возле которых девушки обычно красятся или прихорашиваются и терпеливо ждать, пока звуки небесной войны оставят ее мозг, сменившись прежней гармонией земных ощущений. А что если это не пройдет никогда? Что если она будет слышать эти душераздирающие вопли вечно? Тогда ведь она просто сойдет с ума. Если сознание не может очнуться от сверхъестественного плена, в который попало, то случается то же самое, что и с теми, кто околдован феями. В мгновение ока человек погружается в кому, летаргический сон, депрессию или просто сходит с ума. Если она вечно будет видеть перед собой сражающихся ангелов, то просто лишится рассудка. Как же они вопят! Она бы назвала эту войну не небесной, а адской. Крики, звон мечей, царапающиеся когти, летящие пух и перья, отвратительные извивающиеся на кольях тела. Если она не сможет изгнать это все из своего сознания, то не сможет больше воспринимать окружающий мир. Тогда она перестанет быть прежней разумной Николь, она только будет биться в истерике, не слыша обращенные к ней голоса, не видя людей стоящих рядом. Все, что для других является созерцанием жизни, для нее сольется в одну картину зла и поражения.

– За что мне это! – выдохнула она в стену, еще поражаясь тому, что цемент, покрытый краской, не воспламенился от ее дыхания. Казалось, она вложила в этот вздох столько боли, а миру вокруг было все равно. Миру, который она больше не видит и который очевидно уже отторгает ее. В ее сознании его больше нет, осталась только небесная война.

И вдруг в ноздри ей проник аромат лилий.

– Время, время… еще не время, – шептал какой-то голос над ее ухом, знакомый и в то же время неузнаваемый. Чьи-то пальцы нежно отводили локоны от ее уха. Их касание было легким, как паутинка. Казалось, они и не существуют вообще, но их движения так успокаивали.

– Совсем немного времени осталось, ты уже почти, как он…

Был ли это тот же самый голос или уже другой. Николь не могла точно определить, но пьянящий аромат лилий стал сильнее. Постепенно он освежал сознание, вытесняя прочь запах гари и сполохи огня.

– Ты нравишься мне еще больше, чем он, но как же мне уберечь тебя от его прихода…

Теперь голос стал еще нежнее, еще притягательнее. Она перестала видеть перед глазами грязно-оранжевые взрывы огня и его отсветы на искаженных страданием лицах. Ад исчез, но и рая вблизи тоже не было. Она размежила веки и увидела перед собой все тот же пустынный коридор. Никого рядом не было, и успокаивающие пальцы ее больше не касались, но кто-то по-прежнему шептал ей на ухо.

– У тебя золотые ресницы и кожа нежная, как лепесток жасмина. Я знаю, что твоя душа тоже прозрачна, как кристалл. Я знаю, что он не сможет испортить тебя. Ты выберешь нас, а не его.

Николь обернулась. Она все еще нетвердо чувствовала себя на ногах. Помещение перед ней как будто расплывалось, но постепенно картина становилась более четкой. Никто ее не поддерживал, но как-то она все еще держалась на ногах. Она ведь ощущала всего миг назад чье-то прикосновение, чью-то ласку, пусть даже мимолетную и слышала слова. Николь внимательно осмотрелась по сторонам, стараясь сфокусировать взгляд. Ее ресницы дрожали, они действительно были золотистыми и, казалось, что в глаза ей бьет солнце. Все ведь это могло быть частью одной целостной галлюцинации. Если во снах есть зло, то почему бы не явиться и добру? Это еще не будет означать, что сон стал реальностью. Николь нахмурилась. Припадок случился с ней вчера и повторился сегодня. Что если так станет происходить каждый день? Ее не пугало то, что из-за этого она пропустит занятия, она и без причины довольно часто прогуливала. Но ведь если ей начнет становиться плохо постоянно, то она не сможет даже выходить из дома. Такая перспектива совсем не радовала. Одно дело видеть изредка какие-то нереальные миры и совсем другое просидеть взаперти всю жизнь. Ей нравилось развлекаться, нравилось бросать по вечерам в «Черной Розе» всех своих друзей и пускаться в долгие ночные эскапады. Это было ее тайной. Вместе с ночью ее ждали приключения. Двери всех ночных клубов и даже заведений с сомнительной репутацией были настежь распахнуты перед прекрасной золотоволосой девушкой, явившейся из темноты. Николь даже могла бы опасаться, что болезнь в ее крови является наказанием за порок, если бы она не возникла раньше, чем дочь сенатора предалась распутству. Свое имя она скрывала. Никто не знал, за кем тянется шлейф жертв.

Сейчас в стенах колледжа Николь ощущала себя совсем по-другому. Казалось, тогда ночью это была не она. Какой-то допельгангер, рожденный ее воображением выходил ночью, чтобы соблазнять и бросать. Или у нее был двойник, за действиями которого она могла чудесным образом наблюдать во снах. Или ее сознание раздвоилось и все вышло подобно истории Джекилла и Хайда, благообразная половина сидит дома, а целиком злая часть творит произвол на улицах. Но Николь никогда не чувствовала себя целиком злой. Она соблазняла лишь потому, что для нее это было игра. Так действует ребенок, который сам не понимая, зачем ломает свои игрушки. И все равно, после этого рядом с кучей растрепанных кукол остается сидеть невинное дитя. Николь оставалась ребенком в глазах людей, а те, кто умирал и сходил с ума после ее ночных визитов, так и оставались безымянными жертвами распутной ночной жизни.

Возможно, ее так манил порок, потому что она знала, что жить ей осталось не долго. Болезнь кипела в ее крови, причиняя такую боль, какую не смогли бы причинить и легионы демонов. Но она не чувствовала, что умрет. Просто не было рядом взмаха темных крыльев и приближения смерти. Иногда ей казалось, что она будет жить вечно. И вечно страдать, потому что сама не знает, чего хочет от жизни. Ей чего-то не хватало, это правда, но чего?

Решив, что на сегодня с нее достаточно, Николь вышла из здания колледжа. На воле ей тут же полегчало. Оставалось лишь надеяться, что припадок не повторится. Но ведь для одного дня упасть в обморок два раза, это ведь слишком много, даже если ты болен. Только вот она больше не ощущала себя больной. В ноздрях все еще стоял опьяняющий запах лилий. Николь присмотрелась к палисадникам близстоящих зданий. Она знала, что ни на кампусе, ни в крошечном сквере перед колледжем не может быть лилий. Там были высажены лишь дубы и чахлые акации, иногда кое-где встречались пестрые головки бугенвиллий. Удивительно скромный парк за оградой всегда оставался полупустым. Проходя мимо, она смотрела на ветви ялапы и сложные сплетения лиан. Интересно, может ли среди них прятаться ангел? Чем гуще заросли, тем больше надежд, что он там есть. Она зачарованно уставилась на фестоны переплетенных между собой веток и, кажется, даже улыбнулась. Что за мысли только приходят в голову?

Лучше думать о чем-то приятном, а не о том, что кто-то постоянно наблюдает за тобой, даже когда поблизости никого нет. Николь подумала о Марди-гра. Каждый раз, когда она проходила по уже пустынным знакомым улицам ей почему-то вспоминалась роскошь карнавала. В дни праздника она всегда чувствовала себя хорошо. Когда народ высыпал на улицу, и всюду царило веселое настроение, ее проблемы, будто тоже отходили на задний план, и она становилась беспечной. Может, все дело в том, что она как в рассказе Эдгара По может чувствовать себя в безопасности лишь, когда вокруг много радостных людей, и они будто принимают на себя часть давящей на нее необъяснимой скорби. Тот рассказ назывался, кажется, «Человек толпы», и его герой не мог оставаться наедине с тяжестью собственных воспоминаний, а не чужих. К тому же человеком она себя не ощущала, возможно, из-за того, что в ее крови поселилась и, наверняка, прогрессирует какая-то нечеловеческая болезнь. Но праздники она любила. Особенно те, которые празднуют всю ночь. На ум вдруг пришли сложной архитектуры древние дворцы, кубки с кровью и существа, пирующие на трупах всю ночь. Нет, не сейчас, Николь прогнала от себя надоедливые видения. Она помнила другой вечер и другой праздник. Тот, что проходил каждый год в этом городе.

Ей нравились бусы и конфетти, летящие в толпу, когда она ночью пробиралась среди праздничного столпотворения, как бродячий эльф, без имени, без принадлежности к какому – либо городу и расе, без знакомых и без слов, с одним только лицом, так сильно отличающим ее от всех людей. Даже в праздник на нее оглядывались, даже в толпе, даже в давке, потому что она была не такой, как все. Она привлекала всех всегда, как частица чего-то нездешнего и необъяснимо, случайно заброшенная судьбой или волшебством в обыденный мир. Но эта частица вносила волшебство во все, от нее не могли оторвать глаз, но за ней не смели следовать, будто кто-то позади нее, невидимый и опасный, заранее предупреждал «не прикасайтесь».

Отец не был против ее ночных эскапад. Даже можно было подумать, что он не подозревает об этом, так спокойно он всегда себя вел, будто даже не заметил, что она вернулась лишь под утро, но Николь не сомневалась, что он тайно подсылает следить за ней своих самых натренированных телохранителей. Зачем? Разве он не чувствует, что среди людей для нее нет опасности, ни когда она продирается мимо шумной толпы на ночном празднестве, ни когда в одиночестве идет по темной улице. В ней ведь есть что-то нечеловеческое, поэтому ей нечего бояться человеческих средств обороны или нападения. Или просто она всегда не одна, даже когда рядом нет людей. Просто не одна, и все. А кто с ней рядом, она понять не может. Но ведь это факт, и отец сам иногда на что-то намекает. Иногда что-то проскальзывает в его глазах. Иногда. В последнее время чаще.

Николь прикрыла веки, вспоминая свою мать, голубоглазую, темноволосую женщину, с красивыми чертами лица, хрупким телом и одержимым характером. Она совсем была не похожа на свою мать, ни черточкой, ни цветом глаз, ни лицом и уж тем более манерами. Эббигайл Гордон, в девичестве де Вильер, болезненная, чахоточная аристократка из семьи французских креолов, живших здесь еще с периода самого заселения Луизианы. Ею можно было бы гордиться, и ее родословной, и ее состоянием, и ее миловидностью, если бы временами она не становилась абсолютно невыносимой, конечно, только тогда, когда рядом не было отца. В его присутствии она будто бы цепенела. Чаще всего отец с ней даже не разговаривал, но однажды ночью, кто-то разбудил Николь, она не увидела того, кто тронул ее за плечо во сне, его просто не было, но когда она спустилась в кабинет отца, то подслушала, как сильно родители скандалят, и удивилась, что они не перебудили весь квартал. За приоткрытой дверью билась посуда, Эббигайл выкрикивала угрозы, чьи-то ногти скребли по стене, звенело стекло, и кто-то громогласным, шипящим голосом угрожал в ответ, но это не был голос отца.

Тот человек, который для каждого ребенка должен был бы стать самым любящим на свете – мать, причинил Николь такое зло, от которого она не могла оправиться до сих пор. Эбигайл с таким неистовством тащила подрастающую дочку в церковь, почти до крови впивалась ей в руку и вела за собой или завлекала уговорами в храм, рассказывала нелепые истории о том, что такая девочка, как Николь никогда в своей жизни не будет счастлива, если не станет ходить туда, как можно чаще. А там…

Девушка болезненно зажмурила глаза. Сыпь из красных, жгучих, будто отравленных пятен до сих прожигала ей кожу. Странная аллергия, возникшая у нее только после частых причастий, давно прошла, но боль от нее осталась до сих пор. Материнский фанатизм привел к ужасным последствиям, Николь сделалось так плохо, что она чуть не умерла, и все-таки она не проклинала мать за это. Откуда глупой, хорошенькой женщине было знать, что люди, которые внушили ей страстную веру в не слишком уж что-то благостного бога, просто забили дурью ее пустую головку. С какой целью, кто их знает. Эбби щедро сыпала подаяния, раздавала деньги на ремонты и реставрации храмов, естественно, такую золотоносную жилу, как супруга сенатора, настоятелям хотелось удержать в своих обнищавших приходах с помощью любой лжи. Так плохо, как после многочисленных походов в церковь ей не было никогда. А кожа, ее прекрасная лилейная кожа тогда покрылась жуткой сыпью, несмотря на которую, однако, в нее тут же влюблялись, начинали дуреть и виться перед ней надоедливые служки из алтаря и служители постарше. Они будто сходили с ума, увидев ее, и уже не могли отвести взгляд. Ей снилась опасность, исходящая от них. А хуже всего стало тогда, когда мать надела ей на шею крест. После этого Николь совсем не могла спать. Бессонница невыносимо терзала ее сутки напролет, в голове гудело, но страшнее всего было то, что без состояния сладостного забытья видения не являлись. Без них стало совсем тошно. Мир утратил романтику, стал черным и чужим. Все ее тело ломило, она не могла найти себе места, голова горела, как в огне. Она стала вдруг одинокой, совершенно отрезанной от тех, кто всегда незримо присутствовал с ней. И во всем церковь виновата. Николь крепко сжала кулак, желая ударить им хоть по стенке, сокрушить все, что будет вблизи, и силы для этого она в себе ощущала. Она чуть было не утратила свое волшебство, из-за этих мерзостных святынь, псалмов и песнопений. Ее спас отец. Как только он узнал о том, как мать мучает ее, то все их роскошное жилье содрогнулось. Эбби долго пришлось скрывать свое израненное лицо, отец чуть не убил ее тогда. После этого она уже никогда не разговаривала с Николь, даже не смела к ней подходить, только бросала дикие обвиняющие взгляды издалека. Спустя полгода она умерла. Так сказал отец. Николь не видела трупа, и не была на похоронах. Она просто стала независимой и выбросила из своей комнаты все святыни, и с тех пор призрачное ощущение полета вернулось к ней.

Странно, Эбби, причинившая ей столько боли уже давно мертва, но Николь помнит, как нестерпимо обидно страдать из-за чужой глупости. Собственная вина не приносит столько горя, сколько ошибка и напористость родного человека, завлекшего тебя разделить свой обман. Николь до сих пор тошнило от аромата ладана и от одного вида церквей. Так зачем же сегодня она зашла в собор. Ноги сами принесли ее туда, в мрачную, прохладную полутьму. Это был древний готический собор больше предназначенный для посещений туристов, чем для молений. Он мог бы стать музеем, памятником архитектуры. Но откуда он здесь. Она не видела его прежде, не поднималась по этим ступеням, не заходила в окутанный сумраком неф. Храм с его многочисленными темными колонными, арками и сводами витражей казался пустым лабиринтом, и он был пуст, ничего вокруг. Только одна фреска привлекла ее внимания. Очень красивый темноволосый ангел, изображенный на стене в полный рост, подавшийся чуть вперед, поза создавала ощущение полета, облако под его босыми ступнями было чуть окрашено алым, а сам он сжимал в руках, райскую ветвь, почти кружевную от обилия на ней пышных мелких белых цветков. Как ни странно, его лицо показалось ей знакомым. Она уже видела это лицо раньше, только не нарисованным, она готова была поклясться в этом. Видела уже эти черты, правильные и неописуемо красивые, хотя непонятно было, что именно в них так поражает, ведь они были нарисованы чуть ли не на просвечивающей дымке, и смирения в них не было, только нежность и тайна.

Николь прижалась спиной к колонне и невольно засмотрелась, не потому что он восхитил ее своим великолепием, а потому что мелькнуло вдруг какое-то узнавание. Она будто встретила старого друга и теперь пыталась прочесть на его лице, как долго и откуда он ее знает. Ее губы невольно сложились, но не в улыбку, а в слова. Она вспомнила вдруг старую песенку или четверостишья. Что-то знакомое уже очень, очень давно и внезапно всплывшее в памяти.

Имя вспомнилось не сразу, спустя мгновенье, которое показалось ей вечностью, но его глаза вдруг зажглись, встречая ее взгляд, и строчки полились потоком.

Габриэль. Имя ярко вспыхнуло в ее памяти, оставляя след и аромат лилий. Нет, не лилий, как на столе отца, а совсем других цветов. Она помнила этот аромат и кого-то, от кого он всегда исходил, но назвать этих цветов не могла. Она просто не помнила названия, точнее, забыла на время, но оно точно было. Неземное название.

Почему она не может вспомнить его сейчас? Потому что оно неземное? Николь не помнила, как долго она так стояла и смотрела на него, точнее на фреску, но тот, кто был изображен на ней, ей точно кого-то напомнил. Но кого именно, она не понимала.

И разве можно понять? Интересно, бывает ли так у кого-то, кроме нее? В памяти просто проносится фрагмент, не имеющий никакого отношения к ее реальной жизни, насколько только возможно проследить эту жизнь с самого детства. С тех пор, как она живет среди людей и помнит себя, с ней ни разу не происходило подобной ситуации, и людей с такими лицами на ее пути тоже не встречалось. Это было и невозможно, у людей просто не может быть таких прекрасных лиц, не считая ее саму, конечно же, но это был не просто слепок с ее лица, не только копия. Он видела совершенно чужие черты, видела в первый раз, а, казалось, что знала их всегда, еще до того, как началась сама история человечества, которая теперь продолжалась с ее участием во всей этой грандиозной, широко развернутой с помощью научных достижений и объяснений, современной божественной комедии. Отец бы оценил ее цинизм. Он сам любил отзываться с сарказмом не только о своих соперниках или конкурентах, но и о жизни в целом. Такими циниками обычно становятся люди, которые пережили какую-то личную трагедию, сломившую все их чувства, но не их самих. Такой трагедией для отца была явно не смерть Эббигайл. Тогда, что? И что вдруг произошло с самой Николь? Какую трагедию она вдруг ощутила в себе? Она точно не осознавала, но это было, что-то огромное, черное и давящее, что-то, что разбило радужную призму, сквозь которую она до сих пор могла смотреть на мир. С ней случилось нечто такое, что оставило на ее душе жестокий незаживающий шрам, еще более болезненный и ощутимый, чем неопределенная наукой инфекция в ее крови. Но она не могла вспомнить, какая конкретно трагедия это была? Память будто просто отсекло.

Возможно… Надо было бы просто приказать Джулиану принести все ее медицинские карты, чтобы проверить не было ли у нее когда-либо амнезии, о чем ей самой, естественно, никто не сообщал. Для человека с его возможностями не составит труда проверить все сведения. Тогда она точно будет знать, не случалось ли у нее частичных провалов в памяти в детстве или после какого-нибудь несчастного случая. Но вот нонсенс – воспоминания, которые вспышками возникали в ее мозгу, не относились ни к детству, ни к этой жизни вообще, они вроде бы совсем и не касались человечества. Бесполезно было искать на земле сведений о том, чего здесь не происходило. Но как такое может быть?

Полупрозрачное лицо на фреске с четко проступающими темными ободками бровей и ресниц показалось ей вдруг особенно милым и открытым. Куда-то подевалась суровая ангельская непреклонность и желание карать. Это мягкое, невинное выражение черт раскрывало перед ней все чувства, как душу. Но Николь не верила тому, что на них читала. Больше не верила, потому что это было бы слишком.

Помнить то, чего ты не можешь помнить. Знать о том, что точно в этой жизни не происходило и все-таки с тобой когда-то случилось. Видеть совершенно незнакомый фрагмент во сне или чье-то изображение, и осознавать, что ты знаешь их всегда. Переживает ли кто-нибудь на земле, кроме нее такие иллюзорные впечатления? И являются ли они иллюзорными?

Николь в последний раз посмотрела на фреску. Казалось, что роскошные оперенные крылья на ней уже почти начинают трепетать, желая сорваться с нарисованного пространства и вырваться в этот мир. Бескровные губы почти шевелились, желая предупредить ее о чем-то. В его руках была только райская ветвь, но ей казалось, что вот-вот в них блеснет меч. Чужой, окровавленный меч, потому что у него самого никогда не было меча. Глупости, откуда она может знать?

Николь хотела усмехнуться своим предположениям и не смогла. Открытое и ранимое выражение на прежде суровом лице подавило в ее горле зарождающийся смешок. Как же он раним. Из-за нее. И шепот за ее спиной. Кто-то шепчет ей, то, чего она не понимает. Николь дернула плечом, словно желая отмахнуться от навязчивых ощущений, но кто-то все равно шептал ей в уши, кто-то не один, целый хор неразличимых, напевающий голосов. Не страшный церковный хорал, от которого у нее опять заложит уши, а нежное, но предостерегающее шептание.

Ее взгляд сосредоточился на фреске. Какие это все-таки странные, поражающие воображения существа – ангелы. Нечто обладающее куда большей красотой, чем человек, но с человеческим лицом и телом. Это нечто можно принять за людей, если вдруг ты не заметишь, что тело человека, окружено, как нимбом пушистыми крыльями, и тогда ты содрогнешься, потому что понимаешь, что у нормального человека крыльев нет, особенно таких, окружающих все тело и скрещенных над головой в форме овала. Перья заострялись и сверкали. Тело человека, крылья птицы, и голубизна всего непостижимого неба, заключенная в одних глазах. Какое прекрасное и пугающее существо – ангел. Можно ли любить такое существо? Можно ли быть с ним и не бояться, зная, что у него за спиной распростерты неуместные для человека, но восхитительные крылья.

Ну, хватит об этом. Николь развернулась и пошла прочь, может быть, ей только показалось, что кто-то схватился за ее плечо и пытается удержать ее в прохладной внутренности собора и в опасной близи от этой почти живой фрески. А возможно, ей самой было слишком трудно двигаться от усталости. Могла же она сама так устать за день, что каждый шаг давался ей с таким усилием, будто она шла под водой, сопротивляясь ее течению. Совсем не обязательно, что кто-то незримый пытался ее удержать возле себя, просто не отпустить, просто не дать уйти, но она ушла. И странно, что как только она вышла из собора и спустилась по приступкам у портала, усталость вдруг чудесным образом прошла. Ее походка снова стала легкой и упругой. Солнечный день снаружи так резко контрастировал с мрачной прохладой внутри храма, посереди которой, как лилия призрачно белела таинственная фреска. Теперь Николь опять могла нестись вперед почти спортивным шагом, преодолевая милю за милей. Она любила ходить пешком, не выбирая дороги. Так казалось, что весь город представляет собой одно неизведанное сказочное владение, бесцельно бродя по которому, она может зайти куда угодно. И самым интересным было то, что таким образом она несколько раз заходила в такие места, которые потом никогда не могла найти. То были необычные, не отмеченные на карте Нового Орлеана, никому неизвестные места, где странные, либо слишком низкорослые, либо закутанные в темное, с узловатыми когтистыми руками незнакомцы встречали ее, как королеву и никогда не принимали плату за то необычное вино или напитки, которые приносили ей. Потом у кого бы она не спрашивала из своих знакомых, никто не знал ни таких сортов вина, ни таких кафе и баров с необычными названием и мрачноватым смахивающим на готский антуражем, ни таких книг. Один раз она забрела в совершенно пустой книжный магазин, где не было совсем никого, кроме карлика – продавца, который ловко лазал по лестницам на балюстраду и книжные галереи второго этажа. Двухэтажный зал, обшитый панелями из вишневого дерева, больше напоминал роскошную библиотеку викторианского периода. Николь ничего не собиралась покупать, только посмотреть, но причудливо одетый карлик, сбросил ей сверху прямо в руки пухлую книжечку в изысканном переплете из вишнево-темного бархата, и отказался принять десятидолларовую купюру, которую Николь вынула из кармана и хотела сунуть ему. Выходя из магазина, она вспомнила, что в нем даже кассы-то не было. А издание книги, датированное прошлым столетием, естественно, невозможно было найти в перечне всех выпускаемых книг. Но книга была о фейри, что-то похожее на энциклопедию, где перечислялась в порядке алфавита вся нечисть, какая только есть, сведения разбавлялись коротенькими, увлекательными историями о шутках фейри над людьми. Но об ангелах там почти ничего не было.

А жаль. Фреска из церкви до сих пор стояла перед глазами Николь. А ноздри до сих пор улавливали стойкий аромат лилий. И шелест крыл, как ветер. Что-то металось в сознании так, будто заново формировалась вся память. Николь хотелось просто тряхнуть головой и сбросить все это с себя, но ощущение ударяло в голову, как крепкое вино, как наркотическое воздействие.

И вместо того, чтобы бродить целый день по улицам, она пошла домой. Только там можно было найти автоматическую ручку, блокнот и записать то, что никому не хотелось показывать. Но искать собственные письменные принадлежности оказалось слишком долго, и она уселась прямо за конторку в кабинете отца. Несмотря на обилие слуг, в доме всегда казалось почти пусто, поэтому никто ей не мешал.

Она села и быстро записала:

Перо противно скрипнула о бумагу. С какой ненавистью она водила им по строчкам, вычерчивая буквы, если бы оно было горячим, то высекло бы искры из бумаги, даже воспламенило ее.

Перо и, правда, высекло искры. Николь выронила его из руки, потому что оно стало вдруг горячим. Что за кошмар? От написанного шел легкий едкий дым, как будто она писала огнем, и в этом дыму ей виделись все те же лица, серые облака, воздух, раскаленный от криков, ненависти и взмахов мечей, угрозы, вопли, возгласы, нечеловеческий ор боли и отчаяния. Драка, выдранные перья, нанесенные раны, царапающие когти и лица, много лиц, прекрасных и ужасных. Это был бой… битва, но не здесь, не на земле. Под красивыми израненными ступнями не было почвы, не было ни ристалища, ни арены, ни поля брани, были только воздушные клочья облаков, неровно взметающие в синеве небес, были только крылья белоснежные и темнеющие, был только воздух, пропитанный яростью и скорбью. Битва кончалась. Они проигрывали. Они? Кто они? Те, кого видела она рядом с собой. Но возможность еще была. Они сражались с отчаянием. Они уставали, но оружие все еще блестело, ярче, чем червленое золото. Николь видела знаки, странные, витиеватые символы на мечах, причем не только на рукоятях, сжатых пальцами или когтями, но и на лезвиях были высечены надписи по диагонали. Она не могла их даже хорошо рассмотреть, не то, что прочесть. Такие мечи были у всех, и у каждого разные. У нее тоже, самый лучший и тяжелый клинок в сжатой руке. И рука эта не знала усталости. Чьи-то золотые локоны, почти такие же роскошные, как ее собственные рассыпались по плечам и крылья кого-то, кого она пока еще не видела. А потом вдруг в воздушной толпе мелькнула одна темноволосая голова. Полотно этих развевающихся волос потемнело, как у нее, но от кожи все еще исходило сияние, и лилии рассыпались по его одежде. Нет, не лилии, другие цветы, которые были просто похожи на лилии. На земле такие цветы не росли, а их небесного названия она не помнила, но они всегда окружали того, кто продвигался к ней между дерущихся, не задевающих его, такие же чистые, прозрачные и благоухающие, как его кожа, но ничем не закрепленные на его одеянии. Они будто жили сами по себе в его волосах и одежде. Он единственный был здесь без меча. Она не хотела смотреть на него, потому, что знала, что его загадка может снова ее привлечь. Другие просьбы и убеждения одуматься бесполезны. Решать здесь больше нечего, все уже решено. Ничего нельзя изменить. Неужели он не понял? На что он надеялся? Крики и вопли, и скрежет, ставшие оглушительным ревом, раздирали небеса вокруг них, а он приближался, один, безоружный, предостерегающий или скорее умоляющий. И она резко развернулась, полоснув кончиком меча по его руке, чуть выше локтя. Кожа разошлась, как нежная ткань, и под ней, полупрозрачной и бледной, вдруг выступила яркая, слишком уж яркая, темно-алая линия. Первая ангельская кровь.

Николь вздрогнула. Комната вокруг нее начала приобретать прежние очертания. Все это время она смотрела пустыми глазами на странные секретеры и стенки, заставленные книгами, в углу, а видела совсем другое. Ручка, выпавшая из ее руки, все еще валялась рядом с прожженными листами бумаги. Почему-то она не скатилась к краю стола и не упала, вопреки законам гравитации, и золоченый грифель тоже лежал здесь. Все было, как раньше. Так откуда же эта картина, здесь, в тесном угловом кабинете отца, будто в целой разверзшейся вселенной. Николь все еще видела огонь. Огонь в небесах, как на фреске, но только не в красках и лазури, а в эфирном недосягаемом пространстве. Она моргнула, чтобы стряхнуть с век это видение. Ей вспоминался темноволосый архангел. Его сияющий чистой загадочной синевой взгляд, его кожа, его… кровь.

Вот почему райская ветвь. Чтобы скрыть рану на его плече. Рану от ее меча. Ее? Что за ерунда? Николь схватилась руками за голову, будто желая прогнать весь этот бред, но упавшие на лоб локоны вдруг стали прожигать ей кожу, они стали жесткими, как проволока, хоть и остались красивыми, и они царапали ей пальцы, так что она была вынуждена убрать ладони ото лба.

Она ранила его. Зачем? Почему? С какой стати такая жестокость, он ведь был безоружен и… любил ее.

Он сам виноват, сам сунулся. Кто его просил, заговорил вдруг другой резкий и неумолимый голос в ее сознании. И она чуть было не подтвердила на эти увещевания вслух:

– Да, точно.

Как глупо это звучало бы в пустом кабинете и такой же безлюдной библиотеке, дверь в которую вдруг приоткрылась сама собой. За ней будто промелькнул кто-то, там между полок и стеллажей, почти неразличимый на фоне воздуха и неуловимый, как дым.

Она ранила его, и теперь на каждой фреске, на каждой гравюре, на каждой иконе его изображали с ветвью тех же неназванных райских цветов в руках, чтобы спрятать рану на плече, чтобы никто не узнал, что она до сих пор кровоточит… из-за нее.

Что за околесица. Николь вдруг захотелось отругать саму себя за все это. Она не могла поранить никого, она даже к кошкам всегда относилась с такой нежностью, что те обожали ее и бежали за ней по улице, провожая ее прямо до дома. Она никого не обидела, напротив, болезнь была в ее собственной крови. Все невинные страдают сами. А она ни в чем не была виновата. Откуда у нее могло взяться оружие, пусть даже в мечте, настоящее смертоносное оружие из каленой, зачарованной стали, изрезанной магическими символами. Она даже никогда не сжимала рукоять меча в ладони. Так кому же она могла причинить вред? Кого ранить? О какой ране, вообще, идет речь?

Она отняла руки от лица. Ее волосы вдруг снова стали мягкими, будто и не царапали ей лоб и пальцы как иголками всего мгновение назад. Кожа уже не горела, но лист перед ней все еще был прожжен, и нагретый стержень ручки тоже пока не остыл. Надо убрать все это, пока никто не заметил, просто выкинуть, сжечь, спрятать в ящик стола или запереть в личном сейфе, но ее руки не двинулись. Николь сидела без движений и смотрела на вещи перед собой. Странные вещи, странные слова и пугающий смысл.

Видение оборвалось, но она все еще чувствовала ветер и огонь на своем лице, и слышала его вздох. Но кровь, оросившая ее запястья… Похожи ли эти крошечные бледно-коричневые родинки на капельки его крови? Она помнила багровое пятнышко на своей левой ладони прямо под указательным пальцем, оно, правда, было похоже на каплю крови, и его невозможно было ни стереть, ни вылечить, ни замазать, а потом вдруг оно само собой исчезло. Совсем недавно. Была ли это и в самом деле его кровь? Ангельская кровь! Первая пролитая в небе.

Глупости, у ангелов нет крови, они бесплотны, сделаны из эфира, в общем нематериальны, рассудительно напомнило сознание, но другая часть разума тут же веско возразила. Но разве форма их тел не такая же, как у нас, не считая крыльев, разве у них не такие же черты лиц, только более прекрасные, разве структура их формы не такая же, как у нас: волосы, ресницы, подобие кожи на всем теле, белый цвет чела, брови, губы. Раз уж они устроены и сформированы почти, как мы, только из более совершенной материи, то крови у них что ли быть не может. Они неуязвимы? Или это смотря для кого или для чего?

Пальцы Николь непроизвольно сжались, будто сжимая рукоятку меча, вспоминая его прежний вес и ощущение силы.

Кровь ангела.

Николь не хотела думать об этом, но то, что вспомнилось, забыть уже было нельзя. До сих пор она видела лишь фрагменты, которые редко складывались в цельную картину, но прогнать из памяти она их уже не могла. А иногда она силилась что-то вспомнить, и это тоже было невозможно, такие усилия доставляли ей мучительную боль. Мозг будто пронзало.

Откуда все это? Что она вспоминает? Ее ли это воспоминания? Или чьи-то чужие? Тогда чьи? И почему ей кажется, что она обязана это вспоминать, то, что имело место когда-то и к ней самой тоже имеет какое-то отношение. Все, что произошло неизвестно когда и неизвестно с кем, почему-то относилось и к ней. Она должна была вспомнить, но и вспоминать и не вспоминать, всегда было чересчур мучительно. Это было с ней с тех пор, как она себя помнила. Уже было. Но сложится ли все это когда-нибудь в цельную картину, как рассыпанная когда-то давно и случайно головоломка. И как сложно ее снова сложить.

Вот только ее ли все это? Этот вопрос беспокоил. Если не ее, то чье? И почему вспомнив что-то из этого, она уже не может забыть, как бы не отвлекалась на другие темы. Но вспомнилось ей пока не все. Далеко не все, откуда-то она точно знала это. Кто-то будто шептал ей в ухо, что она должна знать, но даже он пока говорил не все. Или просто она своим человеческим слухом не могла еще всего уловить.

Николь вздрогнула, услышав внезапно все звуки большого дома и сада, и даже автомобилей, мчащихся по шоссе где-то очень далеко от Рю-Рояль, ближе к центральным магистралям. Она слышала, как били часы, и скрипели внутри под деревянной крышкой, шестеренки, пружины и винтики механизма с кукушкой, слышала, как огонь нагревается в микроволновке и плите на кухне, где Хеттер готовила что-то для нее, слышала, как льется вода из крана в далекой ванной на первом этаже, и даже что творится в соседних домах. До нее долетали все какофонии звуков, множество голосов, беседующих, смеющихся, скандалящих и поющих, звуки радиоприемников в пролетающих мимо автомашинах, пение птиц на деревьях над газонами, шаги прохожих, их разговоры и даже… их мысли. Мысли! Она и их слышала в чужих головах. Сотнях, тысячах голов совершенно незнакомых людей. Слышала лай собак в далеких парках, беготню мягких кошачьих лапок, возню мышей в норах и целый мир с мельчайшими нюансами созвучий отсюда и вплоть до садового кольца. Она могла бы услышать все, что происходит в Новом Орлеане, за его пределами и даже во всем мире, если б захотела. Все звуки и мысли мира людей вдруг стали ей доступны, но, увы, этого было не достаточно, чтобы различить тихий, проникновенный шепот, который звучал над ее ухом, когда она читала, спала, шла по улице или просто сидела без движений. Каждый раз, когда она оставалась одна, он звучал отчетливее, но слышно было не все. Ее способностей не хватало, чтобы разобрать каждое слово чужого, но такого привычного языка. Языка, который состоял даже не из слов, а только из шипящих сложных звуков и созвучий. Она почти видела, как чьи-то бледные губы красиво раскрываются в такт им, а под ними видны резцы. и кто-то почти дышит ей в затылок. Кто-то хочет от нее чего-то. Но чего?

Всех ее необычных, можно даже сказать сверхъестественных талантов, которые она тщательно скрывала от окружающих, было недостаточно, чтобы это понять.

Николь швырнула ручку назад в несессер для письменных принадлежностей, потом резко встала из-за стола и пошла прочь. Она даже не подумала унести с собой чуть покрытую пеплом записку. Пусть отец найдет ее вечером у себя на столе, пусть даже прочтет, если ему захочется. В любом случае, вряд ли он поймет, о чем там сказано. А если поймет, то она будет счастлива, если он и ей все это сумеет растолковать.

Существа, которых нет

Иногда воспоминания не дают нам покоя. Николь никак не могла забыть события одной ночи. Ее привлек огонь, горящий вдали, и все остальное в миг отошло на задний план. Тут же вспомнились главы из сказочной книги. Она подумала о гномах, танцующих у костра, о полуночных оргиях, о самом пламени, которое вздымается черными парами к небесам, и в нем проступают странные лица. Пламя будто отпечаталось на сетчатке ее глаз. Пламя звало ее из ночи. Николь встала с кровати и приподняла гардину на окне. Где-то внизу как раз пылал костер. Оранжево-желтые сполохи вздымались к темным небесам. Казалось, что искры танцуют. Они могли бы вспыхнуть на стекле, если бы долетели сюда. Николь представила себе, как струи огня превращаются в пурпурных бабочек, от прикосновения крыл которых плавиться стекло. Но огонь горел так далеко внизу, что искры от него просто не могли долететь сюда. Ее потянуло вниз. Николь оделась, спустилась вниз по лестнице и помедлила у входа всего лишь миг. Что-то звало ее вперед.

Она вышла ночью из дома только потому, что увидела этот костер. Только вот как ей удалось его заметить с такого расстояния. Казалось, что он горел совсем близко, чуть ли не в метре от лужайки под ее окнами, но стоило только пойти на свет, как расстояние, казавшееся небольшим, чудом удлинилось. Она прошла, наверное, половину улицы, прежде чем увидела цель в паре шагов от себя. Ничего особенного, никаких эльфов, танцующих огоньками в ночи, только бродяги сидели кружком у костра. А что, собственно говоря, она ожидала. И почему этот огонь так привлек ее. Может, потому, что она почти всю жизнь провела дома и не видела близко лагерные костры, или те костры из ее снов, на которых сжигали ведьм, оставили в ее памяти отпечаток, похожий на шрам. Но были ведь еще и другие огни, тоже мрачные, но заманчивые, те костры, вокруг которых плясали в лесу эльфы, те огни, которые находились, как будто вблизи, но на самом деле все отдалялись и заманивали путников в бездну.

Николь все же приблизилась к костру, чтобы убедиться, что перед ним сидят и греют огрубевшие руки самые обычные смертные. Она уже хотела пройти мимо, когда вдруг услышала, о чем они говорят. Голоса были хриплыми, почти неразборчивыми, и все же она прислушалась.

– Они всюду, эти мелкие твари, только люди не хотят замечать их или делают вид, что не замечают, но мы-то знаем, мы ночуем на улицах, на чердаках нам нет места, а здесь на открытом пространстве сразу видно, как сбежавшие домовые хохочут над своими хозяевами. Мир полнится этими крошечными гадами и превращается в ад, а люди делают вид, что все в порядке лишь потому, что им так спокойнее. Но ты-то знаешь.

Самый высокий из бродяг деловито кивнул. Наклонилась голова, покрытая как палантином какой-то грязной серой тряпицей. Он, единственный из всех здесь, сохранил какое-то подобие достоинства и сразу казался как бы лишним.

– Так было с начало времен, – хрипло заметил он.

Он, единственный, не курил, другие передали из рук в руки окурок сигареты и поочередно делали затяжку, а он сидел, сложив ноги по-турецки, и, казалось, что он сидит во главе костра, если можно было вообще так сказать.

Николь остановилась позади него. Ее вдруг совершенно перестало волновать, что о ней подумают остальные. Она стоит здесь и слушает чужой разговор с таким видом, будто так и положено, и никто не смеет прогнать ее прочь.

– Люди всегда боялись их – мелких демонов, – продолжил между тем величественного вида бродяга, – но разве хоть когда-нибудь им удалось целиком заполонить мир, они наносят лишь крошечный вред, сбивают вас с панталыка, гадят так же по мелочи, служат другим. Те, кто колдуют уже большее зло, они призывают не мелкую часть его армии, а более сильных духов, чтобы губить себя и других, и был бы в этом толк. Они лишь зря расходуют наши силы, но создают нам ужасную репутацию. Вуду, кандобле, колдовство, прикрытое христианством, и все это лишь черная завеса для кучки мелких демонов, которые кусают во снах людей и крадут у них жизненные силы. Им больше хочется проказить, чем служить, и люди, естественно, не верят в то, что шуты причиняют им реальный вред.

– Но они повсюду, – возразил кто-то, – люди в своих домах от них защищены, а мы нет.

– Это правда, – согласился другой, – этот город кишмя – кишит ими, возможно, так было с самого его основания, говорят французская роскошь здесь родилась на золото демонов, а теперь они нас донимают. Если бы кто-то в них поверил, если бы очищающий огонь прогнал их всех.

– Некоторым людям даже на пользу делать вид, что они не верят в них, – со знанием дела заявил тот величавый, что сидел во главе костра, и что-то за спиной у него шевельнулось, Николь так и не смогла рассмотреть что, казалось, это просто взметнулась и завибрировала сама материализовавшаяся вдруг пустота.

– В тех роскошных старинных особняках всегда делали вид, что не верят в них, – продолжил он, – в хижинах рабов тоже, но это не значит, что ни те, ни другие, не хотели прибегать к их помощи, и обогащать свой колдовской опыт друг за счет друга. Люди всегда считают, что они могут подчинить потустороннее себе, они могут стоять рядом со сверхсуществами и считать себя единственным, кто является сверхсуществом, при этом ничего не подозревая о танцующей рядом нечисти. Но я пришел рассказать вам о другом, о том, кто сам был как заря, прежде чем началось все это. Вы ведь так хотели скоротать время, проведенное на этот раз за костром, всего лишь услышать о нем и о том, какое отношение имеют к нему все эти мелкие твари, которые наводняют город, и я бы сказал не только один. Нет такого города или веси, дома, дороги, пруда, где бы не жили и не смущали людей они.

Они? Он? Николь ничего не понимала, но она вдруг начисто забыла о том, что стоит здесь и по-наглому подслушивает. На секунду она даже забыла о том, кто она есть.

– Да что ты можешь знать об этом? – гневное восклицание сорвалась с ее губ, как будто само собой и прежде, чем она успела сообразить, что делает ее изящная рука с удивительный силой вцепилась в шиворот бродяге и встряхнула его изо всех сил. Это заставило его встать, и только тут Николь поняла, какаю ошибку сделала. На миг она будто сочла себя кем-то другим, яростным и неимоверно сильным, но она ведь была всего лишь хрупкой девушкой, а этот незнакомец оказался верзилой. Он встал медленно и будто неохотно, его тень накрыла ее, его голова возвышалась над ней. Казалось, что она разбудила великана и заставила его встать и вытянуться во весь рост. Лохмотья на нем не источали той вони, что у других, от него лишь пахло землей и гнилью, похожей на запахи из свежеразрытой могилы. Его глаз Николь не видела, ей только казалось, что лицо его, как и вся гигантская фигура, состоит сплошь из темноты. Она не знала, что сейчас будет, но приготовилась к самому плохому, и тут вдруг произошло нечто невероятное. Исполин смотрел на нее секунду, будто узнавая. Она не видела его глаз, но чувствовала, что они стараются отыскать в ней что-то знакомое, а потом вдруг темная голова опустилась. Николь так и не поняла, что значит этот почтительный, почти аристократический жест, ведь она в кругу бродяг, и этот кто-то вполне может быть преступником, вполне может убить ее, но вместо того, чтобы сделать хоть малейшую попытку напасть или как-то ответить на первоначальную грубость, гигант вдруг низко поклонился ей.

– Может, псих, – Донна только пренебрежительно пожала изящными плечами, когда выслушала все это. Казалось, что она пытается одновременно сосредоточиться и на лекции по геологии и не пропустить рассказ подруги, но сосредоточенность была лишь прикрытием. Иногда она сползала как маска, и Донна досадливо хмурила брови.

– Клянусь тебе, так было, – Николь откинулась в кресле актового зала и попыталась сосредоточиться на очередном кадре диафильма: извержение вулкана, лавы, слоя земли. – А ты веришь, что мир всегда был населен даже в горниле вулкана, но только не людьми? – вдруг спросила она. – Существа, способные жить там, где простой человек погибнет, например, в горящем огне, ты могла бы поверить в них?

Вместо ожидаемого взрыва смеха ее встретило только молчание. Донна насупилась.

– Ну, мне бы очень хотелось стать одним из таких существ, – спустя минуту прошептала она, кажется, доверительно и… просительно. Николь изумленно уставилась на нее. Дона говорила так, как если бы могла выпросить у Николь, чтобы та сделала ее таким существом. Уж не смеется ли она, но голос подруги впервые казался искренним.

– Ты же знаешь, как это прекрасно жить там, где люди не могут жить, например, в огне, делать то, на что люди не способны, быть выше людей, то есть никогда не болеть, не быть слабой, не бояться боли и огня, всюду иметь власть сверхсуществ, – Донна, как будто обращалась к некой королевской особе, которая может дать ей все это, и голос ее все еще был просительным. – Как можно лишать этого своих друзей, если ты все знаешь? Ты же знаешь, как прекрасно быть выше людей, Николь, быть, как они.

Она кивнула на слайд с вулканом, будто имела в виду существ, живущих там, и остановилась. Она ждала какого-то решения, какого-то ответа. «Ты же знаешь» готовилось слететь снова с ее губ, но Николь только изумленно покачала головой и заверила:

– Я не знаю.

Такие простые и безобидные слова в ответ на безумную речь, но Донну они хлестнули как пощечина. Она быстро отвернулась, оставив Николь в полном недоумении.

Обо всем, что ей нужно узнать, она всегда может спросить у Неда. Николь задумалась. А почему бы ей не пойти к нему прямо сейчас? И что она спросит у него? Действительно ли на цветах живут феи? Это глупо. Конечно же, Нед найдет достойный ответ на все. Николь даже не сомневалась, что он знает абсолютно обо всем, и, если в чьем-то палисаднике роятся удивительные существа, он может объяснить их природу. Наверняка, он мог классифицировать все сверхъестественные создания, но знания его опирались не лишь на мифы. Николь почему-то была уверена, что он знает намного больше, чем имеет право сказать. Но ведь ей одной он все скажет? Так почему же ей стыдно у него спросить?

Николь остановилась у коридора, ведущего в то крыло здания, где располагалась библиотека. Ее рука судорожно потянулась ко лбу. Температуры больше нет, припадок не близится, но так хочется оказаться дома, в постели. В постели, которая, благодаря ее фантазиям, никогда не была пустой. Догадывается ли Нед об этих фантазиях? Может ли он охарактеризовать тех, кого она рисует себе в своем воображении? Их было двое, и ей отчаянно хотелось узнать, откуда взялось это волшебное ощущение того, что они есть? Казалось, что они были рядом всегда, и их появление вовсе не связано с фантазией.

Признайся она во всем Неду, и он мог бы смог что-то сказать или предположить. Возможно, он даже знал, чем все это объясняется. Казалось, что он единственный во всем мире знает ответы на все вопросы. Николь порывалась спросить его много раз, но что-то ей мешало. В первом случае страх, во втором необъяснимое чувство стыда, будто она занимается чем-то запретным. Это все равно, что мастурбировать, а потом бояться признаться родителям в том, чем занимаешься. Конечно же, с Недом все намного проще, чем с матерью или отцом, он только посмотрит на нее своими мудрыми всезнающими глазами и не станет осуждать ни за что, но те другие существа, они как будто предостерегали. Существа, которых нет, потому что доказать их реальность ничем нельзя. Николь тихо застонала. Что же делать?

– Мисс Деланже!

Она тут же обернулась на голос.

– Да, профессор?

Ей, наверное, стоило благодарить удачу за то, что рядом оказался не Гариетт Ноуэл, хотя особой благодарности она не ощущала. Мистер Джефферсон едва ли относился к ней лучше. Она всеми порами кожи ощущала ненависть, исходившую от него. За что он ее ненавидит?

– Я могу вам чем-то помочь? – ей не нравилось, как долго и пристально он смотрит на нее. Таким изучающим взглядом! Его глаза под стеклами очков и сами теперь казались почти прозрачными. Он слепнет, подумала она, и сама же не поняла, что имеет в виду. До сих пор видел он все отлично. Многие полагали даже, что очки он носил лишь для того, чтобы придать своему виду внушительности. В любом случае, если кто-то подглядывал во время экзамена или списывал, то зрение его чрезмерно обострялось. Вот и сейчас он заметил ее в темном коридоре. Так при чем же здесь слепота?

– Все в порядке, Николь?

– Да? У вас какие-то проблемы? Или у меня?

Она понять не могла, почему он так смотрит на нее. Казалось, он был уверен, что что-то должно произойти прямо сейчас. Может, это только потому, что темный коридор возле лестничного пролета напоминает декорацию к фильму ужасов. Естественно, стоя здесь, можно смотреть на юную девушку и ждать за ее спиной появление какого-то монстра. Именно так профессор и смотрел на нее, будто вот-вот тьма возле них разверзнется, и некая адская тварь вырастет из ниоткуда прямо за спиной у Николь.

Девушка усмехнулась.

– Ты хорошо себя чувствуешь в последнее время? – его рука дернулась. Николь показалось, что он хотел коснуться ее плеча, но почему-то подавил инстинкт.

– Да. А что?

– Ты пропустила три занятия.

Он не это хотел сказать. Николь сощурилась. Ложь! Она чуяла ее в людях за километр. Он силился произнести что-то другое и не мог, поэтому все время лгал.

– Вы считали? – она улыбнулась. – Другие не жалуются на то, что вы часто замечаете их прогулы. Простите, но мне кажется, что у вас особое отношение именно ко мне.