Читать онлайн Рассказ инквизитора, или Трое удивительных детей и их святая собака бесплатно

The Inquisitor's Tale

Or, The Three Magical Children and Their Holy Dog Adam Gidwitz

Illuminated by Hatem Aly Dutton Children's Books, New York, 2016

Copyright © 2016 by Adam Gidwitz

© 2018, «Карьера Пресс», перевод и издание на русском языке

All right reserved

* * *

КТО ТАКИЕ ИЛЛЮМИНАТОРЫ

Эта книгу иллюминировал – а все средневековые манускрипты сопровождались рисунками – художник по имени Хатем Али. Некоторые его рисунки отражают определенное событие или идею. Некоторые – просто узоры, не имеющие никакого отношения к действию, в точности как у средневековых иллюминаторов, которые часто рисовали завитушки на полях книг. Иногда их рисунки даже вступали в спор с текстом или выражали сомнение в написанном. Со средневековыми рукописями такое случалось часто. И автор, и иллюминатор работали независимо друг от друга, и у каждого имелось свое понимание касательно того, о чем рассказывалось в книге, – и того, о чем книга умалчивала.

Славен Господь, сотворивший столько пестрых вещей… Все такое причудное, разное, странное.

Дж. М. Хопкинс. Пестрая красота (Перевод Григория Кружкова)

Всей искалеченной душой полюбишь ближнего-калеку.

У. Х. Оден. Когда я вышел как-то раз под вечер

Король изготовился к войне.

Луи Французскому еще нет тридцати, но он уже величайший король Европы. Он любит своих подданных. Он любит Бога. Его армия ни разу не терпела поражения.

Но эта война – иная.

Он сражается не с вражеской армией.

Он сражается не с другим королем.

Он сражается с тремя детьми.

И их собакой.

Еще неделю назад Луи ничего не знал об этих детях. О них никто не знал. Но сейчас они – самые знаменитые дети во всей Франции. Их разыскивают все.

Как это случилось?

Вот что меня занимает.

Вот почему я сижу в трактире «Святой перекресток», а сюда от Парижа брести целый день, и все на север. Сейчас начало марта, год 1242-й от Рождения Господа нашего. Там, за порогом, темное небо становится все темней. Ветер стучит в стену трактира ветками старого дуба. Ставни плотно закрыты, чтобы темнота не вползла внутрь.

Такая ночь словно создана для того, чтобы рассказать историю.

Трактир полон. Мясники и пивовары, крестьяне и священники, рыцари и чернь. Все собрались здесь, чтобы поглядеть, как завтра по дороге проследует король. Кто знает, быть может, мы увидим и этих детей? И эту их собаку? Мне очень бы хотелось поглядеть на эту собаку.

Я сижу на шатком табурете за грубым деревянным столом, липким от пролитого эля. Мы умостились тесно, плечом к плечу.

– Итак! – говорю я, потирая ладони. – Кто-нибудь знает что-нибудь об этих детях? Тех, что все ищут? Тех, что с собакой?

Стол словно взрывается.

Все кричат, перебивая друг друга. Рядом со мной сидит женщина с мощными руками, ее зубы черны, как и ее волосы. Ее зовут Мари, она пивоварша. Я спрашиваю, откуда она. Она говорит, что из Сен-Женевьев.

– Девочка как раз оттуда, – говорю я, – ты ее знала? Еще до того, как о ней узнали все?

– Знала? – удивленно отвечает Мари. – Да это я, можно сказать, ее вырастила. Ну, не то чтобы вырастила, но я и правда ее хорошо знаю.

Она улыбается мне, обнажив свои испорченные зубы. Я улыбаюсь ей в ответ.

И вот Мари рассказывает нам все, что знает о самой знаменитой девочке во всей Франции.

Той, которой объявил войну сам король.

Глава 1

Рассказ пивоварши

История Жанны началась, когда она была совсем маленькой.

Ее мать и отец были обычными крестьянами. Весь день проводили в полях, как и большинство народу в нашей деревушке. Но имелось кое-что, отличавшее их от остальных. У них была эта собака. Великолепная собака. Белая борзая с медным пятнышком на носу. Они прозвали ее Гвенфорт – спроси меня, так чудно́е имя для собаки. Но они меня не спросили – вот так ее и называли.

Они любили эту свою Гвенфорт. И они доверяли ей.

Так что однажды, когда они ушли работать в поле, они оставили малютку Жанну с Гвенфорт.

– Что? – прервал я ее. – У них нянькой была со бака?

– Ну… вообще-то да.

– У крестьян так бывает? Чтобы собака присматривала за детьми?

– Нет. Вроде как нет. Но это была и вправду хорошая собака.

– А! Это все объясняет.

Понимаете, сударь, Гвенфорт так любила эту малышку и так заботилась о ней, что никто не тревожился.

Хотя, быть может, и следовало бы.

Потому что однажды, когда вся ее родня работала в поле под жарким солнцем, к ним в дом забралась змея. Гадюка с глазками-бусинками и черными треугольниками вдоль хребта. Как я сказала, стояла жара, но в доме было прохладно и темно, потому что стены у наших жилищ толстые, из глины и соломы, да и окно одно-единственное, в потолке, просто круглая дырка, куда уходит дым от очага.

Гадюка, ядовитая и бесшумная, как сам дьявол, проскользнула в щель между хлипкой дощатой дверью и земляным полом.

Девчушка крепко спала в своей постельке из соломы. Гвенфорт, борзая, свернулась вокруг нее.

Но когда вползла змея, Гвенфорт села и зарычала.

Потом спрыгнула на земляной пол, прямо перед змеей.

Гадюка замерла. Ее раздвоенный язык ощупывал воздух.

Шерсть на спине у Гвенфорт встала дыбом. Она опять зарычала, громче и свирепей.

Гадюка отступила. Изгибаясь, она заскользила назад к двери.

Гвенфорт опять зарычала.

Гадюка метнулась вперед.

Гадюки, как вам известно, могут быть очень быстрыми.

Но и борзые тоже.

Гвенфорт успела отскочить, и ее челюсти сомкнулись на шее у гадюки. Затем она стала трясти змею. Она прыгала по дому, который и был-то всего одна комната, и все трясла и трясла змею, так что разбросала все соломенные постели, и развалила камни вокруг очага, и сломала змее шею. Наконец она швырнула мертвую змею в угол.

В это время с поля вернулись родители Жанны. Они вспотели и устали. Они поднялись задолго до рассвета. Их веки смыкались, руки и спины ныли.

Они распахнули дверь в свою хижину. И когда золотистый летний свет пронзил темноту, они увидели, что солома с их постелей разбросана по полу. Они увидели развалины очага. И увидели Гвенфорт, которая стояла посреди комнаты, виляя хвостом, с гордо поднятой головой, – и пасть у нее была вся в крови.

Чего они не увидели, так это малышки.

Что ж, они пришли в ужас. Они предположили худшее. Они вывели собаку на двор. И убили ее.

– Погоди! – воскликнул я. – Но собака… разве собаку убили? Она жива!

– Ну да, ее убили, – говорит Мари. – А теперь она жива.

Я открываю рот, но оттуда не выходит ни звука.

Они вернулись в хижину и попытались как-то привести все в порядок. Уж будьте уверены, они плакали, потому что любили эту собаку, а девчушку любили еще сильней. Но мы, крестьяне, знаем, что слезами горю не поможешь. Так что они начали прибираться. Они сгребли угли в очаг, они сгребли солому. И тогда-то и увидели ее. Малютку Жанну, крепко спящую в сене. И в углу – мертвую змею.

Ах, как они подхватили малышку, и прижали к себе, и заплакали от радости. А потом посмотрели друг на друга, отец и мать, и поняли, какую ужасную ошибку они совершили.

И они взяли тело Гвенфорт и похоронили ее в лесу, на поляне, неподалеку от деревни. И они выкопали в лесу пурпурные крокусы и засадили ими всю ее могилу. И с годами мы все начали почитать эту собаку как святую – ведь она и была святой. И каждый раз, когда у кого-то рождался ребенок, родители шли на Священную поляну, помолиться святой Гвенфорт, чтобы она оберегала их малыша.

Ну вот, шли годы, девчушка Жанна росла. Она была чудесной малышкой. Бывало, она мчалась вдоль нашей пыльной деревенской улицы, и заглядывала в каждую отворенную дверь, и махала людям, которые сидели в каждой хижине.

Она и ко мне заглядывала, помогала мне перемешивать хмель в старой дубовой бочке. Она навещала и Петера, священника, который жил со своей женой Игрейной, хотя священнику заводить семью не полагается. Она забегала к Марку, сыну Марка, маленького сына которого тоже звали Марк. Но она никогда не навещала Шарля, бейлифа, который, между прочим, мой свояк, – потому что помимо того, что он представитель закона, в нем доброты не больше, чем в сухой щепке.

Но из всех крестьян нашей деревни – а их было гораздо больше, не буду утруждать вас перечислением людей, которые не попали в этот рассказ, – Жанна больше всего любила старую Терезу.

Старая Тереза была чудная. Она ловила лягушек в лесных ручьях и собирала их кровь в склянки, чтобы давать ее людям, когда те заболевали. Она смотрела на звезды ночью и по тому, как они двигаются, могла предсказать тебе будущее. Она была, ежели честно, ведьмой. Но она была славной старой ведьмой и всегда добра к малютке Жанне.

И в один прекрасный день оказалось, что наша малютка Жанна такая же странная, как Тереза.

Я была там, когда на нее нашло в первый раз. Она носилась у меня по двору за Марком – сыном Марка – сыном Марка – и остановилась как вкопанная. Она точно одеревенела, и так и стояла, с закаченными глазами, а потом повалилась, словно и впрямь была полешком, которое кто-то толкнул. Она так и лежала на земле, и я видела, как тряслись ее худые ручонки и ножки, как стучали зубы.

Я до смерти перепугалась. Я закричала и бросилась за старой Терезой, потому что она одна не трудилась на поле. И мы обе склонились над малюткой Жанной.

Но вскоре припадок прекратился. Дыхание у нее было прерывистым, но она больше не тряслась. Тереза присела рядом с малышкой и приподняла ее. Подвела ей под голову свою морщинистую руку. Жанна открыла глаза. Старая Тереза спросила, что случилось, как она себя чувствует, всякое такое. Я тоже наклоняюсь, гадая, придет ли Жанна в себя. И тут Тереза и спрашивает: «А ты видела что-нибудь, малышка?» Не знаю, что она имела в виду.

Но наконец лицо Жанны проясняется, и она отвечает: «Я видела дождь».

И тут же, в этот самый миг над головой раздается раскат грома. Небеса отверзлись, и хлынул дождь.

Клянусь жизнью!

Я перекрестилась чуть ли не сотню раз и уже хотела бежать и рассказать всем, какое я только что узрела чудо, но Тереза ухватила меня за запястье.

У нее были выцветшие голубые глаза, у Терезы. И она крепко сжимала мое запястье. А потом сказала: «Никому не говори, что тут случилось». По ее морщинам ручьями стекал дождь. «Ни одной живой душе не говори. Даже ее родителям. Я сама разберусь с этим. Поклянись».

Слишком многого она от меня хотела – видеть, как малышка творит чудо, и никому, даже ее родителям, не говорить об этом. Но когда старая Тереза хватает тебя за запястье и смотрит тебе в лицо этими своими бледно-голубыми глазами… В общем, я поклялась.

После этого малютка Жанна стала проводить много времени со старой Терезой. С ней и потом случались эти припадки, но она больше не прозревала будущее. А если и видела что-то, то никому об этом не рассказывала.

Пока однажды, несколько лет спустя, это не повторилось снова. Я была тогда с ней и Терезой, когда с Жанной случился один из этих ее припадков – обморок, судороги, закаченные глаза, – а потом она очнулась и сказала, что идет великан. Тереза сказала, что это бессмыслица, и велела ей молчать. Здесь, в этой части Франции, нет великанов. Но Жанна повторяла это вновь и вновь. Я не могла взять в толк, зачем она твердит это при мне. Разве Тереза не запретила ей говорить о своих видениях при других людях?

Но потом Жанна сказала, что великан пришел за старой Терезой и заберет ее с собой.

Признаюсь, это нас напугало. А Тереза, когда это услышала, как-то примолкла.

И точно, назавтра пришел великан. Не знаю, был ли он и в самом деле великаном или просто самым рослым человеком, которого мне доводилось видеть. Но Марк – сын Марка – отец Марка, самый высокий в нашем городке, едва доставал ему до середины груди. Рыжая шевелюра гиганта торчала дыбом, рыжие бакенбарды топорщились. И на нем было черное одеяние – черное одеяние монаха.

Он звался Микеланджело. Микеланджело ди Болонья.

Малютка Жанна работала с родителями в поле, когда прошел слух о появлении великана. Она подошла к кромке поля. Она увидела великана, широко шагающего по деревенской улице, так что полы его черной рясы развевались за ним.

А навстречу ему шел мой глупый свояк, Шарль-бейлиф. За руку он тащил Терезу и выкрикивал какую-то чушь о новых законах, что велят искоренять ересь и языческое колдовство, и другие странные вещи, которых он только-только нахватался где-то. Он низко поклонился великану и вытолкнул перед собой Терезу, словно та была прокаженной. Гигант ухватил ее хрупкое запястье и стал тащить по улице прочь из деревни. Жанна бросилась к ним.

– Шарль! – кричала она. – Что происходит? Что он делает с Терезой?

Шарль отвечал Жанне, точно маленькому ребенку:

– Я не знаю. Но я думаю, Микеланджело ди Болонья собирается забрать ее с собой в святую обитель Сен-Дени и сжечь по обвинению в языческой магии, сиречь в ведьмовстве. Сжечь ее заживо, что хорошо и правильно, и да будет так, моя пышечка.

Малютка Жанна метнула в него взгляд, полный такой ненависти, что, думаю, он и по сей день его не забыл. По крайней мере, я не забыла. Потом она побежала за великаном и Терезой, крича, и плача, и умоляя его отпустить Терезу. Кто бы мог подумать, что в маленькой девочке столько ярости.

– Отпусти ее! – кричала она. – Отпусти ее!

Старая Тереза обернулась. Ее морщинистое лицо исказилось от страха, когда она увидела малышку Жанну.

– Жанна, – прошипела она. – Уходи! Тише! Иди домой!

Но Жанну не так-то просто было успокоить.

– Ты, глупый великан! – так она кричала.

Она подбежала совсем близко.

– Перестань! Перестань, ты… рыжий… жирный… злой… великан!

Монах медленно обернулся.

Его тень накрыла девочку.

Он смотрел на нее сверху вниз, его бледные в рыжих ресницах глаза засветились странным любопытством.

Жанна не отвела взгляда, как Давид перед Голиафом. Разве что этот Голиаф выглядел так, словно был охвачен огнем.

И тогда монах сделал что-то и вправду очень страшное.

Он рассмеялся.

Он смеялся над малюткой Жанной.

А потом утащил прочь старую Терезу.

И мы больше никогда ее не видели.

Жанна ринулась домой, слезы не поспевали за ней. Она рывком отворила двери в хижину, упала на постель и заплакала.

Следом за ней в хижину вошла ее мать, мягко ступая по земляному полу. Она прилегла на сено рядом с Жанной и погладила ее по волосам.

– Что случилось, моя девочка? – спросила она. – Ты боишься за Терезу?

Она пропустила меж пальцев пряди ее кудрей.

Жанна повернулась и сквозь слезы поглядела на мать. У той была бледная родинка в левом уголке рта и русые вьющиеся волосы, в точности как у дочери. Миг спустя Жанна сказала:

– Я не хочу, чтобы меня сожгли заживо.

Лицо матери изменилось.

– С чего бы тебя сожгли заживо, Жанна?

Жанна подняла глаза. Ее видение исполнилось. Разве это не колдовство?

Тут она увидела лицо матери. Она уже не была мягкой. Она казалась… сердитой.

– С чего бы тебя сожгли, Жанна? Скажи мне!

Но Жанна заколебалась.

– Я не знаю, – пробормотала она и вновь спрятала лицо в сено.

– Почему, Жанна? Жанна, ответь мне!

Но Жанна была слишком напугана.

С этого дня Жанна изменилась. У нее по-прежнему случались приступы, что верно, то верно, но она никогда никому больше не говорила о том, что видела. Ни разу. Мало того, она уже больше не была той веселой малышкой. Не заглядывала к нам в хижины, не носилась с Марком— сыном Марка – сыном Марка. Она стала серьезней. Настороженней. Словно опасалась чего-то. Но не других людей.

Словно она опасалась самой себя.

А затем, с неделю назад в нашу деревню пришли какие-то люди и увели Жанну.

– И это конец моего рассказа.

Я как раз осушаю залпом свой эль, и чуть не расплескиваю его по столу.

– Что? О чем ты? Увели ее? Почему? – бормочу я. – Кто это был? И что насчет той собаки? Как случилось так, что она ожила?

– Я могу тебе рассказать.

Но это не голос Мари. Это монахиня, сидящая за соседним столом. Она, очевидно, слушала рассказ и теперь откинулась на спинку своего хлипкого стула.

– Я знаю о Гвенфорт и о тех людях, что увели малышку Жанну.

Это хрупкая старая женщина, у нее серебряные волосы и яркие голубые глаза. И еще у нее странный выговор. Не то чтобы непонятный, понятный, но какой-то… не такой. Не знаю, в чем тут дело.

– Откуда ты знаешь про Жанну? И про Гвенфорт? – говорит Мари. – Ты же никогда не была в нашей деревне!

– Да, но я знаю, – отвечает монахиня.

– Тогда будь добра, – говорю я, – расскажи нам.

Глава 2

Рассказ монахини

Восемь дней назад Жанна лежала на своей соломенной постели, глядя в небо, видневшееся сквозь дыру дымохода, проделанную в крытой соломой крыше. Взглядом она провожала звезды, скользящие по предутреннему небу. Она перебирала в уме дневные заботы – сначала собрать яйца из-под кур, потом пойти на простор, в холодные поля, чтобы очистить землю от камней перед тем, как ее отец начнет вспашку. Она гадала…

– Эй, подожди, – обрывает ее Мари. – Откуда ты знаешь, что она думала да гадала… Ты все это выдумала!

Но монахиня отвечает:

– Может, выдумала. А может, у меня есть свои способы.

И она улыбается мне, и от этой улыбки у меня на затылке волосы встают дыбом.

– Так я продолжу?

Я не говорю ни слова. Кажется, я ее боюсь.

Жанна гадает, чье поле ей предстоит очищать от камней – отцово или господское, – и тут она застывает, ее руки и ноги начинают дергаться, зубы скрежещут, а глаза видят то, что скрыто завесой земной жизни. Она увидела…

Священную поляну, где похоронили Гвенфорт.

Увидела людей с топорами и факелами, пришедших, чтобы перерыть ее.

И белую борзую, стоящую на могиле Гвенфорт.

Припадок прошел. Жанна лежала в темноте, тяжело дыша.

Ее припадки всегда пугали ее. Но этот напугал сильнее прочих.

Так она лежала, ожидая, когда к ней вернутся силы. Наконец, когда она почувствовала, что может двигаться, она отбросила на пол грубое шерстяное одеяло, выбралась из своей соломенной постели, на цыпочках пересекла темную комнату, где спала она, ее родители и корова, и выскользнула за дверь.

– Вы спите в одной комнате с коровами? – говорю я Мари.

– Только зимой, – отвечает она.

– О, – говорю я, – разумеется.

Жанна вышла наружу, под звездное небо, пошла по дороге через всю деревню, а потом за ее пределы в лес. Она легко нашла тропинку к Священной поляне, потому что взошла луна и тропинка засветилась призрачным белым сиянием.

Она поспешила через лес по тропе. Ветки царапали ей лицо. Она добралась до ручья и перемахнула его одним прыжком. И вот наконец она выбралась на поляну. Сквозь ветки лился лунный свет.

И посреди поляны кто-то стоял, белый и светящийся, точно призрак.

Но это был не призрак.

Это была собака.

Белая борзая с медным пятнышком на лбу.

У Жанны перехватило дыхание.

Она шагнула на поляну.

Она прошептала:

– Гвенфорт?

Собака подошла ближе.

– Святая Гвенфорт?

Собака села перед ней. Жанна провела рукой по ее белоснежной шерсти.

Она не помнила белую борзую, которую убили ее родители. Но слышала множество рассказов о ней. Они всей семьей часто приходили сюда, чтобы вознести благодарность святой борзой за то, что та спасла Жанне жизнь.

Могла это быть Гвенфорт?

Большие темные глаза собаки внимательно смотрели на Жанну, словно в ожидании ее решения.

И тут вдали послышался хруст веток и голоса. Жанна вгляделась во тьму.

Люди.

С факелами.

И с топорами.

Топочущие по лесу, точно наступающее войско.

Первым Жанна увидела худого мужчину с длинными грязными желтыми волосами и острой желтой бородкой, лицо у него было как мордочка хорька. За ним топал еще один, пониже и лысый. Остальных было не видно из-за деревьев.

Первый выбрался на поляну.

– Ладно, вы, трусливые белошвейки! Зажигайте немедля…

Он замер. Он заметил Жанну и Гвенфорт, присевших друг напротив друга на самой середине поляны.

Остальные осторожно выглянули из-за зарослей. Это были рыцари. Теперь Жанна их ясно различала. На перевязях висели мечи в ножнах. Куртки были из кожи. Но все это истрепалось и покрылось пылью. К тому же они пришли пешком. Быть может, они где-то оставили своих лошадей? Жанна, по крайней мере, на это надеялась. Потому что рыцарь без лошади – жалкое зрелище. А рыцарь, который жалок, – опасный рыцарь.

Тот второй, лысый, продирался сквозь заросли куманики.

– Сир Фабиан, вы хотите…

– Заткнись! Эти твои свинячьи глазки тебе на что?

Лысый оставил куманику в покое.

– Башмаки Иисуса… – выругался он.

Высокий рыцарь воскликнул:

– Э, да тут собака!

– Я думал, собака вроде как померла, – сказал лысый рыцарь.

– Да, именно так мне и сказали, – ответил сир Фабиан.

– Тогда что она здесь делает, и притом живая?

Худая рука сира Фабиана потянулась к рукоятке меча.

– Не знаю, – сказал Фабиан, – но мы можем сделать ее мертвой.

Он шагнул к Жанне и вытащил меч из кожаных ножен. Длинное лезвие вырезало в воздухе полукруг.

– Добрая собачка, – сказал он, – добрая крестьянка.

Это было сказано одним и тем же тоном.

Он сделал еще шаг.

– Стой, собачка… Стой, крестьянка…

Еще шаг.

Беги, подумала Жанна. Но ее ноги словно вросли в землю.

Рыцарь сделал еще шаг.

Жанна не могла пошевелиться.

Он сделал еще один шаг, последний.

Он поднял меч.

– БЫСТРЕЙ! – воскликнула Жанна.

Собака бросилась бежать.

Не знаю, видели вы когда-либо бегущую борзую. Если да, то сами знаете, это почти мистическое зрелище. Они так быстры, так совершенно сложены и так безупречны в движении. В этом мире не так уж много совершенства, но это само совершенство.

Ее ноги сложились, распрямились, опять сложились, и она вмиг пересекла небольшую зеленую поляну. Потом она исчезла в лесу.

Какой-то миг Жанна завороженно глядела ей вослед.

Потом она ринулась в противоположном направлении.

– И за кем нам гнаться? – спросил лысый рыцарь.

– Ради Господней любви, за обеими! – прокричал Фабиан. – Вперед!

И все рыцари ринулись за борзой.

– Эй, кто-нибудь, бегом за девчонкой! – заревел Фабиан.

И вот рыцари, с факелами над головами и обнаженными мечами, ринулись в лес за Жанной и ее собакой, Гвенфорт.

Вскоре Жанна уже кралась, пригнувшись, подлеском на краю подворья за домом. Куры разрывали землю в поисках червей и насекомых, квохча и перекликаясь друг с дружкой, словно важные толстенькие монашки.

Гвенфорт ткнулась носом Жанне в шею. Они отыскали друг друга в лесу, и Гвенфорт охотно пошла бок о бок с Жанной домой в деревню. Словно она знала Жанну всю жизнь. Словно здесь был ее дом.

Жанна могла лишь гадать, почему это так.

Теперь они притаились в зарослях на краю двора.

Жанна сдержала улыбку. Что скажут ее родители?

Старый кочет Марка уже прокричал пятую стражу, и деревня начала просыпаться. В домах раскрывались двери. Соседи выбирались на солнечный свет, расправляя свои грубые домотканые рубахи, потягиваясь, почесывая масленые головы.

Жанна услышала, как открылась дверь ее родной хижины. Она обняла Гвенфорт и прошептала ей на ухо:

– Ложись и не двигайся.

Борзая улеглась в кустарнике.

Жанна выбралась из зарослей во двор как раз в тот миг, когда из-за угла дома туда вышел ее отец, зевая и потирая лицо, волосатый живот выпирал из-под рубахи. Он увидел дочь, воскликнул:

– Жанна! – и раскрыл объятия.

Она подбежала к нему, и его тепло и кисловатый запах дыхания окружили ее со всех сторон. Он похлопал ее по спине.

– Замерзла? – спросил он. – Хелена снова этой ночью спала с нами.

– Она всегда спит с тобой, – ответила Жанна, отстранившись и глядя снизу вверх на его небритый подбородок.

Он усмехнулся:

– Это потому, что я ей нравлюсь больше, чем вы.

Хеленой звали их корову.

Тут из-за угла послышался голос матери:

– Ну что? Нашел?

– О! – воскликнул отец. – Моя мотыга! Сегодня мне работать на господском поле. Не могу найти мотыгу.

Жанна не слишком удивилась, отец никогда ничего не мог найти. Семья владела десятью вещами – два горшка, три миски, мотыга, корова, несколько кур, – и отец постоянно терял пять из них.

Тут из-за угла появилась мать. Жанна украдкой оглянулась на борзую. Собака лежала, укрывшись в густой тени молодой весенней листвы. Зеленые глаза матери были прищурены, волосы растрепались. Она уперла руки в бока, и острые локти сердито торчали.

– Ну так что?

Жанна побежала к матери и обняла ее. Мать пахла иначе, чем отец. Нежнее. Не так резко. Она поцеловала Жанну в макушку.

– Ты сегодня ранняя пташка. И куда же ты бегала?

Жанна поглядела на мать, на отца, потом перевела взгляд на заросли. Она не смогла сдержать улыбку. Что они подумают? Поверят ли они, что это Гвенфорт?

Но не успела она сделать и трех шагов, как кто-то ее окликнул:

– Жанна! Эй, Жанна!

Она обернулась. На краю двора стоял Марк – сын Марка – сына Марка.

– Тебя кое-кто ищет, – сказал он.

– Кто?

– Люди. С мечами.

Родители Жанны обернулись к ней. Не отводя взгляда от дочери, мать Жанны спросила Марка:

– А они знают, где она?

– Думаю, да. Бейлиф Шарль с ними.

– Господня шляпа! – выругался отец Жанны.

– Кто они? – жестко спросила мать.

Марк пожал плечами.

Ее зеленый взгляд вновь обратился к дочери.

– Я видела их в лесу. Я была на Священной поляне. Они были там с топорами.

Жанна заколебалась, не зная, все ли ей говорить. Так что она сразу перескочила к концу:

– Они гнались за мной!

Мать не отводила от дочери взгляда, словно трактирщик, ожидающий, пока из крана в бочке упадет последняя капля эля. Но Жанна ничего не добавила к сказанному.

Так что мать Жанны сказала:

– Марк, беги к своему отцу. Не ходи к бейлифу Шарлю или этим людям. Они нам не друзья.

Марк повернулся и побежал.

– Беги в лес, – прошептала сквозь зубы мать, – держись поблизости, но не показывайся никому.

Отец Жанны почесал затылок и подмигнул ей. Тогда Жанна нырнула в заросли к борзой – сейчас не время было показывать ее родителям, – и притаилась в густой листве, голыми руками раздвинув стебли крапивы.

Затем из-за угла дома появился бейлиф Шарль во главе пятерых грязных и очень рассерженных мужчин. У Жанны от страха сжалось все внутри и капли пота выступили на верхней губе.

Лысый рыцарь воскликнул:

– Крестьяне!

Теперь Жанна могла хорошенько разглядеть всех их. За лысым рыцарем следовал еще один, с золотистыми вьющимися волосами и ленивым взглядом. За ним – круглолицый рыцарь, с такими же светлыми локонами. Позади возвышались два больших, сильных, глуповатых на вид типа, у одного над тусклыми глазами срослись густые черные брови, у другого лицо было как наковальня. К дому постепенно стали стягиваться соседи. Некоторые сгрудились у изгороди, некоторые топтались поблизости на дороге.

– Крестьяне! – повторил лысый рыцарь. – У вас есть дочь?

Отец Жанны заколебался. А потом, без предупреждения, плюнул – прямо на кожаные башмаки лысого рыцаря.

Все замерло. Крестьяне вытаращили глаза. Бейлиф Шарль хватал ртом воздух. Брови лысого рыцаря поползли вверх к блестящей макушке.

Он уже отвел руку, чтобы ударить отца Жанны.

Но перед тем, как рука опустилась, мать Жанны оттолкнула отца. Она закричала.

На своего мужа.

– Ах ты, злодей! – вопила она чуть пронзительней, чем обычно. – Да как ты осмелился оскорбить его милость! Его милостивейшую милость?

Рыцари удивленно смотрели на нее. Она обернулась к ним:

– О да, у нас есть дочь, негодная девчонка! Негодная, испорченная девчонка, вся в отца! Сбежала этим утром, чертовка!

Изумленная Жанна уставилась на нее сквозь ветки кустарника.

Лысый рыцарь скосил глаза на женщину. Высокий с вьющимися волосами наклонился к нему и прошептал, очень громко:

– Спроси ее, знает ли она, куда девчонка отправилась?

Лысый благосклонно глянул на Жаннину мать и кивнул.

– Так куда отправилась ваша дочь?

– О, она здесь! – взвизгнула Жаннина мать. – Она вернулась домой, после того как видела вас в лесу.

У Жанны подкосились ноги.

У ее отца тоже.

– Иветта, молчи! – прорычал он.

– Сам помолчи! Эти люди – рыцари и наши господа! Мы не можем лгать высокородным! Кто мы такие? Жалкие крестьяне!

Рыцари, казалось, смягчились.

– А она права, – кивнул лысый. – Лучше не лгать своим господам. Мы всегда распознаем ложь, верно ведь?

– О да, о да! Я постоянно это твержу. Что пользы лгать господам!

– Итак? – спросил лысый. – Где она?

Жанна с приоткрытым от ужаса ртом смотрела, как ее мать наклонилась и зашептала что-то в ухо рыцаря. Она не могла поверить своим глазам.

Она уже готова была броситься бежать.

Жаннина мать шептала так громко, что все могли ее слышать:

– Она любит прятаться в навозной куче!

– В навозной куче?

– Истинно так!

Лысый поглядел на своих товарищей. Один, с ленивым взглядом, пожал плечами:

– Крестьяне любят грязь, разве не так?

Лысый почесал шею:

– Полагаю, да.

– О да, да! Любим! – согласилась мать Жанны.

Муж и остальные крестьяне нерешительно смотрели на нее.

Мать Жанны обернулась к соседям:

– Навозная куча – место, где наша малютка Жанна всегда прячется. Разве не так?

Несколько человек медленно кивнули. Марк – сын Марка – сына Марка растерянно крутил головой.

– Ладно, – сказал лысый рыцарь, – где эта навозная куча?

– О, сюда, сир, сюда! – Мать Жанны двинулась прочь со двора, обогнула дом и вышла на дорогу. Она направилась к свалке на берегу реки. Рыцари последовали за ней. За ними – крестьяне. Несколько поселян, уже работавших на полях, оставили свои мотыги и вытаращились на странную процессию, шествовавшую мимо.

Жанна тихонько поднялась на ноги, подозвала борзую, лежавшую в укрытии, и вместе с собакой двинулась густым подлеском, не упуская из виду рыцарей.

Несколько минут спустя маленькая толпа вышла на берег речушки, где громоздился холм, бурый, жужжащий мухами, частью твердый, частью жидкий, истекающий густым запахом навоза.

Лысый рыцарь подошел ближе, заслоняя лицо широкой волосатой рукой.

– Ну? – спросил он. – Где она?

Мать Жанны посмотрела на него, вся сама искренность:

– Конечно же внутри! Она всегда там прячется! В самой середке!

Она обернулась к соседям:

– Она всегда взбирается наверх, а потом закапывается там, верно?

Крестьяне заколебались, но тут же принялись отчаянно кивать.

Рыцарь с ленивым взглядом выглядел так, словно ему вот-вот станет дурно.

– Как же вы ее оттуда достаете? – допытывался лысый рыцарь.

– Да просто сую руки туда и нащупываю, пока не наткнусь на нее.

Рыцари вытаращили глаза.

– Я бы помогла вам, – добавила мать Жанны, – но она, когда поймет, что это я, зароется еще глубже. Слишком хорошо знает все мои штучки.

И добавила громким шепотом:

– И не слушайте других крестьян. Они помогут чертовке ускользнуть. Так уже бывало. Лживые и глупые. Так ведь?

Лысый рыцарь медленно кивнул, все еще разглядывая навозную кучу.

Наконец сказал:

– Ладно, ребята. Приступайте!

Рыцари не тронулись с места.

Лысый грозно нахмурился. Толстый поднял руки, словно говоря, «дело твое, приятель».

Так что лысый сказал:

– Жорж! Робер! Что встали?

Двое здоровенных, самых глупых с виду рыцарей выступили вперед.

– Не подведите сира Фабиана! – прорычал лысый.

Рыцарь со сросшимися бровями выпятил подбородок и вздохнул. Тот, которой лицом был похож на наковальню, пожал плечами и, даже не закатав рукава, с хлюпаньем погрузил руки в навоз. Вверх поднялась туча мух.

Второй закатал рукава шерстяной рубахи повыше и тоже запустил руки в кучу.

Жанна, которая пряталась за кустами поблизости, не могла поверить своим глазам. Ей пришлось спрятать лицо в рукав, чтобы не рассмеяться в голос. За ее спиной Гвенфорт раскрыла пасть и тявкнула.

– Чшшш, – хихикнула Жанна, – не смейся над ними. Это нехорошо.

Но собака обернулась к лесу и зарычала.

Соседи Жанны тоже упрятали лица в рубахи, скрывая улыбки, стараясь не испортить игру.

– Ты уверен, что это необходимо? – спросил толстый рыцарь, с отвращением наблюдая за своими людьми.

– Ее мать говорит, что она здесь, – отрезал лысый рыцарь. – Крестьяне слишком тупы, чтобы лгать господам. Ты же сам ее слышал?

Внезапно кое-что пришло ему в голову. Он обернулся к Жанниной матери:

– Это же только навоз животных, верно? Вы, крестьяне, ходите по своим делам в другое место?

Мать Жанны мило улыбнулась:

– Нет-нет, сир. Сюда и ходим.

Лысый рыцарь закатил глаза. Рыцарь с ленивым взглядом поперхнулся. Двое здоровяков продолжали раскапывать кучу. Они уже зарылись в навоз по пояс, разгребая его руками, как пловцы.

За спиной у Жанны Гвенфорт настороженно рычала в сторону леса. Потом она залаяла.

– Чшшш, – зашипела Жанна, – тебя услышат!

Она обняла Гвенфорт и изо всех сил удерживала ее на месте.

И тут кто-то схватил ее и потащил вверх. Жанна пыталась вскрикнуть, но сильная мозолистая рука зажала ей рот.

Гвенфорт металась и лаяла, а Жанна лягалась и пиналась изо всех сил. Но жилистые мужские руки крепко удерживали ее. Напомаженная бородка царапала ей щеки.

– Я поймал тебя, крошка, – прошептал сир Фабиан.

Гвенфорт вцепилась ему в ногу, но он ударил ее по морде, и она упала на спину, скуля. Зажав Жанну под мышкой, сир Фабиан свободной рукой вытащил меч и замахнулся на собаку. Гвенфорт вновь попыталась укусить его, но длинное лезвие взрезало воздух.

– Беги, Гвенфорт! – закричала Жанна. – Беги!

Борзая стояла, напружинившись, глядя на маленькую Жанну. Меч вновь сверкнул в воздухе – и собака исчезла. Светлое пятно метнулось меж деревьями и тут же пропало.

Рыцарь потащил Жанну через огороды, распугивая кур. Его борода пахла помадой. Жанна пыталась пнуть его, но лишь месила пятками воздух.

Но когда рыцарь с Жанной под мышкой вышел на дорогу, он замедлил шаг. Потом и вовсе остановился.

Он уставился на своих людей, руками раскапывающих навозную кучу.

– Почему, – сказал сир Фабиан, – мои люди копаются в навозе?

– Эй! – воскликнул Марк – сын Марка – сына Марка. – Смотрите!

Крестьяне оторвались от увлекательного зрелища работ на навозной куче и увидели малютку Жанну, которую, словно безвинную овечку, тащил под мышкой остролицый рыцарь.

– Сир Фабиан! – закричал лысый.

Когда родители увидели Жанну, их лица стали белей овечьей шерсти. Вся напускная деревенская простота матери тут же исчезла. Она бросилась к Жанне, отец за ней. Следом подбежали крестьяне, сгрудившись вокруг рыцаря и его пленницы.

За их спинами два рослых рыцаря на миг оторвались от своей грязной вонючей работы.

– Куда это они все побежали? – спросил один.

Другой пожал плечами и возобновил раскопки.

Сир Фабиан крепко держал Жанну. Его рыцари расталкивали крестьян.

– Назад! – кричали они. – Прочь!

Они встали между крестьянами и своим предводителем. Жанна дернулась и лягнула лысого рыцаря. Он обернулся и оскалился на нее.

– Не трогайте ее! – закричала мать Жанны. – Вы не имеете права! Мы свободные земледельцы! Мы пожалуемся в магистрат! Не имеете права!

Но сир Фабиан прокричал в ответ:

– Имеем, да еще какое! У нас приказ из Сен-Дени!

При слове «Сен-Дени» крестьяне мгновенно притихли.

Потом мать Жанны воскликнула:

– Приказ похищать маленьких девочек?

– Приказ остановить языческое поклонение собаке.

– Что? Какой это собаке мы поклоняемся? – удивился отец Жанны.

– Мы бы никогда… – прокричал кто-то из толпы.

– Но это правда, – вперед протиснулся бейлиф Шарль. – Вы и правда поклоняетесь собаке!

– Гвенфорт? – догадался Марк – сын Марка – отец Марка. – Но мы не поклоняемся ей. Мы ее чтим. Как и подобает святой.

А Мари, пивоварша, добавила:

– Как и ты, Шарль! Ты, толстощекий холуй!

Мари усмехнулась:

– Точно, так я и сказала.

Но сир Фабиан напустил на себя важный вид и лишь крепче ухватил Жанну своими сильными худыми руками.

– Собака не может быть святой. Это богохульство. Мы сами видели, как эта девчонка скакала вокруг этой собаки и защищала ее. Вот почему мы имеем право забрать ее с собой. А кто попытается помешать, будет предан мечу.

Повинуясь знаку своего предводителя, лысый рыцарь вытащил меч и взмахнул им на глазах у крестьян.

Но те вдруг смолкли.

– О какой собаке вы тут говорите? – спросила мать Жанны.

– Я говорю о Гвенфорт, борзой, – злобно сказал Фабиан, – вы, крестьяне, и впрямь тугодумы.

Бейлиф Шарль жевал свой ус и таращился на рыцаря.

– Гвенфорт мертва, – сказал отец Жанны, – уже десять лет как.

Сир Фабиан перехватил Жанну покрепче и поднял ее в воздух.

– Тогда что эта чертовка делала на поляне вместе с борзой? Белоснежной борзой с медным пятнышком на носу? Разве это не ваша святая собака?

Родители Жанны застыли как вкопанные. Остальные поселяне перекрестились. Кое-кто попятился. И все смотрели на крошку Жанну.

– Что ты там делала, доченька? – прошептал отец Жанны.

– Во время припадка мне было видение! – воскликнула Жанна, пытаясь вырваться из крепкой хватки рыцаря.

Она не хотела, чтобы правда выплыла на свет. Но, как бы она ни таилась все эти годы, так и вышло. Понимаете, она еще была очень юна. И напугана.

– Мне было видение Гвенфорт, так что я пошла на поляну. И она была там! Вот и все! Вот и все, что я сделала!

– Гвенфорт была там? – прошептала мать.

Жанна кивнула, слезы застили ей глаза.

Поселяне теперь отворотили взгляды от девочки и ее родителей.

– Жанна, – сказал отец, – что же ты наделала!

– Мама! Папа! – Голос Жанны сорвался до жалобного писка. – Что я сделала плохого?

Но родители не отвечали. Отец опустил голову. Мать отвернулась, смаргивая слезы.

– Мама! – воскликнула Жанна.

– Занятия магией – это грех против Господа и преступление закона, – провозгласил сир Фабиан. – Мы забираем ее в Сен-Дени для суда и следствия.

– Мама!

– Может, эта чертова собака потащится за ней.

– Мама! Папа! – у Жанны перехватило горло, слезы ручьем текли по лицу.

Но ее родители не тронулись с места. Они боялись.

– Мама! Папа!

Боялись своей дочери.

За столами все подаются вперед, губы изумленно приоткрыты, глаза распахнуты.

– И?.. – спрашиваю я.

Монахиня откидывается на спинку своего грубо сколоченного стула.

– И они забрали ее. В точности как Мари сказала. Так, Мари?

Пивоварша раздумчиво кивает. Она внимательно смотрит на маленькую монахиню.

– Да, так оно и случилось, – бормочет она, – хотя ума не приложу, откуда тебе это известно.

Вместо ответа маленькая монахиня берет кружку и делает долгий глоток. Когда она опускает ее, над ее маленькой верхней губой виднеются пышные усы пены.

– Может кто-нибудь еще нам рассказать что-то? Возможно, об одном из мальчиков?

Я смотрю на ее лукавую улыбку и невинные глаза и уже было собираюсь выжать из нее все, что она знает, но тут трактирщик, который как раз проходит мимо, таща на соседний стол полные кружки, говорит:

– Брат Жером, ты вроде говорил, что знал старшего мальчика?

Мы все поворачиваемся к старому монаху с длинной белой бородой, сидящему в дальнем конце стола. Его тонкие пальцы окрашены чернилами. Монах улыбается и оглаживает бороду.

– А, да, да. Я библиотекарь в монастыре, где рос мальчик, которого зовут Вильям. Я его неплохо знал.

Я не могу поверить в свою удачу. Словно все эти люди специально собрались здесь для того, чтобы облегчить мне работу.

Это замечательно.

Я не люблю трудностей.

– Расскажи нам про Вильяма, – говорю я.

Монах огладил свою белую бороду.

– Хорошо. Но должен вас предупредить. Эта история, по сравнению с предыдущей, мрачна и зловеща. Я не хотел бы расстроить никого из почтенной компании. – Он указал на собравшихся женщин.

Я сказал:

– Мрачнее, чем убийство безвинной собаки?

– Гораздо, – говорит Жером.

Мари запрокидывает кружку, вытряхивая из нее в рот последнюю каплю, а затем со стуком ставит ее на стол, так что все трясется.

– Чем страшней, тем лучше! – провозглашает она.

И все смеются.

Старый Жером усмехается.

– Если вы настаиваете…

Глава 3

Рассказ библиотекаря

Я библиотекарь в монастыре Сен-Мартин.

Это простой монастырь. Славное место. Спокойное и тихое. По крайней мере, было таким, пока не появился Вильям.

Он попал к нам совсем ребенком. К нам много детей так попадает. Все они сыновья состоятельных землевладельцев, обычно младшие, которым отцовская земля не достанется в наследство. Мы учим их чтению, письму и любви к Господу, так чтобы они смогли поступить в университет в Париже или Болонье и потом служить при дворах властителей.

Но тех немногих детей, которые потом посвящают себя Богу – становятся послушниками, – подбрасывают нам под дверь под покровом ночи. Это дети греха. И Вильям был из таких. Его отец – знатный лорд, воевавший в Испании против мусульманских рыцарей. Думаю, мать Вильяма откуда-то из Северной Африки, потому что ее сын походит на людей из этих краев – у него их волосы и цвет кожи.

Таких у нас еще не было. У нас жили монахи из Франции, Италии, Англии и Фландрии, но он был первым африканцем.

Но удивительней всего было не это. Удивительней всего был его рост. Отец его рослый и крупный, и, когда Вильям к нам попал, он уже был непомерно увесистым малышом. И он быстро перерос отца – сейчас, когда ему одиннадцать, самый высокий монах в аббатстве едва достает ему до ключицы.

Понятное дело, он любит поесть. И любит посмеяться. И поболтать. И он болтает. И болтает. И болтает. А в монастыре это, понимаете ли, создает свои сложности. Мы читаем, мы молимся, мы исполняем наши труды и наши послушания. И все. Мы не ведем бесед. Но Вильяма просто распирают вопросы, идеи, мнения. Честно говоря, у него рот не закрывается.

И все же, должен сознаться, из всех послушников я больше всего привязался именно к Вильяму.

Он сообразительный и любознательный и по крайней мере не хуже остальных. Он затевает со мной теологические дискуссии, словно какой-нибудь ученый из Парижа. Он рвется прочесть каждую страничку каждой книги в нашей библиотеке. И он умеет рассмешить меня.

Вот почему я так расстроился, когда узнал, что Вильяма изгнали из монастыря. Случилось это неделю назад. Послушники заняли места на каменной скамье, что тянулась вдоль стен здания капитула. Это было сразу после завтрака, на траве монастырского подворья еще блестел иней.

Брат Бартоломью, учитель мальчиков, как раз вошел в здание капитула и откинул капюшон, открыв толстые обвисшие щеки, маленькие глазки и брюзгливую гримасу, которая не сходила у него с лица. От его лысой макушки поднимался пар. А надо знать, брат Бартоломью ненавидит детей. Он считает, они ближе к первородному греху, – и прямо говорит им об этом. Постоянно. Он утверждает, что аббат поставил его на эту должность, зная его рвение, чтобы он выбил грешные мысли из детских голов. Я-то думаю, аббат просто не любит Бартоломью и сделал это ему назло.

– Сегодня мы будем обсуждать, – начал Бартоломью высоким гнусавым голосом, – тот факт, что люди делятся на два рода.

Вильям заерзал на своей каменной скамье. Отец Бартоломью сказал неправду. Они не будут ничего обсуждать. Бартоломью заведет речь и не смолкнет, пока колокол не призовет к дневной молитве. Вильяму и дюжине остальных послушников полагалось сидеть тихонько и впитывать «мудрость», которую щедро изливал на них Бартоломью. Он стиснул челюсти и мысленно призвал Господа дать ему силы.

– Есть два рода людей: те, кто в сношении с дьяволом, и те, кто стоят за Господа. В этой войне нельзя отойти в сторону и нужно выбирать между злом и добром, между Богом и дьяволом. Понятно? Либо вы на стороне дьявола, либо на стороне Бога!

Брат Бартоломью направился к худенькому мальчику-итальянцу, сидящему на дальнем конце каменной скамьи. У нас в монастыре есть несколько послушников из Италии.

– Ты! – прокричал Бартоломью, который полагал, что итальянцы лучше понимают его, когда он орет. – Ты на стороне Бога? Или дьявола? Бога? Или дьявола? Понимаешь?

Он ткнул пальцем в лицо мальчика. Он к тому же полагал, что еще лучше они его понимают, когда он тыкает пальцем в лицо итальянца и говорит отрывисто:

– Бога? Или дьявола?

Мальчик молча глядел на отца Бартоломью. Вильям всегда восхищался умением итальянцев возводить свои черные глаза к собеседнику так, что и не разберешь, что у них во взгляде – глубокое почтение или, напротив, полное презрение. Вильям мне как-то сказал, что хотел бы и сам научиться этому, но, поскольку возводить глаза к кому бы то ни было он никак не мог по причине своего роста, у него ничего и не получалось; ему приходилось смотреть на всех сверху вниз.

Бартоломью зарысил вдоль скамьи.

– Прислужников дьявола легион! Несть им числа. Ну, во-первых, это, разумеется, преступники! Убийцы! И лжецы! И бродяги! И бездельники! И лентяи! И жулики! И простолюдины! Все простолюдины лжецы или лентяи, а то и всё сразу!

Вильям едва удержался от удивленного возгласа. Конечно, некоторые крестьяне наверняка лжецы, и лентяи, и прислужники дьявола. Но все? Это же нелепость! Разве папа Сильвестр Второй не родился в простой семье? И, раз уж об этом пошла речь, разве Иисус не из семьи ремесленника? Не сын плотника? Это был прекрасный аргумент, и Вильям решил, что брат Бартоломью будет не прочь его выслушать.

Он уже было открыл рот, чтобы возразить, но Бартоломью уже разделался с простолюдинами.

– И евреи, они тоже в союзе с дьяволом. Поскольку отрицают божественность Христа!

Свиные глазки Бартоломью пылали.

– Евреи особенно опасны, поскольку ежели простолюдин сработан грубо, облачен в грязные одежды и воняет скотным двором, то евреи ловко скрывают свою сущность. В точности как и сам дьявол! Берегитесь пронырливых, злобных, дьявольских евреев!

Это уже было слишком. Да, евреи отрицают божественную сущность Христа. Но разве они зло? Разве Моисей был злом? Авраам? Или царь Давид? Да и среди ныне живущих евреев встречались те, кто определенно был на стороне мудрости, а не невежества. Вильям подумал о текстах, которые читали мы с ним вместе, подумал о великом Раши, который указал епископам на ошибки в переводе Священной Библии. А рабби Иегуда, который по сию пору пишет превосходные оды во славу Господа? Не то чтобы он всегда и во всем был с ним согласен… Но в союзе с дьяволом? Вильям решил, что пришла пора прервать отца Бартоломью и вспомнить не только Иисуса, но и Раши.

Но он опять опоздал, поскольку Бартоломью двинулся дальше.

– А женщины? Дочери Евы, той, что соблазнила Адама вкусить запретный плод и тем самым привнесла зло в этот мир? Мир был безгрешен, покуда не появились женщины и не запятнали его! Берегитесь дочерей Евы, ибо они воистину в союзе с дьяволом!

Женщины? Вильям заерзал по скамье так бурно, что едва не свалился на пол. Все женщины? Разве не все мы рождены женщинами? Разве великая Хильдегарда Бингенская не женщина? А Дева Мария? А Мария Магдалина? А святые, которых и перечесть-то трудно? Святая Луция, и Елизавета, и Анна, и Агата, и Абигайль, и…

На сей раз Бартоломью окончательно вышел из себя. Лицо его и шея покраснели, как свекла, и он так брызгал слюной, что заплевал послушников с ног до головы.

– И конечно, нельзя забывать о сарацинах!

Теперь он смотрел прямо на Вильяма.

Вильям прекратил ерзать. Все мысли о женщинах, евреях и простолюдинах вылетели у него из головы.

Сарацины – слово, которое ему не нравилось. Вильям любил точность. Любил ясность. Любил докопаться до сути. А слово «сарацины», как вы знаете, означает две совершенно разные вещи. С одной стороны, мы под ним подразумеваем мусульман, последователей Магомета. С другой – называем так всех, кто устроен иначе, чем мы. Монголы – сарацины, кочевые язычники-арабы – сарацины, испанские мусульмане – сарацины.

Так значит, Вильям – сарацин? Он всю свою сознательную жизнь посвятил Христу! И все же его смуглая кожа и темные волосы всегда отделяли его от остальных.

– Сарацины. – Брат Бартоломью ощупывал это слово, словно ему попался особенно сладкий кусочек. – Сарацины.

Он перекатывал его во рту.

– Если простолюдины – рабы дьявола, евреи – его посланцы, а женщины – его лазутчики, то сарацины – его боевые отряды, не так ли воистину?

Вильям больше не мог совладать со своим языком, или горлом, или любым другим органом, потребным для произнесения слов. Совершенно против своей воли он сказал:

– Вы имеете в виду мусульман?

Бартоломью усмехнулся. Он нарочно изводил Вильяма. Полагаю, он задумал это с самого начала.

– Если тебе так больше нравится. Итак, мусульмане – боевые отряды Сатаны.

Он не сводил с Вильяма своих поросячьих глазок.

– Мне не нравится, – провозгласил Вильям, и его голос эхом отозвался от каменных стен капитула. – А как насчет тех мусульманских ученых, что спасли Аристотеля от забвения?

– Чего такого они спасли? Что такое эта Аристотель? – огрызнулся Бартоломью.

Вильям предпочел пропустить мимо ушей поразительное невежество, только что выказанное человеком, который называл себя его учителем.

– А как насчет алгебры? – продолжал он. – Кто принес в западный мир понятие нуля?

– Догадайся, сколько мне дела до этого? – воскликнул Бартоломью. – Нуль! Ха!

Жар бросился Вильяму в лицо.

– А прошлой весной, когда твоя моча стала густой и темной, как говяжий отвар, как брат Жак тебя вылечил? Обращаясь к трудам доктора Авиценны! Ты был бы уже мертв, если бы не этот воин Сатаны!

Бартоломью смолк в один миг.

Теперь голос Вильяма гулко разносился по всему монастырю.

– Как простолюдин может стать папой римским, а Иисус, сын плотника, спасти всех нас, а женщины быть посланцами Иисуса, так и мусульманин смог спасти тебя! Саму жизнь твою!

Бартоломью наконец пришел в себя. Голос его стал тихим и даже почти… любезным.

– Ты стремишься защищать воинство Сатаны. Интересно, с чего бы это?

Вильям затаил дыхание.

– С чего ты вдруг стал защищать прислужников дьявола? Ты же, вроде, не имеешь к ним отношения. Ты, может, и здоровенный черный дурень, да к тому же незаконнорожденный. Но по крайней мере, ты не сарацин, и уж точно не сарацинская девка, как твоя мать.

Вильям и сам плохо понимал, что случилось потом. Он видел белые брызги слюны на алых губах Бартоломью. Он видел, как солнце играет на инее, покрывшем траву во дворике. Он слышал дальние голоса монахов в крытой галерее… Он чуял запах собственного пота. Он ощутил, как его рука быстро и с чудовищной силой опустилась на каменную скамью.

Раздался резкий треск.

Скамья зашаталась.

Она была из врезанного в стену камня. Очень прочного, очень дорогого.

И она разрушилась, когда Вильям ударил по ней. Разлетелась на тысячу кусков.

Послушники попадали на пол.

Довольная улыбочка на лице брата Бартоломью превратилась в огромное удивленное О.

Жером откидывается на спинку стула и оглаживает бороду.

– Скамья разрушилась? – переспрашиваю я.

– Заверяю вас, там не осталось ничего, кроме осколков и пыли. Каменщики не смогли ее восстановить. Похоже, придется перестраивать всю стену.

Трактирщик тоже подсел к нам на время рассказа Жерома, теперь он говорит:

– Бартоломью свинья. И аббат до сих пор позволяет ему учить детишек?

– Забавно, что ты спросил об этом, – отвечает Жером, – и забавно, что тебе пришла на ум именно свинья. Потому что наш скотник вскорости заболел и Бартоломью отправили ходить за свиньями. Теперь он верховодит в свинарнике аббатства. И, ежели честно, полагаю, ему это больше по нраву.

Когда смех стихает, я спрашиваю:

– Так Вильяма выгнали из монастыря?

– Да. Выгнали.

Глава 4

Вторая часть рассказа библиотекаря

Сквозь крохотное окно в каменной стене Вильям глядел вниз на монастырские постройки. Даже в эти ранние мартовские дни трава была зеленой. Три вороны сидели на бортике фонтана, перекрикиваясь друг с дружкой. Одну было не отличить от другой – ни пятнышка, ни пестринки. Если Господь сотворил их такими одинаковыми, почему Он не сделал с человеком того же?

– Вильям, ты меня слушаешь?

Вильям перевел взгляд на худое лицо аббата и на его длинный, красный нос. Губы у аббата сошлись в скорбную гримасу, но в его запавших, обведенных темными кругами глазах я, казалось, прочел довольство. Или, быть может, облегчение.

– Я боюсь, ты не можешь оставаться здесь, Вильям, – сказал аббат, – ты не годишься нам. Я обещал твоему отцу, что я попытаюсь, и я воистину пытался, но… ты только посмотри на себя! Ты ешь в три раза больше любого из нас – мы пытались давать тебе меньше еды, когда ты был маленьким, так ты едва не умер от голода. Ты все время пререкаешься со своим учителем Бартоломью. Во время службы ты вертишься, как лиса в капкане. А теперь ты еще и разбил дорогостоящую каменную скамью. Не спрашивай меня, как ты ее разбил…

Я попытался подавить смешок.

Я вовсе не хотел смеяться. Это вовсе не было смешно. Это было просто… забавно.

Аббат метнул в меня мрачный взгляд и продолжил.

– Нет, – сказал он со вздохом. – Ты не подходишь нам. Так что я отсылаю тебя в Сен-Дени. Ты получишь осла и кое-какие книги, которые запросил отец Хуберт. Может, Хуберт придумает, к чему тебя приспособить. Он хороший человек. Наилучший. Самый благочестивый во всей Франции, кроме разве что короля. Хуберт отыщет подходящую пищу для твоей мятежной души.

Вильям мигнул. Еще раз. И еще. Сен-Дени? Его отсылают в Сен-Дени? Сен-Дени был одним из величайших монастырей в мире! Вторым домом для короля Франции! А он-то думал, его накажут. Это нельзя было назвать наказанием…

Поверх своего длинного красного носа аббат смотрел на Вильяма.

– Постарайся не скалиться так, юный брат. А то я могу передумать.

– Да, отец.

– Кроме того, тебе полагается епитимья. Так что ты не поедешь прямиком в Сен-Дени. Поедешь долгой дорогой. Через лес Мальзербе.

Ножки моего стула скрипнули на каменном полу библиотеки.

– Анри, ты же не всерьез!

– Напротив, брат Жером. Я часто предупреждал тебя, что ты балуешь парня.

– Мальзербе? Его же убьют. Это не епитимья. Это верная смерть.

Вильям выпрямился на стуле и пошире расставил свои большие ноги.

– Кто это меня убьет? Пусть только попробуют!

– Они без сомнения попробуют, Вильям, – окоротил я его, – и преуспеют. Те мерзкие изверги, что обитают в Мальзербе.

– Кто? – фыркнул аббат. – Это же просто сказка! Байки, доставшиеся нам от римлян.

– Вовсе нет! – воскликнул я. – Я был в лесу Мальзербе. Я прошел всего лишь несколько лиг, и мне очень повезло, что я сумел остаться в живых. Это совершенно…

Вильям не сумел скрыть своего любопытства.

– Кто такие мерзкие изверги, брат Жером?

Признаюсь, я не сумел сдержать улыбку. Мне всегда доставляло огромную радость обучение Вильяма.

– Мерзкие изверги, брат Вильям, – это мужчины и женщины, по крайней мере изначально. Они отказались чтить людские и Божьи законы. Еще во времена римлян, тысячи лет назад, они бежали в чащобу, укрыться от Божьего взора. Они живут в своей мерзости уже сотни поколений.

– В какой именно мерзости? – спросил Вильям, в возбуждении навалившись на старый деревянный стол.

– Осторожней, Жером, – пробормотал аббат.

– О, любой, какую лишь можно вообразить. Воровство, обман, предательство. И порой убийство. Шайка преступников, живущих вне законов и правил. Они творят все, что заблагорассудится, в том числе и неугодное Господу!

– Притом невозбранно! – добавил аббат.

– Что значит – «невозбранно»? – спросил Вильям.

– Ты должен знать это, Вильям, – проворчал аббат, – это значит «без всяких последствий».

– О, но последствия есть, – сказал я, – поколение за поколением люди менялись. Их сердца почернели и съежились, точно сливы, которые хранятся до Пасхи. От жизни во мраке чащобы их кожа стала бледной, а глаза красными. В точности как ты разводишь собак ради их дружелюбия и верности, они плодились ради жестокости и коварства. Они лишены сострадания.

– Тогда они зло, – сказал Вильям.

– Да. Такое зло, что вокруг их голов сияют круги черного света, словно извращенный ореол.

Вильям таращился на меня в сером свете, лившемся из крохотного окошка.

– Это правда?

– Сомневаюсь, – сказал аббат.

– Я видел их, Анри. Это правда.

Вильям откинулся на спинку стула. Стул затрещал так громко, что аббат вздрогнул, словно ожидая, что тот развалится под весом огромного тела юноши.

– Я не боюсь их, – провозгласил Вильям, – я отрежу их гнусные головы от их гнусных шей! Лишь дайте мне меч. Или топор. Любое оружие. Я не боюсь!

Я потянул себя за бороду, а аббат сказал:

– Вильям, ты дал обет. Ты носишь рясу. Скоро тебе выбреют тонзуру. Ты не можешь биться. Ни с кем. Ни по какой причине.

– Если мерзкие изверги попытаются убить меня, я не могу дать отпор? – растерянно переспросил Вильям.

– Даже если они будут угрожать твоей жизни, ты не можешь дать отпор.

– А если они покусятся на книги аббата Хуберта?

– Ты не должен давать отпор.

– А если они потребуют мою рясу? Не могу же я просто снять ее и отдать им?

Аббат пожал плечами:

– Не вижу, с чего бы им понадобилась твоя ряса, Вильям, но да, даже в этом случае ты не должен драться.

– Даже если они потребуют мои подштанники?

– Да чего ради им понадобятся твои подштанники? – фыркнул аббат.

Но я рассмеялся и поднял указательный палец.

– А ведь в этом он прав, отец. Являть свою наготу незнакомцу – грех.

Аббат с миг поразмыслил, потом сказал:

– Ладно. Если они захотят твои подштанники – хотя Бог знает, зачем им твои подштанники, – ты можешь защищаться.

– Значит, мне нужен меч! – провозгласил Вильям торжествующе, словно победил в богословском споре.

– Ни при каких обстоятельствах! – ответил аббат. – Если тебя принудят защищаться, ты не должен пользоваться ничем. Ничем, кроме плоти и кости.

– Ладно, – сказал Вильям усмехаясь и откидываясь на стул так, что его передние ножки повисли в воздухе, – пусть только эти мерзкие изверги попробуют!

Я облокотился на грубый деревянный стол. Серый свет из окна бросил на него паутину теней.

– Нет, Вильям, – сказал я, – лучше пусть не пробуют.

На следующий день мы отослали его. С тех пор я никогда его не видел.

– Неужто он пропал в этом страшном лесу? – спрашивает Мари. – Он и впрямь встретился с мерзкими извергами?

Жером пожимает плечами:

– Не знаю. И не уверен, что нам дано будет узнать.

По какой-то причине – которую я и сам не очень-то понимаю, – мой взгляд скользит к дальнему концу стола, к маленькой монашке, чье лицо почти скрыто кружкой. Трактирщик следит за моим взглядом. Мари тоже. Наконец к нам присоединяется и Жером. Мы все смотрим на нее.

Миг спустя она поднимает голову.

– Что? – говорит она.

Она притворяется удивленной. Совершенно явно притворяется.

– Ты что-то знаешь, сестрица? – спрашивает Жером. – Знаешь, дошел ли Вильям до леса Мальзербе? А если дошел, знаешь, что случилось с ним?

– Откуда мне знать? – в свою очередь спрашивает она. Она скрывает улыбку.

– Не знаю, сестрица. Но сдается, ты знаешь больше, чем выказываешь.

– Может, и так, – говорит она, помолчав. Она поднимает кружку. – А может, моя кружка пуста.

Трактирщик, опираясь на стол, встает.

– Эль за рассказ. Вот самая честная сделка из всех, что мне ведомы.

Глава 5

Вторая часть рассказа монахини

В ночь перед путешествием Вильям лежал на своей узкой постели в дормитории[1], уставившись во тьму. Рядом, справа и слева, юные послушники сопели, каждый уткнулся в сгиб локтя. На другом конце дормитория старикам снились обильные трапезы и невозвратно ушедшие друзья.

Лишь только Вильям убедился, что остальные спят, он выбрался из-под шерстяного одеяла и встал на колени на холодном каменном полу. Потом, нащупав дыру, запустил руку в сено, которым был набит матрас. Рука сомкнулась на поясе.

Вильям задрал рясу, вытащил пояс, поддерживающий подштанники, и вдел тот, что из тайника.

Он затолкал в матрас свой старый кожаный пояс. Потом опять лег.

Он улыбнулся чему-то в темноте.

На следующее утро Вильяму выдали осла и два вьючных мешка с книгами для аббата Хуберта из Сен-Дени. Он пробежал взглядом по названиям: Изидор из Севильи, иллюминированный экземпляр «Уложений святого Бенедикта», «Символ веры» святого Августина… Потом, на дне первого мешка, Вильям увидел странную книгу, она казалась потертой и скособоченной, словно была сработана не в монастыре, а чьими-то неумелыми руками. Он было потянулся за ней, но аббат, который внимательно наблюдал за Вильямом, остановил его:

– Будь добр поторопиться, юный Вильям. Тебе многое предстоит сделать.

Вильям положил книги на место, попрощался с аббатом, потом с любимым братом Жеромом.

– Не бросай учебы, Вильям, – сказал брат Жером, – и будь поосторожней.

– Ладно, – отвечал Вильям.

– Что именно «ладно»? – спросил брат Жером. Вильям улыбнулся.

– Я не брошу учебы.

Жером разражается смехом.

– Он и вправду это сказал! Вот шалопай! Он трясет своей белой бородой и вздыхает.

День был холодным, небо – серым, как сырая шерсть, но Вильям в жизни не чувствовал такой свободы. Он мог пойти куда угодно, делать все, что угодно. О, разумеется, он отправится туда, куда велел ему аббат, и выполнит все, что поручено. Но никто не будет надзирать за ним, никто не будет говорить, что он делает все не так. Он сам себе хозяин. Удивительное, прекрасное чувство.

Вильям миновал крестьян, трудившихся на полях аббатства, и их темные крошечные хижины, стоящие вдоль дороги. Он гадал, на что похожа их жизнь. Он гадал, столько ли среди них лжецов и бездельников, как утверждал брат Бартоломью.

Внезапно двери одной из хижин отворились и из них вышла молодая женщина. Дочь Евы! – подумал Вильям. Она была высокой, с густыми каштановыми волосами, и один только вид ее заставил Вильяма почувствовать себя странно. Возможно, отец Бартоломью был прав. Возможно, она и впрямь владела какой-то сатанинской силой. Он прибавил шагу.

Вперед, к лесу Мальзербе.

У природы свои способы предупредить об опасности. Не подходи, не пробуй, не трогай!

Иногда она предупреждает, показывая яркие желто-черные полоски. Иногда – обнаженные клыки. Иногда это просто такое чувство. Чувство, говорящее: «Уходи. Ты здесь чужой!»

Так и с лесом Мальзербе. Темный, как сумерки, – даже в полдень. Деревья нависают над тобой, ручьи не журчат, они рычат, а животные, перекликаясь, словно предупреждают о неминуемой опасности.

Сперва ты начинаешь следить за тенями. Их больше, чем должно. И они тянутся следом за тобой.

Потом ты замечаешь глаза. Алые глаза, глядящие на тебя из темноты. И когда тебе повсюду начинают мерещиться глаза, ты хочешь повернуться и бежать прочь. И верно, многие так и делают. Но не Вильям. Он все дальше углублялся в лес.

Лягушки сердито квакали на юного послушника, и каждый их крик звучал, точно проклятье. Крупные насекомые, точно тросточки с ногами, застыли на деревьях. Порой Вильям натыкался на паучью сеть и яростно вытряхивал крохотных, невидимых паучков из своих черных курчавых волос.

По мере того как тревожные сигналы становились все громче, все заунывней, все настойчивей, жизнерадостное настроение Вильяма съеживалось, увяло и наконец бежало, точно побежденная армия с поля боя. Тросточки с ногами стали еще больше – некоторые достигали четырех футов[2] в длину. Вильям положил ладонь на шею ослика. Его шея дрожала.

Внезапно осел остановился.

Вильям попытался тащить его за узду, но без толку – его пришлось тащить бы так всю дорогу. Он остановился в размышлении, уперев руки в бока.

И уронил их.

Перед ним на тропе замаячили бледные фигуры. Их плечи были сгорблены. Пальцы скрючены, точно когти. Казалось, вкруг их голов клубится тьма.

А затем из-за деревьев выдвинулись тени.

У Вильяма на лбу и под мышками выступил холодный пот.

Если Жером говорил правду и у извергов были красные глаза, бледная кожа и черные, иссохшие сердца, то эти мужчины и женщины, окружившие Вильяма, были, без сомнения, извергами. Они были одеты в лохмотья. В своих скрюченных, точно когти, пальцах они сжимали топорики и булавы с заостренным навершием. У некоторых были короткие луки, а за спиной – колчаны, полные стрел. И вкруг их голов клубился мрак.

Одна из них, жилистая женщина с таким вздернутым носом, что он походил на свиной пятачок, выступила вперед. Остальные, казалось, попятились.

– Я – Нечестивая, – провозгласила она, – и ты сделаешь то, что я скажу.

Голос ее был точно треск сухой ветки.

Вильям не двинулся. Не сказал ни слова. Просто стоял. Деревья шумели, хотя ветра не было.

– Ладно, – ответил он наконец, – и что же ты скажешь?

– Мы начнем с того, что у тебя в мешках, – прорычала Нечестивая, ткнув корявым пальцем в направлении мешков с книгами, – выверни-ка их.

Вильям облегченно вздохнул.

– А, книги? Ладно. – Он рассмеялся. – Я-то испугался, вы потребуете мою рясу!

Он отстегнул пряжки двух кожаных мешков на спине осла и швырнул их в грязь.

Нечестивая подозрительно таращилась на него.

– Зачем это нам твоя ряса?

– Совершенно незачем, – быстро ответил Вильям и отвел взгляд.

Женщина усмехнулась, показав зубы, желтые и крепкие, точно рог.

– А ну, давай-ка рясу! – велела она.

– Ладно, – проворчал Вильям, – пусть так.

Он начал стягивать рясу через голову.

– Если вы не потребуете мои подштанники.

Нечестивая хрипло расхохоталась.

– С чего бы нам твои… – Тут она остановилась. Поскольку, как только Вильям задрал рясу до пояса, она увидела, что его подштанники поддерживает пояс, инкрустированный причудливыми золотыми бляшками.

– Он подвязывал подштанники поясом из золота? – восклицаю я.

– Разве нет? – отвечает монашка, глядя на Жерома.

Жером хлопает в ладони.

– Воистину так! Это единственное, что ему досталось от матери. Работа золотых дел мастеров из Кордовы. Разумеется, пояс не был предназначен для подштанников. И Вильяму не разрешалось носить его в монастыре. Он, должно быть, продумал все это с самого начала… – Жером улыбается, качая головой. – Но это опасный замысел.

– Какой замысел? – спрашиваю я.

Вместо ответа Жером вновь оборачивается к маленькой монашке.

Когда Нечестивая увидела пояс, украшенный золотом, она проскрипела:

– О нет! Теперь-то все ясно! Вот почему ты не хотел снимать рясу! Давай-ка его сюда.

– Ох, – вздохнул Вильям, – но я не могу! Предстать нагим перед незнакомыми людьми – грех.

Нечестивая усмехнулась.

– О вы, глупцы со своей моралью и своими грехами. Какая разница? Мы все равно тебя собирались убить! Так снимем пояс с мертвого тела.

– О! – сказал Вильям. – Об этом-то я и не подумал. В таком случае вместо подштанников держите вот это!

Вильям прыгнул вперед и обеими огромными руками ухватил за волосы сразу двух врагов, что были к нему всех ближе. И со всей силы ударил их друг о друга. Головы раскололись как тыквы. Алая кровь обрызгала обнаженную грудь Вильяма.

На миг все застыли. Два нечестивых упали как подкошенные. Голов у них не было.

Вильям был поражен не меньше своих врагов. Но он овладел собой достаточно, чтобы сказать:

– Вам еще что-то от меня нужно?

Нечестивая глядела на него вытаращив глаза. Затем она отверзла свой ужасный рот и завопила:

– УБЕЙТЕ ЕГО!

И изверги набросились на почти обнаженного юного великана.

Вильям взмахнул могучим кулаком, и череп одного из извергов провалился внутрь себя. Он лягнул ногой, точно лошадь, и ударил в живот подкравшегося сзади противника, так что его кишки превратились в кашу. Еще один изверг обеими руками ухватился за топор. Вильям поймал топор за ручку, вывернул руку нападавшего и сломал ее. Затем ухватил другого за длинную жилистую шею и начал размахивать им как дубинкой, расшвыривая остальных. Изверг кружился в воздухе, издавая пронзительные вопли, улетающие к вершинам леса Мальзербе. Потом Вильям разжал руки.

Изверг пролетел над головами своих товарищей, врезался в дерево и соскользнул, оставив на ободранной коре потеки крови. Наконец, один, последний изверг бросился прямо на Вильяма. Вильям ударил его в лицо с такой силой, что шея противника переломилась и он, простившись с жизнью, упал на землю.

Драка прекратилась. Вильям сгорбившись стоял посреди тропы, ярко-красная кровь окрасила его лицо и грудь.

Нечестивая выбросила руку вперед, прекращая бойню.

– Ты сильный, – неохотно призналась она, – в самом деле сильный. Но позволь узнать, сколь уязвима твоя плоть перед стрелами?

За ее спиной трое извергов подняли свои короткие луки, нацелив стрелы прямо в сердце Вильяма.

Вильям отступил на шаг. На земле рядом с ним лежала оброненная одним из противников мощная булава. Он медленно потянулся к ней, не спуская взгляда с лучников.

Но затем он вспомнил слова аббата. Никакого оружия. Ничего, кроме плоти и кости.

Он отступил на шаг. Тетива заскрипела. Еще шаг. Луки натянулись до отказа.

Теперь Вильям очутился рядом с ослом.

– Стреляйте! – взвизгнула Нечестивая.

В то же мгновение Вильям пригнулся, ухватил осла за ногу и со всей силы дернул.

Нога животного отделилась от тела.

Что звучит чудовищно. Но вы будете рады узнать, что осел ничего не почувствовал. Он просто стоял, таращась на деревья.

Быстрый как молния Вильям замахал ослиной ногой. Стрелы попадали в плоть осла.

Изверги застыли как вкопанные. Осел захромал на трех ногах прочь и стал щипать траву на обочине.

Вильям занес четвертую ногу над головой и пошел на приступ.

Угрожая своим оружием. Оружием из плоти и кости.

В один миг он оказался среди врагов, размахивая ногой, точно чудовищной дубинкой. Он сбил ей крайнего лучника и швырнул его на двух других. Враги бросились на него, и вскоре все, что можно было разглядеть, – это груда шевелящихся тел, взлетающая над ними ослиная нога и брызги крови – ярко-алой, ослиной, и темно-алой, человеческой.

Наконец на тропе осталась стоять лишь одна Нечестивая.

Вильям вновь занес ногу над головой.

– Ну? – спросил он. – Что ты теперь скажешь?

Но Нечестивая не сказала ни слова. Она просто повернулась и бросилась бежать.

Так что Вильям остался стоять среди груды мертвых извергов, в одних лишь подштанниках с украшенным золотом поясом. Он огляделся, помолился за упокой душ убитых, подобрал заляпанные кровью кожаные мешки и, наконец, подошел к ослу. Он приставил ослиную ногу обратно на место, и та тут же приросла.

И вот Вильям пошел через лес Мальзербе, ведя за собою довольного осла, и так они и пошли дальше в Сен-Дени.

За столом воцаряется молчание.

Я говорю:

– Этого не могло быть.

Маленькая монашка пожимает плечами:

– Но так и было.

– Он забил их до смерти ослиной ногой?

– Я такого в жизни своей не слышала, – вставляет Мари.

Обернувшись к старому монаху, я пытаюсь справиться с нахлынувшим раздражением.

– Жером, ты божий человек. Как ты полагаешь, то, что сотворил Вильям, – чудо?

Жером пожимает плечами:

– А как это иначе назвать?

Тогда я осторожно спрашиваю:

– Не хочешь ли ты сказать, что он – святой?

Жером теребит свою белую бороду.

– Ну, чтобы быть святым, потребно всю жизнь творить чудеса, – говорит он. – К тому же все определяет смерть.

– Да, – отвечаю я, – верно.

– Так что узнаем, так ли это, когда он умрет, полагаю, – заключает Жером, – если король свершит все, что задумал, то мы увидим это довольно скоро.

Трактирщик кладет ладони на худые плечи Жерома и возглашает, что он безвозмездно обнесет всех элем.

– Есть ведь еще и третий ребенок, мальчик, – говорю я, – кто-нибудь что-нибудь знает о нем?

От соседнего стола поднимается крепкий мужчина с тяжелой челюстью и огромными ручищами. У него темная вьющаяся борода. Он подходит к нам.

– Третий ребенок, говорите? Его зовут Якоб.

– Ты его знаешь?

– С чего бы нет? Разве не рос он вместе с нами? Разве не спас мою жизнь неделю назад? Да, знаю.

– Как тебя зовут?

– Арон. Я мясник в Ножан-сюр-Уаз. В еврейской части города.

– Пожалуйста, – говорю я, – расскажи нам о мальчике.

И он рассказывает.

Глава 6

Рассказ мясника

Сначала обрисуем обстановку. Мы в маленьком домике, где живут Батшеба и Мойше и их сын Якоб. Тот, которого так разыскивают.

Так вот что я должен сказать о Якобе. Вообще-то его почти все сторонятся. Он очень мягкий. Очень вежливый. Но он немного странный. Ему, думаю, легче держать себя со взрослыми, чем с другими детьми. Так или иначе…

Так, кто у нас еще? Ну, во-первых, я сам. Потом, рабби Исаак. И молодой отец по имени Леви со своим маленьким сыном.

Леви не по себе. С его малышом, всего пяти лет от роду, не все в порядке. Вот почему мы все здесь собрались. Чтобы попробовать ему помочь.

Леви стоит, переминаясь с пятки на носок.

– Он делает так уже несколько месяцев. Я не понимаю почему. Его мать не понимает почему. Ее мать не понимает почему, а уж ей-то известно все.

Потом это происходит.

Малыш, сын Леви, изо всех сил зажмуривает глаза, а потом широко распахивает их, словно всматривается в иной мир.

– Вот! – кричит его отец. – Он опять это делает.

Мы смотрим, и, должен признать, это выглядит так странно, так… неестественно… что нам становится страшно.

– Он часто так делает? – спрашиваю я.

– Постоянно, – отвечает его отец.

Рабби Исаак жует край своей бороды.

– Страшно сказать, – говорит рабби, – но он может быть одержим.

Леви стонет и начинает раскачиваться сильнее, на носок, на пятку, опять на носок.

Но Батшеба одергивает рабби:

– Какой позор! Суеверный старик! Он же совсем ребенок! Он не может быть одержим!

– Злые духи могли войти в него ночью, – отвечает рабби, – проскользнуть сквозь открытое окно.

– Чушь, – фыркает Батшеба, – с чего бы это духу лезть в окно?

Мойше шепчет:

– Христиане говорят, что в этих лесах живут какие-то изверги. Старая раса, старше даже, чем мы, и они крадут детей и растят их, как рабов, а на место наших детей подбрасывают свое злосчастное потомство. Может, это просто крестьянская сказка, но в наши дни кто может знать…

– Про этих злых духов или извергов хоть что-нибудь говорится в Торе? – возражает Батшеба. – Что, Господь уже измыслил для нас новую казнь? Старых недостаточно?

– Вот! – Рабби Исаак показывает на мальчика. И точно, он опять это делает. Сначала зажмуривается, потом открывает глаза широко-широко. Я мог бы поклясться, мальчик одержим. Чем еще объяснить это?

Мы, старшины общины, стоим, теребя наши бороды, а рабби еще и жует краешек своей.

– Можно о чем-то спросить? – раздается тихий голосок из темного угла комнаты. Голос принадлежит Якобу.

Рабби хмурится:

– В чем дело, дитя?

– У меня вопрос.

– У меня много вопросов, Якоб. Что, у тебя только один? И какой же?

Но Якоб отвечает:

– Он не к тебе.

Рабби выглядит оскорбленным. Якоб проходит мимо него, потом мимо меня и Леви и наконец останавливается перед маленьким мальчиком. Он смотрит на него очень долго. И наконец Якоб говорит мальчику:

– Где твоя борода?

– Это еще что за вопрос? – восклицает Леви.

– Мойше, послушай, – обращается рабби к отцу Якоба, – что это такое?

Но Якоб протягивает руку и дотрагивается до лица мальчика.

– Я знаю, что говорю! У них у всех бороды! Почему у тебя нет? – Он, прищуриваясь, очень внимательно и серьезно смотрит на мальчика.

– У меня нет, – говорит мальчик.

– Вижу. Но почему?

Якоб прижимает руку к губам, словно он очень удивлен.

Рабби пучит глаза. Но мальчик улыбается.

– Потому что я маленький, – говорит он.

– Мне ты кажешься вполне большим, – говорит Якоб.

– Но не настолько! – отвечает мальчик.

– Так что пока никакой бороды?

– Нет!

– А когда? Скоро?

– Нет!

Малыш начинает хохотать, темные глаза сверкают в свете очага. Нас всех съедает нетерпение. Что Якоб такое творит?

Якоб пожимает плечами.

– Ты кажешься старше, чем на самом деле, – говорит он.

Мальчик не сводит с него глаз. А потом снова делает это. Он зажмуривается, а потом широко распахивает глаза, словно вглядывается в какой-то чуждый нам мир.

Никто не отваживается шелохнуться.

А потом, очень спокойно, Якоб говорит:

– Скажи, зачем ты это делаешь?

Мальчик пожимает плечами.

А потом говорит:

– У меня сильно слипаются ресницы.

Молчание. Никто в хижине не смеет даже дохнуть.

А потом все начинают смеяться. Мы смеемся все громче и громче. Кто бы подумал!

– Его ресницы! – хохочем мы. – Леви, его ресницы!

– Ты что, его никогда не спрашивал?

– И ты для этого созвал старшин Ножана? Из-за ресниц?

Мы поднимаем такой шум, что малыш начинает плакать. Якоб обнимает его за плечи.

– Шшшш… – говорит он, – они смеются не над тобой. Они смеются над собой и друг над другом, над тем, что не знали того, что было известно маленькому мальчику.

Он гладит мальчика по щеке.

– Видишь? Тебе бы пристало носить бороду. Ты знаешь больше, чем все эти бородачи вместе взятые.

И я слышу, как Батшеба шепчет:

– Это мой сын. Благодарение Господу, это мой сын.

– Но это не чудо! – говорю я. – Ум, безусловно. Умение заглянуть в душу ближнего, без сомнения. Но двое других детей явили чудо! По крайней мере, так вы все утверждаете.

– Погоди. – Вот и все, что говорит Арон.

Этой ночью пришли факелы. Якоб свернулся на соломе меж матерью и отцом. Я знаю, потому что он рассказал мне, позже. Он прислушивается к их дыханию, но потом вдали слышит иные звуки.

Голоса, которые что-то выкрикивают. Юные голоса. Смех.

Затем другие голоса, крики, рев скотины и треск пламени.

– О нет, – бормочет Мари.

Я смотрю на старого Жерома. Он прикрывает глаза.

Якоб выбирается из постели.

– Проснитесь! – кричит он, и его родители тут же вскакивают на ноги.

Он бежит к двери их хижины и отворяет ее рывком.

Из темноты выскакивают два парня. Якоб глядит на них, глядит внимательно, и внезапно, как вспышка молнии, озаряющая небо, приходит понимание. Это мальчишки-христиане из другой части города. Крестьянские мальчишки. Они смеются, но в глубине души они испуганы. Это что-то вроде проказы, злой выходки.

Призрачный, дрожащий свет озаряет небо. Якоб поднимает взгляд. Крыши объяты пламенем.

Мальчишки подстрекали друг друга поджечь еврейскую слободу.

Батшеба тащит сына назад в хижину. Якоб глядит на своих родителей. Их лица окаменели от страха.

– Оставайся здесь, – шепчет отец Якоба.

– Но я могу помочь! – говорит Якоб.

В этот миг дверь с грохотом отворилась. В дверном проеме стоял парень в кожаной шапочке и с дикими, расширенными глазами. Ему было не больше пятнадцати. В руке он держал факел. В другой – тесак. Он ткнул факелом в стены. Солома, замешанная с глиной, начала дымиться.

Батшеба ухватила железную кочергу. Якоб думал, что она набросится на парня, но она вместо этого ударила кочергой в противоположную стену. Три сильных удара проделали в стене дыру. Теперь подросток тыкал факелом в тростниковую крышу, поскольку все стены дымились. Отец Якоба застыл без движения.

Нет. Не без движения. Якоб видел, что его губы шевелились. Он молился.

Дыра в стене была достаточно большой, чтобы туда можно было протиснуться. Батшеба ухватила Якоба за загривок и толкнула в отверстие.

– Якоб, – сказала она, жарко и сильно дыша ему в ухо, – беги. Прячься в лесу. Мы тоже придем, тоже. Завтра встретимся в школе, в бейт-мидраш[3]. Если от бейт-мидраш ничего не останется, иди к дяде Иегуде. Беги!

Якоб попытался возразить.

– Беги!

И она толкнула его головой вперед в отверстие. Он очутился в проулке за домом. Поднялся на колени и заглянул сквозь дыру внутрь.

– Мама! – закричал он.

Родителей не было. Крыша пылала огнем.

– Мама! Папа! – вновь крикнул он.

Он не знал, что с ними и где они.

И он бросился бежать.

– С вами все в порядке? – спрашивает Арон, обводя нас взглядом.

Мы сидим все в поту и потираем лица. Нетронутые кружки эля стоят перед нами на липкой столешнице.

– Не совсем, – говорит трактирщик и утирает лицо рукавом.

Остаток ночи Якоб провел ничком на речной отмели, вздрагивая, когда вода затекала ему под ложечку. Длинные стебли тысячелистника свешивались над его головой с обрывистого берега. Он узнал тысячелистник, лишь только увидел, – еще с раннего детства он знал названия всех растений. Похоже, касательно растений у него был особый дар. В этом холодном, пустом мраке тысячелистник казался чем-то знакомым, успокаивающим.

На следующее утро от нашей общины ничего не осталось. И половина домов на христианской стороне города сгорела тоже. Глупые, глупые мальчишки.

Якоб пробирался через пожарище, разыскивая бейт-мидраш. Но найти не мог, поскольку тот выгорел до основания. Он искал своих родителей, но и их найти не сумел.

Но он наткнулся на меня, лежавшего под обрушившейся стеной. Голова у меня была разбита. Якоб сбросил с меня обломки стены, а потом сделал очень странную вещь – он убежал.

Я ждал смерти.

Но Якоб вернулся, притащив полные горсти корней тысячелистника. Он прижал их к моей голове и начал молиться.

И вот самое странное из всего. Не успел он дочитать первую строчку Шма, нашей самой святой молитвы, как голова у меня перестала болеть. Не успел дочитать вторую строчку – и кровь из разбитой головы уже не текла по лицу. А когда он дочитал молитву до конца, он убрал у меня с головы корни тысячелистника.

Мы немного посидели рядышком. Я знал, о чем он хочет спросить, но он долго не отваживался и наконец сказал:

– Мои родители?

Я покачал головой, поскольку никого из них не видел.

– Я должен идти в дом Иегуды, – сказал он, – мама сказала, они меня там будут ждать.

Я сказал ему, что, скорее всего, они будут ждать его на небесах. Но он не хотел этого слышать. Так что он встал и отправился в Сен-Дени, где живет Иегуда.

Он многозначительно замолкает, и мы ждем продолжения рассказа. Но молчание прерывается только звоном кружек, доносящимся от дальних столов.

Наконец Мари говорит:

– Тысячелистник – целебное растение.

Я смеюсь.

– Не настолько целебное.

И затем спрашиваю Арона:

– Так это и было чудо?

– Что ж еще? – Он откидывает со лба свои густые черные волосы, чтобы показать нам шрам. – Сколько, по-вашему, лет этому шраму?

– Много, – говорит Жером, – годы.

– Так вот, ему несколько дней. Могу поклясться жизнью.

Я разглядываю Арона, взвешивая его слова.

Старый Жером, в свою очередь, разглядывает меня.

– Зачем ты здесь? – внезапно говорит он.

– А зачем здесь все остальные? Я хочу увидеть короля и его дружину. А еще, если повезет, троих детей и их…

– Нет, – прерывает меня Жером, – тут что-то еще. У тебя есть причина.

Он не отводит от меня взгляда. Борода скрывает ярко-красные губы.

Наконец я пожимаю плечами.

– Я собираю рассказы, – говорю я, – а этот кажется мне достойным внимания.

Маленькая монашка на том конце стола улыбается мне чересчур уж проницательной улыбкой.

– Итак, – говорю я, потому что от ее улыбки мне становится не по себе, и потому что я хочу услышать продолжение рассказа, – насколько я понимаю, эти дети не имеют ничего общего, не знакомы друг с другом и нет никакой причины для того, чтобы они встретились. Но они все же встретились, верно? Как? Вот что хотелось бы знать.

Трактирщик усмехается:

– Ну не свезло ли тебе? Как раз об этом я могу вам всем рассказать – потому что это случилось на этом самом месте.

Глава 7

Рассказ трактирщика

Первым пришел Вильям.

Он прошел весь лес Мальзербе насквозь, но вполне бодр. Конечно, под рясой он покрыт засохшей кровью и, полагаю, несколько устал. Но день стоит ясный, а он уцелел в лесу. Больше чем уцелел. Шаг его размашист, а легкий ветерок несет освежающую прохладу.

– Откуда ты все это знаешь? – прерываю его я. Уж не сижу ли я за одним столом с колдунами, способными читать мысли?

– Большей частью от посетителей, что были тогда в трактире, – говорит трактирщик, – а частью догадался сам. Я помню, что это был за день, я знаю, какой длины ноги у парня, так что нетрудно вывести отсюда: он шагает широко.

Он, полагаю, прав.

– К тому же в такую долгую ночь порой не мешает приправить эль щепоткой вымысла.

Вильям уже прошел немало, когда впереди показалась группа паломников.

Они казались небедными – повозка их была расписана, а сами они одеты в ярко окрашенные рубахи и плащи. Это была семья богатых купцов, следовавшая в монастырь Сен-Дени. Я знаю об этом потому, что позже они заглянули ко мне.

Двое мужчин и женщина шли рядом с повозкой, в которой ехала почтенная дама и еще более почтенная дама, по-настоящему старая. Вильям поднял свою большую ладонь и помахал им. Он немалый путь проделал в одиночку и не прочь был бы с кем-то перекинуться словом. Да, конечно, тут были и женщины, но не крестьянки, к тому же старые.

Одна из старух увидела, что он машет, и что-то сказала мужчинам, идущим рядом с повозкой. Оба спутника повернулись к Вильяму и остановились посреди дороги. Женщина, что шла с ними, шлепнула лошадь по крупу и поспешила к повозке.

– Эй, друзья! – окликнул Вильям.

Мужчины стоя поджидали его. Молча. Когда Вильям подошел ближе, он смог разглядеть их получше. У старшего была густая рыжая борода. У младшего – вьющиеся рыжие волосы. Отец и сын. Они, казалось, нервничали. И их руки были скрыты под ярко расцвеченными плащами.

– Приветствую! – сказал Вильям. На сей раз менее уверенно.

– Стой! – сказал отец. – Открой лицо.

В тридцати шагах от них Вильям останавливается.

– Что?

Бородатый встревоженно смотрит на сына, потом опять на Вильяма.

– Сними маску, ежели не умышляешь злого.

Вильям растерянно моргает:

– Какую маску?

Юноша кусает губу и всматривается в него. Внезапно он извлекает из-под плаща короткий меч.

– Во имя Христа, не подходи!

Вильям понятия не имеет, что происходит.

Старший мужчина вытаскивает топорик.

– Разбойник ты иль дьявол, изыди!

Вильям продолжает растерянно моргать.

– Я не разбойник и не дьявол, я брат-бенедиктинец. Монах.

Рыжие сын и отец размахивают своим оружием, пытаясь казаться свирепыми. Но они не кажутся свирепыми. Они кажутся испуганными.

– Я монах, – повторяет Вильям, – слуга Бога. Я бы хотел присоединиться к вам. Мне немножко… одиноко.

Глаза у сына совершенно безумные.

– Изыди!

Он крутит мечом в воздухе. Вильям отступает, наступает на ремешок своей сандалии и падает – плюхается – на дорогу.

– Изыди! – вновь кричит юноша.

– Ладно, – говорит Вильям, – вы не в себе, но ладно. Мужчины начинают пятиться, оставляя Вильяма сидеть на собственном заду посреди дороги.

И тут он соображает, в чем дело. Он начинает хохотать.

Если до сих пор мужчины были просто испуганными, теперь они в ужасе. Они оборачиваются и кричат:

– Гони лошадь, Матильда! Прочь! Прочь!

Матильда вновь бьет лошадь по крупу, и повозка, грохоча, несется по дороге, мужчины догоняют ее.

Вильям понял, что к чему. Они решили, что он в маске, потому что никогда до сих пор не видели людей с таким цветом кожи. Знаю, в это трудно поверить, но как еще объяснить их испуг? Вильям вздыхает, понимается и отряхивает грязь со своего обширного зада.

Теперь он идет медленно, чтобы не обогнать паломников, но вскоре свежий ветерок и песни жаворонков вновь приводят его в хорошее настроение, и он совершенно забывает о них. И вскоре опять догоняет трусоватых паломников.

Они остановились посреди дороги, повозка их накренилась набок. Ее колесо лежит в траве у обочины в нескольких шагах от повозки. Маленькая компания сгрудилась у повозки, удивленно разглядывая ее, точно это выброшенная на берег диковинная рыба. Женщины уперли руки в бока. Оба мужчины вновь вытащили оружие и озираются вокруг так, словно кто-то вот-вот выскочит из лесу и утащит их.

А потом они видят, что кто-то приближается к ним по дороге. Когда они замечают Вильяма, они вновь начинают вопить:

– Прочь, разбойник! Прочь!

Женщины таращатся на него, хватаясь друг за друга в поисках защиты.

Вильям вздыхает. Он качает головой. Он продолжает путь.

– Прочь! – кричит сын. – Берегись!

Вильям идет прямо на него.

Юноша машет мечом в воздухе. Но Вильям продолжает путь, и тот отступает на шаг. И еще на шаг.

– Берегись! – бормочет юноша.

Вильям проходит мимо. Все пятятся. Все, кроме старшей женщины. На ней черное шерстяное одеяние, и ее бледные голубые глаза неотрывно смотрят на Вильяма с прежде не виданной им злобой. Он пытается сделать вид, что не заметил.

Вильям подходит к повозке, подводит свои большие руки под ось, к которой крепятся колеса, и поднимает повозку.

У паломников перехватывает дыхание.

– Ну, – говорит Вильям, – вы будете ставить колесо на место или нет?

Никто не двигается.

– Я не разбойник. Я монах из аббатства Сен-Мартин. Моя мать была сарацинка, – он использует именно это слово, поскольку они его наверняка знают, – вот почему у меня такая темная кожа. Но я монах. Монах.

Они все еще не двигаются, рты глупо приоткрыты.

– Даю вам еще один шанс, – говорит Вильям, – подберите колесо и наденьте его на ось. И не надо так гнать, это чересчур разбитая дорога, чтобы ехать так быстро на такой груженой повозке.

Он ждет.

– Если вы сейчас не управитесь с колесом, я опущу ее. Никто не шевелится.

Вильям выпускает из рук ось. Повозка плюхается на землю, слышен треск сырого дерева.

– Я предлагал вам, – говорит Вильям, пожимая плечами.

Женщина с бледными глазами бормочет что-то про Антихриста. Мужчины вцепились в потные рукоятки оружия и настороженно следят за Вильямом. Так что здоровенный послушник идет прочь. Повозка, разбитая и бесполезная, лежит посреди дороги.

Сюда он добирается к закату. Передний двор пуст, только на обрубке полена, посвистывая, сидит конюшенный мальчик, Жак. Вильям становится перед ним и говорит:

– Прошу прощения.

Жак поднимает глаза, кричит и падает с полена на спину.

Вильям тут же опускается на одно колено и говорит:

– Я брат из монастыря Сен-Мартин. Я хочу всего лишь места, где можно выспаться и поесть, если можно.

Жак, спотыкаясь, пятится, а потом поворачивается и бежит в дом, чтобы позвать меня. Говорит, что там во дворе здоровенный малый в маске, просится на ночлег. Я выхожу. Я уже видел африканцев. Когда держишь трактир, кого только не увидишь. Но, должен признать, такого здоровенного, как Вильям, не видал никогда. Хотя нет, однажды видел. Красного Монаха, Микеланжело ди Болонью.

В любом случае я не мог впустить Вильяма.

– Почему это? – восклицает Жером, и его лицо, скрытое бородой, становится пунцовым.

– Послушай, брат, он славный парень, он мне нравится. Но он же выглядит так, словно сошел со страниц Откровений Иоанна Богослова. То есть у него приятное лицо, если приглядеться, но обычно люди и не приглядываются. Они просто бросают взгляд, встают и уходят. А у меня трактир.

Так что я предлагаю ему заночевать в конюшне. Бесплатно. Это, по крайней мере, честно.

Тогда он спрашивает еду. Я спрашиваю деньги. У него нет денег, но он говорит, что отработает. Так что я велю ему убраться в стойлах. Он отличный работник, этот паренек. Когда он управился с делами, я приношу ему добрую порцию голубиного жаркого. Он, должно быть, оголодал, потому что в три глотка опустошил огромную миску. В общем, я оставляю его в конюшне, и вскоре он уже храпит так, что слышно в трактире.

Ну вот, Вильям здесь.

А вскоре дверь распахивается и входит компания очень грязных рыцарей. И очень бедных. Ни лошадей. Ни сеньора, кроме тех, что платят поденно. Бродят там и сям, задирают честных людей. Скажу вам, что от Крестовых походов по крайней мере тот толк, что забияки вроде этих убираются подальше отсюда и мутят воду где-нибудь в другом месте.

Такие головорезы обычно не имеют обыкновения платить за еду и ночлег, так что я заранее начеку. Я велю им вытирать ноги. Они не вытирают. Просто топают себе в залу, один, два, три, четыре – всего пятеро. Пока они сидят и пьют, я успеваю запомнить их имена. Это Балдвин, низенький, у него лысая балда, легко запомнить. Потом Жорж и Робер. Их довольно сложно различать, поскольку оба они сплошные мышцы. Здоровенные как утесы и примерно так же быстро соображают. Потом два брата, оба с вьющимися золотистыми волосами. Один высокий и костлявый, с выступающим кадыком и ленивым взглядом. Его зовут Хэй. Другой потолще, его зовут Мармелюк, дурацкое имя, по-моему.

Наконец входит их главный. Мелкий, жилистый, с длинными грязными желтыми волосами и лицом как у хорька. Сир Фабиан, так они его называют. Фабиан держит веревку, которая тянется за порог.

Я пытаюсь сообразить, зачем ему эта веревка, и тут дверь отворяется в последний раз.

На том конце веревки – девочка.

Крестьянская девочка. Веревка обвязана у нее вокруг шеи и уже натерла красную полосу. Девочка запылена, вся в синяках и выглядит очень уставшей.

Но что-то в ней есть такое… что-то… Ну, не знаю. Будь я на месте этих рыцарей, я бы не рискнул вязать ее. Она выглядела так, словно обладала чем-то, что не свяжешь, как ни старайся, – по крайней мере, надолго.

Ну вот. Сир Фабиан Хорек заставляет ее сесть на пол, а веревку обвязывает себе вокруг щиколотки.

– На случай, если я чересчур напьюсь, чтобы держать ее в руках, – говорит он.

И начинает пить – вместе с остальными.

Так вот, Жанна тоже здесь.

На лес опускаются сумерки. Во двор трактира прокрадывается мальчик. Ему страшно. Он не знает, как его тут примут. После того, что с ним случилось недавно, я не браню его. Он видит Жака, выдергивающего морковь с грядки. Какой-то миг он следит за ним, потом решает, что Жак из тех, что легко пугаются.

Так что мальчик – Якоб – прокрадывается на задний двор, к свиному хлеву. В свином корыте среди ботвы и пивного сусла он находит подгнившую морковь и сморщенное яблоко. Они выглядят не слишком привлекательно, но мальчик не ел и не спал уже больше суток.

– Эй! – говорит кто-то.

Якоб роняет морковку и яблоко.

Из кустов появляется лысый рыцарь. Он ходил туда облегчиться.

– Ты что, воруешь? – говорит рыцарь. – Ты воришка?

Якоб с миг колеблется, потом решает просто потихоньку уйти. Он ступает очень тихо, очень медленно. Но Балдвин подтягивает штаны и бежит за ним. Он хватает Якоба за руку, изо всех сил.

– Эй! – кричит он, ни к кому в отдельности не обращаясь. – Я поймал воришку! Я поймал воришку!

Его пальцы врезаются в руку Якоба, точно шурупы. Мальчик вырывается и пытается встать на ноги, но Балдвин тащит его за угол, на передний двор. Уж не знаю, таскал ли кого-то из вас такой здоровяк, когда вы были детишками. Меня таскал. И нет ничего страшней. Ты полностью в его власти. Не можешь ни убежать, ни сопротивляться, а просишь отпустить – он только смеется. Только вспомню, и даже сейчас дурно делается.

Так что я отлично представляю себе, каково было Якобу. И после того, что он перенес за эти сутки, я на его месте уже разревелся бы.

Перед трактиром несколько рыцарей наслаждаются свежим воздухом и закатным солнцем – Хэй, Жорж и Робер.

– Глядите-ка, – говорит Балдвин, – я поймал воришку. Воровал из свиного корыта!

– Я не воришка! – восклицает Якоб.

– Воры плохие, – говорит Жорж. Это потому что он такой умный.

Балдвин говорит:

– Что мы с ним будем делать?

Сердце Якоба отчаянно стучит, взгляд мечется от одного жестокого человека с ленивой усмешкой к другому.

Хэй улыбается.

– Я хочу поиграть в мяч.

– Отлично, – усмехается Балдвин, – поиграем! Теперь все трое детей здесь. Жанна, Вильям и Якоб.

Балдвин толкает малыша. Сильно. Шея Якоба запрокидывается, и он летит, врезаясь в грудь здоровенного рыцаря.

Робер пялится из-под черных бровей, нависающих над глазами. Затем толкает, у Якоба подкашиваются ноги, и он падает на землю. У него вышибли из груди воздух. Он изворачивается в пыли, пытаясь вздохнуть, отворяя рот, точно рыба, которую вытащили и бросили в лодку.

Лишь только он успевает набрать воздуху, Хэй хватает его за рубашку и поднимает вверх. Мальчик глядит в расширенные голубые глаза рыцаря. Лишь один из этой пары глаз смотрит на него.

Хэй швыряет Якоба рыцарю с лицом похожим на наковальню – Жоржу. Жорж хватает Якоба за шею.

– Убью вора, – говорит Жорж.

Никто с ним не спорит.

В это время Жанна сидит на полу у ног Фабиана – вон под тем столом.

Она смотрит снизу вверх на Фабиана, который обсасывает куриную кость. Рядом сир Мармелюк опрокидывает в себя кружку эля.

Жанна с отвращением наблюдает за ними.

Как раз в это время Балдвин просовывает свою лысую голову в дверь.

– Фабиан, – говорит он, – мы поймали воришку.

Фабиан продолжает вгрызаться в куриную кость. Потом, медленно, он опускает ее. От нижней губы к кости тянется нить слюны.

– И что? – говорит он.

– Я так думаю, Жорж его сейчас пришибет. Хочешь поглядеть?

Ну, тут я начинаю кричать. Не знаю, кто этот вор такой и что он у кого украл, но, пока я тут хозяин, здесь никто никого не убьет. Это портит репутацию.

Но Фабиан и свиного пятачка не даст ни за мою репутацию, ни за мои слова. Он встает, опрокидывает стул и идет к двери. Веревка натягивается вокруг шеи Жанны.

Он переступает порог и тащит ее за шею. Она встает на ноги, и, поскольку ей некуда деваться, идет во двор следом за Фабианом. Я тоже.

На дворе, в густеющих сумерках мы видим мальчика с курчавыми каштановыми волосами. Жорж его душит. У мальчика лицо уже багрово-синее, а ножки молотят в воздухе.

А затем воздух прорезает голос – ясный, властный и чистый. Как звук горна или что-то в этом роде.

– Прекратите. Отпустите его.

Мы все оборачиваемся и смотрим. Рыцари тоже.

Это Жанна. Маленькая крестьянская девочка с веревкой на худенькой шее. Командует банде рыцарей.

Жорж настолько удивлен, что бросает Якоба. Просто БАМ – и все. Якоб ударяется о землю и неподвижно лежит в пыли.

Рыцари смотрят на Жанну. Потом смотрят на Фабиана.

Фабиан пожимает плечами.

– Заканчивайте уже.

Балдвин вытаскивает меч. Он приближается к Якобу.

– Эй! – кричу я. – Прекратите это.

– Мы можем увести его в лес и прикончить там, если тебе угодно, – говорит, пожимая плечами, сир Хэй.

– Да оставьте его в покое! – кричу я.

И Жанна пронзительно орет:

– Прекратите! ПРЕКРАТИТЕ!

В конюшне Вильям открывает глаза и стряхивает с лица солому. Во дворе кричат люди.

Почему во дворе кричат люди?

Он садится – и почти утыкается в задницу осла. Он кладет свою большую руку на круп ослу и отодвигает его.

Во дворе вновь слышны крики. Вильям рывком поднимается на ноги. Он с ног до головы засыпан сеном. Он отряхивает рясу и полусонно бредет к дверям конюшни. Когда он добирается до дверей, он не может сообразить, как отворить их. Тогда он толкает двери влево, но они не поддаются. Он толкает сильней. Они все еще не поддаются. Снаружи опять кричат. «Они что, заперли меня снаружи?» – гадает Вильям. Всем своим весьма внушительным весом он наваливается на дверь. Ничего.

Крики слышны вновь.

Тогда Вильям догадывается толкнуть дверь вправо.

Она легко уходит в сторону.

Вильям запинается сам о себя и вываливается в темный двор.

Там он видит группку людей. У них мечи. Один из них вытащил свой меч. Он видит меня, я кричу. Рядом он видит уродливого низенького человечка с длинными желтыми волосами и мордочкой как у хорька. И маленькую крестьянскую девочку. Очень грязную и сердитую крестьянскую девочку. С веревкой, обвязанной вокруг шеи.

– Отпустите его! – кричит она.

Отпустить кого? – гадает Вильям. И потом видит. Лысый поставил ногу на шею маленького мальчика и тычет мечом тому в основание черепа.

Почему они все кричат? Почему у девочки веревка на шее? И почему взрослый наступил на маленького мальчика? Вильям не знает.

Но он знает, как узнать. Якоб пытается молиться. Я это вижу. Он хватает ртом воздух и шепчет слова, но они почти не слышны. Он успевает сказать первый стих: «Шма Исраэль Адонай Элоэйну Адонай эхад».

– Откуда ты знаешь «Шма»? – прерывает его Арон.

Трактирщик чешет толстый загривок.

– Бабушка научила, – говорит он.

– Она что, была…

– Ну да, она была…

Якоб пытается припомнить остальную часть «Шма». Первый стих он уже произнес: «Слушай, Израиль: Господь – Бог наш, Господь один!» Обычно и остальное соскальзывает с языка так же легко, как и его собственное имя. Но рот его пересох, глотку перехватило от пыли и слез, а чужая нога уперлась в шею и затылок.

– Благословен ты… – бормочет он, – благословенно имя твое… Благословен… Благословен… – Слезы стекают у него по щекам. – Благословен…

А затем земля, к которой он приникает щекой, начинает дрожать. Опять. И еще. И еще. Быстрее и быстрее.

Словно летняя гроза, катящаяся от дальнего горизонта. Якоб пытается выкрутить шею, в которую упирается кожаная подошва, и краем глаза видит, как что-то темное, огромное несется к нему через двор трактира.

И затем – благословенное облегчение. Нога больше не упирается ему в шею. И слова хлынули, точно летний дождь, пролившийся с небес:

– Благословенно славное имя царства Его во веки веков! И люби Господа, Бога твоего, всем сердцем твоим, и всей душою твоей, и всем существом твоим. И будут эти слова, которые Я заповедовал тебе сегодня…

Жанна кричала – но умолкла, когда увидела, как нечто огромное, черное ринулось к ним из конюшни. Что это? Оно несется так стремительно, что и не разобрать. В вихре черных лохмотьев оно промчалось через двор.

Она моргает, и вот лысый рыцарь уже распростерся в пыли.

Чудовище останавливается. Оно выпрямляется. Жанна в жизни не видела такой громады.

Но это не чудовище. Это юноша. Его зовут Вильям.

Вильям озирает двор. Рыцари таращатся на него. У них пропал дар речи.

Он наклоняется и поднимает Якоба на ноги.

– Ты в порядке? – спрашивает он.

Якоб кивает, но таращится на Вильяма с не меньшим, чем остальные, изумлением.

И затем, краешком глаза, Вильям ловит вспышку серебра.

Сир Фабиан, размахивая над головой мечом, несется к Вильяму и Якобу.

– Не знаю, кто ты, – говорит Фабиан, – но ты, считай, мертвец.

Вильям поднимает руку, прикрывая себя и Якоба.

Фабиан уже близко. Он взмахивает мечом – и падает, лицом в грязь.

Веревка, которой он обвязал щиколотку, тянется к двери трактира.

Пока никто не смотрел, Жанна обернула ее вокруг дверной ручки.

Фабиан, лежа в грязи, орет, чтобы кто-нибудь перерезал веревку. Хэй шагает вперед, отталкивая Жанну, и перерезает веревку.

Фабиан поднимается на ноги.

Он вновь машет мечом на парня, взрезая воздух. Потом еще раз, все ближе и ближе. Я кричу, чтобы он прекратил, но он не слушает. Он жаждет разделаться с мальчиками.

Я закрываю глаза. Я не хочу этого видеть.

Я слышу, как Вильям кричит.

Что-то проносится мимо меня. Я открываю глаза. Вижу Вильяма, он держит Якоба за руку. Якоб держит Жанну, и они бегут, все трое.

Вильям, похоже, не ранен. Тогда кто кричал?

Я оборачиваюсь. Белая борзая вцепилась в ногу Фабиана. Фабиан кричит и пытается освободиться. Детишки бегут к лесу. Жанна кричит:

– Гвенфорт!

Борзая выпускает Фабиана, который скорчился на земле, и несется к детям. Сначала догоняет их, потом бежит бок о бок, потом вырывается вперед.

Они исчезают в зарослях.

Фабиан лежит на земле, воя от боли и ярости.

А затем, со стороны леса, доносится ответный вопль. Сначала воет собака. Потом кричат дети. Они тоже вопят, в точности как Фабиан. Но их крик – крик торжества.

Трактирщик откидывается на спинку стула и поднимает вверх ладони.

– Ну вот, это моя часть рассказа.

В трактире тихо. Те, кто едят и пьют за соседними столами, оставили свои разговоры и прислушиваются к нам.

Красивый мужчина с черными локонами встает со своего места и просит разрешения присоединиться к нам. Он одет в простую на вид дорожную одежду, но тем не менее это лучшая дорожная одежда, которую мне доводилось видеть. Неяркая, коричневые и желтые тона, и немного бледно-голубого, но шитье и отделка достойны самого короля. Мелочь, но я-то замечаю, как и подобает людям моей профессии.

Маленькая монашка говорит:

– Я знаю, что было дальше. Хотите послушать?

Конечно мы хотим.

Глава 8

Третья часть рассказа монахини

Трое детей – таких разных, оказавшихся так далеко от дома и до недавних пор таких одиноких – сидели на берегу ручейка. Жанна гладила Гвенфорт по белой шерсти. Вильям снял свои кожаные сандалии и опустил ноги в холодную воду. Якоб поджал под себя ноги и неотрывно смотрел на мягко покачивающиеся деревья – он мог распознать их по очертаниям листвы, – а за ними – на звезды, которым он не знал названия.

Время от времени они переглядывались. Никто из них не проронил ни слова.

Возбуждение, вызванное побегом, ярко вспыхнуло и погасло, точно березовые поленья в костре.

«Я в темном лесу с огромным монахом», – подумала Жанна. Она не доверяла монахам и не доверяла великанам, и в последний раз, когда она видела огромного монаха, тот увел Терезу, с которой она водила дружбу, увел на костер. Так что она не решилась заговорить с этим огромным темнокожим юношей, а уж тем более – о своих странных видениях. Она решила, что безопасней будет вообще молчать.

Якоб весь дрожал. Он и сам не знал, от холода или оттого, что все их поселение сгорело дотла, что его родители пропали, а он очутился в темном лесу глухой ночью на едине с двумя юными христианами. До этого ему не очень-то везло с юными христианами. Впрочем, эти двое, кажется, отличались от тех, кто поджег дома его сородичей. Но даже это не убедило его, и он трясся теперь уже всем телом.

Вильям думал: «Я в темном лесу с девушкой! С ДЕВУШКОЙ!» Он никогда не оказывался так близко от девушки. От женщины. Ну, то есть, понятное дело, за исключением того времени, когда был совсем маленьким. Учитывая, откуда берутся дети. Но с тех пор – нет. Ближе всего он подошел к дочери Евы, когда видел работающих в поле крестьян. Ну да, он защищал женщин, вообще всех женщин, перед лицом Бартоломью. Но это одно, а другое – находиться с одной из дочерей Евы, тем более с крестьянкой, ночью, посреди темного леса. Не смотри в ее сторону.

Так что дети сидели молча, страшась друг друга.

Ну, по крайней мере, целых десять вздохов. А потом Вильям заговорил, потому что десять вздохов он еще мог вытерпеть молча, но не больше.

– Как зовут твою собаку? – спросил он девочку.

Что ты творишь, подумал он, берегись дочерей Евы! Жанна сказала:

– Гвенфорт, святая борзая.

А про себя воскликнула: Молчи! Зачем ему это знать?

Якоб вздрогнул.

– Святая борзая? Святая собака? Христиане поклоняются собаке?

И тут же пожалел об этом. Господи милосердный, что ты только что сказал. Ты что, напрашиваешься на то, чтобы тебя убили?

Жанна и Вильям повернулись к нему.

– Что значит – христиане? – спросил Вильям. – Ты что же, не христианин?

– Тогда кто же ты такой? – сказала Жанна.

Она на самом деле не знала, что могут быть и другие возможности. Все, кого она знала до сих пор, были христианами.

Якоб вгляделся в лицо Вильяма. Потом в лицо Жанны. Наконец он решился:

– Я еврей.

Жанна расхохоталась:

– Нет, не может быть!

– Э… так оно и есть.

– Нет, ты не еврей! – настаивала она.

Якоб совершенно растерялся. Вильям тоже.

– Почему это я не еврей? – спросил он.

– Ты совершенно не похож на еврея, – сказала Жанна.

– А как, по-твоему, выглядят евреи? – спросил Якоб.

– Не знаю. Как-то по-другому.

– Ты не очень-то про них знаешь, – сказал Вильям.

Стремительно, как пламя, охватившее прутик, Жанна вспыхнула.

– Ты не знаешь того, что знаю я.

– Я знаю, что ты думаешь, у тебя святая собака. – Он обернулся к Якобу: – Вы в вашей языческой вере поклоняетесь собакам?

– Я не язычник. И ни о каких святых собаках в Танахе не говорится.

Вильям повернулся к Жанне:

– Видишь? Даже евреи в них не верят.

– Но она и впрямь святая. – Голос Жанны резанул, точно коса летнюю траву.

Оба юноши смолкли. Качались на ветру, поскрипывая, ясени, пел ручей. Из лесу тянуло прохладой.

– Ладно, крестьянка. Докажи, – сказал Вильям.

Жанна мрачно уставилась на него. Ей не понравилось, как он сказал: крестьянка. Это прозвучало как оскорбление.

– Ты не можешь вот так просто взять и сказать, что она – святая, – сказал Вильям, – и не объяснить почему.

Жанна выгнула бровь.

– Я могу делать все, что захочу, монах.

Она тоже постаралась, чтобы это прозвучало как оскорбление.

Якоб кашлянул.

– Да ладно вам.

Жанна повернулась к нему.

– Пожалуйста.

Но Жанна уже отодвинулась, привлекая к себе Гвенфорт. Она уже хорошо усвоила – никогда никому ничего не рассказывай. Никогда.

Так что Жанна, Вильям и Якоб лежали под мерцающими звездами и качающимися ветками. Гвенфорт свернулась калачиком под рукой Жанны. Поначалу ни один из них не отважился заснуть, опасаясь остальных двух. Но события этого дня навалились им на веки всей тяжестью, и больше сопротивляться никто из них не мог.

* * *

На рассвете в ручье отчаянно заквакала лягушка. Жанна пошевелилась и проснулась.

Сквозь ветки лился мягкий свет. Жанна спустилась на отмель и умыла лицо и шею. Лягушка отпрыгнула на кочку и продолжала квакать.

Жанна услышала, как позади кто-то зашевелился, и резко обернулась. Якоб стоял на коленях, зажмурив глаза, и что-то шептал. Жанна наблюдала за ним. Быть может, он и был исчадьем ада, но выглядел точь-в-точь как молящийся христианин. А курчавые волосы и веснушки вполне могли принадлежать любому мальчишке в ее деревне. Наконец он открыл глаза, увидел, что она на него смотрит, и улыбнулся.

– Почему ты так хмуришься? – спросил он мягко.

Жанна пожала плечами и выбралась на берег ручья. Вильям перевернулся на живот и вытянул руку так, что пальцы зарылись в белую шерсть Гвенфорт.

– Почему ты путешествуешь один? – Голос Жанны был со сна хриплый и тихий. – Где твои родители?

Якоб дотронулся до увядших листьев земляники.

– Не знаю, где они сейчас.

– Почему?

– Слобода сгорела. Какие-то мальчишки подожгли ее.

– О господи! – Жанна прикусила грязные ногти.

– Христианские мальчишки, – уточнил Якоб.

Жанна кивнула, по-прежнему прикусив ноготь.

– Я разлучился с родителями. Они сказали, что будут ждать меня в Сен-Дени. А ты куда идешь?

Жанна все еще кивала, грызя ноготь.

– Я… Пока что не знаю.

– Как это – не знаешь? Ты тоже ищешь своих родителей?

Жанна заколебалась. Якоб сверлил ее глазами, словно старался проникнуть взглядом под кожу.

– Это не важно, – сказала она наконец.

Помолчав, Якоб сказал:

– Держу пари, для тебя это важно.

Жанна уставилась в землю. Но она улыбалась.

Тогда Якоб сказал:

– Интересно, куда направляется он?

Он показал на огромного, храпящего Вильяма.

Жанна рывком встала на ноги.

– Давай узнаем.

Она осторожно приблизилась к очень шумному спящему, опустилась на колени и тронула его за руку. Вильям даже не пошевелился.

Якоб тоже подошел, склонился над Вильямом и прошептал ему на ухо:

– Проснись.

Ничего.

Якоб ухватил за могучий окорок, который сходил у Вильяма за плечо, и потряс.

Веки огромного юноши даже не дрогнули.

– Думаешь, с ним что-то не так? – усомнилась Жанна.

Якоб пожал плечами.

– Некоторые бурно живут и бурно спят. Стукни его.

– Что?

– Ничего с ним не случится. Попробуй.

Но Жанна не решалась, так что Якоб пнул огромную ногу Вильяма.

Никакого ответа.

Носок башмака Якоба уперся в поясницу Вильяма.

Вильям продолжал храпеть. Так что Жанна быстро и не так деликатно, как намеревалась, стукнула Вильяма кулаком под ложечку. На самом-то деле удар оказался довольно сильным.

Гвенфорт вскочила.

– Что? – простонал Вильям сонно и перевернулся на бок. – В чем дело?

– Ты что, и правда ничего не почувствовал? Мы же тебя толкали и пинали!

Вильям, не открывая глаз, вытер лицо рукавом.

– Тогда зачем мне просыпаться, если вы такие злые?

Но Гвенфорт решила, что и впрямь время вставать, – или же ей понравился солоноватый вкус пота Вильяма, потому что она начала вылизывать ему уши и лоб.

– Прекрати! Прекрати! – закричал Вильям.

Жанна и Якоб усмехнулись.

– Прекрати!

Он попытался отпихнуть длинную собачью морду, но тем самым открыл другие места для нападения.

Больше для самозащиты, чем в намерении проснуться, Вильям вскочил на ноги – словно падающее дерево, только наоборот, – и потянулся, подняв над головой свои огромные руки. Якоб и Жанна уставились на него, дивясь его росту.

– Твои родители были великанами? – спросил Якоб.

Вильям зевнул.

– Нет. Моя мать была мусульманкой, а отец – христианский дворянин. Он сражается в Реконкисте.

Вильям обогнул детей, подошел к ручью, плюхнулся на ягодицы и соскользнул по крутому бережку на отмель. Над головами чернели ветки, обрамляя сизое утреннее небо. Жанна и Якоб тоже выбрались на бережок и уселись рядышком над обрывом. Теперь их глаза были на уровне глаз Вильяма.

– В чем? – спросил Якоб.

– В Реконкисте. Христиане пытаются отобрать Испанию у мусульман. Хотят оттеснить их обратно в Африку.

– Твоя мама – африканка?

– Не знаю. Я никогда ее не видел. Да и папу тоже, если честно.

Якоб смотрел, как Вильям умывается в ручье.

– А хотел бы?

– Повидать родителей? – Вильям пожал плечами. – Не знаю. Держу пари, мама умерла родами.

Жанна пришла в ужас.

– Ты не должен так говорить!

– А папа слишком важная персона. Должно быть, у него сотня таких, как я!

Якоб мигнул.

– Наверное, не совсем таких, как ты!

Вильям теребил подол своего монашеского одеяния. Потом, поколебавшись, обернулся к Жанне:

– Не отвернешься? Мне надо вымыться.

Жанна отворачивается. Вильям следит, чтобы убедиться, что она не совершит, как истинная дочь Евы, какую-нибудь злую выходку. Но она, похоже, совершенно не имеет такого намерения. Так что он стаскивает через голову рясу.

– Святой Моисей! – восклицает Якоб.

– Что? – говорит Вильям.

– Что? – говорит Жанна, вновь поворачиваясь к нему.

– Стань спиной! – кричит на нее Вильям.

Она отворачивается, но пытается выкрутить шею, чтобы узнать, о чем толковал Якоб.

– Ты же весь покрыт кровью! – воскликнул Якоб.

Жанна вновь развернулась, чтобы глянуть. Так и есть. И грудь, и живот, и даже спина Вильяма покрыты запекшейся темной кровью. А еще на нем кожаный ремень, изукрашенный золотом и продетый в пояс подштанников. Но детей больше поразила кровь.

– А, это, – Вильям расхохотался, – не тревожьтесь. Это не моя.

– Мне от этого не лучше, – сказал Якоб.

– Нет-нет, это не то, что ты подумал. Это даже не человеческая кровь.

– Тогда чья же?

– Извергов.

– Что?

– Это кровь мерзких извергов из леса Мальзербе.

Якоб поворачивается к Жанне:

– Ты что-нибудь поняла из того, что он сказал?

– Нет.

– Просто проверяю.

– Дайте мне вымыться, и я все расскажу. А ты, крестьянка, отвернись.

– С удовольствием, монах.

Неожиданно для себя Вильям расхохотался.

Вымывшись, он уселся на бережку рядом с Якобом и Жанной и рассказал им про то, как его изгнали из монастыря Сен-Мартин.

– Ты разбил каменную скамью голыми руками? – переспросила Жанна. – В самом деле? В самом-самом деле?

А потом про свое странствие через лес Мальзербе.

– Их головы взорвались? Не может быть! Хотя на тебе было столько крови…

Когда он дошел до той части, в которой рассказывалось про оторванную ослиную ногу, они, перебивая друг друга, хором воскликнули:

– Что? Нет! В самом деле? Этого не может быть!

Но Вильям поклялся, что это правда.

И, слушая его рассказ, Жанна задумалась. Глубоко.

Закончив повествование, Вильям обернулся к Якобу:

– Вот моя история. А ты как очутился тут, мой добрый еврей?

– Ну, мой добрый христианин, – отвечал Якоб под одобрительную усмешку Жанны, – я здесь из-за пожара.

И Якоб рассказал Вильяму свою историю, которую уже знала Жанна. Вильяма она не столько напугала, сколько разгневала.

– Ты знаешь, где живут эти христианские мальчишки? Давай разыщем их. Я им ноги-руки оборву!

Но Якоб сказал:

– Нет. Я уверен, что ты можешь. Но лучше не надо. Потом он рассказал, как потерялись его родители, и как он нашел мясника под обломками стены, и как он исцелил его голову тысячелистником.

– И рана тут же закрылась? – подивился Вильям.

– Не тут же, а пока я читал первые стихи Шма. Жанна лихорадочно соображала.

Оба юноши повернулись к ней.

– Ну, – сказал Вильям. – А ты расскажешь, почему ты здесь?

– И может, про эту твою собаку? – добавил Якоб.

До сих пор Гвенфорт спала на солнышке, но теперь она встала, отряхнулась и потрусила к Жанне. Борзая зевнула, показав длинный язык в разверстой пасти, потом отряхнулась, села и поглядела на Жанну, словно тоже хотела услышать рассказ.

С миг Жанна размышляла об историях, которые только что услышала. Потом притянула к себе на колени голову Гвенфорт и стала поглаживать медное пятнышко на морде.

Ее простонародный выговор очень подходил к бесхитростной истории. Юноши сели, охватив колени руками и глядя на девчушку, гладящую огромную собаку. И слушали. Она рассказала им все, что вы уже тут слышали. Включая свои видения.

Потому как она поняла: если ей грозила смерть от костра за колдовство, то и им тоже.

Когда она рассказала, как увидела борзую на могиле Гвенфорт, оба юноши как по команде поглядели на белую борзую. Внезапно Вильям прошептал:

– Эй, Брутус.

Дети уставились на него, но он смотрел только на собаку, которая спокойно лежала у ног Жанны.

– Эй, Кассандра! Фидо! Вестон! Элси!

Уши собаки чуть дрожали при звуках каждой клички, но она продолжала лежать. Наконец Вильям сказал:

– Гвенфорт!

Борзая настороженно села и вопросительно взглянула на него.

– Это странно… – прошептал Якоб.

– Это больше чем странно, – сказал Вильям, – это чудо.

– А затем на поляну выбежали рыцари, – сказала Жанна, – те, что потом схватили меня.

– И притащили тебя в трактир, – заключил Вильям. – Так что, теперь ты со своей борзой отправишься домой?

Жанна заколебалась.

– Я… я не думаю.

– Почему?

– Люди в деревне. Они не поймут.

– Но твои родители?

– Тоже не поймут.

При воспоминании о выражении их лиц в тот, самый последний, миг ее охватила дурнота, словно она выпила кружку скисшего молока. Юноши сидели молча. Деревья поскрипывали под утренним ветром. Наконец Якоб сказал:

– Что ж, ты можешь, если захочешь, пойти со мной в Сен-Дени.

– Сен-Дени? – воскликнул Вильям. – Господи, ах ты, осел!

Якоб и Жанна одновременно мигнули и уставились на Вильяма.

– Что?

– Господи! Осел! Осел! – твердил Вильям.

Якоб начал хихикать.

– Что-что? Ну-ка повтори!

– О боже! О, мой осел! – воззвал Вильям, вскакивая на ноги. – Что вы с ним сделали?

Теперь уже хихикала и Жанна.

– Что с тобой, – с трудом выговорила она, – о чем это ты?

– Мой ослик! Где мой ослик?

Смех Жанны и Якоба начал стихать.

Жанна сказала:

– Какой ослик?

Вильям хлопнул себя по лбу здоровенной ладонью:

– Ах я осел! Оставил своего осла в трактире!

Жанна и Якоб вновь разразились смехом.

Но Вильям не смеялся.

– Мы должны забрать его оттуда.

– Что? – сказал Якоб, и в тот же миг Жанна в точности тем же тоном сказала:

– Что?

– Мой ослик навьючен двумя мешками книг для Сен-Дени. Потому что туда иду и я! Да, в Сен-Дени, к аббату Хуберту. Но сначала мы должны забрать книги, а потом все вместе пойдем в Сен-Дени!

Но Жанна замотала головой:

– Я туда ни ногой! Рыцари-то пришли как раз из Сен-Дени. Они туда и собирались меня увести. К Микеланджело ди Болонье.

Внезапно лицо Вильяма приняло выражение, прежде ни Жанной, ни Якобом не виданное. Он сказал:

– Это плохо.

– О чем это вы? – спросил Якоб.

Вильям объяснил:

– Микеланджело ди Болонья – самый злобный монах во всей Франции. Жирен, красен и ужасен. Так про него говорят. Говорят, он даже больше, чем я. И свирепей голодного медведя.

– Он увел мою дорогую старую Терезу, чтобы сжечь ее на костре. Он живет в Сен-Дени.

– И вот почему ты должна туда пойти! – воскликнул Вильям. – Прямо в львиное логово!

– Но это же бессмыслица! – сказала Жанна.

Якоб кивнул.

– Нет, не бессмыслица! – настаивал Вильям. – Потому что этот лев отнюдь не царь зверей! Есть кое-кто и покрупней. Его аббат, Хуберт Добрый! Хочешь укротить льва? Ступай к его хозяину!

– И сказать что?

– Проси помилования для себя и для Гвенфорт.

Борзая посмотрела на Вильяма, склонив голову набок, а потом вновь уложила голову на колени к Жанне.

– Это безумие, – сказала Жанна, – если Микеланджело идет за тобой, думаешь, от него можно укрыться? Он вселяет ужас в сердце каждого крестьянина, монаха или дворянина. Если он узнает, что я бежала от рыцарей, он затравит меня. Против него не выстоять.

Жанна, нахмурившись, поглядела на Гвенфорт, потом обернулась к Якобу.

Тот пожал плечами.

– Убедительный довод.

– Ступай к его господину. Слава о мудрости и великодушии Хуберта разошлась по всему христианскому миру! Я так или иначе должен доставить ему книги. Пошли со мной, и мы поведаем ему о злодеяниях Микеланджело.

Каждая жилочка Жанны подсказывала ей не соглашаться. Не доверяй этому монаху! Не ходи в Сен-Дени! Не доверяй свою жизнь аббату, которого ты никогда не видела! Не приближайся к Микеланджело!

Каждая жилочка, каждое чувство, кроме одного! Юноши смотрели на нее так, словно хотели, чтобы она пошла с ними. Словно она была им нужна.

Ее шепот был тише шороха ветра в ветвях ясеня.

– Вы не оставите меня?

Вильям усмехнулся.

– Клянусь всей моей жизнью.

– Ладно.

– Ладно?

– Ладно.

– Так значит, мы все идем в Сен-Дени? – сказал Якоб.

– Мы все идем в Сен-Дени, – согласилась Жанна.

– Но сначала, – воскликнул Вильям, – осел!

Солнце начало пригревать, и до детей доносилось сонное чириканье первых птиц, вернувшихся с юга.

Они побрели гуськом, пытаясь найти дорогу к трактиру. Прошлым вечером они бежали по лесу наугад, и сейчас никто не был уверен в том, куда нужно идти.

Вильям шагал впереди – похоже, это было в его характере. Жанна и Якоб подметили это – самый шумный, самый большой, всегда первый. Как ни странно, это не раздражало. Некоторые дети становятся вожаками, потому что они хотят командовать и думают только о себе, но Вильям был не таков. Его просто распирал избыток жизненных сил. Он всегда оказывался впереди, потому что жаждал увидеть, что там дальше.

Но они быстренько уговорили его идти сзади. Во-первых, потому что он слишком бросался в глаза, а дети хотели заметить рыцарей прежде, чем те могли заметить их. А во-вторых, потому что он был таким большим, что каждая ветка, которую он задевал, с силой лупила по ним. И после того, как Якоб и Жанна огребли несколько ударов по щекам, они заставили Вильяма переместиться назад. Гвенфорт шествовала рядом с Жанной, прижимаясь белым боком к девочке, которую так любила и по которой так тосковала.

Идя по лесу, они продолжали беседовать. У каждого был свой, присущий только ему выговор. Якоб подцепил свой из стихов еврейской Библии и из посещений бейт-мидраш, где мужчины его слободы учили Тору и беседовали меж собой, споря над каждой строчкой. Вильям, с другой стороны, говорил на высоком французском, густо пересыпанном латынью, как это было принято в монастыре, а речь Жанны была вольна и бесхитростна, как поля, которые возделывали ее сородичи.

Они рассказывали друг другу про свои родные места, про то, как прошло их детство, про друзей, которых они оставили позади; хотя, ко взаимному удивлению, выяснилось, что у них дома осталось не так уж много друзей. Они легко ладили со сверстниками, но, как оказалось, каждый чувствовал, что он не такой, как другие. Так, словно, выскажи они вслух обуревающие их мысли, окружающие решат, что у них не все дома.

Они со смехом описывали друг другу это ощущение, что было знакомо всем троим, но никогда до этого не облекалось в слова. Вильям, Якоб и Жанна, несмотря на все их отличия, обнаружили, что им необычайно легко понимать друг друга. Словно, несмотря на всю разницу в выговоре, каждый из них наконец встретил земляков.

Вскоре они выбрались на широкую дорогу и увидели трактир. Однако, когда они всмотрелись в него из-за деревьев на противоположной стороне дороги, стало ясно, что это не тот трактир, из которого они бежали.

– Думаю, мы заблудились, – объявил Якоб.

– Определенно заблудились, – согласилась Жанна.

– И вовсе нет, – возразил Вильям, который выбирал направление, несмотря на то что шел позади. – Мы просто идем другим путем.

– Настолько другим, что он привел нас к другому трактиру? – спросил Якоб.

Жанна рассмеялась, а Вильям вспыхнул. Знакомое чувство овладело им. Двое детей, светлокожих и нормального роста, смеющихся вместе. Над ним. Над Вильямом.

– Я и хотел привести вас сюда, – проворчал он.

– Посмотри! – сказала Жанна. Она положила ладошку ему на локоть.

Вильям обмер. До него дотронулась дочь Евы! Он даже собрался прикрикнуть на нее, но тут увидел, куда она показывает. От ее пальца взгляд проследовал мимо корявых, покрытых мхом стволов деревьев, и дальше, вниз по дороге, где раскинулся рынок, бурлящий народом. Крики продавцов и покупателей эхом стелились над дорогой.

– Вот, – сказала Жанна, – давайте пойдем и спросим, как найти тот трактир.

– Хорошая мысль, – согласился Вильям.

Он сделал было шаг на дорогу, но Жанна остановила его:

– Не ты! Если рыцари где-то поблизости, они увидят тебя за версту. Да и Гвенфорт. Оставайся тут с ней. Мы с Якобом пойдем, узнаем, где трактир, и сразу вернемся.

Монашка смолкает.

Кто-то стоит у меня за спиной. Я оборачиваюсь и вижу, что он не достает мне до плеча. А я-то сижу. Его волосы такого яркого рыжего цвета, что кажется, словно голова охвачена огнем. А лицо усыпано веснушками. Он усмехается мне, и я вижу, что два передних зуба выбиты.

– Я кое-что жнаю, – говорит он. – Видал, как оно все было. Што штряслось с бедными детифками. Видал, чего он шотворил, и что они шотворили, и все ужасные вещи, что шлучились потом.

Он еще ребенок. Но он выглядит так, словно повидал в этой жизни слишком много, больше, чем иные взрослые. Его глаза в одночасье и зоркие и мертвые. Словно ему ничто не в новинку.

– Но ешли ты хочешь получить кое-что, ты должен дать кое-что, догадываешша, о чем я?

– Убирайся! – говорит трактирщик, вставая со стула. – Я тебе уже раз двадцать говорил, Ренар, не приходи сюда. С меня хватит. Розги не пробовал?!

Дружелюбное лицо трактирщика становится таким же красным, как волосы мальчишки. Я встаю и, ухватив трактирщика за руку, веду его обратно на место.

– Я хочу услышать его историю, – говорю я.

– Не верьте ни единому его слову, сударь, – сплевывает трактирщик, – малый сорвет вам на ходу башмаки, пока вы будете догонять его, чтобы отобрать свой кошелек!

Мальчик – Ренар – корчит обиженную гримасу.

Я говорю:

– Быть может. Но я хочу услышать, что было дальше. И если он готов рассказать, я готов слушать.

Ренар подмигивает мне:

– Купи мне кружку эля, побольше да покрепче, и история ваша.

– Нет! – говорит трактирщик.

Я добавляю:

– Никакого эля. Но получишь тарелку с едой. За мой счет.

Трактирщик ворчит, но я уже пододвигаю для рыжеволосого мальчишки стул к столу.

Глава 9

Рассказ жонглера

Я жонглер. Я в рыночный день устраиваюсь на площади, пою, немножко жонглирую, в общем, всяко-разно. Такому бедняку, как я, много ли нужно? Медяк-другой.

Так что я в субботний день расположился на рынке к югу от Бельэр-Сюиз, и занимал людей всякими штуками, как обычно, и тут вижу престранное зрелище. Там, рядом с рынком, вроде как лес, и по лесу рыщет белая борзая с медным пятнышком на носу. А рядом с ней прездоровенный парень, в жизни таких не видал. И черный как земля, вот вам крест. Я как раз пел в это время, так у меня все слова из головы вылетели, а я эту песню с вот таких лет помню. Во как я удивился! А рядом со здоровяком двое детишек, моего примерно возраста, мальчик и девочка. Гляжу, мальчик-то еврей. Не то чтоб это так уж бросалось в глаза, но поработайте с мое на рынках, начнете разбираться в людях. Откуда они, какие шутки им по нраву, какого бога боятся, а какого – нет, где держат кошелек – все такое…

Смотрю – а еврей-то и крестьяночка уже на рынке. И веселятся вовсю. Я думаю, у них на рынке было какое-то дело – дорогу спросить или что-то в этом роде. Но рынок такое заразное место, верно? Тут и крестьяне, и ремесленники из окрестных сел и городов, и каждый со своим прилавком, со своим товаром… Тут и мед, тут и воск, тут и эль, вот вроде того, что Мари варит, тут и кожа, и рог, и поделки кузнецов, и сыры, от которых ни один добрый француз не откажется.

А лучшая штука тут – это я по себе знаю, – что нет тут ни господ, ни попов, и никто тобой не командует. Приходи со своим товаром, со своими деньгами, покупай что хошь, продавай что хошь. Вот это по мне, скажу я вам! Не то что в поле спину гнуть. Что заработал, то и получил.

И эти Жанна и Якоб – теперь-то я знаю, как их звать, – они тоже это чуют. И вот, пока они гуляют по рынку, свобода начинает кружить им головы. Это то, что рынок делает с вами. Они останавливаются около прилавков. Якоб берет моток пряжи и крутит его в пальцах. Жанна разглядывает прилавок кузнеца.

Здоровенный парень таращится на них из-за деревьев, и я прямо чувствую, что ему тоже сюда страсть как хочется. А еще что ему не по себе. Вот уж за это его трудно упрекнуть – ему должно быть всегда не по себе, бедняге, беря в расчет, как он выглядит.

Спустя какое-то время Жанна и Якоб вспоминают, зачем они здесь. Они останавливаются около хозяйки, продающей гусиные яйца, и спрашивают ее, знает ли она такой трактир «Святой перекресток». Она не знает. Тогда они спрашивают толстяка, который слушает мою песню. Тот вытирает лоб и тоже говорит, что не знает. Тогда они поворачиваются к низенькой даме, чтобы задать ей тот же вопрос.

И тогда-то Жанна и видит его.

Время замедлилось. Я это чую – словно здоровенный камень скатился в воду и теперь медленно погружается. Пыль висит в воздухе. Крестьяне точно застыли. И там, в самой гуще, стоит огромный человек.

Выше на голову самого высокого из них.

У него кустистые красные бакенбарды и оранжево-красные волосы, торчащие во все стороны.

Его толстые щеки тоже красные.

А маленькие красные глазки, утонувшие в складках жира, уставились на Жанну со смесью удивления и ярости.

Да, вы догадались.

Это сам Толстый, Красный и Ужасный. Микеланжело ди Болонья.

Внезапно он начинает расталкивать народ и как заорет во всю мочь:

– Держите! Держите этих детей!

Жанна не стала дожидаться. Она кидается в противоположном направлении, таща за собой Якоба.

Поначалу кажется, что она бежит к лесу, где прячутся здоровенный малый и собака, но потом меняет решенье – зачем приводить Толстого, Красного и Ужасного прямо к дружку и собаке? – и зигзагом мчится в противоположном направлении.

Якоб старается не отставать, виляя меж крестьянами и ремесленниками. Жанна перепрыгивает через холстины с разложенным на них товаром, навлекая на себя град проклятий от торговцев. А следом несется Микеланжело, и вот уж его-то проклинают не в пример крепче, потому что он просто топчет все подряд. Глиняную посуду он просто давит в пыль. И он вроде догоняет детишек.

Но Жанна уже ученая. Она пригибается, низко-низко, так что теряется в толпе. Якоб делает то же самое, и Толстый, Красный и Ужасный сбит с толку. Он топчется на месте, крутя головой, но детишек не видит.

А они тем временем уже просочились сквозь толпу и выбрались на южную дорогу.

Тут я понимаю, что и мне может кое в чем свезти. Я тоже пробираюсь сквозь толпу и бегу по дороге. Оглядываюсь – Микеланджело крутится на месте, как осадная башня, пытаясь углядеть детишек. А в зарослях тот, здоровущий, держу пари, гадает, что ему делать.

Якоб и Жанна добегают до поворота, но не останавливаются, наоборот – Жанна все орет на Якоба, мол, быстрей да быстрей. Думаю, она немножко не в себе. Любой бы испугался Толстого, Красного, Ужасного, но она перепугана до полусмерти. Я бегу за ними – они и ухом не ведут!

Якоб кричит:

– А как же Вильям?!

– Мы вернемся за ним!

Прямо перед ними на дороге шестеро. У всех у них мечи. Это кое-что значит. Если у тебя есть меч, но нет лошади, ты или разбойник, или очень-очень бедный рыцарь.

Жанна, должно, заметила их в тот же миг, что и я, потому как кричит:

– С дороги!

И делает крутой разворот! Она перепрыгивает через земляную насыпь у обочины дороги.

И как завопит!

Якоб все равно летит следом – уж не знаю почему. Я вижу, как он, выбравшись на гребень насыпи, пытается остановиться, но не может. Потому как насыпь отделяет дорогу от реки Уазы.

Так что Жанна с Якобом кувырком летят со склона прямиком в Уазу. Вот так, бум, бум, бум, бабах – плюх! Вот как они туда летят.

Я бывал в этой части Уазы. Так себе река. Воняет навозом и дохлой рыбой.

И не мелкая.

Жанна плывет, вернее, пытается плыть. Но у нее не очень-то получается – а кто из нас умеет? Так что большей частью она просто лупит по воде руками и вопит. Потом Якоб скатывается вниз и плюхается прямо на нее, так что они хватаются друг за друга, тянут друг друга вниз, глотают воду и вцепляются в волосы друг друга, пытаясь удержаться на поверхности. Тонут. Вот что они делают.

И тут я вижу здоровенного рыцаря, у него лицо точно щит, такое же плоское и тупое, – и он прыгает прямиком в воду, и она едва достает ему до плеч, и он поднимает их над водой, вверх, выше головы, а они отбиваются и пинаются.

И он тащит их на берег, и швыряет – с силой, – в грязь. Они барахтаются там, кашляя и извиваясь, точно рыбы.

Наконец они приходят в себя. Глядят вверх.

А на них оттуда глядит этот худой рыцарь с длинными светлыми волосами и мордой как у хорька.

И усмехается, точно сам дьявол.

Трактирщик ставит перед мальчишкой тарелку с холодным пирогом. Жонглер смотрит на него и усмехается.

– Ну, – говорит он, – разве это не стоило кусочка пирога?

Трактирщик ворчит, но я говорю:

– Воистину так. И это все, что ты видел?

– О нет, – говорит он, подбирая крошки и кусочки мяса своими грязными пальцами и заталкивая их в рот. – Я же следил за ними. Верно? Такая большая шишка, как сам Толстый, Красный и Ужасный, охотится за ними! Это могло принести кое-какие денежки, нет?

– Ты готов был их предать? За деньги? – восклицает Жером. – Это… у меня даже слов нет!

– Тише, тише… Я же должен на что-то жить, нет? У меня не так уж много поклонников среди божьего люда, которые ни с того ни с сего покупают мне еду, верно?

Он поворачивается к черноволосому красавцу:

– Да и среди господ мало кто расщедрится на одежонку!

Красавец хмурится.

– Нет! Я должен все зарабатывать своим горбом! Как умею! Будь вы на моем месте, вы бы сделали то же самое!

Он продолжает уплетать пирог, так, словно боится, что кто-то его отберет, одна рука прикрывает тарелку, другая швыряет куски в рот. Потом он говорит:

– За кружку крепкого эля я вам расскажу, что потом случилось.

Я колеблюсь. Крепкий эль не для детей. Светлый, легкий эль – вот что пристало детям. И церковникам.

Маленькая монашка говорит:

– Как насчет кружки доброй воды?

Все за столом корчат одну и ту же гримасу.

– Ты что же, пьешь ее, эту воду? – говорит трактирщик.

– Какая гадость! – вторит Мари.

– Так и подхватить что-нибудь можно, – добавляет Арон.

Маленькая монашка пожимает плечами.

– Если Господь сотворил ее, как она может быть плохой?

Арон наклоняется к ней и наставительно поднимает палец.

– Господь сотворил также и мочу, сестра.

Я велю принести жонглеру кружку светлого легкого эля, трактирщик приносит ее, и мальчишка продолжает.

Глава 10

Вторая часть рассказа жонглера

Они мастерят виселицу, прямо на дороге. Здоровенные рыцари держат Жанну и Якоба за локти, а двое других разматывают веревки, которые были обмотаны у них вокруг пояса, и начинают вязать из них петли.

У меня мурашки по телу бегут. Одного моего дружка повесили как-то, малоприятная штука, скажу я вам.

Ну вот, Жанна и Якоб трясутся так, что вот-вот стрясут свои рубахи. Промокли до нитки, а теперь еще и вот-вот их повесят. Якоб начинает тихонько молиться, и Жанна вслед за ним, хотя я слышу, молитва-то другая. Рыцари кидают петли детишкам на шею. А я уж и не знаю, попытаться ли помочь им или нет. Если нет, и детишек прямо тут и повесят, не видать мне моих денежек от Толстого, Красного, Ужасного. Но если я попробую, то, скорее всего, веревкой воспользуются по второму разу, если понимаете, о чем я.

Что бы вы сделали на моем месте? А?

Ну, надо признать, хотя у меня и много талантов, храбростью Господь меня не наделил. Так что я смотрю, как веревки затягиваются на шейках ребятишек, а они молятся уже изо всех сил, так что даже я слышу.

А затем – затем их тащат по дороге.

Рыцари идут, волоча детишек за собой, точно собак. Эти веревки – не висельные петли, это ошейники. Так что рыцари тащат детишек с тракта на тропку, что пересекает Уазу и сворачивает к западу. Я иду за ними, но дорога слишком безлюдная, чтобы остаться незамеченным. Они поймут, что дело нечисто, верно?

Так что я быстренько ищу, где бы укрыться. Лучшее укрытие – это быть на виду, я всегда это говорю! Так что я кричу им вслед:

– Прошу прощения! Вы в ту сторону идете, судари мои?

Один из них отвечает:

– Разумеется! С чего бы иначе нам сворачивать на эту дорогу?

У него ленивый взгляд, и он держит ту веревку, что захлестнута вокруг шеи Якоба.

– Не против, если я пойду с вами? У меня нет спутников, а это пустынная местность.

– Отвали, – говорит тот, что похож на хорька.

Они говорят, как люди с деньгами, но как люди с деньгами, которых потрепало в разных войнах. Без чести и совести. Но все еще с деньгами. Понимаете, о чем я?

Так что я говорю, что спою им за ужин. Тот хорек не хочет меня слушать, но остальные хотят. Так что я пою им соленую песенку, из своих лучших, где все плохие слова рифмуются.

Жанна краснеет как свекла, да и Якобу сильно не по себе, но рыцари хохочут. Почти все, по крайней мере. И разрешают мне идти с ними. Одну-две соленые песенки знать полезно, я всегда это говорю.

Так что у меня появляется план. Как только я узнаю, куда они направляются, я быстренько возвращаюсь назад и попробую выцарапать медяк-другой у Толстого, Красного, Ужасного в обмен на сведения о ребятишках. Которых, должен признать, мне все больше жалко. Якоб хромает, словно ему больно ступать. Жанна как-то ухитряется ослабить свою удавку, но, когда Якоб пытается сделать то же самое, рыцарь с ленивым взглядом так дергает веревку, что Якоб кашляет и падает на колени.

– Вставай! – велит он и дергает за веревку, поднимая Якоба на ноги.

Жанна кричит:

– Прекрати, ты, мерзкий викинг!

Я жду, что ее веревку тоже дернут, чтобы заставить ее замолчать, но толстенький рыцарь, который тащит ее, только хохочет.

Я уже понемногу начинаю запоминать их имена – Фабиан Хорек, Балдвин Лысый, Хэй Ленивый Глаз, его толстого братца зовут Мармелюк, а еще Жорж и Робер, здоровенные, как мельничные колеса, и такие же ленивые.

Какое-то время спустя Мармелюк говорит:

– А что за молитву такую ты тут читал?

Фабиан Хорек бросает, не оборачиваясь:

– Не разговаривать с пленниками.

Но Мармелюк не обращает внимания:

– Будто на еврейском.

Не то чтобы он и в самом деле думал, что молитва еврейская. Он просто имел в виду, что она чудная.

Якоб поворачивает голову, насколько может, чтобы взглянуть на Мармелюка, но ничего не говорит. Миг спустя Мармелюк спрашивает:

– Ты что же, еврей?

Якоб вроде какое-то время раздумывает, потом, типа, признается:

– Да.

– Что, в самом деле? – спрашивает Мармелюк.

Якоб равнодушно говорит:

– С чего бы мне врать, что я еврей?

Тут веревка, что охватила его шею, натягивается, и Якоб спотыкается и кашляет.

– Не умничай с моим братом, – огрызается Хэй.

Мармелюк ждет, пока Якоб придет в себя. Потом говорит:

– Так ты не веришь в Господа нашего?

Хорек через плечо оглядывается на Мармелюка, словно хочет сказать: что ты, во имя Господа, творишь?

Якоб, на этот раз взвешивая каждое слово, хрипло говорит:

– Я верю в Бога.

– Не веришь! – бросает Хэй. Но он чуть отпускает веревку.

Мармелюк говорит:

– Ты молишься Иисусу? Говоришь Символ веры?

– Нет, – говорит Якоб, – я не верю в Иисуса. Но я верю в Бога.

– Иисус и есть Бог, ты, грязный язычник, – бурчит сир Фабиан, даже не давая себе труда обернуться.

Но Мармелюк говорит:

– Слушай, как это можно верить в Бога и не верить в Иисуса?

Похоже, ему и впрямь интересно.

Якоб опять колеблется. Я знаю, что ему страшно – я чую запах его пота. Когда испуган, пот пахнет по-другому. Рыцарь ведет его на веревке, а от него ждут, чтобы он пустился в теологические дебаты. Оно-то так, нынче большей частью с евреями теологические дебаты так и устроены. Печально, но факт.

Якоб, похоже, взвешивает каждое слово; у каждого рыцаря меч на поясе, и все мечи покачиваются на уровне его глаз. Он говорит тихо, почти шепотом:

– Вы верите в Троицу. Отец, Сын и Дух Святой. Я верю в Отца, вот и все.

Мармелюк спрашивает:

– А есть такие евреи, что верят и в остальные части Троицы?

Его братец аж рычит на него:

– Да что с тобой творится?

Но Мармелюк отвечает:

– Я никогда не разговаривал с евреем. Мне просто интересно.

Якоб осторожно говорит:

– Нет. Мы верим только в Отца. Поэтому мы и есть евреи, так я думаю.

– Хм, – говорит Мармелюк.

Фабиан глядит на остальных рыцарей и заводит глаза к небу.

Мы становимся лагерем на обочине. Солнце уже касается холмов и заливает их своим алым нутром.

Жорж и Робер мастерят костер из сосновых иголок и сухих веток. От сосновых иголок ничего, кроме дыма, потому что они зеленые. Я ж говорю, мозги у них ленивые, как мельничные колеса, у этих двоих. Наконец Балдвин берется за дело.

Рыцари насаживают на прутики копченые колбаски, которые повытаскивали из своих мешков. Я предлагаю попеть за колбаску, но Фабиан кидает мне здоровенный кусок и говорит, это за то, чтобы я не пел. Я эту шутку слышал тыщу раз. Но мне все равно смешно – потому как мне платят за то, чтобы я ничего не делал. Жанне и Якобу не предлагают поесть. Они кажутся самыми усталыми, голодными и несчастными ребятишками, что я когда-либо видел.

Наконец мы устраиваемся на земле поспать. Все, кроме Мармелюка – он должен стоять на часах – и детишек, которые сидят у костра, веревки все еще болтаются у них на шее.

Я ложусь и притворяюсь, что сплю, потому как мне хочется упустить этих детишек не больше, чем рыцарям. К тому же, если люди думают, что ты спишь, можно услышать много полезных вещей.

Так что Мармелюк и детишки таращатся в огонь, и вскоре становится совсем тихо, только треск поленьев и свет от их оранжевого пылающего нутра. За пределами костра сущий мрак, облака закрыли звезды, к тому же ночь безлунная. Постепенно становятся слышны всякие другие ночные звуки – сверчки там всякие… И ветер в дальних деревьях. И еще звуки. Этих я не знаю. Призрачные звуки.

У огня Якоб и Жанна начинают пугливо озираться. Там, во мраке, рычат дикие звери. Стаи волков, голодные медведи, восставшие от зимнего сна. И худшие создания. Призраки. Духи. Ходячие мертвецы, жаждущие крови упыри. От этих звуков у меня волосы встают на загривке.

И потом, внезапно, этот вой. Долгий, высокий, пронзи тельный. Я бы сказал, что предсмертный, да только никто из живущих так не может выть. Жанна и Якоб поднимают головы и глядят на дальние холмы.

Жанна говорит:

– Сир Мармелюк, слышишь ли ты это?

Мармелюк смотрит на нее поверх языков пламени. Он не выглядит испуганным, вот ни на столько. Он выглядит… грустным. Он кивает. А потом шепчет:

– Это всего лишь сир Фабиан. Он плачет во сне. Мы все уже привыкли.

Я ушам своим не могу поверить. Хорек плачет во сне?

Якоб, похоже, тоже не верит, что это всего лишь Фабиан. Он оглядывается через плечо, во мрак, ожидая, что оттуда выскочит упырь и схватит его. Но Жанна говорит:

– Так что ж ты его не разбудишь?

– Жорж как-то попытался. Фабиан так избил его, когда Жорж ему сказал, что он плачет во сне, что никто больше не рискнул это повторить.

– Фабиан может побить Жоржа?

– Фабиан сильный малый.

– Так почему он плачет, как ты думаешь? Мармелюк по ту сторону костра смотрит на детей. Потом он делает кое-что очень странное.

Он озирает лагерь и шепотом окликает каждого рыцаря по имени. Никто даже и не шелохнется.

Тогда он потягивается, потирает замерзшие руки, смотрит на нас из темноты и рассказывает и впрямь жуткую историю.

– Мы были в Крестовом походе. Нас выступило двести рыцарей под командованием лорда Монтжоя – в Святую землю, чтобы освободить ее от власти сарацинского короля. Мы шли с воодушевлением. Нам говорили, что сарацины трусы и глупцы и что под знаменем Христа мы не потерпим поражения. Мы в это верили.

Языки пламени подсвечивают снизу лицо Мармелюка.

– По прибытии мы направились прямиком к Дамаску, первому городу, который мы собирались освободить. Освободить, разумеется, убив всех его жителей. Мы осадили город, – и незамедлительно сарацины обложили осадой нас. Мы оказались окружены, зажаты меж городскими стенами и кольцом осады. Враг превосходил нас числом и перерезал нам все пути к отступлению. Они не хотят вступать с нами в открытую схватку, а ждут, пока мы не перемрем с голоду. Трусы? Может быть. Но не глупцы. Единственными глупцами там были только те богатые мальчишки, что оставили свои уютные дома во Франции ради этого ада.

Мы голодали почти месяц. Солдаты мерли сотнями. Лорд Монтжой разбил палатку посреди нашего войска и закрылся там, никто не видел его неделями. Пошли слухи, что он умирает, а то и уже умер. Земля была такой сухой, что не удавалось как положено похоронить тех, кто умер от голода или болячек, они воняли из-под земли, так что мы начали сжигать мертвых на кострах. Весь лагерь провонял горящей плотью. Это было невыносимо.

Всхлипывания сира Фабиана становятся тише, теперь он вроде как кашляет или квакает как жаба.

– Наконец семеро из нас решили бежать. Мы пробрались ночью на окраину лагеря и пустились в бега. Когда мы оказались на вражеской территории, то поползли на брюхе под покровом темноты. Я в жизни не был так напуган. Но лучше так, чем гнить в том лагере. К рассвету мы выбрались за пределы кольца сарацин. Казалось, нас ведет сам Господь. Сейчас я в этом не так уверен. Мы выбрались на дорогу, что вела на север, и держались ее, надеясь вернуться во Францию.

А сушей – это несколько месяцев. Иное дело морем, до Венеции, тогда ушло бы вполовину меньше времени. Но нам нечем было заплатить за проезд. Так что Фабиан решил, что нам надо временно, только временно, пойти в разбойники. Клянусь, я противостоял ему, как мог, но остальные согласились, а в одиночку мне было бы не выжить, верно?

Молодой рыцарь умоляюще взглянул на Жанну, потом на Якоба, словно рассчитывая, что они согласятся с ним. Словно это что-то значило.

И, благослови Господь их доброту, они кивнули. Так что он продолжал:

– Да, так вот. Однажды утром мы прятались в скалах ущелья, через которое проходила дорога из Иерусалима в Константинополь. Мимо прошло несколько небольших отрядов. Фабиан велел нам оставаться на месте.

Он теперь был нашим командиром. Не знаю, как это получилось. Одним стоит только слово сказать, и все слушают. А другие хоть криком кричи, никто и ухом не поведет.

Наконец на дороге показалась повозка. Фабиан подал нам знак. Когда повозка подкатила ближе, мы выскочили и заорали: «Кошелек или жизнь!», как настоящие разбойники.

Ну, слов-то они не поняли, но наши мечи все сказали ясней ясного. Так что они легли в пыль на дорогу. Мы переступили через них, нам повозка была нужна. Фабиан рывком отворил дверь. Внутри были специи, вы таких и в жизни не видели. Груды пурпурного, оранжевого, мешок на мешке… И финики – это что-то вроде слив, только посуше и послаще.

Мы забрали все. И тогда…

Мармелюк вздохнул. Это был самый глубокий и печальный вздох, что я когда-либо слышал.

– Фабиан убил этих купцов. Сказал, они поднимут тревогу. Я не в силах был на это смотреть. И только когда они уже были мертвы, мы увидели, что у них значки рыцарей-госпитальеров. Это те, кто пользует раненых крестоносцев. Они этому всю свою жизнь посвящают. Монахи-целители, вот они кто. Даже и не рыцари на самом деле. Целители христианских воинов…

Меня вывернуло, прямо там, на дороге, ведущей в Константинополь.

Он вновь умолк. Словно все еще ощущал привкус той желчи во рту. Потом говорит:

– Ну, мы продали эту повозку и заплатили за проезд до Венеции. А когда добрались до Франции, наш седьмой компаньон, рыцарь по имени Гай-Франсуа, исчез.

Нам стало не по себе. И недаром. Когда мы разошлись по домам, в свои поместья, где прошло наше детство, оказалось, что Гай-Франсуа предал нас. Он вернулся домой и рассказал, что мы сотворили, и ушел в монастырь, искупать грехи. Мой отец, лорд Мармелюк де Лимор, человек богатый и знатный, назвал меня и моего брата убийцами. Прямо в лицо нам это сказал. Я пал на колени и умолял его выслушать, что это Фабиан, не мы, убил добрых госпитальеров. Он разгневался еще страшнее. Теперь отцовские земли унаследует наш младший брат. А мне отец запретил возвращаться домой во веки вечные.

Фабиан к этому времени перестал плакать. Трещат сверчки.

А потом Мармелюк говорит:

– Я скучаю по маме.

Детишки смотрят, как он, кусая нижнюю губу, глядит в огонь.

Наконец Якоб спрашивает:

– Это потому Фабиан плачет? Что он не может вернуться домой?

И Мармелюк отвечает:

– У него есть двойняшка-сестра. Если он вернется, она не станет с ним разговаривать. Я думаю, он плачет по своей сестре.

На следующее утро все немного не в себе, все не в духе, ну как обычно бывает с парнями с утра. Они передают по кругу бурдюк с кислым вином, чтобы прополоскать рот. Я тоже украдкой делаю глоток, Фабиан не замечает.

Потом мы выходим на дорогу, держа путь на запад. По мере того как солнце забирается все выше, мы заходим все дальше в широкие бурые поля. Никто особо не разговаривает. Смотрим, как овцы на склонах холмов щип лют травку.

Тогда-то Хэй и замечает это.

Он сходит с дороги – не говорит почему – и идет к каменной изгороди на краю пастбища. Лоб его удивленно нахмурен. Мне тоже интересно, а то? Так что я иду за ним следом.

Мы видим странную штуку. В земле глубокие борозды. Не в дерне. Глубже. Типа до самого камня под ним. И даже камень выглядит так, словно кто-то его взрезал. По мне, так похоже на отметины когтей. Самые большие когти, которые вы когда-либо видели. А рядом длинный язык сгоревшей травы.

Ну, мы все таращимся на это, пытаясь сообразить, что это за штука такая и что бы оно могло значить, как вдруг Жанна начинает трястись, как игральные кости в чашке. Якоб говорит:

– Жанна, Жанна, что с тобой?

Она не отвечает.

– Жанна, – он опять говорит.

Я подхожу чуть поближе. Ее зубы так стучат, что даже мне слышно, а под кожей на шее словно вдруг выросли древесные корни. Руки трясутся. А потом она валится ничком, точно подрубленное дерево. К счастью, Якоб успевает ее подхватить и осторожно опускает на землю. Она лежит там, и трясется, и дрожит, я такого в жизни своей не видел.

Фабиан начинает орать:

– Что происходит? Что это?

Якоб говорит:

– Думаю, у нее припадок.

Фабиан наклоняется над Жанной и ну орать прямо ей в лицо:

– Крестьянка! КРЕСТЬЯНКА! Вставай! Ты меня не проведешь!

Но она слышит его не больше, чем та каменная изгородь. Ясно как божий день.

Он встает.

– Жорж! Ты будешь нести ее всю дорогу до лорда Бертульфа, если она сама не способна идти.

– Она паршиво выглядит.

– Она в порядке. Поднимай ее.

Но Жорж говорит:

– Это чудно. Мне это не нравится.

Затем, неожиданно, Жанна перестает трястись и вся обмякает. Мы все это видим. Она не притворяется – уж я это точно знаю. Я столько раз притворялся больным. В том числе и падучей. А тут это всерьез. Якоб опять наклоняется к ней и говорит:

– Жанна, с тобой все в порядке?

Она вся мокрая и дышит хрипло, как в лихорадке.

Мы все глядим на нее. Балдвин, вот у кого самый испуганный вид.

– Ты что-то видела? – спрашивает Якоб.

Жанна кивает.

– Что?

Когда она наконец заговорила, кажется, что дыхание у нее из груди вырывают силой. Все, что она может сказать, это:

– Я видела дракона.

Ренар откидывается на спинку стула.

– Вот и все!

– Что значит – все? Ты не можешь на этом вот так остановиться, – говорю я, – там и правда был дракон? Ты его видел?

Жонглер глядит на меня, словно я выжил из ума.

– Ты что ж, думаешь, я хоть на миг остался там после того, как девчонка сказала, что видела дракона? Я что, по-твоему, с ума сошел?

Мари хохочет.

– Я узнал, куда они направляются, разве нет? Он же сказал, к лорду Бертульфу. Так с чего бы мне, ради Господа, болтаться там, когда я услышал, что где-то рядом завелся дракон?

– Так ты поверил, что ей было видение? Предсказание будущего?

– А что, ты думаешь, она делала? Петрушку валяла?

– Я не понимаю, что это значит. Так ты оставил их, чтобы рассказать все Микеланджело ди Болонье. Ты его нашел?

– Кого? Толстого, Красного, Ужасного? Не нашел, вот какая штука. Здоровенный, как гора, а я его не смог отыскать.

– А нашел бы, рассказал бы, куда они направляются?

Жонглер показывает мне язык.

– Ты тут свою мораль не разводи. Мораль, она для людей, у которых еда имеется. Уж конечно, рассказал бы. А потом, быть может, помог бы беднягам сбежать из тюряги прежде, чем их казнят. Кто знает? Потому как живой друг полезней, чем мертвый враг, верно?

Трактирщик опять встает со своего места.

– Верно. И вот, кстати, пределы моего гостеприимства, Ренар. Во-первых, вы все проверьте, на месте ли кошельки. Во-вторых, ты можешь переночевать в конюшне.

– Послушай, я тут, как выяснилось, неплохо спелся с вашей маленькой…

Трактирщик хватает Ренара за запястье, поднимает его со стула и тащит к двери.

– Приятно было познакомиться, дамы и господа! – кричит жонглер из-за плеча трактирщика. – Если нам доведется увидеться снова, умоляю пожалеть бедного жонглера и пожертвовать ему хоть немного…

И сам он, и его голос пропадают во тьме.

Арон-мясник говорит мне:

– Ты веришь этой истории? Что она предсказала появление дракона? Думаешь, такая тварь на самом деле существует?

– Не знаю.

И тогда к столу приближается еще один человек. Он высок и худ. Он смотрит на нас сверху вниз круглыми глазами поверх длинного орлиного носа.

– Я могу ответить на ваш вопрос.

У него странный выговор. Его «р» перекатывается, как холмы. Я приглашаю его придвинуть к нам стул. Он соглашается. Даже сидящий, он выше любого из нас. Щеки его так запали, словно он не ест ничего, кроме турнепса. Да и пахнет он таким же манером.

– Я брат Геральдус Скотт, Геральд Шотландский, – говорит он. – Я прибыл сюда из Абердина. Знаете, где Абердин?

Я слышал про Абердин. Он на самом севере острова Британия. Там последний форпост христианского мира. Этот Геральд и впрямь прибыл с края земли.

– Я переправился с Гебридских островов, прошел всю Британию с севера на юг, переплыл пролив, пересек Нижние страны, а потом тропой паломников пришел сюда. Везде, где бы я ни побывал, я записываю все, что вижу. Я составляю хронику нынешних времен. Я видел много странных вещей. Странных зверей. Странных зрелищ. Странных людей. Но никто и ничто не удивило меня так, как все, что связано с этими детьми, о которых ты всех расспрашиваешь.

– Ты их видел? Что именно ты видел?

Он улыбается и раздувает огромные красные ноздри.

– Братья мои и сестры, слышали ли вы когда-либо о драконе, испускающем смертоносные ветры? Нет? Так позвольте мне рассказать вам.

Глава 11

Рассказ хрониста

Я впервые повстречал детей в замке лорда Бертульфа и леди Галберт-Бертульф.

Лорд Бертульф, как вам, возможно, ведомо, человек большой. В смысле, обширный. В обхват он примерно такой же, как и ростом. И он безволосый. То есть совсем. Нет бровей, нет волос на голове, щеки гладкие, как детская попка, – но толще, гораздо толще. А вот лорд он небольшой. Даже не средней руки. У него есть замок, и подворье, и стена вокруг, но стена сработана из бревен, и не то чтобы высокая. Он родом из Фландрии, так что выговор у него еще пуще моего. Его «д» звучит как «т», а его «в» как «ф». Он чудной маленький человечек, ежели честно. А я всегда честен, на том и стою.

Жена его, леди Галберт-Бертульф, хорошего рода, они отсюда, из долины Уазы. Она еще ниже ростом, чем он. Напоминает мышь-полевку, я серьезно. И она очень милая, очень добрая. Пока ничего не угрожает ее деньгам. Тогда она делается жестче закрытой устрицы, а огрызается не хуже барсука.

В тот вечер я сидел с ними за высоким столом в большой замковой зале. Это низкое и сырое помещение с дюжиной столов на земляном полу и с помостом, на котором поставлен господский стол, устланный подпорченными плесенью гобеленами.

И тут входят шесть очень грязных рыцарей с таким видом, словно они самые важные персоны на свете. А за ними, волоча ноги, точно побитые собачонки, тащатся двое детишек. Я приметил у них на шейках красные отметины от веревки, которую сняли буквально только что.

Лорд и леди тепло приветствуют рыцарей. Ну, по крайней мере, леди. Лорд Бертульф просто восседает за столом в своем кресле, точно медленно плавящийся кусок масла.

– Сюда! Сюда! – восклицает леди, плюхаясь с помоста и бегая вокруг рыцарей. Потом она тащит Фабиана к высокому столу, требуя с него какого-то «доклада».

Я вижу, как мальчик, Якоб, склонился к девочке.

– Фабиан работает на них? – шепчет он. – Я думал, он работает на Микеланджело ди Болонью.

Жанна тоже кажется растерянной. Потом ее хватают за руку и Якоба тоже, и рыцари тащат их в ближайший угол, чтобы они не подслушивали Фабиана и обоих Бертульфов. Якоб морщит нос, а Жанна прикрывает ладошкой рот. Это угол, где лорд и леди облегчаются после обедов и банкетов.

Сидя за одним из низких столов, я смотрю, как Бертульф и его жена кудахчут с сиром Фабианом. Поначалу говорил Фабиан, при этом оживленно жестикулируя и все время показывая на двоих детишек. Но потом его перебила леди Галберт-Бертульф, и по мере того, как она говорила, сир Фабиан все шире и шире раскрывал глаза. Наконец он вскочил, точно дротик, перевернув свою скамью, уставился на Жанну и ткнул в ее сторону пальцем.

– Она ведьма! – закричал он. – Колдунья! Нечестивая ведьма!

Для Жанны все остановилось. Я видел это по ее лицу. Фабиан словно застыл в ее глазах, а эхо его слов все звучало и звучало в ушах. Лысый рыцарь сказал:

– Фабиан! Да что стряслось?

И Фабиан ответил:

– Дракон и вправду есть.

Мы стояли на бастионе, глядя сквозь бойницы на голые деревья и холмы Бертульфова владения. Вечер был слишком теплым и тихим для начала марта. Окоем окутала желтая дымка.

Лорд Бертульф ткнул в мою сторону пальцем-обмылком.

– Ты! – рявкнул он со своим фламандским выговором. – Расскажи, что тепе изфестно о драконе!

Рыцари и двое детишек, лорд и его леди, все они повернулись ко мне и приготовились слушать.

– Месяц назад я прибыл из Шотландии, ища для своих хроник все, что кажется странным и стоит того, чтобы быть записано для будущего. Вскоре после моего прибытия мне рассказали про ужасного зверя, который наводит страх на людей Фландрии.

Это, сказали они, бескрылый дракон, и, по их словам, он выполз из моря. Может, и так, потому что он был черный и зеленоватый и весь в белых колючих наростах, точно в ракушках. Он начал с того, что бросался на всякую мелочь – большей частью на кур и кошек. Но потом он начал расти и расти. Перешел на овец. Наконец он достиг такой величины, что стал способен за день убить и сожрать целого быка. Но он не только одних животных истреблял. Он убил множество храбрых рыцарей, которые отважились бросить ему вызов.

Поначалу он убивал зубами и когтями, которые сами по себе были смертоносны. Но потом он обрел еще одну дьявольскую способность. Я впервые стал тому свидетелем в Бургундии. Я последовал туда за чудовищем, чтобы заносить в хронику все его бесчинства. В Бургундии славный рыцарь сир Ивэн Отважный вознамерился сразиться с драконом. Он был великолепен в своих доспехах, алый плюмаж сиял, точно восходящее солнце. Мы шли следом за ним, надеясь увидеть, как прославленный рыцарь повергает чудовище. Чудовище отыскалось на развалинах некогда знаменитого трактира «Эль и Сыр». Владельцы и трактирщик с прислугой либо погибли, либо разбежались, и дракон расправлялся с провизией, которая там отыскалась.

Сир Ивэн выкурил дракона оттуда, поджегши развалины. Затем, на ближайшем пастбище, они сошлись в схватке. Сир Ивэн пришпорил коня и понесся на чудовище. Он направил на зверя копье, целясь прямо меж драконьих глаз. Дракон уставился на него – и затем трусливо и коварно повернулся и испустил чудовищные громоподобные ветры.

Должен признать, мы, зрители, поначалу рассмеялись. Но когда волна вони достигла храброго сира Ивэна, он, его конь, его копье, его доспехи – все охватило пламя. Он возопил, а дракон бежал, и мы бессильно наблюдали, как сир Ивэн поджаривается в собственных своих доспехах.

Тут Якоб прервал меня:

– Погоди! Ты хочешь сказать, он убивает людей, пуская в их сторону ветры?

Я серьезно кивнул.

– У него смертоносные ветры?

– Да.

– Ядовитые и вонючие кишечные ветры? И он ими громко пукает?

Жанна пробормотала:

– Якоб, мы уже поняли, поняли.

– Он пускает такие вонючие ветры, что они способны тебя поджечь?

– Не понимаю, почему в это настолько трудно поверить.

– Не понимаю, почему ты готов в это так легко поверить.

Лорд Бертульф поднял свою пухлую белую руку. Он повернулся к Жанне:

– И ты все это видела, ведьмочка?

Жанна заколебалась. Взглянула на меня. Потом маленький Якоб придвинулся к ней и взял ее за руку. Она глянула на него, удивленно так. Теперь, когда я больше узнал про Якоба, я понял, почему она удивилась, – кто видел, чтобы христианин и еврей держались за руки? Но Жанна, казалось, обрела в этом силу. Она сказала:

– Не все. Но дракона видела. И еще я провидела, что земля эта нездорова.

– Тут твоя магия подвела тебя, маленькая колдунья, – ответил Бертульф, – с этой землей фсе хоротшо.

Он повернулся к Фабиану:

– Ну тшто, ты сразишься с ним?

Фабиан отступил на шаг.

– Что? Сразиться с этой тварью? Да ты шутишь?

– Тшто, ты поишься?

– Нет, – ответил Фабиан, хотя совершенно очевидно испугался, – просто… на что это мне?

– Полутшишь польшую награду!

– И я смогу на нее купить себе вторую жизнь?

– А! Ты фсе-таки поишься! Я не тумаю, тшто ты…

– Якоб может сразиться с ним.

Мы все повернулись в ту сторону, откуда исходил тихой голосок. Говорила Жанна.

– Што ты сказала?

– Якоб сумеет сразиться с ним, – повторила девочка.

– Погоди… Что? – воскликнул Якоб.

– Ты можешь.

– Я могу что?

– Можешь одолеть дракона.

– Но это безумие! – воскликнула леди Галберт-Бертульф.

– Конечно, – согласился Якоб.

– Нет. Вовсе нет. Как я могу видеть будущее, так и Якоб владеет особыми силами.

Якоб отнял свою руку от руки Жанны.

– Его способности много больше моих.

– Это не прав…

Но Жанна прервала его:

– С моей помощью и с помощью этих храбрых рыцарей, – такое определение, надо сказать, Фабиана и его товарищей удивило, – волшебство Якоба может победить дракона.

– Мне ф это трутно поферить, – пробормотал Бертульф.

– Мне тоже, – сказал Якоб.

– Но, – сказала Жанна, – если мы одолеем дракона, вы должны отпустить нас. Мы мирно следовали в Сен-Дени, чтобы повидать аббата, когда нас беззаконно похитили эти… эти храбрые рыцари.

Лорд Бертульф вытаращился на Жанну:

– Фы пыли на пути в Сен-Дени?

Жанна кивнула. Лысый лоб лорда Бертульфа избороздили складки. Наконец он сказал:

– Латно. Фы испафляете нас от дракона, а сир Фабиан и его трусья профодят фас ф Сен-Дени пот нашим сопстфенным знаменем.

– Погодите! – сказала Жанна. – Не к Микеланджело ди Болонье. Только к аббату Хуберту и ни к кому иному.

Бертульф разглядывал Жанну. Он никогда до этого не заключал договоров с девочкой, тем более с крестьянской девочкой. Миг спустя он сказал:

– Латно. Как пошелаете.

– Клянешься? – спросила Жанна.

– Клянусь, – отвечал Бертульф.

– Погоди, – сказал Якоб, – я что, должен убить дракона?

– Надо ли продолжать? – спросил Геральд Шотландский.

– ДА!!!!! – вскричали мы все, как один.

– Трудновато будет мне говорить об этом…

– Пожалуйста! – сказали мы. – Рассказывай дальше!

– …Когда у меня так в горле пересохло, – заключил Геральд.

Мы все расхохотались. И я говорю:

– Ради Господа, налейте ему еще, да побыстрее!

Трактирщик подчиняется, и Геральд ведет свой рассказ дальше.

Глава 12

Вторая часть рассказа хрониста

Тем вечером мы обедали в большом зале вместе с лордом Бертульфом и леди Галберт-Бертульф. Это был образцовый обед французских лордов. Сначала подали отварное мясо разного вида, потом жареное мясо, потом печеное мясо и, наконец, сыр.

Лорд и леди сидели с Фабианом за высоким столом. Мне хотелось выведать побольше об этих двух детях, которые, видимо, владели неким волшебством, так что я уселся за стол в середке зала с ними и остальными рыцарями.

Я сразу заметил, что Якоб очень переборчив. Сначала подали вареного лебедя с цельной головой, к которому он не притронулся. Потом поросенка на вертеле. Это он тоже не стал есть. Тогда-то я и начал подозревать, что он не христианин, а еврей. Когда принесли тарелку, наполненную доверху жареным мясом, он спросил, какого оно животного, и, поскольку слуга не знал, он и это не стал есть.

Наконец подали сыр, он был с ярко-оранжевой коркой и лежал в маленькой круглой плоскодонной посуде из березовой коры. Каждую такую посудину поставили между двумя обедающими. Якоб живо схватил ломоть хлеба и начал макать его в сыр; а затем отпрянул, словно его ударили.

– Что случилось? – спросила Жанна.

– Фу, он воняет!

Жанна понюхала его.

– Да он заплесневел!

Она подняла глаза и увидела, что этот Мармелюк уже мажет сыр на хлеб.

– Сир Мармелюк, – прошептала она горячо, – не ешь его! Он испорчен!

Мармелюк глянул на нее, удивленно подняв бровь. Затем, с театральным видом, он взял хлеб, окунул его в посудину и поднес, истекающий желтым полужидким сыром, ко рту. Он помедлил, вдохнул запах сыра и проглотил намазанный сыром хлеб. Потом зажмурился и запрокинул голову. Жанна и Якоб в ужасе смотрели на это действо. Наконец Мармелюк улыбнулся и наклонился к детям:

– Он вовсе не испорчен. Это эпуас. Из Бургундии. Лучший сыр во всем Французском королевстве.

Он помедлил, глаза его затуманились.

– Что, быть может, означает, что это лучший сыр… в мире.

Он продолжал глядеть в никуда.

– Может, сыр все-таки отравлен, – прошептала Жанна, – по-моему, он сошел с ума.

Мармелюк выпрямился и расхохотался.

– Безумец тот, кто не станет есть этот сыр!

Он вновь с увлечением занялся хлебными корочками и мягким, пахучим сыром.

Жанна и Якоб склонились над своим вонючим десертом. Жанна потыкала в него пальцем. Сыр был мягким и липким, почти как мед. Противный, вонючий мед.

– Ты же не собираешься его есть? – спросил Якоб.

Жанна испытующе уставилась на сыр.

– С одной стороны, я все еще голодная. С другой, он воняет, как коровья лепешка.

– Ты можешь просто поесть хлеба. Я-то собираюсь именно это и сделать.

Жанна вновь глянула на Мармелюка.

Он и его брат почти управились со своей порцией сыра и теперь выскабливали остатками хлеба свою посудину.

– Почему эта штука им так нравится? – дивилась Жанна. Ей было любопытно. И, как она и сказала, она еще не наелась.

Так что, глядя на сыр, как приговоренный глядит на виселицу, Жанна потянулась к горбушке хлеба и зачерпнула мягкое содержимое вместе с оранжевой коркой.

– Давай, не зевай! – сказал Мармелюк, завидев это. – Ты что, сыра испугалась?

Ноздри Жанны затрепетали, как у разъяренного быка.

– Нет! – огрызнулась она. Она погрузила хлеб на самое дно посудины и зачерпнула мягкое, вонючее содержимое. Поднесла ко рту. Якоб в ужасе наблюдал за ней. Она откусила порядочный кусок.

Мармелюк и Хэй даже наклонились к ней, чтобы видеть получше.

По мере того как Жанна жевала, в уголках ее глаз собирались слезы. Из носа потекло.

– Ну и на что это похоже? – спросил Якоб.

Все еще жуя, Жанна ответила:

– На вкус, словно бы тебя стукнули кулаком в лицо.

Хэй расхохотался, а Мармелюк успокаивающе помахал рукой.

– Также, – продолжала она жевать с открытым ртом, – вонючие ноги. – Хэй, усмехаясь, хлопнул ладонью по столу. Жанна продолжала жевать. – И… масло. Ноги и масло… и… и трава. – Жанна жевала, жевала, жевала. Мармелюк поднял бровь. Якоб смотрел во все глаза.

– А теперь он на вкус как коровье пастбище… солнечное коровье пастбище.

– Погоди, в самом деле? – спросил Якоб.

Жанна закивала. По ее лицу ручьем текли слезы. Потом она проглотила.

Потом поглядела на Мармелюка.

Мы молча ожидали ее приговора. Наконец она провозгласила:

– Никогда в жизни ничего не пробовала столь омерзительного!

Хэй подавился, Мармелюк выкатил глаза.

– Думаю, мне понравилось, – добавила она.

Сердитая гримаса Мармелюка преобразилась в усмешку.

Якоб взял кусочек хлеба и неохотно потянулся к сыру, тогда как Жанна затолкала в рот последний кусочек своей намазанной эпуасом горбушки. Жуя, она сказала:

– А знаете, на что он в самом деле похож?

Рука Якоба замерла над сыром.

– На что? – спросил он.

– По вкусу он точь-в-точь как жизнь.

– Что?

– Гниль, и солнце, и неизвестность, и изобилие, и дорога, и слишком, слишком крепкая.

Якоб переводил взгляд с Жанны на вязкий сыр и обратно.

Наконец он сказал:

– Я сполна попробовал жизни в эти три дня. Лучше я буду держаться хлеба.

Мармелюк глядел через стол на Жанну. Когда он отвернулся, он заметил, что я его разглядываю. Он сказал:

– В этой девчушке что-то есть.

И знаете что? Он был прав.

На следующее утро шестеро рыцарей и двое детей сбились в кружок на краю леса лорда Бертульфа. Я был там тоже – поскольку именно здесь дети вознамерились противостоять дракону или же, что более вероятно, погибнуть, пытаясь ему противостоять. Не мог же я упустить такое событие за все блага христианского мира. Это была бы замечательная глава в моей хронике.

Сир Балдвин повернулся к своему вожаку, сиру Фабиану, и проговорил:

– Так что мы намерены делать?

Фабиан пожал костлявыми плечами:

– Это представление девчонки, не мое. Наше дело следить, чтобы дети не сбежали. Хотя мне хотелось бы знать, как она собирается сразиться с этим драконом.

Так что мы все обернулись к Жанне.

Но она только сказала:

– Якоб победит.

– Почему ты все время твердишь об этом? – воскликнул Якоб.

Она застенчиво улыбнулась.

– Помнишь, я говорила, что эта земля нездорова?

– Тут ты ошибаешься, крестьяночка, – фыркнул Фабиан.

– Нет! – отозвалась Жанна. – Тут есть болезнь. И она в драконе.

Якоб нахмурил брови, темные кудри упали ему на глаза.

Жанна обернулась ко мне:

– Ты говорил, что эти ветры – новая дьявольская способность, или что-то в этом роде?

– Истинно так.

Мармелюк вмешался:

– Кстати, Балдвин всегда обладал способностью испускать убийственные ветры!

Все расхохотались, кроме Балдвина, который сказал:

– Долго же ты ждал, пока представится возможность вставить в разговор эту шутку!

– Ну не мог же я сказать ее при лорде и леди, верно?

Балдвин швырнул в Мармелюка жменей земли. Все расхохотались еще пуще. Жанна наблюдала за ними и, к моему удивлению, тоже усмехалась.

Но Якоб уставился под ноги, сжав губы. Рыцари угомонились. Они наблюдали за ним, частью с сомнением, частью гадая, обладает ли еврейский мальчик такими удивительными способностями, как его подруга. Наконец он сказал:

– Я не могу помочь, пока не увижу.

Фабиан проворчал:

– Ну так все просто. Мы нападаем на дракона, вынуждая его, хм, громко пукнуть. – Он заколебался, потом глянул на Жанну: – Верно?

Крестьянская девчушка с трудом сдержала улыбку. Фабиан спрашивал у нее? Но она лишь сказала:

– Да.

Фабиан начал расставлять людей. Он отправил Балдвина и Хэя раздобыть приманку для дракона. Потом они с Жоржем и Робером пошли искать дерево, в кроне которого можно укрыться. Якоб отправился куда-то сам по себе, на поиски чего-то, не знаю чего. Мармелюк следил за ним. Я остался с Жанной.

Дерево нашли, Якоб вернулся. Балдвин и Хэй тоже вернулись – со старой хромой овцой, по-моему, уже полумертвой.

Мы намеревались испугать чудовище, поскольку именно тогда оно выпускало свои дьявольские ветры. Так что пока остальные будут карабкаться на дерево, двое рыцарей должны будут укрыться неподалеку от овцы и, когда дракон приползет, выпрыгнуть и напугать его. Это было самое опасное из всех заданий. И поскольку дракон предпочитал бежать, паля своим смертоносным оружием по тылам, было решено, что рыцари выпрыгнут из укрытия, напугают его, а потом вновь скоренько спрячутся обратно. Тогда они уцелеют. Вероятно.

Как вы понимаете, никому особо не хотелось браться за это задание. Так что Фабиан взял шесть длинных засохших травинок, уравнял их, обрубив мечом, а потом две укоротил еще больше. Затем зажал все травинки в кулаке так, что короткие на вид ничем не отличались от длинных. Рыцари стали тянуть, и Мармелюк и Хэй вытянули короткие соломинки.

– Братья! – воскликнул сир Фабиан.

Остальные рыцари вздохнули с явным облегчением. Но Жанна ухватила Мармелюка за рукав, и он склонился к ней. Она прошептала:

– Будь осторожен!

Все рыцари смотрели на них, но Мармелюку было все равно. Он сказал:

– Постараюсь. Спасибо.

И пошел следом за своим братом в густые заросли папоротника и дрока. Мы же все залезли на выбранное дерево, оседлав большие сырые ветки. Под нами старая овца с клочковатой, в репьях, шерстью щипала дикую траву.

День был серым, но не холодным. Время шло.

И тут Якоб указал на небо. Я поглядел, куда он тычет пальцем, там, над нашими головами, кружили вспугнутые птицы. Вороны и коршуны. Кружили. Кружили над нашими головами.

Волосы у меня на загривке встали дыбом. Я прошептал:

– Кажется, дракон близко!

Фабиан, оседлавший ветку и прислонившийся спиной к стволу, сунул в рот два пальца и издал длинный низкий свист. Миг спустя из-за деревьев донесся ответный свист.

Я видел, как Жанна ерзает на ветке, пытаясь найти вид получше на поляну и старую скотинку. Она оперлась о мокрую кору и приподняла ногу над веткой – и потеряла равновесие. Я видел ее, словно время вдруг застыло: нога в воздухе, тело скользит вниз, лицо искажено удивлением… И вот она уже летит с дерева.

Якоб закричал. Она обрушилась на землю с глухим ударом. К счастью, земля оказалась мягкой, поскольку день был сырым.

– Кто-нибудь, заберите ее оттуда! – вскричал я. – Пока она не…

Но было уже слишком поздно. Из-за деревьев, что росли поблизости, появился дракон.

* * *

Он оказался больше, чем я помнил. Тело словно собрано из лоскутов черной блестящей кожи, как у тюленя, и зеленых и лазурных чешуек, как у змеи. Ноги торчат из брюха под прямым углом. Глаза бледно-желтые. А губы заворачиваются, обнажая зубы, длинные, как разделочные ножи.

Он пришел за добычей. Но овца щиплет траву за деревом, а Жанна вот она, сидит.

Дракон видит ее. Он останавливается. Смотрит.

Жанна решает отползти назад.

Не самое умное решение.

В один миг дракон перепрыгнул поляну. Его огромные глаза на расстоянии пальца от ее глаз. Он обнюхивает ее. Отсюда, с дерева мы чуем его запах. Вонь чудовищна. Невыносима.

Зубы дракона раздвигаются, и длинный лиловый язык касается лица Жанны. Он ощупывает ее лицо, ползет по подбородку, челюсти, уху, пересекает щеку.

На это и смотреть-то страшно.

Пасть дракона открывается шире, и Жанна не может попятиться, не может двинуться ни влево, ни вправо. Дракон поворачивает голову, и его зубы смыкаются у нее на шее.

– Пошел! – кричит кто-то.

Мармелюк и Хэй выскакивают из зарослей.

– Пошел! Пошел! Пошел! – вопят они, размахивая мечами над головой. – Пошел!!!!!

Дракон испуган. Он щелкает челюстями – на волосок от шеи маленькой Жанны. Он разворачивается, обращая свой мощный хвост в сторону рыцарей, а затем стрелой несется за деревья, откуда и появился.

– Берегись! – кричит Якоб. Слишком поздно.

Мармелюк и Жанна успевают отскочить в сторону, но Хэй все еще стоит, размахивая мечом, и кричит:

– Пошел!

Тогда волна ветров и настигает его. Он тут же чует это. Я вижу, как его глаза расширяются от ужаса, а лицо корчится в гримасе непреодолимого омерзения, – а затем все его тело охватывает пламя.

Он издает чудовищный вопль и падает, а пламя продолжает плясать на нем.

– Сбей его! – кричит Мармелюк. – Катайся по земле!

Жанна уже вскочила на ноги и бежит к Хэю. Рыцарь катается по мокрой земле, пламя обволакивает его, как пляшущее, пылающее покрывало. Жанна подставляет ему плечо и начинает перекатывать его по земле. Мармелюк опаздывает лишь на миг, он уже наполовину стащил с себя рубаху, но ее пола зацепилась за ремень. Он тащит и дергает и наконец высвобождает ее, и он с Жанной начинают сбивать пламя сырой шерстяной тканью. А еще миг спустя мы все подбегаем к Хэю.

Пламя уже погасло, но поляна еще полна чудовищной вонью и, что еще страшнее, запахом обгорелой плоти и волос.

У Якоба в подоле рубахи листья – их-то он и собирал. Он протягивает их рыцарям:

– Жуйте это!

– Мы не ранены! – огрызается Фабиан.

Но Якоб пропускает это мимо ушей.

– Жуйте и сплевывайте мне в руки. Быстрее!

Рыцари колеблются. Всего лишь с миг. И потом Фабиан – да, Фабиан – хватает горсть листьев и заталкивает их в рот. Он морщится от их вкуса, но работает своими обросшими желтой бородкой челюстями, перемалывая листья. Мы все следуем его примеру.

Якоб бежит к близлежащему дереву и отскребает мох с его коры.

– Жанна, помоги! – кричит он.

Так что она помогает. С полными руками мха они бегут к Хэю, чьи стоны начинают стихать.

– Плюйте! Быстро! – велит Якоб рыцарям, протягивая ладони.

И рыцари выплевывают горькие, почерневшие от слюны листья в ладошки Якоба.

– Снимайте с него рубаху! – кричит Якоб.

Мармелюк подчиняется, обнажая обгорелую плоть Хэя и алые ожоги. Жорж отходит в сторону, и его выворачивает. Но Якоб сжимает челюсти и начинает втирать сырую массу в ожоги Хэя. Тот опять начинает стонать.

– Ты делаешь ему больно! – кричит Мармелюк.

– Я должен, – огрызается Якоб. Он растирает увлажненные листья по всему телу Хэя, а затем укрывает их коркой мха. Отступает на шаг, делает глубокий вдох и вытирает лоб. Затем падает на колени и начинает молиться.

Слова все незнакомые, но удивительным образом они приносят успокоение. Всем нам.

Вскоре Якоб поднимается.

Мы все смотрим на него.

– А теперь что? – спрашивает Мармелюк.

– Теперь мы вновь выманим дракона.

– Что? – воскликнули мы хором.

– Почему? – удивилась Жанна. И Якоб сказал:

– Я знаю, как с ним справиться.

Мы перенесли Хэя подальше, на бережок близлежащего ручья. Мармелюк склонился над ним, капая холодную воду в его неподвижный рот. Якоб опять что-то искал в зарослях папоротника.

Тем временем Жорж и Робер вновь выволокли на поляну овцу, несчастное жертвенное животное.

Якоб вернулся из своих разысканий явно довольный. Он сказал молитву над овцой, молитву жертвоприношения, и затем попросил Фабиана зарезать ее. Когда это было сделано, он велел Фабиану проделать дырки в ее плоти. Наконец он открыл нам, что именно собирал на этот раз: бутоны наперстянки, маленькие и круглые, как алые кулачки. Он натолкал их в колотые раны на теле овцы, словно розмарин в тушку цыпленка.

Мы нашли новое дерево, чтобы укрыться на нем, подальше от Мармелюка и его брата. Жорж и Робер уложили овечью тушу у подножия дерева.

– На этот раз не тревожьте его, – говорит нам Якоб.

Мы вскарабкались на высокие, сырые ветки. От холода у нас покраснели носы. Я повернулся к Жанне, но прежде, чем успел открыть рот, она сказала:

– Не тревожься, на сей раз я не упаду.

Мы ждали, и ждали, и ждали. Жорж и Робер, сидя рядышком на толстенной ветке, затеяли схватку на больших пальцах. Солнце утонуло в мутном небе. Холод начал проникать в самые наши кости. Фабиан засунул пальцы в рот и свистнул.

Нет ответа.

Я затаил дыхание.

И затем, в отдалении, кто-то свистнул дважды. Я выдохнул. То был сигнал Мармелюка. Все было в порядке.

До какого-то времени. Балдвин указал на небо. Там вновь было полно коршунов и воронов. Птицы всегда знают.

И верно, вскорости вновь показался дракон. Он выскользнул из тени, словно опасался опять столкнуться с нами. Огляделся, хотя, благодарение Господу, не глянул вверх. Когда он решил, что пребывает в безопасности, он оторвал кусок овцы огромными зубами и запрокинул голову, проталкивая мясо в глотку. Потом еще раз и еще, пока внутренности овцы не вывалились на зеленую траву. Тварь зарылась в мягкое содержимое овечьего брюха, время от времени высовывая перемазанную кровью черно-зеленую морду, чтобы глотнуть воздуху.

А затем он вдруг закашлялся. Потом еще раз. Якоб потянулся к Жанне, и она взяла его за руку. Дракон опять кашлянул. Глотка его дернулась, туда-сюда, словно у кота, который пытается выкашлять комок шерсти. И затем он распахнул пасть и выблевал на лесную подстилку груду пережеванного овечьего мяса. Мы со всей возможной скоростью зажали носы и рты. Запах был чудовищным.

Якоб был единственным, кто не прикрыл лицо. Он просто смотрел.

Дракон поднял голову. Прямо к нам.

Я уж было приготовился прыгать со своей ветки.

Но он, похоже, нас не видел.

Его веки упали на глаза, дыхание стало натужным. Он, шатаясь, побрел по поляне. Внезапно он вновь содрогнулся и выблевал струю липкой желтой жидкости. Она изливалась и изливалась на зеленую траву. Затем дракон попятился, оставляя за собой извилистый желтый след.

Меня и самого чуть не вырвало. Но я удержался, потому что от этого зависела вся моя жизнь. То есть буквально. Нечасто, но бывает так, что твоя жизнь зависит от того, чтобы удержаться от рвоты. И это был как раз тот случай.

Вонь стала еще невыносимей, мы все зажали носы – теперь и Якоб – и держались из последних сил. Наконец дракон обессилел. Он тяжело повалился на землю, окруженный длинным, широким следом желтого содержимого своего желудка.

– Еще немного, – прошептал Якоб.

Мы ждали. Балдвин, сидевший на ветке, уткнул голову в колени, чтобы не сблевать или не упасть в обморок. Фабиан зажал свой острый нос так сильно, что тот стал багровым. Жорж и Робер укрыли лица рубахами.

Наконец Якоб сказал:

– На счет три кричите как можно громче.

Балдвин мрачно отозвался:

– Это будет не сложно.

Якоб прошептал:

– Один… два… три!

Крик поднял с деревьев птиц и вспугнул парящих в небе охотников за падалью.

Дракон вскочил, несколько раз крутанулся на месте и затем потрусил прочь. Убегая, он пустил ветры, но не очень сильные, тоненький прутик охватило слабое пламя и тут же погасло.

На поляне было тихо и очень грязно.

– Что только что произошло? – спросил я.

Якоб ответил:

– Я вылечил дракона. Больше не будет смертоносных ветров.

– Почему?

– Видите это желтое вещество?

Мы кивнули, стараясь не смотреть в ту сторону.

– Это эпуас.

Тогда мы все-таки повернули головы. Я все еще терялся в догадках.

– Когда я впервые учуял дракона, я сразу это понял. Он вонял, как старый гнилой сыр. И не сказал ли ты сам, что его ветры обрели смертоносность, когда он побывал в Бургундии? После того, как напал на трактир? У некоторых людей сыр вызывает избыток желчи. Заставляет бегать на двор всю ночь. Моя мама из таких.

– Она тоже пукает огнем? – спросила Жанна.

Мы все расхохотались, кроме Жоржа и Робера, которым и впрямь было интересно, так ли это.

– Так дракон просто оказался слишком чувствительным к сыру? – спросил я.

Якоб пожал плечами:

– Похоже на то.

Мы слезли с дерева, стараясь не ступить в драконью блевотину, и направились туда, где скрывались Мармелюк и Хэй.

– Поглядите! – закричал Мармелюк, когда мы приблизились. – Поглядите на него!

Мармелюк снял мох и листья и обмыл брата прохладной водой. Ожоги зажили, оставив по себе белые тонкие шрамы на коже Хэя. Хэй мирно спал, веки чуть дрожали, грудь вздымалась и опадала. Мармелюк вскочил и схватил Якоба за руку:

– Ты исцелил его! Даже и полдня не прошло, а он… он здоров!

Якоб глядел на Хэя, словно и сам пребывал в удивлении. Наконец он сказал:

– Господь его исцелил. Господь сотворил растения и их волшебные свойства. Я просто использовал их.

Мы все в молчании поглядели на Якоба. Миг спустя Мармелюк сказал:

– Думаешь, о драконе тебе тоже поведал Господь наш, Жанна?

Жанна пожала плечами:

– Быть может!

И тогда сир Мармелюк сделал что-то воистину удивительное.

Он опустился на одно колено, наклонил голову и перекрестился.

– Благословите нас, – сказал он.

Остальные рыцари переглянулись. Они поглядели на Хэя, исцеленного от ожогов, от которых он должен был умереть. Затем опустился на колено Балдвин:

– Благословите нас, пожалуйста!

Вослед за Балдвином, крестясь, опустились на колени Жорж и Робер. Потом я. Наконец даже Фабиан опустился на колено.

– Благословите нас, святые, – сказали мы сдавленно, сказали искренне. – Благословите нас.

Жанна и Якоб оказались в кольце коленопреклоненных рыцарей. Вид у них был совершенно растерянный.

Внезапно я заинтересовался даже больше, чем за весь этот полный рассказами вечер.

– Ты просил их благословить тебя? Но почему?

– Ну это же совершенно очевидно, разве нет? Якоб исцелил человека, который обгорел до смерти. Жанна провидит будущее!

– И?..

– Ну, если после этого они не святые, тогда уж не знаю, что они!

Я откинулся на спинку стула и скрестил руки.

– Думаешь, они святые? Что Господь коснулся их и теперь при их посредстве творит чудеса земные, на которые простые смертные не способны?

– А как же иначе?

Я кивнул:

– И в самом деле? Как же иначе…

Геральд смотрит на меня. Ему совершенно очевидно не по себе. Я могу так надавить на людей. Если захочу.

– Пожалуйста, – говорю я тихо, – продолжай.

Геральд прочищает горло, глядит на меня еще раз и затем решает делать, как я велю.

– Тем же вечером на нас напали.

Глава 13

Третья часть рассказа хрониста

После исцеления дракона в большом зале был устроен пир. Якоб, и Жанна, и все рыцари, и я были почетными гостями и сидели с лордом и леди за высоким столом.

За обедом Бертульф признал, что дети заработали безопасное путешествие в Сен-Дени.

– И нас не выдадут Микеланджело ди Болонье? – уточнила Жанна.

Бертульф какое-то время смотрел на нас, словно бы взвешивая. Потом кивнул своей безволосой круглой головой:

– Таю слофо.

Я тоже поклялся.

– Я лично сопровожу вас к доброму аббату Хуберту, чья мудрость и сострадание известны вплоть до самого Абердина. И Толстый, Красный, Ужасный монах не тронет ни волоска на ваших головах!

Дети были очень благодарны.

Если бы они только знали!

Зал был залит светом нескольких дюжин факелов, пламя плясало и пласталось, бросая странные тени на чуть ли не сотню пирующих, словно бы вырывая из мрака их истинную природу или, напротив, скрывая ее, кто знает. Бабушка одного из мелких рыцарей, уродливая женщина с крючковатым носом, в причудливом свете факелов вдруг стала стройной красавицей. А красивый, видный мужчина, странствующий проповедник, в том же самом трепещущем свете показался жестоким и пугающим.

Вошли слуги и внесли кроличий пирог, который был очень вкусным, а потом обнесли всех маленькими корзиночками с сыром. Эпуас. Мы все закашлялись и отодвинули его от себя как можно дальше. Я уверен, Жорж до конца своих дней не сможет выносить его запах.

После того как сыр милосердно унесли, лорд Бертульф поднялся со своего места.

– Внемлите! – закричал он. – Слушайте все!

Огромный зал смолк.

– Полагаю, фы фсе дофольны едой?

Пирующие отозвались нестройным хором радостных восклицаний, перекрываемых недовольным гулом. Лорд Бертульф был скупердяем. Кроличий пирог достался только сидящим за передними столами. Остальные получили пустой пирог – без всякого кролика – несмотря на то, что слуги выкликали его. Бертульф улыбнулся и сцепил руки на огромном животе. Если бы все его гости были довольны, он позже распек бы своего повара за излишнюю расточительность.

– Я готоффф принимать петиции и прошения. Если есть жалопы, я и их готоффф услышать.

Слуги внесли высокую свечу, поставили ее перед Бертульфом и поднесли ему огонь.

– Я зажгу эту свечу. Когта она прогорит, я польше не стану фас слушать. Тогта мы пудем слушать песни!

Опять неуверенные звуки одобрения, но в основном спешка и суета. Люди стали занимать длинную очередь вдоль одной из дощатых стен.

И вот началась самая скучная часть вечера, когда землевладельцы обвиняют друг друга в том, что кто-то из них передвинул межевой камень, а крестьяне жалуются на соседа, укравшего овцу, а рыцари обвиняют друг друга в воображаемых или преувеличенных оскорблениях, требуя поединка. Дети уперли локти в стол, а подбородок в ладони и смотрели, как ползла очередь жалобщиков. Я гадал, не засыпают ли они.

Лорд Бертульф редко давал возможность своим арендаторам и вассалам договорить до конца, прежде чем объявить свой приговор. Его жена шептала ему на ухо и дважды вынудила его переменить вердикт, когда ей казалось, что он чрезмерно снисходителен. Глаза ее сияли так ярко, как, полагаю, содержимое ее денежной шкатулки.

Затем, по мере того как свеча оплывала и пламя начало мерцать в лужице расплавленного воска, вперед вышел горбун. Все стихли, когда этот комок плоти в лохмотьях, хромая, подошел к лордам. Его ноги были скрючены и покрыты засохшей грязью.

– Что нужно тепе в моем замке? – воскликнул Бертульф. – Я потаю только ф святые празтники! И никогта ф польшом зале! Изыти, мерзкое созтание! Рыцари! Уперите его!

Сир Фабиан и его товарищи поднялись. Балдвин перепрыгнул через стол и подобрался к нищему сзади.

Но прежде, чем он успел схватить нищего, тот заговорил, высоким и чистым голосом:

– У тебя есть кое-что, что тебе не принадлежит! – воскликнул горбун. – Верни это, и я освобожу твою августейшую милость от своего присутствия.

Люди в зале замерли в напряженном молчании.

– У меня есть что-то, что принатлежит тепе?! – возопил лорд Бертульф. – Да как ты смеешь гофорить такое, ты, ничтошество!

Но тут вмешалась леди Галберт-Бертульф:

– Дай ему договорить, милый.

Ее глаза блестели холодно и жестко.

– Так что ты полагаешь нашим не по праву, нищий?

Внезапно горбун словно взорвался. Он вырос вдвое, а с его спины спрыгнула смертоносная молния шерсти и зубов.

– Жанна и Якоб! – воскликнул бывший горбун.

И в краткий миг, пока отвращение на лицах лорда и леди сменялось удивлением и ужасом, юноша Вильям подхватил свою клюку, раскрутил ее и ударил Балдвина в лицо.

Молния шерсти и зубов – то, что раньше было горбом нищего, – разумеется, это оказалась Гвенфорт, – пронеслась над столом, где сидели рыцари, и ухватила Робера за воротник рубахи.

– Рыцари! – вопил лорд Бертульф.

– Пощады! – взывала леди Галберт-Бертульф.

– Хватайте его! – орал сир Фабиан.

– Стой! – закричали разом Жанна и Якоб.

Но поскольку все они орали одновременно, то никто не слышал никого, и Фабиан, Хэй и Жорж бросились к Вильяму, тогда как Робер отбивался от Гвенфорт, Балдвин лежал без сознания на полу, а Мармелюк, потрясенный, просто стоял и смотрел. Вильям поднял стол, да-да, целый стол, я видел это собственными глазами, и начал крутить его над головой. Грязные тарелки и пустые кубки попадали на пол. А заодно и лорд Бертульф, который упал ниц на столешницу и отчаянно пытался удержаться. Леди Галберт-Бертульф ухватила в каждую руку по ножу, вскочила со своего кресла и издала дикий пронзительный боевой клич. По залу круговыми волнами расходилось безумие. Рыцари и слуги вышли вперед, женщины и дети либо спрятались под столами, либо вскарабкались на них, чтобы получше видеть, а жонглеры (теперь явно избыточное развлечение, учитывая, как разворачивались события) подхватили столько тарелок с закусками, сколько смогли унести, и устремились к двери.

Но в горячке боя Жанна не теряла головы. Она встала, поставила ногу на стул, перескочила на стол и вцепилась в Вильяма руками и ногами.

Рыцари, уже извлекшие мечи, увидев ее, застыли. Вильям, поскольку стоял к ней спиной, подняв над головой стол, сначала почувствовал, что в него кто-то вцепился, а потом увидел ее. Она упала к нему на закорки и охватила его шею руками. Вильям закрутился, пытаясь сбросить неизвестную ношу или ударить ее столом, но она закричала ему прямо в ухо:

– Стой! Они наши друзья! Стой!

Вильям замер. Он оглядел застывших рыцарей с обнаженными мечами…

Дальние круги еще шумели, но тот, что в центре, словно замер. Лорд Бертульф (с пола), и леди Галберт-Бертульф (с кресла), и я (укрывшийся, вынужден признать, под одним из столов), и Якоб (притаившийся за столом), и рыцари (застывшие как статуи), и даже Гвенфорт (стоявшая над Робером и ухватившая его за воротник) – все поглядели на Вильяма.

– Скажи – прошу прощения, – велела Жанна.

Так что Вильям сказал:

– Прошу прощения.

– Поставь стол на место.

Вильям с грохотом опустил стол. Одна из ножек сломалась, и стол дрогнул и накренился набок. Жанна, все еще сидя у него на закорках, сказала:

– Повернись и преклони колено.

Вильям так и сделал, причем его маленькая приятельница так и сидела у него на плечах, точно дорожная сумка.

– Лорд Бертульф, леди Галберт-Бертульф, – выразительно произнесла Жанна, – позвольте представить вам нашего друга Вильяма. А также Гвенфорт, борзую.

В ответ воцарилось потрясенное молчание.

На следующее утро я сопроводил детей и рыцарей – а также Гвенфорт, борзую, – в Сен-Дени, до которого лежал день пути. Вильям поведал нам, как Гвенфорт шла по следу Жанны и Якоба до замка Бертульфа, – за что была вознаграждена множеством ласковых тычков и почесываний за ушами. А дети рассказали Вильям у про пукающего дракона, и он смеялся так, что холмы отдавались эхом. Но я заметил, как он поглядывает на них. Словно его тревожило, что между ними завязалась дружба, в которой ему места не было. Я читал это у него по лицу. Полагаю, это потому, что так уже случалось, когда остальные послушники не принимали его в свой круг. Я и сам когда-то был послушником. Я знаю, какие они.

У них ум точно раскисшая дорога – в середке две колеи от всех повозок; не важно, сколько повозок пытается проехать по обочине, чтобы не извозиться в грязи, рано или поздно ухаб здесь, рытвина там – и они вновь оказываются в наезженной колее. Так, я полагаю, было и с Вильямом.

По мере того как мы приближались к Сен-Дени, дорога становилась все шире и оживленнее, и я видел, что Якоб начал тревожиться, и тревога его все росла. Он сказал:

– Я не пойду в аббатство. Мне нужно найти моих родителей. Они, наверное, места себе не находят.

Вильям и Жанна на какой-то миг смолкли. На дороге тоже стало тихо. Наконец Вильям сказал:

– Якоб, ты уверен, что твои родители спаслись из огня?

Лицо Якоба застыло, лишь ноздри трепетали.

– Они спаслись, – сказал он, – они будут ждать меня в доме дяди Иегуды. Так мама сказала.

Вильям спросил:

– Иегуда, раввин?

Якоб остановился и с силой провел рукавом по глазам, прежде чем обернуться к Вильяму.

– Ты знаешь его?

– Неужели ты его знаешь? Рабби Иегуда – твой дядя? – спросил Вильям.

– Да. Мамин двоюродный брат. Если честно, сам я никогда его не видел.

– Кто такой рабби… Ие-худо? – вмешалась Жанна.

– Рабби Иегуда. Прославленный неверный, – сказал Вильям, – его доводы полны дьявольскими уловками и ослепляют глаза добрых христиан.

Якоб вытаращился на него:

– Ты хочешь сказать, что он еврейский писатель?

– Верно.

– Очень известный.

– Прославленный.

– Мудрый. – Якоб все повышал голос.

– Лукавый. – Вильям тоже.

Гвенфорт начала порыкивать на мальчиков.

– Ученый! – Лицо Якоба покраснело.

– Ведомый дьявольским научением! – воскликнул Вильям.

Гвенфорт залаяла на них.

– То, что он пишет, прекрасно! – возразил Якоб.

– Да, это правда, – сказал Вильям помолчав.

Якоб выглядел удивленным. Здоровенный юноша пожал плечами. Потом улыбнулся.

– Брат Жером знает еврейский. Он читал мне. Полагаю, Иегуда пишет лучше всех ныне живущих авторов.

Якоб во все глаза глядел на огромного послушника.

– Может, ты и идолопоклонник, – сказал Якоб наконец, – но, по крайней мере, вкус у тебя хороший.

А Жанна расхохоталась.

Гвенфорт переводила взгляд с одного мальчика на другого и тявкнула, словно говоря: «Все, хватит!»

Якоб склонился и почесал ее за ушами. Жанна сказала:

– Пошли с нами. Давай не будем расставаться. Пойдем с нами в монастырь. Это же ненадолго. А потом вместе пойдем и отыщем твоих родителей.

Якоб все сильнее и сильнее чесал Гвенфорт за ухом.

– Мы обернемся раньше, чем настанет время ужина, – добавил Вильям.

Наконец Якоб прошептал:

– Ладно. Я пойду с вами. А потом вы пойдете со мной.

– Конечно, – сказала Жанна.

– Конечно, – согласился Вильям.

– Спасибо. – Якоб кивнул.

Жанна потянулась и взяла Якоба за руку.

Я увидел, что Вильям это заметил и жалобно сморщился.

И тогда Жанна потянулась и взяла за руку Вильяма.

Гримаса превратилась в улыбку.

Наконец, Вильям тоже протянул руку и ухватил Гвенфорт за ухо. Мы все расхохотались. Но собака встряхнула головой и глянула на Вильяма, словно говоря – играй со мной, если так уж хочется, но оставь мои уши в покое.

Мы начали карабкаться по некрутому склону.

Я чуть замедлил шаг и сказал детям:

– Сир Фабиан и его люди доставят нас к воротам Сен-Дени. Но дальше вооруженным людям ход заказан. – И строго добавил: – Держитесь поближе ко мне. Микеланджело может быть тут. Он, в конце концов, приор[4] аббатства.

– Я кой-чего не понимаю, – сказала Жанна, – с чего бы доброму аббату Хуберту держать злого Микеланджело ди Болонью приором?

– Ну, знаешь, как говорится? Держи друга поблизости, а врага – еще ближе. Хуберт не сводит глаз с Микеланджело. И все же не отходите от меня, пока мы не окажемся в присутствии аббата Хуберта.

– Спасибо, брат Геральд, – сказал Вильям.

– И запомните, Хуберт серьезный человек. Более набожный, чем все, кого я когда-либо встречал. Не шутите с ним и не дерзите ему. Будьте чистосердечны. Будьте честны. И он будет на вашей стороне. Вот и пришли.

Дети взглянули вверх, и вот он стоял пред нами. Сен-Дени. Первый и самый святой из всех недавно отстроенных соборов. Остальные великие соборы – Нотр-Дам, Шартрез, Руан – все были сделаны по его образцу. Солнце стекало с его черной крыши. А вкруг него распростерся город Сен-Дени, больший, чем любой, когда-либо виденный детьми. Он шумел, и бурлил, и клокотал, и грохотал. На миг дети застыли в восхищении. А затем они помчались вниз с холма. Рыцари и я трусцой побежали за ними, смеясь и перекликаясь.

Так мы вбежали в город, где шеренги двухэтажных деревянных зданий высились над узкими грязными улочками. Жанна и Якоб не уставали удивляться тому, что дома здесь ставили один на другой. Вильям уже повидал каменные двухэтажные дома у себя в монастыре. Но два этажа из дерева и глины? Это и его впечатлило.

Торговцы и ремесленники выглядывали из окон или прогуливались по улицам со своими пухленькими хорошенькими женами, одетыми в богато окрашенные шерстяные платья.

– Это господа и дамы? – прошептала Жанна.

– Нет, – ответил я, – просто мещане. Бюргеры. Они живут в городах и продают товары и изделия всем, кто готов заплатить.

– А где их скотные дворы? Их хозяйства? Неужто они и в поле работают в таких красивых платьях?

– Они не держат скот и не работают в поле.

– Откуда же они берут еду?

– Они ее покупают.

– Что, всю?

– Да.

– Каким же нужно быть богатым, – пробормотала Жанна, – чтобы позволить себе покупать всю еду!

Якоб тем временем внимательно вглядывался в узкие улочки, что пролегли меж высоких деревянных домов.

Вильям приметил это.

– Что, совсем нет евреев?

– Они должны быть где-то, – ответил Якоб сдавленным голосом.

И тут мы подошли к воротам монастыря, и пришла пора проститься с рыцарями.

Мармелюк протянул Якобу руку, и они обменялись рукопожатиями. Это был знак величайшего уважения. Так же он обратился и к Вильяму. Наконец, Жанна приблизилась к Мармелюку и присела в реверансе. Он заключил ее в объятия – что удивило всех нас.

– Будь осторожна, малышка, – сказал он.

Жанна подняла на него взгляд:

– Не тревожься. Мы еще увидимся.

Глаза Мармелюка расширились.

– У тебя опять было видение?

Она рассмеялась:

– Нет, просто предчувствие.

– Я верю тебе. Всегда буду верить.

Дети повернулись и поклонились остальным рыцарям. Жанна сказала:

– Спасибо, что не убили нас.

И мы все рассмеялись.

А затем мы двинулись в земли аббатства Сен-Дени, обители, где пребывали аббат Хуберт и его приор, Микеланджело ди Болонья.

Мы прошли под железными зубьями решетки на воротах. Дети дивились огромному белому подворью, откуда заводили в стойло лошадей. Затем они увидели фасад огромной церкви и дивились на него открыв рты. Это было одно из величайших зрелищ во всем христианском мире – сотни тысяч камней, безупречно обтесанных и плотно уложенных, сверкающих на солнце, как водопад на лице утеса. Но у нас не было времени любоваться, поскольку я не знал, где находится наш враг, – и верно, я беспокоился по праву.

– Ступайте за мной, – сказал я, – держите собаку поближе к себе и идите так быстро, как только можете.

И я, поторапливая, повел их вглубь монастырского двора, мимо трапезной, мимо лазарета, по винтовой лестнице вниз, в крипту. Сначала под низкие своды в маленький дворик, потом, крытым коридором, в большой. Все быстрей и быстрей шли мы. И каждого брата, что входил в дверной проем или поднимался по лестнице нам навстречу, поначалу я принимал за Микеланджело.

Да и детишки тоже вглядывались в каждого, кто был одет в черную рясу и чье лицо пряталось под капюшоном, молился ли тот или нес под мышкой книги, – в надежде, что если это злой монах, то они успеют заметить его раньше, чем он заметит их.

Кто-то потянул меня за рукав. Я обернулся. Жанна показывала пальцем на гору плоти, увенчанную рыжими волосами и торчащими во все стороны бакенбардами; монах шел через монастырский двор с ленивым и важным видом, голова задрана, глаза озирают лица молящихся монахов, словно те – его собственность. Словно они молились на него.

Мы все остановились. Не знаю почему. Этот человек обладал странной властью, заставляющей остановиться и смотреть на него.

И, пока мы смотрели, он тоже метнул свой взгляд через монастырский двор. Огромное тело застыло. Взгляд скользнул мимо голых деревьев сада, пытаясь пронзить тень колоннады, под которой мы укрывались.

А затем он ступил с мощенной камнем дорожки на траву. Его походка уже не была ленивой. Она стала упругой. И быстрой. Очень быстрой.

Мы стояли неподвижно, точно колонны, которые не могли нас укрыть. Когда Микеланджело уже пересек половину двора, я пришел в себя:

– Бегите, дети! БЕГИТЕ!

Они сорвались с места. Микеланджело ди Болонья казался удивленным, словно не мог поверить, что кто-то отважится бежать от него. Тогда он тоже пустился бегом, и я не совру, если скажу, что земля тряслась под его шагами.

Я тоже развернулся и бросился за детишками, а потом обогнал их, чтобы показывать дорогу. Мы выбежали из дворика и понеслись по крытому коридору. По лестнице дормитория спускался монах, и, да прости меня Господь, я оттолкнул его к стене. Гвенфорт бежала впереди, потом уступила мне дорогу так, чтобы я мог возглавлять бегство, потом вновь вырвалась вперед. Коридор, лестница, еще один внутренний дворик, опять коридор, лестница… у меня голова пошла кругом, и на какой-то миг я подумал, что заблудился. Я постоянно оглядывался. Иногда я замечал Микеланджело, пыхтевшего вдали. Иногда он отставал и я больше не видел его.

Наконец мы оказались в темном, пустом коридоре, сложенном из особенно старого и закопченного камня. Он привел к высоким деревянным дверям, и я бросился к ним и заколотил по ним что есть сил. И услышал приятный голос, который столь чаял услышать.

– Войдите, – сказал аббат Хуберт.

Я отворил створки дверей и втолкнул детей вперед.

– Скажите, это я вас послал! – прошипел я. – Расскажите ему все!

– А ты куда собрался? – вскинулась Жанна.

– Я задержу Микеланджело!

Я бросился назад, чтобы лицом к лицу встретить врага. И дверь за моей спиной захлопнулась.

– И это была моя часть истории о странствиях Жанны, Якоба, Вильяма и Гвенфорт, – заключил шотландский хронист.

Все сидящие вкруг стола загомонили разом:

– Что? Что случилось потом? Что было дальше с Микеланджело? Он тебя наказал? Он на тебя напал? А что с Хубертом? А дети? А собака? Что случилось?!

Молчит только маленькая монашка. Я не удивлен.

– Пожалуйста, сестра, – говорю я, – расскажи нам, что случилось дальше? За закрытыми дверьми аббата?

Ее рот удивленно приоткрывается.

– Откуда мне знать? – говорит она. Но глаза ее блестят от удовольствия.

– Потому как, – отвечаю я, – сдается, тебе ведомы все тайны. Прошу, сестра, раздели их с нами.

Она глядит на меня, словно ее забавляет моя чрезмерная настойчивость. Но затем она говорит:

– Ну ладно.

Глава 14

Четвертая часть рассказа монахини

И дети вдруг оказались в темной комнате.

В середке комнаты высился огромный деревянный стол. А на нем – дюжина свечей; кроме них комнату ничто не освещало. Расплавленный воск стекал, собираясь причудливыми натеками у основания.

А у стола стоял человек.

Низенький, с редкими волосами и маленькими, часто моргающими серыми, честными глазами. Эти глаза просто не умели лгать; это было ясно как день. Дети сразу поняли, что перед ними стоял самый искренний и честный человек из всех, что они видели.

– Что это? – воскликнул он. – Кто вы такие? И что делаете здесь?

– Прошу прощения, отец! – сказал Вильям, преклонив колени, и остальные последовали его примеру. Даже Гвенфорт села. – Нас привел сюда брат Геральдус Скотт.

– Привел? – Аббат Хуберт вновь заморгал своими серыми глазами. – А где он сам?

– Ему пришлось пойти и… разобраться кое с чем, – сказал Вильям. Укрывая даже крупицу правды от этого честнейшего человека, послушник чувствовал себя ужасно. – Мы никогда не имели чести встречаться, но я Вильям, сын лорда Ричарда Оранского.

Аббат моргнул.

– В самом деле? Ты такой… большой.

Вильям кивнул, слегка ошарашенный заурядностью этого утверждения. От великого аббата Хуберта он ожидал чего-то другого, более проницательного.

– А кто эти молодые люди? – спросил аббат.

Жанна склонила голову:

– Я Жанна, из деревни Сен-Женевьев.

Якоб тоже склонил голову:

– Я – Якоб, сын Мойше и Батшебы.

Аббат облокотился о тяжелый стол, мигая, словно свет свечей был слишком ярок для него.

– Еврей?

– Да, отец, – сказал Якоб. Он не был уверен, что он, будучи евреем, может обратиться к аббату «отец» – с точки зрения хоть своей, хоть его, аббата, религии, но решил, что будет безопасней всего следовать за Вильямом, что бы тот ни делал и ни говорил.

– А это что, собака – в аббатстве? – недоверчиво спросил Хуберт.

Вопросы, обращенные к детям, были настолько простоваты, что Вильям совершенно растерялся.

– Да, отец. Видите ли, Геральд велел нам, чтобы собака предстала перед вами. Дело в том…

– Буммм!

Дети подпрыгнули на целую ладонь.

Кто-то стучал в двери. И весьма громко.

Баммм! Буммм! Баммм!

Вильям вскочил, огляделся и приметил деревянный брус, стоящий около двери.

– Позволь, отец? – спросил он и, не дожидаясь разрешения, заложил брус в укрепленные по обе стороны двери скобы, тем самым надежно заперев ее.

– Но что происходит? – спросил бедный честный аббат, теперь уже совершенно растерянный.

Буммм! БУМ! БУМ!

Жанна в отчаянии уставилась на него. Как может такой безвольный глупец занимать самый высокий пост во всей французской церкви?

– Отец, – вновь начал Вильям, теперь уже торопя себя, поскольку стук стал еще громче, – эта собака – Гвенфорт из Сен-Женевьев. Она почиталась там как святая со дня ее безвинной мученической смерти десять лет назад.

БУМ!

БУМ!

БУМ!

Жанна через плечо оглянулась на дверь.

Огонек засветился в глазах аббата. Огонек понимания.

– Кто-то, – торопливо продолжал Вильям, – мы полагаем, что приор Микеланджело, послал людей в деревню Сен-Женевьев, чтобы срыть могилу собаки. У этой девочки, Жанны, было видение, что таково их намерение.

БУМ! БУМ!!!! БУММММ!

Стук стал еще громче. Более настойчивым.

– Она пошла на Священную поляну, где была похоронена собака, и, когда добралась туда, увидела Гвенфорт, свою собаку, воскресшую, точно Лазарь, которая стояла на собственной своей могиле.

Глаза аббата распахивались все шире. Редкие седые бровки полезли на лоб.

Стук стал оглушительным: БУМ! БУМ! БУМ! БУМ!

– Люди, которых послали осквернить могилу, взяли на себя дерзость убить эту почитаемую собаку. – Вильям разогрелся, его слова звучали гулко и размеренно, как проповедь странствующего монаха. – А эта маленькая девочка рисковала жизнью, снова и снова, чтобы спасти ее.

Жанна охватила руками шею Гвенфорт.

БАМ! БАМ! БАМ!

Теперь брови аббата подползли к волосам, таким же седым и редким. Он в изумлении покачал головой. Слов Вильяма было почти не разобрать из-за ударов в дверь, которая начала содрогаться и срываться с петель.

Аббат обошел огромный стол и присел на колени перед собакой. Жанна отпустила Гвенфорт. Хуберт положил руку на голову Гвенфорт. Она глянула своими черными глазами в его серые.

– Я ничего не понимаю, – сказал он.

Жанна вздохнула. Якоб неловко уставился в пол. Вильям приготовился объяснять все с самого начала. Аббат продолжал:

– Зачем вы все это рассказываете?

БАМ! БАМ! БАМ! БАМ!

– И зачем привели сюда эту собаку? – продолжал он, поглаживая голову Гвенфорт и удивленно наморщив лоб.

БАМ! БАМ! БАМ! БАМ! БАМ!

– Когда именно я приказал ее убить?

Дети остолбенели. Аббат Хуберт продолжал глядеть в глаза Гвенфорт, все еще поглаживая ей голову. В дверь продолжали барабанить.

– Мы же не можем допустить, чтобы крестьяне поклонялись фальшивым святым, верно ведь? – спросил он. – В особенности собакам! – Он рассмеялся и потянулся к чему-то, скрытому за столом, все еще продолжая трепать Гвенфорт за ушами. – Я и о вас слышал, дети. Люди утверждают, вы творите чудеса! Исцеления? Пророчества? Деяния, превосходящие здравый смысл!

Дети не ответили. Они видели, что аббат одной рукой продолжает поглаживать голову Гвенфорт, а другой достал из-под стола нечто острое, вроде как нож. В дверь продолжали колотить.

– Позвольте рассказать вам кое-что, – сказал аббат, – это история не для всех. Почти что тайна меж мною, моим исповедником приором Микеланджело и Богом. Но я могу поведать ее вам, правда? Вы же никому не расскажете?

Дети застыли, не сводя глаз с острого предмета. Это был нож для соскабливания восковых подтеков, и теперь он касался мягкого горла Гвенфорт.

– Когда я был совсем юным, – начал аббат, голос его едва был слышен в нескончаемом грохоте, а взор столь же открыт и незамутнен, как и прежде, – у меня был друг. Лучший друг – и все же мой соперник, как часто и бывает меж лучшими друзьями. Мы вместе посещали занятия в Парижском университете, и трудно сказать, кто из нас был более способен к наукам, он или я. Мы хотели знать все, постичь все, всю глубину божественного замысла, все его пределы от Эдемского сада до наших дней.

Хуберт все почесывал голову Гвенфорт.

– Однажды мы дали друг другу клятву, мой друг и я. Мы поклялись, что, кто бы из нас первым ни умер, он неделю спустя появится перед другом, чтобы поведать, существует ли вечная жизнь, как учит нас церковь, или же Эпикур прав и мы не более чем частицы, миллионы атомов, сопряженных друг с другом. Чтобы сдержать это обещание, мы обратились к темным искусствам, магии, заклинаниям и жертвоприношениям, которые были призваны дать, как гласит молва, свободу возвращаться обратно из последнего сумрачного предела.

Язычки свечного пламени стояли неподвижно и высоко в темноте комнаты, колеблясь лишь при очередном сотрясавшем двери ударе. Серые глаза Хуберта метнулись к двери и вновь обратились к детям. Он все еще одной рукой поглаживал голову Гвенфорт, а другой прижимал нож к ее мягкому, пушистому белому горлу.

– Ну вот, а вскоре мой друг умер, умер молодым, гораздо раньше, чем я рассчитывал с ним расстаться. Я, разумеется, скорбел, но я также и страшился. Я уже не был уверен, что хочу видеть его, восставшего из могилы. Прошла неделя, а его все не было. Я вздохнул с облегчением и если и был разочарован, то совсем немного. Очевидно, древний философ был прав, и мы – лишь атомы, и там, за гробом, ничего нет.

Стук в дверь стал совсем отчаянным. Жанна глядела на отблеск свечей, плясавший на лезвии ножа.

– Прошел год. Два, – продолжал бледный сероглазый аббат, – а затем, однажды ночью, когда я лежал в своей постели, он возник предо мною.

– Кто? Твой друг? – не удержался от вопроса Вильям.

– Истинно так, юный послушник. Мой друг.

– В самом деле?

– Отбрось сомнения, как отбросил их я, – сказал аббат тихо и кротко, со взглядом столь же прямым и правдивым. Ясно было, он не лжет. – Мой друг явился предо мною, и вид его был ужасен. Вы не видели ничего подобного. Плоть его была бела и исполосована ранами, внутренности вывалились из чрева, а зубы искрошились, как стекло. Но хуже всего были глаза. Они были ввалившимися и бессонными, и в них было отчаяние, такое отчаяние!

Голос аббата сорвался.

– Он воззвал ко мне и сказал, что просит прощения за то, что не мог прийти раньше. За то, что вовлек меня в занятия чародейством и направил на пути дьявола. Что привел меня к безднам ада. Я молил его объясниться. Он сказал, что его пытали и мучили в адских сферах с тех самых пор, как он умер, и лишь сейчас ему дали возможность повидаться со мной и предупредить меня, но вскоре ему предстоит вновь погрузиться в бездны бесконечного отчаяния, чтобы никогда более не покинуть их.

«Отринь ошибки, – сказал он мне, – отринь тщеславие. Обратись к Богу. Стань монахом, живи безгрешной жизнью. Каждый свой миг, каждый свой вздох посвящай борьбе с дьяволом». И он протянул ко мне руку, и кровь хлынула из отверстых ран, и ударил меня ладонью вот сюда, в грудь!

Рукой, что держала нож, аббат Хуберт оттянул ворот облачения, настолько, чтобы открыть три глубоких неровных шрама, словно бы на его грудь упали когда-то капли едкой кислоты.

БАМММ! БАМММ! БАМММ! БАММММ!

В дверь заколотили еще отчаянней. Но Хуберт был невозмутим.

– И благодаря этому я никогда не забывал, каким мучениям подвергся мой друг. И когда бы дьявол ни склонял бедных грешников к черной магии и поклонению фальшивым святым, я уберегал их от этого ложного шага.

Он глядел на детей своими искренними серыми глазами, надеясь на понимание.

Еще удары. Голос его дрожал.

– Вот почему я велел сровнять с землей ваше святилище. И вот почему я должен убить вашу собаку, какой бы славной она ни казалась.

Он погладил голову Гвенфорт, и собака глянула на него словно завороженная, убаюканная его словами и успокаивающей рукой, – разве что лапы ее слегка дрожали.

– А когда она будет мертва, мне придется сжечь и вас, как ложных святых, практикующих дьявольские искусства.

Он сказал это так, словно это был единственный выход среди множества еще худших.

– Кто-то будет говорить, что вы были святые, пострадавшие за веру. Но мы будем знать правду.

Рука, что держала лезвие, прижалась к горлу Гвенфорт. Струйка алой крови показалась на белой шерсти и побежала вниз по блестящей стали. Гвенфорт заскулила и попыталась вырваться, но маленький, честный Хуберт усилил хватку и нажал сильнее.

БАМ!

Это «БАМ» звучало иначе. Оно было громче и сопровождалось треском рвущегося металла, за которым последовало еще более громкое «БОМ!». Все, включая Гвенфорт, взглянули на дверь.

Там, столь же разгневанный, сколь рыжий и громадный, стоял Микеланджело ди Болонья. Он шагнул в дверь – которая слетела с петель, вырвав из косяка скобы, и упала на пол. Казалось, она дымится.

– Хуберт! – воскликнул Микеланджело густым и низким голосом с едва заметным итальянским выговором. – Положи нож! Встань! Отпусти собаку!

К удивлению детей, Хуберт сделал в точности так, как велел ему Микеланджело. Он поднялся на ноги и разжал руку, позволив лезвию упасть на каменный пол. Гвенфорт бросилась к Жанне. Ее горло пересекала тонкая красная полоска, но порез был неглубоким.

– Ты грешник, Хуберт! – сказал Микеланджело. – Ты это знаешь, я это знаю. Господь это знает. Не переноси свои грехи на невинных! Это не очистит тебя!

– Они прислужники дьявола! – горячо возразил Хуберт. – Адепты черной магии!

– Кто? Эти дети? Собака? Не будь идиотом.

Глаза Микеланджело пылали как топки ада. Или, вдруг подумала Жанна, как врата рая!

– Дети, идемте со мной. Хуберт, не испытывай более моего терпения.

Жанна с Гвенфорт, жавшейся к ее боку, поспешила к дымящейся, разбитой двери. Якоб и Вильям двинулись за ней со всей возможной скоростью.

Когда они переступили через дверь – от нее шел жар, – в коридор, они увидели Геральда, отброшенного к противоположной стене.

– Микеланджело! – завопил он, поднимаясь на ноги. – Что ты делаешь? Что ты собираешься сотворить с этими детьми?

Микеланджело наклонил свое огромное, красное, обросшее бакенбардами лицо к бледной физиономии шотландца.

– Геральд, – сказал он, – ты хороший человек. У тебя были добрые намерения. Но ты дурак. Прочь с дороги прежде, чем ты нанесешь непоправимый вред.

С этими словами Микеланджело двинулся прочь по коридору. Жанна глянула на скорчившегося Геральда, а затем – на огромного приора Сен-Дени.

Ей нужно было принять решение, и для этого у нее был всего лишь миг. Идти за огромным монахом, который их спас – но годами преследовал ее в кошмарах? Или просить Геральда, который поклялся защищать их, увести их подальше от этого страшного, непонятного места?

А затем Гвенфорт приняла решение за нее.

Белая борзая метнулась за красным монахом и радостно пустилась вслед за ним. Жанна с миг смотрела, а потом она и остальные дети тоже бросились следом.

Иногда оказывается, что самый важный выбор в твоей жизни делает твоя собака.

Они последовали за Микеланджело ди Болоньей по коридорам Сен-Дени, слишком быстро, чтобы у них появилось хоть какое-то понятие, куда они, собственно, идут и где находятся. Наконец они прошли в толстую деревянную дверь, которую Микеланджело открыл своим ключом и им же запер, и очутились в узком переулке.

Они были вне стен аббатства. Микеланджело повел их по грязному проулку и свернул в другой, такой же узкий.

Тут он подошел к зеленой двери. Якоб заметил, что на дверной раме была укреплена маленькая продолговатая коробочка. Он аж застыл.

– Это что, мезуза? – спросил он.

Микеланджело, не отвечая, постучал огромным кулаком – почти с голову Жанны – в хлипкую дверь. Миг спустя они услышали женский голос:

– Иду! Иду!

И, пока они ждали, с колотящимися сердцами, все еще переживая свой побег из монастыря и странную, пугающую беседу, Жанна разглядывала Микеланджело. Того, чей грозный взгляд, и огненные бакенбарды, и свирепое толстое лицо преследовали ее всю ее жизнь. Того, кто теперь, возможно, спас их. Возможно.

Вильям тоже разглядывал огромного монаха. Несмотря на все, что он слышал о его злобе и свирепости, он ощущал странную симпатию к гигантскому приору. Словно наконец встретил кого-то одной с собой крови.

Якоб тем временем в удивлении воззрился на мезузу – крохотный свиток с молитвой, который обычно висит на дверях еврейских домов. Почему Микеланджело привел их сюда?

Зеленая дверь отворилась. На пороге стояла толстая немолодая женщина, седые волосы собраны на затылке в неопрятный пучок. Из глубины дома вырвался узнаваемый запах куриного бульона, заполнив собой весь проулок.

– Микеланджело! – воскликнула она. – Я как раз варю суп с кнедликами! Ты, как всегда, вовремя! Входи же! А кто это с тобой?

Микеланджело втолкнул детей внутрь.

– Будь добр, закрой за собой двери, Вильям.

Здоровенный юноша подчинился.

– Дети, – воскликнул Микеланджело, – позвольте мне представить вам Мириам, жену великого рабби.

В этот момент они услышали удары трости по хлипким доскам пола, и из-за угла появился старик. Он сгорбился над своим посохом, а его длинная белая борода свешивалась почти до пояса. Но глаза были яркими и живыми.

– А это, – возгласил Микеланджело, – ее счастливый супруг – рабби Иегуда!

У Якоба подкосились ноги.

– А это, – Микеланджело обратился к Иегуде и его жене, широким жестом указывая на детей, – святые.

Я едва не падаю со стула.

– Он назвал их святыми? Ты уверена?

Маленькая монашка кротко улыбается мне.

– Почему это так важно? – спрашивает, обернувшись ко мне, Жером. – Ты, похоже, об этом только и думаешь.

Я выдерживаю его взгляд. И, миг спустя, вновь обращаю свой к монашке.

– Ты знаешь, что было дальше? – спрашиваю я ее.

– Да, знаю.

Глава 15

Пятая часть рассказа монахини

Их усадили на стулья в теплой, пропахшей вкусными запахами кухне. Детям это место казалось странным. Пол был собран из деревянных дощечек. Над головами нависал плоский дощатый потолок. И в кухне был небольшой очаг, уменьшенная версия того, что можно найти в господском замке. В очаге огонь горел под котелком с супом.

Микеланджело шумно прихлебывал юшку резной деревянной ложкой. Гвенфорт свернулась калачиком вокруг его огромных ножищ. Жанна поверх ободка тяжелой супницы глядела на огромного красного монаха и на свою собаку. Почему Гвенфорт так уютно устроилась рядом с Толстым, Красным и Ужасным?

Вильям уже опустошил три миски супа и сейчас трудился над четвертой. А вот Якоб не съел ни капли. Он, склонившись вперед на своем стуле, пытался разглядеть жилище Иегуды, словно кто-то мог скрываться в нем.

Мириам хлопотала над детьми, стараясь, чтобы их миски не пустели. Она заметила, что Вильям досуха выскреб свою, и быстро налила добавки исходящего паром супа в грубую глиняную миску.

Микеланджело отложил ложку и поднял голову.

– Я искал вас, – сказал он детям, – уже четыре дня как, без остановки, почти не ел и совсем не спал.

– Чтобы убить нас? – спросила Жанна.

Микеланджело вгляделся в девочку, съежившуюся на своем деревянном стуле.

– С чего бы я захотел убить вас, а?

– Ты убил Терезу, мою соседку. – Жанна выплюнула эти слова, точно горсть гнилых слив.

Рыжие брови Микеланджело сошлись над огромной клубничиной его носа.

– Тереза… Тереза… Тереза из Сен-Женевьев? Жанна кивнула, словно это было и без того ясно. Микеланджело расхохотался:

– Убил ее? Да не убивал я ее! Я вообще не думаю, что она умерла. Сейчас она служит Господу в Бургундии!

– Ты увел ее! Осудил ее и убил.

Микеланджело выразительно, как подобает истинному итальянцу, пожал плечами и одновременно поджал губы.

– Полагаю, так тебе сказали. И в самом деле, я не мешаю никому так думать. Но никогда, никогда я не делал этого. Да и не стал бы. Тереза теперь – Божья женщина. Ваш бейлиф – как его звали – Шарль? – так вот, он объявил ее ведьмой. И что мне прикажете делать? Мне пришлось ее увести от вас.

Жанна умолкла. Она уставилась вниз, на широкие доски пола. В ее голове содрогались бастионы миропорядка, воздвигнутые ей самой. Она не могла решить, пытаться ли ей восстановить их или позволить им рухнуть.

Якоб же, напротив, наконец приступил к еде. Он, казалось, полностью сосредоточился на ней и ел медленно, размеренно, время от времени украдкой бросая взгляд на старика, сидящего в углу. Иегуда, в свою очередь, не поднимал глаза от супа, пытаясь выудить очередной кнедлик.

– Брат Микеланджело, – сказал Вильям, – почему Хуберт подчинился тебе, когда ты велел ему, словно ты имеешь над ним власть, а не наоборот?

Микеланджело выпрямился на своем хлипком стуле. Его рыжие бакенбарды топорщились, точно иглы ежа.

– Есть мирская власть, которая передается от человека к человеку, – сказал он грохочущим голосом, его «р» не перекатывалось гладко, как у француза, но рокотало, как у итальянца. – И с точки зрения этой власти Хуберт главнее меня. Но есть также священная власть, которая дается человеку от Бога. И здесь я выше Хуберта. Гораздо выше. И он это знает.

Якоб вновь испытующе глянул на Иегуду. Мириам, которая наблюдала за мальчиком с того самого мига, как отперла ему двери, сказала:

– Что, мой маленький кнедлик? О чем ты хочешь спросить у рабби?

Якоб медленно поднял голову. Иегуда неохотно перевел взгляд своих блестящих глаз с непослушного кнедлика на Якоба, сидящего в дальнем конце комнаты.

Якоб прошептал:

– Ты тот самый рабби Иегуда? Из Сен-Дени?

Жанна уставилась в пол. Она знала, что последует за этим вопросом.

– Да, – сказал старик, вопросительно глядя своими кроткими глазами. Рука, которой он разглаживал бороду, была голубоватой и хрупкой, точно у птицы.

– Ты знаешь моих родителей? Мойше и Батшебу из Ножан-сюр-Уаз?

Глаза старика померкли под полуприкрытыми веками и вновь открылись, ярче, чем прежде.

– Батшеба, дочь Якоба Соломона?

– Якоб Соломон был моим дедом. Но я его никогда не знал.

– Конечно, не знал, – согласился рабби Иегуда, – но я не видел Батшебу с тех пор, когда она была совсем малышкой. Благополучна ли она?

Подбородок Якоба отчаянно задрожал. Якоб попытался что-то сказать, но не смог. Мириам тут же бросилась к нему. Она обняла его – он весь трясся. И продолжала гладить его худые плечи, пока Жанна говорила то, что должна была сказать, но не могла себя заставить.

– Она не пришла сюда? В их слободе был пожар. Его устроили какие-то глупые мальчишки. Якоб разлучился со своими родителями. Они сказали ему, что будут ждать его здесь.

Лицо рабби омрачилось. Вильям, закусив губу, глядел на Якоба. В крохотной комнате было тихо.

Наконец Иегуда сказал:

– Ты видел, как они бежали?

Якоб, уткнувший лицо в рукав Мириам, лишь покачал головой.

– Сколько дней назад это было?

Микеланджело ответил:

– Ножан-сюр-Уаз горел шесть дней назад. Это было… не хорошо.

В горле Жанны стоял комок. Лицо Вильяма было осунувшимся и бескровным. Мириам, поглаживая худенькую спину Якоба, переводила взгляд с мужа на Микеланджело. Микеланджело нахмурился и покачал головой.

Жанна увидела это и, неожиданно для самой себя, разразилась слезами. Вильям глядел на собственные руки. Гвенфорт встала, поглядела на Якоба, потом на Жанну и присела у ног Якоба.

– Ладно! Вставайте! – велела Мириам. – Следуйте за мной!

Она повела детей сквозь открытый дверной проем во вторую комнату, где была устроена большая соломенная постель с несколькими одеялами, сложенными в углу. Она заставила детей лечь. Гвенфорт тоже устроилась рядышком.

– Надеюсь, у нее нет блох, – сказала жена раввина, когда вернулась в кухню.

– Скорее всего, у них у всех есть блохи, – ответил Микеланджело.

Дети устали сильнее, чем думали. Миг – и они уже спали. К обеду они проснулись, но не смогли заставить себя подняться с мягкой соломы и теплых одеял. Вильям, который храпел, точно грохотал мельничный жернов, перекатился на живот и распростер свои длинные руки, охватив Жанну, Якоба и Гвенфорт. Жанна попыталась скинуть руку Вильяма, но это было все равно что пытаться передвинуть упавшее дерево. Так что она отказалась от этого намерения. Они опять уснули.

На следующее утро, когда дети проснулись, Мириам уже отправилась на рынок. Над огнем висел дымящийся горшочек каши.

Дети взяли по глиняной потрескавшейся миске из груды посуды на потертом деревянном столе и расселись по табуретам. Пылинки плясали в желтом утреннем свете, лившемся в узкое незастекленное окно. Жанна и Вильям молча поглощали кашу, тогда как Якоб размазывал по дну миски ее содержимое.

– Вы прямо-таки объедаете нас!

Дети вздрогнули.

Оказывается, рабби Иегуда сидел на стуле в своем привычном углу, а дети его даже и не заметили.

Жанна поспешно поставила миску на стол. Вильям и Якоб тоже замерли и неуверенно поглядели на старика.

– Ешьте! Ешьте! – Он рассмеялся. – Бог даст пищу. Денег вряд ли. Но быть может, пищу.

Дети все еще ждали, глядя на старого рабби.

– Ешьте! Ешьте! Я просто решил подразнить вас! Ешьте! – Его глаза смеялись, от улыбки старое, морщинистое лицо пошло трещинами, точно яйцо.

Наконец, очень осторожно, дети вернулись к еде. Вскоре Вильям управился со своей кашей. Он пожирал глазами котелок над огнем.

– Добавки? – спросил рабби. – Как? Ты хочешь добавки?

Вильям замотал головой.

– Не слушайте этого старого калеку! – раскатился от дверей голос Микеланджело. – Он лжец и сатана, и вы не должны ему верить! – Микеланджело оставил хлипкую дверь открытой, так что свежий утренний воздух ворвался в крошечную хижину. – Доверяйте ему, но не верьте! Накладывайте вторую порцию. И третью! Мириам бы настояла на этом.

Огромный монах стоял посреди комнаты, голова его почти упиралась в потолок. Вильям встал и навалил себе в миску добавку каши. Микеланджело топнул ногой по шатким доскам пола.

– Ты когда-нибудь такое видел? – спросил он Якоба.

Якоб покачал головой. Глаза его покраснели, и под ними были темные круги.

– Вот что они тут придумали, – сказал Иегуда, – говорят, это чтобы меньше хворать. Такое теперь делают в городах, да и то не во всех. Мы живем в новом Риме, мой друг! В просвещенные времена!

Микеланджело кинул суровый взгляд на старого рабби.

– Он лжет, – сказал он детям, – как всегда. Не верьте ему.

– Лгу? – горячо воскликнул Иегуда. – То есть как, лгу? Разве это не просвещенные времена? Все эти Крестовые походы? Эта резня? Гонения еретиков? И каждый сантим идет на укрепление твердыни, что воздвигается во имя Бога, тогда как ни один смертный внутри этой твердыни и знать не знает, что или кто есть Бог! Уж конечно, мессия грядет и с ним Царство Божие!

– Мессия уже явился, ты, сатана! – трубно воскликнул Микеланджело.

Жанна едва не упала со своего стула.

– И Царство Божие и впрямь грядет! Цистерцианцы[5] режут по дереву и гнут железо во славу вечного движения! В Шартре они воздвигли собор, что буквально вознесся до лона Небес! И мудрецы наподобие тебя и Роджера Бэкона и Раши просвещают непросвещенных!

– И крестьян, – добавил старый рабби, распрямляя скрюченную спину и тряся бородою, – которые воображают себя крестоносцами в Святой земле, а сами нападают на еврейские кварталы, и грабят, и убивают, и жгут! Уж конечно, Бог радуется, глядя на это!

– Бог скорбит, глядя на это, и ты это отлично знаешь! – начал Микеланджело грозно, но вдруг смолк и глянул на Вильяма.

– Однако наш юный брат и впрямь находит кое-что смешным.

Все обернулись к молодому послушнику. И верно, Вильям ухмылялся.

– Что? Ты смеешься над нами? – вскричал Иегуда.

Вильям покачал головой, но не смог согнать улыбку.

Он сказал:

– Как получилось, что вы друзья? Рабби и приор? Кричите друг на друга, обзываете друг друга сатаной?

– И это ты зовешь дружбой? – сказал Иегуда, воздевая руки. Но тут же расхохотался. – Нет, это правда. Тебе повезет, если заимеешь такого друга.

А Жанна сказала:

– А у него есть. И целых два.

У Вильяма перехватило дыхание, а левый глаз вдруг защипало.

Жанна обернулась к Микеланджело:

– Почему ты зовешь его сатаной?

Если уж кто из присутствующих и походил на Сатану, подумала Жанна, то это как раз Микеланджело. Жанна увидела, что Гвенфорт опять свернулась калачиком у его ног, тогда как босые ноги Жанны мерзли. Микеланджело ответил:

– Но он и есть сатана! Или, вернее, и он есть сатана! На иврите сатана означает – защитник противной стороны, тот, кто выдвигает доводы, которые вам трудно опровергнуть. – Микеланджело глянул на старого еврея, все еще лукаво усмехающегося из своего угла. – И этот сатана – мой лучший друг.

В комнате наступила тишина. Дети переводили взгляд с одного спорящего на другого: один огромный, рыжий, широкоплечий, другой съежившийся, согнутый и такой седой, что волосы его приобрели синеватый оттенок. Алый и голубой. Буйные кудри и редкие пряди. Это была очень странная пара.

Микеланджело глянул на Якоба. Тот скорчился, опершись на колени, и глядел в отворенный дверной проем. Он вообще не слушал спорщиков. Он просто глядел на улицу, и круги под его запавшими глазами становились все темней, и он, запустив руку в кудрявые волосы, отчаянно тянул и дергал темные пряди.

А затем, прежде чем кто-то успел привести его в себя, вскочил и выбежал через открытую дверь крохотной хижины в грязный проулок.

Жанна и Вильям вскочили и выбежали за ним.

Они нашли Якоба в узком проулке, выходящем на главную улицу Сен-Дени. Он глядел прямо перед собой, и слезы катились у него по щекам.

– Где они? – сказал он. – Почему они еще не здесь?

Вильям выступил вперед и обнял огромной ручищей худенькие плечи своего друга, позволяя ему выплакаться в утреннем сиянии.

– Почему? – плакал Якоб. – Почему их до сих пор нет?

* * *

Якоб сидел на низком табурете. Его друзья беспомощно глядели на него из другого угла теплой комнатушки. В чужом горе есть что-то, что приводит всех в растерянность. Трудно понять, что следует делать в таком случае. Верное решение здесь – объятия и поцелуи. Но Жанна и Вильям сидели далеко, в другом конце комнаты, и их руки были явно недостаточной длины. К тому же они не знали про то, что объятия в таком случае – всегда верное решение. Выслушать скорбящего – тоже неплохой способ утешения в его скорби. Но, увы, Якоб молчал.

Микеланджело ди Болонья стоял, прислонившись к стене. Глаза Иегуды были закрыты, голова запрокинута назад.

Жанна нарушила молчание. У нее было много вопросов к Микеланджело. Очень много вопросов. Она начала с вот такого:

– Микеланджело, когда мы только вошли сюда, ты назвал нас святыми. Почему?

Микеланджело в задумчивости оттопырил губы. Затем оттолкнулся от тоненькой деревянной перегородки – заставив всю хижину задрожать – и закрыл входную дверь. Он прошел на середину комнаты и поглядел вниз на крошку Жанну.

– А ты как думаешь? – в свою очередь спросил он.

Она неуверенно пожала плечами, разглядывая его из-под тонких темных бровей.

– Когда у тебя случается этот припадок, Жанна, что ты видишь?

– Вещи, которые… которые должны произойти?

– Да. Ты провидишь будущее.

Он обернулся к Вильяму:

– А ты знаешь хоть кого-то, кто способен разбить каменную скамью ударом кулака? Или истребить дюжину злодеев при помощи лишь плоти и кости?

– Ты слышал об этом? – спросил Вильям.

– Разумеется. Ваша слава, дети, бежит впереди вас. А ты, Якоб, ты способен исцелять смертельные раны просто наложением рук, травами и молитвой. Разве это не чудо?

Якоб запавшими глазами глянул на Микеланджело, но не ответил.

– Итак. У нас есть воскресшая собака, есть крестьянская девочка, которая провидит будущее, сверхъестественно сильный послушник и еврейский мальчик, владеющей целительскими способностями.

В наступившем молчании дети едва не расхохотались. Будучи представлено таким образом, все звучало довольно безумно.

– Так что да, я верю, что вы святые, – сказал Микеланджело.

– Даже Якоб? Еврей? – спросил Иегуда.

– Разумеется. Есть и евреи-святые. И мусульмане-святые. Везде, повсюду есть свои святые. Везде, где можно служить Богу. А идти к Нему можно разными путями.

Дети сидели в пораженном молчании.

– Что ж, – сказал наконец Иегуда, – я надеюсь, что ты ошибаешься.

– Почему? – полюбопытствовала Жанна.

– Потому что быть святым не самое лучшее, что может с тобой случиться. Да, у вас есть полезные и чудесные качества. Но они не стоят того, что ждет под конец.

– Под конец?

– Ну да. Ты должен знать это, мой христианский друг. Святые подвергаются мучениям.

Гвенфорт открыла глаза и подняла голову.

– Только подумай о святом Денисе, чьим именем названы город и монастырь!

– А что с ним случилось? – спросил Якоб.

– Ты что же, не знаешь истории святого Дениса? – спросила Жанна.

Св. Люция

– Откуда мне-то ее знать?

– Святой Денис, – сказал Вильям, – был парижским епископом во времена римлян. Он обратил многих язычников в истинную веру.

– В иудаизм? – спросил Якоб.

– Думаешь, это было смешно? – фыркнул Вильям.

– Таки да, это было смешно, – отозвался из своего угла Иегуда.

– Денис, епископ Парижский, – гнул свое Вильям, всегда готовый поделиться знаниями, – был обезглавлен римскими властями за распространение христианства. Но после того как римляне отрезали ему голову, он встал, поднял ее и прошел весь путь от Парижа до того места, где сейчас стоит Сен-Дени. И весь путь отрезанная голова читала проповедь! Вот это я понимаю, святой!

Якоб расхохотался.

Св. Вит

– Не было такого!

Вильям поднял брови, а Жанна воскликнула:

– Якоб, это ересь!

Даже Гвенфорт залаяла.

Якоб взглянул на Иегуду. Старый рабби лишь сказал:

– И как вы можете не верить такому чуду, после всех чудес, что вы видели или сотворили сами?

На это Якоб ничего не мог ответить.

– Расскажи ему о Лаврентии, – сказал Микеланджело.

– А это еще кто? – спросил Якоб.

– О, один из моих любимцев! – воскликнул Вильям. – Он был церковный дьякон в Риме, то есть тоже под Римской империей. Его церковь служила лишь беднякам, и у них не было казны, пока однажды не умерла одна богатая женщина и не оставила церкви крупную сумму денег. Когда об этом услышал римский император, он послал своих солдат, чтобы они изъяли богатство в пользу Римской империи. Но еще до того, как они прибыли, Лаврентий раздал все беднякам. А затем призвал в церковь нищих, и прокаженных, и сирот. И когда римские солдаты прибыли, чтобы забрать богатство, Лаврентий представил их пред бедняками и сказал: «Вот оно! Ибо угнетенные и есть высшее наше сокровище!»

Св. Жиль

– И что же случилось? – спросил Якоб.

– А ты как думаешь? Он же был святой! Так что его замучили до смерти!

– Они взяли жаровню, – сказала Жанна, – и так грели ее на горящих углях, что она раскалилась докрасна. Тогда они положили на нее Лаврентия и стали поджаривать его, пока плоть не почернела и не стала отделяться от костей. И тогда он обернулся к своим мучителям и сказал: «Этот бок прожарился, пора бы перевернуть!»

Св. Христофор

Якоб было засмеялся, но смех резко оборвался. Жанна, когда осознала, что описывает, как кто-то сгорел заживо, прикрыла рот рукой.

– Прошу прощения, – сказала она, – я не подумала…

Якоб смотрел на доски пола.

Миг спустя он сказал:

– Так нас тоже замучают до смерти?

– Все может быть, – ответил Микеланджело, – вы можете бежать от своей судьбы. Пренебречь вашими дарами. Тогда, быть может, эта участь вас минует. Ты, Жанна, возвратишься в свое селение с этой красивой собакой. Тебе, Вильям, мы сумеем подыскать подходящий монастырь, я уверен. Что до Якоба… – Он заколебался.

– Мы останемся вместе, – оборвала его Жанна. Она взглянула на мальчиков: – Верно?

Вильям усмехнулся:

– Верно.

Якоб поглядел на них. Лицо его было бледно. Но он сумел улыбнуться:

– Верно.

Микеланджело встретился взглядом с Иегудой. Между ними, в молчании, нечто происходило.

– В этом случае, – сказал огромный монах, – есть кое-что, что я пытаюсь сделать. И я могу использовать ваши… особые дарования. – Он на миг умолк. – Будет всесожжение. Предание огню. Книг. Их бросят в огонь в самом сердце Парижа, точно поленья, или пустят на растопку, точно паклю, – пояснил Микеланджело, – и они сгорят.

– Что за книги? – спросила Жанна. – О чем они?

– Какая разница? Это же книги! – сказал Вильям. – Знаешь, сколько трудов уходит на то, чтобы сделать хотя бы одну книгу? Годы и годы монашеской жизни! И сколько же книг они собираются сжечь?

– Насколько я слышал, дюжины и дюжины, – сказал Микеланджело.

– Дюжины и дюжины томов Талмуда, – добавил Иегуда, – хотя на самом деле они просто сожгут все, где найдут буквы на иврите. Потому что как они отличат Талмуд от Библии или от комментариев Раши?

Вильям сказал:

– Погодите! Что, просто… еврейские книги?

Микеланджело, подняв брови, вопросительно глянул на юного монаха:

– А какая разница, Вильям?

Все в крохотной комнатушке тоже повернулись к послушнику. Лицо Вильяма вспыхнуло от стыда.

– Никакой, – сказал он, – я не это имел в виду.

– Зачем им делать это? – спросила Жанна.

– Горький плод с отравленного дерева, – пробормотал Иегуда, – когда-то мы, евреи, считались людьми Книги. Полезными для христианской общины как пример древних традиций и путей. Так писал о нас сам святой Августин. Но затем евреи, которые обратились в христианство и искали путей к власти, пошли к папе и сказали ему, что на самом деле у нас две книги – Библия и Талмуд. Талмуд – это совокупная мудрость многих раввинов, обсуждающих те или иные строки Библии. Но очевидно, раз мы люди Книги, одной Книги, то нам и разрешено иметь лишь одну – Библию. Остальное будет предано огню.

Вильям вновь пришел в бурное возмущение.

– Но твои записи, твои великие труды? Они что же, и книги Иегуды сожгут?

– Конечно, – ответил рабби, – и мои, и тех, кто несравнимо выше меня.

Глаза Якоба широко раскрылись. Еще один костер. Еще одно сожжение. И вновь угрожают его народу и его величайшим сокровищам.

– Но что же мы можем сделать? – спросил он.

Иегуда, почти помимо воли, улыбнулся.

– Ну, – сказал Микеланджело, – вы можете пойти со мной, поскольку я хочу попытаться остановить истребление книг в огне. И ежели вы решитесь на это, вы столкнетесь лицом к лицу с врагами. Преследованием. Быть может, смертью. Но вы будете стоять за благо, мудрость и истину. Вы храбро встретите свою судьбу, какой бы она ни была. Или же можете вернуться к своей прежней жизни – вернее, к тому, что от нее осталось.

Дети обменялись взглядами. На самом деле особенно обсуждать было нечего.

Жанна села чуть-чуть прямее на деревянном шатком табурете.

– Мы храбро пойдем навстречу судьбе! Мы станем святыми.

– Как можно решить стать святым! – воскликнул я, не в силах более сдерживаться.

– Они не просто решили, – возразил Жером, – они и есть святые. Погляди на их деяния! На их чудеса!

– Да, святые могут творить чудеса. Но их также творят и шарлатаны! Жулики! Ручаюсь, что тот жонглер, который сейчас спит в амбаре, дай ему такую возможность, сумеет запорошить нам глаза.

Арон-мясник встал и наклонился ко мне через стол.

– А жизнь мне спасти тот жонглер смог бы? Исцелить мои раны тысячелистником и молитвой?

– Демоны тоже могут творить магию, разве нет? – гнул я свое. – Магия сама по себе не есть неотъемлемое свойство святости. Святые должны исполнять Божьи труды. Святой – посланец Господа в этом мире. Святой Лаврентий раздал бедным огромное состояние. А что сделали эти дети, кроме того, что один из них вылечил тебе голову?

Трактирщик стал загибать пальцы:

– Спасли собаку, исцелили голову Арону, спасли друг друга от кровожадных рыцарей…

– А затем, – перебиваю я его, – они подружились с этими же самыми кровожадными рыцарями!

– Они также одолели дракона, точь-в-точь святой Георгий!

– Святой Георгий убил дракона! А они просто дали дракону рвотное.

Сидящие за столом смотрят на меня. Я беспомощно развожу руками.

– Да с чего вы все так уверились в том, что эти дети – святые?

– А с чего ты так противишься этому, вот что я хотел бы знать? – отвечает Жером.

Я молчу.

Со стула поднимается тот красивый путешественник. У него сильный, спокойный голос и чистая, изысканная речь.

– Когда я впервые повстречал их, я тоже сомневался в их святости. А сейчас я в полной растерянности.

– Так ты тоже их встречал? – спрашиваю я. – Что тут у нас, собрание общества мы-тоже-видали-детишек?

Красавец вновь усаживается на свое место.

– Ты сомневаешься в моих словах?

– Нет, – говорю я, – полагаю, нет. Давай, продолжай. Поведай нам свою историю.

Глава 16

Рассказ товарища

Жанна, Якоб, Вильям и Гвенфорт покинули город Сен-Дени следом за знаменитым приором Микеланджело ди Болоньей.

– Итак, – сказал Вильям, чуть только они вышли из города, – где эти книги?

Прохладный свежий ветер овевал их лица. На дороге были еще люди, но слишком далеко, чтобы слышать их разговор. По крайней мере, они так полагали. Уже после того, как детишки были объявлены преступниками, я опросил тех, кто запомнил эту странную компанию, и ухватил обрывки их бесед – и составил из этих обрывков одно целое.

– Не знаю, – ответил Микеланджело, – но что мы знаем, так это то, что тома Талмуда собирали в аббатствах, прежде чем отправить в Париж. Так что мы сперва остановимся в аббатстве буквально в двух шагах к западу от Парижа, в Венсенском лесу. Тамошний аббат – мой друг. Я расспрошу его, быть может, ему известно, где и когда состоится всесожжение. И конечно, знает ли он, где сейчас книги. Он может знать. Он, в конце концов, исповедник короля.

– А королю откуда знать? – спросил Якоб.

– Так ведь именно король собирается сжечь книги. Вероятно, по наущению своей матери, Бланш Кастильской. Но, полагаю, король и сам охотно поддержал эту идею.

Трое детей разом побледнели.

– Король? – спросила Жанна.

– Я-то думал, мы собираемся похитить эти книги из какого-нибудь аббатства, – сказал Вильям.

– По-твоему, у церкви красть лучше, чем у короля? – спросил Микеланджело.

Вильям заколебался и наконец горячо сказал:

– Да. – И, словно поясняя, добавил: – Красть что-то у короля – это мятеж!

– И не так громко, – прошептал Микеланджело, и затем сказал: – Я же говорил вам, что это может быть опасно.

И, давая понять, что разговор окончен, быстрым шагом пошел вперед.

Гвенфорт пристроилась рядышком.

Вильям, Жанна и Якоб переглянулись. Вильям ткнул в Жанну пальцем:

– Ты вызвалась на это.

Жанна сказала, скорее себе, чем друзьям:

– Мы собираемся красть у короля?

– И погибнуть, – добавил Якоб, – мы собираемся погибнуть, вот что мы собираемся сделать.

Венсенский лес старый и густой, он полон огромных деревьев и быстрых ручьев. Но когда они приблизились к аббатству, сквозь голые ветки пробились лучи солнца. Тамошние монахи – их называют гранмонтанцы, – молчат. Всегда. Только аббат может говорить и только с избранными гостями.

Дверь аббатства была маленькой и скромной. Просто закругленная деревяшка, утопленная в пористый желтый камень. Рядом с дверью болтался черный колокол с кожаной колотушкой в середке. Микеланджело ударил колотушкой по металлу, и колокол тихо загудел в ответ. Микела нджело обернулся к детям и приложил палец к губам.

Деревянная дверь распахнулась, и на пороге появился худой монах в сером облачении. Завидев Микеланджело, он поклонился, и могучий рыжий монах в ответ склонил голову. Затем гранмонтанец оглядел остальных. Его глаза все шире раскрывались по мере того, как он переводил их с одетого по-крестьянски Якоба на Вильяма, подобного которому монаху никогда не приходилось видеть, на Жанну, которая была не только одета по-крестьянски, но вдобавок еще и девочка, и, наконец, на Гвенфорт, которая, как вы помните, вообще собака. Но вот маленький серый монах вздохнул и возвел очи горе, словно говоря – чего еще можно ожидать от Микеланджело ди Болоньи? И знаком велел им проходить.

Мощенной камнем тропинкой он повел их по фруктовому саду, где грушевые деревья росли аккуратными рядами. На ветке пела малиновка, ее трель звонко разливалась в полной тишине аббатства, и Жанна едва удержалась, чтобы не прогнать пташку. Вот какая тут стояла тишина.

И пока Микеланджело с серым монахом шел к приземистым строениям аббатства, детей оставили бродить – молча – по фруктовому саду.

Вильям обнял Якоба за плечи, а тот уткнул макушку ему в бок. Тепло, исходящее от здоровенного послушника, успокаивало. Якоб вздохнул. Жанна придерживала Гвенфорт, положив руку ей на холку, чтобы собака не гонялась за малиновкой.

В дальнем конце сада группка монахов трудилась у стены, окружавшей аббатство, – по ней, словно рисунки-маргиналии на полях манускрипта, густо вился плющ, ярко-зеленый на фоне золотящейся под солнцем стены. Но эти маргиналии входили с текстом в противоречие, поскольку плющ исподтишка выедал раствор, которым были скреплены камни, и рано или поздно обрушил бы стену. Так что монахам приходилось безжалостно выкорчевывать прекрасные узоры.

Но были ли это монахи? Когда дети подошли поближе, они услышали шепот и – возможно ли? – даже смех. Якоб уже приготовился повернуть, но Жанну точно притягивала эта группа.

Шепот и смешки стали чуть громче. Юные монахи не замечали детей и смеялись над чем-то, как смеются мальчишки, думая, что их никто не слышит.

Внезапно один из них шикнул на других, и они тут же смолкли. Они, казалось, не слишком испугались. Они вернулись к своему занятию очистки стен от плюща – тогда как несколько монахов отрывали плющ от камня, один из них собирал сорванные лозы и сгребал их в кучу. Как и у всех монахов, его голова была покрыта серым капюшоном ордена. Наклонившись, он что-то бормотал себе под нос и тут заметил детей. Он встал, и при этом капюшон свалился с его головы.

Он был очень красив. Чисто выбрит, с квадратной челюстью, темными кудрями и смеющимися глазами. У детей перехватило дыхание. Но не от его красоты, какой бы поразительной она ни была. Они затаили дыхание при виде тоненькой золотой короны, умостившейся в его кудрях, точно голубиное яйцо в гнезде.

Вильям был первым, кто упал на одно колено – поразительно, с какой быстротой огромный послушник это сделал. Он склонил голову, а руками уперся в холодную, влажную садовую траву.

Буквально миг спустя за ним последовал и Якоб, тоже упавший на одно колено и склонивший голову.

– Да хранит Господь ваше величество, – воскликнул Вильям, совершенно забыв про обет молчания. Встреча с королем способна вызвать кратковременную, но сильную потерю памяти. Верьте мне. Я знаю.

Голос Вильяма заставил и остальных юных монахов обернуться. Теперь стало ясно, что это вовсе не монахи. Их серые рясы лежали на широких плечах, точно плащи, а под ними сверкали одеяния такие богатые и нарядные, каких дети прежде не видели. Имейте в виду, что это были не праздничные наряды, не меха или шелк. Просто лучшая дорожная одежда во всем Французском королевстве. И каждый из свиты выглядел как человек, привыкший к почтению и повиновению. Но никто не выглядел так царственно, так великолепно, не был так красив, как тот, что носил корону. Вот почему Вильям почти потерял голову, когда прошептал:

– Жанна! Кланяйся!

Но Жанна словно не слышала его, поскольку она не двинулась с места. Ужас терзал грудь Вильяма, точно тигр. «У нее опять припадок, – подумал он. – Перед королем. Как, во имя Господа, мы это ему объясним? А вдруг он повелит ее убить? Колесовать и четвертовать? Отрубить голову и насадить ее на пику?»

Все эти картины будущих несчастий пронеслись в голове Вильяма в единый миг, за который он успел повернуть голову и увидеть, что происходит с Жанной. У нее не было припадка. Она просто не стала кланяться королю. А кара за отказ кланяться королю еще хуже той, что грозит за ведьмовство. Вильям не знал, какое именно полагается наказание, но гораздо, гораздо хуже.

Жанна сделала шаг по направлению к королю. Потом еще один.

Якоб повернулся к Вильяму и прошипел:

– Что она делает?

Вильям в отчаянии покачал головой.

Якоб прошептал:

– Как ты думаешь, оттащить ее прежде, чем она подойдет к нему?

Вильям пожал плечами, словно говоря – быть может.

К этому времени Жанна прошла все расстояние от мальчиков до короля, лишь чуть склонив голову перед властителем всей Франции. И затем наконец она опустилась на колено и склонила голову. Но, к вящему ужасу Вильяма и Якоба, она склонилась не перед королем. А затем, словно положение дел и так было недостаточно ужасным, Гвенфорт подбежала и села рядом с Жанной, словно и она тоже отказалась выказать почтение Луи Девятому, королю Франции.

Малышка Жанна склонилась перед одним из спутников короля. Молодым человеком примерно одного с королем возраста с тонким, бледным лицом, орлиным носом, гладкими темными волосами и слабым подбородком. У него был самый некоролевский вид во всей компании.

Жанна сказала:

– Благословите меня, ваше величество.

Бледный юноша ответил:

– Благословляю тебя, дитя.

Королевские спутники, включая того, что был в короне, то есть меня, удивились, хотя и не слишком.

Вильям же и Якоб, с другой стороны, застыли, отворив рты шире, чем дверь кафедрального собора в Пасхальное воскресенье.

– Так я и встретился с детьми. И их собакой, – заключил красавец.

– Погоди, так это на тебе была корона? – говорит Мари, пивоварша.

– Да.

– Но ты не король.

– Как ты проницательна. Я Жан де Жуанвиль, один из королевских товарищей. Когда король выходит из дворца, один из нас часто носит фальшивую корону, чтобы сбить с толку злоумышленников.

Мари обводит нас взглядом и говорит королевскому товарищу:

– Ты не очень-то поскромничал, описывая свою внешность.

Жан де Жуанвиль улыбается.

– Показное самоумаление – это обман, а не скромность.

– И похоже, короля Луи ты вовсе не считаешь красивым.

– Король Луи самый красивый из всех, кого я знаю, но его красота исходит от его мудрости, его доблести и доброты. А не от облекающей кости плоти и праха.

– Что ж, это справедливо.

Я исподтишка разглядываю придворного.

– Ты и в самом деле Жан де Жуанвиль? Товарищ короля? Сенешаль Шампани?

Красавец улыбается.

– Вижу, моя слава бежит предо мною.

– А знаешь ли ты, – спрашиваю я, – продолжение этой истории? Как случилось, что эти дети, которые, похоже, никому не причинили вреда, объявлены самыми злейшими преступниками во всей Франции? Почему король объявил им войну?

Он выгибает свои черные брови и улыбается.

– Отличный вопрос, мой друг. И я – именно тот, кто может на него ответить.

Глава 17

Вторая часть рассказа товарища

Трапезная в монастыре гранмонтанцев такая же общая, как и вся монашеская жизнь. В Венсенском аббатстве деревянные столы и лавки стоят рядами. Каменные стены не украшены гобеленами. Окон немного, и они не забраны стеклом, так что ветер гуляет по залу, точно холодное дыхание молчаливого и далекого Бога. Даже помоста, чтобы поставить стол для аббата и его избранных гостей, как в бенедиктинском аббатстве, тут нету, поскольку гранмонтанцы не признают чинов и титулов.

Я думаю, именно по этой причине король посещает их так часто.

Дети сидели напротив короля, разглядывая его молочно-бледное лицо и слабый подбородок, его прямые, точно мокрые, волосы.

Но синие глаза его в сравнении с темными волосами казались поразительно яркими и живыми.

– Как ты узнала? – спросил король Луи девочку. Должен сказать вам, наш король умеет одновременно быть мягким и твердым, требовательным и сострадательным. Эти противоречивые свойства проявляются и во всех деяниях его, и в речах. Он говорит точно и во всех смыслах безупречно – но не манерно. Его речь похожа на его одеяния. Самые богатые во всем королевстве – и в то же время не вычурные, не бросающиеся в глаза. – Ты говоришь, что никогда меня не видела, и все же узнала меня. Как?

Жанна открыла рот, потом опять закрыла. Она словно оценивала короля. Так, словно у нее есть тайна и она не может решить, безопасно ли будет этой тайной поделиться.

Я теряю терпение:

– Мой господин, это же очевидно.

– Разве, Жуанвиль?

– Ну разумеется. Она видела рисунок, ваше величество. Изображение. Вашу королевскую печать с гравировкой вашего профиля.

– Да где она могла увидеть мою печать, Жуанвиль? Она же крестьянка! – вспылил король. Он спросил Жанну: – Ты видела мою печать?

Она покачала головой.

– Видела мой портрет?

Она опять покачала головой.

– Какую-нибудь рукопись? Какое-нибудь изображение?

Жанна продолжала качать головой.

– Тогда вы выдали себя, сир, – сказал я, – ваш милостивый вид, ваш царственный взгляд! Весь ваш королевский облик!

Длинное лицо короля вытянулось еще сильнее.

– Я как-то выдал себя, дитя мое?

Жанна опять покачала головой.

Мое терпение начало лопаться.

– Так в чем же дело? Она же умеет разговаривать! Почему бы ей не пошевелить языком и не поведать, как ей удалось вас распознать!

Маленькая крестьянка закусила губы. Я наклонился к ней через стол.

– Неразумно играть в игры с королем.

Она, похоже, поняла. Ее мышиного цвета волосы спутаны, она переводит взгляд своих маленьких глазок на короля, потом на стол, потом опять на короля. Ей страшно, я это вижу.

Страшно выдать что-то, что она так долго скрывала.

Наконец она открывает рот, чтобы заговорить, и тяжелая рука Микеланджело ди Болоньи ложится ей на плечо.

– Позволь, я, Жанна, – сказал он.

Девчушка подняла глаза к красному лицу огромного монаха. Она закрыла рот и уступила ему слово.

– То, что я собираюсь сказать вам, ваше величество, удивит вас.

Он поглядел на меня и добавил:

– Ваш в высшей степени недоверчивый друг, возможно, предпочтет мне не поверить. Тем не менее это правда.

Король придвинулся поближе на своей простой деревянной лавке, я неловко пошевелился.

– Эти дети обладают необычайными способностями. Мальчик, – он указал на Якоба, – может исцелять раны, точно сам святой Лука. Послушник, Вильям, может выказывать силу, от которой задрожал бы Самсон. А эту девочку, крестьянку, посещают чудесные видения. Она падает, трясется, не слышит и не видит ничего вокруг, но тем не менее она провидит будущее. Истинно провидит, ваше величество. Если позволите, я бы предположил, что она видела вас во время одного из своих припадков. Так ли это, Жанна?

В трапезной сделалось очень тихо; мы все ждали, что скажет девчушка. Она все еще, казалось, сопротивлялась чему-то, поскольку, хотя и глядела на короля, не произнесла ни слова.

Благочестивый Луи наклонился к ней через стол, так сильно, что пряди волос упали ему на лицо.

– Ты видела меня в своих видениях, малышка?

Молчание.

А потом:

– Да, ваше величество, я видела вас.

– И что еще ты видела?

Жанна вдруг застыла. Она изучала царапины на деревянной столешнице.

– Дружок мой, скажи, что ты видела?

– Мне… не хочется это говорить.

Я разразился смехом:

– Ты не хочешь говорить? Мне жаль, крестьяночка. Но выбора у тебя нет.

Но король одернул меня:

– Не нужно угрожать ей. Пожалуйста, малышка. Твой король просит тебя поделиться с ним твоим даром.

Одернул и одернул, – это честь, когда тебя дружески перебивает король.

Но я не хотел, чтобы он доверился ей так быстро и так безоглядно.

Но, как это уже случалось множество раз, король выказал себя гораздо более мудрым, чем я. И доброта его передалась Жанне – она поверила ему и доверилась, хотя поначалу и неохотно.

– Мне было видение, очень давно, – сказала она, – это было самое странное, самое непонятное из всех, что у меня были.

Король Луи ничего не сказал, но он кивнул головой – мягко, ободряюще.

– Я видела Христа на кресте, – сказала Жанна.

Мы все немедленно перекрестились – большой палец внутрь, одно плечо, другое плечо, лоб, грудина. То есть все, кроме Якоба, который слишком поздно увидел, что происходит, чтобы копировать нас. Я это заметил, удивился и лишь в этот миг понял, что мальчик не нашей веры. Но быстро выбросил это из головы, поскольку моего внимания требовали более насущные вещи.

– Христос был на кресте, – продолжала Жанна, – но это было какое-то волшебство, потому что его руки и ноги не были прибиты гвоздями. Но они все еще кровоточили…

Она запнулась.

– И? – спросил король. – Ты видела что-то еще? Видела меня?

– Вы были у подножия креста. И вы плакали.

– Как плакал? Громко плакал? Рыдал?

– Прошу прощения, ваше величество. Вы были… вы, сдается мне, были не в себе.

Король сел прямо и напрягся, когда я положил руку ему на плечо.

– Даже королям подобает рыдать при виде мук Господних, – успокоил я его.

– Да, – ответил он, – но, полагаю, пред Господом королям подобает владеть собою.

– Не зазнавайтесь, мой господин, – сказал я, и мой возлюбленный король повернулся ко мне и ответил:

– Это я-то зазнаюсь?

Его остальные товарищи расхохотались. Я был рад, что мне удалось развеселить его. А затем он спросил:

– Что ты еще видела, девочка?

– Ну… там еще была огромная птица – орел или стервятник, я думаю, и она кругами летала над крестом. И кричала, словно была голодна. Это было, как я уже сказала, очень странное видение…

Тут Жанна оборвала свою речь. В трапезную вошел аббат. Его лицо столь омрачилось, что я был уверен, он получил известие о чьей-то смерти. Он подошел к королю и жестом подозвал к себе еще и Микеланджело. Они склонили головы друг к другу, все трое, и аббат начал шептать. Мрак и тревога хлынули в мое сердце. И я не ошибся – тишину аббатства разорвал вопль.

– Ради гребешка святого Иакова! Ради волоска святой Хильды, этого не может быть!

Король повалился на пол и начал рвать на себе одежду.

Борзая выбралась из-под стола.

– Этого не может быть! – вопил король. – Не может быть! Но почему, Господи, о, почему? Я бы предпочел, чтобы лучший город моего королевства лежал в развалинах! Сметенный неверными до основания!

– Мой господин! – воскликнул я, опускаясь рядом с ним на колени. – Сир, что случилось?

Но он не мог выговорить двух связных слов. Разумеется, сперва я подумал о его матери. Никто не был так дорог ему, как она. Неужто она внезапно скончалась? Король катался по полу, словно его жалил рой ос. Так что я в отчаянье обратился к Микеланджело ди Болонье. Приор выглядел так, словно его ударили в лицо.

– Что случилось? – взмолился я.

– Что случилось?! – Голос Микеланджело был как стон погребальных колоколов. – Святой Гвоздь из Сен-Дени похищен!

Я чуть не свалился со скамьи. Остальные товарищи короля закрыли лица руками или в ужасе возопили.

Посреди этого взрыва отчаянья Якоб наклонился к Вильяму и прошептал:

– Что это за Святой Гвоздь?

Вильям развернулся к нему стремительно, как двухголовая кошка.

– Что значит – что это за Святой Гвоздь?

– Я не знаю, что это!

Общая скорбь не утихала. Вопли, рыдания, заломленные руки…

Вильям зашипел на Якоба:

– Святой Гвоздь! Тот самый Святой Гвоздь!

– Все равно не понял, – сообщил ему Якоб.

– Тот, что пронзил руку Христа во время распятия! Гвоздь, что удерживал Господа Нашего на кресте! – Вильям почти орал.

– А! – сказал Якоб. – А… я думаю, это очень, очень важная вещь.

Вильям ответил:

– Ты так думаешь?

Король стонал и катался по холодным камням пола трапезной.

– Святой Гвоздь, – в слезах повторял он, – Святой Гвоздь!

Вот тогда-то я и обратил свой взгляд к Жанне.

И, хотя я произнес это шепотом, мой голос, казалось, поверг в молчание всех в трапезной:

– Его руки и ноги не были прибиты гвоздями.

Мой дорогой король все еще рыдал.

Мы подняли его с пола и усадили на лавку.

Он сидел сгорбившись, зажав ладони меж колен, слезы потоком текли по его бледным мягким щекам.

Если бы кто-то сказал ему: сядь прямо, как большой, – это бы показалось почти уместным.

Борзая умостилась меж ног короля и время от времени поднимала голову и лизала ему лицо. Он не сопротивлялся.

Пока мой возлюбленный король приходил в себя от потрясения, вызванного потерей самой драгоценной реликвии во всей Франции, я обернулся к детям и их старшему спутнику, Микеланджело.

– Несколько я понимаю, – сказал я, стоя перед ними, ноги широко расставлены, руки на бедрах, – есть два возможных объяснения тому, что только что произошло. Одно весьма неправдоподобно. Другое весьма неприятно.

Первое – вы и правда современные святые. Одну из вас, как выяснилось только что, посещало видение, предвещающее исчезновение величайшего сокровища во всей Франции. Затем вы все являетесь пред королем – аккурат перед тем, как он узнает об утрате Гвоздя. Следует отметить, что эта «святая» утверждает, что никогда не видела короля прежде, и все же она узнает его из весьма своевременного «видения».

Второе объяснение, – продолжал я, – более вероятное и более неприятное: все это сговор. Это вы украли Святой Гвоздь. Вы узнали, что король будет здесь, возможно через друзей Микеланджело здесь, в аббатстве. Вы выдали себя за чудотворцев, – должен добавить, без малейших тому подтверждений, – в попытке вызвать доверие короля.

Не знаю, что вы сделали с Гвоздем. Продали его? Или, быть может, намерены его вернуть, отыскав как бы виновного, и приписать свое преступление какому-нибудь несчастному дурню, тем самым снискав королевскую милость? А это, я думаю, и было целью сговора.

Бросив это обвинение в притихшей трапезной, я немного погодя добавил:

– Но если второе объяснение верно, вы невероятно хорошие актеры, поскольку сейчас у вас вид абсолютной невинности.

И правда. Все четверо вытаращились на меня, нахмурившись и широко отворив рты.

Король, к счастью, к этому времени перестал плакать. И, хотя случайная слеза порой катилась по королевскому носу, срываясь с его загнутого кончика, он, по крайней мере, не рыдал в голос.

Он прислушивался к моим словам. И, что поразительно, собака тоже.

Она подошла и села между мною и детьми, голова ее поворачивалась то к ним, то ко мне, точно у слушателя во время университетских прений.

Оправившись от молчаливого потрясения, Микеланджело ответил:

– С чего вы вообще взяли, что Гвоздь украден? Аббат рассказал, что он пропал, когда его передали для поклонения паломникам. Быть может, он просто выпал из своего кувшина?

– Вы держали Святой Гвоздь в кувшине? – спросил Якоб.

– Ну, на самом деле в вазе. И паломники передавали эту вазу друг другу, чтобы приложиться поцелуем. Ваза с Гвоздем хранилась в большом золотом ларце-реликварии, украшенном драгоценными камнями и золотом и огромными орлами Карла Великого, который и велел сделать этот реликварий.

– Огромными орлами? – переспросил Вильям.

– Да, – сказал я, – орел был на его гербе.

Тут я прервал себя, поскольку внезапно понял, что Вильям имел в виду. Он напоминал про видение Жанны. Луи тоже это понял. Он встал и обернулся к аббату:

– У вас есть лошади?

– Разумеется, сир.

– Быстрые?

– Да, конечно.

– Седлайте их! – Он обернулся к Микеланджело и детям: – Вы останетесь здесь, пока Гвоздь не будет найден. – Борзая залаяла, словно обращаясь к королю. Он поглядел на собаку: – И ты тоже.

Перед тем как покинуть аббатство вместе с королем, я велел одному из монахов подслушивать у дверей трапезной, на случай, если Микеланджело и дети, думая, что их никто не слышит, выдадут себя. И вот что он впоследствии свидетельствовал.

Как только они остались одни, Вильям сказал:

– Либо они найдут Гвоздь, либо подвесят нас за большие пальцы, пока мы не скажем им, где мы его спрятали.

– И в самом деле, – сказал, вздыхая, Микеланджело, – наша миссия может закончиться прежде, чем началась.

– Наша жизнь может закончиться прежде, чем началась, – добавил Якоб, охватив голову руками.

– И почему ты сказал королю про мои видения, – огрызнулась на Микеланджело Жанна, – после того как он подвесит нас за большие пальцы, он нас еще и сожжет как еретиков и колдунов.

Микеланджело, нахмурившись, уставился в пол.

– Так почему? – требовательно спросила Жанна.

Микеланджело пожал плечами:

– Я думал, это поможет.

– Скорее уж убьет.

Микеланджело оттянул жирную складку под подбородком. Потом сказал:

– Я и правда надеюсь, что он найдет Гвоздь.

Якоб застонал. Жанна уронила голову на стол и прикрыла ее руками.

Когда мы вернулись в трапезную, снаружи, за высокими узкими окошками падал дождь, постукивая по черным веткам и холодной земле.

Земля пахла гнилью, и запах, приносящий сразу и тоску и надежду, просачивался в комнату, наполняя воздух сыростью.

Мы вошли, точно похоронная процессия.

Сначала аббат. Потом я и остальные товарищи и, наконец, король.

Или, возможно, как исполнители приговора. Король подошел прямо к Жанне. Он встал над девчушкой.

– Встань! – приказал я.

Жанна встала. Якоб, Вильям и Микеланджело – тоже. Собака стала поскуливать. Король сказал:

– Мы обыскали церковь.

Жанна закрыла глаза. Дождь усилился, он стучал по крыше трапезной, точно барабаны войны, потоками сбегал по черепице.

И затем девочку подняли на воздух.

Она открыла глаза. Она вознеслась над королем.

Ее вознес туда сам король.

– Мы нашли его! – воскликнул король. – Мы нашли его!

– Благословение Господу! – отозвался Микеланджело.

Мы начали смеяться, хлопать детей по спине и трепать им волосы.

Вильям повернулся и обнял Якоба, едва не задушив его до смерти.

И покуда король кружил Жанну по комнате, смеясь, распевая: «Мы нашли его, мы нашли его!» – Гвенфорт радостно прыгала и кружилась у его ног.

Жанна едва сумела выговорить:

– Где?

Король застыл. Он все еще держал Жанну над головой. Он взглянул ей в глаза.

– Он упал в раскрытый клюв одного из орлов. И провалился внутрь, в его пустое брюхо. И верно, голодный был орел!

Он рассмеялся и вновь заплясал по комнате:

– Мы нашли его! Мы нашли его!

Я глядел на Жанну, которую подбрасывали в воздух, а она глядела на детей. Пот выступил на их осунувшихся лицах. Но они улыбались ей.

И пока король все подбрасывал ее в воздух, она пыталась улыбнуться в ответ. Но, поскольку ее продолжали подбрасывать, то, взлетая вверх и падая вниз, она в основном была сосредоточена на том, чтобы ее не вывернуло на монаршую голову.

За стенами трактира кричит кочет.

Жуанвиль прерывает себя и смотрит вверх, словно бы пробуждаясь ото сна.

– Что, уже петухи? – спрашивает он.

– Только первые, – говорю я, – не тревожься, до рассвета еще далеко.

– Но я не могу ждать рассвета, – говорит он, – мне этой же ночью следует быть в Париже! Мы выступаем утром. Я всего лишь заглянул сюда перекусить, а тут все эти рассказы… Я немножко увлекся.

Он встает и отвешивает быстрый поклон.

– Прошу прощения, что не досказал своей истории. Но надеюсь быть рядом с королем, когда он будет выносить приговор этим преступникам. Он и его сотня рыцарей.

– Но как же случилось, что они стали преступниками? И почему? – восклицаю я.

Но Жуанвиль уже протискивается меж посетителями переполненного трактира и выходит за дверь, в темноту. Я в растерянности озираюсь по сторонам:

– Неужто никто не знает?

И затем мой взор обращается к маленькой монашке. Она не двинулась со своего места. Во время рассказа Жуанвиля она делалась все более задумчивой и, казалось, все больше съеживалась.

Теперь она поднимает глаза.

– Пожалуйста, – говорю я, – расскажи мне, сестра. Какое же преступление свершили эти дети, что они пали так глубоко, так быстро?

– Преступление наиболее тяжкое из всех, – говорит монашка.

Глава 18

Шестая часть рассказа монахини

Король спросил, согласны ли путешественники проехать с ним до Парижа, и Микеланджело с радостью согласился. Они ехали караваном – две повозки, каждая влекомая сильными лошадьми. Король и Жуанвиль сидели на задах первой повозки, и король настоял, чтобы Микеланджело и дети ехали с ним. Остальные товарищи короля ехали во второй повозке.

Дождь все еще лил, так что возницы устроили над повозками нечто вроде балдахина из растянутых на шестах одеял. Хотя король и его товарищи опять завернулись в свои серые плащи, никто бы не спутал их с монахами, поскольку, как молчаливо отметил Вильям, какой монах будет портить прекрасное новое одеяло, чтобы укрыть им спину от дождя?

И пока они въезжали в Париж, король засыпал детей вопросами. Об их чудесных способностях, об их приключениях. Якоб старался избегать любых упоминаний о своей религии и потому сократил свой рассказ, насколько мог. Вильям, с другой стороны, был счастлив поделиться подробностями своих приключений с королем и его товарищем Жуанвилем. Здоровенный послушник едва сдерживал свой пыл и увлекательно поведал свою часть истории. Король, казалось, был искренне очарован детьми. Можете представить себе, что чувствовал самый благочестивый король в истории Франции, которому выпало счастье разделить повозку с живыми, доподлинными святыми?

С другой стороны, можете ли вообразить себе, как чувствовали себя Микеланджело и дети, сидя в одной повозке с доподлинным, живым королем? Они были взволнованы и поражены не меньше, чем если бы на землю снизошел сам архангел Гавриил!

И вот, пока повозка катилась по дороге, вокруг постепенно вырастал Париж. Поначалу там и сям разбросанные селенья, до которых тянулись зеленые щупальца Венсенского леса. Затем селенья разрослись и стали похожи на Сен-Дени – высокие деревянные дома, прижавшиеся боками друг к другу. И они продолжали расти.

Людей тоже становилось все больше и больше. Словно ты перевернул в лесу колоду и обнаружил под ней множество муравьев, и вдруг понял, что и колод таких в лесу множество, и жизнью кишит весь лес, и эта колода, облюбованная тысячами крохотных созданий, – это лишь крохотная часть могучего потока жизни, и он не только там, где ты стоишь, а раскинулся по всему лесу… Так и здесь, пока королевский поезд ехал, каждая парижская улица казалась детям целым миром, целой вселенной, наполненной жизнью и людским изобилием, которого они никогда доселе не видели. А потом они вдруг вспоминали, проезжая перекресток с другой, не менее людной улицей, что эта улица, по которой ехал их возок, была лишь крохотной частью Парижа, что город протянулся в разные стороны – и еще, и еще, и еще. Пытаться осознать его величину было все равно, что пытаться охватить разумом бесконечность Бога. Человеческий разум был просто не в состоянии справиться с этой задачей.

И тут, на улицах, были все, кого дети могли только вообразить. Здесь были богатые торговцы, носящие эмблемы своих гильдий на добротно вытканных и пропитанных дождем рукавах. Были мелкие торговцы, носящие свой товар на спине. Один торговал метлами и передвигался по грязной улице, словно ходячий куст. Здесь были прокаженные, живущие подаянием. Были богатые купцы, чьи сыновья ушли по Сене в Англию, или отравились верхом в Италию, или даже в Святую землю, оставив отцов дома скрести подбородки, громко сокрушаться по поводу своих конторских книжек – и молчаливо – о своих сыновьях. Здесь были студенты, студенты и опять студенты. Когда-нибудь они будут стоять за спинами властителей и незримо править этим миром. Но пока что они были просто одетыми в черное мальчишками, кто-то из них был печален, кто-то пьян, и все они перекрикивались через улицу, обсуждая философию и хорошенькую рыжеволосую дочку вон того мясника.

Они миновали улицы, где были сплошь пекари и булочники, улицы мясников, улицы с мастерскими портних, улицы с лавками красильщиков, улицы меховщиков и, наконец, улицы шляпников, одних только шляпников – до сих пор дети и не знали, что существует такая профессия.

Внезапно кто-то заколотил по бортику повозки. Все обернулись на шум. Студент, одетый в черное, черноволосый, веснушчатый, щербатый, усмехнулся всем разом:

– Простите, что беспокою, друзья, но такого вы в жизни не захотите пропустить. Сегодня в университете английские студенты против фламандских: sic et non диспут, что есть причина зла на сем свете – Бог или свободная воля. Как раз после вечери, в таверне Ученых Школяров. – Его улыбка стала шире. – Мы, англичане, пустим их на тряпье, вот увидите!

Студент уже собрался было идти своей дорогой, но звучный, выразительный голос Жуанвиля окликнул его:

– Студент! Так какую сторону держат англичане? Бога или свободной воли?

Студент неожиданно растерялся.

– Ну, понимаете, я-то сам не участвую в дебатах, сир. Так что я в общем-то и не знаю. Но уж точно не упущу!

Он оттолкнулся от бортика повозки, усмехнулся им своим щербатым ртом и побежал через дорогу, выкрикивая:

– Ученые споры нынче вечером! Англичане дают жару фламандцам!

– Уж конечно, он такого не упустит! – расхохотался Жуанвиль. – Добавит жару!

– А мы можем пойти? – спросил Вильям.

– Не стоит, – отвечал Жуанвиль, – через пару часов диспут перейдет в кулачный бой. В мое время так всегда было.

Вильям выпрямился.

– По мне, так и надо.

Даже король рассмеялся.

Затем повозка миновала человека, который орал на двух других. Тот, что кричал, был высок, белокур и богато одет. Выговор у него походил сразу и на итальянский и на немецкий, так что, похоже, родом он был из Ломбардии. Лицо его покраснело от гнева, и он брызгал слюной.

– Я здесь веду дело! Я! Как ты осмелился подкапываться под него!

Он кричал на двух евреев. Один был стар, с длинной, седоватой бородой. Другой моложе и почти так же высок, как блондин. Его красивая бородка была аккуратно подстрижена. Он держал ломбардца за плечо и тоже кричал:

– Ты безбожно дерешь! Сорок процентов! Мой дядя дает тридцать! Тридцать – как всегда было! С каких пор тридцать – это подкапываться?

– Ах, – вздохнул Жуанвиль, – вот вам и диспут. Ростовщики. Ломбардцы, понимаете ли, только недавно открыли дело в Париже, где ростовщичество всегда было еврейским занятием. Ломбардцы не привыкли к конкуренции. Полагаю, она им не по нраву.

– Они перебрались сюда, – фыркнул король Луи, – потому что я не велел своим евреям давать в рост. И они все же продолжают это делать. Мерзкие, испорченные люди. Париж просто переполнен ими. Я выглядываю из своего окна, и все мосты вокруг острова просто кишат евреями. Добрый христианин едва может пройти. Это как зараза. Говорят, только в Париже их десять тысяч. Десять тысяч! Как же я их ненавижу!

Якоб перестал дышать. Он должен был знать. Он и знал, но заставил себя позабыть об этом. Ему уже начал нравиться король Луи – если выражение «нравится король» имеет хоть какой-то смысл. Но он должен был все время помнить, что он еврей, а Луи по закону и вере обязан был ненавидеть его и его народ. Помни он об этом, этот, нынешний миг не стал бы для него таким болезненным откровением. Жанна глянула на Якоба, прочла мысли, которые метались за его остановившимися, остекленевшими глазами, и отчаянно пожелала, чтобы сейчас они были где угодно, только не здесь.

Ломбардец поднял большую бледную руку. Молодой еврей оттолкнул дядю к обшитой дранкой стене дома. Он не мог ответить ударом на удар, для еврея ударить христианина – серьезное преступление. Повозка миновала их и медленно покатила дальше. Якоб гадал, является ли избиение еврея хоть каким-то преступлением.

– Они хуже крестьян, эти евреи, – продолжал Луи.

Жанна вздрогнула, словно ее ударили. Якоб увидел ее лицо и едва удержался от смеха, чужое несчастье отвлекло его от его собственного.

– И те и те грязные, – продолжал Луи, – и непокорные. И невежественные.

Вильям потрясенно уставился на короля. Жанна ведь сидела рядом с ним – он же не мог этого не помнить!

– Но евреи уводят крестьян от Христа, и потому они хуже.

И тут раздался звук, словно упало подрубленное топором дерево. Все в повозке обернулись. Ломбардец отбросил племянника и ударил старшего еврея, сбив его с ног. Племянник склонился над дядей, пытаясь защитить его от дальнейших ударов, но опасаясь ударить ломбардца в ответ.

Вильям едва удержался от того, чтобы не выскочить из повозки и не врезать ломбардцу. Он ощутил, что Микеланджело ухватил его за рукав, чтобы остановить. Якоб вцепился в борт повозки, ногти глубоко вонзились в сырое дерево. Звук удара разбудил Гвенфорт, и она лаяла и лаяла на ломбардца, не очень понимая, что происходит, но понимая, что это ей не по нраву.

И затем Луи соскочил на землю. Слишком быстро, чтобы Жуанвиль мог ему помешать. Он увидел, что происходит, попробовал ухватить короля за плащ, чтобы удержать его, и промахнулся.

– Тело Господне! – выругался он. Затем он повернулся к вознице. – Де Вильерс! – рявкнул он. – Ступай помоги королю!

Возница вмиг оказался на земле, да и возница другой повозки, видя, что происходит, уже бежал к королю, обнажив меч. Дети видели, как король подбежал к ломбардцу и еврею.

– Что происходит? – пробормотал Вильям.

Король дернул застежку у горла, и серый плащ упал в грязь. Дождь запятнал изысканные одежды.

– Убери руки! – велел король.

Ломбардец резко обернулся.

– На колени перед королем! – рявкнул де Вильерс, возница.

Ломбардец был так потрясен и растерян, что упал бы на колени и перед свинопасом. Он упал на оба колена на грязную улицу.

Младший еврей тоже опустился на колено. Его дядя барахтался в грязи, пытаясь подняться.

– За нарушение королевского мира и порядка, – провозгласил король, – взимается пеня размером в пять серебряных ливров. Вы все трое обязаны уплатить ее. Это понятно?

Все три ростовщика кивнули, опустив глаза.

– За нападение на одного из королевских евреев, – продолжал Луи, – пеня пятнадцать ливров.

Ломбардец поднял глаза на разъяренного короля, капли дождя стекали по его веснушчатым щекам. Он выглядел потрясенным.

– Ты способен заплатить двадцать ливров, – вопросил король, – или отправишься в тюрьму?

– Я могу заплатить! – сказал ломбардец. – Я заплачу!

– Как твое имя?

– Иоганн Монтефьоре из Ломбардии, – дрожа, сказал ростовщик.

– Иоганн Монтефьоре из Ломбардии, если ты сегодня к вечеру не явишься во Дворец правосудия, тебя разыщут и бросят в темницу.

– Да, мой король! Благодарю, мой господин.

Луи обошел дрожащего ломбардца.

– А вы оба, – сказал он, обращаясь к двум евреям в заляпанных грязью плащах, и наставил на них палец, – вы тоже предстанете во Дворце правосудия и вернете судебному исполнителю каждый ливр, заработанный на каждой ростовщической сделке! Если вы не будете продолжать занятия презренным ростовщичеством и не будете упорствовать в признании нашего христианского правосудия и наших уложений, добрые христиане не станут избивать вас на улицах. Вам некого винить за это, кроме себя.

С этими словами Луи прошествовал обратно к повозке и, поддерживаемый под локоть Жуанвилем, забрался в нее.

– Что ж, – вздохнул Жуанвиль, когда король уселся на свое место, – пожалуй, достаточно приключений инкогнито.

И, пока их потряхивало на грязной дороге Парижа, в повозке воцарилось неловкое молчание. Якоб так разгорячился и запутался в своих чувствах, что у него перехватило горло. Но за темными его глазами металась сотня вопросов. Жанна знала это, она понимала, что Якоб не осмелится спрашивать, и знала, о чем бы он спросил, если бы осмелился, – ибо у нее был тот же вопрос.

– Ваше величество, почему вы это сделали? – спросила она.

– Почему я сделал что?

– Помешали ломбардцу избить этих людей? Почему, если вы так ненавидите евреев?

Король, казалось, искренне удивился вопросу.

– Мы же не варвары! Пусть нападают на евреев рейнских земель в своих крестьянских Крестовых походах. Но не здесь. Евреи – мои дети. Испорченные, непослушные. Но дети. Я ненавижу их, но буду их защищать.

Якоб пытался владеть своим лицом, но челюсть его дрожала, а в глазах, точно в двух плошках, стояла вода. Дрожа, но не проливаясь. Пока что.

– Ваше величество, – сказала Жанна как можно более кротко, – а как насчет городка Ножан-сюр-Уаз? Он сгорел на прошлой неделе. Пожар начался в еврейском квартале, который подожгли христиане. Там погибли люди.

Микеланджело прочистил горло и сказал:

– К нам это не имеет никакого отношения. Это нас не касается, Жанна.

Но король Луи ответил:

– Я слышал об этом. Это безобразие. – Он выглядел так, будто откусил от гнилой груши. – Пятно на всей Франции. Мне плохо, когда я об этом думаю.

Якоб глядел на короля, на его гладкие вислые пряди, усеянные дождевыми каплями. Как мог он ненавидеть евреев и все же переживать, когда на них напали? Луи и крестьян, совершенно очевидно, ненавидел, и все же не имел ничего против сидящей рядом с ним Жанны – даже подбрасывал ее в воздух и плясал с ней. Но, поразмыслив, он сдался. Люди слишком странные, чтобы понять их от начала и до конца, решил он. Они – точно жизнь. Точно тот сыр. Слишком много всего сразу.

Повозки грохотали, подскакивая на ухабах, теперь они въехали в еврейский квартал, где люди перекрикивались и махали руками точь-в-точь как христиане на любых других улицах. Разве что бород тут было побольше, а так толпа тут ничем не отличалась от остальных парижан. Но дети уже поняли, что самая их жизнь зависит от короля и его благоволения. Стоит его настроениям измениться, и любой может лишиться дома, сгорит при пожаре или будет брошен в реку Сену рассвирепевшими ломбардцами или обозленными рыцарями. Их жизни висели на волоске. И Луи держал этот волосок.

И дети, ведомые Микеланджело, собирались вырвать его. Да, они попытаются спасти всю мудрость еврейского народа Франции, запечатленную в книгах, но, если они потерпят поражение и даже если преуспеют, они рискуют рассердить короля – и это заставит его выпустить волосок.

Жанна, Якоб и Вильям начали осознавать последствия своего предприятия.

И им было страшно.

Маленькая монашка замолкает.

– И это все? – спрашиваю я. – Не может быть, чтобы все.

– Не все, но есть некоторые сложности.

– Какие? Поведай нам, ради Господа! Она поднимает свою кружку. Та пуста.

– Еще эля! – кричит трактирщик.

Эль приносят, и монашка продолжает свой рассказ.

Глава 19

Седьмая часть рассказа монахини

Внезапно стук конских копыт зазвучал иначе, глухие удары по грязной земле сменились звонкими. Дети сели прямей, а Гвенфорт стала поскуливать. Жанна и Вильям выглянули за бортик повозки.

– Что случилось? – спросил Якоб.

– Камни, – сказала Жанна. – На земле уложены камни! Точь-в-точь как в церкви!

– Это мостовая! – расхохотался Жуанвиль. – Вы что, никогда не видели мостовых?

Дети покачали головами. Они и вправду никогда не видели такого.

А затем повозка покатила в гору, они въехали на мост, прогрохотали по нему и скатились с противоположной его стороны. Здесь дорога тоже была вымощена камнями. Какое богатство, какая власть, дивились дети, потребовались, чтобы покрыть все вокруг аккуратно тесанными камнями? И затем они увидели чудовище, влажно блестящее в дымке парижского дождя. Что-то вроде краба, сплошь панцирь и ноги, но больше, чем замок. Чудовищное, гороподобное ракообразное!

– Глядите! – сказал детям Микеланджело ди Болонья. – Нотр-Дам!

И правда, это был собор Нотр-Дам. Величайший собор в мире, чудесным образом вознесенный на узкой оконечности острова посреди Сены. Быть может, все-таки не краб, паук, а Париж – паучья сеть, каждая его дорога – это паутинка, тянущаяся к огромному существу в середке. Прямо перед повозкой из серого тумана воздвиглись серые стены, такие же величественные, как и сам Нотр-Дам. Тонкие шпили возносились над ними в пелене дождя. Вся западная часть острова в сердце Парижа была заключена внутрь этих стен.

– А это?.. – спросил Вильям.

– Дворец, – ответил Жуанвиль.

– Добро пожаловать в мой дом, – сказал король, – ну, в один из моих домов!

Повозка, грохоча, проехала караульную у ворот.

– Мы едем… внутрь? – спросила Жанна.

– Ты говоришь это так, словно я взял вас в плен, – сказал король со смехом. – Я надеялся, мои маленькие чудотворцы, что вы останетесь со мной на какое-то время. Я сочту это за честь.

При этих словах даже Микеланджело подавился слюной. Они все были слишком ошеломлены, чтобы ответить.

Когда повозка проехала мимо караульной, королевские гвардейцы в синих мундирах отступили в сторону и упали было на колени пред королем – пока не увидели, с кем приехал король. Один из стражников застыл, так и не опустив колено на мостовую, и уставился на них. Другой уронил копье, и ему пришлось нагнуться за ним, зазвеневшим на камнях.

Король и Жуанвиль обменялись улыбками.

Затем повозка въехала на огромную, поросшую травой дворцовую площадь. И, пока колеса катились все тише, из ближайших дверей выбежали люди – с дюжину – и окружили повозку.

Все они были в алых плащах с голубой оторочкой и огромных капюшонах, скрывающих голову и плечи. При виде детей в повозке глаза их расширились, прежде чем вновь принять бесстрастное выражение.

– Это мои пажи, – объяснял Луи, пока люди в плащах взяли его под руки и мягко опустили на траву, – они – сыновья лучших семейств во всей Франции и преданы мне более, чем кто-либо в королевстве.

– За исключением д'Авиньона, – сказал Жуанвиль, – вот кто настоящая заноза в заднице.

Д'Авиньон улыбнулся, но ничего не ответил.

Пажи помогли детям по очереди спуститься на мягкую, мокрую от дождя траву. Микеланджело сошел последним и отказался от помощи слуги.

– Я раздавлю тебя, – сказал он просто, по очереди перекидывая ноги через борт повозки и придерживая брюхо руками.

Жанна склонилась над Гвенфорт, удерживая ее от попыток побегать по королевскому двору или пустить лужицу прямо перед его величеством. Это было бы смертельным оскорблением.

– Эрик, – сказал король самому молодому пажу, – это мои почетные гости. Подыщи им комнату и выдай новые одежды.

Эрик поглядел на Вильяма и Микеланджело, и глаза его расширились.

– Уж постарайся, – сказал король смеясь. А детям сказал: – Увидимся за обедом. Вы можете познакомиться с моей матерью. Она будет просто в восторге от знакомства с вами.

И с этими словами король двинулся к огромному каменному строению. Один из пажей бросился вперед, отворил дверь и прижал ее спиной, словно дверь могла напасть на проходившего мимо короля. Товарищи короля последовали на ним, а уж следом – пажи. Когда процессия скрылась в дверях, Эрик повернулся к Жанне.

– Можешь выпустить ее помочиться, – сказал он.

Так что Жанна отпустила Гвенфорт. Та весело отряхнулась, потрусила в самую середку зеленой лужайки и помочилась прямо в королевскую траву.

Потолки во дворце были низкими, стены тесными – и все сложено из камня. На стенах висели гобелены, они помогали удерживать тепло, но заодно пропитали воздух запахом сырого шелка. И, пока Эрик проводил детей путаными переходами и комнатами, у них на коже выступили мурашки, а волосы встали дыбом. Их чувства обострились вдвое, подмечая каждую подробность. Они во дворце короля Франции. В самом настоящем дворце! И зачем? Чтобы совершить преступление! Якобу казалось, он вот-вот упадет в обморок.

Они подошли к деревянной двери. Эрик поднял железный засов и толкнул дверь.

– Заходите, – сказал он.

Дети вошли в комнату, величиной с весь Жаннин дом. В середке стояла огромная кровать с ярко крашенными покрывалами. Под потолком висел огромный, круглый, точно колесо, светильник, а с него на крюках ниспадал шелковый полог, окружая роскошную постель. В углу друг на друге стояли пять топчанов; каждый с тонким матрасом и некрашеными покрывалами.

– Здесь вам хватит места, – сказал Эрик. Он был совсем юным, с честными ярко-голубыми глазами и таким же безупречным выговором, как и у самого короля. Его отец, должно быть, занимал важный пост – епископ или землевладелец. Без сомнения, этот юный паж когда-нибудь примет под свое командование армию или будет управлять огромным поместьем; поскольку пажами короля делались только самые способные молодые люди.

– Я вмиг их расставлю. А пока устраивайтесь. Я принесу сухую одежду. И дрова.

И верно, в стену был вмурован камин, огромный, но холодный, закопченный. Паж поклонился и вышел.

Дети озирались по сторонам. Якоб вдруг рассмеялся – напряженным, нервным смехом. Вильям тоже усмехнулся и вытер ладонью капли дождя со лба, на котором тут же выступили капли пота.

– Мы во дворце… – прошептал Якоб.

– Не могу поверить! – дивился Микеланджело.

– Я в жизни своей и не думала… – сказала Жанна, – мы теперь друзья короля?

Она тоже нервно рассмеялась. Вильям сказал:

– Ну да, разумеется. Здоровенный монах, сарацин-послушник, еврей и крестьянская девочка. Разве не все королевские друзья такие?

Теперь они все смеялись. Но смеялись, как смеются путники, пересекающие бурную реку по хлипкому веревочному мостку и обнаружившие, что прогнившие доски у них под ногами, по крайней мере при этом шаге, выдержали.

– А собака! – прибавила Жанна. – Не забудьте еще и Гвенфорт!

Все начали оглядываться. Гвенфорт устроилась у камина.

Эрик разжег огонь, и комната сделалась уютной и теплой. Он также наткнулся на собачью какашку и как-то сумел элегантно избавиться от нее. Он и впрямь обещал со временем стать одаренным распорядителем.

– Мы должны обсудить, как нам поступать дальше, – сказал Микеланджело.

Он уселся на огромную постель, а дети расселись вокруг него на топчанах, которые Эрик расставил по полу. Микеланджело все еще был облачен в свою рясу бенедиктинца, поскольку Эрик не смог ему подобрать ничего подходящего. Эрик также предложил Жанне платье, которое пришлось бы к лицу дочери важной дамы, но Жанна сказала, что в нем она будет себя чувствовать неловко. К тому же Эрик представления не имел, как помочь ей облачиться, и облегченно вздохнул, когда узнал, что можно и не пытаться. Так что дети, даже Вильям, натянули красные шелковые чулки и голубые длинные рубахи, точь-в-точь королевские сквайры. Стоило Эрику уйти, как они вновь начали хохотать при одном только взгляде друг на друга.

– Нам просто невероятно повезло, – продолжал Микеланджело, – я и надеяться не смел.

Он дернул себя за рыжие бакенбарды и пробежался рукой по редеющим волосам, отчего они встали торчком над головой, словно языки пламени. – Но мы подошли к цели нашего предприятия. Сегодня за обедом нас представят Бланш Кастильской, матери короля.

Микеланджело своей огромной рукой погладил Гвенфорт по спине, поскольку она лежала у него под боком, свернувшись на огромной кровати.

– Бланш и Луи сейчас так близко от нас, как только можно. Так что нужно этим воспользоваться. Сегодня за обедом я заведу разговор о Талмуде. Я притворюсь, что у меня нет собственного мнения по этому поводу.

– А затем? – спросил Вильям.

Микеланджело тяжело засопел. Он повернулся к Жанне.

– Мне не хотелось просить тебя об этом, мой дружок. Я рассматривал много возможностей. Но после того, что мы узнали от короля, я думаю, это лучшее, что можно сделать. Так что я вынужден просить тебя: можешь притвориться, что у тебя припадок? Что тебе было видение?

– О! – воскликнул Вильям. – Прекрасная идея!

Но Жанна вдруг уперлась:

– Я не… я не знаю.

– Если ты сможешь сказать, что видела горящие книги, но пламя было адским пламенем и ты видела дьявола, который смеялся тому, что Франция тоже пылает, быть может, это заставит их отказаться от своих планов?

Якоб и Вильям горячо закивали. Но Жанна сказала:

– Не знаю, смогу ли я. – Она поерзала на матрасе, и деревянный топчан под ней скрипнул. – Мне кажется, это дурно.

Микеланджело медленно кивнул.

– Почему?

– Если мои видения и впрямь посланы Богом, я не хочу притворяться, что Бог говорит со мной, когда Он этого не делает.

Микеланджело вздохнул:

– Я понимаю. Я и не ожидал иного, мой добрый и честный дружок.

Якоб и Вильям выглядели удрученными. Но Микеланджело продолжал:

– Однако позволь мне возразить тебе. Ты веришь в то, что еврейские книги необходимо сжечь?

– Нет. Я думаю, это ужасно.

– И это отвращение и ужас, что ты ощущаешь, – откуда они исходят?

Микеланджело сцепил огромные руки на гороподобном животе. Гвенфорт подняла голову, как бы спрашивая, по какой причине он перестал гладить ей спину. Не обнаружив таковую, она толкнула его под локоть своим черным носом, но монах не обратил внимания.

– Я… я не знаю. Я просто чувствую это… точно боль в груди, – сказала Жанна, – уничтожить книги, сохраненную кем-то мудрость, – это… неправильно. Это грех.

– Да, – сказал Микеланджело, – согласен. Но откуда ты это знаешь?

– Не знаю.

– Зато я знаю, – сказал Якоб, – это голос Бога говорит тебе.

– Да, я тоже в это верю, – согласился Микеланджело, – когда я вижу, как вы смеетесь все вместе, ты, и Вильям, и Якоб – крестьянская девочка, и послушник, и еврейский мальчик, – я думаю, это есть добро. Когда я вижу лепестки, опадающие с грушевого дерева, которые кружатся, точно танцоры, опускаясь на землю, я думаю – и это есть добро. Но что у этих картин общего? А когда я вижу, как ломбардец бьет еврея на улице, я думаю – это очень плохо. И когда уничтожают книгу, я думаю о том же. Но что у этих деяний общего? Что объединяет избитого еврея и уничтоженную книгу? Что объединяет смеющихся детей и кружащиеся на ветру лепестки?

В камине треснуло и рассыпалось полено. Запах горящего дерева поплыл по комнате.

– Я не знаю, – продолжал Микеланджело, – но я верю, что это голос Бога мне говорит, что есть благо, а что есть худо, что любить, а что ненавидеть.

– Так что ты не станешь обманывать, Жанна. Это Бог сказал тебе, что Ему горько видеть, как горит Талмуд. Просто не посредством видений; он вселил в твое сердце боль, и ужас, и отвращение, – подытожил Вильям.

Медленно, поначалу неуверенно, Жанна начала кивать:

– Да. Я думаю, это так.

Но Якоб неожиданно усомнился.

– Король Луи ненавидит евреев и крестьян, – сказал он, – он тоже, возможно, чует это своим нутром. Так это Бог велит ему ненавидеть меня и Жанну?

Микеланджело вздохнул.

– Господь непознаваем, и пути Его загадочны. Но Луи поднял Жанну обеими руками, и вознес ее, и усадил вас рядом с собой на пути в Париж. Не думаю, что он ненавидит вас. Я думаю, что он научен ненавидеть самую идею еврейства и крестьянства. Научен матерью, церковью, владетелями – теми, кто пользуется крестьянским трудом или отбирает у евреев их состояние под самым малейшим предлогом. Очень трудно отличить глас Господень от голосов тех, кто говорит громко и уверенно. Но что отличает вас от других, дети, кроме вашей способности творить чудеса, – это то, что вы ясно слышите голос Бога, и, когда вы его слышите, вы повинуетесь ему.

Он пристально глянул на Жанну своими припухшими карими глазами в рыжих ресницах:

– Ну как, согласна теперь сделать это?

Жанна втянула в себя воздух, поглядела на Вильяма, на Якоба. Они тоже смотрели на нее со смесью надежды и ободрения. Она выдохнула:

– Согласна.

– Хорошо. – Микеланджело улыбнулся. – Очень хорошо. Теперь слушайте внимательно. За исключением Жанниного представления вы будете вести себя безупречно. Вы не будете высказывать своего мнения касательно сожжения, касательно евреев, вообще держите свои мнения при себе. Мы не хотим, чтобы про вас подумали, что вы действуете по чьему-то наущению. Не давайте им ни малейшего повода для подозрения. Да?

– Да! – хором сказали Вильям и Якоб.

Миг спустя Жанна тоже сказала:

– Да.

Даже Гвенфорт гавкнула, но возможно, это всего-навсего означало «почему меня никто больше не гладит?».

– Будем надеяться, представление Жанны убедит короля в том, что его планы не угодны Богу. Но если нет, если мы не преуспеем, – продолжал Микеланджело, – нам придется действовать в спешке.

– Как действовать? – спросил Якоб.

Микеланджело смотрел, как пламя лижет и гложет сухое дерево. Наконец он сказал:

– Для нашего общего благополучия будем надеяться, что мы преуспеем.

– Прошу прощения, – говорит Геральд, вставая.

– Ты что, не хочешь услышать, что было дальше? – восклицаю я.

– Что ты, очень хочу. Но я еще больше хочу помочиться. Очень, очень сильно.

– Водяной перерыв! – провозглашает трактирщик.

Я поднимаюсь, Арон и Мари тоже встают.

Нам всем предстоит найти укромные заросли во дворе трактира. Я гляжу на монашку:

– Тебе разве не нужно выйти?

Она улыбается мне:

– Ах нет. Я в порядке.

– Ты тоже немало выпила.

Она лишь кротко улыбается.

С водяным перерывом мы стараемся управиться как можно быстрее, нам не терпится услышать, что было дальше.

Глава 20

Восьмая часть рассказа монахини

Факелы пластались и шептались в своих подставках на стенах коридора. Эрик возглавлял шествие, за ним шел Микеланджело, а следом – сбившись в кучку, как гусята, шли, шаркая кожаными подошвами по камням пола, дети. Гвенфорт трусила рядом с Жанной, голова поднята, нос трудится, вынюхивая воздух, вбирая запахи предстоящего пира.

Жанна обливалась потом. Она шла словно в дурном сне. Она пыталась вспомнить, что она делала во время своих припадков, или, скорее, вообразить это, поскольку не помнила, что говорила или что делала во время припадков. Она старалась вспомнить, что ей об этом говорили. Я сначала падаю? Молча или с криком? Стучу зубами? Не двигаюсь? Вся дрожу? Но большей частью она старалась заглушить тихий, противный голос, твердивший: Тебе не удастся никого обдурить.

Якоб, который шел следом за Жанной, погрузился в свои мысли – о родителях, о ломбардцах и кострах, пока Вильям не перегнулся через него и не положил руку Жанне на плечо.

– Ты в порядке? – прошептал Вильям.

– Я не знаю.

Якоб постарался отбросить свои тревоги.

– Ты все сделаешь как надо, Жанна!

Жанна покачала головой, словно не поверила ему. Якоб надеялся, что все будет в порядке. Ради них самих, ради подлежащих сожжению томов Талмуда, ради всех евреев Франции.

Наконец они дошли до развилки коридора и свернули налево. Эрик объяснил, что все, кто обедает за высоким столом – поскольку именно туда приглашены были дети и Микеланджело, – должны ждать в коридоре, пока не появился король. Они будут на этот вечер как бы украшением его стола. Даже Гвенфорт. Вильям, заглянув поверх плеча Микеланджело, разглядел тесную группку людей, которые уже ожидали в коридоре. Один из них, в конце очереди, обернулся. Это был Жуанвиль.

– А! – Он улыбнулся. Зубы его были обескураживающе белы, а сам он – обескураживающе красив. – Дети! Проходите! Проходите! Я хочу представить вас кое-кому.

Эрик отступил с дороги. А Микеланджело прижался к стенке, чтобы дети смогли протиснуться мимо него. Протискиваясь, Жанна ощутила его горячее дыхание.

– Удачи! – прошептал он.

Ее желудок упал, точно пес на лежанку, покрутился и наконец плюхнулся набок.

Жуанвиль держал под руку еще одного королевского товарища: у этого был мощный нависший лоб с темными мохнатыми, точно гусеницы бражника, бровями.

– Это Робер из Сорбонны, Робер Сорбоннский. Он не только занимает высокий пост в церкви, но и основал колледж для бедных студентов в своем университете.

Жанна и Якоб, занятые своими мыслями, лишь вежливо кивнули. Но Вильям внезапно позабыл все касательно сегодняшнего вечера, чему учил его Микеланджело.

Он выпрямился во весь свой немаленький рост и улыбнулся Роберу Сорбоннскому.

– Робер, этот юный, но уже весьма крупный послушник выказал особый интерес к университету.

– В самом деле? – подбородок Робера перерезала складка, а брови-гусеницы поползли навстречу друг другу. Непонятно было, что его поразило больше – рост Вильяма или его непривычно темная кожа.

Жуанвиль лукаво улыбнулся Вильяму и повернулся к Роберу Сорбоннскому:

– Быть может, ты подумаешь над тем, чтобы записать его в свой колледж?

У Вильяма отвалилась челюсть. Почти буквально отвалилась, поскольку он перестал ею владеть настолько, что лишился дара речи. Тем временем гусеницы-брови сползались все ближе, одновременно выгибая спины.

Вильям видел, что происходит. Ну вот, подумал он, он сейчас спросит меня, сарацин ли я. Или не демон ли я? Нет, нет, он все же образованный человек. Спросит о сарацине.

– Это зависит, – сказал наконец Робер Сорбоннский, скептически разглядывая Вильяма, – от того, что он думает касательно доказательства бытия Божьего, того, что выдвинул магистр Альберт.

Уж этого Вильям никак не ожидал.

Якоб вытянул шею, чтобы заглянуть в лицо старшего мальчика. К огорчению Якоба, Вильям, похоже, совершенно растерялся. Он застыл в молчании, губы его шевелились, но ни слова не сорвалось с них. Ему только что задали вопрос на вступительных экзаменах в Парижский университет. И он провалил их.

Миг спустя Робер Сорбоннский проговорил:

– Не уверен? Все в порядке. Не стоит расстраиваться. Он, похоже, был слегка разочарован, но не удивлен. Именно тогда Вильям наконец ухитрился выдавить:

– Прошу прощения…

– Ничего-ничего, все в порядке.

– Но… какого именно доказательства?

– Что? – слегка озадаченно спросил Робер Сорбоннский, – Альберта Великого из…

– Да-да, Альбертуса Магнуса из Колоньи, того, который ныне – здесь, в Парижском университете. Конечно. Но у него есть два доказательства бытия Божьего, одно в Summa de Creaturis, «Сумме о творениях», другое в De Praedicabilibus, Трактате о предикабилях. Я не уверен, которое из них вы имеете в виду.

Теперь пришел черед Роберу Сорбоннскому утратить дар речи.

– Э… любое… какое хочешь.

– Ну, если выбирать между этими двумя, то, что в «Сумме», убедительней. Второе, на мой взгляд, несколько шаткое. Слишком уж ожидаемо. – Вильям виновато пожал плечами.

Робер Сорбоннский запрокинул голову и расхохотался сочным басом.

– А я-то думал, это я тебя отбрил! – Он повернулся к Жуанвилю: – Уверен, у нас для него найдется местечко.

Услышав это, Вильям постарался улыбаться по крайней мере не настолько широко, чтобы ему могли заглянуть в горло.

– Стойте, стойте! Веселиться будем за обедом. Без меня не начинайте!

Женский голос, идущий из темноты коридора, был одновременно пронзительным и низким. Робер Сорбоннский враз умолк. Улыбка Жуанвиля застыла на губах. Он отступил в сторону.

– Моя госпожа, – сказал он напряженно, – позволь представить тебе…

– Я знаю, кто они, – сказала королева-мать, Бланш Кастильская, – мой сын рассказал мне буквально все о них.

В темном коридоре, освещенная пляшущим светом факела, стояла низенькая женщина в простом белом платье, перехваченном на поясе синей лентой. Темно-каштановые волосы свились косичками, и на этом переплетении косичек возлежал простой золотой обруч, похожий на тот, что утром был на Жуанвиле. На левой руке она носила кольцо, вызывающе простое: огромный сапфир, яркий, синий и округлый, точно яйцо. От нее шел непривычный детям запах – сладкий и в то же время мускусно-едкий. Это был, хотя они этого тогда и не поняли, первый человек, который пользовался духами.

– Приветствую вас, дети мои, – сказала она, – хотя кое-кто из вас и не похож на ребенка, – добавила она, кивнув в сторону Вильяма, – добро пожаловать в мой…

Она прервала речь. Гвенфорт начала рычать.

Рык шел из глубины ее горла и поначалу был почти неслышным. Но постепенно он набирал высоту и силу. Шерсть на спине Гвенфорт поднялась дыбом.

– Гвенфорт! – шикнула на нее Жанна.

– Все в порядке! – отмахнулась Бланш Кастильская. – Просто она, похоже, не доверяет незнакомцам.

Гвенфорт залаяла. Отчаянно. Резкий, тревожный лай рассерженной собаки. Она оскалила зубы, которые сверкали в мутном желтоватом свете факелов. Потом опять залаяла.

– Гвенфорт! – одернула ее Жанна.

Но Гвенфорт не стихала. Она выла и лаяла, выла и лаяла. Ее ярость была пугающа. Сейчас она походила скорее на волка, нежели на собаку. Бланш Кастильская попятилась. Теперь на них смотрели все, кто был в коридоре.

– Жанна! – прошептал Микеланджело.

Жанна пыталась ухватить Гвенфорт за шею, но та вырвалась и вновь начала лаять на Бланш.

– Да что с ней такое? – пробормотала Жанна.

– Король! – воскликнул Вильям. – Он приближается.

И в самом деле, это был он, он, идущий к ним по темному коридору в сопровождении супруги и ее фрейлин. Одним быстрым движением Вильям подхватил Гвенфорт с пола и понес по коридору обратно в комнату. Борзая, выглядывая у него из-за плеча, продолжала лаять и рычать.

Жанна, Якоб и Микеланджело смотрели, как они удаляются, дрожа и истекая потом, – уже совершенно выбитые из колеи и растерянные. А ведь обед даже еще и не начался.

– Что тут случилось? – спросил король Луи, приблизившись к ним.

– Ничего особенного, мой милый, – прокудахтала его мать, поворачиваясь к сыну и гладя его по щеке своей маленькой, пухлой надушенной рукой, – всего-навсего глупая тварь. Не войти ли нам в столовую?

Она взяла сына под руку и повела его прочь от детей. Микеланджело отлепился от стены и наклонился к Жанне и Якобу:

– Пока, я думаю, все идет прекрасно.

Дверь в огромный зал отворилась, и секстет труб играл, пока король шествовал к столу.

Как только фанфары стихли, начал петь мужской хор, голоса сплетались и расплетались, словно шелковые нити на ткацком станке.

Остальные вошли вслед за королем – сначала Бланш Кастильская, за ней королева Маргарита, жена короля Луи, с крошкой-принцессой на руках. Затем – товарищи короля и несколько фрейлин Маргариты. И наконец, Микеланджело с детьми – Вильям в последний миг успел присоединиться к ним.

– Я запер ее в комнате, – прошептал он.

Жанна кивнула. Ей казалось, ей вот-вот станет дурно. Она впервые в жизни видела такой огромный зал – с потолками выше, чем в любом соборе, с полами шире крестьянского поля, с длинными столами, за которыми сидели сотни людей. И это не были грубо сколоченные деревянные столы в замке лорда Бертульфа, нет, каждый стол сверкал и переливался серебром. Своды потолка густо синели, золотые звезды на них повторяли очертания созвездий на скрытом ими настоящем небе.

Глядя на все это, Жанна начала спотыкаться.

– Если с тобой случится настоящий припадок, – прошептал Вильям ей на ухо, – это тоже сработает.

В полуобмороке она пробиралась к высокому столу, где, к ее ужасу, ей было отведено место как раз напротив Бланш Кастильской. Якоба усадили по правую руку, а Вильяма – рядом с Якобом. Жуанвиль, Микеланджело, Робер Сорбоннский и король сидели вкруг них. Жанне казалось, ее вот-вот вывернет прямо на шелковую скатерть.

Слуги начали подносить первую перемену блюд. Тяжелые, изысканные блюда. Огромный вареный павлин с нетронутой головой и хвостовыми перьями разместился между Жанной и Бланш. Теперь Жанне уж точно казалось, что ее вывернет.

– Ну, дети, – начала Бланш Кастильская, – вы очень странная и пестрая компания.

Пухлое лицо Бланш еще хранило свежесть, но в трепещущем свете свечей и факелов большого зала у глаз и губ легли морщины. Тени-предатели выдавали возраст.

– А это ваш храбрый воевода, как я понимаю? Микеланджело ди Болонья из Сен-Дени?

– К вашим услугам, мадам.

– В самом деле? – отозвалась Бланш, наклонив голову набок. – Я слышала, о вас говорят такие странные вещи, брат Микеланджело. Толстый, Красный и Ужасный. Разве не так?

– Ну, полагаю, да, но…

– По крайней мере, «толстый» соответствует действительности? – Бланш рассмеялась высоким переливчатым смехом, похожим за звуки флейты. У Жанны по затылку потекли струйки пота. Жуанвиль смотрел в стол.

Король сказал:

– Матушка, прошу тебя…

– О, это всего лишь шутка, мой милый. Нельзя же быть уж настолько благочестивым! Богу известно, я нисколечко не упрекаю беднягу в том, что он трясется, точно холодец!

Она опять рассмеялась. Микеланджело любезно улыбнулся и вытер лоб рукавом.

– А ты, моя маленькая крестьяночка, – обернулась Бланш к Жанне.

Она словно бы заявляла свои права на каждого из присутствующих, называя их уменьшительными и ласкательными именами: мой милый, мое дитя, моя маленькая крестьяночка… Теперь-то желудок Жанны окончательно съежился, точно гусеница, на которую упала тень птицы.

– Кажется, нам не по нраву носить женское платье, а, милочка? Привыкла работать в поле в штанах, не так ли?

– Н-наверное… – запинаясь, отвечала Жанна.

– Все в порядке! – Бланш улыбнулась. – Ты не очень-то хорошенькая, так что вполне можешь одеться и мальчиком.

– Мама! – воскликнул Луи.

– Правда делает человека свободным, любовь моя. – Она сложила губы розочкой. – А ты… – Она указала на Вильяма рукой, украшенной круглым сапфиром. Вильям стиснул под столом кулаки. Если он голыми руками пришибет королевскую мать, это явно не пойдет делу на пользу. – Твой отец вроде собирался в Крестовый поход, но вместо этого влюбился в сарацинскую девушку, хм? – Вильям чувствовал, как вздулась вена у него на виске. Не убивай ее, подумал он, только не убивай ее. – И подбросил тебя в монастырь, чтобы его женушка ничего не узнала? Ты, наверное, не очень-то часто его видишь. Как это грустно.

Вильям не знал, чего ему хочется – заплакать или заорать что было сил. Жуанвиль спрятал лицо в ладонях. Робер Сорбоннский отстраненно улыбался, словно он слушал какой-то другой, совершенно отвлеченный разговор.

– И ты, – сказала Бланш, поворачиваясь к Якобу… Внезапно все тревоги Жанны касательно ее самой и предстоящего поддельного припадка испарились. Она поняла, что гораздо более серьезное испытание, возможно с гораздо более страшными последствиями, предстоит ее еврейскому другу. Как она могла забыть об этом? Как она могла думать только о себе! Вильям и Микеланджело, похоже, тоже это поняли. Вильям склонился над тарелкой с нетронутой едой, Микеланджело притворился, что отпивает вино, но глаза его настороженно смотрели поверх ободка кубка.

– Одна маленькая птичка, – продолжала Бланш, – шепнула мне, что твое селение сгорело. Какое несчастье! Как же это случилось?

С трудом разомкнув губы, белые и хрупкие, точно яйцо ласточки, Якоб сказал:

– Я думаю, кто-то неосторожно обращался с очагом.

– Как это похоже на крестьян, – промурлыкала Бланш, приподнимая свои выщипанные брови, – взять и сжечь свое собственное жилище по чистой глупости!

– Матушка… – вздохнул Луи.

Но в тот же самый миг Якоб сказал:

– По крайней мере, это не так глупо, как жечь книги.

Микеланджело уронил оловянный кубок на серебряное блюдо, стоящее перед ним. Звон удара разнесся эхом по всему огромному залу. Тем не менее никто из сидевших за столом и не посмотрел на него. Все они смотрели на Якоба. Что в каком-то смысле было и неплохо, поскольку Микеланджело так и остался сидеть с открытым ртом, словно ожидал, что туда польется вино из кубка, тогда как на самом деле оно стекало ему на колени.

– Что это было? – спросила Бланш очень спокойно.

– Я сказал, по крайней мере, у нас, в отличие от вас, хватает ума не жечь книг.

Руки у Якоба дрожали, но голос не срывался. Король в своем деревянном кресле сел чуть прямее.

– И что же это за книжки такие? – спросила Бланш, невинная как цветок.

– Еврейские книги. Труд многих столетий. Мудрость веков, – сказал Якоб.

Бланш наклонилась вперед:

– Что ж ты за странный крестьянин такой! Не так уж много крестьян защищают евреев, не так ли?

– Послушай, – вмешался король. Ему явно было не по себе, как и всем остальным, – эти книги, которые мы сжигаем. В них нет мудрости.

– Именно! – сказала Бланш. – И мне интересно, кто сказал тебе иное.

Ее взгляд обратился к Микеланджело. Он отразил ее взгляд и заставил опустить глаза, а вино все лилось и лилось ему на колени.

– Это не Библия, – продолжал Луи, – это книги Талмуда. Новые законы. Не Божьи. Они неверно трактуют добрую Книгу, и по их наущению раввины уводят свой народ от Слова Божьего.

– Это для их же собственного блага, – согласилась Бланш.

Вильям больше не мог сдерживаться. Он прилагал такие усилия, чтобы не вмешаться в разговор, что отчаянно елозил по креслу своим огромным задом, но это, похоже, оказалось лишь временным и недостаточно сильным способом заставить себя хранить молчание.

– Но подумайте хотя бы о вложенном труде! – Он почти кричал. – Целая жизнь уходит, чтобы сработать одну-единственную книгу – переписать, иллюминировать, снабдить глоссарием, сделать описание и, наконец, сшить ее! Целая жизнь! Вы же предадите огню дюжины чьих-то жизней!

– Дюжины? – сказала Бланш. – Кто говорит о дюжинах?

– Я… – Вильям запнулся, – я так полагал, что по крайней мере…

– Тысячи! – гордо сказала Бланш. – Мы собрали тысячи еврейских книг со всего королевства. Ну, на самом деле это аббаты собрали их для нас. Они просили местных евреев одолжить их на время, чтобы сделать копии. Думаю, безбожно льстили при этом – евреи ведь такие гордые. А порой, ежели честно, и угрожали. Но это все – для спасения их же душ!

– Иногда приходится причинять боль сердцу, чтобы спасти душу, – согласился король.

– Да, да. Их все свезли в Сен-Дени, а завтра доставят в Париж для сожжения.

– Завтра? – воскликнул Микеланджело.

– Ну да. Как раз на старом мосту, где сидят менялы. Это даст евреям хороший урок, да, мой сладкий? – сказала Бланш сыну.

Король кивнул, прямые пряди волос качнулись у бледных щек.

– Если это спасет душу хотя бы одного из моих евреев, это стоит того.

Якоб украдкой бросил взгляд на Жанну. Она собирается представлять припадок? Ее голова безутешно поникла над тарелкой с нетронутой едой.

– Завтра, – пробормотал Микеланджело, – завтра.

– Надо ли мне… – Монахиня вглядывается в напряженные лица слушателей.

– Да! – кричим мы все как один.

И она продолжает.

Глава 21

Девятая часть рассказа монахини

Этой ночью Микеланджело лежал на огромной кровати в их общей комнате, а дети – на своих топчанах, расставленных вокруг кровати. Вильяму пришлось составить бок о бок два. Гвенфорт лежала под боком у Якоба, свернувшись у него под рукой.

– Мне очень жаль, – сказал Якоб в темноту. Топчан под ним скрипнул. – Мне очень жаль, что я завел этот разговор о сожжении. Я просто не мог удержаться.

Никто не в силах был его упрекнуть. Никто не в силах был его простить.

– Я ненавижу ее, – сказал он. – Ненавижу!

– И ты, и Гвенфорт, – ответил Вильям.

– Мы все ненавидим ее, – сказала Жанна. Руки она сложила на животе и глядела в потолок. Одна-единственная свеча в гигантском светильнике над кроватью бросала слабые блики багрового света на каменные стены.

– Почему ты не устроила им припадок, Жанна? – спросил Якоб. – Потому, что я упомянул пожар?

– Как бы она смогла, после всего этого? – сказал Вильям. – Никто бы не поверил ей.

Гвенфорт во сне заскулила и пнула Якоба лапой.

– Попытайтесь поспать, дети, – сказал Микеланджело, – завтра, быть может, ваше мученичество призовет вас.

Потрясенное молчание повисло в комнате. Наконец Вильям сказал:

– О! Теперь-то я точно усну!

Жанна и Якоб засмеялись.

Разве что смех этот больше походил на рыдания.

Жанна понятия не имела, который был час, когда толстая рука Микеланджело ухватила ее за плечо и потрясла, чтобы разбудить.

Свеча в светильнике все еще тускло мерцала, но отсутствие окон и толстые каменные стены мешали определить, настало ли утро или все еще царила ночь.

Она лежала тихо и слушала, как Микеланджело топает, пытаясь разбудить остальных детей. Из коридора не доносилось ни звука. Если это и было утро, подумала Жанна, то очень раннее.

Якоб сел на своем помосте, потирая лицо руками.

Вильям продолжал храпеть. Микеланджело схватил его за плечо и потряс. Потом еще раз.

– Его разбудить умеет только Гвенфорт, – сказала Жанна, и Якоб бледно улыбнулся.

Сопротивляющуюся, сонную Гвенфорт притащили с топчана Якоба к лицу Вильяма. Она послушно начала вылизывать его. Вильям моргнул, попытался оттолкнуть ее и скатился с помоста на пол.

– Неужто ваша злонамеренность столь беспредельна? – пробормотал он сквозь сон.

Жанна улыбнулась. Но в животе у нее затаилась горькая пустота, и она не знала, то ли это оттого, что вчера она так и не поела, а уже было раннее утро, то ли от страха перед тем, что им сулил этот день.

Микеланджело отворил двери их комнаты.

Эрик лежал на топчане, устроенном в коридоре. Он сонно поднял голову.

– Мы должны встретиться кое с кем с утра пораньше, – прошептал Микеланджело, – не мог бы ты нас вывести отсюда?

Эрик повел их сумрачными коридорами; все свечи, кроме той, что он нес с собой, уже догорели, и гобелены казались вытканными из черного шелка, наконец они оказались на уже знакомой дворцовой площади. Серое небо нависло над Парижем. Солнце еще не поднялось вот настолько. Гвенфорт выбежала на газон и присела. Никто не остановил ее.

Они покинули дворец через маленькую калитку при главных воротах – стражники сонно кивнули им, – и по мощеной дороге подошли к огромной площади перед собором Нотр-Дам. Два его шпиля царапали небесное брюхо. Огромное круглое окно глядело на них темным и недружелюбным глазом.

– Вон там улица булочников, – сказал Микеланджело, – нам нужно раздобыть еду.

В утренней тишине даже негромкий голос его звучал особенно гулко. Странно было видеть огромный город, средоточие всего мира, в такой дремоте. Несколько нищих спали под огромным сводчатым козырьком соборного крыльца. Из переулка торопливо вышел священник, облаченный в черное, и скользнул в одну из дверей бокового крыла.

– Интересно, где это он провел ночь? – ухмыльнулся Вильям.

Никто не ответил.

Улица булочников лежала в пределах короткой прогулки, к северу от острова. Здесь, на северном берегу Сены дороги уже не мостили булыжником. Это были владения купцов, лавочников, мясников, красильщиков и пивоваров. К югу от острова в основном располагались сельские угодья и университетские постройки.

В окнах домов уже мерцали свечи, мужчины, женщины и дети сновали туда-сюда по улице, таща мешки с мукой, купленной на рынке за несколько кварталов отсюда, меняя у соседей щепотку соли на щепотку дрожжей. Некоторые окна были отворены, и оттуда доносился одуряющий запах свежевыпеченного хлеба. Микеланджело приблизился к одному из них и положил свой огромный локоть на подоконник. Из окна тут же высунулась женщина, ее щека была перепачкана мукой.

– Три буханки, – сказал ей Микеланджело, – будьте так добры. И если найдутся какие-нибудь поскребыши для собаки, мы тоже скажем спасибо.

На подоконнике тут же появились три длинные, тонкие буханки хлеба и одна увесистая подгорелая горбушка. Монеты перешли из рук в руки. Одну буханку Микеланджело отдал Вильяму, другую разделил между Жанной и Якобом, а горбушку кинул Гвенфорт. Та яростно набросилась на нее, щелкая челюстями и прыгая вокруг, словно это была дичь, пойманная ею на охоте. Но когда она увидела, что Микеланджело и дети двинулись дальше по улице, она подхватила горбушку и гордо потрусила за ними, высоко держа голову, чтобы все могли видеть ее добычу.

Микеланджело повел детей по переулку, по обе стороны которого бок о бок стояли подслеповатые домишки, напоминавшие тот, в котором жил Иегуда из Сен-Дени. Переулок вывел их прямо к Сене. Они отыскали поросшую травой полянку, сели и съели еще теплый, свежий хлеб. Дети вгрызались в хрустящую корочку и выколупывали нежную белую мякоть своими грязными пальцами, глядя на серую воду, змеящуюся меж каменных берегов. Напротив, на острове, высился дворец. Чайки кувыркались в сыром и теплом утреннем ветре.

– Я хочу спасти эти книги, – сказала Жанна.

Гвенфорт прижалась к ее коленям, и Жанна гладила мягкую шерстку борзой, от медного пятнышка на носу до хребта.

Длинными, успокаивающими движениями.

Успокаивающими не только Гвенфорт, но и саму Жанну.

– Да, – сказал Микеланджело, – это достойно восхищения.

– Но, – продолжала Жанна, – я не уверена, что я хочу умереть за них.

Молчание. Внизу плескалась Сена.

– Понимаю, – сказал наконец Микеланджело, – какая бы ни была заключена мудрость в этих книгах, она не стоит человеческой жизни?

Жанна поглядела на Вильяма, потом на Якоба. Оба глядели на воду. Если она успела узнать их за это время хоть как-то, то и они сейчас сомневались в том, стоит ли книга человеческой жизни – а то и нескольких жизней. После долгого молчания, заполненного лишь криками чаек, Микеланджело сказал:

– Я согласен с тобой, Жанна. Жизнь несравнимо ценнее любой книги.

Якоб, все еще не отводя взгляда от острова, сказал:

– Ты говорил, чтобы мы приготовились к мученичеству.

– Иногда, – сказал Микеланджело, – мученичество берет тебя врасплох, когда ты меньше всего этого ожидаешь. Уж конечно я не намеревался вести вас к смерти.

– Какое облегчение! – процедил сквозь стиснутые зубы Вильям.

Время шло. Небо светлело. Звуки с северного берега у них за спиной стали громче – грохот и скрип повозок, окрики, перекличка детей. Жанна вспомнила, что когда-то и сама вот так перекрикивалась с другими детьми. Но ее детство, казалось ей, закончилось давным-давно.

– План очень прост, – сказал наконец Микеланджело, – если это сожжение будет таким же, как и все остальные, – не важно, книг или людей, – костер сложат посреди моста. К северу от костра будут стоять распорядители и исполнители казни. А также дворяне и, быть может, члены королевской фамилии. К югу мост будет забит остальными зеваками. Поскольку много евреев живет к северу от острова, они, скорее всего, будут с той стороны. Я встану с ними, или, если получится, с распорядителями и знатью. Вы, дети, станете с ними. Как раз перед началом сожжения я отвлеку их. Жанна, ты схватишь книгу. Якоб, и ты схватишь книгу. А у тебя, Вильям, руки должны быть свободны. Вы все побежите к югу, прочь от костра и представителей власти. Затеряетесь в университетских кварталах, а потом выберетесь из Парижа. Как только окажетесь за городом, ступайте на север.

– Мы что, спасем только две книги? – воскликнул Якоб.

– Почему я не смогу прихватить несколько? – запротестовал Вильям. – Я могу унести гораздо больше, чем две.

– Ты, мой сильный друг, должен иметь руки свободными. Чтобы защитить Жанну и Якоба. Там будет королевская гвардия и городская стража. Им не понравится, что вы растаскиваете книги. Так что они захотят сделать из вас мучеников, нравится вам это или нет.

– Нет ли какого-то другого, лучшего способа? – спросила Жанна. – Спасти больше книг? Или вообще остановить сожжение.

– Вчера вечером у нас был другой план, и он не сработал, как вы помните, – сказал Микеланджело.

Якоб шумно выдохнул.

– Но если вы можете придумать что-то получше, я слушаю.

Дети глядели на реку. Точно пузырьки на воде, полуоформленные планы возникали и лопались в круговращении их мыслей. Вильям рассматривал возможность отбить книги – но, как сказал Микеланджело, там будет королевская гвардия и стража. И что же, придется их всех убить?

Жанна думала о Жуанвиле. Попросить его о помощи? Но что он сможет сделать?

И потом, он обожает Луи. Уж конечно, ему нельзя доверять.

Якоб думал о том, чтобы поднять на мятеж парижских евреев, омыть мост волной справедливого гнева, подобно тому как Маккавеи смыли римлян. Но нынешние евреи – не те, что прежде, какие из них, жителей горбатых проулков, воины; к тому же кругом христианские солдаты и рыцари, в сотни раз превосходящие их числом.

– Как выберетесь из города, к Иегуде не ходите. Если они заподозрят вас, они сумеют вас там отыскать. Уходите так далеко, как только можете. В Нормандию. На это уйдет много дней пути. В монастыре Мон-Сен-Мишель, на побережье, у меня есть друг. Брат Одо. Он заведует крупнейшим скрипторием Франции. Отдайте книги ему. Он скопирует их, а потом скопирует еще раз. Таким образом мудрость Талмуда будет спасена. По крайней мере, та ее часть, которую вы сумеете унести.

Они сидели в молчании. Солнце начало пригревать. Тощая трава у них под ногами засветилась в лучах восходящего солнца.

– Ну что ж, – сказал наконец Якоб, – если другого плана у нас нет, я постараюсь ухватить больше чем одну книгу.

День обещал быть теплым, и разогревался еще сильнее от скопления людей на южной стороне старого моста. Они шли с южного берега – в основном университетские студенты, но и их преподаватели. Была и большая группа монахов – доминиканцев в их бурых облачениях. Жанна, Якоб, Вильям и Гвенфорт проталкивались сквозь толпу, пока не оказались в первых ее рядах. Коричневая шерсть монашеских ряс кололась и царапалась, а солнце все сильнее припекало детские лица. Они выглядывали из-за спин более высоких зрителей – все, кроме Вильяма, который смотрел поверх голов.

На самой середине моста возвышалась пирамида – огромная груда поленьев, щепок и хвороста.

Она прямо-таки жаждала огня, точно незажженная свеча в сумерках.

Всего одна искра – и вверх вознесется ревущее пламя. С той стороны пирамиды, как заметила Жанна, группка дворян разместилась среди купцов и евреев, пришедших из своих жилищ на северном берегу.

– Ты видишь его? – прошептала Жанна.

Вильям наклонился, пригнувшись к Жанне и Якобу, и указал за коричневое плечо бенедиктинца. Там, с северной стороны, возвышаясь над толпой, стоял Микеланджело ди Болонья. В утреннем свете его глаза светились точками алого пламени.

Жанна сжала одной рукой огромную ладонь Вильяма и другой, левой, маленькую ладонь Якоба. Обе были влажны от пота. Дети приникли друг к другу.

– Думаю, надо бы помолиться, – шепнул Якоб.

– Какой молитвой, еврейской или христианской? – спросил Вильям.

– Думаю, это не важно, – ответил Якоб.

Жанна поначалу казалась удивленной, но это быстро прошло. Она улыбнулась. Так что они закрыли глаза – а Гвенфорт, что улеглась у ног Жанны, села – и Вильям сказал:

– О Господь наш Бог, мы старались услышать Твой голос поверх гула иных голосов. Выше ереси – и даже выше истинной веры. Выше аббатов и владетелей. Выше рыцарей, выше даже самого короля. И хотя этот мир странен и непостижим, мы верим, что слышали Твой голос и следовали ему, – и он привел нас сюда, на это самое место. А теперь, Господи, прошу Тебя, услышь нас. Помоги нам, призри нас, защити нас, ибо мы предстали пред костром ненависти. Пожалуйста, Господи. Прошу Тебя.

И все они хором сказали:

– Амен!

В теплом воздухе полудня прозвучал один-единственный чистый звук трубы. А за ним – хор рожков, выдувающих трели над мостом и стеклянной водой Сены.

Монахи и студенты вкруг детей оживились, отталкивая друг друга, чтобы лучше видеть действо.

На северной стороне моста толпу раздвинула дворцовая гвардия. А следом шли еще гвардейцы, держа носилки – такие, в каких в древности подобало сидеть царям. Но в этих не восседал царь; там была навалена груда книг. И затем, за этими носилками, следовали еще одни.

И еще одни.

И еще.

И так они шли, друг за другом – всего двадцать четыре.

Жанне казалось, ее вот-вот вывернет.

Даже отсюда эти книги казались прекрасными. Некоторые были богато изукрашены, их листового золота переплеты так и сверкали жемчугом и изумрудами. Другие переплетены в тончайшую кожу и крашены густым пурпуром, сияя и переливаясь в солнечных лучах. Некоторые были старые, потрепанные, они едва не распадались на страницы. Якобу они казались краше всех, поскольку принадлежали не богатым общинам, у которых хватало денег, чтобы украсить свои книги золотом. Но это были книги, которые листали и перелистывали, единственное имущество бедных еврейских кварталов на задворках французских городков, их передавали из поколения в поколение, отчего на переплете оказывалось все больше царапин, а уголки пергаментных листов все больше обтрепывались. Жанна тоже первым делом приметила эти. Они напомнили ей худые, с голубоватыми прожилками руки рабби Иегуды. И оба они, и Жанна и Якоб, не сговариваясь, решили, что схватят столько этих старых, потрепанных книг, сколько сумеют, как только Микеланджело начнет отвлекать внимание стражи.

Книги, точно содержимое тачек с навозом, вывалили на кострище.

Вильям болезненно вздрагивал каждый раз, когда очередная книга оказывалась на земле, словно бы уронили спящего ребенка. Он пытался смотреть в другую сторону, на гвардию, которая кольцом окружила место сожжения, и гадал, сумеет ли одной рукой смести всю эту стражу, другой прихватив столько книг, сколько удастся унести.

Еще раз запели трубы – с противоположной стороны кострища появился король Луи. Справа от него выступала Бланш Кастильская, слева – Жан де Жуанвиль. Его лицо было мрачно. Бланш, с другой стороны, просто-таки лучилась довольством. Жанна указала пальцем на королеву-мать и прошептала Якобу:

– Она пугает меня.

Якоб не смог даже кивнуть в ответ, он словно закоченел.

– Слушайте! Слушайте! – воззвал толстенький человечек, одетый в синие дворцовые цвета; он походил на голубику. – Слушайте! Слушайте! Вам предстоит увидеть истребление книг евреев Франции! Их заблуждения развеются по ветру вместе с пеплом! Пусть они узрят свои прегрешения и отдадут себя на милость Христа!

В толпе раздалось несколько криков поддержки:

– Слышим! Слышим!

И:

– В огонь ересь!

Но евреи на северной стороне моста молча задвигались, точно прибрежные буруны.

– Слушайте! – вновь воскликнул глашатай. – Король объявляет, что любой еврей, что обратится сегодня, здесь, на Старом мосту, в истинную веру, получит от него сорок золотых экю! Славьте щедрость короля!

Взрыв голосов с обеих сторон моста. Король будет платить евреям за обращение?

– Это неслыханно! – воскликнул монах за спиной у детей.

Студент наклонился к приятелю и проговорил:

– Я готов обратиться! Как думаешь, сойду я за еврея?

Затем толпа стихла. Все вытянули шеи, чтобы посмотреть, кто из евреев выйдет, согласившись принять предложение короля.

Всего несколько дней назад Вильям и Жанна стали бы умолять Якоба принять Христову веру и спасти свою душу от проклятия. Теперь у них зародились сомнения. Ведь если Господь спасет их собственные души, то, конечно, он спасет и душу Якоба. Какая меж ними разница, кроме языка, на котором они возносят молитвы? А сама идея обратиться здесь, на мосту – ради денег? Это означало бы пасть низко, очень низко – все равно что быть публично высеченным. Что ты за еврей, если твоя вера может быть продана и куплена?

Толпа молча ждала. Теплый ветерок гулял над Сеной. И никто не вышел.

Наконец Луи махнул рукой глашатаю.

– Слушайте все! Заблуждения евреев будут преданы очищающему огню, каковой Французское королевство…

– Стойте! – Голос был могучий, словно соборный колокол.

И опять:

– Стойте!

Микеланджело ди Болонья пробивался сквозь толпу на северной стороне моста, растолкав сначала дворян, потом гвардейцев. В своей развевающейся черной рясе он своими толстыми ногами карабкался на груду поленьев, на груду наваленных сверху книг, на самый верх.

– Стойте! – воскликнул он в третий раз.

По толпе точно ветерок пробежал удивленный шепот.

– Микеланджело! – воскликнул Жуанвиль. – Слезай! Не будь дураком!

– Эти книги не должно сжигать! – гулко отозвался Микеланджело. – В них заключена мудрость Бога!

Напряжение в толпе росло. Нарастало и молчание. Оно нависло над мостом, точно гребень волны.

А затем волна рухнула.

Дворяне орали на Микеланджело и грозили ему кулаками. Доминиканцы выкрикивали проклятия богохульнику-бенедиктинцу. Студенты смеялись и показывали пальцами, явно наслаждаясь зрелищем.

Жанне, Якобу и Вильяму отказали сердца и легкие. Они стояли онемевшие, бледные и бездыханные.

– Они будут сожжены! – взвизгнула Бланш Кастильская своим высоким резким голосом. – И ты сгоришь вместе с ними!

– Матушка! – воскликнул король.

Она указала на книги, сапфировое кольцо вспыхнуло в лучах утреннего солнца, и воскликнула:

– Поджигайте!

Неизвестно, кто именно подчинился ее приказу. Возможно, это был солдат. Возможно, зевака, выхвативший факел у одного из гвардейцев. Но, так или иначе, факел полетел в самую гущу книг и хвороста. Маленькие глазки Микеланджело распахнулись шире.

– Нет! – закричал Вильям. Он бросился вперед, мимо доминиканских монахов. Два гвардейца вытащили мечи, чтобы преградить ему путь. Пламя трещало и разгоралось.

– Ну же! – возопил Микеланджело. Или же он крикнул – не нужно?

Жанна и Якоб застыли, не в силах отвести взгляда. Вильям тоже – меч солдата застыл у его шеи. Но Гвенфорт рванулась вперед, мимо дворцовой гвардии, и ринулась в дым и пламя.

– Гвенфорт! – завопила Жанна.

Она бросилась за собакой, и Якоб метнулся следом.

Гвенфорт пробилась к Микеланджело меж горящих книг и пыталась утащить его за рясу, которую уже охватило пламя. А Жанну, которая пыталась прорваться на пожарище следом за Гвенфорт, солдат ухватил за плечо и развернул. Но тут же отлетел в сторону – его шлем раскололся под кулаком Вильяма. Жанна ринулась в пламя. Еще один солдат замахнулся на Вильяма мечом. Вильям заслонился рукой – и лезвие вонзилось ему в предплечье. Он взвыл от боли. Тем временем Якоб выхватил из огня столько книг, сколько мог удержать.

Мигом позже Жанна выдернула из пламени вырывающуюся и воющую Гвенфорт и потащила ее к южному берегу. Якоб побежал следом, руки его едва удерживали книги; Вильям остался стоять, одна окровавленная рука прижата к груди, кулак второй грозно занесен над головой. Все кричали и указывали на них. Один голос, высокий и пронзительный, вознесся над гулом толпы:

– Дети! Остановите детей!

Солдаты начали расталкивать толпу, но Вильям даже не видел их. Он смотрел на Микеланджело. Огромный монах упал на колени. Король в ужасе смотрел на него. Жуанвиль заслонил лицо рукой.

Рясу Микеланджело объял огонь.

Солдаты приближались. Кровь пропитала новую рубаху Вильяма. Он повернулся и побежал следом за Жанной и Якобом.

Якоб пробивался сквозь толпу, руки его были отягощены книгами, которые он отчаянно пытался не уронить.

– Эй, ты! – крикнул доминиканец и выхватил книги из рук Якоба.

– Нет! – воскликнул Якоб и потянул их на себя. Но еще один монах вцепился в них и вырвал из слабых рук мальчика. Они боролись на мостовой у начала моста, ветхая кожа лопалась, и страницы пергамента разлетались под ногами. Якоб нагнулся, чтобы подобрать их. Но Вильям, вырвавшись из кольца солдат, врезался в Якоба и потянул его за собой.

– Я уронил книги! – закричал Якоб.

– Нет времени! – крикнул в ответ Вильям.

Солдаты уже были в ярде от них, расталкивая в стороны студентов и монахов. Вильям вновь толкнул Якоба, и они сбежали с моста на грязную дорогу у южного берега. Жанна уже торопилась по узкому проулку, и Вильям потянул Якоба следом за ней. Здоровенный послушник бросил через плечо последний взгляд; Жанна и Якоб обернулись тоже. В изножье моста стоял солдат, обнажив меч и поворачиваясь то вправо, то влево. Другой, при помощи монахов, собирал то, что осталось от порванных книг, чтобы бросить их обратно в огонь. А там, в огне, – ноги глубоко ушли в груду поленьев и горящих книг, туловище скорчилось под невероятным углом – горело тело Микеланджело ди Болоньи.

– Он мертв? – говорю я. – Брат Микеланджело мертв?

– Сгорел вместе с еврейскими книгами, – ответила монашка.

Кто-то из сидящих вкруг стола охватил голову руками, кто-то потирал усталый лоб дрожащими пальцами.

– Когда состоялось сожжение? – спрашиваю я.

– Вчера, – говорит Арон, – это был день великой скорби для всех евреев.

– Всей Франции, – говорит Жером. – А теперь мой Вильям и его друзья загнаны, точно звери. Загнаны королем, его рыцарями и королевой-матерью. И все потому, что они пытались спасти несколько книг. Хотя и не сумели.

– Все потому, что они пытались спасти несколько книг, – эхом отозвался Арон.

– И это последнее, что о них известно? – спрашивает Мари монашку.

Та прикусывает ноготь и кивает.

Брат Жером встает. Он потягивается, поднимая над головой свои худые руки, и все его тощее тело, особенно белая борода, сотрясается. Затем он потирает выбритую макушку и говорит:

– Вообще-то мне давно пора быть в аббатстве Мобюиссон. Боюсь, они не впустят меня, если я настолько припоздаю.

Он поворачивается к Мари:

– Знаешь, у них там странноприимный дом. Они пустят тебя туда заночевать, если тебе не по карману комнаты в этом трактире.

Мари тоже встает.

– Я уж и обыскалась, где бы мне устроиться на ночь.

Пивоварша и монах благодарят трактирщика за гостеприимство, прощаются с остальными и уходят в ночь.

– Я тоже пойду поспать, – говорит Геральд, отодвигая свой стул. – Утром, возможно, мы увидим, как проезжает король. Я запишу это для своей хроники.

Арон, мясник, тоже встает. Глаза его полны слез.

– Двадцать четыре… – бормочет он, – двадцать четыре… Сколько же это? Двадцать тысяч книг?

Голос его срывается.

Я делаю в уме быстрый подсчет. Да, похоже, двадцать тысяч звучит правдоподобно.

– Вряд ли во Франции остался хотя бы один Талмуд, – говорю я.

– Не думаю, чтобы остался, – соглашается монашка.

Арон закрывает глаза и бормочет:

– Господи… Господи… почему ты покинул нас?

Затем он вздыхает и топает в одну из крохотных спален трактира, чтобы рухнуть на соломенный матрас. Геральд Шотландский делает то же самое. За столом остаемся лишь мы с монашкой.

Трактирщик собирает пустые кружки и вытирает столы. Еще парочка людей сидит за угловым столом, да один францисканский монах спит, уронив голову на стол.

Ну вот.

– Так в чем состояло их преступление? – спрашиваю я. – Попытка кражи? Попытка своровать несколько старых книг, окончившаяся ничем?

Губы маленькой монашки изгибаются в грустной усмешке.

– Это было и впрямь преступление более чем ужасное – в глазах короля и его матери.

– И что случилось потом? – говорю я.

– Зачем ты так хочешь это знать?

Она положила подбородок на сцепленные руки, глаза ее поблескивают.

Я не отвечаю. Миг спустя я говорю:

– Сказать тебе? В самом деле? Или ты и так это знаешь?

Ее смех точно звон колокольчиков.

– Может, и знаю, – говорит она.

– Знаешь и то, что случилось с детьми после того костра?

– Быть может.

– Расскажи.

Она лукаво улыбается.

Глава 22

Десятая часть рассказа монахини

Солнечный свет был оскорбителен. Он плясал на молодых зеленых почках. Пробивался сквозь ветки и вызолачивал голый бурый подзол. Он просто не имел права так торжественно литься с неба в такой печальный день.

Жанна, Якоб и Вильям сидели на земле в Венсенском лесу, прислонившись к гладким стволам молоденьких деревьев. Гвенфорт положила голову на колени Жанне, потому что именно Жанна плакала горше всех. Но казалось, плачет и Гвенфорт. От уголков ее глаз побежали желтые потеки – что это могло быть, как не слезы.

Какое-то время спустя Жанна сказала:

– И я даже ни разу не извинилась перед ним.

Вильям вытер лицо большой ладонью. Его рука спорыми трудами Якоба была обернута тысячелистником и мхом.

– За что? – спросил Вильям.

– Я его обозвала жирным.

– Когда это ты обзывала его жирным? – спросил Вильям.

– Когда мне было четыре.

Вильям фыркнул.

– Ты также обзывала его ужасным, насколько я помню.

– Он это заслужил.

Вильям втянул воздух в полувсхлипе-полуплаче.

– Оно того не стоило, – пробормотал Якоб.

– Что?

– Умирать за это. Даже если бы мы и спасли все книги. Спасли каждый Талмуд. Оно того не стоило.

Он заплакал еще горше.

Он оплакивал Толстого, Красного, Ужасного монаха – а заодно и своих родителей; словно рушилась одна плотина за другой. Гвенфорт встала, подошла к нему и попыталась сунуть ему голову под подбородок. Он не воспротивился, прижавшись лицом к ее мягкой, белой, длинной морде.

– Почему? – прошептал Якоб. Ветки шуршали в насмешливом солнечном свете полудня. – Почему? Почему Бог позволил этому случиться?

Этой ночью они спали под медовыми стенами аббатства гранмонтанцев. Они не отважились зайти внутрь, поскольку, хотя и не смогли – вообще не смогли – спасти даже одну-единственную книжку, они все же пытались сделать это, а значит, скорее всего, их уже объявили вне закона.

Самозваные святые, еретики, языческие колдуны. То, что поначалу было божественным даром, превратилось в смертный грех.

Так что они уснули, прижавшись к стенам аббатства как можно дальше от входной двери, а когда пришел золотистый и теплый рассвет, они поднялись с первой птахой и двинулись на север, так быстро, как только могли.

Но тут меж ними возник разлад.

– Мы должны вернуться назад в Сен-Дени, – заявил Якоб; над его головой терлись друг о друга тонкие ветки.

– Мы не можем, – сказала Жанна, – это где Микеланджело живет… жил.

Молчание. Миг спустя Жанна сказала:

– У меня в деревне безопаснее.

– Они знают, откуда ты родом. Аббат Хуберт уж точно знает.

– Но его никто не спросит!

– Я хочу видеть рабби Иегуду, – прошептал Якоб.

– Это небезопасно, – настаивала Жанна.

– А идти к твоим родителям, значит, безопасней?

Гвенфорт бежала впереди, белая и легкая, точно призрак, прокладывая путь меж деревьев. Вскоре они наткнулись на дорогу, но не рискнули пойти по ней, предпочитая лесной полумрак.

Все они осунулись, глаза запали, их преследовал образ Микеланджело, окруженного книгами и сожженного заживо.

– Может, нам стоит разделиться, – сказал Якоб.

Они сидели на окруженной гладкокожими березами полянке; Париж лежал на юге в дне пути.

Гвенфорт подняла голову – лишь она одна. Вильям и Жанна были ужасно голодны и очень злы, и они едва могли глядеть друг на друга без того, чтобы сразу начать ссориться.

– Жанна может идти домой, если хочет, а я пойду к Иегуде.

– А мне куда идти? – спросил Вильям. – Здоровенный сарацин в королевских цветах вот так, за здорово живешь, бродит по всей Франции? Вы двое идите, прячьтесь в своих уютных домиках. А я подожду, покуда меня не поймают и не подпалят хорошенько.

Якоб глядел в небо, которое постепенно темнело – от бирюзы до лазурита; почки ясеня на его фоне казались совсем черными.

– Я могу поискать общину прокаженных, уж они-то меня не прогонят, – продолжал Вильям. Его пальцы нащупали отделанный золотом ремень, вдетый в петли подштанников. – Так для вас будет лучше, нет?

– Я не это имел в виду, – пробормотал Якоб.

– Имел. Я что, по-твоему, совсем осел?

– Что ты только что сказал? – вскинулась Жанна. Она вдруг вскочила на ноги с совершенно безумным видом.

– Сядь на место, крестьяночка, – огрызнулся Вильям, – не зли меня.

– Нет! – воскликнула Жанна. – Вот что ты сейчас сказал?

Сердитый и растерянный, он поднял на нее глаза.

– Я сказал, что я не такой уж осел. Ну и что? Что тебе не нравится?

– Да нет же, идиот, – воскликнула Жанна, хватая его за плечо.

Вильям отпихнул ее. Она пошатнулась и отступила. Он вскочил на ноги.

– Только тронь меня еще раз! – вскричал он. – Только попробуй!

– Осел! – кричала Жанна. – Осел, идиот! Осел!

Вильям недоуменно глянул на нее, словно она у него на глазах повредилась рассудком. Потом на не менее растерянного Якоба.

– Она что, напрашивается на оплеуху? – спросил Вильям.

– Пожалуйста, – взмолился Якоб, – прекратите!

– Да нет же, придурки! Осел! Осел Вильяма. Он так и остался на постоялом дворе. Мы его не забрали!

Лицо Вильяма прояснилось, словно ночное небо после летней грозы.

– Точно! Ах я осел! Мой осел!

Но затем он покачал головой.

– Ну и что? – спросил Якоб, усаживаясь прямее. Гвенфорт, стоя рядом с ним, тявкнула один раз, словно говоря: да? Ну и что? Или, что более вероятно: никто не хочет со мной поиграть?

Но лицо Жанны светилось, точно раскаленный уголек.

– Тебе же выдали в твоем аббатстве книги, чтобы ты их доставил в Сен-Дени? Разве не там собирали весь Талмуд?

Глаза Вильяма тоже засветились, словно в ответ.

– Боже правый, – сказал он медленно, – но они… они были не на иврите.

Лицо Жанны погасло и посерело.

– Ты все их прочел? – спросил Якоб.

– Нет… Только парочку… и да, теперь, когда ты сказала… Я и правда видел одну странную. Я думаю, это может быть… возможно…

– Ради Господа! – воскликнул Якоб. – Давай проверим!

Они побежали. Гвенфорт рванулась вперед, потеряла их, повернулась, понеслась обратно и, когда отыскала их, снова помчалась впереди.

Вскоре они вышли на дорогу. Якоба отправили расспрашивать проходящую крестьянку, знает ли она такой трактир «Святой перекресток». Она знала. Вот прямо на этой дороге, на которой они стоят, к востоку.

Якоб любезно поблагодарил, и они побежали со всех ног.

И на этом монашка прекращает свой рассказ.

Во дворе слышны голоса.

Я поднимаюсь из-за стола.

Волосы у меня на затылке начинают шевелиться.

Трактирщик подходит к двери и отворяет ее, маслянисто-желтый свет течет из отворенной двери на темный двор, льется на темную землю.

– Кто здесь? – кричит он.

Теперь и по рукам у меня побежали мурашки. И по всему телу. Я дрожу. Я встаю и выглядываю из-за плеча трактирщика.

Желтый свет, падающий из двери трактира, выхватывает из тьмы троих.

Очень рослый мальчик и двое поменьше – мальчик и девочка. Нет, четверых. С ними белая борзая с продолговатым, медного цвета пятнышком на длинной морде. Дети все еще одеты в синие королевские цвета дворцовых пажей.

У меня перехватывает дыхание.

– Я ищу своего осла, – говорит большой мальчик – Вильям, – он должен быть где-то здесь.

Он тяжело дышит, – все они тяжело дышат. Даже у Гвенфорт ходят бока.

Удивительно, до чего у Вильяма высокий голос. Такой крупный парень, думаю, я ждал, что и голос у него будет под стать. Но он говорит, точно ребенок. Большой, неуклюжий ребенок, который может сокрушить каменную скамью одним ударом кулака.

– Ты ищешь своего осла? – переспрашивает трактирщик. – Это хорошо, потому что мне уже неделю никто не платит за его стойло и кормежку.

Меньший мальчик – Якоб – говорит:

– Так он еще у вас?

– А то.

Дети поворачиваются и бегут к стойлам.

Я проталкиваюсь мимо трактирщика и тоже иду за ними в темноту.

Вильям толкает вбок дверь. Она остается на месте. Он толкает сильней. Ничего.

– Божьи кости! – божится он, а потом говорит: – Ах да! – и толкает дверь в противоположном направлении. Она легко скользит в сторону.

Они вбегают в стойло, и я проскальзываю за ними. Там, в дальнем углу стоит осел.

Вильям видит его, резко разворачивается и чуть не сбивает с ног Жанну, Якоба – и меня.

Я не вышел ростом, и, когда Вильям проталкивается мимо, прижимая меня к дощатой стене стойла, я боюсь, не сломал ли он мне ребра.

Он вопит:

– Где сумки? Где мои сумки?

Во мраке двора лает Гвенфорт.

Трактирщик, обрамленный светящимся дверным проемом, говорит:

– Да успокойся, они внутри! Я занес их в дом, целее будут.

Вильям позволяет себе краткую передышку, он сгибается пополам и упирает огромные ладони в колени.

– Благодарение Богу, – выдыхает он, – благодарение Богу.

– Пошли, – говорит трактирщик, – я покажу тебе.

Дети идут за ним внутрь. Я отлепляюсь от стенки, надеясь, что ребра все-таки целы, и спешу за чудесными детьми и их удивительной собакой.

Трактирщик ведет детей в заднюю комнату, Гвенфорт трусит рядом с ним. Не могу поверить, что вижу Вильяма, Жанну и Якоба во плоти. И если Вильям более юн, чем я себе воображал, то Жанна меньше и злее. Якоб лишь на волос ниже Жанны, и его веснушчатое лицо озарено любовью.

Что-то есть такое в этих детях, отчего от них трудно отвести взгляд.

– Они здесь, – говорит тем временем трактирщик.

Крохотная задняя комната освещена одной-единственной свечой. Стол, железный сундук и стул, больше ничего. К стене прислонены два кожаных мешка, пятнистых от высохшей крови извергов леса Мальзербе.

Дети внезапно останавливаются. Я почти врезаюсь в Якоба.

Они стоят в дверях, словно боятся приблизиться. Боятся открыть сумки. Боятся узнать, что во всей Франции больше не осталось ни одного Талмуда.

Затем Гвенфорт коротко лает – один раз, – и чары спадают.

Вильям опускается на грязный пол рядом с дорожными сумками. Он рывком открывает одну, вытаскивает книгу и открывает ее.

– Латынь, – бормочет он и передает ее трактирщику.

Думаю, трактирщик до того никогда в жизни не брал в руки книг, поскольку он держит ее осторожно, как можно дальше от себя, как молодой отец новорожденного ребенка.

Вильям вытаскивает еще одну.

– Латынь, – говорит он, и на сей раз это звучит как ругательство, и эту книгу он тоже протягивает трактирщику.

Плечи Якоба опускаются.

Жанна падает на колени рядом с послушником.

Вильям вынимает еще одну книгу.

– Латынь!

Эту он сует трактирщику так, точно она его укусила. Берет другую.

– Латынь.

И еще одну.

– Латынь! Латынь!.. Господни раны!

Он бросает их трактирщику, одну за другой, тот уже шатается под своей ношей. Но не возражает ни словом. Я его не упрекаю, поскольку Вильям, судя по виду, вот-вот что-нибудь сломает. Чью-нибудь шею, например. Послушник открывает еще одну книгу.

– Латынь! – кричит он и отбрасывает ее прочь.

И наконец, достает из сумы предпоследнюю и рывком открывает ее. Все в комнате замирают. Жанна и Якоб тянут шеи из-за спины Вильяма. Гвенфорт заглядывает ему в лицо.

Трактирщик с трудом удерживает равновесие и дюжину книг.

Даже пламя свечей, кажется, замирает. И затем Якоб шепчет:

– Господи!

– Иврит, – говорит Вильям, – эта на иврите.

Я-то вижу лишь странные буквы, нацарапанные на странице бледными коричневыми чернилами.

Жанна уже вытащила последнюю книгу. Открывает ее.

– Глянь-ка!

– Иврит! – кричит Вильям.

Он рвет застежки второй сумки, там, сверху, книги на латыни. Но на дне – вновь книги на иврите. В основном скромные, переплетенные в кожу. Некоторые выглядят совсем новыми. Иные старые и хрупкие, как высохшие цветы. Всего пять книг на иврите.

– Благодарю Тебя, Господи, – перехваченным голосом шепчет Якоб и утирает нос рукавом. Он начинает смеяться. Потом опять говорит: – Благодарю Тебя, Господи!

Глава 23

Рассказ монаха и трубадура

Жанна, Якоб и Вильям сидят за столом у прикрытого ставнями окна. Я за столом в противоположном углу комнаты, наблюдаю за ними.

Они наелись до отвала. Гвенфорт лежит у их ног и грызет баранью кость, ее крепкие желтые зубы соскребают последние кусочки мяса и жира. Трактирщик согласился дать им постель и стол и простить задолженность за стойло в обмен на осла. Дети полагают это честной сделкой. Вильям сказал, что он сам понесет мешки; они теперь стоят на скамье.

Мешки с книгами. Последние тома Талмуда во всей Франции. Эти книги словно лежали на одном конце качелей – я мог прочесть это по детским лицам. На одном конце – книги, а на другом – обугленное тело Микеланджело. В какой-то момент книги взлетали вверх, и дети ощущали радость и гордость; а затем, ни с того ни с сего, равновесие нарушалось и пред внутренним взором вставал Микеланджело – его скорченное тело, пляшущие языки пламени, горящая плоть. И книги опускались вниз, до самой земли.

– Ее слишком много, – сказала Жанна, выскребая остатки варева ложкой.

– Чего? – спросил Вильям.

– Жизни. Столько боли… и такое… такое торжество… и все вместе?! Что-то вроде… вроде того сыра.

– Что? Какого сыра? – удивляется Вильям.

– Не важно, – бормочет Жанна.

Но я знаю, что она имеет в виду.

– Почему, – говорит Якоб, – Господь позволяет это? Внезапно из дальнего угла трактира доносится пьяный голос:

– Неужто я слышу тело… пст… пстело… пстеологические споры?

Францисканец, который уснул за столом, сейчас поднял свою увенчанную тонзурой голову. Я вижу, как дети переглядываются друг с другом. Взгляды говорят друг другу: не отвечай, может, он опять заснет.

– Эй! – кричит монах, вскакивая на ноги и подбирая полы своей коричневой рясы. – Я тоже хочу подискутировать о пстеологии!

– Никто не обсуждает здесь теологию, – говорит Вильям, не поворачивая головы.

Но монах заявляет:

– Ты врешь!

Он отталкивает стул и топает к детям. Вокруг лысой макушки завивается бахрома кудряшек.

Он шумно и трудолюбиво подтаскивает длинную скамью из-под соседнего стола к детям, которые наблюдают за ним с веселым ужасом.

– Итак? – говорит он. – Шо мы обсуждаем?

– Пстеологию, – отвечает Якоб.

Жанна подавляет улыбку.

– А, тошн… точно! – говорит монах. Затем он опускает руки на стол, а на них – голову, словно опять собирается заснуть. Дети переглядываются, гадая, рассмеяться ли им или пересесть за другой стол.

Но затем лохматая голова вновь поднимается.

– Вы задали самый… самый… наитр… ртудн… самый сложный вопрос во всей пстеологии! Ежли Бог – есть добро и ежли Он – есть сила, почему Бог повз… позволяет случаться дурному?

Дети перестают улыбаться. В дальнем углу двое гостей отставили кружки на скользкую столешницу и теперь смотрят на компанию, состоящую из странных детей и пьяного монаха.

– Да, – говорит Якоб, миг спустя, – об этом я и спрашиваю.

– Это сложно, – говорит монах. Он поднимается со своей скамьи. Его худые руки хватаются за край стола, словно пол ходит под ним ходуном. Он смотрит на Якоба мутным яростным взглядом. Потом внезапно кричит:

– А ты кто такой?

Люди в углу смеются. Трактирщик, что чистит стол скребком, поднимает голову.

– Мастер Бэкон, если ты будешь шуметь, я тебя вышвырну.

Но монах – мастер Бэкон – все еще грозно глядит на Якоба, покачиваясь взад-вперед.

– Кто ты такой? – восклицает он снова.

Разделенный с ним двумя столами, я все же чую его кислое от эля дыхание.

– Я…

– Так Господь спросил Иова, когда Иов спросил то же, что и ты!

– Хм… – говорит Якоб, – забавно.

Вильям широкой ладонью прикрывает улыбку.

– Слушай. Это вовсе не смешно, – говорит мастер Бэкон, наклоняясь вперед, словно трактир пляшет на волне. – А кто ты вообще такой, спросил Господь. И где ты был, когда я сотворил того здоровенного кита?

И, словно этот довод придал ему сил, он вновь вернул себе власть над непослушным языком.

– Когда я творил всяческих чудищ бездны? Всяческих тварей, о которых ты и понятия не имеешь? Где ты был тогда?

Монах торжествующе бросает взгляд на Якоба, словно довод неоспорим.

– Э… нет, – говорит Якоб, – я тогда не был.

– Ага! – кричит пьяный мастер Бэкон, тыча длинным пальцем, белым и костистым, и красным на конце, в Якоба. – Ты не был там! Так как же ты можешь знать, что есть зло, а что есть благо? Можешь ли ты постичь Господний замысел, что более велик, нежели ты?

– Нет.

– Знаешь ли каждую птаху на лоне земли?

Якоб качает головой.

– Можешь ли ты проследить пути рыб плывущих? Каждой рыбки? В каждой речке и в океане?

Мастер Бэкон рубит воздух своим длинным пальцем, точно мечом.

– Нет. Не могу.

– Так значит, ты и Господний замысел не можешь постичь! Только сам Бог может! Но мы должны стараться. Мы должны стараться. Я посвятил этому всю свою жизнь! Я изучал птиц, и пчел, и звезды небесные, и деревья, – теперь мастер Бэкон почти пел, – реки и ручьи, солнце и лунный свет…

Жанна начала смеяться, и это, кажется, возвращает мастера Бэкона к действительности.

– Когда Господь создавал Землю, нас с ним не было. Но сейчас-то мы на Земле! Так что должны стараться изучать ее так усердно, как только можем, – как часть Господнего замысла. И тогда, ежли происходит что-то плохое, мы, по крайней мере, сможем понять, зачем оно и почему. Хотя бы чуточку. И от этого легче. Господу известно, от этого легче! – Мастер Бэкон вздыхает. Затем он вытягивается во всю длину на своей скамье. – Quod erat demonshtrandum[6].

Дети смотрят на него. Но миг спустя монах уже шумно храпит. Я вижу, как Жанна, и Якоб, и Вильям переглядываются. Вильям чешет голову.

– У меня имеется ответ на твой вопрос. – Это уже другой голос, и исходит он из того угла трактира, где сидят двое. Один из них встает, и я вижу, что у него модные рукава трубадура, хотя они и забрызганы подсохшей дорожной грязью. Другой, что остается сидеть, – у него длинные, как у кролика, передние зубы, говорит:

– Да никому не нужны твои измышления, Кретьен.

Кретьен пропускает это мимо ушей.

– Только вы сначала должны услышать песню. Хотите послушать песню?

Ну, на такой вопрос есть только один верный ответ. По крайней мере, если вопрос задает трубадур. Когда еще, кроме как в церкви, услышишь настоящую музыку? Детям даже и отвечать не нужно. Все по глазам видно. Конечно, они хотят.

– Я, знаете ли, не то что тот дешевый жонглер. Я пою для господ и дам. Когда-нибудь я спою и для самого короля!

– Да уж, конечно, – говорит его приятель, обнажая пару своих незаурядных зубов.

Кретьен и ухом не ведет. Он ныряет под стол, достает лиру – или, может, это лютня, я никогда не мог понять, какая меж ними разница, и щиплет струны, извлекая несколько нот.

– Это старая песня, – говорит он, – еще времен Карла Великого. Песнь о Хильдебранде.

Он начинает петь. Голос у него чистый, и мягкий, и тоскующий, точно крик совы.

Гвенфорт вылезает из-под стола и наклоняет голову набок. Мастер Бэкон храпит на своей скамье. Снаружи начинается дождь.

Менестрель заиграл громче.

Трубадур, Кретьен, в последний раз пробегает пальцами по струнам и опускается на стул. Трактир погружается в молчание. Тоскливая мелодия с ее простым напевом все еще гуляет эхом меж грубо сколоченных деревянных лавок и столов. Ей вторит храп мастера Бэкона.

Первым встряхивается Вильям:

– И чем же кончилось? Кто победил? Отец или сын?

Кретьен отвечает:

– Мы не знаем. Песня на этом кончается.

– Это самая печальная песня, что я слышал в своей жизни! – говорит Якоб. – Я едва дослушал!

– А мне она понравилась, – шепчет Жанна, – такая… роскошная, и грустная, и прекрасная. Она звучит… как надо.

Кретьен указывает в ее сторону пальцем:

– Вот это-то я и имел в виду! Вот мой ответ на ваш вопрос! Вы спрашивали, почему Бог позволяет случаться худым вещам? Я скажу вам почему! Бог – это трубадур!

Кроличьего вида приятель трубадура кричит из своего угла:

– Ты не слишком ли заважничал, Кретьен?

– Послушайте. – Трубадур серьезен. Он наклоняется вперед на своем стуле, и, хотя между ним и детьми лежит полтрактира, он, кажется, обращается к ним одним. – Послушайте, – шепчет он, – жизнь – это песня, сочиненная и пропетая Богом. Мы – всего лишь действующие лица в этой песне. Но Хильдебранд не думает, что эта его песня прекрасна. Потому что ему придется либо убить своего сына, либо погибнуть самому. Для него она вовсе не прекрасна. Но это потому, что не он – слушатель этой песни. Он сам в этой песне. Вы же не можете слышать песню, в которой вы находитесь, верно?

Дети, не мигая, смотрят на трубадура.

– Верно… – говорит Вильям неохотно.

– Вот! Если бы мы могли слышать свои собственные песни, если бы видели Божий замысел так, как видит его Господь, мы бы поняли, что это прекрасная песня.

Якоб хмурится:

– Но что Он за Бог, если пишет такие грустные песни? Зачем Он заставляет нас страдать? Ради красоты, которая предназначена не для нас?

Вильям и Жанна кивают, их лица освещены дрожащими языками пламени.

– Почему, – продолжает Якоб, возвышая голос, – Он позволил уничтожить каждый Талмуд во Франции? И погубить Микеланджело? И моих… моих родителей? Что такого… в этом… что уж такого-то прекрасного?

Голос его отдается эхом по всему молчаливому трактиру. Даже дождь, кажется, утихает.

– Кто такой Микеланджело? – помолчав, говорит Кретьен.

– Не важно. Наш друг. Наш учитель. Он погиб.

– Мне очень жаль, – говорит трубадур, – в этом ничего прекрасного нет.

– Так что они глупые, все твои теории.

– В смерти вашего учителя нет ничего прекрасного, и, уж конечно, в смерти твоих родителей, – продолжает Кретьен, – но песня все же может быть прекрасной.

Все молчат. Дождь вновь припускает сильнее.

Трактирщик встает и потягивается, прогибаясь в пояснице и как можно дальше выпячивая свое круглое брюшко.

– Пора спать, – говорит он, вздыхая. – Смотрите, ваша собака отправилась за Роджером в поля сновидений.

Действительно, Гвенфорт свернулась на полу как раз под скамьей мастера Бэкона, бока ее чуть заметно вздымаются и опадают.

– А завтра? – спрашивает трактирщик детей, пока трубадур прячет лютню в чехол. – Куда вы направляетесь завтра?

Вильяму даже не надо совещаться с друзьями.

– В Мон-Сен-Мишель, – говорит он, – у нас есть книги, которые нужно доставить туда.

Наступает мой час, я чувствую это, он словно просвет в тучах, сквозь который пробивается солнечный луч. Такой возможности больше может не представиться. Не упускай ее, говорю я себе.

– Вы знаете дорогу, – спрашиваю я, – в Мон-Сен-Мишель? – Просто подходящий случаю вопрос. – Он далековато отсюда.

Дети переглядываются. Вильям пожимает плечами. Жанна и Якоб качают головами.

– Я могу сопроводить вас туда, если хотите. – И затем, поскольку правда часто срабатывает лучше, чем ложь, добавляю: – Мне бы хотелось поглядеть, что будет с вами дальше.

Вильям говорит:

– Нам придется двигаться скрытно, а значит – медленно. Ночевать во рвах и под открытым небом.

– Не вопрос. Я постоянно так ночую.

Он устремляет на меня испытующий взор, затем советуется со своими младшими спутниками.

– Это лучше, чем если останавливаться и спрашивать дорогу, – соглашается он.

Якоб и Жанна переглядываются. Якоб разводит руками.

– Ты можешь пойти с нами, – говорит Жанна.

Меня приняли. Я стараюсь не выказывать радости.

Утро сырое и сверкающее, и я захвачен мыслью, что пускаюсь в путь вместе с этими детьми. Знаменитыми детьми. И их собакой. Хотел бы я сказать, что все свершилось так, как я то и задумал.

Но порой Бог улыбается лисе и выгоняет кроликов прямо ей навстречу.

Трактирщик приносит нам завтрак, и, позавтракав, мы выходим под мокрые ветки, в папоротники, каждый листик которых обрамлен сверкающей капелькой, – выходим в направлении Нормандии.

– Итак, – говорит мне Вильям, когда я показываю на дорогу, идущую к северу, а Гвенфорт вынюхала тропку чуть восточнее и теперь бежит по ней в тени деревьев, – сам-то ты откуда? Или ты странствующий торговец?

Я готов к этому вопросу.

– Мой товар – истории, – говорю я. – Я собираю их.

– Как тот хроникер? – говорит Вильям.

– Вроде того.

– Ты потом рассказываешь их? – любопытствует Жанна. – Как трубадур?

– Должным людям в должное время, – отвечаю я.

– А мы, – спрашивает Якоб, – должные люди?

Во взгляде его начинает сквозить подозрение. Я не упрекаю его. И уклончиво говорю:

– Вам нет нужды слушать историю, которую я сейчас собираю. Вы уже ее знаете. Это ваша история.

– Зачем ты собираешь нашу историю? – настаивает Жанна.

– А ты сама не думаешь, что она достойна того? – спрашиваю я.

– Не знаю. Может быть.

– Уж наверняка.

– А кто, – спрашивает Вильям, – те должные люди, которым ты ее будешь рассказывать?

Вопрос проницательный. Слишком проницательный. Вот ты и попался, Этьен, думаю я.

А говорю:

– Там, впереди, поворот. Постараемся его не пропустить.

Я проламываюсь сквозь кустарник, стараясь поспеть за Гвенфорт. Я чувствую, как дети смотрят мне в спину.

Первый день нашего путешествия проходит быстро. Мы как можно дольше стараемся держаться леса, перебираясь через поваленные деревья и продираясь сквозь заросли терновника. К закату, однако, лес кончается, перед нами разворачиваются поля ржи и коровьи пастбища. Нормандия – житница и маслодельня Франции.

Жанна замечает, лучше бы нам уйти с полей на дорогу, – на полях нас точно так же видно отовсюду, к тому же это вызовет ненужные вопросы. Умненькая девочка. Так что к тому времени, когда солнце приседает над землей, мы возвращаемся на дорогу.

Этой ночью мы ночуем в овечьем загоне – Гвенфорт выгоняет оттуда овец. Теперь загон пустой – но холодный, я был бы не против, чтобы здесь с нами заночевала хотя бы парочка овец. Теперь я понимаю, почему семья Жанны предпочитает спать со своей коровой.

Перед тем как совсем стемнеет, Вильям открывает запятнанную кровью сумку с книгами. Жанна рассматривает том на латыни, каждая страница изукрашена красными, синими и золотыми листьями. Читать она вряд ли умеет, но ее каштановая прядь скользит по странице, а взгляд следует за вьющимися лозами и диковинными зверями, обегающими текст. Она удивленно вскрикивает, когда видит нарисованную борзую – она показывает ее Гвенфорт, но Гвенфорт просто пытается лизнуть ее. Вильям бережно держит в своих огромных лапах труды святого Августина. Огромный том, и заставки к каждой новой главе писаны яркими алыми чернилами. Якоб открывает тоненькую книгу на иврите и пристраивает ее себе на колени. В этой рисунков нет совсем. Просто кривоватые буквы переписчика-любителя.

– Как ты выучился читать? – спрашиваю я Якоба, который водит пальцами по буквам справа налево.

– У нас в слободе есть бейт-мидраш, – говорит Якоб, потом у него перехватывает дыхание, – был бейт-мидраш, я хочу сказать. Все мальчики там учились читать. И многие девочки тоже.

Дети вновь обращаются к своим книгам. Но у меня нет искушения раскрыть одну из них; эти дети мне гораздо интересней, чем любая книга. Они так юны, их лица, склоненные над страницами, озарены умирающим светом. Вильям выглядит совсем ребенком. Очень, очень большим ребенком. Якоб очень похож на меня в его возрасте. Маленький, тощий и жилистый. А крошка Жанна, любующаяся картинками в книге, лежащей у нее на коленях, вовсе не похожа на дочь Евы, что принесла грех в этот мир. При виде того, как она откидывает растрепанные волосы с лица, сама мысль об этом кажется нелепой. Оскорбительной.

Мне так не хочется их убивать.

Якоб откладывает книгу и открывает другую.

– Эй! – говорит он. – А это не Талмуд! Это Библия!

– В самом деле? – Жанна склоняется над ней, словно может узнать строчки на иврите.

– Вот послушайте: «Ваякам мелех хадаш аль Мицраим ашер ло яда ет Иозеф».

Жанна и Вильям непонимающе глядят на него. Якоб запрокидывает голову.

– «И восстал новый царь над Египтом, который не знал Иосифа». Это начало Ш'мот – Исхода. Вторая книга Библии.

Вильям говорит:

– Мой аббат не послал бы Библию на сожжение.

– А он что, читает на иврите?

Вильям колеблется.

– Ну… наверное, читает немножко. Не так хорошо, как брат Жером, конечно.

– Так что может быть, он просто не знал.

Вильям молчит.

Якоб говорит:

– Вот думаю, и сколько же Библий сгорело вчера?!

Я тоже думаю об этом. Смотрю в темноту. Но, когда я вновь перевожу взгляд на детей, я вижу, что они больше не думают о сгоревших Библиях. Они думают о Микеланджело.

Снаружи, под мелким дождем, блеют овцы.

Позже, когда дети засыпают, я достаю нож из потайных ножен под рубахой, пробую острие пальцем. Нож очень, очень острый.

Я смотрю на спящих детей, на их невинные тела, на то, как они вздымаются и опадают во сне.

Утро сияет на каплях выпавшего за ночь дождя, но несмотря на то, что дорога раскисла, все идет неплохо. Этим вечером мы пробираемся на мельницу, что остановилась на ночь. Дети прислоняются к дощатой стене, алой в последних лучах заката.

Прошлой ночью я не спал. Сомнения пытали меня, точно дьяволовы вилы. Я мог бы завершить все, пока дети спали, и все же не сделал этого. Почему? Почему?

Я чувствую себя больным. Но по крайней мере, я принял решение.

Сегодня.

Я нащупываю под плащом нож и сжимаю его.

Якоб открывает одну из книг и переводит вслух – торопливо, но с явным удовольствием.

– Итак, – читает Якоб, – однажды некий иноверец пришел к одному из самых знаменитых еврейских мудрецов, которого звали Шаммай.

– Это Библия? – спрашивает Жанна.

– Нет. Талмуд.

– Да! Почитай нам Талмуд! – восклицает Вильям. – Я хочу знать, из-за чего поднялась вся эта буча. Давай послушаем еврейских мудрецов!

Якоб склоняется над коричневыми буквами.

– И сказал Шаммаю: можешь ли ты научить меня всей мудрости Торы, пока я в силах стоять на одной ноге? И знаете, что Шаммай сделал? Он взял палку и стал бить иноверца, пока тот не ушел.

Я пытаюсь сдержать смешок.

Якоб замолкает. Он поднимает голову и глядит на своих друзей.

– Это – Талмуд? – переспрашивает Жанна.

– Это такая история, – мямлит Якоб, сморщив бледный лоб.

Вильям говорит:

– И ради этой книги умер Микеланджело? Ради вот этого?

Он выглядит так, точно его вот-вот вывернет.

Жанна начинает гладить спину Гвенфорт. Слишком сильно. Борзая выворачивается из-под руки, подбегает рысцой к дырке в хлипкой дощатой стене и обнюхивает ее.

Якоб переворачивает страницу.

– Погоди, там еще дальше.

– Надеюсь, дальше будет что-то поумней, – говорит Вильям.

– Затем иноверец пришел к великому учителю Гилелю и сказал: научи меня всей мудрости Торы, пока я смогу устоять на одной ноге. Гилель не стал бить его палкой.

Вильям охватывает голову руками.

– Гилель сказал: ладно. Встань на одну ногу. Так что странник встал на одну ногу. И тогда рабби сказал: не делай того другим людям, чего сам себе не желаешь. Вот вся суть Торы. Все остальное – комментарии. Иди и учись.

Вильям поднимает лицо к Якобу.

– Не делай того другим людям, чего сам себе не желаешь, – повторяет он.

– Это то, что сказал Иисус, только наоборот, – говорит Жанна. – Поступай с другими так, как ты хочешь, чтобы поступали с тобой.

– Кто из них был первым? – спрашивает Вильям.

Якоб говорит:

– Мой рабби утверждал, что Гилель был одним из учителей Иисуса. Но я не знаю, правда ли это.

– Это правда, – говорю я.

Дети смотрят на меня. Меня точно лихорадит. Я прижимаю к коже холодное лезвие ножа.

– Я узнал это в Авиньонской соборной школе.

– Ты посещал соборную школу? – недоверчиво переспрашивает Вильям.

Я не упрекаю его. Соборные школы предназначены для самых состоятельных и способных юношей во всем христианском мире. А я, в своих дешевых дорожных одеждах, явно кажусь недостойным этой участи. И так оно и есть. Так оно и есть.

Я говорю:

– Иисус учил, что величайшая из заповедей – возлюби Господа всем сердцем, всей душою и всем своим существом. – Зачем я это говорю? Спокойней. Ты вот-вот выдашь себя. – А вторая из величайших заповедей – возлюби ближнего своего как самого себя. Никогда не мог этого понять. Как может Господь, любящий, совершенный во всем, всемогущий, призывать любить убогого, уродливого, грязного ближнего? Они же совершенно разные! Что между ними общего? – Я что, кричу? Я хватаюсь за нож под плащом. Меня мутит.

– Ты так думаешь? – говорит Жанна. Она откидывается назад, прислоняясь к доскам старой мельницы и сонно набрасывает на голову капюшон своей синей, королевских цветов, рубахи. – А я вот не знаю. В чем разница?

Гвенфорт идет и ложится рядом с Жанной. Но взгляд Вильяма все еще сверлит мое лицо.

– Кто ты? – говорит он тихо.

Под волосами у меня выступил пот, он стекает по лбу, затекает в глаза. Что со мной такое?

Дети смотрят на меня. Жанна садится прямее. Они чуют, что-то не так. Да, чуют – я это знаю.

Я словно стою на верхушке колокольни и гляжу на землю, которая там, внизу, очень далеко.

– Меня зовут Этьен, Этьен из Арля, – говорю я.

Да, я на вершине колокольни, и ветер толкает меня в спину.

Я провожу большим пальцем по лезвию ножа. Оно рассекает мне кожу, впрочем неглубоко.

– Расскажи нам, – говорит Якоб. У меня странное ощущение, будто он видит меня насквозь. – Расскажи.

– Да, – говорит Жанна, – пожалуйста.

Прославленные дети просят меня. Меня. Я не могу… Я не могу заставить себя замолчать.

Глава 24

Рассказ инквизитора

– Меня зовут Этьен, – говорю я вновь, – я седьмой сын Гильома Арльского. Самый слабый щенок в помете. Арльский недоросток. Мой старший брат унаследует владения. Мои остальные братья – высокие и сильные и умелые с копьем и мечом – будут его вассалами. Но я? Я им бесполезен. Всегда был. Путался под ногами, лез, все хотел, чтобы выслушали и чтобы не побили. Арльский недоросток. Это я.

Теперь пот стекает и по спине. Я весь взмок.

– Но потом меня отослали в соборную школу. Для этого ни у кого из моих братьев не хватило ума. Они ни строчки на латыни не одолели, не говоря уж о книгах. Не то что я. Я был хорошим учеником. Одним из лучших.

Глаза у детей разгораются. Мои точно что-то жжет. Я вижу лишь смутные очертания. Почему я говорю все это?

– А затем приходит запрос. От самого папы. Он искал самых одаренных мальчиков. Тех, кто мог бы говорить на французском, итальянском и, конечно, на латыни. Чем больше языков, тем лучше. Его святейшеству нужны были тихие, спокойные мальчики. Те, что умеют слушать. Смотреть.

Из Авиньона отобрали меня и еще нескольких. Со всех концов христианского мира мальчики съехались в Рим, где началось наше обучение. Нас учили расследовать, расспрашивать, слушать, убеждать, угрожать. Мы учились быть глазами, ушами, носом папства. А при необходимости и карающей рукой. Короче говоря, мы учились быть инквизиторами.

Зрение мое проясняется. Я вижу лица детей. На них растерянность. И жалость. Они жалеют меня.

Скоро уже не будут.

– Инквизиция – это то, посредством чего папа истребляет ростки ереси. Находит и выкорчевывает. Я получил свое первое задание. Меня отправили в Северную Италию подготовить процесс против общины еретиков. Но когда я вел расследование, я встретил там, в общине, одну женщину. Инквизиторы должны блюсти чистоту, как и монахи. Но… – Зачем я им все это говорю? Прекрати, Этьен! Прекрати! – Но я влюбился. Об этом узнали – сначала члены той общины, в которой я вел расследование, потом мои начальники. Меня с позором доставили в Рим, предали бичеванию, как мальчишку, недоростка, которым я и был всегда, и сказали, что еще один провал – и меня лишат сана и изгонят из рядов святой инквизиции.

Я вижу, детям меня жалко. Рука моя сжимает нож, так сильно, что болят пальцы.

– Я поклялся оправдаться, вернуть себе положение, которого достиг такими трудами. Следующее задание, каким бы оно ни было, будет к моей славе. Я поклялся в этом. И, когда я его выполню, я смогу возвратиться в Арль одним из столпов христианской церкви – поскольку высшие чины инквизиции столь же могущественны, как сам кардинал. И тогда я получил свое второе задание. На севере Франции есть городок, не городок, так, деревушка, где крестьяне почитают собаку как святую. Собаку. Мое следующее дело – о собаке. Как мог я вновь вознестись, расследуя дело о собаке? Я рвал на себе волосы и проклинал судьбу.

Жанна прижимает к себе Гвенфорт.

– Я отправился к Уазе и стал собирать свидетельства. Я говорил с крестьянами на рынках и на дорогах. Я говорил с местными священниками. Я обнаружил, что история о собаке не столь проста, как мне поначалу казалось. Что помимо собаки в нее были вовлечены дети. То есть вы.

Они и впрямь совсем дети, у них округлые нежные щеки. Черные глаза Гвенфорт неотрывно смотрят на меня.

– Так что я узнал вашу историю. И когда я ее узнал, случилось нечто странное. Я начал сомневаться. Церковь ошиблась. Это не поклонение ложным святыням, не язычество. Не ересь. Я поверил в вас. Вы и вправду святые.

Я вытаскиваю нож из-под плаща. Дети встают. Их глаза запали от страха. Пустое помещение мельницы теперь освещает лишь луна; в воздухе висит кисловатый запах подгнившего зерна. Нож наставлен на них. Я вижу, как напряглось тело Вильяма, изготавливаясь к прыжку. Но я ближе к Якобу, чем Вильям ко мне.

– Так что же мне делать? – говорю я. – Вернуться в Рим и провозгласить вас святыми? А что мне с того будет? Они затеют разбирательство. Кардиналы и епископы снизойдут к вам и оттеснят меня в сторону. К чему им тогда будет арльский недоросток? А затем они оставят все идти своим путем, поскольку канонизировать вас нельзя, пока вы живы. Ваши тела, ваши останки, кости должны творить чудеса. Таковы новые уложения для святых. Вы это знали? И кого будет заботить, что это я вас обнаружил? Никого. Но если вы умрете… если вы умрете мучениками… тогда процесс канонизации можно запустить. Если у меня будут ваши останки, если я засвидетельствую, что они творят чудеса – а они уж точно будут творить чудеса, я об этом позабочусь! – тогда я вернусь победителем, распорядителем ваших останков, и я лично, сам, буду ведать вашей канонизацией! Сразу трое новых святых. Четверо, если они признают Гвенфорт! И все – благодаря Этьену, арльскому инквизитору!

Я, оказывается, стою. Не помню, когда я встал. Рука сжимает нож, отблескивающий в лунном свете. Из горла Гвенфорт вырывается низкое рычание. Якоб на расстоянии вытянутой руки от меня. Я поворачиваю нож для удара. Мышцы на ногах Вильяма сокращаются. Он готов к нападению.

Но я быстр. И я бросаю нож со всей возможной силой. Вниз. В грязь.

Он вонзается глубоко в землю и дрожит там.

– Но я не могу этого сделать, – говорю я. – Прошлой ночью, пока вы спали, я мог перерезать вам глотки. Таково и было мое намерение. Как только вы очутились в трактире, я сразу замыслил это. Великолепный, безупречный план. И такой легкий…

Я обрываю себя. Последние слова повисают в молчании.

– Но? – спрашивает наконец Жанна.

– Он никуда не годится, – отвечаю я. Горячие слезы набегают на глаза, стекают по щекам. – Никуда не годится.

Плечи мои трясутся. Я вытаскиваю нож из земли. Звук такой же, как если бы землю взрезала лопата.

Дети ждут.

Я поднимаюсь, иду к двери и швыряю нож в темноту. Падаю на колени. Я плачу.

Я чувствую, как Жанна своей маленькой рукой гладит меня по спине. Мне стыдно. Это дитя пытается меня успокоить.

– Простите, – всхлипываю я, – простите.

– Шшшш, – говорит она, – мы прощаем тебя. Я прижимаю кулаки к глазам и плачу что есть сил.

Глава 25

Вторая часть рассказа инквизитора

Следующее утро свежее и ясное. Эту ночь я проспал рядом с Гвенфорт, свернувшейся у меня под боком, самым глубоким сном с тех пор, как я провалил дело в Италии. Я чувствую себя обновленным. Мы быстро шагаем дорогой. С полей тянет запахом навоза, веет теплый ветер, и белые облака над нами окаймлены золотом.

Дети, похоже, искренне простили меня. На деле они даже выказывают мне больше доверия, чем прежде. Они вовлекают меня в свои разговоры и шутят со мной. У меня, кажется, вот-вот разорвется сердце. Есть на этом свете люди, владеющие особой магией. Одно лишь их присутствие делает тебя счастливым. И, как оказалось, некоторые из них совсем дети.

После нескольких часов ходьбы Якоб говорит:

– Я вычитал кое-что интересное в Талмуде, пока вы все спали.

– А не слишком для этого было темно? – спрашивает Жанна.

– Я сел у двери, а луна ярко светила.

– И что же ты вычитал? – спрашивает Вильям.

– Я прочел строчку, где говорилось: вы – точно разрезанный гранат. Даже пустые среди вас полны хороших поступков, как гранат полон семян.

Что-то перехватывает мне горло, я сглатываю. После моего раскаяния прошлой ночью, и прощения, которое я получил, мне остается лишь надеяться, что это правда.

– И я еще прочел кое-что, – продолжает Якоб, – мудрецы спорили о библейских Каине и Авеле. После того как Каин убил своего брата, Господь сказал: «Крови брата твоего вопиют ко Мне от земли». Не кровь. Крови. Странно, верно? Талмуд пытается объяснить это.

– Я могу объяснить это, – говорит Вильям, – переписчик был пьян.

– Вильям! – восклицает Жанна. – Библию писал Господь!

– Но переписывали писцы, – отвечает старший мальчик, – которые любили выпить. Уж мне-то поверь.

Якоб смеется.

– Наши раввины объясняют это иначе. Талмуд говорит «крови», потому что Каин пролил не только кровь Авеля. Он пролил кровь Авеля и всех его нерожденных потомков.

– Хм.

– И потом там говорится: тот, кто отнимает одну-единственную жизнь, тот губит целый мир, а тот, кто спасает одну-единственную жизнь, спасает целый мир.

На лугу при дороге пасутся овцы. Гвенфорт подходит к низкой каменной изгороди, и одна из овец – на самом деле это баран – не убегает. Они обнюхивают друг друга. Белая шкура Гвенфорт и белая баранья шерсть – разные на ощупь, разных цветов, но называются одинаковым словом – белый, поскольку наш язык не знает иного.

Жанна думает о чем-то. Наконец она заговаривает:

– Вильям, ты сказал, что на то, чтобы сделать книгу, уходит целая жизнь?

– Да, верно.

– Одну книгу? Вся-вся жизнь?

Вильям кивает.

– Сначала кожевенник делает пергамент. Потом работает переписчик. Это занимает годы. Потом книга уходит к иллюминатору, и тот работает еще дольше. Красильщик красит кожу, которая пойдет на обложку. Потом книгу сшивает переплетчик. Потом библиотекарь уносит книгу в хранилище и оберегает ее от плесени, жучков и неуклюжих монахов, которые норовят залить ее чернилами и захватать грязными руками. А некоторые книги не переписывались, а писались их авторами. Например, святым Августином. Или рабби Иегудой. Когда подумаешь, получается, что на книгу уходит не одна жизнь – несколько. Дюжины и дюжины.

– Дюжины и дюжины жизней, – говорит Жанна, – и каждая жизнь – это целый мир.

– Мы спасли пять книг, – говорит Якоб. – Сколько это миров?

Вильям улыбается.

– Не знаю. Много. Очень много.

Идет третий день нашего путешествия. Солнце укладывается на покой. Мы поднимаемся на холм, посверкивающий свежими дождевыми лужами, и Гвенфорт, обгоняя нас, бежит к вершине. Там она застывает и стоит неподвижно, будто нарисованная борзая.

Мы поднимаемся следом – и у нас перехватывает дух.

Перед нами расстилается вид, прекрасней которого я никогда не знал.

Это берег, плоский и широкий, точно лежащий на боку лунный серп. По заливу растеклась неглубокая вода, она плещется и вихрится, вся в фестонах хрупкой пены. Заходящее солнце окрашивает ее в синеву, и пурпур, и золото, и апельсин, и все это переливается на темнеющей ряби, уходящей вдаль и постепенно исчезающей из виду.

И посреди раскинувшегося во все стороны ложа залива, что переливается всеми цветами королевского шелка, вздымается утес. А на утесе точно так же гордо возносится к небу каменный монастырь, и его башня указывает прямо на творца этих удивительных красок – на полосатое закатное небо, и еще выше – на то, что скрывается за ним.

С миг мы не в силах двинуться, очарованы красой залива Мон-Сен-Мишель.

А затем Гвенфорт сбегает вниз по холму и дети несутся за ней. Подошвы их кожаных сандалий разбрызгивают дорожные лужи, сумки колотят Вильяма по спине, а Жанна что-то вопит небесам. Я бегу за ними, смеясь и стараясь не отстать.

Дорога извивается по склону холма и приводит нас в крохотный городок, последний оплот человека у подножия горы. Но дети не останавливаются. Они пробегают его насквозь, торопясь к лежащему за ним заливу.

И затем, спустя несколько ярдов, дорога кончается. Или, вернее, начинается берег. Гвенфорт, кажется, даже не замечает этого. Она мчится, поднимая брызги, по мелководью, сейчас, с уходом солнца, меркнущему, окрашенному в более глубокие цвета лаванды.

– Что случилось с дорогой? – говорит Якоб, останавливаясь на последнем клочке суши. – Она утонула.

И правда. Там, где должно быть дороге, вихрится море, водоворот волн. Гвенфорт останавливается, оглядывается на нас, брюхо ее намокло. Наши взгляды скользят дальше, на огромное аббатство, что сейчас окружено морем. Слышен лишь рокот волн.

Внезапно молчание нарушает голос:

– Ночью туда не пройти.

Голос звучит из-за спины. На дороге стоит рыцарь, его плечи вздымаются и опадают, меч в ножнах бросает на землю извилистую тень.

Я ощущаю движение воздуха – Жанна проносится мимо меня. Она толкает рыцаря в живот и кричит:

– Мармелюк!

Гвенфорт лает, бежит обратно по воде и отряхивается, обдавая нас дождем брызг. Затем она ставит передние лапы рыцарю на плечи и стоит так, пока он не начинает смеяться.

– Как ты оказался здесь? – спрашивает Вильям, бросая сумки с книгами на дорогу.

– Я ждал вас тут, в городе, – говорит он, указывая назад, на низенькие кривые домики.

Жанна отступает на шаг. Якоб говорит:

– Ты ждал нас? Ты знал, что мы сюда придем?

– Пол-Франции знает, что вы сюда идете. И все рыцари во Французском королевстве.

– Как? – говорит Жанна.

– Трубадур пришел к королевскому двору, – говорит Мармелюк, – он и сказал им, что вы идете в Мон-Сен-Мишель. И что у вас есть еврейские книги. В обмен на эти сведения ему позволили спеть перед королем.

Якоб падает на колени и охватывает голову руками.

Я гадаю, не вывернет ли его. Жанна говорит:

– Кретьен?

– Что?

– Трубадура звали Кретьен?

– Нет. Николя как-то там. Николя Лапан, кажется.

Лапан – это кролик.

– Это тот, другой, – простонал Вильям.

– Так что король и его королева-мать следуют сюда, – продолжает Мармелюк. – И с ними рыцари.

Столько, сколько они могли созвать. Чтобы забрать книги. И вас.

Последний городишко перед Мон-Сен-Мишель на самом деле едва ли город. Здесь только один трактир с одной-единственной комнатой, поделенной надвое шерстяным одеялом, за которым стоит стол с двумя лавками и ночует сам трактирщик.

– Я могу сварить вам супу, – неуверенно говорит трактирщик, словно в нашем лице он столкнулся с невиданной ранее трудностью.

Он сгорбленный, с гривой белых волос, которая ни минуты не знает покоя, поскольку он и сам не сидит на месте. Ноги у него широко расставлены, и во время ходьбы он сильнее машет правой рукой, чем левой, словно постоянно поправляет лежащий на плечах тяжелый, но невидимый мешок с репой.

– Но суп не так-то быстро готовится, – добавляет он, – у меня, впрочем, есть хлеб. Он, правда, подчерствел.

– Они будут и хлеб и суп, спасибо, Клото, – говорит Мармелюк.

– Может, вам всем еще и одеяла потребуются?

Это сказано с еще большей укоризной.

– Да, уж будь добр. – Клото закатывает глаза и волочит свой невидимый мешок за занавеску.

На миг все стихают. Гвенфорт чешется. Остальные думают об армии, которая вскоре ринется на детей.

– Когда, ты думаешь, они придут? – спрашивает Вильям.

– Они будут здесь к рассвету.

– Тогда нам нужно уходить, – говорит Вильям, вставая, – мы должны идти в аббатство.

Враскачку подходит Клото, держа на весу стопку из пяти грязных мисок.

– Вы не проберетесь туда сегодня, – морщится он, – это я вам обещаю. Сейчас высокий прилив. Вас просто унесет.

– Значит, завтра? – говорит Мармелюк. – Завтра мы пройдем?

Трактирщик, кажется, находит мрачное удовлетворение в том, что с ним советуются.

– Да, завтра вода спадет. Но держитесь тропы. После такой ночи, как сегодня, с такими чертовыми ямами и перекрестными течениями, песок оголодает вконец.

Мармелюк кивает Клото, словно в этом утверждении имеется какой-то смысл.

Клото выставляет на стол ломти черствого хлеба. Жанна говорит ему:

– Ты прожил тут всю жизнь?

Трактирщик останавливается и смотрит на девчушку взглядом, полным чем-то очень похожим на ненависть.

– Ага. Хотя раньше я не держал постоялого двора. Я его получил в наследство от Вильяма, когда тот помер. А чего?

Жанна пожимает плечами. Он продолжает есть ее глазами. Она улыбается ему. Он по-прежнему таращится на нее. Она по-прежнему улыбается.

– Божьи раны! – бросает он и, припадая на одну ногу, идет к очагу, чтобы подбросить полено.

Вскоре он возвращается в комнату, таща огромный котел, и начинает разливать суп в потрескавшиеся глиняные миски.

– Не так уж долго он и готовился, – бурчит Мармелюк.

Клото бурчит себе под нос.

– Вы не присядете поесть с нами? – спрашивает Жанна трактирщика.

Мы все удивлены ее вопросом. Клото тоже. Миг спустя он бормочет:

– Я сам по себе, – и, хромая, исчезает за одеялом-перегородкой.

Мы склоняемся над мисками. Суп густо приправлен рутой и подслащен сушеными яблоками.

– Очень вкусно! – восклицает Жанна.

Она права. Это и правда очень вкусно. По ту сторону занавески слышится «Хмпф!».

Якоб медленно зачерпывает ложкой суп и смотрит в пространство. Наконец он говорит Мармелюку:

– Ты же не собираешься выдать нас королю, правда?

Рыцарь хмурится.

– Вы спасли жизнь моего брата. Вы трое творили чудеса, о которых я только слышал в проповедях. Я не предам вас, даже если ангел спустится с неба и велит мне сделать это.

– Ты клянешься? – говорит Якоб.

– Друг мой, я клянусь тебе.

Глава 26

Третья часть рассказа инквизитора

Мы спим на сыром земляном полу, завернувшись в траченные плесенью одеяла, такие грубые, что ими можно соскребать кору с полена. Ладно, буду точным. Мы лежим на сыром земляном полу, завернувшись в траченные плесенью одеяла, такие грубые, что ими можно соскребать кору с полена. Никто из нас не спит, зная, что армия, которую ведет сам король, будет здесь к рассвету.

Несколько бессонных часов. Я слышу странный звук. Словно что-то стучит по полу. Он исходит, как мне кажется, от того места, где лежит Жанна.

– Жанна, – шепчет Вильям, приподнимаясь на локте, – Жанна, с тобой все в порядке?

Она не отвечает. Мы, приподнявшись, стараемся разглядеть ее в темноте. Стук продолжается еще какое-то время, потом стихает. Вильям укладывается.

Я лежу на спине и гадаю, что это было.

* * *

Незадолго до рассвета Гвенфорт встает и начинает выть. Тут все просыпаются и садятся на своих постелях. Мы слушаем, но я ничего не могу расслышать. Гвенфорт лает.

– Заткните эту собаку! – кричит Клото по другую сторону одеяла-перегородки.

С нашей стороны мы все молча сидим и вслушиваемся в тихие предрассветные сумерки.

– Я слышу что-то, – шепчет Вильям.

– Что?

– Шшш…

Миг спустя и я слышу. Мы все слышим. Я вижу, как преображаются лица детей. Мармелюк чуть слышно бормочет проклятия.

Стук копыт. Тяжелый, упорный. И частый. Очень частый. Точно барабаны войны. Гвенфорт опять лает.

– Гвен, чшшш, – шипит Жанна.

Но Клото явно решил, что с него хватит, потому что он отбрасывает одеяло и врывается на гостевую половину – полы его длинной домотканой коричневой рубахи вихрятся у голых колен.

– Какого черта эта собака лает?

Никто из нас не пошевельнулся. Теперь и он прислушался. И затем лицо его застывает. Он слышит это.

– Это король.

Жанна кивает.

– Вы не пройдете к монастырю в темноте, – фыркает Клото, – даже в отлив.

Мармелюк качает головой.

– Это вообще не мое дело! – орет Клото. – С чего мне помогать вам!

– Верно, – говорит Жанна, – ты и не должен.

– Надо бы отдать вас королю! Пускай забирает вас и делает с вами все, что хочет! Вас и вашу псину!

Никто из нас не шевелится.

Стук сотен копыт делается все громче. Гвенфорт начинает скулить.

У Клото такой несчастный вид.

– Вставайте, вы, лежебоки! – огрызается он наконец. – Ну же, быстрей! – И, даже не дав себе труда надеть штаны, выводит нас наружу.

Небо мягко светится, морские волны, что волнуются над дорогой к Мон-Сен-Мишель, бархатисто переливаются, точно лепестки черных и лиловых цветов. Аббатство на верхушке горы черным силуэтом едва виднеется вдалеке на фоне неба.

– Держитесь за мной, – шипит трактирщик. На востоке первые лучи солнца бьют из-за окоема. – И не считайте себя умниками, вы, молодые дурни! Шаг вправо или влево – и вы мертвецы! Вам ясно?

– Ясно, – говорит Жанна.

Нам и вправду ясно. Хотя я не знаю, почему так опасно сходить с тропы. Наверное, из-за этих «голодных песков». Но темные волны скользят туда-сюда, точно гадюки, и я достаточно испуган, чтобы в точности послушаться Клото. Якоб очень близко от меня. Я тянусь к нему и кладу руку ему на плечо. Он поднимает голову и устало улыбается.

Чем я заслужил доброту этих детей, не знаю.

Хотя то, что я буду с ними до самой смерти, чего-то да стоит.

Мы вступаем на подводную тропу. Морская пена, серая в сумерках, захлестывает нам сандалии. Гвенфорт поскуливает и жмется поближе к Жанне. Мы шлепаем во воде следом за трактирщиком, который хромает впереди, разбрызгивая воду.

– Книжки намокают в море, – сообщает Якоб Вильяму, так что Вильям поднимает сумки над головой, его могучие руки – точно колонны в церкви, поддерживающие свод.

Гвенфорт останавливается. Уши ее настораживаются, и она оглядывается назад. Мы пришли оттуда. Жанна поворачивается, чтобы поглядеть, куда смотрит Гвенфорт. Я тоже. Кажется, она глядит на тот холм, с вершины которого мы вчера любовались морем. Небо в той стороне бледно-голубое, чуть обрызганное желтым.

– Что? – говорит Жанна. – Что ты услышала, Гвенфорт?

И, словно в ответ на ее слова, на гребне холма появляется силуэт всадника.

– Глядите! – говорю я.

Якоб, Вильям и Мармелюк оборачиваются. Клото продолжает брести по воде под грузом своего невидимого мешка репы.

К силуэту всадника на холме присоединяется еще один. Затем на холм въезжает третий и становится рядом.

Три всадника глядят туда же, куда смотрели прошлым вечером и мы. Залив начинает искрить утренним светом – у черной зыби золотятся гребни, пена расцветает мерцающими хризантемами.

Один из всадников что-то кричит. Отсюда крик кажется не громче воплей чаек. Я не могу разобрать слов.

А затем трубный звук вспарывает тихий рассвет. Один, еще один и еще.

– Что это значит? – спрашивает Жанна сира Мармелюка.

Рыцарь медленно выдыхает. Его дыхание клубится в холодном воздухе.

– Это значит – атака, – отвечает он.

– Что? – говорю я. – Только эти трое?

– Нет, – говорит Якоб, – не только эти трое.

Рыцари, чьи шлемы отражают восходящее на востоке солнце, строем накатывают на холм, точно лязгающая серебряная волна.

– Боже правый, – бормочет Вильям.

Они замирают на верхушке холма, точно примерзшая к краю земли молния. А затем разражается гром. Рыцари несутся с холма, копыта лошадей гулко стучат. За этой волной следует вторая. Потом третья. И четвертая.

– Сколько же их? – вырывается у меня стон. Но на самом деле какая разница? Их столько, сколько надо.

– Беги! – кричит Жанна. – Клото, беги!

Клото все еще враскачку шлепает впереди.

– Тут такие, понимаешь, течения, что в темноте не разбежишься, – откликается трактирщик, неторопливо оглядываясь, словно ему совсем некуда спешить. В буквальном смысле некуда. Некуда и незачем. – Тут не… – Глаза у него делаются огромными, точно яблоки. И он кричит: – Бегите! Бегите!

И сам срывается с места, правая рука отмахивает шаг, кривые ноги поднимают тучи брызг – бежит по скрытой под водой тропе по направлению к скале. Нас нет нужды подгонять. Мы мчимся за ним, наши щиколотки взбивают морскую пену. Гвенфорт бежит впереди, море вздымается вкруг нее, точно крылья.

Кони, бухая копытами, несутся с холма по дороге – по пять или шесть в ряд. Когда они пересекают кромку воды, брызги одевают их сверкающим панцирем. В некоторых местах вода почти сошла, а в некоторых сошла совсем, оставив песок и ракушки сверкать в утренних лучах. Копыта яростно бухают по воде и песку.

Далеко впереди желтые копья света бьют в каменные стены монастыря и стеклянные окна церкви преломляют их и отбрасывают назад. Тяжелая рысца Клото задерживает нас – мы не можем обогнать его, поскольку в противном случае сойдем с тропы. Хотя мне все еще непонятно, зачем нам держаться тропы, когда вокруг такое мелководье.

– Поспеши! – подгоняет его Якоб. – Они приближаются!

И верно, они приближаются. А с холма продолжают скатываться ряд за рядом. Семь, девять, двенадцать рядов рыцарей с топотом несутся через городок к заливу.

– Мы не успеем убежать, – говорит Жанна.

– Они убьют нас? – интересуется Якоб.

– Да, – кричит Мармелюк.

– Можешь их остановить? – умоляю я Вильяма. Вильям, который пытается поторопить Клото, говорит:

– Я могу остановить несколько. Пять, может, десять. Но не столько, сколько их там.

– Сотня, – говорит Мармелюк, – королевская конница – это сто рыцарей.

– Сотню уж точно не могу, – добавляет Вильям, – они скосят нас, как летнюю рожь.

И тут Жанна поворачивается. Она точно остолбенела.

– Этот рыцарь… – говорит она, – он… он исчез…

– Божьи кости! – восклицает Мармелюк. – Только не припадок! Не сейчас!

Но я поворачиваюсь, чтобы разглядеть, что имеет в виду Жанна. И я кричу:

– Боже правый!

Потому что и я это вижу. Рыцарь, что несется галопом впереди остальных, внезапно исчезает. Словно… словно он просто в один миг пропал из виду.

За ним – еще один. Лошадь, кажется, в один прыжок провалилась под воду. Вода ей по грудь, хотя на мелководье она не толще ладони. Лошадь в панике мечется и пытается встать на дыбы. Отчего, кажется, тонет еще быстрее. Быстрее и быстрее, пока ее всадник в доспехах не исчезает под серыми блестящими волнами.

– Глядите! – кричит Жанна. Якоб и Вильям неохотно замедляют бег и оборачиваются.

Те лошади, что ступили на тропу, приближаются. Но, пока мальчики оборачивались, залив поглотил еще двоих рыцарей.

– Божий нос! – вновь божится Мармелюк. – Что происходит?

Клото, все еще проламываясь сквозь мелкие волны, смотрит через согбенное плечо. Еще один рыцарь уходит вниз – лошадь бьется, ржет, а затем исчезает под тонким, как пергамент, слоем воды.

Клото кричит:

– Вот они, голодные пески! Коли жизнь дорога – держись тропы, вот что я говорю!

Он коротко хохочет и бежит дальше этой своей диковинной утиной пробежкой. Но Мармелюк, Якоб, Жанна, Вильям и я просто стоим и смотрим. Рыцарь за рыцарем, наряженные в прекрасные синие, алые, зеленые одежды, с мечами наголо, тонут в море.

Вздымается слабый всплеск – и вот уж их нет. На дальнем берегу – я услышал это позже от одного сведущего человека – король Луи, Жан де Жуанвиль и Бланш Кастильская сидят на своих скакунах. Они и есть те три фигуры, что мы видели на гребне холма. Рядом с Луи стоит его пеший паж с боевым рогом на перевязи. Лицо Луи искажено горем и ужасом.

– Что это? – бормочет он, когда рыцарей, одного за другим, глотает море. – Помилосердствуй, Господь!

– Господин мой! – кричит Жуанвиль. – Отзови их! Отзови, покуда они все не утонули!

Но Бланш огрызается на них:

– Не будьте глупцами!

– Нет, это знак! Это знак, мой король, – умоляет Жуанвиль, вспоминая, возможно, о тех историях, что он слышал в трактире, – это знак, ниспосланный Господом! То, что творится, противно Его воле! Отзови их!

– Не будь таким трусом! – огрызается Бланш. – Это не знак, это испытание! Только чистый сердцем переправится через воду и вырвет книги ереси из рук дьявола!

Еще один рыцарь исчезает под водной рябью. Лошадь его на миг показывается из воды, потом отчаянно ржет. Рыцарь уже по пояс ушел в воду залива. Вот исчезает лошадь. Вот рыцарь погружается уже по затянутую синим королевским шелком грудь. Раскинув руки, он пытается подтянуться на них, но только погружается еще сильнее.

– Помогите! – кричит он. – Бога ради, помогите!

А потом исчезает под волнами.

– Это был Николя де Монтань, – стонет Жуанвиль, – Луи, милый Луи, добрый Луи, милосердный Луи… Ты же до сих пор никогда не был глупцом! Молю тебя – отзови своих рыцарей!

И прежде, чем Бланш успевает сказать хоть слово, Луи поворачивается к своему пажу.

– Отход! – бормочет он.

– Прошу прощения, милорд. Я не расслышал!

– Я сказал – труби отход!

Паж поднимает рог к губам, дважды протяжно трубит, ждет и опять трубит дважды. Рыцари начинают разворачивать лошадей.

Мы не можем поверить в то, что видим, в то, что слышим.

– Это отход, – голос Мармелюка дрожит от волнения, – они протрубили отход!

И в самом деле, рыцари поворачивают. Но те, кто сумел выбраться на тропу, теперь выезжают на песок и тоже тонут. По дороге назад тонет еще столько же рыцарей, сколько утонуло в горячке погони. Крики лошадей и всадников слышать невыносимо. Точно плач детей. Гвенфорт воет. Жанна отворачивается.

Уцелевшие рыцари наконец выбираются на берег, туники промокли, лошади хрипят и роняют пену, глаза и у тех и у других полны безумия и страха. В воду залива вошло сто рыцарей. Двадцать воротились обратно.

Жуанвиль еле слышно произносит:

– Это знак…

– Ох, да ладно, – выплевывает Бланш, – это знак лишь того, что ты трус! И если я одна крепка в вере и готова положиться на Бога Всемогущего, да будет так! Рыцари! За мной!

Бланш Кастильская ударяет каблуками в бока лошади и галопом устремляется к берегу. Несколько рыцарей скачут за ней.

– Матушка! – кричит Луи. – Не надо!

Он тоже пришпоривает лошадь, но Жуанвиль успевает ухватить ее за поводья. Луи гневно оборачивается к нему, но придворный говорит:

– Франция не может позволить себе потерять в один день короля и королеву-мать. Она не перенесет этого.

Так что Луи поворачивается и следит за тем, как его мать галопом несется по мелководью. Вокруг него тяжко дышат перепуганные уцелевшие рыцари, шлемы они держат под мышкой или на колене.

Мы смотрим, как она приближается. Это явно королева-мать. Ее юбки несутся по ветру за ней, кожаная сбруя ее лошади крашена пурпуром, тонкий обруч короны вспыхивает в лучах солнца на темных переплетенных волосах. Она выезжает вперед, обгоняя рыцарей, все быстрей и быстрей, на фоне светлеющего неба и воды, отсвечивающей алым в лучах восходящего солнца. Копыта ее лошади тяжело бьют о воду.

Ближе.

Ближе.

Еще ближе. Мы следим за ней. И думаю, все мы боимся за нее больше, чем за себя.

Рыцари у нее за спиной начинают тонуть. Одна за одной лошади проваливаются по грудь, бьются, пытаясь выбраться, жалобно ржут и исчезают, утаскивая за собой рыцарей, пока не остается одна Бланш Кастильская, она скачет, скачет, скачет, точно Иисус по водам, небо за ее спиной пылает огнем.

А затем ее лошадь проваливается по грудь, и Жанна вскрикивает, и лошадь исчезает в пене, и королева взывает к Господу, быстро погружаясь в голодные пески.

С миг никто не двигается. Мы просто смотрим, как Бланш Кастильская – королева-мать Франции – бьется и тонет в серповидном заливе.

И затем Гвенфорт взмывает и мчится к ней, она скользит по мелководью, точно ангел. Якоб и Жанна уже не колеблются, не медлят ни мига. Они бросаются следом за Гвенфорт. Вильям швыряет сумки с книгами Мармелюку с такой силой, что чуть не сбивает рыцаря с ног. Затем он бежит за Жаном и Якобом, скользя подошвами по сверкающей тропе. Я бегу за ними так быстро, как только могу. Если пришло время им стать мучениками, я стану тому свидетелем. Меня посещает мгновенная мысль – быть может, я все-таки вернусь домой в почете и славе.

Королева тонет, тонет, тонет, руки ее молотят воздух над головой, она кричит и взывает к Господу, но она тонет, и вскоре над поверхностью уже видны лишь ее голова и воздетые руки. Детям теперь, коль скоро они вознамерились спасти ее, придется сойти с тропы.

Я держусь позади. Они колеблются. Даже Гвенфорт.

Решатся ли они? Решатся ли принять мученическую смерть ради Бланш Кастильской?

Внезапно я ловлю себя на мысли – а хочу ли я этого?

К своему стыду должен признать – не знаю.

А затем – да, знаю.

Потому что Жанна бросается через зыбучие пески. А Вильям, и Якоб, и Гвенфорт несутся следом за ней. Я знаю, чего я хочу. Я наконец это знаю.

Борзая, легкая и стремительная, вырывается вперед и первой добегает до королевы. Отсюда, с безопасной тропы, я вижу, что подбородок Бланш уже ушел под воду, а голова закинута назад, так что ее глаза, и нос, и молотящие воздух руки остаются над волнами. Гвенфорт хватает зубами манжету ее рукава и начинает тянуть, но Бланш тяжелее собаки, и вскоре и Гвенфорт проваливается в песок. Вильям успевает следующим – его ноги уходят в песок, он тоже тонет, но тянется и хватает ее за руку.

– Ложись! Ложись! – Клото приплясывает у меня за спиной, рядышком с Мармелюком. Он складывает ладони рупором и кричит: – Ложись, черт тебя побери!

Якоб падает на живот. Жанна тоже. Вильям, все еще удерживая руку Бланш, тоже падает ничком. Теперь их лица наполовину ушли в голодный песок. Якоб выплевывает его изо рта. Жанна начинает задыхаться.

Я стою на тропе, остолбенев от страха.

– Хватайтесь друг за друга! – вопит Клото.

Вильям теперь держит обе руки Бланш. Гвенфорт все еще не выпускает ее рукав. Жанна, задыхаясь и кашляя, подползает к Вильяму и охватывает его за талию. Якоб ловит щиколотки Жанны и старается держать голову набок, точно пловец, хватающий ртом воздух.

– Теперь тяните! – орет Клото. – Ползите назад и тяните!

Но Жанна кашляет и задыхается, а Якоб дышит точно вытащенная на берег рыба, а Вильям, большой Вильям – тонет. Гвенфорт погрузилась по ее выгнутые назад колени.

– Тащите, вы, лежебоки!

Все лицо Жанны залеплено сырым песком. Рот Якоба забит, ноздри погружены в песок. Когда он пытается дышать, он втягивает песок в нос, в горло, в легкие. А Вильям уходит глубже, глубже, глубже…

Вот оно. Их мученичество.

– ТЯНИТЕ! – умоляет Мармелюк.

Они пытаются. Они пытаются ползти назад, не умея вдохнуть, кашляя и задыхаясь. Они тащат свои отяжелевшие тела назад, и еще назад, и еще назад, хотя их сознание, должно быть, затуманено удушьем, и то, что по ту сторону жизни, что бы оно ни было, тянет их вниз.

Они тонут в песке.

А я, я смотрю, как они умирают.

По крайней мере, так на то похоже. Но в последний момент, когда Жанна задыхается, а Якоб уже и вовсе не дышит, а Вильям полностью погрузился в песок, я бросаюсь на живот.

Это не мужество. Не героизм. Просто – несмотря на все мои планы стать свидетелем их мученичества, к собственной своей славе, – я не могу видеть, как они тонут. Если им суждено умереть, я умру вместе с ними. Это и есть то, чего я хочу, – наконец-то я это понял. Я хочу жить в мире, в котором есть эти дети, или же не хочу жить вовсе.

Я хватаю Якоба за щиколотки и жду, что начну тонуть в песчаной бездне. И вдруг чувствую, что и за мои лодыжки кто-то ухватился. Я поворачиваю голову, песок набивается мне в рот и ноздри, и вижу Мармелюка, он стоит на коленях на тропе и тянет меня к себе. Я еще крепче цепляюсь за Якоба.

Он тянет меня, я тяну Якоба, а Якоб тянет Жанну, которая висит на Вильяме, который тянет Бланш, а с нею – Гвенфорт.

Один калечный ближний тянет другого, тянет из бездны.

Медленно, медленно королева-мать поднимается из зыбучих песков – сначала руки, потом шея, потом плечи, покуда песок не выпускает из своей хватки ее ноги, и ее, всю в песке, заплаканную, тащат по глади залива.

И вот Бланш, Жанна, Якоб, Вильям, Гвенфорт и я лежим на тропе, трудно дышим, выплевываем песок и смотрим в синее небо, запятнанное алым и золотым. Над головами кружат и кричат чайки и знать не знают, что в нескольких футах под ними чуть не утонула королева-мать.

Вильям встает на ноги. Он промок насквозь и покрыт песчаной коркой, как и все мы. Он поднимает королеву-мать на руки – к моему удивлению, она не возражает – и несет ее по тропе назад, к берегу.

– Отнеси эти книги в аббатство, – бросает Вильям через плечо Мармелюку.

– Да, – говорит Жанна, – отдай их Микеланджело. Он ждет их.

Вильям спотыкается. Бланш визжит. Вильям все же ухитряется восстановить равновесие, все еще держа на руках королеву, он оборачивается.

Якоб, блеснув глазами на Жанну, спрашивает:

– Что?

– Этой ночью мне было виденье, – говорит Жанна, словно это самая естественная в мире вещь, – Микеланджело там.

– Жанна, – говорит Вильям, – он умер.

Жанна улыбается.

– Ты же не думаешь, что архангелу Михаилу страшен какой-то там ерундовый костер, верно? – отвечает она. – К тому же, полагаю, это его дом.

* * *

Вильям несет Бланш Кастильскую, королеву-мать и бывшую регентшу всей Франции, на руках, точно новорожденного теленка. Солнце поднимается из-за холма на юго-востоке, и залив Мон-Сен-Мишель окрашивает яркая утренняя синева. Море плещется у наших лодыжек, холодная вода, теплая пена. Зуйки бегают по песку в поисках крохотных крабов, в потоках ветра скользят и кричат чайки.

Якоб идет следом за Вильямом, голова высоко поднята, грудь вперед. За ним шагает Жанна – так же решительно и целеустремленно. Следом рысит Гвенфорт – точно гордый талисман маленького войска. Затем я – молчаливый свидетель. Тропа выступает из воды сверкающей лентой камней и белых раковин, зыбучие пески по обе ее стороны – мрачное кладбище почти сотни рыцарей, – кажутся такими же безобидными, как и песчаный берег.

Король Луи и Жуанвиль стоят у подножия тропы, не решаясь ступить на нее. Даже отсюда я вижу, что вислые волосы короля взмокли от пота, его длинные щеки избороздили ручьи слез. Прекрасное лицо Жуанвиля осунулось, глаза запали.

– Я могу и сама идти, – резко говорит Бланш, когда мы приближаемся к королю и Жуанвилю.

Вильям опускает ее. Бланш гордо закидывает голову и последние несколько ярдов, отделяющие ее от сына, идет, промокшая насквозь, в корке песка. Мы идем следом.

Бланш не приветствует ни Луи, ни Жуанвиля, и, когда Луи пытается обнять ее, она отстраняет его маленькой, облепленной песком рукой.

– Да, да, – говорит она, – но я бы хотела сейчас вернуться домой.

И она идет по холму в направлении Парижа, при каждом шаге оставляя за собой песчаную дорожку.

– Матушка, ты что, пойдешь пешком? – окликает ее Луи.

– Если придется, – отвечает она.

Луи поворачивается к детям. Он долго не отводит от них глаз. Никто не двигается. Наконец он становится на колено и склоняет голову. За ним на колени опускается Жуанвиль. Король склонился перед детьми. Мои собственные глаза тому свидетели, иначе я бы и сам не поверил в это. Никогда.

– Благословите меня, – говорит король. – Благословите меня, святые дети – послушник, крестьянка и еврей. Благословите меня.

Они так же поражены, как и я. Но больше всех – Якоб.

– Вы знали, что я – еврей?

– Всегда, мой маленький притворщик, – улыбается Луи, приподнимая голову, – ты не очень-то хороший лицедей. – Король вздыхает. – С прадавних пор Господь творит свои чудеса посредством тех, от кого мы меньше всего этого ожидаем. Посредством слабых, бедных, юных. Не Господь ли наш сказал: кроткие наследуют землю? Ну, так она ваша. Талмуд тоже, – добавил Луи, глядя на сверкающие ракушки у него под ногами. – Храните его, но не распространяйте.

Но Жуанвиль говорит:

– Луи, они собираются сделать с него списки, здесь, в Мон-Сен-Мишель.

– А я собираюсь сделать вид, что не слышал этого, – отвечает Луи.

Я вижу, что дети улыбаются. Король глядит вверх. Он встает, Жуанвиль за ним.

– Надеюсь, – говорит Луи, – я увижу вас снова – в той земле, где я уже не буду королем… а вы – моими подданными.

Затем Луи кивает, поворачивается и идет следом за своей матерью.

Жуанвиль коротко кланяется и говорит детям:

– Вам оказана величайшая честь.

А потом он наклоняется и чешет Гвенфорт за ухом перед тем, как взять за повод свою лошадь и лошадь короля и поспешить за королевской семьей.

Вот как вышло, что король Луи проиграл свою войну.

Глава 27

Четвертая часть рассказа инквизитора

Мармелюк и Клото уже исчезли внутри твердыни Мон-Сен-Мишель. Аббатство это укреплено и в свое время стояло поочередно против викингов, французов, англичан и бретонцев. Толстые стены его сложены из синеватого камня, а единственные ворота защищены тяжелой железной решеткой. Однако, пока мы приближаемся белой сверкающей тропой, где-то поворачивается колесо, цепи напрягаются и звенят, и железные прутья поднимаются.

Посреди мощеной дороги за воротами стоит великан. Его нос и щеки алеют, волосы и бакенбарды топорщатся, а красно-коричневые глаза, кажется, горят своим собственным огнем. Я никогда до сих пор его не видел, но я в тот же миг понимаю, что это Микеланджело ди Болонья.

Гвенфорт лает, а Жанна срывается на бег. Маленькая крестьянская девочка, мокрая и в песке, врезается в его огромное брюхо и пытается охватить его своими ручонками как может. То есть не слишком успешно. Гвенфорт скачет вокруг, лает и носится кругами.

Якоб и Вильям просто смотрят на Жанну и огромного красного монаха.

– Я… не могу поверить, – говорит, запинаясь, Вильям.

Микеланджело поднимает взгляд, и его огромное багровое лицо расплывается в столь же огромной улыбке.

– Объятия ребенка, – восклицает он, – вероятно, лучшее, что сотворил Господь!

Якоб медленно приближается к Микеланджело, осторожно тянется и дотрагивается до мясистой руки монаха, словно хочет убедиться в том, что он из плоти и крови.

– Ты – Михаэль? Любимый Господом? Ангел?

Огромная голова Микеланджело медленно поднимается и опускается, один-единственный раз.

– Ты не похож на ангела, – возражает Вильям.

– Что? Ты имеешь в виду, чисто выбрит и строен? – Микеланджело хохочет. – С такими красивыми вьющимися локонами? Я видел, каким вы, смертные, меня изображаете! Это же унизительно!

– Так значит, ты тут живешь? – спрашивает Якоб. Он так растерян, что ему приходят в голову лишь самые заурядные вопросы.

– Если уж в мою честь назвали место, то почему бы не пожить тут какое-то время?

– Но… ты не из Болоньи?

Похоже, Вильям тоже подцепил эту заразу вопрошания.

– Нет, но мне нравится этот город. Его прозвали толстым, красным и ученым. Потому-то я и надумал сотворить себе этот облик. – Микеланджело оглядывает себя, словно его тело – это что-то вроде любимой шляпы.

– Надумал сотворить себе… – бормочет Вильям.

– К сожалению, теперь его срок вышел. Пол-Парижа видело, как это тело горело. Так что мне нужно новое…

Он протягивает руку и щиплет Вильяма за плечо.

– Вот это вроде недурное.

Вильям отдергивает руку.

– Оно уже занято, спасибо!

Жанна поднимает взгляд, ее ручонки все еще обнимают Микеланджело.

– Так поэтому Гвенфорт тебя так полюбила? Потому что знала, что ты – ангел?

Микеланджело осторожно высвобождается из объятий Жанны и наклоняется, чтобы погладить Гвенфорт за ухом.

– Мы провели вместе несколько чудесных лет, пока Господь не послал ее снова на землю.

Мы все стоим, глядя на толстого монаха, что гладит белую собаку. Они оба – посланцы Небес. Как странно. Но в действительности – как понятно. Практически очевидно. Хотя Якобу явно очевидно не все.

– Зачем Бог это сделал? – вопрошает он яростно. – Зачем Он послал Гвенфорт назад? И дал нам эти чудотворные способности? И провел нас через… через ад? – Горло у него перехвачено, лицо искажено гневом. – Зачем?

– Что значит – зачем? Спасти Талмуд. Исцелить дракона. Найти Святой Гвоздь. Открыть глаза королю и его матери, пускай лишь на волосок.

Большая рука Микеланджело ерошит белую, мягкую собачью шерсть. Чайка слетает с полосатого рассветного неба, приземляется неподалеку и смотрит на нас, склонив голову набок.

– Но почему не… просто не сделать это вот так… ну, знаешь, раз и все, – Якоб сердито щелкает пальцами, – пуффф!

– Потому что Господь никогда не делает пуффф! – говорит Микеланджело Якобу, в свою очередь щелкая пальцами. Гвенфорт с интересом смотрит на его толстые пальцы и пытается лизнуть их. Микеланджело смеется и позволяет ей это сделать. – Господь творит посредством людей. Таких, как ты.

– Это странный способ управлять миром, – бормочет Якоб.

– Да, – соглашается Микеланджело. – Даже для меня это загадка. Чудо, способное свести с ума.

Он глядит на меня.

– Этьен, как я рад тебя видеть!

С миг я дивлюсь, откуда он меня знает. А потом я думаю – ну конечно, он меня знает. Он знает нас всех.

– Это большая честь, – говорю я, склонив голову.

– Следовал за детьми и собирал рассказы про них, не так ли?

– Да.

– И выбросил прочь свой нож?

– Да… сударь… – Мне хочется обратиться к нему, как-то его назвать. Но как обратиться к ангелу?

– Вот и молодец. Славный парнишка.

Лицо у меня краснеет. Я сразу и польщен и задет. Я говорю:

– Я понял, что встал на ложный путь. Спасибо этим детям – и Мари-пивоварше, и Жерому-библиотекарю, и Арону-мяснику, и Геральду Шотландскому, и маленькому воришке-жонглеру, и, да… Жуанвилю тоже. – Не знаю, почему я перечисляю их. Но что вообще можно сказать архангелу? – И маленькой монашке. Она знала очень многое. Я бы сказал, больше, чем это возможно.

Лицо Микеланджело становится суровым.

– Такая хрупкая, с седыми волосами, яркими голубыми глазами и лукавой улыбкой?

Я подтверждаю, что да.

Микеланджело выпрямляется во весь свой высокий рост и смотрит туда, где небо сходится с землей.

– А что? – говорит Вильям. – Кто она?

– Я не видел никого из этих людей в трактире, – говорит Якоб, – там был Арон?

– Да, – говорю я, – он пошел спать. А монашка…

Внезапно я осознаю, что, когда дети появились во дворе трактира, монашка была внутри. Но куда она подевалась? Я вышел с ними в стойло, а когда вернулся, ее там не было…

Голос Микеланджело точно гул колокола.

– Есть только две сущности во вселенной, которых я страшусь, – говорит он, – одна из них вверху, другая – внизу. Однако вот странно, когда они ступают на землю, они принимают один и тот же облик. Маленькой старой женщины с серебряными волосами, яркими глазами и мудрой улыбкой. – Он с трудом глотает. А потом пожимает плечами. – Не важно.

Не знаю, верю ли я ему. Но Жанну заботит иное.

– А что будет с нами? – спрашивает она.

– Ну, это зависит от вас.

– В самом деле?

– Конечно.

– А ты разве не знаешь? – настаивает Жанна.

– Нет. Ты вольна делать все, что хочешь, Жанна. Хотя можешь и вернуться домой. Твои родители ужасно по тебе скучают.

– Правда?

– Конечно.

Якоб, как только слышит слово «родители», опускает голову и смотрит себе под ноги, на камни мостовой.

Микеланджело добавляет:

– Да и твои, Якоб.

Якоб поднимает голову.

– Хотя ты не скоро их увидишь, я надеюсь.

Якоб прерывисто вздыхает, кивает и вытирает глаза рукавом.

– Ну а пока что Иегуда и Мириам подарят тебе свою любовь. Они почтут за честь, если ты согласишься жить с ними.

Вильям очень внимательно смотрит в одну точку.

Микеланджело не упускает и это.

– Вильям, если ты только хочешь того, Робер Сорбоннский с радостью примет тебя в свой колледж.

Чуть только Вильям слышит это, спина его выпрямляется, плечи гордо разворачиваются, и, кажется, он становится еще выше. А я-то думал, это невозможно. Микеланджело добавляет:

– Теологические дебаты и кулачные потасовки. Ты отлично годишься и для того и для другого. Но, – продолжает он, – быть может, вы захотите и дальше странствовать по Франции, выполняя Божьи труды.

– Быть может, и так, – говорит Жанна.

Я вдыхаю свежий морской ветер. Он почему-то пахнет грустью и разлукой.

– По крайней мере, – добавляет она, – пока не придет срок нашего мученичества.

– Которое… а когда он придет? – хочет знать Якоб. Мы все хотим.

Рыжие волосы Микеланджело пляшут на ветру.

– Вильям, это ты должен знать ответ.

– Я?

– Как на латыни мученик?

– Мартир, – говорит Вильям.

– А какое еще значение у этого слова в латинском? Или в греческом хотя бы?

– В греческом я не силен, – говорит Вильям, – а по-латыни это означает «свидетель».

– Верно. И разве вы не свидетельствовали о Его благе, Его милосердии, Его справедливости? Всем – и Луи, и Бланш, и остальным? Разлучитесь ли вы или пойдете вместе, вы будете свидетельствовать – против невежества, против жестокости в пользу всего, что есть прекрасного в этом пестром и несовершенном мире. Да, дети, вы будете мучениками. Будете свидетелями. Как и были раньше. Как всегда были.

Он оборачивается ко мне:

– А ты что будешь делать?

Я знаю ответ с того самого мига, как бросился всем телом в зыбучие пески.

– Я буду следовать за этими детьми, куда бы они ни пошли, и буду записывать их труды и их чудеса, – говорю я, – я засвидетельствую их свидетельства, так что весь мир будет владеть их дарами.

И Микеланджело отвечает:

– Амен.

Якоб выходит вперед и берет Микеланджело за руку. Жанна делает шаг назад и берет Микеланджело за другую руку и кладет ее себе на плечи, так, что почти скрывается под ней. Гвенфорт проскальзывает меж ними и просовывает узкую голову меж Якобом и Микеланджело. Наконец, Вильям обнимает их всех. И Микеланджело вздыхает.

– Ах, – говорит он, – вот и еще одно чудо!

Заметки автора. Откуда взялась эта история?

Мой интерес к Средним векам лежит целиком на совести моей жены. Мы познакомились в колледже, и уже тогда она знала, что хочет заниматься средневековой историей. Наша первая совместная поездка была в Северную Англию, где мы целую неделю раскапывали мусорные кучи в поисках осколков средневековых цветных стекол. (Мы нашли их!) Мы продолжали устраивать себе путешествия по Европе, посещая музеи, монастыри, замки, церкви, библиотеки, темницы, заповедные леса и средневековые мусорные отвалы. (На самом деле жена целую неделю провела, раскапывая один из них.) Мы даже прожили в Европе целый год! Все эти дни, с утра до вечера, жена проводила в библиотеках, читая средневековые книги. А я день за днем готовил, ел и мечтал о том, как напишу этот роман.

Так сколько в этом романе исторической правды и сколько я выдумал?

Это сложный вопрос.

Король Луи, Бланш Кастильская, Жан де Жуанвиль, Робер Сорбоннский, Роджер Бэкон, Гвенфорт – Святая Борзая (да-да, была Святая Борзая, хотя это была не она, а он, и его на самом деле звали святой Гинфорт) существовали на самом деле.

Некоторые события, которые описаны тут, правдивы. Святой Гвоздь и правда был утерян (и нашелся). Рыцари и правда утонули в зыбучих песках, окружающих Мон-Сен-Мишель. И, увы, около двадцати тысяч томов Талмуда и в самом деле были сожжены в центре Парижа.

Остальные события, описанные в книге, почерпнуты из средневековых легенд: битва Вильяма с мерзкими извергами, дракон убийственных ветров, и то, как Жанна узнала истинного короля.

Из дальнейших заметок можно узнать, что принадлежит истории, что – легендам, а что в «Рассказе инквизитора» полностью выдумано.

ЖАННА. История персонажа частично основана на истории Жанны д'Арк. Жанна д'Арк тоже была крестьянкой, и у нее, как и у моей героини, были видения. Известна легенда, что она, когда ее представили ко двору короля Франции, склонилась перед придворным, который на самом деле и оказался переодетым настоящим королем. На этом сходство между моей героиней и ее прототипом заканчивается. Настоящая Жанна жила на двести лет позже, уже ребенком выказала себя военным гением, повела французскую армию против Англии, была взята в плен, где ее жестоко пытали и приговорили к сожжению.

Мы с женой какое-то время жили в Руане, как раз напротив того места, где происходили эти чудовищные пытки.

И чем больше я узнавал о Жанне д'Арк, тем больше я расстраивался. Мне казалось, что ее участь не была бы настолько ужасной, если бы она не была сразу и крестьянского происхождения, и девушкой. Для властителей в Средние века не было более бесправного существа, чем крестьянская девушка. Я хотел это обрисовать в своей истории – хотя и более мягко. В конце концов, не каждой крестьянской девушке пришлось столько вытерпеть, как Жанне д'Арк.

Согласно подсчетам, КРЕСТЬЯНЕ в средневековой Европе времен моего «Рассказа инквизитора» составляли до девяноста процентов населения. Как и Жанна, большая часть их жила в деревнях рядом с угодьями феодалов. Ни клочка той земли, на которой они жили и работали, им не принадлежало. Она принадлежала хозяину – а им мог быть дворянин-землевладелец или монастырь. Каждой крестьянской семье выделялся участок, на котором разрешалось построить дом и выращивать животных, а также земельный надел, где они могли растить зерновые культуры. Взамен им нужно было раз в неделю отрабатывать на поле землевладельца и раз в год платить ренту или налоги.

Таково было устройство общества в Средние века. Некоторые из крестьян были «вольными», они не владели землей, но могли, по крайней мере, перемещаться из владения во владение. Крепостные крестьяне, или сервы, могли сняться с места, только получив разрешение своего хозяина. Крепостничество не было в точности то же, что и рабство (крестьян нельзя было продать или купить, например), но недалеко от него ушло. Если вы хотите узнать об общественном устройстве и о крестьянской жизни больше, я могу предложить вам выбрать из приведенного здесь списка книг.

История ГВЕНФОРТ – как она защитила младенца от змеи, как ее, не разобравшись, убили и потом стали почитать как святую – описана в дневнике реального исторического лица, инквизитора Стефана Бурбонского (послужившего прототипом Этьена из Арля). Стефана послали в маленькую деревушку, чтобы расследовать дело о собаке, которую почитали как святую, – и искоренить ересь. Но по прибытии он узнал невероятную историю про борзую и змею и записал это в своих заметках. Как я уже сказал, это был пес по имени Гинфорт, и он, увы, не воскрес и не пустился в дальнейшие приключения с ребенком, чью жизнь он спас. Это все я выдумал. Интересно, что рассказы про «верную собаку» были распространены по всему миру. Например, в Уэльсе рассказывали очень похожую историю про собаку по имени Гелерт.

ВИЛЬЯМ: на него меня вдохновила легенда о Гильеме, или Гильоме Оранском, реальном историческом персонаже из Южной Франции, ставшем после смерти героем множества баллад. При жизни он прославился тем, что сражался в Испании против мавров, которые недавно покорили эти земли. Но после смерти его фигура выросла до размеров Поля Баньяна и Халка Невероятного.

Одна из легенд о Гильоме рассказывает, что под конец жизни он ушел в монастырь и стал монахом, чтобы загладить все насилие, которое совершал на протяжении жизни. Но он был таким большим, таким громкоголосым и всегда голодным, что несчастный аббат замыслил в качестве епитимьи послать его в дикий лес для истребления кровожадных разбойников. История Вильяма, его золотого пояса и ослиной ноги вдохновлена этой легендой. Я опустил окончание оригинала – когда Гильом вернулся домой, он взял аббата-злоумышленника за ноги, раскрутил его над головой и вышвырнул с монастырской стены в озеро, где аббат и утонул.

Измышляя историю Вильяма, я вдохновлялся вот какой идеей: исторический Гильом воевал с мусульманским миром в Испании. И я придумал, что отец Вильяма был крестоносцем, а сам Вильям только наполовину христианин, а наполовину мусульманин. Он частью европеец, частью африканец.

Одной из причин, по которой я придумал Вильяму такое происхождение, было желание показать еще одну сторону жизни средневековой Европы. Это РАСОВЫЕ ОТНОШЕНИЯ. Дело в том, что в средневековой Европе, а особенно во Франции иметь темную кожу было совершенно не то, что в Северной Америке в наши дни. Трансатлантическая работорговля (и это еще вежливое обозначение похищения и угона в рабство миллионов неповинных африканцев) началась около четырехсот лет назад, уже по окончании Средних веков. В Средние века рабство было не так развито и не имело ничего общего с цветом кожи – а связано в основном с тем, кто кого завоевал во время войн или кем были твои предки – рабами или свободными людьми.

В Европе Средних веков темная кожа была редкостью, можно было прожить всю жизнь и не увидеть ни одного темнокожего человека. Но темная кожа не вызывала такого нетерпимого отношения, как в Америке последние четыреста лет. В Средние века люди ненавидели друг друга по другим причинам: религиозным, языковым, культурным, географическим, политическим различиям и так далее. Но ненавидеть кого-то из-за цвета кожи? Это уже современное изобретение.

ЯКОБ не списан с какого-то определенного исторического лица. Скорее я хотел использовать его восприятие религии и показать конфликт, который строился на различии в верованиях. РЕЛИГИЯ была одним из определяющих факторов в жизни человека Средних веков. В Средние века государство не было отделено от церкви, как сейчас; в сущности, церковь вообще ни от чего не была отделена. Религия определяла все стороны человеческой жизни, все мировосприятие.

Можно утверждать, что сейчас мы живем в эпоху науки и научного подхода. Но мы многое знаем – что Луна круглая, Земля вращается, что у нас на ресницах живут микроскопические клещи, – потому что нам так говорят ученые. Мы принимаем это на веру, при том что почти никто из нас не побывал на Луне, не чувствует, как вращается Земля, и не видел этих клещей. Мы просто верим в это, потому что так говорят ученые. Ученые в Средние века были теологами, и то, что они говорили о Боге, принималось всеми на веру. И как я пытался показать на примере великого ученого-теолога Роджера Бэкона (пьяный монах в трактире), религия была наукой Средних веков.

И наконец, для большинства жителей средневековой Европы религия означала христианство. К тринадцатому веку, когда происходит действие этой книги, христиане завоевали большую часть Европы, за исключением Испании и маленьких анклавов на востоке Скандинавии. Крестьяне были христианами, и короли были христианами – это и был объединяющий фактор в сословном, разделенном обществе. Христианство также устанавливало законы и правила. Оно обеспечивало общность, управление и контроль над всем населением Европы.

Ну, почти над всем. Всегда были исключения, и эти исключения представляли серьезные проблемы для правителей Христианской Европы. Одной из групп нехристиан были язычники. «Язычниками» христиане называли людей, которые придерживались многобожия, религий, которые преобладали в Европе до прибытия туда христиан – от римского или скандинавского пантеонов до кельтских или славянских верований. В тринадцатом столетии, поскольку язычников осталось немного, это слово стало обозначать все примитивное, дикое и нехристианское.

Гораздо больше, чем язычники, угрожали христианской иерархии еретики. Еретиками называли христиан, чьи взгляды и верования отличались от того, чему учила церковь. Во времена «Рассказа инквизитора» ересь была нередким явлением – по крайней мере, согласно хроникам. И это правда, что юг Франции и север Италии были заняты катарами и вальдезианцами, что представляло опасность для авторитета церковных и светских властей. Власти призывали и обучали инквизиторов, чтобы выявить и уничтожить возмутителей спокойствия. Этот метод оказался действенным – к несчастью для еретиков, которых истребляли за их веру.

ЕВРЕИ также представляли серьезную проблему для правителей средневековой Европы, хотя занимали не слишком заметное положение в обществе. Лишь немногие владели землей, и им обычно запрещалось вступать в торговые гильдии, что обеспечивали всем необходимым горожан христианского мира. Это оставляло им не слишком много занятий. Самые бедные становились старьевщиками, перешивали и продавали ношеную одежду. Более удачливые становились торговцами и ростовщиками. Это делало их заметной силой в глазах королей и дворян. Бывали времена, когда король не мог объявить войну, а лорд – построить новый замок, не одолжив денег у еврейских ростовщиков. Еврейские ростовщики выполняли функцию современных банков. Но когда ты одалживаешь у кого-то деньги, а потом возвращаешь обратно, то начинаешь ненавидеть заимодавца. И это случалось по всей Европе.

Евреи также представляли проблему для христианских правителей, потому что, согласно Библии, евреи верили в того же Бога, что и христиане, были свидетелями жизни и смерти Иисуса и все же не верили в его божественную суть. Папы, и епископы, и аббаты видели в евреях угрозу для веры своей паствы. Добавьте к этому неприязнь к евреям как к ростовщикам, и вы поймете, в каком опасном положении те находились.

Все чаще и чаще появлялись донесения о вспышках насилия по отношению к евреям в средневековых поселениях. Иногда христиане толпой отправлялись в еврейские кварталы и устраивали там потасовку или поджигали еврейские дома. А иногда какой-нибудь король изгонял евреев из своего королевства – что было очень удобным способом не отдавать им занятые у них деньги и конфисковать все их добро.

Ситуация с евреями во Франции во времена короля Луи IX, когда происходили события, описываемые в «Рассказе инквизитора», была необычайно сложной. В тот год, когда мы с женой жили в Европе, мы проводили большую часть времени в Париже. Однажды мы отправились в Музей еврейской истории и искусства (Mus ée d'art et d'histoire du Judaїsme). Рассматривая экспозицию, мы набрели на небольшую табличку, которая поведала о том, как двадцать тысяч томов Талмуда были сожжены прославленным королем Луи Святым и его матерью, Бланш Кастильской. Очень долго эта история терзала меня. Я не в состоянии был осознать это. Я знал о том, как жестоко относились к евреям в Европе – от римлян до холокоста. Я читал книги об этом, я посещал музеи, посвященные этому. Но эта крошечная табличка, поведавшая мне о том, что вся мудрость евреев Франции была сожжена у них на глазах наиболее просвещенным королем Европы – королем, который построил прекрасный собор Сен-Шапель, королем, в честь которого назвали город в Америке, – я не мог этого осознать. Да и до сих пор не могу. Эта табличка больше, чем все мои остальные европейские впечатления, вдохновила меня на то, чтобы написать эту книгу.

Мы знаем, что Луи ненавидел евреев. Он сам это говорил, и не раз, жалуясь на то, что в Париже слишком много евреев (реальное количество примерно около четырех тысяч во время его правления, но может, ему эти четыре тысячи казались десятью). И это он надзирал за сожжением Талмуда. Но он не был злодеем. При нем был только один масштабный эпизод насилия против евреев и против их имущества. Луи осудил этот акт насилия и проследил, чтобы зачинщики были наказаны – пусть и одним лишь штрафом.

И в самом деле, исключая его отношение к евреям, Луи, похоже, был мудрым и добрым правителем. Вот совершенно очаровательный пример: его предшественники издавна использовали Венсенский лес для королевской охоты. Луи не испытывал к охоте никакого интереса. Вместо этого он отправлялся туда, усаживался под деревом и приглашал местный люд собираться вокруг и делиться своими заботами. Он часто посещал аббатство гранмонтанцев и выполнял те же труды, что и монахи. А когда пропал Святой Гвоздь, он и в самом деле пал на пол и плакал, и кричал – по крайней мере, согласно Жану Жуанвилю, который написал биографию Луи после кончины короля. Потому, описывая Луи, я старался придерживаться его правдивого облика, сложного и противоречивого, хотя потребовалась бы книга гораздо толще, чем эта, чтобы описать его во всей его сложной славе.

Я могу только несколькими штрихами набросать портрет очень неоднозначного короля, и, возможно, я был к нему слишком добр. С другой стороны, быть может, я был чрезмерно жесток к Бланш Кастильской. Она и в самом деле была очень властной матерью, и это она настояла на сожжении Талмуда. Но в действительности я не знаю, имела ли она обыкновение оскорблять своих сотрапезников, как я это описал, или настолько равнодушно наблюдать гибель в зыбучих песках своих рыцарей. Иногда исторические особы рисуются всеми оттенками красок, а иногда изображаются в черно-белых тонах, в зависимости от того, какие задачи у повествователя.

МОН-СЕН-МИШЕЛЬ и берег, его окружающий, стали наряду с людьми героями этой книги. Я впервые заинтересовался этим местом, когда увидел знаменитый гобелен в Байё, Франция.

На самом деле это не гобелен, а вышивка, которую изготовила небольшая группка монахинь в 1070-х; представьте себе 70-метровое полотно, изображающее в картинках историю Норманнского завоевания. И оно потрясающе. Но из всех этих 70 метров мое воображение больше всего поразил небольшой, меньше 20 сантиметров, фрагмент – рыцарь на лошади, тонущий в зыбучих песках перед Мон-Сен-Мишель.

Мы с женой настолько заинтересовались, что наняли проводника, который отвел нас на прогулку к Мон-Сен-Мишель при низкой воде. Я советую вам поступить так же – но это обязательно надо делать с проводником, поскольку там и вправду зыбучие пески. Проводник даже показал нам, как можно выбраться из зыбучих песков, – сначала погрузился, а потом выкарабкался наружу. Секрет в том, чтобы лечь на живот и тащить себя – именно так Клото и велит делать детям. Мы также узнали, что человек налегке погружается медленно, но лошадь со всадником в доспехах, конечно, будет тонуть гораздо быстрее из-за веса, который приходится на четыре маленьких конских копыта. Перед тем как отправиться в эту поездку, жена рассказала своей немолодой уже подруге о наших намерениях. И женщина начала плакать. Оказывается, она росла около Мон-Сен-Мишель и девочкой держала лошадь. И она въехала на лошади в залив – прямо в зыбучие пески. Она успела вовремя соскочить с лошади, но лошадь ее утонула.

Есть много удивительных средневековых историй, которые можно отыскать в списках проповедей, хрониках и житиях святых. Некоторые я позаимствовал для этой книги.

Например, рассказ аббата Хуберта о том, как его лучший друг принес ему весточку из ада, – это чуть-чуть переделанная история, записанная Вильямом из Малмсбери, хроникером, который жил в 1109–1143 годах.

Испускающий ветры дракон возник из короткого фрагмента Жития Святой Марты, которое в 1260 году описал в своих «Золотых легендах» Якоб де Вогарин. Он писал, что Марта вошла в лес, где жил дракон. «Будучи окружен преследователями, [дракон] извергает из брюха своего ветры, каковые распространяются позади него более чем на акр и сверкают, как если бы были стекло, и все, что коснется их, сгорает, точно в огне». Очень убедительно.

Что до «Песни о Хильдебранде», то она и вправду существует, ее сочинили около 830 года. Записана она была на смеси старобаварского и старосаксонского, и мне повезло слышать ее исполнение в оригинальном виде: ее мне спел замечательный ученый и исполнитель Бенджамин Багби. В оригинале она почти не отличается от той, что я привожу в своей книге, хотя я не столько перевел ее, сколько пересказал. Она и вправду не открывает нам, кто победил в этой схватке, – и это самый душераздирающий и мощный финал старогерманской боевой песни, с которым я когда-либо сталкивался.

Полагаю, что уже одно это в моей книге может подтвердить, что Средние века вовсе не «темные» (никогда не называйте их так!), а были очень интересным, бурным и цветущим временем. Именно тогда открывались первые университеты, появилась современная финансовая система, институт королевской власти – и раскол церкви, который постепенно распространялся все шире.

Средние века в их расцвете были временем культурного сотрудничества, споров и столкновений, точь-в-точь как сейчас. Евреи жили среди христиан – иногда благополучно, иногда не очень. Первые Крестовые походы открыли Европе (это знакомство было трагическим и насильственным) мусульманский мир и халифат.

Мусульмане, завоевав Испанию, основали там мультиэтническое королевство Аль-Андалуса, где мусульмане, евреи и христиане жили и сотрудничали в относительном мире и гармонии. А монголы привели к самому порогу Европы обширную азиатскую империю.

Это было время, когда людям приходилось приспосабливаться к другим людям и народам, которые во всем отличались от них. Параллели с нашим временем очевидны, изобильны и, к сожалению, трагичны. Когда я поставил последнюю точку в этом романе, более ста сорока человек были убиты во время террористической атаки в Париже. Судя по всему, эти планы террористы разрабатывали в Сен-Дени. Трагическая ирония этого обстоятельства поразила меня. Бунтари и жертвы, убийства и страдания – все это повторяется вновь и вновь, история идет по кругу, и, похоже, нет ей конца. И что я могу сказать на этот счет, кроме того, что уже сказал этой своей книгой.

Библиография

Bennet, Judith M. A Medival Life: Cecilia Penifader of Brigstock, c. 1295–1344. Boston: McGraw-Hill College, 1999.

Coles, Richard. Lives of the Improbable Saints and Legends of the Improbable Saints. London: Darton, Longman, and Todd, 2012.

Hozeski, Bruce W. (trans. and ed.). Hildegard's Healing Plants. Boston: Beacon Press, 2001.

Joynes, Andrew (ed.). Medieval Ghost Stories: An Anthology of Miracles, Marvels, and Prodigies. Woodbridge, Suffolk, England: Boydell Press, 2011.

Ross, James Bruce, and Mary Martin McLaughlin (eds.). The Portable Medieval Reader. New York: Penguin Books, 1977.

Schlitz, Laura Amy. Good Masters! Sweet Ladies!: Voices from a Medieval Village. Boston: Candlewick Press, 2007.

Swan, Charles, and Wynnard Hooper (trans. and eds.). Gesta Romanorum, or Entertaining Moral Stories. New York: Dover, 1959.

White, T.H. (trans. and ed.). The Book of Beasts: Being a Translation from a Latin Bestiary of the Twelfth Century. New York: Dover, 1984.

Abelard, Peter. Yes and No (Sic and Non). Priscilla Throop (trans.). Charlotte, Vermont: MedievalMS, 2008.

Baldwin, John W. Paris, 1200. Stanford, California: Stanford University Press, 2010.

Chazan, Robert. The Jews of Medieval Western Christendom 1000–1500. Cambridge: Cambridge University Press, 2006.

Ferrante, Joan M. (trans. and ed.). Guillaume D'Orange: Four Twelfth Century Epics. New York: Columbia University Press, 1974.

Gerald of Wales. The Journey Through Wales / The Description of Wales. Ed. And trans. Lewis Thorpe. London: Penguin Books, 1978.

Jones, Colin. Paris: Biography of a City. London: Penguin Books, 2004.

Joinville and Villehardouin. Chronicles of the Crusades. M.R.B. Shaw (ed.). London: Penguin Books,1963.

Jordan, William Cherster. The French Monarchy and the Jews: From Philip Augustus to the Last Capetians. Philadelphia: University of Pennsylvania Press, 1989.

LeGoff, Jacques. Saint Louis. Gareth Evan Gollard (trans.). Notre Dame, Indiana: University of Notre Dame Press, 2009.

Lipton, Sarah. Dark Mirror: The Medieval Origins of Anti-Jewish Iconography. New York: Henry Holt, 2014.

Schmitt, Jean-Claude. The Holy Greyhound: Guinefort, Healer of Children Since the Thirteenth Century. Cambridge: Cambridge University Press, 1983.

de Voragine, Jacobus. The Golden Legend: Readings on the Saints. William Granger Ryan (trans.). Princeton: Princeton University Press, 1993.

Woolgar, C. M. The Great Household in Late Medieval England. New Haven: Yale University Press, 1999.

Слова благодарности

«Когда вы думаете о книге, то в каждой из них есть несколько жизней. Множество и множество жизней». Конечно Вильям прав. Любая книга включает в себя целый батальон помощников и источников, редакторов и посредников. Эта книга, из-за своей темы, собрала особенно большой и узкоспециализированный батальон.

Моим директором по исследованиям была Лорен Манчия, профессор истории в Бруклинском колледже, специалист по средневековому монашеству, а также, к счастью, моя жена. Помимо курирования и снабжения моего списка чтения и выступая в роли первого слушателя и читателя, она также познакомила меня с несколькими блестящими медиевистами, которые прочли мою рукопись и не дали мне заблудиться в истории: Сара Липтон, профессор истории в Университете Стоуни-Брук и специалист по средневековой религии, еврейско-христианским отношениям и антисемитской иконографии; Карл Стил, профессор английского языка в Бруклинском колледже и специалист по животным, расам и границам народностей в Средние века, Роберт Харрис, профессор библейских и древних семитских языков в еврейской теологической семинарии и специалист по средневековым библейским толкованиям. Ряд бесед вывел меня к поразительным источникам Средних веков. Я хочу поблагодарить Сару Новачич, профессора английского языка в Ратгерском университете, Маркуса Круза, профессора французского языка в Аризонском университете, историка средневекового искусства Элизабет Монти и специалиста по редким книгам раввина Джерри Шварцбальда. Также огромное спасибо Нэнси Ву, Эмме Вегнер и департаменту образования Клойстерса (филиал Метрополитен-музея) за знакомство с Гильомом Оранским и приглашение на их семейный день в 2011 году.

Несмотря на все советы и множество поправок, предоставленных этими известными учеными, я уверен, что смог незаметно проскользнуть с парой ошибок, так как я вот такой коварный, приношу свои извинения – эти ошибки исключительно на моей совести.

Гениальные писатели Лора Эми Шильц и Джастин Кармон прочли самую раннюю версию этой рукописи, поддержали и дали рекомендации, которые в значительной степени сформировали этот проект. Райан Даунер и Спаркл Сукнанан внимательно просмотрели все расовые и национальные моменты в тексте. Кармела Иария из группы «Юные читатели издательства Pengiun» дала важные советы перед финальным вариантом отредактированного текста, и ее энтузиазм придал мне сил и помог преодолеть эту последнюю высоту. Вторую половину декады я полагался на духовное руководство раввина Дана Айна и его жены Алан Джоплин Айн; их мудрость проходит сквозь весь мой текст. М.Т. Андерсон выслушивал с сочувствием и давал квалифицированные советы, когда я боролся с техническими требованиями к заключительной части книги. Спасибо Джону Пьерпонту и Рахиль Озергай, Юлию Келли и Филу Кокли, за советы по структуре этой книги и выслушивание моей беспрестанной болтовни о сюжете.

Один эпизод книги не принадлежит Средним векам, а происходит в XX веке: сцена расспросов маленького мальчика с длинными ресницами, история основана на рассказе моего друга Тони Капра о его отце, Роберте Капра.

Я глубоко признателен Хатему Али за освещение этой рукописи – во всех смыслах этого слова.

Отдел «Юные читатели издательства Pengiun» провел невероятную работу с моими книгами на протяжении нескольких лет, и они пошли выше и дальше: Мелисса Фолнер, Розанна Лауер, Кристин Смит, Натали Велкинд, Лорен Донован, Шатна Ньюлин и ее отдел, Эмили Ромеро и ее отдел, Фелиция Фрайзер и лучший отдел продаж в мире и, наконец, тот, кто всем этим руководит, – Лен Лоя. А также Дон Файсберг, по которому мы все еще скучаем.

Сара Бернс – это лучший литературный агент на планете. Я ее благодарю снова и снова за свою карьеру, но всегда кажется, что этого недостаточно.

Я не мог бы пожелать себе более умного, жесткого и критичного, а также более участливого редактора, чем Юлия Штраус-Габель. Это был самый интенсивный и бурный процесс редактирования – и поэтому, я полагаю, он был самый глубокий и лучший. Эта книга принадлежит ей, а также Лорен, в той же степени, что и мне.

* * *

Адам Гидвиц является автором бестселлера «Трилогия Гримм», признанной критиками «Нью Йорк таймс». Он провел шесть лет в работе над «Рассказом инквизитора», включая год, который он прожил в Европе. Адам живет со своей семьей в Бруклине, Нью-Йорк. Сайт Адама: adamgidwitz.com или @AdamGidwitz.

Хатем Али – иллюстратор египетского происхождения, чьи работы были оценены на телевидении и также во многих мировых публикациях. Сейчас он живет в Нью-Брансуике, Канада, со своей женой, сыном и еще большим числом животных, чем людей. Посмотреть можно здесь: metahatem.com