Читать онлайн Укротительница змей бесплатно
© Балакина А., 2021
© ООО «Издательство Родина», 2021
Дом на дереве (1988)
Маленький камешек перелетел через канаву и приземлился у моих ног. За кустами хриплый голос, кажется Лешки, говорит: «Смотри, она уже ревет. Рева-корова!». Ему отвечает девчоночий смех. Я ухожу по грунтовой дороге к нашей калитке, ноги у меня дрожат. Тороплюсь, цепляюсь носком сандалии за кочку и лечу вперед. Очень больно, очень щиплет коленки и правый локоть. А за спиной опять смех.
Я закусываю губу и щурю глаза, чтобы не зареветь. И оборачиваюсь назад через плечо, чтоб видели: мне не важно! Но там уже пусто. Калитка в зеленом заборе захлопывается у меня на глазах. Теперь я могу, наконец, поплакать. Громко. В это время с другой стороны открывается наша калитка и выходит бабушка. «Опять ты к этой Марине ходила?» – спрашивает она меня, и слушая, как я жалуюсь, ведет в дом, мазать коленку перекисью, от которой только еще больнее.
Так всегда бывает, когда мы с ними ссоримся. Они начинают надо мной смеяться и прогоняют, или я ухожу сама. Я не знаю, почему они надо мной все время как-то подшучивают, дразнятcя, придираются. Когда игра какая-то – жульничают или пропускают мою очередь, когда она подходит, а потом смотрят, что я сделаю. Почему они между собой дружат, почему дружат с Юлей (это моя младшая сестра двоюродная), а со мной нет? Еще бывает, я приду к ним – а они важничают, делают вид, что заняты делом, например, проверяют, как спички из коробка зажигаются и тушат их в песке. А я будто помешала. Я не помню, с чего это началось, но так теперь всегда. Каждое дачное лето.
* * *
Сегодня хороший день. Папа и мама приехали из Москвы. Мама с утра что-то делает в доме, а мы с папой садимся на велосипеды и едем на канал. Мы часто туда ездим. Я доезжаю сама, на своем велике, хотя до канала 12 км. Мне еще только семь лет, но велосипед у меня уже «молодежный».
На канале купаться неудобно, вода холодная и сразу глубина. Я только ноги мочу, а плаваю редко, с кругом. Но мне нравится на берегу сидеть и смотреть на воду. Иногда мимо проплывают большие белые теплоходы. После них волны, как на Черном море, мы там были с мамой и папой. Теплоходы уплывают куда-то далеко, а на палубе стоят люди, и им можно помахать рукой, тогда некоторые машут в ответ. Я мечтаю, что тоже когда-нибудь буду на большом корабле плыть куда-то в другие земли. И мне будет хорошо-хорошо.
В обед мы возвращаемся домой и проезжаем мимо Марининого забора. Марина и ее компания – на дереве. Мне сразу грустно. Дерево – тоже Маринино, хотя и не за забором растет, а на самой улице, за канавой. Оно высокое, и у него много разных веток. На него лазит Света, она как я по возрасту, и ее старший брат Витя, и Леша, тот что меня больше всех дразнит, а наверху сидит сама Марина. И у них там «штаб», так Марина говорит. А меня туда никогда не пускают. Иногда мы играем вместе в мяч или в колечко-на-крылечке, потом они уходят на дерево, а мне нельзя. Они говорят, что там мест больше нет.
Папа спрашивает: «Не лады у тебя с этой Мариной, да? Вредная она?» «Ненавижу ее», – говорю я. «Ты не обращай внимания, найди себе новых друзей. Есть такие люди, они без вредности жить не могут. Вот ты не будешь к ним ходить, так они еще над кем-нибудь смеяться точно начнут».
Но это ему легко говорить. А у меня больше знакомых детей на нашей улице нет. Раньше приезжал соседский рыжий Антон, он на год старше меня. Мы с ним всегда играли, то в прятки, то в индейцев, но в этом году Антон редко на даче бывает и все больше с мальчишками играет, у них свои дела. Еще у меня есть младшая двоюродная сестра Юля, дочка маминого брата, но ей только пять лет. Она любит мои игры. Но с ней не очень интересно – она маленькая и не все правила понимает.
А еще, когда приезжают ее родители, мои тетя и дядя, она сразу начинает вредничать. Рассказывает про меня всякие небылицы, ябедничает и потом еще мне новыми игрушками хвастается. Тогда приходится ее обзывать или даже за ее тощую косичку оттаскать, чтоб неповадно было так делать. Почему-то ей все можно, и ее никто не ругает, не то что меня.
* * *
Папа мой утром уехал опять в город на работу, мама осталась. Она готовит еду и огородничает. Я ей сначала помогала пропалывать морковку, но теперь она подрезает усы у клубники, и это скучно. И я иду читать журналы. Играть мне не с кем. Юля ушла в гости с бабушкой, а меня с мамой и дедушкой дома оставили. Смотрю журналы, родители привезли из города.
В «Мурзилке» много интересных заданий. Те, кто журнал делает, так придумали, что хотя у детей каникулы, им все равно дают задания по разным предметам в каждом номере. Только интереснее, чем в школе. Я люблю учиться. Мне скучно на даче. Жалко, заданий мало, я почти все уже сделала…
Я теперь хочу погулять. Но мама говорит, что она пока занята и только вечером. А одну меня пока пускают только к Марине. Вдруг у Марины сегодня хорошее настроение, и меня не будут дразнить? Вот как-то, я еще маленькая тогда была, все ребята уехали перед осенью, а Марина осталась. Я ходила к ней в гости, и она со мной много занималась, учила писать, и помогла мне сделать красивый альбом-анкету с рисунками и песнями. И тогда она была добрая.
На дереве они прибили дощечки между ветками, повесили веревки, на качели похожие, чтобы сидеть удобнее и лесенку снизу приставили, по ней залезать. У каждого своя ветка. Тот, кто сегодня постовой, смотрит в большой бинокль. Когда видит, что приближается враг, сообщает разведчикам, и они идут в разведку вместе. И приносят к дереву всякие находки: камушки, ветки, окурки, иногда что-то интересненькое, что лежит на дороге. Веревку, которая как змея. Это враги оставляют.
И Марина с Витей решают потом, что с ними делать. Но Витя иногда не приходит, поэтому на его место пускают гостей. Соседский мальчик Тима там тоже уже сидел. Марина мне на прошлой неделе сказала, что, если я буду хорошо себя вести, она подумает, пускать ли меня на дерево. Но пока ей все время не нравится мое поведение.
Сейчас Вити нет, и его ветка свободна. Светы тоже нет. Зато Марина и Лешка-задира на месте. «Вижу врага», – слышится сверху голос Лешки. Он навел на меня бинокль.
– Привет, – говорю я «по-хорошему», но знаю, что уже все не так пошло.
– Ну здорОво, – отвечает Лешка вредным голосом.
– Привет, – говорит Марина.
– Как дела? А вы играть пойдете? – спрашиваю я.
– У нас важное дело, не до игр, – говорит Марина.
– Какое дело?
– Совещание, – отвечает она.
– Да, у нас срочное совещание, – поддакивает Лешка. Он всегда ей поддакивает. Марина знает много умных слов и как что устроено, потому что она старше всех, а меня даже на четыре года. Она много может рассказать.
– А можно, я тоже на совещание? – спрашиваю я.
– Свободных веток нет, – говорит Марина.
– Но Светы же нет, а Витя сегодня вообще не придет. (Я знаю, он в лагерь уехал еще позавчера).
– Я уже тут, – слышится у меня за спиной голос Светы, – мы только из города вернулись с мамой.
– Привет. Залезай к нам! – и Света, даже не поздоровавшись со мной, лезет на дерево.
– Дорогая Аня, – обращается ко мне Марина, – ты не понимаешь, что такое друзья. Эта ветка – Витина. А ты хочешь ее занять, пользуясь его отсутствием? Это же нечестно по отношению к другу! Разве тебе самой было бы приятно, если б твой друг с тобой так поступил?
– Но я же ненадолго, – говорю я. – Ведь Тима вчера там сидел!
– А тебе-то какое дело, что сидел? – как бы возмущается Лешка.
– Тима – другое дело. Витя ему сам разрешил, когда уезжал, – говорит Марина.
– А может, и мне разрешил!
– У нас свидетели есть, – говорит Марина. – Правда, Света?
– Да, – говорит Света, – Витя разрешил Тиме.
– Вот видишь, – говорит Марина. – Света, а ты слышала, Витя Ане тоже разрешал на дерево?
– Нет, не разрешал он ей.
– Видишь, – обращается ко мне Марина, – свидетели говорят, что не разрешал.
– Так он же не узнает, если я быстренько залезу, посижу и слезу, – возражаю я. – Я же ненадолго, просто чуть-чуть посидеть.
– Так ты еще и обмануть его хочешь? Фу, не хочу с обманщицами общаться, – говорит Марина.
– И я не хочу, как противно, – вторит ей Лешка.
– И я, – поддакивает Света. Мне плакать хочется. Они так зло это говорят. А дерево такое красивое, интересное, густые ветки. Мне кажется, там наверху – целый мир. Я тоже хочу в штаб играть. Но я ухожу.
– А нам все равно, ха-ха-ха, – кричит вслед Лешка.
Потом я иду на нашей даче по участку и смотрю на деревья. У нас есть большие березы – стволы у них внизу без веток, на них не залезешь. Еще есть сливы – но они очень тонкие, и на стволах какая-то плесень растет или трухлятина. На них лезть страшно. Точно упадешь и поцарапаешься. Есть еще две яблони, невысокие. Пробую влезть на одну из них – но там только одна развилка есть. Выше ветки тонкие, высоко не растут, и еще я на гнилое яблоко наткнулась, коричневое, скукоженное, липкое. Фу! Слезаю вниз и вздыхаю. Мне так хочется на то большое Маринино дерево…
* * *
Сегодня опять сижу дома и пытаюсь рисовать. Очень скучно. Рисовать я не очень умею. Мама тоже не умеет. Дедушка умеет, но не умеет учить. Ездили утром с мамой на станцию, там рынок с едой и электрички ездят. Приехали – Юли нет, а бабушка дома. Интересно, где это Юля? Бабушка ее оставляет только у «своих», чтоб потом ее домой отвели. Я хочу пописать дневник погоды для природоведения. Достаю тетрадку и ручку.
На улице слышатся детские голоса. Потом калитка открывается, и вбегает Юля. «А где бабушка?» – спрашивает она. – А мне Мариша сказала, что если я приду со взрослыми, мне разрешат на дерево!» Я очень злюсь на нее. Я ее ненавижу. Она опять хвастается, как будто я ее раньше не учила, что так нельзя! И она же знает, что я тоже хочу на дерево!
Я со всей силы размахиваюсь и бью ее в нос, хвастунье так и надо. Юля морщится, противно-противно, и ревет. Из носа идет кровь. Я выбегаю на улицу. Вижу вдалеке уже спину уходящей Марины, которая привела домой Юлю. «Стой!» – кричу я ей громко. Она оборачивается, смотрит на меня и ждет. «Почему ей можно, а мне нет?» – кричу я, подбегая к Марине, по щекам катятся слезы. – «Ты о чем?» – спрашивает она. «Ты все знаешь! Ты сказала, на дереве все занято, нельзя туда. Но ей же можно, ты вруша, почему мне нельзя?» – она хочет мне что-то ответить, но в это время выбегает на улицу моя мама и страшным голосом кричит: «Быстро домой!» А потом хватает меня за руку и тащит домой, так резко, что я спотыкаюсь по дороге. С участка доносится рев Юли.
В этот вечер мама на меня жутко кричит и надолго запирает одну в комнате. Но я им всем, и ей, и Юле назло вылезаю через окно во двор. Меня все равно увидят и запрут снова, но пусть знают, что я могу сбежать, если захочу. А дома сижу, потому что все равно играть не с кем.
* * *
Мне разрешили выходить во двор, но не на улицу. Только не подходить к Юле. Юля со мной не разговаривает, проходит мимо молча. Бабушка с утра сходила к родителям Марины, и ее мама просила передать, что дерево старое, опасное и ни мне, ни Юле туда лазить не стоит, и она лично проследит за этим. А за ребят она тоже очень беспокоится, и надо всех разогнать. Приедет скоро Маринин папа в отпуск – так и сделает.
У меня остался один непрочитанный журнал, «Юный натуралист», самый скучный. Там очень длинные статьи, я такие не люблю. Есть только одна покороче про змей в природе. Змей я боюсь, поэтому ее читаю. Там нарисованы разные змеи, например, уж и гадюка, и написано, что делать, если змея укусит. И ещё, что гадюка боится шума, и если громко шуметь, она убежит. Я спросила у мамы, живут ли на даче змеи, но она говорит, что здесь только ежики. И медведки. Я не боюсь медведок. Пойду писать дневник. К нам прилетели три воробья. Я хочу их приручить, уже придумала им имена – Пудик, Шустрик и Быстрик.
* * *
Сегодня тоже ужасно скучно. Играть не с кем. Приехали Юлины родители, Юля им наябедничала на меня, они ругались с бабушкой и моими родителями, называли меня психопаткой, кричали слово «покалечить». Теперь они со мной вообще не разговаривают.
К другим детям играть меня так и не пускают. Ходим гулять с мамой по вечерам, иногда она сажает меня вышивать, но я не люблю это. Мне мама говорит, что таких, как я, поискать. Что я – сущее наказание. Она сначала уже успокоилась, а теперь Юлины родители приехали, и опять всё началось.
Бабушка иногда говорит про Бога. И из-за Бога нельзя плохо себя вести. Потому что он накажет. То, что взрослые меня наказывают – это мелочи, они потом прощают, а вот когда вырасту, меня уже будет Бог наказывать, а он все видит. Иногда я думаю: вот допустим, я стану хорошей, когда вырасту. И если Бог и правда есть, а не как в школе учат, тогда будет ли ему важно то, что я в детстве была такая плохая?
* * *
Ягоды поспели. Вчера сосед Виталий Семенович привез целое ядро черники и корзину земляники. Мама и бабушка об этом говорили. Потом вечером папа приехал на машине из города, и ему сказали, что надо ехать в лес за ягодами.
И сегодня мы едем. И с нами еще поедет в машине Марина с ее бабушкой Галиной Николаевной. Бабушка знает «ягодные места» и нам покажет. Мне приготовили резиновые сапоги и плащ. Потому что в лесу может быть сыро. И клещи кусачие.
Марина со мной здоровается. Но по дороге мы сидим хоть и вместе, на заднем сиденье, но не разговариваем. А моя мама у нее все время что-то спрашивает – о ее родителях, о даче, об огороде. А папа с ее бабушкой говорят о ягодных местах. Меня ни о чем не спрашивают, и я молчу.
В лесу много комаров. Комарья, говорит бабушка Марины. Мы расходимся в разные стороны: папа в одну, мы с мамой в другую, Марина с бабушкой сами.
Потом мы ходим-ходим, собираем чернику и немного земляники, и приходим на опушку с другой стороны леса. Там березы и поле. Я вижу Марину в поле, и ее бабушка недалеко. Марина мне машет, и я с корзинкой бегу к ней.
«Много набрала?» – спрашивает она. Я показываю ей свою корзинку – она почти полная, много черники и сверху еще немножко земляники есть. «У… молодец, а айда за полоникой», – и она показывает красные ягодки в траве. Мама мне машет и отпускает нас. Мы идем по полю, рядом с лесом, и выискиваем в траве ягоды. Они похожи на землянику, но пахнут по-другому. Марина ест их на ходу. «Попробуй». «А мне бабушка не разрешает. Живот болеть будет». «Они же чистые. В поле растут. Тут только червяки. Я сколько раз пробовала, не болит!» Я тогда осторожно беру ягоду и ем. Она вкуснее во сто раз, чем когда дома ешь, мытую.
Марина ушла от меня немного дальше в поле, а ее бабушка чуть в стороне от нас. Марина нагибается и приседает на корточки, чтобы сорвать ягоду в траве. А я иду за ней, чтоб не потеряться. И тут вижу в траве у Марины почти под попой, как что-то черное шевелится. Я останавливаюсь. И мне очень страшно.
Это змея-гадюка. Я ее узнала. Она, как на картинке, на толстый шнур похожа. Она подняла голову, скрутила шею кольцом, и вытянула язык. И смотрит в сторону Марины. А та не видит ее. И у Марины щиколотки голые видны, потому что сапоги низкие.
Мне кажется, змея сейчас прямо в ногу ей вцепится. Но гадюка пока ждет. И смотрит на Марину черными глазами, и страшно шипит, злится очень. Марина встает, переставляет ногу и вот-вот наступит на змею.
Тут я кидаю в гадюку своей корзинкой, полной ягод и кричу изо всех сил. Ягоды рассыпаются, а змея поворачивается и быстро-быстро уползает от нас в траву. Марина тоже начинает визжать, громко-громко, я никогда такого от нее не слышала! Ее бабушка бежит к нам, потом моя мама. Мы стоим и боимся сойти с места.
Мы потом уехали домой, так как вдруг там еще змеи, в поле, а их все боятся. И взрослые меня спрашивали, как та змея выглядела, а я потом дома принесла свою картинку из журнала, и Марина тоже гадюку узнала.
* * *
Про змею говорили весь вечер и потом следующий день. Бабушка всем соседкам по улице рассказывала про меня. «Гадюк в этому году много, – говорит соседка Иза Петровна. – У нас-то на улице даже ужей нет, а вот в соседнем поселке прямо по участкам ползают. Это она в поле на солнце погреться вылезла». «Аня у нас героиня, – важно говорит бабушка. «Какая смелая девочка, – говорят еще другие соседи. – Но детей одних отпускать не стоит. Змеи – это опасно». «А я умею с ними обращаться», – говорю я, – я в журнале читала».
Юлин папа снова стал со мной разговаривать. А тетя наоборот совсем важная стала, отвечает мне так противно и говорит, «что они так носятся с этой Аней». Она всегда злится, когда меня хвалят.
Зато Лешка, когда я прохожу мимо его двора, уже два раза не дразнился, а кричал «привет».
* * *
Следующим вечером пришла в гости Марина со своей бабушкой и ягодным пирогом. Взрослые пили чай и говорили о помидорах, как их растить, а Марина мне сказала: «Хочешь, сходим кое-куда? Только пирог с собой возьми». Мы пошли к ее забору, и она подвела меня к дереву. Там никого не было. «Лезь, – сказала она. Я стояла внизу, не веря своим ушам. – А куда лезть?» «Любую ветку выбирай. Какая нравится. А пирог с собой возьмем. Будем наверху есть».
И мы залезли почти на самый верх и сидели там на доске между ветками. И ели пирог с ягодами, и смотрели на дорогу, где ездят машины и люди на велосипедах, и на огороды, кто чем из соседей там занимается.
Где прячется медведка (1988)
Я давно хочу какое-нибудь домашнее животное. Но родители никого мне не заводят. Мама говорит, что очень любит кошек. Но бабушка против кошки. Хотя, когда мама была маленькой, у них всегда жили кошки, и бабушка их кормила. Даже фотографии остались.
Была еще собака Белик. Однажды Белик заболел, и тогда мой прадедушка отвез его в лес. Белик нашел там какую-то травку, поел ее и выздоровел. Животные очень умные и знают, чем себя лечить. Лоси вот лечатся мухоморами, нам учительница в школе рассказывала.
В прошлом году я на даче качалась на качелях и вдруг увидела в траве птичку. Она смотрела прямо на меня и открывала рот. Рот был огромный. Я испугалась и побежала сказать бабушке. Дома были еще мой старший двоюродный брат Сережа, которому тринадцать лет, и мой дядя Костя. Они пошли, взяли птичку и нашли еще двух таких же. Сказали, что это ласточки. Сильный ветер сорвал гнездо с дерева, и птенцы упали на землю. Мама их теперь не найдет. Но мы их спасли и стали лечить.
Мы поселили ласточек в картонной коробке. Дядя сказал нам с двоюродной сестрой Юлей их не пугать и не заглядывать в коробку. Серёжа их кормил хлебом и дождевыми червями.
Один птенчик сразу умер. Он был слабый и сильно ушибся. А другие росли и ели. А потом Сережа стал учить ласточек летать. Он их брал в руки и подбрасывал. А мы стояли и смотрели. Ласточка летела чуть-чуть, махала крылышками и садилась на землю. А потом они почему-то тоже умерли, хотя мы их хорошо кормили и очень любили. Мы хотели, чтобы они выросли и стали настоящими ласточками.
А в этом году у нас на даче есть два воробья. Они всегда сидят на кусте ирги. Раньше мы думали с бабушкой, что воробьи на участок каждый день прилетают разные. А теперь я точно знаю, что одни и те же, это наши воробьи. Я хочу их приручить, чтоб они стали домашними, и тогда у меня будут животные.
Говорят, что воробьев еще никто не приручал, а я вот приручу. Я их зову Пудик и Шустрик. Пудик пониже ростом и потолще, клюв у него пожелтее. Шустрик – худой и повыше Пудика. И он любит повернуть голову и боком смотреть: а что это мы там делаем. Иногда прилетает с ними третий воробей, Быстрик. Он тоже худой, но пятнышки у него на крыльях ярче, и он коричневее. Один раз прилетел воробей с красной грудкой. Мама сказала, что это зяблик. Он не чирикает. Он свистит.
Я с ними разговариваю, чтобы приручить. Зову по имени, чтобы привыкли к своим кличкам. И Юля мне помогает. Они слушают. И иногда отвечают: «Чив-чив», чив-чив». Мне кажется, они уже понимают свои клички и привыкли ко мне. Я стала вести дневник наблюдений, как в школе на уроках природоведения, и записывать туда, что делают воробьи.
Моя мама нам дала пшена, и мы его насыпали на землю, чтоб воробьи поклевали и запомнили, что мы их кормим. Но при нас они боятся клевать. Потом мы ушли в дом, а пшено всё съели. А когда мы вышли, воробьи как ни в чем не бывало сидели на кусте, будто они тут ни при чем.
На другой день я насыпала пшена еще раз. Тоже все склевали.
А потом воробьев почему-то стало летать очень много, потому что Пудик и Шустрик зачем-то всем им рассказали, где еда. И я теперь не знаю, которые из них наши. И приручить их не получится, потому что я их всех путаю теперь, а Пудик и Шустрик были почти дрессированные, а остальные воробьи нет. Мы с Юлей расстроились.
Еще у нас на участке есть медведка. Она живет в земле. У нее спереди усы и две клешни, как у краба. Она не очень красивая. У нее нет глаз. Мама ее очень боится, а я нет. Серёжа поймал медведку и принес в дом. А мама чуть не заплакала и долго ахала, и охала, и вскрикивала. Я не боюсь медведку. Серёжа посадил ее в банку, и она там жила, только недолго совсем. Серёжа ее показал всем друзьям и выпустил обратно в огород. Иногда мы слышим, как кто-то жужжит на участке вот так: «Ззз, ззз». И потом молчит. Мама думает, что это медведка на нас злится. И опять боится. А я боюсь только совать руку в землю, потому что там она и живет, и может меня укусить.
Медведку нельзя приручить, она не очень умная. А я хочу настоящее животное. Чтобы оно жило у меня дома, и у него было имя, и оно было умное.
* * *
Мы с братом и его друзьями, большими мальчиками, ходили ловить рыбу на речку Кухолку. Мне дали отдельную удочку. Я думала поймать рыбку и поселить в банке, чтобы она у меня жила дома. Но я ничего не поймала, и Серёжа тоже. Зато я увидела в воде мальков, совсем крохотных, по сантиметру. У них такие прозрачные хвосты, и голова из двух половинок. И даже глаза уже есть: черные точки. Я зачерпнула воды банкой и взяла их в банке домой. Еще туда положила чуть-чуть ряски, чтобы им было, что есть. У меня есть дома книга «Наши питомцы», там рассказано, как за какими зверями ухаживать, и что рыбам надо воду часто менять, вот я ее завтра еще поменяю.
Теперь у меня дома свои маленькие рыбы. Я все время подхожу к банке и смотрю, когда они вырастут. Они пока не растут, но плавают и машут хвостами. Из банки пахнет рекой. Я показала соседу Антону. Он сказал: «Фу!» Когда они вырастут, я принесу их в реку и выпущу, чтобы они там жили. Я спросила дядю Костю, чем их кормить, но он сказал, что «понятия не имеет».
Пришел в гости еще Лёшка с соседней улицы, из Марининой компании, посмотрел моих рыб и сказал, что это личинки комаров. Может даже малярийных. Но я ему не верю. Вот когда вырастут – всем станет ясно, что это рыбы.
Как-то вечером дедушка растопил душ. На даче нет горячей воды, поэтому надо топить печку в душевой дровами и старыми газетами и греть воду почти целый день. По всему участку идет тогда вкусный запах дыма, но я знаю, что после этого надо идти мыться, и воду надо экономить, и мыло смывать из кувшина, поэтому кто-то из взрослых должен помогать. Это очень долго, но все равно так надо делать. В городе – вот там легко.
Мама помогла мне вымыть голову, и теперь на вечер ничего неприятного не осталось. Мы сидим и ужинаем на веранде дома: бабушка, дедушка, я, дядя Костя, Юля, и Серёжа. Только мама еще сама в душе и просила ее не ждать. Пахнет укропом и луком, он с нашего огорода. Пришла толстая тетя Лиля и лезет в холодильник за кастрюлей с супом, чтобы отнести его в кухню разогреть. У нас на веранде тесно, и она еле пролезла между моим стулом и холодильником. И стала поэтому злая, сказала, что я слишком широко расселась. Она на меня и так почти всегда злится, а тут еще пролезть не могла.
А на холодильнике как раз стоят мои рыбки, я сегодня воду им меняла и поставила туда. Она их увидела и говорит, что это возмутительно, когда такая пакость стоит на холодильнике, где еда. И говорит таким противным голосом, высоким, злым и на какую-то птицу похожим, на курицу что ли. Она кастрюлю с супом оставила на столе, берет без спросу мою банку и выносит на крыльцо. А я не хочу, чтобы мои рыбки жили на улице. Почему она берет моих рыбок, чужое же трогать нельзя!
И я выбегаю из-за стола, беру банку и ставлю обратно на холодильник. «Это их место», – говорю я. Взрослые мне говорят, что хватит дурить и садись за стол. И мама, и дедушка, и дядя Костя. Но тетя Лиля уже совсем злая, и банку мою двигает с холодильника, и почти скидывает на пол. «Забирай своих комаров», – кричит она. А я не заберу, я же ее поставила сюда, и никому это не мешало, кроме нее! И я обратно банку двигаю. А она опять ее двигает на край. А я обратно. И тут я случайно банку сильно толкаю вперед, а банка… Она падает прямо на тетю Лилю, и заливает все ее длинное дачное платье с оборками. И ей прямо по груди все течет. А она как завизжит!
Я сразу испугалась, а она кричит своим высоким голосом: «Ах ты поганка», – и хватает кастрюлю с супом со стола, и переворачивает мне прямо на голову. Ой, какой он холодный…
Ко мне прилипла морковка и картошка, и луком пахнет. И я вся мокрая. Брат Серёжа говорит: «Ни фига се». А взрослые все начинают кричать и ругаться. И говорить: «А если б он был горячий?» Тетя Лиля тоже на них кричит: «Меня дрянью малярийной облили!». Ей говорят: «Но это же ребенок!» А она: «Это не ребенок, а маленький монстр. Таких взаперти держать надо вместе с их рыбками». Мне жутко обидно из-за супа, и из-за рыбок, и я плачу. Тут, наконец, приходит ужинать моя мама, видит это, берет меня за руку, и, знаете что? Ведёт обратно в душ! Мне приходится второй раз за день раздеваться, долго мыться, вытираться, одеваться обратно, хотя я это на даче ненавижу, ненавижу! Потом мы ужинаем вдвоем с мамой, а все ушли уже по своим комнатам, бабушка с дедушкой к себе, тетя с дядей и Юлей к себе, а Серёжа – на свой чердак.
* * *
Я уговорила маму, уговорила! Вчера папа приехал, и мы сегодня утром вместе ездили на рынок в город. Там продают разных животных. Мне купили волнистого попугайчика. Он сидит теперь в клетке, и я кормлю его зернышками. Грудка у него голубая, а глаза черные и на бусины похожи, а веки розовые, прозрачные. Мы его назвали Проша – надо, чтобы в имени обязательно были шипящие, иначе попугай его не запомнит. Надо его накрывать тряпкой и говорить ему какую-нибудь фразу, тогда он скоро научится говорить. А если тряпкой не накрыть – он будет отвлекаться по пустякам. Попугаи умные.
Но пока он еще маленький и не говорит, только кричит. А когда меня видит, поджимает одну лапку и голову набок клонит. И смотрит черным глазом. А иногда глаза закрывает, голову запрокидывает и что-то такое свое курлычет.
Ему можно принести травку, и тогда он берет ее из рук и кусает меня за пальцы. У Юли попугая нет, но я ей разрешаю кормить моего, и мы снова с ней подружились, хотя у нее мама и дура. А тете Лиле я с ним не даю говорить, она не заслужила своим поведением. Вот научится себя вести, как человек, – тогда пожалуйста!
В карантине (1989)
Температура держалась почти неделю, я даже мультики по телевизору смотреть не могла, потому что все время хотелось спать. А сейчас стало получше, правда сегодня ночью у меня почему-то болел живот. В школу уже очень хочется, дома скучно. Да и на улице скоро весна, и когда солнце, по подоконнику стучит капель.
Пришла наш участковый доктор Анна Николаевна, которая может выписать в школу. Она хотела просто померить мне температуру, но узнала, что у меня болел живот, и стала мне его щупать, а потом сказала, что это может быть гастрит или аппендицит, и лучше в больницу. Она куда-то позвонила, и потом приехали другие врачи, на машине скорой помощи, и мы с мамой прямо на ней поехали в соседний район Тушино.
Больница – это такое многоэтажное серое здание с большими окнами, как в таких домах, которые не дома, а общежития всякие. Мы позвонили в звонок над коричневой дверью и вошли. Внутри было как в районной поликлинике, и так же пахло каким-то лекарством, и стояли красно-коричневые кушетки, на которых надо было сесть и ждать. Мне дали градусник, и мы с мамой ждали в коридоре, где был еще мальчик с родителями, он перед нами приехал. А потом позвали нас в кабинет врача, и врач стал мне опять живот щупать, так сильно, что он у меня снова начал болеть. И еще врач что-то у мамы про ОРВИ спрашивал.
Я устала, и хотелось скорее домой: все-таки я еще болею, немного кашляю и есть ужасно хочется. Но врач вдруг сказал, что надо оставить меня в больнице – понаблюдать! И мы снова ждали. Мама сказала мне одеться, а потом пришла какая-то седая тетенька, в белом халате и пальто поверх палата, и мы с ней и мамой вышли на улицу, обошли здание и зашли в другую дверь.
Только мы-то с тетенькой остались внутри, а маму она сразу на улицу выставила и сказала строгим голосом: «Мама дорогая, это бокс, сюда нельзя посторонним, инфекция. Потом с дочкой увидитесь, она у вас уже не маленькая». И мама чуть не заплакала, хотя я даже не испугалась, а она мне на прощание сказала: «Ты не волнуйся, это ненадолго, завтра или послезавтра мы тебя заберем. Тут врачи хорошие, они позаботятся о тебе». А тетенька мне сказала снять куртку и ботинки и потом куда-то их унесла, а дверь захлопнула и заперла изнутри на ключ.
Мы вошли в большую комнату, больше чем моя, в квартире, но меньше, чем школьный класс. Дверей у нее было две: одна – на улицу, а другая – в углу комнаты, и она вела в такую кабинку, как у машиниста в метро. А там из кабинки была еще третья дверь – в коридор! Вместо стен у комнаты были большие окна с трех сторон. А с четвертой стороны было настоящее окно, на улицу, и я знаю, там мама стояла, но кто-то между двух стекол повесил белую шторку, и ее нельзя было отдернуть, и улицы не было видно, только кусочек серого неба.
«Ну, устраивайся, белье постелено. Что тебе там мама дала, пакет открой? Зубную щетку вот сюда положи, расчески – на тумбочку. И тапочки надевай», – это мне больничная тётенька говорила. В комнате стояли две кровати, обе застеленные, и тумбочка белая между ними, и столик. Тётенька сказала: «Жди, скоро врач придет». И ушла! Я совсем одна осталась. Совсем-совсем.
Тут в окно стук раздался. Я ничего не видела через шторку, но там мама стучала. «Доченька, не волнуйся. Мы завтра приедем к тебе, привезем еще игрушек и книг почитать, а ты сейчас разденься и ложись, потом, наверное, к тебе доктор придет». Я разревелась. Мама продолжала стоять там: «Ты не плачь. Скоро мы тебя домой заберем. Это ненадолго, одна-две ночи. Завтра я к тебе приеду». Она еще стояла, и ждала, пока я плакать перестану. А когда я перестала, она спросила, можно ли ей домой уехать. И я сказала, что да.
Но когда она уехала, я села на кровать и опять стала плакать.
Тут как раз пришла врач, зашла через ту дверь, которая была в кабинке машиниста, а с ней еще ее помощница. У врача была трубочка-стетоскоп, как моей бабушки, бывшего-доктора, и маска на лице, как бабушка носит, когда у нас дома кто-то болеет, и еще папка. Врач была очень красивая – кудрявые белые волосы в хвосте и добрые карие глаза за очками. И голос у нее был добрый. Мне сразу веселее стало. Она спросила, что у меня болит, пощупала живот, и сказала: «Вылечим скоро, и домой поедешь», – и что-то записала в своей папке. А потом вдруг сказала той второй, помощнице своей: «Сегодня без ужина. Только чай». А та довольно ответила: «Хорошо», как будто обрадовалась!
* * *
Начался вечер. Свет в боксе был тусклый, вместо люстр – плафоны, как в школе, от них становилось грустно. В школе мне нравится, и в музыкалке тоже. Когда я заболела, я как раз пришла с фортепиано и была в новом полосатом платье с поясом, импортном, таком красивом…
Мне сейчас не хотелось спать, и очень-очень хотелось есть и живот заболел снова. Я стала ходить из стороны в сторону и смотреть, что тут в этом боксе. Сбоку в углу был унитаз, умывальник с мылом и ванная, немного ржавая. А через окно, которое вместо стены, видно было чуть-чуть туалет в соседней комнате, а дальше сама комната, как у меня.
Я хотела уже уйти на кровать, но вдруг услышала, как кто-то стучит в стекло из той комнаты соседней. Я увидела там мальчика, чуть постарше меня, может, класса из четвертого. Его было очень плохо слышно, только «бубубу». Я показала себе на уши: плохо слышу. Тогда он ушел, потом принес кусок бумаги и написал на нем:
«А чего у тебя за болезнь?»
Мне тоже с собой дали блокнот, и я ему написала:
«Подозрение на гастрит. А у тебя?»
«Сотрясение мозга. Я 10 дней здесь. Я Коля».
«А меня скоро выпишут».
«Мне тоже говорили, скоро. А чего тебе ужина не дали?»
«Врач не разрешила».
Тут Коля понимающе кивнул через стекло, а потом долго что-то писал:
«Ужин не очень. Рыба костлявая», – и рыбий скелет нарисован в конце. Но я бы сейчас что угодно съела.
Тут в комнате погас свет, а в коридоре он еще светил. Коля быстро написал что-то на бумажке и стал делать знаки руками – мол, спать идем.
«Отбой!!!!!» – прочитала я.
Я увидела, что по коридору идет та помощница, что с врачом приходила, заглядывает через стекло в мой бокс и на меня смотрит. Я скорее побежала в постель и сделала вид, что сплю, потому что она уже открыла дверь в углу. «Градусник берем, держим, а потом уже спать», – услышала я. Я лежала, мерила температуру, и от подушки пахло чем-то чужим и недомашним, и наволочка была очень жесткая, из белой больничной ткани. Потом медсестра забрала градусник и пошла дальше. Свет в коридоре так и не погас, как будто здесь все время день, но я с ним даже быстрее, чем дома, заснула.
* * *
Утром было солнце. Пришла новая медсестра, толстая и злая, тоже с градусником. И сказала, что будет брать кровь. Она еще прикатила специальную тележку, с двумя полочками, где стояли какие-то пузырьки и другие приспособления. Я кровь из пальца не боюсь сдавать, это совсем не больно, как укус комара. Но она сказала, что палец ей мой не нужен, и кровь она из вены будет брать! Подвела меня к белому столику между кроватями, завязала вокруг руки какой-то резиновый шнур и взяла шприц… Было дико больно, я стала кричать. А она знаете, что сказала? Что кровь не идет, потому что я много дергаюсь!
– Спала на руке, небось? Вот она и затекла. Давай-ка другую.
– А давайте я завтра сдам!
Она мне даже не ответила. Взяла другую руку, обвязала шнуром, и вколола в меня шприц.
Когда она уже воткнула его, то больше больно не было. В шприц потекла моя кровь, было страшно, что она ее совсем много заберет, и я умру. А из шприца кровь еще в пробирку шла. И медсестра их три набрала! А потом шприц выдернула, протерла мне дырочку в коже спиртом и уехала опять в коридор и в другую палату, наверное, к Коле.
Я подошла к первой двери в «кабину машиниста». Она была открыта, а вот та, наружная, в коридор – заперта. Но, наверное, если б и открыта была, я бы не вышла туда – было очень страшно, после этой крови из вены.
Но зато потом мне дали завтрак! Овсянку и кусок хлеба с сыром. Это не как дома, но еда.
А после завтрака приехали мама с дедушкой. Постучали в окно. Сказали, что передали мне всякие мои вещи, и мне привет от попугая, папы и бабушки. Мы долго болтали через стекло, но их совсем не было видно из-за белой шторки. Почему ее нельзя отодвигать, кто это придумал?
* * *
Я здесь уже давно-давно, четвертый день. Мама передала специальную тетрадь и сказала, чтобы я дневник вела и записывала свои мысли, так все писатели делали, и Пушкин тоже. Сегодня меня опять не выписали почему-то, все меня обманывают! А вот Колю вчера забрали, теперь там, где он, пустая палата. Утром и вечером мне приносят таблетки – и их надо сразу глотать. Есть одна большая, синяя, она мне совсем в горло не лезет, а она такая горькая, хотя красивого цвета, что разжевать ее тоже не получается. Я ее с третьего раза проглатываю. А есть одна кисло-сладкая, вкусная, и ее рассасывать надо, но ее дают только раз в день.
Днем приезжает мама. Мы с ней долго болтаем. Остальное время я веду дневник, читаю книжку и играю в школу. Придумала, что со мной здесь весь наш класс, записала все имена в тетрадь, и как бы вызываю их к доске и мы проходим материал по русскому языку. За каждого ученика я сама пишу диктант – иногда специально делаю ошибки, а потом исправляю, как учительница. Потому что кто-то должен делать ошибки, нельзя же всем пятерки ставить.
Но на самом деле здесь все равно скучно… Еще мне передали двух кукол, но они самые некрасивые, и с ними играть неинтересно: лысый пупс в голубом комбинезоне и стриженая мной Катя, у нее даже глаза не закрываются. И еще книжку «Следопыт» Фенимора Купера, но я ее быстро прочитала.
За другой стеной, не там, где Коля был, странная девочка появилась. Ее все время трясет – она даже когда просто сидит на кровати, трясется. А когда ей надо было сходить в туалет, ее целых две медсестры под руки туда вели и сажали! Наверное, у нее какая-то редкая болезнь. Может быть, это лихорадка? У нас всех имена и диагнозы, оказывается, написаны на бумажке, а бумажка приделана к стеклу со стороны коридора. Но мне не видно, что у нее написано. Жалко, очень интересно. Сегодня утром я хотела с девочкой пообщаться, но она сидела на кровати, тряслась и как-то противно на меня смотрела, как будто она тупая-тупая. Я ей показала язык. А она мне тоже! Фу. Ну и соседка. Нарисовала ее в тетради и написала: «Лена – дура»! Мне кажется почему-то, ее Лена зовут, ей бы подошло.
Мне очень нравится одна медсестра, которая у нас дежурит. Она рыжая, у нее длинные волосы и ее зовут Оля. Она даже лучше врача! Она меня спрашивает, чем я занимаюсь, в каком я классе учусь и во что люблю играть, и как моих подружек в школе зовут. Но она дежурит не каждый день, медсестры почти все время разные.
* * *
Сегодня утром я проснулась и поняла, что болит горло и шея. Я сказала врачу и той злой медсестре, которая во второй день тоже работала, она опять приходила. И врач стала мне шею щупать и сказала, что это железы. Там по бокам правда два шарика появились, и они у меня как раз и болели. Потом медсестра пришла еще раз, принесла бинт и какую-то жидкость вонючую в бутылочке и замотала мне бинт вокруг шеи, и сказала, больше лежать и не скакать, чтобы компресс не съехал.
Девочка за стеной так и трясется. Лихорадку ей пока не вылечили. Ей делают уколы, но пока это не очень помогает.
Вечером за окном стал выть ветер и слышно было, что снег бьется в окно. «Буря мглою небо кроет…» Я никогда раньше не слышала, чтобы была такая настоящая буря, со свистом. Хочу в школу, в музыкалку, и к попугаю, и просто к маме, и чтоб весна была… Ну почему здесь не пускают мам и вообще все по одному в палатах?
* * *
Сегодня железы стали меньше. Но самое главное, Оля приходила утром и сказала:
– После обеда соседку к тебе приведем, вдвоем вам веселее будет, а то ты совсем уж закисла!
Я стала очень ждать обеда, хотя переживала, что вдруг девочка какая-нибудь плохая окажется или совсем маленькая, как моя двоюродная сестра Юля.
А потом ко мне в комнату привели девочку с подушкой и пакетом в руках: у нее была стрижка, как у мальчика, но уши проколоты и по сережкам видно, что это девочка. Оказалось, ее тоже зовут Аня, и она на год и на класс старше меня, а вот ростом, как я!
Мы стали болтать. Оказалось, она на два дня раньше моего сюда приехала. И болеет она тоже ОРВИ с подозрением на гастрит, потому нас в одну палату и положили. К ней сегодня не приедут, к ней не каждый день приезжают.
Я ей показала девочку за стеной, с лихорадкой.
– Это у нее не лихорадка, – сказала Аня. – Это такая болезнь, называется детский паралич. Поэтому ее так и трясет.
– И чего ее не лечат, если паралич?
– Вот они может и придумывают, как ее лечить. Наверное, это долго очень лечится. Они, может, анализы собирают.
Мы смотрели на Лену, но она нас словно не замечала. Ну ладно, пусть лечится скорее.
Когда ко мне мама приехала с дедушкой, мне даже говорить с ними не хотелось, времени не было – с Аней же интереснее.
Потом мы пошли играть. В школу играли – по очереди друг друга вызывали.
А еще Аня показала мне, что умеет пИсать, как мальчик. Оказывается, девочки тоже так могут, все очень просто! Их специально взрослые учат, что они ничего не могут. А вот Аня всегда так только и писает, намного удобнее, между прочим.
Вечером медсестра пришла мне сделать еще один компресс на железы. А Аня сказала, что на всякий случай пусть ей тоже сделают. За компанию. И медсестра ей тоже сделала! Так мы и лежали обе с компрессами. Вместе было намного веселее!
На следующий день тоже было весело. Играли мы в семью. У Ани был один пупс, только больше моего и с ресницами, и у меня две мои некрасивых куклы. И Аня сказала, пусть ее второй пупс будет папой. И еще рассказала, что у нее не мама, а мачеха, поэтому пусть у пупса тоже будет в игре мачеха. Я сразу стала ей сочувствовать, в сказках мачехи злые всегда.
– Бьет она тебя?
– Вот еще! Зачем ей меня бить?
Я решила, что невоспитанно ее дальше расспрашивать, хотя мне ужасно интересно было, как она с мачехой живет.
В этот день нам после обеда сказали, что нас завтра обеих выпишут!
А вечером Аня мне показала ультрафиолетовую лампу. Она висела у нас на стене, и оказывается, можно было нажать на выключатель самим и ее зажечь! Ультрафиолетовая лампа убивает всех-всех микробов. Вот мы ее включили и стали ждать, чтобы она микробов убила. Она таким синим светом засветила, как реклама «Аэрофлот» на одном доме на Ленинградском шоссе, там еще ковер-самолет нарисован. Очень приятно было. И запахло озоном – это так после грозы пахнет, мне папа говорил, что озон очень полезный.
И тут вдруг из коридора медсестра прибежала, она мимо проходила, увидела, скорее к нам, лампу выключила и говорит:
– Вы что делаете, а? Кто вам разрешил?
– Мы инфекцию убить хотели, – сказал ей Аня. – Мы имеем право на дезинфекцию.
– Ну и деловая ты! – ответила медсестра. – А ты не знаешь, что это опасно? Глаза можно испортить, будешь слепая ходить. Маленькая еще, дезинфекцию делать.
А на следующий день нас выписали. И я так хотела, чтобы в этот день дежурила моя любимая Оля! Но была не она. Я очень хотела посмотреть на Анину мачеху, интересно же, как настоящие мачехи выглядят. Но за ней приехал папа. А за мной мама с папой. И Аня уехала в свой конец города, а мы в свой.
* * *
Дома наконец-то можно было вкусно поесть (только не много! а то опять в больницу заберут), надеть домашнюю одежду, и попугай меня ждал. Я придумывала, как теперь буду всем рассказывать, как лежала в больнице, и сколько всего видела, и про железы знаю, и даже как мальчик писать могу.
Вечером я позвонила своему соседу по подъезду и приятелю Андрею Туманову, узнать домашнее задание и что у нас в школе происходит, а он мне сказал, что завтра последний день четверти и викторина!
Викторины я очень люблю, они так редко проходят, вот прошлая еще осенью была. Мы читаем всякие книжки, готовимся, а потом делимся на команды, и к нам приходят библиотекари из местной библиотеки и задают нам всякие вопросы по книгам, и задачки на находчивость дают, и много всего еще. Прямо, как в игре «Что, где, когда». И чья команда выиграет, тому призы дарят всякие. А выигрывает всегда моя, потому что я почти на все вопросы ответы знаю. И в этот раз тема была – по всем частям «Незнайки» и моему любимому «Волшебнику изумрудного города»!
Я сказала своим домашним, что хочу завтра в школу пойти, я же теперь здорова. Но мама сказала, что мне участковый врач сначала справку должна дать, а так просто меня никто в школу не пустит.
С утра у меня было плохое настроение. А в обед в дверь позвонили – это пришел Андрей. Он стал мне рассказывать, как «зыко» у них все прошло. Зыко – значит классно, он это слово любит. И он был капитаном в команде, и они победили, и он почти все отгадал, и ему даже отдельный приз дали – компас на руку, настоящий! От расстройства я чуть не заплакала, но вида конечно не подала.
– Больница, это круто! А вот ты знаешь, для чего ультрафиолетовые лампы нужны? А ты бы мог один без родителей неделю прожить? А у нас у одной девочки была настоящая тропическая лихорадка! – вот что я ему говорила.
Балерина (1989–90)
В пустом классе стоял рояль, а остальное место было свободно – чтобы танцевать. Вдоль стен шли зеркала и деревянные поручни, рукой за них держаться. Кроме меня там ждали еще несколько девочек и один мальчик, все тоже с мамами и папами.
Вошла седая учительница в очках с прической «пучок». Она не очень-то похожа была на балерину, если бы не балетные туфли на ногах. Лицо у нее было вовсе не старое, но без улыбки и какое-то сухое. У учительниц лицо обычно или веселое, или доброе, или злое. У нее оно было ни доброе, ни злое. С ней пришла еще одна женщина с нотами в руках. Она стала играть на рояле.
Седая учительница попросила всех девочек ходить под разную музыку по залу, а потом подошла ко мне, села на корточки и стала щупать мои ноги. И сказала недовольно, что у меня ноги не очень подходят для занятий балетом и на ступнях шишки. Я никогда раньше особо не думала о своих ногах, тем более, что они для чего-то не подходят. А мама сказала седой:
– Но мы так хотим танцевать! Дайте нам шанс.
А та сказала:
– Ну, я не могу отказать Ольге Романовне. Я вас предупредила, а дальше посмотрим.
Ольга Романова – директор школы искусств. А еще наша соседка по даче и хорошая знакомая. Мы поехали домой, и мама сказала, как здорово, что я буду танцевать. Танцы – это так красиво. Я не знала, здорово или нет, и на что это вообще похоже. Мне только не очень понравилось, что танцевальная школа далеко от дома: мы на машине проехали две длинных-предлинных улицы, пять светофоров и долго петляли во дворах.
Мама сказала, что в детстве три года занималась танцами, а потом переехала в другой город, где вообще не было балетной студии, а она так хотела танцевать. Так что, это не страшно, что ездить далеко.
* * *
В коридорах школы искусств пахнет холодом и какой-то сыростью. В обычной школе по-другому: там бывает утренний запах каши или лаврового листа в обед, еще книжками и тетрадками пахнет. В моей музыкалке на лестнице – запах канифоли. А здесь не пахнет ничем приятным и знакомым.
Сначала занятия вела заведующая студией хореографии Оксана Германовна, молодая и веселая, и сказала, что халтуры не допустит. Мы стояли у балетного станка (это те палки, чтоб руками за них держаться), следили за осанкой и учили балетные позиции. Третья позиция простая, надо одну ногу поставить к середине другой и чуть развернуть. А первая сложная – надо свести пятки и развести ступни в стороны в одну линию. Я, когда так делала, сразу заваливалась вперед. Но Оксана говорила мне постоянно «недурно, недурно». Было интересно.
Потом Оксана Германовна стала вести занятия только в старшей группе. А меня определили в младшую, где девочки почти все меня младше на год. Мама говорит, это потому что я совсем недавно занимаюсь, а не из-за возраста. У нас преподает та строгая седая женщина, которая принимала меня в школу и которой не нравятся мои ноги, Нелли Фаризовна. Занятия у нас три раза в неделю: два раза классический танец, по полтора часа, и один раз историко-бытовой. Есть еще раз в две недели история балета. Там учительница рассказывает, как негры пугали диких зверей и придумали танцы, и другие истории, интересные и не очень.
Папа может меня возить сюда на машине только по субботам, мама тоже работает. Поэтому мы ездим на хореографию с дедушкой на двух автобусах, а метро тут нет. Я после обычной школы два раза в неделю хожу в музыкалку, а в другие дни раньше было время посмотреть телек или по телефону поболтать с кем-нибудь из одноклассников, или погулять на школьном дворе после уроков. Но теперь у меня почти всегда хореография. Мама говорит, что родители тех детей, которые все время гуляют и играют, не заботятся об их будущем. А она заботится обо мне. Но мне гулять и играть нравится гораздо больше, чем на танцы ездить. Какое у меня при этом будущее, я не знаю.
Народные, то есть историко-бытовые, танцы мне немного нравятся, там музыка веселая и все быстро, а на уроках классического танца движения очень медленные и нудные, одно на другое похоже. Мы учим всякие батман-тендю и деми-плие, долго-долго. Сначала делаем их у станка, правой ногой, потом левой ногой. Потом лицом к станку. Иногда и не держась за станок, если успеваем.
Я не понимаю, почему аккомпаниаторша играет такую скучную музыку и все время одну и ту же: сначала раз десять вальс Грибоедова, потом столько же «Элизу» Бетховена. И так каждый урок.
Однажды я пришла на занятия раньше, когда взрослых еще не было, села за рояль и стала играть «ламбаду». Я ее очень хорошо, с аккомпанементом умею играть. Девочкам очень понравилось и все просили меня еще и еще играть, а кто-то стал танцевать. Потом пришла аккомпаниаторша. А я ее спросила, не хочет ли она сегодня отдохнуть, а я поиграю вместо нее. И сказала, что знаю наизусть этюд Черни, инвенцию Баха и сонатину Клементи и еще одну пьесу Прокофьева. А то нам скучно, и ей, наверное, тоже с нами скучно, все время играть свой вальс. Она как-то странно поморщилась и сказала: «Спасибо, девочка, не стоит», и сама опять села за рояль и поставила ноты Грибоедова. Так музыка у нас и осталась старая.
* * *
Меня перевели в среднюю группу по классическому танцу. Это не потому что я хорошо танцую, просто из-за музыкалки я не успеваю в младшую. В средней группе занятия совсем поздно. Когда мы с дедушкой выходим из дома, уже почти темно. Автобуса надо долго ждать, а дедушка медленно ходит. На остановках нет даже стекол от ветра, их кто-то разбил, а уже очень холодно, потому что ноябрь, и у меня часто мерзнут ноги, когда мы ждем, и пальцы щиплет. Я пою песни и растираю ладони, чтоб согреться, дедушка советует прыгать на месте, но ноги и руки это не греет. На классическом танце мы теперь делаем четыре движения: добавились гран плие и гран батман, а вот музыка все та же, что и в младшей группе была. Нелли Фаризовна меня не хвалит и не ругает, только иногда подходит и молча поправляет ноги, руки и осанку. Мне кажется, с другими девочками она больше разговаривает.
Но самое неприятное, что в эту группу ходит Настя из нашей школы, только из другого класса – лучшая подруга моей противной одноклассницы Соньки Кричаловой, которая всегда дерет нос, важно разговаривает и выиграла конкурс чтецов, потому что умеет важно говорить. Настя такая же противная как Сонька. И мамы у них противные и тоже дружат, мне кажется, они их все время учат, что они лучше других детей. А еще Настя красивая, у нее длинные гладкие волосы, ровная спина и красивые розовые балетки, и она похожа на балерину. И ноги тонкие. Я раньше не знала, что у меня ноги довольно толстые, а теперь вижу. Хотя вообще я худая.
Когда я первый раз пришла на занятия в новой группе, учительница меня поставила возле станка за Настей. Та обернулась и громко фыркнула, как будто со мной что-то не так. Я осмотрела себя: балетки ровно надеты, купальник чистый, даже трусы из-под него не вылезают. Потом мы какое-то время занимались и повернулись в другую сторону, чтобы делать движения с другой ноги, и Настя стояла уже за моей спиной. Я вдруг услышала, как они переговариваются еще с одной девочкой сзади. Обернулась. Настя что-то говорила своей соседке и пальцем показывала на меня, а потом вдруг зажала нос. Вторая девочка захихикала. Я сколько ни нюхала, никакого запаха не заметила. Тогда я посмотрела на Настю, сощурив глаза, будто я ее презираю, чтоб она отстала, но она покрутила пальцем у виска. В это время подошла Нелли и попросила нас не болтать, а заниматься.
Но с тех пор каждый раз, когда я стою перед Настей, а это почти каждое занятие, у меня ничего не получается, потому она все время следит за мной и ищет, над чем бы посмеяться, и если я сбиваюсь, нарочно другие движения подсказывает, чтобы я неправильно все делала.
Настя со мной никогда не здоровается, а проходя мимо, делает такое лицо, будто она принцесса, а я ее служанка и молча кивает. Она всех девочек из группы давно знает, а я даже имена еще не все запомнила. А сегодня… Сегодня я перед занятием снова играла на фортепиано ламбаду. Девочки слушали меня, окружив рояль, но тут вошла Настя и сказала: «А что-нибудь посовременнее ты не умеешь? Это давно уже из моды вышло», – а потом, обращаясь ко всем девочкам: «Нет, ну как вы можете это вообще слушать? Девчонки, к станку пора. Нелли уже на подходе к классу», – и все ее послушали и разошлись. Ламбада – моя любимая песня и танец… Я чуть не расплакалась на этом уроке.
* * *
Зима. Я болела и 3 недели не ходила на хореографию. Зато по выходным мама меня водила на балет. Балеты были «Жизель» и «Золушка». Жизель мне не очень понравилась, а в «Золушке» мне понравилось ее фиолетовое платье с длинной юбкой, красивое-красивое! У меня ни одного такого красивого платья нет, даже те, что китайские, с вышивкой, хуже. А вот мама в восторге была, когда шли домой с «Жизели», она, как будто расстроена, говорила: «Да, все же балет – это высокое искусство, не все способны его понять». А мне вот балет не нравится, потому что там не говорят и непонятно, про что он, если программку не читать, и они еще длинные всегда.
В третий раз мы пошли не совсем на балет, а на концерт «Алмазы Якутии». Нам отдала билеты бабушкина знакомая. Там девочки и мальчики из Якутии, чуть постарше меня, танцевали разные танцы. Отрывки из балетов там тоже были, но короткие, а еще – народные танцы: якутские, русские, грузинские, башкирские и даже иностранные – болгарские, испанские. В конце был веселый греческий танец сиртаки. И каждый раз они меняли костюмы! Мне очень понравилось, и я им хлопала по-настоящему, а не потому что мама на меня строго смотрит. Тогда мама сказала: «Ну вот, а ты на хореографию не хочешь ходить».
Поэтому я даже соскучилась по своей хореографии. Особенно по народным, ну то есть историко-бытовым танцам. Только мне не нравится, что мы занимаемся в черных одинаковых «купальниках». В костюмах было бы гораздо красивее.
* * *
Купальник у меня выцвел. Он уже не черный, а серый, некрасивый. А еще теперь преподавательница показывает несколько движений подряд, как кусочек балета, а я не могу повторить. Она показывает очень быстро и только два раза. Остальные девочки запоминают, особенно Настя. Но мне никогда не запомнить.
Когда надо на хореографию – у меня сразу портится настроение. Сейчас уже весна. Солнышко. Так хочется гулять… Чтоб время быстрее проходило, я придумала мечтать. Когда играет Грибоедов или Бетховен и мы делаем батман-тандю, я делаю вид, что занимаюсь. А сама – фантазирую. Когда уходишь в свои мысли, даже Настя со своими дразнилками не страшна. Представляешь, что она злая сестра, как у Золушки из сказки и скоро станет жабой или служанкой – и все.
Фантазировать можно по-разному. Вот, например, есть такая страна, Соединенные Штаты Америки. Мой дедушка был там, но давным-давно, в командировке, и много про нее рассказывал. В Америке есть такие люди – бизнесмены, и еще певец Майкл Джексон. Они там ходят в джинсах, ездят на больших красивых машинах, и у них много денег и жевачек, и куклы Барби, и компьютеры. К нам в школу этой зимой приезжали американские школьники-старшеклассники из какого-то хора и дарили жевачки. А моей подруге Оле Глухаревой, мамин друг дядя Саша недавно привез из-за границы куклу Барби. Я вырасту, и тоже подружусь с американцами. И поеду к ним в гости, буду ходить в джинсах, жевать жевачку с пузырями и говорить по-английски. А Сонька и Настя только завидовать будут.
Можно еще много о чем фантазировать. Нелли Фаризовна иногда щиплет меня за руку и говорит: «Хватит ворон считать, давай заниматься». Но обычно она ничего не замечает, она меня почему-то вообще редко замечает.
* * *
Оксана Германовна сказала, что у нас скоро будет показательное выступление. Старшие девочки представят балетные отрывки, а в народной постановке будут участвовать все группы.
Теперь народными танцами все группы занимаются вместе, и Оксана, и Нелли вместе ведут занятия. Учим танец под «Барыню». Несколько старших девочек выходят вперед по парам, упирают руки в боки, подпрыгивают, сходятся и расходятся. А остальные встают в полукруг и тоже делают движения. Из-за того, что я плохо все запоминаю, мне сказали, на концерте встать за одной девочкой, у которой хорошо получается, и за ней повторять.
А еще мы все по очереди делаем чечетку под русскую народную песню «Пойду ль я, выйду ль я да». Это дроби ногами. Там разные ритмы. Есть простые, а есть совсем сложные. Их я тоже не могу запомнить, поэтому мне сказали, в этом номере не участвовать. Но одна дробь мне очень понравилась:
Трá (правой ногой) – та (левой ногой) – тра-трá (правой ногой) – та (левой ногой)
Трá (правой ногой вперед) – та – трá (правой ногой назад) – та.
Я отрепетировала ее дома. Мне кажется, у меня очень хорошо получается.
* * *
Выступление у нас в одной обычной школе. Просто выходной и там нет уроков. Пришли наши родители. И еще ученики этой школы и их родители, и учителя, и еще какие-то люди. Мама моя не смогла, она в субботу работает. Меня привез папа.
Я сделала все, как мне велели. В «Барыне» встала за спиной у девочки и повторяла за ней. Нелли Фаризовна стояла за сценой и смотрела. А потом была чечетка, и все выходили рядами по 3 человека вперед и отбивали какой-то ритм. Я стояла сбоку и смотрела. Нелли куда-то вышла. Когда начали отбивать мой любимый «Трá-та-тра-трá-та…»,