Читать онлайн Тришестое. Василиса Царевна бесплатно

Глава 1. Федька-звонарь

Давно это было али совсем недавно – не скажу. Главное, было! И дошло до меня…

Нет, дошло как раз вовремя. И вот только не надо плоских шуточек, будто я тугодум какой и доходит до меня на восьмые сутки, как до слона, то есть до жирафа – и при чем тут только слон, в самом деле?! Мда! В общем, не сбивайте меня, я и сам собьюсь…

Так на чем я остановился? Ах да!

И как-то услышал я… Нет, я не глухой! Выражение это такое образное, понимаете? И первое тоже, если кто не в курсе! И ничего смешного, между прочим. Ну что за люд такой: все-то ему надо позлословить, каждое слово перевернуть, перекрутить да переиначить. Вот не буду сказывать, и не услышите ничего, и ни в жизнь до вас не дойдет… Вот то-то, и только пикнете мне еще!

Значит, так. Про то отец мне сказывал… Ага, молчите?! Вот и хорошо, вот и ладушки.

Стал-быть, сказывал мне отец, а ему – его отец, и так далее… Нет, кто первым был – не скажу. И вовсе не тайна, ушлый ты мой, а не ведаю я про то. Да и важно ли это?.. Ну, кому как, разумеется, а мне так глыбоко поплевать с во-он той колокольни. Кстати, с нее-то все и началось!..

Мужик, отвянь уже, Христом Богом молю! Чего привязался: кто да сколько? Скажем, осемьнадцатый пра-пра тебя устроит? А звали… положим, Злобыня Вмордудайский. Устраивает тебя такое?.. Нет, я тебе не угрожаю, и в мыслях не было! Но если не оставишь меня в покое со своей любознательностью, мне придется вспомнить о неукротимом величии моих предков. Вот и славно. Как говорится, дас ист гут! Ферштейн?..

Так вот, все началось с этой самой колокольни, потому как с нее все наше Тришестое царство видать, будто на ладони: поля раздольные, луга привольные, реки широкие, озера полноводные… да-да, и полнорыбные тоже, разумеется, а реки полнорачные. Помните: сунул грека чего-то там в реку?.. Именно пальчик, малышка, ты права! Ма-аленький такой пальчик… Да, мужик, у кого какой есть, разумеется. А тебе бы язык туда сунуть не мешало да раком его пришлепнуть. Во-во!.. И правильно, наше тебе гуд бай с кисточкой!

Фу-у, даже дышаться легче стало… Опять сбил меня, ирод проклятый! На чем же я… Ага, спасибо, малышка.

Значит, что я забыл: про луга да поля сказывал, про реки с озерами – было… Горы высокие, степи бескрайные, леса дремучие да болота… нет, золотце, не угадала – не вонючие… Ну какие? Топкие, булькающие, вязкие… и гнилые, конечно… и гиблые… Кто сказал: зловонные и смрадные? Опять ты?!. Как же ты мне надоел, мужик! Ну, пусть будут смрадные… да-да, малышка, и вонючие, разумеется – как же без этого? В общем, всякие имеются у нас болота. Мда…

А смотрел на все это с высокой колокольни Иван – царский сын. Смотрел и вздыхал, потому как души не чаял в своем родном Тришестом, и чувства разные прямо-таки распирали его. Заберется он, бывало, на колокольню спозаранку как глаза продерет да так и сидит там до самой обедни. Сидит и любуется на красоты родного края, ножками болтает, песенки веселые насвистывает – много ли для счастья человеку надо? И невзлюбил Ивана за то Федька-звонарь. Ух, противный был человечишка, завистливый, какую гадость измыслить-сотворить – равных ему не было. Положим, не угодит Федьке сосед чем, так он ему в колодец от души наплюет али горшки на тыне переколотит; мельник чем не потрафит – крылья матерчатые у мельницы гвоздиком продырявит; сапожник – подметки у того потырит; мальчишки раскричатся, разыграются – и тут Федьке не слава богу: из рогатки незаметно в них пулять зачнет али собаку на них спустит, мол, сама веревку оборвала, а веревочка-то, ясное дело, подпилена… Уж сколько ему за то отец Панфутий выговаривал, да разве речами такого проймешь?

А что за дело, спросите, вредному Федьке было до Ивана Царевича? А никакого, собственно, дела и не было, да только праздным «золотым» оболдуем считал Федька Ивана: день денской Федька в трудах, руки мозолит, жилы рвет, тягая колокола, а этот сидит себе, носом поводит из стороны в сторону, песенки распевает и в ус не дует. И откуда Федьке-то знать было про государственные важности. Иван-то не просто так сиднем сиживал, а дозор вел. А что насвистывал, так сами посидите на верхушке колокольни часов эдак пять-шесть, не то что свистеть – волком взвоешь! Но и помимо дозора дел у Иван Царевича имелось хоть отбавляй: государственную избу поправить, государственный огород прополоть, государственную корову подоить – да мало ли. Царство-то наше небогатое в те времена было, на слуг не больно-то раскошелишься… Чего, мужик? Ну разумеется, и сейчас не медом мазано, а тогда уж и подавно… Нет, мужик, не этим самым! И что же ты за человек-то такой вредный да всем недовольный?.. А кому легко? Думаешь, мне? Сам вот попробуй сказывать, а я языком буду за кажное твое слово цепляться… Вот то-то и оно. Беда прямо.

Впрочем, то не самая лютая беда. Бед и без того в любом царстве хватало, да и в нашем Тришестом не без них. Но имелись две главные беды: дураки и дороги. И те беды до нашего времени руки-то свои протянули. Нет, даже три беды… Какая третья, спрашиваешь? А язык длинный… Ага, вот именно… Молчит он! Дум спиро, сперо.

Короче, забудем про желчного мужика и вновь обратим взоры свои к Федьке.

Смотрел тот снизу на Ивана Царевича, смотрел, скрипел зубами, едва в порошок не стер, да и решил досадить царевичу. Взобрался он на колокольню, подкрался незаметно да как устроит трезвон-перезвон. Иван Царевич, пусть и не был крутого нраву, но и рохлей распоследним не слыл, тем более трусом. Но от такой предательской неожиданности вздрогнул он всем своим могучим телом, и потянулись его крепкие руки сами собой к шее тощей Федькиной. Федька-то вмиг скумекал, чем задумка его нехитрая обернуться может да и решил свинтить с колокольни подобру-поздорову. Но не тут-то было!

Сграбастал его Иван Царевич за шкирку, словно щенка нашкодившего, и ну трясти. Так тряс, едва душу не вытряс. Ножки-ручки Федькины болтаются, зубы клацают – с перепугу аль еще с чего, того не ведаю. Побледнел Федька, с лица сошел. Самое время пощады запросить, да только вскорости надоела та забава Ивану Царевичу, наскучила. Взмахнул он Федькой еще разок-другой для острастки и разжал пальцы. Федька с воплем вниз с колоколенки и ухнул, и прям в сено, что мужик вилами в возок грузил. Лежит себе звонарь, не шеволется, лишь глазами вращает – осознать, значит, пытается, жив ли еще али на тот свет прямиком угодил. А мужик-то с перепугу перекрестился и вилами так легонько в стог ткнул, для проверки, значит. Федька враз и ожил.

Взлетело сено, разметалось, Федьку из стога словно катапультой греческой выкинуло. За зад руками держится, круги вокруг колоколенки наматывает да орет почем зря благим матом. Мужик с вилами в иной раз перекрестился, да и деру дал, лишь пятки засверкали. Так и не понял он, чего это в его сено залетело: леший али соломенный какой, так страшен и неузнаваем лик Федькин был.

Отбегался Федька наконец, остановился, дух переводит. А пока переводил этот самый дух, скосил взгляд на верхушку колоколенки да и погрозил Ивану Царевичу кулачишком – обиду, значит, затаил. Мол, погоди, Ивашка, отольются тебе еще слезки Федькины, в три ручья плакать будешь. Подумал так и приуныл, поглаживая ноющий зад: как тут Ивану-то отомстишь? То ведь не булочник какой, не горшечник: в булку царскую поди сунь гвоздик или ночной горшок расколоти – вмиг в холодную загремишь. Нет, здесь следовало тоньше действовать, с осторожностью, все хорошенько обдумав наперед.

И присел тогда Федька на пенек и призадумался. Думал, думал, а ничего путного в голову не приходит. Взлохматил от злой безысходности встрепанную шевелюру, сено из нее вытряс да и плюнул на это дело – голову еще ломать! Авось, и придет мысля какая позже, ведь хорошую подлость с ходу-то не выдумаешь. Хорошая подлость, она как рубь целковый – днем с огнем не сыщешь, если уж закатился куда. И вспомнилось вдруг Федьке, ведь неспроста ему про рубь-то в голову стукнуло: батюшка за хорошую работу обещал к содержанию этот самый рубь надбавить, а какая тут, к лешему, работа, если ирод проклятый наверху сидит да на Федьку сычем поглядывает. Вот и выходило, что плакал рубь тот. Батюшка за такой трезвон, что Федька сегодня устроил, замест рубля токма по шее надбавить может.

Окончательно пригорюнился Федька, вздохнул, пнул со злости камушек, примеченный им в траве, да не камень то вовсе оказался – вонь от него пошла, хоть топор вешай. Ведь сказано: не тронь камень тот, ибо пахнуть будет. Выпучил глаза Федька, нос-рот ладонью прихлопнул и ну крутиться на месте, лапоть о траву отирать, а тут и Тявка, собака Федькина, откуда ни возьмись подскочила – радуется, под ногами у Федьки путается, лает. Веревка оборванная, вся в узелках, у нее на шее петлей болтается, по траве за псиной волочится. Запутался в ней Федька и грохнулся наземь, а вонь тут как тут, заприметила, что Федька-то руку-то убрал. Замотал головой колокольных дел мастер, замычал, отпихнул Тявку лаптем и опять ладонь к лицу. Нет, все бы ничего, да только не сразу осознал Федька, куда ладонью-то угодил падая. А осознав, глаза зажмурил, дыхание затаил и такую кисло-несчастную мину скроил! Мало ему лаптя, так теперь и рука туда же, и лицо, гм-м… в общем, понятно и без объяснений. Стоит дурак дураком. Куда бежать? К речке – далековато, к умывальнику – так опосля весь умывальник на свалку придется отправить. Вот разве что отереться чем…

– Тяв! – подскочила к Федьке Тявка.

– Да иди ты!.. – замахнулся на псину Федька и, опустившись на карачки, пошарил пальцами в поисках лопуха.

У забора – Федька точно помнил – росли раскидистые лопухи. Он их нередко пользовал по всяким нуждам, так сказать. Едва справляясь с подкатывающей к горлу дурнотой и головокружением от непереносимой вони, Федька нащупал широкий лист и рванул его на себя.

– Стой, дурень! – раздалось откуда-то сверху. – Ты чего творишь?

– Ты еще!.. – буркнул Федька и принялся отирать лицо листом.

– Тяв! Тяв, тяв!

Сзади в Федькину рубаху вцепилась Тявка и, рыча, попыталась оттащить звонаря.

– Да отстаньте вы все от меня, – отмахнулся от собаки Федька перепачканным листом.

Тявка вмиг отстала, но лаять не прекратила. Федька выкинул лист и потянулся за вторым – нет, нужно было все-таки на речку бежать. Толку от этих листьев, прямо скажем, как с козы пельменей. И вдруг он почувствовал нестерпимый зуд, будто лицо прямо-таки кипятком ошпарило.

– Дурак ненормальный! – Кто-то вырвал из Федькиной руки лист и опрокинул звонаря на траву. – С ума спятил, да? – судя по голосу, то был Иван Царевич. – Головой, что ли, приложился, когда падал?

– А-а-а! – закричал Федька, почуяв прикосновение к лицу адского пламени, но тут его с ног до головы окатили ледяной водой. А затем еще раз.

Федька задохнулся, хватая ртом воздух, но жгучая боль немного отпустила. Он распахнул глаза и проморгался. Над ним стоял Иван Царевич с пустым ведром. Второе ведро валялось рядом.

– Ты чего? – вскочил Федька на ноги, отирая зудящее лицо ладонью.

– А на кой ты борщевиком морду-то трешь, дурила?

– Че-го? – протянул Федька. – Каким еще… – и наконец заметил два грязных широких листа у своих ног. На лопухи они походили очень мало – и как только ошибиться можно было! Федька приуныл, трогая пальцами горящую физиономию. Красная вся, небось. Ага, и волдыри пошли. Ну, царевич, погоди у меня! Не сказал – подумал про себя. И кулаком тоже про себя погрозил. А вслух только глазами сверкнул.

– Вот дурень колокольный, – хмыкнул Иван Царевич и поставил ведро. – Хорошо хоть я подоспел. Фу-у, ну и вонища от тебя. Нет, серьезно, без обиды! – он помахал ладонью перед лицом, развернулся и зашагал прочь по своим делам, вероятно, государственным. А может, и нет – кто ж его, царевича, разберет. – Пойди выкупайся, – крикнул он, не оборачиваясь.

А мокрый Федька продолжал стоять дурак-дураком, пяля глаза вослед Ивану Царевичу и скрежеща зубами. Рядом с ним волчком вертелась счастливая Тявка, весело помахивая пушистым хвостом…

Всем хорошо известно – да и в те времена о том знали, – война войной, а обед по распорядку. Иван Царевич всегда четко следовал этому правило и никогда ему не изменял. И питался он исключительно едой натуральной, наплевав на всякие там холестерины, калории и прочую ересь от заезжих туземных горлопанов. Возможно, оттого его обходили стороной новомодные гастриты с язвами и иные всякие неприятности со здоровьем. Главное – вовремя и сытно поесть, и никакая хворь тебя не возьмет.

Если со вторым проблем никаких не возникало, то с «вовремя»… Единственные часы имелись лишь на царском дворе, да и те песочные и в ведомстве Козьмы, брата Ивана Царевича. И еще неизвестно, какой из двух случаев злее: что песочные или что под началом вечно не просыхающего брательника: то перевернуть вовремя забудет, то привалится к ним, и от храпа богатырского немудреная техника сбоить начинает, а то и вовсе боком их поставит и уляжется на них. Так что с точным  временем в Тришестом, как вы понимаете, туго приходилось. Но Иван Царевич не унывал. Как распогодится, так палочку воткнет в приметном месте – вот тебе и часы! Точнее не придумаешь. А коль непогода случится, тут уж и не попишешь ничего, на себя приходится полагаться.

Сегодня погода выдалась преотличная. Ни облачка на небе, ни дуновения ветерка. Птички поют, цикады звенят, полевые цветы вовсю благоухают – тишь, да гладь, да Божья благодать! Вот и время обеда подоспело – это Иван Царевич еще с колокольни по палочке заприметил, да только этот дурень, Федька, не вовремя со своими глупостями привязался, будь он неладен.

Отошел Иван Царевич подале, уселся под дуб столетний, устроил на коленках заветный узелок, развязал и облизнулся: сало, нарезанное тонкими ломтиками, ароматный кусок краюхи и молодой зеленый лучок. Эх, похрустим, пошамкаем!..

Иван Царевич отломил кусок хлеба, пришлепнул к нему шмат сала, в другую руку взял лук, словно скипетр царский, и только вознамерился вкусить от щедрот, как заприметил совсем рядом чужое присутствие. То ли дышит кто, то ли шуршит – не поймешь сразу. Только бы не проклятый звонарь сызнова, чтоб у него на лбу – и не только! – чирь вскочил… Впрочем, Федьке сейчас явно было не до Ивана Царевича, да и по запаху его без проблем за версту определить можно.

– Не, не он это, – подумал вслух Иван Царевич и вновь открыл рот, поднося к нему бефф-брод, как он именовал сие творение на модный заграничный манер.

Шорох повторился. Оборачиваться и заглядывать за широкий, в три обхвата, ствол дуба вовсе не хотелось. Вот же невезуха, и кого только принесло на его голову! Только бы не…

– Дядя Иван!

– Они, – обреченно выдохнул Иван и в расстроенных чувствах опустил руку.

– Дядя Иван, дядя Иван! – Из-за дуба высыпала ребятня и облепила Ивана Царевича кружком. – Расскажи сказку.

– Нет! – рявкнул Иван Царевич. Сердиться по-настоящему он не умел, и дети, разумеется, не поверили, потому как знали младшего царевича словно облупленного.

– Ну расскажи! – затянула кроха в коротком, видавшем виды  сарафанчике и платочке в горошек.

– Оставите вы меня в покое или нет? – захныкал Иван Царевич, жалостливо глядя на хлеб с салом.

– Расскажи! – топнул ногой старший брат крохи в холщовых, оборванных у самых колен штанах и драной, замызганной рубашонке.

– Да, да! Расскажи, – загомонили остальные, и, не дожидаясь согласия, расселись на травке, обхватили коленки руками и вперил любопытные глазки в Ивана Царевича.

– Что с вами поделаешь, – тяжко вздохнул царевич, отложил снедь в сторонку и задумался. – Про что же вам рассказать?

– Про курочку Рябу! – выпалила кроха.

– Да, да! Про курочку, про Рябу, – загомонили остальные, а брат крохи, самый старший из детей, только наморщил веснушчатый нос.

– Да сто раз уж сказывали. Другую давайте.

– Нет, Рябу, Рябу хотим! – не согласились остальные ребята, и мальчишка только грязный нос с досады утер.

– Ну, Рябу так Рябу, – сдался Иван Царевич и призадумался. – Только то будет другая сказка.

– Да ну? – недоверчиво уставился на него мальчишка, а остальные только рты пораскрывали.

– Вот тебе и «ну», – передразнил Иван нахального мальчишку. – Значит, дело было так: жила-была курочка Ряба, а при ней жили дед с бабой. Жили не тужили…

– Я же говорил, та же самая, – отмахнулся мальчишка.

– Не нравится, не ешь, – бросил Иван Царевич и облизнулся на сало. – То есть не слушай.

– А что мне еще остается? – буркнул вредина, надувая щеки.

– Значит, жили старики – не тужили. Вдосталь у них всего было: и хлеба, и лука, и сала… – мечтательно вздохнул Иван Царевич и прикрыл обед краешком платка от соблазна и назойливых мух. – Но хотелось им отведать яичка, я курочка будто назло никак не хотела нестись. И упрашивали ее старики, и уговаривали…

– И снесла она им золотое яйцо, – грубо оборвал мальчишка. – Размером с тыкву!

Иван Царевич замолк и недобро зыркнул на него.

Мальчишка притих.

– …но никак не неслась курочка, – продолжил Иван Царевич свой сказ. – Все тужилась, тужилась и вдруг…

– Ба-бах! Яйцо выпало – и всмятку! А от Рябы одни перья остались, – закончил мальчишка и поднялся с травы. – Пошли домой, – потянул он за рукав сестру.

– Не пойду! – уперлась кроха, выдрав из чумазых пальцев рукав и поправив его. – Ты мешаешь дяде Ивану сказывать.

– Ну и… черт с вами!

Мальчишка отошел подальше, встал спиной к Ивану Царевичу и уставился вдаль.

– Мы слушаем, дядя Иван, – кивнула кроха. – Продолжайте.

– Так вот, – продолжил Иван Царевич, пожевав губами и косясь на мальчишку, – тужилась она, тужилась и вдруг – яйцо!

– Я же говорил, – презрительно хмыкнул мальчишка, не оборачиваясь, и сцепил руки за спиной. – Золотое.

– Серебряное! – повысил голос Иван Царевич.

– Ух ты, – обрадовались дети, – и вправду новая сказка.

– Фи! – сказал мальчишка, но при этом выставил правое ухо.

– Обрадовались дед с бабкой: наконец-то яичницу отведают.

– И правильно, – поддакнула кроха, – на что это серебро?

– Вот дуреха! – хохотнул мальчишка. – Да на него можно тыщу яиц накупить, или даже мильён.

– Не мешай! – одернула его сестра.

– Обрадовались, значит, схватили яичко, положили на тарелку и давай его колотить чем ни попадя. Дед кулаком бил-бил, всю руку себе отбил. Бабка скалкой била-била да только обломала всю. Пришла внучка и давай яйцо мисками да горшками колотить – всю посуду поуродовала-помяла, а яйцо целехонько. Позвали кошку. У кошки, как известно, острые и крепкие зубки. Грызла она то яйцо, грызла, да только зубки пообломала. Притомились они, расселись на лавке, смотрят на злополучное яйцо и не знают, что с ним делать. И тут прибежала мышка, хвостиком махнула и – хрясь! – хрустнул хвостик. Огляделись тогда все они по сторонам: в доме бардак – не приведи господь. Все разгромлено, целого осталось – кот наплакал, и разревелись они. Плачет бабка, плачет дед, нянча отбитый кулак, плачет кошка – куда ей теперь без зубов-то, – плачет внучка, не в чем кашу боле варить да тесто месить.

– А мышка? – всхлипнула кроха. – Мышка что?

– Мышка тоже плачет, хвостик веточками обложила, тряпочкой замотала и плачет горючими слезами. Одна курочка Ряба сидит в своем уголке и посмеивается – на чужое яйцо не разевай роток.

– А-а-а! – заголосили дети, утирая слезы. – Мышку жалко!.. А мне кошку, кошечке ведь больнее… Мышке больнее!.. Нет, кошке!.. Чего привязался со своей драной кошкой?.. А чего ты со своей облезлой мышкой?..

Бац!

Хрясь!

– А-а-а! Дядя Иван, а Микола дерется!

– А чего она… со своей мышкой привязалась?

– Ну, тихо вы, тихо. В общем, я там тоже был, кой-чего пил…

– Знамо, водку, а опосля… – влез мальчишка, ехидно оскалившись.

– Цыц, ты, охламон! – погрозил Иван Царевич. – В общем, вот и сказочке конец, а кто слушал – молодец! Все, можете идти по домам.

Ребята враз успокоились и, вытирая слезы и поглаживая свежие синяки, нехотя поднялись с земли и потянулись в сторону деревни.

Наконец-то! Иван Царевич поспешно развернул платок, поднял бефф-брот, едва не захлебнувшись слюной, в другую руку взял зеленый лук и открыл рот.

– Цареви-ич! Ива-ан? Ау! – раздалось вдалеке.

– А, чтоб тебя! – выругался Иван Царевич. Нет, видно, не суждено ему сегодня отобедать по-человечески.

Противные завывания могли принадлежать лишь одному человеку – Андрону, совмещавшему при царе-батюшке по причине отсутствия средств сразу несколько чинов: стольника, постельничего, конюха и посыльного. Работник он был так себе: ленив, неспешен, изворотлив и обожал лизоблюдство.

Скажет, к примеру, царь-батюшка:

– Андрошка, а застели-ка мне постель! Пора мне на покой.

А Андрон замнется, за бок схватится, и давай стонать да причитать:

– Ох, батюшка мой, неможется мне чтой-то сегодня, видать съел чего. А постелька-то, она, вишь ли, ужо того, застелена, почитай. Да тебе, царь-батюшка токма и нужно, что покрывальце скинуть, перинку взбить, подушки поправить да одеяльце подтянуть.

Посмотрит на него царь, головой помотает и застелет сам, а Андрон тут как тут, под рукой вертится, советы подает. И куда только хворь его подевалась, неведомо.

– Вот так, царь-батюшка. Шибче, шибче колоти. Перышки-то вот здеся, в уголке, свалялися. Ага, ну да, ну да. А подушечки – одну сюды пожалуйте, вторую – во-от сюды, в сторонку, а третью, да-да, вон ту – эту мне давайте.

– Зачем это еще? – возмутится царь.

– Да как же, батюшка мой! – всплеснет ручками Андрон. – О твоем здоровие забочусь. Не слыхал, чай, современная медицина сказывает: вредно на мягком-то спать. Особливо нам, старикам. Так что давай уж мне, пусть мне плохо будет.

– А ну, пшел отсендова, этот, как его… Авиценна хренов! – замахнется на него подушкой царь-батюшка, а Андрон только глазки печальные такие сделает, вздохнет тяжко да головкой покачает, мол, потом не говорите, будто не упреждал, и добавит, как бы между прочим:

– Андрон я, царь-батюшка, запамятовали вы.

– Тем более пшел!..

Вдругорядь царь скажет слуге.

– А что, Андрошка, не пора ли трапезничать? Пойди-ка глянь, чего там на кухне-то творится, да на стол собирай.

– Ох, батюшка мой, – по новой зачнет Андрон, – ножки мои сегодня чтой-то непослушные совсем, – а сам непослушной ножкой суму за себя задвигает и при том поклоны поясные бьет. А сума-то по швам трескается, как харя Андронова, а уж запахи из сумы – пальчики оближешь, слюньками обольешься. – К тому же нам, старикам, вредно больше единого раза в день вкушать от щедрот, так сказать.

– Веянье какое новое али как? Не слыхивал о таком доселе, – усомнится царь, потягивая носом ароматы дивные, прущие из сумы.

– Как есть, царь-батюшка. – Андрон знай себе ножкой суму к двери отпихивает и сам пятится. – Новое, заграничное. Диета называется. От лиха, от болячки, от дурного глазу.

– Так это ж ноги можно протянуть, – усомнится царь. – Я ужо слабость чую, и пузо вот так крутит, – покажет он рукой, а Андрошка тем временем уже у дверей. Отворит их незаметно, суму в них протолкнет, за стеночку спрячет и стоит улыбается, преданными глазками царя пожирает.

– Ну что ты, царь-батюшка, – успокаивающе махнет ручкой Андрон, – то не слабость, а легкость в тебе просыпается. А что пузо ворочается, так то плоть грешная противится, к искусу тебя подводит. Чревоугодие то!

– Хм-м, а чего это у тебя в суме, Андрошка? – прищурится царь.

– Какой такой суме? – удивится Андрон, растерянно оглядываясь по сторонам.

– А такой такой! – в сердцах саданет царь кулаком по подлокотнику и опомнится – ан и вправду сумы-то нет! Привиделось, что ль, с голодухи?

– Эх, батюшка мой, – покачает головой Андрон и пальчик так вскинет, – вот оно, чревоугодие-то! Мерещится тебе ужо. А от энтого диета первейшее средство.

– Ладно, ступай, – засомневается царь. А вдруг и вправду померещилось, а вдруг прав Андрошка? Диета…

Боязно царю-батюшке, сидит, колеблется до самого ужина, с животом борется. А Андрон в дверь шмыг, суму на плечо и деру до дому, до хаты – только каблуки сверкают да пыль столбом вьется.

Были, конечно, у царя-батюшки сомнения веские насчет болячек Андроновых и медицины заграничной, только никак изловить он своего слугу противного не мог. Запудрит Андрон мозги, узлами завяжет, так что потом полдня распутывать – в порядок приводить приходится, а Андрона уж и след простыл. Пытался царь, и не единожды, избавиться от Андрона, когда вовсе невмоготу становилось, так и тут ничего не вышло. Хитрый Андрон сбегает невесть куда и справку очередную царю предоставит, мол, так и так, инвалид он многодетный, к тому же отец-одиночка, и по закону его никак нельзя без работы оставить да с понижением содержания перевесть. Ясное дело, липовая бумажка, только поди докажи. Кто его поймет, где и в чем он инвалид, ведь в справке-то все не по-нашенски нацарапано эскулапом премудрым. А что до детей касательно, так этих дармоедов-бездельников у него действительно полон дом. И что с того, если младший-то старше царского Ивана будет – все одно дитё евойное, никуда не денешься. И одиночка он, как ни крути. Жена от него о прошлом годе к родителям сбежала – о том все Тришестое знает: едва работой и голодом из экономии не уморил. Но разве для закона это имеет значение? Вот и выходило, царь – не царь, а гнать проклятого Андрона взашей прав не имеет. А все это дума, чтоб ей пусто было, со своей забугорной либерал-дерьмократией! В прошлые-то времена Андрон как есть плетки бы отведал (и это еще по-божески!) да и со двора вон, а теперича вон оно как обернулось…

– …Ива-ан! Где вы? – продолжал гнусаво голосить Андрон, выискивая царевича по кустикам, по ложбинкам.

– Вот же напасть на мою голову! – Иван Царевич в сердцах брякнул бефф-бродом о земь. Шмат сала слетел с хлеба, на траву упал, а шустрые муравьи уж тут как тут. – Стой! Мое это! – И не успел Иван прихлопнуть сало руками, как понеслось оно невесть куда на сотне быстрых ножек. – Да что же это такое, в самом-то деле!

– Вот вы где, вашество, – выскочил из-за дуба Андрон и упер полные ручки в коленки, отдуваясь. – Я вас по всему Тришестому ищу. Обыскался уж весь.

– Чего ты? – недовольно буркнул Иван Царевич, завязывая остатки обеда в узелок.

– Обыскался, говорю. А вам что послышалось?

– Не твое дело. Чего надо, то и послышалось.

Андрон похлопал сальными глазками и не нашелся что ответить. Царевича он побаивался. Был царевич не так прост, как отец его великодержавный, и с ним приходилось держать ухо востро.

– Ну, чего тебе? – грубо осведомился Иван Царевич, поднимаясь с травы и недовольно отряхивая руки.

– Царь-батюшка вас кличет, – ожил Андрон. – Срочно. В ярости они, негодуют, значить.

– С чего вдруг? – вздернул левую бровь Иван.

– Да все с того, вашество, все с того, – противно захихикал в кулачок Андрон. – Так что поспешите.

– Поспешим, поспешим, – заверил Иван Царевич.

Андрон продолжал снизу вверх преданно поглядывать на царевича, будто еще чего ожидал.

– Ну? – не вытерпел тот. – Что еще?

– Приказаний жду, – елейным голоском промурлыкал Андрон, перебирая пальчиками петельку на кафтане.

– А коли так, то, как наш батюшка говорит: пшел отсендова!

– Слушаюсь! – подхватился Андрон и скачками понесся прочь, петляя меж кустиков.

Иван Царевич долго глядел ему вослед, потом вздохнул, закинул узелок на плечо и зашагал к дому. Не к добру все это, ох, не к добру…

Глава 2. Сдулся Андрошка…

В полутемной комнатушке, гордо именуемой тронной залой и освещаемой лишь скудными лучами солнца, проливавшимися сквозь два узких стрельчатых окна на потемневшие от времени бревенчатые стены и скрипучий дощатый пол, на троне, установленном у дальней от дверей стены, гордо восседал царь Антип. На почти лысую его голову была косо нахлобучена довольно скромная золотая корона. Посох царский стоял рядышком, прислоненный к спинке трона, а сам царь-батюшка сухонькими ручками, покрытыми пергаментной кожей, кутался в некогда богатый парчовый халат, порядком вылинявший и кое-где поеденный молью. При этом царь Антип зябко ежился от любого дуновения ветерка. В зале бывало прохладно даже летом, словно в подполе, но тут уж, как говорится, ничего не попишешь – деревянное зодчество, чтоб его! Ноги царя-батюшки, обутые в новенькие красные и скрипучие сафьяновые сапоги, нетерпеливо отбивали сбивчивую дробь.

Здесь же, в тронном зале, пребывала боярская дума в полном составе – все четыре человека. Сидели они рядком на длинной лавке вдоль правой стены, и каждый из них сжимал в руках посох, а головы бояр венчали высокие шапки, похожие на поварские колпаки, разве что побогаче. Бояре хмурили лица, пряча их в окладистые бороды и высокие пушные воротники. Двое откровенно дремали, у одного отвисла нижняя губа, коей он периодически пошлепывал. Второй изредка всхрапывал, отчего тут же получал локтем в бок от соседа и на минуту продирал глаза, обводя мутным взглядом помещение. Тяжелые морщины избороздили чела этих двоих – не иначе как думы о счастье народном одолели. Двое же бодрствующих бояр от скуки позевывали в рукав. Тяжела боярско-думная доля, как ни крути…

И вдруг низкая дверь в палаты распахнулась, и в нее, пригнувшись, вступил Иван Царевич. Отвесив батюшке-царю земной поклон, Иван Царевич смахнул шапкой пыль с сапог и выпрямился.

– Звали, отец?

Бояре очнулись и разом обернули головы к вошедшему.

– Да уж, почитай, час прошел, – недовольно проскрипел царь. – Заждались ужо.

– Почем же вы знаете, отец, что час? – подивился батюшкиным словам Иван Царевич. – Ведь Козьма-то опять на часах спит!

– А я по солнышку, – ткнул царь-батюшка пальцем в солнечный лучик, скользивший по полу со скоростью полудохлой черепахи. – Самый верный способ! Почитай, две половицы натикало.

– Гениально, царь-батюшка! – всплеснул ручками выскочивший из-за спины царевича Андрон.

– Ну и голова наш царь-батюшка, ну и голова!… – в тон ему зашептались бояре. – Умен, шибко умен…

– Цыц, бородатое племя! – притопнул царь, и в тронной зале в единый миг воцарилась тишина. – Говорят… – обернулся он вновь к сыну своему, Ивану, и пожевал губами, заколебавшись почему-то.

– Всякое говорят, – не дождавшись продолжения, сказал Иван Царевич и пожал плечами – начало ему пришлось вовсе не по душе. И добавил на всякий случай: – Вранье все это.

– Говорят, – повторил царь, несколько возвысив голос, – природа на детях энтих, как их… гениев отдыхает. Так на тебе она, похоже, и вовсе вздремнуть решила.

– Хе-хе, – пробулькал Андрон, незаметно придвинулся к трону и, прогнувшись едва ли не пополам, снизу вверх, преданно заглянул царю в глаза.

– Э-э, не засти, – недовольно отпихнул слугу царь Антип.

– Чего это она дремать вздумала? – возмутился Иван Царевич.

– А того самого! Ты пошто человека измордовал, живого места на нем не оставил?

– Какого еще человека? – изумленно уставился на царя Иван.

– А такого! Эй, где ты там, выдь да покажись нам.

Из тени в углу выдвинулся, вертя в руках шапку, Федька. Морда его была красна, словно зад у павиана – дива заграничного, что заезжий купец намедни на рынке показывал. К тому же распухла она неимоверно и покрылась волдырями. В смысле, морда, а не задница. У павиана того как раз все в полном ажуре.

Иван Царевич вздрогнул. Такой страхолюдной образины ему еще на своем недолгом веку видеть не приходилось.

– Свят, свят, свят! – мелко закрестились бояре, сбиваясь в кучку и отмахиваясь посохами.

– Гм-м, – насилу очухался Иван. – Так ведь то не я, а он сам.

– Сам, говоришь? – прищурился царь-батюшка. – Ну-ну. А вот люди сказывают… – он скосил глаза на Андрона.

– Истинно так, батюшка мой, – поддакнул тот.

– Навет то, – буркнул Иван Царевич, нахлобучив шапку на голову. – Враки пустые.

– Враки, говоришь? Экий ты упертый! – кхекнул царь. – А скажи нам, мил друг, кто ж его тады так отделал?

– Сам он и отделал себя, – утер нос Иван. – Как зачал дерьмо-то листом борщевика утирать, так и разнесло рожу.

– Так ты его еще и в дерьмо, получается, рожей-то макнул? – Царь Антип вскинул седые брови.

– Сам он… макнулся. Оступился, и… – Иван наотмашь рубанул рукой.

– Так ли дело было? – обернулся царь-батюшка к Федьке. Тот только плечами повел, мол, было, чего уж там.

– Хм-м… А с колокольни, значит, Федька тоже сам сиганул? – вновь повернулся царь Антип к сыну.

– Ну, с колокольни не сам, конечно, – смутился Иван Царевич, потупив очи.

– И вилами себя в зад – тоже сам?

– И вилами не сам. А вот измордовал себя сам.

– Угу, – покачал головой царь-батюшка. – А за что ж ты его, мил друг, с колокольни-то спустил, ась?

– Так ведь дело как было, – взмахнул руками Иван Царевич. – Гад этот…

– Но-но! – Федька осторожно погрозил царевичу пальцем. – Ты того, не очень.

Иван Царевич смерил звонаря пудовым взглядом, и Федька мгновенно притих.

– Этот… Федька, – продолжал Иван Царевич, – забрался по-тихому на колокольню да как зачнет трезвонить. Я с перепугу-то его и того…

– Получается, ты, душегуб, схватил человека, вытряс из него душу и сбросил вниз, – царь-батюшка ткнул пальцем в пол, – и все энто лишь потому, что Федька свою работу ладно справлял?

– Да какой, к лешему, ладно, коли такой трезвон поднялся, аж белки с деревьев попадали – ни ритму, ни слогу.

– Так я ведь… того… – растерялся Федька. – Ведь он…

– Ну, положим, трезвон был, – согласился царь Антип. – Сам слышал, решил было, страшное чего приключилось. А вот вилами… Вилами-то зачем ткнул?

– Да не тыкал я его вилами! То Аким был, а не я. Он сено грузил, а этот ему на голову свалился.

– Эй, позвать ко мне Акима! – царь Антип дотянулся до посоха да как хватит им об пол.

– Никак не можно, царь-батюшка, – вновь подлез под руку Андрон.

– С чего это? – подивился царь.

– А с того, отец родной, что Аким умом тронулся: сидит у себя в хате, мычит, про нечистую силу какую-то толкует, на двор нос высунуть боится.

– О-хо-хо, – расстроился царь-батюшка. – Видишь, чего натворил? Одному морду изуродовал, задницу проткнул, а второго ума лишил. Кто ж мне теперь сено-то возить будет?

– Да не я то! – воскликнул Иван Царевич.

– Молчи уж, непутевый. Одно слово: дурак. Иван-дурак. Звучит, а? – повернулся царь Антип к Андрону.

– Еще как, батюшка, – обрадовался слуга, потирая ладошки – вот уж опала сейчас царевичу выйдет. – Еще как!

– А раз дурак, то какой же с него спрос? – прищурился царь Антип.

– Как энто? – полупал глазками Андрон. Дело-то оборачивалось совсем другой стороной.

– Сам посуди: чего с дурака-то возьмешь?

– Так энто… – Андрон в замешательстве обвел взглядом присутствующих.

– Истинно так, царь-батюшка, – важно произнес боярин Семен.

Андрон с Федькой переглянулись. Андрон только плечами пожал, мол, кто ж знал, чем дело-то обернется, а Федька сплюнул на пол, лаптем растер да и в двери. Андрон тоже пятиться начал, хватаясь то за один бок, то за другой.

– Ох, пойду я, батюшка мой, прилягу чуток. Занеможилось чегой-то мне.

– Э, не-ет! – схватил его за плечо могучей рукой Иван Царевич, быстро смекнувший, что тут к чему. – Постой-ка брат, дело у меня до тебя.

– Так хворый я, – пискнул Андрон, чуть присев. – Инвалид страхолюд… то есть многодетный.

– А я слова целебные знаю. Как скажу, враз твоя хвороба отвалится.

– Может не надо, а? – захныкал Андрон, едва сдерживая дрожь в коленках.

– Ну как же! Надо, мил человек, ох, как надо. Но ты наперед скажи, почто напраслину на меня возводил? За сколько с Федькой снюхались?

– Не нюхались мы с ним, что ты, царевич, бог с тобой! – замахал лапками Андрон. – На кой мне энту образину нюхать-то?

– Ой, не лги! Царю лжешь, – покачал головой Иван Царевич, грозно сводя брови, и кивнул на царя-батюшку.

– Да разве я когда!.. – выпучил глаза Андрон. – Да ни в жизнь! Царь-батюшка, скажи ему.

– Ой ли? – откликнулся царь Антип.

– Истинная правда! Да чтоб мне провалиться на этом самом месте! – рванул на себе рубаху Андрон и в чувствах сунул ногой в пол. – А!

Гнилая доска под ним треснула, и Андрон по пояс ушел в подпол, застряв в дыре, будто разбухшая пробка в бутылке.

– Ага-а! – обрадованно вскочил с трона царь Антип. – Есть она, правда-то, на свете!

– Врут. Все врут, батюшка мой, – пропыхтел Андрон, насилу пытаясь высвободиться из дыры.

– И доска врет?

– Врет, подлая, врет, окаянная! Уф-ф…

– А ты, Андрошка, значится, правду глаголешь? – царь-батюшка подобрался к Андрону поближе и обошел его кругом. – Эк тебя втиснуло-то. Ай-яй-яй!

– Одну правду говорю, ей-ей! Да шоб меня чем прихлопнуло!

Наверху что-то зашевелилось, зашуршало.

Бояре пригнули головы, вцепившись в дорогие шапки.

Царь Антип из любопытства задрал голову и почесал концом посоха затылок.

Иван Царевич и вовсе лишь плечами пожал.

Но больше ничего не произошло.

Андрон, затаивший дыхание, приоткрыл сначала один глаз, а затем и второй и тихонько выдохнул.

– Ты энто чего? – взбеленился царь Антип. – Ты мне хоромы мои порушить решил? Потолком меня прихлопнуть? А ну, сказывай, где да чего натворил, покамест я тебе этим посохом…

– Ничего, царь-батюшка, – забился в дыре Андрон, осеняя себя крестным знамением. – Вот те крест!

Висевший над ним на потолочной балке тяжелый деревянный крест с треском сорвался и угодил Андрону прямо в лоб. Тот так и застыл со сложенными щепотью пальцами, боясь шевельнуться.

Бояре побледнели, бороды их встали колом, а глаза округлились: диво дивное, чудо чудное!

– Хе-хе! – поправил корону на голове царь Антип. – Значится, крест, говоришь? Любопытно!

На лбу Андрона медленно вздувалась фиолетовая шишка.

Деревянный Христос, распятый на кресте, грустно взирал на Андрона, словно хотел сказать: «Эх ты, нехороший ты человек!» – так можно было бы перевести его взгляд на культурный язык. По крайней мере, так истолковал его Андрон. Ведь даже у Христа может закончиться терпение.

Андрон тронул огромную шишку пальцем, боязливо косясь на Христа, и отвернулся, наморщил лицо, словно отведал кислятины. Попыток выбраться из дыры он уже не предпринимал, потому как ясно осознал: без посторонней помощи выбраться отсюда ему не удастся.

Но если осуждающий взгляд деревянного Христа, казалось, пронизывал Андрона насквозь, грозя страшными муками в Аду, однако за Андроном сейчас наблюдали еще по меньшей мере две пары глаз, и именно они представлялись ему самой страшной угрозой. То были взгляды Ивана Царевича и батюшки его, царя Антипа.

– Чего молчишь-то, Андрошка? Али язык проглотил? – вернул Андрона на грешную землю голос царя-батюшки.

– Ась? – вздрогнул Андрон, поведя носом.

– Двась! Я тебя человечьим языком спрашиваю, лукавая твоя свиная морда: врал мне?

– О чем?

– Да откель я знаю, о чем? – развел руками царь-батюшка. – Про медицину свою мудреную, про мягкое да жесткое, про боли с ломотой, про диенты адские. Врал али как? – грозно пристукнул посохом царь Антип. – Сознавайся сей же час!

– Ну-у, если только капельку, во-от столько, – показал Андрон кончик пухлого пальчика.

– Ага, врал, значится! – обрадовался царь-батюшка. – А про справки, будто ты инвалид у нас?

– Инвалид я, натуральный! – ткнул себя кулаком в грудь Андрон. – Как есть! – и втянул голову в плечи по самые уши, потому как под потолком что-то вновь скрипнуло – скрежетнуло, и на голову Андрону посыпался всякий пыльный сор. – А-а, батюшка мой! – забился Андрон в дыре, словно лиса в курятнике, коей капканом хвост защемило. – Врал, как есть врал! Здоровый я.

Царь ухо навострил – тихо, ни шороху, ни звуку. Кивнул. То правда есть.

– Ну-ну, Андрошка, говорь далее, – подзадорил он слугу.

– А что далее-то?

– Воровал?

– Н-н… – начал было Андрон, да и замолк, рот ладонью прихлопнув. – Ох, воровал, батюшка, каюсь! Отпусти вину!

– Отпустить, говоришь? – будто засомневался царь Антип. – Это можно. Ну-кось, Ванька, подсоби, – подмигнул он Ивану Царевичу.

– Ага! Айн момент.

Иван Царевич закатал рукава, сграбастал Андрона за шиворот и рванул на себя, что мочи было.

Щепки древесные шрапнелью прыснули во все стороны, поднялась пылища, заклубилась, мыши подпольные всполошились, повыбегали, под ногами вертятся: пожар – не пожар, гром грянул али дом рушится. Вылетел Андрон из подполу, словно ядро из пушки, шмякнулся об пол да и деру задать решил.

– Не-ет, мил друг, погодь, – перехватил его у самых дверей Иван Царевич.

– Пусти! – забился в его руках Андрон. – Спасителем нашим, Христом Богом!..

– Эт можно, – поразмыслив, согласился Иван Царевич. Подхватил он с полу тяжелый деревянный крест да ка-ак даст им по бесстыжей, нахальной Андроновой роже.

Крутнулся Андрон на месте, глаза свел в кучу и растянулся посредь залы, ножки-ручки пораскинув.

– Вот так!

Иван Царевич победно утер нос. Перекрестился, поцеловал крест, приподнялся на носочки и приладил распятие святое на прежнее место, любовно сняв с него налипший сор и паутинки.

– Все, сдулся наш Андрошка, – заулыбался царь-батюшка, ощутив, как сразу дышать легче стало и на душе посветлело: «Теперича конец всем энтим глупостям, жизнь раздольная, сытная!» – Выволоки этого пса на двор, пущай там смердит.

– А разве он?.. – принюхался Иван Царевич. Вроде бы нет никакого запаху.

– Эх, дурень ты, дурень, как есть, – покачал головой царь Антип. – Ментафора энто, как Андрошка сказывал. Ох, и умный, сукин кот, был!

– Так бы и сказали, – повел плечами Иван Царевич, хотя опять ничего не понял. Подцепил здоровенной лапищей Андрона беспамятного за ворот и поволок через сени на двор.

– Эй, кто там! – крикнул царь Антип. – Приберите здесь скоренько, дощечки замените, какие надобно. Да веревочки усе поснимайте, а то, не ровен час, ножкой зацепит кто – и вправду потолок на голову рухнет али крестом кого зашибет. А Федьке пяток-другой плетей всыпьте, шоб службу свою справно вел да на людёв пустое не наговаривал…

Оклемался Андрон немного, очухался, глаза продрал. Лежит на травке, радуется, мол, легко отделался – окромя здоровенной шишки на лбу да синячищи в пол-лица от Христа в подарок ничего вроде как и нет боле. Но гложет его злоба на царя-батюшку да на Ивана Царевича, вроде как несправедливо с ним обошлись. Ведь, можно сказать, ни за что ни про что по мордасам схлопотал и от двора царского отставлен был. Ну, крал помаленьку – все крадут, врал, конечно, – не он один врет, а что хитер был, так бояре думские похитрее его будут. И ведь боярам-то ничего, а Андрошку из царского дворца пинком под зад, будто щенка какого.

Скрипнул Андрон зубами: погодь, царь-батюшка, я те еще каверзу-то устрою с оказией, все припомню как есть!

Поднялся он с травы, отряхнулся, подобрал шапку с земли, выбил из нее пыль, нахлобучил на голову и побрел вон. Куда идет – сам не знает. Ноги сами собой вынесли его к колокольне, к дружку его, Федьке. А Федька сидит грустный на лавочке, волдыри на морде пальцем лопает, сопли пускает. Мало того, оскорбленье вышло от Ивашки, так еще и народ теперича от него шарахается, будто вороны от пугала огородного. И от отца Панфутия по первое число заместо рубля целкового отхватил за трезвон непотребный. Вон оно как обернулось-то. А еще этот гнус Андрошка – чтоб ему пусто было, собаке такой! – подбил Федьку царю-батюшке жалобу подать, мол, правда на Федькиной стороне, глядишь, и обломится рубь, а то и поболе. А оно вон как обернулось, то бишь, обломилось…

– Эх! – вздохнул Федька и махнул на все рукой.

Глядь – Андрон плетется в его сторону, хмурее тучи, злее голодного хорька. Шапка на нем на лоб сдвинута, волосы дыбом, уши торчком. Шапку шишак подпирает, харя слева огнем полыхает.

«Ага, знать и тебе, душонка твоя канцелярская, опала вышла», – обрадовался Федька, растянув тонкие губы в кривой усмешке, но тут же опомнился, опустил уголки губ – страшный человек Андрон, злопамятный. С ним лучше не связываться. А вслух сказал:

– Ну чего, Андрон, никак не потрафил чем царю-батюшке? Трезвон у тебя, гляжу, почище мово вышел.

– Дурак ты… пупырчатый, – только и вздохнул Андрон, плечи повесив. – А все из-за тебя.

– А я-то здесь каким боком? – подивился Федька, даже позабыв на время про болячки да обиды.

– Мямля ты: ни слова толком молвить, ни отпор дать.

Андрон тяжело опустился на лавочку, ноги вытянул, прислонился спиной к теплым бревнам и в небо уставился, на птичек.

– А ты, как я погляжу, тоже еще тот отпорщик, – прищурил заплывший глаз Федька.

– Погляжу, погляжу! – грубо оборвал Андрон и сплюнул в сторонку. – Чаво делать-то теперича будем?

– Дык чего делать-то еще? – развел руками Федька. – Как звонил, так и буду звонить. Ну их, эти царские морды, была бы охота связываться с ними.

Он задрал голову, выпятил нижнюю челюсть и от души поскреб подбородок обкусанными ногтями.

– Охота, охота, – вновь передразнил Андрон. – Холоп ты, быдло.

– Но-но! – сдержанно погрозил в ответ Федька.

– Чаво, не так, что ль? – хмыкнул Андрон.

– Ты того, не очень, понял?

– А кто ж ты, коли обиду такую спустить готов?

– Кто надо, – буркнул Федька и голову низко опустил.

– Вот то-то и оно. А я не таков!

– Да уж вижу, каков ты, Андрон. У тебя на морде все написано-разрисовано.

– Дык…

– Вот те и «дык». Да плюнь ты на них!

– Ты что?! – вскочил с лавочки Андрон, сжимая кулаки. – Ты чего несешь?

– А чего я сказал? – попятился от такого напору Федька, едва не грохнувшись с лавочки.

– Да чтобы я такое оскорбление спустил, пусть даже царю! Ведь ни за что же!.. Позорищи какой натерпелся, муки физинческие понес, а ты – плюнь!

– Да я-то тут при чем? – еще дальше отодвинулся от Андрона Федька и сполз с лавки на травку, сжимаясь в комок.

Андрон навис над звонарем разъяренным медведем, сопит в обе ноздри, аж пар валит, лапами сучит, глазищами вращает. Страшно Федьке стало, прикрыл он глаза и уперся мордой в сруб.

Хлоп, хлоп – полопались пузыри. Брызнуло во все стороны, и Андрону прямиком в глаз угодило. Завертелся тот на одном месте, воем воет, рычит – щиплется глаз, мочи нет. Федька с перепугу икать взялся – теперь точно зашибет. Но нет, повертелся Андрон, повыл и выдохся. На лавку сызнова опустился, глаз протер, проморгался и на Федьку глянул, чья бледность даже сквозь красноту виднелась.

– Ладно, не бойсь, – проворчал Андрон. – Седай сюды, – хлопнул он рукой с собой рядом.

Федька только головой замотал, да ручки на груди сложил.

– Седай, говорю!

– Угу, – насилу кивнул Федька и на краешек лавки взгромоздился. Сидит, дыхнуть боится.

– Слухай сюды, какую я каверзу измыслил, – зашептал Андрон, поведя головой по сторонам, нет ли кого рядышком.

– А может, не надоть, а? – захныкал Федька.

– Надоть! Как есть надоть. – И придвинулся ближе к Федьке. – Слыхал я, на болотах разбойнички обитают. Ох, лютые, спасу от них нет!

– Ну? – Федька аж глаза выпучил.

– К ним подамся, к атаману ихнему прибьюсь, а там уж… – Андрон сжал кулак перед носом Федькиным.

– Чего? – лупнул глазами Федька.

– Того! Эх, балда ты пупырчатая. То не разбой был у них – шалости детские, а я уж расстаюсь для царя-батюшки. Пошли со мной!

– Н-не-е, – замотал головой Федька. – Я лучше тут.

– Эх ты, – только и махнул рукой Андрон. – Тюлень!

– Кто?

– Животина такая: рук-ног нет, ласты токма, целый день спит да жрет, и ничем ее не расшевелишь.

– Не тюлень я! – рванулся обиженный Федька. – А токма на что мне шевелиться лишний раз. Нашевелился ужо, – потрогал он зудящую морду.

– Во-во, тюлень и есть! – загоготал Андрон, неприятно так, обидно.

Федька надул и без того распухшие щеки и ничего на то не ответил.

– Ну, бывай, раз так, – хлопнул себя по коленкам Андрон, поднялся с лавки и оправил рубаху. – Пойду я. Недосуг мне тут с тобой лясы точить.

– Бывай, Андрон. Заходь, если что, – с радостным облегчением отозвался Федька.

– Может, как-нибудь и свидимся еще.

Андрон прищурился на солнце, поморщился – синячище дал о себе знать, – и потопал к лесу.

– А то! – запоздало крикнул Федька дружку вослед. – «Уф-ф. Насилу отвязался. Вот же приклеился, ирод проклятый, морда твоя разбойная. Свидимся… Еще и тюльменем каким-то обозвал, боров проклятущий, шоб у тебя чирь на языке вскочил!» – буркнул про себя Федька, тяжело поднялся с лавки, потер ноющий от предательского нападения зад и зачал взбираться на колокольню: дело близилось к вечерне.

А между тем царь Антип, вздохнув полной грудью – ведь надо же, как лихо с окаянным Андрошкой все вышло! – возвернулся на трон, устроил посох меж колен и взглянул на бояр думских орлом.

– А что, други, не пора ль нам в завтре заглянуть?

Бояре переглянулись меж собой. Странные речи какие-то царь-батюшка завел, с неясным таким намеком.

– Налоги, что ль, повысить? – осторожно вопросил боярин Филимон.

– С чего энто? – уставился на него царь-батюшка.

– Снизить? – испугался Филимон, вцепившись в посох до хруста в пальцах.

– Да ты чего, Филька, белены никак объелся? Кто ж енто налоги-то снижает?

– Какой новый изобресть? – округлил глаза Филимон, то ли с радости, то ли с перепугу.

– Филька, ты головкой, что ль, с утречка больно приложился? Все-то тебя в одну сторону клонит.

– Ох, батюшка наш, ты так не пужай боле, – обмахал себя ладошкой Филимон.

– А чегой-то ты вдруг пугливый такой стал?

– Дык я, грешным делом, подумал… – начал было Филимон и запнулся.

– Верно мыслишь, Филька! О державе заботишься. Эй, писарь! – кликнул царь Антип мальчишку. – Пиши! – ткнул он сухоньким пальцем.

Бояре притихли, а мальчишка выдернул из-за уха перо, водрузил на коленки чистый лист, поставил рядышком с собой чернильницу и преданно уставился на царя-батюшку.

– Чего писать-то?

– Пиши: сим повелеваю ввесть державный налог на боярский кошель, то бишь державную боярскую десятину.

– А… – только и поразинули рты бояре, сходя с бородатых лиц.

– Правильно глаголете, – согласился царь-батюшка. – Куда ж это годится? Бояре – и десятину. Зачеркни! – приказал он мальчишке.

Тот лихо макнул пером в чернильницу, смахнул с него лишек и вычеркнул, чего требовалось.

– Уф-фу! – разом выдохнули бояре.

– И впиши: державную боярскую осьмушку – так даже краше звучит! Перепиши начисто и подай мне, а я уж росчерк завитой наложу.

Хлоп!

Это, значится, с Филимоном обморок чувственный приключился, да не ясно только на радостях али с печали. Остальные бояре сползли со скамьи на колени.

– Помилуй, царь-батюшка, да за что ж енто?

– Как, за что? – подивился царь Антип. – Харчи государственные жрете? Жрете! Платья новые требуете? Требуете! Охрану мою пользуете? Пользуете! К тому ж вози вас, мордоворотов, на повозках царских туды-сюды, будто безногих каких. Да и пристало ль мне брать с вас, таких важных бояр, вшивую десятину, как с холопа последнего. Я уж грешным делом подумываю, не четвертным ли вас обложить.

Хлоп!

Это едва пришедший в себя Филимон вновь затылком к полу припал.

– Не губи, царь-батюшка! – возопили остальные бояре.

– Э-э, да будет вам стенать. – Царь Антип подмахнул не глядя подсунутый ему начисто переписанный указ и возвернул перо мальцу. – В приказ!

– Слушаюсь! – Мальчишка скатал лист и кинулся вон из тронной залы.

– А теперича заглянем в заптрашний день.

– Что еще, царь-батюшка?! – застонали бояре, ломая высокие шапки.

– Да сядьте вы ужо, – зевнул царь Антип. – Чего рты-то пораззявили? И энтово припадошного с полу подымите. Неча мне полы кафтанами протирать. Не в дикой стране, чай, живем – в либеристической! – гордо закончил царь-батюшка.

Дума насилу взгромоздила на скамью боярина Филимона, прислонила к стеночке, чтоб в бесчувствии обратно на пол не сполз, и пристально, с опаской, уставилась в рот царю Антипу, что-то тот еще измыслит – крут у них царь-батюшка, как ни верти.

– Что ж молчите, бояре? Али языки проглотили?

– Слово боимся молвить, царь-батюшка, – подал голос боярин Семен.

– Чего так?

– Дык, невесть чем слово-то оброненное обернуться могёт.

– Истину глаголешь, Потапыч. А посему слушайте, чего я измыслил, коли у вас своих мыслей, словно в отхожем месте карасей.

– Ох, чует мое сердце… – помял ладонью грудь слева боярин Трофим.

– Цыц, борода! – пристукнул посохом царь Антип. – Значится, порешил я следующее: стар я ужо, власть надобно кому передать, да меж сыновей выбрать духу не хватает.

– Как же так, царь-батюшка? – всполошились бояре. – Да на кого же ты нас…

– Совсем умом тронулись али как? Я о приемнике им толкую, а они ужо хоронить меня вздумали.

Смутились бояре – радость-то преждевременной оказалась. Сидят, бороды жуют.

Филимон между тем очухался, глаз один приоткрыл, прислушивается, о чем царь речь ведет.

– Так вот, – между тем продолжал царь Антип, – есть у меня три сына: Данила, Козьма да Иван…

– Ведаем про то, надежа-государь, – важно кивнул Семен, который Потапыч.

– Ну и слава богу, – похвалил царь Антип. – Хоть чегой-то вы ведаете. Но я продолжу мысль свою: Данила – тот разбитной ухарь, вечно его не сыщешь, все по полям, по лугам за зверьем гоняется; Козьма день денской жрет- пьет – не просыхает, бока на часах отлеживает; Иван – энтот и вовсе малахольный какой-то.

– Дурак, – подсказал Филимон, открыв и второй глаз.

– Но-но! – погрозил посохом царь Антип.

– Так ты ж, царь-батюшка, сам изволил его так окрестить, – подивился боярин.

– То мое дело, чего я изволил, а ты язык прикуси.

– Так ведь…

– Цыц! Иди вон, бочками своими занимайся, худые они у тебя.

– Неправда то! – в сердцах воскликнул оскорбленный боярин Филимон, вскакивая со скамьи.

– А коли неправда, так посажу тебя в нее да пущу в море-океян, авось не утопнешь, коли не худые. Чего молчишь, энтот, как его… Диоген хренов? – блеснул своими историческими познания царь Антип.

Филимон заткнулся, вновь зажмурившись, так страшно было лицо царя-батюшки, нащупал под собой скамейку и опустился на нее, не чуя под собой ног.

– То-то же! Так вот, Иван телом хоть и силен вышел, да умом слаб.

– Так я ж и говорю: дурак, – обрадовался боярин Филимон и тут же получил локтем в бок от соседа своего, Семен Потапыча. Заткнулся.

– Не дурак он, а дите еще малое, неразумное, – горько покачал головой царь Антип. – Всего-то двадцать пять годков минуло. Поспешен, строптив, скор в суждениях и шибко несдержан.

– Это да, – качнул головой боярин Семен. – Это есть.

– Думайте, бояре, мыслите, как быть – поступить?

Задумались бояре, избороздили чела свои морщинами. Сидят, покачиваются, пол взглядами трут. Царь-батюшка глядит на них, сапогами нетерпеливо притопывает, посохом постукивает. Десять минут сидят, двадцать, полчаса минуло.

Хр-р-р!

То боярин Семен шибко глубоко задумался, в думы тяжкие погрузился. Филимон за рукав его дернул. Очухался боярин.

– Ась?

А царь-батюшка уж от нетерпения весь извелся.

– Чего надумали-то, бояре?

– Знамо, женить их надобно, – зевнул в бороду боярин Семен Потапыч.

– Как так женить? – подивился царь Антип неожиданному повороту.

– А вот так! Женятся – поумнеют. Семья, дела, заботы, – важно заметил боярин.

– Дык какие ж у тебя заботы-то семейные? Детёв что ль строгать?

– Всякие, отец родной, всякие, – поджал губы Семен Потапыч.

– А вообще-то мысля твоя дельная: баба – она кого хошь к порядку-то приведет, коли толковая сыщется, – задумался царь Антип.

– Так и я про то же, надежа-государь.

– Хм-м… Так тому и быть! – грохнул посохом царь Антип. – Эй, кто там! Кликнете-ка сынов моих.

– Так ведь некому кликать-то, царь-батюшка, – влез боярин Филимон. – Андрошку-то того, со двора наладили. Поторопился ты, царь-батюшка.

– Оно и верно, что наладили, – нахмурил брови царь-батюшка. – Я гляжу, на язык-то ты скор, а вот каков на ноги?

– Да ты что, отец родной? – не на шутку перетрусил боярин Филимон. – Как же так?

– Не перечь царю! Будешь теперича посыльным боярином – посылать тебя, строптивца, буду-у! – мечтательно закатил глаза царь Антип. – А может тебе указ на то требуется, так энто я мигом соображу.

– Что ты, батюшка, бог с тобой! – пуще прежнего побледнел боярин Филимон. – Я и так могу.

– А коли могёшь, так и сполняй на раз-два. Ишь, Диоген тоже мне выискался… хвилософ.

Боярина Филимона в двери вынесло, будто лист палый сквозняком. Остальные попритихли: шутка ли, боярина думного посыльным нарядить! Да еще и эта срамная осьмушка, будь она неладна! Ох, и крут у них царь-батюшка, ну и крут…

Глава 3. Три стрелы и Ее Лягушачье Высочество

Долго ли коротко ли бродил Андрон по болоту – то и ему самому уже неведомо было. Давно уж проклял он задумку свою нелепую. Выбраться бы обратно к людям, да куда тут пойдешь? Заплутал Андрон в лесной чащобе, что уж и сам рад не был. Куда ни глянь, всюду проклятое болото, деревья да поганки с мухоморами. И ни одной живой души, окромя лягушек противных. Сидят, подлые, на кочках, глазами навыкате на Андрона смотрят, поквакивают от любопытства, мол, кого это к нам занесло.

Болото тут топкое, непроходимое. Одного сапога Андрон уже лишился, другой бросить пришлось за ненадобностью. Комары над головой вьются, звенят тоненько да жалят скоренько – только отмахиваться от них успевай. Какие тут, к лешему, разбойнички, в этой трясине. И где тут их сыщешь, если и есть они? Разве у лягушек поспрошать, так Андрон по-лягушачьи ни гутен морген.

Стемнело быстро, Андрон и оглянуться не успел. Окутала ночь покрывалом своим лес, темнотища – хоть глаз выколи! Выбрался Андрон на травяную кочку, камышом поросшую, ноги поджал к подбородку, сидит, на комаров огрызается, головой вертит. Что делать – ума не приложит. Вдруг слышит, будто шевелится кто в темноте совсем недалече. Тихонько так шевелится: то ли лягушка в воду шлепнулась, то ли кочка какая чавкнула. Страшно стало Андрону, а ну как ужас какой – мало ли страхов всяких в лесу ночном! Прислушался. Тихо вроде, лишь камыш шуршит на слабом ветерке… Вот, опять!

Андрон резко обернулся влево и стал медленно сползать с кочки в жирную вонючую жижу. И тут нога предательски оскользнулась. Съезжая на пузе в болото, Андрон едва исхитрился в последний момент ухватиться за камыши.

– Помо… – ушел он с головой в болото, но вынырнул, тягая на себя ветки камыша и хватая разинутым ртом воздух.

– Ква! Ква, ква! – переполошились твари болотные, скача по рукам и голове Андроновым.

– Пошли прочь, подлые! Прочь! – зашипел на них Андрон, отмахиваясь обломанной камышиной.

– Ква, ква! – возмущенно засуетились лягушки на кочке.

– Кому сказал?! А ну, пошли отсендова. У, мерзость проклятая зеленая!

– Твы кваво этво мерзвостью обозвал, прыщ болотный? – раздалось вдруг в ночи.

Лягушки разом стихли.

Андрон, едва вытянувший себя на кочку, опять с перепугу съехал в гнилую воду. Совсем близко от него зажглись два желтых фонарика-светлячка. Но они почему-то висели на месте, не двигаясь, будто пристроились на одном кустике. Погасли, вновь зажглись. И его вдруг осенило: не светлячки то вовсе, а глаза в ночи светятся. Большие глаза, даже очень большие. А коли таковы глаза, то каков же их обладатель?

– Кто ты, чудище болотное? – пролепетал Андрон, ни жив ни мертв.

– Нет, квакой нахал! – Глаза стали еще крупнее и круглее. – Сперва мерзвостью обозвал, а твеперь еще и чудвищем кличвет!

– Ква, ква! – подтвердили лягушки.

– Но как же мне тебя называть? – заскулил Андрон, едва держась сколькими пальцами за камыши.

– Кваше Лягвушачье Квысочество, остволоп!

– О-о! – Андрон нашел в себе силы удивиться. – Простите, Кваше Квысочество, дурня необразованного.

– Лягвушачье!

– Да-да, именно ляг… лягвушачье. Но будет ли позволено мне молвить слово?

– Молви, толькво побыстрее. Уствали мы от твебя, беспоквойный твы кваквой-то.

– Я сейчас утопну!

– Эква тоже беда! На то оно и болотво, – Глаза погасли, но затем сызнова вспыхнули в ночи.

– Но мне нельзя утопнуть, Кваше Квысочество!

– Лягвушачье!!!

– Да чтоб ты провалилась вместе со своими титулами! Помогите-е-е!..

– Эй, ктво твам! Вытващвите этвого болвана, – разорвал тишину ночи властный и довольно неприятный и визгливый женский приквакивающий голос. – Я хвочу знать, почвему ему нельзя утвонуть, квак всем.

Мгновением позже Андрон ощутил вокруг себя мельтешение десятков холодных, мерзких лягушачьих тел, вода взбурлила. Андрона подбросило, оторвало от камышей и потащило невесть куда. Андрон глаза зажмурил, так страшно ему стало, лишь крепко сжимал в руках обломанные камыши, словно спасительные соломинки какие, и несся на всех парах по болоту, поднимая невысокую волну. Он даже пикнуть не смел, до того его одолел страх. И вдруг налетел он в темноте на что-то твердое, приложившись о него лбом и пузом.

– Ох-х! – помотал головой Андрон, приходя в себя.

Мельтешения под ним более не ощущалось, равно как и топкой жижи, а лежал он на твердой земле. Лбом же приложился, как оказалось, к стволу березы, – похоже, не рассчитали малость зеленые спасители. На лбу вздувалась вторая шишка, но это вовсе не страшно. Шишка – что! Главное, жив остался, из трясины выбрался.

– Жив… – Андрон отбросил камыши и ощупался на предмет целости. – Жив, батюшки святы! Я жив!

– Жив, жив, – подтвердили глаза, вновь загораясь во тьме совсем рядом.

– О Кваше… – бухнулся на колени Андрон, тыкаясь лбом в сырую траву.

– Этво акцент твакой, – остановил его властный голос. – Можешь говорить нормальным языквом.

– Ваше Вы… то бишь, я хотел сказать, Лягушачье Высочество! Вы мне жизнь спасли.

– Нужен твы мне больно, спасать твебя. А твеперь признавайся: почвему твебе нельзя утвопнуть. Да не вздумай лгать! – грозно предупредили желтые бельма. – Самолично утвоплю! – ярче сверкнули глаза.

– Слушаюсь, государыня, – стукнулся шишками в землю Андрон. – И не смею врать вам: злоба во мне кипит лютая, отмщения требует. Потому и нельзя мне пропасть. Никак нельзя.

– Этво забавно. Сквазывай по порядкву, чтво твам к чвему, – дозволили глаза.

– Взъелся на меня царь Антип, – начал, помолясь, Адрон.

– Слыхивала я про твакого. Чвем же твы ему досадил твак, чтво он твебя в болотво мое по уши загнал?

– Да ни за что, можно сказать, за сущую пустяковину. Вот слушайте! – Андрон поудобнее уселся на травке. Страх его уже сошел на нет, и по новой закипела, забурлила в нем злоба лютая на царя-батюшку. А вдруг глаза энти чем и помогут? – Служил я ему верой и правдой…

И почитай, до самой утренней зорьки без устали сказывал Андрон про свои обиды да притеснения, и сам не заметил, как под утро забылся сном тяжелым, беспокойным, зябко ежась от холода под березой, свернувшись калачиком и почесывая голые грязные пятки одну о другую. Снились Андрону кошмары глазастые и царь-батюшка разъяренный. И еще Федька страхолюдный, и всякое подобное, чего наяву никак не увидишь и с трудом выдумаешь…

Двери в царскую залу с грохотом отворились, и в них ввалился Иван Царевич, таща на спине боярина Филимона. Руки боярина безвольно свисали с плеч царевича, ноги волочились по полу. Боярская шапка торчала у Ивана Царевича подмышкой, посоха боярского не было и вовсе. С Филимона струйками стекала вода, собираясь в темные лужицы на пыльном, натоптанном полу.

Царь Антип, дремавший на троне, встрепенулся от резкого хлопка и привстал, вцепившись судорожно в подлокотники. Посох, стоявший у царя-батюшки меж колен, с грохотом упал, перебудив остальных бояр.

– Что? Где? Кого? – всполошились те, вскакивая со своих мест. – Никак пожар? Где пожар? Пожа-ар!!!

– Да какой там пожар. Ванька то, не видите, что ль? – зевнул рассудительный боярин Семен, махнув рукой.

Царь Антип, кряхтя, нагнулся, подобрал с полу оброненный посох, выпрямился, перебирая по нему руками, вернулся на трон. Зевнул широко.

В зале было светло. Утреннее солнце весело играло пылинками, кружащими в воздухе, обращая их в диковинные искорки. Заливались трелями птицы. Во дворе голосил голодный скот, требуя корму, горланили куры, надрывно завывал кот. Кто-то с кем-то ругался, но кто и из-за чего – поди разберись. Да и царское ли то дело во всякие дрязги холопские встревать.

Царь Антип отер сонное лицо ладонью, поежился, поплотнее запахивая халат, и уставился на застывшего у дверей Ивана Царевича с тяжким грузом на плечах.

– Чего это с ним? – недовольно спросил царь.

– Вы, отец, этого дуралея больше за мной не посылайте, – мрачно заметил Иван Царевич, опуская на пол боярина. Затем вытащил из подмышки боярскую шапку, выколотил об колено и водрузил на затылок лежащего ничком боярина Филимона. Пригляделся, чуть сдвинул, выровняв, и кивнул сам себе – сойдет, мол.

– А чего так? – подивился царь Антип. – Чего случилось-то?

– Этот дуралей звать-кликать меня зачал. Ну, я из клозета-то и ответил ему в шутку, мол, неча так голосить, а то утопну еще. А он решил, будто я в колодец провалился.

– И? – Царь недоуменно моргнул.

– В колодец полез. Спасать меня. Насилу вытащил, ужо пузыри пущать начал.

– А чего у него шишак-то на лбу? – повнимательнее пригляделся к боярину Филимону царь Антип.

– Так энто, того, ведром его малость приложило, – поправил шапку Иван Царевич, заслоняя собой боярина Филимона.

– Ах ты, душегуб проклятый! Да кто же так людёв из колодцев-то вынимает, ась?

– А чего?

– Веревочку ему надоть было спустить!

– Так я и спустил!

– С ведром?

– А чего?

– Ох, остолоп! – хлопнул царь Антип ладонью по лбу. – Жив-то хоть Филька али как?

– А чего ему сделается-то? – пожал плечами Иван Царевич. Очень уж сильно обидные слова царя-батюшки за душу его зацепили. Ведь как лучше хотел, человека спас. – Оклемается, чай, не впервой.

– Энто как? – насторожился царь-батюшка.

– А очень просто: он уж дважды чуть не утоп по хмельному-то делу, – охотно пояснил царю Семен Потапыч, опередив Ивана Царевича. – А покамест спасали, в единый раз веслом по башке получил, а в другой – мосток сложился да и рухнул на него вместе со всей челядью, что боярина из воды вынимала.

– То-то я гляжу, странный он какой-то, – покосился царь-батюшка на завозившегося на полу боярина Филимона, – словно с башкой у него чего так. Значит, отойдет, говоришь?

– Не впервой, – вздохнул боярин Семен, пожевав губами.

– Это ж сколько времени, сукин кот, угробил на простую-то работенку, – взялся заводиться царь Антип. – Сказал как человеку: поди, разыщи сыновей. А он что? В колодец полез, дурья башка! А где Данила с Козьмой?

– Так он их позвать-то и не успел, – откликнулся Иван Царевич.

– Ну, Филька!.. – выдохнул в чувствах царь Антип.

– Так я их сейчас кликну. – Иван Царевич с готовностью шагнул к дверям.

– Куды? – пристукнул посохом царь-батюшка. – Стой здесь! Сами заявятся. Жрать как приспичит… О, чую! Один ужо здесь.

И вправду, в неплотно притворенную дверь сквознячком потянуло перегарный дух, а за ним и сам Козьма объявился: морда отекшая, глаза красные, что у твоего кролика, нос сигнальным огнем светится – полыхает. А вонища от него стелется по зале – не приведи господи! Бояре враз носы в воротники поутыкали. Более выдержанный царь-батюшка лишь поморщился.

– А, Козьма! По здорову ли?

– Здоров, отец, – проскрипел Козьма, недовольно обводя оловянными глазами пустое помещение. Ни стола тебе, ни снеди – опоздал, что ль?

– Часы повернул?

– Ага, как есть повернул.

– И сколько ж натикало?

– Да, почитай, восемь вечера, да еще четверть сверху.

– Вечера, говоришь? – прищурил левый глаз царь-батюшка.

– Ага, как есть.

– Так чего ж ты жрать-то заявился, коли ужин тю-тю ужо?

– Так я энто… водицы испить, – выкрутился Козьма. – Вот напьюсь и пойду бдеть.

– Потом бдеть будешь! А покедова стой, где стоишь. Ты ужо так набдел – в помещении дыхнуть нечем.

– Как скажете, – безразлично отозвался Козьма.

– А вот и Данила пожаловал, – обрадовался царь-батюшка, видя, как в двери втискивается средний сын. – С чем пожаловал, сынок?

– Куренка вот подстрелил, – гордо вытянул руку Данила-охотник. В руке его покачивалась курица-пеструха с обвисшими скрюченными когтистыми лапками и вываленным из разинутого клюва языком.

– Угу, – понимающе кивнул царь Антип. – Во дворе, что ль?

– Скажете тоже, отец, – разобиделся Данила. – То в лесу случилось.

– Да неужто кур в лесу разводить зачали?

– Ничего вы, отец, в дичи не смыслите.

– Да уж куда мне! Так ты бы еще яичек с десяток или поболе настрелял, больно яичницы хочется. А сало – слышь, Данила? – сало там, в лесу нигде крыльями не взмахивало, ась?

– Не взмахивало, – буркнул в ответ Данила, пряча куренка за спину.

– Жаль, – показно расстроился царь-батюшка, – а то бы яичница с салом была. Ну да ладно. Куренка на кухню снеси, да поскорее возвертайся. Дело у меня до вас, сыны мои.

– Ага. – Данила вывалился из залы и утопал, скрипя половицами и сотрясая здание грузными шагами.

Остальные молча оглядывали пустое помещение, всякими знаками намекая царю-батюшке, что пора уж и за трапезу приниматься.

Они и губами шлепали, и облизывались, и зубами цыкали, и животы чесали, а все впустую. Царь Антип словно не замечал знаков тех. Сидит себе на троне, мурлычет под нос себе да притопывает. Ждет, значит, когда Данила вернется.

Данила обернулся быстро, на ходу хрустя с голодухи сухарями, но, заметив хмурые лица, ссыпал сухари в карман, наспех проглотил те, что во рту перекатывал и преданными глазами уставился на царя-батюшку.

– Значится, так, – нарушил молчание царь Антип. – Бояре мне тут мыслю дельную подали: обженить вас надобно.

– Че-его-о? – протянул Козьма недовольно, сдвигая сальную шапку набекрень.

Остальные сыновья лишь рты поразинули, так их кдивило известие это нежданное-негаданное.

– Да на кой они, бабы-то энти?! – замотал головой Козьма.

– Цыц, вобла пивная! – саданул царь Антип посохом в пол. – Не твово ума дело, на что. А как сказал, так и будет.

– Дело ваше, отец, а токма я несогласный.

– В поле пойдешь – сеять, пахать, коров за титьки дергать! – грозно свел брови царь Антип.

– А чего сразу в поле-то? – разом скис Козьма. – Чуть что – сразу в поле.

– Так чего выбираешь?

– Ладно уж, давайте бабу, коли так. – Козьма содрал с головы шапку и хлопнул ей об пол.

– Я те кто, Козьма? – пуще прежнего разозлился царь-батюшка, – торгаш какой непотребный али сваха, баб тебе доставлять? Сам найдешь.

– Так у меня работы – во! – Козьма сжал пальцами горло.

– Обождет твое «во».

– Не обождет, – буркнул Козьма.

– Обождет!

– Нет!

– В поле!!!

– Так бы сразу и сказали, а чего ругаться-то? Чуть что – сразу ругаться.

– И шапку подбери. Не на базаре, чай, шапками кидаться.

– Шапку, шапку, – проскрипел Козьма, но шапку подобрал и зажал в руках. – Где их искать-то, баб энтих?

– А и вправду, – призадумался царь Антип. – А, бояре? Где у нас бабы-то водятся?

– Бабы – они везде водятся, – степенно покачал головой боярин Семен Потапыч.

– Вот помню случай был… – отозвался с полу боярин Филимон, который уже пришел в себя, только лежал тихонько да к разговору прислушивался – не об нем ли толкуют.

– Цыц, стукнутый! Лежи себе, сохни.

Филимон заткнулся, прикрыв глаза, будто уснул опять.

– Так где, говоришь, Потапыч? – вновь обернулся царь Антип к боярину Семену.

– Везде, батюшка наш, куды ни плюнь.

– Точнее.

– А точнее, так у меня три дочки на выданье.

– Во-он ты куды плюнул! – царь Антип поправил корону концом посоха. – Породниться, значится, хочешь.

– А чем мои других хуже? – выкрутился боярин Семен.

– А мои? – встрепенулся лежащий на полу боярин Филимон. – Мои тоже ничего!

– А их тоже, того, веслом? – уставился на него царь Антип.

– Зачем веслом? – похлопал глазами Филимон, воздевая себя на непослушные ноги и ища глазами свой посох.

– Мало ли, может у вас энто наследственное, хе-хе.

– Ха, ха-ха! – загоготали бояре.

– Скалкой было, для порядку.

– По башке?

– Зачем по башке?

– Да так. Веселый ты человек, Филька.

– Ага, ну да, – поспешно согласился боярин, выжимая руками полы кафтана.

– Еще у кого дочки? – царь Антип обвел взглядом бояр.

– Да, почитай, у кажного по две, по три, – ответил за всех боярин Семен Потапыч.

– Расстарались вы, бороды многогрешные, – прицокнул языком царь-батюшка. – Так что ж делать-то будем, ась?

– Да бери, надежа-царь, моих, и всего делов! – стукнул посохом боярин Семен, гордо выпрямляя спину. Луч солнца коснулся его кафтана, и тот заблестел, засиял шитьем золотым.

– А чего это твоих? – вскочил со скамьи боярин Трофим. – Мои-то, чай, не хуже будут.

– Молчал бы уж, – бросил боярин Семен. – Сравнил тоже!

– Ты на что енто тут намекашь, ась? – Борода у боярина Трофима встала дыбом, глаза выкатились, наливаясь гневом. – На что намекаешь, я тя спрашиваю?

– Знамо на что! У дочек-то поспрошай. Особливо у старшей.

– Ах ты…

– Ну, ты, не балуй! – погрозил посохом боярин Семен.

– А мои?! – поспешно вскочил вслед за Трофимом боярин Василий. – Мои тоже, чай, не пальцем деланые!

– А ты, Васька, не встревай! – прорычал в бороду боярин Семен.

– Да-да, ты лучше помолчи! – поддакнул Трофим.

– Чего это я молчать должон?

– А того!

– Чего – того?

– Того самого!

– А в глаз?

– А в лоб?

– Ах ты…

Бац!

Хлоп!

Хрясь!

– О-ох, уби-или! Обезглазили! – заголосил боярин Трофим, вертясь на месте и держась за глаз.

– Мое ухо, ухо мое! – взвизгнул боярин Василий.

– Что ухо! У меня искры из глаз! О-ох, свет в очах померк… – прорычал боярин Семен, потирая зашибленный лоб. – Ну, пес смердячий!..

Хлоп!

Бац!

Хрясь!

– Ау!

– О-ох!

– У-у-ы-ы!

– Цыц! Прекратить! – не вытерпел царь Антип.

И возня в думском углу враз стихла, будто и не было ничего. Бояре сидели рядком, преданно взирая на царя-батюшку.

– Безобразие! Вам тут чего, харчевня али царские палаты? Раздухарились, орлы, крыльями размахались. Ух, я вас!..

– Дак мы, царь-батюшка, – осторожно подал голос боярин Трофим, пытаясь проморгаться правым опухшим глазом.

– Молчать!!! Сватья, чтоб вас, тестюшки дорогие.

Бояре думские стыдливо потупили очи и надули губы. Неясно только, вину свою осознали али обиду на морды налепили.

– Вот так! А будет, как скажу. Пока вы тут посохами размахивали да за бороды друг дружку таскали, мысля мне пришла: дадим детям луки тугие да стрелы каленые, выйдут они во поле чистое…

– Как, отец? Опять в поле? – перепужался Козьма, аж присев чуток. – Так вы же сказали…

– Ты дослушай сперва, а потом уж энти, как их… реверансы откалывай.

– Но ведь поле… – пробормотал Козьма.

– А я бы сейчас груздёв моченых отведал, – мечтательно облизнулся боярин Филимон.

– Это ты к чему, Филька, сказанул? – повернул к нему голову царь Антип.

– Энта, как ее… ассосанция наклюнулась: каленые – моченые, – покачал боярин Филимон рукой из стороны в сторону, будто ходики маятником.

– Ага, – скумекал царь Антип. – А у меня тоже кой-чего наклюнулось. Вот послушай: груздей – плетей.

– Да за что же, отец родной?!

– А за глупость, Филька. Может, огреть чем тебя по башке, шоб не встревал в умные беседы со всякими глупостями, ась? Груздев ему, видишь ли!

– Нет, нет, – попятился боярин Филимон и опустился на скамью, – я тута вот посижу.

– Значится, – продолжал царь Антип, – как я ужо сказывал, выйдут они во чисто поле, натянут тетивы да и пустят по стреле на кого Бог пошлет. Вот и узнаем, какая да откель кому баба.

– Умно… Гениально… Сногсшибательно… – зашептались бояре. – Умопомрачительно… эх, груздёв бы…

– То дело, отец, – произнес Данила, прикинув так: стрела – она ведь дура дурой, куда полетит – то никому не ведомо, да и вряд ли угодит в то место, где бабы-то водятся – произрастают.

Царь Антип кивнул.

– А ты что скажешь, Иван?

– А что тут говорить. Тут ведь, кто косу носит, тот и сено косит.

– Это ты к чему? – насторожился царь-батюшка.

– Присказка такая, отец. Вы корону носите, стал-быть, как скажете, так тому и быть.

– Ох, Ванька! – погрозил царь Антип пальцем. – Хитришь все. Ну, на том и порешим.

– А я? – подал голос Козьма.

– Чего – ты? – оделил царь Антип старшего сына недобрым взглядом.

– Меня забыли спросить! – ткнул шапкой в грудь Козьма.

– Вот именно, что забыли, – хмыкнул царь Антип и отвернулся. – Эй, кто там! Собирайте на стол, трапезничать пора.

– Так ведь, стольничий-то того, – напомнил царю-батюшке боярин Семен, – улетучился.

– Ах да, – спохватился царь Антип. – Ну, Филька, принимайся за дело.

– Я… – начал было подниматься со скамьи боярин Филимон.

– Я сам соберу, отец, – вызвался Иван Царевич, выступив вперед. – А то ведь опять чего не так пойдет, и сберемся мы не заптракать, ан как раз ужинать.

– И то верно, – призадумался царь Антип, но ненадолго. Пузо уже ворочаться зачинало и тянуло так неприятно. – Токма поскорее обернись. Шамкать больно охота.

– И груздёв не забуть! – крикнул вслед Ивану Царевичу боярин Филимон, и все посмотрели на него.

– Чего? – боярин смущенно повертел посох в руках, но никто ему не ответил, лишь царь Антип головой покачал и вечно сползающую с головы корону поправил.

И никто не заметил, как совсем маленькая лягушка, мирно до того сидевшая в уголке под скамьей, проскакала к дверям, выскочила в них и была такова. Она услышала и узнала, все, что ей было нужно.

Глава 4. На кого Бог послал

Чисто поле под ясным синим небом простиралось версты эдак на две-три во все стороны. Справа и впереди тянулся ввысь сосновый лес вперемежку с осинами да березами. В него на самом краю поля вклинилась небольшая деревушка с покосившимися, вросшими в землю домишками. Слева выстроились дома побогаче – то были лавки купцов и мастерские ремесленников. За ними возвышались двухэтажные постройки – эти принадлежали боярам не шибко богатым. Позади же поля (верней, в начале) располагались царский терем с пристройками и башенками, церквушка, колокольня, позади них – терема зажиточных бояр и базарная площадь. За ними имелись еще поля и деревни, но выбор, как можно понять, у царевичей невелик был, и оттого на душе у них ясно было и светло. Никому из братьев не хотелось обременять себя столь ответственным делом, к каковым, разумеется, относился брак. Помните, еще Сократ говорил: «Попадется хорошая жена – станешь счастливым. Плохая – станешь философом». Счастливы царевичи были и без того, а философами им вовсе не хотелось становиться, тем более через подобный печальный факт.

Но царь Антип оставался непреклонен, и царевичи уповали лишь на удачу, вернее, на стрелу – да минует она двор бабий, поворотят ее от их ворот силы небесные и непогода… Впрочем, откуда ей взяться-то непогоде, коли солнце светит вовсю и ни дуновения ветерка. А силы небесные – так им боле заняться нечем, как стрелы ворочать да царевичей от участи неминучей избавлять.

Так колебались молодцы, стоя с луками тугими во чистом поле и вертя головами. Увидел царь Антип колебания их, и еще хитрые огоньки в глазах Данилы и решил: «Э-э, нет, сынки, так дело не пойдеть!» – а подумав так, немедля внес нужные поправки.

– Завязать им глаза, шоб не лупали ими да не метились больно! – отдал он приказ, когда Данила уж было изготовился пустить стрелу в сторону леса.

– Это еще зачем? – возмутился Данила, опуская лук.

– Надоть так, – пресек лишние разговоры царь-батюшка, топнув сапогом. – Вяжи глаза!

Делать нечего. Завязали сыновья глаза тряпицами, а царь Антип опять тут как тут, никак ему неймется. Все повязочки самолично общупал, подтянул, отвесил нравоучительных подзатыльников Даниле с Козьмой за щелки хитрые и отдал новый приказ:

– А ну-ка, покрутитесь-повертитесь, шоб уж наверняка, – повертел царь пальцем, будто мешал чего.

– Помилуй, отец родной, одумайся! – вцепился в него боярин Семен. – Они ж нас с тобой того, в ежиков сейчас превратят.

– В каких еще ежиков? – выдернул царь Антип рукав из жирных боярских пальцем. – Ну вот, измусолил, – посетовал он. – Сколько уж раз говорено было: вытирай руки об скатерть! Нет, хари бескультурные, все об себя да об меня норовят.

– Прости, царь-батюшка, – боярин Семен только-только собрался обтереть руки о кафтан, но остановился, поглядев на ладони, – но ежики из нас будут что ни на есть натуральные. Или энти, дикомбразы! Они ж ни черта не видят.

– Ан верно мыслишь, Потапыч! – сходу смекнул царь-батюшка и как гаркнет: – Ложи-ись!

И только успели бояре с царем хлопнуться наземь, кто где стоял, как Данила, раскрутившись, пустил стрелу. Стрела та точнехонько над головами двух бояр прошла, шапки с их голов посшибала. Бояре только и перекрестились, глаза зажмурив. Данила-то еще ладно, а ну как похмельного Козьму поведет? Тут ведь чего хошь случиться может, как к землице ни припадай.

Между тем Данила содрал с лица повязку и увидел стрелу на излете, блеснувшую наконечником – в сторону теремов богатых унеслась. Только и махнул рукой да стон тяжкий издал – не судьба, видно, холостым ходить.

Взял лук на изготовку старший сын Козьма. Стоит, из сторону в сторону качается, будто осина, ветром колышимая. Силится, тужится, лук пытается натянуть. Стрела то на одного боярина укажет, то на другого, а то и вовсе на царя-батюшку. Перепужались бояре, дышать боятся, головы руками прикрыли, будто поможет это. А Козьма знай себе тетиву тянет-потянет да над боярами с царем измывается. Не специально, конечно, а просто луком никогда не орудовал и силушку пропил-растратил. Но вдруг натянулась тетива, да так неожиданно, что крутнулся на месте Козьма, шлепнулся на спину и как пульнет из положения лежа. Стрела ввысь и ушла, а оттуда на купеческие дома нацелилась. Летит, гудит, будто сердится. Очухался Козьма, стянул скоренько повязку с глаз и сквасился окончательно – вот ведь, не повезет, так не повезет. Поднялся с земли, рукой махнул, лук бросил и ка-ак пнет его, словно виноват он в чем.

Настала очередь Ивана Царевича, младшего сына. Тот уж с участью своей смирился давно – не перечливый он был, сговорчивый: раз сказал царь-отец, то так тому и быть. Поворотился он несколько раз вокруг себя, лук вскинул, тетиву натянул да и отпустил, не мудрствуя шибко. Загудела тетива, сорвалась стрела с нее, просвистела над лесом – куда унеслась, разберись поди.

Пригорюнился Иван Царевич – не повезло, в лес дремучий стрела унеслась. А Козьма с Данилой от зависти лопаются, щеки дуют – вот же дурню счастье привалило!

А царь Антип уж тут как тут, хлопает сыновей по плечам, радуется не знамо чему:

– Ну, сыны мои славные, идите, ищите стрелы свои. Как найдете, так и с женами возвертайтесь.

– А коли там нет баб? – засомневался Данила.

– Как так нет? – вскинул брови царь Антип. – Не могёт того быть! – отмел он рукой сомнения Данилины. – Бабы – они везде есть.

Закручинились Козьма с Данилой, головы буйны повесили и поплелись, ногами камешки загребая да пыль поднимая, каждый в свою сторону. Один Иван Царевич стоит, на лес бестолково смотрит.

– А ты чего ж? – окликнул его царь Антип.

– Дык, ведь… – указал Иван Царевич на лес рукой.

– Так и чего? Дуй в лес, значится, ищи счастие свое.

– Да какое ж в чащобе счастье-то могёт быть?

– Какое надо, такое и могёт, – подталкивает сына царь-батюшка кулаком промеж лопаток. – Дуй, говорю!

– Э-эх! – Иван Царевич лук на плечо повесил, колчан со стрелами поправил и потопал к лесу.

А бояре с земли уж поднялись, себя ощупывают, радуются, счастью своему не верят. Кончилось все, а живы остались. Ох, царь-батюшка, удумал-удружил, едва прямиком на тот свет не спровадил – голова!..

Проснулся Андрон от шума непонятного, будто ругается кто рядом совсем. Глаза продрал, по сторонам ими лупает, в толк взять не может, где он да что. А холодища какая, аж зубы клацают – дробь отбивают и озноб бьет.

Присел Андрон на траве сырой, колени поджал и ну колотить себя руками по бокам, по мокрой от росы одёжи. А как отколотил себя порядком да сон смахнул, так и припомнил все: и прогулку лесную, и болото – чтоб ему пусто было! – и спасение свое чудесное, и даже глаза страшные, во тьме полыхающие. И голос необычный, от глаз тех исходивший, тоже припомнил – до сих пор в ушах стоит: «ква» да «ква»! Да нет, не в ушах то квакает, а на самом деле, поблизости.

Вновь огляделся Андрон вокруг – деревья, кусты, болото вот у самых ног волнуется, булькает, зловония испускает. А шум из-за кустов голубики идет.

Андрон опустился на четвереньки, подполз к кустикам и руками их осторожно раздвинул. Волосы у него на голове зашевелились, дыбом встали: болотная кочка недалече, широкая, высокая, а на кочке той две лягушки росту невиданного, почитай, до колен ему каждая будет. Лягушки те мордасы друг другу лапищами начищают, за стрелу борются. У той, что помельче, корона золотая на голове сидит, махонькая такая, держится, будто гвоздиком приколочена. Кочка под лягушками проседает, вода гнилая через край ее плещется, того и гляди кочка опрокинется, и полетят лягушки те в воду. Ан нет, держится кочка, да и чего лягушкам-то сделается, коли даже в болото загремят – родной дом, как-никак.

– Моя стрела! – тянет-потянет на себя стрелу та, что покрупнее чуток будет.

– Фигву твебе! – дергает другая, что в короне. – Кво мне прилетела, значвит, моя!

– Отдай, скволочь пупырчватая!

– Сама скволочь! Кворовка подлая.

Хрясь!

Бац!

Шлеп!

– Лапвы убвери!

– Сама убвери! У, образина страшная.

– Жабва лупвоглазая!

– Кворова жирная! Отдай стрелу, моя она!..

Вертятся на кочке, пыхтят от натуги, друг дружку охаживают, бранью поливают, а лягушек вокруг них – видимо-невидимо. Сидят кружком, рты поразинули.

Андрон из-за куста наблюдает, понять не может, чего лягушки не поделили. Страх его на убыль пошел, и завладело им любопытство: стрела какая-то залетная, на кой она лягушкам чудным-невиданным сдалась?

И тут изловчилась та, что покрупнее, да ка-ак ткнет ластом в глаз коронованной зеленой особе. Зажмурилась лягушка от подлого удара, за глаз ушибленный схватилась, а сопернице ее только того и надобно было. Крутанула она лихо стрелу, вырвала из лапки меньшой лягушки, на спину упала и задними лапами пихнулась. Слетела лягушка с короной на голове с кочки, в жижу болотную плюхнулась, выставила глаза поверх нее и пузыри принялась от обиды пускать. А крупная скачет на кочке, приплясывает, стрелой помахивает.

– Ну, квак, – говорит, – чья взяла?

– Нечвестно этво, – подала голос из трясины коронованная – и как только корона на ей держится!

– Дурва ты, дурва, – приплясывает вторая. – Нечвестно! Нашла, где ентву чвестность исквать – в болотве! Хва!

Закручинилась лягушка в короне, крупную слезу пустила, языком ее смахнула да и погребла прочь. Жалко ее почему-то Андрону стало, но встревать в лягушачьи разборки ему как-то не с руки. Да и голос у той, что на кочке отплясывает, слишком уж смахивает на тот, из ночного кошмара – ошибиться тяжело. И пусть короны у нее нет, так власти хоть отбавляй – еще и вправду в «болотве» своем утопит, коли чего ей не так выйдет. Как спасла, так и утопит – ей-ей!

Напрягся Андрон от мыслей своих, веточку тонкую сильно перегнул; хрустнула та у него в пальцах.

Затих Андрон, пошевелиться боится, а лягушки все разом в его сторону головы обернули. Крупная плясать на кочке перестала, тоже на куст уставилась. Смотрела, смотрела, потом стрелу в пасть поперек вставила и в два прыжка к кусту выпрыгнула. Андрон от неожиданности на спину повалился.

– Ква-а, – разулыбалась лягушенция, завидев Андрона. Стрелу на траву выплюнула, глазищами поводит, лапками косолапыми траву мнет. – Очвухался, гвость залетный?

– Я не гвоздь, государыня, – лопочет Андрон, отъезжая на заду от лягушки. – Андрон я.

– Знаю, квак звать-квеличать твебя. Спасибвочки твебе.

– Да за что ж энто, государыня? – нашел в себе Андрон храбрости удивиться.

– За стрелу энтву.

Молчит Андрон, мысли в голове ворочает, не подвох ли какой со стрелой-то?

– Дык я ж, государыня, про ту стрелу и слыхом не слыхивал, и ведать не ведаю, – на всякий случай сказал он, отползая еще чуток.

– И то знаю, но твы твак вовремя подвернулся, на Антипа, цваря твоего, пальчиквом уквазал.

– Не мой он, государыня! – пискнул Андрон, но лягушка, казалось, не расслышала.

– Послала я разузнать все про цваря твого.

– И? – насторожился Андрон.

– Обженить решил цварь Антип своих свыновей.

– Кого? – переспросил Андрон, не сразу уразумев, о чем речь идет.

– Свыновей! – топнула лапкой лягушка. – Твы никвак глухвой?

– Нет, нет, – замахал руками Андрон. – Свиновей так свиновей – разве я против, государыня?

– Да не свиновей, а свыновей, остволоп! – разозлилась лягушка.

– Ну да, я так и говорю.

– Ох, бедва с твобой, – покачалась на лапках лягушка. – В общем, пустили они по стреле, да Иквану подсобили мои поддванные чуток, под ножку ему подлезли, свебя не пожалели. – Лягушка сделала вид, будто слезу пустила, сухой глаз утерла.

– Кому подсобили? – окончательно окосел Андрон.

– Иквану! Твочно глухвой квакой-то.

– Ах, Ива-ану! – дошло до Андрона.

– Твы издеваешься?

– Да вы что, государыня! И в мыслях у меня того не было, – перекрестился Андрон. – Токма говорите вы чуток странно, я не всегда уразуметь успеваю.

– Тугводум? – уточнила лягушка. – Али нечвем?

– Ага, он самый, энтот… – закивал Андрон.

– Ну и… болотво с тобой! Квобщем, идет этвот самый Икван сюда…

– Как… сюда? – побледнел Андрон. – Зачем?

– Квот же твы дурвень! – разозлилась лягушка. – Твак ведь, у квого стрела, та и жена цваревича будвет.

– А… – выставил палец Андрон, ткнув им в лягушку.

– Дошло? Я, Квака! – гордо надула зоб лягушка. – Дочь самогво Квощея Бессмертногво!

Андрон в конец побледнел, шелохнуться не может, будто к земле прирос – надо же, угораздило его с нечистью такого ранга связаться. Шутка ли, сам Кощей-батюшка! А дочка у него…

Андрон потряс головой, сбрасывая наваждение, и перекрестился – авось исчезнет лягуха. Ан нет, сидит напротив, как сидела, глаза на Андрона пучит, пасть разевает.

– Токва слышь, Андрон? – переждав, пока Андрон в себя немного придет. – Не Квака я вовсе, понял?

– А кто? – прохрипел тот. Вдруг еще в какое чудище лягушка-то обратится, почище этой образины зеленой.

– Цваревна я, Квасилиса. Понял?

– Как не понять, государыня, – закивал Андрон, облизывая губы сухие. – Вы – царевна Василиса Кваковна, дочь Кощея-батюшки.

– Дурвак! Проство цваревна.

– Ага, дурак, как есть, – промямлил Андрон заплетающимся языком.

– Толькво твы об этвом и знаешь. Цваревна-то наствоящая в болотве остванется, а я замест ее за Иквана замуж квыйду. А твы при мне будвешь, понял?

– Ага, понял. А зачем?

– Чтво – зачвем?

– При вас зачем, государыня?

– Слугвой, дурвень! Чвин получвишь квысокий.

– Чего? – разинул рот Андрон.

– Чвин!!!

– А-а-а! – смекнул наконец Андрон, в мгновение ока приободрившись. – Так энто мы завсегда пожалуйста. Это мы могём!

– Ну квот, наквонец-тво! Да смотри у меня, толькво про Квасилису наствоящую ляпнуть квому не вздумай.

– Да чтоб я! Да ни в жизь! – порывисто вскочил Андрон. – Тьфу на нее. Тьфу, тьфу!

– Молодвец! – похвалила лягушка. – А твеперь слушай сюдва…

Пока Квака Кощеевна с Андроном Не-знам-каким планы свои коварные строили да замыслы подлые вынашивали, а Иван Царевич, хмурее тучи, по лесу бродил, под кустики, за деревца заглядывал, стрелу свою сыскивал, оглянемся на дворы боярский да купеческий, куда стрелы Данилы и Козьмы угодили.

Повезло шибко в тот день боярину Трофиму, о чем молился боярин без устали, руки не покладая. Только присело семейство многочисленное Трофимово за стол отобедать, как слышат, шмелем чего-то гудит, и все сильнее и ближе. Головами закрутили, понять не могут, откуда звук такой странный исходит, а уж непонятность – она тут как тут. Ухнула стрела в растворенное настежь окошко, кокошник старшей дочери Глафиры насквозь пробила и пригвоздила его к столу посредь солений всяких и блюд аппетитных. Тут уж домочадцам Трофимовым не до куропаток жареных, почек верченых да свинки, яблоками обложенной, стало, не говоря уж о разносолах. На кого икота напала, кто со скамьи рухнул в беспамятстве, а у кого сил достало, тот под стол забрался. Бабы, которых обморок не взял – те голосить принялись. Носятся туда-сюда, будто ошпаренные, визжат, руками машут. Мебель ходуном в доме ходит, сторонится, крынки с тарелками по полу скачут. Свинка – бок жареный яблоко из пасти выронила, под шкап схоронилась, почки по углам разбежались, куропатки в окна повыпрыгивали на радость псам дворовым.

Слуги прибежали, кто с ведрами, кто с дубинами и метлами, а один даже с самоваром наперехват. Стоят в дверях, сообразить пытаются, с чего переполох такой поднялся. Но в забаву боярскую не встревают, боязно – вдруг не потрафишь чем?

В общем, суета радостная охватила хоромы Трофимовы. Одна Глафира сидит на своем месте, макушку щупает, в толк взять не может, как жива осталась, и кто такую подлость сотворить с ней удумал. Никак, месть чья? Мало ли у ей парней всяких было – ух, падкая до них Глафира была, аж саму жуть брала! С одним погуляет, потискается, бросит – и к следующему бежит, а глаз уж на третьего поглядывает – засматривается.

А тут еще кто-то в ворота колотить зачал, да так неистово, что екнуло сердечко девичье. Вскочила Глафира, табурет опрокинула.

– Ох, не виноватая я! – и к окну. Так слуги насилу ее оттащили от окна-то, успели-таки за юбки ухватить – второй этаж, как-никак. А Глафира рычит, вырывается, будто бес в нее какой вселился, вдобавок к тому, что в ней ужился уже.

И тут ворота сами собой распахнулись, и ступил во двор Данила – царский сын. Остановился посредь двора, вихор знатный ручкой пригладил, ножку выставил, кулаки в бока упер – стоит, оглядывается, понять ничего не может: гостя дорогого никто не встречает, по имени не величает. Бегают все, голосят – праздник какой али случилось что? Непонятно…

–Эй, люд добрый! – крикнул Данила, и, словно по мановению руки, все разом стихло.

Смотрят все на царевича, глазам не верят – с чего это сын самого царя-батюшки к ним в гости заявился.

– Ну, чего зенки-то выпучили? – нахмурил брови Данила. – Баб подавайте! – А сам стрелой-то поигрывает, в пальчиках нетерпеливо вертит.

– Да за шож, батюшка! – скатилась боярыня с лестницы и в ноги царевичу. – Не губи!

– Чаво? – заломил Данила шапку. – Да ты, никак, с радости-то умом тронулась?

– Пощади, Данила Царевич! – вцепилась боярыни в штаны Данилины и ну дергать их, вниз тягать.

– Да пусти ты! – насилу вырвался Данила, держа штаны рукой. – Совсем ополоумила, дура старая? Баб, говорю, подавай!

– Да на кой они тебе, батюшка? – взвыла боярыня дурным голосом.

– Жениться буду!

– Поща!.. Чегось? – медленно разогнулась боярыня, ушам не веря.

– Жениться хочу. Оглохла, что ль?

– Ох, батюшка мой! Что ж энто? – вскочила боярыня на ноги. – Так то знак такой был? А мы и не признали сразу.

– Какой еще знак? – разозлился Данила Царевич. – Бабы, говорю, где?

– А стрелка-то твоя, знак женильный, значится. А бабы – бабы они тута все, – указала боярыня рукой на терем высокий.

Данила посторонил ее и неспешно, с достоинством, поднялся вверх по лесенке, к собакам приглядываясь. А собаки рычат, куропаток раздирают, мослами хрупают.

– Богато живете, – хмыкнул Данила. – Мы дичь сами едим, а вы ей собак кормите! Надо будет царю-батюшке об том доложить, пусть дичным оброком вас обложит.

– Дык это ж… – испугалась боярыня, вслед Даниле Царевичу поднимаясь.

– Двумя!

– Ох ты ж… – схватилась за сердце боярыня, но боле ничего сказать не решилась. Крут царевич молодой, как отец его, царь-батюшка. Перекрестилась.

Вошел в избу Данила Царевич да лбом притолоку едва не вынес, как увидал боярыню молодую, у окна в окружении слуг стоявшую. Ух, лепа боярыня, чернява, уста алые, ланиты застенчиво рдеют, десницы белы да нежны, тонкие длинные перста застенчиво теребят поясок вышивной. Ресницы что опахала – хлоп, хлоп так наивно.

Схватился за сердце Данила Царевич, глаз отвесть не может. Вот она, говорит, невеста-то моя! И другой не надобно мне. А Глафира глазами хлоп да хлоп застенчиво – по сердцу, значит, жених пришелся. Ну, тут, как водится, шум поднялся: на стол собирать, жениха дорого подчевать – еще бы, счастье такое привалило! А Данила все в притолоку лбом тычется, в помещение никак войти не может. Хорошо хоть слуга, мимо проходивший, подсобил, пригнул его маленько, все и образовалось тут же…

Козьмы же стрела, проделав путь долгий, угнездилась и вовсе в странном месте, для того нисколько не предназначенном. Будто оса шальная, налетела она ниоткуда и ужалила прямо в пышное, необхватное седалище дочь купеческую Милославу, едва наклонилась та со скамеечки любовно собачонку свою погладить-приласкать. Нежная она была, Милослава-то. А тут, откуда ни возьмись, неприятность такая нарисовалась. Стыдно и больно. Еще бы, обидная подлость какая!

И принялась Милослава от стыда и обиды крушить все, что под руку ее крупную подвернется. Медведем ревет, по двору носится, стрела у ей в заду что твой хвост виляет, да только вытянуть ее никто не решается. Боязно к Милославе приблизиться, а ну как затопчет и не заметит. Но исхитрился отец ее, купец Борис, на осьмом круге изловчился – и дерг за стрелу. И в дом. Потому как совсем разошлась Милослава от болей: скамеечку в щепки разнесла, будку разломала. Бочки по воздуху летают, вилы с лопатами пополам переламываются. Так разошлась, даже бобика любимого едва вусмерть не истоптала. Успел тот забиться под дровни, у сарая стоявшие. А тут и Козьма вовремя объявился. Ворота ножкой приоткрыл, привалился к ним плечом, пальцы за пояс заткнул и ножки важно скрестил: не здесь ли, чай, стрела-то моя? Ну, Милослава ему все, как водится, на пальцах-то и разъяснила…

У Козьмы, старшего царевича, конечно, припадок любовный случился. Всем семейством опосля откачивали да отпаивали, а особливо к тому свою нежную ручку Милослава приложила, как только в себя от радости-то пришла. Жив Козьма остался, разве помялся немного, но это ничего – до свадьбы заживет. В общем, совет им да любовь, как говорится: чего промеж любящих сердец не случается?

А что же Иван Царевич – младший сын?

Долго блуждал он по лесу, уж и отчаялся стрелу свою сыскать найти. Пригорюнился, присел на дерево, ветром поваленное. Сидит, ножкой покачивает, волосы от безысходности ворошит. Можно, конечно, воротиться и так, показать царю-батюшку другую стрелу и сказаться, мол, стрела вот, а девицы молодой так и не сыскал, не было никого при той стреле. Да не таков Иван Царевич, лгать сызмальства не приучен – на этот счет царь Антип уж расстарался. Остается одно: искать стрелу, покамест не найдется она али ноги в этой чащобе с голодухи не протянешь.

Про ноги – оно, конечно, неприятно думать было, потому Иван Царевич раскрыл заветную котомку, что на плече у него висела, вынул из нее ломоть хлеба, шмат сала, соорудил наскоро бефф-брод, достал флягу и отпил пару глотков воды. И тут почудилось ему, будто зовет его кто, тоненько так, и слова при том коверкает, будто издевается: «Икван Цваревич…»

Мотнул Иван – царский сын головой, послышалось что ль, али во фляжке вода булькнула. Сызнова прислушался – тишина, ни живой души. Плечами пожал, взял с колена бефф-брод, рот раскрыл, есть, значит, изготовился, а тут опять: «Икван Цваревич… где твы? Обождвалась я уж вся…»

– Тьфу ты! – обозлился Иван и с тоской уставился на бефф-брод в руке. Потом опустил его обратно в котомку – не дадут человеку спокойно поесть! Спрыгнул с дерева, оправил рубаху и огляделся. – Эй, кто шутки шуткует, отзовись-покажись!

– Твут я-а-а! – протяжно так проквакал кто-то.

– Где?

– Твут! Твы чтво, слепвой? – возмутился голос.

– Не вижу! – завертелся Иван на месте. Вроде и нет никого. Может, на болоте кто сидит? – Ну, погодь у меня! – процедил царевич сквозь зубы и двинулся к болоту, треща ветками и хлюпая мягким мхом. И вдруг…

– Здравствуй, Икван Цваревич!

Замер Иван Царевич. Глядь – сидит у самого болота лягушка в пол-локтя ростом, глазки ему строит, стрелу в лапе вертит.

– Бр-р-р! – помотал Иван Царевич головой, глаза протер. Ан нет, не привиделось ему: сидит, проклятущая, где сидела.

– Квак твы неквежлив, Икван Цваревич! – пожурила его лягушка.

– Я?! – опешил от подобного Иван – царский сын.

– Твы!

– А… ты кто?

– Любовь твоя, Квасилиса Ква… Кощ… тьфу, ирод бестволковый, совсем запутвал! Цваревна я, Квасилиса.

– Да ну?! – не поверил лягушке Иван Царевич. Больно уж на Василису не походила эта мерзкая жаба. Конечно, Иван Царевич, не знал, как выглядят Царевны Василисы, но эта образина уж совсем на нее не похожа была. – А не врешь?

– Да чтвоб мне проквалиться в болотво! Твоя стрела?

– М-м-м, – в сомнении замялся Иван Царевич, дергая нижнюю губу. Вроде как, его – не отвертишься. Вон и меточка на ней закорючкой, вроде «И» вычурной.

– Твоя, твоя! – сунула стрелу Ивану в руки лягушка-Василиса. – Бери!

– Ох, спасибо! – обрадовался Иван Царевич и поклонился лягушке в ноги. Может, и обойдется еще все. – А я уж ее обыскался, беда прямо!

И пошел прочь от болота.

– Эй, твы квуда? – окликнула Ивана лягушка.

– Э-э, туда, – отозвался Иван Царевич, оборачиваясь через плечо и указывая пальцем вдаль от болота.

– А квак же я?

– А что ты?

– Квак чтво? – Глаза у лягушки стали еще больше и круглее. – А жениться?

– На ком? – Иван почуял, как ноги его становятся ватными.

– Да на мне же, на мне! – Царевна-лягушка потыкала в зоб лапками.

– С какого это перепугу? – пробормотал Иван Царевич.

Дело принимало очень дурной оборот.

– Тво есть квак энвто с квакого? – раскрыла пасть лягушка. – Я те стрелу квозвернула?

– Ну?

– Твак женись, коли твы чвестный чвеловек!

– Э-э, нет! – опомнился Иван Царевич. – А вдруг ты ее нашла где да в дело решила пустить?

– А у меня сквидетель есть!

– Какой еще… – не договорил Иван Царевич, уставившись на вывалившегося из кустов Андрона. – Ты!..

– Я, царевич, хе-хе! – довольно потер ручки Андрон. – Вот и свиделись. Дело-то, вишь, квак… то есть как обернулось.

– Подлый ты человек, Андрон, – покачал головой Иван.

– Почему же энто я подлый? Усю правду скажу: я тута был, когда евойное царское, – указал он на лягушку, – стрелу твою изловила.

– А может, то не она вовсе, – уперся Иван Царевич.

– Как так, не она? – почему-то перепугался Андрон.

– Ну, в смысле, он это, а не она.

– Ты чего, царевич! – потряс руками Андрон, указуя на лягушку. – Как же он, когда форменная она. Кваси… тьфу, пропасть! Василиса ведь.

– А вдруг Василий? – упер руки в бока Иван Царевич, не желая так просто сдаваться.

Лягушка, наблюдая за их пререканиями, начинала потихоньку приобретать бурый оттенок.

– Да ты глаза-то разуй, вашество! – продолжал гнуть свое Андрон. – Какой же это он, когда она в чистом виде!

– А я-то почем знаю. Докажи! – Иван Царевич вздернул подбородок и сложил руки на груди.

– Чего тут доказывать, токма глянуть повнимательнее: вон, гляди – нету!

– Чего нету?

– А того, чего надо. Чего должно быть! Вишь?

– Ты энто об чем? – насторожился Иван Царевич, всем своим видом выражая недопонимание.

– Да все об том же. Нету его! Коня видал? А быка? Даже у кота имеется, а тут нет! – Андрон в запале потянулся к задней лягушачьей лапе. – Глаза-то разуй!

Лягушка с перепугу отпрыгнула от него и часто задышала, утеряв дар речи, разве что пасть разевала. Разинет, опять смежит, и так без конца. Только булькало что-то в ней и сипело, словно кипяток в самоваре.

– Во, видал!

– Да ты чего, Андрошка, умом, что ль, тронулся? – Иван Царевич покрутил пальцем у виска, краснея, будто рак вареный.

– Ты того, без оскорблений, – погрозил пальцем Андрон.

– Да где ж это видано, чтоб у лягушек энто самое имелось!

– Тоже мне, энтот, как его… Кювье выискался! – фыркнул Андрон, презрительно сплюнув. – Много ты о лягушках знаешь.

– А вот ты скажи, как они, к примеру, скакать-то с энтим самым станут, как у коня. Ну а вдруг коряга какая?

– Э-э, – почесал макушку Андрон. – Ну, ежики как-то обходятся. И коты.

–Да при чем тут ежики-то?

– А при том!

Пришла в себя царевна-лягушка, опомнилась да как гаркнет:

– Ква-а-атит!!!

Глаза ее светились гневом, зоб раздувался, того и гляди лопнет, а лапы неистово молотили по траве.

Андрон с Иваном Царевичем враз примолкли.

– Твы… твы!.. – обернулась она к Андрону.

– Что? – часто заморгал тот, пятясь к березе.

– С твобой я потвом разберусь, раскваквитаюсь. А твы! – повернулась лягушка к Ивану Царевичу.

– А чего сразу я? Это он про енто самое начал.

– Твы стрелу пусквал?

– Пускал, – повесил голову Иван Царевич.

– Твебе стрелу квернули?

– Вернули, чего уж тут, – обреченно кивнул тот.

– Твак жвенись на мне!

– Ла-адно, чего уж – обреченно выдохнул Иван Царевич, сдаваясь. – Женюсь, коли так.

– Неси меня! – приказала лягушка.

– Ну уж дудки! – показал Иван Царевич дулю лягушке-Василисе, расплываясь в широкой улыбке. – Сама пойдешь, своим ходом!

– Хворошо! И токва попробвуй у меня сбежать, – грозно предупредила лягушка.

– А смысл? – спросил Иван Царевич, пуще прежнего расстроившись.

– И то кверно, – согласилась лягушка. – Эй, твы! – кликнула Андрона Ее Лягушачье Высочество.

– Чегось изволите, государыня? – ужом подлез к лягушке Андрон.

– Неси меня!

– О-хо-хо, – только и выдохнул Андрон.

Покрутившись вокруг лягушки, взгромоздил себе на спину и на дрожащих полусогнутых ногах поковылял следом за Иваном Царевичем, вихляя из стороны в сторону.

– Эт-то не лягушка, уф-ф! Это – ох! – боров какой-то… Вот же напасть!..

– Чвего твы твам бормочвешь?

– За вас радуюсь, государыня, – льстиво откликнулся Андрон и тихонько так буркнул себе под нос: – Чтоб тебя черти побрали вместе с твоей женитьбой, корова жирная!.. Ух, Ивашка, ну погодь у меня…

Глава 5. Невестушки дорогие

Царь Антип места себе не находил, мерял шагами неширокую залу, заложив руки за спину. Посох его стоял прислоненный к трону. Иногда царь останавливался, уставившись в узкое окошечко, и щурил глаза на яркий солнечный свет, грустно улыбаясь каким-то своим мыслям. А потом, будто очнувшись, вновь принимался бегать туда-сюда.

Бояре сидели в своем углу, наблюдая за царем-батюшкой. Головы их синхронно поворачивались вослед ему, словно за бороды привязанные. Ожидание было тягостно. Никто из бояр слова молвить не мог, боялись спугнуть счастие свое, ведь еще вовсе неизвестно было, на чей терем стрела заветная указала. По направлению, вроде как, выходило, терем боярина Трофима али Семена. Хотя как знать, как знать. Глаз – он ведь видит то, чего хочется, а не то, что на самом деле есть. Хитрый он, глаз-то.

Первым не выдержал боярин Семен. Повозившись на скамье, нахмурил он брови, пожевал губами и посохом так легонько пристукнул.

– Да чего ты мечешься-то, отец родной, аки зверюга загнанная? Ужо голова от тебя кругом идёть.

Царь Антип остановился посредь залы, обернулся к боярину, окинул его долгим взглядом и палец воздел.

– Но-но! Я те дам зверюгу, Потапыч.

– А чего я сказал-то? – подивился боярин Семен.

– А того!

– Да будет вам, – тяжко вздохнул боярин Филимон. – Перемелется, мука будет, пирогов отведаем.

– Это ты к чему опять? – уставился на него царь Антип.

– Да все к тому. Образность такая, мол, все нормально будет.

– Странная у тебя какая-то образность, однообразная, прямо скажем, – повертел пальцами царь-батюшка. – То груздёв тебе подавай, то пирогов.

– Так энто я к тому, что свадебки намечаются.

– У Андрошки что ль научился, ась? Тот все образностями своими блистал.

– Чур меня, чур! – перекрестился боярин Филимон, будто намек уловил какой.

– Во-во! Пироги ему свадебные… – покачал головой царь Антип. – Рано-то пирогов вкушать. Их наперво замесить надоть да испечь.

– Голова! – цыкнул зубом боярин Трофим.

– Цыц, Фимка! – топнул ногой царь Антип.

– Трошка я.

– Един хрен.

– Дык я про пироги-то: а не пора ль и вправду месить их – да в печь, – важно огладил боярин Трофим окладистую бороду с вкравшейся в нее сединой.

– Знамо, пора. Токма дождемся сынов моих с невестушками.

– Да чего ждать-то? – спросил Филимон, нетерпеливо ерзая задом по скамье. – Дело-то к ужину, чай. Жрать ужо пора, ан пирогов-то и нет!

– Будут те пироги, утроба твоя ненасытная, – заверил царь-батюшка. – Енто только в сказках пироги сами на столы ставятся, а оттендова в рот прыгають.

– Галушки, – поправил царя-батюшку боярин Семен.

– Чего – галушки? – переспросил царь Антип.

– Я про галушки слыхивал, будто те сами в рот прыгали.

– Бред у тебя голодный, что ль? – покрутил царь-батюшка у виска пальцем.

– То не бред – то притча.

– Да ну тебя, Потапыч, – отмахнулся от него царь Антип. – Глупости все енто. А мыслю я так…

– Голова! – опять вставил боярин Трофим, который сидел будто на иголках и ни о чем другом думать не мог, как о мечтаниях своих.

– Да погоди ты! Зарядил одно и то же. Я и слова-то молвить не успел.

– А у тебя, надёжа-царь, что ни слово, так мысль глубокая, – заискивающе брякнул боярин Трофим.

– Ан верно глаголешь, Трошка! – приосанился царь Антип, плечи старческие расправив. – Так вот вам мое слово, коли так: невестки должны будуть показать, каковы они из себя стряпухи и рукоблудницы.

– Рукодельницы, – поправил боярин Семен Потапыч, перекрестившись.

– А я чего сказал? – рассеянно глянул на него царь Антип.

– Повторить боязно да грешно, отец родной, – кхекнул в бороду боярин Семен.

– Разве? Не помню. – Царь Антип задумчиво почесал ладонь пальцами, снял с головы корону, поскреб макушку и водрузил корону на место. – Послышалось тебе, чай. Так вот, пироги есть будем, кады невестки-то спекут их.

– Так это ж… – Лицо у боярина Филимона сильно вытянулось.

– Чего?

– Дык… – Боярин Филимон все мялся, не зная, как мысль свою выразить, царя-батюшку не обидев и под нагоняй новый не попав.

– Боярин Филимон сказать хочет, – быстро смекнул Семен Потапыч, в чем загвоздка вышла, – что голодом нас всех уморить хочешь, отец родной. Да во первой черед себя.

– Истинно так! – разулыбался Филимон, так все хорошо вышло: и гроза миновала, и мысль свою до царя-батюшки мудрую донес.

– Энто с чего же?

– А с того, надёжа-царь, что дочери наши не приучены работу холопскую справлять, не дело то! – пристукнул посохом боярин Семен.

– Во как! А к чему ж они у тебя приучены ? – прищурился царь-батюшка. – Пузо набивать да в потолок плевать?

– Знамо, на том стоим, – гордо ляпнул боярин Филимон.

– Рожать еще, – добавил боярин Трофим.

– Ишь ты! Ужо приучил?

– Э-э… о будущем мыслю, царь-батюшка. – У боярина Трофима щека так и дернулась: намекает на что царь-батюшка али так, к слову ляпнул?

– Ну-ну, мыслитель. Так энто вы что ж, мне дармоедих своих подсунуть решили, мол, пущай теперича государственные харчи жрут и в носу ковыряють?

– Не обеднеет, чай, государство-то! – буркнул окончательно разобидевшийся на царя боярин Трофим.

– Э не-ет! – покрутил царь Антип пальцем. – Не пойдеть, господа дерьмократы. Коли у них руки из вон откендова растут… Мне и своих дармоедов хватает.

– Это ты про кого, царь-батюшка? – насторожился боярин Семен.

– Да все про них, про дармоедов-то. В общем, пустое все это. – Царь Антип прошел к трону, взобрался на него, смерил бояр думских решительным взглядом и посохом пристукнул. – Будет так, как сказывал. Нет пирогов – нет свадьбы!

– А… – поднял руку боярин Филимон.

– Ты, Филька, по делу али опять о пузе своем печешься?

О чем пекся боярин Филимон, узнать царю-батюшке так и не привелось, поскольку на дворе загрохотал колесами возок, и бояр будто ветром сдуло. Смотреть рванули, кто приехал.

– Э-хе-хе.

Царь Антип сполз с трона и заковылял вслед за боярами на двор царский, гостей встречать.

Трое бояр – Семен, Василий и Филимон – сгрудились на крыльце. Щурясь от яркого солнца после темной залы, с завистью взирали они на возок, груженый сундуками. На сундуках гордо восседали Данила с невестой своей Глафирой – платье на ей новое, шелковое, пальцы в перстнях тяжелых, шею лебяжью тяжелые бусы к земле гнут. На голове кокошник простреленный красуется, как символ счастия привалившего. А вокруг возка боярин Трофим вьется, посохом сундуки обстукивает, понять пытается, чего в них и не много ль из дому вывезли – не одна ведь дочка, а цельных четыре, и всем приданого подавай!

Как остановился возок, Данила спрыгнул с него, руку невесте подал. Та в руку предложенную пальчиками элегантно вцепилась, улыбку изобразила, ножку то так поставит, то эдак, ан никак слезть с возка не получается: то платье узкое мешает, то побрякушки перевешивают. А царь Антип на крылечке стоит, бороду в кулаке мнет и тихонько посмеивается.

Мучилась Глафира, мучилась, а опосля плюнула на приличия глупые и бухнулась в объятия Данилины. Тот едва подхватить ее успел – так бы и брякнулась наземь. Постоял Данила с невестой на руках, повертелся туда-сюда – не знает, чего с ней делать: то ли на землю спустить, то ли прямо так и несть к царю-батюшке на поклон-благословение. А Глафира уж к нему ластится, ручками шею Данилину обвила, головку на плечико приложила, любовь свою, значит, демонстрирует да в царя-батюшку глазками стреляет – вот она какая я верная.

– Чего ты в нее вцепился-то? – разрушил царь Антип идиллию ихнею в единый миг. – Калека, что ль, какая, ноги не ходють?

Глафира так ротик напомаженный и распахнула. А Данила Царевич залился краской и спустил с рук невесту. Стоят оба, словно дурни, как дальше вести себя не знают.

– Нет, ходючая, – обмахнулся ладонью царь Антип. – А я уж думал, Трошка брак какой подсунул. А руки-то у ей правильно растут али как?

– В верном месте, не сумлевайся, царь-батюшка, – горячо заверил боярин Трофим из первого спущенного наземь сундука, в который забрался по самые плечи, вороша в нем тряпки. – Я уж расстарался.

– А мы вот поглядим на твои старания.

– Погляди царь-батюшка, погляди. – Боярин Трофим покончил с одним сундуком и полез в другой.

– Матерь Божья! – подивился царь Антип, глаза широко распахивая. – Да куда ж тряпок-то столько?

– Дык куды ж бабе-то без тряпок! – буркнул из сундука боярин Трофим. – В тряпках-то, почитай, весь ейный смысл и кроется.

– Да ну? Слишком много в ней смысла будет! – дернул царь Антип посохом. – Эй, грузи обратно! – скомандовал он слугам.

Двое здоровенных бугаев отодвинули боярина Трофима, захлопнули сундук и, шутя, вскинули его на возок.

– Да как же энто, отец родной? Да что ж энто деется-то? – перепугался боярин Трофим, всплеснув руками, и вцепился в другой сундук, а Глафира стала бледнее белил, что обильно покрывали ее холеное, с тонкими чертами личико.

– А что, прикажешь мне цельный склад строить для ее барахла? Чай, не заграница тут у нас, дефилями вилять да народ смешить. Грузи!

– Не дам! – вцепился боярин Трофим в последний сундук. – Царь-батюшка, помилуй! Баба же…

– Ладно, чего уж, – смилостивился царь Антип. – Энтот оставь. А ты, кобылища, – обернулся он к стоявшей столбом невестке, – чего рот-то раззявила? За хозяйство принимайся. Филька вон, поди, без пирогов уж извелся весь.

– Ох, извелся, – покачал головой боярин Филимон. – Мочи уж нет, как жрать хочется.

– Вишь? – мотнул головой царь Антип.

Глафира ротик захлопнула, головку к супружнику своему будущему повернула и глаза округлила, мол, не поняла ничего. А Данила только плечами пожал.

Над двором царским повисла молчаливая неловкость.

Трое бояр мялись на крылечке в ожидании неизвестно чего. Четвертый, Трофим, уселся верхом на сундук на всякий случай – так вернее.

Глафира хлопала ресницами, натужно соображая, чего от нее все ждут.

Данила сделал вид, будто его все это и вовсе не касается и смотрел в небо, насвистывая.

Царь Антип нетерпеливо постукивал носком сапога.

И тут обстановка разрядилась сама собой.

В распахнутые настежь ворота, кренясь с боку на бок на ямках и буграх и натужно притом скрипя ступицами, вползла тяжело груженая подвода. Колеса ее расходились в стороны, решетчатые боковины ходили ходуном, едва сдерживая напор пузатых мешков и тюков. На тюках, почитай, на высоте локтей пяти от земли гордо восседал, упирая руки в колени… Тарас Бульба!!! О Бульбе царю-батюшке сказывал Андрон, мол, есть на свете такой народ – казаки, очень далеко, отсель не видать, а средь них ентот самый Тарас, крупный мужчина да вояка хоть куда. И так его живописал Андрошка, что как узрел его воочию царь Антип, так враз и признал: та же гордая посадка, то же телосложение, острый орлиный взгляд, те же усищи седые и обвислые и чуб из-под платка выбивается. А под мышкой Тарас Бульба держит сына царского старшего, Козьму, к себе бережно прижимает, шоб не сверзился с верхотуры той.

Царь Антип почуял, словно корона на его голове зашевелилась (знамо, корона – волос-то, почитай, не осталось!), брови поползли на лоб, а посох сам собой из рук царских вывалился, по ступенькам загремел. Смотрит царь-батюшка, глазам своим не верит и ну тереть их. А как протер, так первым делом усомнился: платок! При чем здесь платок-то к Бульбе ентому неведомому? И верно! Не чуб то вовсе, а челка густая выбилась, не усищи, а платок бабий под носом завязан, концы его свисають на манер усов, потому как на харю такую ни в один платок не завяжешь как полагается. И не Бульба вовсе это, тем более, не казак неведомый, – и чего с перепугу только не привидится! – а баба крупного телосложения, очень крупного, ажно не сказать насколько. Ну, обознался, с кем ни бывает? Тем паче ни единого казака до сей поры не видывал. Жаль только, человека хорошего, знатного почем зря обидел, с образиной такой сравнил. А все Анрошка с байками своими глупыми, шоб его!..

Перекрестился царь Антип, наклонился, не сводя глаз с подводы, пальцами посох нащупал и опять выпрямился. Спрятался за спины боярские и оттуда носом поводит. Баба-то ента, кажись, пострашнее Бульбы неведомого будет!

А Козьма царя-батюшку с верхотуры-то заприметил, обрадовался, ручкой замахал.

– Отец!

– Сидеть! – поплотнее прижала к себе мужеподобная особа Козьму, и царевич притих, вжался в телеса пышные, лишь глазами по сторонам вращает, сапогом по мешку елозит, пикнуть боится.

Остановилась подвода посредь двора, а за ней во двор купец Борис на коне въехал. Важный, весь из себя, одной рукой поводья держит, другая в колено упирается.

– Борька? – не поверил глазам своим царь-батюшка, выступая вперед из-за бояр. – Так энто твое чудо, что ль?

– Дочь моя, – гордо молвил в ответ купец Борис. – Милослава.

– А в телеге-то чего припер?

– Знамо чаво: муки-то, круп разных, – ступил Борис с коня на землю, кушак поправил, подбоченился. – Ткани разные еще. Чем богаты, как говорится.

– Во, гляди, Трошка, – указал посохом царь Антип на подводу груженую. – Видал? А ты: «тряпки», «смысел»!

– Дык я ж…

– Молчи уж, – отмахнулся от него царь-батюшка.

Между тем Милослава сграбастала Козьму за шиворот и передала вниз слугам, будто котенка. Лишь коснулись ноги его земли, бросился он к царю-батюшке земные поклоны бить.

– Отец!

– Вижу, сын, – похлопал царь Козьму по плечу. – За ум взялся, знатную бабенку отхватил! С такой, небось, не попьешь, а?

– Да я как узрел ее, так разом хмельное дело-то отшибло, вот те крест!

– Охотно верю. Дело то, – кивнул царь Антип. – Будет теперича из чего пироги месить. Я, в смысле, о муке… Невесте хоть помоги с телеги спуститься, оболтус. Глянь, мается же баба.

– Ага, я мигом! – подхватился Козьма и бросился обратно к телеге, что опасно кренилась в бок – Милослава сама слезть пыталась, ножкой бортик нащупывала.

– Давай, давай, – взялся подбадривать Козьма невесту. – Полегоньку, чуток правее бери. Ножку во-от сюды ставь.

– Не мельтеши! – огрызнулась Милослава.

– Да разве ж я… Это в помощь. Во-о…

Досказать он не успел. Милослава в этот самый момент встала ножкой своей девичьей на бортик. Прогнулся бортик, заскрипел и…

Хрясь!

Дворня в стороны шарахнулась, только бы не зашибло ненароком. Милослава съехала на пузе вниз, таща за собой пару мешков, да надо ж такому случиться, что на ее пути Козьма оказался.

– Ох, мать… – едва выдохнул Козьма, завозился, силясь выбраться из-под невесты, сидящей на нем с мешками подмышкой. – Снимите-е!.. – задушено выдавил он.

А Милослава сидит на нем да по сторонам озирается, понять не может, чего случилось. Не бывало с ней того отродясь, чтобы телеги под ней ломались – верно, гнилая попалась.

– Помогите… – еще тише прохрипел Козьма, и тогда опомнились слуги царские, кинулись к нему и ну тягать за ноги, за руки. Насилу вытянули с пятой попытки.

– Ох ты ж, горюшко мое! – опомнилась Милослава, бросила мешки наземь, сгребла суженого дорогого в охапку да так сжала в объятиях жарких, что пискнул Козьма на радостях. Чтой-то хрустнуло в нем, и обмяк Козьма всем телом. Висит, не шелохнется. Затих просто али разомлел от ласк девичьих – поди его разбери.

– Ну ладно, – ударил посохом царь Антип. – Побаловали и будет. Неча тут шашни с турусами разводить.

Милослава объятия ослабила, выпустила из рук Козьму, рядышком с собой пристроила. Стоит Козьма, без вина пьян – качается из стороны в стороны, глазами мутными по сторонам шарит. Вот она, чего любовь-то с человеком вытворяет!

– А Ванька где? – спохватился царь Антип, оборачиваясь к боярам. – Ванька где, спрашиваю?

– Дык, как в лес ушел, так и доселе не возвертался, – ответил боярин Семен. – Не видали его покуда.

– Может, заплутал? – занервничал царь-батюшка. – Надодь послать кого, пусть сыщут.

– Не надо никого посылать, – послышался от ворот голос Ивана Царевича, и ступил он на двор, обходя кругом телеги.

– Жив! – обрадовался царь Антип, который питал к младшему из сыновей особую отеческую нежность. – Жив, глядите!