Читать онлайн Другая сторона бесплатно
ПЕРВАЯ ЧАСТЬ.
Это не жизнь – это шум жизни.
А. де Мюссе "Исповедь сына века".
1 ГЛАВА.
Солнце краснело на западе, неумело отчитываясь перед кем-то за неувиденные прежде промахи земного мира, тоже когда-то бывшего небом. А небо, чистоплотное, как всегда, смыв облачную пену, сушилось ясным лоскутом и уже успело выцвести по краям. Вода в реке остановилась, и, казалось, что бревенчатый плот недвижно повис в небесном зеркале. Вдруг зеркало разбилось о женский неистово-нежный смех и обратилось в шёлковую мантию; небо сморщилось и поплыло волнами.
На крутом, песчаном берегу показались люди – семья. Женщина уже плыла в воде и блаженно кроила шёлк кармою ладоней, по-лягушачьи дрыгая приэтом ногами. Это была мама. И тёмные, при свете заката отливающие медью волосы, и густые хвойные брови, накрывающие её миндалевидные глазa, и вздёрнутый, острый нос – всё это было маминым, ни на что более непохожим. Женщина уже доплыла до середины, перевернулась на спину и звала остальных, расхваливая вечернюю воду и сравнивая её с парным молоком. Вторым вошёл Илья, угловатый мальчуган лет одиннадцати и, моргнув своими синими ластами, смело нырнул вниз, мгновенно оказавшись по другую сторону зеркального мира реки, но уже через пару секунд он резво отряхивался и протирал глаза, самодовольно барахтаясь вблизи матушки. Следом за мальчиком взорвал речную мантию и отец, высокий и стройный генерал. Он вынырнул почти сразу и, пофыркивая, словно морж, вальяжно направился к середине. На берегу осталась лишь маленькая, миниатюрно скроенная девчушка, с её распущенными, чёрными, как дёготь, локонами напоминающая русалку из древних сказаний. Её звали Анечка. Илья до сих пор не мог привыкнуть к своей новой сестре. Родители совсем недавно нашли её в капусте еле живой, почти бездыханной… Но теперь девочка была уже здорова. Она радовалась, много и звонко смеялась, а Илья любил Анечку так же, как если бы знал её всю свою жизнь.
– Ну что же ты трусишь?! Раздевайся догола – мы отвернёмся! – задиристо визжал Илья.
– Нет! – хныкала Анечка и очаровательно топала своими соломенными ножками, – Купальник забыла! Отстань от меня!
– Не трогай сестрёнку, Ильюша! Видишь, стесняется! – звенела мама своими колокольчиками и по-детски открыто смеялась.
Тепло…нежно…ласково…манит…
Туман спустился на воду белой скатертью. Мошкара смолкла. Завели кузнечики. Мелькнула выдра. А они плыли, лаская волны своими телами. Илья всё время боялся потерять маму в коварной пелене тумана, чувствуя всю её женскую беззащитность; он то и дело хватал её за руку и вглядывался в это до боли тёплое лицо. Он любил это лицо. Он не представлял себе жизни без этого лица…
Блаженную тишину разорвал истошный крик Анечки. Через пару мгновений что-то неуклюже упало с берега и резво поплыло, почти не плескаясь и не пеня воду. Илья судорожно вглядывался сквозь белую завесу: сначала в тумане можно было разглядеть лишь тёмный, пушистый холм, мерно приближающийся к людям; затем контур собачей морды, постепенно обратившейся в волчью с полуразинутой пастью и ровным, снежным рядом клыков. Волчица плыла прямо на маму, хищно перебирая буграми лопаток.
– Аня!.. Отец!.. – приглушённо заныл Илья и невольно отпрянул, стыдливо повинуясь страху. Мама побледнела и, не произнося ни единого звука, взглянула куда-то сквозь волчицу, сквозь туман и уныло шепнула: " Вот так каждый раз…"
Отец пропал в тумане… Илья беспомощно плескался в воде своими синими ластами… Анечка уже ничем не могла помочь… Волчица накрыла маму бешеным рывком, и обе исчезли под водой, оставив на глади речного зеркала лишь пену да тающие кольца.
Несколько мгновений тишины.
В тумане послышался голос отца: " Что там у вас стряслось?" Но Илья не стал отвечать, лишь наполнил грудь свежей сыростью тумана и скрылся в шёлковой мгле. Под водой было жёлто и мутно, со дна поднимались маленькие, стеклянные шарики и лопались на поверхности водных небес. Илья с трудом добирался до тёмного, илистого дна, медленно раздвигая тяжёлый воздух речного мира, и чем ниже он спускался, тем тяжелее становилось плыть. "Ни мамы, ни волчицы…" – мутно мелькало в голове. " Дно!" – вдруг не выдержал и закричал мальчуган, рассеяв при этом стаю пугливых пузырьков. Большое, жёлтое пятно под корягой сразу бросилось в глаза. Илья медленно приземлился и плавно пошёл по мягкой, илистой почве, неуклюже шлёпая ластами. Пятном оказалась разбухшая, бежевая тряпка, желтевшая в последних лучах тлеющего заката. Но это была именно она, та женщина, что час назад смеялась жаворонком, купаясь в "парном молоке". Тряпка, измятая и жалкая, покойно колыхалась на дне, играя с подземными родниками.
– Мамочка!.. Ты?!.. Как же… как же так? – еле выговаривал Илья, глотая солёный комок, и вода вокруг него стала горькой.
– Ничего, сынок, ничего… – отвечала тряпка, – тебе не привыкать. Сегодня я снова умерла, а завтра воскресну, чтобы вновь оборвать свою жизнь. Но это ненадолго. А пока спи… спи, родной Ильюша…
Тряпка рассеялась по дну, вода вокруг стала чёрной, словно дёготь, и моментально выплюнула Илью наружу. Картинки замелькали…
Пусто… тяжело… серо… горько… холодно…
…в церкви было людно. Илья всегда сторонился толпы и сейчас крепко сжимал отцовскую руку, стоя у бархатного гроба и слепо уставившись на огонь свечи, мерно плавивший воск. Посередине залы лежала мама в красивом платье и с полотенцем на голове, и Ильюша всё время ждал, что сейчас она откроет глаза и тепло рассмеётся отпевающему её священнику в чёрной, грязной ризе, который постоянно махал дымящейся шашкой и пел что-то невнятное. А священник сначала как будто испугается, но потом тоже засмеётся и незатейливо скажет, что всё это просто дурацкая шутка. Ничего не происходило. Ничего не произошло и тогда, когда маму в деревянном ящике выставили на кладбище, а Илью заставили целовать её широкий лоб и трогать её холодные ноги в жёлтых, капроновых чулках. А когда ящик заколотили и опустили в могилу, какая-то маленькая, непоседливая старушонка хрипло завопила, умело причитая заученными фразами, публично разрыдалась и, казалось, была полна решимости броситься прямо в яму вслед за усопшей. Илья отвернулся от старушки и поднял голову навстречу ясному, улыбающемуся небу. Неугомонные вопли и скорбный шелест толпы рассеялись в птичьем весеннем щебете. Илья всем духом своим чувствовал, как первые лучи майского солнца приближаются к нему, ласкают грудь, рождая в ней другую, новую жизнь… А вокруг парили эти незабвенные, тёплые слова: "Спи, Ильюша… Спи, родной сыночек!.. Спи…" Птичьи песнопения усиливались, и в этой пёстрой полифонии явно выделялся солирующий тенор городского петуха, так и не смирившегося с обычаями города заводить будильники и доверять им свою жизнь. Обои над ильюшиной постелью зарделись пятнами майского солнца, на пару с петухом будившего этот провинциальный город. Чары минувшего сна были ещё настолько сильны, что Илья, лёжа в пуховом сугробе постели, долго не мог сообразить, как он сюда попал… В детстве бывало, что от сильных ночных впечатлений мальчик не мог избавиться целый день, хотя, по правде говоря, и само ильюшино детство напоминало один длинный сон, оборвавшийся со смертью матери. Тамара Пальцина внезапно скончалась от кровоизлияния в мозг, так и не проснувшись очередным весенним утром. Сегодня, двадцать восьмого числа мая месяца, была годовщина её смерти. А тогда, год назад, отец Ильи, Сергей Константинович, поседевший ровно вдвое за одну ночь, в оцепенении ходил по коридору со стаканом пустырника в дрожащих руках, ожидая врачей и сбивчиво бормоча в колючие усы: « Может… летаргический сон?..» Илье же казалось, что он только что проснулся от сладкой зимней спячки, и именно теперь начиналась какая-то новая жизнь. Он не чувствовал горечи, и лишь мелкая дрожь бродила по всему телу, и сердце, словно набатный колокол, рвалось прочь из груди. Потом были похороны, родственники: проворная, словно крыса, баба Маня со своими причитаниями, неуёмный шутник Александр Алексеевич, то и дело величавший Илью Муромцем, сестра отца тётя Вера с двумя сыновьями и, как всегда, державшийся в стороне, словно волк-одиночка, дед Алексей, мамин отец. Были там и совершенно случайные знакомые, в тайне мечтавшие стащить пару бутылок на поминальной вечере. Некоторые из них даже пытались зарыдать и со своими ничтожными утешениями лезли к отцу в объятия и халатно трепали Илью по голове. После похорон жизнь пошла своим чередом. Илья в оцепенении закончил восьмой класс, летом бродил по пыльному городу, разносил газеты, осенью вернулся к школьной жизни. Отец продолжал работать старшим преподавателем на кафедре истории в городском университете и теперь с ещё большим рвением занялся наукой…
_____
Илья резво соскочил с кровати – на часах застыла половина восьмого. Юноша наскоро оделся, убрал постель и направился в ванную комнату, где тотчас в маленьком, квадратном зеркале показалась фигура угловатого, жилистого подростка лет пятнадцати. Илья внешне чем-то напоминал отца: правильный тонкий нос на византийский манер, близко посаженные огромные глаза, словно проруби, выделявшиеся на фоне бледной кожи. Но всё же Илья был сыном Тамары Алексеевны. Он был так же малоразговорчив, погружён в себя и иногда, как и мать, разговаривая с кем-нибудь, мог крепко задуматься, вперив свой тяжёлый взгляд в собеседника и будто пытаясь продолбить в его теле дупло. Вот и сейчас, приняв холодный душ и поднеся раскрасневшееся лицо к зеркалу, Илья снова увяз в пелене своих мыслей. Его мучил странный вопрос: кто такая Анечка, неясная сестра из его сновидений. Если явления мамы Илья ещё мог логически объяснить, то откуда же эта сумасшедшая фантазия? И сейчас юноша снова силился вспомнить её внешний образ, и перед его внутренним взором неведомо откуда вырастали эти колыхающиеся, чёрные, как дёготь, волосы и прекрасное, бледное личико русалки.
Илья отнюдь не был сентиментальным романтиком-философом, слепо копающимся в собственных фантазиях и видящим в них смысл жизни. Он всего лишь любовался бездумной игрой своего воображения, а иногда и поражался его творческим возможностям. Но не так всё было просто… Ещё в детстве мальчика терзал неописуемый страх перед темнотой и тишиной, сменившийся ненавистью к ночи. Только после смерти матери Илья перестал бояться мрака, но теперь уже всей душой бежал от дневного света, являющего на суд земной всю его раненую жизнь. Сны стали светлее, весеннее: словно в тумане, светилось мамино помолодевшее лицо, витал шалфеевый запах её волос; молодой отец обнимал маму за талию и на сильных, загорелых руках держал всё ту же маленькую Анечку в коротком сарафане… Илья бессознательно сотворил себе икону из этой жизни, которую мысленно окрестил другой стороной. Но чем ярче был его очередной ночной вояж, тем яростней сопротивлялся юноша всему выдуманному и напускному, выраставшему перед ним в реальности. Он будто пытался подсознательно убедить себя, что может найти красочную замену своей другой стороне и при свете дня… Но что для этого нужно сделать? "Найти и полюбить НЕПРИДУМАННОЕ!" – так ответил бы сейчас Илья.
Сегодня узкой прихожей «трёхкомнатного дома» Пальциных суждено было наполниться людьми. Илья вспомнил об этом уже на улице, случайно наткнувшись на полусодранную афишу: «…28 мая, в Драмтеатре… « Броуновское движение». «Годовщина!» – стукнуло в голове, и сразу открылась дверь в широкую гостиную: посередине длинный, убранный стол; отец вежливо разливает сладкий кагор в изящные рюмки. В другом конце стола расположилась Марья Ивановна, упругая старушонка, чем-то похожая на серую крысу Пасюк. После третьей рюмки старушонка начинает играть роль великой страдалицы и целомудренно вытирает «материнские горькие» слёзы замасленной салфеткой. Отец упорно смотрит в тусклый телевизор. Дядя Саша, как всегда, неуёмно и грубо шутит. Вера Константиновна, кудрявая модница, пытается успокоить бабу Маню, отчего та начинает рыдать ещё больше, и вот уже вся гостиная увязла по колено в её липких слезах…
2 ГЛАВА (урок математики).
…звонок пронзительно разрыдался, на мгновение заглушив радостный гул школьной перемены. Девятый «В», словно девятый вал, как всегда, гудел больше других. И тому была веская причина: Сергей Николаевич, классный руководитель, задерживался. Лишь греческие носы треугольников, озарявшие затуманенную разводами доску, напоминали о его незримом присутствии. Внезапно высокая, деревянная дверь распахнулась, и все замерли в лихорадочном ожидании, но тут же с облегчением вздохнули и дружно рассмеялись своей же трусости. Невысокий, худощавый юноша в синей куртяжке смело пролетел через весь класс и, как заправский ковбой, оседлал четвёртую парту у окна, которую он гордо величал Камчаткой. А ещё дальше, видимо на Чукотке, вальяжно раскинув крупное тело в поношенных джинсах, смаковал последние мгновения свободы закадычный друг того самого юноши Николай Лысаков.
– Здорово!
– Дай пять!
– Алгебру сделал?
– Ну.
– Изволь списать…
– Бери…
Лысаков лениво протянул Илье измятую тетрадь, которую он обычно сворачивал в трубочку, когда волновался. Илья тут же застрочил, брезгливо швыряя на бумагу чёрные крючки и выводя кривые дробные черты, которые каждый прилежный ученик рисовал по линейке. Он больше не сказал ни слова. Лысаков, с лёгкой обидой осознав всю свою использованность, одиноко уставился в шумящий улей родного класса и не заметил, как начал бурчать себе под нос: « Во, гляди!.. Пашка Воронин! Снова на последнюю парту взгромоздился: я, мол, мудрец над толпой. Мудрец… Дохлый огурец! Нас всех ведь за козлов считает… Неформальная молодёжь – непонятые сливки! Эти сливки прокисли ещё тридцать лет назад в Штатах». Коля недовольно отвёл взгляд от жердоподобного, творчески взлохмаченного Воронина и снова натянул тетиву: « О! А это что за чудо? Яйцо страуса или голова? Скинхэдыш Вася Булкин! Зачем Сергей Николаевич с ним так мучается? Кроме информации о предельном весе, поднятом вчера в тренажёрке, он больше ничего не услышит из этих накаченных уст. Зачем же он, чёрт подери, так мучается?!.. Ах, да! Совсем забыл. Папа – директор станкозавода. Сметливый, толстый, хапнул вовремя – задобрил бедного учителя. Молодец!» Лысаков даже рассмеялся, снисходительно глядя на страдающего алгеброй Булкина и страдающий под тяжестью его габаритов стул.
– Чего это ты ржёшь? – удивлённо улыбнулся Илья.
– Я-то?.. – смутился Лысаков, всё ещё глядя на Булкина, – А как же не смеяться?! Сам погляди! Вон, к примеру, Катька Рябинина. Не человек – клоун. Клоун, играющий умницу…
– Умница, играющая клоуна.
– Неважно! Смотри, снова с домашними заданиями трясётся: у меня всё неправильно, я боюсь, я ничего не знаю. Вчера, небось, три часа над этой алгеброй потела…
– И ещё столько же переписывала эту алгебру с черновика. – перебил Илья. – Знаю я таких. Родители – педагоги-доценты. Чадо уже с пелёнок в очках ходит. Вместо кукол, транспортиры и линейки; таблица умножения – лучшая подруга.
– Ну-ну… И разве не смешно, Ильюха?
Ильюха лишь слабо улыбнулся и погрузился в свои записи. Лысаков уже было вновь натянул тетеву, но выстрелу помешал Сергей Николаевич, маленький, лысый человек с портфелем в руке, при появлении которого весь класс вытянулся по стойке «смирно» и наполнил кабинет густой тишиной.
– Садитесь, садитесь! – затараторил Сергей Николаевич. – Ну как? Все разобрались? Всё понятно?
– Да, да! – отвечал класс голосом Кати Рябининой.
– Всё, спрашиваю, понятно-о?
Класс повторил то же самое.
– Хорошо! – намекнул педагог. – Тогда к доске!..
Эта фраза особенно нравилась Сергею Николаевичу, он даже нарочно растягивал её. Но желанию учителя пока не суждено было сбыться. Лёгкий стук в дверь развеял гнёт тишины. На пороге показались изящные, капроновые ножки в короткой, дерзкой юбочке, и томный фальцет учтиво спросил: «Извините, можно?»
– Только осторожно! – сердито и плоско пошутил лысый человек с портфелем в руке. – Ты, Маша, уже второй день вот так стоишь на пороге и просишься войти. Что? Все автобусы сломались?
– Ну, можно, Сергей Константинович? – кокетливо растянула Мария.
– Садись! И побыстрее! – не выдержал Сергей Константинович, но тут же смирил свой пыл и приосанился, вспомнив о заветной фразе.
– К дос-с-к-е-е! – грохнул второй залп.
«Что ж, первый выдал холостым. Ну, уж сейчас начнётся!» – заметил про себя Илья, смиряя привычное волнение и исподлобья поглядывая на белокурую красавицу Марию, сверкавшую с первой парты. Потные полушария очков Сергея Николаевича вожделенно уставились на бравую эскадрилью девятого «В», по алфавиту размещённую в журнале. Морской бой начался. Взгляд быстро скользнул вниз и огласил первый выстрел: «Смирнов! Решать уравнение!» Маленький, вихрастый Смирнов сначала не поверил в свою гибель, потом панически заёрзал на стуле, резко встал, ударившись коленом о парту, и, словно пришибленный, подполз к Сергею Николаевичу за заданием.
– Вот чёрт! Близко грохнул! – шепнул Илья.
– Ничего… – вдруг прямо за ухом ломано пробасил Лысаков.
– Ты-то здесь откуда?
– Перебрался, ничего не видно сзади.
– Ну, гляди…– Илья немного успокоился, сразу почувствовав опору в знаниях, сидящую на первом варианте, и лукаво эту опору окликнул:
– Слушай, Лысый!..
– Опять обзываться?! – обиделся Лысый.
– Ладно. Коля! Тебе никогда не казалось, что этого Смирнова в младенчестве уронили с высокой-превысокой кровати?
– Это невозможно! – скрывая смех строго заметил Лысаков. – Его бы сразу подхватило броуновское движение.
Илья хотел что-то возразить, но прозвучал следующий выстрел.
– Ситов! Неравенство.
– Где неравенство? У нас все равны! Демократия! – вяло откликнулся рыжий, долговязый Ситов и взорвал насупленную аудиторию.
– Молчать! – процедил педагог. – Неравенство, мой друг, которое ты сейчас будешь решать…
– А где?.. – всё так же пространно издевался Костя Ситов. Все учителя уже давно привыкли к нему… кроме классного руководителя.
– В Караганде! – не выдержал Сергей Николаевич и покраснел, как индюк, или даже, скорее, как помидор.
– Можно выйти? – спокойно продолжал Ситов.
– Куда?!!
– В Караганду. Вы же сказали…
– Ладно. Хватит! – осадил себя учитель. – К доске! Без вопросов!
Ситов вяло оторвался от стула, который под его джинсовым задом уже давно превратился в кресло-качалку, и, будто приплясывая, подплыл к учителю.
– Хитрец! Любого наколет! – язвительно усмехнулся Лысаков.
– Наглость – сестра таланта. – добавил Илья и снова умолк, видимо ожидая третьего выстрела, который незамедлительно последовал.
– А теперь решим уравнение вместе с классом. К доске пойдёт… Маша Ревина. – объявил Сергей Николаевич. «Хорошо…» – прошептал Илья и открыл тетрадь. Лысаков же понуро уставился в окно и закурил карандаш. Тем временем «златовласая Изольда» Мария прочеканила каблучками на помост и нежно взяла мел. Каждый выход этой мадам к доске для Ильи становился мучительным праздником. Снова играли в глазах солнечные локоны, обернувшие смуглое, кокетливое личико; под зелёной блузой гордо высилась упругая, нежная грудь. Спокойно же смотреть ниже маленькой юбки, обхватившей талию, Илья уже не мог: пушок над верхней губой брал своё. Бедный созерцатель снова слепо списывал с доски, нежно рассматривая «диковинную» Машу, и в сознании его вдруг всплыла фраза, неведомо откуда взявшаяся и тяжёлым басом осевшая где-то на дне: « Все они словно пластмассовые фрукты в вазе из горного хрусталя. Любуйся издалека, да не кусай – зубы сломаешь!» «Кто это мог говорить? – думал Илья, слушая голосок, звеневший у доски зазубренные правила. – По-моему, отец… Во сне? Или наяву?.. Опять путаю… Вот, чертовщина!» Илья недовольно поморщился и тут же был застрелен учителем:
– Пальцин! Маша не знает суммы кубов. Надеемся на тебя!
– Суммы кубов? – спросонья приподнялся Илья и вдруг представил два воздушных змея кубической формы, удаляющихся ввысь.
– А разве это возможно? – растерянно спросил он.
– Что?.. – удивился Сергей Николаевич, но тут же презрительно заметил:
– По-моему, вполне возможна твоя очередная тройка за год. Садись!
Илья рухнул за парту, пробурчал что-то неопределённое и великодушно подумал: «Только её не обижай!» Она же тем временем аккуратно выводила на доске свои любимые дробные черты.
– Какая прямая линия! – восхищенно шепнул Лысаков. – Тебе не кажется, что эта Ревина проецирует свои собственные мозги?
– Думаешь? – устало спросил Илья, хотя и сам прекрасно знал это. Он всячески пытался закрыть глаза на машину полую сущность и любить одну лишь пластмассовую фигурку – не получалось. Избавиться тоже не мог.
– Почему она такая? – почти беспомощно спросил Илья. Он хотел ответить сам, но опять вмешался Лысаков:
– Я тебе скажу почему. – поучительно шепнул он. – Главное, зри в корень!.. Как писал Прутков, кажется. Вся фишка в шнурках!
– В чём?..
– Извини… Всё дело в родителях. В семье всё дело, понимаешь? Если Катьку Рябинину, как ты сам говорил, предки-доценты сделали фанатом учебников, заучкой, то у Машки всё наоборот. Отец – крутой, дородный чел… человек, значит…
– Скоро придётся выдумать новую науку – «экология языка».
– Ну, извини… Больше не буду. В-общем, тятя её – «новый русский», как и у Ситова, и у Булкина…
– И у тебя.
– У меня другое дело…
– А отца-то её ты где видел?
– Всё скажу. Только не перебивай! По-жа-луй-ста!
– Хорошо.
– Ну вот, наша дорогая особа из более чем благополучной семьи. Счастье – телу, горе – мозгам. Хотя уверен, они у неё с рождения были цыплячьими. Но признай! Строить глазки ведь тоже наука!
– Самая что ни на есть прикладная.
– С помощью этой науки и папиных баксов Мария хорошо закончит школу, поступит в университет, получит нужную ей корочку, а потом, как когда-то её мамаша, выйдет замуж за совсем не нового «нового русского». Увидишь! А отца-то её я встретил очень просто. Помнишь, у Маши были проблемы с переводом в девятый класс из-за алгебры?
– Ну. И потом она невзначай получила «четвёрку».
– Теперь догадался?
– Дорогой папочка, такой же толстый, как и его кошелёк, пришёл бить челом за дочь, наверное, с бутылью вина и жирной пачкой «зелёных». Так? – хмуро улыбнулся Илья.
– Почти. – засмеялся Коля. – Только он не вино прихватил, а родимую…ха-ха…
– Знаешь, какая интересная штука! – задумался Илья. – На всякий обыденный случай из нашей жизни можно найти пример в истории. Эта челобитная машиного отца к Сергею Николаевичу чем-то напоминает мне челобитную Ивана Грозного к хану Семёну Бекбулатовичу, которого царь собственноручно посадил на московский престол.
– Что-то припоминаю… – задумался Лысаков и вдруг весь вспыхнул:
– Знаешь! Ведь Машка и Вася Булкин – два сапога пара! Как я раньше не додумался! Эти два олуха созданы друг для друга!
– Откуда тебе знать, сводник чёртов! – вдруг злобно шепнул Илья.
– Ты чего, – удивился Коля, – втырился в неё что ли?
– Нет! Это ты что-то разговорился! – вполголоса закричал Илья и двинул Лысакова в плечо.
Через пару мгновений своим пронзительным смехом разбудил школу звонок, и вся школа заткнула уши. Ещё через мгновение пёстрые толпы понеслись по коридорам, захватив и смешав с собою двух невзрачных девятиклассников.
3 ГЛАВА (урок литературы)
На уроке литературы всегда разыгрывался настоящий спектакль-тире-дискуссия. И проходил этот спектакль каждый раз по-своему курьёзно. Всё начиналось с того, что большой двадцатиминутной перемены не хватало на всех, и человек восемь по обычаю опаздывали. Так было и сегодня. Снова груды чревоугодников и чревоугодниц толпились на пороге, а полная, молодая женщина Настасья Ивановна вершила правый суд. Выслушав лекцию, искусно разработанную по композиции и образному строю, грешники спокойно, в шутку обижаясь садились за парты. На Настасью Ивановну вообще нельзя было обижаться: такой человек.
На уроке, как правило, присутствовали три передних ряда в лице посмертно заслуженной отличницы Кати Рябининой и маленького, вихрастого Смирнова, который на литературе почему-то оттаивал и даже мог сказать нечто умное. Отличался своими памфлетами и член молодёжной национал-большевистской партии Иван Краснов, низенький, полный паренёк, каждое выступление которого превращалось в политическую агитацию. Задние ряды, Сибирь, Камчатка и Чукотка, жили в это время своей подпольной жизнью и часто вообще забывали, на каком уроке они находятся. Наблюдать за деятельностью задних рядов было куда интереснее: кто-то увлечённо играл в «точки», кто-то писал похабные записки, кто-то тупо смотрел в окно… Единственными из жителей удалённых регионов, кто ещё вмешивался в официальную беседу учителя с классом, были неравнодушный к общественной жизни Паша Воронин и равнодушный ко всему Ситов, который ничего умного не говорил, а только взрывал класс очередной своей шуткой. Илья Пальцин и Коля Лысаков, успешно ведя подпольную жизнь, тем не менее успевали обсуждать и литературные вопросы, по которым крепко и напористо вела спор со своими оппонентами Катя Рябинина. Сегодня на повестке дня был «Гамлет».
– Ну, как ты думаешь, что на этот раз устроят нам наши дорогие господа актёры? – интересовался Лысаков.
– Как всегда, одно и то же. – уныло шутил Илья, устраиваясь на галёрке.
– Зачем же я тогда купил билет? – плаксиво куксился Коля, и оба смеялись в белые платочки тетрадей.
Настасья Ивановна, главный режиссёр, начала с актёрских монологов. После формального вопроса «есть ли желающие?» полная учительница начинала медленно расхаживать между рядами, заглядывая в лица своих подопечных и тем самым собственноручно выявляя «желающего». Добрая половина класса понуро уставилась в толстые книги, будто пытаясь за ними спрятаться. Игра в прятки меньше всего удалась маленькому вихрастому Смирнову, который, по мнению главного режиссёра, и оказался желающим. Смирнов нервно, но уверенно поднялся, снова ударившись коленом о парту, прошёл на сцену и запел звонким дискантом: «Быть или не быть – вот в чём вопрос!» В течение двадцати минут работал конвейер: все «желающие» демонстрировали своё искусство в чтении великого монолога. Жители удалённых регионов, в меру ли своей удалённости, в меру ли своей испорченности, видели знаменитое изречение Гамлета несколько в ином свете. Ситов, например, предложил такой вариант: «Пить или не пить – о чём вопрос!» Пашка Воронин явился автором «Бить или не бить жену до слёз?» Лысаков же, всё так же снисходительно глядя на страдающего «Гамлетом» Булкина, придумал «Брить или не брить скинхэдам нос?» Как жаль, но главный режиссёр не мог оценить такие гениальные варианты всерьёз. Когда монолог уже изрядно приелся, Настасья Ивановна вежливо предложила актёрской труппе перейти к обсуждению трагедии. Зрители и актёры были довольны. Режиссёр тоже. Каждый раз разговор, начинаясь с заданной темы, сводился к одному и тому же – горячему спору Кати Рябининой, Вани Краснова и ещё кого-то о «злобах наших дней». К концу урока литературы Илья уже не сдерживался от хохота. Поначалу ему это всё сильно надоедало, но вскоре стало даже забавлять, а иногда он и сам дерзко вступал в словесные баталии. В этот раз первой карту бросила Катерина, начав с обсуждения главной темы и идеи шекспировской трагедии.
– Гамлет… – загадочно произнесла Рябинина. – Вы знаете, когда я его читала, буквально, слёз не могла сдержать. Он так одинок… Он ополчился на весь мир!
– Ближе к теме. – поправила Настасья Ивановна.
– Хорошо. – сказала Катя и, пространно взглянув в потолок узкими, веснушчатыми глазками, выдала:
– Главной темой произведения является острая полемика патриархального феодального общества и нового человека, живущего по законам Ренессанса.
«Какая память!» – усмехнулся Илья, проверяя отличницу по учебнику.
– Главная идея – показ нелепости, необычности, но вместе с тем интеллектуального и нравственного превосходства нового человека, Гамлета, перед рутиной датского общества. – Катя была довольна своим ответом и решила тут же добавить от себя:
– А Офелию он всё-таки зря так … наколол…
– Садись. Молодец! – учтиво произнесла полная Настасья Ивановна, сделав вид, что последней фразы она не расслышала.
– Кто желает добавить что-нибудь к сказанному? – вопросительно прикрикнул режиссёр. Никто не желал.
– Хорошо. Тогда перейдём к образному строю произведения. Для начала такой вопрос. Какой персонаж вам больше всего понравился?
Рябинина и Краснов сразу потянулись к потолку, Смирнов тоже решился и робко приподнял руку, стукнувшись локтем о парту.
– Опять одни и те же! – недовольно ухнула Настасья Ивановна и лукаво оглянула класс. – А послушаем-ка мы Костю Ситова. Костя! Какой герой или персонаж пришёлся тебе по душе?
– Могильщик! – серьёзно и нарочито тупо произнёс долговязый Ситов и снова взорвал класс.
– Как?.. Почему? – растерялась сначала учительница, но тут же предложила:
– Поясни тогда, хотя бы!
– Пояснить? – довольно пробасил Костя. – Да я вообще могильщиков уважаю. Люди они смелые, трупов не боятся. А вдруг какой зомби встретится, – Ситов скорчил гримасу (класс лежал), – а могильщик его лопатой по чайнику – бац! Вот те и весь зомби!..
– Ладно. Садись давай, зомби! – сдерживая смех, процедила Настасья Ивановна и великодушно кивнула в сторону Смирнова. Смирнов, немного растерявшись, привстал и снова чем-то ударился о парту.
– Мой любимый герой, – нерешительно начал он, тупо глядя на доску, – принц датский, Гамлет.
«Оригинальная точка зрения.» – прокомментировал Лысаков.
– Обоснуй своё решение! – предложила Настасья Ивановна.
Смирнов почему-то занервничал и поэтому, видимо, стал лихорадочно листать учебник, но потом, припомнив что-то из своей вихрастой головы, уверенно прогнусавил:
– Мне он понравился, потому что он…новый человек!.. – Смирнов был так рад своему ответу, что снова обо что-то ударился.
– Так что же значит «новый человек» в твоём понимании? – продолжала гнуть свою линию полная Настасья Ивановна.
Этот вопрос вверг бедного ученика в шок.
– Бьюсь об заклад, он до сих пор делает в штаны и спит с ночником. – тихо смеялся Коля.
Смирнов же, справившись с шоком, отвечал, неуверенно глядя в глаза главному режиссёру:
– А может… Гамлета называли новым, потому что он был самый… настоящий?..
– Да нет же! – брезгливо отрезала Настасья Ивановна.
Разбитый Смирнов упал на место, но тут же, стиснув зубы, приглушённо взвыл от боли: кто-то уже успел подложить на его стул большую, острую кнопку. Лысаков тихо захихикал и уже готов был расхохотаться, но Илья мрачно осадил его:
– Я бы на тебя поглядел, жирный, как бы ты-то взвыл!..
– Э, ты чего это?! Я ж ему не подкладывал…
– Какая разница! Ты что ли не видишь?! Мы сами сделали из него урода! Мы сами выбиваем из него человека, как песок из ковра!
– Ну… и что предлагаешь? – уже серьёзно съехидничал Лысаков. Илья молчал.
– То-то! Эдакие чудаки на букву «м» нужны обществу. Оно на них отыгрывается, отдыхает… Всё верно придумано! Причём, Смирнова никто не заставлял становиться «раком». Он сам прогнулся! Он сам выбрал роль, сам надел маску!
– Не дай Бог ему стать учителем… – чуть слышно подытожил Илья.
– То есть?
– Тогда отыграется он!.. И на наших с тобой детях, дружище!
Лысаков хотел что-то возразить, но тут класс озарил зычный баритон Паши Воронина, неформала местного значения.
– Мне кажется, Гамлет их всех считал за дураков. Особенно Полония. И правильно делал. Взять, хотя бы, этого… – Пашка элегантно пощёлкал пальцами, – этого… Озрика! Надушенный, благоразумный франт, только души-то и нет! Пусто! В таком примитивном, с точки зрения нравственности, обществе единственным выходом для Гамлета была смерть, которую он торжественно и принял, отмстив напоследок «неразумным хазарам».
– Браво! – язвительно прыснул Лысаков. Он не любил Пашку. Лохматый же Воронин продолжал свою «неформальную» речь, плавно выводя русло древней реки в океан современной жизни:
– И среди нас есть «гамлеты», люди без вины виноватые, попросту попавшие не в своё время. Слишком многое понимая, они не многое могут изменить и зачастую уходят от жизни. Их обвиняют, называют слабыми, но не видят одного – попадая в ритм жизни, человек забывает ритм своего сердца… И Гамлет становится Полонием. А это конец. – Воронин закончил свою речь и, томно вздохнув, сел за парту. Он претендовал на роль Гамлета, хотел им быть… но не был. Хотел гордо выситься над толпой и безмолвно страдать. Но не страдал.
– «Синдром Рудина.» – чуть слышно прошептал Илья, будто ставя Воронину диагноз.
– Какой синдром? Ты о чём? – не понял его друг.
– «Синдром Рудина» – болезнь, которой страдает наш дорогой неформал.
Лысаков оживился. Илья же продолжал:
– Вот, ты взгляни на улицу, на наших с тобой ровесников! Справа, слева, сверху, снизу – сплошные группировки. Только впереди до сих пор никого ещё нет. Скинхэды, религиозные сектанты, партийцы-большевики, неформалы… Причём, большинство из них ни черта не смыслит в том, чему они себя якобы посвятили. Надо куда-то втиснуться, надо понравиться, выставиться! Престижно ведь, парень! Вот отсюда и эти пышные их красноречия: мы – непонятые «гамлеты», мы – сливки.
– Оно верно… – довольно кивал Лысаков.
– Да ты не думай, – мрачно перебил Илья, – я говорю всё это не ради того, чтобы заклеить пластырем твою дурацкую зависть!..
– Ты с чего взял?! – завёлся Лысаков. – С чего мне этому козлу завидовать?!
– Ладно. Не заводись ты!.. Я-то вот что сказать хотел. – тяжело размышлял Илья, глухим взглядом уставившись на вещавшую нечто Настасью Ивановну, – Вот, повелось так называть: неформалы, меньшинство, мол. Да где ж меньшинство? Ты сам глянь! У кого модная косуха, у кого партийный билет, у кого бритый лоб, у кого ещё и ориентация… Сплошной напускной хоровод! Неформалы-то мы! Мы с тобой и ещё пара-тройка таких, как мы!
– Да. – оценил всё сказанное Коля. – Только зря думаешь, что я этому пуделю завидую. Не с чего! Кстати, хотел спросить. «Синдром Рудина» – это болезнь, что ли, такая? Что это вообще значит?
– А! – засмеялся Илья. – Да это я сам выдумал… Ты Тургенева читал?
– Нет…
– Вот, прочитай! Тогда и узнаешь, кто такой Рудин, и что у него за синдром.
– Будет сделано! – шутливо отдал честь Коля Лысаков. Тем временем, надев ораторскую тогу, принял эстафету Ваня Краснов. Илья сразу же оживился : политические гимны главного коммуниста девятого «В» его явно забавляли.
– Когда я читал трагедию, – начал издалека Краснов, – в глаза сразу бросилось невежественное, брезгливое отношение новоявленного короля Клавдия и его свиты к слугам, к простому народу! А с народом, товарищи, шутки плохи! Гамлет же совсем другое дело. Не зря его назвали новым человеком. Это же прототип будущего социалдемократа! Его дружба с Горацио, которого принц называл самым преданным себе человеком, веское тому доказательство. И с бродячими актёрами он сразу скорешился…
– Прям, датский Ленин! – не выдержав, вставил Илья и под аккомпанемент лысаковского хохота откинулся на спинку стула.
– А что? Вполне возможно! – важно откликнулся полный Иван и почему-то пафосно взмахнул рукой. – Тут кто-то заявил, что принц зря Офелию наколол. Вовсе не зря! – Краснов ехидно взглянул на Катю Рябинину, бросил перчатку. – Офелия – никчёмная девчонка, слабая и потому извращённая полониевским воспитанием! Она бы всё Гамлету испортила. У него в голове созрел прекрасный и дерзкий план отмщения ненавистному монарху-угнетателю! Любовь к Офелии не входила в его план. Гамлет – молодец, нашёл в себе силы, отшил девчонку. Идея! – смачно выкрикивал красный Иван. – Идея превыше всего!
« Посмотрю я на твою идею, когда ты сам в кого-нибудь втыришься.» – подумал Илья. Краснов же, наконец, добился своего: Рябинина не выдержала и вступилась за Офелию.
– Идея, говоришь?.. А как же сцена у могилы Офелии с Лаэртом?! Как же его любовные письма?! Объясни мне, Ванечка! – визжала Катя.
– А никто же не говорит, что Гамлет её не любил. К сожалению, любил.
– К сожалению?
– Именно. Это никчёмное чувство только жить мешает! Разум! Вот высшая сила! Только разумное начало может управлять обществом, миром. И это разумное, вечное начало есть … народ! – неожиданно вывел Краснов.
– Народ???.. – снова не выдержал Илья, не выдержал уже серьёзно. – Растолкуй мне! Я что-то не понимаю.
– Народ?.. – незаметно смутился Иван. – По-моему, ты задал идиотский вопрос. – Краснов понял, что сказал не то и почему-то пафосно взмахнул рукой.
– Идиотский?! – зло шепнул Илья, повышая голос, и даже привстал с места. – С каких это пор вечные и неразрешимые вопросы ты называешь идиотскими, товарищ?!
– Я неточно выразился…
– Так выразись поточнее!
– Хорошо! Только ты так не выделывайся! Тоже мне, великий ум! – обиделся задетый за живое Краснов. – Ты-то уж точно к народу не относишься!..
Краснов был абсолютно подавлен своей проваленной агитацией и, так и не объяснив, что же такое "народ", сел на место. Настасья Ивановна, не обращая внимания уже ни на что, спокойно читала интересную газету и не заметила, как пропустила «звёздный час» Кати Рябининой, гордо поднявшей над шелестевшим классом своё веснушчатое тело:
– Кто-то из нас говорил, что любовь – никчёмное чувство. – сказала Рябинина, ехидно поглядывая на разбитого Краснова. – Кто-то из нас глубоко ошибается. Недаром у древних греков Амур – сила, управляющая Вселенной. – блеснула эрудицией староста. – Боже мой! Ведь именно любовь заставляет нас жить на этой бренной планете, побуждает нас рваться ввысь, писать стихи!.. Да здравствует любовь!!!
– Ну и что такое эта твоя любовь? Томные письма? Французские романы? Романсы?.. Просто грёзы? – снова вмешался Илья. – Что это? Покажи мне, нарисуй! Я сам хочу знать!..
– Вот когда влюбишься, тогда и узнаешь, и спрашивать не будешь. – наставительно пропела Катя. – Это уже действительно «идиотский вопрос»!
Илья не знал, что ответить. Ответа не существовало. Но тут выручил шутник Ситов, уже, было, задремавший на задней парте:
– А ты-то, Катя, влюблена что ли, раз так смело рассуждаешь?
– Ну, уж если и влюблена, так не в тебя, Ситов! – приосанилась Рябинина и повернулась к Илье.
– Только не ошибись! – ответил Илья, грустно глядя на отличницу. – Монет на имя любви в наше время слишком много отчеканили. Оттого обесценилась. Инфляция…
– Ты что этим хочешь сказать? Что её больше не существует?!
– Почему? Нет. – ответил Илья. – Я в неё верю… Значит она есть… ещё где-то осталась. Дело в том, что сегодня все, кому не лень, нацепляют её лицо, ставшее оттого маскарадной маской. Её бомбят по цветному ящику. О ней кричат на каждом шагу пёстрые пары. Её рисуют в порножурналах. О ней пишут в дешёвой беллетристике… Её даже сделали однополой!.. А что же прикажете делать той, прежней, существовавшей в чистом, непридуманном виде? Менять название? Да. – подтвердил Илья. – Любовь меняет название. В некоторых из нас она пылится под вывеской «антикварная роскошь». В ком-то из нас она зовётся одиночеством. Но самое страшное: во многих из нас она умерла… а эти многие всё так же живут и влюбляются и ничего не подозревают.