Читать онлайн Те, которых не бывает бесплатно

1. С нового листа

– А если не принимать лекарство?

Белая палата, крашеная дверь. Запах марли, хлорки и несбывшихся надежд. В окно светит одинокий фонарь, и его проволочно-жёлтые лучики расползаются по немытому окну, как линии жизни по ладони. Доисторический жёлтый кафель на полу. К колесу каталки, на которой я лежу, прилип кленовый лист – первый в этой осени. Надо будет слетать назад и сделать так, чтобы его успел кто-нибудь подобрать, пока не приехала скорая и не привезла меня… Кто-нибудь, кому в этой осени нужно это тонкое, живое золото.

– Если не принимать лекарство, умрёте меньше чем за неделю.

Усталый врач в мятом белом халате сидит за столом и теребит очки, заклеенные изолентой.

– Госпитализировать не будете?

Он отрывается от бумаг и очков и смотрит на меня – обескураживающе грустно. Инкурабельно грустно, я бы сказала.

– А смысл?

Зелёные глаза (его) встречаются с желтовато-карими (моими), и за эту минуту окончательно наступает осень.

⁂

Я выхожу из приёмного покоя прямо в неё, сжимая в руках картонную коробку с ампулами. Семь ампул. Один укол в сутки, в двенадцать часов дня. Неделя жизни. Враньё, что волшебники не болеют: у них просто к врачу ходить нет времени. Даже у тех, кто умеет по нему путешествовать.

Я щёлкаю пальцами. Вот меня снова выносят из белой обшарпанной «Газели», кладут на каталку… Небо в переплетении тёмных столетних лип. Молодой рыжий фельдшер тревожно заглядывает мне в лицо, щупает пульс, хлопает по щекам. От его ладоней пахнет дешёвыми крепкими сигаретами, а ещё – вишней, воспоминаниями о тёплом морском песке и ожиданием вечера, когда его руки коснутся чьего-то дорогого лица.

Так, вот-вот сейчас сорвётся с ветки, полетит…

– Остановитесь на секунду, – прошу я. От неожиданности фельдшер останавливается резко, так, что мы оба почти валимся (я – с каталки, он – с ног). Лист скользит по его веснушчатой щеке и аккуратно приземляется в раскрытую ладонь.

Я закрываю глаза. Так-то лучше. Он придёт сегодня домой, уставший после смены, а там, у дверей, его встретит девушка с глазами-вишенками. И прежде слов о тяжёлом дне, полном чужой боли и медицинского запаха, он протянет ей этот драгоценный первый лист. И улыбнётся. И будет легче.

⁂

Открываю газету, иду по улице и читаю. Такое ощущение, что покосившиеся дома по краям улицы подслеповатыми жёлтыми окнами заглядывают в новости, фонари освещают нужные строчки, а ветер раскрывает страницу на интересном ему, ветру, месте, норовя познакомить падающие листья то со светской хроникой, то с политическим обозрением. Что сама ночь наступает, чтобы склониться надо мной и мешать читать.

Посмотрим, что тут у нас: автомобильная авария на совершенно пустом перекрёстке N, унёсшая жизни троих человек. Красные жигули столкнулись с синим мерседесом, у которого отказали тормоза. В полдень. Подросток упал в воду на пристани и утонул. В полдень. На железнодорожном переезде глухая девочка не услышала сигнала и попала под электричку. В полдень. И ещё, и ещё, и ещё.

У меня есть ещё целых 7 дней.

Я щёлкаю пальцами.

…Снова ярко светит солнце. Красная дверь проезжающего мимо автомобиля пускает солнечный зайчик прямо мне в лицо. Я поднимаю руку и голосую. Выбегаю на дорогу, машу руками, и машина всё-таки тормозит. Недовольный мужик за рулём мрачно спрашивает, чего мне нужно. На лбу – глубокая, как Марианская впадина, морщина.

– Пожалуйста, подвезите до набережной! Я обязательно заплачу!.. Я на свидание опаздываю.

Морщина на лбу мужика слегка разглаживается, он жестом разрешает мне открыть заднюю дверь, и мы трогаемся. Наступает полдень. Не заезжая на улицу N, мы едем к набережной. Я улыбаюсь, прощаясь, и выхожу из машины; из моей сумки на пахнущее бензином грязное кожаное сиденье вываливается ворох осенних золотистых листьев. Вечером он расскажет жене, что подвозил на свидание какую-то идиотку, которая ему оставила целый гербарий в машине, и они вместе посмеются.

На часах 12:10. Я щёлкаю пальцами.

⁂

Стрелка перемещается на пятнадцать минут назад, а я быстро иду по набережной к пирсу. Листьев за ночь нападала целая уйма, их ещё не успели убрать, и они тревожно шелестят под ногами. Я стараюсь их перепрыгивать и не наступать на них – ведь листья, когда падают, не верят в такой бесцельный конец, как лежание в грязи под чьими-то ногами. Поэтому я всегда стараюсь собирать их – и наблюдать за их первым и последним танцем-полётом.

Но мне сегодня не до листьев: мальчишка в надвинутой на самые глаза шапке и в широченных джинсах уже лезет на железные перила пристани с баллончиком краски. Что он там хочет нарисовать? Мгновение – и баллончик летит в воду, и парень за ним: видимо, из-за своей дурацкой шапки не увидел, куда ногу поставить.

Я бросаю сумку на пирс (из неё золотой дорогой высыпаются листья) и ныряю ласточкой за парнем. Холодная осенняя вода неприятно пробирается под одежду, перехватывает дыхание. Мальчишка беспомощно барахтается рядом; шапка намокла и совсем сползла на лицо.

– Держись за меня, – говорю я, стаскивая с него эту идиотскую шапку. Мальчик смотрит на меня, и в его серых, как осенняя вода, глазах ужас плещется вперемешку со счастьем.

…Мы выползаем на берег, отряхиваясь, как собаки, и несколько минут лежим на холодном песке без сил. В полной тишине, нарушаемой разве что нашим неровным дыханием и шумом набегающих на берег волн, слышно, как часы в центре города бьют двенадцать. Каждый вдох кажется колючим и неуместным. Сейчас парень уйдёт, я сделаю укол…

– Научись плавать, – говорю я, когда дыхание восстанавливается.

– Угу, спасибо, – бурчит спасённый утопающий. – А как ты поняла, что я не умею?

⁂

Рельсы всегда ведут никуда и одновременно везде: им не видно ни конца ни края, но по бесконечным змеящимся развилкам девочка – героиня Лорки могла бы, наверное, выйти к морю, Орфей – найти путь к Эвридике, а Тесей – выход из Лабиринта. Осеннее далёкое голубое небо перечёркнуто тетрадными строчками проводов. Что за сообщения, что за слова несутся по этим строчкам?

…Скорая помощь стоит на переезде, в метре от железнодорожных путей. Тот самый давешний рыжий фельдшер механическими движениями убирает в чемодан реанимационное оборудование: маленькой девочке в зелёной куртке в трогательный горошек уже не помочь.

– Она, блин, о шнурок запнулась и не успела подняться, когда электричку увидела, – сокрушённо говорит он водителю. – Просто запнулась, блин. О шнурок.

Я щёлкаю пальцами.

⁂

На часах 11:50. Если судить по расписанию электричек, она будет через пять минут. И где же наш пациент?

Огоньки на шлагбауме тревожно мигают, пищит сигнализация. Гудят провода. Неслышно идёт по земле осень.

Мимо меня со свистом пролетает волейбольный мяч – белый в зелёную полоску, изрядно побитый жизнью. Я ловлю его, а через минуту на другой стороне путей показывается маленькая девочка в зелёной курточке. Шнурки на ботинках развязаны, улыбка до ушей. Девочка удивлённо озирается. Я машу ей и возвращаю игрушку. Она ловит, и в этот момент из-за поворота появляется зелёной гусеницей электричка. Она проносится между нами – на несколько секунд нас разделяет целый поток чужих жизней, лиц, припавших к окнам; чужих разлук и ожиданий встречи. И её, девочки, – несбывшаяся – смерть.

Когда электричка исчезает и я снова вижу девочку, она сидит на корточках, аккуратно придерживая мячик и завязывая шнурки, а потом отвлекается от своего занятия, поднимает на меня глаза и касается сжатой в кулачок рукой сначала лба, а потом подбородка.

Я знаю: на языке глухих это означает «спасибо». Видимо, за мячик.

Я машу ей рукой и ухожу. Даже моё время, к сожалению, не бесконечно. У автосервиса неподалёку паркуется синий мерседес с включёнными аварийными огнями; из него выходит застенчивая улыбчивая женщина и начинает объяснять парню-сотруднику, что у неё, мол, барахлят тормоза, а выяснилось это сейчас просто чудом, когда она везла дочку в школу. Чудо, что на перекрёстке никого не было, иначе аварии было бы не избежать! Тот широко улыбается и кивает: вот повезло так повезло, бывает же, ну да вы не волнуйтесь, сейчас, мол, мигом разберёмся.

⁂

…Я лежу в больнице на проваливающейся сетчатой кровати и раскладываю в уме, как пасьянс, возможные миры: те, которых избежал за сегодня наш город, и те, которые сбылись в нём.

Среди сбывшихся нет ни одного мира, где погиб бы ребёнок; ни одного, где скорая помощь почему-нибудь не успела бы к взрослому, которого ещё можно было бы спасти; их десятки, их сотни. И знаешь что, Смерть? В них нет ни одной бессмысленной смерти.

Хотя одна, видимо, всё же будет.

Нелепый финал. Семь пустых ампул валяются где-то в мусорках. Город прожил один день, один полдень, но для меня их было неизмеримо больше. Больше семи. И один, последний, закончился здесь.

Теперь меня, наверное, заменят: волшебник вроде меня может отвести беду от кого угодно, кроме себя. Поэтому я лежу и слушаю, как в глубине стволов за окном струится осень. Как крадучись входит в тёмные подъезды погреться. Как шепчутся на лету, кружатся в последнем вальсе листья и перемигиваются сонными окнами дома. Это мой город. Я буду жить в каждом его жителе, в каждом осеннем листе… даже если сейчас всё закончится и зайдёт тот, кто сменит меня на посту хранителя.

Пожалуйста, Смерть, подожди немножко, я хочу хотя бы увидеть его – вдруг это он идёт по гулкому больничному коридору? Я ни о чём не буду его просить; просто улыбнусь. С другой стороны, а что я могу ему сказать?

…Он входит в мою палату, принося запах дешёвых сигарет, растворимого кофе, бесконечной усталости и тёплой, милосердной осени моего города, прилипшие к подошвам ботинок кленовые листья. И ещё один, на кармане белого халата, закрывает значок с именем.

Он поправляет на носу очки, заклеенные изолентой, наклоняется, и мои желтовато-карие глаза встречаются с его зелёными.

– Госпитализировать будем? – спрашивает он.

– А смысл? – горько спрашиваю я.

Он улыбается, набирает в шприц лекарство. Достаёт жгут.

И щёлкает пальцами.

2. Crescendo

Его бесило всё. Он просыпался под шум моторов на шоссе за окном, переворачивался на другой бок, закрывал ухо подушкой и пытался зарыться лицом в ускользающий сон, ухватиться за растворяющуюся в руках нить Ариадны, ведущую в остатки Лабиринта, но Лабиринт превращался в песок и сыпался из рук.

Он смотрел на часы, видел, что спать осталось всего полтора часа, с досадой ворочался и закрывал глаза. Перед глазами тут же появлялись песочные часы, и он лежал и смотрел вместо снов на то, как утекает отведённое на сон время. Стоило ему заснуть, как будильник зло и весело начинал исполнять восьмибитную сороковую симфонию Моцарта. Он швырял телефон в стену, но тот неизменно выдерживал. Всё-таки наводнившие Интернет шутки про телефон Нокиа, который падает на каменный пол, и пол тут же идёт паутинообразными трещинами, имели под собой некоторое основание.

Он пинал развалившуюся на пороге старую рыжую кошку Пенелопу, одевался, чистил зубы мерзкой зубной пастой со вкусом похмелья после бехеровки и выходил на балкон курить, стуча зубами о чашку с чаем. В чашку то и дело норовил залететь надоедливый тополиный пух – впрочем, жарой и не пахло, июль стоял холодный и дождливый. Он смотрел на шоссе, протянувшееся из бесконечности в бесконечность за унылыми рядами одноэтажных домов, и курил.

«Куда они всё едут и едут, – думал он, раздражённо стряхивая пепел с сигареты. – С юга на север, с севера на юг, день и ночь куда-то едут, что им не сидится на месте, интересно. Хорошенькая же у кого-то, наверное, жизнь, раз можно вот так вечно мотаться туда-сюда по стране».

Пепел медленно осыпался с сигареты и улетал в сторону шоссе, расправляя крылья, как будто собираясь превратиться в феникса, и тут же рассеиваясь, поскольку в жизни никаких фениксов, как известно, не предусмотрено.

Он доставал из шкафа свой вечный костюм, чистил ботинки и отправлялся на работу, проверив в кармане ключи, телефон и пропуск. На углу он покупал у назойливого, вечно чумазого мальчишки свежую газету и шёл на остановку трамвая, предвкушая свежие политические новости. Дети на детской площадке строили из песка куличики. Он смотрел, как высыпается из красного пластмассового ведёрка песок, вспоминал утреннюю бессонницу и раздражённо отворачивался: ну, ну, дети играют, да что они вообще понимают. Моё детство не было таким. У нас ни песочниц не было, ни ведёрок вот этих вот. Это сейчас-то зайдёшь в магазин, и глаза разбегаются от этих всех глупостей. А ума-то нет.

Всё как всегда. Каждый день, каждое утро.

…Подъехал, противно и надсадно дребезжа, трамвай, люди, толкаясь и судорожно выискивая в карманах проездные (ну где же он, только что тут был, мужчина, не толкайтесь, да куда вы все лезете, понаехали тут, трамвая вечность не было, да где проездной-то), торопились залезть в вагон, пробивая путь локтями, школьными рюкзаками (и куда они все прут, каникулы же, ну), лаковыми ботинками и мокрыми зонтиками.

Он пробирался на заднюю площадку и разворачивал газету.

Новости всегда приводили его в состояние злорадного гнева. Все воруют, кругом коррупция, никому нельзя верить. Информация об очередном задавленном где-то протестном митинге или смехотворно нечестном суде просачивалась в газеты и выглядывала из-под тошнотворно-чеканных вылизанных формулировок, он впитывал её, как хлеб впитывает каплю земляничного варенья, и гнев разливался по всему его существу, как варенье по белым пшеничным волокнам.

– Мужчина, вы выходите?

Варенье гнева, заполнив верхнюю поверхность бутерброда его души, протекло и щедро оросило окружающий мир. Он уничтожающе воззрился на осмелившегося его потревожить парня, понял, что и правда должен выходить, стал сворачивать газету, но тут кто-то, конечно же, заспешил к выходу, толкнул его и уронил газету в грязь – туда, где ноги в лаковых ботинках, кроссовках, туфлях, резиновых сапогах конкурировали между собой за право стоять на задней площадке трамвая.

…Газету тут же подняла девушка с редкими рыжими волосами, болезненным лицом и синяками от уколов на руках.

«Наркоманка», – тут же поставил он диагноз. Она, игнорируя его презрительный взгляд, тут же впилась глазами в слегка расплывшиеся, но читаемые газетные строчки хроники чрезвычайных происшествий, посмотрела на часы, слишком свободно висевшие на тощем запястье, и щёлкнула пальцами.

– Остановка «Улица Ленина», – объявил трескучий голос в динамиках трамвая. – Уважаемые пассажиры, при выходе из салона, пожалуйста, не задерживайтесь.

Он, не задерживаясь, шагнул на ступеньку, на ходу машинально проверяя карманы (эти ребята, я их знаю, вечно норовят что-то себе присвоить), и обернулся. Рыжей девушки не было видно: наверняка замешалась в толпу и тырит там кошельки по карманам граждан. Вызвать бы милицию, но времени нет; пусть сами вызывают, кто зазевается, – у него-то, слава богу, красть нечего.

Он перешёл дорогу и направился к зданию, где много лет очень успешно работал и которое не менее успешно ненавидел до дрожи. Хорошо скрываемой, впрочем, дрожи; его лицо украшала приветливая полуулыбка – примерно как у гипсовых белых фигур на фасаде голубого здания Академии наук напротив трамвайной остановки. А что улыбка не очень живая, ну так кто сегодня не врёт? Все врут.

⁂

– Трамвай дальше не идёт. – Усталый голос из динамиков трамвая аж дрожал от напряжения и злости. – Не идёт дальше трамвай, другой трамвай сломался, видите – все стоят? Покиньте салон, уважаемые пассажиры.

Только этого ещё не хватало. Рабочий день и так был на редкость отвратительным – приехала делегация из города К., привезли свои расчёты, а там ошибка на ошибке. Если так проектировать, чего удивляться, что у нас ничего не работает в стране? Вот и трамваи так же делают. Всё у нас так делают. Спустя рукава.

Он вышел из трамвая и пошёл домой пешком – через старый парк, зелёной стеной поднимавшийся за трамвайным кольцом, которое теперь, запруженное замершими трамваями, вызывало только желание поскорее спрятаться от всех этих толп рассерженных, крикливых пассажиров. Он, брезгливо морщась, пошёл по тропинке в парк, горестно думая, что ботинки придётся мыть.

Он шёл мимо позабытых и вечность не крашенных скамеек, мимо заросших травой по пояс спортивных площадок и не бывших в употреблении вечность каруселей. Начал накрапывать дождь, а зонтик он, как назло, забыл на работе. Он ускорился; дождь ускорился вместе с ним. Он пошёл быстрее, почти побежал сквозь мокрые кусты, пригибаясь, чтобы не задевать ветки, норовившие осыпать его крупными, как будто стеклянными каплями, в которых отражалось серое небо. Он проклял всё на свете – и делегацию из города К., и трамваи, и погоду в средней полосе, и синоптиков, и себя за то, что появился на свет, – и побежал.

Дождь разошёлся и превратился в ливень.

Он свернул на знакомом повороте, за которым, по его воспоминаниям, был выход из парка к пруду и автобусной остановке. Ну ничего, сейчас поймаю такси, доеду домой, заварю чаю… По телевизору небось опять эти политиканы выступают, что у нас всё с транспортом хорошо, а синоптики работают. Работают они, как же. Все работают.

…Поляна, на которой он оказался, представляла собой давно заброшенную летнюю сцену с рядами облупившихся деревянных скамеек перед ней. Дождь весело барабанил по ним, пригибались к земле высокие стебли травы, и болиголов, который вырос здесь аж ему по пояс, весело раскачивался из стороны в сторону, как будто ловя своими зонтичными цветами капли и радуясь, что стихия ему не страшна.

Он понял, что заблудился.

Мысль о том, что он, кандидат наук, серьёзный человек, стоит под дождём в заброшенном парке, в нескольких шагах от цивилизации, мокнет под дождём и не знает, как до этой цивилизации добраться, привела его в бешенство.

«Да я как Одиссей, – подумал он. – Стихия, чёрт бы её побрал, развернула меня непонятно куда у самого дома. Наверняка какой-то идиот выпустил этот дождь из мешка просто потому, что решил, что там куча денег. И теперь я никогда не доберусь домой, и моя Пенелопа умрёт от огорчения. Ну, или от того, что никто не насыплет ей корма».

Это было так глупо, что даже смешно. И он неожиданно для себя самого расхохотался. Его жуткий сардонический смех под мелкую барабанную дробь дождя по рассохшемуся дереву звучал настолько неуместно, что он продолжал смеяться и не мог остановиться, не мог даже перевести дух, не мог даже спокойно вдохнуть…

И только тут он понял, что здесь не один. Неподалёку от сцены, спиной к нему, кто-то сидел. Он моментально перестал смеяться.

– Вы закончили? – раздался от сцены спокойный хриплый женский голос, и таинственная фигура повернулась к нему.

Ей могло быть сколько угодно лет – тридцать, сорок, пятьдесят. У неё было бледное лицо, седые волосы и легкомысленный белый шарфик в чёрный горошек, удивительно не гармонировавший с кругами под глазами и горькими морщинами вокруг рта. Она курила тонкую сигарету, и дым поднимался от неё, как призрачный полынный куст, расправляя свои серебристые листья по пути в небо.

«Привидится же такое».

Он поёжился.

– Вы что-то ищете? – спросила женщина. По её лицу и сутулым плечам стекала дождевая вода, на которую она не обращала никакого внимания.

– Я заблудился, – честно ответил он. – Трамваи стоят, я решил срезать путь через парк, и вот… Вы не подскажете, как выйти отсюда к пруду?

– Это совсем в другой стороне, – ответила спокойно женщина. – Вы, наверное, неправильно свернули около старого тира. Там, где расколотое грозой дерево. От него надо было повернуть в сторону деревянного замка, а вы пошли в сторону каруселей.

…Небо между тем темнело. Дождь не спешил прекращаться, и присутствие в парке у заброшенной сцены странной женщины, прекрасно ориентировавшейся в географии этого странного места, начинало скорее пугать, чем радовать. Тем более что идти-то, как оказалось, надо совсем в другую сторону. Как, как он мог так ошибиться? Всё из-за чёртова дождя…

– Я могу вас проводить, – так же отстранённо ответила женщина. – Когда дослушаю.

– Когда что? – в крайнем изумлении переспросил он.

– Дослушаю. – Она пожала плечами. – Девятую симфонию Дворжака, «Из Нового Света». Вы и так своим смехом ужасно мне помешали.

С этими словами она отвернулась и продолжила сидеть там, глядя напряжённо на пустую покосившуюся сцену, на которую едва ли ступала нога музыканта, знавшего, кто такой Антонин Дворжак и каково было, наверное, в Америке, где он написал эту монументальную грозовую музыку весной 1893 года.

В парке стояла тишина, нарушаемая лишь шелестом дождя и стуком его собственного сердца в ушах. Женщина у сцены сидела неподвижно, как деревянная религиозная скульптура, каких было много выставлено в городской галерее. В детстве он боялся этих скульптур, их строгих лиц и эха, возносившееся к высокой крыше галереи от каждого неосторожного вздоха. Ему стало страшно и сейчас. Он закурил и с удивлением отметил, что руки дрожат, прямо как в детстве.

Он курил, горьковатый дым приятно наполнял лёгкие, но вдохнуть по-настоящему мешала тревожная и какая-то прямо подростковая тахикардия. И дрожь в коленках, как когда ночью выбираешься из-под тёплого безопасного одеяла и лезешь в шкаф, чтобы проверить, не сидит ли там кто-то, хотя понятно же, что не сидит, но на сердце отчего-то неспокойно, и надо проверить.

«Почему я не ухожу? Почему я стою и смотрю в спину этой сумасшедшей? Может быть, мне вызвать скорую помощь? Но что я им скажу – тут в парке сумасшедшая женщина сидит перед пустой сценой и утверждает, что слушает Девятую симфонию Берджиха Сметаны… то есть Антонина Дворжака? Как сюда попасть? О, очень просто, по пути от трамвайного кольца поверните у старого тира, где расколотое дерево, в сторону каруселей?»

Когда он уже почти решился уйти, женщина около сцены вдруг поднялась, тряхнула волосами (от них разлетелись брызги) и пошла к нему, лавируя между старыми скамейками.

– Вы не ушли, – констатировала она. – Всё-таки решили дождаться? Это мудро, одному с непривычки в этом парке можно заблудиться.

– А вы часто тут бываете? – поинтересовался он осторожно.

– Я тут живу, – ответила женщина, поправляя легкомысленный шарфик. – Пойдёмте скорее, пока ваши автобусы ходят.

Он предпочёл посчитать, что женщина просто живёт неподалёку – конечно, только так нормальный человек и может истолковать эти слова. Как ещё? Не живёт же она в этом заброшенном парке, полном мусора, наркоманов, бродячих собак, да мало ли чего полон парк на конечной трамвая?

– Как вас зовут? – спросила она.

Он по привычке назвал свою фамилию, запоздало сообразив, что этого, наверное, не следовало бы делать. Всё-таки он довольно известный в городе человек, сейчас она чего-нибудь не то про него подумает, а вдруг она окажется матерью какой-нибудь его студентки, а вдруг…

– Не буду же я вас по фамилии называть. – Женщина улыбнулась и потянулась за сигаретой. Он с удивлением отметил, какие у неё длинные и красивые пальцы. Почему с удивлением? Потому что не ожидал увидеть у городской сумасшедшей такие… аристократичные руки?

– Обещаю, что забуду ваше имя, если вы этого захотите. Меня зовут Ольга.

– Игорь, – неожиданно сознался он, как будто получил двойку или разбил окно в магазине футбольным мячом и вот теперь говорит об этом маме. И говорить не хочется, но когда сказал – сразу легко стало.

– Ну и хорошо, Игорь, – улыбнулась Ольга. – Вот видите, это здание – это старый тир, а вот и сломанная липа. Это пять лет назад в неё ударила молния, удивительно, что ничего не загорелось… Только с тех пор у неё левая сторона не цветёт. Я её и уговаривала, и на зиму закрывала, но она никак, совсем. Чтобы попасть на вашу остановку, нужно идти вот туда. Видите, там жёлтое за деревьями? Это деревянный замок, по нему легко сориентироваться. Там до остановки метров сто, уже слышно машины. А когда придёте домой, заварите себе мятный чай, тогда и не заболеете.

Она извлекла из сумки совершенно не увядший, как будто только что сорванный пучок мяты, перевязанный трогательной белой ниткой, протянула совершенно растерявшемуся собеседнику, повернулась и пошла обратно в свой парк. Сигаретный дым над её головой покачивался, как большой цветок тысячелистника.

⁂

Игорь действительно не заболел – хотя вечером, заваривая данную Ольгой мяту вместе с чаем, он почти счёл себя сумасшедшим. Впрочем, к тому моменту, как Игорь досмотрел политические дебаты и допил вторую бутылку пива, всему нашлось рациональное объяснение.

Наверняка Ольга живёт там неподалёку, там на горе за парком частный сектор. Она точно какой-нибудь эколог, ботаник или как там это сейчас называется. За деревьями вон в парке ухаживает. Мяту выращивает. Отличная мята, жалко только, что к утру вся повянет и ещё раз заварить не выйдет.

…Восьмибитная Сороковая симфония против обыкновения не бесила. Игорь проснулся и с удивлением осознал, что, хотя шоссе шумело не менее обыкновенного, он сегодня спал не просыпаясь и ему не снились бесконечные песочные часы, отсчитывающие его утраченное время. Выходя из комнаты, он перешагнул через развалившуюся на полу Пенелопу; привычная к утренним пинкам от мироздания кошка с удивлением посмотрела на хозяина, но ничего не сказала.

Мята, которую он забыл вечером на столе рядом с пустой пивной бутылкой, была такой же свежей, как вчера. В пыльные, вечность не мытые окна светило солнце, и пыль в его лучах танцевала свой вечный танец. Неужели июль всё-таки состоится? Вот удивительное дело. Ну, хоть что-то.

Игорь кинул в чай несколько мятных листиков, смяв их в пальцах, и пошёл курить на балкон. Телевизор включать он не стал: по пути на работу прочитаю газету, и хватит.

Мальчишка на углу отдал ему последнюю газету, улыбнулся до ушей и сразу куда-то удрал. Мороженое, наверное, покупать. Ну главное, чтобы не клей «Момент», а то эти дети нынче. Ох уж.

Он свернул туалетно-бумажную горе-прессу рулончиком и начал было засовывать в портфель, чтобы в транспорте достать, как тут увидел вчерашнюю рыжую девушку из трамвая. Она выбежала из переулка и замерла в паре метров от Игоря на том месте, где обычно стоял чумазый источник печатного слова. Она огляделась почти в панике, глянула на часы, подняла на него глаза и спросила:

– Вы не видели мальчика, который продаёт тут газеты?

Голос у неё был тихий и совсем детский. Лет пятнадцать, шестнадцать… Может, и не наркоманка. Может, болеет просто.

– Да он уже всё распродал. – Игорь пожал плечами. – Раньше вставать надо, девушка.

У неё вдруг стало такое беспомощное и несчастное лицо, как будто от купленной на углу газеты зависела её или ещё чья-то жизнь. Или благополучие всего города, никак не меньше. Плохо понимая, что он делает, Игорь достал из портфеля газету и протянул девчонке. Она посмотрела на него как на спасителя мира и открыла рот, чтобы что-то сказать, но Игорь, чертыхаясь, уже нёсся на остановку – трамвай, звеня, подходил, пока он тут считал ворон и снабжал макулатурой потенциальных наркоманов.

…Уже поднимаясь на подножку трамвая, он оглянулся. Переулок был пуст. Косые квадраты теней от домов делали его похожим на шахматное поле. Окна открывались, впуская лето и уличный шум в заспанные комнаты; с какого-то балкона, потягиваясь, взирал на улицу с видом короля полосатый кот, притаившийся за горшками красной герани.

Девочки с газетой не было.

В трамвае два крайне интеллектуального вида молодых человека (один в очках, а второй с книгой) ожесточённо спорили о том, правильно ли эксцентричный заезжий дирижёр и его оркестр исполняют реквием Брамса.

– Я считаю, что там не должно было быть вот этого crescendo, – горячился тот, что в очках. – Там же хор типа поёт, что «мать утешает», а кто ж так утешает!

– Но это же величие человека в этой музыке, он же хотел назвать его «Человеческий реквием», там должно быть это crescendo! – Тот, что с книгой, начал ею размахивать так, что Игорь испугался за жизнь очкарика, а также за свою собственную и на всякий случай отошёл подальше от любителей искусства. А ну как этот книжный сейчас ещё дирижировать начнёт своим фолиантом! А очкарик – петь.

Игорь в музыке разбирался хорошо, поэтому слышать этого не хотел. И с удивлением поймал себя на мысли о вчерашней встрече в парке.

«А как исполняет симфонию этот оркестр в её голове? Как они делают нарастающее crescendo в финале? И как весь симфонический оркестр помещается на этой сцене?»

От неуместности собственных мыслей Игорь аж покраснел. Ещё чего не хватало – думать о чужом бреде, когда вокруг своего достаточно.

– Остановка «Улица Ленина», – объявил хриплый голос из динамиков. Гипсовые лица с голубого фасада сонно и сдержанно улыбались прохожим. Солнце отражалось от облупившихся, выложенных белой плиточкой стен детской больницы, высившейся за домом с фигурами, словно свёрнутое в рулон застиранное вафельное полотенце.

– О дайте, дайте мне свободу, – сказал Игорь музыкальным спорщикам, проталкиваясь между ними на пути к выходу. Они воззрились на него с почти братской любовью, граничившей с суеверным ужасом, – ну хорошо, значит, аллюзию поняли. Хоть так.

Игорь шагнул на успевший уже нагреться асфальт и, не оборачиваясь, отправился на работу – искупать позор, который вчера привезли эти проектировщики из города К., работавшие, очевидно, при солнечном затмении, одной рукой играя на гудке, а другой распивая бочку пива от князя Галицкого. Или это половецкая диверсия? Кто знает, кто знает.

⁂

– Трамвай идёт в депо, – сообщила доверительно уморившаяся кондукторша с пакетиком семечек. Чёрная шкурка прилипла у неё над верхней губой, как мушка у дореволюционных красавиц. – На кольце развернёмся и в депо поедем, так что кому дальше, подождите следующий, погодка-то дай бог!

Большинство пассажиров протянули что-то разочарованное и лениво выползли из трамвая обратно на нагретую солнцем остановку. Игорь и сам не мог понять, почему он показал кондукторше проездной и уселся на сиденье, вытянув ноги и жмурясь от света за окном – совсем как Пенелопа на пороге его комнаты.

Подумаешь, до кольца. Дойду пешком, полезно для здоровья.

⁂

Игорь вышел из трамвая и в нерешительности остановился на остановке. Тропинка, убегавшая в парк, прямо-таки звала за собой. В то же время здравый смысл звал зайти на рынок, где из колонок музыкального киоска истошно орала какая-то блатная певица, сообщавшая какой-то матери (гипотетической), что стоит где-то одна и снова курит, а вокруг тишина. Певица безбожно врала, и на рынке толпа, и гадостно, и задирают цены, но вечером футбол, чемпионат мира, полуфинал, и надо бы взять пива и идти домой, но…

«Через парк полезно», – решил Игорь и ступил под сень зелёных дубов, по возрасту превосходивших его самого; американских клёнов, которые насадили при советской власти везде, где могли, снабжавших детей самолётиками, а Игоря – аллергией; толстенных лип и прочих лиственных деревьев, хранивших в неожиданно жаркий вечер прохладу.

По пути он с удивлением заметил, что в парке нет мусора. Вообще. Более того – на одной из спортивных площадок совершенно мирно кидали в кольцо баскетбольный мяч какие-то мальчишки, как будто появившиеся прямиком из Игорева детства.

Около старой липы Игорь остановился в нерешительности и закурил.

Такое чувство бывает, когда ты в детстве зашёл поиграть в футбол в чужой двор и мяч у тебя залетел в открытую дверь подъезда, в котором ты никого не знаешь. И вот ты заходишь в этот его прохладный сумрак, глаза привыкают к темноте, ты подбираешь мяч и невольно читаешь таблички около вереницы звонков на двери. Кто такие эти Ивановы, Крюковы, эти Энгаусы, которые живут тут? Как они выглядят, сколько им лет?

Тебе ничего не надо, и мяч уже найден, но ты со сладко замирающим сердцем зачем-то поднимаешься вверх по ступенькам, и твои шаги гулко отдаются под сводами незнакомого подъезда. Ты идёшь туда, к сладкому, недозволенному неизвестному, вдыхаешь запахи чужих обедов, лениво выползающие из-за дверей в летний день, ты как будто попал в чужую сказку из своей. И ты стоишь на очередной ступеньке, смотришь в затянутые паутиной углы последнего этажа и чувствуешь, что не решаешься перевернуть последнюю страницу и войти в эту чужую сказку.

«Да чего я тут стою? – раздражённо подумал Игорь, с усилием обрывая волну ностальгии. – Голову мне, что ли, напекло?»

– Здравствуйте, Игорь, – услышал он за спиной знакомый хриплый голос. Сердце его забилось, как оркестр в финальном crescendo первой части Девятой симфонии Дворжака. Игорь обернулся.

Ольга стояла на тропинке, опираясь рукой на нецветущую сторону поверженного стихией дерева, и курила. Она была одета в лёгкое старомодное платье мятного цвета, а на шее был всё тот же шарф в горошек. Дым от сигареты напоминал разлетающийся на парашютики белый одуванчик.

– Вы же обещали, что забудете моё имя. – Игорь улыбнулся против воли.

– И забуду, когда вы захотите, – ответила Ольга совершенно серьёзно. – Но вы же не хотите.

Игорь и правда не хотел. Точнее, больше всего на свете он хотел, как оказалось, именно этого – чтобы она его не забыла.

– Как ваш концерт? – спросил он слегка язвительно, чтобы скрыть смущение. – Что сегодня играют?

– Шуберта, – с невозмутимой улыбкой ответила Ольга. – Зачем вы спрашиваете? Вы же мне не верите и считаете, что я сумасшедшая.

– Даже если вы сумасшедшая, Ольга, я вчера не заболел. Спасибо вам за мяту, – сказал Игорь и понял, что он, кандидат наук, университетский преподаватель, строгий инженер, краснеет в эти минуты до ушей. А ещё – что он с неотвратимостью Алисы в Стране чудес и примерно с той же скоростью падает, падает, неостановимо падает в чужую сказку.

⁂

Теперь каждый день после работы Игорь спешил на трамвай, выходил на конечной остановке и почти бежал по тропинке к старому дереву. Они с Ольгой исходили уже весь парк, и теперь Игорь знал истории деревьев и людей, которые когда-то бродили под ними; знал, как зовут всех уток и двух лебедей, залетавших периодически на старую плотину внутри парка и живших на пруду. Он знал, как зовут всех игравших в высокой траве окрестных детей – Ольгу дети воспринимали как неотъемлемую часть парка, здоровались с ней, рассказывали о своих проблемах и радостях. Игорь успел побыть судьёй на нескольких футбольных матчах на заброшенной площадке и даже провести мастер-класс для самых маленьких по тому, как надо бить пенальти.

Каждый вечер он провожал Ольгу на пустынную концертную площадку на очередной концерт и шёл домой вприпрыжку, как влюблённый школьник, возвращающийся со свидания с мыслями о следующем.

Игорь не задавался вопросом о том, кто такая Ольга – или что она такое, он принимал как должное и её беззвучную музыку; и то, что она рассказывала о своём детстве и никогда – о том, что было после него; и то, что в парке никогда не было ни мусора, ни бродячих собак, ни злонамеренных людей. Как-то он спросил Ольгу, не страшно ли ей здесь одной, на что она, пожимая плечами, спокойно ответила, что тот, кто пришёл сюда со злом в сердце, никогда не войдёт под эти деревья.

Игорь поверил, да и как было не поверить той, которая просила подорожник вырасти рядом с футбольным полем накануне детского матча, и подорожник, слушая её слова, тянулся из земли навстречу?

Игорь не задавался вопросом о том, что он чувствовал к Ольге и что будет дальше, – ему казалось, что эта сказка никогда не кончится.

Игорь никогда не бывал в сказках и вообще не имел понятия о том, что они могут заканчиваться.

⁂

Сентябрь подходил к концу. Небо затянули тяжёлые, похожие на пыльные мешки тучи, дождь как зарядил в понедельник, так и к пятнице не кончился, и Игорь, промокнув на остановке (не забывать на работе зонт он так и не научился, несмотря на Ольгины вечные подколки), всё-таки простудился и заболел. Пришлось взять больничный: он не мог не то что пойти на работу, а встать с кровати и сказать хоть слово. Участкового врача вызвала сердобольная соседка, которой он позвонил в дверь и засунул в недоверчиво открывшуюся узкую щёлочку листок с просьбой позвонить в поликлинику, поскольку говорить он сам не может.

Соседка, всегда его не любившая за угрюмый нрав, неожиданно пожалела Игоря и не только вызвала врача, но и принесла банку малинового варенья. Запивая горсти таблеток чаем с чересчур сладкой малиной, Игорь с горечью вспоминал сочную зелёную мяту и неистово тосковал по Ольге. Предупредить её о своей болезни он не мог, но нечего было и думать идти в парк в таком состоянии.

Как только температура спала и голос появился, он оделся потеплее и, невзирая на собиравшиеся на горизонте тучи, с укоризной глядевшие на него и обещавшие возвращение ангины, вышел из дома.

За время болезни Игоря осень окончательно вошла в свои права. Деревья в переулке стыдливо закрывались голыми ветками от холодного ветра. В лужах отражалось далёкое и высокое сентябрьское небо, и каждый звук под этим небом казался бесконечно чистым и почему-то последним.

Мальчишка на углу уже не продавал газеты – наверняка вернулся в школу и решает там другие задачи, не экономические. В детской песочнице лежало заброшенное и забытое хозяином пластмассовое ведёрко; Игорь вспомнил свой летний сон про песочные часы. Его передёрнуло.

Листья молча облетали с деревьев старого парка, и грязь под ногами напоминала палитру неряшливого художника.

Ольги не было нигде. Он обошёл весь парк десять раз, но знакомые тропы были пустынны, а на старых каруселях и спортивных площадках не было даже детей. Совершенно отчаявшийся и испуганный, Игорь решил в последний раз заглянуть на пустынную сцену, надеясь, что Ольга всё-таки придёт слушать свой тихий концерт.

Снова зарядил дождь – нудный, мелкий, серый и противный. Игорь стоял под старым клёном, теряющим листья, курил и боялся выйти к сцене – и не увидеть Ольгу.

– Игорь, это вы? – услышал он вдруг за спиной тихий, неожиданно знакомый голос и прерывистое, как от долгого бега, дыхание. Он обернулся и увидел за спиной рыжую девушку, которой когда-то отдал газету в переулке у трамвайной остановки. Остриженные волосы мокрыми прядями прилипли к её бледному и очень усталому лицу, которое, когда и она узнала Игоря, вдруг осветилось яркой-яркой улыбкой.

– Ой, это вы, – удивлённо сказала девушка, прикрыв рот ладонью.

– Где Ольга? – спросил он чересчур резко и сам испугался своего голоса.

– Ольга в больнице, – ответила девочка, и счастье на её лице мигом погасло. – Она очень боялась, что вы придёте и не найдёте её или что не успеете, пока она… И вот попросила меня… Давайте я вас к ней отведу?

Игорь пробормотал что-то неразборчивое, а потом вдруг рухнул на колени прямо в мокрую траву. Хотелось лечь и плакать, но он не мог. Доверчивые разноцветные ладошки кленовых листьев тянулись к нему, как будто не понимая ни его горя, ни своей скорой смерти.

– Да, да, конечно, подождите, я соберу листьев. Она же там одна, без этих своих деревьев, она скучает, наверное. Не знает, как они…

Девушка молча стояла за его спиной, впившись зубами в костяшку указательного пальца, и очень старалась не заплакать. А потом, также молча, принялась ему помогать.

…Дождь кончился. Они молча вышли из парка, неся огромные букеты кленовых и дубовых листьев и кистей рябины. Про рябину придумала девушка, а Игорь и не сопротивлялся. Он был очень благодарен ей за то, что она оказалась с ним рядом в этом умирающем на зиму парке, ни о чём его не спрашивала и ничего не объясняла. Игорь тоже не спрашивал – хотя, судя по всему, девушка знала Ольгу лучше и дольше, чем он.

Они уже поднимались вверх по доисторической мостовой одного из переулков Мотовилихи, в нахохлившихся деревянных домах с облупившимися наличниками и покосившимися заборами уже загорелся тёплый жёлтый свет, когда Игорь посмотрел наконец на часы и понял, что приёмные часы в любой больнице должны были закончиться уже давно.

– Послушайте, но как же мы туда попадём? – спросил он растерянно у девушки. Она не ответила, видимо, погружённая в свои мысли, и продолжила упрямо шагать в гору, шумно дыша и иногда останавливаясь перевести дух, зарывшись лицом в ворох листьев.

Больница оказалась старинным зданием, расположенным на перекрёстке улицы, названной в честь французского коммунистического писателя, и улицы, названной в честь местного коммунистического читателя. Старинные кирпичные стены, столетние липы вокруг, ограда, словно нарисованная чёрной тушью. Полустёршиеся надписи на стене со стрелками: приёмный покой направо, хирургическое отделение налево, онкологическое отделение налево, морг прямо…

Игорю стало нехорошо. Из-за туч на небе выплыла болезненно жёлтая луна. Он с каким-то мелочным удивлением подумал, что даже не знает фамилию Ольги. Что ему вообще не приходило в голову, что у неё может быть фамилия.

Больница явно спала; редкие окна горели только в здании приёмного покоя.

– Подержите букет, пожалуйста, – попросила девушка, протягивая Игорю листья. – Сейчас пойдём внутрь.

– Но как…

– Подержите букет, пожалуйста, – повторила она. И щёлкнула пальцами.

⁂

Игорь и его рыжая провожатая стояли на том же месте. Было темно, небо опять затянуло тучами, мерзкий дождь заполз за воротник. Игорь поёжился:

– Опять дождь.

– Не опять, а пока ещё, – ответила девочка. – Часам к семи закончится, вы же помните.

Игорь посмотрел на часы, и его пальцы, сжимавшие осенние дары для Ольги, чуть не разжались: стрелки показывали шесть часов вечера. А ведь когда они вышли из парка, была почти полночь. Окна больницы теперь вовсю излучали желтоватый, грустный электрический свет, превращавший двор в старую, побитую жизнью шахматную доску, на которой осталось ровно две сгорбившиеся фигуры.

Игорь поднял на рыжую глаза, словно рыба, беспомощно раскрыв рот. Что? Путешествия во времени? Но как это возможно? Он был физиком, он знал о времени всё, что знала о нём мировая наука. Он не мог стоять здесь в шесть вечера; в шесть вечера он только вошёл в парк и искал Ольгу на плотине. Да как вообще…

– Ой. Вы не знали? – Девушка совершенно искренне удивилась. – Я думала, Ольга вам рассказала. Пойдёмте.

В тёмном фойе пахло марлей, хлоркой и несбывшимися надеждами. Доисторический желтый кафель на полу был, очевидно, когда-то украшен узорами, от которых после более чем вековой истории больницы не осталось почти ничего, кроме смутных воспоминаний. На гулкой лестнице со старинными затейливыми перилами Игорь снова вспомнил про галерею и деревянные скульптуры, и ему снова стало страшно, как в детстве. Они шли по переполненному отделению, в котором пахло лекарствами и мерзкой столовской едой. Кровати стояли даже в коридоре, и пациенты провожали их пустыми и усталыми глазами.

У девушки откуда-то были с собой доисторического вида тапки из скользкой, клеёнчатой искусственной кожи, которые она дала Игорю, и сейчас он думал главным образом о том, чтобы не поскользнуться, а не о том, что сейчас увидит Ольгу. И не о том, какой он её увидит.

И хорошо: Ольга лежала под капельницей у окна в коридоре, в самом конце, и походила скорее на тень, чем на человека, но когда увидела Игоря, то вся прямо расцвела. Он не знал, что ей сказать, поэтому молча протянул ворох листьев и ягод, не зная, можно ли положить их на больничное одеяло в сером дырявом пододеяльнике. Вдруг оно, я не знаю, стерильное. Хотя что за бред.

– Я боялась, что ты уже не придёшь, – сказала Ольга. – Я такая дура, Игорь.

– Я заболел ангиной как дурак, как первоклассник, – ответил Игорь совершенно севшим (правда, едва ли от простуды) голосом. – Ты слышишь, я говорю – как калитка скрипит. Я пришёл бы и раньше, если бы я знал, я такой дурак, Оля, я…

– Прекрасно, – прозвучал у него за спиной усталый и очень язвительный мужской голос. Игорь обернулся и увидел врача в мятом халате и очках в чёрной оправе, заклеенной изолентой. У него были чёрные, неровно остриженные волосы и бледное красивое лицо. Игорь попытался прочитать имя на бейджике, прикреплённом к карману халата, но не смог: буквы расплывались перед глазами, как будто разбегаясь, чтобы не быть прочитанными.

– Давайте, продолжайте мериться умственными способностями, – тем же тоном продолжил доктор. – Вы, Игорь, зайдёте потом ко мне в ординаторскую, это напротив столовой. Даже если обнаружится, что умственных способностей у вас нет. Видишь, а ты боялась, – добавил он уже мягче, глядя на Ольгу. Потом перевёл взгляд на вжавшуюся в стену рыжую девушку, и на лице доктора появилась нехорошая улыбка. Он продолжил прямо-таки медовым тоном, от которого кровь стыла в жилах: – Ася, ты, наверное, считаешь, что если ты три раза перенесёшься в шесть часов вечера, то семь не наступят никогда и тебя не подключат к капельнице, да? Мне кажется, победитель фестиваля идиотов ясен.

Он развернулся на каблуках и зашагал прочь по коридору. Девушка, сжав губы, побрела за ним. Игорь сел на краешек Ольгиной постели и взял её за руку. У него уже не было сил на то, чтобы удивляться чему-то. Даже этому.

Они разговаривали обо всём на свете: Ольга без конца спрашивала его о здоровье, о том, что творится в городе и какого цвета сейчас какой из дубов в её драгоценном парке, о том, улетели ли утки или ещё нет (Игорь с удивлением обнаружил, что, несмотря на то что носился сегодня по парку в ужасе и панике от отсутствия Ольги, запомнил множество важных для неё деталей). Из принесённых листьев они тут же сплели друг другу венки, надели их друг на друга и любовались собственными отражениями в окне. Другие молчаливые пациенты, лежавшие в коридоре, сначала смотрели на них двоих с укоризной, но потом даже их взгляды потеплели.

– Когда ты выйдешь отсюда, Оля, я приду к тебе жить, – неожиданно для себя самого сказал Игорь. – С Пенелопой что-нибудь придумаю, кажется, она поладила с моей соседкой.

Ольга подняла на него глаза и разрыдалась.

⁂

– Вы курите? – поинтересовался доктор, поправляя очки.

Игорь опять попытался прочитать его имя – и опять не смог. Он рассеянно кивнул. Доктор подвинул к нему пачку местных дешёвых сигарет, которые делали на табачной фабрике в Тополевом переулке. Игорь был уверен, что в целом мире их никто не курит.

Тонкие пальцы врача вытянули из пачки одну сигарету.

– Итак, она вам сказала, что умирает. – Голос у него был странный: и понимающий, и отстранённый, как будто обволакивающий, одновременно незабываемый и незапоминающийся. – Вы в шоке и думаете, конечно: как она, человек, слышащий музыку на пустой сцене, выращивающий словом лекарственные травы, знающий, почему не цветёт ветка липы, в которую ударила молния, как она может умереть? Я понимаю ваши чувства, правда понимаю. Но поскольку вы теперь один из них, вам придётся с этим справиться.

Игорь наконец закурил. Сигареты были на редкость гадкие. Он закашлялся и без энтузиазма проклял свою ангину и отечественную табачную промышленность.

Ольга так ничего ему и не сказала; она плакала, а он молча её успокаивал и держал за руку, пока она не уснула.

Врач, в общем, был прав. Происходящее отказывалось укладываться у Игоря в голове, тем более что на ней всё ещё красовался роскошный венок из кленовых листьев и рябиновых ягод.

– А ещё вы думаете, что всё в этом мире насквозь прогнило и продажно. Что можно дать взятку сотруднику ГАИ – и ничего, что вы повернули через двойную сплошную. Это нехорошо, приличные люди так не делают, но это возможно. Можно купить алкоголь после одиннадцати вечера. По закону, конечно, нельзя, но люди выкручиваются и покупают огурец, который стоит как две бутылки водки «Пермская», и вместе с ним странные люди привезут вам водку. Правда, одну бутылку. Можно дать преподавателю взятку, и он поставит вам зачёт при полном незнании – даже если вы будущий врач или инженер, и цена вашей ошибки в будущем будет куда большей, и вы же не расплатитесь. Вы правы, всё прогнило и продажно. Но вот смерть, понимаете, не берёт взяток никогда, потому что ей от вас ничего не нужно. Все пытаются дать взятку врачу, например, думая, что он знает какой-то путь с ней договориться. А его нет. Даже для таких, как Оля или Ася.

– А вы тоже такой? – спросил Игорь неожиданно для себя самого.

Врач выпустил дым в сторону открытого окна; это был обычный горький и мерзкий дым от дешёвых сигарет, а не какой-нибудь там дымный змей, обвивающий чашу, которого Игорь уже почти ожидал увидеть.

– Какой? – врач прищурился.

Игорь присмотрелся к его визитке в третий раз, но опять не сумел прочитать имя.

– Вы тоже умеете творить чудеса?

– Я врач. Я точно знаю, что чудес не бывает. Бывает только хорошо выполненная работа.

Непонятно было, говорит он серьёзно, шутит, иронизирует или издевается. Он поглядел на сплетённый Ольгой венок на голове Игоря и неожиданно тепло улыбнулся.

– Им очень непросто живётся, – ответил он на незаданный, но повисший в воздухе вопрос. – Это же сколько надо тратить сил на то, чтобы поддерживать мир и спокойствие в парке, который, как вы правильно заметили, находится на трамвайном кольце в неблагополучном рабочем районе. Сколько сил надо отдавать, чтобы сделать его частью себя и из своего сердца лечить поломанные деревья, из своей любви растить травы. Или вот возьмите Асю: за каждый день она проживает бесконечные часы, чтобы спасти от смерти тех, кого можно спасти. Чтобы скорая помощь не опаздывала из-за пробок к пациенту, чтобы не случилось глупого ДТП, чтобы ребёнок не утонул, потому что взрослых не оказалось рядом. Им непросто живётся, Игорь, а люди им совсем не помогают. Да что там помогать – они в них просто не верят. Конечно, они болеют своими болезнями и умирают. Ведь то, что ты умеешь перемещаться во времени, вовсе не означает, что у тебя по счастливому стечению обстоятельств здоровое сердце или нет, например, онкологии, правда?

– Но как им можно помочь?

– Как? – Врач посмотрел на него поверх очков. – Очень просто. Не садись пьяным за руль. Уступи дорогу скорой помощи. Не ломай деревьев. Не разрушай то, чего восстановить не сможешь. Мне казалось, этому учат в школе.

– Но ведь никто не задумывается о том, что есть те люди, которые будут это всё восстанавливать.

– Это и есть самое страшное, – пожал плечами врач. – Одно дело – перегородить дорогу скорой и верить, что в мире существует кто-то, кто поможет ей всё равно успеть к больному. Другое – считать, что этого кого-то нет, и всё равно перегородить дорогу.

Они помолчали. За окном второй раз для Игоря наступала ночь, гасли окна в палатах. Где-то в отделении спали, устав от своей бесконечной работы и неумолимо конечной жизни, Ася и Ольга. Шумели деревья в парке, теряя листья и вздыхая после долгого дождя. Люди гасили лампы и засыпали, чтобы завтра проснуться снова и так и не понять, что их спокойный сон оплачивается чьей-то утекающей, как песок в часах, жизнью. Например, Асиной. Или милиционера на посту. Или дежурного врача в больнице.

– А что будет с парком, когда её не станет? – спросил Игорь.

Зелёные, как летняя листва, глаза доктора сощурились.

– Мне казалось, это как раз понятно.

Игорь открыл рот, чтобы возразить, и понял, что доктор прав. Это действительно было понятно.

…Ольга умерла в ноябре – ночью, во сне, и доктор запретил Асе, которая не успела её перед этим увидеть, переносить кого-либо в последний вечер Ольгиной жизни.

– Конечно, – веско изрёк он, – появись перед ней в таком виде и порадуй её в последний вечер информацией о том, что он последний.

После чего увёл Асю в свой кабинет рыдать. А Игорь, который несколько раз и правда завидовал Асе, вдруг остро порадовался, что он во времени перемещаться не умеет.

⁂

Ох уж эти июльские грозы, никакого от них спасения. Дождь задорно и весело барабанил по крыше старого тира, и там, где минуту назад, казалось, были сухие дорожки, уже стояли лужи почти по колено.

Двое – юноша и девушка – бежали, держась за руки, в сторону жёлтого деревянного замка, чтобы спрятаться под его крышей.

– Смотри. – Девушка вдруг остановилась. – Липа!

– Подумаешь. – Парень потянул её за руку. – Ну подумаешь, молния, наверное, ударила, побежали, мокро же.

– Она цветёт! Раньше у неё цвела только одна половина, а теперь обе! Неужели она вылечилась? Вот бы бабушка порадовалась, она так любила эту липу, всегда под ней гуляла.

…Они свернули, конечно, не туда, пробежали мимо каруселей и с удивлением обнаружили себя на поросшей высокой травой поляне перед заброшенной сценой.

На поляне под дождём в тишине сидел совершенно седой мужчина и смотрел на совершенно пустую сцену. Он курил, и дым от его сигареты поднимался вверх, похожий на полынный стебель, распускавший в небо свои серебристые листья. По плечам и лицу человека стекала вода, но он совершенно не замечал её – как и того, что она почему-то солёная. Он смотрел на сцену и улыбался.

– Чего это он? – удивлённо спросил у девушки парень. – Может, он маньяк какой?

– Здесь не бывает маньяков. – Девушка приложила палец к губам. – Он, наверное, отдыхает. Тишину слушает. Пойдём, не будем мешать. Может быть, он вспоминает юность. Может, он со своей девушкой тут первый раз целовался. Под этим вот клёном.

– Неплохая идея, – ухмыльнулся парень. Девушка покраснела, и они отступили обратно под тенистую сень дерева.

Парень про себя почему-то порадовался, что мужик на скамейке его не заметил. Всё-таки целоваться при посторонних… ну…

Игорь грустно улыбнулся про себя, услышав мысли детей, и посоветовал дождю утихомириться. Нет, что ты, друг, я, конечно, тебе не приказываю, но просто давай по дружбе, а? Первый поцелуй под дождём – романтично, но они промокнут сейчас, простынут, ну куда им в каникулы ещё болеть? Да и мне слышнее будет.

Дождевая туча пожала напоследок плечами и, пообещав всё припомнить Игорю и в следующий раз устроить персональное солнечное затмение, отползла к краю горизонта.

По парку летел аромат цветущей липы, особенно ясный и ласковый после дождя. Небо прояснилось, выглянуло из-за тучи закатное солнце, моментально раскрасив капли на листьях и лужи в самые разнообразные оттенки красного цвета.

Игорь смотрел на сцену и считал про себя такты. Сердце его билось в размере и темпе Второй симфонии Рахманинова, и он ждал, забывая дышать, когда же вступит кларнет. Нежный, как луч солнца, падающий на щёку перед самым пробуждением. Хриплый, как голос Ольги. Тонкий, как прорастающий под дождём стебель тысячелистника. И всепобеждающий, как цветущая расколотая липа.

…Ольга встала, поднесла инструмент к губам. Вдохнула. Выдохнула. Перед тем как вступить, она посмотрела на Игоря со сцены и улыбнулась.

Неслышимый, но непобедимый, как само лето, голос кларнета плыл над парком, и над трамвайным кольцом, где сонные кондукторы переговаривались и курили у омытых дождём красных вагонов; и над застоявшейся водой пруда, где утки, попрятавшиеся от дождя под ограду, выплывали на солнышко; и над шоссе, по которому день и ночь ехали на юг и на север машины, не останавливаясь ни на минуту, потому что не сиделось им на месте; и над кошкой Пенелопой, которая жила теперь у Игоревой соседки и ждала своего хозяина, заходившего её навещать только изредка. Пенелопа катала по полу клубок ниток с недовязанным носком и жмурилась от солнца и от чего-то хорошего, вдруг родившегося внутри её кошачьего сердца.

Зеленоглазый доктор, куривший в открытое окно ординаторской, стряхнул пепел с сигареты и поправил заклеенные изолентой очки.

– Хорошо она играет, – сказал он себе под нос. – Но я бы всё-таки не делал этого crescendo в конце.

3. Бессонница в летнюю ночь

…Лучи летнего солнца косой линейкой перечёркивали тетрадные строчки стеллажей, уставленных целыми книгами самых разных букв.

Часы на башне у гостиницы пробили шесть; звук разносился во все стороны, плыл над городом и рекой, влетал в открытую форточку библиотечного окна, как звонок, возвещавший перемену и конец уроков. Или как первый звонок в театре, сообщавший о скором начале спектакля. Или как колокол судьбы, напоминавший Золушке, что её сказке осталось длиться всего шесть часов. Или как колокольчик, который звенит соль-диезом в чьих-то рыжих волосах. Всё зависит от точки зрения. Или точки слушания?..

Ян поднял глаза от книги и глубокомысленно почесал нос. За то время, пока били часы, он опять замечтался и совершенно забыл, о чём только что читал. Ну как вообще можно готовиться к экзаменам, когда лето на дворе? Кто вообще придумал летнюю сессию? Ну, зарубежная литература – это ещё ладно, но философия? Какая философия, когда на дворе асфальт плавится от тоски по цветным мелкам, а каждый далёкий свисток электрички напоминает обо всех на свете дорогах, который готовы расстелиться под ногами вот в эту самую минуту и увести тебя туда, где город заканчивается и остаётся только небо над головой?..

Звёздное небо над головой.

Нравственный закон внутри. Иммануил Кант. Ян с тоской уставился в учебник философии – зелёный, как тоска, и ветхий, как описанные в нём теоретические построения, а потом решительно захлопнул книгу. Учебник выплюнул студенту в глаза некоторое количество крайне философской пыли.

– Я сдам, – сообщил Ян пространству, сгрёб в рюкзак тетрадь с конспектами (строчки в каждой строке к концу страницы неуклонно ползли вниз и превращались постепенно в кардиограмму сердечного приступа: как приличный студент, Ян героически боролся со сном на лекциях, но по законам жанра проигрывал, а Оле-Лукойе раскрывал над ним свой специальный зонтик для тех, кому неминуемо светит пересдача) и, уверенно ориентируясь в лабиринте стеллажей, пошёл к выходу, на ходу разглядывая приветливо обращённые к нему корешки книг.

Он знал эти полки наизусть и мог бы, наверное, дойти до выхода с закрытыми глазами. Почему бы, собственно, и нет? Тут же никого нет, уже шесть часов. Ян закрыл глаза, уверенно миновал буквы Д и Г, погладил корешок толстенного Гриммельсгаузена, который означал для него поворот к выходу, определил на ощупь, что третий том Бальзака кто-то взял и не поставил на место, повернул в секцию А…

– Ой, – запоздало среагировал Ян, уже в полёте открывая глаза, чтобы встретиться с желтовато-карими глазами рыжей девушки, стоявшей прямо под буквой А и совершенно не ожидавшей, что из-за поворота на неё вылетит потрясающе красивый и образованный студент второго курса филологического факультета и впилится в неё с неотвратимостью «Титаника», разбивающегося об айсберг; с решительностью быка, несущегося на тореадора; с грацией деревянного коня, ввозимого в ворота Трои вместе с его таким богатым внутренним миром; с изяществом…

С изяществом, достойным слона в посудной лавке, потрясающе красивый и образованный студент второго курса филологического факультета рухнул на паркетный пол читального зала, к ногам своей одногруппницы Аси Энгаус, облачённым в жёлтые кеды и щедро покусанным комарами. Ян чувствовал себя очень глупо – во-первых, потому, что намеревался списать у Энгаус конспект по философии, а во-вторых, потому, что готов был поклясться, что в читальном зале, кроме него, никого не было. Он сидел тут с самого обеда, и дверь с тех пор ни разу не открывалась…

– Что, переучился? – с убийственным спокойствием поинтересовалась Ася.

…А в-третьих, потому что он никогда не замечал, что у Аси такие глаза. И такие рыжие ресницы. И такая родинка на переносице среди веснушек.

– Малинин, ты заболел? – Ася с видом начинающего патологоанатома наклонилась над однокурсником. Поверженный троянский конь с трудом сел и, пытаясь сохранить на лице остатки былого величия, решил перевести тему:

– Между прочим, читальный зал закрывается в шесть.

– Я в курсе. – Ася перешагнула через Яна, его самомнение, модную стрижку и багаж знаний и направилась к столу у окна, не оборачиваясь.

Ян поднялся, мысленно попрощался с книгами, пообещал обязательно прийти завтра, открыл тяжёлую дверь, которая тут же недовольно заскрипела (нет, ну как, как Ася могла через неё пройти, а я не услышал? Я же не спал, клянусь золотым зубом моей прабабки!), съехал вниз по старинным перилам и оказался на улице.

Нога Яна Малинина ещё не ступила с крыльца библиотеки на асфальт, а он уже и думать забыл и об Асе Энгаус, и о конспекте по философии, и о Канте, и о нравственном законе.

А о звёздном небе Ян не забывал никогда.

⁂

– Конечная, Запруд, – сообщила кондуктор. – Эй, студент, не спи, всю молодость проспишь.

– Я буду вечно молод, – с готовностью пионера отозвался Ян, сидевший на задней площадке, открывая сонные глаза, вскакивая и немедленно врезаясь головой в поручень над своей головой. Кондукторша расхохоталась; Ян очень изящно (по собственному мнению) покинул внутренности раскалённого от жары синего автобуса, рекламировавшего магазин «Кит». Он чувствовал себя Ионой, внезапно ускользнувшим от собственного сюжета ещё до его начала.

На остановке никого не было; Ян сел на облупившуюся жёлтую скамейку, открыл рюкзак и откопал среди ненавистных конспектов по философии книгу в старинном кожаном переплёте без каких-либо надписей на обложке.

Летом, конечно, не так удобно летать, но работа-то не ждёт. Если бы сны всегда дожидались наступления ночи, мы жили бы в идеальном мире.

Идеальный мир. Идеализм. Материализм. Диалектический. Вот чёрт. Надо, надо было попросить у Энгаус конспект. Ну ладно, до экзамена ещё два дня.

Он открыл безымянную книгу, провёл пальцем по странице, и под его пальцами на желтой старинной бумаге начали проступать тёмные чернильные буквы. Ян сосредоточенно читал закручивавшиеся чёрным водоворотом строчки, заполнившие весь разворот и напоминавшие графическую версию «Звёздной ночи» Ван Гога.

Да уж, нелёгкая сегодня будет ночь. Давление, что ли, меняется? Обычно такие сны к дождю бывают.

«Точно будет дождь», – подумал серый полосатый кот, меланхолично почёсывая за ухом. Он вышел из подвала поймать последние лучи солнца – такие же рыжие, как его старая знакомая Пенелопа, которая, впрочем, неумолимо становилась старой в прямом смысле и потому всё реже выходила гулять. Эх, а вот в былые-то деньки, бывало… Сейчас он и сам уже староват, уже и хвост облез. И мерещится всякое: вот, например, пацан на остановке сидел, модный такой, в клетчатой рубашке… А теперь гляди-ка – и нет его, как не было. И не пахнет. Только отпечатки подошв в пыли… Голову мне, что ли, напекло. Эх, скорее бы дождь.

…Ян сделал пару кругов над остановкой, убедился, что уже достаточно невидим, и, на лету застёгивая рубашку, ласточкой взмыл в тёплое летнее небо, уворачиваясь от последних солнечных лучей. Ян летел по странной траектории, огибая воображаемые шестерёнки небесной механики, обгоняя голубей, и, оглядывая крыши Рабочего посёлка, по инерции выбирал подходящее место для свиданий.

Сам он считал это романтическим складом характера; его брат называл это неотенией, но Ян ему не верил. Подумаешь, получил медицинское образование – и что теперь, самый умный? Ну нет. Ты всего Бальзака прочитай сначала, а потом уже комедию ломай. Нечеловеческую.

Впрочем, встреча с медициной предстояла Яну скорее, чем он надеялся. То есть вот прямо сейчас – кирпичное здание старинной больницы уже показалось за стройными, похожими на серые кубики лего девятиэтажками. К приёмному покою подъезжала маленькая, словно игрушечная, машина скорой помощи. Жёлтая, реанимационная. Вот блин. Не повезло кому-то… Но мне сегодня туда не надо. Мне сегодня в онкологию.

…Ян пару раз кувыркнулся в воздухе – просто потому, что глупо этого не делать, если умеешь летать, – и ласточкой нырнул в открытое окно больничного коридора.

Несмотря на непоздний час, в отделении было тихо. Ян на цыпочках прошёл по коридору к нужной палате, просочился в полуоткрытую дверь и уселся в изголовье пожилой женщины, которая тихо стонала во сне. Медленно капало лекарство. Медленно ползли тени к двери. Медленно протягивали к лысой голове пациентки свои щупальца сны, которые, очевидно, считали, что если твоя жизнь – кошмар наяву, то пусть и сон не отличается.

Ян был с ними в корне не согласен.

Он осторожно взял женщину за руку, пару раз вдохнул и нырнул вслед за ней в её сон. Согласно истории болезни, женщину звали Людмила Анатольевна, ей было шестьдесят семь, диагноз – тимома средостения, но Ян-то прекрасно знал, что на самом деле она просто Люся, что любит она землянику, походы, песни у костра и сплавляться на байдарках, но вот беда, уже три года вместо походов сплошная химиотерапия. А диагноз у неё – весна, потому что такой она человек. И что больше всего на свете Люся боится пауков, которые как раз и решили ей сегодня присниться…

И вот во сне Люся, беспомощная и испуганная, висела, опутанная капельницей, которая была вовсе не капельницей, а паутиной, в темноте, и по этим трубочкам-капельницам к ней ползли и тянули щупальца огромные белоглазые пауки.

– А ну кыш! – Ян, материализовавшись рядом с Люсей, повис на капельнице-паутине и, открыв книгу, начал что-то писать пальцем на странице. – Кыш, и да будет по слову моему! Не обижайте Люсю. Она милая, между прочим.

В следующую секунду Люся обнаружила, что никакой капельницы и паутины больше нет, это просто лямки рюкзака на плечах. И никакие белые глаза вовсе не смотрят на неё из темноты – это просто звёзды над головой, большие и яркие, как на озере под Саранском в 1980 году. И она, прямо как тогда, лежит в высокой-высокой траве, и вокруг пахнет летом, земляникой и совсем чуть-чуть – костром, который там, в лагере, жгут Петя и Наташка. Они её на смех подняли, сказали, что она не найдёт землянику ночью, а она полный ковшик принесла тогда… Эх, жаль, сейчас нет ковшика под рукой. Не взяла, балда…

– Это я балда, – пробормотал под нос Ян, торопливо дописывая в текст сновидения ковшик. Эмалированный такой, с пшеничными колосьями нарисованными и оббитый справа так, что получилось смешное чёрное пятно, похожее на слона с ушами. Про слона это Люся хорошо придумала; одно удовольствие с ней работать. Все бы вот так.

…Пока Люся собирала землянику, Ян осторожно вынырнул из сна обратно в реальность и принялся что-то увлечённо писать в своей безымянной книге. Исписав шесть листов, он аккуратно вырвал их и воткнул в стойку капельницы, рядом с бутылкой лекарства, а потом ещё раз погладил пожилую пациентку по руке; она улыбнулась во сне – непонятно, чему или кому.

– Ты молодец, Люся. Выздоравливай скорее, ты правда очень милая, – прошептал Ян, с трудом проглотив комок в горле. Скрипнула форточка; Люся снова осталась в палате одна.

Через несколько минут дверь в палату беззвучно открылась. Дежурный доктор в заклеенных изолентой очках подошёл к постели больной, отрегулировал скорость капельницы и вздохнул, глядя на торчавшие из-за бутылки физраствора, как павлиний хвост, листы.

«Шесть рецептов оставил, оптимист, хотя всё же понимает, – грустно подумал доктор. – И куда я их, интересно, дену потом?.. Она и этот-то сон не досмотрит. К сожалению».

⁂

Ночь выдалась не из лёгких; такое ощущение, что сегодня весь город смотрел на ночь фильмы про Фредди Крюгера, читал книжки про концлагеря и ещё наелся перед сном тяжёлой пищи, чтоб уж наверняка.

Чего только не приснится людям ночью! И ведьмы на кострах; и начальник, который увольняет с работы; и таракан размером с человека (Ян с огромным трудом продрался сквозь ассоциации с Кафкой и всё-таки прекратил кошмар несостоявшегося Грегора Замзы), и гроб на колёсиках, и мёртвые с косами вдоль дороги… Под конец Ян уже замотался и, кажется, случайно приснил одной бабушке концовку сериала «Санта-Барбара», которую подсмотрел во сне у другой бабушки, а какому-то мальчику – сюжет «Воздушных змеев» Ромена Гари, но никакой вины за это не чувствовал: бабушка, когда досмотрит сериал, порадуется собственной интуиции. А «Воздушные змеи» – отличная книжка, и её совершенно точно стоит прочитать. Пусть даже и не совсем естественным путём.

…Первые рассветные лучи косой линейкой перечёркивали тетрадные строчки стеллажей, уставленных…

«Так, стоп. Где-то это уже было, – подумал Ян, пробираясь между стеллажами к вожделенной полке с учебником философии. – Вот чёрт. Устал, повторяюсь. А ведь отличная была метафора, ну согласитесь?..»

Учебника на полке не было. Не было его и на любимом столе Яна. Учебник по философии обнаружился на полу между секциями В и Г (Витгенштейн! Гегель! Оба, оба будьте прокляты!), а над учебником обнаружилась рыдающая Ася Энгаус. Он её не только рыдающей – даже грустной никогда не видел.

Ян настолько оторопел, увидев эту картину, что чуть было не пустился бежать, – к счастью, он вовремя вспомнил о собственной невидимости и понял, что в безопасности. Вскоре стало очевидно и то, что невидимость ничего не меняет, поскольку Асе в любом случае не до него.

– Я больше не могу, – сообщила Ася третьему тому собрания сочинений Гегеля, уставившись на него стеклянными глазами. – Я даже рассказать никому об этом не могу; вот, Малинин говорит: «Читальный зал закрыт». Да, закрыт. А что я ему скажу – что мне некогда учить философию, кроме как ночью? Чёртов Гегель. Я никогда, никогда, никогда его не пойму!..

Малинин стоял, прижавшись к стеллажу с книгами, и боялся лишний раз вдохнуть. Вот оно как. А ты хотел у неё конспект забрать! И вот стоишь ты, невидимый идиот, и не можешь помочь собственной одногруппнице. И вообще, ты сам хорош: жалеешь себя, ноешь Игорю Иванычу, что устал уже чужие сны переписывать, а людям-то вообще-то не легче. Вот Асю хотя бы возьми: ты ж даже не узнал за все эти годы, где она работает, что у неё в семье. Эгоист ты, Малинин. Только клеиться к девушкам и умеешь.

Ася всхлипнула ещё пару раз и устало закрыла глаза, прислонившись головой к книжной полке. Невидимое лицо Яна Малинина просияло: он придумал.

…Спустя час он вышел из библиотеки крайне довольный собой. Ася Энгаус лежала на полу, уткнувшись носом в полный вековой пыли учебник философии, а из-за воротника её футболки торчал невидимый никому, кроме Яна, свёрнутый в трубочку лист старинной бумаги, на котором быстрым мальчишеским почерком была изложена «Феноменология духа». С поясняющими картинками. Ян искренне надеялся, что картинки, изображающие «мировой дух», не получились слишком фривольными и что Ася успеет досмотреть сон до того, как появится уборщица.

⁂

Ася проснулась от того, что её тормошила уборщица, которая сперва решила, что ей плохо, но потом, обнаружив, что рыжая студентка просто спит на полу, пришла прямо-таки в боевую ярость и по чистой случайности не обрушила на Асю, помимо своего гнева, ещё и всю секцию Г.

…Уже спасаясь бегством, Ася поняла, что против обыкновения хорошо выспалась, что Гегеля она вчера, видимо, всё же дочитала, поскольку подозрительно хорошо помнит, а ещё (тут она мучительно покраснела) что антропоморфная персонификация «мирового духа» в её голове своими кудряшками и гордым профилем подозрительно напоминает её однокурсника Яна Малинина, отличника и общепризнанного героя-любовника.

Вот только этого ещё не хватало!.. Всё ещё красная как помидор, Ася влетела в только что открывшийся буфет на первом этаже библиотеки. Буфетчица Рита, известная тем, что знала всё на свете про всех, с огромным удивлением изучала Асю, которая только что появилась из закрытого читального зала и вообще по цвету напоминала помесь подсолнуха с морковным салатом.

Игнорируя внутренний голос, со строгими врачебными интонациями сообщавший Асе, что кофе нельзя, девушка заказала себе его и решила ненавязчиво поинтересоваться у вопросительно смотревшей на неё Риты прогнозом погоды, чтобы сгладить возникшую неловкость. Но что-то пошло не так.

– А Малинин со второго курса сегодня не заходил? – изрекла Ася как ни в чём не бывало.

Рита узнала кое-что новое об оттенках красного цвета, сделала в голове пометку и сочувственно-ядовито сообщила, что времени вообще-то девять утра и что Малинин мог бы зайти в читальный зал после закрытия, исключительно если бы он умел летать.

– Или перемещаться во времени. – Ася, кажется, не очень оценила шутку, забрала кофе и летящей, пусть и слегка утиной, походкой направилась к выходу. Пар, поднимавшийся от одноразового стаканчика в её руках, напоминал только что распустившийся мак.

– Привидится же с утра, – удивилась Рита и, хорошенько поморгав, равнодушно уставилась в телевизор, в котором диктор и какая-то астрологически настроенная барышня с упоением занимались толкованием снов.

Через пятнадцать минут в дверях кафетерия появился не очень выспавшийся, но чем-то явно окрылённый Ян Малинин в модной, на этот раз полосатой рубашке, который тоже заказал кофе, сделал комплимент Ритиной новой кофточке и ненавязчиво поинтересовался, что же Рите известно про Асю Энгаус.

– Ничего. – Тон Риты говорил о том, что впервые в жизни её репутация сплетницы дала трещину. – Вот прикинь, Малинин, ничего не знаю. Говорят, живёт одна, без родаков даже. Она всегда незаметно так появляется и сваливает. Про личную жизнь – ноль инфы, но ты ей точно нравишься.

– Я всем нравлюсь!

– Это факт, но вот она прямо сегодня тут была и спрашивала, не заходил ли ты! А мне тут сегодня такой сон приснился, обалдеешь. Как будто я рыба в аквариуме, а вода вокруг розовая. Как ты думаешь, это к чему? К любви?

– К деньгам, – задумчиво сообщил Ян, залпом опустошая стаканчик. – А к любви, Маргарита, снится Гегель.

…Рита готова была поклясться, что, прежде чем Малинин выпил кофе (ну и как они эту жуть растворимую пьют, бедолаги-студенты? Мерзость же), дымок над чашкой принял форму какого-то экзотического цветка, названия которого Рита не знала (но моментально захотела, чтоб ей такой подарили).

«Надо завтра лечь спать пораньше», – подумала буфетчица, зевая. Диктор в телевизоре сообщил, что земляника снится к разделённой любви, а паук в паутине – к потрясающей новости.

Но Ян этого уже не слышал – он спал прямо за столиком, улыбаясь во сне. Маргарита вздохнула, с сочувствием посмотрела на красавца-филолога и выключила звук у телевизора. Бедолаги они всё-таки, студенты эти. Но розовая вода в аквариуме и рыба, а? Вот бы и правда к деньгам.

За окном что-то загрохотало, и на город наконец хлынул дождь. То тут, то там навстречу ему расцветали яркие пятна зонтиков; дети радостно шлёпали по лужам, взрослые тщетно пытались не забрызгаться, но это было невозможно. Там, где вчера рисовали мелом на асфальте, по тротуару текли цветные реки, вбирая в себя фантастические города, кривоватых людей, цветы, сердечки и признания в любви.

…Ася Энгаус спряталась в реликтовой телефонной будке около центрального универмага, почти невидимая из-за огромной газеты, пробежала глазами вчерашнюю хронику происшествий и щёлкнула пальцами.

Газета осталась лежать на земле, и уже через десять минут какой-то крайне серьёзный менеджер наделал из неё корабликов и отпустил в плавание по цветной реке, бежавшей вниз, чтобы слиться с другой рекой, побольше, и, если повезёт, доплыть до Каспийского моря.

Менеджер (которого с детства звали дядя Фёдор и который вообще-то не очень изменился с детства) смотрел на уплывающие по радуге кораблики и улыбался. Как их складывать из бумаги, его научил сегодня во сне кудрявый парнишка.

⁂

Стрелка на часах неумолимо ползла к шести; читальный зал вот-вот закроется, к шести тридцати надо на капельницу, а это ещё доехать до улицы Барбюса (интересно, кто такой был этот Барбюс? Звучит как собачье имя!), ведь опять будет пробка. Ася, Ася, ну что ты делаешь? Можно подумать, философия не подождёт.

Ася крадучись, как книжный вор, пробралась… нет, не к полке, на которой стояла хрестоматия по философии, и даже не к Гегелю. И не к Витгенштейну. А к дальнему столу у западного окна, за которым обычно сидел любящий Густава Майринка Ян Малинин.

Он, в общем, и сейчас там сидел – правда, услышав недовольный голос двери, по привычке стал невидимым. Вместе со всеми своими кудряшками, полосатой рубашкой, богатым внутренним миром и учебником по философии, который держал в руках.

Ася подошла к столу и остановилась в нерешительности. Её бледное, в веснушках, лицо и желтовато-карие осенние глаза могли бы служить иллюстрацией к статье «Разочарование» в какой-нибудь книге Экмана, которого Ян подозревал в склонности к чрезмерным обобщениям, но читал всё равно с удовольствием.

– Ну и на что ты надеялась, – процедила сквозь зубы Ася, развернулась и пошла к выходу, уже особенно не таясь.

Корешки книг смотрели на неё с деланым сочувствием; правда, доверчивый простак Симплициссимус Гриммельсгаузена почти кричал: «Эй, развернись!», но Ася его не слышала. Ян смутно подозревал, что, кроме него, голоса книг в читальном зале вообще никто не слышит, но спрашивать ни у кого не решался. Всё-таки грань между милым безумием и психиатрическим диагнозом тонка в глазах человеческих. Даже если это обращённые на Яна восторженные глаза какой-нибудь очередной очарованной однокурсницы…

– Д – дурак, – сообщил Яну вдруг со свойственным ему тактом толковый словарь Ефремовой.

– А? – невидимый Ян аж развернулся на стуле. Стул заскрипел. Ася Энгаус замерла в проходе между стеллажами, как кошка, которую застали врасплох, огляделась (как показалось Яну, с надеждой) и понуро побрела к выходу, согнувшись, как вопросительный знак. То есть, по мнению Михаила Светлова, как состарившийся восклицательный.

– Нет, Д, – поправил красавца и филолога словарь. – Первое значение: глупый, несообразительный человек. Второе значение: устаревшее; придворный или домашний шут.

Ася взялась за ручку; дверь недовольно заскрипела.

– Эй, Ася, погоди.

Она обернулась; Ян стоял у неё за спиной, прислонившись к стеллажу с буквой А («Нет, всё-таки Д!» – по-прежнему звучал в ушах издевательский голос словаря). В руках у него был учебник по философии, а на лице – обворожительная улыбка. Ася переводила взгляд с Яна на дверь и обратно.

– Я не слышал, как ты вошла, зачитался, – нагло соврал Ян. – У тебя есть время сейчас? Может, объяснишь мне Ницше?

– Да, конечно, – с готовностью кивнула Ася, которая собиралась честно ответить, что ей надо в больницу и она ну никак, никак не может помочь мерзкому, самовлюблённому Яну Малинину, который, уж конечно, не сдаст философию, потому что бодрствующим на лекциях она его ни разу не видела, а знания, как известно, не приходят во сне. Так не бывает.

Стрелка на библиотечных часах достигла шести тридцати, с укоризной поглядела на Асю и побежала дальше – очевидно, жаловаться.

– Кто такой Анри Барбюс? – спросила зачем-то Ася, усаживаясь рядом с Яном за стол у западного окна.

– Понятия не имею, – ответил Ян, тщетно пытавшийся вспомнить хоть что-то. Не о Барбюсе, а вообще. Энциклопедические словари на полках предательски молчали. – Какой-то коммунистический француз, очевидно. В честь него называется улица в Мотовилихе. Вроде. Пойдём поищем? А потом дойдём до Ницше.

Ася согласно кивнула.

До Ницше дело так и не дошло. Они обсудили Барбюса, а заодно и его соседей по энциклопедии, сходили в фастфудовское кафе неподалёку попить кофе (Ян сказал, что угощает; Ася застеснялась признаться, что кофе ей нельзя), договорились встретиться завтра в читальном зале в пять. Ян проводил Асю до библиотеки, отдал ей похищенный у вахтёрши в прошлом семестре ключ от читального зала и сказал, что ему пора на работу. Ася посочувствовала, постеснявшись расспрашивать, – и хорошо, потому что Ян был почти готов рассказать ей, что работает Оле-Лукойе на полторы ставки и Хароном – на половину. Они расстались, неловко обнявшись на прощание, на крыльце библиотеки.

…Ася Энгаус щёлкнула пальцами, перенеслась на пять минут в прошлое и побежала по лестнице – открывать читальный зал. Зажгла свет и, глядя в окно на пустую улицу, подумала: ведь с того времени, когда он сказал ей: «До встречи» – и посмотрел на часы, на самом деле прошло всего двадцать секунд! Ну куда этот Малинин мог испариться?

…Этот Малинин, пролетая в этот момент мимо окна библиотеки, задумчиво почесал нос и помахал Асе – столь же обворожительный, сколь и невидимый.

«Интересно, как она могла оказаться в читальном зале, если мы расстались двадцать секунд назад?..» – подумал он и пару раз кувырнулся в воздухе, чтобы приноровиться к восходящим потокам тёплого воздуха, а на самом деле потому, что чувствовал себя сейчас по-настоящему крылатым. Закатное солнце, отразившееся в окне читального зала и случайно заметившее выражение лица Яна Малинина, закатило глаза. О боже мой, что за банальность! Неужели эта сказка опять будет про…

«Чёрт возьми, – горько подумали хором Ася и Ян. – Ну о чём я думаю? Я же даже не человек, ну что хорошего может из этого выйти? С чего я вообще воображаю, что мне можно, например, любить? И что можно любить меня?»

…В ординаторской, распахнутыми окнами глядевшей на улицу французского коммунистического писателя, получившего, впрочем, всемирную известность благодаря далёкому от политики грустному рассказу «Нежность» (состоящему из писем к человеку, из-за каких-то глупостей отказавшемуся от своей истинной любви), бледный темноволосый доктор в заклеенных изолентой очках схватился за голову и истерически расхохотался.

⁂

Ровно в пять вечера Ян подошёл к библиотеке, секунду постоял в нерешительности у её дверей, после чего огляделся, решительно оттолкнулся от крыльца носками ботинок и, на лету становясь невидимым, помчался, не оглядываясь, прочь.

– Так будет лучше, – сказал он себе. – Ты никогда, никогда не объяснишь ей, что ты делаешь по ночам.

Ровно в эту секунду Ася Энгаус, выворачивавшая из-за угла здания, решительно щёлкнула пальцами, перенеслась на десять минут назад и, смешавшись с толпой, пошла на трамвайную остановку, глотая непрошеные слёзы.

Небо, солидарное с Асей, уронило на землю несколько скупых капель, словно спрашивая: ну, может, всё-таки не будем плакать?

– Так будет лучше, – бормотала она под нос. – Ты не принадлежишь себе. Ты умираешь. Такие, как мы, ничего не могут знать о любви.

…На заброшенную деревянную сцену в парке на трамвайном кольце поднимались, тихо переговариваясь между собой, невидимые для человеческого глаза музыканты. Солистка, седая длинноволосая женщина в легкомысленном шарфике в горошек, вышла вперёд и повернулась к единственному зрителю.

Их взгляды встретились.

…Ася Энгаус, прислонившись лицом к трамвайному окну, заплакала. По окну потекли слёзы – с двух сторон: в городе пошёл дождь.

Ян откинул с лица мокрые волосы и витиевато выругался сквозь зубы; летать в дождь он ненавидел. Видимость вообще никакая.

И молнии ещё эти.

⁂

– Игорь, приезжай сейчас. Я пришлю машину к трамвайному кольцу.

Телефон у Игоря, конечно, не работал – он вообще не очень помнил, когда этот телефон включал. Впрочем, того, кто звонил, такие мелочи никогда не волновали. Его вообще не волновали мелочи – но такого голоса, как сейчас, Игорь никогда у него не слышал.

Игорь выбрался из-под сцены и побежал сквозь кусты, деревья, мокрую траву, которые словно расступались перед ним. А может, и правда расступались; Игорь не мог понять этого до сих пор.

На остановке стояла побитая жизнью скорая помощь, белая «газель». Тоскливо отражались в лужах жёлтые мигающие огни фар, устало гудел мотор; около кабины стоял и курил усталый рыжий фельдшер. Игорь не знал, как его зовут, но часто видел в больнице; с ним, кажется, дружила Ася.

– Поехали? – Завидев Игоря, фельдшер выкинул сигарету в лужу – впрочем, дождь погасил её на лету. В небе над Второй Вышкой сверкнула молния.

– Что случилось? – спросил Игорь, забираясь в машину.

– Вот она и случилась. – Рыжий фельдшер махнул рукой в сторону неба. – Погода, видишь, нелётная.

У Игоря внутри всё оборвалось, но подумать о самом плохом он себе всё-таки не разрешил. Он так до конца и не понял, как устроена физиология у существ, к которым он и сам теперь относился, поэтому… Ну вдруг, чёрт возьми. Ну мало ли. Ну может, ему просто, например, донор нужен.

Машина, взревев на повороте и лязгнув на трамвайных путях, понеслась в гору по старинной мостовой, поднимая ураган брызг и настоящие тучи из выхлопной трубы.

– Меня Валера зовут, – неожиданно сказал рыжий фельдшер, глядя в окно на проплывающие (вернее сказать, подскакивающие) за окном частные дома с редкими огоньками горящих окон. Игорь ненавидел эту дорогу; по ней его вела когда-то Ася в эту чёртову больницу, чтобы узнать, что Оля умирает там, в этом чёртовом паллиативном отделении. Интересно, а хорошие новости на этой дороге бывают вообще?

– Игорь. Ты тоже из наших, Валера?

– Не. – Рыжий фельдшер как-то криво ухмыльнулся и в упор посмотрел на хранителя парка. – Мне просто с вызовами постоянно не везёт. Вот как сегодня. Но я понимаю: если есть такие вызовы, должны быть и такие люди. А что, Игорь, если он умер, то, получается, мы больше никогда не будем видеть хорошие сны?

⁂

– Извини. Иногда я не могу быть один, – отстранённым голосом сообщил доктор, протягивая Игорю сигарету. Руки у него дрожали.

– Тебе вообще не обязательно быть одному. Не только сегодня.

Игорь вдохнул горький и омерзительный дым. В глазах щипало: в ординаторской можно было вешать топор, и Игорь подозревал, что это чтобы сторонние наблюдатели не могли случайно решить, что у глаза у их доктора могут слезиться от чего-то ещё.

– Два раза такое уже было. Ему было тринадцать, он врезался в вышку электропередачи из-за того, что в прямом смысле считал сидящих на проводах ворон. Второй раз он был постарше и не успел вовремя вынырнуть из кошмара терминального больного. Это было… неописуемо. Он же, когда сердце остановилось, перестал быть невидимым. Прямо в палате интенсивной терапии. Представляешь себе лицо медсестры, когда она вбежала в палату и обнаружила на полу ещё и его?

– А как в прошлый раз он?.. – Игорь закашлялся.

– В первый раз Ася, кажется, не дала спать женщине, к которой он летел. Довольно изящно, если учесть, что ей самой было четырнадцать. Но вот, видишь, додумалась. Второй раз… мне пришлось, скажем так, самому за ним сходить. Там были некие особые обстоятельства; перемещения во времени не смогли бы предотвратить ни сон пациентки, ни исход заболевания… ни вмешательство Яна. Поэтому прошлый раз он помнит. А первый – только я.

– А Ася?

– А для Аси безымянный хранитель снов сам и был счастливым сном, и она иногда мечтала о невозможной встрече с ним, пока на вступительных экзаменах на филфак не познакомилась с моим сводным братом. Забавно тасуется колода карт, правда?

– Ну, она же может спасти его ещё раз? – поинтересовался Игорь осторожно.

– Может, – безжизненным голосом ответил доктор. – Его не убьёт молния над Гознаком – и он попадёт под молнию над Камой; не попадёт под молнию над Камой – у него не хватит сил перелететь реку в грозу; если он каким-то чудом долетит до Пролетарки и сделает всё там, то к утру он благополучно умрёт у меня на столе вместе с человеком, которого, как это всегда бывает, не бросит. Выхода нет, Игорь? Или я что-то упустил?

– Упустил, – согласился Игорь, закуривая. – Он может вообще никуда не лететь этой ночью. Ты, возможно, не знал, но у людей иногда бывает отпуск. И больничный. Помнишь, ты говорил про людей, которые не знают, что кто-то поможет скорой помощи успеть к больному, и всё равно не пропускают скорую помощь? Так вот. Во-первых, им полезно узнать, что за них никто ничего не сделает. А во-вторых, ты что, настолько не веришь в людей? Они что, правда одну ночь не смогут без него? Мы не сможем?

– От любви нельзя взять отпуск, Игорь.

– Но можно его кому-то устроить. При помощи этой самой любви.

– Почему я сам не могу этого придумать? – поинтересовался доктор у пространства, глядя на Игоря с каким-то очень странным выражением.

– Потому, что ты не можешь посмотреть на себя со стороны. Ведь ты и есть любовь.

⁂

Парень в чёрной кожаной куртке сидел в парке на скамейке в скверике у памятника Пушкину и его героям, благостно попивая пиво, только что открытое им о голову учёного кота в фигурной решётке, который, конечно, возмутился от такой несправедливости, но продолжал ходить кругом по метафорически златой, а на самом деле безнадёжно бронзовой цепи, поскольку свободы выбора не имел.

В парке никого не было – только какой-то седой мужчина дремал на дальней скамеечке под липой. В кармане у парня запиликал телефон, хрипловато, но с чувством исполнив саундтрек к фильму «Бумер». Надо бы уже сменить, старьё же, но всё как-то не до того.

– Да, да, алё. Ты, что ли, Вась? У Светки на Гознаке-то? Приеду ща, чё нет-то. Ты пивка возьми, что ли, а я потом вкинусь. Ну хорошо. Бывай.

Он повесил трубку и снова потянулся было к бутылке пива, но вдруг замер. Что-то определённо было не так. Что-то за ту секунду, что он поговорил с Васьком, изменилось. Парень насторожённо огляделся и встретился взглядом с бронзовым котом.

Кот смотрел на него. В этом не было никаких сомнений. Металлический зверь слегка наклонил голову и пошевелил ухом.

Парень протёр глаза и ущипнул себя за руку; ничего не изменилось. Кот тем временем сел, свесив хвост с бронзовой рамы, и принялся вылизывать спину ярко отполированным, блестящим на солнце бронзовым языком.

Парень потянулся к бутылке.

– Хор-ро-о-ошее? – протянул кот тягучим басом. Крепкие пальцы замерли в сантиметре от тёмного бутылочного стекла. – Чего же все такие нервные-то стали? Я серьёзно спрашиваю: хорошее пиво? Не видал такого раньше. – Кот потёрся о хвост сидевшей на ветвях русалки, которая наклонилась, почесала его и обратно застыла в своей бронзовой невозмутимости.

– Н-неплохое, – уклончиво ответил любитель хмеля и солода, судорожно перекрестившись на всякий случай.

– Не поможет, – жизнерадостно облизнулся кот. – Тем более что не той рукой и не в ту сторону. Что-то ты мне как-то не рад, а ведь, я помню, когда маленький был, всё спрашивал бабушку, оживёт ли котик, если его погладить. Помнишь, как ты мне молоко в консервной банке приносил? А теперь чего, разлюбил меня, что ли, а, Володя? Или аллергия на кошек открылась, а, Кастрюлькин?

Володя неожиданно для себя самого покраснел – вернее, покраснели его уши, из-за которых его в садике дразнили Кастрюлькиным. А он тогда приходил к коту жаловаться на этих своих обидчиков, гладил его бронзовую полосатую шкуру и действительно приносил ему молоко в консервной банке. А потом прятался за памятник и ждал, что, может быть, кот правда спустится с бронзовой рамы и начнёт лакать его блестящим жёлтым язычком. Про то, что язычок у него жёлтый, Володе рассказала бабушка. А ещё – про то, что по ночам котик ходит гулять на Каму, потому что дружит с матросом с памятника в сквере Решетникова, который раньше назывался Козий Загон. Что матрос чешет его за учёным ухом, и они вместе сидят потом на железнодорожной насыпи, смотрят на баржи и поют «Из-за острова на стрежень». Что такое «стрежень», Володя не знал и потому сам долго пел «из-за острого на стержень», думая, что речь идёт о карандаше.

– Матрос, кстати, бабушке привет передавал. – Кот принялся точить бронзовые когти о бронзовый дуб. – Спрашивал, чего она давно не заходит.

– Да она что-то сдала в последнее время, – неожиданно для себя самого ответил Володя, который только что мысленно поклялся себе бросить пить и вообще с белой горячкой не разговаривать. – Ноги плохо ходят, а она же на Пролетарке живёт. Оттуда до Решетникова ж ехать и ехать, понимаешь.

– Понимаю, – сочувственно отозвался кот. – Тебе ж всё не до того, чтоб её проведать, дела, дела, общение, социализация. Я сам тебя уже лет десять не видел, еле узнал. Она-то раньше заходила, но вот уже года четыре как не видать.

– У неё инсульт был четыре года назад. – Володя вздохнул и хотел было отхлебнуть из бутылки пива, но помешал не пойми откуда взявшийся комок в горле. – После него она и ходить почти перестала, и на гитаре играть. Руки не слушаются.

– А ты сам ей сыграй, как раньше, – предложил кот, устраиваясь поудобнее у корней дуба. – Как бывало. Да ладно, ты что насупился, я ж всё понимаю: дела. Вы, люди, вечно куда-то спешите. Не держу тебя, иди куда собирался. У Светки небось уже воблу чистят. Я вообще чего проснулся-то… за молоко хотел спасибо сказать. Гладить-то меня многие гладили, а вот кормить ты один додумался. Век не забуду, друг. – Кот ещё раз облизнулся и застыл в прежнем положении.

Володя ещё раз протёр глаза, допил залпом пиво и полез в карман за телефоном.

– Алло, Васёк. У меня тут дело нарисовалось, извиняй. Всем привет от меня, и смотрите до белочки не допейтесь! Какой-какой. Песенки поёт, орешки грызёт, вот это всё… Алло, баб. Привет. Слышишь, тебе из еды ничего не надо? А то я к тебе тут подумал приехать. А что, посидим, чаю попьём, с козинаками. Я гитару захвачу… Да ничего не случилось. Соскучился. Ну давай, жди.

Договорив, Володя подошёл к ограде памятника и, воровато озираясь, погладил бронзовую, нагретую солнцем шкуру учёного кота. И кот, вдруг подмигнув ему, лизнул Володину огромную ладонь бронзовым гладким язычком, после чего замер окончательно.

…Сидевший на дальней лавочке Игорь довольно улыбнулся и зачеркнул в блокнотике целых два адреса: один на Пролетарке, а второй на Гознаке. Сегодня бабушка и внук приснятся друг другу без посторонней помощи. Тут из его кармана зазвучала восьмибитная сороковая симфония Моцарта.

– Игорь Иванович, как вы это сделали? – Голос Аси готов был сорваться от восторга.

– А я ничего не делал, – почти честно ответил Игорь и подмигнул учёному коту.

⁂

Стрелка на часах Игоря приближалась к пяти. Откладывать дальше было некуда. В плане Игоря не было слабых мест, кроме этого – потому что пойти туда, не знаю куда и сделать то, не знаю что всегда легче, чем совершить такой сказочный каминг-аут, сбросить лягушачью шкурку и убедить своего царевича её не жечь. Особенно когда ты ещё не знаешь, что у принца в шкафу тоже во-от такой Кащей над златом чахнет.

– Ася, сейчас твоя очередь. Но твоё задание гораздо сложнее моего.

– Что я должна сделать, Игорь Иванович?

– Ты должна сделать так, чтобы твой однокурсник Ян Малинин не отошёл от тебя в эту ночь ни на минуту.

– Что?! – Ася на том конце провода явно поперхнулась. Игорь представлял себе её лицо в эту минуту слишком хорошо, чтоб пускаться в пространные объяснения.

– Ты можешь делать всё что угодно. Я разрешаю тебе делать всё, что ты посчитаешь нужным.

– Я должна не дать ему уснуть? – Игорь почувствовал, как Ася покраснела. О чёрт. Он, конечно, упустил из вида эту составляющую. Почему дети не рождаются сразу взрослыми?

– Нет, спать можно. Если он уйдёт – это навсегда, так что просто не дай ему уйти. – Игорь процитировал модную когда-то давно песню. Ситуация анекдотическим образом сходилась с её сюжетом, правда, патетический припев приобретал в свете предсказанных прогнозом погоды молний совсем иной, трагический подтекст.

– А если я не справлюсь? Он говорил, что он работает ночью; у него же наверняка есть семья, дом, девушка, в конце концов, что я ему скажу, Игорь Иванович? Я не справлюсь, что мне делать тогда? – Асин голос задрожал от плохо сдерживаемых самых прозаичных в мире девичьих слёз.

– Ну, значит, Ян Малинин не доживёт до утра. – Игорь сам удивился тому, как просто это прозвучало.

Ася замолчала. Учёный кот на псевдозлатой цепи грустно покачал головой. Русалка на ветвях развела руками. Доктор на улице Барбюса мерил шагами ординаторскую.

– А если мне придётся рассказать ему о том, кто я?

– А тебе кто-то когда-то запрещал рассказывать кому-то, кто ты?

⁂

Ровно в пять вечера Ян подошёл к библиотеке, секунду постоял в нерешительности у её дверей, после чего огляделся и решительно оттолкнулся от крыльца носками ботинок.

– Так будет лучше, – сказал он себе. – Ты никогда, никогда не объяснишь ей, что ты делаешь по ночам.

– Малинин!

Он резко обернулся; в двух шагах от него стояла Ася Энгаус. Он мог бы поклясться, что пять секунд назад её здесь не было. Не только прабабкиным золотым зубом; он мог бы поклясться своей жизнью – и первой, и второй; своим волшебным даром; своим сердцем, которое размышляло, остановиться ему или, наоборот, устроить сеанс тахикардии, чтоб неповадно было… Но всё это не имело значения.

Ян замер в позе готового к взлёту Гермеса; медленно поставил лишённую крылатой сандалии ногу обратно на крыльцо и повернулся к однокурснице. Ася смотрела на него своими огромными глазами и нервничала, как никогда в жизни. Яну показалось, что он в этот момент может прочитать её – так же, как читает библиотечные тома.

Он хорошо знал это чувство по снам; он чуял его сквозь проступающие на страницах его книги буквы, он читал его по сжатым во сне губам. Это был страх – тот самый, сокровенный, с которым люди часто встречались во снах; гораздо чаще, чем наяву. Она боялась… э, погодите. Она боялась за него?..

– Ты, конечно, можешь уйти, но как же философия? – храбро поинтересовалась Ася. – Экзамен завтра утром. Мы же договаривались вчера.

«Если ты уйдёшь, я умру, о какой философии вообще могу я думать?» – было написано веснушками на Асином лице.

«Да ведь она же не удивилась, что я ухожу, – вдруг осознал красавец-филолог и герой-любовник. – Она считала, что я не могу не уйти. Вот это я козёл. Вот это я идиот. Д. Дурак!»

– Кто тебе сказал, Энгаус, что я куда-то ухожу? – обворожительно улыбнулся Ян Малинин. – Мы же договаривались встретиться! Но без подкрепления мне философию не одолеть. Я за пирожками с вишней. И кофе.

В этот момент в карманах у обоих запиликали телефоны.

«Тебе нельзя кофе!» – сообщил Асе телефон Игоря Ивановича.

«Ей нельзя кофе», – сообщил Яну телефон брата.

– Или за чаем, – хором изрекли Ян и Ася. Они подняли головы от своих экранов, и их взгляды встретились.

Спустя десять минут они сидели за столиком у окна всё в том же фастфуде, грызли горячие пирожки, запивая их чаем из пакетика, и разговаривали о чём угодно, кроме того, о чём на самом деле хотели. Первым не выдержал Ян. Опустошив очередной стаканчик жидкости, которая, судя по названию, должна была быть чаем «Эрл Грей», но вообще-то воплощала конфликт формы и содержания, он спросил:

– Скажи, пожалуйста, а почему ты меня вчера спрашивала про Барбюса? С чего он вообще всплыл?

– На улице Барбюса больница есть, я там… лечусь. – Ася явно занервничала. – А почему ты спрашиваешь?

– У меня в этой больнице брат работает. – Ян углубился в созерцание того, как по стенке стаканчика ползёт ко дну самая последняя желтоватая капелька. – Удивительное совпадение. Слушай, и всё-таки как ты входишь в читальный зал, не открывая двери?

– А как ты исчезаешь с пустой площади за двадцать секунд? – парировала Ася. Они оба нервно рассмеялись и надолго замолчали.

– Мне надо идти, – сказал наконец Ян. – Работа.

– У тебя философия завтра, – робко начала Ася, но Ян, игнорируя её, встал и начал запихивать в рюкзак учебник, который они достали, но ни разу не открыли. Чёрт возьми, она ведь и правда завтра утром. Но времени-то нет. Утром ещё почитаю, и ладно.

– Да я почти всё знаю, – храбро соврал Ян. – Удачи тебе, Ася. Спасибо, ты мне очень помогла.

– Знаешь – помоги мне. – Ася вскочила и встала у него на пути.

– Да ты сама справишься. Ты знаешь всё гораздо лучше меня… Ты самая лучшая в нашей группе. И вообще, если честно, самая лучшая. – Ян улыбнулся почти по-человечески. Он обогнул Асю и побежал прочь из кафе, по дороге становясь невидимым. Ася схватила его за исчезающий в воздухе рукав и щёлкнула пальцами.

⁂

– Я мог бы, наверное, познакомиться со всеми такими, как мы. В нашем городе. Но я никогда особенно не хотел. Когда знаешь, что от тебя зависит чьё-то благополучие, невольно задумываешься: а что, если, например, и то, бьётся ли моё сердце, от кого-то зависит? А вдруг этого кого-то самого инфаркт хватит, что тогда?

Ася положила голову на плечо Яну, но тут же спохватилась и выпрямилась обратно. Они сидели на полу в тёмном читальном зале. На коленях у Яна лежала открытая книга сновидений, но страницы её были чисты. Иногда где-нибудь в углу робко проступала какая-нибудь надпись – и тут же исчезала, как будто кот её языком слизнул.

«Что за дурацкая метафора про кота?» – уже почти не удивлённо подумал Ян, наблюдая за тем, как едва появившиеся буквы «Мкр. Пролетарский, Горный проезд, дом 2, Наталья Андреевна» стыдливо впитываются обратно.

(– Ты чего это, бабуль? – Володя включил свет; ночник в виде смешной совы с добрыми глазами загорелся на тумбочке около кровати. – Ты звала?

«Нормальная метафора», – подумал учёный кот и облизнулся бронзовым языком, думая о молоке, налитом в жестяную консервную банку.)

– Такого вообще никогда не было. – Ян продолжал красными от усталости глазами смотреть на пустую страницу, которая по законам жанра не могла быть пустой. Ася тоже смотрела на неё – слишком напряжённо, чтобы Ян этого не заметил.

– А теперь, Энгаус, давай честно. – Он повернулся к девушке. – Что происходит? Ты что, меня от кого-то спасаешь? Ты что, считаешь, что, если я сейчас отойду от тебя хоть на минуту, что-то случится со мной?