Читать онлайн Игра в сумерках. Путешествие в Полночь. Война на восходе бесплатно

Глава 1. О том, кто хранит воспоминание

Это дневник Тео Ливиану. Если ты его читаешь – знай, ты уже труп. Я тебя где угодно найду и поверь, ты не досчитаешься пальцев не только на руках, но и на ногах. Положи книжку, где взял, и беги, пока не задымятся подошвы.

10 марта

В прошлом году это случилось впервые. Я отпраздновал свой очередной день рождения, проснулся наутро – и понял, что не помню ничего, даже своих подарков. Все стерлось из головы, вся жизнь! Никто не смог объяснить, почему так произошло, даже отец. Это было жутко, и мне страшно: вдруг однажды забуду не один день, а вообще всю жизнь? Начинаю дневник, где буду писать все, чтобы помнить, кто я такой.

Я живу с родителями за Извором, там, где кончаются курганы. Их оставили даки, древние люди, жившие в Карпатах и считавшие себя волками. В курганах даки хоронили своих мертвецов – так мне отец объяснил, а еще добавил, что мы должны жить именно возле кладбища. Ну вот зачем? Но он твердит, что так надо. Скучно здесь! Хочу с кем-то дружить. Бродить целый день по дорогам, как изворские ребята, придумывать что-то вместе, болтать, смеяться. Видел их компанию на прошлой неделе. Лазили на заброшенную водяную мельницу. Им весело, не то что мне. Хотелось бы с ними! Но горожане не слишком-то рады видеть мою рожу в своей компании.

Честно говоря, они вообще не хотят, чтобы я шнырял поблизости. Хотя я им ничего плохого не делал. Однажды познакомился с парой ребят, но, когда они узнали, что я живу у могильников, меня прогнали. Еще кричали вслед, что мой отец – черт и колдун и чтобы я к ним больше не подходил. Вот придурки! Отец никакой не колдун, он знахарь. Но люди в Изворе все равно его боятся.

А еще у нас есть семейная тайна – родители не просто люди. И об этом мне строго-настрого запрещено говорить.

Мой папа – хороший. Вчера он сделал мне дудочку, «флуер» называется, и учит меня играть на ней. Правда, пока я высвистываю, как недобитый суслик.

Все-таки здорово, что я завел дневник. Постараюсь описывать каждый день так подробно, как смогу, наверное, будет забавно перечитать события через год-другой. А еще – это хоть какой-то способ поболтать, когда у тебя совсем нет друзей.

Будь у меня возможность исполнить любое желание – я бы загадал себе друга.

11 марта

Бродил по курганам ближе к городу, искал Севера. Филин куда-то улетел, а я хотел взять его на ловлю. Увидел одного мальчишку. Хотел сразу подойти к нему, но не решился. Наблюдал из-за дерева, как он мечет в пень ножик – дешевенькую железку, из тех, что гнутся пальцами. Нож пролетел через лужайку с дюжину раз, пока не сбил старый башмак в шаге от цели. Ну и достижение!

Я хмыкнул и вынул свой. На лезвии – филин, сам выгравировал. Мальчишка замахнулся, но я был проворнее, и через мгновение рукоять моего ножа торчала точнехонько в центре пенька.

Мальчишка охнул. Он оглянулся, увидел мою физиономию, пробежал взглядом по лохмотьям и застыл. Мы молча таращились друг на друга. Наконец он выдохнул:

– Ого… Кому ты душу-то продал?

Ну вот! Я уже хотел убраться по-быстрому, когда понял, что это шутка. Мальчишка вытянул нож и подал мне с улыбкой.

– Ух ты, крепкая сталь! Мне б такой.

В его голосе была зависть, но я обрадовался.

– Как тебя зовут? Я тебя ни разу тут не видел. Где живешь?

Я неопределенно махнул рукой: «Та-а-ам» – и назвался. Мальчишку звали Гелу, и мы с ним оказались ровесники.

– Ну, вообще-то, другие ребята в нашей компании старше. – Он почесал затылок. – Думитру, например…

– Думитру? Кто это?

– Он у нас вроде как за главного. – Гелу снова восхищенно посмотрел на мой нож. – Слушай, ты так здорово мечешь! Я вторую неделю мучаюсь, ничего не выходит. А можешь… еще раз?

В его взгляде сиял такой восторг, и он был явно не против моей компании… Это было так здорово! А когда я показал, что умею, Гелу упросил его научить. Думаю, мы можем подружиться. Да нет, мы уже подружились – проболтали на лужайке до самой темноты. Было интересно сидеть на поваленном стволе, обсуждать городские слухи: смерть мельничихи – сам видел, как ее на прошлой неделе хоронили; подготовку к ярмарке и запуск фейерверков на Равноденствие.

– Ты пойдешь на праздник с родителями? А хочешь с нами? Представляешь, Думитру решил залезть на крышу ратуши! Если мэр нас заметит – убьет. Но смотреть оттуда на фейерверк – это что-то! Как вспомню прошлогодний праздник, мурашки по коже… Как напоследок ту золотую вспышку пустили в небо! Она так завыла, я аж присел – думал, сирена! И потом ка-а-ак бабахнет, и всю площадь будто золотыми монетами засыпало. А какие-то дурни решили, что это настоящие, и давай хватать, ну а то же искры – они в руках и растаяли… Ха-ха! Да, здорово было… Вот бы и на этот раз что-то такое выдумали, а? Огненные цветы или стрелы…

Я молчал. Язык превратился в слизняка и прилип к небу. Что ему сказать? Ярмарка на Равноденствие. Двадцатое марта. Мой день рождения.

Я ответил, что это отличная задумка, но пока не знаю, смогу ли отпроситься у родителей. Соврал, да. А что было делать? Не говорить же, что во время праздника превращусь в истукана, а после все забуду?

Гелу протянул: «Ну ла-адно». Мы попрощались, и он даже не оглянулся. Разочаровался, ясно же. Я всю ночь искал Севера и пинал сухие шишки.

13 марта

Вчера снова встретил Гелу, и он спросил, почему я гуляю по курганам. Неужели не боюсь могил, о которых столько страшилок рассказывают? Он сам видел, как на вершинах по ночам загораются огни. Вчера такой мелькал на верхушке Великана. Я не стал рассказывать, что это был мой огонек: Север поймал кролика, и мы устроили ранний завтрак. А после… Я соврал еще раз.

Дело было так: Гелу начал рассказывать о Думитру и компании, и мне стало интересно. Он заметил, что компании скоро предстоит большое дело. И ребята наконец возьмут его с собой. Может, они согласятся взять и меня, сказал Гелу. Я хорошо мечу ножи и смогу пойти на дело, хоть я и новичок.

Я обрадовался. Но Гелу промолчал насчет того, что это за дело. Он объяснил, что не должен рассказывать без разрешения Думитру, иначе главарь разозлится. Потом мы побродили возле могильников, но Гелу побоялся залезть на холм. Он сказал, что уже поздно и ему пора домой, иначе отец снова его побьет. У Гелу на щеке чернел огромный синяк: как-то на днях он проболтался на улице до полуночи, и отец чуть его не убил. Я понял, что однажды видел его отца, они с другом шли, шатаясь, и их лица казались синими и страшными. Но Гелу – другой, он мне нравится.

Гелу позавидовал, что родители разрешают мне гулять допоздна (знал бы он, что я всю ночь брожу по лесам!), и тут спросил такое, от чего мне за шиворот будто ледяная вода хлынула. Не видел ли я в лесу дом черта? Черт живет за теми курганами и поедает мертвецов. И еще он стригой! И вдобавок колдун, может наслать проклятие. Люди боятся и потому сюда почти не ходят. Гелу видел его однажды и дико испугался. Колдун стоял на холме и кричал, а все его лицо закрывала черная ткань, словно он боялся, что его узнают или увидят что-то страшное.

И я знал, о ком Гелу говорит. Он говорил о моем отце.

Он болтал еще много чепухи и ужасных вещей. Но отец никогда не пил кровь людей и не ел мертвецов и вообще ничего такого не делал! Меня колотило от злости. Я хотел сказать, что все это неправда, но испугался. Если Гелу узнает, что черт, стригой, колдун и кто там еще – мой отец, он даст деру и больше никогда не подойдет ко мне, будет ненавидеть, как те, другие. Мне стало противно от этой мысли, но я… Просто ему соврал.

Я сказал, что никогда в жизни не видел тот дом.

14 марта

Вчера гулял у холмов и увидел Гелу в компании незнакомых мальчишек. Выше всех был смуглый мальчик с черными волосами. Я поначалу боялся подойти. Их шестеро, а отец всегда предупреждал: «Чужие компании – это опасно!» Он говорил, мне нужно искать друга, но осторожно и не проговориться о нашей семейной тайне… Конечно, я не стану говорить им об этом!

В общем, я собрался с духом и спустился с холма. Поначалу мальчишки приняли меня неохотно, и тот высокий – Думитру – поглядел так странно, как будто узнал. Хотя навряд ли… Показалось. Его взгляд пугает. Думитру, он жутко высокий, на две головы меня выше, и смотрит так, будто все на свете знает. Тут заговорил Гелу, сказал, что мы знакомы, и что я здорово мечу ножи, и вообще у меня «башка на плечах».

Пара ребят возмутились, мол, они меня первый раз видят.

– Новичков не берем! – фыркнул рыжеволосый парень с глубоким порезом на лбу. – Что за дела? Пусть катится отсюда!

Тут Гелу на него крикнул, и они жутко поругались, обозвав друг друга.

Потом заговорил Думитру:

– Мы не берем новичков. Но вы с Гелу друзья, так что можешь с нами. Мы собираемся на большое дело. Все, что найдешь, отдашь мне, понял? И еще… – Он посмотрел так, что внутри меня все похолодело. – Надумаешь нас сдать, я тебя…

Он сделал жест, будто обматывает мое горло веревкой и вздергивает на ветку дерева, под которым мы сидели.

– Нет ничего хуже, чем стукач. У нас был один…

Ребята многозначительно переглянулись. Думитру замолчал на полуслове и уставился на меня в упор. Его глаза были холодными и пустыми и смотрели из-под косматых бровей, как два черных прожектора. Этот Думитру чертовски пугает.

Потом мы обсуждали большое дело. Думитру давал распоряжения, что взять с собой. Мне он поручил прихватить веревку, на всякий случай ножик и мешок. Потом мы разожгли костер под деревом и понатыкали на палки сосиски, которые притащил Рыжун. Он стоял в мясной лавке с отцом и, когда продавец вышел за кульком для мяса, стянул их с прилавка. Отец ничего не заметил, продавец тоже. Мы здорово наелись! Я прежде не пробовал сосисок. Так вкусно! Не то что зайцы – те как жареная деревяшка. Уже стемнело. Ребята улеглись возле костра, а Думитру сидел, прислонившись к дереву. Все начали рассказывать истории, вспоминая, что недавно случилось, разные слухи. Гелу почесал синяк, который начал бледнеть, и сказал:

– А знаете что? Вчера мой батя видел перекидыша!

– Кого-кого? Ну хватит, Малой! С чего он взял, что это перекидыш?

Гелу насупился:

– Клянусь, здесь живут перекидыши! Отец возвращался от Василя, ну а дорога-то, вы знаете, мимо холмов идет, и захотел в туалет. До дома далеко, он сел в кустах, значит. Темно, дворы в стороне. Луна едва-едва светит. И видит: бежит мимо лисица, даже в лунном свете хорошо видно – крупная такая, потрепанная, но жирная. Ну, отец думает, зря не захватил ножик.

– Да он бы не попал, небось, пьяный-то?

– Попал бы! Он здорово мечет ножи! Они с дядей Василем вообще много чего умеют, например двери открывать без ключа. Дядь Василь и меня научил. Так вот, этот лис, он бежал по пути в холмы и вдруг остановился и как завопит. Нечеловеческим голосом!

– Чего б ему вопить человеческим? – захохотали ребята. – Он же лис, дурак!

– Да заткнитесь! – вскричал Гелу. – Слушайте! В общем, этот лис повалился в траву и начал дергаться. У него нога в капкан попала! Наверное, уже таскал курей из города, и кто-то поставил ловушку. Отец думает: вот удача, голыми руками сейчас поймаю, шапку сделаю из шкуры. Только хотел выйти из кустов, поворачивается – а лиса и нет, с земли человек поднимается. Расцепил зубья капкана, вытащил ногу и зашвырнул капкан в куст, где отец прятался. Отец перетрухнул, аж присел. Чуть по новой не обделался. И человек пошел прочь, а ногу-то подволакивал. Видимо, сильно его поранило. Мой отец выполз из кустов, глаза со лба стащить не может. Испугался, что за чертовщина творится! Думал по следу пойти – а перекидыш-то исчез. Как сквозь землю провалился. Только капкан остался, весь в кровище. Да он и сейчас там, я сам видел! Батя его в дом не потащил, говорит, от черта подальше. Клянусь, все правда, могу показать!

Все задумались. Чтоб такое заявлять, это действительно надо видеть.

– Говорю, отец не врет, – вызывающе сказал Гелу.

– Не врет, – подхватил Рыжун. – Он-то наверняка видел. А еще иеле, спиридушей и прочую нечисть. По пьяни чего только не встретишь!

– Да рот ты заткни свой, хватит ржать как конь! – рассердился Гелу. – Говорю, сам кровь на капкане видел! Да и вообще, может, это тот самый черт!

– Колдун?

– Да! Может, это он шляется по могильникам, ищет трупы, чтоб сожрать?

– Я и сам видел, иногда тени там бывают, будто человеческие, – задумчиво проговорил Рыжун.

– А я однажды разговор слышал на неизвестном языке, – вмешался еще какой-то паренек. – И вроде не румынский, не английский, а какой-то непонятный.

– Точно! Я вчера проходил мимо курганов и услышал голос, – сказал бледнолицый мальчик. – Думал, кто из деревни поет. Но ветер приносил звук с холма, хотя на его вершине – сам видел – никого не было. И только одно слово звучало раз десять подряд: «Макабр, макабр, макабр…» Мне жутко стало, я подхватился и как дал деру!

– «Макабр»? – недоуменно повторил Гелу. – А что это за слово?

Никто не знал, все только плечами пожимали.

Думитру пошевелил угли в костре палкой и сказал:

– Малой, покажешь капкан. Завтра. Если правда – нужно переставить ловушку в другое место. Спрятать понадежнее, чтоб он не увидел. Пусть упырь и вторую ногу поломает. На прошлой неделе моя тетка Марта умерла – все же знаете?

Я вспомнил ее. Мельничиха Марта – это ее тогда хоронили. Но не стал встревать, особенно когда речь шла о моем отце.

– Я слыхал, – таинственно понизил голос бледнолицый, – она как-то странно умерла. Там даже полиция приходила, проверяла. Говорили, какой-то человек приходил к ним в ночь до этого. А муж Марты ничего полиции не сказал.

– Моей маме тоже не сказал, – нахмурился Думитру. – Она, тетка моя, болела долго… Ну и откинулась. Хоть весны дождалась…

Все замолчали, и небо будто стало темней. В пустоте ночи лишь потрескивал костер, и ветви шептались над головами.

– Но я-то знаю, – мрачно продолжил Думитру, – к ним точно мужик какой-то приходил. Мы же по соседству живем, и я голос услышал. Как раз возвращался, перелазил через забор. Только не узнал кто, со спины заметил. Света не было, как будто в доме спят. Темно, хоть глаз выколи, а ведь гость пришел. С чего бы это? В ту же ночь она и померла. Хоронили в закрытом гробу. Я думаю, – Думитру обвел всех взглядом, – это черт к ней приходил. Колдун. Он из нее кровь высосал и что-то сделал такое, что теперь муж Марты ничего не может рассказать. Ходит только почерневший весь и разговаривает сам с собой… Так вот что сделаем: Гелу, ты покажешь капкан, и мы переставим ловушку к дому колдуна. Пусть еще раз в нее попадет, может, даже шею сломает и сдохнет. Как помрет – будет в аду гореть, Лучафэр его на вертел насадит, а потом в котле сварит. Я точно знаю. Все, кто чертовщиной занимается, чертями станут после смерти. А может, – Думитру тут замолк, – он уже мертв. Потому свое лицо не показывает, что труп ходячий и с него кожа слазит.

Гелу рядом со мной затрясся, и другие ребята тоже. Ночь была на редкость холодная, всех пробрал ветер с холма. Я застегнул воротник куртки повыше, хотя мне было неуютно по другой причине: ребята говорили о моем отце, а я должен был молчать и ничем себя не выдать. Тут послышался какой-то вой, и все засуетились, что пора по домам.

Компания разошлась, тонкая полоска света у горизонта угасла. Я пошел в холмы и искал там до рассвета, но так и не нашел чертов капкан. Можно было подумать, что Гелу все наврал… но я знал, капкан был. Он был и куда-то делся, и от этого мне стало страшно.

Глава 2. О том, кто делает чучела

17 марта

На краю Извора стоял старинный дом с оранжереей. Я не знал, чей он, пока ребята не рассказали. Оказывается, в нем живет человек по фамилии Цепеняг, и он чучельник. Я вспомнил, что однажды видел его с отцом. Цепеняг рыскал по лесу с ружьем и показался мне неплохим следопытом. Впрочем, нас он не заметил. Отец велел мне запомнить этого человека. «Никогда не попадайся ему на глаза», – предупредил он, и я запомнил. То же сказал Думитру.

Мы сидели под деревом, все в сборе; карманы оттопыривались от мешков, веревок, некоторые вертели в руках ножи, и лезвия поблескивали в белом свете полной луны.

– Отец меня убьет, – шепотом поделился Гелу, – если узнает, что я вылезал ночью через окно, точно убьет.

– Малой, если боишься отца – вали туда, откуда пришел, – нахмурился Думитру. Он смотрел на нас, и его черные глаза снова будто просверлили наши черепа.

Гелу заерзал и покраснел.

– Недавно мой отец захотел купить голову оленя для кабинета, – начал Думитру, – и мы пошли к Цепенягу. Стоит это недешево, надо сказать. Нас встретил мужик с во-от такой копной волос на голове, – он широко развел руки, и ребята засмеялись, – целое сорочье гнездо. По-моему, этот Цепеняг из цыган, у него глаза, ей-богу, черные настолько, что зрачков не видно. Как залитые смолой. Странный мужик, костлявый и молчаливый. Я сразу заметил – есть в нем что-то такое… не как у людей. А потом, когда он повел нас с отцом в галерею, я вертел головой по сторонам, и не зря – заметил приоткрытую дверь в оранжерею. Оттуда доносилось едва слышное тиканье. Стеклянный коридор я рассмотрел, еще когда подходили к дому. И в эту приоткрытую дверь я увидел… – тут Думитру сделал паузу, – голову человека!

Все охнули, выпучив глаза на Думитру.

– Да-да, вот именно, – продолжил главарь. – Я, конечно, и виду не подал, хоть у самого аж зубы свело. Увидишь такое – потом не уснешь ночью, а тут еще перед хозяином делай вид, будто все в порядке. И все-таки мне любопытно стало, чья это голова? Вдруг знакомый кто? В общем, хоть и страшно до жути, а я прямо загорелся идеей сходить туда и посмотреть. Следил-следил, как отец выбирает оленьи головы, а потом Цепеняг повел коллекцию рогов показывать… Выждал я момент – и сбежал. Спустился на первый этаж, где была оранжерея, и поначалу не мог найти двери – там куча коридоров и проходов, все заставлено старинной мебелью, растениями в кадках, завешано картинами… Пахло пылью и старым деревом. Наконец я зашел в нужный зал и в окно увидел двор и тот самый стеклянный коридор. Он вел из соседней комнаты. Я заглянул туда – никого, услышал знакомое тиканье и скорее шмыгнул внутрь.

А там – часы всех размеров! Стоят на полу, висят на стенах, лежат на высоких подставках под стеклянными колпаками. Даже золотые часы-птица были. Они все тикали, и у меня в ушах жутко зазвенело. Одна стена комнаты вся была из стекла, за ней и начиналась оранжерея. Я прокрался между всеми этими стекляшками с часами, все боялся, что задену и разобью, – тогда Цепеняг мигом примчится! Я знал, что времени у меня в обрез, и решил поторопиться. За стеклянной стеной тоже оказалась темно: настолько все заросло этими цветами, лианами и папоротниками. Некоторые даже выползли из оранжереи и забрались в комнату с часами! У двери стояли доспехи, а я зацепился ногой за одну из чертовых лиан… В общем, я врезался локтем в эти доспехи, они зашатались, а в латных перчатках зазвенели песочные часы. Я потянулся к ним, но не успел, и часы ка-ак грохнутся на пол! Осколки и песок чуть не по всей комнате разлетелись.

«Черт, пора сваливать!» – подумал я, меня уже прямо тошнило от страха. И тут я ее увидел! Над самым входом в оранжерею! Огромную синюю голову… И это был не человек. Лицо напоминало мужское, заросшее рыжими волосами, рот перекошенный и полный желтых длинных зубов. Настоящая морда чудовища! Один глаз таращился на меня, а другой – на дверь. Я подумал, что этот монстр похож на человека, который жил в лесу с волками лет тридцать и совершенно одичал… Внутри все похолодело от жуткой мысли, и я почувствовал, как ворот рубашки душит меня… И он действительно меня душил! Я с трудом повернул голову и увидел Чучельника. Он держал меня за ворот и дико таращил глаза, почти как тот самый монстр. Мне захотелось просто провалиться на месте!

«Ты что тут делаеш-ш-шь?» – прошипел он. Я хотел уже стукнуть его чем-нибудь и удрать, но тут откуда-то издалека послышался голос моего отца: «Господин Цепеняг, я нигде его не вижу…»

Цепеняг бросил взгляд на морду, мигом протащил меня по комнате, вышвырнул в зал и захлопнул за собой дверь. «Я нашел его! – крикнул он. – Мальчик просто заблудился». А голос такой ласковый, будто страшно рад меня видеть.

«Думитру!» – зашедший в зал отец строго посмотрел на меня, но Цепеняг его перебил: «Простите, мне пора… В разделочной ожидает свежая шкура, я должен поскорее вернуться к ней. Надеюсь, приобретение будет радовать вас и ваших клиентов. Чудесный олень. Помнится, после выстрела он пробежал километров пять. Когда я подошел к нему, он еще дышал и смотрел мне в глаза, пока я вгонял в него лезвие. Сильное животное. Теперь его сила будет при вас».

Чучельник проводил нас до двери, и я боялся на него посмотреть. Когда мы уходили, я не выдержал и все-таки обернулся. Его лицо было уже не таким приветливым, и он поглядел так, что меня до сих пор передергивает, как вспомню. Оранжерея за его спиной казалась совершенно обычной, вокруг росли совершенно обычные фруктовые деревья, но я знал, что там на самом деле… Часовая комната, в которой полно дорогих и диковинных штук, и золотых птиц с циферблатами в клювах, и доспехи, и еще та самая голова… Интересно, что это было за чудовище?..

Замолчав, Думитру обвел всех мрачным взглядом, и в его глазах горел темный властный огонь. Он продолжил:

– Сегодня мы прокрадемся в тайную галерею и все узнаем. Я уверен, что Чучельник ушел в лес, – он сам говорил отцу про охоту в полнолуние. Так что дом будет пустой. Собак я там не видел, никто не поднимет тревогу. Рядом с забором растет большой дуб, и одна толстая ветка проходит аккурат над изгородью. Мы заберемся по дереву, по ветке доберемся до забора и спрыгнем возле самой оранжереи.

Задача – найти ту голову и украсть ее. У моего отца полно разных чучел, но такого я еще не видывал. Что это за зверь? И зверь ли вообще? Другого шанса понять, что это такое, может и не быть… А если найдем еще какие-нибудь странные вещи – тоже заберем с собой!

Думитру закончил рассказ. Все молчали: история была потрясающая и действительно загадочная. Я подумал, что дело рискованное и что до этого я ни в чем подобном не участвовал. Но если я сейчас скажу «нет», ребята меня больше никуда не позовут… Отец не раз просил меня ни во что не ввязываться, но я решил пойти с новыми друзьями.

Темными подворотнями наша компания подкралась к дому Чучельника. Он действительно казался пустым. Свет погашен, нигде не горит даже свечка. Оранжерея стояла темная, только стеклянная крыша поблескивала в лунном свете. Первым на ту сторону отправился Думитру. Он влез на дерево и по толстой дубовой ветке подобрался к ограде. Затем ступил с ветки на забор и спрыгнул. Послышался глухой удар. Следом – голос:

– Все чисто! Прыгайте.

Ребята последовали за ним. Передо мной вскарабкался Гелу, а я последним. Оглянулся: подворотня пустая, никого. Отлично! Задрал ногу зацепился за ветку и тоже перелез через забор, а Думитру недовольно буркнул:

– Новичок, живей.

Кустарниками и мимо садовых деревьев мы двинулись к оранжерее. Собак действительно не оказалось. Думитру предупредил:

– Обратно уходим по одному. Вы подсадите меня на забор, я вытащу второго, второй – третьего и так далее. Гелу, ты подашь руку Теодору. Никого не бросаем, ясно?

Думитру подергал дверь оранжереи. Заперта. Внутри было темно из-за буйно разросшихся растений с огромными листьями, словно в этой галерее начинался иной неведомый мир. Древний лес, населенный неразгаданными загадками.

Гелу умел обращаться с замками. Он стащил у отца штуку, которая открывала двери. Гелу присел у двери, раздался щелчок, и дверь открылась.

– Молодец! – кивнул Думитру, и Гелу самодовольно улыбнулся.

Гуськом мы двинулись внутрь. Я зашел последним, закрыл за собой дверь и оказался в невероятном, темном и пленительном мире. В оранжерее пахло сырой землей и цветами, чем-то сладким и пряным, от чего голова пошла кругом. Ноги наступали на лианы и корни. Чучельник создал пышный, раскинувшийся во все стороны доисторический мир гигантских папоротников и лиан с листьями размером с блюдо. Над головами висели загадочные плоды, которые я бы не рискнул пробовать. Ребята тоже ошарашенно озирались. Мы двинулись за Думитру тихо и медленно, и казалось, прошел час или два, пока впереди не раздался выдох. Все остановились. Думитру стоял с поднятой рукой.

– Все сюда, – тихо сказал он.

Ребята столпились за его спиной и уставились на нечто, высившееся в зарослях. Луна освещала странное тело: вверху существо было мужчиной, густо обросшим рыжими волосами, а стояло на тяжелых лапах, которые могли принадлежать только медведю. Человек был огромен. Он таращил в пустоту безумные глаза, в которых отражалась луна. И он был мертв. Чучело, которое сделал Цепеняг. И я знал точно – это он убил медведя. Каким образом несчастный попался ему, я не знал. Так или иначе, он погиб. И теперь в оранжерее красовалась его шкура, натянутая на остов, который изготовил Чучельник.

Меня пробрал холод. Затея лезть сюда показалась мне не такой веселой, как прежде. Мне захотелось убраться как можно живее, но Думитру двинулся дальше и указал на следующую находку. Не то человеческая рука, не то лапа лисы. Одна, без тела, она торчала из деревянного основания.

– Эту – в мешок! – скомандовал Думитру.

По мере того как мы продвигались, все ясней слышался странный звук. Тиканье. Словно какие-то крошечные часы отсчитывали время, и волосы на руках встали дыбом от этого жуткого «тики-тики-так», которое разливалось среди тяжелых растений.

– Вон она, та дверь! – воскликнул Думитру.

Он рванулся вперед, ребята за ним, и тут все резко остановились.

– Стойте! Назад, живо! Бежи-и-м!

Думитру промчался мимо нас, бледный как саван. Остальные ребята бросились за ним к выходу, и я тоже. На бегу оглянувшись, я увидел огромного пса, который вовсе не был чучелом. Он сторожил стеклянную дверь в тикающую комнату. Пес застыл в угрожающей позе, негромко рыча. Секунда – и он бросится за нами!

Мы мчались, спотыкаясь об корни, налетая на кадки и обрушивая растения, сбивая листья. Пес поднял морду, и дикий вой заполнил оранжерею. Я бежал так быстро, как мог, и вскоре нагнал Гелу. Позади клацнули зубы, Гелу завопил, оттолкнул меня и рванулся вперед, но наткнулся на сеть. Мгновенье спустя он лежал на земле, и на него с ревом прыгнул волкодав. Я рывком поднял Гелу на ноги, выдернув его буквально из-под носа собаки, и в следующее мгновение мы оба выскочили из оранжереи. Я захлопнул дверь. Она прикрылась неплотно, видимо, ее удерживал только разболтанный замок. Псина прыгнула на нас, и я увидел жаркую раззявленную пасть по ту сторону двери. Эта тварь бросалась на стекло раз за разом, скребла и била когтями, не переставая выть, а с ее клыков и огромного багрового языка летела слюна и пена. Толчок, снова толчок. Послышался звон. Дверь треснула и осыпалась осколками, лохматая тварь выскочила из оранжереи и бросилась за нами.

Рыжун догадался швырнуть камень и попал псу прямо в морду, на пару секунд его задержав. Думитру уже сидел на заборе и подавал ребятам руку, и те по одному карабкались по кирпичной кладке. Рыжун снова бросил камень в пса – и попал тому в глаз. Животное взвыло и попятилось. Все ребята, кроме меня и Гелу, были уже по ту сторону забора.

– Живее! – завопил Думитру, бросил взгляд на оранжерею и побледнел. От дома направлялся не кто иной, как Чучельник, в руках которого блестело ружье. – Уходим!

Думитру исчез в листве дуба.

Гелу был предпоследним. Когда он очутился на заборе, то развернулся и подал мне руку. Я подпрыгнул, схватил его ладонь и задрал ногу – и в то же мгновение меня обожгла ужасная боль. Словно тысячи крохотных жал впились в кожу, и мое правое бедро онемело. Я вскрикнул и чуть не упал. Попытался оттолкнуться сильнее и вытянуть руку, но все-таки свалился, затем подпрыгнул снова, отпихивая ногой пса… а Гелу руки не подал.

– Извини, – испуганно выдохнул он, и секунду спустя его голова исчезла за забором.

Я услышал удаляющийся топот и свист. Вот и все. Они убежали, словно их не было. А меня бросили. Просто оставили здесь. По эту сторону. Я осознал, что до сих пор стою во дворе Чучельника и мне в спину рычит громадный пес.

Волкодав прижал меня к кирпичной стене. Он не бросался, но словно давал понять: если вздумаю убегать – перегрызет глотку. Я медленно обернулся. Передо мной стоял человек. Я его сразу узнал: такой, каким его описывал Думитру. Спутанные космы, злобные, налитые кровью глаза. Черноволосый цыган. Чучельник. Ружье в его руках было направлено прямо на меня. На какое-то мгновение мне показалось, что он сейчас меня застрелит. Но Цепеняг только сплюнул, насупил брови и сказал хриплым голосом:

– Иди за мной.

Под прицелом ружья я потащился к дому. Онемевшую ногу жгло и дергало. Позади следовал пес, и не было речи о том, чтобы убежать. Я кипел от злости. Меня предали. Секунда – я был бы по ту сторону забора! Секунда! Что Гелу стоило подождать, протянуть руку второй раз? Даже с раненой ногой я легко бы перемахнул этот чертов забор! Он не пожелал ждать даже секунды! Чтоб он провалился!

Мы подошли к калитке. Мелькнула мысль, что Цепеняг меня отпустит – вот так просто. Но так, конечно, мог подумать последний дурак. Чучельник хрипло спросил:

– С тобой был сын Круду? Как его там, Дмитриу или Думитру? Я видел его черноволосую голову.

Я молчал.

– Значит, так?

И он отвел меня в полицию.

Следующие полчаса я провел словно в пытке. В полицейском управлении Цепеняг рассказал, что компания подростков вломилась к нему в дом и пыталась украсть коллекцию старинных часов. Он сказал, что мы нанесли оранжерее большой ущерб – разбили стеклянную дверь и уничтожили множество уникальных растений. Полицейский, высокий мужчина с кобурой на поясе, смотрел так сурово, как, бывало, смотрел отец, и мне хотелось провалиться сквозь землю. Я молчал, опустив голову.

Полицейский подошел ко мне вплотную. Повисла тишина.

– Кто был с тобой? Скажешь – пойдешь домой. Или сядешь под замок с другим вором. Говори, и мы тебя отпустим.

Я молчал.

– Мне нужны фамилии и имена твоих дружков.

Имена и фамилии… моих дружков… Я подумал о том, что Думитру даже в голову не пришло проследить, все ли перелезли, – он скрылся, едва увидел Чучельника. Причем он сбежал первым оба раза – и от собаки, и от Цепеняга! Подумал о том, что Гелу называл меня другом и «своим парнем», а потом не удосужился подождать секунду чтобы втащить меня на забор. Ему было плевать.

А то, как он оттолкнул меня в оранжерее! Я помог ему подняться, вытащил из-под пса в последний миг, хотя тварь могла откусить мне руку, так она была близко! Но Гелу хотел спасти только свою задницу. И все другие. Им было плевать, сожрет меня пес или нет, цыган просто застрелит меня или сделает чучело, – им было плевать. Каждый хотел спасти только свою шкуру. Они не были друзьями. Они меня предали.

Я злился, и мне хотелось их унизить и поставить на мое место. Нога горела, сердце бешено колотилось. Кровь прилила к лицу, волосы неприятно липли к потному лбу. Все тело ныло от ссадин и порезов, на руке запеклась кровь, – видимо, собака все-таки укусила, а может, содрал кожу о кирпич, когда прыгал на забор. Меня замутило от ненависти и жутко захотелось, чтобы они почувствовали то же. Все равно мы никогда не будем друзьями.

И я сделал то, что от меня хотели. Назвал имена. Все, какие вспомнил, даже родителей. Всех, кого ребята упоминали. И мне стало легче – совсем чуть-чуть, но эта месть оставила привкус радости во рту, хотя там было полно крови. Теперь их найдут. Они заслужили – я знал, что прав. Безоговорочно прав. Когда я сказал: «…и Думитру Круду», Цепеняг удовлетворенно кивнул.

– Кажется, Думитру уже пятнадцать, – заметил он.

– Пятнадцать? Вот как? – Полицейский все записал и наконец обратился ко мне: – Выходи. Отвезу тебя к родителям.

У меня болела нога, и грудь сдавило яростью, но от последней фразы я пошатнулся. Это было хуже всего случившегося. Я был готов остаться здесь на ночь или на неделю, лишь бы полицейский не узнал, кто мой отец, – но было поздно…

Полицейский стучал в дверь моего дома, а я едва стоял на ногах, мечтая оказаться где угодно, только не здесь. Когда дверь отворилась и на крыльцо упал свет из комнаты, полицейский было заговорил, но осекся – на пороге стоял отец. Он смотрел на нас. И я знал – он смотрит не на полицейского, а на меня. Хотя я не мог знать наверняка. Лицо моего отца скрывала черная ткань.

Глава 3. О том, откуда появился шрам

20 марта

Я думал, что больше их не увижу. Прошла всего пара дней, но казалось – вечность. Я надеялся скоро совсем их забыть – Рыжуна с порезом на лбу, угрюмого Думитру, трусливого Гелу… Но я ошибся.

Я гулял в холмах. Был вечер, и на небе зажглись первые звезды. Хотел обойти могильники стороной – с деревом на окраине меня связывало неприятное воспоминание. Но Север полетел на верхушку Великана, и там я столкнулся нос к носу с Гелу. Он сидел на вершине и, по-видимому, ждал меня. Я думал отступить, но он уже заметил меня и бросился навстречу.

– Теодор! Тео! – Гелу замахал рукой и через секунду очутился рядом со мной. – Привет! Как ты? Бедолага, вот досталось. Слушай, у меня дело. Хочу тебе кое-что показать. Когда мы были в оранжерее, я нашел кое-что… И, – тут он понизил голос, – по-моему, это касается тебя. Помнишь капкан, про который я рассказывал? Ну, в общем… ты должен увидеть.

У меня перехватило дух. Гелу говорил быстро, и его голос звенел от волнения. Что он обнаружил? Я хотел спросить, но Гелу не дал мне времени и потащил за собой. Мы спустились с холмов к городу и завернули в темный проулок, и тут меня осенило. Как Гелу узнал, что меня нужно ждать на Великане? Я ему не говорил, что это мое место.

Я остановился, будто меня шарахнули по голове. Гелу не сразу понял, что я отстал. Когда он обернулся, я попятился, и тут Гелу вскрикнул:

– Эй, он уходит!

На мою голову набросили темный мешок и ударили по затылку.

Засада! Я забрыкался, кого-то лягнул, влепил кому-то пощечину ударил локтем в невидимый живот. Может, я бы и вырвался, но от удара в голове помутилось, движения стали как у пьяного, я не мог точно определить, откуда доносятся голоса, и несколько раз промахнулся. Мне стянули запястья за спиной и куда-то поволокли.

Я различил низкий голос Думитру:

– Сюда, живей, тащите его! – А затем: – Костер, да давайте же!

Сквозь плотный мешок я увидел свет, запахло паленым волосом, жжеными листьями и дымом. Мешок вонял тухлятиной, и я закашлялся. Мутило по-страшному тело ныло от ударов. То и дело в бок врезался чей-то ботинок, кто-то больно хватал за волосы через ткань мешка, закидывая мне голову, и орал в ухо:

– Не дергайся!

Свет становился все ярче, послышалось радостное улюлюканье. Ребята, по-видимому, собрались в круг, и Думитру закричал:

– Ты что, не притащил?

– Ха, давайте сосиски сюда!

– Да нет, потом зажарим. Сначала с этим разберемся.

Меня подтащили ближе, и я сделал последнюю попытку вырваться. Дернул ногой и врезал стоящему рядом мальчишке в колено, но тут же кто-то ударил меня в живот. Задохнувшись, я согнулся пополам.

Жар костра чувствовался совсем близко. Казалось, пламя лижет штанину, и я почти угадал. Когда с меня сорвали мешок, обнаружилось, что я стою напротив костра, а меня держат сразу двое. Пламя освещало лица Гелу, Думитру, Рыжуна, Бледного и других ребят.

– А вот и он, – прищурился Думитру. – Наш… стукач.

Повисла тишина. Все пялились на меня, только Рыжун насаживал на палки сосиски. Думитру стоял и смотрел на меня через костер, и в его зрачках плясало пламя. Он скривился:

– Ты – последний урод, Теодор. Ненавижу лгунов и подлецов. Ты остался, не перепрыгнул вовремя, хотя я предупреждал, что уходим все вместе.

– Вранье! Вы сами… – И тут я получил такой удар по груди, что задохнулся.

– Рот закрой! – вскричал Думитру. – Не смей открывать свой поганый рот! Я-то думал, почему тебя ни разу в гимназии не видел. Сразу заподозрил неладное! Я не хотел брать тебя в компанию, но это все Гелу – ныл и ныл, «да он свой парень», «да он нормальный».

– Ну, я думал… – начал Гелу, но когда Думитру свирепо зыркнул на него, мой бывший друг промямлил: – Я же не знал, что он врет…

Он постоял какое-то время с раскрытым ртом, словно готовясь сказать что-то еще. Я испепелял его взглядом, однако Гелу старался не смотреть мне в лицо.

В конце концов он покраснел, закрыл рот и уставился себе под ноги.

– Предатель, – отчеканил я.

Во мне все вскипело, когда я произнес это слово. Ясно же, зачем он пришел туда, на холм. Его подговорили.

– Что ты сказал? – прошипел Думитру, в то время как Гелу затерялся среди толпы. – Предатель – ты, Теодор. Ты – стукач, и знаешь, что с такими делают? Они не достойны жить среди людей! Но, – главарь опасно понизил голос, – ты не просто недостоин. Я знаю твою тайну. Мы все теперь знаем!

Думитру помолчал, обводя глазами всю компанию, и наконец заговорил вновь:

– Он не просто стукач! Этот урод не имеет права жить с нами, с нормальными людьми. Потому что он – выродок. Мерзкий! Выродок! Колдуна!

Последние слова Думитру выкрикнул, брызгая слюной и страшно выпучив глаза. На лицах ребят вспыхнули отвращение, волнение, испуг. Кто-то зашептался, кто-то грязно выругался.

Думитру обогнул костер и, отстранив одного из державших меня ребят, сунул мне под нос железку:

– Нюхай! Что, страшно? Слышал, вы боитесь железа, да? Страшно? Чертяка! Папочка выродил себе замену, да? Вырастил таким же упырем, который не чтит людские законы? Да откуда тебе знать – шляешься по лесам да могилам. Ничего ты не нормальный, чертово отродье! Ты – урод!

Я глотнул воздуха и просипел:

– Вы сами… уроды.

Думитру помолчал, а потом продолжил, опасно покачивая в руке железкой, тихо и вкрадчиво, и от этого мурашки побежали по коже.

– Да, я понял, что ты нас сдал. Когда ко мне явился полицейский. Но твое предательство обернулось для меня удачей. Полицейский говорил с моими родителями, и я узнал, чей ты сын. И я рассказал ему, что видел твоего отца, что это он приходил к моей тетке в ту последнюю ночь, после которой… – Он запнулся. – После которой она умерла…

Словно весь воздух исчез из моих легких.

– Это был он. Я знаю. Упырь.

На лице Думитру, похожем на маску, как молния мелькнуло тщательно скрываемое чувство. Какой-то миг, но я увидел: там, под этой кожей, человек. И этот человек боится. Быть может, у него внутри таилась боль.

– Он не упырь, – проговорил я. – Ты ошибаешься.

Думитру только ухмыльнулся, услышав мой дрогнувший голос.

– Выгораживаешь своего папашу? Я не знаю, что он делает с людьми, но после этого они умирают. Пусть мне никто не верит. Пусть полиция замяла это дело. Я найду способ выяснить правду. Докажу, что твой отец убивает людей. Я знаю это, понял?! Так же прекрасно, как и то, что ты точь-в-точь как он. И когда твоего папашу посадят, тебя будет ждать такая же участь, потому что ты не человек. Ясно тебе? Ясно?

Я молчал, мне хотелось лишь одного: его ударить. Сильно. Больно. Прямо в лицо – сломать нос, рассечь губы!

До этого Думитру никогда не показывал гнева, теперь он орал как ненормальный. Проявилась его истинная сущность: он казался одержимым и при слове «упырь» трясся, словно внутри брыкался бес.

Но он ошибался. Отец не убивал людей. Их, находящихся на грани жизни и смерти, он… спасал.

Рискуя собой каждый раз. Именно это было правдой. В которую ни один человек не верил. Не верил никогда. К отцу обращались только безнадежно больные, которым больше никто не сумел бы помочь. И они обязывались хранить секрет о том, что знахарь их пытался спасти, – ведь это удавалось не всегда, и зачастую люди умирали у него на руках. Но они и так умерли бы! Потом отец уходил в лес и несколько дней не возвращался. Всякий раз корил себя за то, что не сумел помочь. Однако если Смерть положила на кого-то руку – переубедить ее почти невозможно…

Если же он спасал – то целый месяц улыбался.

Только вот люди чувствовали, что отец связан со смертью, – и боялись.

Я знал, что отец – хороший человек, так же ясно, как и то, что никто из города в это не верил. Так же ясно, как и то, что этот одержимый Думитру никогда в жизни не поймет правды. Что бы я ни сказал. Как бы ни объяснял.

Люди верят в то, во что хотят верить.

– Ты – ненормальный, понял? Кивни, урод! Сейчас же кивни!

Меня сильно толкнули в затылок. Я невольно наклонил голову, и в следующее мгновение меня ударили под колени, отчего я упал на землю.

– Вот так! Стой на коленях перед человеком, упырь!

От этой несправедливости внутри вновь полыхнул гнев, хотелось взорваться, кинуться на мучителя и разбить ухмыляющуюся рожу в кровь. Но я был связан. Думитру склонился и задышал на меня. И тут, сам не ожидая от себя, в одну секунду я собрал во рту слюну и кровь и плюнул Думитру в лицо.

Ребята ахнули и выпучили глаза, а он лишь тупо смотрел на меня, ничего не понимая. Но секунду спустя он резко побледнел, отшатнулся и утерся рукавом.

– Мразь, – тихо сказал Думитру.

Я думал, он накинется на меня и изобьет. Не оставит живого места или сломает шею. Но Думитру этого не сделал. Он просто стоял и смотрел, словно чего-то ждал. Затем отошел на пару шагов, подобрал железную палку и сунул ее в костер. Он держал ее довольно долго, вороша в самом сердце костра. И вытащил, только когда увидел, что ее кончик стал красным. Внутри моего живота что-то свернулось от недоброго предчувствия.

Мне стало страшно.

– Ты не просто стукач, – медленно проговорил Думитру, подходя ко мне. – Ты – сын колдуна. Об этом должны знать все. Все люди в Изворе и не только в нем. Тебя будут узнавать. Поверь. Я об этом позабочусь.

Он поднял железный прут, и я увидел его красный кончик. Кто-то спаял полосы, наложив одну на другую, и приделал к концу длинной палки. Крест.

– Держите ему голову!

Поняв, что сейчас будет, я рванулся как сумасшедший. «Бежать, бежать, бежать!» – стучало в голове, но вырваться я не мог. Меня цепко держали руки мальчишек, и отовсюду слышалось довольное и злобное улюлюканье, противный смех и оскорбления, крики, вопли. Я зажмурил глаза и дернулся в последний раз. Внезапно кто-то закричал, намного громче остальных. Я не сразу понял, что крик этот принадлежит мне.

А дальше была темнота…

Когда я открыл глаза, то лежал на земле. Костер почти затух, я едва различал тлеющие оранжевые угольки. Моя щека прижималась к холодной земле, и от этого было хорошо, но другая полыхала огнем.

Я с трудом приподнялся на локте. Все тело болело. Вокруг никого не было; в подворотне остался только я и бродячий пес, роющийся в мусорной куче.

Откуда-то издали доносился радостный гомон, шум толпы. Раздались хлопки, и со свистом в небо взлетели фейерверки. Они взрывались, осыпая городские крыши разноцветными огнями. Там, далеко, люди смеялись и праздновали Равноденствие.

Я почувствовал такую сильную ненависть, что не в силах был ее терпеть. Слезы хлынули из глаз, я хотел сдержаться, но не мог…

Сегодня двадцатое марта. Мой день рождения. Вот-вот часы на городской ратуше пробьют двенадцать. И я забуду этот день, но он останется в памяти моего тела. И в памяти дневника. Я записываю все так подробно, как могу, чтобы, вопреки всему, не забыть.

Теодор, я говорю это тебе – тому, который проснется назавтра со свежим шрамом на щеке, не зная, что и как произошло. Теперь ты знаешь.

И я прошу тебя… нет, я требую: не доверяй людям.

Больше.

Никогда.

Пусть ты забудешь ужасные гримасы их лиц. Пусть ты забудешь их имена. Помни, что они сделали с тобой.

Пообещай мне это. Скажи сейчас вслух: «Я никогда не прощу людей и не доверюсь им. Никогда их не полюблю. Никогда не буду иметь друзей. И не важно, сколько времени пройдет: одна-единственная ночь или целая вечность».

Глава 4. О том, как трудно молчать

Каждый месяц двадцатого числа Тео забирался на Волчий уступ. Это был ритуал. Гора нависала над домиком, где жили родители, и уступ был его любимым местом. Вдали от города, на скале, каменным языком лижущей облака, он ощущал себя удивительно защищенным. Странное это было чувство. Наверное, не каждому дано его понять.

Для многих быть собой – это показывать карикатуру на учителя, когда рядом толпа хохочущих одноклассников. Или гонять мяч с ватагой друзей.

Теодор всего этого не знал. Он ощущал спокойствие только на краю пропасти, где его не могла увидеть ни одна душа на свете. Здесь не было людей. Только тишина, бескрайний лес и туман. Молчаливое небо. Ощущение вечности. Здесь он был самим собой. И – так странно – здесь он был счастлив.

Тео вдохнул холодный январский воздух – в тумане ощущалось что-то неведомое, затаившееся предчувствие весны. Он сидел на скалистом уступе под небом, болтая ногами над пропастью. В лицо дул холодный ветер с запахом хвои и по-свойски трепал волосы. Где-то в гулкой тишине то и дело звенела капель. Голова Тео закружилась, когда он наклонился вперед. Под ногами зияла пустота, а далеко-далеко внизу колыхался океан зеленых елей; тропинка ускользала к подножию горы, тонкая, как нить. Он был в сантиметре от пропасти, и от страха перехватывало дыхание. Но сердце ликовало.

Теодор ощущал скорую весну. Через месяц с небольшим будет Мэрцишор. Тео повяжет на ствол Вековечного дуба красно-белые бумажные цветы и сыграет новую песнь. Еще чуть-чуть, и весенняя мелодия из деревянного флуера разольется по предгорьям Карпат. Скоро он найдет первый подснежник. А в конце марта, на Весеннее Равноденствие, Теодор станет на год старше. Он ждал этого дня со смесью нетерпения и страха.

20 января

Через два месяца мне исполнится шестнадцать, но помню я себя только с десяти лет. Что было раньше – хоть убей, не могу представить, словно там черный провал и предыдущей жизни не было. Иногда мне страшновато от этого, да еще и отец толком не объясняет, почему так произошло. Он сказал, что я «переболел», а чем именно – ни слова. Было бы проще, если б мне сообщили: «Так и так, Тео, в день своего десятилетия ты полез на крышу, потому что хотел достать оттуда воздушного змея, поскользнулся на черепице и грохнулся с двухметровой высоты. Еле кости собрали. Ты потерял память и не мог вспомнить, где твоя правая рука, а где левая нога». Но нет – «пере болел».

После того случая я каждый год забываю свой день рождения. Словно чья-то рука вычеркивает дату из календаря. Почему так? Может, в этом году, когда мне исполнится шестнадцать, отец расскажет, что за секрет в этом кроется?

В общем, моя жизнь – сплошная загадка. Иногда мне кажется, что кто-то решил так пошутить и сказал: «А давайте Теодору вместо нормальной судьбы подкинем головоломку? А что? Будет весело поглядеть, как он станет напрягать свои три с половиной извилинки, чтобы разгадать эту паутину тайн! Ха-ха!»

Книжку в кожаном переплете Теодор держал на коленях. Когда-то давным-давно он откопал ее в куче хлама, который отец стащил в сарай. Страницы были пожелтевшие, но пустые. То, что нужно для дневника. Теодор не ходил даже в церковно-приходскую школу, однако умел писать, и его почерк был на удивление четким. Да и подбирал слова он грамотно.

Теодор открыл начало дневника. История со шрамом. Прочитал запись, чувствуя, как руки вспотели от напряжения.

На слове «предатель» во рту появился мерзкий привкус, как бывает, если откусишь гнилое яблоко. Зазудела щека. Теодор отвел длинную прядь, упавшую на лицо, – тут ничего скрывать не нужно – и продолжил читать. По мере того как он углублялся в историю своего шрама, он ощущал все ближе подступающую волну жара. И наконец та самая запись…

Тео ее ненавидел. Тысячи раз думал вырвать эту страницу, затолкать в глотку и подавиться чертовой бумагой. «И я прошу тебя… нет, я требую: не доверяй людям. Больше. Никогда». Каждый раз, когда он видел эти строчки, его колотило от ярости. Обида прожигала так, будто в желудок ткнули раскаленной железкой и провернули, и Тео не представлял, что может ощущать такую боль, – казалось, огонь разорвет внутренности, и он умрет, если подумает об этом еще раз.

Сердце бухало так, словно хотело удрать из тела.

– Уймись ты! – зло крикнул Теодор. – Черт! Нет, когда-нибудь я отомщу вам. Когда-нибудь я…

И тут вдруг раздался голос:

– Желания исполняются… в Макабр.

Теодор вздрогнул, дернулся и поехал в пустоту. Он извернулся, схватился одной рукой за камень, на котором сидел, и удержался на уступе. Под животом хрустела и осыпалась каменная крошка, исчезая в бело-зеленом море далеко внизу.

С колотящимся сердцем Тео отполз от края. Его била дрожь при одной мысли, что еще секунда – и он рухнул бы в зияющий провал. Тогда только воронье обнаружило бы его среди скал! Теодор сделал пару глубоких вздохов и поднялся на трясущихся ногах.

На уступе было пусто. Только Теодор и ветер, и лишь невдалеке грустно шумели деревья. Теодор опасливо подошел к лесу и всмотрелся в темноту. Никого. Он втянул воздух и почувствовал тот же запах неведомого, что и вначале. Он не мог определить, кому запах принадлежит. Почудилось? Черта с два почудилось! Голос был. Он сказал, что желание сбудется. Этот голос… казался знакомым. Теодор не был уверен, что он принадлежит человеку. Может, слова принесло ветром? Такое бывает в скалах. Или эхо?

Он оглянулся. Не увидев чего-либо подозрительного, откинул длинные волосы и побежал вниз. Дневник гулко хлопал по груди, спрятанный во внутренний карман.

Начинало светать, слышались первые утренние звуки, но Теодора это не беспокоило. Он бежал вперед не останавливаясь, дальше от Волчьего уступа. Что все-таки произошло? «Желания исполняются». Кто это сказал? На уступе же никого не было. Именно это пугало до смерти.

Тео сам не заметил, как оказался внизу. Вон курганы, крыша их домика, над елями занимается заря. Когда он открыл калитку, то услышал звуки, от которых сердце тревожно забилось.

Тео пригнулся и посмотрел в щель забора. Так и есть! Люди. И как умудрились сюда забраться? По тропинке к дому приближались трое: женщина и рыжий парень, чуть старше его самого, вели под руки девушку лет пятнадцати. Тревога! Нужно предупредить отца, они сейчас будут здесь.

Дверь оказалась приоткрыта, Тео заскочил внутрь, но никого не обнаружил. Он выглянул во двор и увидел у задней стены дома отца, который колол дрова. По одному виду Теодора тот понял: что-то случилось, кивнул и скрылся за потайной дверью.

Люди остановились, и калитка задрожала от стука. Хорошо, не вломились, как те, в январе. Притащились под Новый год и едва не заметили мать, когда она обращалась…

Отец, уже в непроницаемой черной маске, вместе с Тео подошел к воротам и открыл их. Увидев их, женщина не удивилась, – видимо, ее предупредили. Едва отец взглянул на больную, тут же отступил и жестом пригласил в дом. Женщина прошептала «спасибо» и с помощью рыжего парня буквально затащила обессиленную девушку внутрь. Теодор понял: это надолго. На лице женщины не было страха. Он знал: такие не останавливаются ни перед чем. Люди идут сюда, когда у них нет надежды. Люди без надежды опаснее всех.

– Теодор, – отец задержался на пороге, – скоро вернется мать… Если что…

– Я знаю! – поспешно кивнул Тео. Ему было не по себе от чужаков. Но отца это нисколько не трогало. – Будешь им помогать?

– Да, – сухо ответил отец. – Ее сын подождет на улице. Пригляди за ним. И… не трогай.

Теодор поджал губы. Зачем напоминать? Хотя… Он знал зачем. С новогодними все вышло скверно. Из-за него, да. Ну что с того? Сами напросились. Теодор знал, он тоже виноват, но люди…

Он молча пошел к колодцу и услышал, как хлопнула дверь, а голос отца загудел где-то внутри дома. Потом дверь раскрылась, Тео оглянулся и увидел на пороге того самого рыжего парня. Парень почесал шрам на лбу, переместил пятерню на макушку и сплюнул. И тут увидел Теодора. Его глаза мигом округлились.

– Эй, тебя как звать?

Теодор промолчал, будто не расслышал. Скоро придет мать. Ей нужно нагреть воду, чтобы ощипать кролика или кого она там поймает. А тут эти… Теодору было не по себе. Что, если в лесу другие и ждут удобного момента? Что, если девчонка для отвлечения внимания? Он не мог унять тревогу. Мать не такая быстрая, как отец. Она внимательная, но только отец может выбраться из западни. Хотя и он попадает впросак, до сих пор хромает после того капкана, так глупо попался…

– Не хочешь говорить?

Теодор опустил ведро в колодец и стал разматывать веревку. Нудная работа, но теперь она казалась спасением. Парень потоптался на пороге и решил подойти ближе.

– У вас не шибко уютно. Неужто нет электричества? Что-то не заметил ни ламп, ни фонаря над входом. – Он оглянулся. – А как без газа живете? На костре готовите? – Он усмехнулся. – А в туалет?

Внезапная догадка его развеселила. Он хохотнул, но Тео поднял голову, и парень заткнулся. Помолчав немного, он нахмурился:

– А твой батя правда лечит все такое? А? Моя сестра больна. С ней творится какая-то чертовщина. – Парень серьезно поглядел на Теодора и скривился. – Чокнутые врачи говорят ерунду. Отослали домой, дали какие-то настойки. Это не помогает. Она не спит второй месяц. Вообще. А доктора болтают, мол, такое не лечится, потому как случается раз на миллион и никто не изучал болячку… Такая вот ерунда, приятель. Только я не верю в эту всю лекарскую болтовню. Я не верю докторам. Любым. А знахарям – тем более.

Ведро гулко бухнуло где-то внизу. Было слышно, как в него заливается вода. Ледяная и колючая. Сердце Теодора сжалось, будто обледенело.

– Я говорил матери не идти сюда, но после того как пропал отец, она немного съехала с катушек. По всяким бабкам-гадалкам ходит. А толку? Интересно, тебе такое знакомо? Это вроде бы твой отец лечит-калечит. Он вообще как, по-твоему, нормальный или тоже немного… просветленный?

Рыжий хмыкнул, но в усмешке Теодор услышал какую-то горечь. Она была словно трухлявый столб, на который надавишь – и рухнет вся ограда. Так можно сломать человека. Парень пытался скрыть болезненное чувство под бравадой, болезненное настолько, что его пальцы подрагивали.

– А ты зачем носишь маску? – вдруг спросил он. – И молчишь? У тебя рот зашит, да?

Теодор, как и отец, надевал маску из черной плотной ткани. Конечно, можно было обойтись и без этого, но ему не хотелось, чтобы его узнали или просто видели изуродованную багровым шрамом щеку. Тео начал крутить колесо, и ведро мало-помалу поднималось, стукаясь о каменную кладку. Утро уже наступило. Неуютно. Он хотел спать и валился с ног от усталости, но отец так долго возился внутри с этой девчонкой… Скорей бы уже закончилось.

Парень ждал ответа, но не услышал ни слова. Его беспокоило то, что происходит в доме, и он начал раздражаться. Рыжий сделал шаг к Теодору, уже вытянувшему из колодца ведро, и тот отшатнулся. Вода плеснула через край ведра на плащ.

– Чего тебе? – хрипло спросил Теодор.

– А-а, значит, умеешь говорить! – обрадовался парень и прищурился. – Ну, давай поговорим. Хочу задать вопрос. Правду говорят, твой батя – самоубивец?

Теодор вздрогнул. Внутри поднялась волна ярости, и он сдерживался из последних сил. Отец будет зол. Очень зол. Нужно терпеть. Еще чуть-чуть, дверь откроется, отец выпустит горожан, и они уйдут. Навсегда. Нужно немного подождать.

– Может, конечно, и не он, – продолжал рыжий, – да только дядька сказывал, что больно на того смахивает, которого он из воды вытаскивал. Говорит, давно это было. Один мужичонка решил с собой порешить и сиганул с моста в воду, в самое мутное место. Думал, никого вечером не будет, да кто-то увидел и позвал народ. Ну, дядька да еще пара человек из ближних домов выскочили – и к реке. Стали вытаскивать, а там водоворот бурлит, не подступишься, и мужичонку мигом затянуло. Он, знать, не дурак был – сообразил, куда прыгнуть, чтоб наверняка. Но его таки вытянули, только непонятно было, мертвяк он или нет, позвали врача. Врач сказал, сердце остановилось, не дышит. Хотели на следующий день хоронить, а он, оказалось, не до конца умер, и доктор подтвердил, что ошибся, вроде такое бывает – человек крепко спит, а его за мертвого принимают и чуть было не хоронят.

Парень умолк. Было видно, ему эта история по душе. Он подождал, пока Теодор все осознает, а когда понял, что его рассказ не по нраву, усмехнулся и, чтобы совсем вывести Теодора из себя, добавил:

– А потом самоубивец странные вещи стал делать – в лес ходить, травы собирать, людей лечить. Говорили, ему после обмирания открылось что-то, вроде как дар или колдунская сила. Только это давно было, потом пропал он. Может, вправду твой, а? Мой дядька уверен, твой. И кое-кто дядьке верит, он не промах, в одиночку медведя завалил. Ну я-то не знаю, правда или нет, меня там не было. Вот ты-то наверняка знаешь.

Все случилось в одно мгновение. Рука Теодора с ведром рванулась вверх, вода ледяным языком выплеснулась на ноги парня, а потом Тео шагнул вперед и прижал обидчика к стене, вдавив ведро ему в грудь. Рыжий резко выдохнул. Теодор чувствовал, как его горло тоже сжимается – от гнева. Он зло уставился парню в глаза.

– Закрой рот, иначе я залью тебе в глотку все это ведро, понял?!

Теодор слышал свой голос, звучащий словно издали, и еле видел из-за застлавшей глаза багровой пелены. Он нажал сильнее, и парень вытаращил глаза и захрипел. Хлопнула дверь, и Теодор тут же отступил. Из дома вышел отец. Он остановился и оглядел парней: штаны и нижний край куртки гостя были насквозь мокрые.

– Я поскользнулся.

Теодор грохнул ведро на землю и бросился в дом, едва не столкнувшись с женщиной на пороге. Уже внутри он сорвал с лица ткань и тут увидел, что не один. Девушка сидела на кровати, свесив бледные ноги, и смотрела на него. Под ее глазами синели круги, кожа была землисто-серой.

– Филин… твой?

Она посмотрела на Севера, который, нахохлившись, таращился на нее с балки. Птица тяжело скользнула на кровать и села рядом с девушкой. Та хотела погладить филина, но рука бессильно упала на покрывало. Север ухнул и перелетел к Теодору.

– Она что-то сказала? – В дверях появилась встревоженная женщина и уставилась на дочь. – Оана! Девочка моя!

Она бросилась к кровати и обняла девушку. Та слабо улыбалась, но выглядела так, словно не понимает, что происходит.

– Она говорила! Лазар! Идите сюда… это чудо какое-то, как же я вам благодарна… Ах, Оана, солнышко! – Женщина заплакала навзрыд, прижимая дочь к себе.

Теодор смотрел на девушку, а та на него. Во взглядах обоих было что-то странное, сверхъестественное, и он не понимал что. Он не чувствовал страха или ненависти. Наоборот. Вся злость куда-то улетучилась. На ее место пришло что-то другое – непонятное теплое чувство, которое он до этого никогда не испытывал. Как оно называется, Теодор не знал.

Глава 5. О том, что у звезды бывает хвост

Теодор упал на кровать. Какая долгая ночь… Он вырубился мгновенно, не сняв плаща, и проспал весь день. Обычно во снах он бежал по любимым тропинкам и был лисом или волком. Но чаще – филином с огромными крыльями. Ему снилось, что он встречает Севера и они вместе пролетают над Волчьим уступом и устремляются ввысь, где светят холодные звезды.

А сегодня ему снилась падающая звезда – огромная, перечеркнувшая все небо сияющим хвостом. И почему-то звучало слово «Макабр». Много-много раз. И голос, который его говорил, был до боли знаком…

Тео проснулся в сумерках. Ночью он и родители бодрствовали, – так повелось, еще одна семейная традиция. Днем родители запирали двор на засов и спали, убаюканные пением дремучего леса.

Теодор перевернулся на бок. Грудь болела. Он спал на чем-то твердом. Дневник! Тео рывком сел и достал книжку. Все-таки что же случилось там, на Волчьем уступе? «Желания исполняются». Теодор решил рассказать отцу.

– Теодор… – Мать стояла в дверях, и ее раскосые глаза смотрели как обычно – один на сына, а другой вбок. Оба родителя были косоглазы. Странно, что с такой наследственностью у него нормальное зрение. Мать неловко пригладила передник. – Папе нужна помощь. Я поймала олененка.

Ничего себе! Теодор мигом отложил дневник и вышел во двор. Отец уже разделывал добычу. Он подал Тео нож, и тот склонился над тушкой. Отец не говорил ни слова. На небе высыпали созвездия, и далеко над лесом раскинулась Большая Медведица.

– Как мама смогла поймать оленя?

Отец поднял голову. Ему явно не хотелось говорить.

– Кривая нога. – Он приподнял тушку. – С рождения хромой. Такие долго не живут. Лучше нам достанется, чем упадет в овраг и сгинет без пользы.

Да, Теодор понимал, что в одиночку даже отцу со здоровым олененком не справиться. Все же мама молодец! Теодор восхищался тем, что умели родители. Отец и мать были перекидыши и умели обращаться лисами. Как они этому научились, Теодору не рассказывали. Он перекидываться не мог, и когда видел, что отец возвращается из гор лисом, у него покалывало в груди от зависти. Однако это была не такая зависть, что прожигает нутро, нет. Тео просто хотел быть как они.

– Я тоже буду… лисом?

Отец замер. Потом проговорил:

– Не знаю. Никто не знает.

– Почему? Я хочу уже понять.

Отец распрямился. Достал из кармана коробок и чиркнул спичкой. Неожиданно головка ярко вспыхнула, полетела и вцепилась в рыжую шкуру, висящую на плече.

– Черт!

Отец проглотил скверное слово, стряхивая накидку, и, как только погасил пламя, тут же поспешно набросил снова. Накидка была не просто мехом, а его шкурой. Отец тяжело выдохнул, глядя на обожженные пальцы. Его с рождения преследовал огонь. Едва он разжигал лучину или оказывался у костра, пламя так и тянулось к нему. И в том, что Теодору выжгли метку, отец винил себя, посчитав, что передал сыну часть своей судьбы. Хотя сам Теодор ни разу об этом не заикнулся.

– Не подгоняй судьбу. Что случится, то случится. А нет – значит, не суждено.

– Неужели? – Теодор с яростью сдернул шкуру с олененка. – Мне приходится карабкаться по скалам на своих двоих. И только! Я бы хотел, как вы… как Север. Обратился – и полетел. И видишь оттуда, сверху, всю землю. Леса, и реки, и моря… и все – твое, только твое! Хочу быть перекидышем. Я не хочу быть каким-то человеком! Когда уже это случится?

– Ты – человек, Теодор. Ты можешь все. Даже то, что не могу я. Быть перекидышем не так уж… здорово.

Теодор упрямо замотал головой и хотел что-то сказать, но отец его перебил:

– Хватит. Ты вчера скверно поступил с тем парнем. Я уверен, он не хотел ничего плохого. Он был напуган. Зачем ты его облил?

– Затем!

– Ты злой, Теодор. Злость толкает тебя туда, откуда возврата нет.

– О чем ты?

– Я говорю, что знаю. А я много жил и много знаю, поверь. Тебе нельзя злиться на людей. Каждый поступает дурно. Они. Ты. Я.

– Ты? – Тео удивился. – Ты всегда делал только хорошее.

Отец покачал головой и потер руку – на косточках пальцев ожили два рисунка: свеча и ключ. Теодор не знал, откуда они взялись.

– Тео, тебе в жизни нужно научиться одному: любить.

– Любить? – Теодор ткнул в свою щеку. – Взять и простить это? Как я могу любить?

Отец скривился. Задержал взгляд на шраме – этом ужасном кресте, – и в его глазах на какое-то мгновение словно погасло солнце и настала полночь. Холодная, полная боли. Некоторое время он молчал, не находя слов, затем покачал головой, прикрыв веки. Теодор видел, как трудно дается ему эта фраза:

– Я не виню тебя за то, что ты видишь в людях плохое. Ты прав.

Внутри Тео что-то сжалось от этих слов.

– Я виню, что не видишь хорошее.

Тео ответил уже менее уверенно:

– Они волнуются только о себе…

– Не все. Люди заботятся друг о друге. Вчера мать девочки была готова на все, чтобы ее вылечить. Разве ты не видел? Они тоже умеют любить. Даже решились прийти сюда. А ведь в городе обо мне такое болтают…

– Они… – Теодор захлебнулся словами, ткнул пальцем за курганы. – Отец! Да разве не горожане на тебя поставили капкан? Чуть не поймали. Ты потом месяц не мог с кровати встать. Что они тебе хорошего сделали? За что же ты их так любишь? Я не могу понять… И этот сопляк, он говорил…

Теодор осекся. Отец – самоубийца? Это неправда. Но сейчас, глядя на него, Теодор понял, как мало о нем знает.

– Сколько тебе лет?

– Что? – Отец поднял бровь.

Это был простой вопрос. Его может задать любой человек, с которым ты разговорился на ярмарке. «Как тебя зовут? Сколько тебе лет?» Теодор и этого не знал.

Сейчас отец молчал. На вид ему было около пятидесяти. Вытянутое лицо со шрамом на переносице, которую не раз ломали. Каким образом? Теодор не знал. С ним не говорили о прошлом. Отцовское лицо будто сползало: щеки обвисли, брови всегда хмурились, а уголки рта были грустно опущены. При встрече с горожанами он держался прямо, хотя чувствовалось: что-то гнет его к земле. Ему было трудно поднимать топор и полные ведра. Он быстро уставал. Но единственный из семьи иногда бодрствовал днем. Вставал засветло, ложился позже всех. Теодор знал, что отец, бывало, оставался в пустом дворе и наблюдал за восходом солнца в тишине.

– Так сколько тебе лет?

Послышались быстрые шаги. Мама принесла кастрюлю.

– Паленым пахнет, – мягко заметила она. – Что случилось?

– Шкуру подпалил…

Мама была маленькой женщиной с очками на грустном лице. Когда она перекидывалась, очки превращались в круги возле глаз. Ее цветастое платье обметало подолом землю, на плечах колыхалась рыжая накидка. Не такая огненная, как у отца, но и не такая потрепанная.

– Кстати, – сказал Теодор, – мне приснилась звезда. Странная такая: за ней по небу тянулось какое-то свечение, вроде как хвост.

– Хвост? – нахмурился отец. – Есть звезды с хвостом. Кометы. Блуждающие странники в космосе, которые прилетают раз в сто или тысячу лет. В такое время происходят странные вещи… Открываются разные истины. Для тех, кто умеет читать.

– А вчера на вершине горы я слышал голос.

– Чей?

«Желания исполняются… в Макабр». Тео внезапно понял, чей это был голос.

– Мой.

Отец замер и пристально посмотрел Тео в глаза. Казалось, прошла вечность.

– И что он сказал?

– Теодор! – позвала мать. – Тео, отнеси шкуру в дом, пожалуйста.

Тео показалось, что она вмешалась специально. Что же происходит у них в семье? Он чувствовал какие-то секреты и по дороге к дому оглянулся: родители, склонившись друг к другу, перешептывались.

Они всегда объясняли, что у них свой мир – мир перекидышей. Однако это было уже чересчур.

Теодор заходил в дом, когда услышал этот звук. Шаги. Не мягкие скачки забежавшего зайца или гулкое топанье кабана. Шаги принадлежали человеку. И он уже знал кому.

Глава 6. О той, у кого нет имени

Теодор стоял у стены и подслушивал. Он часто так делал и знал, что отец называл его злым, а мать защищала. Тео любил ее. Несмотря на то что мама поддерживала отца и повторяла, мол, нужно дружить с людьми. Отсылала Тео с поручениями, надеясь, что он разговорится с детьми и подружится. Напрасно. Он бросал травы на пороге и убегал.

Сейчас на крыльце стояла чужая мать. Но Теодор узнавал интонации в ее голосе – такие же умоляющие, как иногда у его мамы. Лекарство отца помогло, но ненадолго. Врачи сказали, девочке осталось не больше недели. Она не понимает, где находится. Не ест. У нее начались галлюцинации, она повторяет одно слово: «Назад». Сегодня у нее поднялась температура. Если она не сойдет с ума, то сгорит, – ее кровь свернется, не выдержав температуры. Теодор слышал, как женщина всхлипывает и о чем-то умоляет, а отец не соглашается. Они говорили о каком-то обряде, очень опасном.

Теодор вспомнил, как они с девушкой смотрели друг другу в глаза. Значит, она умирает. Ему стало грустно.

Отец когда-то рассказывал, как научился лечить. Однажды в шкуре лиса попался охотникам. Это было далеко от дома, он потерял много крови. Упал от бессилия в траву и вдруг ощутил запах, который показался ему бодрящим. Отец съел траву и почувствовал себя лучше. Так он узнал тайные свойства растений, которые усиливают чувства. Если человек жил в страхе, отец лечил его теми растениями, что успокаивают. Если человек не мог преодолеть трудности, он находил траву, разгоняющую кровь.

Отец чувствовал, что нужно человеку. Это был его дар. Похоже на колдовство, но на деле – просто интуиция. Он угадывал, общаясь с близкими больного. Но что требуется для девочки, которая не может спать? Теодор слышал о таком впервые.

– Я готова… – Теодор услышал долгий вздох. – Если что, брат позаботится о детях.

Заскрипели ступени. Теодор едва заскочил в комнату, как появился отец. Он прошагал в спальню, вышел оттуда с сумкой, затем отвязал от балки полотняный сверток и принялся отсчитывать семена.

Вытирая руки полотенцем, вышла мать:

– Она там, на улице? Бедная женщина. Что у нее стряслось?

– Сначала пропал муж. Ночью поссорились, и он вышел, хлопнув дверью. Девочка все слышала. Каждую ночь просыпалась, ждала, что отец вот-вот войдет. Но он не возвращался, девочка стала просыпаться все чаще, и в конце концов перестала спать вовсе. Третий месяц мучается, врачи от нее отказались, а мои травы… тоже не помогли. Ей нужно почувствовать отца. Чтобы не ощущать вину. Тогда она перестанет ждать и уснет.

– Жаль малышку, – вздохнула мать. – Память о ком-то стереть невозможно. Бедный ребенок, такая короткая жизнь…

– Возможно, она выберется, Мария…

– Что ты хочешь сказать?

Отец достал из еще одного полотняного свертка корень, похожий на голову. Мертвый корень. Один глаз Марии уставился на мужа, другой на Теодора.

– Что ты имеешь в виду, Лазар? Ты снова согласился ее лечить? Ей же ничего не поможет. Ничего!

Отец поглядел в окно. На фоне лилового неба темнели курганы.

– Есть кое-что…

Он сжал кулак, отчего синеватый ключ растянулся. Потер сломанную переносицу и после паузы ответил:

– Ей поможет Связывание.

Мать приглушенно вскрикнула. В ее возгласе были удивление и досада.

– Лазар! Посмотри на меня. – Она заставила мужа отвернуться от окна. – Ты клялся больше этого не делать!

– Девочку нужно связать с матерью, чтобы она получила часть ее жизненных сил, – так чаша весов Смерти придет в равновесие. У меня нет выбора. Иначе она умрет.

– Значит, она должна умереть! Ты постоянно рискуешь из-за своего лечения, помогаешь этим… этим…

– Мария! – Отец повысил голос.

Лазар никогда не кричал. Всегда разговаривал спокойно, что бы ни происходило – даже когда его грозили убить и вздернуть за ноги на осине. Сейчас он был зол.

– Ей суждено уйти раньше времени, – тише сказала мать. – Я думаю, даже не сможет… – Она осеклась. – Девочку жаль… Бедняжка. Я видела ее мать. Понимаю, она готова на все ради ребенка. Хотя у нее еще сын, и если… он останется один… Я бы тоже все сделала ради нашего мальчика.

Теодор поежился. Он не любил, когда мама говорила так о нем.

– Это решение матери. Только ее.

– Ты уже предложил ей?!

– Да.

Во взгляде отца блеснул нехороший огонь, который порой замечал Теодор. Отблеск чего-то давнего, о чем отец молчал. Наконец он прикрыл глаза и ссутулился. Бремя забот упало на его плечи, придавив тяжестью гробовой крышки. Отец повернулся к Теодору, скривил рот и сказал более сипло, чем обычно:

– Ты поможешь мне?

Теодор молчал. Он должен будет пойти с ним? К людям?

– Сын?

Теодор дернулся. Крик. Он и правда услышал его – крик, раздавшийся где-то глубоко внутри. «Я их ненавижу!» Голос был детским, но злость, которая в нем кричала, – взрослой. Теодор сглотнул и, пошатнувшись, вышел за дверь. Он не мог дать ответ.

* * *

Лазар стоял возле входной двери. Женщина переминалась с ноги на ногу у калитки, дрожа от холода. Или от волнения?

– Я не могу больше это терпеть, Мария. Он должен жить в городе. Я должен отправить его туда.

Сердце Теодора подскочило к глотке и сделало кульбит. Что это значит? Отправить к людям?

– Он еще мальчик! И ты берешь его с собой на лечение. Ты что, Лазар? Он не пойдет. Он – мой сын!

– Мне не справиться без помощи. Там нужен помощник. И он – взрослый.

– Но ему всего пятнадцать!

– Почти шестнадцать. Тео должен научиться лечить людей. Может, тогда он их полюбит. Чем дольше он живет с нами, тем меньше походит на человека. Та дружба, в которой он разочаровался, была не настоящей дружбой. Он еще никогда не дружил, не любил – а значит, не жил. Ты знаешь, что ему предстоит выбор. Если он не узнает, за что имеет смысл держаться… Что тогда будет?.. Это его последний шанс…

Теодор испугался. К людям? Его отправят жить в Извор? Или в другой город? Но как же лес, Север, ночные вылазки, Волчий уступ? Отец сошел с ума, если думает, что Теодору в каком-то городе будет хорошо. Как он сможет жить среди людей, да еще и с таким лицом?!

Отец выскочил из дома, хлопнув дверью. Сумка сползала с его плеча при каждом шаге и позвякивала на все лады. Тео понял, что другого шанса не будет, бросился в дом, схватил с полки черную тряпку и уже через минуту шагал рядом с отцом. Оба не сказали ни слова, но Теодор чувствовал: взгляд отца потеплел.

За курганами начинался Извор.

Одно- и двухэтажные дома, крытые черепицей. Каменная мостовая петляла, разветвлялась на проулки, а порой и тупики. Городок больше походил на большую деревню. Поутру в окна дышал лес и заползал хмурый туман. А если выглянуть ночью, можно было увидеть сов, которые жили своей жизнью – ужасно таинственной и по-своему прекрасной.

На окраине Извора у реки высилась старая мельница, и ветер гудел в ее пустых черпаках. Говорят, жить рядом с мельницей – дурное дело, однако семья девочки жила здесь.

Они вошли во двор, где стоял давно не крашенный домик. На его крыше темнело тележное колесо, опутанное ветками, – гнездо аистов. Внутри дома было тихо и сумрачно – Лазар приказал не включать свет. Кроме того, никто из семьи не должен был рассказывать, что им помогает знахарь.

Женщина, согласившаяся на Связывание, должна была доверить знахарю две жизни – свою и ребенка. Связывание не давало никаких гарантий. Кто-то мог умереть. А может, оба. Этот обряд можно было проводить только в крайних случаях, когда уж совсем нечего терять. Теодор смутно помнил, что отец делал такое всего несколько раз; и в двух случаях выжили оба: и больной, и тот, кто согласился рискнуть ради него жизнью. Что случилось с остальными, Тео не знал.

Лазар плотно запер дверь и завесил окна, сварил траву, влил немного в рот Оаны и дал чашку ее матери. По запаху Теодор узнал сонную фиалку.

– Я проснусь? – спросила женщина. – Вы сказали…

– Я сказал, что не знаю. – В голосе отца было спокойствие. Он смотрел на этих людей так, как никогда бы не смог Теодор, с таким теплом и волнением, что защемило в груди. – Я постараюсь помочь вам обеим. Даю слово. Спите спокойно.

Глаза женщины закрылись, и ее голова свесилась набок. Теодор помог отцу уложить мать рядом с дочерью. Лазар достал нож с тонким лезвием и прочертил полосу на ладони женщины, прямо по линии жизни. Потом взял руку Оаны, проделал то же самое и сомкнул их ладони, приложив линию к линии. Объединяя их жизни и кровь в одну.

– Держи их за руки. Пожалуйста.

Лазар достал Мертвый корень и погасил свечу. Он делал это всегда только пальцами, никогда – дуновением. Теодор ничего не видел, не знал, где отец и что происходит. Но чувствовал запах корня. Горький, от которого щипало горло. Теодор сжимал руки женщины и ее дочери и тут осознал, что впервые прикасается к девушке. Это было так странно.

Внутри что-то оборвалось.

Теодор никогда прежде не чувствовал такую кожу. Нежную и гладкую, как бутоны лесных цветов, распускающихся весной. Он любил проходить мимо ручьев, мимоходом касаясь пальцами диких лесных тюльпанов. Их шелковистые лепестки щекотали, приятно ласкали его руки, загрубевшие от древесной коры, покрытые сеточкой шрамов. В этот момент ему казалось, что весна пришла не в лес.

Ему казалось – весна пришла в его сердце.

Теодор избегал людей, не приближался к ним. Если касался – то чтобы ударить. А тут впервые взял кого-то за руку с мирной целью. Девушку. От этого он почувствовал непонятное волнение и даже не мог определить, хорошее или нет. Сердце подпрыгивало и колотилось, словно он бежал в гору без остановки и теперь, задыхаясь, стоял на самой вершине.

Что происходит?

На запястье Оаны, тонком и горячем, билась жилка. Теодор сглотнул и сжал пальцы чуть крепче – но не грубо, как хватал чье-то горло, а совсем мягко. Он закрыл глаза, и мир вокруг исчез. Осталось лишь это прикосновение: жаркое и пульсирующее так быстро, что он едва успевал считать. Тео вдыхал горький запах корня и слышал, как дышит Оана. И на сердце его стало легче.

Прошел час или два – он не знал. Жилка на руке девушки начала успокаиваться и неожиданно затихла.

– Она здесь. Выйди.

Теодор не сразу понял, что отец обращается к нему. Он разжал руки и встал пошатываясь. На ощупь вышел наружу. Ночной холод сразу же отрезвил, но Теодор чувствовал – щеки так и горят под черной тканью.

И тут он увидел ее. Она сидела у забора на жухлой траве, покрытой снегом и льдом. Черная и самая костлявая из сотен, нет, тысяч виденных им собак. Как этот ходячий скелет до сих пор не рассыпался? Собака сидела не шевелясь и смотрела на дверь. Луна вышла из-за туч, осветила животное, и у Теодора сжалось сердце. По коже поползли мурашки – до того жуткое было зрелище. Пес перевел взгляд на Тео, и ему показалось, что сейчас зверь откроет пасть и что-нибудь скажет человеческим голосом.

Услышав позади шаги, Теодор обернулся. На крыльце стоял рыжий сын хозяйки и тянул руку к двери.

– Эй! Не смей открывать! Туда нельзя.

– Почему это?

Теодор бросил быстрый взгляд назад – собака исчезла. Черт, дурацкий сынуля. Он уже забыл про эту занозу.

– Если не хочешь неприятностей – стой здесь.

– Почему там темно? Сколько еще ждать?

– Сколько потребуется. Отец занят, не лезь не в свое дело. Просто жди.

– Мне надоело ждать! – огрызнулся рыжий. – Сколько можно? Она выздоровеет. Жди. Лекарства закончились. Жди. Временные трудности. Жди. Отец вернется. Жди. Все будет хорошо. Жди. Надоело!

– Если хочешь, чтобы все закончилось хорошо, заткнись и не мешай.

– И этот туда же! Ты, красавчик, я погляжу, умнее всех! Да с какого все закончится, а? Мать сказала ей, что отец вернется, вот на кой ляд? Лучше б молчала. Оана только обрадовалась, как и я, что он пропал и не вернется. Это мать извелась вся – ах-ах, ушел. Будто забыла, как он исколотил Оану за день до этого!

– Отец побил ее?

– Да, – буркнул рыжий, – за то, что встряла в разговор, когда он с мамкой ругался. Он ей и врезал разок. Оана так и лежала до вечера, а он ушел. Теперь сестра боится, что придет. А он ушел к той тетке, которая живет на углу за пивоварней. Я все про них знаю давно.

Теодор вскипел. Вот оно что! Эта женщина не рассказала отцу всей правды! Она виновата в том, что случилось, она и ее муж. И так всегда выходит: отец приходит им помогать, жертвуя собой каждый раз, спасаясь от расправы, а все потому, что люди сволочи и вруны! Чтоб они провалились, мысленно выругался Теодор. Его кулаки сжались, и в кончиках пальцев закололо. Люди! Теодор ненавидел людей. Они всегда думали только о себе. Им плевать на собственных детенышей. Даже волки в лесу, даже мыши в подвалах заботятся о потомстве. Но горожанам – плевать.

И тут Тео испугался другой мысли. Что, если из-за этого вранья отец проводит обряд не так, как нужно? Ведь он думает, что девушка ждет отца, а все наоборот… Он подумал зайти, но рыжий опередил его, схватившись за ручку.

– Стой, тебе говорят!

Теодор буквально взлетел на крыльцо и оттолкнул рыжего. Тот насупился и снова шагнул к двери:

– Отвали, урод.

Теодор вспыхнул. Дети, которые встречали его без маски, кричали: «Глядите, что у него с лицом?», «Вот урод!». Тео с размаху влепил парню такую пощечину, что тот слетел с крыльца.

Рыжий лежал в снегу и не шевелился. Теодор тяжело дышал. Что он наделал? Отец просил не вмешиваться, не лезть… Тео подошел к парню, склонился над ним… А тот вдруг подскочил и попытался сорвать с него маску.

– Ты-то чего морду прячешь? – прошипел он. – Рылом не вышел? Или… погоди-ка… Я знаю, кто ты! Знаю! Тот самый сын упыря! Тебе Думитру клеймо поставил!

Тео содрогнулся всем телом, впившись в рыжего взглядом, а тот ахнул и в ужасе уставился на дверь.

– Вот мразь! Он же не лекарь. Он упырь! Он высосет из них кровь!

Рыжий бросился к крыльцу, отпихнув Теодора, и дернул дверь. В дом ворвался морозный воздух, темнота всколыхнулась. Послышался тоскливый протяжный вздох.

– Закрой! Закрой, быстро!

Теодор вцепился в парня, а тот упирался и брыкался. Дверь захлопнулась, и рыжий рвался к ней с дикими воплями: «Упырь! Чертов упырь!» Теодор зажал ему рот, но тут же почувствовал дикую боль в пальцах. «Укусил, сволочь!» Он столкнул парня с крыльца и прыгнул сверху.

Рыжий встретил Тео ударом сапога в живот. Теодор согнулся, хрипло выругавшись, но тут же отбил второй удар и навалился на противника, зажимая ему рот обеими руками.

Скорей бы отец заканчивал! По времени обряд должен уже завершаться. Но в любом случае, если Тео не вырубит рыжего, тот разбудит соседей. Парень задергался как сумасшедший, видимо, подумав, что Теодор хочет его задушить, наклонил лицо так, чтобы нельзя было достать до шеи, и вмазал со всей дури вслепую. Его удар пришелся аккурат в глаз Тео. Хотя Теодор дрался часто и знал, как закрыться и как напасть, парень был выше и крепче. Тео замешкался и упустил момент.

Рыжий сбросил его, вскочил на ноги и побежал к забору, истошно вопя:

– Дядя! Помогите! На помощь! Сюда, скор…

В следующее мгновение Тео нагнал его и поставил подножку. Парень влетел в штабель из досок, ударился головой и затих.

Тео откашлялся и замер: не идет ли кто? Но от гула прилившей крови заложило уши, и он слышал только биение собственного сердца. Теодор перевернул противника на спину. Крови нет, вроде дышит. Значит, просто ударился и потерял сознание. Надолго ли?

Немного отдышавшись, Теодор насторожился: где-то хлопнула дверь, затем послышался приближающийся к воротам топот, встревоженные голоса и недоуменные вскрики. Теодор рванулся на другую сторону дома, мимо сарая, – туда, куда выходило окно спальни. Он должен предупредить отца! Взрослые мужчины – не один мальчишка, их не остановишь. А увидев Теодора, они и вовсе повяжут его за одну только морду.

– Эй, кто там? Здесь кто-то есть? – У задней калитки стоял мужик.

Теодор упал на землю за еще одним штабелем и затих с колотящимся в горле сердцем. Между забором и стеной дома был зазор, который просматривался от калитки. У ворот наперебой повторяли:

– Эй, Джета! Открой! Все в порядке? Оана? Дан?

Черт, что же делать? Мысли лихорадочно вертелись в голове Теодора. Еще чуть-чуть – и люди войдут в дом! А вдруг отец не слышит этих воплей? Теодор выглянул из-за досок и снова увидел собаку.

Она сидела, облезлая и пугающе худая, и не отрывала взгляда от темного окна спальни, словно ждала чего-то: краюхи хлеба или кости. Хотя окно было заперто и оттуда не тянуло едой, глаза собаки жадно впились в черное стекло. Она смотрела и смотрела, словно гипнотизируя пустоту, и это-то было… страшно.

Снова вышла луна, и Теодору почудился какой-то вой. Едва слышимый, но продирающий до самых костей, он доносился издали – не то с холмов, не то из-под земли, не то в его голове. И вой этот показался ему самым тоскливым на свете. Будто чья-то душа зовет чужую душу. Будто кто-то очень далекий взывает к нескорой весне.

Теодор поднял с земли камень и, улучив момент, запустил в окно. Раздался звон, на землю рядом с собакой посыпались осколки. Вой прервался. Собака обернулась и уставилась на Теодора. И в тот миг он понял одно: он пропал.

Теодор не знал, почему подумал это, но он определенно пропал. Собака крадучись стала подбираться к его укрытию, и земля под ее лапами покрывалась коркой льда. Мужчина наконец открыл калитку и сразу побежал во двор, к воротам. Ровно за две секунды до того как послышался вопль: «Смотрите, здесь Дан!», распахнулось окно спальни, и оттуда выскочил отец. Собаки уже не было. Она исчезла.

– Эй, там, за домом, кто-то есть!

Теодор бросился к отцу, и тот толкнул Теодора к приоткрытой двери сарая. В самый последний момент они успели ее захлопнуть. На задний двор вбежали люди. Чей-то бас прогрохотал:

– Что за бесовщина тут происходит?

– Кто-то разбил окно! И смотри, свежие следы!

– Это воры! Наверняка те, что вчера залезли к Ми реле.

– Ушли?

– Тсс. Тише.

Наступила тишина. Теодор стоял среди каких-то ящиков и бочек, пахло ржавчиной и железом. Он плохо видел из-за темноты, яркий лунный свет едва пробивался через щели в потолке. Он старался не дышать, но казалось, сердце колотится так громко, как в церкви бьет набат: бух-бух-бух. Снаружи было необычно тихо. А потом он услышал щелчок. В двери сарая кто-то поспешно повернул ключ. Вот и все. Люди догадались, что они здесь. Их заперли!

– Он там, – сказал негромкий бас. – Вызывайте полицию.

Внезапно из дома донесся женский вопль – такой, что у Теодора волосы встали дыбом.

– Что там случилось? Идите посмотрите!

Двое убежали, оставив сарай под присмотром третьего – по дребезжащему голосу Теодор понял, что это старик. Вот и шанс. Тео почувствовал, как его тянут назад. Отец тихо вел его за собой, пробираясь среди нагромождений старой мебели, ящиков, тачек и какой-то металлической рухляди. В задней стене сарая, выстроенного по всей длине дома, оказалась маленькая дверка. Теодор ни за что бы не догадался, что в хозяйственной постройке может быть вторая дверь!

Тео задел колесо, и оно провернулось, сбросив слой пыли, которая попала Теодору в нос. Он сдерживался до последнего, но все-таки приглушенно чихнул. Черт! Наверняка снаружи услышали. Точно – сбоку послышались шаги: видимо, сторож пошел в обход сарая. Догадался, что они в дальней части.

Лазар достал какой-то инструмент, воткнул его тонкий металлический крючок в замочную скважину и через десять секунд распахнул дверь. Вовремя. Сторож уже стоял рядом. Створка хлопнула его по лбу и старик вскрикнул. Лазар отпихнул его дверью к стене, и отец и сын рванули вперед – туда, где виднелась калитка в огород. Следом неслись глухие стоны. Перепрыгнув припорошенные снегом грядки, Лазар и Тео промчались мимо клеток с птицей.

Отец перемахнул изгородь, Тео ринулся за ним, но зацепился штаниной за гвоздь, поскользнулся и упал. Приземлился неудачно – нога подвернулась, и он глухо застонал:

– Черт, черт…

– Скорей, они сейчас будут здесь! – обернувшись, выпалил отец.

Теодор попробовал ступить на ногу, но вскрикнул и упал на четвереньки.

Тем временем в птичнике поднялся жуткий гвалт: встревоженные куры квохтали, гуси гоготали, выдавая присутствие чужаков. Лазар вернулся и рывком поднял Теодора.

– Давай же, – процедил он и метнул взгляд в сторону дома. В окнах горел свет и метались тени, в птичнике вопили птицы, а по всей улице истошно лаяли собаки. – Давай!

Но Тео только всхлипнул, держась за ногу. Лазар сцепил зубы, взвалил Теодора на плечи и побежал. На задний двор выскочили люди и с криками устремились в их сторону.

– Обращайся! – выдохнул Теодор. – Обращайся!

Отец ничего не ответил. Он мог броситься оземь, перекинуться и уйти лисом – в облике животного его бы никогда не поймали. Да и кому взбредет в голову, что человек может стать животным? Никто не станет арестовывать лиса, если даже тот будет скакать на месте преступления. Но Теодор…

– Да отпусти же. Давай! Они ничего не сделают!

Это была неправда. Теодор знал, неправда. Они сделают с ним все плохое, что только придумают, едва увидят его лицо. Быть может, изобьют, как те дети. Или посадят за решетку за то, что влез в чужой дом. Впрочем, он ничего не украл. Его не за что судить.

– Замолчи, – бросил отец. – Не понимаешь!

Он прибавил ходу, а Теодор только заскрежетал зубами от боли и злости. Сзади доносились крики. Их настигали? Или отец, как оказалось, прекрасно знавший город, вновь сумел обмануть их?

Теодор задался вопросом: когда отец успел изучить город? Быть может, он здесь родился? Теодор этого не знал и никогда не спрашивал, да и сейчас было не время. Лазар мчался по переулкам, во мраке гулких мостовых и каменных улочек. Вскоре он запихнул Теодора в узкую подворотню, которая была практически незаметна с улицы, и оттуда они увидели, как мимо промчался грузный растрепанный мужик в сдвинутой набекрень шапке.

Выждав немного и убедившись, что дорога пуста, Лазар подхватил Теодора и потащил его туда, где начинались могильники.

Прошло много, много времени, пока они добрались до дома. Небо стало светлеть, звезды гасли одна за другой. Когда в Изворе запели первые петухи, Лазар и Тео ввалились в родной дом. Теодор тяжело рухнул на свою кровать, а Лазар прижался спиной к стене. Теодор только сейчас заметил, что глаза отца полыхали темным огнем так, как никогда прежде. И Теодор испугался. Возможно, даже сильнее, чем испугался бы сотни разъяренных горожан.

– Ты… – просипел Лазар. – Ты… Даже не представляешь, что ты наделал!

Отец был не в себе. Глаза его дико вращались в орбитах, а губы судорожно дрожали. Заскочила мать, перепуганная до смерти, и бросилась к Теодору.

– Мария, отойди!

Лазар шагнул к сыну. Мария торопливо зачастила:

– Я говорила, он еще ребенок! Говорила не брать с собой. Ты ни перед чем не остановишься, но рисковать своим сыном – это… Ты не должен был рисковать. Вообще ничем!

– Он не ребенок! – прохрипел Лазар.

Они оба – Теодор и отец – знали, это правда.

– Она умерла.

В глазах Лазара появилась такая тоска, которую было невозможно выразить словами. Мать испуганно попятилась. Мгновенная боль сжала сердце Теодора. Вспышка в груди, острая, как укол иглы. Перед глазами встал образ девушки, ее белокурые волосы и круги под глазами. Значит, она умерла. Ее нет.

– Это ее судьба, – печально проговорила Мария. – Я говорила, судьбы не избежать.

– Не девочка.

– Что?

– Мать!

Мария ахнула и прикрыла рот ладонью.

– Ведь знали же… Лазар! Этот обряд – твое проклятие!

– Еще чуть-чуть, и я бы закончил. С девочкой обошлось. Возможно, с матерью бы тоже. Но тут… крики… и ворвались… – Он горько сжал губы. В его голубых глазах дрожала влага. – Просто не успел. Она не проснулась. Умерла, так и не придя в себя. Тот раз, когда мы прощались, был последним. Эта смерть, – он обратился к Теодору, – ее смерть на твоей совести. И она будет мучить тебя до конца твоих дней.

– Я не виноват!

– Ты не убивал ее, был лишь причастен, но причастность, – голос отца был глухим и безжизненным, – уже убийство. Запомни. Этому нет прощения.

Теодор понимал, что напуган, но почему-то не чувствовал боли. Отец же, по-видимому, принял смерть женщины близко к сердцу. Тео вдруг понял: отец его ненавидит и никогда не простит. Люди всегда были для него превыше всего.

– Ты не любишь людей, – выдохнул Лазар.

Неужели? А их можно любить? За что? За то, что они бьют детей и навлекают на них смерть? Да их ненавидеть мало! Отец был слеп, как крот бился носом в лопату, считая, что это спасительный люк. Но любовь к этим выродкам – смерть!

– Не любить людей – самый страшный в мире грех.

– Страшнее самоубийства? – процедил Теодор, тут же задохнулся от собственной наглости и подумал, что отец сейчас закатит ему пощечину.

Но тот лишь побледнел, отшатнулся и, надолго замолкнув, принялся расхаживать по комнате, размышляя о чем-то. Наконец он остановился напротив Теодора, и в его голосе уже не звенела ярость. Сиплые слова звучали устало и безысходно.

– Пойми одно, Тео. Ты – мой сын. Что бы ни случилось. Где бы ты ни был. Куда бы ни пошел. Запомни мои слова хорошенько, и, быть может, однажды они спасут тебе жизнь или даже душу. Запомни одно: ненависть к человеку равна убийству. Всех, кого ненавидишь, ты убиваешь, Теодор. Но в первую очередь ты убиваешь себя. Запомни это навсегда. Потому что однажды мы с тобой увидимся в последний раз, и после ты не услышишь от меня ни слова. Никогда больше не услышишь. За смертью – одна пустота. Там нет даже памяти.

Теодор хрипло задышал.

– Этот рыжий… Всё из-за него…

– Не важно. Тео, я знаю, простить злодеяние трудно. Очень трудно. Но я пытался помочь тебе отпустить эту обиду – ради тебя самого. Ненавидя других, ты ненавидишь себя.

– Лазар… – На глазах Марии выступили слезы.

– Мы растили тебя в любви, сынок, – отец грустно посмотрел на Тео, – в бедности, но любви. Но сердце – оно твое. Оно живет по твоим законам. И оно не может удержаться на краю… Ты падаешь во мрак. Но шанс еще есть. Помни это. Однажды для тебя погаснет солнце, и ты очутишься в полной тьме. Тогда, Тео, смотри в небо сердцем. Быть может, ты увидишь, как красив далекий свет одинокой звезды… Но если нет – тебя ожидает одно: вечная ночь.

Лазар отвернулся и медленно прошел в свою комнату. Он вытащил из-под кровати какие-то сумки, которые Теодор прежде не видел. Извлек странные инструменты – стальные полосы, крючки, напоминающие большие отмычки. Последним он вытащил ружье. Сложил все в один огромный мешок и взвалил на плечи.

– Запри двор. Возможно, скоро здесь будут люди. А если придут… Ну, ты знаешь.

Мария кивнула.

– Я в лес. Нужно это все спрятать. Если сюда заявится полиция, будет долгий и тягостный разговор, и ты, Теодор, должен помалкивать. Тебя там не было, ты ничего не знаешь. Наших лиц никто не видел, и маски – не доказательство, их любой сделать может. Все, мне нужно спрятать инструмент. Если они это обнаружат…

Лазар, ссутулившись, вышел из дома. Теодор подумал, что видит отца в последний раз. Но он ошибался. Этот раз оказался предпоследним.

Глава 7. О том, кто не видит снов

Все было так, как говорил отец. Полицейские задавали вопросы, а трое Ливиану только разводили руками: ничего не знаем, всю ночь были дома; давал только лекарственные травы, вот эти, возьмите образец; бедная девочка, медицина бессильна, нет, больше не виделись, какой ужас; маски – так сами болеем, не хотим вас заразить, вы же прекрасно понимаете… Да-да, до свидания, приходите еще, всегда рады помочь…

Измученные, спать улеглись только под вечер.

Теодор проснулся оттого, что услышал слово «сон».

В соседней комнате спорили. Он попытался встать, но только охнул: тело буквально разваливалось на части, нога опухла. Вот зараза, как больно-то! Кое-как он доковылял до двери и прижался к ней ухом.

– Это правда, Мария. Я видел сон.

– Лазар, не выдумывай. Так не бывает.

– Я видел сон.

Мать вздохнула. Теодор представил ее взгляд: печальный, немного укоризненный. Она смотрела так, если Тео говорил, что штаны ему порвал спиридуш, выскочивший из-под земли. Или что видел Фэт-Фрумоса, проносящегося по небу на своем волшебном коне Гайтане, и потому опоздал к рассвету. Теперь и слова отца она слушала как сказку.

– Лазар, – ее голос звучал мягко, с легким упреком, – тебе почудилось. Ты прекрасно знаешь…

– Да, мы не видим снов. Но я видел. Клянусь своей шкурой!

– Будь осторожней с клятвами.

– Я клянусь на шкуре, потому как верю тому что видел. А я видел сон. Настоящий. Как раньше. Там был Теодор.

– Господи, Лазар, ты слишком переволновался из-за всей этой истории. Там осталась маковая настойка…

– Мария! Я правду говорю – Теодор был во сне. Он открывал дверь.

Мария издала звук, похожий на фырканье лисы.

– И я боюсь: он открывал дверь туда, откуда ему не выйти. Я понял это вчера. Ему ведь совсем не жаль ту женщину. Ни капли. Он не понимает, что натворил.

– Да потому что это не его вина! Женщина умерла из-за неудавшегося обряда, вот и все. Это же часто происходит – кто-то умирает. Она жертвовала собой, знала, на что идет.

– Сон, Мария. Эта комета… Ты ведь слышала, что такие кометы значат? Ты слышала про Макабр?

– Макабр?

– Ходят всякие слухи про Смутное время, когда происходят разные сдвиги в истории. Макабр. Мне снился Теодор, открывающий дверь. Что за дверь? Почему он ее открывает? Это случилось или случится? И – самое главное – он сказал, что слышал свой голос. На уступе.

– Ему почудилось…

– Я слишком долго спасаю людей, чтобы не знать – слышать свой голос, видеть себя со стороны означает только одно. Ты знаешь что. А вдруг он станет… нелюдимцем.

Мать ахнула.

– Мария, если я ничего не сделаю, произойдет страшное. Мы его потеряем. Будущее Теодора на моей совести. Я его воспитывал как мог, но я не всесилен. Не сумел вложить хоть каплю своей любви к людям… Теодор еще на что-то надеется, но не понимает – ему место среди людей. Я должен его…

– Нет!

– …вернуть к людям.

– Не смей, Лазар! Не отнимай у меня сына, он – мой единственный ребенок! Он – наш ребенок. Для тебя это ничего не значит? Ты накрутил себе про нелюдимцев. Он такой хороший мальчик, у него золотое сердце! Помнишь, как он спас филиненка пару лет назад? Кормил его из рук, вставал трижды днем, чтобы он выжил? Неужто ты вправду считаешь Тео нелюдимцем?

– Филин – не человек.

– Но ты-то, ты, Лазар, сам…

– И я – не человек.

Было слышно, что мать всхлипывает, а отец тяжело ходит по комнате. Каждый шаг бил прямо в сердце Тео, и он не мог унять бешеной скачки в груди. Как больно и страшно. Теодор не хотел уходить. Он хотел остаться здесь, в старом, покосившемся домике, который когда-то обустроил отец. В этой комнате, где пахнет звериными шкурами, деревом и немного пылью, с птичьими перьями на балках. Он не сможет его покинуть. Никогда. Дом ему роднее чего-либо на свете, каждая досочка и выступ на стенах – он знает их наизусть с детства и может на ощупь обнаружить что угодно в груде хлама за дверью сарая.

Он знает ту семью мышей, которая таскает у него хлеб и другие припасы, – она живет под кроватью и пищит по ночам, а крохотные мышата порой играют в круге лунного света на полу, когда Тео просыпается по вечерам. Он запретил Северу ловить эту семейку. Сам не знал почему. Мышиная детвора, которая прыгает друг за дружкой, обнюхивая его сапоги, – он видел в них что-то особенное. Хотя это всего лишь животные, наблюдать за их семьей для него было тайной радостью.

Он их любил.

Любил здесь все. Каждую мелочь. Дом был дорог его сердцу, как ни один человек на свете. И если отец клялся шкурой, Теодор мог клясться своим родным домом, о котором он думал, будучи даже за десятки километров от него, высоко в Карпатах. Он всегда знал, что вернется сюда и встретит маму у калитки, увидит ее бледное доброе лицо. В своем сердце он улыбался ей. Но в жизни встречал сухим кивком и молчанием и теперь очень жалел об этом.

Теодор почувствовал, что к его горлу подступил комок. Глаза заслезились.

В дверь постучали, и Теодор отступил вглубь комнаты. Ручка повернулась, и на пороге показался одетый по-походному отец. Он выглядел ужасно: рыжие с сединой волосы спутались и мочалом повисли до плеч, а кожа не отличалась от кожи мертвеца – до того была устрашающе синей и местами даже черной. Потому отец и носит маску – люди пугаются его до смерти. Он выглядел как мертвец, и мать тоже. Но сейчас Тео увидел, как отец стар.

– Сын.

Теодор не произнес ни звука.

– Прости.

Губы отца почти не раскрывались, когда он говорил. Его голос, тихий, сиплый, словно от простуды, всегда успокаивал. Даже теперь.

– Мне нужно уйти. Береги маму.

Теодор не знал, куда девать руки, кисти казались огромными, как лопаты.

– Она тебя любит.

Теодор промолчал.

– Что-нибудь хочешь сказать?

Лазар выждал несколько секунд, потом склонил голову и перекинул сумку на другое плечо.

– Это тебе.

Он нагнулся и поставил на пол сапоги. Теодор знал их. Они были сделаны из кожи столетнего кабана-убийцы, который мучил окружающие деревни. Отец убил кабана, стачал пару сапог и носил их не снимая.

У Теодора вообще было мало одежды. Родители получали деньги только от редких посетителей, и ребенком он донашивал рубашки отца, свисающие до колен. Когда-то даже носил блузку матери, но выкинул, когда дети заметили рюшки и стали смеяться над ним. Иногда он рыскал на мусорной куче возле города, где оставляли одежду для бездомных, – стоптанные ботинки, поношенные куртки, ремни… Там Теодор нашел свой кожаный плащ. Чудная одежда – тут такую никто не носит. Наверное, потому и выкинули. Но ему оказалась даже по размеру.

Теодор просил себе «кабаньи сапоги», но тогда они были настолько велики, что просто спадали с его маленьких ног. Эти сапоги – самое загадочное, что он видел в жизни. Они пленили его чем-то особенным с первого взгляда. Казалось, в старой коже по-прежнему жил дух древнего монстра. Им не было цены. И сноса тоже не было. Они выдерживали даже огонь.

Лазар тихо закрыл дверь, немного постоял по ту сторону. Теодор слушал затихающие шаги и, когда раздался далекий скрип калитки, бросился вслед, но увидел только огненно-рыжую точку, которая исчезла высоко на холме.

Глава 8. О том, где рождается пожар

Теодор проснулся от крика. За стеной кто-то выл, да так тоскливо, что Тео передернуло. Он кое-как натянул штаны и распахнул дверь в соседнюю спальню. Кричала мама, ее глаза были закрыты, – по-видимому, она крепко спала. Теодор подошел к ней и легонько потряс за плечо:

– Мам, проснись. Ма-а-ам…

Мать вздрогнула. Она открыла глаза и рывком села, меховая накидка свалилась с ее плеча. Родители никогда не снимали шкур, даже в кровати.

– Теодор… Что ты здесь делаешь?

– Ты кричала во сне. Наверное, приснилось что-то плохое.

Мария округлила глаза.

– Приснилось? Ох, мне снился сон!

Она подскочила от неожиданности, пораженная до глубины души.

– Сон! Настоящий. Так, значит, Лазар…

Мария несколько минут походила по комнате, заламывая руки, отодвинула занавеску – был еще день, но солнце уже клонилось к закату.

Затем они сидели за крохотным столом. Завтракал тут только Теодор – родители добывали ему еду, мама готовила, но сама не ела. Они питались в обличье лис, их пища была бесплатна. Не нужно покупать соль, сахар, пить чай. Теодор знал, что отец скучает по людской еде, – догадался по тому, как раздувались ноздри Лазара, случись ему проходить у стола. Но отец поскорей исчезал, чтоб не слышать запаха. Убегал лисом на склоны и там утолял голод сырым мясом.

Мама явно хотела что-то сказать. Ее пальцы перебирали рыжий мех накидки.

– Мам, вы с отцом правда не видите снов?

– Правда.

– Почему так?

Она покачала головой и отвернулась к окну, делая вид, что любуется курганами. Потом спросила:

– А почему ты их видишь?

Теодор пожал плечами: он, конечно, не мог объяснить.

– Перекидыши не видят снов. Мы много еще чего не можем… Тео, не злись на папу. Он хочет добра. Когда-то он сделал нехороший поступок. Может, не один. Папа жалеет об этом. Он подарил жизнь многим людям. И тебе. Запомни это. – Мама поглядела на него с особой нежностью и печалью. – Он подарил тебе жизнь. Это и значит быть отцом. Ведь так?

Теодор понятия не имел, что сказать. Оленина потеряла вкус.

– Когда-то у меня был другой муж. Потом второй – хуже, чем первый. Он сделал со мной кое-что настолько плохое, что я не стану этого говорить. Когда я думала, что жизнь закончилась, встретила твоего папу. Он меня никогда не обижал. И тебя тоже. Он всех любит. Тебя, меня, других. Он такой. Мы ему обязаны.

– Почему он хочет от меня отделаться?

– Он не хочет тебя отпускать. – Мама серьезно взглянула из-под рыжих бровей. – Но его сердце разрывается каждый день, когда он видит, что у тебя нет надежд. Ты одинок. Не ходишь в гимназию. Это не жизнь. Отец ушел в Китилу – город по ту сторону Гребней; он хочет поговорить с одним человеком. Это важный человек. Лазар верит, что он тебе поможет и приютит… а я – нет. Я считаю, ему нельзя доверять. Я должна рассказать папе про сон, потому что видела нечто плохое. Лазар догадается, что это значит. Я пойду за ним, пока он не совершил ошибку, а потом вернусь. Через неделю, не позже.

– Что ты видела?

– Дверь. Там был папа. Он ждал тебя. А потом дверь открылась, и вошел ты…

– Почему сон плохой? Что было дальше?

Мама качнула головой и встала из-за стола. Теодор скинул обглоданные кости под стол, в кадку. На сердце было тяжело. Неожиданно мама обняла его за плечи.

– Мы, наверное, странные родители. Питаться зверьем, носить старую одежду. Может, Лазар прав. С людьми тебе было бы лучше. Но не всегда одежда делает счастливым. Мы вот рады, что у нас есть ты.

На глаза мамы навернулись слезы. Теодор сейчас увидел, насколько стал высоким, – ее голова доставала ему до плеча.

– Ты так повзрослел, Тео. Папа прав. Наши судьбы уже прожиты, нам нечего сказать, а ты, полный жизни, можешь изменить мир. Не смейся, это правда. Почему не ты? Кто, если не ты? И когда, если не сейчас? Следующей жизни не будет. Однажды ты уйдешь, и тогда делай, что считаешь нужным. Живи. Просто живи. Весь мир открыт перед тобой, пока ты жив.

Мама замолкла. Снова обняла его крепко-крепко. От нее пахло звериным духом, чуть-чуть мясной подливкой и чем-то еще – чем пахнут только мамы. Теодор почувствовал, что сердце щемит, ему стало грустно. Он не понимал, что происходит.

Мама положила на стол маленький кошелек.

– Это все, что мы с папой собрали. Мы в этом мире никто… Нас не существует. Я не могу объяснить. Быть может, наступит момент, ты узнаешь все. В свое время. Но я бы хотела, чтобы ты никогда не узнал. Есть секреты, которые нельзя раскрывать. Впрочем, ты ведь и сам тоже… Нет. – Она мотнула головой. – Я верю, что ты, Теодор, проживешь счастливую и долгую жизнь. Я верю в это.

Мама долго не хотела уходить. Наверное, минула половина ночи. Из-за елей выплыла луна, и только тогда она ступила за порог. Мама бросила взгляд на Тео, и ее глаза показались ему какими-то особенно голубыми. Затем она отвернулась и медленно побрела прочь, и Теодор вдруг увидел, что ее лисья тень какая-то дрожащая, зыбкая. Сама фигура матери показалась ему призрачной, и он испугался.

Сгорбленный силуэт исчез за изгородью, и пару секунд спустя Тео услышал легкие лисьи шаги. И тут же зажмурился. Нельзя смотреть. Не стоит запоминать эту картину. Теодор смотрел в темноту закрытых глаз, а на ресницы садились снежинки. Скоро все его лицо было мокрым.

Теодору на какой-то миг показалось, что его нигде нет. Что он – пустое место во дворе, на которое падает снег.

* * *

Проходили ночи, а Теодор все ждал родителей. Когда мама ушла, он послал вслед Севера, чтобы тот принес весть. Но вестей не было. Прошла еще неделя. Теодор все больше волновался. Если мать оставила деньги и так прощалась, словно больше не увидит его совсем, – отцу грозит опасность. Но Тео терпеливо ждал. Ставил силки, ловил мелких зверюшек, готовил жиденькую похлебку, растворяя в воде заплесневелые хлопья. Иногда долго лежал на полу, глядя, как по комнатам бегают мыши. Без Севера они осмелели и уже никого не боялись.

Как-то вечером Тео проснулся от шороха и писка. Он сполз с лежака. Так и есть: мышонок свалился в сапог и не мог выбраться.

Теодор перевернул сапог, и малыш серой молнией шмыгнул в угол, под кровать. Вот так. Все-то меня боятся, подумал Теодор. Он задумчиво посмотрел на кабаний сапог в руке. Как долго он ждал эту обувку! Но когда отец ее отдал, взял и перехотел. Странно получается: чего-то ждешь, а получив, разочаровываешься. Тео подумал-подумал и все-таки натянул сапоги. Как влитые! Он побрел на кухню. Хоть бы филин вернулся и принес вести…

На полках было шаром покати, а в шкафчике обнаружилась лишь пачка запыленных хлебцев. Тео сидел на полу, прислонившись к стене, грыз хлебцы, думая, что нужно оставить немножко для мышат, и лениво следил за тем, как по полу движется лунное пятно.

Вдруг пятно на миг померкло.

Теодор вскочил:

– Север!

Окно не открывалось, и Тео побежал к двери. Север пронесся мимо, взметнув ему волосы, развернулся и полетел в обратную сторону. Ухо Теодора обдало теплом, по щеке мазнули мягкие перья.

Филин приземлился на крыльцо и громко ухнул. Только сейчас Теодор увидел, что Север сжимает в лапе что-то темное. Теодор взял предмет и тут же понял: что-то случилось. Север умел давать понять. Он был не просто птицей. И принес то, что могло означать только плохое.

Обугленная ветка.

Огонь. Стихия, преследовавшая отца всю жизнь. Теодор мог только догадываться, что случилось, и некоторое время просто стоял, кусая губы. Потом он побрел в дом и остановился в спальне родителей, глядя на потолок, в правый почерневший угол. Прямо под ним когда-то находилась кровать, где спал отец.

Однажды разразилась ужасная гроза. Отец отлеживался после попадания в капкан, а Теодор с мамой выбежали на улицу собрать белье. В дом ударила молния. Тео помнил рев и ослепляющую вспышку. Крыша загорелась, но ливень был такой, что огонь быстро погас. Они кинулись внутрь и увидели Лазара – тот лежал на тлеющей кровати. Молния целилась в него. Но не убила.

Это была третья молния, которая пыталась его уничтожить. Теодор прекрасно знал – отец пережил несколько пожаров, падал в костры, обжигался свечами, лучинами и спичками несметное количество раз. Гадалка предсказала Лазару, что тот погибнет от огня. Отец знал, это правда. Не знал лишь, когда это случится, но не сомневался: однажды огонь его заберет. Лазар жил, а огонь за ним гонялся. Вечная погоня пламени за лисом, от которой второму не спастись никогда.

Теодор смотрел на обугленную деревяшку. Страх всплыл из глубин живота, как мертвая рыбина на поверхность реки. Что это значит? Что хотел сказать Север?

Скрипнула калитка.

Теодор насторожился и, надев плащ, вышел на улицу. Во дворе никого не было. Тео подумал, что плохо запер калитку, и та качнулась от сильного порыва ветра. Он подошел ближе и увидел, что засов на месте. Что за чертовщина?

В доме дико заверещал Север. Теодор оглянулся и застыл: из-за угла дома, пятясь, вышел человек! Теодор задохнулся от волны паники. Высокая фигура, стоя к нему спиной, плескала на стену жидкостью из большой бутыли, не обращая внимания на отчаянные крики Севера.

– Заткнись, тупая птица!

Человек отбросил бутыль и достал из кармана спички.

Теодору словно ткнули тяжелой кочергой в живот. Легкие обожгла ярость. Горожанин! Вот оно что! Тео с разбегу бросился на человека, рванул его на себя за воротник. Рыжий!

– Ты! – прохрипел Теодор и замахнулся.

Противник перехватил его руку и больно вывернул, но Теодор умудрился ударить левой.

– Дурень! – неожиданно рассмеялся рыжий. На рассеченной губе набухла кровь, но он лишь покачал головой: – Слышал, колдун сбежал… Значит, ты один?

Они стояли во дворе, и ночной ветер бросал им в лица редкие снежинки. В доме снова беспомощно закричал Север, и от этого звука Теодор содрогнулся.

– Ты никому не нужен. Даже отец бросил. Он же упырь, черт возьми! Жизнь за жизнь, Теодор. Слыхал такое?

Только сейчас Тео почувствовал запах гари. Парень заговаривал ему зубы, а сам успел чиркнуть спичкой за спиной и уронить ее! В одно мгновение пламя накинулось на горючее, и угол дома полыхнул.

Тео бросился к двери, но рыжий был к этому готов и накинул ему на шею удавку. Парень оттащил Тео как можно дальше от двери, чтобы тот не мог ее отворить. Теодор видел силуэт птицы, бешено бьющейся в окно. Филин пытался разбить стекло, метался, хлопая крыльями и судорожно разевая клюв.

– Смотри, как подыхает твоя птица, упырь. Ты ведь так ее любишь, да? Ну и пусть сдохнет! У меня мать умерла! Из-за твоего чертового отца умерла!

Рыжий хрипел от ярости, все сильнее затягивая удавку, и Теодор со всей силы наклонил подбородок вперед. Руками пытался оттянуть веревку, но это было невозможно. Впрочем, рыжий не хотел его задушить, он держал Теодора лицом к дому, заставляя смотреть, как он горит. Языки огня уже рвались вверх к черному небу, и пожар было не остановить. Теодор понял, что еще чуть-чуть – и вместе с домом сгорит его единственный друг.

За голенищем кабаньего сапога был нож. Тео хотел наклониться, но рыжий так сжал ему горло, что он уже не мог дышать, и тело слушалось плохо. Невероятными усилиями он поднял ногу и через мгновение полоснул по веревке. Удавка лопнула, и Тео перекатом ушел вперед.

Рыжий бросился за ним, но Теодор лягнул его в лицо и, тяжело кашляя, пополз на четвереньках к дому. Парень ухватил его за ногу, и Теодор ударил его еще раз. С навеса над крыльцом на них сыпался пепел, а внутри дома рушились трухлявые балки, объятые огнем. Рыжий что-то крикнул, но Теодор не расслышал слов.

Дышать рядом с домом было нечем – гарь и омерзительная вонь вцепились в горло, сдавливая лапы сильнее, и каждый глоток воздуха был вязче и гуще, черней и смрадней предыдущего. Теодор вдыхал смерть. Всюду огненные вспышки, полыхающие оранжевым и красным, будто цветок-убийца раскрыл лепестки, чтобы поймать жертву и утянуть в кровожадное нутро, откуда никому нет спасения. Отец рассказывал, как страшно задыхаться в пожаре. Теодор это вспомнил, и желудок скрутило. Нужно действовать немедленно, иначе он не спасет даже себя.

Теодор рванулся к окну на кухню, где был заперт Север, и ударил локтем по стеклу, но оно не поддалось. Филин бился по ту сторону – так близко, что Тео схватил бы его, если бы не преграда. Он ударил еще раз и вскрикнул: на плечо упал пылающий обломок дерева, и рука вспыхнула от боли. Стекло треснуло, Теодор замахнулся еще раз, но в то же мгновение с крыши сорвались дымящиеся доски…

Первые минуты, придя в себя, Теодор глупо таращился на нечто черное, не в силах понять, что видит, – скелет огромной рыбины или гигантскую клетку? Наконец он понял: это всё, что осталось от его дома.

Теодор сел, держась за голову, и осмотрелся. Видимо, пролежал он долго: огонь уже сожрал все, что мог, но угли еще тлели. Пепелище источало мерзкий, удушливый запах.

В груди нехорошо заболело. Его дом… сгорел. Тео вспомнил про рыжего. Сбежал? Во дворе пусто. Тео с трудом встал. Плечо и голова ныли от ударов и горели от ожогов, в воздухе стоял запах крови и паленых волос. Теодор подошел к обломкам крыльца. Он едва узнал в обугленных досках ступеньки. А рядом чернел оконный проем на кухню. Теодор зажмурился, но шагнул ближе – он должен был это увидеть.

Внутри, среди нагромождения обгоревших досок, кое-где были видны глиняные черепки, металлические кружки… И все покрывала зола, как черный снег. Теодор почувствовал, как горло сжалось от слез. Филин погиб. Его друга больше нет, и он не услышит свист крыльев над ухом, и заботливый клюв больше не ткнет ему в лицо очередное подношение в виде пойманной мыши. Он не почувствует приятной тяжести на плече, потому что некому будет садиться на руку.

Его больше нет.

Теодор любил Севера больше всего из того, что имел.

Теодор увидел его впервые, когда тот был маленьким лохматым комочком, копошащимся на тропинке. Тео взял его домой и выкормил, вырастил сам, наблюдал за тем, как птенец обрастает крепкими перьями, как крылья удлиняются с каждой луной, как жалкий комок превращается в красивую и грозную птицу. Филин был ему лучшим другом. Он единственный понимал Теодора без слов – им не нужно было говорить. Они вместе охотились: филин указывал путь на звериные тропы, а Тео делился добычей. Это был лучший друг, который только мог появиться у Теодора.

И вот его не стало. Теодор остался один.

Ноги больше не держали его. Он сел на землю и обхватил себя руками за плечи. Закусил губу, чтобы не взвыть от безысходности: родители исчезли, дом сгорел, друг погиб. Теодор с ужасом понял, что у него больше вообще ничего нет, даже мышиной семейки в углу его спальни. Еще вечером он слышал возню маленьких мышат и спрятал в кармане кусочек хлебца, чтобы отдать им, а теперь…

Теперь их нет.

Вот она – ночь. Пришла. То, о чем говорил отец.

Тео зажал себе рот, потому что хотелось вопить и выкрикивать проклятия.

«Нельзя. Держись, – лихорадочно повторял он про себя. – Нужно что-то придумать. Ты же сильный. Ты все знаешь. Вспомни, как провалился под лед на озере. Ты выбрался. Один! А когда наткнулся на вепря? Ты выдержишь. Даже это. Позаботишься о себе. И о родителях…»

Теодор вспомнил обугленную веточку, которую принес Север. Отец собирался в Китилу. Хотел там кого-то найти, но не вернулся. «Делай все, что считаешь нужным», – вспомнились слова матери. В город ушел отец, в город ушла мать. Оба не вернулись. Настал черед Теодора. Родители были бы против. Но другого выхода он не видел. Все, что у него осталось, – память. Да и то он знал: в любой момент может потерять и ее.

Шатаясь, Теодор встал и побрел в сторону погреба; его вырыли в стороне, и он не сгорел. Там еще оставались припасы, можно было разжиться подмороженной картошкой.

Тео переступил через торчащую балку и остановился, нахмурившись. На земле была прямоугольная тень, словно от двери. Тео прекрасно понимал: все двери сгорели, от них остался лишь пепел. Ничто здесь не могло отбрасывать эту тень.

Теодор шагнул, и дверь неожиданно приоткрылась. Он видел, как ее качает невидимый ветер, и понял, что тень лежит у самых его ног. Да, точно, она начиналась у сапог. Тео растерянно поморгал и двинулся к погребу, а дверь поползла следом, будто приклеенная к подошвам.

Тень Теодора больше не была человеческой…

Глава 9. О том, кто поселился в проклятом доме

Невидимая рука крала звезды одну за другой. Наступало утро.

– Нужно спешить, – пробормотал Теодор.

Он шагнул вперед и попал в круг лунного света. Интересно, подумал он, если бы кто-то сейчас его увидел, заорал бы с испугу? Все-таки наружность та еще.

Длинный кожаный плащ, защищающий от сырого февральского ветра. Тяжелые кабаньи сапоги – «единственное в этом мире, на что еще можно положиться», как Тео их определил. Длинные черные волосы свисают почти до пояса.

Когда Тео вынырнул из тьмы, луна осветила лицо, и миру открылась его страшная тайна: шрам на скуле в виде креста.

«В общем, видок колоритный. И это еще мягко сказано», – хмыкнул про себя Тео.

По дороге к Китиле на пригорке Теодор обнаружил обугленный от корней до верхушки боярышник. Нечто испепелило ствол за считаные секунды. Но что? Тео огляделся и других обгоревших деревьев не увидел. Значит, Север принес ветку отсюда.

Близился рассвет, и нужно было скорее найти укрытие.

Туман выползал из-под коряг, клубился у корней деревьев, но гуще был слева от города. Тео вгляделся туда и различил тусклое мерцание воды.

– Ах, река, – заметил он. – Река… Вот оно что.

Навряд ли эта река, подумал Тео, обходится без омута. Сколь глубок он и сколь тих – тут гадать приходится. А что не пустует – сомнений быть не может.

Река порождала больше и больше тумана. Тео шагал лугом и наконец подошел к Китиле. Явственней стали видны коньки крыш с загадочными фигурками. Кое-где в нависший туман острыми веретенами втыкались шпили старинных зданий. Город был стар. Тео взошел на пригорок. Ему открылась дальняя улица, мощенная булыжником, низкий арочный проход, домики с маленькими окошками. Окна, обращенные к реке, закрывали ставни. Фонари погасли, наступало утро.

С пригорка открылся вид не только на город, но и на кладбище. Сердце Тео забилось быстрей, и он спустился к погосту.

За оврагом, у которого заканчивалось кладбище, стоял дом – черный, покосившийся из-за старости. Было трудно сказать, находился дом все-таки на территории погоста или за его пределами.

Из всех комнат более-менее целым остался только чердак. По первому этажу гулял ветер, сквозняки свистели между голых стен и оконных рам, из которых, как драконовы зубья, торчали куски стекла.

Кто построил дом рядом с могилами и в каком веке – никто не знал, но поговаривали, что все прежние жильцы время от времени слышали призрачные голоса. Иногда на рассвете ветер приносил чьи-то тоскливые песни из-за кладбищенской ограды. Много всяких слухов ходило… Потому дом и бросили, и до сих пор называли проклятым.

Тео остановился у задней стены. Рядом с домом выросло дерево, и одна ветка протянулась к самому чердаку. Тео забрался наверх, к слуховому окошку. С высоты он оглянулся на кладбище.

Погост выглядел волшебно: приземистые холмики могил, словно старички-гномы, надели шапки тумана. Их каменные лбы покрылись испариной росы, и каждая капелька сверкала, как жемчужина. Тут и там молодая травка пробивалась к жизни.

Последняя звезда горела над крышей. Прокричал петух, а дальше – тишина. Лишь скрипнула маленькая дверца на чердаке. Под ящиком, на доске, из которой местами выглядывали гвозди, Тео свернулся калачиком от холода. Вокруг – ни единой живой души. Только туман. Тишина.

Через час наступило утро. Тео лежал, укрывшись поношенным плащом и подложив под щеку руку. Длинные волосы разметались, открыв уродливый рубец на лице. Здесь его прятать было не от кого. Другая рука Тео сжимала обгоревшую веточку. Что случилось с боярышником? Где родители? Теодор не знал. Потому сон его был глубок и странно похож на сон его соседей. Тех, кто лежал под могильными камнями.

* * *

Люди предпочитают жить в обычных местах: в доме рядом с центром города, чтобы под рукой была булочная, мастерская сапожника, лавка молочника. Из всех мест, где можно и нельзя поселиться, Тео выбрал самое не обычное. Он поселился на кладбище.

И очень скоро произошло еще нечто очень необычное. Однажды, когда с гор спустился утренний призрачный туман… Тео проснулся!

Для кого-то открыть глаза, нежась под одеялом в лучах восходящего солнца, – привычное дело. Но у Тео всегда было наоборот. Только горожане, выпив перед сном молока, ложились в мягкую кровать, как Тео, сладко потягиваясь в постели, начинал строить планы на грядущую ночь.

Этим утром прокричали петухи, занялся рассвет, обычные люди в обычных домах открыли ставни, впуская в дом бодрящий, прохладный воздух. Кто-то искал носок под кроватью, кто-то подгонял нерадивого мужа на работу, кто-то любовался видом предгорий Карпат. А Тео проснулся и больше заснуть не мог, как ни старался.

Он лежал, глядя на низко нависшие чердачные балки, где колыхалась паутина и медленно ползали угрюмые пауки. Он принялся считать их, когда они переползали через балку: «Один паук, второй паук, третий паук, четвертый паук…» – но сон не пришел. «Дурацкие людские советы, – хмыкнул Тео, – как всегда, бесполезны».

Теодор вспомнил, что его разбудило. Какой-то возглас, донесшийся с кладбища. Только этого еще не хватало. Кому это приспичило гулять по погосту? Судя по виду, кладбище давно заброшено, потому-то он и поселился здесь. Кроме голоса, Теодору не давал покоя холод. Продуваемые всеми ветрами стены от него ничуть не спасали.

– Скорей бы чертова весна…

Тео порадовался, что февраль на исходе, и обозначил свое отношение к нему набором крепких прилагательных, которых в его словарном запасе было, по мнению родителей, как-то многовато.

Он знал, что утром лучше сидеть в укромном уголке. Но так озяб, что еле двигал руками и ногами. К тому же с северной стороны кладбища по-прежнему доносился какой-то громкий шепот. Наконец Тео решил размяться и разузнать, что происходит.

Он открыл дверцу чердака.

Обычно справа виднелась река, а слева – лесные заросли. Впереди, за рекой, высились гребни Карпат. Горы покрывали дремучие еловые леса, полные диковинных тварей. Местные жители уже не успевали складывать о них легенды. Ну а если обернуться, можно было увидеть Китилу.

Конечно, Тео увидел бы все, если б не одно «но». Сначала он подумал, что ослеп. Ведь куда ни кинь взгляд – белая ровная муть. Весь мир заволок туман, да такой густой, какого Теодор сроду не видывал и не знал, что такой бывает.

Тео спустился на землю и поежился. Один-одинешенек в океане тумана. В нем потонуло солнце, дом, деревья и сам Теодор. Потерянность в пространстве – чувство не из приятных. Волосы вмиг отсырели и прилипли к лицу. На коже оседала влага, изо рта валил белый пар. Тео попытался найти тропинку и вдруг наткнулся на стоящего на коленях человека. Осторожно приблизившись, он с облегчением вздохнул: всего лишь надгробие!

Тут и там виднелись неясные угрюмые фигуры, и каждый раз, приближаясь, Теодор обнаруживал камни, камни… Древние, мшистые, разных размеров и форм. Теодор никогда не боялся их. Его встревожило бы лишь одно: если бы надгробия вдруг ожили и зашевелились.

– В кладбище один плюс, но зато большой, – буркнул под нос Теодор. – Тут нет людей. Ну, по крайней мере, живых.

Тропинка вскоре нашлась. Белея камушками, она петляла в белесой влажной неизвестности. Теодор ступил на тропу и двинулся вперед. Сколько он блуждал по погосту, Тео не знал. Он потерялся во времени и в пространстве. Как вдруг… Впереди, возникнув из тумана, что-то колыхнулось, точно черный мешок. Тео застыл. Кто это? Уносить ноги? Подойти?

– Эй, ты! Руки, руки прочь! Ишь, надумал тыкать меня в ребра!

– А чего ты врешь, будто мой лучший друг всего лишь напился в стельку и свалился в овраг? Тут и оврага-то нет, он дальше!

– А ты, поди, ползал пьяный да проверял?

– Хватит вам препираться, неужто не наспорились за два века? Мы по делу собрались, нежитель пропал, а они спорят, кто больше пьет!

– Он!

– Нет, он!

Голоса показались Теодору странными: вроде и близко звучали, а словно издали, как из толщи воды. Ему стало не по себе. Теодор в недоумении замер, а потом скользнул за ближайшее надгробие и затих. Если это горожане, его не заметят. Что все-таки происходит? Кому понадобилось в такую рань гулять по кладбищу? Туман быстро расступался, и Теодор увидел говоривших. Возле тропинки их собралось не менее дюжины, а сколько было точно, он не знал.

Все они были очень разные: высокие, низкие, толстые и совсем тощие. И все же Теодор понял: они чем-то и схожи. Что-то их объединяло. Будто всю толпу разом посыпали тысячелетней пылью, и эта пыль въелась в каждую складку их одежды. Все как один оказались мертвецки бледные (Теодор готов был поспорить, это не игра искаженного туманом света) и одеты – один чудней другого. Такой одежды, пожалуй, уже никто не носит, а может, никогда и не носил. А обувь! У одного башмаки были деревянные, у другого – с коваными пряжками, у третьего чуть ли не постолы. Люди шумели, перебивали друг друга, то выплывали из тумана неясными тенями, то исчезали там вновь.

Теодор таращился на все это и не мог собраться с мыслями. Он даже рот раскрыл от удивления, но тут же захлопнул. В мире столько диковинного, что, если всему удивляться, челюсть отвалится.

– …Говорю вам, уважаемые нежители, он не был пьян. Мы пьем только по субботам и только вместе. Давеча он зашел лишь договориться насчет рыбалки. Мы хотели утром подо льдом поудить рыбу. Вот и супруга его подтвердит, так, госпожа Фифика?

Тетка сурового вида, с носом, похожим на гусиный клюв, кивнула. За поясом ее платья, мало чем отличавшегося от мешка для картофеля, виднелись пучки полыни. Полынь торчала из-за уха, а также из сложно сплетенной косматой прически.

– Фифика – достойная, надежная женщина. Уж она знает, что говорит.

Тетка не проронила ни слова, лишь насупленно кивнула.

– Вышел я утречком, иду и гляжу – его следы! Косолапые, точно его! Думаю, вперед ушел, надо торопиться. Иду по следам, дохожу до места, где условились встретиться, а его нет! И след-то обрывается… Да вот, отсюда видать!

Все фигуры повернулись в одну сторону. Тео из своего укрытия тоже увидел цепочку огромных следов на влажной земле, чуть припорошенной снегом. Следы вели в сторону вяза-великана на опушке леса и… внезапно обрывались. Люди ахнули и зароптали.

– Куда он мог запропаститься?

– Да ушел он!

– Как? Следов-то нет! Обрываются…

– В овраг свалился!

– Так тут оврага нет! Смотрите, смотрите, это ж его шляпа валяется тут? И трость, и ботинок!

Снова ропот, гулкий, многозвучный. Наконец тетка, похожая на гусыню, низко и зычно подытожила, точно ударила в колокол:

– Он исчез.

– Исчез! Исчез…

Толпа загудела, зарокотала.

– Облава!

Все обернулись на звонкий крик. На пригорке меж елей на большом пне стояла девушка. Юбка до пят, длинный цветастый передник, на плечи накинута шкура, волосы упрятаны под платок, и Теодор подметил еще бледность лица, словно тающего от болезни. Тем не менее во всей наружности девушки сквозило звериное ехидство.

– Снова ты! А ну повертай отсюда, Шныряла. Граждане, не слушайте дуреху, вечно у нее облава на уме.

– Ты сама-то, тетка Фифика, что намедни-то вычудила? Забыла, поди, так я напомню!

Шныряла спрыгнула с пня и подошла к толпе, подбрасывая и ловя ножик.

– Ну, так слушайте! Иду я с утра и вижу такую картину: эта мороайка прозрачная стоит у дороги и распевает:

И притом уже светло вовсю, и по дороге пыль вьется – кто-то в город едет. Я, значит, ору ей, чтоб заткнулась. Сейчас кто услышит, придет на кладбище – мигом нарушит покой. А эта баба, – девушка ткнула лезвием в направлении Фифики, – вопит, мол, что я не хочу весны, такая-сякая, и вообще шла бы своей дорогой. Черта с два пойдешь – эта полудурочная на самом видном месте торчит и внимание привлекает!

– Граждане, да не слушайте вы носатую проныру! – возмутился высокий парень с белыми волосами. – Я там был! Вот глядите, – он протянул руку, – она меня укусила!

Толпа ахнула. Шныряла набычилась:

– А что? Заявился и давай вопить! Мол, я нарушаю спокойствие! Это я-то? Ну и укусила, и так тебе и надо, Ворона!

– Наше кладбище – обитель спокойствия! – веско заявил сухонький древний старичок вполовину человеческого роста, державший доску с гвоздями. – Давайте уважать друг друга.

– Да конечно! – Шныряла зашлась едким хохотом. – Спокойствия! А куда Спиридона подевали? Превратили в облачко и отпустили в небо? Лучше послушайте, что было дальше! Как все ушли, появляется на дороге – кто б вы думали? – сам мэр верхом на пятнистом скакуне! И остановился у ворот!

Толпа ахнула, всколыхнулась. Пронесся испуганный ропот:

– Мэр? Сам мэр?

– Вот-вот. – Видя, что произвела впечатление, девушка напустила на себя важный вид. – Остановился у ограды и смотрит. Меня аж холод пробрал. Уж кого-кого, живяков не боялась ни разу. Но вот этот черный, мэр Вангели, – страшный, как сама Смерть! Не вру. Постояли б так близко – и вам бы захотелось к Змеиному царю провалиться, лишь бы подальше от него. Я так и обомлела в кустах. А тут ветер с моей стороны – и на мэра. Он, конечно, не собачьим чутьем обладает, а живяковым. Однако как ветер задул – так мигом нос в мою сторону. И на кусты смотрит! Мне аж дурно стало от страха. Каков человек, а?

– Да ну, напридумала ты, – неуверенно махнул рукой Ворона. – Совпадение.

– Может, да только не верю я в совпадения! – фыркнула Шныряла. – Постоял и поехал дальше. У меня от души и отлегло, только злость охватила. Это ж как? Не прогони я Фифику, ох и хороша бы она была! Стоит посреди дороги, песенки распевает, а тут – мэр! Который только и ждет, чтобы облаву на кладбище устроить! А?! То-то Спиридон пропал: зуб даю, а то и десять – началась облава.

– Батюшки родные! Спасаться надо!

– Быстро все – по могилам!

– Облава! Неужто как шесть лет назад?

Люди переполошились, а две тетушки, обмякнув, даже на землю рухнули.

– Вы-то, уважаемые нежители, верьте, да не всему, – подал голос блондин. – Я слежу за мэром! Кабы он устроил облаву, так приехал бы с Пятеркой Совета. А он в поместье сидит и вроде покоен – сам видел, он выезжал в церковь и благодушно здоровался с паствой. Шныряла-то не первый раз болтает-каркает. Она ж нас всех ненавидит, и…

Девушка указала ножом на белобрысого, и тот осекся.

– Каркаю? Не я из нас двоих – Ворона! Кого ненавижу – это горожан! Какого черта им делать на кладбище? Прутся, вынюхивают, чтоб их пес пожрал! А я знаю, что вынюхивают. Кое-кто ведь догадывается, куда пропадают куры из закрытых курятников да каким образом припасы из кладовых исчезают. А некоторые болваны, не будем указывать ножиком, разевают рты и забывают о том, что им говорили Там. Вам что наказали? Неужто не помните? Не показываться людям! Подозрения не вызывать. Жить-быть тихо и смирно, долю нести до конца, тайну не нарушать! Но некоторые как были при жизни пустобрехами, так и смерть не научила. Шатаются средь бела дня!

– Замолкни, а то от лая в ушах звенит, – лениво отозвался Ворона. – Тише, граждане нежители. Я скажу вот что. Это не единственное исчезновение. Кабы Вангели – он бы нежителей и похищал. А вот горожанин недавно исчез, слыхали? Позавчера пропал. Об этом пока мало знают, но скоро газеты раструбят новость.

– А кто этот горожанин? – с любопытством спросили из толпы. – Он так же шел-шел и пропал?

Тут вновь подала голос Шныряла:

– Ха! В точку! Это старый брюзга-молочник, – девушка брезгливо поморщилась, – его все ненавидели, начиная с соседей и заканчивая подворотными псами. Направлялся в свою лавку и – пуф! – исчез. И знаете, взлететь в небо при весе в два центнера – дело непростое! – Она злорадно рассмеялась. – Его испарителю пришлось попотеть, чтоб заставить эту тушу проделать такой трюк!

– Ты всех так ненавидишь или только тех, кто тебе не угодил? – нахмурился Ворона.

Шныряла кольнула его взглядом, но тут же противно захихикала.

– Стало быть, нет никакой облавы, – подытожил белобрысый. – Чего ты, дурная, нас пугаешь? Вот раскричалась! Шла бы ты – только совет баламутишь! Если и горожане пропадают, стало быть, не облава.

– А что тогда? Кто их похищает?

– Граждане кладбища! – выступил карлик с доской, и Теодор подумал, что с таким спокойным голосом и уверенным поведением он, вероятно, у этих странных людей за старейшину. – Давайте голосовать. Если мы думаем, что Спиридона похитил Вангели, устроим второй совет. А нет – просто подождем, вдруг он вернется, а потом будем искать. Кто считает, что это облава, поднимите руки!

В воздух взметнулся нож девушки. Неловко поднялись еще две-три руки, но быстро опустились.

– Кто не верит в облаву?

Проголосовали все.

– Решено. Расходимся.

Люди стали разбредаться. Они шли прямиком в туманную муть и пропадали. Теодору почудилось, будто туман не просто окутывает их фигуры, а проникает сквозь них и плывет дальше. Вдруг Тео буквально спиной ощутил опасность. Он быстро развернулся, выбросив в сторону руку с ножом, и почувствовал у горла острое лезвие.

Оба замерли, приставив друг другу ножи к горлу.

– Не так быстро, глазастый! – пропела Шныряла. – Не шевелись, чикну – не успеешь сказать «ой». – И она закричала: – Тревога! Человек-соглядатай! Нежители, я поймала шпиона! Он из города!

Раздались крики, шум, топот – и вот уже Тео стоял в окружении десятков странных людей. Внезапно стало так тихо, как должно быть среди могильных камней. Люди пристально смотрели на Тео и молчали. Кажется, прошла вечность.

– Убери руку, – прошипел Теодор, чуть повернув голову. – Я ничего плохого не задумывал. И ничего не понял из вашего разговора. Мне нет до вас дела. И я… вовсе не из города.

– Да ну как же, – фыркнула Шныряла, – он пахнет, граждане. Живой!

Теодор чувствовал запах самой девушки. Он знал и этот запах, и внешность: косые голубые глаза, на плечах – серо-коричневая шкура, такая замызганная, будто принадлежала не лесному зверю, а бродячей собаке, роющейся на помойке.

И понял, что все эти люди… не горожане и вообще не люди.

– Ты кем перекидываешься?

– Чего? – Девушка стиснула рукоять ножа.

– Кем? Волчицей?

– А не пошел бы ты… – Шныряла не могла подобрать ругательства. Наконец выплюнула: – Живяк!

Опираясь на доску с гвоздями, к ним подковылял карлик-старейшина, подслеповато заморгал и проговорил:

– Это тот, кто поселился в проклятом доме.

У всех точно голос прорезался:

– Эй, ты кто вообще такой?

– Чего суешь сопливый нос в чужие дела?

– Граждане, да он никак соглядатай! Соглядатай, ну точно! И как он нас заметил?

– Может, это он похитил старика Спиридона?

Мужчина с лисьей шкурой за спиной грозно двинулся на Тео.

– Тише, тише, шумной народ, – проскрипел старичок, стуча доской по земле, – хоть вам и не положено быть такими. Чего препираетесь? Глядите – вон там, на земле…

Нежители уставились на что-то, и Теодор тоже попытался оглянуться, несмотря на нож возле шеи.

– Тень! Смотрите, его тень!

– Какая странная…

– А человеческая где? Нету? Посмотрите хорошенько, может, правда свой, нежитель?

– Точно! Его тень – это тень двери!

– Двери? Почему двери? Это точно его тень, правда? Эй, парень, это твоя тень?

Теодор увидел, какое облегчение вызвала его необычная тень, и сам перевел дух. Он не горел желанием умереть среди этих странных… неизвестно кого. Он мысленно взмолился, чтобы его ответ был таким, которого они ждут.

– Да, – сказал Теодор, впервые осознавая всю нелепость ситуации. – Это моя тень.

– Божечки мои! А что, у моего племянника как-то была тень в виде креста. Такое случается. Главное, что не человеческая. Отпусти его, Шныряла.

Однако девушка и не думала убирать нож.

– Так ты нежитель? Скажи это всем. Нежитель?

Теодор молчал. В горле пересохло, и он понятия не имел, что сказать. Он впервые слышал слово «нежитель», хотя родители произносили множество странных слов.

– Тише, тише, шумной вы народ, – сердито прикрикнул старейшина, видя, что Теодор колеблется. – Хоть вам не положено быть такими. Чего препираетесь? Не знаете будто: просто так на кладбище не селятся.

Нежители переглянулись.

– Или ты мертвец, или… ты мертвец, – заключил старик. – Чего решать? Мертвецы лучше всех хранят тайны. Тень-то у него не человеческая, стало быть, из наших. А коли так – ему среди нас место. Вы же знаете – мы едины. Так уж повелось, что кладбище – одно на всех. Пусть мальчонка ходит да слушает. Его это, не забывайте, тоже касается. Авось чего умного добавит. Эй, тебя как кликать, парень? Я тебя еще вчера приметил, когда ты на чердак лез. Назовись нам. Я вот – Плотник.

– Теодор.

Толпа зашушукалась.

– Это что, настоящее имя, что ль?

– Да. А почему нет?

Нежителям это не понравилось.

– Да потому что врешь! – прорычала Шныряла. – Ни один нежитель не назовется настоящим именем. Говорю, он из Китилы! Из города, от мэра!

– Замолкни, дуреха! – крикнул Ворона и, подойдя ближе, обнюхал Теодора. Тео заметил, что глаза у парня сверкали темно-красным. – Посмотрите на его лицо. Выглядит странно. Да и не мог он нас просто так заметить. Не, сдается мне, он таки нежитель. Только свеженький, правил не знает. Может, ему Наверху не настучали по голове-то и не объяснили, что к чему? Малой, ты как – питаешься? Спишь?

Теодор хмыкнул:

– А что, можно без этого?

– Ногти и волосы растут? Взрослеешь? Сны видишь?

– А не видно, какие у меня патлы? – Тео начал раздражаться. Рука, в которой он держал нож, уже затекала. – Конечно, растут. А вы кто, собственно? Мне ничего от вас не нужно. Я ищу своего отца. Он ушел в Китилу и не вернулся. И он тоже… перекидыш. Лис.

– Нежитель? Твой отец?

– Его зовут Лазар. И объясните уже, что значит «нежитель»?

Тут вперед снова шагнул мужчина, носивший на плечах рыжую шкуру.

– Я его помню! Бродил тут один лисий колдун. Еще хромал на одну ногу – капканов, видать, перепробовал лапами, мало не показалось… Он дневал однажды в проклятом доме. Ни с кем не разговаривал, просто появился и быстро ушел… И он общался с горожанами. Лечил их, кажется.

– Это он! – выдохнул Теодор с замершим сердцем. Отец был здесь!

– Шныряла, отпусти парня! – приказал Плотник. – Он свой.

Лезвие соскользнуло с шеи, Тео облегченно вздохнул и тоже опустил руку. Однако нож не убрал. И девушка не отошла, стояла наготове, чтобы кинуться. Ишь какая злобная! Глаза так и светятся льдом, и таращатся – один на Теодора, другой на нежителей.

– Так вы видели его? Он пропал больше месяца назад. Мама пошла за ним и… Я хочу найти их.

– Больше месяца? – покачал головой лис-перекидыш и сказал то, от чего у Теодора на душе заледенело: – Нет, парень. Об этом не расскажу. Лазар жил тут, но давно. Дайка припомню… Да! Шесть лет назад. Как раз перед облавой. А после исчез. Ни одна душа его здесь с тех пор не видела. Клянусь своей шкурой!

Теодор почувствовал, как сердце обрушилось в груди. Вспыхнувшая надежда угасла.

– Я видел на спуске к городу обугленный боярышник. Что там произошло?

– А… Точно-точно. Случилась тут гроза посередь зимы! И молния! Мы видели – ударила как раз за тем холмом. А чего спрашиваешь?

Теодор только вздохнул. Значит, отца здесь не было. Его видели шесть лет назад, и с тех пор он не появлялся. Лазар не дошел до города, с ним что-то случилось. Видимо, с матерью тоже. Теодор был уверен: отец, обугленный боярышник и ветвь, которую принес Север, как-то связаны. Вдобавок в Китиле пропадают люди… Отец видел во сне, как Теодор открывает дверь, матери тоже что-то дурное снилось, а после появилась странная тень… Вероятно, все эти сны были пророческими. Только что это все значит?

– Стало быть, ты – сын Лазара? А не похож. Не рыжий и не голубоглазый. – Мужчина хмыкнул. – А только такой станет перекидышем. Странное у вас семейство – получается, и отец нежитель, и сын туда же. Печаль какая! Сколько тебе лет и когда ты… ну… прости за любопытство… усоп?

– Шестнадцать скоро. И ничего я не усоп. Что за слово такое?

– Умер, парень, – со скрипучим смешком пояснил Плотник. – Лис у нас просто выражается так, давно ведь нежителем стал. Современный язык-то не очень знает.

– Я не умирал.

Теодор явно ляпнул что-то не то: нежители вытаращили глаза, а Шныряла вскинула нож.

– Живяк! Так и знала! Живяк он! Сам сказал – волосы растут, сны видит.

– Стоять! – рявкнул на нее Лис и с любопытством посмотрел на Тео. – Тень-то у тебя нежительская. Как же ты ее получил?

– Сам не знаю.

– Получается, он вроде как ни туда ни сюда, – хмыкнул Плотник. – Так, что ли? Первый раз такого нежителя вижу! А нежители, они, понимаешь ли, разные очень, но все, как один, снов не видят, не стареют и не растут, и – главное – тень у каждого своя. А некоторые тени еще и меняются! – Старик кивнул себе под ноги.

Тут Теодор увидел, что у ног старейшины и вправду лежит очень странная тень: она будто не знала, какой ей быть, и выглядела то человеческой, то вытянутой прямо угольной, то словно от облака.

– Иногда случается, человек погибает неправильной смертью, – объяснил карлик. – То есть его убивают, или он убивает себя сам, или просто не выполнил какую-то обязанность в мире живых. Тогда он вернется нежителем. Иеле, стригоем, варколаком… Да много всяких личин! И будет так жить, покуда не сделает свое дело и не умрет второй смертью. А вот она необратима.

– А перекидыши?

– Собаки, лисы, медведи… Конечно! Нежителя нельзя в полной мере назвать живым, тело-то его не подчиняется правилам мира людей. Он остается до своей второй смерти в том виде, в котором был при первой. Значит, волосы, ногти, зубы не растут и возраст не меняется. Некоторым нежителям, кто «плотнее», вода и пища нужны, сон для поддержания сил. Остальные же – иеле, спиридуши, ледящие – в пище не нуждаются, а сон их может продлиться хоть мгновение, хоть сто лет.

– Хотите сказать, мои родители-перекидыши… мертвецы?

Плотник пожал плечами.

Теодор вспомнил рассказ рыжего парня о самоубийце. «Правду говорят, твой батя – самоубивец?» Да нет, бред какой-то.

– Нежитель может стать перекидышем, а живой человек – нет. У живых своя судьба, у нас своя. Перекидыши не прозрачны, так что могут с людьми вступать в разговор. Если захотят. Только желающих мало, обычно все прячутся по лесам и кладбищам. Так-то нас непросто заметить. Только никогда я не слышал, чтобы у нежителей были дети.

– Они мои родители, – настойчиво сказал Теодор.

– Двое перекидышей и сын-нежитель. Что же это… семья?

Нежители заахали: «Неслыханное это дело», «Невероятно», «Вот дикость-то!».

– Да, – нахмурился Теодор. – Мы жили в доме в лесу, и отец лечил горожан.

Плотник посмотрел на него искоса и покачал головой.

– Уму непостижимо. Ну и ну! Бог мой! Ты, правда, сам странный: тень нежительская, а тело-то… живое. Прости, если оскорбил.

Назваться живым – оскорбление? Ну, точно чудной народ!

– Стало быть, вы, – Теодор обвел глазами серую толпу, в клоках мути их ноги пропадали, и Теодору чудилось, будто туман не окутывает тела, а проплывает сквозь них, – вы – мертвецы?

Повисла напряженная тишина.

– Фи, как невежливо, – заявила тетушка Фифика и гордо вздернула подбородок, всколыхнув туман. – Ишь чего выдумал! Запомни, юноша, – тетушка подошла вплотную к Тео и ткнула ему пальцем в грудь, – мы – нежители!

По обиженным лицам Теодор понял, что с этим ему спорить не стоит.

Глава 10. О том, кого кличут Волшебным Кобзарем

Теодор ощущал: что-то изменилось. Что-то происходит в мире. В прозрачном, словно тающие льдинки, воздухе затаилось чувство… чего? Он не знал ответа.

Одним утром Тео открыл глаза, перевернулся на другой бок и уже хотел вновь погрузиться в сладкую дремоту, как вспомнил свой сон. Очень странный. Гигантская сияющая комета, хвост которой простерся по всему небу – от горизонта до горизонта. Теодор шел ей навстречу, шел и шел, пока не наткнулся на дверь. Он потянул за ручку – безрезультатно. И проснулся.

После этого Тео уже не мог сомкнуть глаз. «Да что ж творится? – рассердился Теодор. – Откуда бессонница?» Ни счет пауков, ни бубнеж заговоров не помогали. Теодор лежал-лежал и поднялся. «Чем ворочаться, пойду лучше силки проверю».

Тео подошел к окошку и замер. Первый вдох рассветного воздуха наполнил легкие острой тоской, какой он никогда не испытывал. «Что со мной?» – удивился Тео. Сердце в груди заколотилось в новом ритме, радуясь чему-то неведомому.

Теодор приоткрыл ставень и втянул носом ветер. Ноздри затрепетали, горло наполнилось странным щекочущим ароматом.

Звезды гасли над горизонтом, на востоке розовело небо, и тишина царила такая, будто в раю. Сердце по-прежнему колотилось, предчувствуя смерть, а может, праздник. Теодор осознал, что внутри бьется желание, рвется на волю. Он знал это чувство и понял, что нужно сделать.

Тео достал из внутреннего кармана плаща маленькую флейту – флуер, любимый жителями Карпат, чудесный настолько, что сама Весна поигрывает на нем, когда ей особенно хорошо. Теодор поднес флейту к губам – и полилась мелодия. Прежде никогда он не слыхал этой песни и уверен был, что после забудет. Но пока мелодия вылетала из флуера, Тео чувствовал, как он сам вместе с волшебными звуками уносится выше и выше к небу.

Флуер издавал трели, подобные птичьим, стонал и заливался смехом. Мелодия лилась и лилась – над кладбищем, над лугами и холмами, – достигла речки, которая мигом очнулась подо льдом и плеснула волной о берег; пронеслась над Окаянным омутом, и старый Ольшаник почувствовал, что время пробудить соки в древесине настало; полетела дальше в лес и горы, а там эхо разнесло ее по всем полянам и ущельям.

Теодор позабыл обо всем на свете, пока играл. С гор послышался гул рожка, но тут же оборвался: чабан, перегонявший отару овец, застыл на перевале, внимая флуеру. Мелодия взлетела на вершину, плеснула ликующей нотой – и оборвалась.

Теодор опустил флуер и прислушался, переводя дух. Живое выползало из нор, издавая шорох и шепот, урчание и писк, птичьи трели доносились из сплетений ветвей, зримые и незримые жители гор выбирались на утренний воздух.

Теодор понял, что это было. Первая весенняя песнь. Он проснулся рано, потому что наступил великий день. Имя ему – Мэрцишор. Первый день марта. Наконец-то после лютой стужи пришла долгожданная и прекрасная Весна.

«Отцу бы понравилась эта песнь», – подумал он.

Лазар всегда хвалил его за новые мелодии. Он считал, что в музыкальном умении Теодора есть нечто особенное. Тео вспомнил о родителях, и его сердце сжалось. Он не понимал, где искать родных. Живы ли они? Ему стало очень одиноко.

Теодор увидел на небе точку – с севера летела одинокая птица. Какой-то филин услышал пробуждение природы от спячки и спешил в лес. Тео вспомнил о своем друге и зажмурился, чтобы не расплакаться. Сердце сдавила печаль, но тут же отступила. Теодор глубоко вздохнул и сказал вслух:

– Теперь все будет хорошо. Теперь будет весна!

Он ощутил легкость в груди – весть принесла облегчение. Не только он оттаял в этот день, даже древнее зло в Мэрцишор стихает, внимая общей радости, и тьма отступает. Теодор, забывший, когда улыбался в последний раз, сам себе удивился, обнаружив, что радостно скалит зубы на восход.

Далеко внизу, на окраине, Теодор заметил какое-то движение. Серая фигурка петляла меж могил, замирала на некоторое время и вновь продолжала путь. Теодор спустился с чердака, подошел и заглянул за надгробие – тетушка Фифика нюхала клювообразным носом рыхлый снег, серым комком лежащий на ладони.

– Чем он пахнет, юноша? – Она протянула руку Теодору.

– Снегом, – пожал плечами Тео.

Тетушка окинула его мрачным взглядом.

– Песней, юноша. Песней!

И, фыркнув, она удалилась.

«Ну и народ!» – подумал Теодор. Он еще не привык к соседям.

Возле северной ограды Тео обнаружил следы, означавшие одно: их владелец танцевал. А невдалеке, за границей кладбища, обнаружилась Шныряла, умывавшаяся снегом, который еще сохранился в тени. Заметив Теодора, девушка сверкнула на него глазами и насупилась.

Тео отвернулся и стал наблюдать за кладбищем. Тут и там раздавался легкий шорох, будто ветер перебирал увядшие цветы. По тропинкам меж замшелых камней бродили фигуры и шушукались. Было видно, что нежители чем-то взволнованы. Из-за ближнего креста показался старик с доской, утыканной гвоздями, и остановился, глядя на рассвет.

– Батюшка, да скажите, что это было-то? – взмолилась какая-то лохматая женщина, сжимая в руке подушку. – Неужто я одна видела… сон?

Нежители принялись наперебой делиться событиями ночи. Они видели сон. И в этом сне, как и у Теодора, присутствовала комета.

– Бог мой, бог мой! – покачала головой Фифика. – Сто лет не видела снов и забыла уже, что такое бывает. Что это значит, Плотник? Ты старший, скажи нам!

Нежители обступили карлика, но тот лишь разводил руками.

– Никогда не увидеть нежителю сны. Странное это событие. Что-то происходит, друзья, что-то неслыханное. Чует мой нос, не потерявший нюх за сотню лет, – грядет нечто великое. А имя ему я не знаю. Нам остается только ждать.

Плотник протянул руку к горизонту, туда, где уже вставало солнце.

– Вот и наступило сегодня. Над землей взошла весна! Давайте праздновать Мэрцишор!

Тео почесал в затылке. Чудной народец, если приглядеться хорошенько, мелькал то тут, то там меж надгробий, темнел у длинных теней… Нежители утверждали, будто горожанам практически невозможно их увидеть. Для этого они должны себя как-то выдать: разговором, следами. Тео никак не мог понять, насколько представления обычных людей соответствовали правде о нежителях, но в конце концов решил: это не важно.

«Они так зовутся, – рассудил он, – потому что не существуют. Их видят только такие же, как они сами. Они как тени. А люди – сытые, как поросята, разъезжающие на сытых лошадях и в красивых повозках и хохочущие за оградой кладбища – не замечают нежителей. Потому что видят яркое и цветастое. Призрачный мир под носом может заметить лишь тот, кто сам сирый и бесцветный».

В этот момент он почувствовал что-то близкое. Ведь это было про него! Кто знал о его существовании? Ни одна душа из Китилы или Извора. Теодор подумал о родителях. Они прятались ото всех, спали днем. Не видели снов. Да, они были нежителями. Но почему-то ему не рассказали, отвечая лишь загадками. «Однажды ты поймешь, – говорила мама на прощание. – Но я надеюсь, что нет».

Тео разозлился, поняв, что от него скрывали.

Тени столпились подле часовни, и до Теодора доносился оживленный шепот, слабое хихиканье, веселые возгласы.

– Живите и цветите, как яблони в сердце весны! – воскликнула какая-то женщина в вычурной шляпке, когда Фифика преподнесла ей засохший подснежник, перевязанный переплетенными красным и белым шнурочками с кисточками на концах. – Но, дорогая, это же тот самый мэрцишор, который я дарила вам в прошлом году!

– Неужели? Ох, простите, милочка… впрочем, какая разница, если мэрцишоры все равно ходят по кругу в пределах этого погоста? В этом году дарю вам, в следующем вы дарите дряхлой Илиуцэ, а после она преподнесет его мне. Мир тесен, – рассмеялась тетушка Фифика, – особенно если не выходить за ограду!

Дамы прицепили мэрцишоры у сердца и принялись распевать песню, однако поднявшийся ветер уносил тихие голоса, так что Теодор ничего не слышал, только видел открывающиеся рты. «Неужто и они празднуют Мэрцишор?» – подивился Тео. Здорово, конечно, что нежители унесли в мир мертвых память о празднике.

Какой-то старичок рядом с Тео беззвучно наигрывал на скрипке. Теодор увидел, что скрипка лишена струн. Скрипач перехватил его изумленный взгляд и радостно объяснил:

– За двести двадцать лет успели прогнить струнки-то мои… Грустно, правда, юноша? Однако талант-то есть! Надо тренироваться, иначе годик не поиграешь да и забудешь. Надеюсь раздобыть новую скрипчонку. Но музыкантов что-то не желают хоронить. Вот незадача!

Старик продолжил самозабвенно водить смычком по воображаемым струнам, и Теодору послышалась призрачная, тонкая мелодия. Он понял, что смычок, разрезая воздух, извлекает из дуновений ветра тихие звуки. «Ну и народец! – удивился Тео. – Где еще такой найдешь?»

Вдруг из-за гряды холмов полилась музыка – настоящая, звучная. Незримая кобза наигрывала что-то веселое, и у Теодора перехватило дыхание. Нежители замерли с вытянутыми лицами, окаменели в единое мгновение – Теодор вместе с ними, и даже Шныряла застыла.

Музыка из-за холма приближалась. Она текла по погосту, как река, волна за волной ударяя о камни, вызывая плеск ликования в душе. Мелодия то взлетала до неба, то падала до земли, звуки колыхали воздух в неистовом, радостном ритме. Кобзарь поднажал. «Там-там-там, та-да-дам!» превратилось в «тамтамтамтам», затем – в «ТАМТАМТАМ», потом – в «ТАМ! ТАМ! ТАМ!». Под эту пульсирующую мелодию хотелось чего-то… Теодор подумал: «Чего?» Ответ пришел сам по себе: «Жизни!»

Через миг нежители пустились в безумный пляс – все до единого. Теодор удивился, но тут же заметил, что его ноги притоптывают, а руки совершают радостные взмахи. Не успел Тео опомниться, как, лихо приплясывая, дрыгая ногами в разные стороны, он помчался по тропе, а за ним – призрачный народ.

– Э-ге-гей! – вскрикнул кто-то, да не по-мертвецки громко.

Люди на соседней с кладбищем улице заозирались.

Теодор подскакивал, хлопал в ладоши, вскрикивал «Э-ге-гей!» и танцевал, танцевал от души! Он будто родился, чтобы исполнить единственный в жизни танец, – и этот момент настал. Тео видел, как Лис и Шныряла подпрыгивали и улыбались, Фифика кружилась и вскрикивала, а карлик серым комочком крутился меж ними, размахивая доской. Казалось, даже ветер над головами затанцевал и первые лучи весеннего солнца, выпрыгивающие из-под ног, скакали и мелькали зайчиками.

Вскоре нежители сомкнулись в круг, женщины и мужчины, молодые и старые, – в любимом народном танце «хора». Теодор вдруг подумал: «Кто я?» – и понял, что забыл. «Как я здесь оказался?» – и на этот вопрос он тоже не нашел ответа. И тогда он просто отмахнулся: «Это не важно! Как же это здорово-то!»

Кобза издала совершенно безумный ряд звуков – и утихла. Танцу в ту же секунду пришел конец, и Тео сразу вспомнил, кто он и как его зовут.

– Что это было? Кто это? – растерянно переглядывались нежители.

Они не могли прийти в себя. Им казалось, они умерли мгновение назад – ровно когда песня кончилась. Чудилось им, будто только что, пока музыка звучала, они были живы – живее всех, кто ходил по земле.

С холма спустился странный человек: на нем красовались ярко-розовые штаны, пестрая голубая куртка и множество сверкающих предметов, обвесивших фигуру, точно игрушки – ель. Человек остановился перед толпой и, сняв шляпу с яркими перьями, поклонился. Улыбка его была широкой и приветливой и открывала безукоризненно белые зубы.

– Цветите, как яблони в сердце весны, вечный народ! – Голос незнакомца оказался учтив и приятен. – Возликуйте, ибо Мэрцишор взошел над землей ясным солнцем.

– Бог ты мой! – воскликнул скрипач, разглядывая сверток в руке незнакомца. – Неужто ты – тот самый… – Старик ахнул. – Неужто сказки не врут?

– Иногда врут, иногда – нет, – отвечал с улыбкой незнакомец. – У меня много имен, какое выбрать, чтобы представиться вам?

– Волшебный Кобзарь, – выдохнул скрипач. – Так называли тебя в сказке, которую матушка читала мне в детстве. – Старик улыбнулся, вспомнив что-то далекое, как звезды, и седое, как его волосы.

– Звали и так, – поклонился Кобзарь.

– А другие кликали Призрачным, – продолжал старик.

– Я не более призрачен, чем ветер, летящий в небе. Однако мелодию моей кобзы не дано запомнить никому. Помимо тех, у кого не осталось ничего, кроме памяти. Я знаю все мелодии на свете: песнь ветра и трель соловья, рыдания умирающей зимы и смех юной весны. Я знаю ритм поступи времени. Знаю мелодии людских сердец. Я знаю все, потому что я знаю Истину.

– И ты можешь сыграть мелодию жизни?

– …И смерти. Мелодию правды и лжи, добра и зла.

– Кто ты?

– Я – музыка, – отвечал Кобзарь. – Я везде и одновременно нигде.

Он повел рукой вокруг и призвал всех помолчать. Нежители замерли – и услышали тихий шелест ветра, колыхание ветвей, потрескивание сухих досок часовни и ропот мелких камушков.

Когда они опомнились, Кобзарь уже оказался на вершине невысокого холма и прокричал оттуда:

– Возликуйте, ибо сегодня начинается великое время! Мое имя – Волшебный Кобзарь, и я, Глашатай Мастера Игры, торжественно объявляю вам: начинается величайшее соревнование живых и мертвых. Начинается Макабр!

– Макабр! – ахнул скрипач. – Вот это да! Слыхал я о таком, да думал – это сказки всё и люди врут. Неужто Макабр существует?

Кобзарь улыбнулся:

– Разумеется! Так же, как время. Он приходит, когда нужно, но не каждому дано его узреть. Но кому-то из вас повезет, и он станет участником Великой Игры. А если выиграет ее, то получит… – Кобзарь подмигнул, – возможность исполнить заветное желание!

Нежители заговорили все разом, кто-то ахал и вздыхал, но Теодор не понимал ровным счетом ничего, кроме того, что уже слышал это слово. На вершине горы его собственный голос, взявшись ниоткуда, сказал: «Макабр».

– Что за Макабр?

Кобзарь услышал и кивнул Теодору:

– Что ж, я объясню. Итак, приготовьтесь слушать – рассказ будет долгим.

Кое-кто из нежителей сел прямо на землю, некоторые устроились на камнях, а кто-то взгромоздился на надгробия. Некоторое время слышалась сварливая перебранка: «Эй, это мой крест!», «Слезь, ты испачкал мою эпитафию, болван», но Волшебный Кобзарь нахмурился и приложил палец к губам. Все затихли и с огромным интересом воззрились на этого яркого человека, который пришел на кладбище, словно олицетворение Мэрцишора – первого весеннего дня. Полный красок, искр и блесток, Великий Кобзарь поклонился, вспрыгнул на могильный камень (его владелец не решился возмутиться) и начал:

– Я начну свой рассказ издалека. Надеюсь, вы любите легенды?

Итак, в давние-давние времена, когда человечество только появилось, все были бессмертны. Да, абсолютно все! Люди не знали, что такое конец жизни. Они блуждали по земле, срывая спелые плоды, вкушая мед, который приносили пестрые пчелы, и слушали пение травы, камней и ветра. Весь мир в то время пел и был чудесен, как может быть чудесно то место, где не существует смерти.

Но как-то раз один человек позавидовал другому. Они стали спорить, и человек взял да и убил собрата. Человек спрятал труп, и никто об этом не знал, кроме одной звезды, которая стала свидетельницей убийства.

Но вскоре люди нашли мертвого человека и постарались его пробудить. Звали по имени, сулили подарки, совали под нос бодрящие травы, однако человек не просыпался. Старейшина – самый мудрый из народа – стал подводить к мертвому людей по одному и спрашивать: «Знаешь ли ты, что это? Что с ним случилось? Видел ли ты, что произошло?»

И когда подвели убийцу, одна из звезд на небе вспыхнула, осветив весь небосвод, и выпустила ослепительно яркий луч, словно обнажила небесный меч. Люди ахнули, не зная, что сказать, но старейшина понял: в том, что случилось с их собратом, виноват подошедший.

«Ты отнял у человека жизнь?»

«Да», – кивнул убийца.

«Стало быть, именно ты стал отцом того, чего прежде не существовало. Сегодня родилось нечто, и ты дашь ему имя».

И человек дал имя своему детищу: «Смерть».

В тот же миг, откуда ни возьмись, появилась Смерть, словно только и ждала, чтобы ей дали имя.

«Благодарю тебя, отец, – кивнула Смерть. – Я счастлива, что явилась на свет! Как долго я ждала этого момента! Сегодня – день моего рождения. В награду за то, что ты вызволил меня из небытия и дал мне имя, я подарю тебе возможность открыть Дверь туда, откуда я пришла, где есть все, что ты только пожелаешь, – и я буду вечно тебе благодарна. Открой Дверь и возьми».

Перед человеком появилась Дверная ручка, а следом и сама Дверь. Убийца отворил ее и вошел в неведомый мир. Перед ним возвышался огромный Золотой Замок, набитый волшебными вещами. Замок Смерти. Там были переливающиеся всеми цветами радуги драгоценности и великолепная одежда. Там ходили звери в красивейших шкурах и росли невиданные фрукты. Человеку очень хотелось сорвать один и съесть, ощутить, как сладкий сок стекает по губам, как вкусна и ароматна зернистая мякоть, но он вдруг вспомнил, за что именно он получил такую благость, и ему стало грустно.

Убийца испытал раскаяние. Однако Смерть сказала – он сможет взять что пожелает, но только один предмет. Человек покинул Замок и пошел странствовать. Он прошел сотни мест, луга в пышных цветах, лес, где Балаур – огромный змей с крыльями, ногами и множеством голов – хранил свои сокровища, и, наконец, нашел другой дворец: мрачный и темный. Туда никто не заходил, он никому не был нужен. Там жили только тени. Среди этих теней человек увидел своего убитого сородича, взял его за руку и вывел через Дверь. Смерть уже ждала их с улыбкой.

«Ты мог выбрать любое из сокровищ, но решил вернуть товарища и исправить свою ошибку. Что ж! Я вижу, мой отец – благородный человек. Да будешь ты, тень, вынутая из мрака, живой!»

И тень возлегла на мертвое тело, и убитый проснулся. Однако он был иным, и люди это заметили.

«Хоть ты и вернулся, но тот, кто увидел мой мир, не может более жить с живыми. Потому я создам для вас два дома».

Смерть полоснула небо, и в одной стороне загорелось солнце, освещая землю. А на другой, где осталась комета – свидетельница убийства, – воцарилась тьма и ночь.

«День – это ваш мир, жители света. Ступайте и радуйтесь, покуда не встретили меня вновь. А этот час настанет, ибо вы меня сами и породили. А ты, тень, ступай во мрак. И наказываю вам – не пересекайтесь! Лишь когда я позову, вы сможете столкнуться на краю ночи и дня, но не раньше».

И стал с тех пор мир разделен на ночной, где поселилась первая тень, и дневной, где остались живые люди. Нельзя им пересекаться больше, покуда не разрешит сама Смерть. Звезда на небе погасла, ее хвост в виде меча померк, но с тех пор, когда комета загорается вновь, наступает день рождения Смерти, именуемый Макабром. Смерть веселится и устраивает в свою честь великий праздник для живых и мертвых, стирая грань между ночью и днем. Она устраивает игрища, а победителю – будет он тень или живой человек – она разрешает открыть Дверь в ее Золотой Замок, и он сможет взять по ту сторону что захочет. Кому нужны деньги – вытащит величайшие драгоценности. Кому вечная жизнь – добудет живой воды из кувшина, наполненного ее лучезарными слезами. Смерть позволит взять все, что угодно победителям, если они обыграют ее в Макабр… Взгляните же на небо! – И Волшебный Кобзарь с торжественной улыбкой указал на горизонт.

Нежители ахнули, а Теодор и вовсе изумился до глубины души. Он никогда прежде такого не видел – разве что во сне… Хотя небо уже светлело и близился рассвет, многие звезды потускнели, но по-прежнему горела одна, от которой тянулся по небу едва заметный шлейф лучей, словно сияющий клинок…

– Неужто та самая комета?! – охнул седой скрипач. – Стало быть, близится день рождения самой… Смерти?

– Когда комета отрастит три хвоста на все небо, когда день и ночь сольются в едином танце и меж ними сотрется грань – наступит Макабр! – подтвердил Великий Кобзарь. – Игроки встретятся с самой Госпожой, и тот, кто сумеет ее обыграть, откроет Дверь! Этот счастливчик исполнит любое свое желание!

– А как стать участником? – крикнул кто-то из толпы.

– Все просто! В Игре всегда есть игральная кость, ставка и выигрыш.

Кобзарь обвел небо рукой, и все нежители, как один, уставились вверх. Когда же они опомнились, Кобзарь исчез.

– Мне померещилось или ты тоже видел его? – спросил скрипач у Теодора.

Тео нехотя кивнул.

– Сказки и правда не всегда врут, – задумчиво проговорил старик. – Ах, до чего это чудно, юноша, до чего удивительно! Ни разу не видел его и не думал, что по эту сторону увидеть придется. Издревле ходят легенды о неуловимом музыканте – кобзаре самой Смерти. Будто бродит он под лунным светом, шагая из тени в тень, играя всяческие мелодии. Говорят, он знает самые красивые песни, даже те, которые еще не созрели в умах людей, даже те, которые сыграют через сотни, тысячи лет в будущем. Будто знает он все звуки мира наперечет.

– Разве это возможно? – спросил Теодор.

– Да, – улыбнулся старик. – Если ты продал душу Смерти… Сказывают, что родился в незапамятные времена удивительный ребенок. Мальчик тот обладал идеальным слухом. И однажды сама Госпожа явилась к нему и предложила сделку. «Ступай, – сказала она мальчику, – ко мне в кобзари. Будешь главным среди них». А у мальчика того было сокровенное желание. Знал он, что мачеха сжила со свету его родную матушку. Видел своими глазами, да отец ему не верил. «А что мне за то будет?» – спросил он Смерть. «Я подарю тебе кобзу, на которой ты сыграешь любую мелодию. Захочешь сыграть звуки ветра – сыграешь. Захочешь сочинить песню, которой все заслушаются и любая девушка тебя полюбит, – тоже сможешь сыграть». «А смогу ли я сыграть песнь правды?» – спросил мальчик. Смерть подумала и ответила: «Песнь правды трудней, чем мелодия ветра или дождя. Но и ее ты сможешь сыграть, если пойдешь ко мне в музыканты в вечное услужение».

И мальчик согласился. Смерть знала, где растет древнейшее дерево на свете, которое звалось Кровавым, потому что питалось оно кровью всех павших на войне. Она ударила в него молнией и обрушила его. Потом она погнала ветер, и тот обтесал ствол до блеска, сделав без единого стыка кобзу. Из слез, пролитых первой из вдов, вытянула Смерть струны. Звездным светом их окутала, лунными лучами опутала, натянула на инструмент. А еще спрятала в глубине кобзы сердце. Настоящее, живое, вечно биться ему внутри. А чье оно было, тут недолго гадать. Потому Кобзарь бродит веками по земле – сердца-то у него нет, забрала его Смерть. И не отдаст, пока тьма не наступит за последним днем. До той поры будет он скитаться, играя для нее на кобзе.

– А что его мачеха? – спросил Тео.

– Смерть-то, – усмехнулся старик, – не сказала Кобзарю главного. Когда пришел он в свою деревню, сыграл на кобзе мелодию правды, мачеха его тут же выдала все как есть: мол, это она погубила соседку из зависти, желая набиться в жены ее мужу. Да только вот закончилась песня Кобзаря, и все мигом позабыли, что случилось. Такова особенность великих мелодий. Не дано их знать обычному люду. Тот, кому Кобзарь в истинном обличье покажется, тотчас забудет о чудной музыке, которую слыхал. Только мы ее помним да сама Смерть.

– А мы почему?

– А разве, – прищурился старик, – мы не ее народ?

Глава 11. О том, что такое Макабр

Теодор отправился проверять силки. Попался лишь облезлый заяц, но Тео был рад и этому улову. Он разделал тушку и, промыв в реке, нанизал кусочки мяса на ветки. Нашел на поляне старое кострище, опустил руку в карман за кремнем, но вытащил иное. На ладони лежала обугленная ветвь.

Тео нахмурился. Последние дни он не переставал думать о случившемся. Произошло столько событий!

Приладив ветки с мясом над костром, Тео сел на бревно, достал дневник и написал:

Я обрыскал Китилу в поисках родителей, опросил нежителей, но тут нет их следов. Они исчезли. Испарились, как тот Спиридон, от которого осталась только шляпа. Наверно, Север видел что-то и принес мне ветвь с обугленного дерева. Огонь настиг отца на подходе к городу, он не успел сюда добраться.

Почему родители скрывали, что они – нежители? Надевали маски, прятались, секретничали, но упорно молчали о том, что они… умерли. И после смерти стали перекидышами. Они никогда не говорили, как это произошло. Ни одного намека. Они лишь рассказали, будто есть такие особые люди, обращающиеся лисами, но, чтобы другие им не завидовали, ибо это редкость, такие полулюди-полуживотные скрываются ото всех в лесу. И что тень превращается в лисью по той же причине. А жить рядом с кладбищем – древняя традиция. Но теперь-то я понял, отчего мы поселились у могильников!

Нежитель по имени Плотник рассказал мне все. Кажется, он жалеет меня. Но притом не верит, что я не умирал. Он называет меня нежителем, как других; что ж, если это их устраивает, да пожалуйста. Хоть бочонком пусть зовут, лишь бы не трогали. Я могу жить здесь на чердаке, и, к счастью, кладбище очень спокойное место – тут не бывает людей из города.

Плотник рассказал, что тех, кто селился в городе, издревле называли городскими жителями. Позже сократили до жителей, а кое-кто, вроде Шнырялы, звал их презрительным прозвищем «живяки». А там, где заканчивалась гряда домов и крыш, где раскинулась земля без дорог и где находились кладбища, поселились те, кто принадлежал миру ночи. Они прозвались нежителями.

Потому-то мы и обитали за курганами. Курганы – древнее кладбище. Отец соблюдал традицию, избегая людей, – потому там стоял наш домик. Такой маленький и неприметный в глубине леса, что про него никто в городе не знал. А кто посещал отца, тому он показывался в черном балахоне и маске, чтобы они не догадались, что знахарь – мертвец.

Но мне-то он мог сказать!

Я бы понял правду! Почему они скрывали? Мне кажется, я и так всегда знал! Чувствовал. Мать сказала на прощание, что они – никто. Я еще тогда это понял!

Рыжий болтал про самоубийцу из города… Значит, это и правда мой отец. А я? Кто же я? С тех пор как в доме произошел пожар, моя тень редко бывает человеческой – она упорно обращается дверью. Наверное, это связано с Макабром.

Странно, почему загорелась комета и Волшебный Кобзарь объявил об Игре именно тогда, когда в моей жизни произошли все эти события… Победитель откроет Дверь и попросит у Смерти исполнить желание. Еще месяц назад я бы сказал, что это сказки. Но как только мне открылся мир нежителей, ничему не удивляюсь.

Отец видел сон, в котором я открывал Дверь, и испугался. Он пошел сюда, чтобы «отдать меня людям». Но сам пропал. И я знаю: его исчезновение связано с Макабром.

Из-за пригорка полились нежные, призрачные звуки. Теодор заложил веткой дневник и поскорей засунул его в карман плаща. На гребне холма зажглось яркое пятно. Оно звякало, бренькало и трепетало. Пятно поднималось над холмом все выше, и Теодор с удивлением опознал в нем гигантскую шляпу. Шляпа поднялась еще немного, и вот показалось лицо хозяина. Волшебный Кобзарь.

– Добрый вечер.

Теодор кивнул.

Кобзарь лукаво приглядывался к костру.

– Как чудно пахнет этот заяц! Как горяч костер! Могу я погреться у него?

Не успел Теодор открыть рот, как Кобзарь перепрыгнул холм и в мгновение ока устроился на бревне, вытянув ноги к пламени.

– Ах, чудный костерок, чудный! Кстати, я слышал, как ты играл утром.

– Вот как?

– Хотя на самом деле играл не ты.

– Неужели?

– Многие действия, которые мы совершаем, кажутся нам собственными. Это далеко не так. Нашими руками и глазами правят высшие силы. Единственное, что в нашей власти, – сердце. Если оно у тебя есть.

– Вот уж не уверен.

– Поверь, сердце – великая вещь. Жаль, что порой мы им не дорожим. Какой прок от бессердечного человека? – воскликнул Кобзарь. – Все равно что речка, покрытая льдом. Из нее не напиться.

Заяц подрумянился, издавая восхитительный аромат. Хоть добыча была неважная – кожа да кости, но после голодовки и такое блюдо покажется царским. Теодору не хотелось приниматься за ужин в присутствии чужака. Он не любил наблюдателей. И все же прогнать непрошеного гостя почему-то не мог.

– Угощайтесь.

Кобзарь издал хищный клекот и оторвал заячью ножку. Под пристальным взглядом Теодора, брызгая соком и обжигаясь, он принялся уплетать мясо.

– Благодарю! Ох какой восхитительный ужин! Все-таки у тебя есть сердце, хоть ты этого не признаешь. Не поверишь, юноша, уже лет сто ни крошки во рту не было!

– Так это правда? Вы продали душу Смерти?

Кобзарь таинственно ухмыльнулся, щуря то один глаз, то другой. Глаза его мерцали, будто две звезды в небе, одна – голубая, другая – зеленая.

Одежда в отсветах костра сверкала причудливыми украшениями. Теодор с недоумением разглядывал прицепленные к рукавам и полам куртки Кобзаря ложки, серьги, разукрашенные свистульки, зеркальца, серебряные ленты, переливающуюся мишуру и обломанную ручку от шарманки – всю в узорах и росписи. С плеч музыканта на ленточках свисали кораллы, стеклянные трубочки и искусственные глаза, сделанные из хрусталя с вкраплениями бирюзы.

А сколько было пуговиц! Их пришивали явно не для дела: они поблескивали в самых неожиданных местах – на локтях, груди и даже в подмышках. Маленькие и большие, круглые и квадратные, стеклянные и металлические, а одна была в виде пунцовой ракушки размером с блюдце.

Шляпу на голове Кобзаря, казалось, украсили перья всех птиц, которые есть на свете. Когда музыкант двигался, перья колыхались, подобно разноцветным волнам, из стороны в сторону.

Вообще достаточно было малейшего движения – и слышался перезвон и перестук. Все эти бирюльки говорили каждая на свой лад: вилочка издавала «звяк!», стальная пружинка – «бреньк!», пуговицы – «дзыньк-дзыньк-дзыньк», им басом вторила подкова – «бумц!».

Кобзарь обглодал заячью косточку. Из накладного кармана на животе он вытянул красную нитку и подвязал кость к шляпе, пополнив коллекцию бесчисленных странных штуковин.

– Да, я потерял сердце! – Кобзарь наклонился поближе, и кость ткнулась Теодору в нос. – Но и ты кое-что потерял, так, парень? Вон, в уголке глаза, что за тень? А в складке между бровей? О, я умею читать такие письмена! Ты лишился многого!

– Ну и что?

– Что? – Музыкант засмеялся. – Да так, ничего… Скажи, ты уже задумался о том, чтобы сыграть в Великую Игру?

– В Макабр?

Волшебный Кобзарь кивнул.

– То есть это все правда? Игральные кости, ставки, сама Смерть. Она существует?

Кобзарь посмотрел на Тео как на умалишенного.

– Ну разумеется, нет. Разумеется, не существует. Ни разу, никто, никогда не видывал Смерти и не слыхивал о таком. Никто с ней не встречался. Ты спрашиваешь, существует ли Смерть? Если не веришь в нее, мальчик, ты вообще уверен, что существуешь сам? – Кобзарь расхохотался.

Теодор не видел ничего смешного.

– Нет ничего реальнее, чем Смерть. Кстати, ведь ты ее видел. Я все знаю, юноша, потому что я знаю Истину, – хмыкнул Кобзарь. – Ты уже с ней встречался. Было как-то раз…

Теодор вздрогнул. Кобзарь смотрел на него пристально, и в разноцветных глазах, казалось, отражался весь мир. Тео уставился в зрачки странного собеседника, но ему почудилось, будто он смотрит в глаза себе – перепуганному, лежащему у забора за штабелем досок – и смотрит… смотрит… снова на самого себя?

Он понял, что приближается к такому же, как он, Теодору, сделал шаг, другой – и внезапно вокруг посыпались осколки стекла. Он моргнул, и видение исчезло. Глаза Кобзаря снова были двумя разноцветными звездами, один – зеленый, другой – голубой.

Теодор вспомнил тот момент. Он лежал у забора, когда отец лечил девочку в доме, а потом увидел жуткую собаку, которая глядела в темное окно, словно чего-то ждала. Отец выпрыгнул, а собака исчезла. Значит, то была сама…

– …Смерть, – кивнул Кобзарь, поняв, что Теодор вспомнил. – О да! Смерть не выбирает игроков просто так, мальчик. Ничего просто так не происходит. На ее игроках есть особое… – Кобзарь задумался, подбирая слово, а потом завершил: – Клеймо.

Музыкант скользнул взглядом по шраму Теодора. Тео заметил это, тряхнул головой – и волосы упали на щеку. Он не хотел, чтобы хоть кто-то глазел на крест.

– Клеймо?

– Именно. – Кобзарь почесал затылок, звеня бубенчиками. – Клеймо. В Макабре участвуют те, кто потерял все… Разве нет? Кто еще не побоится глянуть ей в глаза? Нет, лишь потерявший все поборется с самой Смертью, поставив на кон единственное, что осталось, просто потому, что терять больше нечего. Тебе есть что терять?

Тео задумался. Он уставился на кабаньи сапоги, к которым пристали соломинки. Накануне он прокрался на сеновал крестьянина и за ночь перетаскал к себе на чердак четверть кучи. Солома согревала, но Теодор все равно замерзал, особенно под утро, да и чердак не стал уютней. Был ли у него дом? Нет. Деньги? Нет. Семья? Теодор не мог дать утвердительный ответ. Он лишился всего.

Кобзарь понимающе улыбнулся:

– А есть что-то, что ты хочешь получить?

Теодору даже не пришлось притворяться, музыкант все равно прочел ответ по глазам.

– Только тот, для кого выигрыш важнее жизни, поставит на кон… Впрочем, я говорю слишком много. Смерть лишает человека всего. Так она выбирает игрока в Макабр.

– Я – игрок?

Кобзарь пожал плечами.

– Для кого выигрыш важнее жизни… – повторил Теодор, и его озарила догадка: – Жизнь! Это и есть ставка. Я разгадал часть вашей загадки!

Кобзарь довольно расхохотался:

– Надо же, ты первый! Видишь – вот и ответ на твой вопрос.

– Что же, я могу потерять жизнь, участвуя в Макабре?

Музыкант развел руками.

– Ну, или в следующую секунду, когда тебе на голову свалится кирпич. Не забывай о Смерти, мальчик, но и не жди. Просто живи.

– Мой отец говорил иначе: «Если не встретишь Смерть как друга, она встретит тебя как палач».

– Он был мудрым человеком, – согласился Кобзарь. – Люди играют со Смертью в жизнь, – впрочем, они никогда не выходят победителями. Обыграть ее можно только в Макабр. Смерть обожает игры. Но она так редко веселится! И у нее бывает день рождения – подумать только – раз в сто лет! А то и реже. Представь, именно тебе повезло, что на твой – прости, если оскорблю, – крохотный век выпал тот момент, когда прилетела комета и Смерть устроила Макабр! Надо же, какой ты счастливчик! Многие бы тебе позавидовали, но, к сожалению, не могут: они умерли, не дождавшись Макабра. Именно ты – везунчик, который, если захочет, сможет сыграть с ней…

– По ее правилам?

– Вот еще! По своим, – хохотнул Волшебный Кобзарь («дзиньк-бреньк-бумц!»). – Может, у меня нет сердца, но я точно свободен, мальчик! Как сказал мой старинный друг, известный философ Мишель Монтень: «Кто научился умирать, тот разучился быть рабом»! И спасибо за ужин. Впервые за множество лет кто-то дал мне нечто, ничего не потребовав взамен. Разве не это зовется дружбой? Я отплачу тем же. Смерть наложила на меня обет молчания о Макабре. Но я ведь свободен – и могу поведать тебе то, что поймешь лишь только ты…

Музыкант подхватил инструмент, бережно завернутый в ткань, и взобрался на холм. На вершине он оглянулся.

– Я ничего не могу изменить. Потому что меня никто не слышит, кроме тех, которым не помочь. Очень грустно оставаться немым, когда есть голос. Очень. Живи, мальчик, пока у тебя есть время. Еще Эпикур говаривал: «Не бойся смерти: пока ты жив – ее нет, когда она придет, тебя не будет».

Кобзарь скинул ткань с инструмента, и от кобзы словно повеял ветер, странная энергия всколыхнула воздух окрест. Едва Кобзарь дотронулся рукой до дерева, оно тихо зазвучало, как нечаянно задетая струна. Едва слышно оно издавало звук, похожий на тихое сердцебиение.

Кобзарь помрачнел. Он решительно поднял руку и, сомкнув веки, заиграл. Струны выдавали такую мелодию, что у Теодора шевелились волосы на голове. Музыка пробирала до глубины души. Он никогда не слыхал ничего подобного. Природа вокруг замерла, свет померк. Все, что осталось, – бесконечное, глубокое чувство. Оно захлестнуло темной волной и застыло. Теодор будто очутился на дне моря. Вокруг воцарились тьма, холод и пустота.

И в этой безумной игре он услышал – или ему почудилось? – хруст снега под лисьими лапами. Кто-то бежал по насту, спускаясь с холма ближе и ближе, как вдруг – грохот грома и треск горящих сучьев. Он услышал вскрик, и порыв ветра закружил его с немыслимой скоростью, а после стих. В пугающей тишине раздался едва различимый стук по стволу дерева. А где-то далеко со скрипом прикрыли незримую дверь…

Когда Теодор открыл глаза, Кобзарь уже исчез. Но Теодор понял, о чем хотел поведать музыкант. Так же ясно, как и то, что выбора не осталось, что другого пути нет: для того чтобы открыть Дверь и вернуть из того мира семью, Тео должен сыграть в смертельную игру, проходящую раз в вечность. Должен сыграть в Макабр.

Глава 12. О том, что сторожат тени

Тео проснулся от звуков кобзы. По кладбищу шествовал Глашатай Смерти и будил всех, кто посапывал под могильными камнями.

– Вставайте скорей! Посмотрите на небо! Час Макабра настал.

Тео выглянул с чердака, растирая поясницу. Ну и больно же спать на гвоздях! Он посмотрел на звезды и нахмурился. Комета явно приблизилась. Теодор спустился вниз, нежители выползали один за другим, как весенние мухи после спячки.

– Кто разбудил в такую рань?

Кобзарь прыгнул на пригорок и заявил:

– Итак, дорогие нежители! Начинается отбор на Игру! С сегодняшнего дня все желающие будут искать то, с помощью чего можно играть. «Кости игральные – это потери»! Когда все игральные кости окажутся разобраны, у кометы появится второй хвост – это сигнал к первому туру Макабра. Ваша задача: обнаружить нужное место, разгадать загадку… ну и, конечно же, найти саму кость.

Нежители разом загудели, а Шныряла выкрикнула:

– Эй, а где ее искать?

– Уважаемая, – терпеливо улыбнулся Кобзарь, – неужто вы не слышали мое стихотворение? Быть может, у вас проблема с памятью? Тогда вам и вовсе тут не место. У вас есть вся нужная информация.

– Мда, ну и стишок… Стихоплетство, ей-богу, – проворчала Шныряла. – Какой дурень его сочинил?

По красным щекам и яростному взгляду, который Кобзарь метнул в Шнырялу, Теодор понял, кто автор.

Музыкант поклонился, качнув пестрой шляпой, и над кладбищем раздался лихой звон. Кобзарь громко хлопнул в ладоши и крикнул:

– Да начнется Макабр!

Тео шел по холму и повторял строки Кобзаря: «Кости игральные – это потери. Ставка – что вы потерять не хотели б. Противник – стихия, что в каждом из вас, его отгадай в обозначенный час!» Часть отгадки он уже знал: ставка в игре – жизнь. Оставалось узнать, где добыть игральные кости. Ну а о противнике он даже думать не хотел. Ему предстоит с кем-то сразиться? Тео представил морды кровожадных монстров. Нет, об этом думать не стоит. А вот первую строку он, кажется, тоже разгадал. «Кости игральные – это потери». Его главная потеря произошла там, где исчезли родители, так что стоило начать поиск игральной кости с обугленного боярышника.

Тео вышел за город и побрел лугом мимо реки. Он поднимался выше и выше по тропинке, пока не увидел то самое дерево. Нежители говорили, в него ударила молния. Значит, здесь исчез отец. Огонь настиг его и маму. Это – первая в череде потерь.

Теодор обошел боярышник кругом. На пустом холме гудел ветер. Недолго думая Тео взобрался на дерево и понял, что прав. Он увидел то, чего не было в прошлый раз: почти у самой верхушки по стволу шли едва заметные буквы. Надпись трудно читалась на черном угле, и Тео провел пальцем по выемкам:

На ладони осталась сажа. Что-то высекло буквы на стволе после того, как он ушел. Тео спрыгнул и огляделся. Стало быть, это действительно место потери, и здесь должна быть спрятана игральная кость. Когда-то Тео играл в кости с отцом, у них были замечательные кубики, вырезанные из дерева. Летом, когда темнело поздно, они сидели за столом, развлекаясь игрой. Ставкой назначали домашние дела – кому сегодня носить воду или колоть дрова. Обычно выигрывал отец, и тогда Тео приходилось, кряхтя от досады, крутить ручку колодца.

Тео провел полночи, рыская вокруг дерева, но безрезультатно. Наконец он устало привалился к стволу, обдумывая положение дел. В Китиле произошло три похищения: его родителей, Спиридона и городского молочника. Значит, на каждом месте происшествия Смерть оставила игральную кость.

Кто еще будет участвовать? Тео прикрыл глаза и вспомнил лица присутствующих, когда Кобзарь говорил об исполнении желания. Он мог поклясться, что лицо Шнырялы озарилось ликованием. Она уж точно сунет свой длинный нос в игру! Кажется, за то ее так и прозвали – девчонка действительно везде шныряла и лезла не в свое дело. Вот проныра!

Вздохнув, Тео решил разжечь костер и погреться. Здесь, на вершине, дул ветер. Едва Тео стукнул кремнем, вспыхнувшие искры подскочили и впились в волосы.

– Черт!

Ну вот! Неужто теперь огонь будет преследовать и его? Тео прихлопнул огонек ладонью и поморщился от резкого запаха паленого. Он достал нож и срезал обугленный локон.

С гор подул холодный ветер, деревья заволновались, зашептались. Птицы замерли под стрехами, животные забились глубже в норы. Комета дрогнула в вышине. По льду, еще сковывавшему реку, летела поземка, и в маленьких смерчах чудились страшные тени и таинственные огоньки. С гор пополз туман, подкрадываясь к городу гигантским белым привидением. Тео поежился.

Он посмотрел с холма на погост. Дальние могилы одна за другой исчезали в подобной савану мути. Теодор вдохнул ледяной воздух с кладбища и передернул плечами. Его внезапно пробрала жуть. Тео слышал только стенания ветра, но ему казалось, будто кто-то очень далекий и тихий его зовет. Будто голос из ушедших веков, зов из-под земли, нечто дальнее и неуловимое взывало к нему. Теодор напрягся.

Туман заволок кладбище и подобрался к холму, зыбкими пальцами щупая темноту. Костерок у ног вспыхнул в последний раз и погас. Тео смотрел на тлеющие угли. Вдруг кучка теплого пепла подернулась изморозью и начала обледеневать буквально на глазах. «Что за чертовщина?» – Тео, нахмурившись, смотрел, как черные угольки покрываются сеткой белых трещин. Три секунды назад они были горячие, теперь – куски льда. Теодор почувствовал спиной чужой взгляд и обернулся.

На другом конце холма стояла тень. Луна вышла из-за туч и осветила вершину. Невесть откуда – то ли с небес, то ли из-под холма – послышался далекий, леденящий душу нарастающий вой. Позади тени из тумана выросла призрачная белая рука и указала на костер зыбким пальцем. Теодора обуял ужас.

Он глянул под ноги и увидел изморозь на штанах. Сапоги сверкали, одетые в ледяной саркофаг. Теодор понял, что не чувствует ступней. Он хотел побежать, но не сдвинулся с места. Изморозь поднималась выше, преодолела колени и выбелила низ плаща. Луна скрылась, вой стих, и Теодор, собрав последние силы, бросился прочь. Ноги подломились, и он скатился с холма в туманный океан. У подножия Теодор поднялся – черный силуэт на вершине повернул к нему голову.

Тео кинулся бежать на негнущихся, онемевших ногах. Он падал, вскакивал, снова падал и вновь бежал.

Из тумана выплыл другой холм. На его гребне всколыхнулась темнота и собралась в темный силуэт. Теодор метнулся в сторону и, тяжело дыша, выбежал к лесной опушке. Деревья, как великаны, расступились в молочной мути, открывая извилистую тропу. Тео обернулся – вершина холма была пуста. Он рванулся к заброшенному дому, но с размаху налетел на кого-то и растянулся на земле.

– Ай!

Кто-то худой плюхнулся рядом и взвизгнул:

– Я тебе глотку вырву!

Со стонами и охами тело поднялось, и Тео увидел узкую мордашку с острым носом, искаженную злобой.

– Снова ты, балбесина? От кого драпаешь?

– Не твое собачье дело, Шныряла.

Девушка, сузив глаза, негромко зарычала.

– Убирайся отсюда, – добавил Теодор. – И не глазей на меня.

– Сам проваливай, блохастый!

На ее лбу вздувалась шишка.

– Ты мне голову пробил своей безмозглой башкой! Чтоб ты к Змею провалился!

– Что у вас тут за тень на холмах?

Девушка нахмурилась:

– О чем ты?

– За мной гналась какая-то тень.

Шныряла вздрогнула, пригляделась к нему и втянула носом воздух, а затем повернула лицо к холму, где он видел силуэт.

– Вон там? – тихо спросила девушка.

Теодор кивнул. Он огляделся. Под ногами темнела тропинка, убегавшая вглубь леса, остальное скрывал туман. Неподалеку высился дом, на чердаке которого он спал. Тео сразу узнал могильный камень, за которым прятался во время первой встречи с нежителями. Это же место исчезновения Спиридона!

– Значит, ты разгадала загадку и выслеживала? – понял Теодор. Верно, ведь игральные кости должны появиться на месте потерь. Там, где были потеряны люди. Значит, Шныряла – тоже игрок. Впрочем, Тео и не сомневался. Интересно, какое у нее заветное желание? – Искала кость, чтобы сыграть в Макабр. Вот оно что. Хочешь исполнить заветное желание?

– А сам? – фыркнула Шныряла. – Небось папашу ищешь?

Теодор сжал кулаки. Девушка хмыкнула.

– Я все слышала. Думаешь, ты один такой, кому нечего терять? Здесь всем нечего терять. Только вот желаний не осталось. Им ничего не хочется. Лишь храпеть под надгробиями. Ну, эпитафию обновить кто задумает. А вот у некоторых заветное желание есть. Например, у меня. Так что проваливай, это мое место, и я найду игральную кость! Я выиграю в Макабр, и мое желание исполнится! Понял?

Теодор не собирался сдаваться так быстро. Но едва он поднялся на ноги, послышался перестук копыт. Они обернулись – и вовремя.

У тропинки стоял мертвый корявый древний вяз-исполин. Под его раскинувшимися ветвями возникла лошадь, и Теодор был готов поклясться, что она приземлилась сверху именно в ту секунду, когда он обернулся. С седла спрыгнул всадник в черном плаще и поглядел на Тео и Шнырялу. Тео увидел, что его лицо скрывает черная маска. Прямо как та, что носил отец.

Человек в маске осмотрел землю под соседним с вязом деревом, наклонился и поднял какой-то предмет. В его пальцах вспыхнула искра, но не погасла, а так и замерцала легким зеленоватым светом, будто светлячок. Мужчина спрятал ее в перчатке, вскочил на лошадь, вытянул из сумки какую-то палку и подпалил ее. Он швырнул вспыхнувший факел в ветки вяза, где тот и застрял. Огонь, треща, перекинулся на сухое дерево и ярко осветил лицо всадника – черную ткань, где не было даже прорезей для глаз.

– Эй! – вскрикнула Шныряла, но было поздно.

Все произошло за пару секунд: всадник натянул поводья, лошадь оттолкнулась задними ногами и поднялась в воздух, перебирая копытами, словно по земле. Всадник пронесся над головами Тео и Шнырялы, взметнув их волосы порывом ветра, и исчез в черном небе.

Кажется, прошел целый час, пока к Тео и девушке наконец не вернулся дар речи.

– Что за… – выдохнула Шныряла. – Что за черт? Он что, ускакал по воздуху? Или мне приснилось? – И внезапно завопила, топая ногами: – Да нет! Паршивец! Игрок! Он нашел кость, увел из-под носа… тот светящийся камень! Это все из-за тебя, если бы твоя паленая морда тут не нарисовалась… – Она угрожающе двинулась к Теодору. – Ты меня отвлек, блохастый!

– Кто из нас блохастый, так это не я, – ответил Теодор, мрачно косясь на ее шкуру.

– Ты! Ты! – Девушка злобно заплевалась. – Вот еще раз попадись мне на пути!

– Подожди… Если он взял игральную кость, здесь, наверное, должно быть что-то… Загадка.

Теодор отстранил Шнырялу, гневно топающую ногами, и подошел к вязу. Хотя дерево объял огонь и в небо поднялся гигантский черный столб дыма, Теодор все же увидел буквы, идущие по широкому стволу.

Шныряла тоже заметила надпись, задрала голову и прочла:

– «Деревья, дом и плоть сожрет, он тень твою – и ту убьет». «Тень убьет»? «Плоть сожрет»?

– Тень…

Теодор вспомнил своего жуткого преследователя и вздрогнул. Он огляделся, а Шныряла не переставала болтать:

– «Сожрет – убьет»… М-да, с рифмой тут, прямо скажем, не ахти!

– Это… твоя тень? – Теодор не слушал девушку. Он глядел на пятно мрака позади собеседницы, которое походило на человеческую фигуру.

Шныряла стояла спиной к луне, и ее тень лежала прямо у нее под ногами. Но та, что позади… была чужая, без хозяина…

Откуда-то с холма донеслось тихое завывание, будто чья-то душа звала далекую весну. Клич этот был печален и полон безнадежной тоски, и на мгновение мир вокруг Теодора потемнел, превратился в черно-белое полотно. От внезапно нахлынувшего ощущения бездонного горя ему захотелось лечь и уснуть.

Шныряла обернулась и вздрогнула: бесхозная тень медленно поднялась и выпрямилась в полный рост. Протянув руки, она стала приближаться, словно моля о помощи или желая обнять длинными темными руками.

– Это не моя тень! Черт! – вскрикнула девушка и в мгновение ока пронеслась мимо Теодора к лесу.

Теодор тоже не стал дожидаться жутких объятий тени и кинулся прочь. Вой с холма нарастал, вливаясь за шиворот струйкой ледяной воды. В сизом тумане Теодор смутно видел девушку и бежал за ней, не разбирая дороги. Когда они добежали до леса, Тео нагнал Шнырялу, а темный силуэт преследовал их по пятам.

– Прочь! – рявкнула Шныряла и пихнула Тео в бок.

Теодор оступился, полетел в кусты и в следующий миг вскрикнул от боли. Он хотел встать, но не тут-то было: его ногу крепко зажало в капкане! Тео поднял голову и в нескольких метрах от себя увидел огромную тень, надвигающуюся на него с распростертыми руками.

Вот тень всколыхнулась сгустком тьмы, преодолевая кусты. Тео вцепился в железные дуги, но те так заржавели, что разжать никак не получалось. Он подвывал от боли, потом зарычал от натуги – и, когда тень уже нависла над Теодором, протянув к нему руки, капкан раскрылся. Теодор швырнул тяжелую железяку прямо в голову тени, прыгнул в колючие заросли и, вскрикнув, покатился куда-то вниз по склону в море тумана.

Мир завертелся, будто в калейдоскопе. По пути Теодор увлек за собой какой-то меховой мешок и наконец во что-то врезался и остановился.

Голова кружилась. Тео с трудом приподнялся и увидел, что очутился в низине. Где-то высоко проступали очертания холмов, склоны яра густо поросли чертополохом и ольшаником, а прямо перед его носом лежали два тела.

– Совсем обнаглел? А ну убирайся из моей лощины! – Лицо Шнырялы, побелевшее от ярости, не предвещало ничего хорошего.

Затем с охами повернулся белобрысый красноглазый Ворона.

– Свихнулись? – простонал альбинос. – Чуть не раздавили, Змей бы вас побрал!

– Это он! – ощерилась девушка на Теодора.

– Это она, – буркнул Теодор.

– Оба! – рявкнул Ворона.

– А ты чего здесь делаешь? Это мой дом! – зарычала Шныряла. – Вынюхиваешь, Ворона? А ну пошел к черту!

– Вынюхивать – по твоей части, зверятина. – И тут Ворона добавил голосом, в котором совсем не было радости: – Может, нюх у тебя и собачий, да только ушами кое-что прохлопала. Я забрел сюда потому, что поговаривают, будто кто-то снова пропал. Так и есть. Плотник исчез. Будто испарился.

Тео и Шныряла огляделись. На земле валялась доска, усеянная гвоздями, и Теодор ее узнал. Карлик, который в первый день на кладбище успокоил толпу и спросил имя Теодора, никогда не расставался с этой доской. Тео помнил, что старик был главным среди нежителей, и именно он настоял на том, чтобы Теодор остался. Плотник ему нравился… Значит, он тоже исчез…

Ворона кивнул на дерево, и они увидели слова, пересекающие ствол на уровне колен:

– Теней, – повторила Шныряла. – Вот оно что!

Девушка оглянулась на холм, но тот был пуст. Тень, гнавшаяся за ними от места исчезновения Спиридона, пропала, будто ее не было. Теодор перехватил взгляд Шнырялы, девушка вспыхнула и сплюнула:

– Прочь с моей стоянки!

Ворона гадко ухмыльнулся:

– Погавкай тут еще.

Он поднялся на ноги и осторожно раскрыл ладонь. Там лежал светящийся кубик.

– Это и есть игральная кость? – прошептал Тео.

Шныряла фыркнула и потянулась к ладони альбиноса, но тот быстро сжал пальцы.

– Даже не мечтай! Это – мое!

Дразнясь, Ворона подкинул и поймал кубик, сверкнувший зеленой искоркой в темноте, запихнул себе в карман и ухмыльнулся.

– Ну вот! Стало быть, я игрок. А ты – неудачница, которая ничего не нашла. Угадал?

Теодор подал голос:

– Я был на месте двух похищений. И в обоих появились эти… тени. Без хозяев. Они тянутся к тебе, когда подходишь. Словно хотят прогнать. За нами увязалась одна от того места, где пропал Спиридон.

Ворона прищурился:

– Тень без хозяина, говоришь? Тогда и здесь должна быть…

Они огляделись. Лес вокруг покрывал туман, который собрался в лощине плотной пеленой. Дул ветер, было зябко и сыро, а высоко в небе мерцала комета.

– Надо убираться, – рассудил Ворона. – А что за загадка на дереве? О чем она? «Мудрец, глупец, богач и ткач – она для всех один палач».

– Это стихия, – отозвался Теодор. – Волшебный Кобзарь говорил, что у каждого должна быть ставка, игральная кость и противник. И противником является…

– Стихия! Ну, так все просто! – рассмеялся Ворона. – Какой дурак сочиняет эти рифмовочки? Ну прям как в детстве. В ней нет теней, и она для всех палач. Когда-то в детстве мне загадывали такое: мол, и самых богатых, и самых бедных в итоге приютит лишь одно – земля…

Едва он сказал это, как с обрыва послышался грохот. Огромный валун сорвался с выступа, откуда только что свалились Теодор и Шныряла, и покатился по склону. Подскакивая и выворачивая комья земли, он врезался в сплетение шиповника. Следом с шуршанием сползла земля и засыпала обломки какой-то халупы.

Шныряла издала вопль, полный ужаса, который перерос в ругательства, да такие крепкие, что Теодор поежился. Ворона зашелся в хохоте:

– Твоя халупа? Надо ж! У зверюшки развалилась будка!

Он вскочил на пригорок.

– Значит, моя стихия – земля! Теодор, спасибо, что помог отгадать. В качестве благодарности советую убраться подальше, эта сейчас будет злобствовать. А ты – апорт! – Он кинул в Шнырялу палкой и со смехом скрылся за холмом.

– Очень смешно, – заскрежетала зубами девушка. – Да я вас… Пшел прочь!

Теодор не мог скрыть усмешки. Ему почему-то нравился Ворона. Может, оттого, что тогда не стал кричать вместе со всеми и поддержал карлика. По-видимому, они с Плотником были друзьями. И уж во всяком случае, Ворона не тыкал ножом, как Шныряла. Теодор даже почувствовал удовлетворение, когда увидел, как злится девушка, пытаясь откопать из-под обломков свои вещи. Однако Теодор подавил смех. Он тоже когда-то стоял на руинах своего дома и потому отлично знал, что чувствует Шныряла.

Тео встал, охая, – несмотря на толстые кабаньи сапоги, нога болела от железных челюстей… И только сейчас Тео понял: Шныряла нарочно столкнула его в капкан! Видимо, понаставила ловушек вокруг дома и отлично знала, что подставляет Тео! Теодор разозлился. Он знал, что другим на него плевать, и этот случай лишнее тому подтверждение.

«Я никогда не прощу людей и не доверюсь им…»

Шныряла, ругаясь, ходила вокруг обломков своего жилища, но теперь Теодор не чувствовал ничего, кроме злости.

Он оглянулся: туман колыхался белыми волнами, ветер раскачивал ветви. Тео показалось, что темнота в кустах как-то по-особому густа. Он вспомнил о тенях и решил поскорее убраться.

Теперь Тео знал, какая стихия настигла его отца и что значилось в загадке на обугленном дереве. Цветок, который нельзя понюхать и сорвать, который не пьет воды. Он знал, что это за цветок, который действительно только и может что убивать. Стихия, поглотившая отца.

Огонь.

И кто-то уже побывал на том месте, раз кубик не нашелся. Теодор понял это и сжал кулаки от гнева. Кто-то украл его игральную кость! И если Тео узнает, кто это сделал…

Впрочем, гораздо быстрее просто добыть себе новую. Человек в маске забрал кость с места исчезновения Спиридона. Ворона завладел костью там, где потерялся Плотник. Оставалось одно место: лавка молочника.

Глава 13. О том, кто такой мэр Китилы

Мартовские сумерки наступили рано. Одна за другой зажигались звезды. На севере, где заканчивался город и начиналось мрачное кладбище, замерцала Большая Медведица.

Жена молочника любовалась кометой в окне. Это была дородная и решительная тетушка. Она многие годы стойко переносила брюзжание мужа, отвечая ему тем же. Впрочем, их обоих такая жизнь более чем устраивала.

К вечеру посетителей стало меньше, но тетушка не спешила уходить из лавки. Кто-то мог заскочить по пути с работы за сметаной к ужину. Так и есть: в дверь постучали.

Молочница встрепенулась и поправила букли на голове.

– Входите! – елейным голоском пригласила она, хотя в обычное время ее голос напоминал рявканье медведя.

Тишина.

«Дети, что ли? – нахмурившись, подумала тетушка. – Вечно им не сидится по домам. Маленькие негодяи!»

За годы увлекательной ругани и брюзжания ей с мужем некогда было обзавестись наследниками.

Тук-тук-тук!

– Что за непонятливый посетитель! – проворчала молочница, радостно отметив, что изобрела новую сварливую интонацию. Она распахнула дверь, начала высказывать все, что накипело за день, но застыла в недоумении: на пороге никого не было.

Она повертела головой по сторонам. Ничего похожего на сверкающие пятки шалунов, пустившихся в бегство. Даже прохожих нет.

– Странное дело, – пробормотала женщина и закрыла дверь.

Едва она зашла за прилавок, как постучали снова, еще громче, чем прежде. Тетушка схватила веник, выскочила на улицу… Никого!

– Эй, кто здесь? Что за дурацкие шутки? Я требую, чтобы вы немедленно прекратили!

Никто не ответил. Только зажглась новая звезда в небе да ветер тоскливо прошелестел ветвями.

Молочница, ворча, вернулась за прилавок, не выпуская из рук веника, замерла и приготовилась.

Стук не заставил долго ждать.

Тетушка рванула к двери, зацепив на бегу бутыль с молоком и пустое ведро. Ведро просто грохнулось на пол, а бутыль разбилась, обдав белыми брызгами прилавок, дверь и саму молочницу.

– А-а-а!

На пороге снова было пусто.

Взмыленная, доведенная до бешенства жена молочника в бессилье рухнула на стул возле окна и гневно уставилась на улицу.

Тук-тук!

– Все, с меня хватит!

Она выскочила наружу и перевернула табличку на двери: «ЗАКРЫТО».

Тук-тук!

Молочница отыскала в кладовке вату и заткнула ею уши. Затем, схватив тряпку, она яростно бросилась протирать залитый молоком пол.

* * *

Извор, в окрестностях которого вырос Теодор, был маленьким, тихим и очень аккуратным. Даже новые одноэтажные домики на окраинах строили с обязательными большими верандами, а ставни украшали деревенским узором из аистов и виноградных листьев. Петухи в маленьких двориках будили поутру округу. Дома же в Китиле представляли собой строения с двумя-тремя этажами. Окна закрывались на ночь ставнями. Особенно те, что у реки. Крыши были черепичные, коричневые. Металлические кованые фонари освещали маленькие пятачки площадей.

Теодор стоял у слухового окошка старого дома, вздрагивая от каждого удара колокола. За окном стемнело, тени крались по кладбищенской земле и блуждали по городу. В холодных весенних сумерках звон разносился далеко. Даже за городом серебристый гул металла слышался очень отчетливо. Тео зажимал уши, но каждый удар молнией проходил сквозь тело и замирал где-то в дальнем уголке души. Дискомфорт от ударов был почти физически ощутим. Наконец звонарь дернул язычок колокола в последний раз – и все стихло.

– Фух! – выдохнул Теодор. – Фу-ух!

Кладбище погрузилось в спасительную тишину. Тео сжал кулаки. «Ох уж эти людские привычки! – фыркнул он яростно. – Да, это тебе не лес, где вокруг одни животные и птицы!»

Он покачал головой. Близость города его смущала и пугала. Теодор привык жить в лесу. Конечно, его родной Извор был неподалеку – упирался в самые курганы, – но хотя Тео рылся на помойках, чтобы найти себе одежду, или порой устраивал козни какому-нибудь крестьянину, который его чем-то взбесил, в основном он избегал людей.

Как и родители. Ведь они были нежителями.

Тео вспомнил дом и тяжко вздохнул. Как бы он хотел вернуться! И тяжело было напоминать себе, что это невозможно. Он жаждал вернуть прежнюю жизнь, прежнее окружение, тех, кто его любил, но теперь он должен был сражаться за существование в одиночку. Он один. Будет ли всегда так одиноко?

Вопрос не требовал ответа.

Теодор оглядел угрюмое чердачное помещение. Доски с соломой – лежак. Пыль, паутина и потолочные балки. Тео почувствовал себя более одиноким, чем ржавый гвоздь, вбитый в стену. Он остался совсем-совсем один. Тем не менее Теодор решил бороться. Ему не оставалось ничего другого.

Напившись воды из колонки, которую поставили на кладбище, чтобы посетители могли поливать цветы, Тео принялся за скудный завтрак. Затем потуже затянул ремень, запахнул плащ и пошел в Китилу, намереваясь найти лавку исчезнувшего молочника.

Едва Тео приблизился к городу, как почувствовал, что в животе растет ком. Он вступил на первую улицу и замер – дальше начиналась каменная дорога, ведущая между темными домами и под мрачными арками.

Теодор чуял дух людского быта. Он прислонился к забору – в дальнем конце улицы прошел человек. Тео передернулся. Всего в нескольких метрах от него распахнулась дверь. Стала видна ярко освещенная комната, посреди которой стоял стол. Потянуло чем-то ароматным, пряным. Послышался смех. Хозяйка выставила на порог помои и застыла в проеме.

– Кто тут?

Тео отступил глубже в тень. Он знал, его увидеть невозможно.

Женщина пожала плечами, пнула кота, который сделал попытку прошмыгнуть в дом, и дверь захлопнулась. Свет исчез. Тео остался наедине с холодом и ночным мраком.

На миг ему захотелось пройти по двору, открыть дверь, снова увидеть теплый желтый свет. Но он тут же спохватился: «Что за мысли в твоей голове, дурень? Это такой же мерзкий городской домишко, как и тысячи других. Они едят, пьют и смеются, ты видел это десятки раз. Их привычки смехотворны. Ты не с ними. Так было и будет всегда».

Тео выбрался из укрытия, но крался еще осторожней, чем прежде. Тенью он скользил по каемке ночи, и никто его не замечал.

Он шел по тихим улочкам, если попадались прохожие – прятался. Из окон долетали разговоры, порой – песни, музыка. Где-то под стрехами выл холодный, колючий ветер, вдали перекликались собаки. Мало-помалу Тео добрался до центра Китилы.

Он вышел на пятачок, к которому сходилось несколько улиц. «Улица Роз», – прочел Тео на вывеске. Здесь начинался ряд магазинов: над одной дверью висел деревянный сапог, над другой виднелись огромные ножницы, еще откуда-то тянуло выпечкой, – значит, булочная тоже поблизости.

«Молочная лавка» – гласила вывеска в конце улицы. Тео подошел ближе. Около магазина росло чахлое сливовое деревце. Теодор осмотрел ствол, но не увидел ничего похожего на буквы. Оставалось одно. Тео огляделся – вокруг никого, подпрыгнул, вцепился в сук и подтянулся. Теперь, сидя в кроне, можно было спокойно осмотреть каждый сантиметр коры, не пропуская пальцами ни трещинки.

– Ах, вот ты где прячешься, негодяй! – донесся возмущенный клекот.

Под деревом возникла тетка с багровым лицом, ноздри ее носа-картофелины были раздуты и трепетали. Едва Тео успел сообразить, что к чему, как тетка швырнула веник прямо ему в лицо.

– Гаденыш! Как ты смеешь донимать приличных людей! Я сейчас полицию позову! – завопила она. – Бедная женщина осталась одна, без мужа, и теперь можно ее изводить несносными выходками? Я тебе покажу, бесячье отродье! А ну спускайся, паршивец!

Тетушка перехватила половую тряпку, которую держала в левой руке, но не успела прицелиться, как Тео очутился на земле. Мгновение – и он был таков.

– Хам! – рявкнула тетушка. Она еще постояла, ожидая, что обидчик вернется, но напрасно – площадь опустела.

Тогда она развернулась и гордо зашагала к лавке, довольная собой. Через минуту молочница, погасив свет, захлопнула ставни, затем вышла на крыльцо, навесила на дверь огромный замок и удалилась в темноту, напевая под нос. В былые времена она преуспела в метании веника по движущейся мишени, которой обычно оказывался муж-молочник, и теперь была довольна тем, что сохранила полезный навык.

Все это время Тео прятался в тени, терпеливо ожидая, когда женщина наконец исчезнет. Щека еще зудела от удара веником, и Тео трясло от ярости. Но когда он увидел закрытые ставни, тут же позабыл о гневе – его охватило тревожное, щекотливое чувство, которое бывает, когда вот-вот узнаешь чей-то секрет.

Шаги тетушки стихли в проулке, и Тео приблизился к лавке.

– Вот оно что… – пробормотал он.

Деревянный ставень, прежде лишенный узоров (молочник отказался тратиться на такую бесполезную вещь, как резные ставни), теперь покрывала сеть полосок. Линии, вырезанные на дереве, складывались в буквы:

«Что за…» – нахмурился Тео и оглянулся на звук шагов. Он едва успел спрятаться за углом, как увидел человека, от вида которого ему стало не по себе.

Этот человек был выше всех, кого видел Теодор. Кроме того, мужчина был одет в черное с ног до головы, будто соблюдал вековой траур. Он шагал уверенно, и его начищенные ботинки блестели в свете фонарей.

Незнакомец подошел к лавке молочника и остановился. Теодор даже зажмурился – столь сильно было ощущение, что его обнаружат. Подождав немного, Тео осторожно выглянул из-за угла и увидел, что мужчина что-то ищет на земле. И вдруг – Теодор это тоже увидал! – под ногами горожанина сверкнула какая-то искра. Мужчина наклонился, поднял с земли пульсирующую зеленым звездочку, повертел в руках и положил ее в карман. И тотчас над его головой раздался гром, а с неба хлынула вода. Мужчина удивленно воззрился на небеса. Только что ведь было чистое небо, а тут – дождь? Подняв повыше воротник, человек заторопился прочь. Но дождь не отставал – туча двинулась следом за горожанином, словно приклеилась.

Теодора озарило. Если игральная кость Вороны принадлежала земле, то кость незнакомца означала… стихию воды! Не зря туча поползла за ним вслед! «Меня много – пропал бы мир, меня мало – пропал бы мир». О чем здесь говорится, если не о воде?

Теодор и не думал упускать странного горожанина из виду. Он желал узнать, кто этот новый игрок. Тем более что он – не нежитель. Игрок из Китилы!

Тео крадучись проследовал за мужчиной до самой церкви. Служба там не шла, но на ступеньках сидел какой-то попрошайка. Едва бродяга увидел горожанина, на его лице тут же отразилось удивление, смешанное с благоговением.

– Господин мэр! Подайте!

Он протянул руку, склонив голову, и мужчина извлек из кармана мелкую монету. Рассыпавшись в благодарностях, бродяга упрятал деньги за пазуху, но, когда мэр поднялся по лестнице, долго смотрел ему вслед – и Теодор был готов поклясться, что в этом взгляде не было ничего, кроме страха.

Теперь Теодор знал еще одного игрока. Им стал ни много ни мало сам мэр Китилы. Живой горожанин. Которого боялись все до единого нежители, даже Шныряла. Впрочем, Теодор не мог их осуждать. Ощущение, которое он испытал от одного взгляда на мэра, нельзя было назвать ничем иным, как страхом.

Глава 14. О том, как исчезают люди

Жена молочника остановилась у дома, подозрительно вглядываясь в крыльцо. Между ступенек что-то блеснуло. Женщина наклонилась, и ее рот превратился в буковку «О». Пухлыми пальцами она вытащила из трещинки небольшой камешек. Очутившись на ладони, самоцвет вспыхнул зеленым и, точно упавшая с неба звезда, разогнал темноту.

Женщина зашла в дом, поднялась в свою квартиру на втором этаже и присела на банкетку в прихожей. Она смотрела на камушек и не могла наглядеться. Он казался ей каким-то сказочным сияющим чудом.

В дверь постучали.

Тетушка насторожилась, но открыла. На пороге стояла соседка.

– Кума! Соль дома закончилась, поделись, а? Тесто замесила на пирожки, а сготовить не могу.

– Сейчас, ладно уж… – бубня что-то в духе «свое надо иметь» и «недотепы», молочница принесла кубышку. – Вот, бери. Да только возврати сразу, самой надо.

Соседка исчезла, а тетушка поспешно переоделась в домашнее, плюхнулась на кровать и принялась разглядывать камушек. Свет она не зажигала: в темноте самоцвет горел сам по себе, еще ярче, чем в сумерках.

– Дивное диво, – прошептала женщина.

Вновь кто-то постучал.

Тетушка запихнула кубик в карман халата.

– Покоя не дают! Бестолочи! – выругавшись, женщина открыла дверь, однако никого не обнаружила. – Да что ж сегодня творится!

Стук возобновился. Тихий, но уверенный. Тук-тук-тук. Затем – тишина. И снова: тук-тук-тук.

Звук шел не от двери, а откуда-то из глубины квартиры. Молочница прошла в комнату и выглянула в окно. Там никого не оказалось, только качало ветвями старое абрикосовое дерево. Одна веточка жалобно скреблась о стекло.

– Мерзкое растение! – рассердилась женщина. – Никчемная деревяшка! – Она принесла ножницы, открыла окно и обрезала ветку. – Так-то лучше!

Но едва она сделала несколько шагов вглубь комнаты, как снова послышалось негромкое «тук-тук-тук». Сердце в груди тетушки оборвалось. Она медленно повернулась – за стеклом чернела темнота. Ничего больше.

«Это просто несносный мальчишка, – сказала она себе. – Просто маленький негодяй, которому не сидится на месте. Он выследил меня от лавки до дома. Я выловлю его за ухо и притащу родителям, а после его посадят под замок и отхлещут розгами. Я прослежу, чтобы его родители так и сделали! Это отобьет охоту донимать приличных людей».

Вооружившись веником, жена молочника отперла дверь и, шлепая домашними туфлями, спустилась по лестнице. Она слышала, как открывает дверь своей квартиры соседка, но сейчас было важнее поймать мерзопакостного оборванца. Тетушка притаилась за дверью. Совсем рядом, в каком-то метре от нее, внезапно раздался стук.

– Ах ты дрянь! – громыхнула женщина и выпрыгнула из укрытия.

Соседка удивленно застыла, обнаружив дверь в квартиру открытой.

– Эй, кума, я соль возвращаю. Ты где?

В комнатах оказалось пусто. Неожиданно с улицы донесся испуганный женский вопль, и женщина схватилась за сердце, а потом бросилась вниз. Добежав до последней ступеньки, она боязливо высунула нос из-за двери и огляделась. На улице никого не было. Только густой туман, клубящийся во мраке, и домашняя туфля на крыльце.

* * *

О мэре Китилы ходили слухи не слишком приятные, большей частью – настороженные и опасливые. Кое-кто звал его «живой мертвец». Чушь, конечно, однако было в наследнике древнего рода Вангели что-то этакое… холодное, пугающее. Он говорил редко, но каждое слово его падало обломком льда на булыжную мостовую.

Сейчас мэр сидел в своем кабинете в высоком кресле и вертел в пальцах загадочный камень. Этот камень он обнаружил, придя на место исчезновения молочника. Ходили какие-то слухи про это преступление, и он решил проверить… Не зря. Вангели выключил свет. Так и есть! Кубик светился сам по себе, словно впитал сияние светлячков. Без сомнения, эта игральная кость была чем-то невероятным. Даже волшебным. Впрочем, мэр относился к категории людей, которые не верят в волшебство. Даже тот факт, что, когда он положил кубик в карман, на его голову внезапно пролился дождь и туча преследовала его по всему городу, нисколько не удивил Вангели. Любой другой человек воскликнул бы: «Бог мой! Это ведь волшебство!» Но мэр – нет.

Вангели сжал в пальцах находку и поглядел на портрет мальчика лет пяти. В золоченой рамке, на темно-зеленом фоне, румяный малыш улыбался и сжимал в руке деревянную игрушку. Александру Вангели прищурился. В дверь постучали.

– Войдите.

Дверь беззвучно отворилась, и вошел начальник полиции. Он был точь-в-точь старый пес: лохматый вихор надо лбом, седые бакенбарды и глаза, смелые и неожиданно ясные для человека в возрасте.

– Здравствуйте, капитан.

Мэр встал и учтиво протянул руку. Пожимая ее, начальник полиции про себя отметил, что ладонь мэра не теплее дверной ручки.

– Еще один случай. Женщина средних лет, жена молочника, первого пропавшего. Соседка говорит, видела ее буквально за несколько минут до исчезновения. Та была не на шутку взволнована.

– Враги?

– Весь подъезд. Как обычно! – усмехнулся капитан.

По лицу мэра не проскользнуло даже тени улыбки. Он редко улыбался, и уж точно не при полицейских.

– Недоброжелатели семьи. Быть может.

Начальник полиции пошевелил усами.

– Маловероятно. На месте похищения кое-что обнаружено… Вам лучше увидеть это самому. Это дает все основания считать, что преступление совершено необычным способом.

– Необычным? – Тон мэра слегка изменился. – И кто же, по-вашему, его совершил?

Начальник полиции сжал губы и посуровел. То, что он должен сказать, – худшая новость за последние десять лет. Он знал об отношении мэра к таким вещам. Вангели потеряет покой. Мэра не видели злым, однако сквозь его нечеловеческую бесчувственность проступали пугающие черты, если ему сказать что-то подобное. Начальник полиции сквозь зубы произнес:

– Они.

Зрачки мэра на мгновенье стали огромными, будто в глазах распахнулись две черные дыры.

* * *

Тео проснулся в сумерках, услышав далекие звуки волшебной кобзы. Музыкант играл где-то у реки, и грустная, тонкая мелодия плыла по воздуху над кладбищем и холмами. Тео ощутил запах чего-то нового, раскрыл дверцу чердака и понял: ветер был совсем теплым.

Это невероятно. Ведь только начало марта. Очередное волшебство Макабра? Смерть решила устроить теплые весенние каникулы! Но действительно – никогда прежде весна не приходила так быстро.

За день солнце пригрело так, что тут и там виднелась молодая зеленая травка. В небе загорались звезды, а где-то у горизонта мерцала комета. Хвост за ней был совсем большим, и даже горожане уже заметили небесное явление. Они выходили по вечерам глазеть на удивительную комету, и это Теодору совсем не нравилось – лишние свидетели его поисков игральных костей были ни к чему.

Тео решил перекусить по-быстрому и отправиться на разведку. Он все еще не нашел игральной кости, а время шло – что, если остальные растащат и ему ничего не достанется? Тео взял дневник и пролистал страницы. На последних почерк был корявым – Теодор был занят поисками и записывал все впопыхах. Он старался не приближаться к местам прежних похищений – по слухам и шепоткам нежителей он понял, что тени по-прежнему там. Они сторожили эти места, и Теодор отнюдь не горел желанием вновь с ними встретиться.

Но он должен найти свою игральную кость! Теодор по-быстрому набросал:

Стихии и их игроки:

Ворона – «земля».

Человек в маске – «огонь».

Мэр Китилы – «вода».

Игрок Х – «огонь».

Теодор задумался. Игрок Икс – так он назвал того, кто забрал игральную кость с места исчезновения отца. Тео так и не узнал, кем он был.

Теодор принялся тушить костер. Сапоги из кабаньей кожи, единственное напоминание об отце, выдерживали огонь. Тео растоптал угольки, и тут один подскочил в воздух и упал на дневник. Страница вспыхнула.

– Эй!

Тео, обжигаясь, захлопал ладонями по книжке и затушил пламя.

– Да что за чертовщина происходит? – возмутился он и замер прислушиваясь.

Выглянув в окно, он увидел Ворону. Тот изрыгал страшные ругательства, пытаясь высвободить ногу из ямы. Около одной могилы земля провалилась, и альбинос увяз по самые колени. Наконец, вымазанный в грязи, Ворона выбрался наружу. Когда Тео спустился и подошел, парень блеснул на него красными глазами.

– Прелесть! Теперь я и шагу не могу ступить, чтобы не провалиться по колено, не ощутить за шиворотом ком земли или не хлопнуться в грязь. Значит, вот как проявляется действие стихии? С детства ненавижу землю! В меня постоянно кидали комьями! Впрочем, я не один такой везучий. Тут в городе прошел ливень. На одной-единственной площади, как тебе? Да еще хлестал так, будто туда ринулись все тучи мира. Сдается мне, это еще один участник… Узнать бы, кто он.

– Ты знаешь кого-то еще из игроков?

Ворона почесал нос, и на белой коже осталось пятно грязи. Он глянул на Теодора.

– Знаю. Есть один… Если ты о нем узнаешь, тебе это явно не понравится.

– Я хочу узнать, – сказал Теодор. – А взамен скажу, кто тот игрок, за которым гнался дождь.

– Обмен, стало быть?

Ворона покачал головой и взгромоздился на надгробие. Бужору Болдуряну явно не понравилось бы, что его эпитафия «Покойся с миром, верный друг!» была мигом измазана грязью.

– Что ж… На днях у одного жителя сорвало крышу с оранжереи. Закрутился такой ветрюган, что вымело все цветы. А они были диковинные – орхидеи, лианы. Как ты понимаешь, смерч в городе – нечто из ряда вон, как говорят. Сдается мне, там бушевала стихия воздуха. Крыша поднялась в небо и приземлилась ровнехонько на старое поместье, где проживает Алхимик.

– Алхимик? Это кто такой?

– Титу Константин, он входит в Пятерку Совета, которую возглавляет мэр; ну, а ты уж слыхал, что Пятерка некогда устроила расправу на кладбище. Они единственные знают о нежителях. Впрочем, сейчас думают, что всех отсюда вымели.

– Ты про облаву? – Теодор взобрался на другой камень, без надписи.

Ворона сделал паузу, видя, что Теодор мало что понимает.

– У Вангели когда-то умер ребенок, – со вздохом принялся объяснять он. – И какой-то нежитель был к тому причастен. Мы так и не выяснили кто. И мэр Вангели тогда прознал про кладбище. Устроил облаву, страшнее не придумаешь! Что тут было! Половина удрала в другие места, а некоторые так и вовсе исчезли. Говорят, мэр их словил и что-то с ними жуткое сделал… А ведь заметить нежителя – не говоря уж о том, чтобы изловить, – это никому, считай, неподвластно! Так устроен мир – живые с мертвыми не пересекаются. Однако Вангели это удалось! С тех пор мэр сам не свой, глаз с кладбища не спускает. Мы затаились как могли, и мэр считает, что уничтожил всех. Но если он узнает, что кладбище по-прежнему населено, – Пятерка придет снова и уничтожит всех до единого. Потому что мэр до глубины души – если она у него есть – ненавидит нежителей и мечтает стереть с лица земли. Каждого и собственноручно.

Теодору стало не по себе. Получается, если бы Вангели его увидел – точно бы узнал. С таким лицом, как у Тео, привлечь внимание ничего не стоит.

– Получается, что игрок – горожанин? Тот, у которого сорвало крышу с оранжереи? И кто он?

– В том-то и проблема! – Ворона устало постучал пальцами по покосившемуся кресту, на котором его рука выделялась белым пятном. – Этот Цепеняг тоже входит в Совет.

Теодор чуть не задохнулся, вспомнив все как мерзкий сон, который видел в детстве и пытался забыть.

– Чучельник?!

– Чего ты глаза-то вытаращил? Ну, Чучельник.

– Откуда он здесь взялся?

– Переехал несколько лет назад. Ты его знаешь? А знаешь, что он делает чучела не только из зверюшек, но и… – тут Ворона приблизился и зашептал: – из нежителей?

Тео вспомнил голову с косыми глазами. Получеловек-полуживотное. И лапа перекидыша. Не зря отец предупреждал его держаться от Чучельника подальше. Цыган убивал нежителей и делал из них чучела.

– Цыган по фамилии Цепеняг, – убито проговорил Теодор. – Да, я его знаю.

– Так что теперь в нашей теплой компании завелся живячок, который, если увидит хоть одного нежителя, сдаст нас Пятерке Совета и самому мэру.

– Два живяка, – устало проговорил Теодор.

– Что? – Ворона ошарашенно уставился на него.

– Я знаю второго игрока, и тебе это не понравится…

– Второй игрок – тоже горожанин?! – вскричал Ворона. – Кто?

Альбинос сжал кулаки и огляделся, будто ожидая, что сейчас вылезет человек с удавкой.

– Мэр.

По тому фонтану из грязи, который Ворона поднял, когда свалился с надгробия, Теодор понял: эта новость была худшей из всех.

Титу Константин по прозвищу Алхимик жил на окраине Китилы. Дом его напоминал черный зуб – старый, гнилой, шаткий. Он стоял здесь с незапамятных времен и успел обрасти легендами. Алхимик прибыл в город много лет назад и поселился в Черном Зубе, отмахнувшись от суеверных толков, как от мух. Он жил уединенно, но активно участвовал в городских собраниях, жизни Китилы и водил знакомство с гробовщиками.

Тео и Ворона поднялись на всхолмье, откуда открылся потрясающий вид на другую половину города и поле. Теодор вдруг увидел огонек далеко на холме. Он прищурился – огоньков стало несколько, и они поползли вверх, словно какая-то процессия.

– Что это? – Он указал на холм.

– А-а, – кивнул Ворона, – руины смотровой башни. Там время от времени появляются загадочные огоньки. «Мертвые все еще держат дозор», – говорят пастухи, которые выгоняют отары на поле. Они убеждены, что призраки следят за трактом, чтобы охранять город. Алхимик, думаю, поселился здесь по той же причине: следит за кладбищем. Вон там, видишь? – Ворона указал на стеклянное здание поодаль. – Оранжерея Чучельника. Ишь, устроились рядышком – как пара сапог.

Они стояли среди деревьев, глядя на луну, отражавшуюся в темных окнах Черного Зуба. На темной улочке показался старик, который быстро шел по направлению к старому дому. Теодор удивился, насколько энергичны его движения, будто маленький мальчик надел взрослый костюм. Ворона потянул за собой Теодора и залег в перелеске. Старик приостановился, будто поджидая кого-то. Теодор огляделся. Со стороны дороги шагал рослый паренек.

– Это Корнел. Его племянничек. Гнусный, мерзкий, прыщавый… – Ворона зашипел, брызжа слюной, так что разобрать ругательство оказалось невозможно.

Корнел нес что-то длинное и темное. Луна вышла из-за туч, и Теодор увидел, что парень тащит за хвост дохлую кошку.

Алхимик подошел к Черному Зубу, но вдруг налетел сильный порыв ветра. С головы старика сорвало шляпу, он бросился за ней, и ветер потащил его по дороге, словно маленький аэростат, только ноги волочились по земле.

– Помогите! – закричал старик.

Корнел вскрикнул, кошка полетела в кусты, и племянник ринулся за дядюшкой. Ветер крепчал, и ноги Алхимика уже оторвались от земли. Еще чуть-чуть – и его унесло бы в небо. Корнел вцепился в старика и опустил того на землю. Ветер, крутя шляпу помчался дальше.

– Уф! – донесся тяжелый вздох. – Дядюшка, ты уверен, что это хорошая затея? Тебя уже третий раз сдувает.

Алхимик поднялся с колен и принялся деловито собирать камни. Он напихал булыжники в брюки, в карманы пиджака и даже немножко за пазуху, а после, чуть подумав, сыпанул горсть гальки в отвороты сапог.

– Все! Теперь не утащит! – заявил Алхимик. – А если что, буду передвигаться, держась за железную тележку.

– Мне кажется, это дурная затея. Тебе лучше выкинуть эту кость. Тот чудак в дурацкой шляпе, по-моему, наболтал какой-то чуши! Не верь ему. Он просто хочет содрать с тебя денег.

– Корнел, – старичок вытащил из куста дохлую кошку, – я давно читал про Макабр в записях алхимиков – это правда. Кобзарь не лгал. Я получу вечную жизнь! Он сказал, там можно набрать живой воды! Дело решено – я играю. Ты бы лучше помог. Может, и тебе достанется!

Корнел подпрыгнул, по-видимому обрадованный идеей перехватить частичку бессмертия от дядюшки, и все трое, включая дохлую кошку, скрылись в доме. Некоторое время спустя мансарда осветилась, и оттуда начали доноситься странные звуки, будто воет какое-то придушенное животное. Изредка кто-то вскрикивал. Потом – тишина. И снова вой.

Теодор с Вороной переглянулись.

– Значит, не просто так крыша упала на его дом! И Чучельник, и Алхимик – оба игроки!

– Да-а… – протянул Теодор. – Вот так поворот.

Они подождали до полуночи. Свет погас, в доме стало тихо. Теодор и Ворона посидели еще немного, но ничего не происходило. Видимо, хозяева отправились на покой.

– Это необычно, – задумался Ворона. – Чаще свет горит чуть ли не до утра, Алхимик много работает именно по ночам. А днем спит. К счастью.

– К счастью?

– Я, – кисло сказал Ворона, – тоже днем сплю.

Альбинос вздохнул и полез сквозь кусты. Тео подумал и отправился следом. Они зашагали к кладбищу. Делить дорогу было неловко. Одно дело – следить сообща. Но вместе прогуливаться под луной для таких одиночек – это что-то из ряда вон выходящее.

– Алхимик… чем он занимается?

– Я бы тоже хотел знать. Полагаю, тем же, чем и остальные алхимики.

– И многих ты знаешь?

– Некоторых, – туманно ответил Ворона.

– Хм.

– Ты наверняка слышал, что алхимики ищут секрет вечной жизни? Они суют нос в подлунный мир, и хотя большинство остается без носов, самые пронырливые узнают то, что смертным ослам знать не надо. Я давно наблюдаю за Алхимиком. Он хорошо скрывается. Но кое-что упускает, – Ворона усмехнулся, – как и любой из города. Алхимик кое-что хранит в тайне даже от Пятерки Совета.

– Что, например?

– Похищение трупов.

Теодор шумно выдохнул. Они молчали до следующего холма, где оба остановились. Тео исподтишка рассматривал Ворону. Хотя его нос был небольшим, в лунном свете он отбрасывал просто гигантскую тень. Теодору почудилось, в глубине тени что-то движется, вроде как очертание птицы… А может, просто иллюзия.

– Итак, вот и участники Макабра: Чучельник, Алхимик, мэр, Маска и я.

– Ты знаешь о Маске?

– Да, Шныряла рассказала.

– О-о, да вы помирились.

– Никак нет, – фыркнул Ворона. – Но игра подразумевает кое-какие условия. Приходится взаимодействовать. Итак, двое нежителей, трое живых. Если я правильно понимаю, должно быть равновесие. Макабр – соревнование со Смертью. Чтобы силы обеих сторон были равными, нужно равное количество участников. Ты знаешь кого-то еще из игроков? – спросил Ворона.

Теодор угрюмо глянул на альбиноса и нехотя кивнул.

– Игрок Икс. Не знаю, кто он, нежитель или живой, но у него кость огня.

– Что ж… – Ворона улыбнулся и подкинул в воздух свой кубик. Тот зеленой вспышкой упал на белую ладонь. – Спасибо за игрока Икс. Ну, и я расскажу тебе кое-что. В городе недавно произошло еще одно похищение. Теперь даже безмозглые живяки о чем-то догадались, и потому о нем мало слышно. Я как-то прогуливался у молочной лавки, и в соседнем дворике услышал разговор… Думаю, тебе следует наведаться туда, к дому молочника и его жены… Жизнь за жизнь, так ведь?

Ворона вспрыгнул на пригорок.

– Кажется, я понимаю, зачем Смерть устраивает Макабр. Раньше люди верили, что иногда живые и мертвые сходятся в жутком танце, и вешали на стенах гобелены, где со скелетами отплясывали все – от крестьян до епископов. Чушь, конечно, но в этом отголосок Игры. Макабр – союз живых и мертвых! И хочешь ты или нет, а всем придется в нем завертеться! Впрочем, «кто научился умирать, тот разучился быть рабом». – Альбинос подмигнул и скрылся из виду.

Теодор постоял и зашел под арку, скользнув меж теней, и его шаги не отзывались эхом под сводами. Выйдя на пустую улицу, Тео увидел неспешно бегущую дворнягу. Собака понюхала воздух, огляделась, подошла к столбу с белеющей листовкой и встала на задние лапы. Теодор был готов поклясться: она читает объявление!

Тео знал, что за лист трепал ветер: с изображением дородного мужчины с усами, на голове которого красовалась белая шапочка. Лицо мужчины едва вмещалось в рамку, а надпись гласила: «Пропал».

Собака опустилась на четыре лапы и деловито побежала в город. Теодор моргнул и пошел следом, старательно выбирая самые темные места. Он спустился по наклонной мостовой и вдруг понял, что собака исчезла. Тео почесал в затылке. Он-то считал себя следопытом, а тут… Тео огляделся: он стоял на краю улицы Роз. Еще пара минут – и он очутился на маленькой площади, а потом свернул в темный лабиринт заборов и сарайчиков, возле которых складировали доски, клетки для животных и птиц, старые бочки. Наконец впереди открылся просвет, и Теодор увидел небольшой дворик. Возле подъезда двухэтажного дома над скамьей грустно склонилось абрикосовое дерево.

Никого.

И тут он увидел собаку! Та стояла у корней абрикосового дерева и что-то тщательно обнюхивала.

Тео поднял ком холодной влажной земли и швырнул из-за угла в дворнягу. Испуганно взвизгнув, она метнулась куда-то за дом. Тео подошел к дереву: так и есть! По стволу абрикоса протянулись ряды корявых букв:

Теодор сразу понял, о какой стихии говорится в загадке. Он читал подобную, когда Ворона обнаружил кость. Значит, здесь тоже должна быть… Где же? Теодор огляделся, и в темноте под крыльцом ему померещилось зеленое свечение.

Он нагнулся и протянул руку, как вдруг кто-то ухватил его за шиворот, зажал рот рукой и потащил назад, в темноту за сарай.

– Тихо! – прошипел ему на ухо девичий голос. – Иначе крышка.

Из-за угла дома раздались голоса, и во двор зашли люди.

В закутке остро ощущался собачий запах. Тео обернулся и увидел Шнырялу, которая испепеляла его взглядом. Так вот кем была та дворняга! Тео понял, что оказался в дураках. Как он сразу не сообразил, ведь Шныряла – перекидыш!

– Что ты здесь делаешь, урод? – прочел он по ее губам.

– А сама? – беззвучно ответил Теодор.

Девушка провела большим пальцем по шее, намекая, что ждет Теодора. Тот широко ухмыльнулся. Шныряла приложила палец к губам, но это было излишне – Теодор и так знал, что следует молчать.

К дереву направлялись пятеро. Впереди шел высокий человек в черном, и Теодор сразу его узнал. Он почувствовал себя словно на ладони, словно не стоял в темноте за сараем, а торчал прямо под деревом, да еще и ясным днем. Вангели неспешно огляделся. Когда мэр повернул голову к сараю, у Теодора екнуло сердце, и он зажмурился.

Мэр остановился у дерева и, казалось, ничуть не удивился буквам. Он изучал их хладнокровно и молча.

– Здесь? – спросил толстый человечек в котелке.

– Да, – ответил начальник полиции.

– Батюшки! – Толстяк увидел надпись, вытащил из кармана фляжку и выплеснул половину себе в глотку. – Батюшки-светы! – Он снял котелок, почесал лысину и принял, с его точки зрения, лучшее решение в этой ситуации – опорожнил фляжку до конца.

Теодор стоял ни живой ни мертвый. Люди, целых пять, и так близко! Он и Шныряла, затаившись, глядели из мрака между постройками. Нависающие по обе стороны крыши сарайчиков создавали глубокую тень. Глаза Шнырялы дико блестели: она узнала Совет!

Высокий черный человек – глава Пятерки, мэр Вангели.

Толстяка с фляжкой звали Янко Попеску. Простак, сама наивность, любитель горячительного. По мотивам историй, в которые Попеску ввязывался из-за любви к содержимому фляжек, можно было написать роман не менее захватывающий, чем о приключениях трех мушкетеров. Байки о Попеску рассказывали за кружкой пива в барах; к счастью, материал не иссякал – Янко регулярно подкидывал темы для анекдотов. Говорили, что бесконечны только две вещи: Вселенная и любовь Попеску к фляжке.

Петру Цепеняг. Черноглазый цыган со смуглой кожей и носом, загнутым к подбородку. Его оранжерея в Изворе сгорела несколько лет назад, и он отстроил тут новую. Чучельник охотился в лесах, но говорили, он делает и более редкие поделки – чучела диковинных существ. На такое находились покупатели. Когда Чучельник проходил мимо кладбища, нежители были готовы провалиться под землю в прямом смысле слова.

Седой решительный мужчина – начальник полиции по имени Симион Стан. «Нюх у Стана лучше собачьего», – говорили в полиции, и кто-кто, а Шныряла знала цену комплименту.

Последним – Шныряла затряслась от злобы, когда увидела его, – был костлявый человечек с юркими глазками. Титу Константин по прозвищу Алхимик говорил тихо, шепелявил и выглядел совершенно безобидным, тщедушным старичком. Худые руки, тощие ноги наводили мысль о том, что он болен и скоро сойдет в могилу. Однако старик намеревался прожить еще сотню лет и старательно над этим работал в лаборатории.

– Здесь был кто-то.

– Что вы, господин мэр! Ребята сказали, никого не видели. Все спят!

Теодор похолодел, а Шныряла только блеснула выпученными глазами.

– Когда мы подходили, здесь был кто-то, – повторил мэр.

Остальные члены Пятерки переглянулись, но смолчали.

Чучельник шагнул к дереву и зачитал надпись:

Теодор переглянулся со Шнырялой. Та сдвинула брови.

– Дом для мертвых? – промямлил Янко Попеску. – Мертвых? Бог мой! Этот неизвестный – псих!

– Или неизвестные, – заметил начальник полиции.

– Неизвестные? Не хотите ли вы… О! – Попеску взволнованно потянулся к фляжке, но вспомнил, что она пуста. – Батюшки! Мне даже страшно подумать…

– Не думайте, – отозвался Симион Стан.

Попеску фыркнул, однако заговорил мэр:

– Это они.

– Содержание двусмысленно, – покачал головой Стан. – Мы не можем быть уверены в том, что похититель нам известен.

– Капитан, – мэр внимательно поглядел на Стана, – если бы вы похитили кого-то, то написали бы загадку?

– В этом нет ничего удивительного.

– Неужели?

– Дом для мертвых! – воскликнул Попеску. – Батюшки! Он псих, ей-богу, псих! Страшный, неуловимый и опасный!

– Успокойтесь, – холодно сказал Стан. – Нет ничего опасного в этих стишках. Мертвецы, мрак, черви… Это может оказаться одержимый магией. Оккультист, в конце концов.

– Может?

– Лучше, если бы это было именно так.

Мэр мрачно усмехнулся.

– Вангели, послушайте, – обратился к нему начальник полиции, – покуда есть надежда на то, что преступника легко изобличить, нельзя допускать возникновение паники!

– Паники вообще никогда нельзя допускать.

– Вот именно! В этом городе слухи распространяются быстрее ветра… Об этом не должно быть сказано ни слова. Только, – он обвел взглядом пятерых, – между нами.

– И что делать, если пропавших не обнаружат? – поинтересовался Чучельник.

Симион Стан замолк.

– Кхе-кхе… – В голосе Титу Константина слышалась то ли усмешка, то ли неодобрение.

– Поделиться средством от кашля? – скривился начальник полиции.

Старик, казалось, не заметил колкости и как ни в чем не бывало подошел к дереву.

– Смею предположить, – начал он, – что вопрос, скорее, не в том, кто похититель… А в том, чего он хочет.

– Похищать, – фыркнул Попеску.

– Нет, дорогой мой, – скрипуче засмеялся Титу Константин, – о нет… Сие послание, загадка, позвольте заметить, содержит… м-м-м… так называемый позыв к действию. Отгадать ее.

– Что? – удивился Попеску. – Отгадать загадку? Про мертвых? Чушь! Бред! Ерунда! Полнейшая и глупая не-су-ра-зи-ца.

– Кхе-кхе, мне кажется, это не так, дорогой мой. В этой бессмыслице, возможно, больше смысла, чем может подумать обычный… извините за выражение… кхе… простак.

Попеску вспыхнул, на его красных скулах заиграли желваки.

– Господин мэр, – Алхимик повернулся к Вангели, – возможно, стоило бы прислушаться к указаниям? Возможно… Я, конечно, не смею указывать… м-м-м… Но одна идея, с вашего позволения, одна… м-м-м… скромная идея не кажется такой уж пустой.

– И что же означает эта загадка? – Вангели устало коснулся виска.

– О, – хихикнул старик, – о, это нетрудно. Всего-навсего лишь… одну из известных людям стихий. «Она – дом для мертвых, начало всего и конец». Это земля!

– Земля… дом мертвых, – медленно проговорил Вангели. – Стало быть, похитители – они… Живые мертвецы. Снова. После стольких лет.

Мэр говорил тихо, но каждый звук слышался так четко, словно в мире других не было. «Снова. После стольких лет». Ледяные слова, не сулящие ничего хорошего.

– Они же исчезли, – проговорил Стан.

Попеску блеснул глазками. Непонятно, чего ему хотелось больше: открыть фляжку с горячительным или закрыть неприятную тему.

– Их здесь нет. Так ведь он говорил? Человек в маске?

Мэр промолчал.

– Я верю ему.

Попеску насупился:

– Но… маска.

Теодор переглянулся с Шнырялой. Человек в маске? Не о том ли игроке речь, который похитил кость огня? Но ведь Маска – нежитель. Кто бы еще мог умчаться на летающем коне!

– Этот черный – странный тип. Разве можно доверять тому, чье лицо не видишь?

– Он был полезен, – сказал мэр.

– Это-то да… Но почему он всегда приходит ночью? И в маске?

– Не знаю. Но он – один из нас.

– Маска говорил, этих мерзких мертвяков больше нет, – отозвался Попеску.

– Он говорил, их нет здесь, – проговорил мэр. – Теперь, я думаю, он ошибается. Нежители ближе, чем мы думаем. Но чем ближе они к нам, тем ближе к своей смерти.

От этих слов по коже Тео пробежали мурашки.

– Мир только для живых. Мертвым здесь не место.

Вангели прикрыл глаза, вжав палец в висок, словно думая о чем-то. А может, напротив – пытаясь забыть.

Вскоре члены Пятерки принялись расходиться. Мэр, прежде чем исчезнуть за поворотом, оглянулся и стоял так долго, что Теодору показалось: вот-вот он направится прямиком к ним! Секунды тянулись бесконечно. Однако мэр постоял, отвернулся и ушел.

У дерева остался только Симион Стан. Когда все стихло и дома погрузились в холодную ночную тишину, он негромко сказал:

– Выходи.

Тео посмотрел на Шнырялу. Девушка вытащила нож, но Теодор покачал головой.

– Давай выходи. Я знаю, ты здесь. Я тебе ничего не сделаю. Просто хочу поговорить, а нет – придется тебя наказать. Там, на углу, полицейские, мне придется сдать тебя им, сказав, что ты подслушиваешь дела Совета.

Полицейские? Сколько их? Теодору нарисовалась толпа жутких типов с дубинками в руках, ведь полицейских он ненавидел больше всех.

– Отвлеки его, – еле слышно выдохнула Шныряла. – Я подкрадусь сзади и схвачу за горло. Если он закричит, нас обоих повяжут. Мэр еще где-то рядом!

Тео нехотя кивнул, и в тот момент, когда уже хотел выйти, из-за угла другого сарайчика шагнула какая-то девчонка.

Она была небольшого роста и, в отличие от горожанок, носила штаны, а не юбку. Даже при свете луны Тео разглядел, насколько обтрепаны штаны и куртка. Девчонка сдула со лба челку и уставилась на Стана, уперев руки в бока. На ее плече висел лук, а за спиной угрожающе топорщились в колчане стрелы.

– Санда, из-за угла падала твоя тень. А эту вихрастую челку я где угодно узнаю, – проговорил начальник полиции.

– Ну и что? – фыркнула девчонка. – Сколько раз говорила, чтобы ты рассказал мне. А нет – сама узнаю.

– Не суй нос в дела Совета, иначе без носа останешься.

– Папа! – Санда сжала кулаки. – Мне не пять лет! Я не ребенок. И скоро я буду в Совете!

Симион Стан покачал седой головой.

– Это невозможно. Ты – девочка, в Совете одни мужчины. Причем взрослые. Там не место для… детей.

– Я не ребенок! – вскричала девушка, и Стан, шикнув, приложил палец к губам. Санда покачала головой, но голос понизила: – Ты прекрасно знаешь, что я в свои шестнадцать умею больше, чем твои балбесы Нику и Нелу. Тоже мне, полицейские! – Она пренебрежительно фыркнула. – Неужели ты думаешь, что дочь начальника полиции не может постоять за себя? Я хочу быть в Совете! Я хочу найти их!

Симион Стан шагнул к девушке и схватил ее за плечи.

– Санда, живых мертвецов не существует.

– Вы же занимаетесь их поисками! – вскрикнула она, чуть не плача. – Я все слышала! Это они похитили ту женщину? Они написали загадку, чтобы поиздеваться? Они похитили молочника, а теперь ее! Если так – их уже нет в живых!

Стан покачал головой:

– Мы найдем их. Я, начальник полиции, отвечаю за горожан.

– Нет! Не будет с ними ничего в порядке! Они умрут! Я знаю, сама видела!

– Ты всего лишь переболела ветрянкой, а после недели высокой температуры… услышала что-то у соседей и сбежала из дома! Мы чуть с ума не сошли, когда увидели, что тебя нет. Не знаю, что там ты увидела на речке, но я уверен, тебе почудилось. – Начальник полиции тяжело вздохнул. – Раду утонул.

– Вы не нашли тела!

– Иногда так бывает… Да еще этот проклятый омут. Вот на прошлой неделе возле кладбища утонул пастух, а рядом была выжженная земля… Ну и что?

– Отец, – Санда отмахнулась, – не заговаривай мне зубы. Я прекрасно знаю, что живые мертвецы существуют. В городе столько слухов о кладбище! И там пропал мой лучший друг!

– Раду поссорился с мамой и убежал на речку. Там решил искупаться и утонул. Ты же нашла его кулон с птицей на берегу, и тетя Мирела его узнала. Да, она все еще ждет сына, но прошел уже год! Мне жаль твоего друга, но поверь: он утонул.

– Я была с ним. Мы оба сбежали. И я слышала его крик на берегу… Его что-то утащило под землю… – Девушка вздрогнула, как будто ей стало тошно, и ее лицо исказила гримаса ужаса и отвращения.

– Нет. Ты себе придумала, Санда. Никто его не…

– Я видела это чудовище! Оно…

– Неправда!

– …его съело!

Санда зажала себе рот ладонью, словно ее вот-вот вырвет.

– Он был моим лучшим другом, папа, – помолчав, тихо заговорила она. – А его съели… Я слышала, как он кричал там, под землей. Ты не хочешь найти это чудовище, хотя прекрасно знаешь, что живые мертвецы похищают людей.

Симион Стан грустно покачал головой.

– Тогда я сама поговорю с мэром. Он должен взять меня в Совет. И ты не сможешь мне указывать.

– Иди домой, – устало проговорил Симион Стан и вздохнул, заметив на курточке девушки кулон – деревянную птицу.

Девушка сжала подвеску в кулаке и проговорила хриплым голосом:

– Я найду их, слышишь? Сегодня или через сто лет – я их найду. И никто меня не остановит!

Она рванулась в сторону, подпрыгнула, уцепилась за крышу сарая, буквально взлетела на него – и исчезла. Теодор со Шнырялой вжались в стену, стараясь превратиться в невидимок.

Симион Стан покачал головой, повернулся, еще раз осмотрел буквы, пересекающие ствол абрикоса. Краем глаза он заметил под крыльцом какое-то мерцание и даже крякнул от удивления. Только он присел и потянулся к зеленому огоньку как налетел ветер. Стан схватился за шляпу, но ее вырвало из пальцев, и она с бешеной скоростью закружилась вокруг мужчины. Вихрь завыл, засвистел во дворике, срывая белье с веревок, подхватывая всякий мусор, бумажки, прошлогодние листья, сухие ветки. Теодор и Шныряла вцепились в стену сарая, ногу Теодора уже оторвало от земли и он едва-едва держался пальцами за доски. Внезапно доска оторвалась и взмыла в воздух, но Теодор, взвыв, проделал неимоверный кульбит, вырвался из объятий ветра и рухнул обратно в щель между сараями, на какой-то старый хлам и Шнырялу.

Высоко над ними с громким криком уносился в небо Симион Стан.

Ветер пропал так же неожиданно, как и появился. Во дворик с грохотом и стуком попадали доски и ветки, а следом возле крыльца рухнул канализационный люк.

Шныряла выбралась из-под завала и, отпихнув Теодора, ринулась к крыльцу, где под первой ступенькой блестела игральная кость. Теодор бросился следом за девушкой, но не успел.

Едва Шныряла вытащила кубик, мимо нее свистнула стрела, вспоров кожу на запястье. Шныряла вскрикнула, зеленая искорка выскочила из ее пальцев, подпрыгнула и, сверкнув, упала в темноту открытого канализационного люка.

– Ни с места, а то еще выстрелю! – завопила вихрастая Санда, стоя на заборе. Ее взгляд упал на шляпу Симиона Стана, которая валялась под деревом, и лицо девчонки исказилось. – Вы! – Она выхватила вторую стрелу и положила на тетиву. – Где он?!

– Бежим! – вскрикнула Шныряла, бросилась к сараю, но, словно опомнившись, поглядела на люк. Оттуда лилось зеленоватое свечение. Колодец пугал глубоким провалом, оттуда тянуло опасностью и землей. Шныряла передернулась, словно припомнила какой-то забытый страх.

Теодор толкнул ее, и возле уха Шнырялы просвистела вторая стрела.

– Дура, не до этого!

Они ввалились в закуток за сараем, и тут уже Шныряла толкнула Теодора. Над его головой вонзилась стрела, и Тео только ахнул от неожиданности.

– Еще чего! – Хищное лицо Шнырялы исказилось ухмылкой. Она плотней натянула на плечи шкуру, вытащила из-за пазухи нож. Воткнула его в доску на земле и, подпрыгнув, сделала умопомрачительный кувырок на лету. Едва ее руки коснулись земли по ту сторону доски, они стали звериными лапами, а остальное тело – собачьим.

Дворняга вылетела из-за сарая и бешеными зигзагами ринулась к люку. Она ухнула в темноту колодца и почти тут же выскочила обратно, держа в зубах светящуюся искорку. Стрела задела Шныряле хвост, и она взвыла от боли, но камень из пасти не выпустила. В несколько гигантских прыжков она скрылась за углом дома, из окон которого выглядывали переполошенные шумом горожане.

Теодор прыгнул на забор. Он уже подтянул вторую ногу, но вдруг сорвался и грохнулся оземь, да так, что спина затрещала. И тут же ощутил на своем горле острый наконечник стрелы.

Над ним стояла Санда. Ее взгляд скользнул по изможденному лицу и уродливому выпуклому шраму. Потом девушка посмотрела Тео прямо в глаза – карие, с золотыми искорками – и удивилась, что они не похожи на глаза страшного мертвеца. Она тряхнула головой:

– Где он? Куда вы его утащили?

Теодор молчал. Ботинок девчонки давил на грудь, упираясь в дневник во внутреннем кармане плаща.

– Я знаю, ты мертвец-людоед. Нелюдимец, так вас называет мэр. Вы жрете людей!

Она содрогнулась от отвращения и нажала стрелой сильнее. Тео почувствовал, что на его коже проступила кровь, и тяжело задышал. Он хотел достать нож из голенища, но не мог дотянуться – ведь над ним нависала девчонка так, что запах ее волос щекотал ноздри.

– Не молчи! Говорить умеешь? Я тебя сейчас застрелю или отведу к мэру!

В этот же миг над их головами со свистом пронесся ветер, над макушкой Санды завертелся маленький смерч, и оттуда прямо во всклокоченную челку выпал сверкающий кубик.

Девушка удивленно выпучила глаза, и эта секунда промедления дала Теодору возможность среагировать. Он дернулся, отбив стрелу, ударил Санду по руке и вырвал лук. Но девчонка не растерялась, схватила вторую стрелу и пырнула воздух возле его уха. Теодор увернулся, и в то же мгновение плечо его вспыхнуло болью. Тео схватил девчонку за локоть, сделал подсечку и бросил ее на землю, тут же навалившись сверху. Санда охнула от боли, когда руки Тео сжали ее плечи. Она мотнула головой, попытавшись его сбросить, но Теодор ударил ее головой о землю. Хотел приложить еще раз, но остановился.

В глазах девушки блестели слезы. Сжав зубы, она смотрела прямо на Тео, и этот взгляд вызвал в нем какое-то очень странное чувство.

– Мой папа… – выдохнула Санда. – Ты…

Она смотрела ему в глаза так, что Теодор растерялся. Он хотел заломить ей руки за спину, чтобы девчонка закричала от боли, но пальцы не повиновались. Тео просто замер и чего-то ждал. Девушка всхлипнула, и он, сам не зная зачем, разжал пальцы, встал и отошел на пару шагов.

– Это не я. Не мы.

Он видел светящийся кубик, запутавшийся в волосах девушки. Игральная кость была у него под носом. Можно было протянуть руку и взять его.

Игральная кость за похищенного Стана. Так же как за похищенных родителей Теодора…

Тео шагнул к девушке, но в тот же миг раздался оглушительный раскат грома, и на Санду обрушился ливень. Дождь хлестал как сумасшедший всего в метре от Тео, и до него долетали холодные брызги. И Теодор понял, что кость принадлежит не ему, а Санде. Стихия уже признала ее игроком.

Он отступил и, бросив последний взгляд на растерянное лицо девчонки, исчез в проулке меж сараями.

– Эй!

Санда еще что-то кричала вслед, но Теодор не обернулся. Плечо кровоточило, и Тео сжал его посильнее пальцами. Он поднял глаза к небу и увидел, что у кометы уже было два хвоста. Тео так и замер посреди темной улицы. Сегодня начнется первый тур! Все игроки нашли свои игральные кости… Значит, он не игрок? Он следил за каждым из мест похищений, гонялся за игральными костями… и так ни одной и не добыл. Что-то вечно уводило кубик из-под самого носа, и теперь Теодор не может участвовать в Макабре.

Значит, играть со Смертью будут четверо живых – мэр Вангели, чучельник Цепеняг, Алхимик, Санда Стан – и четверо нежителей – Маска, Ворона, Шныряла и…

Кто же четвертый? Неизвестный игрок, похитивший кость за его родителей! Теодор так ничего и не выведал о таинственной фигуре, игроке Икс. Игрока выбрала стихия огня, потому что об огне говорилось в загадке.

Тео уныло побрел по улице, но вдруг остановился снова. А что, если?.. Да не может быть. Он не мог ничего пропустить, обшарил каждый сантиметр.

Тео подумал об игроке Икс. Его должна преследовать стихия огня, подстерегать на каждом шагу, проявлять себя. Словно подтверждая эти мысли, над головой Тео раздался треск и грохот. Небо вспорола молния, ярко осветив улицу, ударила в ближайшую телегу, и Тео повалился навзничь. Воздух запах гарью, и Теодор понял, что ничего не слышит. Когда он поднял голову, в паре метров от него полыхала солома.

Теодор лежал, глядя на танец огненных язычков, и внезапно – так, как приходит в голову забытая песня, – все понял. Он – игрок огня. Это его стихия. Так же как стихия его отца. Он владел игральной костью!

Теодор с трудом поднялся на ноги. Кто-то открыл окно и закричал:

– Молния! Молния ударила!

– Какая молния, дурень?! Не время еще для грозы да и небо чистое. Дети небось пустили фейерверк! Иди спать. Не пускай сквозняк!

Окно захлопнулось. Тео подошел к полыхающей телеге, достал дневник и раскрыл его. На слегка обгоревшие страницы падали красные отсветы. Ему на ладонь вывалилась обугленная ветка, которую Север принес с места исчезновения отца.

Тео сжал пальцами дерево, ветка треснула и рассыпалась мелкими угольками. А между ними зеленоватым огоньком засиял небольшой кубик. Теодор покачал его на ладони – и сияние усилилось. В его руке горела самая настоящая звезда, такая красивая и чудесная, такая удивительно чистая, что Тео забыл про все: боль в плече, усталость, тревогу и злость.

Он смотрел и смотрел на игральную кость и не мог отвести от нее глаз.

Глава 15. О том, кто шагает по огню

Санда сидела на кровати, слушая, как тетя прощается с полицией. Она все рассказала, но ее предположение, что двое неизвестных подростков похитили начальника полиции Симиона Стана, вызывало только недоумение. «Вот болваны», – с досадой подумала девушка.

Она слышала, как отец кричал, а когда ринулась обратно, увидела только шляпу на земле. Он так и не вернулся, хотя полицейские обыскали все окрестности. Ни следов, ни крови. Просто взял и… испарился. Словно взлетел в воздух. Собачьи же следы никого не удивили, как и человеческие, – они были слишком далеко для похитителей. Санда хотела рассказать, что в эту собаку превратилась какая-то девушка, но поняла: лучше помалкивать, или ее попросту упрячут в дом для умалишенных.

Лицо парня, которого она застала на месте преступления, до сих пор стояло перед глазами. Девушка нахмурилась, вспоминая все в деталях.

Длинные черные волосы, вытянутое лицо. Глаза впалые, под ними – страшные тени. Ямочка на подбородке – зияющий провал. На щеке – отвратительный шрам. Санда никогда не видела столь пугающего человека. Она подумала: будь у нее такая внешность, ходила бы, не снимая с головы мешка. Про гимназию пришлось бы забыть. Единственное, что было человеческого в нелюдимце, – большие глаза с золотыми крапинками. Как солнце на древесной коре.

Санда сразу поняла, что эти двое – нелюдимцы: они не выглядели как нормальные люди. И дело не в пугающем виде, их просто что-то отличало, что невозможно описать словами. Они были… другие.

«Это не мы», – сказал парень. Он имел в виду похищение отца? Кто же тогда?

Санда задумалась и тут же вспомнила, что в кармане лежит странный предмет. Она вытащила кубик. Надо же, по-прежнему светится! Совсем как Лучезар, сказку о котором ей читал в детстве папа. Волшебный зеленый камень, подаривший огонь светлячкам.

В окно постучали.

Санда чуть не упала с кровати от испуга и удивления, а стук послышался снова.

Девушка достала лук. Подобралась к окну.

Тук-так-так… – раздалось по ту сторону.

И сердце в груди повторило перестук. Но Санда не собиралась бежать: уж какой-какой, а трусливой ее никто бы не назвал! Она приоткрыла окно, спугнув какую-то большую пеструю птицу, взглянула на исцарапанный деревянный подоконник.

– Откуда это взялось? – Санда попятилась и задела стол. Графин с водой качнулся, сделал коварный кувырок и опрокинулся прямо на нее. Санда уставилась на мокрые штаны. – Да что происходит?! Сначала дождь, теперь графин!

И вдруг в открытое окно вплыли странные звуки – такие призрачные и грустные, что Санда почувствовала невероятную тоску. Где-то за грядой холмов, покрытых редкими островками серого ноздреватого снега, играла кобза…

Звуки приближались, мелодия стала более ясной, и Санда похолодела. Это была колыбельная, которую ей в детстве пел отец.

Впервые за все время Теодор вернулся на кладбище счастливый. Он игрок! Он раздобыл игральную кость и теперь сможет участвовать в Макабре! Сыграет со Смертью, обставит ее и вернет родителей. Теодор оглянулся на свою прямоугольную тень. Пожалуй, это хороший знак. Дверь. Он откроет ее. Встретится со Смертью, и она выполнит его требование, и тогда все будет хорошо.

Осталось только найти Волшебного Кобзаря – ведь Теодор понятия не имел, где будет проходить первый тур… Впрочем, искать не пришлось. Тео сидел возле часовни, отогревая ноги у костра, и жарил гренки из ворованного хлеба, как вдруг из-за угла раздался звон: «Дзыньк-бреньк-бумц!»

– Добрый вечер!

– Доброе утро, – ответил Теодор. Так здоровались на кладбище, и он сам подхватил эту привычку.

Волшебный Кобзарь уставился на гренку, которую Теодор только что снял с ветки. Тео без слов отдал ее музыканту.

– Бог мой, бог мой! Какая вкуснотища! – В единое мгновение Кобзарь проглотил угощение и взгромоздился на бревно.

Некоторое время они так и сидели: с одной стороны – чернота, бывшая Теодором, а с другой – яркое пятно – Кобзарь.

Теодор отошел к стене часовни, где еще лежал снег, набрал его в котелок и подвесил над костром. Когда вода забурлила, Тео кинул туда сушеную мяту, которую нашел на одном заднем дворе, дал напитку настояться, потом подул и неторопливо отпил.

Кобзарь лег на бревно, наблюдая за движениями Теодора так, словно следил за важным научным объектом или разглядывал произведение искусства.

– Удивителен наш мир! – заявил он. – Пахари радуются снегу, думая, что получат богатый урожай. Влюбленные рисуют снежных ангелов. Художники копируют ледяной блеск на холсты. А для кого-то снег – лишь вода в чайнике. До чего безумен и удивителен мир людей!

Кобзарь расхохотался и подкинул ворох невесть откуда взявшихся снежинок. Теодор опустил взгляд: плащ покрылся множеством белых звездочек. Он нахмурил брови и отряхнулся.

Кобзарь хихикнул и снова устроил снежный фейерверк.

– В мире, где ничто не вечно, единственное, что имеет значение, – перемены.

– Вы это к чему?

Кобзарь вскочил на бревно, как цирковой гимнаст.

– Поймешь. Так говорит моя Госпожа.

Он беззвучно засмеялся, и его костюм издал сказочный перезвон.

– Мне ужасно нравится что-то менять! Если ничего не можешь поделать со своей жизнью, берись за чужие. Выворачивай наизнанку так, как я сделал с одеждой. Погляди на штаны! – Кобзарь указал на розовые атласные панталоны. – Я надел розовые потому, что они ярче. Некоторые считают, будто яркие вещи покажут, что у них в душе живут мечты. И поэтому прячут сокровенные эмоции в черное и серое. Будто это помогает! Да у них все на лбу написано! В морщинах у глаз и в движении зрачков. Я не стесняюсь своей души! Да, мне хочется больше радости, и я надеваю розовые атласные штаны, ведь так приятно, когда к ним прикасаешься!

Кобзарь подскочил так, что Теодор отшатнулся от неожиданности.

– Погляди! Разве голубая подкладка с зелеными листочками не лучше коричневой ткани куртки? Потому-то я вывернул ее наизнанку. Все должно быть наоборот! Люди все делают не так! Вот глупцы! И еще уверены, будто мудрые… Кладут в карманы то, что можно повесить снаружи. Прячут красивые цвета, а наружу выставляют самые мрачные и тусклые, чтобы казаться серьезнее. Обрезают волосы, чтобы не видеть, как с ними играют солнечные лучи, не слышать, как в них шепчет ветер! Прячут душу ото всех, вместо того чтобы вывернуть наизнанку и соприкоснуться с душами других людей! Ох, глупцы… когда уж они научатся? Знаешь, что я хотел бы больше всего на свете? О чем бы попросил я, войдя в Дверь, где мог бы взять что угодно?

– Что же?

– Немножко любви для людей.

– Там и такое можно добыть? – Теодор впился зубами в гренку и замычал от боли. Он обжег язык! Снова бушует стихия огня! Но теперь Теодор был чуть ли не рад – ведь он стал игроком, и в кармане лежала маленькая светящаяся кость.

Волшебный Кобзарь лукаво прищурился:

– Все-то тебе расскажи! Впрочем, я могу приоткрыть тайну. Там, за Дверью, исполняется любое желание. Это место всех вещей на свете. Место всего. Это родина Смерти, и там она таилась, пока не проникла в наш мир через дверь, которую открыл первый из людей, свершивший убийство. Убийство открыло эту дверь. Кровь.

Волшебный Кобзарь о чем-то задумался, и бубенцы грустно звякнули на шляпе.

– Да, там можно набрать любви для вас, людишек. Нежителей и живых. Я сам видел, она кипит в небольшом золотистом чане, как золотое масло. До сих пор слышу ее мелодичное бульканье. «Бульк-блямц-шлимп!» – так мурлычет этот напиток. Он обжигает. Как и должна настоящая любовь, – проговорил Волшебный Кобзарь.

– Вот уж не стал бы этого просить, – хмыкнул Теодор.

– А я – да! Ведь в том, у кого отобрали сердце, любви быть не может! – Кобзарь скривился, словно еле сдерживался, чтобы не заплакать от обиды.

– Вы сами на это согласились, – пожал плечами Теодор. – Сами продали сердце Смерти.

– Иногда не знаешь, на что идешь. – Кобзарь вынул из кармана конфету. – Вот, гляди. Чудная обертка, такая яркая, броская. Спорим, хочешь развернуть ее и насладиться леденцом? Но развернешь и получишь…

Волшебный Кобзарь дернул фантик, и оттуда выпрыгнул жирный червяк.

– Бе! Какая гадость! – Кобзарь тряхнул кистью, и червяк, взлетев в воздух, плюхнулся прямо на роскошную шляпу.

– Как же вы попали в тот мир – ведь его видела только Смерть? Или вы тоже участвовали в Макабре? – нахмурился Теодор и тут же догадался: – Вы его выиграли?

Волшебный Кобзарь таинственно улыбнулся:

– Все-то тебе расскажи, все-то расскажи…

Неожиданно с ветки рядом растущего дерева спорхнула птица, зигзагом пересекла воздух, вскрикнула и села на шляпу Кобзаря. Пестрое черно-белое оперение, нарядная красная шапочка – дятел!

Дятел отыскал в ворохе бирюлек червяка, проглотил его и перелетел на плечо музыканта.

Кобзарь пощекотал дятлу розоватое брюшко.

– Это Феликс.

Теодор с удивлением смотрел на эту парочку. Пестрая нарядная птица и еще более пестрый хозяин.

– Феликс – мой лучший друг. И кстати, это он писал на деревьях загадки.

Теодор кивнул и вспомнил еще кое-что:

– А правда, что нежители опасны для живых?

– Да. – Кобзарь пожал плечами. – Равно как живые опасны для мертвых. Знаешь почему? Дело не в смерти или жизни. Дело в любви. Мертвые или живые – все мы люди. Менее или более.

– Более или менее, – поправил Теодор.

– Не учи ученого! – надулся Кобзарь. – Вот об этом-то я и толкую! Любовь – вот что нужно вашим мирам. Ночному и дневному. Всем нужна любовь. Думаешь, она заканчивается по ту сторону гробовой доски? Нет, дорогой мой мальчик. Даже Смерть хочет любить. Но не может. Наши миры – совершенные противоположности, подобно свету и тьме. Но что есть день без ночи, а ночь без дня? Вот вы, живые и мертвые, все на моей ладони.

Кобзарь подкинул что-то вверх, подставил ладонь – и на нее упала монетка, завертелась и застыла ребром.

– Орел и решка? – прыснул Кобзарь. – Вы, живые и мертвые, как эта монетка. По правилу, каждый на своей стороне. Но нет. Вечно норовят захватить обе стороны, не понимая, что монетка перестанет быть собой. Особенно некоторые нежители – назовем их нелюдимцами. Они позабыли о правиле монетки. Нелюдимцы забыли, что когда-то ходили по земле и радовались солнцу. Забыли о людской жизни. То, что их вернуло, – это ненависть. Ненависть к людям. О таких ты не услышишь ни слова даже от нежителей. Кто станет болтать, что его сосед на ужин лопает людей? Это же дурной тон!

Теодор вспомнил наконец, когда он впервые услышал слово «нелюдимец». Его произнес отец, когда они ссорились с матерью и отец пожелал вернуть Тео в город, чтобы он не стал нелюдимцем. Почему он был уверен, что Тео забудет о людской жизни и превратится в кровожадного стригоя, не знающего ничего, кроме мести и голода?

– Значит, на кладбище есть такие. Нелюдимцы. Кто ненавидит людей так, что готов их… съесть?

Кобзарь помолчал, а затем принялся кружиться, на певая:

– Ненависть! Ах, она сильна, как любовь, но о ней не слагают песен. Ненависть и любовь – как две сестры, смерть и жизнь. Но знай, в каждой смерти есть жизнь, а в каждом живом ожидает своего часа смерть. Так и в любви таится ненависть, а в ненависти – любовь.

Волшебный Кобзарь, дотанцевав до белеющего в темноте островка, из которого Тео набирал снег в котелок, грохнулся на него и развел руки. Пара взмахов – и он сделал снежного ангела.

– Ах, любовь! Кстати, Теодор, а почему ты хочешь найти родителей?

Кобзарь приподнял голову, и ему на лоб упал маленький ключик на подвязке. Музыкант дунул, и ключ отлетел обратно на шляпу, к бусинкам, пуговицам, ложке и подкове.

– Потому, что они – моя семья. Что не так?

– Разве ты их не любишь?

Теодор посмотрел на носки кабаньих сапог и угрюмо сдвинул брови.

– Я хочу их найти потому, что они – мои родители. Моя семья. Что тут неясного?

– То есть в тебе нет ни капельки лю…

– Да перестаньте же!

– …Ни капельки того, что начинается на букву «л»? Ты всех ненавидишь, так? Ни к кому не чувствуешь привязанности, жалости, просто симпатии? Ты угрюм, молчалив, и тебе ни до кого дела нет. Хочешь быть свободным. Считаешь, что отсутствие привязанностей и есть свобода. Когда некого терять, нечему ранить сердце. В этом есть доля правды, не стану спорить. Ну, например, у меня нет сердца – и мне, знаешь ли, никого не жаль. Мне хорошо! Я свободен! Ну, значит, с тобой тоже все ясно. Допустим, что так. Да-да, допустим. Хорошо.

– Что – хорошо?

– Н-нет, ничего. Я согласен с тем, что ты говоришь. Ни слова больше о лю… Ни слова.

Кобзарь поднялся, уселся поближе к Теодору и посмотрел ему в глаза. Он прищурился, словно что-то там читал, и шевелил губами, вспоминая какой-то древний язык, забытый тысячи лет назад.

– М-м, я понял… Ага, вот, значит, как… Так-так-так. И они прям так и сделали? О-о-о… А что было дальше?

Кобзарь резко придвинул свое лицо вплотную к лицу Теодора, и в его глазах – голубом и зеленом – Тео вдруг увидел себя.

…Он притаился за забором и наблюдал за двором. Там слышались голоса, толпились люди с черными повязками на рукавах. Люди чего-то ждали.

И Теодор ждал.

От толпы отделилась фигурка – девушка, растирая по щекам слезы, побежала прямо к забору, где стоял Тео. За ней погнался рыжий парень и схватил ее за локоть:

– Оана, подожди!

Теодор вжался в забор. На плечо тяжело опустился филин, и Тео шикнул на него, чтобы птица нечаянно не за ухала.

– Дан! Я помню! Все видела и все помню, хотя в тот момент ничего не могла сказать. Тот знахарь в доме, когда мы были с мамой… Он хотел помочь. Он не хотел нас убивать…

– Ты ничего не видела. Это горячечный бред.

– Нет! – вскричала девушка. – Я помню, у него тоже семья, у него был сын!

– Они оба хотели навредить нам. Матери. Они убили ее!

– Нет, Дан! – Оана замотала головой. – Я спала, и кто-то хотел меня забрать… Меня кто-то потащил в окно, на улицу, и там было так холодно, словно в могиле, а он… Он взял меня за руку и втянул обратно. Я проснулась, а он сидел рядом и держал меня. Он просил маму вернуться, просил до последнего… А потом… Потом кто-то закричал и помешал ему.

– Он хотел из вас высосать кровь! – рявкнул Дан. – Хотел вас прикончить обеих! Он – упырь!

Оана заплакала.

– Я не знаю… Дан, я не знаю…

– Полицейские сказали, что мать умерла от сердечного приступа, когда ворвался вор. Но этого упыря так и не повязали. И я понятия не имею почему… Ему кто-то помогает! Но я его найду, клянусь, и отомщу!

Парень со злостью развернулся и зашагал обратно к людям. Оана осталась одна. Она прошла еще немного вдоль забора и остановилась в каком-то метре от Теодора. В щель он видел, как на дрожащем подбородке девушки блестят слезы.

Внезапно Север сорвался с его плеча и, пару раз взмахнув крыльями, опустился на плечо Оаны. Девушка удивленно посмотрела на филина.

– Я тебя помню…

Она запустила пальцы в перья птицы, а филин нежно ткнулся в ее ухо.

– Какой ты хороший…

Теодор почувствовал внутри какую-то боль, которая на боль даже и не походила, – просто нечто странное, холодно-горячее, разливающееся по венам от гулко колотящегося сердца. Он видел своего друга-филина, который сидел на плече девушки, а та ему что-то шептала. И почему-то не хотел мешать. Он почувствовал желание выйти из укрытия. Шагнуть к ним обоим.

Но он не смог этого сделать.

Теодор отступил назад и крепко зажмурился…

Когда же он открыл глаза, Волшебный Кобзарь уже сидел на другом конце бревна, чистя ногти щепочкой. Словно ничего и не было. Музыкант напевал под нос какую-то старую мелодию, похожую на колыбельную, и Теодору она показалась знакомой.

– Ну, так что, ты еще хочешь поучаствовать в Макабре? – невозмутимо спросил Кобзарь и, сорвав зеленый стебелек, принялся ковырять между зубами. – Или струсил? Боишься Смерти?

Теодор тряхнул головой. Ему совсем не понравилось то воспоминание, которое Кобзарь только что ему показал. Как он умудряется это делать?

Музыкант взглянул на него невинными глазами – и в одном отразилась синяя комета, в другом – зеленая.

– Я видел похищение, – сказал Теодор. – Горожанина закрутил ветер и унес прямо в небо. Я хотел добыть игральную кость, но… она ведь изначально была у меня. – Теодор достал кубик. Камень разгорелся на ладони. – Вы это знали? Знали с первой нашей встречи, что я игрок?

– Я знаю все, потому что я знаю Истину, – повторил любимую поговорку Кобзарь.

– Это была Смерть? Она унесла всех? Но зачем? Куда?

– Мальчик мой, ты видишь этот рот? На нем печать, которую ни одной руке не сорвать. Я могу говорить лишь словами музыки. Чего и тебе желаю. Когда есть правила, кажется, что выхода нет, но знай: если есть вход в проблему, значит, есть и выход. – Музыкант подмигнул.

Он достал кобзу и заиграл. В музыке Теодор снова услышал треск огня.

– Моя стихия – это огонь, – проговорил Теодор. – Я отгадал стихию. Нашел кость. И готов сделать ставку.

– Что ж, – улыбнулся музыкант, – я ждал, когда ты это скажешь – иначе я не смог бы дать тебе договор.

Кобзарь вынул из-за пазухи пергамент и протянул Теодору.

– Договор на участие в Макабре! Чтобы потом не было недопониманий, – подмигнул Кобзарь.

На пергаменте было написано:

Договор со Смертью на участие в Макабре

1. Для вступления в первый тур у Участника должна быть специальная игральная кость.

2. Участнику запрещается убивать других игроков до конца Макабра.

3. Участник предупрежден, что подсказок со стороны Смерти или ее подданных не будет.

4. Участник обязуется пройти все туры до конца.

5. Участник согласен, что в случае проигрыша его жизнь переходит в полное владение Смерти.

6. В качестве выигрыша Участник получает приглашение в мир Смерти и возможность исполнить свое желание.

7. Участник осведомлен, что он сможет унести с собой один предмет или увести одного человека, будь он живой или мертвый, если таковой находится во владениях Смерти.

Удачи, игрок! Да начнется Макабр!

От этих правил у Тео даже в груди заныло. «В случае проигрыша жизнь переходит во владение Смерти» – отлично, пускай. «Сможет унести один предмет или одного человека»…

И тут Теодора словно ледяной водой окатило.

Одного! Кобзарь говорил об этом, когда рассказывал о Макабре, но тогда Тео совсем не подумал, что вихрь Смерти похитил и унес по ту сторону обоих родителей!

Но… Что же делать?!

– Теодор, скоро полночь! И если ты хочешь участвовать, нужно спешить, – поторопил Кобзарь. – Или ты пролетаешь.

Теодор нахмурился.

– Мне нужно подписать договор?

– Да, скорее. Все уже в сборе.

– Чем же?..

– Ну, чем обычно подписывают договор со Смертью, Тео?

– Кровью?

Кобзарь закатил глаза.

– Чему вас учат родители?! Чернилами, бог мой!

Музыкант изъял из своих бесчисленных карманов пузырек с чернилами и перьевую ручку. Тео несколько секунд думал, прежде чем обмакнуть перо, а затем резко расписался: буквы Т.Л. и полумесяц. «Т» походила на крест.

– Красивая подпись! – восхитился Кобзарь. – Что ж, ты согласен, а это значит, Теодор, что ты теперь участник Игры. Или выиграешь, или… Впрочем, не важно! Да начнется Макабр!

Теодор не ожидал, что все произойдет так быстро. Он не успел опомниться, как музыкант хлопнул в ладоши – и в следующий миг воздух завертелся с бешеной силой. Тео уцепился за бревно, однако вихрь был слишком силен, и он с ужасом понял, что висит вверх ногами.

– Не бойся! – Кобзарь захохотал, и тут же звякнули струны, а его наряд зазвенел и забряцал так, что приглушил свист ветра.

Теодор оказался в сердце вихря, руки не выдержали, и в следующее мгновение он взмыл в небо, уносясь все дальше от кладбища. Теодор беспомощно глянул вниз и увидел, как стремительно удаляется шпиль часовни, кладбище и весь город…

Когда вихрь рассеялся, Теодор оказался сидящим на сырой холодной земле. Он сразу увидел, что невдалеке копошатся другие игроки, а чуть в стороне топчется конь Маски. Все с кряхтеньем поднялись и изумленно уставились друг на друга.

В следующую секунду каждый схватился за оружие, но их остановил насмешливый голос Волшебного Кобзаря:

– Сто-о-оп, стоп, стоп! – Музыкант ступил на землю из последнего, утихшего буквально на глазах вихря, элегантно стряхнул с плеча воображаемую соринку и поправил шляпу. Затем он нахмурился и погрозил пальцем: – Ай-яй-яй! Дорогие игроки, вы что, решили нарушить второе правило Макабра и вылететь из Игры? Напоминаю: убивать здесь положено только Госпоже, но уж никак не вам. И вообще, вы что, совсем приличия позабыли? Где ваша учтивость? Где реверансы, поклоны или хотя бы «здрасте»? Честное слово, будто только и ждали случая поубивать друг друга, а не начала нашей Игры, увлекательной и в высшей степени поучительной! Ну-ка, прячьте свои железяки.

Помедлив, Теодор опустил нож. Шныряла, покосившись на него и что-то негодующе проворчав, заткнула свой клинок за пояс. Маска невозмутимо вложил в ножны меч, а мэр Вангели – шпагу. Чучельник Цепеняг, едва справившись с гневом, опустил охотничий дротик. Алхимик же повертел скальпель, посмотрел на кошачий хвост в другой руке – видимо, начало Макабра застало его за очередным опытом – и спрятал лезвие где-то в складках рабочей одежды. Хмурый Ворона никак не мог решиться убрать кинжал, а Санда так и застыла с натянутым луком, впившись взглядом в лицо альбиноса.

Теодор бросил вокруг быстрый взгляд. Они стояли в центре разрушенного здания на вершине холма. Вокруг расстилались поля с редкими снежными островками, блеяли овцы. Вдалеке виднелись огоньки Китилы, кирпичные крыши и дым, который, извиваясь, вытекал из труб. Теодор понял, где они находятся: на взгорье с руинами смотровой башни, которое они с Вороной разглядывали, когда следили за домом Алхимика.

– Будет неинтересно, если Игра завершится кучей трупов на вершине холма. – Волшебный Кобзарь фыркнул. – Это ж никакого веселья! Так нельзя! Макабр должен продолжаться до последнего, пока один из вас…

– Раду?!

Громкий, испуганно-радостный крик эхом отразился от полуразрушенных стен и заставил всех вздрогнуть.

Санда, раскрыв рот, смотрела на Ворону так, что Кобзарь выхватил из мирно крутящегося неподалеку вихря стул и подставил его девушке, чтобы в случае чего та не грохнулась наземь.

Ворона уставился на Санду, Санда – на альбиноса, а все остальные, включая коня Маски, переводили взгляды с девушки на парня и обратно.

– Раду? Это…

Ворона тряхнул головой, сбрасывая пыль времени.

– Я вспомнил! Мое настоящее имя! А ты… – выдохнул он, протягивая руку девушке и указывая на ее кулон в виде птицы, – а ты…

– Санда!

– Да, я помню тебя!

Раду, которого помнила Санда, был темноволосым кареглазым мальчишкой с задорным вихром на голове – точь-в-точь как у нее самой. Он смеялся до упаду, веселил ее с тех пор, как обоим исполнилось пять лет; они познакомились на речке, куда родители привели детей купаться. И там они виделись в последний раз. Санда узнала Раду, хоть и не сразу – ведь его волосы были белы как снег, а глаза – красные словно кровь. Некоторое время она сомневалась, не обозналась ли, но вдруг увидела тот самый вихор на макушке, который не смогла пригладить даже рука Смерти. А потом взгляд Вороны скользнул по Санде и остановился на кулоне…

Секунду спустя двое стояли, ничего не видя вокруг и крепко сжимая друг друга в объятиях.

Никто не проронил ни слова. Теодор только хлопал глазами, недоумевая, почему происходящее вызывает у него какое-то неведомое щемящее чувство.

Кобзарь достал платок из кармана, пришитого под мышкой, и умиленно промокнул уголки глаз.

– Бог мой, бог мой! Как всегда – во время Макабра происходят такие удивительные совпадения.

Почему-то в словах Кобзаря Теодор не услышал особой искренности.

– Ты умер? – спросила Санда.

– Немножко. – Ворона-Раду захохотал над собственной шуткой и щелкнул девушку по носу: – Ну хватит грустить, Пташка!

Санда улыбнулась сквозь слезы, услышав детскую кличку.

– Я не Пташка, – сказала она упрямо, как когда-то.

– Ну, конечно! Пташка, у которой перья на голове! – Ворона сдул со лба девушки вихор, который тут же упал обратно.

– Все хорошо, что хорошо кончается! – всплеснул руками Кобзарь. – Правда, у нас все только хорошо… начинается. Ах, как я люблю счастливые истории, особенно те, в которых финал полон улыбок и воссоединений! Не люблю грустные концовки, от них хочется плакать, и сердце просто разрыва…

Кобзарь схватился за грудь, но тут же опомнился.

– А теперь – по местам, господа! Еще наговоритесь, птенчики, когда завершится Макабр! По местам, скорей!

Санда не двинулась, но Раду что-то шепнул ей на ухо. Она кивнула, и на ее бледном лице заиграл румянец.

Теодор подумал, что такого мог сказать Ворона, но Кобзарь перебил его мысли. Он схватил рупор, поднесенный ветром, и закричал:

– Итак, первый тур, господа, первый тур! Никто не забыл дома свою игральную кость? Если что, отправлю обратно. Эй, вихрь!

– Н-нет, – вздрогнул Алхимик.

Лицо старика было зеленоватым, он явно чувствовал тошноту, натерпевшись от воздушной стихии.

– Всё с собой. И кстати… – Алхимик покосился в сторону города, где темнел далекий Черный Зуб, – а можно потом… пешком?

– Потом? Да пожалуйста. Если выживете, – пожал плечами Кобзарь. – Итак, вы добыли игральные кости. Смерть властна над всем миром, она таится в каждой стихии: огне, воде, земле и воздухе. Одна из этих стихий выбрала вас и оставила свое клеймо, а уж почему, об этом лучше знать вам. А теперь призадумайтесь хорошенько, верную ли игральную кость вы выбрали? Эта ли стихия избрала вас игроком? Или другая? Если сделаете неверный выбор…

Волшебный Кобзарь хлопнул в ладоши – и в полуразрушенных каменных проемах появились четыре разно цветные двери.

Первой открылась красная. Из нее дохнуло жаром, вырвался пепел и черная сажа. В воздухе запахло гарью. Гудящему за дверью огню конца и края не было – казалось, это вход в настоящий ад.

За синей дверью бушевало море. Запахло солью, свинцовые воды захлестнули порог, а где-то вдалеке поднялась волна высотой до неба, готовая утянуть на дно все корабли мира.

За белой дверью распахнулось голубое небо. Это выглядело не так страшно, пока оттуда не вырвался ветер, чуть не сбивший всех с ног и унесший в голубую бездну шляпу Алхимика. Котелок заплясал среди облаков, а где-то далеко под ними виднелась земля, и ее от двери отделяли километры.

За черной дверью притаилась ночь. Ввысь уходили своды гигантской пещеры, внизу клубился мрак. Волшебный Кобзарь сунулся в дверь и крикнул: «Ау!» Звук заметался по стенам: «Ау-у-у-у» – и полетел вниз, не встречая препятствий.

– Ну что ж, милости прошу, – развел руками Волшебный Кобзарь. – Двери открыты, можете идти. Ах да – игральные кости. Достаньте. На каждой стороне есть точки – одна, две, три, четыре, пять и шесть. Это количество загадок, которые следует отгадать при встрече с Госпожой. Вам нужно найти ответ на все, сколько выпадет. Но, конечно, если выпадет шесть, можете сразу удавиться, потому что осилить шесть загадок подряд еще никому не удавалось. Помнится, Гефестион… Бедняге не повезло… Ах да! На каждую загадку дается минута. Хорошо думайте, прежде чем ответить; неверный ответ считается проигрышем, и тогда возврата из этой двери вам, к сожалению, не будет. Ну, если вы только не умеете плавать как рыба или летать как птица. К несчастью, Маска, ваша стихия – огонь, так что не рекомендую соваться туда с конем.

Маска оглянулся – вихрь захватил его, когда он пролетал над городом на своем чудесном коне. Стройный вороной скакун стоял рядом с хозяином. Игрок обнял его за шею и прошептал что-то на ухо. Затем они посмотрели друга на друга, словно прощаясь, и скакун низко опустил голову.

– Давай, не жди меня, – сказал Маска. – Лети обратно! Возвращайся домой!

Конь норовисто тряхнул гривой, но повиновался. Он встал на дыбы, оттолкнулся от земли – и в следующее мгновение поскакал по небу в сторону горной гряды, где Карпаты сходились под небом тысячами уступов, окутанных зеленой дымкой.

– Он отправился домой, – ни к кому не обращаясь, сказал Маска. – И если мне суждено вернуться – мы встретимся вновь. Через мгновение или вечность.

– Все когда-нибудь встречаются вновь, – кивнул Кобзарь и понимающе улыбнулся. – Всё когда-нибудь повторяется. Но не всем суждено вернуться из Макабра. Впрочем, как говорится, заранее эпитафий не пишут. А теперь, если вы готовы к первому туру Игры, выбирайте дверь! Надеюсь, увидимся через мгновение или вечность. Удачи, игроки. Макабр продолжается!

Кобзарь хлопнул в ладоши, и вокруг него закрутился вихрь. Он разметал волосы, а за плечами Кобзаря грустно бренькнул инструмент. Музыкант перебросил кобзу на грудь, откинул ткань, тронул струны и заиграл. Послышался стук сердцебиения, он нарастал, нарастал, так же как вихрь. Чем быстрее колотилось сердце кобзы, тем сильнее Теодор чувствовал бег крови в собственном теле. Ветер яростно трепал одежду и волосы.

– Скорей! – закричал Кобзарь. – Скорей! Когда песня закончится, вас уже здесь быть не должно!

Шныряла кинулась к черной двери, но остановилась на пороге, вынула камушек и зажмурилась.

– Черт! – крикнула она. – Ненавижу ямы!

Зажав в зубах игральную кость, девушка воткнула в порог ножик и прыгнула. В дверном проеме она сделала кувырок и ухнула вниз собакой, ее серый хвост мелькнул – и пропал.

Кобзарь осторожно заглянул в яму за порогом и беззаботно заметил:

– Хм, угадала. Скорей, скорей, игроки, шевелитесь – песня сейчас оборвется!

Сердце Теодора забилось где-то в горле, когда он направился к огненной двери. Не ошибается ли он? Верен ли выбор? Его ли стихия оставила клеймо, как сказал Кобзарь? Или это стихия отца, а он шагнет сейчас в костер и сгорит? Теодор задумался на мгновение, глядя как за дверью бушует пламя, и ему стало так жарко, что он задохнулся.

Клеймо!

Теодор однажды ощущал жар огня, стоя у огромного костра так же близко, как сейчас, и так же чувствовал страх и боль! К его щеке приложили раскаленное докрасна железо, которое оставило след на всю жизнь, – и он помнил боль от огня.

Клеймо.

Теодор зажмурился, задержал дыхание и сделал шаг в жаркий дверной проем, прямо в сердце костра. По его пальцам прокатилось жгучее покалывание. И тотчас же биение сердца позади него смолкло. Он стоял в тишине – а прямо перед ним за столом сидела фигура.

Глава 16. О том, кто загадывает загадки

Теодор огляделся. Он стоял на уступе, дверь пропала. Порывы ветра приносили аромат хвои, а внизу гудели сосны. Он находился на вершине мира, на самом краю, а у ног начиналась пропасть. Внизу, среди скал, посвистывал и что-то шептал ветер, по ущельям то и дело пролетали совы. Теодор узнал это место. Не мог не узнать – ведь он приходил сюда записывать события в дневник. Он оказался на Волчьем уступе.

На краю пропасти находился стол, покрытый черной скатертью. На столе – песочные часы. А из-за часов на него глядел некто, от чьего взгляда у Теодора отнялся язык, а длинные волосы чуть было не встали дыбом. За столом, положив на него руки, сидел… он сам.

Двойник улыбнулся, и Теодору показалось, что он увидел в его глазах свое отражение, а в глазах своего отражения – вновь отражение, и череде этих одинаковых образов не было конца. В этом бесконечном зеркальном коридоре настоящего Теодора не существовало. Или все они были настоящие?

Второй Теодор раскрыл рот, и Тео услышал собственный голос:

– Ну, здравствуй, Теодор. Ты меня помнишь?

Теодор содрогнулся от этих звуков. Почему это звучит так странно?

Он хотел ответить, но в горле пересохло. Теодор поперхнулся.

И вдруг…

Теодор осознал, что тот, другой, от него здорово отличается! У него нет шрама. Волосы на голове короткие, причесаны и аккуратно убраны назад. Лицо светлое и чистое, розовеет румянцем. Губы растянуты в дружеской полуулыбке. Одежда двойника была дорогая и тщательно подобранная: коричневый костюм, розовая рубашка… Теодор такого отродясь не видал. Золотые пуговицы на пиджаке поблескивали на солнце, и на них виднелся то ли узор, то ли буквы, из-за чего пуговицы напоминали монеты. Теодор, сидящий за столом, выглядел каким-то свежим, словно его мгновенье назад сняли с сушилки и отгладили. Он был чист и полон жизни, и, говоря по правде, Теодор, стоящий по эту сторону стола, куда больше походил на Смерть.

И все же это была она.

Второй Теодор плавным жестом руки пригласил его садиться. Первый Теодор никогда не звал к себе, а обычно грубо пихал какого-нибудь нахального посетителя да еще и отвешивал пинка.

Теодор покорно отодвинул стул и сел, покосившись на песочные часы. Весь песок внизу – значит, время еще не пошло.

– Итак, ты меня не помнишь.

Теодор поглядел на собеседника. Даже если это было воспоминание, то только из сна, где Тео мог себя представить иным. Не оборвышем из лесной чащи, а кем-то обладающим властью и силой. Он тупо уставился на одну из пуговиц-монеток. На ней блестели две буковки: «К. В.». Что бы это значило?

– Вижу, тебя заинтересовал мой наряд.

Теодор-Смерть скользнул взглядом по одежде посетителя, который отлично знал, что сейчас на нем надето, а других вещей у него и не водилось. Плотные, но обтрепанные штаны, заправленные в кабаньи сапоги. Чья-то старая рубашка, поверх которой был натянут толстый свитер с дыркой на животе. Она очень раздражала Теодора, но он так и не нашел времени ее зашить. Ношеный плащ с потертыми локтями и обшлагами.

Теодор прикрыл живот и уставился на колени.

– Не бойся. Что же ты – боишься… самого себя?

Тео поднял взгляд. Двойник лукаво улыбнулся.

– Итак, сыграем. Ты прошел через стихию, не убоявшись того, чем тебя клеймили. Молодец! Еще немного – и сможешь отыграть свою ставку, и тогда получишь от меня подарок. Но прежде сыграем в кости. Мы кидаем по одному разу. Один ход твой, другой мой. Сколько очков выкинешь – на столько вопросов ты должен ответить. Сколько очков выкину я – столько вопросов сможешь задать ты. И столько ответов получишь, разумеется. Ведь я знаю все на свете, а значит, я знаю Истину. У тебя же есть что спросить, верно?

У Тео в голове сразу же завертелось столько вопросов, что всех костей всех участников было бы мало. Он кивнул.

– Что ж, начнем. Ты первый.

Теодор вынул игральную кость. Камень вспыхнул зеленым светом, озаряя стол. На поверхности кубика проявились черные точки. Шесть. Теодор взмолился, чтобы ему выпала не эта сторона.

– Кидай!

Теодор сглотнул, мысленно возопил о помощи, обращаясь сам не зная к кому, и подкинул кость.

Камень сверкнул зеленым, упал на стол, прокатился немного и замер. На его верхней части чернели…

– Три, – сказал двойник.

«Хоть не шесть!» – выдохнул Теодор. Но по спине от затылка до самых пят тут же ледяной волной покатился страх.

– Задаю три вопроса. У тебя минута на каждый. Первая загадка:

Время пошло!

Гигантские песочные часы перевернулись, и песчинки с тихим шорохом посыпались вниз…

Теодор вытаращил глаза. Песчинки падали, ускоряясь, и в их падении он слышал тот ускоряющийся ритм, который звучал в мелодии Кобзаря. Или это чаще забухало его сердце?

«Давай, Теодор, не отвлекайся. Соображай скорей! Огонь, земля… Стихии. Понятно, смерть живет везде. Полезешь в воду – можно утонуть, в огне тут же сгоришь, под землю провалишься, тебя засыплет, воздух… – Теодор вспомнил, как чуть не грохнулся с Волчьего уступа. – Упадешь – разобьешься. Смерть есть везде, везде, везде… Где же она меня найдет? Везде? Это – ответ?»

Глаза Теодора лихорадочно забегали, ладони покрылись потом. Что, если он ошибется? Ему сразу конец? Как это – больно? Он все забудет или упадет во тьму, как в сон? Теодор задрожал.

Видя, что Теодор запаниковал, двойник указал на часы – песок иссякал – и участливо повторил:

– Дом, Теодор. Где он, мой дом?

Теодор поднял глаза, столкнулся взглядом с самим собой и ухнул в зеркальный коридор, слыша только стук сердца и бешеный гул в ушах. «Мой дом… – сказал Теодор-Смерть. – Мой дом». Где его ждет Смерть? Дом там, где он живет и где живет Смерть?

Теодор увидел, что песчинки иссякают. Он зажмурился и быстро проговорил:

– ВО МНЕ!

Гул в ушах оборвался.

– Что, прости? – двойник подался к Теодору.

– Во мне, – повторил Тео. – Ты – во мне. Сидишь там и ждешь своего часа.

Теодор-Смерть не улыбнулся.

– Посмотри мне в глаза, – сказал он.

Теодор поднял взгляд и увидел себя. Он сидел на бревне, а рядом кружился Волшебный Кобзарь и тряс своей гигантской дурацкой шляпой. Потом он всплеснул руками и, закатив глаза, беззаботно проговорил: «Знай, в каждой смерти есть жизнь, а в каждом живом ожидает своего часа смерть!»

Тео моргнул, и видение пропало.

– Ты прав. – Теодор-Смерть улыбнулся. – У моего Глашатая надо отобрать не только сердце, но и язык. Как думаешь?

Теодор съежился и покачал головой. Волшебный Кобзарь, конечно, был тот еще чудак, но он относился к Теодору с пониманием и не вызывал ненависти, он просто странный тип. Теодор точно не желал, чтобы тот лишился еще и языка, потому как потерю сердца он явно переживал с отчаянием.

– Вторая загадка:

Едва часы перевернулись, внутренности Тео сжались от могильного холода. Двойник откинулся на спинку стула, не отрывая глаз от Теодора, и стал ждать.

«А-а, – в панике подумал Теодор, – что за вопрос? Кто может встать выше смерти? Выше? В каком смысле? – Ему привиделись короли, сидящие на золотых тронах под небом, но Теодор отмахнулся от этого видения. – Думай, тупая башка! Что за чушь несешь! Кто сильней смерти? Кто ее выше? Время? Время сильней смерти?»

Теодор посмотрел на песочные часы – половина уже пересыпалась вниз.

«Да нет же! Для смерти времени нет! Для нее оно не существует! Память? Когда человек умирает и его помнят? Хотя куда уж там, пройдет тысяча лет – никто никогда не узнает, где я жил, чем занимался. Нет, ерунда. Кто-то, кто обладает тем, чем не удается обладать ей?»

В панике взгляд Теодора заметался: скользнул по часам, по столешнице, перепрыгнул на аккуратные ногти Смерти, пробежал по блестящим пуговицам, метнулся к камням за спиной противника, к далеким темным елям – и вернулся на песочные часы. Теодор не мог дать верный ответ, на языке вертелись тысячи версий – какая же верная? Он беспомощно взглянул на двойника – и тот, по-видимому, начал волноваться.

Тео поймал его взгляд и увидел своего отца.

Отец тревожно склонился над женщиной, и тут в дом вбежали люди. Только убедившись, что ее не вернуть, он выпрыгнул в окно. Отец никогда не щадил себя. Он не боялся смерти, потому мог вызволять людей…

Теодор увидел себя, повисшего на плече отца и кричащего: «Обращайся, обращайся!», и от дома к ним бежали темные фигуры людей. Отец, спотыкаясь, тащил на себе Теодора, сжав побелевшие губы. Споткнулся, услышав крик позади, но тут же поднялся и понес Теодора дальше, хоть его рот скривился от натуги. Он не обратился.

– Это… Это, наверное, человек, жертвующий собой, – проговорил Теодор неуверенно. – Он обладает жизнью, которой у смерти нет, и он выше смерти, когда становится ее хозяином, отдавая жизнь добровольно. Он отнимает у смерти право решать, как и когда умереть, – он выбирает это сам. В этот миг он сильнее… тебя.

Теодор вспомнил поговорку отца: встреть смерть как друга, иначе она встретит тебя как палач.

Теодор-Смерть смотрел, как песок заканчивается в часах. Видимо, ответ его несколько смутил. Он поджал губы и слегка улыбнулся, прикрыв ресницами карие глаза. В них блестели золотинки, как лучи утренних звезд.

– Ты прав. Человек, жертвующий собой, на какой-то миг становится меня выше. Он мной командует. А я такое не очень-то люблю. Но – понимаю.

Теодор почувствовал, что сейчас расслабленно сползет со стула и растечется лужицей. «Боже, еще один. Всего один вопрос – и ты отсюда уйдешь! Держись, ты сможешь!»

– Третий. Если его отгадаешь – вернешься обратно, и мы встретимся уже в финале Макабра. Тогда кто-то из вас сможет открыть Дверь. Мой вопрос касается финального задания:

Время пошло!

«Не сыщешь у воров? Воров?» – Теодор начал судорожно соображать.

Он встряхнулся. Это связано с финальным заданием. Дверь? Дверь во все миры, в которую не могут пройти воры? Теодор открыл рот и поглядел на песок – время еще есть, можно подумать. Не спешить. Вдруг ответ неверный? Вдруг это не дверь? Так, так, так. Как могут воры проникнуть в дом? Через окна, например. Но нет, в финале открывают Дверь, значит, тут что-то связанное с дверьми…

Теодор зажмурился. Дверь. Воры. Путь во все миры. Верный ход. Он увидел себя рядом с отцом, сидящим на корточках в сарае позади дома Оаны. Между дверью и косяком виднелась полоска света. К ним приближались шаги. Хруст снега. Шаг-шаг-шаг. Теодор взмолился про себя: «Быстрее, пап, быстрее!» Лазар повернул кусок проволоки в замке, а затем открыл дверь, и они выскочили. Отец его был вором. Когда-то в прошлой жизни. Он всегда это скрывал, но Теодор догадался. Рисунки на коже – наколки в виде свечи… и… то, чего нет у воров…

– Ключ! – сообразил Теодор.

Он удивленно захлопал глазами – оказывается, они все время были открыты.

– Знать верный ход – это значит иметь ключ. Только открыв Дверь подходящим ключом, можно пройти в финальный тур Макабра. Без ключа никто не войдет. Только вор.

– Но над ворами я тоже властен, так что тебе придется идти законным путем. – Двойник неожиданно подмигнул. – Ключ. Ответ принят.

Тео похолодел. Теодор-Смерть помолчал и кивнул:

– Ответ верный.

«Боже! Я выиграл?! – Теодор почувствовал, как приподнявшиеся от ужаса волосы ложатся на место. – Я выжил!»

Двойник словно прочел его мысли.

– Ты ответил на три загадки подряд, – видимо, Лазар неплохо натренировал тебя летними вечерами за игрой в кости. Теперь, чтобы выйти в финал, тебе нужно найти ключ. И другие тоже будут искать, учти. Я люблю загадки!

– Твой ход, – напомнил Тео.

Теодор-Смерть удивленно изогнул бровь.

– Ты говорил: бросаю я, потом – ты. У меня тоже есть вопросы.

– Своего не упустишь, – хмыкнул двойник и достал из кармана бархатного пиджака кость. Она была точь-в-точь как у Теодора.

Кость несколько раз провернулась в воздухе, и, когда упала на стол, Теодор разочарованно выдохнул. Не везет сегодня.

– Один вопрос.

Теодор хотел спросить, все ли в порядке с отцом и мамой, но понял – это не сделает погоды. Чтобы выиграть и вызволить их, нужно больше узнать про противника.

– Когда мы встретимся. Покажи мне.

– Встретились, – поправил двойник и распахнул глаза.

Тео увидел мальчика лет десяти, в коричневом бархатном пиджачке с блестящими пуговицами, в расстегнутой рубашке. Он лежал на кровати – с закрытыми глазами, бледный и беспомощный, а рядом кто-то стоял…

Теодор хотел рассмотреть кто, но видение исчезло.

Он открыл рот… и с удивлением увидел, что Смерти больше нет.

Он сидел один на Волчьем уступе, как и всегда. Неожиданно скатерть на столе вспыхнула и запылала. Язычки огня охватили песочные часы, ножки стула, траву, деревья – вокруг Теодора заполыхало все. Он попятился, но его вмиг поглотил ревущий, обжигающий огонь. Теодор зажмурился и, только когда треск и шелест пламени утихли, снова открыл глаза.

Первым, кого он увидел, был Кобзарь, который с пыхтением ковырял в зубах каким-то ключом.

Глава 17. О том, что поет шляпа Волшебного Кобзаря

Кобзарь заметил, как Теодор на него смотрит, слегка покраснел и смущенно вытянул ключик изо рта.

– Поздравляю, поздравляю, мой мальчик! – воскликнул Глашатай Смерти. – Бог мой, какое выступление, я болел за тебя всем сер… – Он запнулся, и его улыбка погасла. – Ну, в общем, ты понял! Замечательно! Блистательно! Великолепно! Я просто в восторге, и Госпожа тоже, поверь! – Кобзарь подмигнул. – Правда, она что-то проговорила про щипцы для языка, я, надо сказать, так и не понял…

Теодор хмыкнул и уставился на ключ в руках Кобзаря.

– Не смотри так, Теодор. Это не то, что ты думаешь. Если хочешь знать – это ключ от сердца одной дамы, которая мне его некогда подарила. После того как я лишился своего кроводвигательного прибора, вход в чужие сердца меня больше не интересует…

Кобзарь с грустью потер грудь слева.

– Впрочем, если хочешь, могу тебе его отдать. Правда, не думаю, что за двести лет эта барышня, едва втискивавшая стан в четырехместную карету, каким-то образом похорошела. Не припомню ее участия в Макабре, а никоим иным способом, кроме как волшебством, убрать лишний вес с ее боков не удалось бы. Так что, возьмешь?

Кобзарь радушно протянул ключик, но Теодор с ужасом замотал головой:

– Нет, спасибо.

– И правильно. Мне она, между прочим, три ребра сломала, когда обняла на прощанье своего Мумрика.

Кобзарь содрогнулся, и на его физиономии отразилось глубокое душевное страдание.

– Ишь, выдумала имечко! Это я-то Мумрик?!

– А как тебя зовут? – спросил Теодор, вдруг поняв, что Волшебный Кобзарь – явно не то имя, которое записано в церковной книге.

– Ну явно не Мумрик, – пробухтел Кобзарь и гневным жестом забросил ключ на другую сторону шляпы. – Вообще-то нежителям настоящие имена знать не положено. Странно, что ты зовешься Теодором. Придумал бы себе какое-нибудь другое… Например, Паук! Или Мокричный Слизень. Или вот, например… Кладбищенский Соглядатай. Как тебе?

Мокричный Слизень явно не было тем именем, о котором Теодор всю жизнь мечтал. Он решил остаться тем, кем и был, – Теодором Ливиану.

– Знание имени, – объяснил Кобзарь, – дает человеку власть. Его открывают только тем, кому доверяют. Друзьям, например. У тебя есть друзья, Теодор?

Тео покачал головой. У него был один, и он сам дал ему имя… Но его уже нет. Как и имени.

– Запущенный случай. Мне кажется или вот-вот на твоем сердце прорастет плесень? Будь у меня такое славное, сочное сердечко… Я бы…

Кобзарь уставился на Теодорову грудь.

– Ишь как стучит после первого тура! «Тук-так-так» – вот как! Так или иначе, Макабр – хорошая кардиологическая тренировка, а? Стало быть, нет друзей. А знаешь, кто такой друг?

– Э-э-э… С кем ходишь в школу или играешь?

– Нет. Друг – тот, кто дает, ничего не взяв взамен. Ты сам кому-нибудь был другом?

Теодор промолчал.

– Боюсь, единственное, что ты раздавал бесплатно, – тумаки, – мрачно заметил Кобзарь, читая все в его глазах. – Впрочем, похоже, только двое из участников знают, что такое дружба. Интересно, как они там?

Кобзарь прикрыл глаза рукой, раздвинул пальцы и поглядел на черную дверь, куда ступил Ворона. Но тут же испуганно зажмурился и сунул ладонь под куртку.

– Они возвращаются!

Одна за другой начали открываться двери. Из белой выскочил Чучельник, и волосы на его голове были еще более всклокочены, чем прежде. Не успел он сказать и слова, как ему на спину повалился Алхимик. Титу Константин имел такой вид, словно он облетел земной шар – и не один раз, и торопливо принялся вываливать из карманов камни.

Затем из красной двери шагнул Маска. Едва он вышел, как радостно свистнул, и его клич отозвался эхом в самих Карпатах, а через некоторое время со склонов донеслось едва слышимое цоканье копыт.

Черная дверь с грохотом отлетела и закачалась на разбитых петлях, словно ее пнули. Похоже, подобное и произошло: на доске чернел отпечаток лапы, а сам игрок вылетел пулей, сделав кувырок, и на землю приземлилась злая, как тысяча шакалов, Шныряла. Она выдернула нож и повернулась, готовая отрезать язык первому, кто откроет рот. Ее глаза бешено вращались, и в итоге она почему-то уставилась на Кобзаря. Видимо, игра в кости далась ей с трудом.

Впрочем, если вернулась, значит, тоже обыграла Смерть, подумал Теодор.

Из синей двери, в ореоле брызг и со шлейфом морского аромата, выступил Вангели. Море за ним было спокойно, словно перед мэром Китилы не смела поднять ни одной волны даже вода. Вид он имел холодный, но довольный. Едва он вышел, первым делом глянул на Теодора, причем так странно и пристально, что у Тео в животе похолодело, будто он снова посмотрел в глаза своей Смерти.

Следом за Вангели выпрыгнула Санда, перепуганная настолько, что на ее голове теперь топорщился не один вихор, а добрый десяток. Она прислонилась к косяку со вздохом облегчения, как будто удачно избежала погони. И сразу же огляделась:

– Раду!

Кобзарь удивленно поднял брови:

– Э-э, простите, у нас никакой Раду не значится.

Он развернул список и, чтобы убедиться, просмотрел его еще раз:

– Теодор Ливиану, Петру Цепеняг, Титу Константин, Виктор, Шныряла, Александру Вангели, Санда Стан, Ворона… Нет, Ворона вычеркнуто.

– В смысле? – Санда вытаращила глаза.

Кобзарь развел руками в извиняющемся жесте:

– Ворона вычеркнуто. Хотите, сами глядите.

Санда кинулась к свитку и впилась в бумагу глазами.

– Что это значит? – отшвырнув список, она уставилась на Кобзаря. – Он что?..

– Он проиграл.

– Нет!

– Выбыл. Исчез. Провалился. Не добился нужного результата. Продул, – объяснил Кобзарь, – и проиграл свою ставку. Очень жаль, милая, но поделать ничего уже нельзя… Когда я глядел на их стол последний раз, Ворона пытался ответить на шестой вопрос, и в верхней части часов оставалась всего одна песчинка…

– Он не успел?

Кобзарь покачал головой.

– Нет, дорогая, и вряд ли бы кто-нибудь сумел. Шесть вопросов подряд не отгадывал никто. Даже Гефестион. Когда Александр Македонский, выйдя из огненной двери, узнал, что его друг проиграл, он так рыдал, что я… Боже, как это было ужасно! Право, я даже порадовался, что у меня нет сердца. Иначе в ту же секунду оно разорвалось бы от боли.

Кобзарь смотрел на Санду так, что даже Теодору почему-то стало не по себе. На ее глазах выступили слезы, и она держалась из последних сил, чтобы не расплакаться. Девушка стиснула кулаки и закусила губу чуть ли не до крови.

Взгляд Кобзаря был непреклонен.

– Мне жаль, милая девочка… Мне очень жаль.

Кобзарь отвернулся. Добыв себе стул из вихря, он медленно сел и снял шляпу. Головной убор с грустным звоном упал на колени, и Теодор увидел, что волосы на макушке Кобзаря не настоящие. Пряди были разного цвета: золотисто-рыжие, каштановые, русые, иссиня-черные, а кое-где даже розовые. Кобзарь выхватил из ветра ножницы и, взглянув на черную дверь, щелкнул по воздуху. В тот же миг ему на ладонь упал белоснежный локон. Музыкант обвязал прядь ниткой и подвесил к парику.

– Я буду хранить память о нем, – проговорил Кобзарь.

Шляпа, словно подтверждая слова, начала позвякивать. Сначала чуть-чуть. Пара бубенцов столкнулись и издали мелодичный звон, потом бренькнули другие, а там еще несколько, и, наконец, шляпа стала наигрывать тихую, печальную мелодию, затем чуть громче, и еще… Теодор и остальные внимали скорбному плачу, который разлетался меж остатков стен башни, по холмам и полям, дальше и дальше, уносясь к городу, где меркли огоньки. Наконец серебряный звон взлетел и утих где-то за оградой кладбища, словно упал и растворился в земле у Окаянного омута, где рос проклятый Ольшаник…

Все молчали. Над живыми и мертвыми медленно кружились одинокие снежинки. Царила печальная тишина, лишь ветер гудел где-то в немыслимой высоте – там, где начиналось бескрайнее небо.

– Он был храбрецом, – сказал Кобзарь. – И вероятно, лучшим другом, о котором можно мечтать, раз он не забыл о дружбе по ту сторону гробовой доски. Даже мне бы хотелось иметь такого друга. Теперь он ничего не сможет сказать. Значит, он познал Истину.

Санда зажала рот рукой, чтобы не расплакаться, но Теодор успел заметить на долю секунды, как дрожат ее губы. Какое-то время девушка молчала, с трудом вдыхая ночной воздух, и смотрела на Кобзаря. Наконец опустила руку и робко прошелестела:

– Но… Если я попаду за ту Дверь… Если выиграю Макабр? Смогу я забрать оттуда Раду?

Кобзарь радостно вскрикнул:

– Конечно! Ведь там можно взять любую вещь, Санда! Какая вы молодец, что догадались! Вот это отвага! Вот это я и люблю в людях: их самоотверженность, желание помочь и спасти, рывок наперекор смерти – и победа. Да! Это и значит быть настоящим человеком, с горящим сердцем в груди! Как я вам завидую! Конечно, ты сможешь взять за Дверью любую вещь, милая. Разумеется.

– Или человека?

– Да!

– И вывести оттуда?

– Да!

– И он будет жив?

– Ну, разумеется!

– Значит, я могу найти Ворону и отца и вернуть их назад?

– Ну разумеется, само собой, без всяких вопросов, в том или ином случае, нет.

– Что?! В смысле, почему?

– Дорогая, вы же читали договор, знаете условия. Пункт седьмой гласит, что можно «унести с собой один предмет или увести одного человека». То есть входит один объект, выходят – два. Один туда, два назад. Что непонятно?

Санда горестно вздохнула, а Теодор вспомнил родителей. Ведь их тоже двое. Правда, он получил только одну игральную кость, хотя на месте исчезновения отца и матери должно было быть две. Восемь участников – восемь пропаж. Одна лишняя?

Что-то тут не сходится…

Так или иначе – Смерть забрала родителей. И дала ему возможность отыграться в Макабре. Чтобы посмотреть, как он будет мучиться, и посмеяться над ним. Такое, значит, у нее развлечение – играть с человеческими жизнями при помощи смертей, раз уж ничего другого ей не подвластно.

Двое родителей – а выигрыш один.

Это значит, что ему придется сделать выбор – вернуть одного или…

«…входит один объект, выходят – два».

Теодор замер, судорожно соображая. Один туда, два назад. Он понял, что должен открыть Дверь, и, когда окажется по ту сторону… Он выведет обоих родителей. Он должен постараться, даже если Смерть будет против. Найдет способ убедить.

Потому что сам…

Теодору показалось, он сейчас упадет. Ноги превратились в соломинки и совсем не держали его, он зашатался под весом огромной, непосильно тяжелой мысли.

Мог бы он отказаться? Отступиться, бросить родителей, спасти себя? Но… что теперь его жизнь стоит, если он потерял все.

Он не мог так поступить. Придется делать выбор. Или ты, или они. Теодор выбрал: они.

И знал, что этот выбор – правильный. Не мог объяснить почему. Чувствовал.

Кобзарь в это время что-то щебетал, но Теодор совсем не понимал его. Едва он передохнул после тура, едва кровь отлила от сердца, он снова ощутил гул в ушах, и боль сжала грудь. Тео с большим трудом заставил себя слушать, что говорит Глашатай.

– Итак, игроки! – вскричал Кобзарь. – Добро пожаловать во второй тур! Тот, кто раздобудет ключ, сможет открыть некую дверь, милостиво предоставленную Госпожой. Дверь у каждого своя, и ключ у каждого свой. Когда комета получит третий хвост и разрастется на все небо, я призову вас в финал! Что ж, вот ваше задание:

Запомнили?

Кобзарь повторил стихи еще раз, но Теодор его почти не слушал. Он думал о родителях.

– А теперь – за дело! Время пошло!

Комета замерцала в высоте, как безумная лампочка, и ветер закружился по площадке. В нем заплясали огоньки. Теодор увидел возле дверных проемов, окон и брешей в стенах тени. Они держали в руках свечи и наблюдали за Макабром. Воины, когда-то отдавшие жизни, защищая город, остались охранять подступ к нему. Тени – вечные стражи несуществующей войны.

Теодор поглядел на Санду. Вихрь закружил ее, унося обратно к городу, но она даже не охнула, поглощенная своим горем. Тео сомневался, что она запомнила хоть слово из загадки Волшебного Кобзаря. Девушка потеряла самообладание, узнав о проигрыше друга.

И Теодор почувствовал такую злость, какую никогда еще не испытывал. Тот, кто сидел по ту сторону стола полчаса назад, действительно играл. Играл с ними со всеми: Теодором, Сандой, Вороной и остальными. Он давал шанс. Позволял выиграть и обрести, сталкивал друзей, даря им надежду, а потом отнимал. Вовсе это не совпадение, что Санда и Раду знакомы. Смерть так задумала, чтобы повеселиться. Дала проиграть Вороне, чтобы увидеть, как Санда будет пытаться его спасти.

Это и была Игра. Это и называлось Макабром.

И Теодор понял, что главное здесь – не соревнование. Не загадки и препятствия, учиняемые Глашатаем, не ребусы, которые следует разгадать, и не преодоление страха перед своей стихией. Для того чтобы победить и получить свою награду – а Теодор собирался получить ее сполна, – ему нужно победить не участников.

Ему нужно победить главного игрока – саму Смерть.

Глава 18. О той, которая зовется Волчицей

Теодор серьезно настроился на отгадку стихотворения Кобзаря. «Лишь нужно страх преодолеть и двери Смерти отпереть», – повторял Теодор, но, по правде говоря, так и не понял, что имеется в виду. Говорилось о каком-то страже у ключа, который был цветком, или животным, или чем-то в этом роде. И еще – об имени и клейме. Имя и клеймо каким-то образом связаны. Что ж, клеймо уже есть, но чье имя требуется назвать и – кому?

Теодор рыскал по городу и кладбищу. Бродил по опушке леса, надеясь натолкнуться на одного из звериных стражей, но, кроме дворняги Шнырялы и обычных обитателей леса, никого не нашел.

Люди немного успокоились после таинственных исчезновений, как вдруг прошел шепоток, что в горах стали пропадать пастухи. В Китиле ходили какие-то слухи, но, чтобы их узнать, нужно было провести полночи под окнами. Теодор этого не любил.

Подслушивал-то он часто, но порой, просиживая часы под подоконниками или у чужого крыльца, слышал то, что не хотел. Ссоры, ругань, ложь. Он не любил этого. Он чувствовал себя гораздо спокойнее на кладбище, даже в темноте среди мертвецов… Впрочем, Теодору и там было одиноко.

Март перевалил за половину. Горожане все как с ума посходили из-за появления кометы. По одному или компаниями вылезали на крышу и таращились на хвостатую звезду. Кто-то пророчествовал о конце света. Астрономы просчитывали, когда будет пик и комета подойдет ближе всего к Земле; и по их предсказаниям пик выпадал на день Весеннего Равноденствия. По этой причине или же по другой, но на Равноденствие было решено устроить самую большую ярмарку за последние годы.

Празднество ожидалось поистине грандиозное. Мэр Вангели, по слухам, спонсировал приготовление самого большого пирога в мире, который войдет в книгу рекордов. Пекари со всей Трансильвании съезжались в Китилу, чтобы испечь на праздник этот исполинский пирог. Закупалось сладкое конфетти, на телегах привозили мешки с мукой и сахаром, корзинки с яйцами. Торговцы города были довольны: какой навар за одну неделю!

На Весеннее Равноденствие всегда проходили фестивали даже в маленьком Изворе. В детстве Теодор выбирался поближе к холмам, чтобы посмотреть на фейерверки – некоторые не могли утерпеть и запускали салюты задолго до праздника. Красные, изумрудные, фиолетовые вспышки казались Тео волшебными. Но как проходил сам праздник, он не знал и не узнал бы, если бы даже захотел. Ведь именно на Весеннее Равноденствие приходился его день рождения. А значит, он забывал этот день.

Судя по всему, остальные участники тоже пока оставались с носом. Теодор пару раз видел в городе Шнырялу, которая рылась в канаве. Ключ она там явно не нашла, разве что пару-тройку обглоданных костей.

Мэр Вангели, конечно, увидев нежителей в Макабре, принялся рыскать по кладбищу. Прошло несколько чисток. Даже чердак Теодора обшарили, но ушли ни с чем. Когда прошел слух об облаве, Тео предупредили нежители, и он на время спрятался в горах, где спал в большом дупле. По ночам он слышал странный вой, но не мог понять, откуда тот доносится.

Видимо, Вангели решил, что нежителей было немного, да и те – пришельцы с чужих кладбищ. Мэр жил в полной уверенности, что после облавы шестилетней давности он избавил город от скверны. Хуже всего оказалось то, что Вангели, несмотря на свой пугающий вид, по-видимому, пользовался популярностью у прихожан церкви. Мэр оказался глубоко верующим, и Теодор в этом убедился.

Сам Теодор не был особо религиозен. Да и во что бы ему верить? Отец считал, что, какая бы ни была вера, в первую очередь человек должен полагаться на себя. Потому Теодор с равнодушием взирал на молящихся у церкви. Ему слабо представлялось, что такой горделивый и важный человек, как мэр, может склонить голову. И каково же было удивление Теодора, когда он, стоя в узком проулке между домов, впервые увидел, как Вангели крестится.

Впрочем, даже эта сцена не уменьшила странную боязнь перед мэром, которую ощущал Теодор.

Однажды в сумерках он проснулся оттого, что внизу кто-то сварливым тоном спорил. «Снова, что ли!» – Теодор разозлился. Он выглянул на улицу. Двое тетушек, Фифика и Марта, ссорились, потому как одна улеглась в могилу другой, и теперь соседки кричали так громко, что разбудили всю округу.

Теодор фыркнул, прислушиваясь к воплям тетушек-мороаек. Морои бесплотны, сон им не требуется, да и тени у них нет, однако, похоже, страсть к скандалам – это то, что удерживает их в этом мире. За полвека соседки так и не решили прижизненные проблемы и продолжили спорить по ту сторону могилы.

Вообще-то нежители редко бывали так уж тихи, и Теодор искренне не понимал, как Вангели еще их не переловил. Все-таки Шныряла не просто так опасалась облавы.

На окраине кладбища он увидел целую толпу нежителей: морои толкались среди перекидышей и бурчали, что им нет места, хотя места-то прозрачным и бестелесным вовсе не требовалось. Все они чего-то ждали.

И точно. Едва Теодор подошел к толпе, по холму, покрытому свежей травкой, спустился всадник. Его конь, черный, как полночь, ступал практически бесшумно. Нежители приветственно загалдели и захлопали в ладоши.

Тем временем всадник приближался. Уже то, что он ехал верхом, врывалось в жизнь кладбища неслыханной новостью. Наездник оказался молод. Несколько веков назад его наверняка назвали бы витязем. Молодой человек выглядел точно принц из легенды. И ощущение было, что где-то в горах его ждет замок со слугами и драгоценностями, царство другой эпохи, давно канувшей в Лету.

Он сидел на коне так, будто был рожден в седле, рука явно привыкла к оружию, да и само оружие имелось. Рукояти ножей тут и там холодно поблескивали среди одежд. Наездник был горделив, строен, и в каждом его движении чувствовалась сила и доблесть.

Пришелец подъехал к толпе и пожелал доброго вечера. Его взгляд безразлично мазнул по Теодору. Глаза всадника оказались ясными и настолько зелеными, что даже не верилось, будто они настоящие, а не вырезаны из драгоценного камня.

Рукава черной рубахи наездника были закатаны по локти, открывая смуглые руки, испещренные мелкими черточками. В распахнутом вороте, окаймленном зеленой вышивкой, виднелись такие же полоски, грудь тоже покрывала сеть тонких шрамиков.

– Вечер добрый, вечер добрый, благородный Охотник! Что ж, давно тебя не было видно.

– Пожалуй, и давно, – кивнул витязь, спешившись.

– Что там, в горах, снег идет по-прежнему?

– Нет. Весна пришла и в горы.

– Пришла ли?

– Пришла. – Охотник вынул из петли на рубахе крохотный белый цветочек.

Толпа ахнула. Теодор заметил, как лица рядом просветлели, а спины выпрямились.

– Неужто подснежник?

– Он самый.

Охотник поглядел вдаль, на уступ, высовывавшийся серым языком из елей.

– Я только что побывал на Змеином уступе. Там его нашел.

Фифика радостно всплеснула руками и рассмеялась. Звонко, по-весеннему. Заждались они все тепла после долгой печальной зимы. Как же заждались ласковых, светлых дней!

– Не только дурные вести ты приносишь, – обратилась тетушка Фифика к Охотнику, – и за это тебе спасибо. Радость-то какая!

Кое-кто из стариков, притоптывая, пустился в пляс, зазвучала нестройная песня. Лицо Охотника просветлело, уголки губ приподнялись. Он протянул руку и положил подснежник на морщинистую ладонь тетушки. Фифика радостно рассмеялась, а с ней и другие нежители. Охотник же стоял и смотрел, думая о своем.

– Что ж там еще в горах-то? – продолжил старик в шапке с голубиным пером. – Волки есть?

– Похоже, что да, – ответил молодой человек и посуровел. – Люди в городе говорят, появился волк-людоед. Так что остерегайтесь ходить в лес, кто перекидыши, – волчица та, по слухам, громадная, как молодой теленок, и даже лиса проглотит. Мне про нее пастухи рассказали, и я шел по ее следам от самого Змеиного уступа, да затем следы исчезли.

Все ахнули и подняли испуганный гомон:

– Так ты ее выследи! Кто ж еще, как не ты?

– Непременно.

Охотник раскрыл сумку, в которой с легкостью бы поместился Теодор, и разложил на куске ткани вещи, по-видимому, ценные для нежителей. Одни стали торговаться, другие спорили между собой за право обладать вещью. Покупали травы, ягоды – некоторые Теодор видел впервые, – камни, кости, рога, когти, мешочки да баночки. В некоторых банках плавали заспиртованные рептилии. Теодора поразило многообразие шкур. Чего только не было – от шкурок обычных ужей до шкуры огромной ящерицы с шестью лапами.

Но больше всего оказалось камней. Чудесных, переливающихся, граненых, синих, белых и зеленых. Нежители накинулись на камни и начали их разбирать. У каждого камня-оберега было волшебное свойство, и Охотник терпеливо разъяснял, что для чего.

Теодор хотел подойти, но тут над ухом раздался четкий и презрительный девичий голос:

– Глянь-ка, живяк! Ишь ты, пригарцевал на своей поганой скотине.

Теодор поежился. Живяк – на кладбище?

Подле Теодора стояла, конечно, Шныряла. Девушка буквально прожигала в Охотнике дыру пристальным взглядом.

– Чего ты так про него? – удивился Теодор.

– А то. Мерзкий он тип. На редкость мерзкий. Ты погляди, погляди, – Шныряла указала на незнакомца пальцем, – как он смотрит на них. А? Какой у него ледяной взгляд! У него не сердце, а камень. Я по глазам вижу. Он – безжалостный живяк, который под предлогом продажи каменных побрякушек приходит сюда, подслушивает да подглядывает. А потом уезжает в горы. Шастает из горных лесов в Китилу и обратно в дебри. Зачем? К чему? Что за делишки у него темные, никто не знает. И тени его нежительской никто отродясь не видел. А я знаю, он – живяк и в один день всех нас сдаст!

Тут встряла тетушка Фифика, услышав слова Шнырялы:

– Ей-богу, носатая, замолкни! Как смеешь ты говорить такое об Охотнике? Да он – наш верный друг! Сколько раз спасал нас от городских проныр? А разве не он предупредил об облаве Вангели? В тебе и благодарности-то нет! Они и твою халупу обшарили, да подумали, там бродяга какой ночует…

Шныряла разозлилась:

– Неужто? Значит, он благороден и доверять ему надо, так? Да погляди на его тень! Видали вы когда-нибудь у него нежительскую тень?

Теодор посмотрел на Охотника – у того и вправду тень была обычная, человеческая. Даже не колыхалась.

– Он – человек! Из города!

Фифика поджала губы, словно ей в суп подлили уксуса.

– Ну и что, тени нежительской, может, и нет, но про нежителей он все знает и за нас. Стало быть, нашенский.

– Он – живяк!

Тетушка покачала головой:

– Такие, как он, давно в века канули. Среди живых и не осталось совсем. Охотник – настоящий витязь, послушай, как он говорит, – ну точно принц какой! А лицо такое прекрасное, и стан – не будь я старушкой-нежительницей… Эх, сказочный!

– Это у него лицо красивое?! Морда, а не лицо! На шли чем любоваться!

– Морда? Кто б говорил! Или это для тебя комплимент? Да гляди хотя бы, глаза какие, такой цвет чудный ни разу не видывала и не знала, что такой бывает. Такие зеленые, ну словно камень. Будто змеевик. А кудри, бог мой! Ну принц!

– Никакой он не принц! Он живяк из города, а живякам доверять нельзя. Ни одному доверять нельзя. Да почему мне никто не верит?

Фифика покачала головой:

– Ты не права, Шныряла.

Девушка издала возмущенный полустон-полурык.

Тетушка Фифика с прищуром глянула на Шнырялу.

– А чегой-то ты так ерепенишься, милочка? – тоном знатока поинтересовалась она. – Всякий раз, как приезжает Охотник, ты тут как тут. Стоишь, таращишься на него, а ни разу не подошла купить что-то. Может, он и тебе подарил бы камушек. Только кричишь, какой он отвратительный да как тебя от него тошнит. Странная это реакция, и по опыту прошлой жизни, когда я была еще юной девочкой, помню, что это самый верный признак…

– Чего?

– Влюбленности! – заявила тетушка.

Шныряла сначала покраснела, потом побелела и снова залилась краснотой.

– Я? Влюбилась? В Охотника? Этого живяка? Вот еще! У вас мозги за триста лет высохли, не можете отличить любви от ненависти?

Фифика хмыкнула и покачала головой:

– Все с тобой ясно, дорогуша.

Шныряла снова побледнела, снова покраснела и снова стала белее снега, так что даже Теодор не уследил за сменой красок на ее лице. Девушка набрала воздуха в легкие и разразилась тирадой настолько яростной и жгучей, что даже Теодор оторопел и понял: с ней что-то не то.

– Я? Влюбилась? Да если бы этот живяк чертов, этот гад расписной подъехал бы ко мне, раскрыл бы рот и ляпнул хоть одно свое поганое слово, я бы ему из этого рта язык так и вырвала, если б дотянулась! А нет – бежала бы от него во весь дух, чтоб и след мой простыл, и этот злыдень меня не отыскал! Да если б он только посмотрел на меня… Да если б он хоть приблизился…

– Да ты этого и ждешь, милочка.

Шныряла задохнулась, не найдя слов. Со злобным рыком она воткнула ножик в пень, перепрыгнула и, обратившись в дворнягу, помчалась прочь, только лапы засверкали. На холме собака застыла и оглянулась.

Тем временем товары были распроданы, а новости обговорены.

– Что ж, добрый вечер, вечный народ! – кивнул Охотник, закинул сумку за седло и следом взлетел сам. Легко, как журавль в небо.

– Доброе утро и попутного ветра! – замахали руками нежители.

Охотник тронул поводья, но направился не в горы. Подъезжая к повороту на Китилу, он поглядел в сторону, как раз на Шнырялу. Едва собака заметила его взгляд, рванула с места и припустила так, словно ей спину прожгло огнем.

– Ах, влюбленные такие чудные! – вздохнула тетушка Фифика, прижимая к груди подснежник.

Теодор ни слова не понял из их разговора, кроме того, что Охотник – живяк, по мнению Шнырялы, хоть ей никто не верит. А еще то, что Шныряла чувствует к молодому пришельцу жгучую ненависть, но с таким диковинным видом ненависти он еще ни разу не сталкивался.

– А что это за нагорья? – спросил Теодор у тетушки Фифики, кивая на склон, откуда приехал Охотник.

Та ответила рассеянно:

– Ах, эти холмы… дакийские курганы. Они были здесь до нас.

Даки… Теодор вспомнил – дакийские курганы находились рядом с его домом. Древний народ, населявший некогда Румынию. Сейчас от них остались лишь могильники да воспоминания.

Едва он это подумал, с курганов донесся тоскливый вой. А может, ветер загудел в далекой скалистой штольне…

Шныряла услышала серебряный холодный смех. Точно льдинки посыпались, так смеялся кто-то невидимый. Девушка сразу смекнула, кто это, и насторожилась:

– Чего бы им веселиться?

Ей вспомнился недавний случай с чабаном. Она не очень-то жаловала горожан, но то, что обитало вблизи Окаянного омута… О, этих она не любила больше. Тот чабан даже выжил, хоть и подумал, что его спасла обычная дворняга. Не то чтобы Шныряла хотела кого-то спасать, но лишний раз насолить этим тварям и отнять у них добычу доставляло ей удовольствие. И вот – снова их смех.

Мгновенье девушка колебалась. А затем нагнулась к сапогу, из-за голенища которого выглядывала рукоять ножа.

…Несколькими часами ранее тут проходил усталый Охотник, ведя коня в поводу. Не по-весеннему гревшее спину солнце порядком разморило и утомило.

– Вот и тепло, да я ему не рад. Что бы за погода ни была, человек непременно пожалуется. То ли дело ты, а?

Конь согласно фыркнул и прянул ушами. Солнце явно было ему по нраву, и он радостно подставлял под него круп.

– Ты как хочешь, друг, а я в тень.

Конь остался на холме, нежно касаясь молодой травы губами, а Охотник спустился к воде в тень Ольшаника. Точно для него подготовленное, возле самого берега лежало толстое бревно. На нем играла ажурная тень от ветви, как от балдахина. Место манило прилечь, что Охотник и сделал.

Правда, он, как человек опытный, вытащил из-за пазухи нож, сжал его и не отпустил, даже когда погрузился в крепкий сон, которым может спать лишь молодой человек в расцвете сил да с чистой совестью.

Ольшаник тем временем низко склонил над ним ветви, от соседних коряг протянулись легкие тени, а из ветвей блеснули глаза.

Даже тихий, словно из толщи воды звучащий серебряный смех не нарушил оков крепкого сна.

Смех тот принадлежал, конечно, иеле. Они не замедлили явиться. Ловкие руки опутали путника ивовыми побегами, скрепили их водорослями с речного дна. Ольшаник склонил ветвь к горлу путника и обнял шею точно удавкой. Вскоре Охотник был обездвижен. Иеле расселись кругом, покачиваясь на ветвях и тихонько посмеиваясь.

Волны, лизавшие подошвы сапог Охотника, словно эхо повторяли звон девичьих голосов.

– Чавк, – жадно пробовала река ноги уснувшего, – чавк, чавк.

– Хрр, – хрипло скрипел Ольшаник, сжимая ветвь, – хрр, хрр.

– Тише, Ольшаник, тише, – иеле коснулись дряхлого ствола, – мы хотим лишь повеселиться.

Девы распустили локоны, протянули к пленнику руки – тонкие, с острыми когтями, – и стали заплетать ему волосы. Кто-то изучал сеть тонких шрамиков на руках Охотника, кто-то интересовался оружием с такой же сетью черточек на рукоятях.

Так сидели они в закатных лучах, посмеиваясь холодным смехом, да опутывали Охотника. Конь заждался и жалобно заржал. Ему отвечал лишь Ольшаник низким скрипом, в котором слышалось злобное торжество.

И тут – всплеск волны, яростный скрип ветвей, вскрик.

Дворняга бросилась на иеле с ощеренной пастью, клацая острыми клыками, и девицы с визгом кинулись врассыпную.

Охотник мигом распахнул глаза и хотел вскочить, но гибкая ветвь так сдавила ему шею, что он закашлялся. Совсем рядом он увидел двух испуганных иеле, а вокруг носилась какая-то дикого вида девушка и яростно хлестала ивовой веткой визжащих дев. В другой руке она держала нож, но в ход не пускала.

Охотник сразу смекнул, в чем дело, и полоснул лезвием по удавке на горле.

Девушка рванулась к нему, хлеща иеле веткой.

– А ну кыш! Пошли прочь! Прочь! Убирайтесь отсюда. Вам одного раза мало, злодейки? Я добавлю!

Опомнившиеся иеле яростно сопротивлялись. Они кидались на девушку, целясь когтями ей в глаза, и одна зацепила платок, которым были обвязаны волосы дикарки. Ткань треснула и свалилась, и по плечам девушки рассыпались снопом золотого ячменя волосы.

Шныряла, увидев, что наделали иеле, завопила что есть силы. Иеле было вновь пошли в наступление, но увидели, что Охотник освободился и стоит с ножом в руке, и замерли. Злобно ворча, девы попятились и со стенаниями растаяли меж ветвей, где им и было место.

Охотник выдохнул и сел на корягу. На его шее краснела полоса, а на руках девушки – порезы и царапины.

– Острые когти у этих тварей, – заметила она, нарушив неловкую тишину. – Чтоб им пусто было, безголовым распутницам!

Охотник кивнул:

– Я не заметил, как заснул.

Он повернул голову к лугу – конь, нетерпеливо помахивая хвостом, призывно ржал.

– Бедолага, – заметила девушка.

Охотник поднял бровь.

– Я про коня.

Девушка ехидно ухмыльнулась. Она попыталась собрать длинные золотые волосы и увязать обратно в платок, хотя тот был практически безнадежно изодран. Как и ее руки и лицо.

Охотник встал и вложил лезвие в ножны.

– Пойдем. – Он двинулся вверх по склону.

Девушка последовала за ним. «Чего ему надо?»

Когда она поднялась, Охотник уже успокоил коня и доставал из-под седла сумку. Порывшись с минуту, он извлек пузырек и протянул девушке:

– Держи.

– Чего это? – Шныряла покосилась с подозрением.

– От порезов, мазь. Быстро заживит.

– А из чего она сделана?

Охотник промолчал, лишь загадочно глянул на девушку. Та пожала плечами и сунула пузырек в карман.

Охотник не сводил с нее глаз.

Девушка хмуро покосилась в ответ и, не говоря ни слова, упрятала под рваный платок очередной золотой локон. Охотник удивленно смотрел на длинные кудри, которые казались ненастоящими на фоне блеклой серо-коричневой одежды и бледного чумазого лица.

Охотник не стал раскрывать тайн лекарственной мази и вскочил в стремена. Конь радостно тряхнул головой и ударил копытом.

– Доброго вечера, – мягко кивнул Охотник, повернув к лесу.

Девушка же долго стояла на лугу, в задумчивости ощупывая в кармане пузырек.

Теодор снова проснулся от криков. «Черт бы вас побрал, воблы сушеные!» – Он заворочался на сене. Усопшие Фифика и Марта, чьи захоронения находились возле убежища Тео, похоже, снова перепутали могилы. Вопли были такие, что Теодор надел плащ, который использовал как одеяло, и шагнул к слуховому окну.

Он распахнул дверцу и вдохнул мартовский туман. От деревьев у реки расползались белесые щупальца. Теодор сделал еще пару-тройку глубоких вдохов и заорал:

– Да что за дела? Я спать хочу!

Ему никто не ответил. Тео удивился.

Он спустился с чердака и увидел, что в туманной мгле проявляются остальные морои. Они пробудились в такую рань, потому что Фифика и Марта обнаружили нечто, нарушившее обычный кладбищенский покой.

Обычно тетушка Марта возлежала на одном из двух спорных надгробий в обмороке (или только изображала его?), а Фифика вопила во все горло, что это ее плита. По правде говоря, никто не знал, кому из них в действительности принадлежала какая могила, ведь усопли сварливые соседки давно, а эпитафии стерло время.

Впрочем, сегодня проблема безымянных могил отошла на второй план. Сейчас тетушки были откровенно напуганы.

На рыхлом снежном островке, где лежали глубокие синие тени, явственно виднелись следы. Больше, чем лапы собаки. Больше, чем подошвы Теодоровых сапог. И эти следы принадлежали…

– Гигантская волчица! – всхлипнула Фифика, прижимая к груди призрачный платок. Она громко высморкалась. – Она была здесь! Я ее видела! Своими глазами!

– Что? Где? Как это произошло?

Нежители загудели, как осиное гнездо. Теодор глянул на следы, и в его животе сжался тугой ком. Животное проходило совсем недавно, он сразу понял, так как отец учил его читать следы. Оно пришло с запада, где за кладбищем начинались холмы, перерастающие в предгорья, а те – в горы. Там, на одном из холмов, стоял черный боярышник. Теодор не решался туда ходить. Но следы вели именно оттуда.

Теодор двинулся по следам. Вот зверь подошел к проклятому дому. Перепрыгнул через могилы тетушек и обошел полуразрушенное здание по часовой стрелке, обнюхивая каждый угол. Он задержался под чердачной дверцей Теодора, а после попятился и исчез среди надгробий. След терялся вдали, где тропинка петляла по нагорьям.

– Это была та самая… Волчица-людоед. Мы так перепугались с Мартой, что снова перепутали ложа!

Тетушки, пользуясь вниманием толпы, начали наперебой рассказывать о волчице.

– У нее глаза – ну что две луны.

– И в них полыхает огонь.

– Да-да, самый настоящий! Страшна, как сама ночь, и тиха, подкралась незаметно, мы даже не успели пикнуть.

– Она пыталась нас утащить! – заверила Фифика.

Учитывая, что тетушки были бесплотными мороайками, которые с легкостью проникнут сквозь кирпичную стену, Теодор только хмыкнул, слушая болтовню. Тут он заметил другие следы, совсем свежие.

Они петляли чуть поодаль, вели с востока кладбища, оттуда, где находился яр, и были миниатюрной копией больших следов.

Маленькие следы пересеклись с большими, оббежали их несколько раз и решительно направились туда же.

– Шныряла?!

Теодор мигом понял, что тут происходит, и ощутил холодный прилив внутри живота.

«Он страж зверей или цветов, чтоб ключ хранить, на все готов, лишь нужно страх преодолеть и двери Смерти отпереть».

Страж. Зверей.

Он еще раз поглядел на следы волчицы и подумал, что страх преодолеть не удастся. Зверь поистине гигантский, какого еще не видывал ни человек, ни волчье племя. Явно волшебство Макабра.

Хорошо, что рядом не было никакой стены, иначе Теодор стучался бы об нее головой. Черт возьми, он был уверен, что этот гигантский зверь и есть тот, кто хранит ключ… к Двери, которую он поклялся открыть. Он дал клятву и должен ее исполнить. Во что бы то ни стало победить в Макабре!

Но как сразиться с хищником-великаном?

Теодор, конечно, охотился в лесу, но он понятия не имел, как убить такого громадного волка. А если попробовать поймать, то как? И… что делать с ним потом?

Однако же Шныряла явно знала. Или нет? Но пошла вслед волчице, надеясь ее нагнать. Минут десять назад, не больше. И Теодор понимал: если он промедлит, остроносая уж точно успеет добыть ключ…

– Второй раз уже говорю – позовите кто-нибудь Охотника! Скорее, пока она не ушла, пусть ее выследит!

– Боже, что за зверь! Глаза огромные, горят огнем! – донеслось в ответ стенание Фифики.

«Горят огнем», – повторил Теодор. Огнем. Это – его ключ. А ведь и верно – волчица пришла сюда, на кладбище, к проклятому дому! Он был уверен на сто процентов. Шныряла попробует раздобыть ключ, и волчица ее попросту сожрет. Только Теодор может его получить, он – тот, на ком огненное клеймо.

Мысль о том, что ключ принадлежит ему, Теодора успокоила. Если это так, добыть его будет проще. Ведь ключ по праву его, потому как-нибудь, при помощи смекалки и, быть может, ответа на загадку, он додумается… Когда окажется на месте.

Теодор вернулся на чердак. Он спешил так, что грохнул дверью, и с нее посыпались пауки. Мигом собрал ножи, которые нашел в подвале сгоревшего дома, и рассовал по карманам. Задумчиво посмотрел в угол, где валялись капканы. Их он стащил из кустов у дома Шнырялы. Девушка расставила ловушки по всему периметру, чтобы всем было ясно, как она относится к непрошеным гостям. Но Тео забрал капканы.

И сейчас он взял самый большой из них и выбрался на улицу. Запахнул плащ и зашагал в лес, чувствуя, что совершает очень опрометчивый поступок. Но долго думать было некогда.

Теодор проходил мимо холма с боярышником, чернеющим в сумеречном призрачном свете, и ощутил в сердце укол печали и какое-то безысходное, тупое чувство. Он представил отца так ясно, будто видел минуту назад, хотя прошло много времени. Огненная шкура, шрамы на лапах и проплешина на боку. Теодор любил идти вслед за отцом по лесу, следя за мельканием оранжевого меха между корней. Когда отец был лисом, они понимали друг друга лучше, чем при человеческой беседе.

Теодор мечтал, что однажды станет перекидышем. Ему казалось, перекидываться в животное – лучше быть не может. Он не знал тогда, что такое подвластно только усопшему, который вернулся с того света. Если такова плата за умение, он не хочет ее платить. Наверное, потому отец и молчал, когда Теодор заговаривал, кем он обратится, когда достигнет совершеннолетия… Ведь Теодору для этого нужно было умереть.

Он так задумался, что машинально шел все медленней и медленней, а потом и вовсе остановился, уставясь в пустоту между ветвей дерева. Наконец Тео сглотнул комок в горле и, закрыв глаза, потряс головой. Открыв их, он понял, что уже не один.

На холме возле обгоревшего боярышника стояла тень. И тень явно глядела на него, хоть у нее и не было глаз. Она спустилась по склону и пошла прямо к Теодору словно ее манила вполне конкретная цель…

Теодор некоторое время оторопело смотрел на приближение силуэта, потом судорожно схватил ртом воздух, сорвался с места и припустил к лесу – туда, куда вели следы. Он высоко поднимал ноги, сапоги путались в прошлогодней траве и колючей поросли терновника. Теодор оглянулся – тень не отставала. Она быстро скользила за ним, вытянув руки, и вдруг замерла на секунду, наклонилась и побежала уже на четвереньках. От этого зрелища волосы на голове Теодора зашевелились от ужаса.

– Черт возьми!

Понимая, что, если он побежит быстрей, его сердце взорвется, Тео все-таки сделал рывок и заскочил в лес. Он вломился в ельник, не обращая внимания на то, что ветви кололи щеки, рвали одежду, и замедлил шаг, только потеряв всякие ориентиры.

Теодор огляделся – никого. Ни теней, ни… следа.

Он заблудился. Теодор подождал несколько минут, пытаясь унять сердцебиение. Прислушался – кровь стучала в голове, но лес был темен и глух, лишь редкие предрассветные лучи просачивались где-то вдали меж переплетенных ветвей. Теодор понял, что за ним никто не гонится, и теперь побрел наугад, волоча тяжелый капкан.

Теодор не знал, сколько блуждал. Сосны, ели, камни… иногда лес пересекали овраги, а порой – ручейки. Наконец на полянке он обнаружил знакомые следы. Маленькие лапы семенили в сторону дакийских курганов, и Теодор все понял. Шныряле не просто так дали это прозвище – она действительно ухватила суть дела, а Теодор не догадался.

Дакийские курганы… Даки – древний народ, верящий, что они могут превращаться в волков. Слово «даки» и означает «волки». Еще бы волчице не появиться именно в этом месте!

Теодор ощутил прилив бодрости от этой мысли и заметил клок шерсти на пне – Шныряла потерлась. Она проходила недавно, что было удивительно – ведь он пустился в погоню позже да еще и поблуждал по лесу.

Теодор брел, раздвигая ветви, пока вдруг не услышал крик.

Он на мгновение замер. А затем, не раздумывая, бросился вперед, буквально пропахав колючую стену елей. Теодор вылетел на площадку – и тут же пожалел о том, что не остался под прикрытием леса. Прямо посредине лужайки стояло нечто, что Теодор сначала принял за серый холм. Но холм двигался. Более того – у Теодора отнялся язык, и он даже не смог закричать (хотя у Шнырялы это получалось отлично) – у холма была громадная красная пасть, в которой белели длинные острые… зубы!

Эта шерстяная гора и была гигантской волчицей!

Теодор невольно попятился и увидел, как ему отчаянно машет Шныряла. Она стояла на другой стороне лужайки, держала в руках горящую ветку и была бледнее червя, выползшего из вечной темноты. Девушка выглядела потрясенной, однако уже приходила в себя:

– Болван, сюда!

Она указала вверх, на что-то среди ветвей, и злорадно ухмыльнулась. Теодор уставился на ели и увидел сетку. Вот как! Шныряла-то не дура, ей-богу, ну, может, самую малость. Она догадалась сделать то, что Теодору даже в голову не пришло, даром что он когда-то охотился. Он хотел убить волчицу, когда та попадет в капкан, а Шныряла придумала, как ее поймать и удержать.

Волчица зарычала, и Теодор невольно попятился.

Да, в загадке не было сказано, что стража нужно убить. Только победить страх. Шныряла оборонялась от волчицы горящей веткой. Тварь зарычала так, что по всей поляне пролетел ветер и всколыхнул длинные пряди Теодора. Смердящее дыхание и запах крови ударили в лицо. Волчица тяжело переступала передними лапами, но не нападала.

Она чего-то ждала.

– Хватай ветку, дурак! – завопила Шныряла, яростно замахав факелом. – Гони!

Вот она что придумала! Гнать с двух сторон и заставить попасться в ловушку.

– Давай же!

Теодор мигом выхватил из кармана спички. Эх, только б все получилось… Он выдернул ветку из кучи на земле, чиркнул спичкой – и поджег. Ветка сразу заалела.

– Быстрей!

Волчица, почуяв неладное, стала наступать. Теодор ткнул вперед факелом и, видя вытаращенные глаза Шнырялы, шагнул к стражу. Зверь зарычал.

– Живее! Что ты как дохлый червяк!

Шныряла смело ринулась к волчице и ткнула ее в бок. Огонь лизнул шкуру, и животное взревело, вздыбив шерсть на загривке так, что казалась теперь в два раза больше. Теодор мысленно выругался: девушка сделала первый шаг, а он трусливо стоял позади! Это его подстегнуло.

Он закричал, Шныряла тоже – и оба кинулись на волчицу. Зверь рыкнул, дернулся – и в один прыжок преодолел поляну, очутившись на краю, где на него обрушилась сеть.

– Есть! – радостно завопила Шныряла.

Она орала так, что Теодору тоже захотелось закричать что-нибудь бессвязно-восторженное. Они подобрались ближе. Тварь яростно металась, но сеть держала крепко.

– Как ты притащила такую огромную сетку?

Шныряла не ответила. Она подошла к волчице и с горящими глазами произнесла:

– Попался, щеночек!

Волчица рывком перевернулась и уставилась на Теодора со Шнырялой. Разверзла громадную пасть и прорычала:

– И…

Шныряла округлила глаза.

– И…

Человеческие звуки давались зверю с невероятным трудом. Волчица силилась высказать какое-то слово. Теодор сглотнул. Мало того что гигантская – так еще говорит на людском языке!

Вдруг волчица сделала то, чего они никак не ожидали. Она вытянула морду и… стала всасывать в себя воздух. По поляне взметнулся ветер. Тварь поднажала, огонь с факелов Шнырялы и Теодора сорвался – и заполыхал на сетке, а волчица попятилась. Сетка вспыхнула. Волчица сделала рывок вперед и прорвала тлеющие веревки. Она перескочила через головы загонщиков и оказалась позади них.

Теодор со Шнырялой разом заорали, да так, что крик донесся до небес. Зверь рыкнул, и они, ни о чем не думая, бросились наутек. Факелы потухли, и у загонщиков из оружия остались только ножи, и оба понимали, что этим не отпугнешь животное, которое в два раза крупнее медведя. Разве что пощекочешь бочок.

Теодора обожгла идея: «Сосна!» Он ухватился за ветку, подтянулся и в следующее мгновение ловко вскарабкался на дерево. Внизу послышался крик. Шныряла тоже ухватилась за ветвь, и волчица, вцепившись громадными зубами в ее юбки, пыталась стянуть девушку вниз. Шныряла брыкалась и орала как резаная. Но зверь тянул на себя. Наконец ткань треснула, и волчица отпрянула, держа в зубах застиранный кусок. Шныряла ловко подтянулась, но едва закинула ногу на ветку, как поскользнулась.

Теодор видел девушку в метре под собой, ее злобное личико, острый нос и бледную руку, которую она тянула вверх.

К нему.

– Черт, – выдохнула девушка, ухватившись за ветку, хотела подтянуться, но волчица снова клацнула зубами. Шныряла завопила.

Теодор уставился на красную пасть, огромную, как воронка, куда можно было упасть и провалиться. Он нагнулся, схватил Шнырялу за руку и рванул на себя, вытаскивая из челюстей гигантской твари. Ткань снова затрещала, и юбка Шнырялы стала еще короче. Девушке впору было отправиться в город соблазнять прохожих оголенными до бедер ногами. Но ей было явно не до этого.

Шныряла, как только оказалась рядом с Теодором, уставилась на него – злобно, как обычно, но и с удивлением. Она не верила, что он ее только что спас.

Они посмотрели вниз, где волчица ходила вокруг ствола и дула на горящую траву. Теодор сразу понял, что это означает.

– Она хочет нас зажарить! – заорал он.

Шныряла, казалось, от волнения грохнется на землю.

Тем временем огонь разгорался, накинувшись на сухие прошлогодние ветки. Пожар распространялся быстро, и Теодор понял, что деваться с сосны некуда: ни перескочить на другую, ни спрыгнуть. Волчица стояла внизу и глядела на них, раскрыв пасть, ожидая, кто первый свалится в ее нутро. «Чудесный денек! – пронеслось в голове у Теодора. – Или превратишься в шашлык, или сожрут сырым. Широкий выбор!»

Пламя лизало ствол все выше – и наконец ветка, на которой сидели Теодор и Шныряла, заполыхала. В последний момент Теодор успел ухватиться за ту, что повыше, а Шныряла нет. Она вскрикнула, когда услышала треск под собой, а в следующее мгновение рухнула на землю.

После такого падения, встать, конечно, ей было крайне трудно. Не только потому, что удар вышиб из нее весь воздух, но и потому, что прямо на груди стояли огромные лапы.

Когти впивались в грудь, и девушка замерла от ужаса. Теодор видел ее раскрытый рот и остекленевшие глаза.

Волчица прорычала хриплым, непохожим на человеческий голосом:

– Им-м-мя.

Страж требовал назвать имя, и немедленно; его башка с распахнутой пастью, откуда доносилось горячее дыхание и запах мяса, приближалась к лицу девушки.

– Им-м-мя.

Воздух изо рта сорвал повязку со лба Шнырялы и разметал рыжие волосы.

– В-василай, – промямлила Шныряла. – Раду Нику. София. Э-э, Ионел!

Шныряла перечисляла все известные ей имена, а Теодор, видя такую ситуацию, стал помогать. Имя, имя волчицы? Как ее зовут?

– Волчица! – ляпнул он. – Дакийка!

И тут раздался громкий мужской голос:

– Дакиэна!

На опушке леса стоял Маска, тяжело дыша. По-видимому, он примчался в дикой спешке, спрыгнул с коня прямо на лету и, едва приземлился, выкрикнул имя. Он подошел к Шныряле, которая была прижата тяжеленными лапами к земле. А Теодор был готов поспорить, что при звуках странного имени глаза девушки удивленно расширились.

– Дакиэна, – повторил Маска.

Волчица убрала лапы со Шнырялы и отошла в сторону. Девушка с хрипом втянула воздух и бешено задышала, ее глаза налились кровью.

Маска приблизился к волчице, но та и не думала нападать. Она стояла, как будто что-то вспоминая, а потом опустила огромную голову в знак покорности и раскрыла пасть. Мужчина увидел: что-то белеет на языке, похожем на лопату, – и без страха протянул руку. Волчица уронила на его ладонь ключ. Небольшой ключ, вырезанный из волчьей кости.

– Спасибо, – едва слышно прошелестел Маска и – вот неожиданность! – протянул пальцы и тронул массивную шею. От прикосновения человека волчица содрогнулась. Он чуть пригладил шерсть, густую и серую, и, склонив голову, что-то негромко сказал.

Черный конь тем временем переминался с ноги на ногу от беспокойства. Близость ужасного зверя пугала скакуна, и тот то и дело нервно всхрапывал.

Волчица выдохнула и попятилась. Минута – и ее спина, подобная серому холму, скрылась среди ветвей. Страж ушел.

Маска некоторое время глядел ей вслед, и хотя Теодор не видел его глаз, он почему-то знал: взгляд у игрока… странный. Маска подошел к Шныряле и протянул ей руку. Девушка, продолжая лежать, грозно глянула на него, но во взгляде было и изумление, и какой-то испуг.

– Ты… Имя… Что за имя?

Маска промолчал.

– Это – мое имя! – вскричала Шныряла и попыталась вскочить, но не смогла – охнула от боли, и губа ее задергалась от напряжения. – Откуда знаешь мое истинное имя?

– Понятия не имею, – спокойно сказал Маска. – Теодор? Ты как?

Теодор красноречиво фыркнул: он сидел на ветке, а под ним полыхал огонь. Маска подозвал коня, и тот, оттолкнувшись от земли, перескочил пламя и завис в метре от Теодора.

– Забирайся. Он не уронит, не бойся, – кивнул Маска.

Теодор с опаской перебрался с дерева на коня, что было не так просто сделать, стоя одной ногой на ветке, а другой болтая в воздухе. Наконец, когда он навалился на седло, конь мотнул головой, переступил копытами, они на несколько секунд зависли над землей и рванули. За пару головокружительных прыжков над поляной Теодор даже не успел ощутить восторга от полета, и они приземлились.

Теодор неуклюже стал сползать на землю, упал, и конь одарил его сочувственным взглядом. Хозяин волшебного скакуна уже осмотрел Шнырялу: нога была изранена, но хуже пришлось ребрам, по которым потоптался страж.

– Здесь больно?

– Ничего, пройдет. Мне нужно домой, – упрямо сказала Шныряла, – и все. Сама управлюсь. Отвалите все.

Она поднялась на ноги, но было видно, что они дрожат. Шныряла сделала неверный шаг, и Маска ухватил ее за локоть. Недолго думая он взлетел в седло, нагнулся, осторожно перехватил девушку и посадил впереди себя. Шныряла истерически вскрикнула, как барышня, которая увидела мышь, но испуга во вскрике не слышалось. Ее щеки белее снега в миг заалели. Она испуганно поглядела на Теодора, как-то по-особому беспомощно, и Теодор удивился, что такой взгляд у Шнырялы вообще имелся в запасе.

– Доберешься сам, Теодор? – спросил Маска.

Он объяснил, куда идти, чтобы быстрее оказаться у города. А под конец добавил:

– Теодор, этот ключ – мой. Я сразу это понял, узнав о волчице, и долго ее выслеживал. Вы оказались здесь по несчастливой случайности. Мне жаль. Я хотел вас предупредить, но когда нежители меня позвали, вас уже не было на кладбище…

Теодор покачал головой, но не нашел, что ответить.

– Я уверен, твой ключ где-то ждет тебя.

Сказав это, Маска дернул поводья и плавно поднялся в небо. Они удалялись медленно, конь скакал с особой осторожностью и грацией.

Мужчина спрыгнул с коня и поглядел за косогор. Туман освещало бледное солнце.

– Будет сегодня пригожий день.

– Пригожий? – усмехнулась Шныряла. – Да неужто?

– Готов поспорить. – Маска поглаживал лошадиный круп, на который, сверкая алмазной пылью, оседала роса.

Конь поглядел на девушку большими глазами.

– Смышленый у тебя конь. Он меня не боится. Редко такое бывает.

– Да, пожалуй, он смышленей многих. А может, даже мудрей.

Шныряла прищурилась и дернула губой, словно хотела что-то сказать, но сдержалась. Маска приметил это и не замедлил пристально вглядеться в лицо собеседницы. Девушка поджала губы. От его взгляда она стала еще бледней.

Молчание было неуютным.

– Его можно… погладить?

– Отчего нельзя? Раз он не боится к тебе подходить – можно.

Шныряла протянула ладонь и неуклюже потрепала лошадиную шею. Конь дернул ухом и продолжил изучать девушку.

Осмелев, Шныряла опустила руку к большим бархатным губам. Тут Маска резко одернул:

– Стой!

Он перехватил ее пальцы и отвел в сторону.

– Так не надо. Прямо не подавай – ему сподручней укусить. Плашмя нужно, – добавил Маска мягче, словно извиняясь.

От его прикосновения Шнырялу будто молнией поразило. Она вмиг омертвела, и рука ее стала холодней снега. Маска это заметил. Он торопливо отвел взгляд, отошел и с живейшим интересом стал копаться в сумке. Шныряла тем временем спрятала руку в складках меховой накидки.

– Гляди вот. – Маска показал два сморщенных яблочка, положил одно на раскрытую ладонь и так поднес к лошадиной морде.

Конь обхватил губами лакомство и аккуратно снял его с ладони.

– Подай руку. Да не бойся, не бойся ты.

Чувствовалось, Маска заулыбался, хотя девушка этого и не увидела. Складка на лбу Шнырялы разгладилась.

– Он ведь зла не желает, только чтобы зверь тебя полюбил, нужно знать к нему подход.

Отчего-то Шныряле фраза эта показалась двусмысленной, но уж эти мысли она придержала при себе.

– Верно, – одобрил Маска, когда она протянула руку ладонью вверх.

Тут он увидел, что на ладони девушки совсем нет линий, по которым предсказывают будущее уличные гадалки. Растерянно моргнул, но положил яблоко, и Шныряла предложила его коню. Вороной съел угощение с удовольствием и приветливо фыркнул.

– Хороший он.

– Хороший, – кивнул Маска, припоминая о чем-то давнем, – очень хороший. Пожалуй… лучше некоторых людей. Хоть я и людей, и зверье люблю одинаково.

Девушка задумчиво глядела на коня. Маска заметил: ее глаза-льдины потеплели и засветились изнутри давним, полузабытым светом.

Немного помолчав, Маска добавил тихо:

– Говорят, будто среди его предков значился сам Гайтан, волшебный конь Фэт-Фрумоса. Если таковой на свете существовал. Или существует… А его зовут Темногор.

– …Я знаю, как зовут тебя.

Маска обернулся. Отчего-то взгляд его показался грустным. Или только тень упала на ткань?

– Как же?

– Нежители говорили, что позовут Охотника. А прилетел ты.

Маска покачал головой.

– Зачем ты скрываешь лицо? – Шныряла нахмурилась, и взгляд ее стал колючим, как ночной мороз.

– Никто не должен знать, что я участвую в Макабре. Особенно Вангели. Он не должен видеть моего лица.

Девушка поджала губы, отступив на два шага. Кажется, она была готова удрать.

– Ты связан с мэром. Потому ездишь в город. Я слышала о тебе от Пятерки. Ты – предатель.

– Не для нежителей.

И, задумавшись, добавил:

– Не для тебя.

Шныряла распахнула рот, чтобы сказать нечто еще более острое, но осеклась и покраснела.

– Я делал это, чтобы защищать вас. Чтобы Вангели вас не поймал. И мне удалось. Мэр слишком опасен, чтобы за ним не следить…

– Как же ты смог втереться к нему в доверие?

Маска промолчал. Девушка еще больше насупилась, но румянец так и не схлынул с ее щек.

– Мое истинное имя… – сказал Маска. – Ты его не помнишь, Дакиэна… Дика…

И он вздохнул:

– По-прежнему.

Маска закрыл сумку, взлетел в седло, кивнул Шныряле и натянул поводья. Конь поднял передние копыта, с легкостью вскочил на ветряной поток, взмыл ввысь и помчался в сторону холмистых склонов Карпат, за которыми уже загоралось ясное зарево. Лучи солнца проливались на долины, луга, и даже самые глубокие ущелья озарял нежный утренний свет.

Ветер обдул холодное лицо Шнырялы, рваная тряпка на голове затрепетала. Она ухватилась за повязку обеими руками, но, глянув за землю, крикнула вслед:

– Эй, ты забыл!

Но было уже поздно. Маска исчез в утреннем зареве. Шныряла наклонилась, рассматривая блестящий зеленый камень.

Она подняла самоцвет. Камень был небольшим, темно-зеленым с более светлыми вкраплениями, похожими на зернышки. И всю его поверхность испещрили бесчисленные полоски. Они ветвились, перетекали одна в другую, пересекались и обрывались. Как сосуды в сердце, подумала Шныряла.

Этот камень ей напоминал что-то, но что – она не могла понять.

Она думала кинуть его в кучу хлама позади своего домишки, но все-таки положила самоцвет за пазуху. Задумчиво окинув взглядом рассветное небо, Шныряла, хромая, вошла в дом, и в этот момент она была так молчалива, что не походила на саму себя.

Глава 19. О том, где царствует Господарь Горы

Мир менялся. Комета захватывала небо, отвоевывая его у ночи, и вскоре отрастила невероятный хвост. Он протянулся над горизонтом, как белый караван, и остальные звезды меркли рядом с его сиянием.

Теодор злился. Маска получил ключ! Впрочем, может, это действительно был его ключ, потому как истинного имени волчицы Теодор бы в жизни не угадал. Или угадал бы, перебрав добрую сотню имен. И если бы не сидел на сосне, рискуя свалиться в пасть, больше похожую на чемодан с зубами.

Волчица постоянно снилась ему в страшных снах, требуя назвать имя. В последний момент появлялся Маска и произносил: «Дакиэна», но волчица превращалась в Шнырялу, кидалась на него с яростным рычанием, и Теодор просыпался в холодном поту.

«Даки» – древнее название волков, имя Дакиэна и означало «волчица». Молодец Маска, что сообразил произнести имя животного на дакийском, – ведь именно курганы даков сторожил ее дух.

Пару раз Теодор выглядывал в дневной мир и поражался – комета теперь сияла не только на заре и закате, бледной точкой она виднелась и на голубом небе!

К тому же изменения произошли не только в небесах. Каждый вечер, после того как дневная теплынь схлынет и воцарятся тени, Теодор замечал перемены. Рядом с порожком часовни пробились из-под земли первоцветы. Потом он уже спускался на целую полянку, покрытую бутонами, которые все больше наливались цветом.

Ручьи стекали с гор, растения начали пробуждаться, и Теодор слышал их шептание по ночам. Они были готовы жить после зимнего сна – и ночь от ночи какой-нибудь росток или дряхлый пень воскресали, пуская поросль, будь то целый сноп зеленых побегов или один-единственный лист.

Природа пробудилась. Пришла весна. Луковицы в земле возвращались к жизни, однако нежители по-прежнему оставались призраками. Расцветающая природа лишь оттеняла грусть оттого, что жизнь кладбищенских обитателей в прошлом.

Теодор начал жалеть мертвецов после того, как увидел Фифику, в задумчивости просидевшую весь вечер над ростком крокуса на могиле. Он чувствовал, что она была бы рада превратиться в крохотный побег, не имеющий глаз и рта, хотя бы на весну лишь для того, чтобы почувствовать жизнь, взметнуться к небу зеленым листом и расцвести.

Но Теодор был жив. Хоть его призрачная, нежительская тень оставалась, как и после пожара, дверью, ему было плевать. Это лишь тень, а не он сам; если ей угодно отражать такую сущность – пускай. Когда ему было особенно тоскливо, оттого что намеков на ключ не удавалось раздобыть, он глядел на эту дверь и представлял ее той самой, которую торжественно откроет в последний день Макабра.

Раньше Теодор получал удовольствие от странствий по снам в телах животных и птиц, теперь он был счастлив видеть даже телегу. Ему снились сны. Он стачивал ногти о шершавые камни, а волосы отросли до пояса, и Теодор был рад. Нежители замечали перемены и только покачивали головой. «Ну и странный-то у нас сосед, – судачили тетушка Фифика с Мартой, когда прекращали битву за могилы. – Так и не поймешь – жив он или мертв». «Скорее мертв, чем жив», – ударяла в набат Фифика. «Скорее жив, а не мертв», – противоречила ей Марта. Баталия разгоралась вновь и заканчивалась выдиранием призрачных клоков волос и швырянием земли в надгробия.

Впрочем, Теодору было плевать. Пусть судачат. Он знал: нежители завидовали тому, что он жив. Но не могли прогнать с кладбища, следуя древнему правилу: каждому нежителю, будь он даже кровожадным нелюдимцем, пожирающим людей, предоставлялось место на погосте, где он мог жить сколько угодно или, точнее, пребывать. Нежительская тень давала Теодору такое право. Потому со временем он стал ею дорожить.

К слову, именно потому Шнырялу еще не прогнали, хотя нежители, все до единого, ее не выносили. Девчонка, крадучись, рыскала то тут, то там, и Теодор понимал: если даже ее чуткий нос не вынюхал стражей, которые хранят ключи, ему уж точно их не найти.

Впрочем, после встречи с гигантской волчицей рвения у него поубавилось. Он едва не погиб, пытаясь отобрать у зверя ключ, и, если бы не подоспел Маска, кости Теодора и шкура Шнырялы валялись бы сейчас где-то между курганами дакийских нагорий и погостом.

Все чаще и чаще Теодор думал о кладбище как о доме. Конечно, он не имел в виду настоящий дом, с очагом и кроватью; он отвык пользоваться такими предметами, быстро поедал ужин на бревне и засыпал на пробитой гвоздями доске.

Но он не сдавался. Он вспоминал лица родителей и понимал: если даже пройдет десяток или сотня лет, и он превратится в бесплотного мороя, позабывшего о происшествиях в собственной жизни, он никогда не забудет, что потерял их. И не забудет ту тяжесть на сердце, которую испытывал при мысли о потере.

Теодор дал себе слово вернуть их. Он прогонял из воображения образы чудищ и прочих кошмарных стражей и вспоминал дом, где жил и будет когда-нибудь жить, если вернет мир на круги своя.

Теодор начал действовать. Он искал следы в городе. Спускался с холма и бродил по улицам, наслаждаясь потеплевшим воздухом. Казалось, даже сияние звезд обрело теплоту. В Китиле пахло весной, пирожками и сырой землей из канализационных люков. И Теодор узнал, что он не один блуждает по ночам.

Оттуда, из-под мостовых, выбирались люди. Не все горожане оказались сытыми поросятами, которые греются вечерами возле каминов, уплетая горячий ужин. Там, в темноте люков, скрывались бездомные. Хотя Теодор им не доверял, как и любому горожанину, он чувствовал, что им приходится туго, как и ему. А может, хуже. Он мог добывать еду в лесах, свежих кроликов и разную мелочь, а бродягам и детям, сбежавшим из приютов, приходилось довольствоваться огрызками из мусорных куч.

Теодор как-то увидел совсем маленькую девочку. Он сразу понял по чумазым щекам и сбитым в колтуны волосам, что это ребенок из люков. Девочка, увидев его, словно дикий зверек, шмыгнула за сломанный ящик. Было видно, что она разрывала помойку в поисках пищи или одежды, разбрасывая ненужный хлам во все стороны. Она глянула на лицо Тео – ничуть не более чистое и приятное, чем у нее, – и, приняв за своего, спросила:

– Есть будешь?

Она протянула ему половину заплесневелой буханки.

– Вторую сегодня откопала. Могу поделиться.

Теодор покачал головой.

– Ну, ладно.

Девочка немного подумала, оставила кусок краюхи на газете, прыгнула в люк и исчезла. Теодор стоял, глядя на зеленоватый хлеб. Он ощутил спазм в груди. Сглотнув, Теодор заглянул в люк – там начиналась гулкая темнота – и крикнул: «Эй!», но ему ответило лишь эхо канализационных ходов. Он никогда не встречал таких детей в Изворе, – видимо, они жили только в больших городах, где их трудно выследить и вернуть обратно в приют. Почему они сбегали, Теодор не знал.

Тео всегда представлял города чем-то самодовольным, наполненным духом еды и немножко пылью, но понятия не имел, что в этой сытости найдутся такие, как он. Теодор вспомнил, как сам рылся на свалке, пытаясь отыскать одежду по размеру да почище, но находил только изношенные ночные сорочки.

Во время одного из походов в город он заметил Санду. Ее вихрастую макушку было легко узнать, даже будь на улице тысяча девчонок, но шла она одна. Медленно, то и дело останавливаясь и поглядывая на комету.

Теодор проводил ее до дома, неслышно ступая по следу, скрытый в тенях подворотен и навесов. Когда она вошла в старый двухэтажный домик, Тео сразу понял, где ее квартира. В окошке зажегся свет и озарил маленькую комнату: небольшой шкафчик, стол с графином, пара стульев, кровать у окна.

Санда оперлась на подоконник, и комета осветила ее задумчивое лицо. Она смотрела вдаль за холмы, поверх городских крыш и не могла видеть притаившегося Теодора. Девушка подперла голову рукой и закусила губу. Она усиленно о чем-то думала.

Взгляд Санды упал на глиняного петушка на прикроватном столике. Отец купил его на ярмарке Весеннего Равноденствия в прошлом году – Санда иногда поигрывала простенькие мелодии на рукодельной свистульке.

Девчонка поднесла петушка к губам и подула. Сумеречная тишина огласилась тихим протяжным звуком. Санда подула еще раз, зажав отверстие, – и извлекла вторую ноту. Она попыталась сыграть колыбельную, не выходившую у нее из головы, и наконец подобрала эти шесть нот, которые петушок пропел жалобным голосом. Санда вздохнула и отложила свистульку.

И тут из ночной тиши, в которой канули все звуки, донеслась далекая грустная мелодия. Она повторяла те самые шесть нот, но не так просто, как глиняный петушок, а искусно. Незримый инструмент пел ее колыбельную – «ту-ту-тууу, ти-ти-ууу», – и девушка удивленно посмотрела на улицу. Там никого не было.

Несколько секунд спустя мелодия пролилась снова, но уверенней, чем в первый раз. В ней слышалась та самая тоска, которая лежала на сердце девушки, грусть, облаченная в нежные и щемящие звуки. Они сияли невероятной чистотой и были красивы настолько, что хотелось плакать.

Санда подумала, что человек, играющий это, обладает невероятной душой, потому как то чувство, с которым музыкант извлекал из невидимого инструмента мелодию, его порыв говорили сами за себя. Кожей ощущалась энергия, исходящая от чистых звуков. Сила духа, который мог все – взлететь в небеса или затихнуть навек. И особая печаль, которую и высказать словами нельзя, а только лишь песней.

Мелодия прозвучала еще раз – и смолкла, теперь уже насовсем.

Кто же ее наигрывал?

Волшебный Кобзарь, бесспорно, дорожил музыкой, но иного инструмента, кроме струнного сердечного друга, не признавал. К тому же этот музыкант пожелал остаться невидимым. Санда понятия не имела, кто он и отчего решил откликнуться на ее песнь…

Она так и не узнала о том, что колыбельную на крыше проклятого дома, прислонившись к косяку, наигрывал Теодор – до самого рассвета, пока не встало солнце, – а затем скрылся в холодной пустоте чердака.

Тепло приходило каплей солнца в души растений, каплей ясной воды из скованного льдом ручья на лесной опушке да горстью ягод, просыпанных осенью по дороге в город, – в них зашевелились сок и жажда. Семена пустили корни в землю. Там, глубоко, пробудились первые змеи.

Изумрудные кольца, черные нити с желтыми бусинами на горле, багровые и сизые круги – они разворачивались, поднимая головы и распрямляя хвосты, и выбирались на поверхность. Их тянуло к солнечным лучам. Можно было увидеть греющуюся змейку, если приглядеться к поваленному дереву возле озерной воды. Или серую ленточку, словно уроненный поясок, в следе коровьего копыта.

Змеи струились из каждой щели.

Тут-то понял Теодор, откуда нежители взяли излюбленное ругательство, а поговорок среди вечного народа было хоть отбавляй. Странно, что прилеплялись они мгновенно, язык, хочешь не хочешь, сам ронял при разговоре. Теодор заметил это, когда вовсю отвечал «доброе утро» на «добрый вечер» и то и дело вставлял «под третью землю» и пространные фразы вроде «кто научился умирать». И конечно, выплескивал злость ругательством, которое сначала озадачивало, а теперь обрело смысл: «Провались к Змеиному царю!»

Прежде он гадал, что за присказка, а теперь все разом об этом заговорили. Особенно тетушки-балаболки, старательно увещевавшие тех, кто помоложе да «поплотнее».

– Снова, Лучика, в лес бегала? А не боишься-то Господаря Горы? Гляди, сколько змей пробудилось, стало быть, под землею очнулся от зимнего сна их владыка. Солнце пригрело, начались по-настоящему весенние дни – и Господарь Горы ищет себе новую невесту. Не ходи в лес – утянет!

Молодые пастушки или девки, собиравшие цветы по холмам, с опаской поглядывали на склоны, откуда тянуло мартовской свежестью. Выходя на предгорья, девушки бежали обратно, едва завидев на пне греющегося ужика. Дошло до того, что красавицы шарахались даже от ящериц и при виде любой малютки бросали букеты первоцветов и, что есть духу голося, мчали в город, подобрав длинные юбки, поскальзываясь на траве, мокрой от росы.

По утрам Теодор просыпался не от галдежа соседок, а от криков:

– Помогите! Змей! Господарь! Чуть не утащил! Спасите!

Пару раз Теодор видал пастушек и ухмылялся под нос:

«Боже, этим-то толстухам чего бояться?» Если где-то и находился мифический Господарь, в существовании которого Теодор сильно сомневался, чтобы утащить такую «красотку» и жениться, он должен быть слепым.

Снова объявился Охотник, и на этот раз Теодор решил-таки приблизиться и приобрести себе что-нибудь. Охотник поздоровался и показался Теодору вполне приятным. Молодой человек предложил камень-оберег и спросил, что бы Тео хотел приманить. Теодор ответил: «Удачу» – и получил кусочек яшмы – желто-оранжевый кружок на шнурке. Тео предложил в обмен кое-что из города, однако Охотник отказался.

– Когда человек что-то хочет приобрести у меня впервые, я это ему дарю.

Охотник простодушно улыбнулся, и Тео припомнил слова Кобзаря: «Лишь друг может отдать, ничего не взяв взамен». Стало быть, Охотник знал правило, – таким образом, кладбищенские были ему верными друзьями, а он – им. Оттого его уважали, хоть и сомневались в неживой природе. Все, кроме Шнырялы, – ведь она презирала его камни.

В тот момент, когда Теодор повесил яшму на грудь, послышались крики. Теодор и Охотник обернулись: тетушка Фифика накинулась – кто бы мог подумать! – на Шнырялу.

Девушка, имея крайне свободолюбивый вид, шествовала в сторону леса, – видимо, порыскать в поисках ключей. Тут-то ее и перехватила Фифика:

– Ты с дуба рухнула?! Тропа лесная заросла, девушки по домам сидят! Только дурные сейчас в лес пойдут, тогда их точно не сыщешь! Неужто не видала, сколько змей проснулось? Господарь Горы бодрствует и ищет себе невесту!

Шныряла недоуменно подняла бровь:

– Вы издеваетесь? Какой, к черту, Господарь? Делать мне нечего, чтобы следить за какими-то полоумными Господарями, из которых песок сыплется! Не верю в это! Бредни!

Фифика выпучила глаза:

– Дуреха! Вертай обратно! Залезь в конуру и носа не высовывай, иначе и тебя утащит Змеиный царь под землю.

Тут Шныряла почему-то промолчала.

Теодор не понял, что произошло. Фифика, увидев, что девушка не противоречит, обрадовалась и принялась расписывать, какой это злобный Господарь, да страшный, да сильный.

– Царь он, каких еще не видывал глаз человеческий и не увидит, ибо не дозволено простому люду. Исполинский змей, живущей под третьей землею, там раскинулось его царство, во мраке тверди.

– Под землей? – повторила Шныряла.

– Под землей.

– Царь?

– Как же! Клянусь своим надгробием!

– Змей?

– Гигантский, с хвостом таким, что может часовню обмотать по кругу и хвоста еще на звонарню останется. А зубы! Каждый клык – что новорожденный месяц, белее снега, острей ножа. На кончике – яд, одна капля – и войско в землю сойдет. Один взгляд Господаря – в камень обратишься. Один вздох – подснежники обернутся землей…

– Стало быть, огромный, страшный, царственный змей. Правильно понимаю? Ей-богу, ваши знания столь обширны! – Шныряла остановилась и закивала.

Тетушка Фифика расцвела майским пионом и улыбнулась:

– Ну, разумеется! Теперь, когда ты поняла, как это опасно, ни в коем случае…

– Не буду сидеть в четырех стенах, опасаясь дряхлого жирного червяка! – выкрикнула Шныряла и, издав ликующий клич «ю-хуу!», перекинула через плечо арбалет и помчалась домой.

Тетушка Фифика застыла – только глаз дергался.

– Пусть утаскивает, – только и смогла выдавить она. – Тише станет.

Фифика подошла к Охотнику и перехватила взгляд, которым молодой человек проводил Шнырялу.

– Не обращай внимания на дуреху. Она у нас чокнутая. Вот ты все окрестности вдоль и поперек знаешь. В городе, пожалуй, не сыщешь ни одного охотника, кто мог бы с тобой сравниться. Видел ли ты когда-нибудь Змея? Знаешь ли, каков Господарь Горы?

– Даже слишком хорошо, – медленно проговорил Охотник.

Он склонился к земле, собирая камни с развернутой ткани. Протянул руку к черепу волка, белому, как луна, и тут из глазницы раздалось громкое шипение.

Нежители вскрикнули и отшатнулись, Фифика повалилась в обморок, а Теодор мигом выхватил нож. Он стоял рядом с Охотником, но тот поднял руку, останавливая нежителей.

Из черепа выполз огромный змей, разворачивая пестрые кольца, и поднял голову с подслеповатыми глазами. Был он стар и ужасных размеров. Когда змей устремился к ноге Охотника, тот сделал нечто невероятное! Нагнулся – у Тео замерло сердце – и вытянул руку, испещренную черточками, навстречу смертельно ядовитому змею. Огромная гадюка сделала рывок, выбросила громадную голову вперед и мгновение спустя вползла по руке Охотника на плечи. Змей свернулся вокруг шеи человека живым кольцом и стал тихонько раскачиваться и посвистывать.

Сказать, что Тео был поражен, – не сказать ничего. Нежители стояли, разинув рты, не в силах ни вскрикнуть, ни пошевелиться от ужаса.

Охотник обвел всех спокойным взглядом мудрых глаз – таких же, как у гигантской гадюки, – посмотрел на горы и грустно улыбнулся:

– Мне пора. До свидания.

Затем вместе со змеем он вскочил в седло и – ускакал прочь.

К Фифике первой вернулся дар речи.

– Всегда знала, немыслимый храбрец! Бог мой! Змея – на руки!

Но в ее голосе было удивление, если не сказать – благоговение перед менялой.

А Теодора ошарашила догадка. Шныряла-то не просто так умолкла, слушая увещевания Фифики, и бросилась к дому. Пронырливая девчонка уловила суть во всей змеиной истории!

Царь змей…

Царь всех змей.

Теодор почувствовал, как к горлу подступил ком. «Спас свою задницу от волка, теперь полезай к змею», – подумал он с ужасом. Он кинул взгляд на горы – склоны выглядели в сумерках просто сказочно, и Теодору лес показался сейчас каким-то не страшным, а, напротив, загадочным…

Он не знал, что делать. По правде говоря, сталкиваться с гигантским змеем вовсе не хотелось. Но он-то не был красавицей, которую змей желал бы утащить (впрочем, как и Шныряла). Стало быть, бояться нечего.

Тео знал, что даже Алхимик получил ключ – сразился с ужасающих размеров Орлом, который хотел унести его в небо, и вышел победителем. Теодору казалось обидным, что этот полоумный старик, боящийся сквозняка, уже победил стража, а он, Тео, даже не понимает, где искать… Верилось с трудом, однако это было правдой. Кобзарь подтвердил; когда Теодор встретил музыканта, тот сочинял новую мелодию, сидя на холме. «Повторяй стихи, Теодор. Повторяй и поймешь», – только и ответил Глашатай.

«Как это происходит? – подумал Теодор. – Как Алхимик мог завоевать ключ раньше меня? Чертов старикашка!»

Он не знал ответа, но чувствовал: ключ достается только истинному владельцу.

Теодор постучал в дверь домика Шнырялы. Он стоял под аркой, оплетенной шиповником. Шныряла отгородилась от мира колкой порослью, летом здесь было не протолкнуться от щеглов. Прорваться через колючки без царапин оказалось нереально. Тео преодолел ограду, и, словно по волшебству, перед ним возникла дверь. Дверь посреди леса, в стене шиповника.

Шныряла отворила. Увидела Теодора и прищурилась:

– Чего?

– Потолковать.

Первым делом Теодор увидел свечку – отсветы плясали по углам крохотной комнатушки, в которой царила тревога. Кровать с ветхим одеялом жалась к стене. Стол в испуге прильнул к маленькому оконцу. Желтые газеты, обрывки картинок, какие-то кости уныло валялись на земляном полу, а под потолком висели пучки мертвых трав.

«Неужто, – подумал Теодор, – она живет здесь? Должно быть, невесело прятаться в этой халупе, когда снаружи бушует буран или дождь, – крыша-то явно протекает». Он чуял в каждом обрывке бумаги и гвозде печаль и одиночество.

– Ну, толкуй. – Голос Шнырялы был приветлив настолько, что, запой она колыбельную – вышла б панихида. Но злостью не сквозило, явно признак хорошего настроения.

– Змей. Ты сообразила про него?

Шныряла поджала губы.

– Ну, только дурень бы не сообразил.

– Я и не дурень.

Шныряла хотела что-то сказать, но Теодор перебил:

– Думаю, ключи открываются только истинному владельцу. Который знает истинное имя. Но понять его можно лишь в момент, когда сталкиваешься со стражем. Помнишь, как мы пытались отгадать имя волчицы и она нас чуть не сожрала? А тут заявился Маска и на-гора выдал: «Дакиэна»!

Шныряла вздрогнула при звуках имени.

– Он откуда-то знал имя стража. И по-видимому не сильно удивился встрече с чудищем. Видала, он даже погладил эту шерстяную гору?

– Видала, – хмыкнула Шныряла. – К чему ты ведешь?

– К тому, что, если ты не истинный владелец ключа, тебе, скорее всего, крышка.

– Спасибо, что предупредил. Фифика заразила? Не надо селиться рядом с полоумными мороайками.

Теодор фыркнул и посмотрел на девчонку.

– Хватит. Ты не злюка, какой пытаешься казаться. Рычишь, но не кусаешь.

– Уверен?

Шныряла продемонстрировала пару ножей.

– Мне никто теперь не страшен. Мне нужен ключ, и плевать. Надоело прятаться!

Тут Теодор выдал самую странную идею, которую мог придумать за последнее время:

– Пошли вместе.

Шныряла, похоже, удивилась не меньше:

– Ты с чердака упал?

– Тебе хуже? Если кто и сможет угадать имя – лишь один из нас. Или кто-то другой – тогда придется уносить ноги, а тут неплохо иметь прикрытие. Если угадаю я – тебе опасность не грозит. Если угадаешь ты – опасность не грозит мне.

– А если никто?

– Ну, тогда…

Теодор метнул взгляд на арбалет, лежащий на столе.

Шныряла шмыгнула носом, почесала в затылке.

– Ей-богу, это самая странная затея, которую я слышала от нежителя… Но – пошли.

Девушка хмыкнула, однако ее ухмылка не казалась знаком смертельной угрозы.

Они шагали по проросшей траве, и подол юбки Шнырялы уже позеленел от свежих соков. Вечерело, меж сосен лился закатный свет. Девушка несла на плече арбалет, звенела и бряцала капканами и разными колюще-режущими предметами. Даже Теодору перепало – она всучила ему тяжеленный топор, и так они побрели в сторону гор.

– Давно живешь на кладбище? – спросил Теодор.

– Десять лет, – ответила Шныряла.

– А жизнь помнишь?

– Ни капли. А когда что и вспоминаю, то стараюсь забыть.

Теодор промолчал. Мимо пронеслась сова, держа в клюве мышь. Он вспомнил прошлое, когда бродил по лесам с филином…

– Твоих родичей утащил вихрь?

– Ага.

– Чтоб его побрало, меня он просто бесит.

Теодор покачал головой и пнул прошлогоднюю шишку. Никаких следов они пока не находили, но лес только начался. А впереди была целая ночь.

– А ты когда умер?

Теодор не знал, что ответить. Ни один нежитель не верил ему.

– Я не умирал.

Шныряла только бросила недоверчивый взгляд и хмыкнула:

– Живяк. Говорила же.

Она остановилась у пня и втянула носом воздух. Подняла голову к вершине ели, у которой они стояли, и долго-долго нюхала ветер.

– Тут проезжал Охотник, – заявила Шныряла и почему-то покраснела. – Слышу запах его коня. Останавливались на той полянке.

Между елей виднелась лужайка с ярко-зеленой травой. Они вышли из-за деревьев, и Теодор удивленно охнул: посреди полянки высился громадный камень.

– Ну и ну! Что за громадина?

– Чертов палец.

Камень действительно походил на палец, и что чертов – то верно. Булыжник стоял среди леса, и загадкой было, как он сюда попал. Словно кто выставил из-под земли указательный палец, и тот окаменел под солнцем. Камень был выше макушки человека, сидящего верхом, и порос лишайником и живописными мхами, сизыми, как туман. Кое-где свисали зеленые лапки папоротника, ветер раздувал плети, и казалось, что папоротник высунул ноги из щели и болтает ими в воздухе.

Теодор перехватил поудобней топор и забрался на камень, хранивший тепло солнца. Следом заскочила Шныряла. Тео уселся на край, свесив ноги, и поглядел на комету, – та отрастила второй хвост почти до самого горизонта.

– Времени мало. Городские обещают пик двадцатого марта, а ключей нет.

– Боишься продуть в Макабр?

– Больше боюсь продуть какому-то из стражей, – мрачно хмыкнул Теодор.

Шныряла покачала головой и указала на свою ногу, которая была перевязана тряпкой. Девушка все еще прихрамывала.

– Кто научился умирать, тот разучился быть рабом.

– Да вы на любую фразу отвечаете так.

– Будто не знаешь почему! – ответила Шныряла и поглядела ему в лицо.

Теодор не любил этого, но тут не отвернулся. Один ярко-голубой, как кусочек бирюзы на песке, глаз девушки смотрел прямо, а другой косил на камень.

– Я тоже лишилась всего, дурень, и знаешь, уже не боюсь ничего. Страшна не смерть, хоть она и неприятна, а жизнь, о которой хочешь забыть.

– Ты помнишь, как умерла?

Шныряла устремила взгляд на запад – там еще светило зарево ушедшего дня.

– Кое-что.

– Это больно?

– Да. Но длится – мгновение. Впрочем, именно это мгновение помнишь вечность.

Она уселась рядом и пнула лапку папоротника.

– Я полезла в какой-то люк и почувствовала дикую боль вот здесь. – Шныряла задрала край юбки и показала щиколотку. На ноге краснели два пятна. – А потом… умерла.

Теодор поглядел на шрамы.

– Змея, небось… Хотя странно. Здесь из ядовитых змей только гадюки водятся, а их яд так сразу не действует… Ты помнишь еще что-нибудь?

Девушка пожала плечами:

– Откуда? Я ж сразу умерла!

Она тряхнула головой, отгоняя воспоминания.

– С тех пор ненавижу всякие подземелья. Ни за что бы не хотела оказаться там вновь.

Едва она это произнесла, как ели на поляне покачнулись. Раздался гулкий, глухой скрежет и стон, и они почувствовали, что камень под ними движется. Шныряла вскрикнула, но только успела бросить взгляд на Теодора, как Чертов палец перевернулся, словно качели на ярмарке, на которых оказываешься вверх ногами, и Теодор с Шнырялой ухнули в открывшуюся в земле яму. Посыпались ножи, топор и арбалет, комья земли и мелкие камушки. С громким чавком булыжник перевернулся и стал на место другим концом, прихлопнув яму будто надгробная плита. И вновь его было не сдвинуть.

Шныряла повалилась на Теодора, и тощие ноги больно стукнули его по носу. В метре от них грохнулся тяжелый камень, Теодор испуганно дернулся. Посыпалась земля, дохнуло мраком, и все стихло.

Они лежали на дне пещеры. Теодор поднял взгляд: стены уходили вверх, и в высоте сияла белая точка, недостижимая, как полярная звезда. Из щели меж камней на них глядела комета. А больше он ничего не увидел.

Шныряла поднялась на ноги и заскулила, увидев, что скат непреодолим.

– Что это, черт возьми, за трюк? Камень стоял там лет сто – и не сдвигался ни на миллиметр! Я сама тысячу раз на нем сидела. Точно, Чертов палец!

Ее гневный крик не вызвал эха, потонул в гулкой темноте, и Шныряла, покрывшись холодным потом, осела на землю.

– Черт… Мы в каком-то подземелье.

Она испуганно поглядела на Тео.

Стены, казалось, еще чуть-чуть – и начнут смыкаться. Шныряла прижалась к каменной стене, тяжело сглатывая.

– Ненавижу землю, – прохрипела она.

Теодору тоже было не по себе, однако на Шнырялу замкнутое пространство повлияло по-особенному. Он еще не видал ее растерянной – ну, кроме случая с Маской. Казалось, она едва сдерживается, чтобы не грохнуться в обморок. Ей стало очень плохо, она с трудом дышала.

Теодор огляделся. Вдаль уходил длинный коридор, но конца не было видно.

– Там есть проход. – Тео указал вглубь пещеры.

– С ума сошел? Не пойду!

Шныряла прижала к груди арбалет. Если можно было бы убить ее страх, она истыкала бы всю пещеру стрелами.

– Послушай, надо идти. Иначе мы просидим тут до конца света, ну или Макабра, что еще хуже.

Он крикнул «ау», но возглас затерялся в сводах. Полутьма вокруг словно сгустилась и подступала все ближе. У Теодора сердце подпрыгнуло к самому горлу. Он буквально ощущал, что живая земля уставилась со всех сторон и явно не была рада пришельцам.

– Нужно выбираться. У меня плохое предчувствие, – подытожил Теодор.

В подтверждение этих слов сверху снова посыпалась земля, раздался сочный чавк – и стены штольни начали сдвигаться.

Шныряла вытаращила глаза.

– Что, черт возьми?!

– Уходим!

Теодор рванул ее за одежду, потащил за собой и ринулся прочь по коридору. Он бежал, спотыкаясь, следом мчалась Шныряла. Едва они отбежали на десяток метров, как пещера позади с грохотом исчезла: проход сомкнулся пастью земляного червя. Свет угас.

Они остались в полной темноте. Тео вытащил из заплечного мешка небольшой факел, который взял на всякий случай, и зажег. Путники стояли в узкой штольне, выход был в одну сторону. Хочешь или нет – идти туда.

Шныряла, захлебываясь от страха, побрела за Теодором. Он надеялся, коридор где-нибудь да выйдет на поверхность или хотя бы в открытую пещеру, но они шли и шли, а проход не кончался. Казалось, пролетели часы. Может, наверху снова засияло солнце? Тут же одно: темнота и земля. Нескончаемые коридоры в нескончаемом мраке.

Факел погас. Шныряла задышала сильней от приступа страха. Ее прерывистое дыхание шевелило волосы на затылке Теодора. Он побрел вслепую, руководствуясь внутренним чутьем. Пальцами нащупывал кристаллы, выступающие из породы, хотя видеть не мог. Со временем он стал замечать, что кристаллов попадается все больше. Земля исчезала, ей на смену пришел камень.

Начали появляться огоньки. Они вспыхивали далеко в проходе, и поначалу Шныряла с Теодором бросались к ним, спеша изо всех сил. Но огоньки исчезали.

Один раз что-то обвило ногу Теодора, но не успел он вскрикнуть, как хватка исчезла. Пошарил в пространстве вокруг – пусто. Он ждал незримой угрозы, но все было тихо. Они снова побрели в неизвестность, касаясь холодных камней ладонями.

Теодор захотел есть. Не то чтобы он боялся умереть с голоду… Он не должен был проголодаться, только лишь в случае, если прошла уйма времени. Неужто действительно они шагают под землей целую вечность?

И тут вновь вспыхнул далекий свет!

Теодор и Шныряла бросились к нему, в страхе, что огонек потухнет. Но он не исчезал. Тео бежал и бежал, однако огонек не становился ближе. Он словно нарочно отдалялся, заманивая путников.

– Что за чертовщина? – рявкнула Шныряла, останавливаясь и раздраженно бросая на землю арбалет.

Огонек, сводивший одуревших от блуждания путников с ума, будто услышав слова Шнырялы, разделился. И вместо одного огня засияли два. Две изумрудные звезды.

Шныряла и Теодор удивленно переглянулись. Девушка подняла арбалет и припустила бегом. Теперь огоньки не меркли. Напротив, увеличивались в размерах. Но чем ближе продвигались Тео и Шныряла, тем сильнее огни напоминали глаза. Два хищных глаза.

Путники замерли. Продолжать ли путь? Не ждет ли там зло, которого каким-то образом можно избежать? Глаза продолжали сверлить злобным взглядом, подсказывая решение. Они словно твердили: «С-с-сюда. С-с-сюда. Слыш-ш-шишь?»

Теодор понял: выбора нет. Кто-то ведет их в то место. Он знал: этот кто-то не просто заманивает случайного путника. Булыжник, на который они сели, был ловушкой. Не зря он назывался Чертов палец, хоть жители позабыли, отчего его так прозвали, – кликали по старой памяти, и все. Стало быть, не просто так взялось проклятое имя.

Теодор и Шныряла двинулись вперед. Глаза-огоньки радостно засверкали. Что ждет их там? Выход? Гибель?

Глаза вспыхнули и сблизились. Когда путники подо шли вплотную, глаза слились в один-единственный огонек – длинную изумрудную полосу.

Щель приоткрытой двери.

– И кто сделал ее под землей? – подивился Теодор.

Шныряла мотнула головой, но видно было, она этому не рада. Все, что случилось с ними, казалось искусно расставленной западней.

– Ох, не к добру! – буркнула она.

Теодор потянул массивную дверь за кольцо. Та не сдвинулась. Шныряла тоже вцепилась в нее, и вдвоем, кряхтя от натуги, они расширили щель настолько, чтобы можно было протиснуться. Тео скользнул в неизвестность, Шныряла следом. И дверь тут же с лязгом захлопнулась. Будто по команде.

– Для нас открытой оставили, – поежился Тео, – ждали. И отрезали путь к бегству.

Шныряла только сцепила зубы и подергала ручку. Безуспешно.

Вот так. Ловушка. Тео содрогнулся, страх свернулся холодной змеей в его животе. Бррр. Когда глаза привыкли к сумраку, он вгляделся в пустоту.

Пещера?

Зал!

Тео не поверил глазам. Глубоко под землей – зал, сотворенный руками разумного существа! Об этом свидетельствовала плитка на полу, колонны, уходящие к сводам, подобно кедрам.

Все тускло поблескивало, мерцало: пол, колонны, стены и своды. Теодор присмотрелся – это сверкали крохотные каменья.

– Будто чей-то тронный зал. Только чей? Не знаю я таких богачей в этих землях. Хотя… на земле не знаю… а под землей?

Шныряла только побледнела и протерла глаза. Она неверящим взглядом вперилась в величественную колонну посередине зала, которая выбивалась из общей симметрии.

Теодор двинулся вперед, и девушка последовала за ним. Среди колонн они шли, будто в каменном лесу. Эхо разносилось до самого свода, звук шагов жутко искажался. Наконец Тео и Шныряла оказались в конце зала, где высилась одна колонна. Она стояла посередине, где положено быть трону, если это вправду тронный зал неведомого правителя.

Теодор и Шныряла всмотрелись в колонну и похолодели. С камня взирали два глаза. Живые, сверкающие глаза! Словно ушат ледяной воды обрушился на спины. Путники приросли к полу, не в силах сдвинуться с места.

Глаза пристально изучали их. Казалось, прошла вечность. И тут Тео понял, на что похожа колонна – на исполинских размеров окаменевшего… змея! То, что он принял за колонну, оказалось длинным змеиным телом. Камень покачнулся, мантия распахнулась, и под ней обнаружился гигантского роста человек.

«Господарь Горы, – с благоговейным ужасом подумал Теодор. – Змей-оборотень!»

Руки Господаря были тонкие, длинные. Но за кажущейся хрупкостью пряталось царское изящество и сила. Как ступал он! Словно плыл по волнам – величаво, не издавая ни шороха. Движения очаровывали смотрящего, и тот более ни на что глядеть не желал.

Господарь Горы был высок и строен, как молодая сосна. Голос его напоминал шепот ветра. С посвистом, холодный, неживой. Глаза лучились мудростью. Они казались древнее звездного света. Многое могли в них узреть те, кому было дозволено.

Черные кудри змеились до самого пола. Казалось, они вот-вот оживут, задвигаются и, опутав шею, примутся душить. На правом плече блестела фибула. Она напоминала разинутую пасть змея, из которой, струясь, вытекала бурливым потоком удивительная ткань мантии. Тонкая, отзывающаяся на малейшее движение, точь-в-точь вторая кожа. Мантия мерцала мириадами чешуек, каждая – драгоценный камушек. Теодор невольно восхитился. Мантию покрывали древние изумруды, что хранили недра со времен сотворения мира.

Сколько весен видел Господарь Горы? Горы эти стоят не одно тысячелетие, отбрасывая тени на города. Города рушатся, им на смену приходят новые селения, а горы стоят… Когда пришел Господарь и когда уйдет – никому это неведомо.

Теодор вдруг заметил, что вещи, которые он принял за каменные: кубки и вазы в виде свернувшихся змей, медленно движутся! Стены – и те ожили. Камни тоже оказались кольцами змей! Повсюду двигались змейки всевозможных размеров и оттенков: от иссиня-черного до бирюзового, от желтого оттенка яшмы до зеленого с прожилками змеевика.

Все в зале едва заметно шевелилось. Издавало тихое посвистывание. Все шипело. В животе Теодора, казалось, забил ключ ледяной воды, заполняя артерии. Ему стало жутко. Шныряла и вовсе была готова закричать, но до крови прикусила губу и сжала оружие.

Господарь Горы, спокойный, но опасный, как яд, что капает со змеиных зубов, наконец заговорил:

– Земные дети, вы в царс-стве моем, и я дозволил вам войти лишь потому, что настал великий Макабр. Я – с-страж и храню ключ С-смерти. Коли вошли вы по дурной воле и задумали зло – выхода вам не будет. Один из вас-с должен пройти ис-спытание, лишь тогда я дозволю земле разойтис-сь и выпус-стить вас, но не раньше.

Господарь замолк, и Теодор со Шнырялой переглянулись. Оба были готовы провалиться глубже под землю, подальше от великого змея, но это было невозможно.

– С-следуйте за мной…

Господарь поплыл мимо, и множество колечек и лент сползло со сводов и устремилось ему вслед живым шлейфом. Змеи проскользнули между ног Шнырялы, и она с ужасом дернулась в сторону. Однако гадюки, медянки, полозы и еще какие-то неведомые гады были везде, они подталкивали пришельцев, и волей-неволей Теодор и Шныряла направились за Господарем, будто уносимые шипящим потоком.

Они спустились ниже, с изумлением оглядывая украшенные множеством камней стены. Камней таких причудливых и прекрасных, что Теодор на миг забыл о своем равнодушии к украшениям. Ему захотелось собрать кристаллы и унести с собой. Каждый следующий камень казался прекраснее, чем предыдущий.

– З-зал камней.

Тео и Шныряла ступили в огромный зал и онемели. Все пространство заполняли статуи из всех камней, какие только есть на свете, и были эти статуи змеями высотой с человеческий рост. Агатовые, хрустальные, из разноцветного кварца, кошачьего глаза…

Господарь остановился и глянул с высоты. Голос пронесся холодным ветром.

– Один из вас-с должен угадать имя. Ис-стинное имя… лиш-шь тогда он получит ключ, но не раньш-ше.

Перед Теодором стояли три змея: из голубоватой бирюзы, зеленого змеевика и салатовой яшмы.

Тео с ужасом поглядел на Шнырялу – бледная девушка сжимала арбалет. Будь у нее даже тысяча стрел, она бы не выбралась из зала, где потолки, пол и стены шипели, усеянные мириадами гадов.

– Нужно угадать имя, – тихо сказал ей Теодор. – Попробует каждый из нас. Мы справимся.

Шныряла кивнула и нахмурилась:

– Хорошо.

– Что ж… – Черные агатовые глаза Господаря поглядели на Тео, потом на Шнырялу. – Весною, когда пробуждается мое царство, я нахожу себе невес-сту, и она становится моей с-спутницей на время. Жизнь человека – лишь миг во мраке вечности, а мне уготовано познать второе. Дети мои, рожденные от людской женщины, не могут наследовать мне, ес-сли только во время испытания на с-совершеннолетие не докажут право на трон. Тогда сыновья станут принцами, но не ранее. Имя ис-стинное получить должен с-сын, с-став тем, кем должен стать нас-следник моего царс-ства.

Господарь Горы плавно обвел рукой зал, и змеи подняли головы.

– Ис-стинное имя, Господарево. Единственно верное. Если имя иное, испытание не выполнено. Некогда же случилось в моем королевстве нес-счастье: любимый сын мой не сумел пройти ис-спытания. Имя, полученное при имянаречении, было иным! Не людским, но и не королевским, а тем и другим одновременно! Кровь его человеческая была с-сильна. А перед испытанием один из людей проз-звал его людским именем – и с тех пор кровь его ни человека, ни змеи. И вынужден он ждать, покуда вновь не пройдет испытание, – лишь тогда, быть может, стать ему одним из нас. Но – не раньше. Один из вас угадает его истинное имя, что дала земля при испытании, и заберет людс-ское, дабы позабыл он о прошлом и отринул кровь матери, но принял мою, кровь ис-стинного Гос-сподаря!

Господарь Горы хлопнул в ладоши и исчез. В это мгновение замершие было змеи вокруг задвигались. Они поползли по часовой стрелке, сплетаясь одна с другой, и в этом живом потоке Теодору почудилось очертание одного, исполинских размеров, змея, который скользил по стенам, закручиваясь в кольцо. Теодор с ужасом осознал, что эта скользящая тень и есть Господарь!

Сказки не лгали. Он действительно существует – и таких размеров, что мог охватить не только часовню, но, казалось, и кладбище, и город…

Тео сжался.

– Шныряла! Имя! Мы должны отгадать имя!

Кольцо смыкалось плотнее, и своды потемнели.

– Имя! Чье оно?

Девушка вздрогнула.

– Я не знаю, Теодор! – закричала она в ужасе. – Я не знаю, о чем он говорит!

– Змеи! – Теодор ткнул в потолок. – Они все – один Господарь! Если мы сейчас не назовем имя, они раздавят нас!

Шныряла нахмурилась и вскинула арбалет. Выстрел – и стрела исчезла в безумном черном потоке. Раздалось угрожающее шипение.

– Это была плохая идея!

Теодор запаниковал, как никогда в жизни. Он растерянно стоял, глядя на каменное войско впереди, – зачем оно здесь? Это все – его сыновья?

– Шныряла! Это – его сыновья, эти все камни! – Он обвел рукой армию гадов. – Сыновья!

Шныряла тяжело дышала. Она вспотела и пыталась вспомнить хоть какое-то имя… Что за имя требует Господарь? В голове метались обрывки мыслей, идей, картинок, воспоминаний…

В груди застучало так быстро и сильно, что Шныряле показалось, будто у нее два сердца. Она схватилась за бок и действительно ощутила странное биение. Шныряла засунула пальцы глубже под накидку и что-то нащупала. Она взглянула на находку, и в ее голове проявилась картинка.

Девушка вспомнила.

Она закрыла глаза, чтобы не видеть змей, и в наступившей темноте Шныряле предстали картинки из ее детства…

Девочка. Вот-вот перестанет быть ребенком, превратившись в девушку. Синяк под глазом, чумазая, угрюмая. Бежит по темной городской улице, рыскает на мусорке, как собака, кормит бродячего пса – верного друга в переделках, слышит полицейский свисток и исчезает в канализационном люке. Здесь ее дом. Дырявое одеяло, какие-то тряпки. Пестрые обломки вещей: зеркал, расчесок, шкатулок, сложенные в кучу. Девочка греется, сжигая газеты и щепки, смотрит в темные своды канализации. Здесь, под землей, холодно и страшно.

Наступает весна, в канализацию просачиваются противные змеи – из каждой щели в земле. Девочка до ужаса боится их. Однажды она убегает от погони на окраине города и прыгает в неизвестный люк.

Здесь темно. Когда глаза привыкают, она вдруг замечает поодаль сидящего на корточках мальчика примерно ее возраста. На нем красивый зеленый костюм странного покроя, но лицо такое же чумазое, будто он откуда-то сбежал.

Девчонка протягивает ему хлеб.

– Будешь?

Мальчик откусывает и молчит. Он смотрит на нее так, словно первый раз видит человека.

– Странный ты. Как тебя зовут?

Он мотает головой.

– Ну и молчи.

Она хочет выбраться, но на лесенке с ужасом видит противную змеюку – та пробралась в темное место, укрываясь от яркого света. Девочка отдергивает руку, и тут кто-то ее отстраняет. Мальчик подходит к змее, смотрит на нее, и гадюка сползает к ногам. Поюлив там, словно пес, просящий прощения, змея уползает прочь.

Мальчик улыбается.

Девочка удивленно смотрит на него.

– Надо же! Спасибо.

Он смущенно доедает краюху.

Мальчик оказывается нездешним. Он не умеет говорить на языке девочки. Пока они прячутся, девочка учит его первым словам. Слова даются нелегко.

– Змея. – Девочка указывает на гадюку.

– З-зме-я, – медленно повторяет за ней мальчик, с трудом произнося непривычные звуки.

– Правильно!

Они вместе бродят по закоулкам. Девочка скрывается от погонь и задиристых бродяг, раз от раза встречая мальчика. Они становятся друзьями. Через какое-то время они уже могут говорить, перебрасываясь короткими фразами, что доставляет обоим невероятное удовольствие.

Наступает следующая весна, змеи вновь просыпаются, до ужаса пугая девочку. Но ее друг всегда рядом – едва он протягивает руку, змеи повинуются ему, как смирные котята, и пытаются ласково шипеть. Он любит змей. В отличие от девочки.

– Я бы хотел стать змеем, – говорит мальчик. – И ползать везде, как они. Сквозь земли, где угодно.

Девочка хмыкает:

– Ну и дурак.

– А кем бы хотела стать ты?

– Собакой.

Мальчик удивленно смотрит на нее.

– Как Крест. – Девочка прижимает к себе облезлую дворнягу. – Здорово иметь такой нюх – можешь найти любую кость. Учуять полицейских за три переулка. Если быть собакой, у тебя и оружие всегда при себе, клыки. Никто не тронет. Ты свободен, ведь человек тебя ловить не станет.

Мальчик качает головой. У него удивительные глаза. Даже во мраке видно, как они блестят. Девочка обращает внимание, что в груди как-то странно замирает при взгляде на него.

– Ты – не собака. Мне кажется… Ты слишком любишь свободу, и ты – не домашний… как это?

– Зверь. Животное.

– Да. Ты – свободный зверь. Дикий. Не собака, ты – волк.

Девчонка польщена комплиментом.

– Меня ведь зовут Дика, Дакиэна. Это значит «волчица».

Мальчик кивает с улыбкой.

– Я хочу новое имя, – говорит он. – Тоже как твое.

– А как тебя зовут?

– Не могу сказать, – мотает головой. – Дай мне имя. Назови меня.

Девочке становится весело. Она глядит на него – темноволосого подростка с ярко-зелеными глазами, и ей делается радостно оттого, что она может подарить ему что-то просто так. Пусть даже имя.

Какое бы имя ему подобрать? Виорел? Нет, «колокольчик» – явно не то. Может, Аурел? Но золото, что дало такое имя, тоже не подходит.

– Виктор.

– Что это значит?

– Победитель, – отвечает Дика. – Ты побеждаешь даже змей, которых все боятся. Не пугаешься темноты. Идешь вперед в самые темные закоулки и прыгаешь в любые ямы. Ты сам как змея!

Мальчик смеется.

– Виктор, – повторяет. – Я буду Виктор.

И они смотрят друг на друга, заговорщически улыбаясь. Его глаза поблескивают, словно драгоценные камни. Виктор странный, но Дике он очень нравится. Она бы хотела сказать ему об этом, но не знает как.

Они вновь встречаются спустя год, совсем уже взрослые. Дике исполнилось восемнадцать, а Виктор стал парнем невероятной красоты – таких в городе она ни разу не видела. Словно он не человек, а какое-то волшебное существо, и глаза его всегда так и блестят, так и сверкают.

Теперь во взгляде Виктора появился особый огонь, и он подолгу задумывается, словно принимая решение.

– Мне нужно определить будущее. Мне предсказали одну вещь… И я боюсь в нее верить.

– Что с твоим будущим?

– Выбор, – отвечает парень и молчит оставшуюся ночь.

Через пару дней он является вновь, еще более серьезный, чем прежде.

– Мне нужно уйти, – с трудом говорит он. – Быть может, навсегда. Или нет. Решит судьба.

Почему? Зачем? Дика не понимает. Она сердится и топает ногами. Девушка хотела сказать ему сегодня нечто важное, а он… Хочет уйти? Вот как! Значит, уйти, и ему не нужно это все: сидение в подвалах, прогулки под землей. Она давно догадывается, что он – не бродяга. Его зеленый костюм всегда свежий. А она прячет руки в замызганные, порванные перчатки, грея ноги в шерсти своего пса.

Они ссорятся.

Дика обижается и кричит:

– Ну и уходи!

Виктор подходит – неожиданно близко, – и она слышит его жаркое дыхание, со свистом вырывающееся из груди. Сегодня его глаза блестят ярче, чем обычно. Они неживые. Они – два камня, холодные и сверкающие в темноте.

Ей становится не по себе.

– Дика, – говорит Виктор, глядя ей прямо в глаза, – ты будешь ждать меня? Ждать, сколько бы раз луна ни обращалась месяцем, ждать сколько бы раз ни облетала листва с ветвей в синюю ночь? Будешь ли ты… ждать меня?

Дика мотает головой, в глазах слезы обиды. Что он болтает? Хочет уйти – пусть катится отсюда. Она отталкивает его.

Юноша прижимает руку к груди, засовывает ладонь под жилет и как-то разом сжимается, словно отрывает кусок от тела. Он вынимает что-то и, развернув руку девушки ладонью вверх, кладет туда камушек.

Маленький зеленый камушек.

– Береги его. Он защитит тебя от любого змея – а это важно. Если он узнает… узнает о моем имени… – Юноша сжимает белые губы. – Он не должен узнать, что у меня есть второе. Что среди людей я – Виктор. Не должен узнать про тебя. Иначе…

– Да что ты болтаешь?

– Надеюсь, однажды мы встретимся вновь. Быть может, завтра, может – через вечность. Но даже если ты меня не узнаешь – я буду рядом.

Он отступает, и Дика видит его глаза – холодные, как камень. Парень скрывается в тени, она кричит вслед:

– Ну и катись! Тоже мне друг! Не буду тебя ждать, проваливай! И камень свой дурацкий… забери!

Девчонка со злобой глядит на зеленый с прожилками самоцвет. Ишь какой, швырнул булыжник – и сбежал. Оставил ее! Одну! Ничего не объяснив, все-то у него дурацкие секреты. Камень злит ее. Она швыряет его вслед Виктору – и зеленый самоцвет исчезает в темноте.

Однажды девушка бродит с Крестом по темным улочкам. Она старается не вспоминать о друге, но ей больно от ссоры. Дика хочет его вернуть. Она сожалеет, что кричала вслед. А вдруг он обиделся и никогда не придет? Она лезет в то место, где они расстались, – закатный свет еще проходит сквозь открытый люк. Но внизу темно. Пусто. Она с опаской спускается во мрак и зовет: «Ви-и-ик!»

Никого.

Дика понимает, что Виктора нет. Она хочет взобраться обратно по лестнице, где ее ждет верный друг. Крест глядит сверху, она тянет к нему руку – и ее пронзает невероятная вспышка боли. Ногу охватывает пламя.

Секунда – ужасный крик, и девушка летит с лестницы вниз, в темноту провала. Последнее, что она запоминает, – это лай любимого пса, который испуганно зовет ее к себе.

Шныряла открыла глаза и почувствовала, что веки мокрые. Теодор что-то кричал, звал ее – она ничего не слышала. Ни шипения ужасных змей, которые окружили их, ни холодного голоса Господаря Горы, требующего имя. Слышала только свой крик:

– Вернись! Вик!

Виктор. Это она дала ему имя. А то, что сын Господаря Горы должен был получить при испытании, – имя его отца, Змей. Но Вик не прошел испытание. Провалился. Имя, которое дала ему мать-земля, хранящая в недрах мириады великих камней, было не Змей, как желал отец.

Шныряла вынула из-за пазухи камень. Зеленый, в пятнах, с темными прожилками, словно сосуды в сердце. Она метнула взгляд вперед – перед ней высилась колонна каменного змея. Из такого же самоцвета. Один из сыновей.

Именем его было…

Он – Змей, он – Виктор…

И земля дала ему имя.

– Змеевик, – сказала Шныряла, зная, что не может ошибаться. – Вот – имя твоего сына.

Охотник, чье тело покрыто черточками-прожилками, совсем как поверхность камня-змеевика, торговец камнями и друг нежителей – это он.

Маска, подоспевший на подмогу, когда чудовищный зверь пытался сожрать Тео и Дику. Участник Макабра, всегда скрывающий лицо под черной тканью. О нем говорил мэр – Маска убеждал Вангели, что нежителей здесь нет, чтобы защитить их. Это тоже он.

Мальчик с зелеными глазами, с которым она дружила в детстве. Принц и наследник змеиного царства. Мальчик, который значил для нее так много… Но которого она забыла после смерти.

Все эти трое – один человек…

У него множество имен и лиц, но лишь одно из них истинное.

– Змеевик…

Шипение змей пронеслось над головой и замерло. Теодор уставился вверх. Кольцо начало опадать очень медленно, и понемногу исполинская тень распалась на сотни поменьше, а те – на тысячи маленьких. Теодор стоял, потрясенный до глубины души. Он весь взмок, так, что, казалось, даже плащ пропитался потом.

Тени пропали, в зале все стало как прежде. А рядом с каменными скульптурами появилась высокая фигура Господаря.

– Да, – сказал Господарь.

Грусть в его голосе прозвучала эхом ветра среди скал.

Шныряла покачала головой, чувствуя, что сердце колотится с болью, какую она еще прежде не ведала.

– Верни ему имя, – тихо попросил Господарь. – Он не должен был с-сближаться с людьми. Он – с-сын мой и вечно будет им, куда бы ни отправилс-ся и что бы ни делал. И однажды он будет с-со мной.

Шныряла робко подошла к скульптуре из змеевика и увидела выщерблину на правой стороне груди. Девушка вставила туда свой камешек, и самоцвет слился с зеленой поверхностью.

– После испытания, когда он превращ-щался в камень, тело его осталось человечес-ским. Лишь сердце застыло, обратившись в змеевик, который он так любил с детс-ства. Кровь людей течет в нем и кровь земли. И навек ос-ставаться ему таким, покуда не с-станет он з-змеем, как я.

Шныряла опустила глаза на свою ногу, внезапно поняв все. Ее шрамы действительно были от укуса змеи. Это – клеймо земли, откуда выползла ее смерть и где она сама сгинула, своей же рукой выкинув подаренный оберег. А затем она стала нежительницей, дворнягой-перекидышем, чтобы вернуть то, что ей не принадлежало.

Колонна зашевелилась, каменный змей подполз к ней, склонился – и на руку Дике упал зеленый ключик. Каменный ключ, вышедший из самого сердца змеевика.

Глава 20. О том, кто танцует хору на выжженных лугах

Каким-то непостижимым образом Теодор, не признававший друзей, кроме Севера, и Шныряла, которую все ненавидели, стали друзьями.

Разумеется, дружба их не включала обмена любезностями, а вместо улыбок (оба отродясь таким не страдали) беседу украшали ухмылки и саркастичный хохот. Со стороны такая дружба выглядела тычками и швырянием комьев земли друг в друга, но тем не менее это была она.

Есть такие события – вроде совместного сидения на сосне в метре от открытой зубастой пасти или, например, суточного блуждания в темноте, где единственное живое существо – твой непутевый спутник, – после которых вы уже не можете ненавидеть друг друга.

Что-то меняется. Приветствия произносятся другим тоном, так же как проклятия, которые колют не больше, чем сухая травинка.

Теодор даже зашел в гости к Шныряле, и в этот вечер она открыла ему истинное имя.

– Да, кстати, – нехотя проговорила девушка. – Меня Дикой звать.

– Дика, – задумчиво повторил Тео, словно пробуя имя на вкус.

Процесс открытия имени не зря затягивался. Это у людей все примитивно и нет границ дозволенного, а имена издревле считались частью человека. Открытие имени – дело ответственное. Зная имя, можно навредить. Так что назваться незнакомцу – значит, что он не незнакомец вовсе. «Дика, – подумал Теодор. – Если есть люди, которых другим именем не назовешь, – это такой случай».

– Тебе подходит, знаешь ли.

Девушка ухмыльнулась, незлобно, может, даже доброжелательно (насколько для ее скверного характера было возможно), и небрежно спросила:

– Тео… ты это… чай будешь?

– Я пью только из мяты или полыни.

– Вот как. Насыщенный аромат горечи? Невыносимо едкий на вкус? Обожаю!

Оба ехидно расхохотались, однако это был дружеский хохот. Они были странными, и обоих встречали как врагов. Шнырялу шпыняли кладбищенские за острый язык. Теодора люди недолюбливали за угрюмость, а когда он был маленьким, так и вовсе ненавидели.

Девушка отвернулась к очагу помешать питье. От кастрюли, в которую Дика бросила пучок сухой травы, поднялся знакомый запах полыни. Легкие Тео наполнились теплым воздухом, согретым крохотной печуркой, а тревоги вылетели из головы прочь. Даже постройка, похожая на будку, стала уютней.

Домик Шнырялы находился недалеко от реки, в сумерках Тео часто встречал ее там, и они болтали на берегу, слушая, как вода тихо плещется у берега. Ветер аккуратно перебирал ветви, заставляя бусины почек просыпаться.

– У меня ничего нет. И я – ничей, – сказал Теодор.

Они лежали рядом на траве, смотря в ночное небо.

На миг в глазах Дики что-то проскользнуло – тень или жалость. А может, ничего.

– У меня, – заявила девушка, – есть я.

Теодор, приподняв голову, поглядел на воду. На берег набегали темные волны, на холме подвывал ветер. Казалось, в мире ничего нет, кроме этого, даже их двоих. Даже их не существует, и в этом было что-то от правды, потому как если тебя никто не видел, если о тебе не сказано ни слова – тебя нет.

Только ветер и звезды, только холодная темная вода были материальны и будут всегда.

– Послушай… – Теодор закинул руки за голову и уставился на комету. – Тебе не страшно?

– Страшно? – хмыкнула Дика. – Отчего?

– Не знаю, – протянул Теодор. – Там над нами ничего нет.

Дика приподняла подбородок и понюхала воздух.

– Там звезды.

– А больше – ничего. Мы смотрим туда, но оттуда не смотрят на нас. Странно. Никто над нами не живет.

– Да. Так заведено.

У Теодора засосало под ложечкой. Он испытывал что-то подобное страху, когда смотрел вглубь ночного неба, и еще – восхищение. «Подумать только, я лежу и смотрю в лицо вечности», – сказал он себе. От этой мысли по коже побежали мурашки. Хотел достать флуер, но при Дике не решился.

– Ты когда-нибудь думала, почему все устроено так?

– Как – так?

– Так… – Теодор обвел рукой небо и землю.

Дика издала «хмм».

– Как думаешь, это кто-то придумал? Кто-то создал нарочно или никто?

– Я могу ручаться только за то, что создала сама. О том, что создано другими, нельзя говорить с уверенностью.

– До сих пор не знаю, зачем я здесь? Зачем живу?

– И никогда не поймешь.

– Что же делать?

– То же, что и прежде. Если тебе это нравится.

– А если нет?

– Сделай так, чтобы нравилось. Иного пути не будет.

Дика рывком поднялась с земли и легко, как птица, перескакивая с кочки на кочку, спустилась к воде. Ветер развевал ткань на тонкой фигуре, играя бахромой платка.

Теодор подумал, что в такие моменты ему не хочется ничего изменить. Он просто рад лежать на траве или сидеть, зарыв голые ступни в песок, и чувствовать прохладный ветер под рубашкой. Смотреть, как тают глазки звезд. Говорить с Дикой вот так, не видя злобу и усмешку на лице, слышать ее мысли, будто звучащие вслух, и мечтать о чем-то далеком и несбыточном. «Мне и так хорошо, – подумал Теодор. – Даже сейчас, когда у меня ничего нет».

С дальней опушки донеслись едва уловимые звуки. Смех или пение, а может, просто плеск волн. Звонкий, хрустальный плеск.

– Снова они, – поморщила нос девушка.

– Кто?

– Иеле. Главное, чтобы запоздалый путник не прошел. Или горожанин не отправился искупаться. Добра от них не жди.

– А что сделают?

– Что? Утащат под воду, затанцуют до смертельной усталости. Да хоть зло подшутят! Так что не суй туда любопытный нос. Уж очень любят они сыграть недобрую шутку с мужчинами.

Теодор пожал плечами и взглянул на тоненький серп месяца. Он чувствовал на душе тепло и спокойствие. Даже далекое пение иеле не беспокоило его, а казалось естественным дополнением уютной весенней ночи.

Вновь стали ходить дурные шепотки о землях, которые пролегают за старым неухоженным кладбищем. Горожане издавна сочиняли легенды и байки про погост (не все были неправдой), однако один за другим они начали волноваться все больше. Поначалу редкие чабаны болтали, будто видят на холмах тень, и та, словно дикий зверь, пугает овец, пытается поймать и утащить за косогор. Им не верили.

Однако когда стали пропадать люди у реки, шепотки превратились в тихие голоса, а когда с Окаянного омута вернулся человек в изодранной одежде, который не мог вымолвить ни слова, даже свое имя, голоса превратились в достаточно громкое жужжание. Жители испуганно говорили о чертовщине, которая происходит за городом. Кто посуеверней, клял комету, но немногие верили. Впрочем, так всегда. Слушают большинство, хотя правду знают единицы.

Теодор ловил слухи с жаром. Он-то знал, что означают разговоры, – в округе кладбища появился еще один страж, наводящий страх! Он понял, что стражей можно победить – и достаточно легко, как Маска, который даже погладил чудище. А Шныряла так и вовсе после испытания сама не своя. Подумать только! Посадила рядом с порожком крокусы. Это Шныряла-то! Которая обожала колючки! Чуть-чуть, гляди, и пирожные начнет раздавать вместо тумаков.

Однако сколько ни бродил Тео, на новые следы он не натыкался. Ужас оставался неуловим, появляясь лишь в испуганных рассказах чабанов.

До конца второго тура было совсем немного, и Тео запаниковал. Он ничего не мог поделать. Четверо обнаружили свои ключи, он был одним из трех неудачников. Это злило, ужасно злило. Теодор стал раздражительным. Однажды даже прикрикнул на соседок, когда хотел посидеть на крыше и сыграть новую мелодию, а тетушки устроили спор, на чьей могиле крокусы ярче, и Теодор в невежливой форме разъяснил им, какая субстанция находится внутри их черепов.

Обиженные мороайки провалились под землю, но мелодия успела ускользнуть. Тео жаждал сыграть те шесть нот, которые когда-то услышал в городе. Отчего-то чудилось в них особое чувство, и правильно сказал Кобзарь – порой можно говорить только музыкой.

Чувство, наполнявшее грудь, когда Тео услышал игру Санды, нельзя было передать обычной речью. Только флуером, который способен высказать то, что на душе, без слов.

Тео запахнул плащ и сердито зашагал к лесной опушке. Он спустился к реке, где хотел сыграть, но едва очутился на пустынном берегу, песня вылетела из головы. Он рассердился пуще прежнего. Теодор сидел и ждал, когда шесть нот вернутся, но слышал только шум раскатистых волн, и ничего больше. Похолодало, задул ветерок. Тео ждал-ждал и понял, что песня сегодня не придет.

Он подошел к реке, решив взглянуть на воду последний раз, и почувствовал странную тягу к волнам. Река плескалась о сапоги так уныло, что на миг Теодору захотелось окунуться в эти воды и пойти ко дну. На дне темно. Мирно. Спокойно.

– Эй, не глазей на воду, небось ждешь, что речной клад с песчаного дна выплывет – и к ногам?

Послышался серебристый плеск. Теодор оглянулся и увидел в лунном свете девушку. Из воды виднелась ее белая головка, такая же белая шея и грудь, а тело ниже было погружено в темную воду. При свете месяца кожа светилась, словно пропитанная серебром, а движения девушки были такими ловкими и легкими, словно рыбка в реке плескалась.

Теодор спрятал флуер под плащ.

– Вечер добрый, – поздоровался Тео с любопытством: он никогда не видел такой нежительницы.

– Доброе утро, – отвечала девушка с удивлением. Парень соблюдал законы кладбища. Даже поздоровался, хотя другие нежители от нее сбегали.

Она подплыла ближе, с тем самым мелодичным всплеском, словно звенело серебро. Девушка подобралась к берегу и просунула голову в камыши.

– Ты – тот, кто поселился в проклятом доме? – спросил тихий, как ветер, голосок.

Тео кивнул.

– Мы иногда слышим твою игру на флуере. Красиво!

– А ты кто?

– Меня зовут Одинокая иеле, – отвечала та.

Теодор почувствовал, как по спине пробежал холодок. Иеле, вот оно что! Как он сразу не смекнул – ведь уже сто раз слыхал о призрачном народе, живущем у реки. Порой он даже видел черные, выжженные на земле кольца – следы плясавших хору иеле. Однако самих призрачных дев ни разу не видел. Шныряла – та их ненавидела и пугала ими Теодора. Он подумал было убежать, однако иеле не нападала. Только сидела под водой, глядя поверх волн, и рассматривала его с интересом и робостью.

– Кто тебя так прозвал? – спросил Теодор. – Отчего ты Одинокая?

– Оттого, – отвечала иеле, – что я не убиваю людей.

Вот уж действительно недостаток! Однако девушка выглядела мирной и правда не собиралась нападать.

Иеле выбралась из воды, и Теодор разглядел ее платье – пепельно-прозрачное, словно свет луны на окошке в полночь, будто сотканное из лучей и туманов. Она села на берег, спустив ступни в воду, и, жалобно склонив голову, проговорила:

– Горе-то такое… Видишь ли, юноша, сестрицы мои позабыли обо всем, хотят только веселиться да хору плясать, умерщвляя траву на дюнах. Мы пляшем на прибрежных лугах, на подводных лужайках, по опушкам лесов, однако же хору нашу никто не должен видеть. А тот, кто увидит или услышит, онемеет сию минуту, ослепнет и потеряет память. Сестрицы не любят людей. Порой и сами заманивают мужчин, и те либо остаются калеками, либо навечно упокаиваются на речном дне.

Там лежат похищенные пастухи, глядя пустыми глазницами, как стаи рыб проплывают над головой. Не ветер развевает их волосы, а волна, и сестрицы мои, когда бывает скучно, чешут их волшебным гребнем. А после прядут из кудрей сети, которые расставляют в подводном царстве. Лодка увязнет, а пловцу сведет ногу, если заденет такую сеть… Потому как, – иеле горестно вздохнула, – все мои сестрицы забыли о людской жизни и о том, что некогда гуляли по Китиле в венках из одуванчиков, улыбаясь парням и обнимая детей. Ныне они – бессердечные, как сама смерть. Случилось так, что я единственная из иеле, кто помнит о жизни.

– Ты помнишь о людском прошлом? – спросил Теодор.

Иеле достала гребень и провела по своим волосам.

– Помню, юноша. Я – помню.

– Так почему не расскажешь своим… сестрам?

– Прогнали они меня.

Одинокая вздохнула и тоскливо посмотрела на горизонт.

– Ни одна иеле прежде не помнила о людской жизни. А я – помню. Никто не верит. Кажется сестрам, будто я… полоумная. Но не так это, помню я все!

Девушка так вскрикнула, что возглас взлетел до неба, отразился эхом от месяца и рухнул на берег.

– Помню! Помню ясно! Купола с крестами, сияющие под голубым небом, как золотые пасхальные яйца. Помню вереницы подвод, груженных сеном и зерном, которое просыпается по дороге, и кур, сбегающихся на эти зерна. Помню голоса. Песни помню! И свадьбу, и жениха своего… Были мы дружнее всех, не ссорились, и улыбку помню его, и родинку на щеке. И день венчальный, когда обрядили меня в белое платье и повели в церковь, где ждал будущий муж… А после – не помню ничего. После – пустота… Так и стала я, – грустно сказала девушка, оглядывая белое платье, – иеле. В том же платье в вечность вступила. Вон, все жемчужинки на месте. – Она указала на пояс. – Сама их пришивала… А теперь мне друзья – плотвицы да сестрицы, которые жаждут отомстить живым. А я – не могу.

Иеле отбросила гребень в волну, но тот не утонул, а закружился, словно рыба кверху брюхом.

– Сто лет не слышала из чужих уст своего имени, – вздохнула Одинокая. – Сто лет не говорила с человеком. Теперь – говорю.

Она поглядела на Теодора, и он смутился от пристального взгляда. Девушка была красива, и ему отчего-то стало жаль, что ее свадьба кончилась панихидой.

– Как же звали тебя?

Иеле покачала головой, слезы брызнули из глаз.

– Не помню! В том и дело – каждую мелочь помню, даже то, как жених зачесывал прядь за ухо, – а имени вспомнить не могу!

Она застонала, схватилась за сердце и расплакалась.

– Я думаю, – неловко сказал Теодор, – это не проблема.

Он всегда чувствовал себя плохо и странно, видя слезы.

Ну что за дела! Тео мысленно упрекнул себя, что стоит тут и разговаривает с опасной иеле, однако же не уходил.

– Просто вспомни все известные тебе имена – и среди них узнаешь свое.

– Юноша, – совсем по-человечески шмыгнула носом иеле, – будь у меня даже ночь, а не сто лет и вспомни я хоть одно женское имя, то уже знала бы, как меня кличут. Однако я забыла все имена – до единого! О чем тут говорить?

Теодор покачал головой.

– Не знаю, – протянул он, подумывая, не вернуться ли на чердак. Но неожиданно для себя вдруг сказал: – Черт возьми, ну… ладно! Я могу перечислить тебе имена.

И тут же мысленно стукнул себя по затылку. Дурень! У тебя ключ не найден, а ты болтаешь среди ночи с кровожадной хныкалой.

Однако слезы иеле сразу исчезли. Она подобралась ближе и глянула с надеждой.

– Стало быть, поможешь? Вот удивительный-то! Таких еще отродясь не видывала. Помоги же мне. Помоги вспомнить имя.

И Теодор начал вспоминать. Он уселся на песок и, глядя, как катится луна и скользят созвездия по небу вспоминал. Всех женщин и девочек, которых когда-либо лечил отец, их имена. Все, что слышал в городе. Он бы никогда не подумал, что людских имен может быть так много.

– Аурика?

– Нет. Кажется, нет.

– Хм-м, может… А, Б… Богдана?

Иеле примерила имя и покачала головой.

– Что-то не то. Будто вспоминаю, а мысль не могу ухватить. Имя было какое-то ласковое, связано с чем-то… с одеждой, что ли… Но не помню какой.

– Ох, ну ладно. У меня уже голова не варит.

Ночь перевалила за глухое время, Теодор отправился по делам. На следующий вечер он предложил иеле новые имена – та лишь качала головой. Однако все больше чувствовала, будто имя близко. Чуть-чуть и ухватит за хвост. Но не удавалось.

В Китиле готовились к празднику. Закупили множество хлопушек, ярких фейерверков и шипящих бенгальских свечей. Готовилась огненная потеха. Граждане как один покупали наряды: женщины выбирали платья, мужчины – костюмы. Ребятишки носились по городу как одуревшие, отовсюду слышались запахи еды, сластей и ароматы тайн.

Оставалось чуть-чуть. Пара дней до Равноденствия, когда ярмарка зажжет огни над крышами Китилы. Теодор не знал, что делать. От тоски и безысходности он облазил, кажется, каждую щель в городе, пока не прошел слух, что утонул Петру Цепеняг.

Поначалу он не поверил своим ушам. Чучельник? Этот цыган, который сам был готов утопить за один косой взгляд?

– Та-ак, сейчас посмотрим в свитке, – сказал Кобзарь, тряся шляпой от возбуждения. – Ты прав, Теодор! Так и есть: Цепеняг – вычеркнуто! Нет ему ходу обратно. Стало быть, во второй тур допускаются только шестеро, если найдут ключи.

Теодор покачал головой. Он возненавидел Чучельника задолго до того, как увидел его на Макабре, еще тогда, когда цыган выстрелил в него солью, спустил собаку и унизил в полиции. Однако тот факт, что Чучельник погиб, заставил Теодора испугаться.

Игра игрой, но ставкой в Макабре являлась не сахарная голова, а… жизнь. Ни много ни мало – вся жизнь. И то, с какой легкостью ее проиграл суровый, пронырливый и жестокий Цепеняг, вызвало в Теодоре дрожь.

Он сидел на берегу и наигрывал на флуере. Где-то тут потонул Цепеняг. Каким образом – никто не знал. Теодор встал, подошел к камышам и позвал:

– Одинокая! Эй!

Минуту спустя камыш зашелестел, и в зарослях блеснули слюдяные глаза.

– Добрый вечер, юноша. Я весь день пролежала на дне, думая об имени. Мне кажется, начинаю вспоминать. Мое имя связано с какой-то обувью.

Теодор подумал, что это уж точно ложное направление. Кто бы стал называть дочь в честь какого-нибудь ботинка?

– Слушай, Одинокая. А ты не знаешь… сестры твои недавно кого-то… ну…

– Позвали танцевать вечную хору?

– Именно.

Иеле задумалась.

– Мне об этом говорить нельзя. – Она мотнула головой.

Теодор подумал, что тут дело нечисто. Но в ответ на его уговоры иеле только вздохнула. Задумавшись, Тео сел на пень. Он достал флуер и внезапно проиграл шесть нот. Они вернулись! Сумерки огласились колыбельной: «Ту-ту-тууу, ти-ти-ууу».

Иеле плеснула рукой по воде, шепнула: «Кто-то идет!», и ее голова тут же ушла под воду. Секундой позже между вязом и ольхой появился девчоночий силуэт. Теодор всмотрелся и с удивлением увидел… Санду!

Он быстро спрятал флуер за спиной.

Девчонка стояла, озираясь.

– Это ты?

Они недоверчиво разглядывали друг друга. Теодор прекрасно помнил, с какой злостью девчонка напала на него и Шнырялу совсем недавно, пытаясь прикончить из самодельного лука. Впрочем, хоть Санда и была бойкой дочерью полицейского – о чем говорило хотя бы то, что она не побоялась рискнуть жизнью, участвуя в смертельном Макабре, – когда Теодор замечал ее в городе, ему становилось как-то ее жаль.

Теодору тоже нравился Ворона, и он сам видел, как Санда и друг ее детства встретились, хотя их разделила смерть. Они увиделись, и Теодор не забыл того странного чувства, которое в нем возникло, когда они обнимали друг друга. А потом – последняя фраза: «Ворона – вычеркнуто».

Ему самому было жаль.

– Чего?

Санда нахмурилась.

– Тут играли.

Теодор помрачнел и повел плечом.

– Я не ошиблась! – процедила девчонка. – Ты слышал?

– Слышал что?

– Мелодию! Шесть нот колыбельной!

– Здесь никого не было, я только подошел. Тебе показалось. Эхо часто доносит сюда звуки из города.

Девчонка тряхнула головой, и чуб яростно встопорщился.

– Что ты здесь делаешь?

– Я шла за ней!

– За кем?

Теодор ничего не понял.

– За птицей!

Санда рассказала, что сидела у окна, и внезапно на подоконник села белая ворона. Птица посмотрела на Санду, ничуть не боясь. А когда девушка протянула руку, птица сорвалась и отлетела, но совсем недалеко. Едва Санда приближалась, ворона улетала, словно уводила ее от дома. Так она добралась до самого Окаянного омута.

– И вот, едва я ее чуть не поймала, раздались эти звуки… Колыбельная! И ворона исчезла.

Только Санда это сказала, как на пригорке показалось белое пятно. Девочка вскрикнула: «Это она!» – и бросилась к большой птице. Санда не знала, что за тем скатом растет старое дерево, старее кладбища, старее Китилы, старее мира.

Дерево проросло когда-то из семечка, оброненного Балауром. Оно пристало к его крыльям во время ужасного налета, упало – и пустило корни в землю, оживленное его зловонным дыханием. Рос Ольшаник и рос, год от года прибывая в ширину и высоту, и чуял ветры, вылавливая эхо ссор и злобных клятв, ухватывал любую ярость от рыбаков и тянул черные соки земли, отчего сердце его пробудилось, и обрел он странную, но сильную жизнь.

В корнях древнего злобного древа всегда прятались иеле. И туда же кинулась Санда, желая поймать белую ворону. Ворона хрипло каркнула, и Теодор увидел, что едва Санда вскочила на бугор, как исчезла, словно провалилась под землю. Теодор бросился к ней, перебрался через скользкий склон, испачкав руки в земле. Там, у Окаянного омута, была ложбинка с гладким песком, пахнущим тиной, с бревнышком, словно кто-то все подготовил для проходящих мимо, а ложбинку прикрывал сверху гигантский Ольшаник. Ветви упирались в небо, корни уходили к самому дну земной тверди, и владел Ольшаник всеми тропами, омутами и течениями, всеми норами в этом лесу. Был он здесь всему хозяин. Давний и лютый правитель леса, не знающий прощения и ненавидящий людей.

Едва нога Санды коснулась берега, когда она грохнулась с холма, раздался глухой скрежет. Она упала перед огромным извилистым корнем, который змеем выгнул спину из земли. Стукнулась носом и затихла, испуганная громким скрипом, раздавшимся в ночной тишине.

– Скр-скрррр… – Ольшаник потер в земле корнями.

Не успел Теодор крикнуть, а Санда вскочить, как среди корней отворилась дверь. Скрипнула, распахнулась – и девчонка рухнула в яму, испуганно заверещав и вцепившись пальцами в траву. Ольшаник разом вздрогнул, надвинулся грозовой тучей и навис над ней. Нагнул исполинскую голову и загудел, оглашая ночь страшным деревянным воплем.

Земля просела, корни зашевелились – и Санда стала медленно уходить под гигантские корни. Теодор на миг застыл. Он впервые видел, чтобы деревья двигались! А гигантское древо ожило. Тео огляделся – на помощь позвать было некого!

Санда кричала, глядя на него, и в ее глазах плескался ужас. Теодор глубоко вдохнул, сбежал с холма и упал перед девочкой, крепко обхватив ее запястье. Он потянул на себя, и Санда закричала от боли.

Теодор, сцепив зубы, тянул ее на поверхность. Казалось, у него получается, как вдруг земля вздрогнула, внизу раздался гул, песок задрожал, посыпался, листья зашелестели, задул ветер, корни разошлись еще шире, и Санда рухнула вниз с хриплым криком, а Теодор, держащий ее за руку, нырнул следом.

Земля гулко двинулась, пошевелила корнями, и дверь за Теодором и Сандой захлопнулась.

Лежа в темноте под землей, они думали, что это их последний час. Теодор чувствовал под животом шевеление, словно упал на кучу змей. Гул потихоньку стал стихать, и в конце концов земля замерла.

Они остались в затхлой, звенящей пустоте. Санда сглотнула – и глоток прозвучал оглушительно громко.

– Эй?

Теодор сипло откашлялся. Санда всхлипнула:

– Ты жив?

– Более или менее.

Они уставились друг на друга – две пары глаз блестели в льющемся откуда-то тусклом болотном свете. Тео и Санда оказались на дне, которое освещала сквозь толщу воды луна. Сверху капало. По стенам тоннеля стекали струи, где-то чавкало, булькало и тихонько плескало, словно кто-то принимал грязевую ванну. Теодор огляделся – корни поднимались вверх, сплетаясь у поверхности плотным ковром. Внизу же Ольшаник прорыл множество проходов. Они уходили под воду и шли, наверное, даже под рекой. Там, в несметных коридорах, дерево хранило свои тайны, своих пленников и своих мертвецов.

Везде камыши, речной запах и изглоданные ракушки. Теодор поднял створку. Изнутри пустая – нечто высосало моллюска.

– Нам отсюда не выбраться, – покачал головой Теодор. Мысленно он был готов задушить себя. За последние дни он столько пережил, что его сердце уже не выдерживало постоянного испуга и паники. Но он взял себя в руки. – Пошли.

Санда с оханьем попыталась встать. Тело болело, корни измяли все кости. Теодор помог ей подняться, и она оперлась о стенку. Сквозь ее пальцы заструилась речная вода.

– Кажется, мы под водой. Ты ведь не любишь воду?

Санда кивнула. Она помнила тот леденящий страх, который испытала, когда тонула в десять лет.

– Страшнее воды только желание бабушки скормить тебе все котлеты, – призналась она.

Шутка была неуместной, но Теодор слабо ухмыльнулся.

– Эта птица… Белая ворона.

– Я знаю, о чем ты думаешь, – ответила Санда. – Как считаешь, это он?

Теодор нахмурился, не зная, что сказать. Та горечь, которая прозвучала в словах Санды, на миг его ослепила. Он судорожно вздохнул.

– Я не знаю, – честно заявил Теодор. – Ты ведь слышала слова Кобзаря? Страж… Он связан с тобой. Быть может, просто уловка. Макабр – не прогулка под луной, честно говоря… если бы я знал…

Но Теодор понял: если бы даже он знал заранее, что ему выпадут такие испытания, все равно сказал бы «да». Иначе быть не могло.

Похоже, Санда была того же мнения. Она подняла с земли свой лук и решительно сдвинула брови.

– Я должна найти Раду. Если это – он.

– А я бы искал выход, – ворчливо заметил Теодор. – И побыстрее.

Вода, стекающая с потолка, лилась уже потоками, и у Тео было жуткое ощущение от этого плеска и хлюпа.

– Почему ты бросился помогать? Пытался вытащить?

Глаза Санды яростно блестели.

«Ей-богу, тебе это нужно знать прямо сейчас? – рассердился про себя Теодор. – Когда ты в пасти чертового Ольшаника, затащенная под воду, стоишь под струями грязной воды?! Девчонок не понять!»

– Ты сама кричала, чтобы я помог.

– Да, но я же не думала, что поможешь.

«Гениально! – Теодор мысленно стукнулся лбом об стену. – Если это логика девушек – я сматываюсь».

– Хватит об этом! – решительно заявил он. – Вперед.

Он подтолкнул Санду, и оба поползли по влажной земле.

Воняло тухлыми водорослями сильней и сильней.

Земля не дрожала, но Теодор держал наготове нож, а Санда – лук. Тишина, в которой капала зловещая вода, давила на уши. Они потихоньку переговаривались.

– Думаешь, второй тур начнется завтра?

Теодор кивнул. Безжалостная предопределенность. И никакого ключа. Он почувствовал боль и разочарование.

– В городе будет праздник Равноденствия. Я всегда ходила на ярмарку с отцом, – говорила Санда. В ее голосе не было сожаления. Она просто излагала факты. – Каталась на карусели с Раду. Он по десять раз стрелял в тире, чтобы увидеть зависть на лицах знакомых.