Читать онлайн Лев Толстой – провидец, педагог, проповедник бесплатно

Есть и у меня поэтическое, прелестное дело, от которого нельзя оторваться – это школа.

Л.Н. Толстой

Я все думаю о воспитании… И собираюсь тогда написать résumé всего того, что я знаю о воспитании и чего никто не знает или с чем никто не согласен.

Л.Н. Толстой

Педагогикой Толстой занимался всю жизнь, и она была не только «страстным увлечением, педагогическим делом», но и стала инструментом проверки гениальных догадок о наличии гуманитарного кризиса в науках о человеке, необходимости поставить в научный дискурс понятие души и духа, диалогичности природы человека.

В последний период жизни педагогика превратилась в мощнейший рупор пропаганды идей об осмысленной и нравственной жизни человека, о воспитании, «которое спасёт мир». Сочетание гениального писательского, исследовательского и проповеднического дара Толстого сделали его педагогику творческим феноменом, повторить который невозможно. Сейчас очевидно, что с 1860-х годов он прокладывал новые неведомые современникам подходы и демонстрировал педагогические практики гуманистического экзистенциального характера.

Впервые в практике мировой педагогики со всей очевидностью был поставлен вопрос о несостоятельности знаниевой эмпирической «абстрактной» педагогики (педагогики ЗУНов), неспособной решать задачи духовного и нравственного развития детей и молодежи.

Первым знаком, своеобразным посланием явились размышления Толстого-студента Казанского университета по поводу различных трактовок философской антропологии, которые он посчитал недоказательными в период уже наступающего научного прогресса и неубедительными для «людей науки», т. е. интеллигенции. Кстати, список прочитанных автором трудов – это весьма интересный и малоисследованный аспект творчества Толстого)[4]. Это первое свидетельство неприятия неубедительности философских основ понимания жизни человека (существует мнение, что самым первым знаком Толстого-младенца был его протест против пеленания, сдерживающего стремление к свободе, как естественному человеческому свойству, а истоком духовных исканий было детское увлечение – игры мальчиков Толстых в «муравейное братство» и вера в «зеленую палочку» как символа этого братства).

Молодой Толстой полемизирует с наиболее якобы авторитетной формулой философа Декарта «душа-тело», находит более убедительную формулу «Volo ergo sum» по сравнению с декартовским «Cogito ergo sum» и этим подчёркивает, что воля как часть души используется для творения духовной нравственной жизни. Эта великая мысль Толстого (заметим, что ему всего 18 лет) позднее развитая в педагогике 60–70-х годов («гармония развития») и в религиозно-нравственном учении о взаимодействии человека через волю, усилие с психофизическим организмом.

Лев Толстой в молодости

Позднее известный западный философ М. Шелер, которого справедливо считают великим предшественником экзистенциональной психологии, который повлиял на творчество В. Франкла, назвал такой феномен «волевым проектом духа», что позволяет выявлять взаимодействие духа и психофизического организма. Возможно, уместно отметить множество совпадений в высказываниях М. Шелера и Л. Толстого по определению путей выхода из гуманитарного кризиса в понимании сущности человека и изменений в трактовках структуры личности и понятия «человек». (Это весьма интересный и малоисследованный аспект творчества Толстого.)

Следует обратить внимание на ещё одно амбициозное высказывание Толстого для самого себя, т. к. речь идёт о записи в дневнике от 4 марта 1855 г. в период нахождения на Кавказе. Толстой записал: «…вчера разговор о божественном и вере навёл меня на великую, громадную мысль, осуществлению которой я чувствую себя способным посвятить жизнь. Мысль эта – основание новой религии, соответствующей развитию человечества, религии Христа, но очищенной от веры и таинственности, религии практической, не обещающей блаженства на небе, но дающей блаженство на земле».

Видимо, занятия педагогикой показались Толстому той самой деятельностью, которая позволила бы ему проверить свои первые провидческие идеи.

Известный исследователь творчества Толстого Б. Эйхенбаум не увидел никакой значимой цели начала педагогической деятельности Толстого. Опираясь на высказывания молодого писателя, сравнившего увлечения педагогикой с любовным приключением, отметил, что занятия педагогикой были лишь побудителем к написанию романа «Война и мир». Б. Эйхенбаум не нашёл убедительных аргументов ухода молодого и уже получившего известность Толстого-писателя из журнала «Современник». Б. Эйхенбаум не усмотрел, говоря нашим языком «методологической продвинутости» Толстого, а переход его к педагогической деятельности, к счастью, без всякого специального педагогического образования и только с помощью самообразования, чтения Руссо, объяснялся желанием проверить гениальные прозрения на практике. Тем более, что практика не была связана государственными программами и другими обременениями в виде, например, учителей, имевших нежелательный опыт, а сам дух эпохи подталкивал к творению.

Яснополянская школа – «опыт и свобода»

Педагогическая деятельность Толстого началась с создания 1859 году Яснополянской школы и издания журнала «Ясная Поляна». Эта вершина айсберга толстовской педагогики только начинает открываться в наши дни. Магия ряда его педагогических статей столь велика, завораживающа, а язык статей метафоричен, выразителен, насыщен юмором, сарказмом, теплотой и любовью, что читатель невольно становится соучастником размышлений – этого ли не проповеднический дар гениального провидца, педагога?

При первом чтении статей журнала «Ясная Поляна» читатель начинает включаться в перекличку Толстого с «голосами эпохи» (М. Бахтин). А голоса весьма значительны: Гегель, Кант, Руссо и др. Толстой как бы приглашает читателя совместно преодолеть те преграды, ловушки, противоречия «якобы научного знания» эпохи. Не у всех читателей есть соответствующий уровень подготовки, мешают стереотипы. Многое кажется непонятным. Но желание идти в ногу с гениальным провидцем столь велико, что в наши дни уже понимаешь, какие новые пути развития психологии и педагогики предлагает Толстой, и, видимо, у него уже созревают мысли о «науке жизни». Ты незаметно вступаешь в диалог, становишься соучастником разгадки гениальных прозрений. И тогда совершается то чудо, о которых рассказывал не только Толстой, но и позднее такие гениальные философы и ученые, как Н.А. Бердев, Н.О. Лосский, В. Франкл – исчезновение пропасти между познающим и познаваемым. Это чудо Толстой совершал на многих уроках Яснополянской школы, в занятиях с детьми в 1906–1907 гг., на т. н. «уроках морали» в своем доме в Ясной Поляне. Он сделал необыкновенно поэтическое описание этого феномена, что чрезвычайно важно в решении проблем воспитания, и на что не обращали внимание исследователи его педагогического творчества.

Яснополянская школа

У россиян есть возможность непосредственно прикоснуться к педагогическому творчеству писателя, оно как мостик к пониманию учения Толстого о жизни человека, изложенному в религиозно-нравственных трактатах. А со второй половины уже XX-го столетия гуманистическая и экзистенциальная психология должны облегчить их понимание, как версии экзистенциальной теории личности.

Педагогическая деятельность Толстого всесторонне изучена. Непревзойденным источником фактической стороны дела остаются труды его секретаря Н.Н. Гусева. В советское время педагогическое толстоведение сосредоточило свое исследовательское внимание на демократическом и народном пафосе педагогики Толстого, его желания «спасти тонущих» будущих «Пушкиных, Остроградских, Филаретов, Ломоносовых», которые «кишат в каждой школе».

В контексте данной книги стоит признать, что несмотря на мировую известность журнала «Ясная Поляна», использование ряда идей демократическим педагогическим движением за новое воспитание в Европе, России, Америке, самый глубинной смысл стал приоткрываться только в середине XX столетия. Именно в эти годы американская гуманистическая психология совершила революцию во взглядах на практики работы с человеком. А голоса экзистенциальных психологов перекликались с высказываниями Толстого, сделанными еще во второй половине XIX века.

Сосредоточим свое внимание на возможности понять то, чего не поняли не только современники писателя, но исследователи его творчества в советское время. По саркастическому замечанию писателя, после очередного педагогического диспута с педагогами и методистами России ему не удалось «разворошить муравейник тупоумия» (из письма С.А. Толстой). Хотя в глубине души Толстой надеялся на здравый смысл русского народа, который не примет ложную традиционную эмпирическую педагогику Запада, которая в эти годы изучалась великим русским педагогом К.Д. Ушинским и была рекомендована к внедрению в российское образование.

В педагогике Толстой для доказательности своих новаторских идей использовал писательское оружие – язык. Язык полный метафор, неожиданных сравнений, аллегорий, которые по выражению критика Н. Страхова, «глубоко западали в душу человека». Эти образы приглашали читателя заглянуть в душу ребенка, понять состояние страха, неуверенности, или радости, любви, сострадания. Пожалуй, в мировой педагогике нам не найти подобных примеров, когда автор прокладывает мостик к пониманию идеи, но не пользуется научным традиционным языком (для Толстого такого научного языка пока не существовало). Язык образов писателя столь убедителен, доказателен, что, вероятно, Толстой переоценивал подготовленность читателей и слушателей. Это он был вынужден публично признать во второй статье «О народном образовании» (1874 г), названной им «педагогической исповедью».

В 70-е годы XIX столетия задор Толстого разъяснить свою педагогическую позицию был столь велик, что писатель даже согласился на небольшой педагогический эксперимент по методам обучения грамоте, заранее обреченный на неудачу в силу неподготовленности. Приведем несколько примеров «говорящих образов» его педагогических статей.

«Стоит взглянуть на одного и того же ребенка дома, на улице или в школе, – писал Толстой, – то вы видите жизнерадостное, любознательное существо, с улыбкой в глазах и на устах, во всем ищущее поучения, как радости, ясно и часто сильно выражающее свои мысли своим языком, – то вы видите измученное, сжавшееся существо, с выражением усталости, страха и скуки, повторяющее одними губами чужие слова на чужом языке, – существо, которого душа, как улитка, спряталась в свой домик. Стоит взглянуть на эти два состояния, чтобы решить, которое из двух более выгодно для развития ребенка. То странное психологическое состояние, которое я назову школьным состоянием души, которое мы все, к несчастью, так хорошо знаем, состоит в том, что все высшие способности – воображение, творчество, соображение, уступают место каким-то другим, полуживотным способностям – произносить звуки независимо от воображения, считать числа сряду: 1, 2, 3, 4, 5, воспринимать слова, не допуская воображению подставлять под них какие-нибудь образы; одним словом, способность подавлять в себе все высшие способности для развития только тех, которые совпадают с школьным состоянием – страх, напряжение памяти и внимание»[5].

В своих педагогических сочинениях Толстой высказал мысли о тяжелых последствиях подобной организации обучения, так как она приводит к явлению, которое сегодня мы называем деперсонализация, или разрушение личности. Он объяснил, что такие личностные проявления, как лень, апатия, честолюбие, «раздраженное самолюбие», – результат практики «эмпирической абстрактной» педагогики.

В статье «Воспитание и образование» Толстой рисует «продукт» «эмпирической», «абстрактной» педагогики – юношу Ваню, прошедшего весь курс наук в учебных заведениях России и в результате «чужим языком говорящего, чужим умом думающего, курящего папиросы и пьющего вино, самоуверенного и самодовольного»[6].

Традиционное авторитарное воспитание тормозит творческое развитие детей, что, по мнению Толстого, представляет собой определенный регресс, возвращение к дикости. «Всякий школьник до тех пор составляет диспарат [несоответственность] в школе, пока он не попал в колею этого полуживотного состояния. Как скоро ребенок дошел до этого положения, утратил всю независимость и самостоятельность, как только проявляются в нем различные симптомы болезни – лицемерие, бесцельная ложь, тупик и т. д., так он уже не составляет диспарат в школе, он попал в колею, и учитель начинает быть им доволен»[7].

Писатель оставил множество наблюдений, которые современниками оценивались как придирчивость или борьба с шаблонами, а на самом-то деле речь шла о низком уровне интеллектуального и нравственного развития детей при подобной системе обучения. Жесткое следование учителя программе вопросов было манипулированием, а ответы учеников, если что-то «пробудилось в их памяти и воображении», пресекались. Так как ученики плохо усваивали такое бессмысленное содержание, учитель их все время возвращал к наглядным опорам: «Рассматривая новый предмет, дети возвращаются при каждом удобном случае к предметам, уже рассмотренным. Так, когда они заметили, что сорока покрыта перьями, учитель спрашивает: а суслик тоже покрыт перьями? чем он покрыт? а курица чем покрыта? а лошадь? а ящерица? Когда они заметили, что у сороки две ноги, учитель спрашивает: а у собаки сколько ног? а у лисицы? а у курицы? а у осы? Каких еще животных знаете с двумя ногами? с четырьмя? с шестью?” Невольно представляется вопрос, – пишет Толстой, – знают или не знают дети все то, что им так хорошо рассказывается в этой беседе? Если ученики все это знают, то… для чего им приказано повторять эти ответы так, как их сделал учитель?»[8]

Защищая русских детей от подобных методик обучения, Толстой писал, что «педагоги немецкой школы и не подозревают той сметливости, того настоящего жизненного развития, того отвращения от всякой фальши, той готовой насмешки над всем фальшивым, которые так присущи русскому крестьянскому мальчику…»[9]

И пожалуй, самым убедительным примером проникновения в тайны души ребенка, умения организовать обучение в форме диалога, снять преграды между «мертвым» учебным материалом и учащимися, опираться на онтологические, а не формально – логические основания организации обучения можно найти в статье «Кому и у кого учиться писать, крестьянским ребятам у нас или нам у крестьянских ребят».

Мастер-класс Толстого: статья журнала Ясная Поляна «Кому у кого учиться писать: крестьянским ребятам у нас или нам у крестьянских ребят»[10]

В статье «Кому у кого учиться писать: крестьянским ребятам у нас или нам у крестьянских ребят» Толстой показал читателям как прикоснуться к душе ребенка и увидеть явление по таинственности подобное «расцветанию папоротника». Это движение души ребенка нематериально, но оно существует. Педагог может найти способ включить эти ресурсы души, духа, нравственности в свой профессиональный опыт.

Классическим примером описания бессмысленного обучения по-модному тогда в Европе методу наглядного обучения и практики так называемых «предметных уроков» стал пример урока чтения в немецкой начальной школе по картинке, изображающей рыбу. Процесс обучения приобретает статичный характер, рассматривается как суммативная реальность, что не соответствует природе этого явления. Дети, в описании Толстого, не понимают смысла деятельности преподавателя, который показывает картинку, изображающую рыбу, и спрашивает: «Что это такое?» (при этом ученики должны ответить, что это картина, изображающая рыбу). Толстой насмешливо замечает, что до учеников, вероятно, дошли слухи от старших братьев и товарищей, каким соком достается эта рыба и как морально мучают и ломают их за эту рыбу: «Все умные уже передумали в это время тысячу раз, что они видят, и чутьем знают, что им не угадать того, что требует учитель, и что надо сказать… что-то такое, чего они не умеют назвать. […] …Ученики теряют всякую надежду и уверенность в себе и все умственные силы напрягают на уразумение того, что нужно учителю». Налицо ситуация стагнации, торможения психического развития. Процесс обучения обездвижен, его основанием является формальная логика, неадекватная смыслу процесса обучения, и Толстой остроумно замечает, что дети забывают живую рыбу, плавающую в их пруду.

Приводимый пример необходим Толстому, чтобы рельефно оттенить свой подход, основанием которого являются системное понимание процесса обучения и положения так называемой «живой диалектики». Как следует из текста статьи «Кому у кого учиться писать, крестьянским ребятам у нас или нам у крестьянских ребят?», Толстой видит в процессе обучения действительно диалектическое противоречие, преодоление которого является имплицитным процессом саморазвития, самоорганизации обучения. Здесь не противоречие между учителем и учащимся, а наличие противоречия в самом преподавателе и учащемся; преодоление этого противоречия должно привести к рождению целостной личности как преподавателя, так и учащегося, а разрешение этого как раз и является имплицитным механизмом самодвижения, самоорганизации обучения.

Красноречивое название статьи иллюстрирует понимание необходимости диалектического тождества позиции ученика и учителя, когда принципиально нельзя поставить вопрос о первенстве, когда на отношения между учителем и учениками нельзя посмотреть как на субъект-объектные или объект-субъектные, а только как на личностно-личностные отношения диалектического тождества, когда учитель – одновременно учащий и учащийся, а ученик – учащийся и учащий.

В статье «Кому у кого учиться писать…», пользуясь своим даром художественного описания, Толстой предпринял попытку посмотреть на обучение изнутри и найти то энергийное поле, когда возникает ситуация развития, сознательно организованное творчество. Читатель согласится, что это наиболее значимая, приносящая удовлетворение ситуация педагогического труда каждого учителя. Согласно описанию Толстого способом существования обучения является состояние, возникающее в момент взаимообращения двух противоположностей, когда каждая из них полагает себя как иное себе, утверждая диалектическое тождество противоположностей, которое порождает энергийное поле. Возникает ситуация развития, то есть ситуация рождения связей-отношений как выражение триадной логики мышления. (В современной педагогической науке утверждается тенденция так называемой триадной логики, генетически восходящая к диалектике Гегеля, согласно которой сущность преподавателя как педагогической личности проявляется через механизм кольцевой координации двух противостоящих тенденций, когда каждая из них полагает себя как иное себе[11].) Как видим, Л.Н. Толстой еще в середине XIX столетия обращается в триадной логике, развивая тем самым взгляды великого философа.

В эпизоде, который лег в основу статьи «Кому у кого учиться писать…», Толстой «подсмотрел» диалектику внутреннего противоречия позиции и учителя, и учеников (Федьки и Семки), а также переходов, «переливов» (по Гегелю), которые являются источником творчества. Как организовать обучение и взаимодействие с детьми? По мысли Толстого, традиционное обучение не соответствовало действительной природе этого явления (процесса). Он хотел оживить процесс и опереться на так называемую «живую диалектику», противопоставив ее ситуации статики, покоя, свойственной традиционному обучению.

Толстой описывает момент, когда процесс преподавания и процесс учения (учитель-ученик) вступают в диалоговое взаимодействие. Проследим по тексту статьи «Кому у кого учиться писать…» за действиями Толстого-учителя, совместно с учениками Яснополянской школы пишущего сочинение «Ложкой кормит, а стеблем глаз колет».

Сам выбор темы, которая бы заинтересовала детей, оказался непростым, писатель, по его собственным словам, «нечаянно попал на настоящий прием» – выбрал пословицу «ложкой кормит, а стеблем глаз колет». Думается, у Толстого это получилось не так уж и нечаянно. В процессе работы с детьми он заметил, что мифы, легенды, притчи, пословицы, поговорки обладают силой просветлять человеческие умы, черпают эту силу из глубин бессознательного и воспринимаются как метафоры, описывающие различные аспекты поведения людей. Толстой заметил, что они глубоко западают в сердце детей и создают матрицы понятий и символов, формирующих понимание мира. Он уловил, что используемая пословица «включила» детей, которые без труда в процессе работы создавали все новые и новые образы, обогащая их житейскими ситуациями.

Перед нами совместное написание сочинения с детьми как процесс совместной деятельности, со-бытия. Учитель начинает работу, стараясь привлечь внимание ребят. Сначала ему это не удается, «никто не похвалил», замечает Толстой, описывая начало работы. «Мне было совестно и, чтоб успокоить свое литературное самолюбие, я стал рассказывать им свой план последующего. По мере того как я рассказывал, я увлекался, поправлялся, и они стали подсказывать мне: кто говорил, что старик этот будет колдун; кто говорил: нет, не надо, – он будет просто солдат; нет, лучше пускай он их обокрадет; нет, это будет не к пословице и т. п., говорили они.

Все были чрезвычайно заинтересованы. Для них, видимо, было ново и увлекательно присутствовать при процессе сочинительства и участвовать в нем»[12]. Толстой показывает, что учителю необходимо сделаться субъектом «изнутри», но, чтобы сохранить позицию субъекта преподавания и успешного воздействия на учеников, ему надо стать объектом их пристального внимания, вызвать их живой интерес («все были чрезвычайно заинтересованы»). Но одновременно учителю надо быть субъектом своих мыслей, чувств, что подтверждается тонкими наблюдениями писателя за работой детей.

С самого начала выделились два мальчика: «…Семка резкой художественностью описаний, и Федька – верностью поэтических представлений и в особенности пылкостью и поспешностью воображения»[13].

Толстой вскрывает противоречие в позиции преподавателя (субъект-объект) и показывает, что такая же внутренняя противоречивость присуща и позиции учеников, которые становились одновременно и объектом и субъектом и обретали действительно личностный статус. Толстой писал: «Требования их [учеников] были до такой степени неслучайны и определенны, что не раз я начинал с ними спорить и должен был уступать. […] Я хотел, например, чтобы мужик, взявший в дом старика, сам бы раскаялся в своем добром деле, – они считали это невозможным и создали сварливую бабу. Я говорил: мужику стало сначала жалко старика, а потом хлеба жалко стало. Федька отвечал, что это будет нескладно: “Он с первого начала бабы не послушался и после уже не покорится”. – Да какой он, по-твоему, человек? – спросил я. “Он как дядя Тимофей, – сказал Федька улыбаясь, – так, бородка реденькая, в церковь ходит, и пчелы у него есть”. […] С того места, как старика внесли в избу, началась одушевленная работа. Тут, очевидно, они в первый раз почувствовали прелесть запечатления словом художественной подробности. В этом отношении в особенности отличался Сёмка: подробности самые верные сыпались одна за другою»[14].

Высказывания учеников привлекают внимание Толстого-писателя своей правдивостью, «одушевленностью» работы; ребята, как увидел Толстой, в первый раз почувствовали прелесть запечатления словом художественной подробности: «Семка, казалось, видел и описывал находящееся перед его глазами: закоченелые, замерзлые лапти и грязь, которая стекла с них, когда они растаяли, и сухари, в которые они превратились, когда баба бросила их в печку; Федька, напротив, видел только те подробности, которые вызывали в нем то чувство, с которым он смотрел на известное лицо. […] Он видел из лоскутьев собранную шинелишку и прорванную рубашку, из-под которой виднелось худое, смоченное растаявшим снегом тело старика; он придумал бабу, которая ворчливо, по приказанию мужа, сняла с него лапти, и жалобный стон старика, сквозь зубы говорящего: тише, матушка, у меня тут раны. Семке нужны были преимущественно объективные образы: лапти, шинелишка, старик, баба, почти без связи между собою; Федьке нужно было вызвать чувство жалости, которым он сам был проникнут»[15].

Лев Толстой в молодости

Толстой выделяет моменты, когда ученики, становясь субъектами исполнения замысла учителя, одновременно становятся объектами его пристального внимания: «Я не успевал записывать и только просил их подождать и не забывать сказанного»[16].

Логика статьи «Кому у кого учиться писать…» приводит читателя к видению возникшего диалектического тождества. В момент, когда учитель оказывается в одно и то же время и объектом и субъектом, рождается качественно новое образование – целостная личность учителя. Это также относится и к ученикам Семке и Федьке, которые самостоятельно дописали сочинение.

Толстой показывает, что дети превращаются в субъектов самоконтроля, саморегулирования, самокоррекции, из субъектов исполнения превращаются в субъектов учения, а это, в свою очередь, становится условием собственного роста Толстого-учителя. Текстом статьи Толстой подтверждает актуально звучащую в современной дидактике мысль, что сущность и преподавателя и ученика проявляется через механизм кольцевой координации двух противостоящих тенденций в позиции и учителя и ученика, когда каждый из них сам полагает себя как иное себе, что характерно для триадной логики мышления. Учитель и ученик становятся диалектическим тождеством обучения, наполненного смыслом.

Толстой наглядно показывает, что процесс становления в ученике личности предполагает ту же логику преодоления противоречия (объект-субъект): вызвавшись писать сочинение, т. е. находясь в статусе субъекта исполнения задания учителя, учащийся становится объектом пристального внимания и живого интереса учителя. «Размягченная и раздраженная его в это время душа чувством жалости, т. е. любви, облекала всякий образ в художественную форму и отрицала все, что не соответствовало идее вечной красоты и гармонии. Как только Семка увлекался высказыванием непропорциональных подробностей о ягнятах в коннике и т. п., Федька сердился и говорил: ну тебя, уж наладил! Стоило мне только намекнуть о том, например, что делал мужик, как жена убежала к куму, и в воображении Федьки тотчас же возникала картина с ягнятами, бякающими в коннике, со вздохами старика и бредом мальчика Сережки; стоило мне только намекнуть на картину искусственную и ложную, как он тотчас же сердито говорил, что этого не надо»[17].

В ходе работы возникает как бы уравнивание в правах и обязанностях двух якобы противоположных друг другу сил, между учителем и учениками возникают отношения-связи со-бытия. «Я чувствовал, что с этого дня для него [Федьки] раскрылся новый мир наслаждений и страданий – мир искусства; мне казалось, что я подсмотрел то, что никто никогда не имеет права видеть, – зарождение таинственного цветка поэзии. Мне и страшно, и радостно было, как искателю клада, который бы увидал цвет папоротника: радостно мне было потому, что вдруг, совершенно неожиданно, открылся мне тот философский камень, которого я тщетно искал два года, – искусство учить выражению мыслей; страшно потому, что это искусство вызывало новые требования, целый мир желаний, несоответственный среде, в которой жили ученики, как мне казалось в первую минуту. Ошибиться нельзя было. Это была не случайность, но сознательное творчество»[18].

Перед нами описание энергийного обучения, в котором «я» – «ты» (учитель – ученик) входят в отношения диалектической обратимости в пространстве объемно-системного (а не линейно-аналитического) синтеза и способны совершать то, что не под силу ни одному из них в отдельности. «Мне казалось столь странным, что крестьянский, полуграмотный мальчик вдруг проявляет такую сознательную силу художника, какой, на всей своей необъятной высоте развития, не может достичь Гёте. Мне казалось столь странным и оскорбительным, что я, автор “Детства”, заслуживший некоторый успех и признание художественного таланта от русской образованной публики, что я в деле художества не только не могу указать или помочь 11-летнему Семке и Федьке, а что едва-едва – и то только в счастливую минуту раздражения – в состоянии следить за ними и понимать их. Мне это казалось так странным, что я не верил тому, что было вчера»[19].

Толстой позднее будет использовать этот прием организации обучения как неповторимого, уникального акта духовного события «я» – «ты», являющегося антропогенным полем, в пространстве-времени которого действуют фундаментальные духовные потребности (понимание, уважение, сострадание, милосердие и др.), на уроках «по вопросам морали» (в 1906–1907 гг.), которые в наши дни можно назвать уроками онтосинтеза, «встречи сознаний» (М. Бахтин).

Оценивая значение возникшего энергийного поля при совместном написании сочинения, Толстой заметил: «Не могло уж быть сомнения и мысли, что успех этот есть дело случая: нам, очевидно, удалось попасть на тот прием, который был естественнее и возбудительнее всех прежних»[20]. Эта совместная с детьми деятельность позволила Толстому сделать выводы о творческом развитии ребенка, когда ему «нужен только материал, чтобы пополняться гармонически и всесторонне» в обстановке «полной свободы». Толстой вскрывает механизм работы, когда и учитель и ученик превращаются в диалектическое тождество, помогают друг другу становиться целостными личностями. Системная интерпретация процесса обучения, предпринятая Толстым, позволяет понять суть диалектического тождества, в рамках которого рождается качественно новое образование – энергийное обучение, в котором преподаватель и ученик способны совершать то, что порознь не под силу ни одному из них. В противовес ситуации застоя, покоя и традиционного противопоставления учителя и ученика (пример обучения в немецкой гимназии) Толстой показал, что понимание системных отношений преподавателя и учащегося таит в себе эвристический потенциал, создающий ситуацию творчества, энергийного поля, которое возникает как результат отношений-связей участников педагогического процесса, что и преподаватель и ученики занимают позицию субъекта и объекта и эти противоречивые моменты их становления приводят к качественно новому образованию целостной личности, отношения становятся личностно-личностными.

Прием совместного написания сочинения неоднократно использовался Толстым в Яснополянской школе. Писатель был настолько увлечен работой с детьми, что иногда совершенно неожиданно найденный им прием «сознательного творчества» мог быть перенесен на новое содержание.

Статья «Кому у кого учиться писать…» – попытка Толстого рассказать о том, что обучение не может быть монологичным, все участники встречи проявляют свою индивидуальность, а смысл обучения заключается в высвечивании всех этико-эстетических сил участников процесса, когда возникает энергийная аура глубинного общения (онтообщения). Толстой оставил нам образец обучения как духовного акта со-бытия учителя и учащихся и возникновения их энергетического диалога. Учитель и учащийся становятся диалектическим тождеством обучения, наполненного смыслом.

Уникальные наблюдения, сделанные Толстым в процессе его педагогической работы с крестьянскими детьми, являются методическим описанием творческого средства (подхода) в педагогической деятельности – персонального диалога (встречи) учителя и ученика как акта их со-бытия, где огромная роль принадлежит учителю, его персональности в вопросе воспитания, образования и развития. С позиций современной экзистенциально-аналитической теории личности можно объяснить, что открыл, о чем писал и что понимал Толстой уже тогда, в далеком 1862 году. (Речь идет об экзистенциальном подходе, диалогичности личности каждого в бытие мира.)

Педагогическая деятельность Л.Н. Толстого в 70-е гг. XIX века

Центральными моментами второго периода педагогической деятельности Толстого явились создание «Азбуки» (1872) и «Новой азбуки» (1874), диспуты с московскими учителями по вопросам методов обучения грамоте и написание по итогам этих дискуссий статьи «О народном образовании» (1874), которую писатель назвал «педагогической исповедью».

Этому предшествовало создание «великой книги» – романа-эпопеи «Война и мир» (1863–1869), – в которой Толстой продолжал исследовать проблемы духовной сущности человека, его устремленности к высшему смыслу жизни, соотношение свободы и детерминации. Характеризуя поступки и действия своих героев, он одновременно обдумывал «педагогические начала».

Это позволяло подойти к пониманию сущности человека. Он пытался изложить свои взгляды в виде отдельной книги, делал записи в дневнике, в письмах делился педагогическими размышлениями с друзьями и близкими. «Нынче утром записал кое-что по педагогике»[21] (дневниковая запись от 10 апреля 1865 г.); «…думал много о своих педагогических началах. Я обязан записать все об этом деле»[22] (дневниковая запись от 26 сентября 1865 г.); «…не перестаю думать об этом и, ежели Бог даст жизни, надеюсь еще изо всего этого составить книги…»[23] (письмо А.А. Фету от 16 мая 1865 г.); «Я все много думаю о воспитании, жду с нетерпением времени, когда начну учить своих детей, собираюсь тогда открыть новую школу и собираюсь написать résumé всего того, что я знаю о воспитании и чего никто не знает или с чем никто не согласен»[24] (курсив мой. – Н. К.) (письмо А. А. Толстой от 14 ноября 1865 г.).

В 1868 г., еще работая над романом «Война и мир», Толстой составил план книги для чтения в народной школе. Этот замысел был результатом его пристального внимания и высокой требовательности к учебной литературе для детей. Ранее в ряде статей писатель отмечал, что литературы для детей нет. Уже в журнале «Ясная Поляна» приложением к педагогическим статьям печатались маленькие рассказы, часть из которых была написана яснополянскими учениками под руководством Толстого.

Осенью 1868 г., когда писатель напряженно работал над пятым томом «Войны и мира», у него вполне созрела мысль о составлении первой книги для чтения и азбуки для семьи и школы с наставлением учителю. В последующие годы он постепенно накапливал материал для азбуки. Так, например, осенью 1869 г. он увлекся чтением русских былин, изучая сборники И.В. Киреевского, П.Н. Рыбникова, А.Н. Афанасьева, Кирши Данилова, предполагая использовать некоторые из них в книге для чтения.

К систематической работе над «Азбукой» Толстой приступил, однако, лишь в сентябре 1871 г., о чем 12 января 1872 г. он сообщал в письме к А.А. Толстой: «Пишу я эти последние года Азбуку и теперь печатаю. Рассказать, что такое для меня этот труд многих лет – Азбука, очень трудно. […] Гордые мечты мои об этой Азбуке вот какие: по этой азбуке только будут учиться два поколения русских всех детей от царских до мужицких и первые впечатления поэтические получат из нее, и что, написав эту Азбуку, мне можно будет спокойно умереть»[25]. В январе – апреле 1872 г. Толстой прочел много трудов по вопросам естествознания, физики и астрономии, стремясь отразить результаты научных исследований «ясно и красиво» в своих научно-популярных рассказах, написанных для «Азбуки». «Я все занимаюсь астрономией и физикой…»[26], – писал он 9 марта 1872 г. брату С.Н. Толстому. Всю ночь с 18 на 19 апреля Толстой не спал, наблюдая звезды. Во время поездки по Волге летом 1872 г. он продолжал заниматься арифметикой, составляя примеры и задачи для «Азбуки». Работа над «Азбукой» потребовала от Толстого глубокого изучения разнообразной литературы, которую надо было использовать для написания этой книги. «Азбука моя печатается с одного конца, – писал Толстой в апреле 1872 г. А.А. Толстой, – а с другого все пишется и прибавляется. Эта азбука одна может дать работы на 100 лет. Для нее нужно знание греческой, индийской, арабской литератур, нужны все естественные науки, астрономия, физика, и работа над языком ужасная – надо, чтоб все было красиво, коротко, просто и, главное, ясно»[27].

«Азбука» в составе четырех книг объемом 47 печатных листов вышла в свет 12 ноября 1872 г. Она была напечатана тиражом 3600 экземпляров и продавалась по 2 руб. за экземпляр. В каждой книге «Азбуки» давались рассказы и басни для чтения, тексты на славянском языке с переводом на русский (отрывки из Несторовой летописи, Евангелия и т. п.), материалы для занятий по арифметике и методические указания для учителя.

Первая книга «Азбуки» открывалась алфавитом с изображением русских букв, напечатанных крупным жирным шрифтом. Толстой предлагал начинать обучение чтению с изучения букв. По его мнению, все методы ознакомления детей с буквами хороши, если дети не скучают.

Современное прочтение и оценка рассказов «Азбуки» подтверждают мысль о том, что именно «Азбука» явилась связующим звеном между опытом Яснополянской школы и разработкой религиозно-нравственного учения и что «Азбуку» можно рассматривать как прообраз детской версии учения о нравственной жизни человека («Беседы с детьми по нравственным вопросам», 1908). Духовно-нравственные основы «Азбуки» отражают понимание Толстым соотношения вертикали и горизонтали человеческой души. В представлении Толстого понятия «духовность» и «нравственность» не рядоположны, но взаимосвязаны.

Духовность выражает высшее устремление человеческой души (вертикаль). Нравственность – это поведенческие аспекты жизни (горизонталь). По Толстому, пересечение духовной, смысловой вертикали и горизонтали отдельных временных сознаний – это момент воплощения нравственных целей, ценностей в деятельность, поступок, обнаруживающий глубинное Я. Именно этот момент встречи «плоти и духа» выявляет истинное лицо человека, разрешает противоречие, что приводит либо к нравственному возвышению, либо к регрессу[28].

В процессе восприятия рассказа из «Азбуки» ребенок имел возможность усваивать сложные мировоззренческие понятия о месте человека в мире, о его целях и устремлениях, убеждаться в истинности тех или иных нравственных решений, получать опыт нравственной оценки. В одной из своих педагогических статей Толстой утверждал: «Я не согласен, чтобы дети не любили мораль; они любят мораль, но только умную, а не глупую»[29]. Подавляющее большинство рассказов в «Азбуке» моралистичны, но их назидательность ненавязчива. Она естественно вытекает из самого повествования, даже и в тех многочисленных текстах, мораль которых образно выражается пословично-поговорочной или афористичной концовкой. Смысл рассказов в том, что при чтении их у детей возникает нравственная самооценка. Переживание ситуаций, считал Толстой, даст возможность закрепления правильной самооценки, не приведет к безнравственным поступкам. Это и есть в его понимании опыт, т. е. работа души.

При анализе духовно-нравственных основ «Азбуки»[30] мы будем опираться на классификацию духовных ценностей – «плодов духа» (любовь, радость, мир, долготерпение, милосердие, вера, кротость, воздержание) и «дел плоти» (прелюбодеяние, блуд, нечистота, непотребство, идолослужение, волшебство, вражда, ссоры, пьянство, зависть, гнев, распри, разногласия, соблазны, ереси, ненависть, убийства и тому подобное)[31]. В христианской этике духовность связывается с внутренней чистотой и умиротворенностью, со скромностью и послушанием. С точки зрения Толстого, духовно-нравственное развитие опирается на развитие культуры чувств человека, что формирует духовный стержень его личности.

Согласно классификации нравственных ценностей мы разложили рассказы первого раздела «Азбуки» Толстого на темы:

1. Чувство справедливости, долга.

2. Совесть, стыд, ответственность за свои мысли, поступки.

3. Непротивление злу насилием.

4. Противоречия, хаос и несчастья, которые порождает человек своим неразумным поведением.

5. Вера – Любовь – Добро – Благо – Красота.

Рассказы первой группы дают пищу глубинному Я человека, которое является смысловым, аксиологическим стержнем сознания, духом, который «собирает» все силы души – разум, волю, чувство долга и справедливости. Ребенок лишь утверждается в своих догадках о добре и зле, о чувстве долга перед старшими, которые дали жизнь, и младшими, которые нуждаются в нем. Раскрыв и утвердив в детях чувство справедливости и долга, сделав их обязательным внутренним стержнем личности, можно говорить о задатках нравственных качеств человека.

Толстой считал, что ребенок от рождения совершенен: «Учить и воспитывать ребенка нельзя и бессмысленно по той простой причине, что ребенок стоит ближе меня, ближе каждого взрослого к тому идеалу гармонии, правды, красоты и добра, до которого я, в своей гордости, хочу возвести его. Сознание этого идеала лежит в нем сильнее, чем во мне»[32]. Значит, в любом человеке, по мнению Толстого, от рождения заложены духовные и нравственные начала, которые в процессе жизненного пути либо раскрываются, либо исчезают. Любое воспитание начинается в семье. Все окружающее человека воспитывает его постоянно, дает определенный нравственный опыт. Именно в семье в нем развивается любовь к близким, долг перед ними, способность различать добро и зло. Бог, по Толстому, вложив в человека инстинкт добра, предоставил ему нравственную свободу. Добро и зло зависят от человека, сознательные волевые усилия в соответствующей переделке собственной личности должны обусловливать «все направление жизни»[33]. Писатель не сомневался в том, что от самих людей зависит следование своим эгоистическим стремлениям или отречение от них во имя того, что внутренний голос диктует им как нравственный долг. Стоит употребить усилия, и может быть достигнута победа над собой, то высшее выражение свободы человека, каким является для Толстого самопожертвование.

Своим рассказом «Ученый сын» Толстой подводит детей к великой заповеди: «Почитай отца твоего и мать твою, чтобы продлить дни твои на земле…» (Исход, 20:12). Сам Толстой писал о долге С.Н. Толстой (жене И.Л. Толстого): «…я думаю, что первое условие хорошего воспитания есть то, чтобы ребенок знал, что все, чем он пользуется, не спадет готовым с неба, а есть произведение труда чужих людей. […] Поверь мне, Соня, что без этого условия нет никакой возможности нравственного воспитания, христианского воспитания, сознания того, что все люди братья и равны между собой»[34].

Он считал, что чувство справедливости проявляется в любом детском коллективе и при разумном подходе потребность в свободном размышлении может стать импульсом к развитию культуры поступков, нравственных принципов и духовных качеств. Необходимо только дать возможность ребенку услышать свое Я. Говоря о нравственном совершенствовании человека, которое связано с чувством справедливости, долга и взаимопомощи, Толстой показывал не только положительные, но и отрицательные качества человека, т. е. доносил мораль «от противного». Особую роль в мотивах и поступках человека играет совесть (вторая тема нашей классификации рассказов), в понимании Толстого – интуитивный оценочный критерий, соединяющий человека с Богом, истиной, вечностью. Благодаря ей (совести) человек способен обнаружить тот единственный смысл, который содержится в каждой житейской ситуации и который иногда не осознается человеком, но заставляет его действовать тем или иным образом: «Совесть есть сознание своего духовного начала. И только тогда, когда она есть такое сознание, она – верный руководитель жизни людей»[35]. «В человеке есть свой суд – совесть. Дорожить надо только ее оценкой»[36]. Толстой отмечал, что «в период сознательной жизни человек часто может заметить в себе два раздельные существа: одно – слепое, чувственное, и другое – зрячее, духовное»[37]. Зрячее существо, которое можно сравнить с компасом и «проявление которого в просторечии мы называем совестью, всегда показывает одним концом на добро, другим – на противоположное зло. Но стоит сделать поступок, противный направлению совести, и появляется сознание духовного существа, указывающее отклонение животной деятельности от направления, указываемого совестью»[38]. Совесть – уникальный «механизм» связи человека и среды, «судья последней инстанции» в споре желаемого и должного, посредник в борении страстей. Не имеющая в основании гуманных, духовно-нравственных убеждений, подлинной культуры, неразвитая, заземленная, безответственная, она бессильна. Возникает то положение, о котором говорят: «совесть молчит».

Толстой в своем учении советовал: «Постарайся полюбить того, кого ты не любил, кто обидел тебя. И если это удастся тебе сделать, то тебе сейчас же станет очень хорошо и радостно на душе. Как свет ярче светит после темноты, так и на душе бывает особенно хорошо, когда вместо злобы и досады почувствуешь любовь к тому, кого не любил и кто обидел тебя»[39].

Третьей темой нашей классификации стал новый идеал нравственного поведения, к которому должны стремиться люди. «Люди не верят в то, что за зло надо воздавать добром, а не злом, только оттого, что их с детства научают тому, что без этой отдачи злом за зло расстроится вся жизнь людская»[40]. «…Не платить злом за зло. Злу должно противиться всякими праведными средствами, но никак не злом»[41]. Читателям дается право осознанного выбора, а затем раскрываются его последствия. На примере противопоставлений богатый и бедный, злой и добрый, сильный и слабый – Толстой кладет на чаши весов добро духовное и материальное. В рассказе-были «Камень» человек носит зло «за пазухой». Вместо милостыни, которую просил бедняк, богач бросил в него камень. Бедняк камень подобрал, затаил обиду и ждал расплаты, но прошло время, и не поднялась рука на жалкого, страдающего богача. Уступка «духовному существу» была сделана бедняком, когда он «пораздумался, бросил камень наземь». Настоя щий разлад между существом духовным и животным, муки совести показал Толстой в рассказе. Без всякого внешнего принуждения, руководствуясь только духовной потребностью, бедняк простил свою обиду. «Что надо делать, когда человек злится на тебя и делает тебе зло? Делать можно многое, но одно наверное не надо делать: не надо делать зла, то есть того самого, что тебе сделал человек»[42]. Толстой считал, что нужно отстаивать добро, но не любыми способами. У разных людей могут быть разные представления о добре, свои представления о способах решения тех или иных проблем, но любые попытки добиться добра с помощью силы, с применением насилия закончатся торжеством зла. Применение насилия, все равно – психологического или физического, – обязательно вызовет чувство ненависти у противника, а где ненависть, там нет места добру. Из этого не следует, что надо отказаться от борьбы со злом, – нет, но надо бороться только ненасильственными средствами, отказаться совершать безнравственные поступки. Фактически в учении о ненасильственном сопротивлении злу Толстой создал новую концепцию героизма, мужества: величие и сила человека не в том, чтобы нанести ответный удар, а в том, чтобы не ответить на удар. Благодаря такому поступку нравственный человек не будет продолжать цепь насилий, более того, ударивший человек может задуматься или даже устыдиться своего поступка, а это уже путь к его нравственному излечению. Учение Толстого устраняет противоречие между идеалами христианства и стремлением к героизму. Толстой создал новый идеал нравственного поведения, к которому должны стремиться люди. Далеко не все могут пойти по этому пути, но ведь и не все готовы на героизм.

Четвертая тема связана с ошибками и хаосом, которые человек порождает своим поведением. Пример – басня в прозе «Овцы ходили под лесом…». Мораль басни: «шаловливая овца волку корысть». Люди в жизни часто вынуждены учиться на собственных ошибках, на собственном опыте, иногда горьком, когда ничего нельзя исправить. Сюжет рассказа-басни «Тонкие нитки» напоминает сказку Х.-К. Андерсена о голом короле: гордыня и тщеславие затмили зрение и разум человеку, заказавшему пряхе нитки.

Басня «Обезьяна и горох» – о жадности, за которую обезьяна была наказана. Всегда следует соизмерять свои желания со своими возможностями. Автор скорее всего специально выбрал героем рассказа обезьяну – суетливое животное, которым движут неразумные желания.

Смысл басни «Дележ наследства» в том, что человек, бедный душой, закрытый для любви к ближнему, не может сделать свою жизнь лучше ни в материальном, ни в духовном отношении и может потерять даже то, что имеет. Виноват в этом будет только он сам, потому что им руководит жадность. Человек сам творит хаос в собственном доме, в собственной душе.

Пятая тема объединяет понятия Вера – Любовь – Добро – Благо – Красота, т. к. они являются показателями высоко нравственных отношений между людьми. Любовь, вера, Бог, добро, благо – нравственные ориентиры, которые должны быть свободно и осознанно приняты человеком. Все эти понятия объединены нами не случайно. Проведенный анализ книги Толстого «Путь жизни» позволил сделать вывод об их взаимосвязи и взаимозависимости: «…Бог – любовь. А от любви не может быть ничего, кроме добра»[43], «Бог желает блага всему, и потому если ты желаешь блага всему, то есть любишь, то в тебе живет Бог»[44].

Используя эти понятия, Толстой попытался дать объяснение глубинному Я сознания человека, которое является смысловым стержнем сознания, духом, собирающим все силы души – разум, волю, чувства, совесть. Разум, воля, чувства – вот, видимо, часть составляющих по-настоящему нравственного человека, которые определяют и свободу его нравственного выбора, ведь «жизнь человеческая есть ряд поступков от вставанья до постели; каждый день человек должен не переставая выбирать из сотни возможных для него поступков те, которые он сделает. […] А без руководства в выборе своих поступков человек не может жить»[45].

Идея Бога дает возможность понимания божественной природы человека. Положения истинной религии, по Толстому, «в том, что есть Бог, начало всего; что в человеке есть частица этого божественного начала, которую он может уменьшить или увеличить в себе своей жизнью; что для увеличения этого начала человек должен подавлять свои страсти и увеличивать в себе любовь; и что практическое средство достижения этого состоит в том, чтобы поступать с другими так же, как хочешь, чтобы поступали с тобою»[46]. Человечность человека нельзя выразить без идеи Бога. Опираясь на понятия вера, Бог, добро, любовь, благо, религия, душа Толстой выразил смысл жизни человека как идею совершенного добра, любви, справедливости по отношению к другому человеку. Поднимая проблему добра и зла, он писал Н.Н. Страхову 11 мая 1873 г.: «…на вопрос, что такое добро – сущность жизни, мне так же легко отвечать, как на то, какое нынче число. […] Добро есть только противоположность зла, как свет – тьмы, и как и света и тьмы абсолютных нет, так и нет добра и зла. А добро и зло суть только матерьялы, на которых образуется красота – т. е. то, что мы любим без причины, без пользы, без нужды. Поэтому вместо понятия добра – понятия относительного – я прошу поставить понятие красоты. Все религии, имеющие задачею определить сущность жизни, имеют своей основой красоту – греки – плотскую, христиане – духовную. Подставить другую щеку, когда ударяют по одной, не умно, не добро, но бессмысленно и прекрасно…»[47]

Сюжет одного из рассказов Толстого: девочка подобрала на пороге дома подкидыша. Правильно, «добро» поступила девочка. В чем же тут «духовная красота», о которой писал Толстой? Ответ можно найти в диссертации Н.Г. Чернышевского «Эстетические отношения искусства к действительности»: «Когда у человека сердце пусто, он может давать волю своему воображению… Фантазия вообще овладевает нами только тогда, когда мы слишком скудны в действительности»[48]. Вот почему занятия, игры детей в рассказах Толстого просты и естественны – в этом разумный ход жизни, мудрость и духовность. Когда в сердце человека зарождаются любовь, жалость или сочувствие – «со-чувствование» с другими людьми, – он словно прозревает, ему кажется, что чудесно преобразился весь мир вокруг. Когда у человека чисты душа и мысли, когда он хочет творить только добрые дела, удача словно поворачивается к нему лицом. В преодолении трудностей проявляются любовь, дружба, верность, сила, отвага, доверие. Испытывая и осмысливая сострадание и жалость, человек платит за свое духовное прозрение.

Толстой писал, что в раннем детстве душа еще не засорена ложью жизни и каждый человек не может не вспомнить «того блаженного чувства умиления, при котором хочется любить всех: и близких, и отца, и мать, и братьев, и злых людей, и врагов, и собаку, и лошадь, и травку; хочется одного – чтоб всем было хорошо, чтоб все были счастливы, и еще больше хочется того, чтобы самому сделать так, чтоб всем было хорошо, самому отдать себя, всю свою жизнь на то, чтобы всегда всем было хорошо и радостно. Это-то и есть, и эта одна есть та любовь, в которой жизнь человека»[49]. В своей «Азбуке» писатель последовательно проводил идею нравственного развития человека, стремления к тому нравственному идеалу, который всегда связан с торжеством добра, справедливости, дружбы, взаимопомощи, долга и т. п. Толстой утверждал эти начала, показывая, как положительные примеры, так и раскрывая отрицательное в людях.

Содержание «Азбук» будет перекликаться с «Беседами с детьми по нравственным вопросам», сборниками «Круг чтения», «На каждый день» и книгой «Путь жизни».

Думается, что у Толстого складывается совершенно определенное отношение к педагогическому каналу передачи идей о духовном и нравственном развитии детей. Со взрослым населением задача оказалась куда более сложной.

Педагогическая деятельность Толстого в 1870-е годы отличалась большой разносторонностью его интересов в области народного образования. В эти годы писатель выступил не только как составитель «Азбуки», «Новой Азбуки» и автор теоретической статьи по педагогике, но и как выдающийся организатор школ и инициатор развития народного образования в Крапивенском уезде, где он был избран членом училищного совета.

Толстой много сделал для распространения начального образования среди детей крестьян Крапивенского уезда. Имея в виду эту работу, он писал А.А. Толстой: «Я теперь весь из отвлеченной педагогики перескочил в практическое, с одной стороны, и в самое отвлеченное, с другой стороны, дело школ в нашем уезде. И полюбил опять, как 14 лет тому назад, эти тысячи ребятишек, с которыми я имею дело. […] Я не рассуждаю, но когда я вхожу в школу и вижу эту толпу оборванных, грязных, худых детей с их светлыми глазами и так часто ангельскими выражениями, на меня находит тревога, ужас, вроде того, который испытывал бы при виде тонущих людей. Ах, батюшки, как бы вытащить, и кого прежде, кого после вытащить. И тонет тут самое дорогое, именно то духовное, которое так очевидно бросается в глаза в детях. Я хочу образования для народа только для того, чтобы спасти тех тонущих там Пушкиных, Остроградских, Филаретов, Ломоносовых. А они кишат в каждой школе. И дело у меня идет хорошо, очень хорошо. Я вижу, что делаю дело, и двигаюсь вперед гораздо быстрее, чем я ожидал»[50].

К великому сожалению в советский период истории нашей страны все, с чем воевал Толстой в педагогике, стало достоянием педагогической науки, методики начального обучения и теории воспитания. Стало возможным высказывание одного из известных историков педагогики А. Пинкевича во вступлении к книге Н.Н. Гусева «Л.Н. Толстой в его педагогических высказываниях» (1928): «Как педагог-теоретик он [Толстой] – глубоко реакционен…

В наше время нам почти нечему учиться у Толстого – теоретика педагогики». «…Но, – добавлял Пинкевич, – мы никогда не забудем великого художника детства, сумевшего в своих произведениях близко подойти к ребенку и тем подготовившего почву для педагогики будущего».

Следует заметить, что Толстой действительно готовил нас к восприятию опытной, экзистенциальной педагогики, т. е. педагогики будущего, в чем оказался неожиданно прав критик. Подобного рода рассуждения стали спасительным ходом педагогов-исследователей, которые, несмотря на дежурные оговорки о «заблуждениях» и «слабости мыслителя», вынуждены были признавать гуманизм, народность, демократический пафос, творческий характер педагогики Толстого. Такая позиция свойственна всем учебникам истории педагогики, на ней воспитаны многие поколения учителей.

Для толстоведения значимы комментарии к педагогическим сочинениям в Полном собрании сочинений Толстого в 90 томах (Юбилейное издание). Что сделали их авторы в отношении Толстого-педагога?

Следует отметить, что авторы комментариев к 8-му тому (Н.М. Мендельсон, В.Ф. Саводник) уходят от анализа педагогических идей Толстого. Они находят «ростки многих педагогических идей» в дневниковых записях писателя.

Симптоматично, что даже в предисловии к 21-му и 22-му томам («Азбука», «Новая Азбука», «Русские книги для чтения»), написанном педагогами – профессорами Н. Константиновым и А. Петровым, давшими высокую оценку работы писателя над художественными текстами для учебных книг, нет никакого научного анализа методики и тем более методологии вопроса.

Впервые содержание толстовской критики немецкой педагогики, методической литературы отечественных авторов – современников писателя, созданной в развитие принципа наглядности (Корф, Бунаков, Евтушевский, Семенов и др.), было использовано в контексте анализа педагогических взглядов Толстого педагогом-исследователем профессором В.А. Вейкшаном. В книге «Л.Н. Толстой об обучении и воспитании» (1953) ученый совсем близко подошел к пониманию того, что в дидактике Толстой критиковал свойственный эмпирическим теориям познания путь формирования понятий, на основе которых формируется довольно низкий общеобразовательный уровень школьников. Однако, до официального признания этих фактов известным отечественным психологом В.В. Давыдовым должно было пройти двадцать лет. Большинство исследований 1950–1970-х гг. демонстрировало тупик, в котором оказалось педагогическое толстоведение, так как дальнейшее его развитие было просто невозможно вне оценки состояния отечественной педагогической науки и практики начального обучения, целиком базировавшихся в нашей стране в указанный период на эмпирических теориях познания.

Благоприятные условия развития отечественного педагогического толстоведения подготовлены самим ходом развития наук о человеке, деятельностной теорией учения, серьезной критикой рассудочно-эмпирической теории мышления в трудах Л.С. Выготского, С.Л. Рубинштейна, Ж. Пиаже, В.В. Давыдова, Э. Ильенкова и др. Содержание работ этих авторов позволило по-новому, более реалистично оценить философию и логику Гегеля и заимствование или отрицание Толстым ряда положений этого философа. Эпоха, побудившая Толстого в 1860-е годы обосновать в педагогических статьях принцип «опыт и свобода» и основные положения теории деятельности применительно к пониманию обучения, воспитания и развития («Закон движения вперед образования»), создала теоретические предпосылки необходимости гуманистической парадигмы образования уже во второй половине XIX столетия.

Для писателя это был спор не просто о качестве методической литературы, а вопрос более глубокий – о целях и задачах народной школы, об отупляющих методиках обучения, об отсутствии душевно-духовного развития учащихся в ходе обучения и воспитания, об изменении в целом взгляда на организацию народного образования. Толстой настойчиво двигался в уяснении оснований педагогики. В понимании Толстого не философских, а онтологических в новой педагогике жизни. В 1870-е годы начиналась подспудная работа – поиск смысла жизни; а «философские дрожжи» – встреча и беседа с философом Вл. Соловьевым – способствовали этому.

Толстой вступал в новый период жизни, связанный с созданием религиозно-нравственного учения или «науки жизни» и необходимостью обоснования онтологических основ как педагогики, так и «науки жизни».

Проведенное автором этих строк исследование подтвердило выдвинутую первоначально гипотезу о перерастании критики Толстым западноевропейской педагогической науки в гуманитарную экспертизу наук о человеке, культуре, образовании, которую еще предстоит глубоко осмыслить.