Читать онлайн Чёрный Красавчик бесплатно

Глава I

Мой первый дом

Одно из моих первых воспоминаний: я живу на просторном, приятном лугу с чистым прудом посредине. Над водой склоняются тенистые деревья, где дно поглубже, растут камыши и водяные лилии. По одну сторону луг заканчивался живой изгородью, за которой простиралось вспаханное поле. В изгороди были ворота, и через них, по другую сторону луга, нам виден был хозяйский дом у самой дороги. В верхней части луга высажены ёлочки, а нижняя обрывается к быстрому ручью.

Когда я был совсем маленьким и ещё не мог щипать траву, мать кормила меня своим молоком. Днём я бегал рядом с ней, а по ночам засыпал под её боком. В жару мы целыми часами стояли у пруда в тени деревьев. Когда становилось холодно, мы могли укрыться в тёплом сарае у ёлочек.

Потом я подрос и перешёл на траву. Днём моя мать работала, но на ночь возвращалась ко мне.

Кроме меня по лугу бегало ещё шестеро жеребят, они были старше меня, а некоторые ростом со взрослых коней. Всё равно я бегал в компании с ними, и нам бывало очень весело. Мы скакали галопом наперегонки, круг за кругом. Правда, мы не только скакали: бывало, что старшие жеребята начинали кусаться и лягаться.

Однажды, когда мы уж очень расшалились и не могли уняться, мать заржала, подзывая меня к себе.

Я подбежал, и мать сказала мне:

– Я прошу тебя внимательно выслушать и запомнить мои слова. Твои друзья – очень славные жеребята, но они будут упряжными лошадьми, поэтому они не обучены хорошим манерам. А ты – породистый жеребёнок и родился в достойной семье. Имя твоего отца пользовалось славой в здешних краях, а твой дед два года подряд выигрывал призовые кубки на скачках в Ньюмаркете. Твоя бабка была лошадью добрейшего нрава, я никого не встречала добрей, чем она. И разве ты когда-нибудь видел, чтобы я кусалась и лягалась? Я надеюсь, ты не приобретёшь плохих привычек, вырастешь добросердечным и послушным конём. Ты должен старательно и с желанием выполнять свою работу, высоко поднимать на бегу ноги и даже играя не кусаться и не лягаться.

Я на всю жизнь запомнил добрый совет матери, я знал, что она лошадь мудрая и опытная и что наш хозяин весьма высокого мнения о ней. Мою мать звали Герцогиня, но хозяин часто называл её Любимицей.

Хозяин нам достался добрый и хороший. Он нас сытно кормил, содержал в холе и не забывал говорить ласковые слова. Хозяин разговаривал с нами таким же голосом, каким разговаривал со своими детьми. Все лошади его любили, а моя мать любила его больше всех. Завидев его у ворот, мать радостно ржала и подбегала к нему.

Хозяин гладил её, трепал по холке и говорил:

– Ах ты, моя Любимица! А как поживает твой маленький Черныш?

Я был чёрного цвета, поэтому он и называл меня Чернышом. Он угощал меня хлебом – это очень вкусная еда! – а иногда и для матери захватывал с собой морковку.

Вокруг хозяина собирались все лошади, он для каждой находил доброе слово, но мне казалось, что больше всех он любит нас с матерью.

Мать всегда возила его в город на ярмарку в лёгкой повозке.

На нашей ферме работал подросток по имени Дик. Он иногда приходил с поля к изгороди за спелым терновником. Наевшись ягод, он затевал игры с жеребятами, но это были нехорошие игры, потому что Дик швырялся палками и камнями, желая заставить нас скакать. Мы не очень-то его боялись: просто удирали прочь, но бывало, что Дик попадал в кого-то камнем, а это больно.

Однажды он затеял эту свою игру, не подозревая, что хозяин видит его с соседнего поля. Хозяин сразу понял, чем занимается Дик, перепрыгнул через изгородь, схватил его за руку и так ударил по уху, что тот взвыл от боли и неожиданности.

При виде хозяина мы все подбежали поближе – посмотреть, что происходит.

– Скверный мальчишка! – прикрикнул на него хозяин. – Скверный мальчишка! Ты это проделывал уже не раз и не два, но этот раз – последний! Вот тебе деньги за работу и убирайся домой! Ты больше не будешь работать у меня на ферме!

И мы действительно больше никогда не видели Дика.

Старый же Дэниэл, который присматривал за лошадьми, был к нам так же добр, как сам хозяин, и нам было хорошо.

Глава II

Охота

Мне было уже два года, когда произошло событие, оставившее неизгладимый след в моей памяти.

Это случилось ранней весной. Ночью были несильные заморозки, и утром лёгкий туман ещё висел над полями и лугами. Мы с другими жеребятами спокойно паслись в нижней части луга, как вдруг издалека, видимо с большого расстояния, донеслись звуки, похожие на собачий лай. Самый старший среди нас насторожил уши и сказал:

– Кажется, это гончие…

Он тут же поскакал в верхнюю часть луга, откуда видны были все окрестные поля. Мы устремились вслед за ним.

Там уже стояла моя мать и старый верховой конь хозяина, которые понимали, что происходит.

– Травят зайца, – объяснила мне мать, – и если он побежит в нашу сторону, мы увидим охоту.

Вскорости собаки влетели на ближнее к нам поле, засеянное пшеницей. Я никогда прежде не слышал такого оглушительного шума: собаки не лаяли, не выли, не повизгивали, а тянули на одной ноте нечто похожее на «е-о-о-о!».

За собаками во весь опор мчались верховые, многие были одеты в зелёные куртки.

Старый конь зафыркал и беспокойно вытянул шею в их направлении. Мы, жеребята, умирали от желания поскакать вслед за охотниками, но они стремительно скрылись на соседнем поле, там остановились, собаки заскулили и разбежались в разные стороны, обнюхивая землю.

– Потеряли след, – сказал старый конь. – Возможно, зайцу удастся улизнуть!

– А что это за заяц? – спросил я.

– Просто заяц! Очень может быть, он из тех, что водятся на нашей ферме. Собаки и люди готовы травить любого зайца…

Он не успел договорить: собаки вновь завели своё «е-о-о-о!» и стаей во всю прыть бросились обратно, направляясь прямо к нашему лугу – туда, где изгородь обрывалась у крутого берега ручья.

– Сейчас мы увидим зайца, – сказала моя мать.

В ту же минуту мимо нас проскочил обезумевший от страха заяц, во все лопатки удирая к ёлочкам. За ним неслись собаки. Они скатились с берега, перепрыгнули через ручей и помчались по полю. Вслед за собаками гнали своих коней и охотники.

Заяц попытался пролезть сквозь живую изгородь, но она оказалась слишком плотной, тогда он повернул было к дороге… Слишком поздно. Собаки с диким лаем набросились на зайца, он вскрикнул – и всё было кончено.

Подскакал один из охотников и стал хлестать собак, не давая им растерзать заячью тушку. Охотник ухватил окровавленный и истерзанный комочек за ноги и с довольным видом показал остальным. Все заулыбались.

Что до меня, то я был настолько потрясён, что не сразу обратил внимание на происходившее у ручья. То было печальное зрелище: там упали две прекрасные лошади, одна барахталась в ручье, другая стонала на траве. Один из наездников, перепачканный глиной, выбирался из воды, второй лежал без движения.

– Он свернул себе шею, – тихо сказала мать.

– Так ему и надо! – откликнулся один жеребёнок.

Я был согласен с ним, но моя мать нас не поддержала.

– Нет, – возразила моя мать, – нельзя так говорить. Хотя, надо признаться, что я, лошадь, много пожившая на свете, много видевшая и много слышавшая, я никогда не могла понять, почему людям так нравится охота! Люди нередко причиняют себе увечья, губят хороших лошадей, вытаптывают поля – и всё это ради того, чтобы убить зайца, или лису, или оленя, которые могли бы достаться им и другим способом. Впрочем, мы всего лишь лошади, мы не понимаем.

Моя мать говорила, а мы стояли и смотрели.

Охотники столпились вокруг распростёртого на земле молодого человека, но поднял его с земли наш хозяин, который до этого наблюдал за охотой со стороны. Голова юноши откинулась назад, руки бессильно повисли, и лица окружающих сделались очень серьёзными. Стояла полная тишина, даже собаки унялись, будто поняли, что случилась беда. Юношу отнесли в дом нашего хозяина. Позднее я узнал, что это был Джордж Гордон, единственный сын нашего помещика, рослый и красивый молодой человек, которым гордилась семья.

Теперь надо было срочно ехать по разным адресам: за доктором, за коновалом и, разумеется, надо было известить мистера Гордона о гибели сына.

Когда мистер Бонд, коновал, прибыл на место происшествия, он внимательно осмотрел и ощупал вороного коня, стонавшего на траве, поднялся и печально покачал головой – конь сломал себе ногу. Побежали в хозяйский дом, принесли оттуда ружьё, раздался громкий хлопок, короткий, но ужасный вскрик – и всё затихло. Вороной был недвижим.

Моя мать сильно расстроилась, она сказала, что давно знала этого коня, что его звали Роб-Рой и был он сильным и отважным конём, который в жизни не сделал ничего дурного.

После того как случилась эта страшная история, моя мать никогда не приближалась к ручью, у которого погиб Роб-Рой.

А несколько дней спустя мы услышали протяжный звон церковного колокола. Выглянув за ворота, мы увидели старый чёрный экипаж, обитый чёрной тканью и запряжённый чёрными лошадьми; за ним двигался другой экипаж, и ещё, и ещё. Все они были чёрными, а колокол всё звонил и звонил. Молодого Гордона везли хоронить на церковное кладбище. Ему теперь уж не ездить верхом. Что сделали с Роб-Роем, я так никогда и не узнал, но я знаю, что причиной всему стал несчастный маленький заяц.

Глава III

Моё обучение

Я вырастал в красивого коня, шкура у меня залоснилась, сделалась мягкой и упругой. Я был чёрного цвета с белым как бы чулочком на одной ноге и с очень славной белой звездой во лбу. Окружающие считали меня красавцем, а хозяин говорил, что меня продадут не раньше чем в четыре года. Хозяин сказал:

– Подростки не должны работать как взрослые, и жеребёнку нужно дать окрепнуть, а уж потом он может работать как настоящий конь.

Когда мне исполнилось четыре года, на меня приехал взглянуть мистер Гордон. Он внимательно осмотрел мои глаза, рот и ноги, тщательно ощупал меня, потом меня провели перед ним шагом, рысью и заставили проскакать галопом.

Мистер Гордон остался мной доволен и сказал:

– Отличный будет конь, если его как следует объездить.

Хозяин ответил, что сам будет объезжать меня, потому что не хочет, чтобы меня запугивали или били.

Мы не стали терять время, и уже на другой день началось моё обучение.

Возможно, не всем известно, как объезжают молодых коней, поэтому я опишу это.

Конь должен приучиться ходить в упряжке и под седлом, возя на спине седока: мужчину, женщину или ребёнка – именно так, как они пожелают, беспрекословно исполняя все их приказания.

Кроме этого, конь должен привыкнуть к хомуту, шлее и прочей упряжи, стоять смирно, пока его запрягают, привязывая к повозке или коляске, так что он, двинувшись, обязательно потянет её за собой; будет ли он двигаться медленно или быстро – зависит от воли кучера. Конь не должен шарахаться от неожиданностей, кусаться, лягаться, не должен своевольничать, а должен всегда слушаться хозяина, как бы ни устал или проголодался, и, что труднее всего, когда на него надета сбруя, он больше не может ни взбрыкнуть от радости, ни прилечь от утомления.

Меня уже давно начали водить шагом по межам и по аллеям, и я знал, что такое недоуздок, однако теперь мне предстояло научиться носить удила и узду. Хозяин, по своему обыкновению, вначале угостил меня овсом, потом, приговаривая ласковые слова, вложил мне в рот мундштук и взнуздал. Как это было противно! Кто не имел дела с мундштуком, тому трудно вообразить, что это за гадкое ощущение: во рту кусок холодной, неподатливой стали толщиной в мужской палец, он лежит на зубах, придавливая язык, а концы торчат из углов рта, они закрепляются ремешками, охватывающими голову, стягивающими морду, не оставляя ни малейшей возможности избавиться от этой отвратительной твёрдой штуки. Ужасно! Просто ужасно! По меньшей мере, я так воспринял взнуздывание. Однако я знал, что мою мать запрягают с мундштуком, и всех других взрослых лошадей тоже, поэтому и я, при помощи вкусного овса, ласковых поглаживаний, добрых слов и хорошего обхождения хозяина, привык к удилам и узде.

Затем настал черёд седла, но это было уже терпимо. Старый Дэниэл придержал меня за голову, а хозяин с большой осторожностью положил седло на мою спину и затянул подпруги, не переставая похлопывать меня и говорить со мной ласковым голосом.

После этого мне дали овса и немного поводили в сбруе; это повторялось день за днём, пока я не привык ожидать и угощения, и осёдлывания. Наконец в одно прекрасное утро хозяин сел в седло, и мы сделали круг по мягкой луговой траве. Ощущение было весьма странное, хотя, с другой стороны, я испытал и некоторую гордость за то, что везу хозяина. Хозяин стал ежедневно выезжать на мне, и скоро я к этому привык.

Нелегко мне далось и первое знакомство с железными подковами: сначала было очень трудно привыкнуть к ним. Хозяин сам отвёл меня в кузницу, опасаясь, как бы мне не причинили боль или не напугали. Кузнец поочерёдно поднимал мои ноги и подчищал копыта. Было это совсем не больно, и я спокойно стоял на трёх ногах, пока он работал над четвёртой. Покончив с копытами, кузнец взял кусок железа, выгнутый в форме копыта, надел его и прочно прибил гвоздями, чтобы хорошо держалось. Ноги сделались неуклюжими и тяжёлыми, но прошло время – и я привык к подковам.

Теперь хозяин решил, что пора приучать меня к упряжке. Сначала мне надели на шею жёсткий и тяжёлый хомут, а также уздечку с наглазниками, которые ещё называются шорами. Это были действительно наглазники, потому что они закрывали всё по сторонам, и я мог смотреть только прямо перед собой. Потом пришёл черёд седелки с противным жёстким ремнём, который пропускали под хвостом; ремень назывался шлея. Шлею я терпеть не мог: когда мой длинный хвост складывали пополам и продевали под шлею, мне становилось почти так же скверно, как от мундштука. Мне сильно хотелось взбрыкнуть, сильней, чем когда бы то ни было, но, конечно, я и помыслить не смел о том, чтобы ударить моего любимого хозяина. Постепенно я привык и научился работать так же хорошо, как моя мать.

Здесь непременно следует упомянуть ещё об одном уроке, преподанном мне, который впоследствии оказался чрезвычайно для меня полезен. Хозяин отправил меня на две недели на соседскую ферму, где был большой луг у самой железной дороги. На лугу паслись овцы и коровы, и меня пустили к ним.

Я никогда не забуду первый поезд, увиденный мной. Я спокойно пасся около плетня, которым луг был отгорожен от железнодорожной колеи, когда издалека донёсся непонятный звук. Я даже не успел понять, откуда он доносится, как прямо на меня понеслось нечто длинное, чёрное, пыхтящее, громыхающее, изрыгающее клубы дыма. Понеслось и пронеслось, прежде чем я успел перевести дух. Я бросился прочь и ускакал на самый дальний конец луга, где долго стоял, всхрапывая от изумления и испуга.

За день мимо луга прошло несколько поездов, одни шли очень быстро, другие замедляли ход, а потом вообще останавливались на станции неподалёку, иной раз издавая жуткие крики и стоны, прежде чем замереть. Поезда меня страшно пугали, но коровы продолжали спокойно щипать траву, даже ухом не ведя в сторону чёрной, оглушительно громыхающей и лязгающей громадины.

В первые дни я от страха просто не мог есть, но когда понял, что ужасная зверюга никогда не забирается на луг и не причиняет мне вреда, я перестал обращать внимание на поезда и стал относиться к ним с тем же безразличием, что овцы и коровы.

Мне приходилось в жизни видеть множество лошадей, которые в страхе шарахались от вида или грохота поезда, я же сам, благодаря предусмотрительности моего доброго хозяина чувствую себя на железнодорожной станции столь же спокойно, как и в собственном стойле.

Так и до́лжно обучать хороших коней.

Хозяин часто ставил меня в парную упряжку с моей матерью, которая обладала ровными аллюрами и лучше, чем посторонняя лошадь, могла приучить меня ходить так же.

Мать объясняла мне, что чем послушней я буду, тем лучше будут ко мне относиться, что самое мудрое – всегда стараться исполнять хозяйскую волю.

– Однако, – добавляла она, – люди бывают разные. Попадаются добрые и заботливые, как наш хозяин, которому всякая лошадь за честь почтёт служить, но встречаются и люди настолько плохие и жестокие, что им не следовало бы никогда держать у себя лошадей или собак. На свете немало и попросту глупых людей: они тщеславны, невежественны и легкомысленны, никогда не дают себе труда задуматься над тем, что творят, а потому губят лошадей, сами того не желая. Я надеюсь, что ты окажешься в хороших руках, но ведь лошадь не может знать, кто её купит, кто станет на ней ездить, здесь всё решает случай. Однако как бы ни сложилась жизнь, служи честно и береги своё доброе имя.

Глава IV

Биртуик-парк

Меня поставили в отдельное стойло, каждый день мыли и тёрли, пока я не начинал блестеть, как вороново крыло. В начале мая за мной приехали от мистера Гордона.

Прощаясь, мой хозяин напутствовал меня:

– Всего хорошего, Черныш, будь добрым конём и служи верно!

Я не мог выговорить слова прощания, поэтому ткнулся мордой в его руку. Он ласково потрепал меня.

Так я расстался с домом, где прошло моё детство.

Теперь мне предстоит описать имение мистера Гордона, которое стало моим новым домом, где я прожил несколько лет.

Имение мистера Гордона, Биртуик-парк, располагалось за околицей деревни Биртуик. В парк въезжали через большие кованые ворота, у которых стоял домик привратника и откуда гладко вымощенная и обсаженная старыми деревьями аллея вела ко вторым воротам и второму домику, а уж за ними начинался сад, окружавший хозяйский дом. За домом был домашний паддок, конюшни и огороды. Конюшни могли вместить в себя много лошадей и несколько экипажей, однако мне достаточно будет рассказать о конюшне, куда меня поместили. Она была весьма просторна, с четырьмя хорошими стойлами, с большим окном во двор, которое давало много света и воздуха.

Самым поместительным было первое от входа стойло, отделённое деревянными воротами от других, тоже хороших, но поменьше, снабжённое удобными яслями для сена и кормушкой для кукурузы. Это стойло называлось свободным, потому что лошадь в нём оставляли без привязи и она была свободной в движениях. Жить в условиях свободы очень приятно.

Конюх привёл меня в это превосходное стойло, чистое, свежее, отлично проветренное. Лучшего помещения у меня ещё в жизни не было, к тому же перегородки между стойлами были невысоки, а сквозь металлические прутья, составлявшие верхнюю часть перегородок, я мог прекрасно видеть, что происходит вокруг.

Конюх задал мне отборного овса, потрепал по холке, сказал несколько ласковых слов и ушёл.

Поевши, я стал осматриваться. В соседнем стойле стоял толстенький старый серый пони с очень пышной гривой и хвостом, красивой головой и славно вздёрнутым носом. Я просунул морду между прутьев и вступил с ним в разговор.

– Добрый день, – начал я, – как тебя зовут?

Повернув ко мне голову, насколько позволял недоуздок, пони с готовностью ответил:

– Добрый день! Меня зовут Весёлое Копытце. Я очень красивый пони, катаю верхом юных леди, а иногда и хозяйку вывожу в колясочке. Все они чрезвычайно высокого мнения обо мне, да и Джеймс тоже. Ты теперь будешь постоянно жить по соседству со мной?

– Да, – ответил я.

– Ну что же, – сказал Весёлое Копытце, – но надеюсь, что у тебя добрый нрав. Мне совершенно не нравится иметь соседями лошадей, которые кусаются.

Тут над перегородкой показалась ещё одна лошадиная голова: уши прижаты, а глаз сердито косит в мою сторону. Голова на красивой длинной шее принадлежала высокой каурой кобылке, которая глянула на меня и сказала:

– Так вот кто выдворил меня из стойла! Довольно странно для молоденького жеребёнка: явиться и выставить леди из её собственного помещения.

– Прошу прощения, – ответил я, – но я никого не выдворял! Меня поставил в это стойло тот человек, что привёз в имение, я здесь совершенно ни при чём. К тому же мне четыре года, так что я отнюдь не жеребёнок, а взрослый конь. У себя дома я никогда не вступал в пререкания с конями или кобылами, и мне хотелось бы здесь тоже установить добрые отношения со всеми.

– Ну посмотрим! – фыркнула она. – Я, конечно, не стану вступать в пререкания с подростками!

Я счёл за благо промолчать.

После обеда, когда нас выпустили во двор, Весёлое Копытце рассказал мне о нашей соседке.

– Дело в том, – объяснил он, – что у Джинджер есть дурная привычка: она оскаливает зубы и может укусить. Когда она жила в твоём теперешнем стойле, она постоянно грозилась, а однажды до крови укусила за руку Джеймса! Мисс Флора и мисс Джесси, которые очень любят меня, после этого случая стали бояться заходить в конюшню. Раньше они приносили мне вкусное угощение: иногда принесут морковку, иногда яблоко или хлеба кусок. Однако, когда Джинджер перевели в свободное стойло, они перестали навещать меня, а мне их так недостаёт! Я надеюсь, теперь мисс Флора и мисс Джесси снова придут, раз ты не кусаешься и не лягаешься!

Я заверил пони, что, кроме травы, кукурузы, овса или сена, ничего в зубы не беру и не могу понять, какое удовольствие получает Джинджер, кусаясь.

– Не думаю, что она ради удовольствия проделывает такие вещи, – возразил Весёлое Копытце. – Это дурная привычка. Видишь ли, она говорит, что к ней никто никогда не подходил с добром, так отчего бы и ей кого-то не укусить? Привычка, конечно, отвратительная, но если правда всё то, что она рассказывает, то с ней очень плохо обращались, прежде чем она попала к нам, сюда. Джон всячески старается сделать ей приятное, Джеймс из кожи вон лезет, чтобы угодить ей, наш хозяин без крайней надобности никогда не пользуется хлыстом, поэтому я думаю, что постепенно Джинджер подобреет.

Весёлое Копытце посмотрел на меня умудрёнными жизнью глазами.

– Мне уже двенадцать лет, – продолжил он, – я многое перевидал на своём веку, и, поверь мне, во всей стране не найдётся лучшего места для лошади, чем в этом имении. Джон – превосходный конюх, он уже четырнадцать лет здесь работает, а Джеймс – добрый, славный мальчик, так что в том, что Джинджер перевели в другое стойло, виновата только она сама.

Глава V

Доброе начало

Кучера звали Джон Мэнли, у него была жена и маленький ребёнок, семья жила в кучерском домике неподалёку от конюшен. На другое утро после моего прибытия Джон вывел меня во двор, где долго мыл и тёр щёткой, пока я весь не заблестел. Я было собрался обратно в стойло, но тут пришёл посмотреть на меня мистер Гордон. Он явно остался доволен моим видом и сказал:

– Я хотел сегодня утром сам попробовать нового коня, но не смогу из-за дел. Почему бы вам, Джон, не заняться им после завтрака: поезжайте через луг до Хэйвуда, а обратно берегом мимо водяной мельницы. Это даст вам возможность посмотреть его в разных аллюрах.

– Хорошо, сэр, – ответил Джон.

После завтрака он пришёл с уздечкой в руках. Взнуздывал он меня не торопясь, тщательно подгоняя её к моей голове, проверяя, достаточно ли мне удобно. Затем он вынес седло, которое оказалось слишком узким для моей спины, что Джон сразу же заметил, сходил за другим седлом: оно пришлось мне впору.

Вначале он пустил меня шагом, потом рысью, потом лёгким галопом, а когда мы выехали на луг, он слегка дотронулся до меня хлыстом, и я пошёл полным галопом.

– Ого, мой мальчик, – сказал Джон, натягивая поводья, – ты, думается мне, с радостью поскачешь за гончими!

На обратном пути мы встретили в парке мистера Гордона и его супругу.

– Ну что, Джон? – спросил хозяин. – Что вы о нём думаете?

– Первоклассный конь, сэр, – доложил Джон. – На ногу лёгок, как олень, отличная резвость и при этом слушается малейшего движения поводьев. На выезде с луга нам попалась навстречу подвода, сэр, знаете, одна из тех подвод, на которые что только не наваливают: и корзины, и узлы, и бог знает что ещё. Вы же понимаете, сэр, лошади при таких встречах часто нервничают, но наш только посмотрел на подводу и спокойненько пошёл своей дорогой. А возле Хэйвуда охотились на кроликов, и совсем близко раздался выстрел. Конь задержался, посмотрел и пошёл себе дальше, ни вправо не шарахнулся, ни влево! Я только крепко держал поводья и не торопил его. Его, видать, жеребёнком не запугивали и обращались с ним хорошо.

– Прекрасно! – мистер Гордон был доволен услышанным. – А завтра я сам на нём поеду.

На следующий день меня подвели к хозяину. Памятуя добрые советы моей матери и прежнего хозяина, я старался делать всё именно так, как желал мистер Гордон. Я обнаружил, что он отличный наездник, хорошо чувствует коня и очень считается с ним.

Когда мы возвратились домой, хозяйка ожидала на крыльце.

– Ну что, дорогой? – спросила она. – Как тебе понравилась новая лошадь?

– Я совершенно согласен с оценкой Джона. Более приятного коня вообразить невозможно! Но как мы станем его звать?

– Может быть, назовем его Эбен? Он мастью напоминает чёрное эбеновое дерево.

– Да нет, мне не нравится это имя.

– А Воронок? Помнишь, так звали старого коня твоего дядюшки!

– Но он куда красивей, чем даже в молодости был дядин Воронок!

– Ты прав, – согласилась хозяйка, – он очень красив, у него такая милая, добрая морда, такие прекрасные и умные глаза… Не назвать ли нам его Чёрный Красавчик?

– Чёрный Красавчик? Очень хорошее имя! Мне очень нравится! Так и будем его звать.

Так меня и звали.

В конюшне Джон радостно сообщил Джеймсу, что хозяин с хозяйкой подобрали мне хорошее имя, настоящее английское имя, которое имеет смысл, не то что разные там Маранго, Пегас или Абдулла!

Оба посмеялись, и Джеймс сказал:

– Если бы не страшные воспоминания, я бы назвал его Роб-Рой. В жизни не видел, чтобы кони настолько походили один на другого!

– Ничего удивительного, – ответил Джон. – Разве ты не знаешь, что они оба от Герцогини, старой кобылы фермера Грея?

Я впервые услышал об этом: значит, несчастный Роб-Рой, который погиб во время охоты, приходился мне братом! Только теперь я понял, отчего моя мать так тяжело переживала гибель Роб-Роя. Хотя вообще у лошадей не существует семейных уз; во всяком случае, будучи проданы, лошади уже не узнают друг друга.

Джон явно гордился мной. Он расчёсывал мою гриву и хвост до тех пор, пока они не обретали шелковистость женских волос. Он подолгу беседовал со мной. Конечно, я не в силах был понять все его слова, но я учился всё лучше понимать смысл того, что Джон говорил и что хотел бы от меня. Я сильно привязался к Джону, он был всегда так добр и ласков со мной, он будто понимал лошадиные чувства; когда он меня чистил, он знал, в каком месте может быть больно, а в каком щекотно. Оттирая мне голову щёткой, он с такой осторожностью старался не задеть глаза, точно они были его собственные, и никогда, никогда не причинял мне неудобств.

Конюшенный мальчик Джеймс Ховард был столь же внимателен и по-своему приятен, и я пришёл к заключению, что мне повезло. На конюшне помогал ещё один человек, однако к нам с Джинджер он не имел касательства.

Через несколько дней меня запрягли вместе с Джинджер. Я немного тревожился, не зная, как мы с ней поладим, но она прекрасно повела себя, если не считать того, что, увидев меня, сначала прижала уши.

Джинджер не отлынивала, она честно тянула, так что лучшей пары в упряжке, чем она, я себе и пожелать не мог. Когда мы приблизились ко взгорку, Джинджер не только не сбавила шаг, но влегла в хомут и потянула что было сил. У нас с ней был одинаковый кураж, так что Джону приходилось чаще натягивать вожжи, чем погонять нас, кнутом же ему просто не было нужды пользоваться. Выяснилось также, что у нас с Джинджер похожие аллюры, и мне было легко и приятно бежать рысью в ногу с ней. И хозяину, и Джону нравилось, что мы идём в ногу ровной рысью.

После двух-трёх выездов в парной упряжке мы с Джинджер нашли общий язык и даже сдружились, что меня радовало, ибо теперь я чувствовал себя совсем дома.

Что же до Весёлого Копытца, то с ним я подружился ещё раньше. Маленький пони, весёлый, жизнерадостный и добродушный, был всеобщим любимцем; больше всех его любили мисс Флора и мисс Джесси, которые катались на нём по двору и саду, затевая игры с ним и с собачонкой Фриски.

У нашего хозяина были ещё две лошади, но их держали в другой конюшне: пегий Судья, который ходил под седлом и возил грузовую повозку, и старый гнедой по имени Сэр Оливер, который уже не работал, но хозяин очень любил его и выпускал бегать по парку. Сэр Оливер иногда развозил по имению небольшие грузы или катал одну из девочек, когда отец брал их с собой на верховые прогулки: Сэр Оливер был смирным конём, ему, как и Весёлому Копытцу, можно было доверить ребёнка.

Судья был конём сильным, хорошего сложения и доброго нрава, мы с ним иной раз останавливались поболтать во дворе, но, естественно, между нами не могла возникнуть такая близость, как с Джинджер, стоявшей в соседнем стойле.

Глава VI

Воля

Мне очень счастливо жилось на новом месте, и если я признаюсь, что тосковал по одной вещи, то из этого не следует делать вывод, будто я не всем был доволен: со мной все хорошо обращались, мне отвели превосходное стойло, где было много света и воздуха, меня отлично кормили. Чего же мне оставалось ещё желать? Конечно, приволья. Я прожил на воле первые три с половиной года жизни, а теперь потянулись недели, месяцы и, скорее всего, потянутся целые годы, которые я буду проводить, стоя в стойле, покидая его, только когда понадоблюсь, да и тогда я должен буду вести себя смирно и послушно, как старая лошадь, отработавшая уже двадцать лет. Весь в сбруе, с мундштуком во рту, с шорами на глазах. Нет, я не ропщу, я знаю, что таков порядок вещей. Я просто хочу сказать, что молодому коню, полному сил и азарта, привыкшему к приволью лугов и полей, где можно задрать голову, откинуть хвост и помчаться во весь опор куда глаза глядят, вернуться, снова поскакать, фыркнув что-то на ходу приятелям, – трудно такому коню привыкнуть к мысли о том, что он больше никогда не будет волен делать что захочется.

В иные дни, когда я застаивался, жизненная энергия до такой степени переполняла меня, что во время выездки Джону приходилось утихомиривать мой пыл. Я же нипочём не мог сдержаться: приплясывал, взбрыкивал, неожиданно срывался в галоп, не давая Джону ни минуты покоя, в особенности поначалу, однако он оставался неизменно спокоен и терпелив.

– Потише, мальчик, потише, – говорил он мне. – Сейчас хорошенько разомнёмся – и ты успокоишься!

Едва мы оказывались за деревенской околицей, Джон давал мне несколько миль хорошей рыси, и в конюшню я возвращался бодрый, но «без нервов», как называл Джон моё возбуждённое состояние. Норовистых лошадей, когда они, застоявшись, начинают играть, иные конюхи наказывают, но наш Джон так никогда не поступал, понимая, что причина в избытке сил и энергии. Джон умел сдержать меня тоном своего голоса или лёгким натягиванием поводьев. Я всегда понимал по его голосу, когда он серьёзен и решительно требует от меня повиновения, это действовало сильнее всего, потому что я очень любил его.

Надо сказать, что время от времени мы получали несколько часов свободы: обыкновенно это бывало по воскресеньям, в погожие летние дни. Церковь была совсем близко, а потому по воскресеньям экипажи не закладывали и мы, лошади, были свободны.

Что за радость это бывала: выбежать на волю в сад или порезвиться на домашнем паддоке. Прохладная трава мягко стлалась под ноги, воздух благоухал запахами лета, мы были вольны делать что в голову придёт: носиться или лежать, кататься по траве или щипать её. Можно было и поговорить всласть, собравшись в тени огромного каштана.

Глава VII

Джинджер

Однажды мы с Джинджер оказались наедине под каштаном, и между нами завязался откровенный разговор. Его начала Джинджер с расспросов о моём детстве и о том, как меня обучали. Я отвечал.

Выслушав меня, Джинджер заметила:

– Возможно, если бы и меня обучали лаской, я тоже выросла бы доброй и послушной лошадью, однако я не думаю, что смогу перемениться теперь.

– Да отчего же? – удивился я.

– Оттого что вся моя жизнь сложилась по-другому, – сказала Джинджер. – Никто никогда не проявлял доброту ко мне, ни люди, ни лошади, и я тоже не старалась никому понравиться и никого не любила. Когда меня отлучили от матери, я попала в табун, где было множество жеребят, однако они не выказывали желания подружиться со мной. У меня не было друзей. В отличие от тебя у меня не было заботливого хозяина. Никто обо мне не заботился, не говорил ласковые слова, не угощал вкусными вещами. Человек, который присматривал за жеребятами, ни разу не нашёл для меня доброго слова. Не могу обвинить его в том, что он обижал лошадей, нет, он просто не испытывал к нам особых чувств: сыты, здоровы, укрыты от непогоды – чего же ещё? Через луг, где мы паслись, вела тропинка, по которой бегали мальчишки и швырялись в жеребят камнями. Жеребята скакали, уворачиваясь от камней, а мальчишки радовались. В меня они ни разу не попали, но другому жеребёнку угодили камнем прямо в морду, у него, наверное, шрам остался на всю жизнь. Мальчишки просто проказничали, но мы приходили в бешенство от их выходок и твёрдо усвоили, что мальчишки – наши враги.

Конечно, нам всё равно хорошо жилось, пока мы бегали на воле, носились по лугам, до изнеможения гонялись друг за дружкой, а потом отдыхали, стоя под тенистыми деревьями. Однако наступило время объезжать нас, которое для меня стало плохим временем. Несколько человек пытались меня поймать, ловили долго, когда же я была окружена и загнана в угол, один из них ухватил меня за чёлку, другой с такой силой зажал мне ноздри, что я едва могла дышать. Ещё один человек, крепко держа меня за нижнюю челюсть, раскрыл мне рот и насильно запихнул в зубы кусок железа, а затем надел узду. Потом один поволок за узду, а второй сзади нещадно нахлёстывал меня кнутом. Так я впервые познала, что такое человеческая доброта. Это было насилие, мне не дали возможности постараться понять, что от меня требуется. Породистые лошади очень норовисты, и я не сомневаюсь, что доставила им немало хлопот, но мне было чрезвычайно трудно сменить привольную жизнь на тесноту стойла, в котором я вынуждена была проводить все мои дни, и я металась, тосковала, пыталась вырваться на волю. Ты рассказывал, что и тебе было нелегко привыкнуть к несвободе, несмотря на ласковые уговоры доброго хозяина, а у меня ничего подобного никогда и не бывало.

Был, правда, один человек, старик-хозяин по имени мистер Райдер, который, мне казалось, мог бы быстро объездить меня, так как ему я бы охотно подчинилась, однако он уже не занимался объездкой, поручив эту часть работы сыну и опытному конюху, сам же изредка появлялся посмотреть, как идут у них дела.

Сына мистера Райдера звали Самсон, он был рослый, сильный, смелый и любил хвастаться тем, что не видел лошади, которая могла бы выбросить его из седла. У Самсона совершенно отсутствовала отцовская мягкость, он действовал исключительно твёрдостью: твёрдый голос, твёрдый глаз, твёрдая рука. Я с самого начала почувствовала, что Самсон вознамерился сломить мой дух и сделать из меня смирное, забитое, покорное животное. Смирное животное! Самсон ни о чём другом и не помышлял!

Джинджер даже ударила копытом, настолько её рассердило воспоминание о грубости Самсона.

– Если я не исполняла мгновенно его приказания, он выходил из себя и начинал кругами гонять меня на корде, пока я совершенно не выбивалась из сил. Самсон любил выпить, и я отлично знала, что чем больше он выпьет, тем хуже мне придётся. Однажды он совсем загонял меня; измученная, несчастная и злая, легла я на траву: жизнь представлялась мне беспросветной. На другое утро он явился совсем рано и снова принялся гонять меня кругами. Я и часа после этого не передохнула, как Самсон снова пришёл с седлом, уздечкой и каким-то новым мундштуком. Я и сама не знаю, как случилось то, что произошло потом: едва успел он сесть в седло и вывести меня на площадку, как я чем-то вызвала его неудовольствие и он с силой хлестнул меня кнутом. Новый мундштук причинял мне непереносимую боль, я неожиданно взбрыкнула задними ногами, чем привела Самсона в неистовую ярость, и он принялся избивать меня. Тут во мне взыграло: я стала брыкаться, взлягивая то передними, то задними ногами, как никогда в жизни ещё не делала. Самсон сражался со мной, он долго удерживался в седле, истязая меня кнутом и шпорами, но кровь моя кипела, я должна была во что бы то ни стало сбросить его на землю! Наконец наша яростная схватка закончилась: я сбросила его назад. Я слышала, как он тяжело ударился о землю, но, не оглядываясь, понеслась галопом на другой конец поля. Оттуда я наблюдала за тем, как Самсон с трудом поднимается на ноги и, хромая, уходит в конюшню. Я стояла под дубом в настороженном ожидании, но никто не появлялся, никто не пытался ловить меня.

Шло время, солнце припекало всё сильнее, вокруг меня роились мухи, садясь на мои окровавленные шпорами бока. Я с самого утра не ела и сильно проголодалась, но на этом вытоптанном поле травы не хватило бы и гусю. Мне хотелось прилечь и отдохнуть, но я была туго засёдлана, к тому же я умирала от жажды, а вокруг не было ни капли воды. День проходил, солнце уже клонилось к горизонту. Я видела, как загоняют других лошадей, и знала, что их ожидают полные кормушки. Наконец, когда солнце совсем закатилось, из конюшни показался старый хозяин, неся в руках лукошко. Мистер Райдер был приятным стариком с совершенно белыми волосами, а голос у него был такой, что я могла бы его различить среди тысячи других. Голос не был ни высок, ни низок, но очень звучен, слова он выговаривал ясно и ласково, когда же мистер Райдер отдавал распоряжения, его голос приобретал решительность и властность, которые и лошадям, и людям внушали необходимость повиноваться.

Мистер Райдер без поспешности приблизился ко мне и, потряхивая овсом в лукошке, мягко и спокойно заговорил: «Пойдём, моя девочка, ну пойдём же, пойдём!»

Я не двинулась с места и позволила ему подойти ко мне, он протянул лукошко с овсом, я принялась есть, не испытывая ни малейшего страха, все мои страхи исчезли при первых же звуках его голоса. Пока я ела, он стоял рядом, похлопывая и поглаживая меня; заметив же на моих боках запёкшуюся кровь, пришёл в сильное негодование. «Ах ты, моя бедная, – приговаривал он, – с тобой плохо обошлись, очень плохо обошлись с тобой!»

Потом он осторожно взялся за повод и повёл меня в конюшню. У дверей конюшни стоял Самсон. Завидев его, я прижала уши и ощерила зубы. «Отойди в сторону, – сказал хозяин, – и держись подальше! Кобылке и так досталось от тебя сегодня». Самсон проворчал что-то насчёт злобной твари. «Запомни, – сказал ему отец, – человеку с дурным характером никогда не вырастить добрую лошадь. Ты ещё плохо знаешь своё дело, Самсон».

Хозяин сам поставил меня в стойло, собственноручно снял седло и уздечку и привязал меня. Он распорядился принести ведро тёплой воды и губку и, приказав конюху держать ведро, долго и осторожно очищал мои бока от запёкшейся крови. Его руки двигались так бережно, как будто они ощущали мою боль. «Спокойно, моя прелесть, спокойно», – убеждал меня он, и мне становилось легче от его голоса.

Тёплая вода тоже облегчала боль. Углы моего рта были так изодраны мундштуком, что я не могла есть сено: стебельки царапали. Хозяин внимательно осмотрел мои губы, покачал головой и велел конюху принести кашу из отрубей, добавив туда и муки. Как же это было вкусно!

Хозяин стоял возле меня, пока я не доела весь корм, изредка потрёпывая меня по холке и разговаривая с конюхом. Хозяин говорил: «Если породистую, норовистую кобылку не обучать без насилия, она так и не станет хорошей лошадью».

После этой истории хозяин часто навещал меня, а когда мой рот зажил, поручил моё дальнейшее обучение другому объездчику, которого звали Джоб. Джоб был со мною ровен и внимателен, и я быстро научилась всему необходимому.

Глава VIII

Продолжение рассказа Джинджер

В другой раз, когда меня и Джинджер опять вывели вместе в паддок, она продолжила свой рассказ:

– После того как я была объезжена, меня продали барышнику, который подыскивал пару к другой каурой лошади. Мы с ней проходили некоторое время в парной упряжке, затем вдвоём были проданы одному щеголеватому джентльмену и отосланы в Лондон.

У барышника я впервые узнала, что такое мартингал, и больше всего на свете возненавидела этот ремень, который прикрепляют к особому мундштуку и под брюхом протягивают к подпруге, чтобы голова у лошади была постоянно задрана вверх! В Лондоне наш кучер и наш хозяин видели шик выезда в том, чтобы лошади бежали с высоко вскинутыми головами, поэтому мартингал затягивался нестерпимо туго. Мы часто выезжали в парк и прочие фешенебельные места. Тебя никогда не запрягали с этим ремнём, и ты не можешь себе представить, что это значит, но поверь моим словам: это ужасная вещь!

Мне нравится закидывать голову и высоко нести её, в этом отношении я ничуть не уступаю другим лошадям, но вообрази, как бы ты себя чувствовал, если бы, закинув голову, был принуждён часами удерживать её в этом положении, имея возможность только вздёргивать её ещё выше до тех пор, пока шея не заболит так, что не будет сил терпеть! Мало того, у тебя во рту ещё и дополнительный мундштук; мне достался очень острый, царапавший язык, так что, когда я грызла мундштук и натягивала удила, кровь окрашивала пену в розовый цвет. Труднее всего было дожидаться хозяйку после бала или иного увеселения: если я от нетерпения переступала ногами или била копытом, меня тут же стегали кнутом. От одного этого можно было сойти с ума.

– А что же хозяин, совсем не проявлял заботу о тебе?

– Нет, – ответила Джинджер, – он заботился лишь о том, чтобы иметь щёгольской выезд, как это там называли. В лошадях же, мне кажется, хозяин мало смыслил и всецело доверял их попечению кучера. А кучер докладывал хозяину, что у меня скверный, весьма раздражительный нрав, что я плохо приучена к ремню-мартингалу, но, видимо, скоро привыкну к нему. Однако тот кучер вряд ли мог приучить лошадь к чему бы то ни было: когда я, измученная и обозлённая, оказывалась наконец в стойле, то, вместо того чтобы успокоить и ободрить добрым словом, он награждал меня бранью, а то и тумаком. Будь кучер обходителен со мной, я бы постаралась притерпеться к ремню. Мне хотелось работать, и я не боялась тяжёлой работы, но необходимость терпеть мучения ради глупой моды выводила меня из себя. Какое право имели люди причинять мне столько страданий? Мало того что во рту постоянно саднило и сильно болела шея, начались и боли в груди оттого, что мне было трудно дышать с запрокинутой головой. Я не сомневаюсь, что сорвала бы себе дыхание, останься я надолго у того хозяина. Я становилась всё более раздражительной и капризной, я ничего не могла с собой поделать, я стала обнажать зубы и дыбиться, когда приходили запрягать меня, за что мне доставалось от кучера. Однажды, когда меня уже запрягли в коляску и затягивали мартингал невыносимо туго, я не выдержала и начала брыкаться изо всех сил. Мне удалось высвободиться, изорвав сбрую, но я понимала, что на этом месте мне больше не жить.

Меня отослали продавать на конский аукцион. О моих дурных привычках ничего не было сказано, а красивая внешность и отличные аллюры сделали своё дело: скоро отыскался покупатель. Я попала в руки следующего барышника, который испробовал меня в различной упряжи, с разными мундштуками, и довольно быстро понял, с чем именно я не могу смириться. Поняв, он стал запрягать меня без этого гадкого ремня, я вскорости пришла в себя и в качестве лошади добронравной и спокойной была продана владельцу деревенского имения.

Мне хорошо жилось в этом имении, пока не ушёл с работы старый конюх. На его место наняли другого, а тот оказался человеком вспыльчивым и скорым на расправу. Новый конюх напомнил мне Самсона: он тоже разговаривал грубым и раздражённым тоном, стоило мне не посторониться в стойле или хоть на миг замешкаться после его окрика, он бил меня по подколенкам метлой, вилами или чем под руку попадёт. Грубость проявлялась во всём, и за это я его возненавидела. Он пытался застращать меня, но я была чересчур своенравна и не поддавалась, а когда он однажды разозлил меня сильнее обычного, я его укусила. Это, конечно, привело его в бешенство, и он отхлестал меня кнутом по голове.

После такого он больше не решался заходить ко мне в стойло, отлично зная, что мои зубы и копыта всегда наготове. С хозяином я вела себя смирно, но он, разумеется, поверил наветам конюха и решил продать меня. Слухи об этом дошли до того же барышника, который заявил, что знает, кому меня предложить. «Жалко ведь, – сказал барышник, – такая отличная лошадь пропадает только потому, что никак не попадёт в хорошие руки».

Так я очутилась здесь – незадолго до твоего появления, успев утвердиться во мнении, что люди – мои естественные враги, от которых я должна обороняться. Не спорю, здесь совершенно другая обстановка, но кто знает, долго ли это продлится? Мне бы очень хотелось видеть жизнь, какой видишь её ты, но мой жизненный опыт научил меня другому.

– Всё равно было бы ужасно, если бы ты вдруг укусила или лягнула Джона или Джеймса, – сказал ей я.

– Я и не собираюсь их трогать до тех пор, пока они хорошо относятся ко мне! – возразила Джинджер. – Правда, я один раз довольно сильно кусанула Джеймса, но тогда Джон ему посоветовал: попробуй подойти к ней с лаской. И против всех моих ожиданий Джеймс не наказал меня, а пришёл с перевязанной рукой, угостил болтушкой и погладил. С тех пор я ни разу не показала ему зубы и не собираюсь!

Мне было жаль Джинджер, но в те времена я ещё мало знал жизнь, поэтому думал, что, скорее всего, она сама во многом виновата.

Недели шли за неделями, и я наблюдал, как Джинджер становится всё мягче и покладистее, видел, что она постепенно избавляется от привычки с вызовом и настороженностью смотреть на всякого, кто к ней приблизится.

Как-то раз Джеймс заметил:

– Похоже, наша кобылка начинает привязываться ко мне. Она так заржала, когда сегодня утром я почесал ей лоб!

– Вот так-то, мой мальчик! – отозвался Джон. – Это всё биртуикские пилюли! Она у нас скоро будет такой же дружелюбной, как Чёрный Красавчик. Ей же, бедняге, кроме ласки, ничего и не надо!

Хозяин тоже отметил перемену в Джинджер. Как-то выйдя из коляски, он, по своему обыкновению, подошёл к лошадям и провёл рукой по красивой шее Джинджер.

– Ну что, красавица, – спросил он, – как тебе теперь живётся? Ты выглядишь куда более довольной, чем когда только появилась у нас!

Джинджер дружелюбно и доверчиво ткнулась в него носом, а он потрепал её.

– Привели мы её в себя, Джон, – улыбнулся хозяин.

– Она стала гораздо лучше, сэр, просто не узнать, а всё наши биртуикские пилюли! – Джон улыбнулся в ответ.

Это была любимая шутка Джона: он утверждал, что регулярный приём биртуикских пилюль приводит в себя самую обозлённую лошадь. Пилюли, по словам Джона, составляются следующим образом: берётся по фунту терпеливости, снисходительности, твёрдости и ласки, всё это замешивается на пинте здравого смысла и каждый день даётся лошади.

Глава IX

Весёлое Копытце

У викария, мистера Блумфилда, была большая семья, и его сыновья и дочери иногда приходили поиграть с мисс Флорой и мисс Джесси. Одна из девочек викария была ровесницей мисс Джесси, двое мальчиков были немного постарше, остальные же были совсем малыши. С их приходом Весёлому Копытцу добавлялось работы: детям больше всего нравилось катание на пони по двору и саду, а кататься они могли часами.

Как-то после обеда Весёлое Копытце очень уж долго катал детвору, когда же Джеймс привёл его в конюшню и стал привязывать, то сказал:

– Смотри мне! Твои шалости могут обернуться неприятностями для нас!

– В чём дело, Весёлое Копытце? – поинтересовался я.

– Пустое, – ответил он, поматывая головой, – я всего лишь преподал детям маленький урок. Не могут понять, когда с них хватит, и не желают понять, когда хватит с меня! Вот мне и пришлось сбросить одного на землю – это единственное, что они способны понять!

– Как? – поразился я. – Ты сбросил детей на землю? Право же, не думал, что ты способен на подобный поступок! Кого же ты сбросил, мисс Джесси или мисс Флору?

Весёлое Копытце глянул на меня с большой обидой:

– Разумеется, не их! Да я бы этого не сделал даже за отборнейший овёс, за лучший овёс, какой только доставляют на конюшню! Боже мой, я не менее бережно обращаюсь с детьми, чем их родители, а мисс Джесси и мисс Флору я обучаю верховой езде. Стоит мне почувствовать, что ребёнок побаивается, что ребёнок неуверенно сидит в седле, я сразу перехожу на тихий и ровный шаг, как кошка двигаюсь, когда она подкрадывается к птичке. Ребёнок успокоится – я прибавляю ходу: я хочу понемногу приучать детей ездить верхом. Так что не трудись читать мне нравоучения: лучше меня нет друга и учителя верховой езды. Не мисс Джесси и не мисс Флора, а мальчишки рассердили меня. Ах эти мальчишки! – Весёлое Копытце огорчённо потряс гривой. – Это особый народ, мальчишки! Их следовало бы объезжать, как жеребят, показывая, что да как. Видишь ли, я больше двух часов поочерёдно катал других детей, потом мальчики заявили, что настал их черёд, и я отнюдь не возражал. Они попеременно садились в седло и скакали галопом по полям и саду. Длилось это около часа. Оба вырезали себе по ореховому пруту и нешуточно нахлёстывали меня этими самодельными кнутиками, но я понимал, что они играют, и до поры до времени терпел. Однако потом я стал раз за разом останавливаться, желая дать им понять, что уже хватит. Ты, наверное, знаешь: мальчишкам кажется, будто конь способен работать без конца, как машина, как паровоз или молотилка. Им и в голову не приходит, что пони не железный, что он устаёт. Мальчишка, который вовсю погонял меня, явно не понимал этого, так что я просто поднялся на задних ногах, и он свалился: я его, можно сказать, опустил на траву. Он снова забрался в седло – я снова его сбросил. Тогда в седло забрался второй, но едва он успел ударить меня прутом, как тут же оказался на земле. Это продолжалось до тех пор, пока мальчики не уразумели, что к чему. Когда они поняли – всё закончилось. Они неплохие дети и не собирались проявлять ко мне жестокость, я тоже не хотел их обидеть, но они нуждались в уроке. Когда мальчики привели меня к Джеймсу и рассказали о моём поведении, он рассердился, увидев, какие большие прутья они себе вырезали. Джеймс им сказал, что такими палками пользуются только свинопасы и цыгане, но никак не юные джентльмены!

– Будь я на твоём месте, я бы лягнула этих мальчишек по разику, и они бы вмиг набрались ума! – вмешалась Джинджер.

– Пожалуй, ты бы именно так и поступила, – ответил Весёлое Копытце, – но я не настолько глуп, прошу прощения. Я не хотел бы рассердить нашего хозяина или сконфузить Джеймса. К тому же я отвечаю за детей, пока они в седле, я бы даже сказал, что считаю их под своей опекой, я своими ушами слышал, как хозяин недавно говорил миссис Блумфилд: «Дорогая мадам, вам незачем беспокоиться о детях, мой старый пони будет столь же неусыпно следить за ними, как мы с вами. Весёлое Копытце такой добрый и надёжный пони, что, поверьте мне, я ни за какие деньги его бы не продал!»

Весёлое Копытце обвёл нас взглядом и продолжил:

– Неужели вы думаете, будто я способен повести себя как неблагодарная скотина, забыть, насколько тепло ко мне здесь относились все те пять лет, что я тут живу, пренебречь доверием, которое мне всегда оказывали, и дать волю злобе и ярости из-за того только, что двое неразумных мальчишек плохо обошлись со мной? Нет, нет и нет! Мне жаль тебя, Джинджер, ты никогда не бывала окружена заботой и вниманием, поэтому тебе трудно понять меня! Я же скажу так: в добром доме – добрые кони. Я не хочу огорчать наших людей, я их люблю, да, люблю!

И Весёлое Копытце тихонько пофыркал носом, как делал по утрам, заслышав шаги Джеймса.

– И что сталось бы со мной, если бы я приобрёл привычку лягаться? Меня бы сразу продали, не сказав обо мне доброго слова. Значит, я мог бы попасть к подручному мясника, который не давал бы мне и минуты продыху. Или в курортное заведение, где пони могут до смерти замучить работой, а интересуются только тем, насколько быстро можно его гонять. Или оказался бы в положении тех бедных пони, которых я не раз видел на прежней работе: взгромоздятся на маленькую тележку трое-четверо плотных мужчин, решивших гульнуть в воскресный денёк, и нахлёстывают пони, пока тот с ног не свалится. Боже упаси меня от такой судьбы!

Глава X

Разговор в саду

Джинджер и я не были обычными рослыми и сильными упряжными лошадьми: в наших жилах текла и кровь породистых скакунов. Ростом мы одинаково подходили как под седло, так и в упряжку. Наш хозяин говаривал, что ему не по душе ни люди, ни лошади, годные на что-то единственное, а поскольку он не намеревался щеголять своим выездом по лондонским паркам, то и лошадей себе подбирал исходя из их активности и полезности.

Для нас же самым большим удовольствием бывали семейные прогулки верхом, когда Джинджер седлали для хозяина, меня – для хозяйки, а для юных леди – Сэра Оливера и Весёлое Копытце. Как весело бывало всем вместе идти рысью или лёгким галопом: нас это приводило в отличнейшее расположение духа. Лучше всех было мне, потому что я всегда возил хозяйку: она была такая лёгонькая, с таким милым голосом, с рукой, едва натягивавшей повод, так что я почти не чувствовал, как мною управляют.

О, если бы люди знали, как радует лошадь лёгкая рука наездника, как бережёт она лошадиный рот и нрав, они бы, конечно, не дёргали вожжи, не натягивали бы их чрезмерно, что они часто делают. Ведь наши рты весьма чувствительны, и если они не загублены дурной или неумелой ездой, если они не огрубели, то лошадь воспринимает малейшее движение руки седока и мгновенно соображает, что от неё требуется. Мой рот не был испорчен, полностью сохранял чувствительность, и я думаю, что именно по этой причине хозяйка отдавала мне предпочтение перед Джинджер, аллюры которой ничуть не уступали моим. Джинджер часто говорила, что завидует мне, и винила за свой загубленный рот грубую объездку и отвратительный мундштук, которым её терзали в Лондоне.

Старый Сэр Оливер возражал ей:

– Будет, будет, тебе не из-за чего расстраиваться! Высокая честь оказана именно тебе, а кобыла, способная с твоей резвостью везти на себе мужчину такого роста и веса, как наш хозяин, не должна ходить с опущенной головой только потому, что леди отдала предпочтение другому коню! Мы, лошади, вообще должны принимать мир, каков он есть, с готовностью и удовлетворением, ценя доброе отношение к себе.

Я часто недоумевал, отчего у Сэра Оливера такой куцый хвост: его длина не превышала шести-семи дюймов, а заканчивался он какой-то странной кисточкой. Во время одной из наших вольных прогулок в саду я решился спросить, какой несчастный случай лишил его хвоста.

Сэр Оливер раздул ноздри и негодующе посмотрел на меня:

– Несчастный случай? Отнюдь нет, это результат акта жестокости, бессмысленного и расчётливого злодейства. Совсем ещё юным конём я был доставлен туда, где вершатся эти злодейские дела. Там меня привязали, скрутив так, что я не мог и шевельнуться, прямо с костью обрубили мой прекрасный длинный хвост и унесли его неведомо куда.

– Какой ужас! – воскликнул я.

– Конечно, ужас! Всё было ужасно: и страшная боль, которая долго мучила меня, и чувство униженности от того, что я лишился лучшего украшения лошади, но самым мучительным оказалось другое – мне стало нечем сгонять мух с боков и с крупа. Все вы, у кого сохранились хвосты, вы, не задумываясь, отмахиваетесь ими от мух; так разве способны вы представить себе муки, которые испытываю я? Мухи садятся на меня, кусаются, а мне их нечем прогнать! Я обречён на страдания до конца моих дней, и не существует способа облегчить их. Слава богу, что люди перестали это делать.

– Но чего ради это делалось раньше? – спросила Джинджер.

– Исключительно ради моды! – Старый конь ударил копытом. – Это считалось модным во времена моей молодости. А что такое мода, вам должно быть известно: в те времена просто невозможно было найти молодую лошадь хороших кровей, которой столь постыдно не обкорнали бы хвост! Как будто сотворивший нас Бог не ведал, что требуется лошади и что делает её красивой!

– Наверное, ради той же моды лошадям запрокидывают головы этими ужасными ремнями-мартингалами со страшными мундштуками, которые истерзали меня в Лондоне, – предположила Джинджер.

– Без сомнения, – подтвердил Сэр Оливер. – На мой взгляд, мода есть одна из наиболее вредных вещей на свете. Взять хотя бы собак и то, что с ними проделывают. Собакам обрубают хвосты, чтобы они выглядели свирепей, подрезают их славные ушки, чтобы, видите ли, остатки стояли торчком. У меня когда-то была близкая приятельница, коричневый терьер по имени Скай, которая была настолько привязана ко мне, что соглашалась спать только в моём стойле, где устроила себе постель под кормушкой и даже родила там пятерых очаровательных щенят. Дорогих, породистых щенков не утопили, и мать так радовалась своим малышам, а когда они раскрыли глазки, начали ползать – это было восхитительное зрелище! Но однажды пришёл человек и унёс щенят; помню, я тогда ещё подумал, что он опасается, как бы они ненароком не попали под мои копыта. Однако, оказалось, дело в другом. К вечеру несчастная Скай в зубах одного за другим принесла обратно свой выводок, но не весёлых и беспечных малышей, какими они были прежде, а окровавленных и жалобно скулящих: им обрубили хвостики и чуть не под корень подрезали мягкие ушки. Как же вылизывала их мать, как она, бедная, страдала! Никогда я это не забуду. Прошло время, щенки поправились и забыли про боль, но они навсегда лишились мягкой части ушей, разумеется, предназначенных природой для защиты чувствительного органа слуха от грязи и повреждений. Почему люди собственным детёнышам не подрезают уши, чтобы сделать их остроухими? Почему не отсекают им кончик носа, чтобы придать свирепый вид? Одно ведь стоит другого. Какое право имеет человек мучить и уродовать божьих тварей?

При всей своей незлобивости Сэр Оливер умел страстно отстаивать свои взгляды, а то, что он говорил, было так ново для меня и так страшно, что я ощутил, как зарождается во мне неприязнь к людям, которой я никогда раньше не испытывал.

Джинджер, естественно, пришла в сильное возбуждение. Вскинув голову, сверкая глазами и раздувая ноздри, она твердила, что люди – скоты и дураки!

– Кто здесь сказал «дураки»? – спросил Весёлое Копытце, не слышавший наших разговоров, так как уходил потереться о ствол старой яблони, откуда только что и возвратился. – Так кто же сказал «дураки»? Мне кажется, это дурное слово!

– Дурные слова существуют для обозначения дурных людей, – ответила Джинджер, после чего изложила Весёлому Копытцу рассказанное Сэром Оливером.

– Всё это правда, – печально подтвердил пони. – Там, где я раньше жил, я много раз видел, что проделывают с собаками, но не станем обсуждать эти вещи здесь. Мы ведь знаем, как неизменно бывают добры к нам наш хозяин, Джон и Джеймс, поэтому несправедливо в этом имении дурно отзываться о людях, это выглядит как неблагодарность. К тому же все мы знаем, что есть на свете и добрые хозяева, и заботливые конюхи, хотя, конечно, наши лучше всех.

Мудрая речь доброго маленького Весёлого Копытца, в правдивости которой мы не сомневались, несколько остудила накал наших страстей, в особенности Сэра Оливера, нежно любившего хозяина. Желая сменить тему, я задал вопрос:

– Не может ли кто объяснить мне, в чём польза шор?

– Никто не может, – коротко ответил Сэр Оливер, – ибо шоры бесполезны.

– Предполагается, – сказал Судья со своей всегдашней рассудительностью, – что шоры не дают лошади испугаться того, от чего она может шарахнуться, понести, что, в свою очередь, может закончиться бедой.

– В таком случае почему шоры не надевают верховым лошадям? В особенности когда их седлают под дамские сёдла? – удивился я.

– Всё по той же причине: такова мода! – ответил он. – Считается, что лошадь может испугаться, если ей попадутся на глаза колёса повозки, которую она тянет, а от испуга лошадь может понести, хотя, разумеется, на городских улицах лошадь видит колёса со всех сторон. Не спорю, возникает очень неприятное ощущение от близости колёс, но мы же не шарахаемся и не мчимся очертя голову: мы приучены ходить в упряжке, мы понимаем, что это такое, а если нам никогда не прикрывали глаза шорами, то у нас и надобность в них не появляется. Встречаются, конечно, и пугливые лошади: как правило, это те, кого сильно напугали в юности, и, возможно, им шоры нужны. Впрочем, я об этом не могу судить, поскольку сам не отношусь к числу пугливых.

Своё мнение высказал и Сэр Оливер.

– Я лично, – сказал он, – считаю, что в ночное время шоры просто опасны. Ведь мы, лошади, видим в темноте куда лучше людей, поэтому, если бы лошади не мешали смотреть по сторонам, можно было бы избежать многих несчастных случаев. Я помню, как однажды поздно вечером, когда было уже совсем темно, с кладбища возвращался катафалк, запряжённый парой лошадей. Возле дома фермера Спэрроу, там, где дорога идёт по самому берегу пруда, катафалк сорвался в воду, обе лошади утонули, а кучер спасся чудом. Конечно, после этого случая опасный участок дороги надёжно огородили и выкрасили ограждение в белый цвет, чтобы его видно было и в темноте, но если бы в тот злополучный вечер лошадям не мешали шоры, они сами бы держались подальше от воды и ничего бы не случилось. Тебя у нас ещё не было, когда опрокинулась коляска хозяина. Все толковали, что дело в левом фонаре, который погас и не дал Джону своевременно разглядеть выбоину, оставленную дорожными рабочими. Возможно, что и так, но, горел фонарь или нет, старый Колин обязательно бы увидел всё, не будь на нём шор: Колин был опытным конём и сумел бы избежать опасности. А так Колин сильно пострадал, коляска поломалась, а как уцелел Джон, никто не знает.

– Я думаю, что, раз уж люди так умны, им бы следовало распорядиться, чтобы в дальнейшем жеребята рождались с глазами во лбу, а не по сторонам морды, – фыркнула Джинджер. – Почему же нет, если люди так уверены, что способны улучшать природу и исправлять недочёты, допущенные самим Богом!

Разговор опять принимал нежелательный оборот, но тут Весёлое Копытце сказал, подняв свою славную, умную морду:

– Я раскрою вам секрет: мне кажется, Джон не одобряет шоры. Я случайно слышал, как он недавно обсуждал их с хозяином. Хозяин говорил, что уже приученную к шорам лошадь в иных случаях, может быть, и опасно запрягать без них, на что Джон ответил, что было бы хорошо, если бы у нас перестали приучать жеребят к шорам, как это и делается во многих странах. Так что не будем унывать, а отправимся в конец сада: ветер сбил много яблок с деревьев, лучше их съедим мы, чем они червякам достанутся!

Весёлое Копытце всех убедил, и мы, прервав затянувшуюся беседу, отправились подбирать с травы удивительно сладкие яблоки, от которых сразу повеселели.

Глава XI

Откровенно говоря

Жизнь в Биртуике всё больше радовала меня, и я гордился тем, что пришёлся ко двору в таком превосходном доме. Все любили и уважали хозяев за их постоянную доброту и заботливость, проявляемую как к людям, так и к лошадям, ослам, к кошкам с собаками, к скоту и птице. Хозяева были готовы прийти на помощь любому животному в беде, и их примеру следовали все работники имения. Если деревенские мальчишки мучили животных, об этом скоро становилось известно в большом доме и хозяева одёргивали мучителей.

Наш хозяин и фермер Грей, по их собственным словам, уже лет двадцать выступали против применения ремня-мартингала, и в наших краях редко можно было увидеть лошадь с высоко задранной головой. Когда же нашей хозяйке случалось встретить тяжело нагруженную лошадь, голова которой оттянута наверх этим ремнём, она останавливала экипаж, выходила из него и мягко, но убедительно старалась доказать кучеру вредность и ненужность такой запряжки.

Не думаю, что есть на свете человек, способный устоять перед нашей хозяйкой. Я просто мечтал бы, чтобы все леди были похожи на неё!

Хозяин же свои убеждения отстаивал подчас весьма решительно.

Как-то утром я нёс его в верховом седле, и нам попался на глаза крупный мужчина, ехавший в двуколке, запряжённой прелестным тёмно-гнедым пони с точёными ногами и изящной головой, форма которой свидетельствовала о хорошей родословной. Поравнявшись с воротами нашего парка, пони свернул к ним. Его хозяин, даже не сделав попытки остановить пони словом, так сильно и резко рванул вожжу, что у бедняги дёрнулась голова и он почти сел на задние ноги. С трудом выправившись, он сделал было ещё шаг вперёд, но хозяин принялся яростно избивать его плетью. Растерянный пони бросился вперёд, однако крепкая рука тащила его назад с силой, достаточной для того, чтобы вывихнуть ему челюсть, а плеть продолжала гулять по его спине и бокам.

Я в ужасе наблюдал это зрелище, представляя себе, какую нестерпимую боль должен испытывать чувствительный рот пони, но тут хозяин понукнул меня, и мы вмиг оказались рядом с двуколкой.

– Сойер, – строгим голосом спросил хозяин, – ваш пони что, не живое существо из плоти и крови?

– Из плоти, крови и скверного нрава, – буркнул тот, – своевольная скотина! Но я этого не потерплю!

По голосу Сойера можно было догадаться, как он зол. Сойер был строителем и нередко наезжал в имение по делам.

Однако и в голосе хозяина не слышалось мягкости:

– Вы думаете, что подобным обращением можно расположить животное к себе?

– Кто его просил сворачивать в ворота, когда дорога ведёт прямо?! – огрызнулся Сойер.

– Вы часто приезжали в парк на этом пони, – возразил хозяин, – откуда ему было знать, что на этот раз вы намеревались проехать мимо? Поведение пони доказывает его памятливость и смышлёность, но речь сейчас не об этом. Я должен вам сказать, мистер Сойер, что мне ещё никогда не приходилось быть горестным свидетелем столь бездушного, недостойного мужчины обращения с беззащитным животным. Давая волю своим дурным наклонностям, вы себе причиняете куда больший вред, чем злополучному пони. Вспомните, что мы все будем судимы по делам нашим, не важно, касаются ли они человека или бессловесной твари.

Хозяин медленным шагом направил меня к дому, я мог понять по его голосу, как сильно огорчён он был случившимся.

Хозяин не стеснялся высказывать свои убеждения и людям своего круга, не только простолюдинам.

В другой раз во время верховой прогулки мы встретили давнего знакомого хозяина, капитана Ленгли, правившего парой великолепных серых коней, запряжённых в лёгкую коляску.

После обмена приветствиями капитан спросил:

– Как вам нравится моя новая упряжка, мистер Гордон? Вы у нас здесь считаетесь большим знатоком лошадей, и мне хотелось бы узнать ваше мнение.

Хозяин попятил меня, желая получше рассмотреть пару, а потом сказал:

– На редкость красивая пара! Если они столь же хороши в деле, как на вид, то о лучшей паре невозможно и мечтать. Однако, я вижу, вы по-прежнему запрягаете на ваш излюбленный манер, а это и мучает лошадей, и не даёт им показать, на что они по-настоящему способны.

– Уж не мартингал ли вы имеете в виду? – спросил капитан. – Ах да, я же знаю, что выступления против мартингала ваш конёк, но мне нравится, когда лошадь высоко несёт голову!

– Это и мне нравится, – заметил хозяин, – думаю, это всем нравится, но высоко поднятая голова красива, когда лошадь сама так держит её, без помощи тугого ремня! Вы же военный, Ленгли, не сомневаюсь, что вам приятно, когда ваш полк хорошо выглядит на параде, когда солдаты гордо держат головы. Тем не менее вы едва ли гордились бы их выправкой, если бы солдатам привязывали доски к спинам! Возможно, во время парадов доски бы только раздражали и утомляли солдат, что в конце концов не так уж и страшно. Но можете ли вы вообразить ваших людей в таком виде в штыковой атаке, когда им требуется полная свобода движений, когда им требуется собрать все силы для броска вперёд? Не думаю, что их шансы на победу были бы велики. Это же относится и к лошадям: вы изнуряете их и делаете раздражительными, вы не даёте им работать, не даёте им развернуться во всю силу, ибо главная нагрузка приходится на суставы и мышцы, от чего лошадь быстрей изнашивается. Ваша собственная судьба может зависеть от того, насколько свободна в движениях ваша лошадь: природа создала лошадь так, что у неё, как и у человека, голова свободно поворачивается на шее, а потому, если бы мы чуть чаще следовали здравому смыслу и гораздо реже следовали велениям моды, у нас бы многое получалось лучше. К тому же мы с вами хорошо знаем, что, случись лошади оступиться, у неё больше шансов удержаться на ногах, если её голова и шея не стянуты ремнём, а свободны. – Хозяин засмеялся и добавил: – Ну, теперь, когда я вволю поездил на моём коньке, не хотите ли вы тоже сесть в это седло, капитан? Вашему примеру последовали бы многие!

– В теории всё это убедительно, – ответил капитан Ленгли, – а пример с солдатами бьёт в самую точку, но всё же… дайте мне подумать!

На этом они расстались.

Глава XII

Непогода

Как-то раз поздней осенью хозяину нужно было отправиться в далёкую поездку по делам. Меня запрягли в четырёхместную двуколку, а вместе с хозяином поехал и Джон. Мне нравилось возить двуколку, потому что она была совсем лёгкая, а большие колёса ровно катились.

Перед нашим выездом прошёл сильный дождь, ветер ещё не улёгся и продолжал гнать через дорогу палую листву. Но я бодро бежал, и скоро мы добрались до шлагбаума перед деревянным мостом, низко висевшим над рекой. Речные берега в том месте довольно высоки, поэтому мост не возвышался над ними, а попросту соединял, и когда воды в реке прибавлялось, она почти касалась досок. Впрочем, это никого не тревожило, поскольку мост был ограждён прочными перилами.

Сборщик мостового налога у шлагбаума предупредил, что уровень воды быстро поднимается и что он боится, как бы к ночи дело не стало совсем худо. Вода уже залила часть лугов в низине, а на дороге была мне чуть не по колено, но дорога была хорошо вымощена, хозяин правил осторожно, так что всё обошлось.

В городе мне, разумеется, дали поесть и хорошо отдохнуть, но поскольку у хозяина было много дел, то в обратный путь мы выехали довольно поздно. Ветер задувал всё сильнее, и я слышал, как хозяин говорит Джону, что никогда ещё не ездил в такую непогоду. Я подумал, что и мне это впервые; особенно страшно стало, когда мы въехали в лес, где ветер громко завывал в ветвях и раскачивал большие деревья.

– Скорей бы миновать лес, – заметил хозяин.

– Да, сэр, – согласился Джон, – не хочется и думать, что будет, если на нас свалится большая ветка.

Он и договорить не успел, как по лесу пронёсся стон, что-то оглушительно затрещало – и вырванный с корнями дуб, круша всё вокруг, с грохотом повалился прямо перед нами. Не стану утверждать, будто я не испугался: я был сильно напуган. Я замер и, видимо, задрожал, но конечно же не шарахнулся и не бросился бежать: не этому меня учили! Джон выскочил из двуколки и схватил меня под уздцы.

– Да, ещё немного и… – сказал хозяин. – Но что нам теперь делать?

– Дорога завалена, сэр, дерево нам не объехать, – рассудил Джон, – остаётся одно: вернуться к перекрёстку дорог и в объезд добираться до моста. Крюк получится миль в шесть, мы припозднимся, но хоть лошадь у нас свежа.

Итак, мы двинулись обратно к перекрёстку и в объезд, однако к мосту мы подъезжали уже в темноте. Можно было разглядеть, что вода заливает середину моста, но так случалось и прежде, когда река становилась полноводной, поэтому хозяин не остановился. Я шёл довольно резво, но, едва ступив на доски, я почуял опасность. Не решаясь сделать больше ни шагу, я застыл как вкопанный.