Читать онлайн Сказки волшебной страны бесплатно

1

Жил некогда маленький песик по кличке Ровер. Был он совсем юным и ни-и-ичегошеньки не знал! И он был так счастлив, играя своим желтым мячиком в залитом солнечным светом саду…

А иначе никогда не сделал бы он того, что он сделал.

Не всякий старик в потертых штанах непременно злой. Их носят дворники{4}, что подбирают на улицах бутылки и кости (валяющиеся где попало), – они сами могут быть владельцами маленьких собак. Иногда их надевают садовники. А еще иногда – правда, совсем уж редко – в них ходят волшебники, слоняющиеся в выходной день и раздумывающие, что бы им такое сотворить.

Это был как раз волшебник. Он только что вошел в наш рассказ и задумчиво приближался к Роверу по садовой дорожке. На плечах его болтался старый лоснящийся пиджак, изо рта свисала старая трубка, а на голове топорщилась старая зеленая шляпа. И не будь Ровер столь занят облаиванием мячика, вероятно, заметил бы он торчавшее позади из шляпы синее перо{5}; и тогда, возможно, заподозрил бы он, что перед ним волшебник, – как заподозрила бы это любая другая тонко чувствующая маленькая собака. Но он перьев вообще никогда не видел.

Когда старик наклонился и поднял мяч (он в тот момент подумал: а не превратить ли его в апельсин? или в косточку? или в кусочек мяса?), пес заворчал и сказал:

– Положи на место! (без «пожалуйста»).

Разумеется, волшебник, будучи волшебником, прекрасно его понял и ответил в том же духе:

– Ну-ка, тихо, дурень! (тоже без «пожалуйста»).

И затем он положил мячик в карман – просто чтобы слегка подразнить пса – и отвернулся.

Мне ужасно неловко, но я вынужден сказать, что Ровер немедленно вцепился ему в брюки и выдрал из них приличный клок. Не исключаю, что он мог выдрать клок и из волшебника. Потому что тот внезапно снова обернулся, очень рассерженный, и крикнул:

– Идиот! Убирайся! И стань игрушкой!

Странные вещи начали происходить вслед за тем.

Ровер был собачкой очень маленькой, но тут он вдруг почувствовал, что стал еще гораздо меньше. Трава чудовищно выросла и колыхалась где-то в вышине над его головой. И там, далеко-далеко, словно сквозь верхушки деревьев, увидел он гигантский, подобный солнцу, желтый шар, падающий на землю.

Он слышал, как защелкнулись ворота за уходящим, но увидеть его не смог. Попытался залаять, но издал лишь едва слышный писк, чересчур слабый, чтобы люди обратили внимание. Я думаю, на него не обратила бы внимания даже собака.

Он стал таким крошечным, что я уверен, если бы в тот момент мимо проходила кошка, она приняла бы Ровера за мышь и съела бы его. Тинкер бы съел. (Тинкером звали большущего черного кота, жившего в том же доме.)

При мысли о Тинкере Ровер перепугался не на шутку. Однако кошки тут же улетучились у него из головы, потому что сад, окружавший его, внезапно исчез, и он почувствовал, что его подхватывает порывом ветра и уносит куда-то. Когда же вихрь наконец стих, пес обнаружил, что лежит в темноте, зажатый среди каких-то тяжелых предметов. Так он и лежал – судя по его ощущениям, в душной коробке – очень долго и неудобно. Ему ужасно хотелось есть и пить, но это было еще не самое худшее: он понял, что не может двигаться.

Вначале песик подумал, что не в состоянии двигаться, потому что плотно запакован, однако позже он сделал жуткое открытие: он вообще не мог шевелиться в дневное время. Вернее, мог, но с неимоверным усилием, и только когда никто этого не видел. И лишь после полуночи на короткое время получал он возможность передвигаться{6} и слегка вилять одеревенелым хвостом.

Он стал игрушкой. И из-за того, что вовремя не сказал «пожалуйста», теперь все время должен был сидеть на задних лапах и «служить», словно выпрашивая подачку.

Такую позу придал ему волшебник.

По прошествии времени, показавшегося ему очень долгим и мрачным, Ровер вновь попытался залаять – громко, чтобы услышали люди. Затем он попробовал укусить какую-нибудь из вещей в коробке – а там были глупые маленькие игрушечные зверушки; действительно игрушечные, из дерева и олова, а вовсе не такие заколдованные живые собачки, как Ровер… Тщетно: он не мог ни лаять, ни кусаться.

Но вот кто-то подошел и снял с коробки крышку, впустив в нее свет.

– Нам бы стоило утром выставить кое-каких зверей в витрину, Гарри, – произнес голос, и в коробку просунулась рука.

– А это что?.. – Рука ухватила Ровера. – Не помню, чтобы видел ее прежде. Откуда она в трехпенсовой коробке?.. Нет, ты когда-нибудь видел столь правдоподобную игрушку? Посмотри-ка на шерсть и глаза!

– Проставь на ней шесть пенсов, – сказал Гарри, – и помести на самом видном месте в витрине.

И вот там, в витрине, на самом солнцепеке бедный маленький Ровер должен был находиться все утро, весь день, почти до самого ужина; и все это время он был вынужден сидеть на задних лапах и делать вид, что заискивающе просит, хотя в действительности был очень зол.

– Я убегу от первых же людей, которые меня купят, – сообщил он другим игрушкам. – Я не игрушка и ни за что игрушкой не буду. Я – настоящий. Скорей бы уж меня купили… Ненавижу этот магазин – не торчать же мне всю жизнь в витрине!

– Зачем тебе двигаться? – удивились другие игрушки. – Мы же не двигаемся! Гораздо спокойней стоять просто так, не думая ни о чем. Дольше отдыхаешь – дольше живешь. Так что помолчи, твоя болтовня мешает нам спать, а ведь впереди у некоторых из нас далеко не радужная перспектива…

Больше они разговаривать не хотели, и бедному Роверу сделалось совсем одиноко. И был он очень несчастен и очень раскаивался в том, что порвал брюки волшебнику.

Не могу сказать, имел ли к этому отношение волшебник, но женщина вошла в магазин именно в тот момент, когда Ровер чувствовал себя таким несчастным. Она увидела его в витрине и подумала, что эта прелестная маленькая собачка ужасно понравилась бы ее мальчику. У нее было трое сыновей{7}, и один из них, средний, чрезвычайно увлекался коллекционированием собачек; особенно ему нравились маленькие черно-белые. Итак, она купила Ровера, и тот был завернут в бумагу и положен в корзину для покупок среди прочих вещей, купленных ею к чаю.

Вскоре Роверу удалось высвободить из бумаги голову. Пес чувствовал, что один из бумажных пакетов пахнет кексом, но обнаружил, что не может до него дотянуться, и от досады зарычал еле слышным игрушечным рыком. Одни лишь креветки услышали его и спросили, в чем дело. Он рассказал им все, ожидая, что они будут очень ему сочувствовать, но они сказали только:

– А как бы тебе понравилось, если бы тебя сварили? Тебя варили когда-нибудь?

– Нет, насколько я помню, меня никогда не варили, – отвечал Ровер, – хотя меня время от времени купали, и это не очень приятно. Но я полагаю, что быть сваренным и вполовину не так ужасно, как быть заколдованным.

– Тогда тебя точно никогда не варили, – сказали они. – Это самое худшее, что только может случиться с кем бы то ни было. Мы краснеем от ужаса при одной лишь мысли об этом.

Ровер почувствовал себя уязвленным и потому заявил:

– Ну и ладно, все равно вас скоро съедят, а я буду сидеть и смотреть.

После этого креветкам нечего было сказать ему, и, предоставленный сам себе, он мог сколько угодно лежать и строить предположения, что за люди купили его.

Он вскоре узнал это. Его принесли в дом; корзину поставили на стол и вынули из нее все пакеты. Креветок сразу унесли в кладовку, Ровера же прямиком передали маленькому мальчику, для которого он был куплен. Тот понес его в детскую и стал с ним разговаривать.

Если бы пес не был так сердит и слушал, что говорит ему мальчик, тот бы ему непременно понравился. Ведь мальчик лаял на самом лучшем собачьем языке, какой только ему был доступен{8}, и знал он этот язык совсем не так плохо. Однако Ровер даже не пытался ответить. Он все думал о своей клятве убежать от первых же людей, которые его купят, и о том, как бы ему это сделать. И все время, пока мальчик поглаживал его и двигал по столу и по полу, он был вынужден сидеть на задних лапах и «служить».

Но вот наконец настала ночь, и мальчика отправили спать. Ровера, вынужденного все так же «служить», покуда тьма не сгустилась полностью, поставили на стул около кровати{9}. Занавески плотно задвинули. А снаружи луна поднялась из моря{10} и положила на воду свою серебряную дорожку, по которой можно дойти до края мира и дальше – разумеется, тому, кто умеет по ней ходить.

Отец, мать и трое сыновей жили у самого берега моря в белом доме, глядящем окнами поверх волн прямиком в никуда.

Когда мальчики затихли, Ровер распрямил свои усталые негнущиеся лапы и подал голос – столь тихо, что не услышал никто, кроме старого безобразного паука в углу на потолке. Затем он спрыгнул со стула на кровать, а с кровати скатился на ковер и бросился вон из комнаты, вниз по ступеням, через весь дом…

Поскольку прежде он был живым, то умел бегать и прыгать намного лучше, нежели большинство игрушек ночью. Тем не менее путешествовать в таком виде оказалось ужасающе сложно и опасно: при его нынешнем росте спускаться по лестнице было равносильно тому, чтобы прыгать со стен, а уж забираться обратно…

И все напрасно. Разумеется, обе двери были заперты. И не было ни щели, ни дыры, в которую он мог бы пролезть.

Так бедный Ровер и не сумел убежать в ту ночь. Утро застало нашего усталого маленького песика сидящим на задних лапках и делающим вид, что «просит», на том самом месте около кровати, откуда он начал свой побег.

Обычно, когда выдавалось ясное утро, два старших мальчика любили, встав спозаранок, носиться до завтрака вдоль берега по песку. В тот раз, проснувшись и раздвинув занавески, они увидели солнце, выпрыгивающее из моря: все огненно-красное, с облаками на макушке, оно как будто приняло холодную ванну и теперь вытиралось полотенцем. Мальчики быстренько вскочили, оделись и стремглав помчались гулять – вниз, с обрыва, на пляж, – и Ровер был с ними.

Когда мальчик, которому принадлежал Ровер, уже выбегал из спальни, взгляд его упал на комод, куда он, умываясь, поставил песика.

– Он просится гулять! – сказал мальчик и положил Ровера в карман брюк.

Но Ровер вовсе не просился «гулять», и уж определенно не в кармане брюк. Он хотел отдохнуть и набраться сил, чтобы подготовиться к следующей ночи, думая, что уж в этот-то раз он непременно найдет выход и убежит, и будет бежать все дальше и дальше, пока не придет к своему дому, и саду, и желтому мячику на лужайке. У него было странное убеждение, что, если бы он только смог вернуться обратно на лужайку, все встало бы на свои места, чары развеялись – или, возможно, он бы проснулся и обнаружил, что все это было сном.

Итак, в то время как мальчики скатывались по каменистой тропе и носились по песку, пес пытался лаять и бороться, извиваясь в кармане. Можете себе представить, каково ему было – ведь он едва мог пошевелиться!

И все же он делал что мог, и удача улыбнулась ему. В кармане лежал носовой платок, смятый и скомканный, и, карабкаясь по нему, Ровер умудрился высунуть наружу нос и принюхаться.

То, что он учуял и увидел, чрезвычайно удивило его. Он никогда прежде не видел моря и не знал его запаха, ведь деревушку, где он родился, отделяли от шума и запаха моря сотни и сотни миль…

И тут внезапно – именно в тот момент, когда он высунулся, – над самыми головами мальчиков пронеслась гигантская серо-белая птица, издающая звуки, которые могла бы издавать огромная крылатая кошка. Ровер так перепугался, что вывалился из кармана на мягкий песок.

И никто этого не услышал. Гигантская птица улетела, не обратив на его жалкий лай никакого внимания, а мальчики все бежали дальше и дальше по песку, совершенно не думая о нем…

Поначалу Ровер был чрезвычайно доволен собой.

– Я убежал! Я убежал! – лаял он своим игрушечным лаем, который могли бы услышать разве что другие игрушки, а их там не было.

Потом он перекатился на бок и растянулся на чистом сухом песке, все еще отдающем прохладой звездной ночи.

Однако когда мальчики исчезли вдали, спеша домой, и никто его так и не заметил, и он остался совсем-совсем один на пустынном берегу, он уже не чувствовал себя таким довольным. Берег был абсолютно пуст, если не считать чаек. Единственными отпечатками на песке, за исключением следов их когтей, были дорожки, прочерченные подошвами мальчиков: в то утро они выбрали для прогулки чрезвычайно отдаленную часть пляжа, куда заходили редко.

Да и вообще туда нечасто кто-либо заходил. Потому что, хотя песок там был чистый и желтый, а галька белая, а море синее-пресинее, с серебряной пеной в маленькой бухточке под серыми скалами, какое-то странное чувство возникало у всех, кому доводилось оказаться там, – за исключением тех моментов раннего утра, когда нарождалось солнце. Люди говорили, что в этом месте случаются странные вещи, иногда прямо средь бела дня. В вечернее же время в бухту во множестве заплывали русалки и русалы, а также крохотные морские гоблины, разгонявшие своих малюсеньких морских коньков по гребням волн и на всем скаку спрыгивавшие с них кто дальше в пену у кромки воды, к самому подножию скал.

А причина такой странности была проста: в этой бухте жил старейший из всех песчаных колдунов – псаматистов{11}, как зовет их морской народ на своем плещущем, брызгучем языке.

Псаматос Псаматидес{12} было его имя. Во всяком случае, так он говорил и чрезвычайно ревниво относился к тому, чтобы оно произносилось должным о бразом…

При всем том был он стар и мудр, и странный народец всякого сорта приходил к нему, ибо он был превосходным магом и в придачу существом чрезвычайно добродушным (по отношению к тем, кто, по его мнению, этого заслуживал), хотя с виду и слегка желчным. Морской народ обычно неделями хохотал до упаду над его шутками на какой-нибудь из вечеринок при луне.

Однако днем найти его было непросто. Он любил закопаться, пока сияет солнце, поглубже в теплый песок, так, чтобы лишь кончик одного из его длинных ушей торчал наружу{13}. Впрочем, будь даже оба его уха высунуты, большинство людей, подобных вам или мне, все равно приняли бы их просто за щепки.

Вполне вероятно, что старый Псаматос все знал о Ровере. И уж определенно он был знаком с волшебником, заколдовавшим нашего пса, – ведь магов и волшебников на свете не так уж много, и они прекрасно знают друг о друге и следят за действиями друг друга, поскольку в частной жизни далеко не всегда являются друзьями.

Итак, Ровер одиноко лежал на мягком песке, чувствуя себя все более и более странно, а Псаматос – хотя Ровер и не видел его – подглядывал за ним из кучи песка, специально насыпанной для него предыдущей ночью русалками.

Однако песчаный колдун не говорил ничего. И Ровер не говорил ничего. И уже прошло время завтрака, солнце поднялось и раскалилось.

Ровер смотрел на море, спокойно шумевшее рядом, и вдруг его обуял чудовищный страх. Вначале он подумал, что это песок запорошил ему глаза, но потом понял, что не ошибся: море придвигалось все ближе и ближе, поглощая все больше и больше песка, волны становились все выше и пенистей…

Прилив наступал. Ровер лежал как раз чуть ниже линии наивысшей его отметки – но ведь бедный пес совсем ничего об этом не знал! Он все больше приходил в ужас от происходящего и уже представлял себе, как бурлящие волны вплотную придвигаются к скалам и смывают его в покрытое пеной море (что гораздо хуже, чем любое купание в мыльной пене).

И все это время он продолжал жалко «просить»…

Такое на самом деле могло произойти – но не произошло. Смею предположить, что Псаматос имел ко всему этому некоторое отношение: как мне представляется, заклятье, тяготевшее над Ровером, не так сильно действовало в той странной бухте, в непосредственной близости от резиденции другого мага.

Как бы там ни было, когда море подошло уже почти вплотную и Ровер уже почти обезумел от ужаса, мучительно пытаясь откатиться хоть немного повыше, он внезапно обнаружил, что может двигаться.

Нет, его величина не изменилась, но он больше не был игрушкой – он мог двигать всеми лапами быстро-быстро, как надо, хотя на дворе и стоял день! Он больше не должен был «служить», и у него была возможность бежать туда, где песок был более твердым! И еще: он мог лаять – не игрушечным, а настоящим, хотя и соответствовавшим его волшебной величине лаем!

Пес был в таком восторге и лаял так громко, что, если бы вы находились поблизости, вы бы ясно услышали его голос – будто дальнее эхо, донесенное ветром холмов.

И тут внезапно песчаный колдун высунул из песка голову. Ростом он был с очень большую собаку и чрезвычайно уродлив. Роверу же при его нынешней величине он показался просто чудовищным. Пес даже на задние лапы присел и мгновенно прекратил лаять.

– По какому поводу такой шум, малыш? – сказал Псаматос Псаматидес. – В это время дня я сплю.

На самом деле он мог спать в любое время суток, если не происходило ничего, что могло бы доставить ему удовольствие – танец русалок в бухте, например (разумеется, с его личного разрешения). В таком случае он полностью вылезал из песка и сидел на самом краю скалы, откуда было лучше видно. В воде русалки очень грациозны, но когда они пытаются танцевать на берегу, стоя на хвосте… Псаматосу это представлялось очень забавным.

– В это время я сплю, – повторил он, поскольку Ровер не ответил. Но тот все молчал и лишь вилял хвостом, будто извиняясь таким образом.

– Ты знаешь, кто я такой? – спросил колдун. – Я – Псаматос Псаматидес, глава всех псаматистов!{14} – Он произнес это еще несколько раз, очень гордо и отчетливо, выговаривая каждую букву, и с каждым «Пс» из его носа выдувалось целое облако песку.

Ровер оказался почти погребенным под ним. Пес сидел такой перепуганный и такой несчастный, что песчаному колдуну стало его жалко. Он внезапно перестал смотреть свирепо и рассмеялся:

– Ты очень смешной, малыш! Нет, правда, песик, я не помню, чтобы когда-нибудь видел такую крохотную собачку.

И он снова засмеялся, а затем вдруг посерьезнел.

– Не поругался ли ты в последнее время с кем-нибудь из волшебников? – прищурив один глаз, спросил он почти шепотом. И выглядел он при этом таким дружелюбным и таким знающим, о ком идет речь, что Ровер рассказал ему все. Возможно, в этом и не было необходимости, потому что, как я уже говорил вам, Псаматос, вероятно, и так все знал. Тем не менее Ровер почувствовал себя гораздо лучше, рассказывая свою историю кому-то, кто казался таким понимающим и кто, вне всякого сомнения, обладал большим чувством смысла, чем обыкновенные игрушки.

– Это был волшебник что надо, – сказал колдун, когда Ровер завершил свой рассказ. – Старина Артаксеркс{15}, судя по твоему описанию. Он родом из Персии. Но как это бывает иногда даже с самыми лучшими из волшебников, если они покидают свой дом – в отличие от меня, не делающего этого никогда, в один прекрасный день, возвращаясь к себе, он сбился с пути. Первый, кто ему попался, вместо Персии направил его в Першор[5]{16}. С тех пор он так и живет в тех краях, лишь изредка устраивая себе каникулы, чтобы проветриться. Говорят, для старика он чрезмерно падок на сладкое. И обожает сливы: может съесть до двух тысяч в день. И чрезвычайно увлекается сидром{17}. Гм… но это я так, к слову…

Тем самым Псаматос дал понять, что отклонился от основной темы.

– Вопрос в том, чем же я сумею тебе помочь?

– Я не знаю, – сказал Ровер.

– Ты, вероятно, хочешь домой? Боюсь, я не могу вернуть тебе твою прежнюю величину – во всяком случае, не испросив сначала разрешения у Артаксеркса. У меня нет сейчас охоты с ним ругаться. Хотя, думаю, отправить тебя домой я бы мог. В конце концов, Артаксеркс ведь всегда может услать тебя куда-нибудь снова, если ему так уж этого захочется. Впрочем, если он действительно сильно раздражен, то в следующий раз может заслать тебя в какое-нибудь гораздо худшее место, нежели магазин игрушек…

Роверу услышанное совсем не пришлось по вкусу, и пес рискнул сказать, что, если он вернется домой таким маленьким, его, наверное, не признает никто, кроме кота Тинкера, а ему вовсе не хотелось бы, чтобы Тинкер признал его в нынешнем виде.

– Что ж, прекрасно, – сказал Псаматос. – Тогда подумаем о чем-нибудь еще. А кстати, поскольку в данный момент ты опять настоящий, не хочешь ли ты что-нибудь съесть?

Прежде чем Ровер успел сказать: «Да, пожалуйста! ДА!! ПОЖАЛУЙСТА!!!» – на песке прямо перед ним возникли крошечная тарелочка с хлебом и мясной похлебкой и две крошечные косточки – именно того размера, который ему был нужен, и маленькая, доверху полная воды миска, на которой маленькими синими буквами было написано: «Пей, песик, пей». Он съел и выпил все и только потом спросил: «Как вы это сделали?.. Спасибо».

Мысль добавить «спасибо» осенила его внезапно, так как он вспомнил, что волшебники и существа подобного рода, похоже, весьма неравнодушны к таким вещам.

Псаматос только улыбнулся. Ровер же улегся на горячий песок и сразу уснул. И снились ему кости и кошки, которых он загонял на сливовые деревья и которые оборачивались волшебниками в зеленых шляпах, швырявшими в него гигантскими, похожими на мозговые кости сливами. А ветер дул ровно и мягко и наносил песок, засыпая Ровера чуть не выше головы…

Вот почему мальчики так и не нашли пса, хотя они еще раз специально спустились в бухту, когда малыш обнаружил свою пропажу. На этот раз с ними был их отец. И они искали и искали до тех пор, пока солнце не начало снижаться и не настало время ужина. Тогда отец забрал детей домой, ибо он слышал об этом месте слишком много странного и не мог позволить детям дольше там оставаться.

Спустя некоторое время мальчику купили обычную трехпенсовую собачку (в том же самом магазине). Но он так и не мог забыть свою маленькую «просящую» собаку, хотя и обладал ею совсем недолго.

Однако это было потом.

А сейчас вы можете представить его сидящим за чаем, очень печального, вообще безо всякой собаки…

…тогда как в это же время далеко-далеко оттуда некая старая дама – хозяйка Ровера, так дурно воспитавшая нашего пса в бытность его обыкновенной собакой нормального размера, – пишет объявление о пропаже щенка: «…белый, с черными ушами, откликается на кличку Ровер…»

…а сам Ровер спит себе на песке…

…в то время как Псаматос мало-помалу придвигается все ближе и ближе к нему, сложив свои коротенькие ручки на пухленьком животике…

2

Когда Ровер проснулся, солнце стояло очень низко. Тень от скал пролегла по песку. Псаматоса нигде не было видно.

Совсем близко от пса, поглядывая на него искоса, стояла большая морская чайка, и на какой-то миг Ровер испугался, что она собирается его съесть.

Но чайка произнесла:

– Добрый вечер! Я давно жду, когда ты проснешься. Псаматос сказал, что ты должен проснуться к ужину, но сейчас уже гораздо позже.

– Скажите, пожалуйста, а что я должен делать, мистер Птица? – спросил Ровер очень вежливо.

– Меня зовут Мью{18}, – сказала чайка, – и я заберу тебя отсюда, как только взойдет луна и появится лунная дорожка. Но перед этим нам надо еще кое-что сделать. Влезай-ка мне на спину – посмотрим, как тебе понравится летать.

Поначалу Роверу совсем не понравилось летать.

Это было еще терпимо, пока Мью держался близко к земле, скользя ровно и спокойно на недвижных, широко раскинутых крыльях. Но когда он пулей выстреливал вверх или мгновенно бросался из стороны в сторону, каждый раз под разным углом, или падал вниз внезапно и круто, будто собираясь нырнуть в море, маленький пес, у которого в ушах завывало от ветра, больше всего на свете мечтал очутиться опять в безопасности на твердой земле.

Он несколько раз сказал об этом, но в ответ услышал лишь: «Держись крепче! Мы еще и не начинали!»

Так они полетали недолго, и Ровер только-только начал привыкать – и немного уставать, как вдруг: «Стартуем!» – вскричал Мью, и пес чуть не «стартовал» со спины. Потому что Мью, как ракета, взмыл ввысь и с огромным ускорением взял курс прямо по ветру.

Вскоре они были уже так высоко, что Ровер смог увидеть, как далеко-далеко за темными холмами солнце заходит прямо за край земли. Они устремили свой полет к гигантским черным скалам, так круто обрывавшимся в море{19}, что нечего было и думать по ним карабкаться. Ничего не росло на их гладкой поверхности, покрытой каким-то белесым, тускло светившимся в сумерках налетом. У подножия гулко плескалось и хлюпало море. Сотни морских птиц ютились на узких скальных уступах. Одни перекликались скорбными голосами, другие сидели безмолвно, нахохлившись. Время от времени какая-нибудь из них вдруг срывалась со своего насеста, чтобы выписать в воздухе кривую перед тем, как нырнуть в море – такое далекое, что его волны казались сверху всего лишь морщинками.

Это было жилище Мью, и ему перед отлетом нужно было повидаться кое с кем из своего народа, и самое главное – со старейшими, самыми уважаемыми Черноспинными чайками: он должен был взять у них кое-какие послания. Итак, он оставил Ровера на одном из уступов, гораздо более узком, нежели дверная приступка, и велел ему ждать и не сваливаться.

Можете быть уверены, что Ровер приложил все усилия к тому, чтобы не свалиться, с трудом удерживаясь под сильными боковыми порывами ветра, и что все это ему совершенно не нравилось. Он жался к самой поверхности скалы и поскуливал. Словом, это было ужасно неприятное место, никак не предназначенное для пребывания там заколдованных и одолеваемых заботами маленьких собачек.

Наконец отсветы солнца полностью растаяли в небе. С моря поднялся туман, и в сгущающейся тьме начали загораться первые звезды. И вот, оставив море далеко внизу, круглая и желтая, над туманом всплыла луна и проложила по воде сверкающую дорожку.

Вскоре возвратился Мью и подхватил Ровера, который уже начал было дрожать от страха. После холодной скалы перья птицы показались ему такими теплыми и уютными, что пес зарылся в них как можно глубже.

И вот Мью подпрыгнул высоко в воздух над морем, и все чайки сорвались со своих уступов и издали, прощаясь, пронзительный крик, в то время как Мью с Ровером уже устремились прочь от берега вдоль лунной дорожки, протянувшейся теперь прямиком к темному краю мира.

Ровер ни в малейшей степени не представлял себе, куда ведет лунная дорожка, и был в тот момент слишком перепуган и возбужден, чтобы задавать вопросы. Однако он начал уже немного привыкать к тому, что с ним происходят необычные вещи.

По мере того как они летели над мерцавшим серебряным морем, луна поднималась все выше и выше и делалась все белее и ярче, до тех пор, покуда уже ни одна звезда не осмеливалась светить рядом с ней. И вот уже она одна-единственная сияла на востоке небосклона.

Было очевидно, что Мью летит по велению Псаматоса и туда, куда пожелал Псаматос; и, очевидно, Псаматос помогал Мью своей магией – ибо тот летел гораздо быстрее и ровнее, чем могут летать самые огромные чайки, даже когда они мчатся наравне с ветром. И тем не менее прошли целые столетия, прежде чем Ровер увидел что-либо еще, кроме лунного сияния и моря далеко внизу. И все это время луна становилась все больше и больше, а воздух все холодней и холодней.

Внезапно взгляд песика уловил нечто темное на краю моря. Пятно росло, пока, наконец, Ровер не понял, что это остров. Его ушей достиг разносящийся далеко над водой отзвук чудовищного лая, в котором смешались все его возможные оттенки: визг и вой, ворчанье и рычанье, огрызанье и хныканье, тявканье и скулеж, издевка и злоба, лицемерие и мольба… И среди всех голосов выделялся один, самый ужасающий – такой лай могла бы издавать гигантская голодная кровожадная ищейка во дворе дома людоеда. Шерсть у Ровера на загривке внезапно встала дыбом, и он подумал, что вот было бы здорово спуститься туда и полаять со всеми этими собаками вместе взятыми… Но вовремя вспомнил, какой он маленький.

– Это Остров собак{20}, – сказал Мью. – Или, иначе, Остров бездомных собак. Сюда попадают все бездомные собаки, которые того заслужили, и еще некоторые, которым просто повезло. Я слышал, для них это совсем недурное место. Они могут шуметь тут, сколько душе угодно: никто не закричит на них, не швырнет тяжелым предметом. Им очень нравится лаять вместе, и они наслаждаются этим замечательным концертом каждый раз, как взойдет луна. Мне говорили, на острове есть костные деревья, плоды которых подобны мозговой кости с сочной сердцевиной. Когда плод созревает, он падает с дерева.

Но нет, мы летим не туда! Ты ведь понимаешь, что не можешь в полной мере называться собакой, хотя ты уже и не совсем игрушка. Честно говоря, полагаю, Псаматос хорошенько поломал голову, прежде чем решил, что с тобой делать, когда ты сказал, что не хочешь домой.

– Куда же мы летим? – спросил Ровер. Он огорчился, что не сможет поближе познакомиться с Островом собак, особенно когда услышал о костных деревьях.

– Прямо вверх по лунной дорожке – к краю мира, а затем через край и на Луну. Так сказал старый Псаматос.

Роверу совсем не понравилась идея лететь за грань мира. К тому же Луна выглядела такой холодной…

– Но почему на Луну? – спросил он. – В мире полным-полно мест, где я никогда не был. Я ни от кого не слышал, чтобы на Луне были кости или хотя бы собаки.

– Ну, по крайней мере, одна собака там точно есть – у Человека-на-Луне{21}. И так как он – человек весьма достойный и, кроме того, величайший из всех магов, у него наверняка должны быть кости для его собаки, а значит, и для гостей, очевидно, найдутся.

Что же касается того, почему тебя послали именно туда, беру на себя смелость утверждать, что ты узнаешь это, когда придет время, – если, не будешь неудачно шутить и все время ворчать.

Вообще не понимаю, почему Псаматос столь великодушно о тебе заботится. Совершенно не похоже на него делать что-либо без значительной на то причины; ты же ни с какой стороны не выглядишь значительным.

– Спасибо, – сказал Ровер, чувствуя себя совсем подавленным. – Несомненно, очень мило со стороны всяких волшебников так беспокоиться обо мне, хотя иногда это и несколько утомительно. Никогда не знаешь, что произойдет дальше, стоит лишь раз столкнуться с волшебниками и их друзьями…

– На самом деле это гораздо большая удача, чем того заслуживает какой-то тявкающий щенок, – промолвила чайка, после чего они долго не разговаривали.

Луна становилась все больше и ярче, а мир под ними – все темнее и отдаленнее. Наконец – и все-таки внезапно – мир кончился, и Ровер увидел звезды, сияющие из черноты у них под ногами. Далеко-далеко внизу ему была видна белая, искрящаяся в лунном свете водяная пыль – там, где водопады переливались через край мира и обрушивались прямиком в пространство. Это заставило песика почувствовать себя еще неувереннее. У него закружилась голова, и он предпочел поглубже закопаться в перья Мью и надолго зажмуриться.

Когда же он снова открыл глаза, под ними вся, целиком лежала Луна: новый белый мир, сверкающий, как снег, с далеко открытыми просторами, на которых раскинули свои длинные голубые и зеленые тени остроконечные горы.

На вершине самой высокой из гор, такой высоченной, что казалось, она сейчас проткнет их – именно в этот момент Мью ринулся вниз, – Ровер увидел белую башню{22}. Расчерченная розовыми и бледно-голубыми узорами, она поблескивала так, словно была сложена из миллионов влажных, мерцающих морских ракушек. Башня стояла на самом краю белой пропасти – белой, словно меловые скалы, и при этом сверкавшей ослепительнее, чем, бывает, сверкнет блик лунного света в далеком окне безоблачной ночью.

Насколько пес мог видеть, на скале не было и следа какой-либо тропы. Впрочем, это было неважно, потому что Мью уже планировал вниз и буквально через секунду совершил посадку на крыше башни, на такой головокружительной высоте над лунным миром, что его родные черные скалы в сравнении с ней показались бы совсем низкими и безопасными.

К величайшему изумлению Ровера, в тот же миг сбоку в крыше открылась маленькая дверца, и наружу высунулась голова с длинной серебристой бородой.

– Неплохо летели, неплохо! – закричал старичок. – Я засек время с момента, как вы пересекли край мира: тысяча миль в минуту, я думаю. Хорошо, что не врезались в мою собаку. Где ее черти носят по всей Луне, хотел бы я знать?..

И он вытянул наружу необъятный телескоп и приложил к нему один глаз.

– Вот он! Вот он! – завопил старик куда-то вверх. – Опять пристает к лунным зайчикам [6], пропади он пропадом… А ну, спускайся! Спускайся немедленно! – И вслед за тем он засвистел на одной долгой, ясной, звонко-серебряной ноте.

Ровер поглядел вверх, думая, что этот смешной старичок, должно быть, сумасшедший, если свистит своей собаке в небо, но, к своему вящему изумлению, увидел высоко-высоко над башней маленькую белую собаку с белыми крыльями, гоняющуюся за чем-то похожим на прозрачных бабочек.

– Ровер! Ровер! – звал старичок; и в тот самый миг, когда наш Ровер вскочил на ноги на спине Мью, чтобы ответить: «Я здесь!» – не успев удивиться, откуда старичок знает его имя, – он увидел, что летающая собака правит прямиком вниз и «прилуняется» старичку на плечо.

Тут наш пес понял, что собаку Человека-на-Луне тоже зовут Ровером. Это ему совсем не понравилось. Но так как никто не обратил на него внимания, он снова сел и начал рычать сам с собой.

У пса Человека-на-Луне были чуткие уши. Он мгновенно спрыгнул на крышу башни и принялся лаять как сумасшедший, а затем сел и зарычал:

– Кто привез сюда другую собаку?!

– Какую другую собаку? – спросил Человек.

– Этого дурацкого щенка на спине у чайки, – ответил лунный пес.

Тут уж, разумеется, Ровер снова вскочил и залаял так громко, как только мог:

– Сам ты дурацкий щенок! Кто только позволил тебе зваться Ровером? Да ты больше смахиваешь на кошку или летучую мышь, чем на собаку!

Из этого вы можете понять, что псы сразу собрались подружиться. Просто таким образом у собак принято обращаться к подобным себе чужакам.

– Эй, вы, оба, а ну-ка, летите прочь! И прекратите этот шум! Мне надо побеседовать с почтальоном, – произнес Человек.

– Пошли, крохотулька, – пролаял лунный пес, и тут Ровер вспомнил, что он действительно всего-навсего крохотулька – даже по сравнению с лунным псом, просто маленьким. И вместо того чтобы пролаять в ответ что-нибудь невоспитанное, он сказал только:

– Я бы и пошел, если б у меня были какие-никакие крылья и если бы я знал, как летают.

– Крылья? – сказал Человек-на-Луне. – Нет ничего легче. Бери и катись!

Мью засмеялся и действительно скатил его со спины прямо через край башенной крыши. Ровер успел лишь ахнуть и едва начал представлять себе, как падает и падает много-много миль, подобно камню, прямо на торчащие в долине белые скалы, как внезапно обнаружил, что является обладателем прекрасной пары белых с черными пятнами крыльев – точь-в-точь под стать ему самому.

Но все равно он падал долго, прежде чем смог остановиться, так как, естественно, еще не привык к крыльям.

О да, ему понадобилось некоторое время, чтобы привыкнуть к ним. Однако еще задолго до того, как Человек закончил разговаривать с Мью, Ровер уже пытался гоняться за лунным псом вокруг башни.

Он как раз начал слегка уставать, когда лунный пес нырнул вниз и, спикировав к вершине горы, приземлился на самом краю обрыва у подножия стены. Ровер последовал за ним, и вскоре они уже сидели бок о бок со свешенными языками, переводя дыхание.

– Так, значит, тебя назвали в мою честь Ровером?{23} – спросил лунный пес.

– Не в твою честь, – ответил наш Ровер. – Я уверен: моя хозяйка, давая мне имя, никогда не слышала о тебе.

– Это неважно. Я был самой первой собакой, названной Ровером когда бы то ни было, тысячи лет назад. Поэтому ты должен быть назван Ровером именно в честь меня.

Да, я действительно был Ровером, бродягой![7] Никогда и нигде не оставался надолго и никогда никому не принадлежал, пока не попал сюда. С тех пор как я был щенком, я не занимался ничем иным, кроме как убегал. Бегал и бегал до тех пор, пока в одно прекрасное утро – удивительно прекрасное, когда солнце сияло мне прямо в глаза, – не свалился, гоняясь за бабочками, через край мира.

Отвратительное ощущение, должен тебе сказать! К счастью для меня, как раз в этот момент под миром проходила Луна{24}, и, спустя жуткий промежуток времени, пока я проваливался сквозь облака, и врезался в падающие звезды, и все такое прочее, я упал на нее. Шмякнулся в одну из тех громадных серебряных паутин, что развешивают здесь от горы до горы гигантские серые пауки. И паук тут как тут – уже спускался по своему трапу, чтобы замариновать меня и утащить в свою кладовку, когда появился Человек-на-Луне.

Он видит абсолютно все, что происходит по эту сторону Луны, с помощью своего телескопа. Пауки боятся его, потому что он не трогает их, только если они прядут для него серебряные нити и канаты. Он имеет все основания подозревать пауков в том, что они ловят его лунных зайчиков, хотя он и не позволяет им этого. А они делают вид, что живут только за счет дракономотыльков и летучих тенемышей. Как-то раз он нашел крылья лунных зайчиков в кладовке у одного паука и превратил этого паука в камень быстрее, чем ты бы глазом моргнул.

Ну, так вот, он вытащил меня из паутины, потрепал по загривку и сказал:

– Это было пренеприятное падение. Лучше тебе иметь пару крыльев во избежание подобных случайностей. Ну, лети и забавляйся! Не приставай к лунным зайчикам и не убивай моих белых кроликов. И приходи домой, когда проголодаешься{25}, – окно в крыше всегда открыто.

Я подумал, что он – человек порядочный, хотя и немного чокнутый. Но не заблуждайся на этот счет – я имею в виду относительно чокнутости. Я никогда не посмею всерьез испугать его лунных зайчиков или его кроликов. Он способен вмиг превратить тебя во что-нибудь совершенно кошмарное. Ну, а теперь расскажи, почему ты прилетел сюда с почтальоном?

– С почтальоном? – переспросил Ровер.

– Разумеется. Мью – почтальон старого песчаного колдуна, – произнес лунный пес.

Едва Ровер закончил повесть о своих приключениях, как послышался свист Человека. Они мигом взлетели на крышу. Старик сидел там, свесив ноги через край, и, быстро распечатывая письма, выбрасывал конверты. Ветер подхватывал их, закручивал штопором и уносил в небо, а Мью летел за ними, ловил и клал обратно в маленький мешочек.

– Я как раз читаю про тебя, Роверандом, мой пес, – сказал он. – Я зову тебя Роверандом, и Роверандомом будешь ты, ибо у меня здесь не может быть двух Роверов. И я вполне согласен с моим другом Саматосом (я не собираюсь вставлять всякие там смехотворные «П» для того только, чтобы ублажить его), что тебе лучше побыть некоторое время здесь. Я получил также письмо от Артаксеркса – если тебе известно, кто это такой, и даже если тебе это не известно, – где он просит меня отослать тебя прямиком назад. Похоже, он сильно раздражен тем, что ты убежал и что Саматос помог тебе. Но покуда ты находишься здесь, нам можно не беспокоиться о нем, равно как и о тебе.

А теперь летите и забавляйтесь. Не приставайте к лунным зайчикам и не убивайте моих белых кроликов. И возвращайтесь домой, когда проголодаетесь. Пока! Окно в крыше всегда открыто.

И он мгновенно растворился в разреженном воздухе. А ведь только тот, кто никогда на Луне не бывал, и может рассказать вам, какой разреженный там воздух.

– Ну, что ж, счастливо, Роверандом, – промолвил Мью. – Надеюсь, ты получаешь удовольствие, причиняя хлопоты волшебникам. Прощай, пока! Не убивай белых кроликов, и все еще, возможно, будет хорошо – ты благополучно вернешься домой, хочешь ты того или нет.

И Мью улетел столь стремительно, что прежде чем вы бы успели сказать «фью-у-у!», он уже был точкой в небе – и исчез.

Теперь Ровер не только был размером с игрушку, его и звали теперь по-другому. И он был вынужден оставаться на Луне один-одинешенек – не считая, разумеется, Человека-на-Луне и его пса.

Роверандом, как мы теперь тоже будем называть его во избежание путаницы, не возражал ни против чего. Иметь крылья оказалось делом таким увлекательным, а Луна давала так много новых впечатлений и, как выяснилось, была таким исключительно интересным местом, что он забыл и думать, для чего бы это Псаматосу понадобилось посылать его сюда. И много времени утекло, прежде чем он это понял{26}.

А между тем он пережил множество самых разнообразных приключений как в одиночку, так и вместе с лунным Ровером.

Вообще-то он не слишком часто отлетал далеко от башни, ибо на Луне, и особенно на светлой ее стороне, насекомые велики и свирепы. И в большинстве своем они столь бесцветны и прозрачны и столь бесшумны, что, даже если бы они подкрались к вам совсем близко, вы бы вряд ли увидели или услышали их.

Там были очень коварные мухи-меченосцы, большие белые дракономотыльки с огненными глазами, стеклянные жуки{27} с челюстями наподобие стальных капканов; и бледные единорожки с жалом, разящим, словно копье; и пятьдесят семь разновидностей пауков, готовых сожрать все, что бы они ни поймали; и самые ужасные из всех лунных насекомых – летучие тенемыши.

Одни только лунные зайчики, сверкающие и трепыхающиеся, не представляли никакой опасности, и их Ровер не боялся.

Роверандом поступал так, как поступали на этой стороне Луны птицы: он летал мало и преимущественно около дома либо на открытом пространстве с хорошей видимостью – подальше от мест, где могли бы прятаться насекомые. И передвигался он очень тихо, особенно в лесах. Вообще большинство существ здесь старались не производить никакого шума. Даже птицы не щебетали.

Единственные слышимые звуки производили растения. Множество цветов – белокольчики, яснокольчики, серебрянокольчики, звяколокольчики, звонерозы и рифмоцарски, крохосвисты, жеструбы и кремалторны (светло-светло-кремовые), и многие-многие другие с совсем уж непереводимыми названиями весь день напролет издавали мелодичные звуки. А перистые травы и папоротники – небывалоструны, полифоники, меднодуховоязычки и, кроме того, все стучащие и трещащие в лесах, равно как и все тростничковые в молочно-белых прудах, не переставали музицировать тихо и нежно даже ночью. Поистине еле слышимая изысканная музыка не прекращалась там никогда{28}.

Но птицы молчали. Большинство из них были совсем крошечные. Они скакали в серой траве под деревьями, увертываясь от мух и всегда готовых наброситься на них зудопчел. Многие давным-давно утратили крылья или забыли, как ими пользоваться. Роверандом тревожил их в гнездах на земле, когда медленно проплывал через бледные травы, охотясь на маленьких белых мышей или вынюхивая серых белок на опушках лесов.

Что это были за леса! Затканные серебрянокольчиками, звонящими все сплошь тихо и в лад, тянущие колоннадой вверх из этого серебряного ковра длинные черные стволы, покрытые никогда не опадающей светло-голубой листвой{29} – столь густой, что ни один, даже самый сильный телескоп на Земле не дал бы возможности увидеть ни этих стволов, ни серебрянокольчиков под ними…

В более позднее время года все деревья одновременно вспыхивали бледно-золотыми цветами; и поскольку леса Луны практически не имеют края, это, несомненно, оказывало влияние на ее цвет – если глядеть снизу, из нашего мира.

Однако не стоит думать, что Роверандом все свое время проводил около дома. В конечном счете ведь собаки знали, что Человек видит все и всегда придет к ним на помощь. Поэтому они пускались во множество авантюр и были участниками многих увлекательных приключений.

Иногда они отправлялись странствовать, на много дней забывая про дом. Раз или два они совершали вылазки в дальние горы. Сидя там на белых скалах, они оглядывались назад, на сверкавшую далеко-далеко иглу лунной башни, и наблюдали за крохотными, не крупнее лунного Ровера, овцами, стада которых перемещались по склонам холмов. У каждой овцы на шее висел золотой колокольчик, звеневший всякий раз, как она переступала с места на место, набивая полный рот сочной серой травой. И все колокольчики звенели вместе, как единое созвучие, и все овцы сверкали, как снег, и никто никогда не тревожил их. Оба Ровера были слишком хорошо воспитаны (и побаивались Человека-на-Луне), а других собак там не было, равно как не было коров, лошадей, львов, тигров, волков… Да-да, совсем никого из четвероногих, более крупных, нежели кролики и белки, и те игрушечного размера. Единственное исключение составлял изредка попадавший в поле зрения казавшийся огромным белый слон{30} ростом почти с осла. Я не упомянул здесь драконов, потому что они покуда еще не проникли в нашу историю. Тем не менее они были там, но очень далеко от башни, ибо все ужасно боялись Человека-на-Луне. За исключением одного. (Но даже он наполовину боялся…)

Когда бы собаки ни возвращались к башне, влетая в окно, они всегда находили обед свежеприготовленным – как если бы они предупредили о времени своего прибытия. Но при этом они редко видели Человека. Он был занят внизу, в подвалах, откуда вырывались клубы белого пара и облака серого тумана и плыли по ступеням вверх, уносясь в распахнутые окна.

– Что он там делает наедине с собой целый день? – спросил Роверандом Ровера.

– Что делает? – переспросил лунный пес. – О, он всегда ужасно занят. Кстати, с тех пор, как ты прибыл к нам, он выглядит еще более занятым. Я полагаю, он делает сны.

– Зачем ему делать сны?

– М-м, для обратной стороны Луны. На этой стороне ни у кого снов не бывает – все сновидцы уходят туда.

Роверандом сел и почесался: ему не показалось, что такое объяснение хоть что-то прояснило. Однако лунный пес ничего больше не смог ему растолковать, и если вы спросите мое мнение, то я полагаю, что он и не знал об этом больше ничего.

Как бы там ни было, вскоре случилось нечто, заставившее все подобные вопросы улетучиться из головы Ровера. Дело в том, что собаки попали в одну увлекательнейшую переделку. Я бы даже сказал, чересчур увлекательную – пока она происходила. И случилось это по их собственной вине.

Они отсутствовали дома уже несколько дней и зашли гораздо дальше, чем когда-либо с тех пор, как Ровер попал на Луну; и они абсолютно не заботились о том, чтобы подумать, куда несут их ноги. На самом деле они сбились с пути и все отдалялись и отдалялись от башни, полагая при этом, что возвращаются домой. Лунный пес утверждал, что облазил всю светлую сторону Луны и знает ее наизусть (в действительности он был весьма склонен к преувеличениям). Однако со временем и он был вынужден признать, что местность выглядит несколько странно.

– Боюсь, я очень давно здесь не был, – промолвил он наконец, – и начал немножко забывать это место.

На самом-то деле он никогда прежде здесь не был. Нечаянно они забрели слишком близко к полутени на краю темной стороны Луны – туда, где в сумерках среди всяких полузабытых вещей искажаются пути и воспоминания. В тот самый момент, когда они определенно уверили себя, что находятся на правильном пути домой, они вдруг с изумлением обнаружили перед собой какие-то высоченные горы – безмолвные, голые, зловещие; и лунный пес уже больше не претендовал на то, что видел их когда-либо раньше. Они были серые, а не белые, выглядели так, словно были сложены из старого остывшего пепла; и лишенные признака жизни длинные туманные долины пролегали между ними.

Затем пошел снег. На Луне часто идет снег, но «снег» этот (как его там называют), обычно приятный, теплый и совершенно сухой, оборачивается чудесным белым песком, который вдобавок полностью улетучивается. Этот же был похож на наш: он был сырой и холодный. И грязный.

– Я чувствую себя так, будто я бездомный, – сказал лунный пес. – Это совсем как та штуковина, которая так часто падала с неба в городе, где я жил щенком, в том мире – ну, ты знаешь… Ох, ну и печные же трубы там были: высоченные, как лунные деревья! И черный дым, и алый огонь очага…{31} Иногда я чувствую, что устаю от белого цвета. На Луне кошмарно трудно по-настоящему вымазаться.

Теперь вы можете в некоторой степени представить себе вкусы лунного пса. И поскольку сотни лет назад таких городов в мире не было, вы можете предположить также, что он весьма сильно преувеличивал и время, прошедшее с момента его падения через край мира.

Однако именно в этот момент большой и грязный снежный комок залепил ему левый глаз, и он изменил свое мнение.

– Я думаю, эта ерунда заблудилась и свалилась из того мерзкого старого мира, пропади он к крысам и кроликам!{32} – произнес он. – И мы тоже, похоже, заблудились! Давай поищем какую-нибудь дыру и зароемся в нее.

Чтобы найти хоть какую-то дыру, понадобилось некоторое время, и они успели ужасно промокнуть и замерзнуть. Они чувствовали себя так скверно, что, к сожалению, забились в первое же попавшееся укрытие, не приняв мер предосторожности{33}, что необходимо делать в первую очередь, когда находишься в незнакомом месте на самом краю Луны. Укрытие, в которое они влезли, не было дырой – оно было пещерой, и пребольшой. В ней было темно и сухо.

– Здесь премило и довольно тепло, – промолвил лунный пес, закрыл глаза и немедленно погрузился в дремоту.

– Oy! – взвизгнул он почти сразу же, в одно мгновенье приходя в себя, как это умеют собаки. – Здесь слишком тепло!

Он вскочил на ноги. Было слышно, как в глубине пещеры лает маленький Роверандом. И когда он пошел посмотреть, в чем дело, то увидел струйку огня, тянущуюся по полу в их сторону. В тот миг он больше не чувствовал себя бездомным, тоскующим по огню очага. Он схватил Роверандома за загривок, быстро, как молния, кинулся вон из пещеры и, выскочив из нее, буквально взлетел на вершину скалы, находящейся рядом со входом.

Там они и сидели, дрожа и глядя на вход, и это было чрезвычайно глупо с их стороны. Им бы надо было нестись домой – или куда угодно – быстрее ветра. Как вы видите, лунный пес знал о Луне не все, иначе он знал бы, что это было логовище Великого Белого Дракона – того самого, который боялся Человека лишь наполовину (и то лишь когда тот бывал рассержен). Сам Человек слегка опасался Дракона. «Эта чертова тварь», – называл он его, когда вообще упоминал о нем.

Как вам, вероятно, хорошо известно, все белые драконы происходят с Луны. Однако этот побывал в нашем мире и вернулся обратно, так что он кое-что повидал. Это он сражался с Красным Драконом в Пещере драконов во времена Мерлина – о чем вы можете прочесть во всех наиболее достоверных книгах по истории того времени, – после чего тот, другой дракон стал О-очень Красным{34}. Это он позже причинил много вреда на Трех Островах{35}. Оттуда он направился на вершину Сноудона{36}, где жил некоторое время. И пока он там находился, люди не утруждали себя скалолазанием – за исключением одного, которого Дракон чуть было не поймал, когда тот выпивал прямо из горлышка. Человек этот свернул свое занятие столь быстро, что бутылка так и осталась валяться на вершине, дав основание множеству людей следовать сему дурному примеру.

Долгое время спустя, вскоре после исчезновения короля Артура, в эпоху, когда драконьи хвосты стали почитаться большим деликатесом у саксонских королей, Дракон перелетел оттуда в Гвинфу{37}. Гвинфа находится совсем неподалеку от края мира, и оттуда было несложно перелететь на Луну, особенно столь мощному и чудовищно гадкому дракону, как этот. С тех пор он так и жил на краю Луны, поскольку не знал точно, насколько сильными могут быть заклинания и ухищрения Человека-на-Луне.

Тем не менее это не мешало ему время от времени вмешиваться в цветовую гамму Луны.

Иногда, когда у него случались драконьи пирушки или приступы раздражения, он испускал из своей пещеры настоящее пламя, красное или зеленое, и нередко оттуда вылетали тучи дыма. Раз или два он всю Луну затягивал красным дымом{38}, так что совершенно гасил ее свет.

В таких случаях Человек-на-Луне наглухо запирался у себя (и запирал свою собаку) и говорил только: «Опять эта чертова тварь!» Он никогда не объяснял, какая тварь или где она живет, – он просто спускался в подвалы, раскупоривал свои лучшие заклинания и старался прояснить порядок вещей так быстро, как только было возможно.

Теперь вы знаете все. И если бы собаки знали хотя бы половину этого, они не стояли бы на месте. Но они стояли так по меньшей мере столько времени, сколько понадобилось мне, чтобы объяснить вам, что такое Белый Дракон. И за это время весь Дракон целиком – белый, с зелеными глазами, поминутно испускающий зеленый огонь и выдыхающий, подобно паровозу, клубы черного дыма, выполз из пещеры.

Затем он издал совершенно ужасающий рев. Горы содрогнулись и отозвались эхом. Снег испарился, лавины обрушились, водопады застыли{39}.

У Дракона были крылья, похожие на паруса кораблей (когда те еще были парусниками, а не паровыми машинами){40}. И он не остановился бы ни перед чем, чтобы убить кого угодно, начиная с мыши и кончая императорской дочерью. Он был настроен убить этих двух собак, о чем и предупредил их несколько раз, прежде чем подняться в воздух.

Это была его ошибка: псов как ветром сдуло с их скалы. И они с такой скоростью понеслись оттуда прямо по ветру, все быстрей и быстрей, что сам Мью был бы горд за них.

Дракон последовал за ними, хлопая крыльями, как дракон-хлопушка, и треща ими, как дракон-трещотка{41}, сбивая верхушки гор и заставляя все овечьи колокольчики звонить, как колокол при пожаре. (Теперь вы поняли, для чего были нужны колокольчики?!)

К счастью, на сей раз прямо по ветру было верное направление. А кроме того, как только колокольчики обезумели, из башни вылетела гигантская ракета. Ее можно было увидеть с любой точки Луны: будто золотой зонтик взорвался тысячей серебряных кистей, отчего в нашем мире вскоре проистек непредсказанный дождь падающих звезд.

Если для бедных собак это послужило указанием, куда им лететь, то для Дракона являлось как бы предостережением. Но он уж слишком «набрал обороты», чтобы обращать внимание на подобные вещи.

Итак, сумасшедшая погоня продолжалась. Если вы когда-нибудь видели птицу, охотящуюся за бабочкой, и если вы можете представить себе более чем гигантскую птицу, охотящуюся за двумя более чем незначительными бабочками среди белых гор, тогда вы только-только приблизились к представлению о рывках и увертываниях на волосок от гибели и о диких зигзагообразных бросках этого полета домой. Собаки не преодолели еще и полпути, а Роверандом уже не раз хвостом ощущал позади жаркое дыхание.

Что же в это время делал Человек-на-Луне?

Ну, сначала он выпустил эту огромную ракету. Затем он произнес: «Чертова тварь!», и еще: «Чертовы щенки! Они вызовут преждевременное затмение!» И вслед за тем он спустился в подвалы и раскупорил кромешно-черное заклинание, видом напоминавшее желеподобную смесь дегтя с медом и пахнувшее, как Пятое ноября вперемешку с квашеной капустой[8].

В этот самый момент Дракон, вытянув громадную когтистую лапу, начал заход над башней, чтобы сшибить Роверандома прямо в никуда. Но так и не сшиб: Человек-на-Луне выстрелил из нижнего окна заклинанием и со всплеском поразил им Дракона в желудок (который у всех драконов особенно чувствителен). И затем он резко крутанул им, словно рычагом.

Дракон, потеряв от боли соображение, не сумел справиться с управлением и с грохотом врезался в гору. И трудно сказать, чему был нанесен больший ущерб – его носу или горе: и то, и другое «вышло из формы».

Итак, обе собаки ввалились внутрь башни через верхнее окно и еще целую неделю никак не могли отдышаться. А Дракон медленно, петляя из стороны в сторону, полетел восвояси и еще много месяцев тер нос.

Следующее затмение сорвалось{42}, потому что Дракон был слишком занят зализыванием своего обожаемого пузика и не уделил этому внимания. И у него так и не сошли черные пятна – там, где его поразило заклинание. Боюсь, они теперь уже никогда не сойдут. Поэтому с тех пор его зовут Пятнистое Страшилище.

3

День спустя Человек-на-Луне посмотрел на Роверандома и сказал:

– Ты был на волосок от гибели. Похоже, светлую сторону ты исследовал совсем неплохо для молодой собаки. Думаю, когда ты наконец отдышишься, тебе стоит посетить другую сторону.

– А мне можно? – спросил лунный пес.

– Тебе это не пойдет на пользу, – сказал Человек, – да я и не советую. Ты можешь увидеть там то, от чего почувствуешь себя еще более бездомным, нежели от огня и дымовых труб, и что может оказаться не лучше драконов.

Лунный пес не залился краской только потому, что не мог этого сделать. Он ничего не сказал, но пошел и сел в углу и стал с изумлением думать о том, сколько же этот старый человек знает обо всем, что происходит, и обо всем, что говорится. Кроме того, он на какое-то время задумался, что означают слова старика. Но ненадолго: он был парень легкомысленный.

Что касается Роверандома, то когда он наконец спустя несколько дней отдышался, Человек-на-Луне пришел и свистнул ему

Затем они шли все вниз и вниз по ступенькам, в подвалы, прорытые в скале и имевшие крохотные окошки, глядевшие по разные стороны пропасти на дикие лунные места, и затем по тайным ступеням, которые, как казалось, вели прямо в основание гор; и так до тех пор, пока, по прошествии долгого времени, не очутились в полностью затемненном месте и не остановились – хотя голова Роверандома продолжала кружиться от всех этих миль ввинчивания вглубь подобно пробке.

В полной темноте Человек-на-Луне засветился бледным светом, наподобие светляка, и это был их единственный источник света. Его было тем не менее вполне достаточно, чтобы разглядеть большой люк в полу. Старик потянул люк на себя. И по мере того как тот приподнимался, казалось, тьма истекает из отверстия, подобно туману, так что Роверандом больше не мог различить сквозь нее даже слабого мерцания, исходившего от Человека.

– Вниз, ступай вниз, хорошая собака, – произнес голос из черноты.

И вы вряд ли удивитесь, если услышите, что Роверандом не был хорошей собакой и не мог сдвинуться с места. Он прижал уши и отполз в самый дальний угол: он гораздо больше боялся этой дыры, чем старика.

Однако ничто не помогло. Человек-на-Луне просто поднял его и швырнул прямо в черную дыру. И, падая, падая в никуда, он слышал, как тот кричит ему, уже издали:

– Падай прямо и затем лети по ветру! Жди меня на другом конце-е-е!..

Это должно было бы его утешить, но не утешило. Позже Роверандом всегда говорил, что даже падение через край мира не могло бы быть хуже. Это был самый отвратительный миг во всех его приключениях. Когда бы он ни подумал о нем, у него всегда возникало чувство пустоты в животе. Вы и теперь можете быть уверены, что он опять переживает все это, когда громко скулит и дергается во сне на коврике у камина.

Однако все когда-нибудь подходит к концу. Спустя некоторое время падение начало замедляться и наконец почти полностью прекратилось. Остальной путь Роверандом проделал при помощи крыльев, и это напоминало полет все вверх и вверх через большую печную трубу. К счастью, ему всю дорогу помогал сильный сквозняк.

Как же он обрадовался, когда, наконец, добрался до верха!

Там он и лежал, тяжело дыша, на краю дыры, на другом ее конце, и послушно, хотя и с беспокойством, ждал Человека-на-Луне.

Тот появился еще не скоро, и у Роверандома достало времени разглядеть, что он находится на дне глубокой темной лощины, окруженной низкими темными холмами. Казалось, на их вершинах отдыхают черные облака, и между облаками виднелась только одна звезда.

Внезапно песик почувствовал, что очень хочет спать. Какая-то птица пела неподалеку в темных мрачных кустах усыпляющую песню, и это было странно и удивительно после немых крошечных птичек светлой стороны, к которым он привык. Он смежил веки.

– Эй, псина, просыпайся! – услышал он сквозь сон и вскочил как раз вовремя, чтобы увидеть, как Человек вылезает из дыры по серебряному канату, который в тот момент ловко закреплял на ближайшем дереве огромный бледно-серый паук (гораздо крупнее Человека).

Наконец Человек-на-Луне вылез и сказал пауку:

– Спасибо! Ну, а теперь живо убирайся!

И что бы вы думали: паук убрался, с превеликим удовольствием. На темной стороне Луны живут черные пауки, весьма ядовитые, хотя, возможно, и не такие огромные, как чудовища светлой стороны. Они ненавидят все белое, или белесое, или светлое, но особенно они ненавидят белесых пауков светлой стороны: этих они ненавидят люто – как богатых родственников, редко наносящих визиты своим не столь удачливым собратьям. Серый паук рухнул по своему канату обратно в дыру, и в этот самый миг из дупла вывалился черный паук.

– Эй-эй! – закричал старик черному пауку. – А ну-ка, назад! Это моя личная дверь, не забывай! Сделаешь мне гамак покрепче вон из тех двух тисов, и я, так и быть, прощу тебя.

– Ну и долгое же это дело – карабкаться сначала вниз, а потом вверх, сквозь середину Луны, – сказал он Роверандому. – Думаю, не помешал бы небольшой отдых, пока они не прибыли. Знаешь, они очень милые, но требуют порядочно энергии. Конечно, я мог бы прибегнуть к крыльям, да только я от них быстро устаю. А кроме того, это означало бы необходимость расширить дыру – ведь она не соответствовала бы моим габаритам с крыльями. Кстати сказать, я великолепный канатолаз.

– И как тебе эта сторона? – продолжал он. – Темная со светлым небом, да? А та была светлая с темным небом… Полная противоположность. Только здесь гораздо меньше настоящего цвета{43} – ну, того, что я зову настоящим цветом: громкого и многозвучного.

Вон, видишь: чуть-чуть мерцает под деревьями? Огнебабочки, алмазные жуки, рубиномотыльки и все такое… Чересчур крошечные, чересчур – как все яркое на этой стороне. И живут ужасно – в соседстве, хм, с совами размером с орла{44}, черными, как смоль, и с воронами, бесчисленными, как воробьи, размером с грифа, и со всеми этими черными пауками… Однако что лично мне здесь меньше всего по нраву, так это бархатистые куцехвостки. Ни перед чем не останавливаются, летают где попало в облаках целыми тучами и не убираются даже с моей дороги. Стоит мне испустить сияние, как они тут как тут и забивают мне всю бороду…

И все же у этой стороны есть свои прелести, юноша, и прежде всего та, что ни один человек и ни один пес с Земли, кроме тебя, не видел ее! Разве что во сне.

Тут Человек внезапно прыгнул в гамак, который, пока он говорил, сплел черный паук, и в одну секунду уснул.

Роверандом сидел в одиночестве и наблюдал за ним, опасливо поглядывая, нет ли поблизости черных пауков. Небольшие мерцающие огоньки, красные, зеленые, золотые и голубые, вспыхивали и передвигались то здесь, то там под темными неподвижными деревьями. Небо было блеклое, со странными звездами над плывущими клочковатыми бархатными облаками. Тысячи соловьев, казалось, заливались еле слышно где-то в долине за ближайшими холмами.

И затем вдруг Роверандом различил звук детских голосов – или эхо эха голосов, – донесшийся до него вместе с внезапным мягким дуновением ветерка. Он выпрямился и залаял так громко, как еще ни разу не лаял с тех пор, как началась наша история.

– О, боже! – вскричал Человек-на-Луне, дико подскочив со сна и вываливаясь из гамака на траву, почти на хвост Роверандому. – Они что, уже прибыли?

– Кто? – спросил Роверандом.

– Если ты их не слышал, так чего же брешешь? – сказал старик. – Пошли. Нам сюда.

Они начали спускаться по длинной тропе под нависшими кустами, отмечаемой слабым свечением камней по сторонам. Тропа уводила все дальше. Кусты сменились пиниями; ночной воздух был напоен ароматом сосны. Затем тропа начала карабкаться вверх, и спустя некоторое время они выбрались на вершину – самую низкую в кольце окруживших их холмов.

Роверандом заглянул вниз, в соседнюю долину, и все соловьи вдруг, словно по сигналу, прекратили петь. В воздухе поплыли детские голоса, ясные и нежные: много-много поющих голосов, сливающихся в единую музыку волшебной песни. Старик и пес дружно бросились вприпрыжку вниз по склону холма. И клянусь, Человек-на-Лyне прямо-таки перелетал со скалы на скалу!

– Давай-давай! – торопил он. – Я – козел бородатый, седой и лохматый, и тебе меня не поймать!

И Роверандому приходилось лететь изо всех сил, чтобы не отставать.

Но вот внезапно перед ними открылся отвесный обрыв, не очень высокий, но гладкий и блестящий, как антрацит. Заглянув за край, Роверандом увидел внизу сад в сумеречном свете{45}. И по мере того как он смотрел, сумерки сменялись мягким сиянием полуденного солнца. Однако он так и не смог обнаружить, откуда исходил свет, заливавший все это скрытое отовсюду место, но абсолютно не проникавший вовне.

Внизу раскинулось множество длинных-предлинных лужаек с фонтанами, и повсюду были видны дети. Одни танцевали, словно в полудреме, другие блуждали, как лунатики, разговаривая сами с собой. Некоторые пробуждались от глубокого сна, иные уже совсем проснулись и бегали, смеясь, толкались, собирали букеты, строили беседки, ловили бабочек, перекидывались мячами, карабкались на деревья… И все они пели.

– Откуда они здесь? – спросил Роверандом, озадаченный и очарованный.

– Из дому, конечно, из постели, – сказал Человек.

– Но как они сюда попали?

– А вот этого тебе никогда не узнать. Тебе крупно повезло – как и любому, кому посчастливилось здесь очутиться, каким бы путем он сюда ни попал. Но дети попадают сюда совсем не так, как ты. Некоторые из них бывают здесь часто, другие редко. Я делаю большую часть их снов. Ну, какую-то часть они, конечно, приносят с собой – как завтрак в школу… Правда, как это ни неприятно, существуют и другие сны – их делают пауки. Но только не в этой долине{46}, и если я не ловлю их за этим занятием. Ну, а теперь пошли, поучаствуем!

Темный обрыв круто уходил вниз. Он был слишком гладким даже для паука, не всякий бы осмелился даже попробовать спуститься. Да и потом, ведь в саду были скрыты сторожевые посты…

…не говоря уже о Человеке-на-Луне, без участия которого все происходящее, в частности, было бы неполным, поскольку все частности в некотором смысле являлись его собственной частью.

И вот теперь он скользил в самый центр этой своей части. Он просто сел и поехал, как на санках – фью-у-у, – прямо в середину толпы детей, с Роверандомом, крутящимся у него на макушке: тот совершенно забыл, что может летать. Или мог – потому что, когда он, наконец, смог твердо встать на ноги, там, внизу, то обнаружил, что у него больше нет крыльев.

– Что эта собачка делает? – спросил Человека один из малышей. Роверандом снова и снова вертелся вокруг себя, как волчок, пытаясь заглянуть за спину.

– Ищет свои крылья, малыш. Он думает, что они стерлись, пока он съезжал вниз, но на самом-то деле они у меня в кармане. Ведь здесь, внизу, крылья запрещены: никто не имеет права покинуть это место без разрешения, правда?

– Да! Дед-Борода-во-Сто-Лет! – закричали одновременно около двенадцати голосов, а один мальчик ухватил старика за бороду и шустро вскарабкался по ней к нему на плечо. Роверандом ожидал, что вот, прямо сейчас, он превратится в мошку, или в ластик, или во что-нибудь такое… Но…

– Черт возьми, а из тебя выйдет неплохой канатолаз, сынок! – произнес Человек. – Я буду давать тебе уроки.

И он подбросил мальчика высоко-высоко в воздух. И – ничуть не бывало: тот не упал на землю, а… встал в воздухе. Человек-на-Луне достал из кармана серебряный канат и кинул ему.

– Ну-ка, слезай быстренько, – сказал он, и мальчишка соскользнул прямиком старику в руки, где его вдобавок еще и хорошенько пощекотали.

– Ты проснешься, если будешь так громко смеяться, – сказал Человек и, опустив малыша на траву, вернул его в толпу.

Роверандом, предоставленный сам себе, только-только направился к чудесному желтому мячику («Ну совсем как мой, у меня дома…» – подумал он), как вдруг услышал голос, который, несомненно, был ему хорошо знаком.

– Это же моя собачка! – произнес голос. – Моя маленькая собачка! Я всегда знал, что она настоящая. Кто бы мог подумать, что она здесь! А я-то все искал и искал ее на берегу, и звал ее, и вспоминал каждый день!

Как только Роверандом услышал этот голос, он сел на задние лапы и начал «просить».

– Моя «просящая» собачка! – сказал мальчик (ну конечно же, это был он!), подбежал и погладил пса по спине. – Ты куда пропал?

Однако Роверандом смог только произнести:

– Ты меня понимаешь?

– Конечно, – отвечал мальчик. – Просто в тот раз, когда мама принесла тебя домой, ты совсем не хотел понимать меня, хоть я и старался изо всех сил разговаривать с тобой лаем. И я сомневаюсь, чтобы ты сам пробовал мне что-нибудь говорить: мне казалось, ты все время думаешь о чем-то другом.

Роверандом сказал, что он очень извиняется, и рассказал мальчику, как выпал у него из кармана, и про Псаматоса и Мью, и вообще обо всех событиях, которые произошли после того, как он потерялся.

Вот каким образом мальчик и его братья узнали об этом чудном, живущем в песке старикане, а также о множестве других полезных вещей, которые в противном случае остались бы им неизвестны. Имя «Роверандом» показалось мальчику замечательным.

– Я тоже буду звать тебя так, – сказал он. – И не забывай, что ты все-таки принадлежишь мне!

Потом они бегали, играли в мячик, и еще в прятки, и в долгую прогулку, и в охоту на кроликов (разумеется, с единственным результатом – удовольствием, поскольку кролики существовали только в воображении), и в «чей плеск в пруду громче», и во множество других игр, одну за другой, бесконечные века; и они нравились друг другу все больше и больше…

Мальчик все кувыркался и кувыркался на росистой лужайке, хотя детям, казалось, давным-давно уже пора было спать. (Похоже, в этом месте никто не обращал внимания ни на сырую траву, ни на время идти спать.) А песик снова и снова прыгал через него и при этом стоял на голове, как не сделала бы ни одна собака в мире со времен дохлой собаки Матушки Хаббард [9]. А мальчик хохотал и…

…вдруг исчез, совершенно неожиданно, бросив Роверандома на лужайке одного!

– Он проснулся, вот и все, – сказал Человек-на-Луне, внезапно появившись. – Отправился домой, и как раз вовремя. О! У него до завтрака всего четверть часа. Сегодня утром он пропустит прогулку на пляже. Ну, что ж! Боюсь, нам тоже пора…

Итак, крайне неохотно Роверандом отправился вместе со стариком на светлую сторону Луны.

Всю дорогу они шли пешком, что заняло у них очень много времени. Роверандому это путешествие совсем не показалось приятным, а ведь они видели всякие необычности и с ними происходили разнообразные приключения – разумеется, совершенно безопасные, поскольку Человек-на-Луне находился рядом. Это было весьма кстати, потому что в трясинах жило множество премерзких, наводящих ужас существ, которые в ином случае мгновенно бы сцапали нашего песика.

Темная сторона была столь же сырой, сколь сухой была светлая сторона, и заполняли ее самые необычайные растения и твари, о которых я обязательно рассказал бы вам, если бы Роверандом обратил на них хоть сколько-нибудь внимания. Но он не обратил: он все время думал о саде и мальчике.

Наконец они добрались до сумеречного края{47} и в последний раз оглянулись на пепельные долины, в которых жило множество драконов. А прямо перед ними, за проходом среди гор, уже расстилалась Великая Белая Равнина с сияющими скалами. Они увидели наш мир, восходящий над плечом лунных гор, – огромную, круглую зелено-золотую луну, – и Роверандом подумал: «Там живет мой мальчик!» Эта луна выглядела устрашающим и громадным выходом куда-то.

– Сны сбываются? – спросил он.

– Некоторые из моих – да, – ответил старик. – Некоторые, но не все. И редко какие прямо сразу или в точности в том виде, в каком привиделись. Но почему ты спросил про сны?

– Я только поинтересовался, – произнес Роверандом.

– Из-за мальчика, – сказал Человек. – Я так и думал.

И затем он вытащил из кармана телескоп, который растянулся на неслыханную длину.

– Чуть-чуть взглянуть, я думаю, тебе не повредит, – промолвил он.

Роверандом посмотрел в телескоп, когда ему удалось, наконец, зажмурить один глаз и оставить открытым второй.

Он ясно увидел наш мир. Дальний конец лунной дорожки падал прямиком на море. Ему показалось, что он разглядел – еле различимо – длинные линии, прочерчиваемые стремительно скользящими по дорожке вниз крошечными людьми, но он не был полностью уверен. Свет луны быстро меркнул. Разгорался день.

Внезапно он увидел бухту песчаного колдуна. (Но ни следа Псаматоса! Тот не допускал, чтобы за ним подглядывали.) Спустя некоторое время в круглое поле зрения вступили два маленьких мальчика, идущих по песку, взявшись за руки. «Ищут раковины – или меня?» – подумал пес.

Картина быстро сдвинулась, и перед ним предстал белый дом на обрыве, с садом, сбегающим к морю. И в воротах – вот уж неприятный сюрприз! – он увидел старого волшебника с его старой зеленой шляпой на затылке и расстегнутым жилетом, сидящего на камне и курящего трубку, – как если бы ему ну совершенно нечего было делать, кроме как вечно сидеть и наблюдать.

– Что делает там, в воротах, старый Арта-как-вы-там-его-зовете? – спросил Роверандом. – Я-то думал, он давно обо мне забыл. Его каникулы еще не закончились?

– Нет, он поджидает тебя, моя псина. Он не забыл. Если ты вернешься туда прямо сейчас, настоящий или игрушечный, он в ту же секунду наложит на тебя какое-нибудь новое заклятье. Это не из-за того, что он так ценит свои штаны – их вскоре после того случая починили, но он чрезвычайно раздосадован тем, что Саматос прервал его колдовство. Правда, Саматос еще не оставил попыток восстановить с ним отношения.

И сразу вслед за тем Роверандом увидел, как ветер срывает с головы Артаксеркса шляпу и за ней срывается волшебник. И вот – полюбуйтесь! – на его штанах красовалась великолепная заплата, ярко-оранжевая с черными разводами.

– А я-то думал, волшебники способны лучше чинить свои штаны… – сказал Роверандом.

– Да, но он-то считает, что сделал это прекрасно! – сказал старик. – Он отколдовал кусок чьих-то занавесок. Люди получили страховку в случае пожара, он же получил красочное пятно, и обе стороны остались довольны. Тем не менее ты прав: я полагаю, это неудачный ход. Прискорбно видеть, после того как знаешь человека столько веков, что его магия слабеет… Однако для тебя это, возможно, и удача.

Человек-на-Луне щелчком свернул телескоп, и они продолжили путь.

– Возьми назад свои крылья, – сказал он, когда они достигли башни. – Ну, а теперь лети и забавляйся. Не приставай к лунным зайчикам, не убивай моих белых кроликов и возвращайся домой, когда проголодаешься или когда у тебя что-нибудь заболит.

Роверандом сразу же полетел искать лунного пса, чтобы рассказать ему про другую сторону Луны. Однако тот слегка ревновал, что пришельцу разрешили увидеть то, что не разрешали ему, и сделал вид, что ему совершенно не интересно.

– Все это звучит премерзко, – прорычал он. – Уверен, мне не хочется это увидеть. Полагаю, теперь тебе будет скучно на светлой стороне, где у тебя есть только я и нет твоих двуногих друзей. Жаль, что персидский волшебник так уперся и ты не можешь вернуться домой.

Роверандом был слегка уязвлен. Он снова и снова говорил лунному псу, что очень рад своему возвращению и что ему никогда не будет скучно на светлой стороне.

Вскоре они опять стали добрыми друзьями и продолжали заниматься вместе массой самых разнообразных вещей.

И все-таки сказанное лунным псом в порыве дурного настроения оказалось правдой. В том не было вины Роверандома, и он делал все что мог, чтобы не показать этого, но почему-то ни одно из приключений или исследований не радовало его так, как прежде: пес постоянно думал о том, как они с мальчиком веселились в саду.

Они навестили долину белых лунных гномов (сокращенно – «луномов»), ездящих верхом на кроликах, делающих блины из снежных хлопьев и выращивающих в своих ухоженных садиках маленькие, не больше лютика, золотые яблоньки. Они насыпали битых стекол и гвоздей около логовищ нескольких малых драконов, пока те спали, и до полуночи лежали неподалеку, чтобы услышать, как те ревут от ярости – ведь, как я уже говорил вам однажды, у драконов весьма нежные желудки, и ровно в двенадцать часов ночи, каждую ночь в течение всей своей жизни – не говоря уже об ином времени суток – они выходят из дому немного промочить горло. Иногда псы даже осмеливались дразнить пауков, кусая паутину, освобождая запутавшихся в ней лунных зайчиков – и улетая как раз вовремя, покуда пауки кидали им вслед с вершины холмов свои лассо. Но все время Роверандом ждал почтальона Мью и «Мировых новостей»{48} (ведь даже маленькая собака знает, что хотя в основном они касаются убийств и футбольных матчей, но, бывает, в самом дальнем уголке в них можно найти и кое-что получше).

Он пропустил следующий прилет Мью, так как был на прогулке. Однако когда он вернулся, старик все еще был занят чтением писем и новостей. И похоже было, его здорово что-то развеселило: он сидел на краю крыши, свесив ноги, попыхивал чудовищного размера белой глиняной трубкой, выпуская целые облака дыма наподобие паровоза, и улыбался во все свое круглое старое лицо.

Роверандом почувствовал, что не может больше этого вынести.

– У меня болит внутри, – сказал он. – Я хочу вернуться к мальчику, чтобы его сон мог сбыться.

Старик отложил письмо (а оно было об Артаксерксе, и презабавное!) и вынул изо рта трубку.

– Действительно? Может быть, останешься? Это так неожиданно! Рад был встретить тебя! Непременно как-нибудь свались сюда снова! Сча-а-астлив буду видеть тебя в любое время, – выпалил он на одном дыхании.

– Замечательно, – продолжил он уже более отчетливо. – Артаксеркс пристроен.

– …Каким образом?! – спросил Роверандом, задрожав от возбуждения.

– Он женился на русалке и живет теперь на дне Глубокого Синего Моря.

– Надеюсь, она лучше заштопает его брюки! Зеленая заплата из морских водорослей будет хорошо гармонировать с его зеленой шляпой.

– Мой милый пес! Он женился в целом новом костюме из зеленых водорослей с розовыми коралловыми пуговицами и эполетами из актиний. И они сожгли его старую шляпу на берегу! Все это устроил Саматос. О! Саматос глубок, как глубоко Глубокое Синее Море, и я ожидаю, что таким образом он полагает выгодно уладить множество дел. Множество – а не только твое, мой пес.

Интересно, чем все обернется?! По-моему, Артаксеркс впадает в детство в двадцатый или двадцать первый раз. Суетится из-за пустяков. Трудноизлечим, выражаясь точнее. Прежде он был неплохим магом, но у него портится характер: в последнее время он стал совершенно непереносим. Когда он заявился к старому Саматосу и, откопав его деревянной лопатой средь бела дня, вытянул из норы наружу за уши, саматист счел, что это уж слишком, – и меня это нисколько не удивляет. «Столько беспокойства, как раз в мое самое лучшее время для сна, и все из-за какой-то там несчастной шавки», – так он мне пишет, и можешь не краснеть.

Итак, когда оба они слегка поостыли, он пригласил Артаксеркса на русалочью вечеринку, и вот так все и произошло. Они вытащили Артаксеркса поплавать под луной – и он теперь никогда уже не вернется ни в Персию, ни даже в Першор. Он влюбился в пожилую, однако премилую дочь очень богатого морского царя{49}, и они поженились на следующую же ночь.

Возможно, это и неплохо. В Океане некоторое время не было постоянного официального Мага. Протей, Посейдон, Тритон, Нептун{50} и прочие им подобные – все они давным-давно превратились в пескарей или в мидий; и в любом случае они никогда не интересовались ничем и не заботились ни о чем за пределами Средиземноморья: слишком уж увлекались сардинами. Старина Нйорд{51} тоже давным-давно отошел от дел. И потом, разумеется, он ведь мог уделять делу только половину внимания после своей глупейшей женитьбы на великанше. Ты, вероятно, помнишь, что она влюбилась в него, потому что у него всегда были чистые ноги (это так удобно дома!), и разлюбила его, когда уже было слишком поздно: оказалось, что ноги у него всегда мокрые. Я слышал, нынче он совсем развалился. Совершенно одряхлел, бедняга. Ужасно кашляет из-за мазута в Северных морях. Греется сейчас на солнышке где-нибудь на побережье Исландии.

Был, конечно, еще Старик-из-моря…{52} Ну, этот хоть и мой двоюродный брат, но гордиться здесь абсолютно нечем. Та еще обуза: не желал ходить, вечно требовал, чтобы его кто-нибудь носил, – о чем, смею надеяться, ты слышал. Оттого и помер: сел год или два назад на плавучую мину (если ты знаешь, что это такое), прямо на одну из кнопок!{53} Даже моя магия в данном случае ничего не смогла поделать. Это было хуже, чем с Шалтаем-Болтаем.{54}

– А как же насчет Британии? – спросил Роверандом, поскольку он все-таки был английской собакой, хотя в действительности ему было скучновато слушать все это, а хотелось услышать еще что-нибудь о своем волшебнике. – Я думал, Британия правит волнами…{55}

– В действительности она никогда даже ног не замочила. Она предпочитает фамильярно похлопывать на бережку львов по загривку и восседать на пенсе, держа в руке вилку для рыбных блюд. И уж конечно, из моря можно извлечь нечто гораздо большее, нежели волны.

Ну, теперь-то они заполучили Артаксеркса, и, я надеюсь, от него будет хоть какая-то польза. Правда, я полагаю, что в первые несколько лет он попытается выращивать сливы на полипах, если ему позволят, конечно. И это будет гораздо легче, чем управлять морским народом.

Ну-ну-ну! О чем бишь я?.. Разумеется, ты можешь теперь вернуться, если хочешь. Вообще-то, отбрасывая церемонии, тебе просто необходимо вернуться, и как можно скорее. Твой первый визит – к старику Саматосу. И не следуй моему дурному примеру – не забывай говорить «Пс»{56} при встрече!

Мью возвратился на следующий же день и принес новую почту – бесчисленное количество писем для Человека-на-Луне и связки газет – «Иллюстрированную еженедельную прополку водорослей», «Океанские взгляды», «Русалочью почту», «Моллюск» и «Утренний всплеск». Во всех газетах были помещены (на правах исключительной публикации) совершенно одинаковые фотографии свадьбы Артаксеркса: на берегу, при полной луне, в присутствии мистера Псаматоса Псаматидеса, известного финансиста (просто титул, в знак уважения), ухмылявшегося на заднем плане. Надо сказать, качество фотографий было получше, чем в наших газетах. По крайней мере, они были цветные{57}, и на них было видно, что невеста-русалка действительно очень красива (ее хвост был в пене).

Настало время прощаться. Человек-на-Луне лучился улыбкой, глядя на Роверандома. Лунный пес старался выглядеть безразличным. У самого Роверандома был слегка поджат хвост. Однако он лишь сказал:

– Счастливо, щен! Береги себя. Не приставай к лунным зайчикам, не убивай белых кроликов и не переедай за ужином!

– Сам ты щен! – отвечал лунный Ровер. – И прекращай есть брюки волшебников!

И все. Тем не менее я верю, что с тех пор он беспрерывно приставал к Человеку-на-Луне, упрашивая послать его на каникулы к Роверандому, и что тот несколько раз разрешал ему такое путешествие.

И затем Роверандом улетел с Мью, а Человек ушел в свои подвалы. А лунный пес все сидел на крыше и смотрел, пока они не скрылись из виду.

4

Дул ледяной ветер, срываясь с Полярной звезды, когда они пересекли край мира и холодная пыль водопадов обдавала их.

Путь назад давался с трудом, потому что на сей раз в магии Псаматоса не было спешки. Поэтому они рады были отдохнуть на Острове собак. Однако из-за своей все еще заколдованной величины Роверандом не получил от этого посещения особого удовольствия. Все собаки были чересчур большими и шумными и чересчур презрительно отнеслись к нему, а кости на костяных деревьях оказались слишком крупными и крепкими для его зубов.

Был рассвет послепослезавтрашнего дня, когда они, наконец, завидели вдали черные скалы дома Мью. Когда же они приземлились в бухте Псаматоса, солнце мягко грело им спины, а верхушки бугорков песка у воды уже посветлели и высохли.

Мью коротко крикнул и стукнул клювом по лежавшей на земле деревяшке. Деревяшка немедленно встала вертикально и обернулась левым ухом Псаматоса, к которому присоединилось и другое ухо, а затем, очень быстро, – и вся голова колдуна вместе с шеей.

– Эй, вы, двое, что вам угодно в это время дня? – грозно прорычал Псаматос. – Это мое лучшее время для сна!

– Мы вернулись! – произнесла чайка.

– И ты, я вижу, позволил, чтобы тебя всю дорогу тащили на спине? – сказал Псаматос, поворачиваясь к песику. – После драконьей охоты я мог бы предположить, что такой небольшой перелет для тебя – сущая ерунда.

– Извините, пожалуйста, – промолвил Роверандом, – но я оставил мои крылья там: в действительности они не принадлежат мне. И я бы предпочел снова стать обыкновенной собакой.

– О! Прекрасно. Тем не менее, надеюсь, тебе понравилось быть Роверандомом. Тебе непременно должно было это понравиться[10]. Впрочем, теперь ты снова можешь быть просто Ровером, если ты этого действительно хочешь. И, конечно, ты можешь отправляться домой и играть там своим желтым мячиком, и спать на креслах, когда представится случай, и сидеть на коленях, и вообще быть респектабельной маленькой пустолайкой.

– А как же мальчик? – спросил Ровер.

– Но я думал, ты сбежал от него, дурачок, аж на Луну, – промолвил Псаматос, делая вид, что удивлен и раздосадован, однако в одном из его знающих глаз мелькнул веселый огонек. – Я сказал: домой, и я имел в виду твой дом. Не заикайся и не возражай!

Бедный Ровер заикался, потому что пытался выговорить очень вежливое «мистер П-саматос». На это ему понадобилось некоторое время.

– П-п-пожалуйста, мистер П-п-псаматос, – наконец произнес он как можно более проникновенно, – п-п-пожалуйста, п-простите, но я снова с ним встретился, и я больше не стану убегать, и потом, ведь я действительно принадлежу ему, разве не так? П-поэтому я просто обязан вернуться к нему!

– Чушь и ерунда! Разумеется, ты не обязан и не вернешься! Ты принадлежишь той старой даме, что первой купила тебя, и вернуться должен к ней. Если бы ты знал Закон, глупая ты собачонка, тебе было бы известно, что краденое или заколдованное покупать нельзя. Мать мальчика потратила на тебя шесть пенсов, вот и все. Да и вообще, что значит какая-то встреча во сне? – заметил Псаматос, лукаво подмигнув Роверу.

– Я думал, некоторые из снов Человека-на-Луне оборачиваются правдой, – сказал маленький Ровер очень печально.

– О! Неужели? Ну, это дело Человека-на-Луне. Мое же дело – вернуть тебе прежнюю величину и отправить назад по месту принадлежности. Артаксеркс отбыл в иные сферы своего применения, так что его можно в расчет не брать. Подойди-ка сюда!

Он немного придержал Ровера, плавно провел своей жирной ручкой около его головы и – ну-ка, быстро!

Никаких изменений не произошло…

Он повторил все сначала – и снова никаких изменений…

Тут Псаматос выскочил из песка, и Ровер впервые увидел, что у него ноги, как у кролика. И он начал топать, и кататься, и поддавать ногой песок в воздух, и крушить морские раковины, и фыркать, как рассерженный морж…

И все-таки ничего не произошло!

– Что натворил волшебник водорослевый, чтоб ему волдырями с бородавками покрыться! – выругался он.

– Что натворил персидский сниматель слив и сливок, чтоб ему в банку с повидлом влипнуть!{58} – заорал он и продолжал орать, пока не устал.

Затем он сел.

– Ну и ну! – произнес он в конце концов, когда немного поостыл. – Век живи – век учись. Но Артаксеркс!.. Это нечто особенное. Кто бы мог подумать, что он будет помнить о тебе среди всех своих свадебных восторгов и потратит свое самое сильное заклятье – на кого?! – на собаку, перед самым своим медовым месяцем! Как будто его первого заклинания было недостаточно, чтобы шкуру спустить с несчастного глупого щенка!.. Ну, ладно. Во всяком случае, я избавлен от необходимости выдумывать, что делать, – продолжил Псаматос. – Возможно только одно. Тебе придется отыскать его и попросить у него прощенья.

Но, даю слово, я ему это попомню! Я буду помнить до тех пор, пока море не станет вдвое солонее и вполовину суше.

А пока вы, оба! Отправляйтесь-ка погулять и приходите через полчасика, когда у меня настроение улучшится.

Мью и Ровер двинулись вдоль берега по направлению к обрыву. Мью летел медленно, а Ровер печально трусил вслед за ним.

Они подошли к дому, в котором жили отец с матерью и три мальчика. Ровер даже в ворота зашел и сел на клумбе под окном своего мальчика. Было еще очень рано, но он все равно залаял и лаял, лаял безнадежно… Дети либо крепко спали, либо их не было в доме, потому что к окну никто не подошел. Во всяком случае, так думал Ровер. Он забыл, что в этом мире все совсем не так, как в саду с обратной стороны Луны, и что заклятье Артаксеркса все еще лежит на его величине и, следовательно, на громкости его лая.

Спустя некоторое время Мью медленно и скорбно понес его обратно к бухте.

Здесь его ждал совершенно неожиданный сюрприз: Псаматос разговаривал с китом! Это был Юин – старейший из всех Верных Китов{59}. Со своей гигантской, возвышающейся над глубокой заводью головой Юин показался крошечному Роверу целой горой.

– Извиняюсь, но я не мог раздобыть немедленно что-нибудь поменьше, – промолвил Псаматос. – Но он очень удобный.

– Входи! – сказал кит.

– Пока! Входи! – сказала чайка.

– Входи! – сказал Псаматос. – И быстро! Только не вздумай кусаться или царапаться изнутри: Юин может закашляться, и у тебя будут проблемы.

Это было почти так же жутко, как тогда, когда ему велели прыгать в дыру в подвале Человека-на-Луне. Ровер попятился. И тогда Мью и Псаматос впихнули его вовнутрь.

Да-да, они запихнули его безо всяких церемоний, и китовьи челюсти с треском захлопнулись.

Внутри царила поистине непроницаемая тьма и пахло рыбой. Ровер сидел и дрожал. И пока он сидел, не смея даже почесать ухо, он слышал – или думал, что слышит, – как плюхает по воде китовый хвост. И он чувствовал – или думал, что чувствует, – как кит все глубже и глубже погружается, направляясь ко дну Глубокого Синего Моря.

Тем не менее, когда кит остановился и вновь широко разинул пасть (очень довольный, что может наконец-то сделать это, – потому что киты предпочитают плавать с широко раскрытой, наподобие трала, пастью, в которую сама в изрядном количестве заплывает пища; однако Юин был очень внимательным млекопитающим) и Ровер выскользнул наружу, там было глубоко, неизмеримо глубоко, однако совсем не сине. Откуда-то лился зеленоватый свет. Ровер обнаружил, что стоит на тропе из белого песка, извивающейся среди смутно видимого фантастического леса.

– Ступай прямо! Тебе не придется идти долго, – произнес Юин.

Ровер пошел прямо, насколько позволяла тропа, и вскоре увидел перед собой ворота величественного дворца, сделанного, казалось, из розового и белого камня и сиявшего бледным, пронизывающим стены светом. В окнах ослепительно сверкали зеленые и голубые огни. Стены со всех сторон окружали громадные морские деревья, даже еще более высокие, нежели дворцовые купола, которые, мерцая в темной воде, вздымались на необозримую высоту.

Огромные каучуковые стволы деревьев изгибались и колыхались, словно стебли травы, и в тени их бесконечных ветвей гнездились рыбки, наподобие птиц, – золотые, серебряные, красные, синие, фосфоресцентные… Правда, рыбы не пели. Но зато пели русалки во дворце.

Как они пели!

И все морские волшебные существа пели хором, и музыка плыла из окон, а сотни обитателей моря играли на трубах, дудках и морских раковинах.

Из темноты под деревьями ухмылялись, глядя на Ровера, морские гоблины, и он изо всех сил старался побыстрее проскользнуть мимо них: глубоко под водой лапы его стали неповоротливыми и грузными.

Почему он не утонул?

Я не знаю. Хотя предполагаю, что об этом позаботился Псаматос Псаматидес (а он знает о море гораздо – о да, гораздо больше, нежели большинство людей может даже представить себе; и это несмотря на то, что он никогда не погружал в него даже мизинца), пока Ровер и Мью гуляли, а он сидел, остывал и обдумывал новый план.

Как бы там ни было, Ровер не утонул. Но еще прежде чем добраться до входа, он уже почти желал очутиться в любом другом месте – пусть даже в сырых внутренностях кита. Потому что из пурпурных кустов высовывались такие причудливые формы и личины, что он чувствовал себя перед ними совершенно беззащитным.

Но вот наконец он очутился около огромной двери, а вернее, золотой, обрамленной кораллами арки с вделанной в нее дверью из цельной гигантской жемчужины, крепившейся на акульих зубах. Дверным молотком служило громадное кольцо, инкрустированное белыми полипами, выпустившими наружу маленькие красные щупальца. Впрочем, Ровер все равно не мог достать до него да и никоим образом не смог бы его сдвинуть. Поэтому он залаял.

К его удивлению, лай прозвучал довольно громко. Как только он пролаял трижды, музыка во дворце стихла и дверь открылась.

И кто бы, вы думали, открыл ее? Артаксеркс собственной персоной, одетый в нечто бархатное, сливового цвета, и в зеленые шелковые брюки. И у него все еще была во рту большая трубка. Вот только выпускала она не табачный дым, а красивые радужные пузыри. Однако шляпы на нем не было.

– Aгa, – сказал он. – Итак, ты вернулся. Я так и думал, что тебя скоро утомит этот старый Псаматос.

Ох, как же он фыркнул это преувеличенное «П»!

– Он же ни на что не способен! Ну, и зачем же ты пожаловал сюда? У нас тут вечеринка, а ты прервал музыку.

– Пожалуйста, мистер Артарксекс… То есть я имею в виду Артерксакс… – начал было Ровер, очень волнуясь и стараясь быть чрезвычайно вежливым.

– О, неважно, как это произносится! Я не обращаю на это никакого внимания! – произнес волшебник довольно сварливо. – Приступай прямо к объяснению, и покороче: у меня нет времени на пустую болтовню.

Со времени женитьбы на богатой дочери морского царя и назначения на пост Пан-Атлантического и Тихоокеанского Мага (ПАМа{60} для краткости, когда его не было поблизости), он весьма преисполнился чувством собственной значимости (по отношению к посторонним).

– Если ты желаешь видеть меня по какому-нибудь неотложному делу, тебе лучше войти и подождать в зале. Возможно, я выберу момент после окончания танцев.

Он закрыл дверь позади Ровера и удалился. Бедный пес остался один посреди огромного затемненного пространства под тускло освещенным куполом. Всюду виднелись сплошь занавешенные водорослями остроконечные арки. Все они были темными, за исключением одной, сквозь которую лился яркий свет и доносилась громкая музыка. Музыка все звучала и звучала, ни разу не повторяясь и ни на минуту не прерываясь для отдыха, и казалось, будет звучать вечно.

Роверу вскоре ужасно надоело ждать. Он подошел к сияющему дверному проему и заглянул за занавеску. Взгляду его открылась просторная бальная зала, имевшая семь куполов и десять тысяч коралловых колонн, полных теплой искрящейся воды и светящихся магическим образом. Золотоволосые русалки и темноволосые сирены пели и танцевали там свои танцы, сходные с набеганием волн друг на друга, – не танцы на хвосте, но дивные плавательные танцы: вверх-вниз, туда-сюда, в чистой, прозрачной воде.

Никто не заметил, как нос песика просунулся сквозь водоросли в дверь, и, поглазев немного, Ровер вполз внутрь целиком. Пол был сделан из серебристого песка и розовых раковин, широко раскрывших свои створки наподобие крыльев бабочек и взмахивавших ими в легких завихрениях воды, так что пес был вынужден осторожно пробираться среди них, держась поближе к стене.

Внезапно над ним раздался голос:

– Какая прелестная собачка! Это земная собачка – не морская, я уверена. Как она сюда попала, такая крошка?..

Ровер взглянул вверх и увидел красивую морскую леди с большим черным гребнем в золотых волосах, сидящую на уступе невысоко над ним. Ее достойный сожаления хвост свисал, покачиваясь, и она чинила один из зеленых носков Артаксеркса.

Разумеется, это была новоиспеченная миссис Артаксеркс (более известная как «принцесса ПАМ»: она была личность довольно популярная, чего никак нельзя было сказать о ее супруге). Артаксеркс в этот момент сидел подле нее и – было у него время на досужую болтовню или нет – слушал последнюю из своих многочисленных жен.

Вернее, слушал, пока не объявился Ровер. Миссис Артаксеркс бросила свою болтовню, а также починку носка, как только завидела песика, и, плавно соскользнув вниз, взяла его на руки и нежно понесла к себе в кресло. В действительности это был подоконник первого этажа: для морских обитателей почти нет разницы между дверьми и окнами – по той же причине, по которой у них нет лестниц. А также зонтиков.

Морская леди вновь удобно расположила свое прекрасное (и довольно обширное) тело на сиденье и водрузила Ровера к себе на колени. И немедленно из-под подоконника-кресла раздалось ужасающеее рычанье.

– Лежать, Ровер! Лежать! Хорошая собака! – произнесла миссис Артаксеркс.

Однако обращалась она вовсе не к нашему Роверу, а к белой морской собаке{61}, вылезшей невесть откуда, несмотря на то что ей было сказано, и теперь рычавшей, ворчавшей и колотившей по воде своими маленькими перепончатыми лапками, бьющей по ней большим толстым хвостом и пускающей пузыри своим острым носом.

– Фу, какая гадость! – произнесла эта новая собака. – Поглядите-ка на его жалкий хвост! Посмотрите на его лапы! На его дурацкую шерсть!

– Да ты на себя посмотри! – не задержался с ответом Ровер, сидя на коленях морской леди. – И тебе вряд ли захочется делать это снова! Ты, гибрид утки с головастиком, претендующий на то, чтобы зваться собакой! И кто только вздумал назвать тебя Ровером?

Из этого вы можете понять, что они весьма понравились друг другу с первого же взгляда.

Действительно, вскоре они уже были большими друзьями. Ну, возможно, не такими, как с лунным псом, но это разве только из-за того, что пребывание Ровера под водой было более кратковременным. А кроме того, глубины – не такое уж приятное место для маленьких собачек, не то что Луна. В них полно темных и ужасных мест, куда никогда не проникал и не проникнет свет, потому что они так никогда и не будут открыты, покуда на свете есть свет. Ужасающие существа живут там – слишком старые, чтобы это можно было себе представить, слишком сильные, чтобы на них подействовали хоть чьи-то заклинания, слишком огромные, чтобы их измерить. Артаксеркс успел уже это заметить. Пост ПАМа – не самое увлекательное занятие в мире…

– Ну, а теперь плывите и забавляйтесь! – произнесла его жена, когда собачья перепалка закончилась и животные стали просто обнюхивать друг друга. – Не приставайте к огненным рыбам, не жуйте актинии, не попадайтесь двустворчатым моллюскам – и возвращайтесь к ужину!

– Простите, пожалуйста, – робко сказал Ровер, – но я не умею плавать.

– О, господи! Какая досада! – промолвила она. – А ну-ка, ПАМ (она была единственная, кому не возбранялось называть его так в глаза)! Вот наконец-то нечто, что ты действительно мог бы сделать.

– Конечно-конечно, моя дорогая! – произнес волшебник, горя желанием услужить ей и довольный, что может продемонстрировать кое-какие из своих магических способностей и тем самым доказать, что он не совершенно бесполезен в качестве официального лица (надо сказать, на морском языке у чиновников существует прозвище – что-то вроде нашего «банный лист»{62}[11]).

Он вытащил из кармана жилета небольшую волшебную палочку – в действительности это была его авторучка, но под водой ею нельзя было писать: морской народ пользуется такими чудными вязкими чернилами, что их никак не применишь в обычной земной ручке, – и взмахнул ею над Ровером.

Что бы ни говорили некоторые, Артаксеркс, несомненно, был очень хорошим магом. А иначе с Ровером никогда бы не случилось все то, что случилось. Другое дело, что магическое искусство, которым он владел, касалось вещей малозначительных и, кроме того, нуждалось в постоянной практике{63}.

Как бы там ни было, после первого же его взмаха хвост Ровера начал приобретать рыбоподобие, его лапы стали перепончатыми, а шкура все больше и больше походила на непромокаемый дождевик. Надо сказать, наш пес быстро привык к своему новому облику и обнаружил, что научиться плавать гораздо легче, чем летать, что это почти так же приятно и совсем не столь утомительно – конечно, если вы не будете упорно пытаться утонуть.

После пробного заплыва вокруг бальной залы он первым делом укусил морскую собаку за хвост. Разумеется, в шутку. Однако эта шутка моментально привела к драке, поскольку морской пес обладал несколько обидчивым характером. Спасаясь, Ровер бежал со всех ног. О да, ему понадобилось все его проворство!

Вот это была погоня! Из окна в окно, сквозь темные коридоры и вокруг колонн, наружу, вверх, вокруг куполов… Пока, наконец, сам морской пес не выдохся, и его дурной характер тоже, и тогда псы уселись рядышком на верхушке самого высокого купола близ флагштока. Сотканное из алых и зеленых водорослей и усыпанное жемчугом знамя морского царя плыло над ними.

– Как тебя зовут? – спросил морской пес после паузы, во время которой он никак не мог перевести дыхание. – Ровер? – переспросил он. – Так это же мое имя! Я первый получил его, поэтому тебя не могут так звать!

– Откуда ты знаешь, что ты первый?

– Ну как же! Я же вижу, что ты еще щенок, тогда как я был заколдован сотни и сотни лет назад. Полагаю, я – самый первый из всех собак-Роверов.

Мой первый хозяин был истинным ровером – бродягой, морским скитальцем, чей корабль бороздил северные воды. Это был большущий корабль – очень длинный, с алыми парусами и резным носом в виде дракона. И мой хозяин любил его и звал Алый Червь{64}.

А я любил хозяина, хотя и был всего лишь щенком. Хозяин едва замечал меня, поскольку я недостаточно вырос, чтобы ходить на охоту, а в плаванье он собак не брал. Но однажды я отправился в море, не спросясь.

Он прощался с женой. Дул свежий ветер, и люди скатывали Алого Червя в воду. Вокруг шеи дракона кипела белая пена, и я внезапно почувствовал, что могу больше никогда не увидеть хозяина, если не отправлюсь вместе с ним. Кое-как я вскарабкался на борт и спрятался за бочкой с водой. И прежде чем меня нашли, мы были уже далеко в море.

Тогда-то меня и прозвали Ровером – когда вытаскивали на свет за хвост. «Вот так морской бродяга!» – сказал один. «И странная же у него судьба: никогда не вернуться домой», – сказал другой, с чудными глазами. И действительно, я так и не вернулся домой. И я так и не вырос нисколько, хотя теперь я гораздо старше – и мудрее, разумеется.

В тот раз у нас случился морской бой. Я взбежал на нос, а вокруг падали стрелы и мечи звенели о щиты. Люди Черного Лебедя взяли нас на абордаж и швырнули за борт всех людей моего хозяина. Он был последним. Он стоял рядом с драконьей головой, затем бросился в море во всей броне, и я бросился вслед за ним. Он пошел ко дну быстрее, чем я, и его подхватили под водой русалки{65}.

Я попросил их поскорее вынести его на землю, ибо многие будут плакать, не вернись он домой. Они улыбнулись и взвились с ним вверх и унесли его прочь. И теперь некоторые говорят, что они вынесли его на берег, а другие качают головами, когда я их спрашиваю об этом. На русалок нельзя положиться: они хранят свои секреты так, что превосходят в этом даже устриц.

Я часто думаю, что на самом-то деле, вероятно, они похоронили его в белом песке: далеко-далеко отсюда все еще можно видеть кусок Алого Червя, потопленного людьми Черного Лебедя. Во всяком случае, он был там, когда я в последний раз проплывал мимо. Вокруг рос лес водорослей и покрывал его целиком, за исключением головы дракона – на ней каким-то чудом не обосновались даже полипы. И вот под ней-то я и увидел насыпь из белого песка.

Я покинул те места очень давно. Мало-помалу я превратился в морского пса – в то время старейшие обитательницы моря неплохо колдовали, и одна из них была добра ко мне. Это она преподнесла меня в качестве подарка морскому царю, деду правящего ныне, и с тех пор я всегда нахожусь во дворце или поблизости от него.

Вот тебе вся моя история. Случилось это сотни лет назад. С тех пор я повидал много верхних и нижних морей, но никогда больше не был дома.

Ну, а теперь расскажи о себе! Я полагаю, ты никоим образом не с Северного моря – прежде мы звали его Английским морем – и не знаешь никаких древних мест на Оркнейских островах{66} или поблизости от них?

Наш Ровер вынужден был сознаться, что никогда прежде и не слыхивал ни о чем таком, кроме как просто о «море», да и об этом-то весьма немного.

– Но зато я был на Луне, – сказал он и поведал своему новому другу все, что, как он надеялся, тот сможет понять.

Морскому псу ужасно понравился рассказ Ровера, и он поверил по крайней мере половине услышанного.

– Веселенькая байка, – промолвил он. – Лучшая из всех, что я слышал за долгое время. Я видел Луну – знаешь, я иногда поднимаюсь на поверхность, – но я и представить себе не мог на ней ничего подобного. Но черт! Каков наглец этот небесный щенок! Три Ровера! Два – и то слишком, но уж три… И я ни на минуту не поверю, что он старше меня. Да я сильно удивлюсь, если ему стукнуло хотя бы сто лет…

И весьма вероятно, что он был абсолютно прав. Как вы, очевидно, успели заметить, лунный пес многое сильно преувеличивал.

– Во всяком случае, – продолжал морской пес, – он сам дал себе имя. Мое же было мне дано.

– Так же, как мое – мне, – сказал наш песик.

– Да, но безо всякого смысла, и прежде чем ты мог так или иначе его заслужить. Мне нравится идея Человека-на-Луне. Я тоже буду звать тебя Роверандомом. И, будь я на твоем месте, я бы так это и оставил: похоже, совершенно неизвестно, куда тебя еще может занести… Ну, пошли ужинать!

Ужин у них был рыбный. Однако Роверандом к этому скоро привык. Такая еда, судя по всему, устраивала его перепончатые лапы.

После ужина он вдруг вспомнил, зачем, собственно, явился на дно морское, и отправился искать Артаксеркса.

Он нашел его, когда тот выдувал пузыри на потеху морской детворе и превращал их в настоящие мячи.

– Пожалуйста, мистер Артаксеркс, не мог бы я побеспокоить вас, чтобы вы превратили меня… – начал было Ровер.

– О! Убирайся! – произнес волшебник. – Ты что, не видишь, что ли? Мне некогда. Я занят. Не сейчас.

Таким образом Артаксеркс весьма часто обращался с теми, кого считал незначительным. Он достаточно хорошо понимал, чего хочет Ровер, однако ничуть не торопился.

Итак, бедный Роверандом уплыл не солоно хлебавши и отправился в постель (точнее, в скопление водорослей на высокой скале в саду).

Случилось так, что именно в это самое время под скалой отдыхал старый кит. И если кто-нибудь вам скажет, что киты не спускаются на дно и не остаются там подремать несколько часиков, можете позволить себе не беспокоиться: старый Юин во всех отношениях был китом исключительным.

– Ну? – спросил он. – Как дела? Я вижу, ты все еще величиной с игрушку. Что, Артаксеркс не может сделать что-нибудь – или не хочет?

– Я думаю, он может, – сказал Роверандом. – Поглядите-ка на мой новый вид! Но каждый раз, как я пытаюсь подойти к вопросу величины, он твердит, что занят и что у него нет времени на долгие объяснения.

– Хм! – произнес кит и свалил хвостом подводное дерево, при этом Роверандома чуть не смыло со скалы.

– Сомневаюсь, чтобы ПАМ добился успеха в этих краях. Впрочем, это не моя забота. С тобой все будет в порядке, рано или поздно. А пока здесь есть масса нового, что ты можешь увидеть завтра. Спи. Спокойной ночи!

И он уплыл в темноту.

Доклад, сделанный им по возвращении в бухту, поверг старого Псаматоса в еще большую ярость.

Все огни во дворце погасли. Ни лучика от луны или звезд не пробивалось сквозь темную толщу воды, зеленый цвет которой все мрачнел и мрачнел, покуда не перешел в черноту без единого проблеска. Разве что проплывет неторопливо сквозь водоросли большая светящаяся рыба…

Сон Роверандома был глубок в ту ночь и на следующую, а также и все последующие ночи. И весь следующий день, а также следующий за ним он все высматривал и высматривал волшебника – и нигде не мог найти его. Он уже начинал чувствовать себя вполне морским псом и подумывать, а не для того ли он попал сюда, чтобы остаться здесь навечно, когда как-то раз утром морской пес сказал ему:

– Ну его к черту, этого волшебника! Не приставай ты к нему! Оставь его в покое хотя бы сегодня. Давай лучше уплывем куда-нибудь, по-настоящему далеко!

И они уплыли. И это «по-настоящему далекое» плавание обернулось для них путешествием на много и много дней.

За это время псы покрыли огромное расстояние; ведь вы должны помнить, что они были созданиями заколдованными и мало кто из обычных обитателей моря смог бы за ними угнаться.

Устав от обрывов и гор на дне и от соревнований в скорости на средней высоте, они поднимались выше, выше и выше, на мили и мили, прямо сквозь толщу воды. Но когда бы они ни достигали поверхности, кругом не было видно никакой земли.

…Море вокруг было гладким, спокойным и серым. Внезапно оно подернулось рябью, и темные заплаты запестрели на нем под слабым дуновением холодного ветра – ветра рассвета. В мгновение ока солнце, издав клич, проглянуло из-за обода моря, такое красное, словно выпило горячего вина, и, стремглав вспрыгнув в воздух, отправилось в свое ежедневное путешествие. Кромки волн окрасились в золото, а тени меж ними – в темную прозелень.

На границе моря и неба прямо в солнце плыл корабль, и на фоне пылающего огня мачты его казались черными.

– Куда он плывет? – спросил Ровер.

– О! Полагаю, в Японию, или в Гонолулу, или в Манилу, или на остров Пасхи, или Четверга, или во Владивосток, или куда там еще, – промолвил морской пес, чьи географические познания были несколько туманны, несмотря на хваленые сотни лет рыскания по морям. – Я думаю, это должен быть Тихий океан{67}. Не знаю только, какая из его частей – теплая, судя по ощущениям. Это довольно-таки обширное водное пространство. Поплыли дальше, не мешало бы чего-нибудь перекусить!

Когда они вернулись несколькими днями позже, Роверандом снова отправился на поиски волшебника – у него было такое чувство, что он дал тому отдохнуть достаточно долго.

– Пожалуйста, мистер Артаксеркс, не могли бы вы… – начал он как обычно.

– Нет! Не мог! – заявил Артаксеркс даже еще более категорично, чем всегда.

Впрочем, на этот раз он действительно был очень занят. По почте поступили жалобы.

Как вы все, разумеется, можете себе представить, в море существует множество дел, которые идут неважно. И даже самый лучший ПАМ не может этого предотвратить. А с некоторыми из этих дел вообще непонятно что можно поделать. Обломки кораблей сыплются на крышу вашего дома. Извержения вулканов, случающиеся на дне моря{68}, – точь-в-точь как у нас, – могут разметать ваше премированное стадо золотых рыбок, или разрушить дипломированную клумбу актиний, или уничтожить единственную и неповторимую жемчужную раковину или знаменитую скалу и коралловый сад. Дикая рыбина может затеять драку на проезжей части и покалечить русалочью детвору. Безмозглые акулы заплывают к вам в окно столовой и портят весь обед. Дремучие, немыслимых размеров монстры черных пропастей наводят ужас и творят безобразия…

Морской народ испокон веков терпел все это, однако не без жалоб. О да, они любили жаловаться! Конечно, они и теперь писали письма и в «Еженедельную прополку водорослей», и в «Русалочью почту», и в «Океанские взгляды», но ведь теперь у них был ПАМ! И вот они писали также и ему и ругали за все его — даже за то, что кого-то из них ущипнул за хвост его собственный ручной омар.

Они говорили, что его магия не соответствует требованиям (и это было действительно так), и что его зарплату необходимо снизить (что было правильно, но грубо), и что ему малы ботинки (что было также почти верно, хотя им бы надо было сказать «шлепанцы» – поскольку он был слишком ленив, чтобы часто надевать ботинки), и еще много чего – вполне достаточно, чтобы Артаксерксу было о чем беспокоиться каждое утро, особенно по понедельникам. Каждый раз по понедельникам его ожидало несколько сотен конвертов!

Был как раз понедельник. Поэтому Артаксеркс бросил в Роверандома обломок камня, и тот ретировался, как устрица из сетки.

Он очень даже обрадовался, когда, вылетев в сад, обнаружил, что вид его ничуть не изменился. И вправду, смею сказать, что, не ретируйся он так быстро, волшебник вполне мог бы превратить его в морского слизня или заслал бы его на самый Край Запредела (где бы он ни был) или даже в Клубящийся Котел{69} (который находится в самом глубоком месте самого глубокого моря).

Пес был очень раздосадован и пошел излить душу морскому Роверу.

– Оставил бы ты его лучше в покое. Во всяком случае, пока не кончится понедельник, – посоветовал морской пес. – Если бы я был тобой, я бы вообще пропускал все понедельники. Пошли поплаваем!

После этого случая Роверандом дал волшебнику отдохнуть так долго, что они оба почти забыли друг о друге. Хотя не совсем: собаки так легко не забывают обломки камней…

Похоже было, что Роверандом весьма прочно обосновался во дворце в статусе домашнего животного. Он вечно пропадал где-то с морским псом, и нередко к ним присоединялась русалочья детвора. По мнению Роверандома, она была не такая веселая, как двуногие дети (но это, конечно, потому, что он не принадлежал морю изначально и не мог быть беспристрастным), но все же давала ему возможность чувствовать себя достаточно счастливым. Благодаря ей он мог бы остаться здесь навечно и в конце концов забыть про мальчика…

…если бы не кое-что, случившееся чуть позже.

Когда мы подойдем к этим событиям, вы можете задать себе вопрос: а не имел ли к ним отношения Псаматос?

Во всяком случае, в море было огромное количество детей, так что выбирать было из кого. У старого морского царя были сотни дочерей и тысячи внуков, и все они жили в том же самом дворце, и всем им ужасно нравились оба Ровера – и миссис Артаксеркс они нравились тоже. Жаль, что Роверандому не пришло в голову рассказать ей свою историю, ибо уж она-то знала, как добиться от ПАМа всего, чего угодно, при любом его настроении. Но в таком случае, разумеется, пес раньше бы покинул те места и, несомненно, лишился множества впечатлений.

Он посетил вместе с миссис Артаксеркс и некоторыми из морских ребятишек Великие Белые Пещеры, где втайне от постороннего глаза хранятся все драгоценности, что когда бы то ни было сгинули в море, и еще великое множество тех, что всегда были в море, включая, конечно же, целые горы жемчуга.

В другой раз они навестили малых морских фей, живущих на дне в своих крохотных стеклянных домиках. Плавают морские феи редко – чаще передвигаются по дну моря пешком, выбирая наиболее ровные места, и при этом всегда что-то напевают себе под нос. Или же ездят в колесницах-ракушках, запряженных самыми крошечными из рыбок; или скачут верхом, накинув на маленьких зеленых крабов уздечки из тончайших нитей (что, разумеется, не мешает тем, как обычно, передвигаться боком). И им досаждают морские гоблины, которые больше ростом, и уродливы, и скандалисты, и ничего другого не делают, кроме как дерутся, охотятся на рыб и носятся повсюду на своих морских коньках… Гоблины достаточно долго могут обходиться без воды и любят в шторм скользить на гребне прибоя к самой кромке берега. Некоторые из морских фей тоже так умеют, однако предпочитают тихие теплые летние ночи на пустынных побережьях, вследствие чего их мало кто может увидеть…

А как-то раз вернувшийся старина Юин для перемены обстановки устроил псам прогулку верхом на себе. Ну и ощущение же это было – будто вы оседлали движущуюся гору! Они отсутствовали много-много дней и добрались до самого восточного края мира. Там кит всплыл на поверхность и изверг водяной фонтан такой высоты, что большая его часть выплеснулась через край, за пределы мира.

А еще как-то он отправился с ними на другую сторону мира (и подобрался к ней так близко, как только посмел). И это было еще более долгое и еще более восхитительное путешествие; как Роверандом понял гораздо позже, когда вырос и стал пожилой, умудренной опытом собакой, – самое изумительное из всех пережитых им путешествий.

Рассказать вам обо всех их приключениях в Неотмеченных-на-карте-Водах и о том, что они видели мельком в землях, не известных географии, прежде чем пересекли Моря Смутных Отражений и достигли великой Бухты Волшебной Страны (это мы, люди, так зовем ее) позади Островов Магии, и увидели там, далеко-далеко, на самом краю Запада горы Прародины Эльфов и разлитый над волнами свет Самого Волшебства…{70} – о, это составило бы, по меньшей мере, другую историю. На миг Роверандому даже показалось, что он видит эльфийский город на зеленом холме пониже линии гор – белоснежный проблеск, страшно далеко; но тут Юин вновь нырнул, да так внезапно, что он не смог удостовериться наверняка. Если это действительно так, то он – одно из очень и очень немногих двуногих или четвероногих созданий, ходящих по нашей земле, кто смог бросить взгляд на ту, другую землю – пусть и очень издали.

– Мне бы не поздоровилось, если бы нас заметили! – сказал Юин. – Никто из Лежащих Вовне Земель{71}, как полагают, никогда даже и не приближался к этому месту ни прежде, ни теперь. Так что – молчок!

Ну что еще сказать о собаках? Нет, они не забыли о каменных обломках и дурном характере. Несмотря на все самые разнообразные достопримечательности и на все свои поразительные путешествия, в самой глубине памяти Роверандом неизменно хранил свою обиду. И каждый раз, когда он возвращался домой, она вылезала наружу.

Первой же его мыслью бывало: «Ну, и где теперь этот чертов волшебник? Что пользы быть с ним вежливым? Да я опять при первой же, хоть крохотной возможности раздеру ему все брюки сверху донизу!..»

В таком состоянии духа был он и в тот раз, когда, после очередной безуспешной попытки поговорить с Артаксерксом наедине, увидел мага, отбывающего по одной из ведущих из дворца царских дорог. Тот, конечно, был слишком гордым, чтобы, в его-то годы, отращивать хвост или плавники и учиться плавать как следует. Единственное, что он делал так же хорошо, как рыба, так это пил{72} (даже в море! какова же должна была быть его жажда!). Массу времени, которое в ином случае он мог бы использовать для официальных дел, он проводил, наколдовывая в большие бочонки, стоявшие в его личных апартаментах, сидр. Если же он хотел передвигаться побыстрее, то на чем-нибудь ехал.

Когда Роверандом увидел его, он ехал в своем «экспрессе» – гигантской, закрученной винтом раковине, влекомой семью акулами. Народ освобождал дорогу моментально: акулы ведь очень больно кусаются…

– Давай за ним! – крикнул Роверандом морскому псу, и они припустили вслед по обрыву. И эти две противные собаки швыряли в карету здоровенные камни всюду, где она приближалась к обрыву. Как я уже говорил, они могли передвигаться изумительно быстро, и вот они мчались вперед, прячась в водорослевых кустах и спихивая вниз все, что лежало на самом краю. Это чрезвычайно досаждало волшебнику, но они тщательно следили за тем, чтобы он их не заметил.

Артаксеркс и выехал-то в ужасном расположении духа, а не успев проехать и мили, был просто в бешенстве – к которому, впрочем, примешивалась значительная доля тревоги. Ибо ему предстояло расследовать ущерб, причиненный весьма необычным водоворотом, появившимся внезапно и в такой части моря, которая ему ну совсем не нравилась. Он полагал – и был совершенно прав, – что к происходящим в том районе пренеприятнейшим вещам лучше бы не иметь никакого отношения.

Беру на себя смелость предположить, что вы уже смогли догадаться, в чем там было дело. Артаксеркс – мог.

Древний Морской Змей просыпался.

Или полудумал сделать это.

Долгие годы пребывал он в глубоком сне, но теперь начал поворачиваться. Когда он не был свернут в кольца, то достигал сотен миль в длину (некоторые говорят даже, что он мог бы протянуться от края до края мира{73}, но это преувеличение); когда же он был свернут, то лишь одна пещера, помимо Клубящегося Котла – где он обычно и жил и где многие желали бы ему оставаться, – да, одна только пещера во всех океанах могла вместить его. И находилась она, к превеликому несчастью, вовсе не за сотни миль от дворца морского царя.

Когда Морской Змей во сне разворачивал одно-два из своих колец, воды взбаламучивались и сокрушали человеческие дома и нарушали покой людей на сотни и сотни миль вокруг. И было, конечно же, очень глупо посылать ПАМа посмотреть, что там такое, потому что Морской Змей слишком огромен, и силен, и стар, и туп, чтобы кто бы то ни было вообще мог его контролировать. Примордиальный[12], предысторический, Сама Морская Стихия{74}, легендарный, мифический и придурок – таковы были другие эпитеты, прилагаемые к нему, и Артаксеркс это слишком хорошо знал.

Даже если бы Человек-на-Луне работал без устали пятьдесят лет, он не состряпал бы заклинания столь развернутого и могущественного, чтобы оно оказалось способным сковать Морского Змея. Единственный раз он только попытался – когда в этом была уж совсем большая нужда, – и в результате по меньшей мере один континент ушел под воду{75}.

Бедняга Артаксеркс рулил прямо ко входу в пещеру. Но еще не успев выйти из экипажа, он увидел высовывающийся из устья пещеры кончик змеиного хвоста.

Был он больше, чем целый состав гигантских цистерн для воды, и был он зеленый и склизкий…

Этого Артаксеркс вынести уже не мог{76}. Он хотел домой, и немедленно, прежде чем этот Червяк начнет поворачиваться{77} снова – как все червяки, в самый случайный и неожиданный момент.

И тут все испортил маленький Роверандом. Он знать ничего не знал о Морском Змее и его чудовищной мощи. Он думал лишь о том, как бы досадить этому идиотскому волшебнику с его кошмарным характером. И когда подвернулся момент – а Артаксеркс стоял как дурак, замерев и уставившись на видимый конец Змея, тогда как его скакуны ни на что особо внимания не обращали, – пес подполз поближе и укусил одну из акул за хвост, просто для смеха.

Для смеха! Но какого смеха!

Акула подпрыгнула и устремилась прямо вперед, и повозка подпрыгнула и также устремилась вперед; и Артаксеркс, который только-только повернулся, чтобы влезть в нее, свалился на спину. Затем акула укусила единственное, до чего могла в тот момент дотянуться, а это был хвост впереди стоящей акулы. И та акула укусила следующую, и так далее, пока передняя из семи, не видя перед собой больше ничего, что можно было бы укусить…

О боже! Идиотка!!!

…Если б только она не бросилась вперед и не укусила за хвост Морского Змея!!!

Морской Змей совершил новый и весьма неожиданный поворот! И в следующий момент собаки почувствовали, как их, перепуганных до потери сознания, завертело волчком во взбесившейся воде, с размаху ударяя о крутившихся с головокружительной скоростью рыб и вращающиеся спиралью морские деревья, в туче выкорчеванных водорослей, песка, раковин и всякого хлама.

Становилось все ужасней и ужасней, потому что Змей продолжал поворачиваться.

И посреди всего этого вращался по всему пространству бедный старый Артаксеркс, кляня их последними словами.

Акул, я имею в виду.

К счастью для нашей истории, он так никогда и не узнал, что сделал Роверандом.

Я не ведаю, как собакам удалось добраться до дому. Во всяком случае, прежде чем это смогло произойти, прошло много, очень много времени. Сначала их вымыло на берег одним из ужасающих приливов, порожденных шевелением Морского Змея. Затем их выловили рыбаки и уже почти отослали в Аквариум (отвратительная судьба!), но в последний момент им удалось избежать этого ценой сбитых, не приспособленных к суше лап{78}, которыми им пришлось пользоваться изо всех сил все время, пока они пробирались сквозь бесконечный земной беспорядок.

И когда наконец они вернулись домой, там тоже был ужасный беспорядок. Весь морской народ столпился вокруг дворца, выкрикивая:

– Подать сюда ПАМа! (Да-да! Они называли его так прилюдно, без всякого уважения).

ПОДАТЬ СЮДА ПАМа!! ПОДАТЬ СЮДА ПАМа!!!

А ПАМ прятался в подвалах.

В конце концов миссис Артаксеркс отыскала его там и заставила выйти наружу, и весь морской народ завопил, когда он выглянул из чердачного окошка:

– Прекрати это безобразие! ПРЕКРАТИ ЭТО БЕЗОБРАЗИЕ!! ПРЕКРАТИ ЭТО БЕЗОБРАЗИЕ!!!

И они устроили такой гвалт, что люди на всех берегах всего мира подумали: почему это море сегодня шумит громче обычного?..

И ведь так оно и было!

И все это время Морской Змей продолжал поворачиваться, бессознательно пытаясь засунуть себе в пасть кончик хвоста{79}.

Но хвала небу! Он не проснулся как следует, до конца, – а иначе он мог бы выползти наружу и в гневе тряхнуть хвостом, и тогда еще один континент пошел бы ко дну. (Конечно, насколько это действительно было бы достойно сожаления, зависит от того, что это за континент и на каком живете вы…)

Однако морской народ жил не на континенте, а в море и прямо-таки в самом пекле событий…

…и там становилось чересчур жарко. И они требовали, чтобы морской царь обязал произвести какое-нибудь заклинание, найти средство или решение, способное успокоить Морского Змея. Ибо они не могли дотянуться руками до лица, чтобы перекусить или высморкаться, – так сотрясалась вода; и каждый ударялся о кого-нибудь еще, и вся рыба заболела морской болезнью – так колыхалась вода; и все вокруг так завихрялось и было так много песку, что все поголовно кашляли и танцы пришлось прекратить.

Артаксеркс тяжело вздохнул. Но все-таки он был обязан что-то предпринять. И вот он отправился в свою мастерскую и заперся на две недели, во время которых произошли три землетрясения, два подводных урагана и ряд беспорядков среди морского народа. Затем он наконец вышел и испустил грандиознейшее заклинание (в сопровождении убаюкивающего песнопения) в некотором отдалении от пещеры; и все отправились домой и засели в подвалах в ожидании – все, кроме миссис Артаксеркс и ее незадачливого мужа. Волшебник был обязан остаться (на расстоянии – но не на безопасном расстоянии!) и наблюдать за результатом, миссис же Артаксеркс была обязана остаться и наблюдать за волшебником.

Единственное, что сделало заклинание, – оно вызвало у Змея кошмарный сон. Ему приснилось, что он сплошь покрыт полипами (это было пренеприятно и частично соответствовало действительности) и, кроме того, медленно поджаривается в вулкане (что было очень болезненно и, увы, полностью являлось плодом его воображения).

И это разбудило его!

Впрочем, возможно, магия Артаксеркса все-таки была лучше, чем о ней полагали. Во всяком случае, Морской Змей не выполз наружу – к счастью для нашей истории. Он только положил голову туда, где был его хвост, зевнул, открыв пасть, широченную, как пещера, и издал такой громкий храп, что его услышали во всех подвалах всех морских королевств.

И произнес:

– ПРЕКРАТИТЕ ЭТО БЕЗОБРАЗИЕ!

И добавил:

– ЕСЛИ ЭТОТ ЗАКОНЧЕННЫЙ ИДИОТ-ВОЛШЕБНИК НЕ УЙДЕТ ОТСЮДА НЕМЕДЛЕННО

И ЕСЛИ ОН КОГДА-НИБУДЬ ТОЛЬКО ПОПРОБУЕТ СУНУТЬ В МОРЕ ХОТЬ ПАЛЕЦ,

Я ВЫЙДУ,

И ТОГДА Я СНАЧАЛА СЪЕМ ЕГО,

А ПОТОМ РАЗНЕСУ ВСЕ ДО КАПЛИ.

ВДРЕБЕЗГИ.

ВСЕ!

СПОКОЙНОЙ НОЧИ!

И миссис Артаксеркс увела ПАМа домой в полуобморочном состоянии.

Когда он пришел в себя – а произошло это быстро, о чем позаботились, – он снял со Змея заклинание и запаковал в мешок. И все говорили и кричали:

– Прогоните ПАМа прочь! Скатертью дорога! ВСЕ! Счастливо!

И морской царь сказал:

– Мы не хотим лишаться тебя, но мы думаем, что тебе лучше уйти.

И Артаксеркс почувствовал себя очень маленьким и незначительным (что было ему весьма полезно). Даже морской пес смеялся над ним.

Однако забавно, что Роверандом был огорчен.

В конце концов, у него ведь были свои собственные основания понимать, что магия Артаксеркса далеко не бездейственна. И разве это не он укусил за хвост акулу? И вообще, ведь все это начал он сам – тем, брючным покусом…

Он сам принадлежал земле и потому чувствовал, как тяжело бедному земному волшебнику, которого преследует весь этот морской народ.

Так или иначе, он подошел к старику и произнес:

– Пожалуйста, мистер Артаксеркс!..

– Да? – сказал волшебник вполне приветливо (он был так рад, что его не называют ПАМом, и он уже много недель не слышал обращения «мистер»). – Чего тебе, песик?

– Извините, пожалуйста. Честное слово, мне ужасно неприятно. Я не хотел…

При этом Роверандом думал о Морском Змее и акульем хвосте, но Артаксеркс (к счастью!) решил, что он подразумевает его брюки.

– Ну-ну, пойдем, – промолвил волшебник. – Не будем ворошить прошлое. Чем меньше сказано – тем легче исправить. Я думаю, нам обоим лучше отправиться домой, вместе, а?

– Но, пожалуйста, мистер Артаксеркс, – сказал Роверандом, – нельзя ли попросить вас вернуть мне мою обычную величину?

– Ну, конечно! – заявил волшебник, довольный, что нашелся кто-то, все еще верящий, что он хоть что-то может сделать. – Ну, конечно же! Однако, пока ты еще здесь, внизу, тебе безопаснее оставаться таким, какой ты есть. Давай-ка сначала уберемся отсюда! И потом, я действительно, поистине именно сейчас очень занят.

И он действительно и поистине был занят.

Он пошел в мастерскую и собрал все свои параферналии, инсигниции, меморандумы[13], символы, своды рецептов, магические напитки, приборы, а также мешки и бутылки самых разнообразных заклинаний. Он сжег все, что могло гореть, в водонепроницаемом горне, остаток же свалил в саду с обратной стороны дворца. После этого там стали происходить сверхъестественные вещи. Цветы разрослись так, словно обезумели. Овощи стали чудовищно огромными. Рыбы, которые съели овощи и цветы, превратились в морских червяков, морских котов{80}, морских коров, морских львов, морских тигров, морских дьяволов, морских свиней, дюгоней, цефалоподов, ламантинов и пагуб – или же просто отравились. А кроме того, там столь густо выросли всякие бедствия – призраки, привидения, замешательства, обманы, галлюцинации, – что никто во дворце больше не имел ни минуты покоя, и все его обитатели вынуждены были оттуда переехать.

Сказать по правде, они зауважали волшебника после того, как лишились его, и хранили о нем память.

Но это уже было гораздо позже. А в тот момент они требовали, чтобы он ушел.

Когда все было готово, Артаксеркс попрощался с морским царем – надо сказать, весьма холодно. Даже морская детвора не выглядела при прощании слишком огорченной, ведь он выдувал для нее пузыри (о чем я вам рассказывал) крайне редко. Правда, кое-кто из его бесчисленных своячениц все же постарался быть вежливым – ведь рядом была миссис Артаксеркс; однако в действительности все с нетерпением ждали того момента, когда он выйдет за ворота и они смогут послать Морскому Змею смиренное послание: «Достойный сожаления волшебник отбыл и больше никогда не вернется, Ваша милость. Молим Вас, усните!»

Разумеется, миссис Артаксеркс ушла тоже. У морского царя было столько дочерей, что он вполне мог позволить себе потерять одну из них, особенно не скорбя, тем более десятую по старшинству. Он снабдил ее мешком драгоценностей и влажным поцелуем на ступенях дворца и вернулся к себе на трон.

Однако все остальные, и более всего множество морских племянниц и племянников миссис Артаксеркс, ужасно сожалели об одном – что им приходится терять также и Роверандома.

Больше всех был удручен этим морской пес.

– Всегда, когда будешь на море, капни мне весточку – и я мигом всплыву поглядеть на тебя.

– Обязательно! – сказал Роверандом.

И с тем они покинули дворец.

Старейший из всех китов ждал их. Роверандом сел на колени миссис Артаксеркс, и как только все они устроились у кита на спине, так тут же и отправились. И весь народ сказал «до свидания» очень громко и «скатертью дорога» тихо, но не очень.

Так Артаксеркс лишился звания Пан-Атлантического и Тихоокеанского Мага.

Кто творил с тех пор для морского народа колдовство, я не ведаю. Думаю, скорее всего, старый Псаматос и Человек-на-Луне управлялись с этим вдвоем. Они-то на это способны как никто!

5

Кит причалил у тихого берега далеко-далеко от бухточки Псаматоса – на этом особо настаивал Артаксеркс.

Миссис Артаксеркс и кит остались ждать, тогда как волшебник с Роверандомом в кармане прогулялся пару миль в соседний приморский городок, где обменял свой замечательный бархатный наряд (произведший на улицах сенсацию) на старый костюм, зеленую шляпу и немного табака. Он также приобрел сидячую ванну{81} для миссис Артаксеркс (вы не должны забывать про ее хвост!).

– Пожалуйста, мистер Артаксеркс, – начал Роверандом еще раз, когда, ближе к середине дня, они снова сидели на песчаном берегу. Волшебник курил трубку, прислонясь спиной к киту, и выглядел он при этом гораздо более счастливым, нежели все предшествовавшее время, и совсем не занятым. – Не вернете ли вы мне мой настоящий вид?{82} И нормальную величину тоже, пожалуйста!

– О, прекрасно! – промолвил Артаксеркс. – Я подумал, что могу вздремнуть чуть-чуть, прежде чем заняться делом, но – не возражаю. Покончим с этим! Ну-ка, где моя…

И затем он вдруг замолк. Он внезапно вспомнил, что сжег и выбросил все свои заклинания на дне Глубокого Синего Моря.

Он действительно ужасно расстроился. Он вскочил и стал шарить в карманах брюк, и в карманах жилета, и в карманах пиджака, снаружи и внутри, и никак не мог найти ни капельки магии ни в одном из них.

(Конечно же, ее там не было, глупый старик! Он был так взволнован, что даже забыл, что купил этот костюм в магазине ростовщика всего час или два назад. А до того костюм принадлежал – или, во всяком случае, был продан им в магазин – пожилому дворецкому, и уж тот-то, будьте покойны, перед тем как отдать его, вычистил все карманы.)

Волшебник сел и вытер лоб ярко-красным платком, и выглядел он опять жутко несчастным.

– Я действительно очень, очень извиняюсь! – сказал он. – Я никогда не думал оставлять тебя в таком виде навсегда. Но сейчас я не знаю, как тебе можно помочь. Пусть это послужит тебе уроком, чтобы впредь ты не кусал брюк милых, добрых волшебников!

– Какая смехотворная чушь! – перебила его миссис Артаксеркс. – Здесь нет ни милого, ни доброго, ни волшебника, если ты не можешь немедленно вернуть песику его вид. И более того: раз так, я возвращаюсь на дно Глубокого Синего Моря и больше никогда не вернусь к тебе.

Бедный старина Артаксеркс выглядел почти таким же встревоженным, как тогда, когда Морской Змей устроил весь этот переполох.

– Дорогая моя, – сказал он, – мне очень жаль, но я специально наложил на собаку мое самое-пресамое сильное антирасколдовательное заклятье после того, как Псаматос (черт бы его побрал!) начал вмешиваться, – чтобы показать, что ему не все дозволено и что я не потерплю, чтобы какой-то там песчано-кроличий волшебник вмешивался в мою частную жизнь, портя мне все удовольствие от развлечения. Я совершенно забыл оставить противоядие, когда производил чистку там, внизу! Обычно я хранил его в маленьком черном мешочке, висевшем на двери моей мастерской.

– О боже, боже! Я уверен, ты согласишься, что это была только шутка, – снова обратился он к Роверандому, и от огорчения нос его вырос и покраснел.

Он все продолжал повторять «о боже, боже!» и трясти головой и бородой и никак не замечал, что Роверандом не обращает на это никакого внимания, а кит подмигивает.

Миссис Артаксеркс поднялась и подошла к своему багажу. Затем она засмеялась и…

…в руке у нее оказался линялый черный мешочек.

– Хватит мотать бородой, займись-ка делом, – заявила она.

Однако когда Артаксеркс увидел мешок, он так изумился, что несколько мгновений не мог ничего делать, а только смотрел на него с широко открытым ртом.

– Ну же! – сказала его жена. – Это твоя сумка? Я подобрала ее и еще несколько небольших предметов, принадлежащих мне, на той гадкой мусорной куче, которую ты оставил в саду.

Она развязала мешок, чтобы заглянуть внутрь, и оттуда выскочила волшебная палочка-авторучка, а вслед за ней вылетело облако потешного дыма, скручиваясь в странные формы и забавные физиономии.

И тут Артаксеркс поднялся.

– Эй, дай его мне! Ты растрачиваешь его! – закричал он. И затем он сгреб Роверандома за щетину на загривке и в мгновение ока, прежде чем вы успели бы сказать «нож», сунул его в мешок, повернул вокруг оси три раза, махая зажатой в другой руке ручкой, и…

– Спасибо! Это замечательно! – сказал он и открыл мешок.

Раздался грохот и – вот так чудо – мешок исчез, и остался только Ровер, совсем такой, каким он был всегда, пока впервые в жизни не встретил на лужайке волшебника.

Ну, возможно, не совсем такой: он немного подрос, так как стал теперь на несколько месяцев старше.

Бессмысленно было бы пытаться описать, в каком он был восторге, каким забавным и уменьшенным все ему казалось – даже старейший из китов, каким сильным и свирепым он ощущал себя.

И был один момент, когда он с таким вожделением смотрел на брюки волшебника…

Однако он вовсе не хотел, чтобы все началось сначала, и потому, отбегав от радости кругами милю и отлаявшись так, что чуть голова не отвалилась, он подошел и сказал «спасибо» и даже добавил «очень рад был познакомиться с вами», что, как вы понимаете, было верхом вежливости.

– Не за что, – произнес Артаксеркс. – И это – последнее мое волшебство. Я удаляюсь на покой. А тебе лучше отправиться домой. У меня нет больше магии, чтобы с ее помощью отправить тебя туда, так что тебе придется идти самому. Но ведь это не составит труда для сильной молодой собаки?..

Итак, Ровер сказал «до свидания», и кит подмигнул ему, а миссис Артаксеркс дала кусок пирога, и это было последнее, что он о них запомнил.

Это потом уже, спустя много-много времени, посетив приморский район, где он никогда прежде не был, он узнал, что произошло с ними дальше, – ибо они там были. Не кит, разумеется, но отошедший от дел волшебник и его жена.

Они осели в приморском городке, и Артаксеркс, взявший имя «мистер А. Пам», держал рядом с пляжем магазинчик, где продавал сигареты и шоколад. Торговля ими шла вяло. Артаксеркс был очень, очень осторожен и никогда не прикасался к воде – даже если это была питьевая вода. (Впрочем, это не было для него слишком обременительно – ведь увлекался-то он сидром…) И он изо всех сил старался прибирать весь тот кошмарный свинарник, который устраивали на пляже его посетители…

…потому что ярко-розовые и страшно липкие «Леденцы Пама»{83} определенно приносили ему недурной доход.

В этом непременно должна была содержаться хоть крошечная капелька магии. Потому что дети любили их до умопомрачения, и ели их безостановочно, и не могли прекратить есть даже после того, как уронили и изваляли в песке.

Однако еще больше денег зарабатывала миссис Артаксеркс. Прошу прощения – миссис А. Пам.

Ведь она содержала купальни, а также палатки и вагончики для переодевания на пляже{84}, и давала уроки плавания, и ездила в сидячей ванне, запряженной двумя белыми пони, и надевала сногсшибательные драгоценности морского царя… Одним словом, она стала очень знаменитой.

Так что никто даже и не вспоминал про ее хвост!

Однако в настоящий момент Ровер все еще медленно бредет по деревенским улицам и проезжим дорогам, следуя за своим носом, который обязательно в конце концов приведет его домой, как это свойственно собачьим носам…

«Не все сны Человека-на-Луне сбываются. Он сам так сказал, – думал Ровер, бесшумно скользя вдоль дороги. – Этот-то не сбудется. Ах, как жалко… Я ведь даже не знаю, как называется то место, где живет мальчик».

Как он обнаружил, суша подчас была местом не менее опасным для собаки, чем Луна или океан, хотя гораздо более скучным. Автомобиль за автомобилем, полные одних и тех же людей (так думал Ровер), летели мимо него невесть куда, обдавая тучами пыли и вонючего газа{85}.

– Никогда не поверю, что хотя бы половина из этих людей знает, куда они едут или почему они туда едут или узнают это, когда приедут, – ворчал Ровер, кашляя и задыхаясь.

Когда лапы его уставали от трудных, мрачных черных дорог, он сворачивал в поля и бесцельно блуждал в них, слегка играл с птичками и кроликами и неоднократно упоительно дрался с другими собаками, временами со всех ног улепетывая от больших псов.

И таким образом, наконец-то, недели или месяцы спустя с того момента, как началась наша история (он сам не мог бы сказать точно, сколько прошло времени), он вернулся к своим родным садовым воротам.

И там, на лужайке, играл желтым мячом маленький мальчик!

Сон стал явью – совсем как то, о чем он и не мечтал…

– Это же Роверандом! – закричал мальчик.

И Ровер сел на задние лапы, и стал «просить», и не мог ничего пролаять, потому что у него вдруг пропал голос, а маленький мальчик обнял его, погладил по голове, а потом бросился в дом с криком: «Мой маленький просящий песик вернулся, большой и настоящий!»

Он все рассказал своей бабушке…

…Ну откуда же Ровер мог знать, что все это время он принадлежал бабушке мальчика?! Ведь к тому моменту, как его заколдовали, нашему псу было всего лишь два месяца…

Однако мне интересно, что знали об этом Псаматос и Артаксеркс?

Бабушка очень удивилась возвращению своей собаки, прекрасно выглядевшей, вовсе не сбитой машиной и не раздавленной велосипедом. Она никак не могла взять в толк, о чем это ей рассказывает малыш, и ему приходилось снова и снова пересказывать ей все, что он знал. С большим трудом, поскольку она была все-таки чу-у-точку туговата на ухо, бабушка поняла, что собаку теперь нужно звать Роверандомом, а не Ровером, потому что так сказал Человек-на-Луне («ну, надо же, какие у ребенка оригинальные идеи…»), и что теперь он принадлежит не ей, а мальчику, потому что мама принесла его домой с креветками («хорошо, хорошо, милый, пусть будет так, если хочешь, а я-то думала, что это я купила его у сына садовника…»).

Разумеется, я не стану пересказывать весь их спор – он был долгим и запутанным, как часто бывает, когда обе стороны правы. Ведь вам важно только то, что с тех пор пса стали звать Роверандомом, и что отныне он принадлежал мальчику, и что, когда время пребывания мальчиков у их бабушки закончилось, он вернулся с ними в дом, где однажды уже сидел на комоде. Конечно же, Роверандом никогда больше этого не делал.

Иногда он жил в деревне, большую же часть времени – в белом доме на обрыве над морем.

Он очень подружился со старым Псаматосом. Не настолько, конечно, чтобы выбрасывать из его имени букву «П», но вполне достаточно, чтобы, когда он уже вырос во взрослую, достойную собаку, будить его, вытаскивая из песка, и долго-предолго болтать с ним.

Правда-правда, когда Роверандом вырос, он стал очень мудрым и пользовался в округе огромным авторитетом.

И пережил за свою жизнь еще массу других приключений, во многих из которых участвовал и мальчик.

Однако эти, о которых я вам рассказал, были, наверное, самыми необычными и самыми восхитительными из всех.

Вот только Тинкер говорит, что не верит здесь ни единому слову.

Кошки ревнивы!

КОНЕЦ

Domini de Domito

Aule Draconarie Comitis

Regni Minimi Regis et Basilei

mira facinora et mirabilis

exortus

или на простом наречии

Возвышенные и Удивительные Приключения

Фермера Джайлза, Владыки Ручного Змея

Графа Уормингхолльского

и Короля Малого Королевства

Предисловие

Из истории Малого Королевства до нас дошли лишь обрывочные сведения. Но по счастливой случайности сохранилось повествование о его возникновении. Хотя это скорее легенда, нежели исторический документ, ибо в основе данной поздней компиляции, полной невероятных приключений и всяческих небылиц, лежат не исторические анналы, а народные песенки, на которые часто ссылается автор. Он описывает события, которые даже с его точки зрения являются седой стариной. Тем не менее представляется очевидным, что автор сам жил в землях, принадлежащих к Малому Королевству. Он выказывает значительные познания в географии Малого Королевства (при том, что география вообще не является сильной стороной автора) и в то же время проявляет полнейшее невежество в вопросах, касающихся соседних областей, примыкающих к Королевству с запада или с севера.

Эта любопытная история, переведенная с весьма островной латыни на современный язык Объединенного Королевства, вполне заслуживает издания, поскольку представляет собою ценный источник сведений по малоизученному периоду британской истории, не говоря уже о том, что данная публикация проливает свет на происхождение некоторых загадочных географических названий. Некоторых читателей может также заинтересовать сама личность главного героя и его приключения.

Точно определить границы Малого Королевства, а также период, в течение которого оно существовало, не представляется возможным из-за скудости данных. Со времен прибытия Брута [14] в Британию на исторической арене успело появиться и исчезнуть немало королей и королевств. Разделение королевства между Локрином, Камбром и Альбанактом [15] было лишь первым в длинном ряду ему подобных. Благодаря стремлению мелких государств к независимости, с одной стороны, и стремлению королей к расширению своих владений – с другой, древняя история Британии представляет собой беспорядочное чередование войн и перемирий, радостей и горестей, как о том повествуют историки времен короля Артура. То была эпоха неустоявшихся границ, стремительных взлетов одних исторических деятелей и не менее стремительных падений других, что давало тогдашним бардам богатый материал и благодарную аудиторию. Именно к этому периоду – вероятно, позже времен короля Коля[16], но явно раньше правления Артура или времен Семи английских королевств[17], – и следует отнести описанные в данной повести события. Местом же действия является долина Темзы, с заходом на северо-запад, в сторону гор Уэльса.

Нам представляется очевидным, что столица Малого Королевства располагалась в его юго-восточной части, но четко определить границы этого государства весьма затруднительно. Вероятно, на западе оно доходило до Темзы, а на севере никогда не простиралось далее Отсмура. Вопрос о восточных границах Малого Королевства на данный момент остается открытым. В легенде о Джорджиусе, сыне Джайлза, и его паже Суоветауриллиусе (Суэте), каковая дошла до нас лишь в отрывках, встречаются указания на то, что в течение некоторого времени Фартингоу был аванпостом Малого Королевства на границе со Средним Королевством. Но это не имеет прямого отношения к нашей повести, каковую мы представляем вашему вниманию без изменений или дальнейших комментариев. Единственное, что мы себе позволили – это сократить изначальный пышный заголовок до более скромного: «Фермер Джайлз из Хэма».

Фермер Джайлз из Хэма

Жил когда-то посреди острова Британия некий Эгидиус де Хаммо. Его полное имя было Эгидиус Агенобарбус Юлиус Агрикола де Хаммо. В те не столь уж давние времена, когда остров был разделен на множество королевств, на имена не скупились. Народу тогда было меньше, а времени у людей – больше, так что почти каждый мог считаться заметной личностью. Впрочем, те времена давно прошли, так что я, пожалуй, сокращу имя этого человека и буду звать его по-простому – фермер Джайлз из Хэма. Фермер Джайлз носил рыжую бороду, а Хэм был всего лишь деревней, но в те дни деревни были горды и независимы.

У фермера Джайлза был пес по имени Гарм. Собакам приходилось довольствоваться короткими именами на народном языке: книжную латынь приберегали для тех, кто почище. Гарм не знал даже дворовой латыни, но он, как и большинство тогдашних собак, достаточно владел простым наречием, чтобы задирать окружающих, хвастаться или подлизываться. Задирал он нищих и непрошеных гостей, хвастался перед другими собаками, а подлизывался к хозяину. Пес одновременно и побаивался Джайлза, и гордился им, поскольку хозяин умел задираться и хвастаться куда лучше самого Гарма.

В те времена не любили ни спешки, ни суматохи. Впрочем, в суматохе вообще ничего нормально не сделаешь. А тогда люди жили не спеша, и потому у них хватало времени и на работу, и на разговоры. А уж о чем посудачить, находилось всегда, поскольку всякие примечательные события случались очень часто. Но на самом деле к тому моменту, когда началась эта история, в Хэме уже давненько не происходило ничего примечательного. Впрочем, фермера Джайлза это вполне устраивало: он был человек степенный, по-своему довольно упрямый и интересовался исключительно собственными делами. Как он сам говорил, ему хватает хлопот и с тем, чтобы нужду на порог не пускать. На самом деле это означало, что Джайлз старается жить в таком же достатке и уюте, в каком жил его отец. Пес ему в этом ревностно помогал, и оба они ничуть не интересовались Большим Миром, что простирался за пределами деревни, полей Джайлза и соседнего рынка.

Но Большой Мир от этого никуда не девался. Неподалеку от Хэма начинались леса, несколько подальше, на северо-западе, лежали Дикие Холмы, а за ними раскинулась горная страна. Помимо всего прочего, в горах в те времена водились великаны, племя грубое и невоспитанное. Временами они доставляли соседям немалые неприятности – в особенности один из них, который превосходил прочих соплеменников и величиной, и глупостью. Имя его в хрониках не упоминается – да это и не суть важно. Великан этот был на редкость здоровенным, ступал тяжело и носил с собой трость размером с целое дерево. Он сминал могучие вязы, точно некошеную траву, а для дорог и садов этот великан был настоящим бедствием, поскольку при ходьбе оставлял за собой глубокие ямы. Если же великану случалось споткнуться об дом, то дому приходил конец. И такие разрушения великан производил повсюду, где бы ни проходил, поскольку его голова маячила высоко над крышами домов и предоставляла ногам топать, куда им самим заблагорассудится.

А еще этот великан был подслеповат и почти что глух. По счастью, он жил далеко в Глухоманье и нечасто забредал в края, населенные людьми, – разве что случайно. Проживал он в большом полуразрушенном доме посреди гор, и друзей у него было очень немного – отчасти из-за его глухоты и глупости, а отчасти потому, что великанов вообще было мало. Он часто отправлялся в одиночку погулять по Диким Холмам и по пустынным местам у подножий гор.

В один прекрасный летний день великан вышел на прогулку и побрел куда глаза глядят, оставляя за собой широкую просеку. Вдруг он заметил, что солнце клонится к закату, и почувствовал, что приближается время ужина, но тут же он обнаружил, что забрел в незнакомые места и заблудился. Великан решил было вернуться домой, но свернул не в ту сторону и шел, пока не стемнело. Когда же стемнело, он сел и подождал, пока взойдет луна, а потом двинулся дальше, уже при лунном свете. Великан все шагал и шагал, размашисто и энергично – уж очень ему хотелось вернуться домой. Дело в том, что он оставил свой лучший медный котел на очаге и боялся, что у того прогорит днище. Но поскольку великана понесло не в ту сторону, он оказался в краях, где жили люди. На самом деле он уже приближался к ферме Эгидиуса Агенобарбуса Юлиуса Агриколы и к деревне, что на простом наречии именовалась Хэм.

Ночь выдалась дивная. Погода была хорошая, и коров оставили на лугу, а пес фермера Джайлза отправился по своим делам. Он питал слабость к лунному свету и кроликам. Конечно же, Гарм понятия не имел, что в округе бродит великан. Если бы пес это знал, у него появился бы законный повод уйти без спросу. Впрочем, тогда он предпочел бы не высовывать носа с кухни. Примерно около двух часов ночи великан добрался до полей фермера Джайлза, снес изгородь, потоптался по спелой пшенице и сровнял с землей несколько стогов сена. За пять минут он нанес хозяйству больше ушерба, чем королевская охота, даже если бы она носилась по полям целых пять дней.

Гарм услышал топот, доносящийся от реки, и побежал к западному склону невысокого холма – просто поглядеть, что это там творится. И поспел как раз вовремя, чтобы увидеть, как великан перешагнул через реку и наступил на Галатею, любимую корову Джайлза. Он раздавил несчастное животное в лепешку с той же легкостью, с какой Джайлз мог бы раздавить таракана.

Этого зрелища Гарму хватило по уши. Он испуганно взвизгнул и опрометью кинулся домой. Пес начисто забыл, что ушел из дому без разрешения, и принялся лаять и подвывать под окном хозяйской спальни. Довольно долгое время ему никто не отвечал – разбудить фермера Джайлза было не так-то просто.

– Караул! На помощь! – вопил Гарм. Внезапно окно распахнулось, и из него вылетела метко пущенная бутылка.

– Ауу! – взвыл пес и увернулся с той ловкостью, которая достигается лишь усердными длительными упражнениями. – На помощь! На помощь! На помощь!

Из окна высунулась голова фермера.

– Чтобы ты провалился, чертов пес! Тебе что, делать нечего? – крикнул Джайлз.

– Нечего, – ответил пес.

– Я тебе покажу «нечего»! Я с тебя утром всю шкуру спущу! – рявкнул фермер, захлопывая окно.

Но Гарм не унимался.

– На помощь! На помощь! На помощь!

Из окна снова появилась голова Джайлза.

– Еще раз тявкнешь – пришибу! – сказал он. – Чего это на тебя нашло, придурок?

– Ничего, – отозвался пес. – А вот к тебе кое-что пришло, то есть пришел.

– Чего-чего? – переспросил фермер. Его так поразил нахальный ответ Гарма, что Джайлз даже забыл рассердиться.

– По твоим полям бродит великан, да, огромный великан, и он идет сюда! – сообщил пес. – На помощь! На помощь! Он потоптался по твоим овцам! Он наступил на бедную Галатею, и теперь она плоская, словно коврик под дверью! На помощь! На помощь! Он переломал все твои изгороди, вытоптал всю пшеницу! Хозяин, ты должен действовать быстро и отважно, или у тебя скоро ничего не останется! Караул! – и Гарм завыл.

– А ну заткнись! – рявкнул фермер и захлопнул окно. «Боже милостивый!» – подумал он и задрожал, хотя ночь была теплая.

– Не валяй-ка ты дурака, лучше ложись обратно в постель, – сказала ему жена. – А утром утопи собаку. Нечего ее слушать: пес еще и не такое способен выдумать, если его застукают на горячем.

– Может, это и так, Агата, – отозвался Джайлз, – а может, и нет. Но в поле действительно что-то неладно, иначе я поверю, что Гарм – кролик. Пес был здорово перепуган. И с чего бы вдруг он примчался завывать под окном, когда он вполне мог пробраться утром через черный ход, когда ты пойдешь доить корову?

– Ну, а тогда чего ты стоишь тут и лясы точишь? – поинтересовалась жена. – Если ты веришь псу, тогда делай, как он говорит: действуй быстро и отважно!

– Легко сказать! – возразил Джайлз. Он ведь и в самом деле отчасти поверил Гарму. Ночью в великанов как-то больше верится.

Но имущество все-таки защищать следует. А с незваными гостями фермер Джайлз не церемонился. Поэтому он натянул штаны, вышел на кухню и снял со стены свой мушкетон. Вас интересует, что такое мушкетон? Говорят, этот самый вопрос как-то раз задали Четырем Мудрым Грамотеям из Оксенфорда[18], и те, поразмыслив, ответили: «Мушкетон – это короткое ружье с широким дулом. Оно стреляет крупными пулями и на ограниченном расстоянии способно произвести значительное опустошение, но не позволяет хорошо прицелиться. В настоящее время в цивилизованных странах мушкетон вытеснен другими видами огнестрельного оружия».

Как бы то ни было, у Джайлзова мушкетона было широкое дуло, заканчивающееся раструбом, и стрелял он не пулями, а всяким мелким хламом, который фермер туда запихивал. Производил ли он опустошения – неясно, потому что этот мушкетон редко заряжали и так ни разу и не пустили в ход. Обычно довольно было просто его показать. Поскольку эта страна еще не была цивилизованной, другие виды огнестрельного оружия не успели вытеснить мушкетон. По правде говоря, другого огнестрельного оружия там не водилось, да и мушкетоны встречались не так уж часто. Люди тогда предпочитали пользоваться луком и стрелами, а порох использовали в основном для фейерверков.

Ну так вот, фермер Джайлз снял со стены мушкетон, засыпал в него большую горсть пороха – на случай, если придется прибегнуть к крайним мерам, – и зарядил его старыми гвоздями, кусками проволоки, черепками от разбитого горшка, костями, камнями и прочим хламом. Потом Джайлз надел свои высокие сапоги с отворотами, натянул куртку и вышел через огород.

Луна уже садилась. Поначалу Джайлз не увидел ничего более зловещего, чем длинные черные тени кустов и деревьев. Но зато он услышал ужасный топот, доносящийся откуда-то со стороны холма. Джайлз не чувствовал себя ни смелым, ни быстрым, что бы там ни твердила по этому поводу Агата. Но фермер больше беспокоился о своем хозяйстве, чем о своей шкуре. И потому он двинулся к вершине холма, не обращая внимание на нехорошее нытье под ложечкой.

Внезапно из-за холма показалась голова великана. В лунном свете его физиономия казалась бледной, а большие круглые глаза блестели. Ноги великана были еще далеко внизу и по-прежнему уродовали поля Джайлза. Луна светила великану прямо в глаза, и потому он не увидел Джайлза. А вот Джайлз его увидел и перепугался до полной потери соображения. Он нажал на курок, плохо понимая, что делает, и мушкетон выстрелил с оглушительным грохотом. По счастью, дуло мушкетона смотрело в сторону уродливого великаньего лица. Весь хлам – камни, кости, черепки, проволока и полдюжины гвоздей – все это вылетело из раструба. А поскольку расстояние и вправду было ограниченным, большая часть хлама таки попала в великана – по случайности, а не потому, что Джайлз так хорошо прицелился. Черепок горшка угодил великану в глаз, а большой гвоздь воткнулся в нос.

– Проклятие! – воскликнул великан на своем грубом наречии. – Тут что-то кусается!

Выстрела великан не услышал, поскольку был глух, но гвоздь ему не понравился. Великану уже давным-давно не попадались мухи, достаточно злые, чтобы прокусить толстую великанью кожу. Но ему рассказывали, что на востоке, на Болотах, водятся стрекозы, которые жалятся, как раскаленные иголки.

– Ну и скверные же места! – сказал великан. – И нездоровые к тому же. Не пойду дальше в эту сторону, хватит с меня на сегодня.

Сказав так, он подхватил со склона холма парочку овец, чтобы было чем перекусить дома, перешагнул через реку и зашагал на северо-запад. На этот раз он наконец-то выбрал правильное направление и в конце концов добрался домой, но к тому времени дно у котла все-таки успело прогореть.

А что же Джайлз? А с Джайлзом случилось вот что: когда мушкетон выпалил, фермер кубарем полетел на землю – от отдачи. И вот теперь Джайлз лежал, глядя в небо, и беспокоился – а вдруг великан на него наступит? Но, к счастью, ничего такого не произошло, и глухой топот затих где-то вдали. Тогда Джайлз встал, потер ушибленное плечо и подобрал мушкетон. И тут вдруг до него донеслись восторженные крики.

Большинство жителей Хэма наблюдали за этим происшествием из окон, а некоторые даже оделись и выскочили на улицу (правда, только после того, как великан ушел). И вот теперь они с криками неслись к холму.

Вообще-то жители деревни слышали ужасный топот великана, но все они тут же попрятались под одеяла, а некоторые так даже и под кровать. Но Гарм одновременно и гордился своим хозяином, и побаивался его. Пес искренне считал, что Джайлз ужасен в гневе, и, естественно, полагал, что любой великан будет думать точно так же. А потому, завидев, что Джайлз вышел из дома с мушкетоном – а это, как правило, было признаком великого гнева, – Гарм с лаем помчался в леревню.

– Вставайте! – кричал он. – Вставайте! Вставайте! Выходите! Выходите и посмотрите на моего великого хозяина! Он быстр и отважен! Он собирается застрелить великана, который без спроса забрел на его землю! Вставайте!

Вершина холма была видна почти изо всех домов Хэма. Когда люди и пес увидели поднявшуюся над холмом голову великана, у них от испуга перехватило дыхание, и все, кроме пса, подумали, что эта штука, пожалуй, великовата для Джайлза. Потом раздался грохот мушкетона, и великан тут же развернулся и удалился. Изумленные и обрадованные жители Хэма принялись кричать и хлопать в ладоши, а уж Гарм вопил громче всех.

– Ур-ра! – кричали они. – Он проучил великана! Мастер Эгидиус ему задал! Теперь великан пойдет и умрет, и так ему и надо!

Потом они еще раз прокричали хором «ура». Но при этом жители деревни не преминули отметить про себя, что мушкетон и вправду стреляет. Дело в том, что в местном трактире немало спорили по этому поводу. А вот теперь вопрос разрешился. Так что с тех пор у фермера Джайлза больше не было проблем с непрошеными гостями.

Когда стало окончательно ясно, что опасность миновала, самые храбрые жители деревни поднялись на холм и пожали фермеру Джайлзу руку. А некоторые – священник, кузнец, мельник и еще пара важных персон – даже похлопали его по плечу. Нельзя сказать, чтобы Джайлзу это было особенно приятно – ведь плечо у него было здорово ушиблено, – но все-таки он решил, что должен пригласить односельчан в гости. Они уселись вокруг кухонного стола и принялись пить за здоровье Джайлза и громко славить его. Джайлз выразительно зевал, но пока на столе оставалась выпивка, гости будто не замечали зевков хозяина.

К тому времени, как они пропустили по кружке – а фермер тем временем успел выпить две-три, – Джайлз начал думать, что он и вправду храбрец. Когда же гости выпили по две-три кружки, а сам Джайлз – пять-шесть, он почувствовал себя таким грозным, каким его считал Гарм. Они расстались добрыми друзьями, и на прощанье Джайлз от души похлопал всех гостей по спине. Руки у него были большие, красные и увесистые, так что Джайлз отыгрался.

На следующий день Джайлз обнаружил, что новости расходятся очень быстро и что он уже успел прославиться. Не прошло и недели, как слухи о победе над великаном разнеслись по всем деревням на двадцать миль окрест. Джайлз стал Местным Героем. Оказалось, что быть героем – это очень приятно. На следующей ярмарке Джайлза угощали так щедро, что по выпитому им пиву можно было бы плавать на лодке. В общем, Джайлз напился под завязку и вернулся домой, распевая старинные боевые песни.

Наконец слухи о происшествии дошли даже до короля. В те счастливые времена столица государства – тогда это было Срединное Королевство – располагалась лигах[19] в двадцати от Хэма, и при дворе, как правило, почти не обращали внимания на то, что творилось в провинции. Но такое чрезвычайное событие, как изгнание вредоносного великана, все-таки заслуживало, чтобы его заметили и надлежащим образом отметили. И потому король в должное время – через три месяца, в канун Дня святого Михаила[20], – отправил фермеру Джайлзу великолепное письмо. Оно было написано красными чернилами на белом пергаменте и выражало высочайшее одобрение «нашему верному и возлюбленному подданному Эгидиусу Агенобарбусу Юлиусу Агриколе де Хаммо».

Вместо подписи под письмом красовалась красная клякса, а уже под ней придворный писарь добавил: «Ego Augustus Bonifacius Ambrosius Aurelianus Antonius Pius et Magnificus, dux, rex, tyrannus, et basileus Mediterranearum Partium, subscribo»[21], – и поставил большую красную печать. Так что документ был самый что ни на есть подлинный. Письмо доставило Джайлзу огромное удовольствие. Односельчане еще долго забегали к Джайлзу полюбоваться им, особенно после того, как выяснилось, что стоит лишь попросить показать письмо, и Джайлз непременно усадит тебя за стол и угостит кружкой эля.

Но приложенные к посланию подарки были даже лучше самого письма. Король прислал фермеру Джайлзу перевязь с мечом. По правде говоря, сам король никогда этим мечом не пользовался. Это была семейная реликвия, которая с незапамятных времен висела на стене оружейной палаты. Даже придворный оружейник не мог сказать, откуда взялся этот меч и для чего он может пригодиться. Простые тяжелые мечи такого рода вышли из моды, и король решил, что он вполне сгодится в качестве подарка сельскому жителю. Но Джайлз был в полном восторге, а его авторитет в округе достиг высот небывалых.

Джайлзу все это очень нравилось, а его псу – тем более. Гарм так и не дождался обещанной трепки. Джайлз был человеком справедливым – на свой лад – и теперь стал куда больше доверять Гарму, хотя ни за что в этом не признался бы. Фермер по-прежнему обзывал Гарма всякими нехорошими словами и швырял в него чем под руку попадется, когда бывал в дурном настроении, но теперь он смотрел сквозь пальцы на отлучки пса. В результате Гарм пристрастился к дальним прогулкам. Что же до Джайлза, он жил себе не тужил, и удача ему улыбалась. Все осенние работы были окончены в срок, и все шло прекрасно – до тех пор, пока не появился дракон.

Драконы даже в те древние времена были на острове великой редкостью. Во всяком случае, в королевстве Августуса Бонифациуса уже много лет ни одного дракона не видели. Правда, к северу и западу от королевства лежали малоизведанные края и безлюдные горные области, но они находились очень далеко. Когда-то в тех местах и вправду обитали драконы, которые устраивали налеты на соседние земли. Но рыцари Срединного Королевства издавна славились отвагой, так что мало кто из залетавших туда драконов возвращался живым и невредимым, а потому прочие решили больше не рисковать.

С тех времен в королевстве сохранился обычай подавать на Рождество к королевскому столу драконий хвост. Ежегодно один из рыцарей выезжал на охоту за драконом. Рыцарю полагалось отправиться в путь в День святого Николая[22] и вернуться с драконьим хвостом не позднее кануна праздника[23]. Но вот уже много лет королевский повар готовил к пиру настоящий кулинарный шедевр – поддельный драконий хвост: великолепный пирог с миндальным кремом и чешуей, искусно сделанной из сахарной глазури. И в сочельник избранный для охоты рыцарь вносил этот пирог в зал под пение труб и скрипок. Поддельный драконий хвост съедали на десерт рождественского обеда, и все, чтобы порадовать повара, говорили, что он намного вкуснее настоящего.

Вот так вот и обстояли дела, когда в королевство вновь пожаловал настоящий дракон. Надо сказать, что тут не обошлось без великана. Вернувшись из своих странствий, он принялся бродить по горам и навещать своих родственников – куда чаще, чем он это делал прежде, и гораздо чаще, чем хотелось бы самим родственникам. Он все пытался позаимствовать у них большой медный котел. Обычно родственники ему отказывали, но тем не менее он усаживался у очага и принимался долго и нудно рассказывать о прекрасных землях, лежащих на востоке, и о чудесах Большого Мира. Этот великан считал себя бывалым и отважным путешественником.

– Хорошие земли, – говорил он, – ровные, мягкие, и еды там довольно: коровы, к примеру, да и овец полно, если кто не ленится под ноги смотреть.

– Ну, а с людьми там как? – спрашивали родственники.

– Я ни одного не видал, – отвечал великан. – Ни единого рыцаря не видать и не слыхать, – так-то, дорогие родственники. Только вот у реки водятся кусачие мухи, а так все прекрасно.

– Так зачем же ты оттуда вернулся? – спрашивали родственники.

– Да ну, в гостях хорошо, а дома-то лучше, как говорится, – отвечал великан. – Но, может быть, я как-нибудь еще надумаю туда наведаться. По крайней мере, хоть раз-то я там побывал, а этим не всякий может похвастаться. Так как там насчет медного котла?

– А эти богатые земли, – тут же поспешно спрашивали родственники, – эти чудные края, полные непуганой еды, – где они находятся? И далеко ли?

– О, – отвечал великан, – не то на востоке, не то на юго-востоке. Во всяком случае, далеко.

По его рассказам выходило, что путь был чрезвычайно долгим, и по дороге пришлось миновать такую уйму лесов, гор и равнин, что менее длинноногим великанам нипочем туда не добраться. Но слухи о его странствии расходились все дальше.

А потом теплое лето сменилось суровой зимой. В горах было ужасно холодно и голодно. Тогда разговоры о богатых краях зазвучали с новой силой. Жители гор часто поминали овец и коров, что бродят на дивных равнинных пастбищах. Драконы тут же насторожили уши. Они тоже были голодны, и эти слухи показались им весьма заманчивыми.

– Так значит, рыцари – это мифические существа! – говорили те драконы, что помоложе и поглупее. – Мы всегда так думали!

«По крайней мере, они, должно быть, встречаются очень редко, – решили более старые и мудрые, – и водятся где-нибудь в дальних краях, так что нам их бояться нечего».

Особенно сильно этими слухами заинтересовался дракон по имени Хризофилакс[24] Великолепный. Звали его так потому, что он происходил из древнего и знатного рода и был очень богат. Хризофилакс был хитер, пронырлив, алчен и обладал прекрасной броней. Правда, особой смелостью этот дракон не отличался, но, во всяком случае, ни мух, ни прочих насекомых он не боялся ни капельки, а есть ему хотелось ужасно.

И вот в один прекрасный зимний день, примерно за неделю до Рождества, Хризофилакс расправил крылья и отправился в путь. Посреди ночи дракон без особого шума приземлился в самом сердце королевства Августуса Бонифациуса, короля и базилевса, и за самое короткое время произвел огромное опустошение среди местной скотинки – кого раздавил, кого сжег, а кого и сожрал.

Происходило это все довольно далеко от Хэма, но Гарм тоже натерпелся страху, как никогда в жизни. Он как раз отправился в длительное путешествие: пользуясь благосклонностью хозяина, пес теперь отваживался на день-два исчезать из дома. Гарм как раз бежал вдоль опушки леса по одному чрезвычайно увлекательному следу. Но, завернув за куст, пес вдруг почувствовал какой-то другой запах, внушающий немалое беспокойство. По правде говоря, Гарм уткнулся прямиком в хвост только что приземлившегося Хризофилакса Великолепного. Гарм тут же поджал собственный хвост и ринулся домой с такой скоростью, с какой не бегал еще ни один пес на свете. Дракон, услышав его визг, обернулся и фыркнул пламенем, но Гарм был уже далеко. Он мчался всю ночь напролет и добрался домой как раз к завтраку.

– На помощь! Караул! На помощь! – залаял он под задней дверью.

Джайлзу это очень не понравилось. Вопли Гарма напомнили ему, что неприятные происшествия могут стрястись в любой момент – даже тогда, когда тебе кажется, что все идет прекрасно.

– Жена, впусти-ка этого чертова пса и огрей его как следует, – приказал Джайлз.

Гарм ввалился на кухню, вытаращив глаза.

– Караул! – взвыл он.

– Ну, и что ты вытворяешь на этот раз? – спросил Джайлз, швырнув в пса колбасой.

– Ничего, – задыхаясь, ответил Гарм. Он так переволновался, что даже не обратил внимания на колбасу.

– Ну так прекрати это ничего, а то я с тебя шкуру спущу, – сказал фермер.

– Я не сделал ничего плохого. У меня и в мыслях ничего такого не было, – сказал пес. – Просто я случайно наткнулся на дракона и потому испугался.

Услышав такое, фермер поперхнулся пивом.

– На дракона?! – переспросил он. – Чтоб ты провалился! Что ты вечно суешь свой нос куда не просят?! С чего тебе вдруг взбрело в голову найти дракона, да еще именно теперь, когда у меня хлопот полон рот? Где это было?

– Ох! Далеко на севере, за холмами и за Стоячими Камнями, – ответил пес.

– Ах, там! – с облегчением сказал Джайлз. – Ну да, в тех краях народ странный, там еще и не такое увидишь. Ну так пусть они сами с этим драконом и разбираются! И не смей приставать ко мне с такими историями! Убирайся!

Гарм убрался и разнес новость по всей деревне. При этом он не забывал упомянуть, что его хозяин ни капельки не испугался.

– Он даже не дрогнул и преспокойно продолжал завтракать, вот!

Люди тут же принялись с удовольствием обсуждать эту историю.

– Совсем как в былые времена! – говорили они. – И как раз к Рождеству – до чего же вовремя! Вот король обрадуется! На это Рождество он сможет подать к столу настоящий драконий хвост!

Но на следующий день пришли новые вести. Дракон оказался необыкновенно крупным и свирепым и теперь разорял всю округу. Люди начали возмущаться.

– Куда же смотрят королевские рыцари? – говорили они.

Надо сказать, жители Хэма были не первыми, кто задал этот вопрос. На самом деле посланцы из деревень, которые больше всего пострадали от Хризофилакса, уже добрались до короля и теперь спрашивали у него – настолько громко и часто, насколько у них хватало храбрости:

– Государь, куда же смотрят ваши рыцари?

Но рыцари пока что помалкивали, потому что сведения о драконе к ним поступали лишь из неофициальных источников. Поэтому король официально довел эти новости до сведения своих рыцарей и попросил их принять меры, когда выдастся свободное время. Но к большому неудовольствию короля, оказалось, что все рыцари сейчас чрезвычайно заняты и принимать меры им некогда.

Впрочем, возражения рыцарей звучали вполне убедительно. Прежде всего королевский повар уже приготовил драконий хвост для рождественского пира: он был человек добросовестный и предпочитал все делать заблаговременно. Он очень огорчится, если в последний момент кто-нибудь притащит настоящий драконий хвост! А ведь королевский повар – очень ценный слуга и обижать его не стоит.

– Да черт с ним, с этим хвостом! – кричали посланцы пострадавших деревень. – Просто отрубите дракону голову, и дело с концом!

Но Рождество было на носу, и к тому же на День святого Иоанна [25] был назначен турнир. На этот турнир были приглашены рыцари из многих королевств, и теперь они съезжались, чтобы сразиться за ценный приз. Не могли же рыцари Срединного Королевства отправиться на охоту за драконом и упустить шанс победить на турнире!

А после турнира подошли новогодние праздники, и рыцарям снова стало не до дракона.

А дракон тем временем не дремал. Он каждую ночь перелетал с места на место и подбирался все ближе к Хэму. В новогоднюю ночь жители деревни увидели отдаленное зарево. Это дракон обосновался в лесу в десяти милях от Хэма, и теперь лес весело полыхал. Хризофилакс Великолепный иногда любил поразвлечься, когда бывал в настроении.

Тут односельчане принялись поглядывать на фермера Джайлза и перешептываться у него за спиной. Джайлзу стало не по себе, но он предпочел сделать вид, будто ничего не замечает. На следующий день дракон приблизился еще на несколько миль к Хэму. Тогда фермер Джайлз сам принялся громко поносить королевских рыцарей.

– Хотелось бы мне знать, как они отрабатывают свое жалованье! – сказал Джайлз.

– Нам тоже! – согласились жители Хэма.

Но мельник добавил:

– Говорят, некоторые и в наше время получают рыцарское звание за боевые заслуги. В конце концов, наш добрый Эгидиус тоже своего рода рыцарь. Разве король не прислал ему меч и письмо, написанное красными буквами?

– Для того чтобы считаться рыцарем, меча недостаточно! – возразил Джайлз. – Насколько я понимаю, для этого требуется еще посвящение и все такое прочее. Так или иначе, у меня и своих дел хватает.

– О, но король вас непременно посвятит, если мы его попросим, – лично я в этом ничуть не сомневаюсь, – заявил мельник. – Давайте мы и вправду его попросим, пока не стало слишком поздно.

– Ну нет! – возмутился Джайлз. – Посвящение – это не по мне. Я простой фермер, чем и горжусь – простой честный работяга, а говорят, что честные люди при дворе не уживаются. Так что это скорее по вашей части, господин мельник.

Услышав это, священник усмехнулся – и не из-за остроумного ответа фермера. Джайлз и мельник были закадычными врагами, как говорится в Хэме, и вечно задирали друг друга. Просто священнику внезапно пришла в голову идея, которая очень ему понравилась. Но пока что он предпочел промолчать. Мельнику же замечание Джайлза не понравилось совсем, и он нахмурился.

– Простой – это уж точно. Может, даже и честный, – сказал мельник. – Но разве так уж обязательно ехать ко двору и становиться рыцарем, чтобы убить дракона? Для этого нужно только мужество, а я лишь намедни слыхал, как мастера Эгидиуса называли смелым человеком. Уж наверняка у него мужества не меньше, чем у любого рыцаря.

Стоявшие вокруг жители Хэма тут же воскликнули:

– Конечно, не меньше! Верно, верно! Да здравствует герой Хэма!

И фермер Джайлз отправился домой. Ему было сильно не по себе. Как оказалось, репутацию героя время от времени требуется подтверждать, а это иногда не так-то просто! В сердцах Джайлз отвесил пинка Гарму и спрятал меч в кухонный буфет – до того он висел над камином.

На следующий день дракон добрался до соседней деревни, Кверцетума – или, по-простому, Дубков. Там он не ограничился овцами, коровами и парой особ нежного возраста, но вдобавок слопал еще и деревенского священника. Вообще-то говоря, священник сам был виноват: с его стороны было чистейшим безрассудством пытаться обратить дракона на путь истинный. Эти новости вызвали великое смятение. Все жители Хэма во главе с местным священником поднялись на холм и предстали перед Джайлзом.

– Вся надежда на вас! – заявили они. Односельчане стояли и смотрели на Джайлза, пока лицо у него не сделалось краснее бороды.

– Когда вы собираетесь взяться за дело? – спросили они.

– Ну, сегодня я точно не могу, – заявил Джайлз. – У меня хлопот полон рот, да еще и пастух заболел! А там посмотрим.

Жители Хэма ушли, но к вечеру пополз слух, что дракон продолжает приближаться, и потому они вернулись.

– Мы на вас надеемся, мастер Эгидиус, – сказали они.

– Но сейчас мне это совсем не с руки! – ответил им Джайлз. – У меня кобыла захромала, и овцы как раз начали ягниться. Я возьмусь за дело как только смогу.

Жители снова ушли, ворча и недовольно переговариваясь. Мельник ехидно хихикал. А священник остался, и избавиться от него не было никакой возможности. Он напросился ужинать и отпускал всякие намеки. Он даже спросил, что сталось с мечом, и захотел на него посмотреть.

Меч так и лежал в буфете. Буфетная полка была для него коротковата, и как только фермер Джайлз снял его с этой полки, меч тут же выпрыгнул из ножен, а ножны фермер выронил, точно обжегшись. Завидев такое, священник вскочил на ноги, расплескав свое пиво. Он осторожно подобрал меч и попытался вложить его обратно в ножны. Но меч входил туда не более чем на фут, а как только священник снимал руку с рукояти, выскакивал снова.

– Вот это да! – воскликнул священник. – А меч-то необычный!

И принялся внимательно рассматривать ножны и клинок. Священник был человеком грамотным, а фермер Джайлз писал с трудом и только большими печатными буквами, и многие сомневались, что он способен прочесть хотя бы собственное имя. Вот поэтому Джайлз не обратил никакого внимания на странные полустертые надписи, красовавшиеся на ножнах и мече. Что же касается королевского оружейника, он настолько привык ко всяческим рунам, девизам и клеймам, украшающим ножны и клинки мечей, что не желал забивать себе голову этой чепухой. Кроме того, он считал все эти письмена устаревшими.

Но священник рассматривал меч долго и пристально. Он предполагал, что на мече должна быть какая-нибудь надпись – на самом деле эти идея пришла ему в голову еще накануне, – но увиденное его крайне удивило. Надпись-то была, но только священник не мог разобрать ни начала, ни конца.

– Ножны украшены надписью, и на мече тоже видны некие… э-э… эпиграфические знаки, – изрек наконец священник.

– Что, правда? – переспросил Джайлз. – И что же там написано?

– Видите ли, буквы здесь старинные, а язык варварский, – сказал священник, чтобы выгадать время. – Эта надпись требует более тщательного изучения.

Он попросил одолжить ему меч до утра. Фермер с радостью согласился.

Вернувшись домой, священник обложился множеством ученых книг и просидел над ними целую ночь. Наутро стало известно, что дракон продолжает приближаться. Все жители Хэма заперлись в домах и закрыли окна ставнями, а те, у кого были погреба, попрятались туда и теперь сидели там при свечах, трясясь от страха.

Но священник не стал прятаться. Наоборот, он ходил от дома к дому и рассказывал всем, кто соглашался выслушать его через щелку или замочную скважину, о том, что он обнаружил во время своих ночных изысканий.

– Наш добрый Эгидиус, – говорил священник, – милостью короля является теперь обладателем Кавдимордакса, прославленного меча, который в простонародных балладах чаще именуется Хвосторубом.

Заслышав это имя, собеседник священника обычно отпирал дверь. Кто же не слыхал о Хвосторубе, мече Белломариуса, величайшего драконоборца Срединного Королевства? В некоторых хрониках утверждалось, что Белломариус приходился нынешнему королю прапрадедом по материнской линии. О подвигах Белломариуса было сложено множество песен и легенд. При дворе их забыли, но в деревнях помнили.

– Этот меч, – сказал священник, – отказывается лежать в ножнах, если в пределах пяти миль от него появляется дракон, и несомненно, дракон не в силах противостоять этому мечу, когда тот находится в руках храброго человека.

При этом известии жители Хэма немного воспрянули духом. Некоторые даже открыли окна и выглянули наружу. Под конец священнику удалось убедить кое-кого пойти с ним, но охотно пошел только мельник. Ради того, чтобы поглядеть, как Джайлза припрут к стенке, рискнуть стоило.

Они поднялись на холм, время от времени с беспокойством поглядывая за речку. Дракон не показывался – возможно, спал: за время рождественских праздников он успел неплохо подкормиться.

Священник принялся барабанить в дверь к Джайлзу. Мельник тоже. Им никто не ответил. Тогда они постучали сильнее. Наконец на пороге показался Джайлз. Лицо у него было багровое. Он тоже засиделся далеко за полночь, беседуя с кувшином пива, а с утра пораньше продолжил.

Жители Хэма тут же окружили Джайлза и принялись величать его Добрым Эгидиусом, Храбрым Агенобарбусом, Великим Юлиусом, Стойким Агриколой, Гордостью Хэма и Героем Всей Округи. Они наперебой толковали о Кавдимордаксе, Хвосторубе, Мече-что-не-лежит-в-ножнах, о Смерти или Победе, о Славе Сословия Йоменов [26], Опоре Страны и о Благе Ближних, пока у фермера голова не пошла кругом.

– Стойте, стойте! Не все сразу! – воскликнул Джайлз, улучив момент. – В чем дело, что случилось? По утрам я занят, вы же знаете!

Тогда все наконец-то замолчали и позволили священнику объяснить суть дела. Тут-то и исполнилась мечта мельника – полюбоваться на Джайлза, попавшего в переплет. Но события развернулись не совсем так, как ожидал мельник. Во-первых, Джайлз выпил много крепкого пива. Во-вторых, он преисполнился гордости и приободрился, узнав, что на самом деле его меч – тот самый легендарный Хвосторуб. В детстве, когда Джайлз еще не был таким здравомыслящим, он очень любил слушать истории о Белломариусе и часто мечтал о том, чтобы у него тоже был такой прославленный меч-кладенец. Так что внезапно Джайлз решил, что ему следует немедленно взять Хвосторуб и идти на дракона. Но он так привык торговаться, что, несмотря на свою решимость, еще раз попытался оттянуть события.

– Эй, постойте! – воскликнул он. – Кто же ходит на дракона в старых гамашах и жилете? Насколько я слыхал, драконоборцу нужны доспехи. А в моем доме нету никаких доспехов и никогда не было! – заявил Джайлз.

Жители Хэма признали, что это и вправду серьезное затруднение. Послали за кузнецом. Кузнец только головой покачал. Это был медлительный и мрачноватый человек. По-простому его звали Весельчак Сэм, хотя настоящее его имя было Фабрициус Кунктатор [27]. Он никогда не насвистывал за работой, кроме как в тех случаях, когда предсказанные им несчастья – вроде весенних заморозков – действительно случались. Поскольку кузнец постоянно предрекал уйму бедствий, когда какое-нибудь несчастье действительно стрясалось, всегда оказывалось, что кузнец его предсказывал, и это позволило ему прослыть провидцем. Ему это очень льстило, а потому он и пальцем бы не шевельнул, чтобы предотвратить очередную беду. Кузнец еще раз покачал головой.

– Я не могу сделать доспехи из ничего, – сказал он. – И вообще, это не по моей части. Лучше попросите плотника, чтобы он сделал деревянный щит. Хотя деревянный щит вряд ли поможет, дракон-то огнедышащий!

Жители Хэма приуныли. Но мельник твердо решил отправить Джайлза на съедение дракону, если тот и впрямь на это решится, либо же лишить фермера репутации Местного Героя, если он откажется.

– А как насчет кольчуги? – поинтересовался мельник. – Кольчуга тоже вполне сгодится, а ей не обязательно быть такой уж хорошей. Она ведь нужна для дела, а не для того, чтобы щеголять при дворе. Как насчет вашей старой кожаной куртки, дружище Эгидиус? В кузне наверняка можно найти целую кучу всяких колечек. Мастер Фабрициус небось и сам не знает, что у него там есть.

– Вы не понимаете, о чем говорите! – возразил кузнец, заметно повеселев. – Настоящей кольчуги мне не сделать. Прицепить к каждому колечку четыре других, и так далее – это гномом надо быть! Если бы я даже и умел плести кольчуги, мне пришлось бы провозиться с ней не одну неделю. А к тому времени все мы окажемся в могиле – или, по крайней мере, в драконьем брюхе.

Селяне принялись в отчаянии ломать руки. Кузнец заулыбался. Но все так перепугались, что им не хотелось отказываться от первоначального плана. Снова обратились за советом к мельнику.

– Ну, – сказал мельник, – я слыхал, что в давние дни те, кто не мог купить себе блестящую кольчугу из южных земель, просто нашивали на свою кожаную куртку стальные кольца и тем довольствовались. Давайте посмотрим – может, и нам удастся сделать что-нибудь в этом духе.

Так что Джайлзу пришлось принести свою старую куртку. Потом все отправились в кузню. Обшарили все углы и перебрали груду старого железного лома, которая валялась на полу невесть сколько лет. И в самом низу этой груды нашли целую кучу маленьких, потускневших от ржавчины колечек, оставшихся от какой-то истлевшей куртки, вроде тех, о которых говорил мельник. Кузнеца приставили сортировать и чистить кольца. Видя, что дело не такое уж безнадежное, кузнец снова помрачнел. Через некоторое время он радостно сообщил, что этих колец явно не хватит на такого объемистого человека, как мастер Эгидиус. Но его тут же заставили разобрать на звенья старые цепи и перековать эти звенья в кольца, насколько у него хватит искусности.

Потом они взяли самые маленькие стальные кольца и нашили их на переднюю часть куртки, а кольца погрубее и побольше пошли на спину. А когда оказалось, что колец еще много – так усердно трудился бедняга Сэм, – они взяли штаны Джайлза и обшили кольцами и их. А мельник отыскал на темной полке в укромном уголке кузни старый железный каркас от шлема и отнес его к сапожнику, чтобы тот обтянул этот каркас кожей.

Эта работа отняла у них весь остаток дня и весь следующий день. Наступил сочельник, но сегодня людям было не до веселья. Фермер Джайлз отметил праздники, выпив куда больше пива, чем обычно. К счастью, дракон все это время проспал. Он на время забыл и об овцах, и о рыцарях.

Ранним крещенским утром [28] жители Хэма поднялись на холм, прихватив с собой плоды своих трудов, а Джайлз эти плоды осмотрел. Теперь у него не было больше причин отказываться, так что пришлось фермеру натянуть обшитые кольцами куртку и штаны. Мельник снова захихикал. Потом Джайлз надел свои сапоги с отворотами и прицепил старые шпоры; еще он водрузил на голову обтянутый кожей шлем. А под конец Джайлз натянул на шлем старую фетровую шляпу, а поверх доспеха накинул широкий серый плащ.

– А это вам зачем, мастер? – спросили у Джайлза односельчане.

– Ну, если вы предлагаете подбираться к дракону, звеня почище кентерберийских колоколов, так это не по мне, – ответил Джайлз. – Мне вовсе не хочется, чтобы дракон заметил меня раньше, чем требуется. А шлем – он штука такая, ничем не хуже открытого вызова на битву. Пускай лучше змей увидит только мою старую шляпу – может, тогда я и сумею подобраться к нему поближе прежде, чем начнутся затруднения.

Жители деревни нашивали кольца таким образом, чтобы они перекрывали друг друга. Каждое кольцо нависало над нижним, и потому они действительно звенели. Плащ отчасти приглушал этот звон, но в таком наряде Джайлз выглядел престранно. Впрочем, односельчане не стали ему об этом говорить. Они с некоторыми затруднениями подпоясали Джайлза и прицепили к поясу ножны. Но меч Джайлзу пришлось везти в руке: Хвосторуб ни за что не желал оставаться в ножнах, если только его не удерживали там силой.

Фермер Джайлз кликнул Гарма. Он был человеком справедливым – на свой лад.

– Пес, – сказал Джайлз, – пойдешь со мной.

– Караул! – взвыл Гарм. – На помощь!

– А ну, заткнись немедленно! – прикрикнул Джайлз. – А то я тебе такую трепку задам, что любой дракон позавидует! Ты знаешь запах этого змея. Хоть на что-то сгодишься.

Потом фермер Джайлз оседлал свою серую кобылу. Кобыла посмотрела на хозяина с подозрением и фыркнула, увидев шпоры. Но все-таки она позволила Джайлзу взобраться в седло. Оба они были не в восторге от этого приключения. Через деревню они проехали рысью. Жители махали им руками и восторженно вопили – но, правда, из дому почти никто не вышел. Фермер с кобылой изо всех сил старались напустить на себя бравый вид. Но Гарм был пес бесстыжий и потому трусил за хозяином, поджав хвост.

Так они проехали по мосту над речкой, что протекала за околицей деревни. Когда же наконец деревня скрылась из вида, они, не сговариваясь, перешли на шаг. И все-таки они чересчур быстро пересекли земли, принадлежащие самому фермеру Джайлзу и прочим жителям Хэма, и добрались до краев, где уже побывал дракон. Теперь вокруг были поломанные деревья, сожженные изгороди, почерневшая трава и пренеприятная, жуткая тишина.

Ярко сияло солнце, и вскоре фермеру Джайлзу захотелось вылезти из своей одежки – но он не решился. К тому же он задумался, не лишней ли была та последняя кружка пива.

«Нечего сказать – неплохой конец рождественских праздников! – размышлял фермер. – Мне еще здорово повезет, если это не окажется и моим концом». Он то и дело промокал себе лоб большим носовым платком – зеленым, а не красным: ему говорили, что от красных тряпок драконы прямо-таки звереют.

Но дракона Джайлз так и не нашел. Он проехал по множеству тропинок, широких и узких, через опустошенные поля других фермеров, а дракона все было не видать. От Гарма, конечно же, никакого толка не было. Пес путался в ногах у кобылы и решительно отказывался пустить в ход свой нюх.

Наконец они добрались до извилистой дороги, которая почти не пострадала и казалась мирной и спокойной. Проехав по ней с полмили, Джайлз уже начал подумывать, что он свой долг выполнил и репутацию поддержал. Джайлзу пришло в голову, что он потратил достаточно времени на поиски, и он уже совсем было решил поворачивать обратно, чтобы поспеть домой к обеду. Друзьям он решил сказать, что дракон сразу улетел прочь, едва заметил его. Но тут дорога сделала крутой поворот.

А за поворотом обнаружился дракон. Он лежал поперек разрушенной изгороди, и его ужасная голова находилась прямо посреди дороги.

– Караул! – взвыл Гарм и бросился наутек.

Серая кобыла от неожиданности присела, и фермер Джайлз съехал с ее спины в канаву. Когда он высунул голову из канавы, оказалось, что дракон открыл глаза и смотрит прямо на него.

– Доброе утро! – сказал дракон. – Кажется, вы удивлены?

– Доброе утро! – ответил Джайлз. – Да, есть немного.

– Прошу прощения, – сказал дракон. Когда фермер упал, все его кольца зазвенели. Этот звон достиг слуха дракона, и Хризофилакс тут же насторожился. – Извините за любопытство, но не меня ли вы ищете?

– Да нет, что вы! – возразил фермер. – Кому могло прийти в голову искать вас здесь? Я просто выехал прогуляться.

Джайлз поспешно выбрался из канавы и принялся пятиться поближе к серой кобыле. Кобыла тем временем успела подняться на ноги и теперь с самым беззаботным видом пощипывала травку у обочины.

– Значит, нас свел счастливый случай, – сказал дракон. – Очень рад. А это что на вас – праздничный наряд, насколько я понимаю? Это такая новая мода?

Фермер Джайлз обнаружил, что его фетровая шляпа слетела, а плащ распахнулся. Но он решил держаться до последнего.

– Да, новый фасон, – отозвался Джайлз. – А теперь мне надо поискать своего пса. Кажется, он сбежал гонять кроликов.

– А мне так не кажется, – возразил Хризофилакс, ухмыляясь и облизываясь. – Я полагаю, он попадет домой куда раньше вас. Впрочем, я вас не задерживаю, сударь, – кстати, не имею чести знать вашего имени…

– А я – вашего, – отозвался Джайлз, – и пусть оно так и останется.

– Как вам будет угодно, – сказал Хризофилакс и снова облизнулся, но при этом притворился, будто закрыл глаза. У Хризофилакса Великолепного сердце было злое (как и у любого дракона), но при этом не слишком отважное (такое тоже частенько бывает). Обычно он предпочитал добычу, которая не могла оказать ему сопротивления. Но сейчас Хризофилакс хорошо поспал, и у него снова разыгрался аппетит. Священник из Дубков оказался довольно жилистым, и дракон подумал, что ему уже давным-давно не случалось перекусить крупным жирным человечком. Поэтому Хризофилакс решил, что грех упускать еду, которая сама идет в рот, и теперь ждал лишь, пока старый дурень утратит бдительность.

Но старый дурень был не настолько глуп, как казался, и не спускал глаз с дракона, даже когда пытался снова взобраться на лошадь. Но у кобылы были свои планы. Когда Джайлз попытался сесть в седло, кобыла заартачилась и шарахнулась в сторону. Дракон начал терять терпение. Он изготовился к прыжку.

– Прошу прощения! – сказал он. – Вы, кажется, что-то уронили?

Конечно, это была старая уловка, но она сработала, поскольку Джайлз и вправду кое-что уронил. Падая с лошади, он выронил Кавдимордакс (или, по-простому, Хвосторуб), и теперь меч лежал у края дороги. Джайлз наклонился, чтобы подобрать меч, и тут дракон прыгнул. Но Хвосторуб его опередил. Едва меч оказался в руке у фермера, как сразу же метнулся вперед, словно молния, метя прямо в глаза дракону.

– Эй! – воскликнул дракон и резко затормозил. – А это что такое?

– Всего лишь Хвосторуб, – сказал Джайлз. – Мне подарил его король.

– Ох, как я ошибся! – воскликнул дракон. – Смиренно прошу прощения! – и он пал ниц перед Джайлзом. Фермер почувствовал себя более уверенно. – Но вы обошлись со мной нечестно!

– Это почему же? – спросил Джайлз. – И даже если и так – с чего вдруг я должен обходиться с вами честно?

– Вы скрыли ваше благородное имя и сделали вид, будто наша встреча произошла случайно. Однако совершенно ясно, что вы – рыцарь знатного рода. А среди рыцарей, сэр, в таких случаях всегда было принято посылать вызов по всей форме, с объявлением всех титулов и с верительными грамотами.

– Может, было, а может, и до сих пор принято, – отозвался Джайлз, постепенно раздуваясь от гордости. Вообще-то человеку, перед которым ползает на брюхе огромный величественный дракон, простительно слегка возгордиться. – Но насчет меня ты здорово ошибся, старый червяк. Я никакой не рыцарь. Я – фермер Эгидиус из Хэма, вот я кто, и терпеть не могу непрошеных гостей. Я подстрелил великана из своего мушкетона, а он-то натворил дел куда меньше твоего. И ему я тоже никаких вызовов не посылал.

Услышав это, дракон забеспокоился. «Чтоб ему пусто было, этому великану! – подумал он. – Лгун несчастный! Меня прискорбнейшим образом ввели в заблуждение! И что же мне теперь делать с этим чересчур храбрым фермером и этим мечом, таким блестящим и таким настырным?» Случай был из ряда вон выходящий.

– Меня зовут Хризофилакс, – представился дракон. – Хризофилакс Богатый. Что я могу для вас сделать, ваша честь? – добавил он, косясь на меч. Ему очень хотелось подольститься к фермеру и избежать сражения.

– Ты можешь убраться отсюда, старый чешуйчатый гад! – ответил Джайлз, который тоже не рвался в битву. – Чтобы глаза мои тебя больше не видели! А ну, проваливай, и убирайся в свою грязную берлогу! – Он шагнул к Хризофилаксу и взмахнул руками, словно ворон гонял.

Хвосторубу было довольно и этого. Он описал в воздухе сверкающую дугу и рубанул дракона в правое крыло. Дракон был потрясен. Конечно, Джайлз совершенно не умел убивать драконов, а то бы он выбрал более уязвимое место. Но Хвосторуб и в неопытных руках сделал все, что мог. Впрочем, Хризофилаксу хватило и этого – крыло надолго вышло из строя. Дракон попытался было взлететь, но обнаружил, что не в состоянии этого сделать. Фермер тем временем запрыгнул в седло. Дракон бросился бежать. Серая кобыла устремилась следом. Фермер кричал и вопил, словно на скачках, и непрерывно размахивал Хвосторубом. Дракону чем дальше, тем больше делалось не по себе – а серая кобыла развила великолепную скорость и не отставала от него ни на шаг.

Они скакали по дорожкам, через проходы в изгородях, через поля и ручьи. Дракон пыхтел, дымил и в конце концов окончательно потерял голову. В конце концов они оказались у хэмского моста, прогрохотали по нему и с ревом понеслись по деревенской улице. Тут Гарм набрался нахальства, вынырнул из переулка и присоединился к погоне.

Все жители Хэма прилипли к окнам, а многие даже взобрались на крыши. Кто смеялся, кто кричал «ура!». Некоторые дудели в рога, дудки и свистульки, а священник принялся трезвонить в колокола. Такой суматохи в Хэме не бывало уже добрую сотню лет.

У церкви дракон выдохся и, отдуваясь, рухнул посреди дороги. Подскочил Гарм и принялся обнюхивать драконий хвост, но Хризофилаксу уже было все равно.

– Добрые люди, и ты, отважный воитель! – с трудом произнес дракон, завидев подъезжающего фермера Джайлза. Жители деревни вооружились вилами, дубинками и кочергами и столпились вокруг – на разумном расстоянии, естественно.

– Добрые люди, не убивайте меня! – взмолился дракон. – Я очень богат. Я возмещу причиненный ущерб. Я оплачу похороны всех погибших, в особенности священника из Дубков. Я поставлю ему великолепный кенотаф[29] – хотя, по правде сказать, покойник был довольно постным. И каждый из вас получит богатое вознаграждение – если только вы позволите мне сходить домой за деньгами.

– Сколько? – спросил фермер.

– Ну… – протянул дракон и быстро произвел в уме подсчеты. Он отметил про себя, что толпа собралась довольно большая. – Тринадцать шиллингов восемь пенсов на каждого?

– Что за ерунда! – возмутился Джайлз.

– Чушь какая! – поддержали его жители Хэма.

– Вздор! – гавкнул Гарм.

– Тогда по две золотые гинеи и по гинее детям, – предложил дракон.

– А собакам? – вмешался Гарм.

– Продолжай, – приказал дракону фермер. – Мы слушаем.

– Десять фунтов и кошелек с серебром каждой живой душе, а собакам – по золотому ошейнику! – встревоженно произнес дракон.

– Убить его! – закричали жители Хэма, теряя терпение.

– Мешок золота каждому и бриллианты для дам! – поспешно предложил Хризофилакс.

– Это уже ближе к делу, – сказал Джайлз. – Но все-таки маловато будет.

– Про собак опять забыли! – возмутился Гарм.

– А мешок большой? – заинтересовались жители Хэма.

– А по сколько бриллиантов? – уточнили их жены.

– Горе мне, горе! – воскликнул дракон. – Я разорен!

– И по заслугам тебе, – отрезал Джайлз. – Выбирай: или ты будешь разорен, или будешь убит, если солжешь.

Он взмахнул Хвосторубом. Дракон съежился.

– Решай! – закричали жители Хэма, осмелев и придвинувшись поближе.

Хризофилакс зажмурился, но в глубине души он смеялся и даже беззвучно трясся от смеха, но люди этого не заметили. Этот торг начал забавлять дракона. Очевидно, люди и вправду надеялись что-то получить. Они слишком мало знали об обычаях огромного и безжалостного мира. На самом деле в Срединном Королевстве не было сейчас ни одного человека, которому доводилось бы прежде иметь дело с драконами и который разбирался бы в их хитростях. Хризофилакс уже успел отдышаться и снова начал нормально соображать. Он облизнулся.

– Назовите вашу цену! – сказал он.

Жители деревни снова принялись спорить, а Хризофилакс с интересом прислушивался к их разговорам. Лишь кузнец, как всегда, пророчил несчастья – и это встревожило дракона.

– Ничего хорошего из этого не выйдет, попомните мои слова, – сказал кузнец. – Змей просто не вернется, вот увидите. Но так или иначе, а добром это не закончится.

– А ты можешь не участвовать в сделке, раз ты такой мнительный, – сказали ему односельчане и снова принялись обсуждать условия сделки. Постепенно они обращали на дракона все меньше внимания.

Хризофилакс приподнял голову. Но если он рассчитывал наброситься на людей или улизнуть, пока они спорят, то его ждало жестокое разочарование. Фермер Джайлз стоял рядом, жевал соломинку и что-то подсчитывал, но при этом не выпускал Хвосторуба из рук и внимательно следил за драконом.

– А ну, на место! – скомандовал Джайлз. – А то ты у меня живо получишь, что заслужил, и никакое золото не поможет!

Дракон тут же притих. Наконец жители Хэма избрали своим глашатаем священника, и тот шагнул вперед, встав рядом с Джайлзом.

– Гнусный змей! – произнес священник. – Ты должен принести сюда все свои неправедно нажитые богатства. После того как пострадавшим будет возмещен ущерб, оставшееся мы поровну поделим между собой. А после этого, если ты торжественно поклянешься никогда больше не беспокоить наши края и не подстрекать других чудищ чинить нам беспокойства, мы отпустим тебя и ты сможешь вернуться домой, сохранив и голову, и хвост. А теперь поклянись страшной клятвой, которую даже такой змей, как ты, нарушить не посмеет, что ты вернешься сюда и принесешь выкуп.

Хризофилакс немного поломался – для виду – и согласился. Дракон причитал, что он разорен, и плакал горючими слезами до тех пор, пока на дороге не образовались исходящие паром лужи. Но его причитания не разжалобили крестьян. Дракон многократно поклялся всем святым, что вернется со всем своим богатством ко Дню святого Хилариуса и святого Феликса[30]. До праздника оставалось восемь дней, и этого было слишком мало для такого путешествия. Жители Хэма при всем своем географическом невежестве могли бы это сообразить, если бы подумали получше. И все-таки они позволили дракону уйти, проводив его до моста.

– До встречи! – крикнул Хризофилакс, перебираясь через речку. – Я уверен, что мы вскоре увидимся!

– Увидимся, увидимся! – ответили ему крестьяне. Конечно же, они здорово сглупили. Разумеется, нарушение клятв должно было лечь тяжким грузом на совесть дракона, но беда в том, что совести-то у Хризофилакса вовсе не было. Ну хорошо, допустим, что этот прискорбный недостаток существа со столь величественной родословной оказался выше разумения простых крестьян. Но ведь священник был человеком начитанным и мог бы догадаться о подвохе. Хотя, возможно, он и вправду что-то заподозрил. Он был обучен грамматике, а потому, несомненно, разбирался в будущем времени лучше прочих.

Возвращаясь в свою кузню, кузнец мрачно покачивал головой.

– Хилариус и Феликс! – пробурчал он. – Ох, не нравятся мне эти имена! Какие-то они зловещие![31]

Конечно же, об этом событии быстро прослышал король. Слух о победе над драконом пронесся через королевство, словно лесной пожар, и по пути разросся до неузнаваемости. Эта новость глубоко взволновала короля – по самым разным причинам, и не в последнюю очередь оттого, что тут запахло деньгами. И король надумал немедленно отправиться в Хэм собственной персоной. Похоже, там творилось что-то странное.

Король прибыл в Хэм через четыре дня после ухода дракона. Он появился на мосту верхом на белом коне, в сопровождении множества рыцарей, трубачей и большого обоза. Все жители Хэма нарядились в свои лучшие одежды и выстроились вдоль улицы, чтобы приветствовать короля. Кавалькада остановилась на площади у входа в церковь.

Фермер Джайлз был представлен королю. Фермер преклонил колени, но король велел ему подняться и даже похлопал Джайлза по плечу. Рыщари сделали вид, будто не заметили этой фамильярности.

Король повелел, чтобы все жители деревни собрались у реки, на большом выгоне, принадлежащем фермеру Джайлзу. После того как все они (включая Гарма, который был уверен, что его это тоже касается) явились в назначенное место, Августус Бонифациус, король и базилевс, милостиво соизволил обратиться к ним с речью.

Он подробно объяснил, что все сокровища злокозненного Хризофилакса принадлежат ему, поскольку он является законным владыкой этих земель. О своих претензиях на титул сюзерена горной страны король упомянул лишь мимоходом (поскольку его права на этот титул были достаточно сомнительны). Но он изрек:

– Во всяком случае, не приходится сомневаться, что все эти сокровища украдены змеем у наших предков. Однако мы, как это всем известно, справедливы и щедры, и потому наш верный вассал Эгидиус получит подобающее вознаграждение. Все прочие наши верные подданные, обитающие в сем селении, – от священника до малого ребенка, – также не останутся без знака нашей признательности. Мы чрезвычайно довольны Хэмом. Хотя бы здесь еще обитает стойкий и неподкупный народ, хранящий древнее мужество.

Рыцари же тем временем потихоньку обсуждали новый фасон шляп.

Жители Хэма принялись кланяться, делать реверансы и смиренно благодарить короля. Но теперь они жалели, что не согласились взять у дракона по десять фунтов, с тем, чтобы сохранить дело в тайне. Они знали цену королевской признательности и догадывались, что на десять фунтов она не потянет. Гарм же отметил, что о собаках даже и речи не было. Так что доволен остался один лишь фермер Джайлз. Он-то был уверен, что без награды не останется, и, кроме того, очень радовался, что вышел целым и невредимым из прескверной переделки, да еще и прославился больше прежнего.

Уезжать король не собирался. Он приказал разбить шатры на поле фермера Джайлза и стал дожидаться четырнадцатого января, предаваясь всем развлечениям, какие были доступны в этой жалкой деревеньке, удаленной от столицы. Всего за три дня королевская свита слопала почти все деревенские запасы хлеба, масла, яиц, кур, сала и баранины и выпила до капли все старое пиво в Хэме. Потом рыцари принялись роптать, жалуясь на скудное питание. Но король щедро заплатил за все – бирками, по которым следовало позднее получить деньги в казначействе (ведь король надеялся, что вскоре его казна снова щедро наполнится). Жители Хэма не знали о нынешнем состоянии казны и потому остались довольны.

И вот наступило четырнадцатое января, День святого Хилариуса и святого Феликса. Все поднялись ни свет ни заря. Рыцари облачились в доспехи. Фермер Джайлз надел свою самодельную кольчугу, и рыцари открыто потешались над ним, пока не заметили, что король недовольно нахмурился. Кроме того, фермер Джайлз прихватил Хвосторуб. Хвосторуб, между прочим, скользнул в ножны, словно по маслу, и преспокойно остался там лежать. Священник мрачно взглянул на меч и покачал головой. Кузнец радостно усмехнулся.

Настал полдень. Все так волновались, что никому кусок в горло не лез. День не спеша клонился к вечеру. Хвосторуб не предпринимал ни малейших попыток выскочить из ножен. Ни наблюдатели, выставленные на холме, ни мальчишки, облепившие макушки высоких деревьев, не видели ни в воздухе, ни на земле никаких признаков, что свидетельствовали бы о возвращении дракона.

Кузнец прохаживался взад-вперед и весело насвистывал, но прочие жители Хэма заподозрили, что дракон вообще не собирается возвращаться, лишь когда сгустились сумерки и на небе высыпали звезды. Когда же наступила полночь и условленный день миновал, разочарованию их не было границ. А кузнец ликовал.

– Ну, что я вам говорил! – повторял он. Но прочие еще не до конца поверили, что стали жертвой обмана.

– В конце концов, он был довольно серьезно ранен, – говорили одни.

– Мы дали ему слишком мало времени, – говорили другие. – Ему предстоит долгий тяжелый путь по горам, да еще и с большим грузом. Может, ему нужно помочь?

Но прошел следующий день, а за ним еще один, и все потеряли надежду. Король был в бешенстве. Провизия и выпивка закончились, и рыцари принялись роптать еще громче. Они хотели вернуться ко двору с его развлечениями. А король хотел денег.

Прощаясь со своими верными подданными, король держался весьма сухо. Половину казначейских бирок он аннулировал. С фермером Джайлзом король был довольно холоден и при прощании ограничился кивком.

– Ждите наших дальнейших распоряжений, – сказал король и ускакал вместе со своими рыцарями и трубачами.

Самые легковерные и простодушные полагали, что король вскоре пришлет мастеру Эгидиусу приглашение ко двору, чтобы наконец посвятить его в рыцари. Через неделю и вправду пришло послание, но совсем другого рода. Оно было в трех экземплярах – один для Джайлза, один для священника и еще один – чтобы вывесить его на двери церкви. Из всего этого хоть какую-то пользу принесла только копия, направленная священнику, поскольку причудливый придворный шрифт был для жителей Хэма не понятнее книжной латыни. Но священник переложил это послание на простое наречие и зачитал его с кафедры. Оно было коротким и чрезвычайно деловым (для королевского письма): король очень спешил.

«Мы, Августус Бонифациус и т. д., король, уведомляем: мы решили, что ради безопасности нашего королевства и поддержания нашей чести змея или дракона, именующего себя Хризофилаксом Богатым, следует разыскать и покарать за его проступки, преступления, злодеяния и душегубство. Сим повелеваем всем рыцарям нашего королевского двора вооружиться и быть готовыми отправиться в поход, как только мастер Эгидиус А. Ю. Агрикола прибудет к нашему двору. Поскольку вышеназванный Эгидиус показал себя надежным человеком и доказал, что способен управляться с великанами, драконами и прочими нарушителями спокойствия в нашем королевстве, сим мы повелеваем ему как можно быстрее пуститься в путь, дабы присоединиться к нашим рыцарям».

Жители Хэма решили, что фермеру Джайлзу оказана большая честь и что теперь-то его уж точно посвятят в рыцари. Мельник исполнился зависти.

– Дружище Эгидиус быстро идет в гору, – сказал он. – Надеюсь, он не настолько зазнается, чтобы перестать узнавать нас, когда вернется.

– А может, он и вовсе не вернется… – протянул кузнец.

– Да заткнись ты, старый пень! – вспылил фермер Джайлз, окончательно выйдя из себя. – Хорошенькая честь – быть прихлопнутым! Да если я вернусь назад, я даже мельнику обрадуюсь! Одно утешение – я хоть ненадолго избавлюсь от вас обоих, – и с этими словами фермер удалился.

Король – не односельчане, от него отговорками не отделаешься. Так что ягнята там или не ягнята, пора пахать или не пора, молоко или вода, но пришлось Джайлзу оседлать свою серую кобылу и отправляться в путь. Когда он собирался, к нему заглянул священник.

– Надеюсь, вы прихватили с собой прочную веревку? – поинтересовался он.

– Это еще зачем? – спросил Джайлз. – Повеситься, что ли?

– Отнюдь! Крепитесь, мастер Эгидиус, – сказал священник. – Сдается мне, что вы человек удачливый. Так что веревку все-таки прихватите, и подлиннее. Если предчувствия меня не обманывают, она вам еще пригодится. А теперь прощайте и возвращайтесь целым и невредимым!

– Ага, как же! А дом и хозяйство без меня пойдут прахом! Проклятые драконы! – отозвался Джайлз. Но все-таки засунул в седельную сумку большой моток веревки, взобрался в седло и уехал.

Пса он с собой не взял – Гарм все утро где-то прятался. Но когда Джайлз уехал, Гарм проскользнул в дом и остался там. Он провыл всю ночь, за что был бит, но так и не унялся.

– Караул, карау-у-ул! – выл он. – Я никогда больше не увижу дорогого хозяина, а он был таким грозным и величественным! Уж лучше бы я с ним пошел, честное слово!

– Заткнись, – крикнула жена фермера, – или ты не доживешь до его возвращения!

Кузнец услышал вой.

– Дурное знамение! – радостно воскликнул он.

Прошло много дней, но никаких известий не поступало.

– Нет новостей – плохие новости! – сказал кузнец и принялся напевать.

Когда фермер Джайлз прибыл ко двору, он был грязным и усталым. Но рыцари в блестящих кольчугах и сверкающих шлемах уже стояли рядом со своими лошадьми. Рыцари были очень недовольны тем, что их отправили в поход, да еще и навязали им общество фермера, а потому они настояли на буквальном выполнении приказа – то есть тронулись в путь сразу же, как только появился Джайлз. Несчастный фермер едва успел проглотить кусочек хлеба и запить его глотком вина, как ему пришлось снова отправляться в дорогу. Серая кобыла была глубоко оскорблена. Правда, она так и не высказала своего мнения о короле вслух – это и к лучшему, поскольку оно было на редкость нелестным.

Уже вечерело. «Поздновато мы двинулись в поход», – подумал Джайлз. Но далеко они не уехали. Тронувшись в путь, рыцари уже особо не спешили. Они лениво ехали, растянувшись на полмили – рыцари, оруженосцы, слуги и пони с вьюками багажа а позади всех, на усталой кобыле, тащился фермер Джайлз.

Когда настал вечер, рыцари остановились и разбили свои шатры. Провизии для Джайлза они не прихватили, и ему пришлось перебиваться тем, что удалось позаимствовать. Кобыла была вне себя от негодования и отреклась от верности дому Августуса Бонифациуса.

Следующий день они провели в пути, потом еще один. На третий день вдали показались туманные негостеприимные горы. Здесь начинались края, где владычество Августуса Бонифациуса было не таким уж бесспорным. Теперь рыцари ехали, поплотнее сбившись в кучу, и внимательно смотрели по сторонам.

На четвертый день они добрались до Диких Холмов и до границ подозрительных земель, в которых, по слухам, обитали всякие сказочные существа. Вдруг один из всадников, скакавших впереди, заметил на песчаном берегу ручья зловещие отпечатки. Кликнули фермера.

– Что это такое, мастер Эгидиус? – спросили рыцари.

– Драконьи следы, – ответил фермер.

– Тогда проезжайте вперед! – сказали рыцари.

Теперь они двигались на запад. Фермер Джайлз ехал первым, звеня нашитыми на куртку кольцами. Но это не имело особого значения – все равно рыцари непрерывно смеялись и болтали, а менестрель распевал баллады. Время от времени рыцари хором подхватывали припев. Это придавало рыцарям мужества, поскольку песни были хорошие – их сочинили в те давние дни, когда люди были больше привычны к сражениям, чем к турнирам. Но все же это было неразумно. Теперь об их появлении стало известно всем здешним обитателям, и драконы в своих пещерах на западе насторожили уши. У рыцарей не осталось ни малейшего шанса захватить старину Хризофилакса врасплох.

Волею судьбы – а может, самой серой кобылы, – случилось так, что когда отряд въехал под сень мрачных гор, кобыла фермера Джайлза внезапно охромела. Теперь путникам приходилось ехать по крутым каменистым тропам, с трудом карабкаясь вверх. Им все больше становилось не по себе. А серая кобыла потихоньку перемещалась в хвост отряда. Она спотыкалась и прихрамывала, и на морде у нее была написана такая печаль и тоска, что в конце концов Джайлзу пришлось слезть и идти пешком. Вскоре они с кобылой оказались позади, среди вьючных пони, но никто не обратил на них ни малейшего внимания. Рыцари обсуждали тонкости этикета и спорили, чей род знатнее, и почти не смотрели по сторонам. А если смотрели бы, то увидели бы, что вокруг теперь полно свежих драконьих следов.

Ибо путники уже вступили на те земли, где частенько бродил Хризофилакс после ежедневных летательных упражнений. Невысокие холмы по обе стороны тропы были опалены и вытоптаны. Трава там почти не росла, лишь кое-где посреди пятен пепла и выжженной земли виднелись пожухлые стебли дрока и вереска. Дракон резвился здесь уже много лет подряд. А сверху стеною нависали мрачные горы.

Фермер Джайлз беспокоился о своей кобыле, но в то же время был очень рад, что у него появился законный повод не торчать больше на виду. Ему совсем не улыбалось ехать во главе подобной кавалькады по этим унылым и подозрительным местам. Некоторое время спустя он возрадовался еще больше, и у него появилась причина возблагодарить судьбу (и свою кобылу) за то, что он переместился назад. На седьмой день путешествия, как раз на Сретенье[32], примерно около полудня, Хвосторуб выскочил из ножен, а дракон – из своей пещеры.

Дракон ринулся в битву без предупреждения и прочих формальностей. Он просто с громким ревом обрушился на рыцарей. Вдали от дома Хризофилакс не выказывал особой отваги, несмотря на принадлежность к древнему и знатному роду. Но теперь дракон был преисполнен великим гневом – ведь он сражался у порога собственного дома, защищая все свои сокровища. Он появился из-за хребта неожиданно, точно гром среди ясного неба. Его появление сопровождалось ураганным воем и красными сполохами.

Споры о знатности и этикете тут же прекратились. Перепуганные лошади заметались, и кое-кто из всадников очутился на земле. Вьючные пони и слуги, присматривавшие за багажом, тут же развернулись и бросились наутек – их тонкости этикета не волновали.

Внезапно путников накрыло облако удушливого дыма, а вслед за облаком на голову отряда обрушился дракон. Несколько рыцарей погибли, даже не успев произнести по всей форме вызов на бой, а еще несколько полетели на землю вместе с лошадьми. Что же касается остальных, их скакуны приняли бремя ответственности на себя, а именно – развернулись и пустились вскачь, унося своих хозяев прочь, желали они того или нет. Впрочем, большинство рыцарей не имели ничего против.

Но старая серая кобыла не тронулась с места. Возможно, она боялась переломать себе ноги на крутой каменистой тропе. А может, она чересчур устала, чтобы пускаться вскачь. А еще кобыла хвостом чуяла, что безопаснее держаться позади летящего дракона, чем перед ним, и что даже скаковой лошади от него не сбежать. Кроме того, ей уже доводилось встречаться с Хризофилаксом, и кобыла прекрасно помнила, как он удирал от нее, не разбирая дороги, пока не рухнул без сил на главной улице деревни. В общем, кобыла лишь уперлась покрепче и всхрапнула. Фермер Джайлз побледнел так, что дальше некуда, но остался стоять рядом с кобылой. Похоже, ничего другого ему просто не оставалось.

И вышло так, что дракон, идя в атаку на отряд рыцарей, вдруг увидел прямо перед собой своего старого врага с Хвосторубом в руках. Этого Хризофилакс ну никак не ожидал. Он нырнул в сторону, словно огромная летучая мышь, и плюхнулся на склон рядом с тропой. Серая кобыла тут же подскакала к нему, напрочь забыв о хромоте. Здорово приободрившийся фермер Джайлз успел вскарабкаться к ней на спину.

– Прошу прощения, – сказал он, – вы, случайно, не меня ищете?

– Нет-нет, что вы! – воскликнул Хризофилакс. – Мне бы и в голову не пришло искать вас здесь! Я просто пролетал мимо!

– Значит, нас свел счастливый случай, – сказал Джайлз. – И я этому чрезвычайно рад, потому что я-то как раз вас и разыскиваю. Более того, у меня к вам одно маленькое дельце – а точнее, не такое уж и маленькое.

Дракон пыхнул огнем. Фермер Джайлз вскинул руку, защищая лицо от жара, и сверкающий Хвосторуб оказался в опасной близости от драконьего носа.

– Эй! – воскликнул дракон и прекратил пыхать. Он задрожал и попятился. Все пламя в нем остыло.

– Милостивый государь, я надеюсь, вы пришли сюда не затем, чтобы убить меня? – проскулил Хризофилакс.

– Ну что вы! – отозвался фермер. – Об убийстве речь не идет.

Серая кобыла фыркнула.

– Тогда что вы здесь делаете со всеми этими рыцарями, если мне позволено будет спросить? – поинтересовался Хризофилакс. – Рыцари всегда убивают драконов, если только мы не успеваем их опередить.

– Я с ними ничего не делаю. Они мне даром не нужны, – сказал Джайлз. – Кроме того, они все уже мертвы или ускакали. А как насчет того, что вы обещали мне на Крещенье?

– А что такое? – обеспокоенно спросил дракон.

– Вы опоздали почти на месяц, – сказал Джайлз, – и просрочили платеж. Я пришел его взыскать. Вам следует извиниться за причиненные мне лишние хлопоты.

– Мне искренне жаль! – воскликнул дракон. – Вам совсем не стоило тащиться в такую даль!

– На этот раз ты отдашь все свои сокровища до последней монетки, и безо всяких фокусов, – заявил Джайлз, – или ты умрешь и я вывешу твою шкуру на колокольне нашей церкви в назидание всем прочим драконам!

– Но это жестоко! – возопил дракон.

– Сделка есть сделка, – ответил Джайлз.

– А могу ли я, раз уж я плачу наличными, оставить себе пару колечек и чуть-чуть золота? – спросил дракон.

– Ни единой медной пуговицы! – возмутился Джайлз. И они некоторое время препирались и торговались, словно на ярмарке. Но чем это закончилось, ясно всякому. Может, Джайлз и не был опытным драконоборцем, но уж торговаться-то он умел – дай бог каждому!

Обратно в пещеру дракону пришлось тащиться пешком, потому что фермер Джайлз шел рядом с ним как приклеенный и выразительно помахивал Хвосторубом. Петлявшая по горам тропа была узкой, и там едва хватало места для них двоих. Кобыла шла позади, и вид у нее был весьма задумчивый.

До пещеры было пять миль, и все в гору. Фермер Джайлз шагал рядом с драконом, пыхтя и отдуваясь, но не спуская глаз со змея. Наконец они добрались до западного склона горы и подошли ко входу в пещеру. Пещера оказалась очень глубокой, черной и чрезвычайно неприятной на вид. Вход в нее был прегражден медными воротами на огромных железных столбах. Очевидно, в минувшие дни это была чья-то гордая крепость. Ведь сами драконы не умеют ни строить здания, ни рыть пещеры. Они по возможности предпочитают селиться в гробницах или сокровищницах могущественных королей и древних великанов. Ворота стояли раскрытыми нараспашку. Подойдя к ним вплотную, фермер с драконом остановились. До этого момента у Хризофилакса не было ни малейшей возможности удрать, но теперь, очутившись у ворот собственного жилища, он весь подобрался и приготовился нырнуть внутрь.

Фермер Джайлз огрел его мечом плашмя.

– А ну-ка, погоди! – прикрикнул он. – Я хочу тебе кое-что сказать, прежде чем ты туда войдешь. Если ты в самое ближайшее время не вернешься обратно с чем-нибудь стоящим, я отправлюсь следом за тобой и начну с того, что отрублю тебе хвост.

Кобыла фыркнула. Ей как-то не верилось, чтобы фермер Джайлз полез в драконье логово, даже за все сокровища на свете. Но Хризофилакс вполне в это поверил – ведь Хвосторуб блестел так ярко и казался таким острым, да и вообще… Вполне возможно, что он-таки был прав, а кобыла, при всей своей мудрости, не заметила, как переменился ее хозяин. Фермер Джайлз оседлал свою удачу и теперь, с честью выйдя из двух переделок, так возомнил о себе, что ему все драконы были нипочем.

Так или иначе, но Хризофилакс довольно быстро вернулся обратно и принес двадцать фунтов золота и серебра, а кроме того – сундук с кольцами, ожерельями и другими красивыми вещичками.

– Вот! – сказал он.

– Что – вот? – хмыкнул Джайлз. – Ты хочешь сказать, что это все? Да тут и половины не будет!

– Конечно же, нет! – тут же согласился дракон. Он обнаружил, что фермер, кажется, начал соображать куда лучше, чем тогда, в деревне, и это сильно обеспокоило змея. – Конечно же! Но я не мог вынести все за один раз.

– Да и за два не вынесешь – могу поспорить, – сказал Джайлз. – А теперь иди и возвращайся побыстрее, а не то познакомишься с Хвосторубом поближе!

– Не надо! – воскликнул дракон. Он нырнул в пещеру и выскочил обратно вдвое быстрее, чем в прошлый раз.

– Вот! – сказал он, опуская на землю огромную кучу золота и два сундука с алмазами.

– А теперь поищи еще! – приказал фермер. – И постарайся как следует!

– Но это же жестоко! – возопил дракон и снова нырнул в пещеру.

На этот раз серая кобыла слегка забеспокоилась – из личных соображений. «Хотела бы я знать, кто потащит этот тяжеленный хлам домой?» – подумала кобыла и так тоскливо взглянула на все эти мешки и сундуки, что фермер догадался о ее мыслях.

– Не волнуйся, лапочка, – сказал он. – Мы нагрузим все это на старого змея.

– Смилуйтесь! – воскликнул Хризофилакс. Он как раз выходил из пещеры с новым, еще большим грузом золота и грудой драгоценных камней, переливавшихся зелеными и красными огоньками, и услыхал эти слова. – Смилуйтесь! Если мне придется все это тащить, я же надорвусь! А сверх этого мне уже ни одного мешка не поднять, хоть вы меня убейте!

– Так значит, у тебя там еще есть, а? – поинтересовался фермер.

– Ну да, – признал Хризофилакс. – Ровно столько, чтобы я остался почтенным и уважаемым драконом.

На этот раз дракон для разнообразия почти не соврал – и, как оказалось, поступил разумно.

– Если вы позволите мне оставить себе эти жалкие крохи, – вкрадчиво сказал дракон, – я навеки останусь вашим другом. И отнесу все эти сокровища к дому вашей милости, а не к королю. И более того – помогу вам их сохранить, – добавил Хризофилакс.

Фермер поковырял свободной рукой в зубах, поразмыслил и сказал: «Идет!» Надо сказать, он поступил очень осмотрительно. Рыцарь на его месте затребовал бы все и получил бы в придачу проклятие, лежащее на сокровищах. А кроме того, вполне вероятно, что если бы Джайлз довел дракона до отчаяния, тот кинулся бы в смертный бой, невзирая на Хвосторуб. А в таком случае, даже если бы Джайлз и не погиб, он был бы вынужден убить свое транспортное средство и оставить большую часть добычи здесь, в горах.

На том они и договорились. Фермер набил карманы драгоценностями – так, на всякий случай, – и навьючил небольшой груз на серую кобылу. Прочие же мешки и сундуки он погрузил на спину Хризофилакса, так что дракон стал похож на королевский фургон для перевозки мебели. С таким грузом Хризофилакс уже никак не мог улететь, даже если бы Джайлз не связал ему крылья.

«А ведь и правда – пригодилась веревочка в конце концов, и еще как пригодилась!» – подумал Джайлз и помянул священника добрым словом.

И вот теперь дракон, пыхтя, рысцой продвигался по тропе. Кобыла следовала за ним по пятам, а фермер продолжал держать сверкающий Кавдимордакс наготове, и потому Хризофилакс не смел ловчить.

Несмотря на ношу, и кобыла, и дракон на обратном пути развили неплохую скорость – бо́льшую, чем удирающая кавалькада. Фермер Джайлз спешил, и не последней причиной этому было то, что в его переметных сумках осталось очень мало еды. Кроме того, Джайлз не питал доверия к Хризофилаксу после того, как дракон нарушил столь серьезные и торжественные клятвы, и теперь беспокоился – как же ему пережить ночь и остаться в живых, да еще и сохранить добытое? Но еще до наступления ночи ему снова улыбнулась удача: они нагнали полдюжины слуг и пони, которые удрали при появлении дракона, но заблудились в Диких холмах. Завидев дракона, они перепугались и бросились врассыпную, но окрик Джайлза остановил их.

– Эй, ребята! – крикнул Джайлз. – Возвращайтесь! У меня есть для вас работенка, и я хорошо заплачу!

Так они поступили к Джайлзу на службу. Они были очень рады, что у них снова появился хозяин, и надеялись, что, может, теперь им и вправду начнут платить регулярнее, чем прежде. Они отправились дальше вместе: семь человек, шесть пони, одна кобыла и дракон. Джайлз почувствовал себя знатной персоной и понемногу начал задирать нос. Они старались останавливаться как можно реже.

На ночь фермер Джайлз привязывал дракона за лапы к четырем вбитым в землю кольям и ставил троих слуг его караулить. Но серая кобыла все равно спала вполглаза, на тот случай, если люди попытаются выкинуть какой-нибудь номер.

Через три дня они вернулись в пределы Срединного Королевства. Появление этого маленького отряда вызвало такой переполох, какого прежде не видывали меж двух морей. В первой же деревне, где путники остановились купить еды и питья, им принесли все бесплатно, и половина местных парней пожелали присоединиться к процессии. Джайлз отобрал себе дюжину ребят покрепче. Он пообещал им хорошую плату и купил им лошадей, каких удалось найти. Фермер кое-что задумал.

Отдохнув денек, Джайлз снова пустился в путь, в сопровождении увеличившейся свиты. Они пели песни в его честь. Песни были сложены на скорую руку и звучали немного нестройно, но Джайлзу они казались превосходными. Некоторые путники время от времени разражались радостными возгласами, другие смеялись. Воистину, то было чудесное зрелище!

Вскоре фермер Джайлз свернул к югу и двинулся в сторону своего дома, даже не подумав отправить к королевскому двору хоть какое-нибудь послание. Но весть о возвращении мастера Эгидиуса разнеслась по королевству со скоростью лесного пожара и вызвала великое изумление и смятение, поскольку как раз перед тем по всем городам и деревням был разослан королевский указ о трауре в связи с гибелью множества храбых рыцарей.

Везде, где только появлялся Джайлз, народ тут же забывал о трауре. Начинали звонить колокола, и отовсюду с радостными криками сбегались люди, размахивая шапками и платками. Несчастного дракона освистывали и всячески оскорбляли, так что вскоре Хризофилакс горько пожалел, что согласился на эту сделку. Это было слишком унизительно для дракона, происходящего из такого древнего и знатного рода. Когда они вернулись в Хэм, Хризофилакса облаяли все тамошние собаки. Все, кроме Гарма: его глаза, уши и нос были прикованы исключительно к хозяину. Пес совсем потерял голову от восторга и принялся скакать по улице, выкидывая кренделя.

Само собой разумеется, Хэм устроил фермеру Джайлзу великолепную встречу. Но, возможно, больше всего Джайлз порадовался тому, что мельник с кузнецом совершенно скисли и растерялись.

– Этим дело не закончится, попомните мои слова! – сказал кузнец, но ничего более мрачного ему в голову так и не пришло, и кузнец уныло понурился. Фермер Джайлз в сопровождении своих шести слуг, двенадцати крепких парней и дракона поднялся на холм и на некоторое время остался там. К себе домой он пригласил одного лишь священника.

Вскорости эта новость достигла столицы, и люди высыпали на улицы, позабыв об официальном трауре и собственных делах. Повсюду стоял шум и гам.

Король сидел во дворце, грыз ногти и рвал на себе бороду. Он был буквально не в себе от горя и ярости (и финансовых неурядиц), так что никто не осмеливался заговорить с ним. Но в конце концов королевских ушей достиг шум с улицы, мало напоминающий плач или горестные причитания.

– Что это там за вопли?! – возмущенно спросил король. – Скажите людям, чтобы они отправлялись по домам и горевали более благопристойно! Разорались, точно гуси на ярмарке!

– Дракон вернулся, государь, – сообщили ему придворные.

– Что?! – воскликнул король. – Немедленно соберите наших рыцарей – хотя бы тех, что остались!

– В этом нет необходимости, государь, – сказали придворные. – При мастере Эгидиусе дракон держится смирно, словно дрессированный. Во всяком случае, так нам сообщили. Эти новости поступили не так давно, и известия весьма противоречивы.

– Слава тебе, Господи! – с облегчением воскликнул король. – Подумать только – ведь мы заказали на послезавтра панихиду по этому человеку! Отменить панихиду! А что там с нашими сокровищами?

– Сообщения гласят, государь, что их там целая гора, – ответили придворные.

– А когда они прибудут? – нетерпеливо спросил король. – До чего же славный малый этот Эгидиус! Пришлите его ко мне сразу же, как он появится!

Теперь придворные несколько замешкались с ответом. Наконец кто-то набрался храбрости и произнес:

– Прошу прощения, государь, но поговаривают, что фермер свернул к своему дому. Но, несомненно, он при первой же возможности поспешит сюда, как только сменит дорожное одеяние на более приличествующее случаю.

– Несомненно! – отозвался король. – Но черт бы побрал все его одеяния! Он не должен был отправляться домой, не доложившись нам. Мы весьма недовольны.

Первая возможность явиться ко двору пришла и прошла, а за ней и множество других. На самом деле фермер Джайлз задержался на неделю, если не больше, и ко двору не поступило ни послания от него, ни каких-либо новых известий.

На десятый день чаша королевского терпения переполнилась.

– Пошлите за этим человеком! – приказал король, и за Джайлзом послали. До Хэма от столицы был день быстрой езды в одну сторону.

– Он не идет, государь! – доложил два дня спустя дрожащий гонец.

– Молнии небесные! – возмутился король. – Велите ему явиться к следующему вторнику, или его ждет пожизненное заключение!

– Прошу прощения, государь, но он все равно не идет, – доложил во вторник одинокий и глубоко несчастный гонец.

– Десять тысяч громов! – возмутился король. – Тогда посадите этого дурака в тюрьму! А теперь пошлите несколько человек, чтобы они привели этого хама в цепях! – приказал он придворным.

– А сколько человек посылать? – неуверенно спросили они. – Там дракон, и… и Хвосторуб, и…

– И швабры, и веники! – рявкнул король. Потом он приказал оседлать своего белого коня и, собрав всех рыцарей (тех, что уцелели) и отряд латников, в гневе поскакал в Хэм. Все жители столицы смотрели ему вслед, чрезвычайно озадаченные.

Но фермер Джайлз был уже не просто Героем Всей Округи. Он стал теперь Любимцем Страны. Так что мирные поселяне больше не встречали рыцарей радостными возгласами – хотя все еще снимали шапки при виде короля. Чем ближе королевский отряд подъезжал к Хэму, тем угрюмее на него смотрели. В некоторых деревнях жители запирались в домах и не казали носа на улицу, пока рыцари не проезжали мимо.

Пылкий гнев короля сменился ледяной яростью. Когда они в конце концов подъехали к реке, за которой располагался Хэм и дом фермера, вид у короля был мрачный донельзя. Он намеревался спалить деревню дотла. Но на мосту через реку обнаружился фермер Джайлз верхом на серой кобыле и с Хвосторубом в руках. Вокруг никого больше не было видно, не считая Гарма, лежащего посреди дороги.

– Доброе утро, государь! – жизнерадостно сказал Джайлз, не дожидаясь, пока к нему обратятся.

Король холодно взглянул на Джайлза.

– Ваши манеры непригодны для двора, – сказал он, – но это еще не повод не являться, когда за вами посылают.

– По правде говоря, государь, я и не думал к вам являться, и вовсе не из-за манер, – отозвался Джайлз. – У меня своих дел по горло. Я и так убил кучу времени из-за ваших поручений.

– Десять тысяч громов! – снова вспылил король. – Что за дьявольская наглость! Все, на вознаграждение теперь и не рассчитывайте! Скажите еще спасибо, если вас не вздернут! А вас-таки вздернут, если вы немедленно не попросите у нас прощения и не вернете наш меч.

– Да ну? – переспросил Джайлз. – А я так полагаю, что свое вознаграждение я уже получил. Как говорят в наших местах, что нашел, то твое. И еще я полагаю, что Хвосторубу у меня лучше, чем у ваших людей. Кстати, а что здесь делают все эти рыцари и воины? – поинтересовался он. – Если вы прибыли в гости, то добро пожаловать, но только не со всей оравой. А если вы явились, чтобы забрать меня, то вас тут маловато.

Король задохнулся от возмущения, а рыцари побагровели и понурились. Кое-кто из латников усмехнулся, пока король на них не смотрел.

– А ну, отдавай мой меч! – крикнул король, снова обретя дар речи, но позабыв титуловать себя во множественном числе.

– Отдавай корону! – отпарировал Джайлз. Такого потрясающего заявления в Срединном Королевстве испокон веков не слыхивали.

– Молнии небесные! Схватить его и связать! – крикнул король, разозлившись сверх всякой меры. – Что вы стоите? Схватите его или убейте!

Воины двинулись вперед.

– На помощь! На помощь! На помощь! – залаял Гарм.

И в то же мгновение из-под моста вынырнул дракон. Он прятался на дне реки, у дальнего берега, и теперь выпустил огромное облако пара, потому что выпил много галлонов воды. Все вокруг мгновенно окутал плотный туман, и в этом тумане видны были лишь горящие глаза дракона.

– Вы, идиоты! Убирайтесь домой! – взревел дракон. – Или я разорву вас на кусочки! На горном перевале осталось лежать множество рыцарей, а здесь, на дне реки, скоро будет лежать еще больше! Вся королевская конница, вся королевская рать!

И с этими словами дракон ринулся вперед и вцепился в бок королевского белого коня. Конь бросился прочь, словно те самые десять тысяч громов, которые так любил поминать король. Прочие лошади проворно последовали за ним. Некоторые из них уже встречались с драконом, и у них остались самые неприятные воспоминания об этой встрече. А простые воины бросились наутек, не разбирая дороги, – лишь бы подальше от Хэма!

Белый конь был лишь поцарапан, и далеко ему ускакать не удалось. Вскоре король развернул его обратно. Конем-то он, по крайней мере, еще повелевал, и никто не посмел бы сказать, что король боится кого бы то ни было на свете, будь то человек или дракон. Когда король вернулся к мосту, туман уже рассеялся, но то же самое можно было сказать и обо всех королевских рыцарях и воинах. И теперь ситуация совершенно изменилась – королю пришлось в одиночку разговаривать с упрямым фермером, у которого под рукой были Хвосторуб и дракон.

Неудивительно, что разговор окончился ничем. Фермер Джайлз был непреклонен. Он не желал ни уступать, ни драться, хотя король и пытался вызвать его на поединок.

– Ну уж нет, государь! – рассмеялся Джайлз. – Отправляйтесь домой и поостыньте. Я не хочу причинять вам вреда, но лучше бы вам уйти, а то я не отвечаю за дракона. Счастливого пути!

Тем и закончилась достославная Битва у Хэмского моста. Король не получил ни единого пенни из драконьих сокровищ, и извинений от Джайлза он тоже не добился. Наш фермер прямо-таки раздулся от гордости. И мало того – с этих пор власть Срединного Королевства в тех местах пришла в упадок. И на много миль вокруг люди признали своим властелином Джайлза. Король, несмотря на все свои титулы, никак не мог набрать людей, чтобы выступить против мятежника Эгидиуса. Ведь Джайлз сделался Любимцем Страны и героем множества песен. А запретить все песни о его деяниях было совершенно невозможно. Кстати, наибольшей популярностью пользовалась комическая баллада из ста куплетов, повествующая о встрече на мосту.

Хризофилакс довольно долго оставался в Хэме, к вящей выгоде Джайлза: человека, у которого есть ручной дракон, просто невозможно не уважать. Дракона с дозволения священника поселили в амбаре для церковной десятины, и охраняли его двенадцать крепких парней. Именно тогда возник первый из титулов Джайлза – Dominus de Domito Serpente, что на простом наречии означает Владыка Ручного Змея. Джайлз пользовался всеобщим уважением, но по-прежнему продолжал платить королю символическую подать: в День святого Матиаса, в годовщину встречи на мосту, он посылал королю шесть бычьих хвостов и пинту горького пива. Впрочем, вскоре Джайлз сменил «лорда» на «графа». Надо сказать, к тому времени он так растолстел, что его пояс, знак графского титула, пришлось сделать чрезвычайно длинным.

Через несколько лет Джайлз стал принцем Юлиусом Эгидиусом и прекратил платить дань. Поскольку он был сказочно богат, то построил себе великолепный дворец и собрал сильное войско. Оно выглядело очень красочно и нарядно, ведь воины были одеты в лучшую одежду, какую только можно купить за деньги. Каждый из двенадцати парней, первыми присоединившихся к Джайлзу, стал капитаном. Гарм получил золотой ошейник и до конца дней своих мог бродить где ему заблагорассудится.

Счастливый Гарм сделался совершенно несносен: он требовал, чтобы все окрестные псы относились к нему с уважением – из почтения к его грозному и величественному хозяину. Серая кобыла окончила свои дни в мире и спокойствии, так ни с кем и не поделившись своими размышлениями.

В конце концов Джайлз стал королем – конечно же, королем Малого Королевства. Он был коронован в Хэме под именем Эгидиуса Драконариуса, но был более известен как старина Джайлз Змейский. При его дворе вошло в моду простое наречие, и сам Джайлз никогда не произносил речей на книжной латыни. Жена Джайлза стала весьма представительной и величественной королевой и крепко держала в руках все домашние расходы. Обойти королеву Агату было невозможно – ну, по крайней мере, идти пришлось бы долго.

Со временем Джайлз сделался почтенным старцем. У него была седая борода длиной до колен, очень приличный двор (где почти каждого вознаграждали по заслугам) и совершенно по-новому устроенное рыцарство. Рыцари назывались Драконьей Стражей, и эмблемой им служило изображение дракона, а двенадцать крепких парней стали старшими рыцарями.

Следует признать, что хотя Джайлз возвысился во многом благодаря удаче, он выказал недюжинный ум, сумев правильно воспользоваться благоприятными обстоятельствами. И удача, и ум остались при Джайлзе до конца его дней, к великому благу его друзей и соседей. Он очень щедро вознаградил священника, и даже кузнецу с мельником кое-что перепало. Джайлз вполне мог себе позволить проявить щедрость. Но после того как Джайлз стал королем, он издал суровый закон, запрещающий пророчить неприятности, и объявил мельничное дело королевской монополией. Кузнец сменил профессию и стал гробовщиком, а вот мельник сделался преданным слугой короны. Священник стал епископом и учредил епархию в хэмской церкви, которая по такому случаю была перестроена и расширена.

Те, кто и поныне живет на территории Малого Королевства, могут найти в этом повествовании подлинное объяснение названий, которые и в наше время носят некоторые города и деревни. Как сообщили нам знающие люди, Хэм, сделавшись главным городом нового королевства, благодаря естественному сходству между словами «лорд Хэма» и «лорд Тэма[33], стал более известен под последним названием, каковое и сохранил до наших дней; произносить это имя как Тейм – непростительная безграмотность. А Драконарии (Драконьи Стражи) в память о драконе, с которого началась их славная карьера, построили себе прекрасный дом в четырех милях к северо-западу от Тэма, на том самом месте, где состоялась первая встреча Джайлза и Хризофилакса. Это место было названо Aula Draconaria, в честь королевского титула и штандарта, на котором был изображен дракон. На простом наречии оно называлось Уормингхолл [34], под каковым именем оно и стало известно в королевстве.

С тех пор лик земли изменился и множество королевств успело возникнуть и пасть; леса исчезли, а реки изменили свой ход. Остались лишь холмы, но и их источили дожди и ветра. Но название пережило все. Правда, теперь люди зовут это место попросту «Уорми», поскольку окрестные деревни утратили былую гордость. Но во дни, о которых повествует эта история, то место звалось именно Уормингхолл, и в нем помещался королевский трон, а над крышей реяло знамя с изображением дракона. И все шло прекрасно, пока Хвосторуб был на своем месте.

Эпилог

Хризофилакс часто просил отпустить его на волю, да и кормить его было накладно, поскольку он продолжал расти – ведь драконы, как и деревья, растут всю свою жизнь. А потому через несколько лет, когда Джайлз почувствовал, что его положение достаточно упрочилось, он позволил несчастному дракону вернуться домой. Они расстались, заверив друг друга во взаимном уважении и заключив пакт о ненападении. В глубине души Хризофилакс чувствовал некое дружеское расположение к Джайлзу – насколько драконы вообще на это способны. Ведь, в конце концов, с Хвосторубом Джайлз вполне мог бы отнять у дракона жизнь и все сокровища без остатка. Ну, а так у него в пещере еще оставались кой-какие безделушки (как это и подозревал Джайлз).

Хризофилакс улетел к себе в горы. Летел он медленно, с трудом, поскольку отяжелел от долгого безделья, да к тому же еще успел подрасти. Добравшись домой, Хризофилакс первым делом вышвырнул из пещеры юного дракона, имевшего наглость занять жилище во время отсутствия законного хозяина. Говорят, что шум битвы разносился по всей округе. Потом Хризофилакс с чувством глубокого удовлетворения сожрал поверженного противника. После этого уязвленная гордость дракона поутихла. Хризофилакс почувствовал себя гораздо лучше и надолго уснул. Когда же он в конце концов проснулся, то отправился на поиски того большого и глупого великана, который некогда стал первопричиной всех злоключений Хризофилакса. Дракон высказал великану все, что о нем думает, и бедняга ужасно смутился.

– Мушкетон, говоришь? – переспросил он, почесав в затылке. – А я-то думал, что это были слепни!

FINIS

или, на простом наречии,

КОНЕЦ

Предисловие

В Алой Книге немало стихов. Некоторые вошли в летописи «Властелина Колец» или в хроники и истории, так или иначе к ней относящиеся; гораздо больше их обнаружено на отдельных листах, а кое-что небрежно писалось на полях и в пробелах существующих рукописей. В основном это – вздор, зачастую – невнятица, хоть и разборчиво начертанная, или обрывки забытого. Из таких вот маргиналий извлечены опусы 4, 11, 13, но наилучшим образчиком можно признать отрывок, найденный на полях страницы со стихотворением Бильбо «Страшит зима, когда мороз…» Вот он:

В этот сборник включены древнейшие фрагменты, по преимуществу легенды и байки, бытовавшие в Хоббитании конца Третьей Эпохи и написанные, судя по всему, хоббитами, точнее – Бильбо и его друзьями или же их прямыми потомками. Однако ссылки на их авторство встречаются нечасто, поскольку строфы, не попавшие в летописи, переписывались множество раз и сохранились, скорее всего, благодаря тому, что на протяжении многих лет передавались из уст в уста.

В Алой Книге опус 8 помечен инициалами С.C, то есть Сэм Скромби. Теми же инициалами, С.C, помечен и опус 12, хотя здесь Сэм всего лишь воспроизвел, немного переиначив, старинные вирши из комического бестиария, весьма почитаемого хоббитами.

Опус 3 – пример совершенно иного рода: хоббитов весьма забавляла песня или история, конец которой возвращался к началу и ее можно было повторять сколь угодно долго, пока слушателям не надоест. Такие тексты встречаются в Алой Книге, но они в большинстве своем незамысловаты и неотделаны. Опус 3 пространнее и витиеватее прочих. Это, несомненно, сочинение Бильбо. На авторство указывает явное сходство этого стихотворения с длинной поэмой, которую Бильбо возгласил в доме Элронда. Оригинал – «вздорные вирши» – в Раздольской версии был переиначен господином Торбинсом, хотя и несколько несуразно, под предания Вышних Эльфов и нуменорцев об Эарендиле. Возможно, эти стихи потому были предметом особой гордости Бильбо, что метрику их придумал он сам. Ничего подобного в Алой Книге более не встречается. Изначальный же вариант, здесь представленный, можно отнести к тем далеким дням, когда Бильбо только что возвратился из своего путешествия. Эльфийская традиция в нем еще не слишком преобладает, а имена (Деррилин, Белмаре, Теллами, Эйери) – всего лишь подражание эльфийским, но никоим образом не подлинно эльфийские.

На иные стихи явно повлияли события конца Третьей Эпохи, когда кругозор жителей Хоббитании намного расширился благодаря контактам с Раздолом и Гондором. К таким стихотворениям относятся, например, опусы 6 (в летописи «Властелина Колец» вошли вирши Бильбо на ту же тему) и 16 (последний), восходящие к гондорским источникам. В их основе лежат традиционные представления жителей Побережья, отсюда – местные названия впадающих в море рек. Так, в опусе 6 прямо упомянут Белфалас (бурлящий залив Бэл), а также маяк Тирит-Аэар в Дол-Амроте. В опусе 16 упоминается Семиречье – это семь рек Южного Королевства{86} – и употреблено гондорское имя, эльфийское по происхождению, Фириэль{87} – то есть смертная женщина. На Побережье и в Дол-Амроте сохранилось много напоминаний о древнейших обитателях этих мест, эльфах, – еще во времена Второй Эпохи, вплоть до самого падения Эригиона, из гавани, что в устье Мортонда, уходили в море «западные корабли». Таким образом, два эти стихотворения представляют собой лишь обработку южных песен, и Бильбо вполне мог их услышать в Раздоле. Опус 14 также почерпнут из хранимых в Раздоле сведений, эльфийских и нуменорских, о героических днях конца Первой Эпохи; как представляется, здесь нашла отражение нуменорская легенда о Турине и гноме Миме.

Опусы же 1 и 2 – безусловно забрендийского происхождения. Такие подробности об этих местах, о лесистой Лощине, где протекает Ветлянка{88}, ни одному хоббиту, жившему западнее Топей, просто не могли быть известны. Из стихов видно, что забрендийцам был знаком Бомбадил{89}, хотя о его могуществе они догадывались не больше, чем жители Хоббитании – о могуществе Гэндальфа: оба представлялись им героями добродушными, может быть, несколько таинственными и непредсказуемыми, но неизменно комическими. Опус 1 – ранний и составлен из различных легенд о Бомбадиле, бытовавших среди хоббитов. В опусе 2 использованы те же традиционные сюжеты, хотя здесь бранчливая перепалка Тома воспринимается окружающими как шутка – с удовольствием (однако и не без страха), и стихотворение это можно отнести к тому более позднему периоду, когда Фродо и его спутники уже побывали в доме Бомбадила.

Собственно хоббитанской поэзии, представленной в Алой Книге, присущи две основные особенности: пристрастие к причудливым оборотам и к вычурным размерам и ритмам, – при всей своей простоте хоббиты, безусловно, отдают предпочтение стихосложению искусному и изящному, хотя это не более чем подражание эльфийским образцам. Стихи эти только на первый взгляд кажутся легкомысленными и игривыми – со временем возникает ощущение, что за словами скрывается нечто большее. Особняком стоит опус 15, имеющий явно хоббитанское происхождение, однако написанный гораздо позже других и относящийся к Четвертой Эпохе. Опус этот включен в сборник, поскольку в верхней части листа, на котором он обнаружен, помечено: «Сон Фродо». Знаменательная пометка! Конечно, ни о каком авторстве Фродо здесь и речи не может быть, важно другое – стихотворение с такой пометкой дает четкое представление о тех темных, тягостных снах, посещавших Фродо каждые март и октябрь в течение последних трех лет. Оно же созвучно и традиционным представлениям о хоббитах, пораженных «безумием странствий», которые если и возвращаются в родные места, то становятся замкнутыми и нелюдимыми. Надо сказать, что в мироощущении хоббитов всегда присутствовало Море, но страх перед ним и недоверие ко всему эльфийскому преобладали в Хоббитании конца Третьей Эпохи, и недоверие это не вполне исчезло даже после событий и перемен, ознаменовавших завершение этой Эпохи.

Приключения Тома Бомбадила

Том веселый, Бомбадил, ходил в куртке синей,

Шляпа – дрянь, зато перо – белое, как иней,

Кушачок зеленый, кожаные штанцы,

А ботинки желтые – хоть сейчас на танцы!

Жил Том под Холмом, где исток Ветлянки —

Родничок среди травы на лесной полянке.

Том веселый, Бомбадил, в летние денечки

По лугам любил гулять, собирать цветочки,

Пчел пасти и щекотать шмелей толстобоких,

А еще любил сидеть у бочагов глубоких.

Вот однажды бороду свесил с бережочка:

Золотинка тут как тут, Водяницы дочка,

Дерг его за волосье, он – бултых в кувшинки

И пускает пузыри, промочил ботинки.

«Эй, Том Бомбадил, – говорит девица, —

Ты чего забыл на дне? Хватит пузыриться!

Рыб да птиц напугал и ондатру даже.

Шляпу, что ли, утопил и перо лебяжье?»

Том в ответ: «Искать не буду – холодна водица.

Шляпу мне достань-ка ты, милочка-девица.

Да ступай, спи-усни, где спала доныне —

Под корнями старых ив в темной бочажине».

К дому матушки своей, в бучило на донце,

Золотинка уплыла. Том прилег на солнце

Средь корней корявой ивы: мол, мы здесь приляжем

Башмаки сушить и шляпу с перышком лебяжьим.

Тут проснулся Дядька-Ива, тихой песней сонной

Убаюкал Бомбадила под разлапой кроной,

А потом – хвать его: сцапал, прямо скажем,

Тома вместе с башмаками и пером лебяжьим.

«Ох, Том Бомбадил, разве же учтиво

Залезать в чужой дом, даже будь он – ива?

С тебя лужа натекла под древесным кряжем,

Еще хуже – щекотаться перышком лебяжьим!»

«Дядька-Ива, отпусти! Что-то ломит спину —

Не похожи твои корни на мою перину.

Чур-чура! Глотни, старик, ключевой водицы.

Баю-бай, спи-усни, как дочь Водяницы».

Дядька-Ива, услыхав это его слово,

Бомбадила отпустил, запер дом и снова

Закряхтел, забормотал, глядя сон древесный.

Вдоль Ветлянки Том пошел – день-то был чудесный! —

А потом в лесу сидел, слушал по привычке,

Как свистят, свиристят, чирикают птички;

Над ним бабочки кружились, крыльями играя,

Но под вечер встала туча с западного края.

Том спешит! Закрапал дождь, по воде текучей

Побежали круги, ветер вместе с тучей

Налетел, зашумел, и с листвы на темя

Брызнуло. В нору нырнул – самое время!

А Барсук, белый лоб, – нора-то барсучья! —

Барсучиха, черноглазка, и детишек куча

Понарыли ходов под холмом и Тома

Хвать за плащ – поволокли в глубь темного дома.

«Ох-ох, Том Бомбадил! – в самом дальнем зале

Вкруг него они уселись и забормотали. —

Влез ты чрез парадный ход к барсучьему роду.

Только выхода там нет назад, на свободу».

«Слышь-ка, старый друг Барсук, брось-ка эти шутки!

Недосуг мне тут гостить. Нету ни минутки.

Черным ходом проводи, где шиповник белый.

Почисть когти, вытри нос. Я сказал – ты сделай!

Чур-чура, спи-усни на своей соломе.

Ива спит и Золотинка – каждый в своем доме».

Тут сказали барсуки: «Просим прощенья!» –

Проводили Тома в сад, прочь из помещенья,

В страхе двери затворили и на всякий случай

Все землею завалили – спит народ барсучий.

Дождь прошел, почти стемнело, небо стало звездно.

Погулял – пора домой, хоть еще не поздно!

Том веселый, Бомбадил, дверь открыл, окошко,

Засветил на кухне лампу – налетела мошка;

За окном, видит он, полумрак сгустился,

Звезды – ярче, юный месяц долу опустился.

Тьма ночная над Холмом. Со свечой шандальной

Том – наверх, скрипят ступеньки; вот он возле спальной.

«О-хо-хо, Том Бомбадил! Я пришел из мрака!

Я за дверью. Я тебя изловил, однако!

Ты и думать позабыл о кургане давнем,

Об Умертвии с вершины, обрамленной камнем.

А он вырвался на волю! И вот ждет могила

Хладного и бледного Тома Бомбадила».

«Чур меня! Сгинь навек! Прочь, исчадье ночи!

Прочь, загробный хохотун, огненные очи!

Воротись на курган, на каменное ложе,

Спи-усни! Спит Золотинка, Дядька-Ива тоже,

И барсучий спит народец у себя в деревне.

Вернись к золоту в подземье и к печали древней!»

Тут Умертвий – из окна, распахнувши ставни,

Через двор и над стеной на курган тот давний,

За ограду из камней, в темный склеп обратно,

Дребезжа костями, мчится, воя неприятно.

Старина Том Бомбадил на своей перинке

Глубже спал, чем Дядька-Ива, слаще Золотинки

И уютней, чем барсук иль Умертвий вечный,

А храпел он, между прочим, будто мех кузнечный.

С первым светом, как скворец, он запел, свистая:

«Дерри-дол, мерри-дол, приди, дорогая!»

Он надел штаны и шляпу, выглянул в оконце.

Шляпа – дрянь, зато с пером, а в оконце – солнце.

Мудрый Том Бомбадил был не без хитринки,

Куртка синяя на нем, желтые ботинки,

Где хотел, там и гулял – по лесной полянке,

По холмам, по долам или вдоль Ветлянки,

Или в легком челноке по реке средь лилий, —

И везде его ловили, да не изловили.

Сам же Том поймал в куге дочь Водяницы:

Дева пела песнь воды, ей внимали птицы.

Хвать ее, не отпускает! Сердце в ней трепещет,

Цапли – в крик, ондатра – шмыг, куга воду хлещет.

И сказал Том Бомбадил: «Вот моя невеста!

В моем доме под Холмом – там твое место,

За столом, где белый хлеб, желтый мед и масло,

Розы все окно увили, стену всю и прясла.

Не войдете ли в мой дом? Замуж не хотите ль?

В бочаге какого мужа вам найдет родитель?»

Том веселый, Бомбадил, на свадебной пирушке

Шляпу снял – из мотыльков венчик на макушке,

А невестин венок – ирис, незабудки,

Платье – зелень с серебром. Скворочьи побудки

Том свистел, гудел пчелой, поспевал за скрипкой,

Горделиво обнимая стан невесты гибкой.

В доме всюду свет, а в спальне – белые простынки;

Под медовою луной пляшет по старинке

Род барсучий, а на страже до утра, до солнца —

Дядька-Ива, паветью брякает в оконце;

Водяница же вздыхает в камышах в тумане,

Слыша, как Умертвий плачет у себя в кургане.

Том веселый, Бомбадил, спал, не знал о том он,

Что всю ночь был стук и бряк, топот ног и гомон,

А на зорьке встал, запел, как скворец, свистая:

«Дерри-дол, мерри-дол, моя дорогая!»

На крыльце лозу строгал – будет корзинка,

Пока волосы златые чешет Золотинка

Старый год побурел, ветер дул с Норд-Веста,

Том поймал сухой листок, сорванный с места.

«Ветерок его принес – хорошая примета!

День счастливый – для чего же дожидаться лета?

Поплыву наугад, починивши лодку,

По Ветлянке вниз, на запад, – это мне в охотку!»

Села птаха на сучок: «Вижу, вижу Тома!

Знаю, знаю, куда собрался из дома.

Хочешь, хочешь я снесу туда весть о госте?»

«Я тебя поймаю – съем, обглодаю кости,

Коли станешь разносить сплетни да вести!

А коль скажешь Дядьке-Иве, я тебя на месте

Испеку, сварю, зажарю! Помолчи-ка, птаха!»

Птаха – порх, задравши хвост, и пищит без страха:

«На, лови, лови меня! Я же не простушка —

Лишь ему одному просвищу на ушко:

Прогулка Бомбадила

На закате, мол, встречай, где Сход и горушка.

Поспеши, мол, поспеши! Будет пирушка!»

Хмыкнул Том: «А может быть, мне туда и надо?

Ведь куда бы ни приплыть – мне туда и надо!»

Залатал свою лодчонку – не в дырявой плавать! —

Из кустов и камышей вывел ее в заводь,

И – вниз по реке. Пел он: «Силли-сэлли,

Где, Ветлянка, твои бочаги и мели?»

«Эй, Том Бомбадил! Ты куда? Куда ты

На скорлупке доплывешь с помощью лопаты?»

«К Брендивину, может быть, – там, быть может, ныне

Ждут меня мои друзья и огонь в камине

На Сенном конце. Они – народ-невеличка,

К ним, быть может, доплыву, синяя птичка».

«Передай привет родне, принеси мне вести,

Как там рыба, много ль есть и в котором месте?»

«Не сегодня, – Том в ответ. – Я ведь по теченью

Просто так себе плыву – не по порученью».

«Чив-чив! Дерзкий Том! На корягу, глянь-ка,

Налетит твоя лохань – будет тебе банька!»

«Что ты, Синий Рыбоглот, разболтался?

Лучше свои перышки почисть косточкой щучьей!

Ты на ветке – франт нарядный, дома – замарашка,

В доме – грязь, а на груди – алая рубашка!

Говорят, вы, зимородки, по небу летали,

Ветер думали поймать. Ну и как, поймали?»

Зимородок-рыболов клюв захлопнул, Тому

Дал дорогу, а сам – фью! – и помчался к дому,

Уронив перо синё – синей самоцвета.

Том поймал перо, сказал: «Добрая примета!

Его в шляпу мы воткнем, старое кинем, —

Было белое перо, стало оно синим!»

Вдруг вокруг водоворот, из водоворота —

Пузыри! Том хлоп веслом и задел кого-то.

«Фу, Том Бомбадил! Ты чего дерешься?

Вот я лодку-то пырну – враз перевернешься!»

«Что? Да я тебя, Усатый, оседлаю с ходу,

Чтобы ты не баламутил чистую воду!»

«Фу! А я отца и мать позову, и брата,

И сестрицу! Я скажу: гляньте-ка, ребята,

Спятил Том Бомбадил, он сидит в лоханке

Враскорячку и гребет вниз по Ветлянке!»

«Тебя, выдра, выдрать мало! Пропадешь ты сдуру,

А Умертвии твою выделают шкуру,

Мать родная не узнает – разве по усищам!

Не дерзи! Уж на тебя мы управу сыщем!»

«Ух!» – сказал выдрин сын и нырнул в середку,

Окативши Бомбадила, раскачавши лодку,

А потом на бережок лег, лежебока,

А уж песня Бомбадила – далеко, далёко.

Там, где Эльфов островок, старый Лебедь злобно

Выгнул шею, зашипел, тут, мол, неподобно

Плавать всяким. Том смеется: «Ах ты, краснолапый!

Подари-ка мне перо новое для шляпы!

У тебя, у старого, шея – просто диво,

А из клюва только шип! Это некрасиво!

Погоди, король вернется, хвать тебя за горло —

И прочистит, чтобы спесь из тебя не перла!»

Лебедь крылья распустил – и вниз по Ветлянке,

Том вдогонку за ним на своей лоханке.

До Запруды на пути – буруны, стремнина,

Всем известно это место возле Брендивина:

Крутит, вертит меж камней, как на речке горной,

Словно пробку – так до самой Городьбы Отпорной!

«Эй! Глядите, Лесовик, Том с брадатой рожей! —

Весь Сенной Конец хохочет, брередонцы тоже. —

Стой, Том, а не то мы стрелой ошпарим!

Ни лесному тут народу, ни курганным тварям

Нет пути за Брендивин – ни плоту, ни лодке!»

«Кыш, вы, толстопузые! Не дерите глотки!

Видел я, как хоббиты прячутся в норки,

Испугавшись барсука, а барсук – не орки!

Вы же тени собственной трусите, ребятки.

Орков я нашлю на вас – засверкают пятки!»

«Бородой не подавись, орков призывая!

В шляпе стрелы посчитай – первая, вторая,

Третья! То-то! Коль за пивом ты плывешь в лодчонке,

Знай: в Забрендии малы для тебя бочонки!»

«Брендивин широк, глубок – на моей-то лодке

Мне, пожалуй, не доплыть даже до середки.

Переправьте меня. Вам же за это

Пожелаю доброй ночи, а потом – рассвета».

Заалел Брендивин, солнце катит низом,

Закатилось за холмы, Брендивин стал сизым.

Никого на берегу нет, ни у Причала,

Ни на тракте. Том сказал: «Веселое начало!»

Он потопал по дороге. Сумерки сгустились.

В Камышах, впереди, огни засветились.

«Эй, ты кто?» Лошадки стали, не скрипят колеса.

Том идет, не отвечает на его вопросы.

«Эй! Ты что, из Заболони? Вор? Или бродяга?

Чего ищешь, и откуда у тебя, бедняга,

В шляпе стрелы? Воровство боком вышло, что ли?

Эй! Иди сюда, поведай о своей недоле.

Эль у хоббитов хорош! Только ты без денег

Не получишь ничего, коль молчишь, бездельник!»

«Ладно, ладно, грязнопятый! Опоздал, не встретил,

Да еще бранится! – Том ему ответил. —

Ты, Бирюк, бурдюк с одышкой, ты, пивная кадка,

Тебя ноги не несут – так везет лошадка!

Повезло, что нищий мирный! Дело-то за малым:

Прочь с колес, тряси жирами, топай пешедралом!

Эй, подвинься! За тобой будет кружка пива –

Не признать меня, хоть ночью, это неучтиво!»

И поехали, смеются, мимо деревни —

Хотя пивом их манил аромат харчевни –

И свернули к Бирюку, а дорога тряска –

Тут уж Тома растрясла на колесах пляска.

В небе звезды. В окнах свет. А на кухне ждал их

Очага огонь трескучий, гостей запоздалых.

Бирючата-сыновья поклонились, дочки

Книксен сделали, жена с пивом из бочки

Уже кружки несет. Пили, ели, пели.

Сам Бирюк пустился в пляс – при его-то теле!

Выпив кружку, Том – вприсядку, по-моряцки, лихо,

Дочки – чинно, ручейком; смеется Бирючиха.

Спать легли: кому – солома, а кому – перина.

Том толкует с Шерстолапым, сидя у камина,

О вестях с Пригорков, новостях о Башне,

Про овсы, про ячмени, про пажити и пашни,

Кто где был, куда ходил, пеший или конный,

Что деревья нашептали, ветер заоконный,

О Высоких Стражах там, возле Брода, или

О Тенях, что у границы в этот год бродили.

Наконец Бирюк уснул, пледом укрытый.

А с рассветом Том исчез, как сон полузабытый,

Чуть веселый, чуть печальный и немного в руку;

Дверь открылась и закрылась – ни бряку, ни стуку,

Ливень смыл его следы возле причала,

Ни его шагов, ни песен будто не звучало.

У Отпорной Городьбы лодку-лоханку

Три дня видели. Потом уплыла в Ветлянку.

Будто некий хоббит видел ночью, говорят, там

Ее выдры волокли, вверх по перекатам.

Там, где Эльфов островок, Старый Лебедь встретил,

За бечевку потащил, важен и светел,

Выдры плыли по бокам, чтобы ненароком

За корягу Дядьки-Ивы не задела боком.

Зимородок на корме, а птаха на банке –

Так ее и волокли вверх по Ветлянке

До стоянки. Тут сказал выдрин сын:

«Смогли бы Дураки ходить без ног или плавать рыбы,

Не имея плавников? Весла где, разини?»

У Отпорной Городьбы Тома ждут доныне.

Странствие

Жил-был веселый скороход –

И пешеход, и мореход,

Решил он с вестью по реке

В кораблике поплыть, и вот

Он погрузил провизию

В ладью свою из лопуха:

Взял мандарин с овсянкой он

И кардамон для запаха.

Он ветры звал приятные,

Попутные, чтобы несли

Его за трижды девять вод, —

И вот приплыл на край земли.

Там он один среди равнин,

Где Деррилин издалека

По камушкам-камениям

Течением течет река,

И обитают Призраки

У той реки ужасные.

Устал ходить он вдоль реки

На поиски напрасные.

И сел на свежем воздухе

Для роздыха, забыв дела,

Пел песни бабочке одной,

Чтобы женой ему была.

Она же прочь отпрянула

И глянула с презрением.

Учиться стал он всяческим

Магическим умениям.

И сделал сеть воздушную,

Бездушную, чтобы поймать,

И крылышки из перышка

Воробушка, чтобы летать.

Волшебной паутиною

Невинную поймал гонец,

Воздвигнул без усилия

Из лилии шатер-дворец,

Фату накинул брачную

Прозрачную, как лунный свет,

Поставил ложе… Но твердит

Она сердито: «Нет-нет-нет!»

Ей дарит он сокровище.

«Ну вот еще! Какая чушь!» –

Ругается красавица,

Не нравится ей этот муж.

Тогда он опечалился,

Отправился он поутру

На крылышках из перышка

Воробушка да по ветру.

Внизу мелькали острова,

На них трава как изумруд,

И золотом блестит гора,

И серебра ручьи текут.

И тут он стал воинственным,

Единственным, чьи шли стези

И в Теллами, и в Белмаре,

И за море, и в Фэнтэзи.

Имел он щит опаловый,

Коралловый носил он шлем,

А меч был аметистовый, —

Неистовый, грозил он всем:

И с эльфами, и с Эйери,

И с Фэйери в сраженьях был,

И бил зеленоглазых он,

Не раз он златовласых бил.

Броня на нем алмазная

И грозное при нем копье,

Чье в полнолунье ковано

Серебряное острие,

И дротик изумрудный был –

Столь чудный был! – он сам летел!

И прибыл рыцарь в Парадиз,

Где первый приз добыть хотел.

Стрекозлищ победил сей муж,

И Жужалей к тому ж, и Рой,

И первый приз – Медовый Сот

Он взял! И вот поплыл герой,

Руля осиновым листком,

Под лепестком под парусом,

Он чистил латы, песню пел,

И песнь летела к небесам.

Он посетил безвестные

Чудесные те острова,

Что видел сверху, но на них

Нет гор златых – одна трава.

Домой пустился скороход,

Медовый Сот добыв и честь.

Откуда нес, куда принес —

Вот в чем вопрос! – свою он весть?

Повсюду он ходил, бродил,

И победил, и приз добыл,

Но по пути, как ни верти,

Весть отнести совсем забыл!

А значит, завтра, как вчера,

Ему с утра опять в поход!

И весть ту носит до сих пор

Тот очень скорый скороход!

Принцесса Ми

Очень мала

И очень мила

Принцесса Ми, говорят,

Блистают в прическе

Жемчужные блестки,

И золотом вышит наряд.

Платочек на шее

Звезд серебрее,

И паутинки нежней

Накидка из льна,

Бела, как луна,

А то, что поддето под ней, —

Исподнее платье —

Украшено, кстати,

Узором алмазной росы.

В плаще с капюшоном

В серо-зеленом

Таится в дневные часы,

В часы же ночные –

Одежды иные,

Сияют, как в небе звезда;

В чешуйки рыбешки

Обутые ножки,

Сверкая, ступают туда,

На пруд танцевальный,

Где гладью зеркальной

Застыла вода в полумгле, —

Там призрачен свет,

Там легкий балет

Танцует она на стекле,

И каждый шажок,

И каждый прыжок

Стежок оставляет на нем.

Глядит она ввысь,

Где звезды зажглись

В небесном шатре, а потом

Глянула вниз,

А там – вот сюрприз! –

Принцесса по имени Ши,

Такой же талант,

К пуанту – пуант,

Так же танцует в тиши.

И так же легка,

И так же ярка,

Но – страшно подумать! – она

В пучине-то оной

Книзу короной

Висит, а пучина – без дна!

И эта принцесса

Не без интереса,

Точнее, с восторгом глядит,

Как книзу короной

В пучине бездонной

Другая принцесса висит!

И только носочки

В некоей точке

Друг друга касаются там.

А где это «там»,

Неведомо нам —

Где вниз головой к небесам! —

Познаний волшебных,

На это потребных,

Не хватит и эльфам самим.

От века доныне

Танцуют эльфини:

Танцует прекрасная Ми –

Мелькают одежки

И стройные ножки

В туфельках из чешуи,

Такие же ножки,

И те же одежки,

И туфельки из чешуи —

Танцует прекрасная Ши!

Как Лунный Дед поспешил на обед

Лунный Дед был серебряно сед

и в серебряных башмаках,

Венец из опала, но этого мало —

поясок у него в жемчугах,

А поверх всего серый плащ у него,

под ногами – сверкающий пол;

И вот хитрым ключом – ключ хрустальный причем! –

тайный ход он открыл и вошел.

И с блаженной улыбкой по лесенке зыбкой,

по ступенькам ажурным идет,

Наконец-то он волен и премного доволен,

что пустился в безумный поход.

Надоело ему век сидеть одному

в лунной башне на лунном холме –

Даже чистый алмаз уж не радует глаз! –

и одно у него на уме:

Чтобы алый коралл на плаще засверкал,

и рубин – у него на челе,

Чтобы яркий берилл его жизнь озарил, —

он решил побывать на Земле,

Чтобы впредь не сидеть, без конца не смотреть

на теченье светил, например:

Скука – смерть! – эта твердь, и ее круговерть,

и веселая музыка сфер.

Он на лунном бугре, когда все в серебре,

в полнолунье мечтал на Луне

Не о бледных огнях в бледных лунных камнях —

о багряном и рьяном огне,

Чтобы жарок он был, чтобы ярок он был,

чтобы тлел в глубине уголек,

Чтобы, ало горя, занималась заря,

предвещая хороший денек.

Видел он под собой океан голубой

и зеленых лесов океан,

Но хотелось ему быть с людьми самому,

чтобы сам он был весел и пьян,

Чтоб смеяться, и петь, и горячую снедь

поедать, запивая вином.

Ибо снежный был бел тот пирог, что он съел,

лунным светом запивши потом.

Но на лесенке зыбкой это было ошибкой —

размышлять о горячей еде:

н ногами протренькал по скользким ступенькам

и сорвался, подобно звезде

Иль чему-нибудь вроде. Ночь была. Новогодье.

И вот, путь в небесах прочертив,

Все ступеньки минуя, в Бэл, в купель ледяную,

ухнул – прямо в бурлящий залив.

Так лежал он в водице и, боясь раствориться,

свою жизнь поминал и Луну.

Но как раз тут баркас, рыбаки тут как раз —

потому не пошел он ко дну!

Из воды неводок его вверх поволок —

так он в лодку с уловом попал:

Его хлипкое тело было зелено, бело

и мерцало, как мокрый опал.

А когда б рыбаки б не ловили там рыб?

А когда бы не сеть, а крючок?

«Есть тут город немалый, в нем же двор постоялый, —

говорят, – там проспись, старичок!»

В этот час неурочный в темноте полуночной

только колокол на маяке

Возвестил похоронным гулким звоном об оном

прилетевшем с Луны старике.

И – ни хлеба, ни соли, ни жаркого тем боле!

До зари пробродил наш лунарь:

Вместо пламени – сажа, вместо озера – лужа,

вместо солнца – коптящий фонарь,

И нигде нет людей, ни веселых затей,

и никто ни о чем не поет,

Только храп из домов – видно, спать он здоров

на заре, этот смертный народ.

Он и в двери стучал, он стучал и кричал —

все напрасно, повсюду молчок,

Двери все на запор. Но вот видит он двор

постоялый, в окне огонек.

Бряк в стекло! Но на стук дверь открылась не вдруг:

«И кого там опять принесло?»

«Не найдется ль огня и вина для меня,

древних песней прекрасных зело?»

А хозяин в ответ: «Чего нет, того нет!

Заходи, коль сойдемся в цене,

Мы берем серебром, мы и шелком возьмем,

так и быть, – пригодится жене».

Чтоб ступить за порог, отдал он поясок,

отдал он серебро и был рад

Все отдать жемчуга за тепло очага,

за все прочее – больше в сто крат!

Вот так Лунный Дед был разут и раздет,

отдал плащ, башмаки и венец,

Чтобы сесть в уголке при разбитом горшке

и чего-нибудь съесть наконец.

Так сидел он над плошкой, деревянною ложкой

скреб холодной овсянки комок.

Поспешил Лунный Дед! Новогодний обед

не готов – и сливовый пирог.

Перри-пекарь

Печальный Тролль сидел в Холмах,

печальные пел песни:

«На всей земле – увы и ах! —

я одинок, хоть тресни.

Давно ушла моя родня,

ушла навек – о горе!

Остался я, последний я

от Бурных Гор до Моря.

Не златокрад, не мясояд,

и пива не хочу я,

А все же хоббиты дрожат,

мою походку чуя.

Ах, если б я бесшумно шел!

Другие ноги мне бы!

А так я весел, я не зол

и печь умею хлебы.

Всю Хоббитанию пройду, —

подумал Тролль, – но тихо,

И друга, может быть, найду,

а то без друга лихо!»

Он от Холмов всю ночь бежал,

обувши мехом пятки, —

Никто не слышал, не дрожал,

не драпал без оглядки.

На зорьке в Норгорде народ

еще зевал спросонку.

Бабуся Бамс идет, несет

с печением плетенку.

«О, мэм, – сказал он, – здрасьте, мэм!» —

и улыбнулся мило.

Не «мэм» ей слышится, а «съем»…

И вот что дальше было:

Услышав этот страшный глас,

Старшой Горшок с испуга,

Весь красный, лезет в узкий лаз,

да пузо лезет туго,

Бабуся Бамс – домой, под стол,

забыв свои печенья,

А Тролль руками лишь развел,

сказав: «Прошу прощенья!»

Визжит свинья, блажит овца

и гусь гогочет тоже

При виде тролльего лица,

сказать точнее – рожи.

Тут фермер Хряг свой эль пролил,

тут Биллов Лай без лая

Пустился прочь, а следом Билл —

бежали, жизнь спасая.

Сидит у запертых ворот

печальный Тролль и плачет,

А юный Перри, он идет,

к нему подходит, значит,

И хлоп по шее: «Не дури!

Тебе, коль ты верзила,

Снаружи лучше, чем внутри…»

И вот что дальше было:

Смеется Тролль: «Отныне мы

друзья, как понимаю!

Давай, поехали в Холмы,

ко мне на чашку чаю».

А Перри вроде как струхнул,

но, севши на закорки,

Он крикнул: «Ну!» – ногами пнул –

и замелькали горки.

Потом, как маленький, сидел

у Тролля на коленке,

Не столько пил он, сколько ел

ватрушки, пышки, гренки,

Калач, кулич, большой пирог

и маленькую сдобу –

И съел он все, что только мог,

но это все – на пробу.

Трещал огонь, и чайник пел,

штаны по швам трещали,

Тролль улыбался, Перри ел,

немного помолчали.

И Тролль сказал: «О чем, бишь, речь?

Ах да! Тебя в учебу

Возьму, и сам ты будешь печь

и черный хлеб, и сдобу!»

Спросили Перри, где он был,

что стал такой дебелый?

А он ответил: «Чай я пил

и хлебушек ел белый».

Спросили: «Где же задарма

нальют такого чаю?»

Но Перри был не без ума,

сказал: «Я сам не знаю!»

А Джек сказал: «Я видел сам,

как Перри в чистом поле

Скакал верхом вон к тем Холмам,

скакал верхом на Тролле!»

И все – кто пеший, кто верхом —

они пошли толпою,

И видят: холм, в холме же – дом,

дым вьется над трубою.

«О милый Тролль, ты испеки, —

они стучатся в двери, —

Да, испеки, нет, испеки

нам сдобного, как Перри!»

А он в ответ: «Не будет вам

ни хлеба, ни застолья!

Я хлеб пеку по четвергам

для Перри лишь и Тролля.

Ступайте прочь! Мне не до вас!

Не стойте зря у двери!

Ведь то, что я вчера припас,

вчера же слопал Перри!

Бабуся Бамс, и Хряг, и Билл,

вчера, по крайней мере,

О хоббиты, я вас любил!

Теперь люблю лишь Перри!»

На сытных троллевых харчах

отъелся Перри! Вскоре

Не мог он влезть – увы и ах! —

в свои штаны – о горе!

По четвергам он приезжал

на Троллевы застолья:

Росточком Тролль пониже стал,

а Перри – ростом с тролля.

Вот какова его судьба,

так в песне говорится:

Пек Перри лучшие хлеба

от Моря до Границы,

Но все же хлеб его не столь

хорош был, как те сдобы,

Что пек ему печальный Тролль

по четвергам для пробы.

Хлюпогубы

У хлюпогубов смельчака

Ждет тьма черней чернил

И колокольца звон, пока

Он угрязает в ил.

Покуда поглощает вас

Болото у ворот,

Горгульи с вас не сводят глаз

Под шум текущих вод.

Вдоль топких берегов речных –

Капель с плакучих ив,

И вороны сидят на них —

Вороний грай тосклив.

За Мерлокские горы путь неблизок туда,

Вдоль вонючих болот по замшелым лесам, –

Где в долине без ветра загнивает вода,

От луны и от солнца они прячутся там.

В подвалах тот народ живет,

Где сырь, и мразь, и хлад,

Свечу единственную жжет

И стережет свой клад.

За хлюпогубом хлюпогуб –

К дверям на ваш звонок:

Носами – «хлюп», губами – «хлюп»,

«Хлюп-хлюп» – стопами ног.

И в щелку робко так глядят,

Но скользкая рука

Вас хвать! – и косточки гремят

Уже на дне мешка!

За Мерлокские горы по замшелым лесам,

Где гнилые туманы и стояча вода,

По дороге нелегкой вы пройдете и там

Хлюпогубов найдете – хлюпогубам еда!

Фаститокалон

Вот остров Фаститокалон,

Который не населен.

Он пустой.

А все же земля пригодная для

Того, чтоб сойти с корабля,

Погулять, поиграть, порезвиться.

Ой! Постой!

Примечай-ка:

Даже белая чайка

На его берегах не гнездится —

Намекает нам птица:

Этот остров совсем не простой!

И беда моряку,

Если, качкой морской утомлен,

Он сойдет на Фаститокалон

Отдохнуть и сварить чайку.

Ох и олухи те моряки,

Что разводят на Нем костерки, —

Знать, не варят у них котелки!

Его шкура хотя и толста,

Притворяется Он неспроста,

Будто спит – это чистый обман:

Он хитер,

Он плывет в океан.

И едва разгорится костер,

Ухмыляется Он,

Обращается Он

Кверху брюхом, Фаститокалон.

С кораблем заодно

Гости канут на дно,

Они с жизнью прощаются

И тому удивляются.

Будь, моряк, начеку!

Ведь грозит моряку

В Море множество чудищ морских.

Но воистину страх —

Он,

Фаститокалон!

Он страшнейший из них

И последний в роду Черепах.

Надо помнить старинный завет:

Коль вам жизнь дорога,

Вылезать вам не след

На неведомые берега.

Ну а лучше со всеми

Мирно жить в Средиземье

Ныне и впредь,

Веселиться и петь.

Кот

Вот спит кот-обормот,

И он видит сон:

То сметанку, вишь, то мышь,

То жирен бульон,

То он вроде на свободе

Средь котов готов,

Яр и скор влиться в хор

Ста котовьих ртов,

А то вдруг – будто юг,

Зной, томленье, лень,

Люди ходят, звери бродят,

А он – в тень на весь день.

А вот лев – кровавый зев,

Клык на нож похож —

Превелик и очень дик;

Пард, он тож хорош,

Тоже грозный, в шкуре звездной,

Востроок, быстроног,

Для ловитвы – когти-бритвы:

Скок – и поволок.

Дикий в чащах настоящих

Жив народ —

Рычит, ревет.

Обормот в тепле живет —

Но свой род

Помнит кот!

Невеста-тень

Был одинокий человек,

Сидел всю ночь, весь день,

Сидел он камнем целый век –

Без тени! Где же тень?

Для белых сов он был шестком

Под зимнею луной,

А летом птиц не счесть на нем:

Ведь камень – не живой.

Однажды в сумерках – она

Пришла из темноты,

Вся в сером, волосы – волна,

А в волосах – цветы.

И вышел он из камня вон,

Распалось колдовство,

В свои объятья принял он

Ее, она – его.

И под звездой ночной, и днем

С тех пор своих дорог

Нет у нее: она – при нем,

Внизу, в тени, у ног.

Но ежегодно суть вещей

Выходит изнутри:

И вновь их двое, и он с ней

Танцует до зари.

Клад

Было солнце юно и месяц млад,

Когда выпевали боги свой клад:

Серебрую россыпь в зелени трав

И золота в водах прозрачных расплав.

Щель Хелля еще не разверзлась тогда,

Дракон не рожден был, ни гном – в те года

Здесь жили издревние эльфы одни,

Волшебным пеньем творили они

В холмах средь лесов много дивных вещей

И чудо-венцы для своих королей.

Пришел им закат, звук волшебных словес

Сталь заглушила и грохот желез;

Нет песен у жадности, только ощер

Угрюмый во мраке тесных пещер

Над грудой сокровищ – вековечного зла

На родину эльфов тень наползла.

Жил в темной пещере старый гном,

Плененный золотом и серебром,

В работу он вкладывал силу и злость,

Ладони истерты по самую кость:

Монеты ковал и снизки колец

И власть королевскую думал кузнец

Купить! Но вовек не покинул свой склеп,

И сморщился он, и оглох, и ослеп,

И скрючились руки и стали дрожать —

Он камушка в пальцах не мог удержать.

И он не услышал, как недра горы

Дрожали, когда, молодой в те поры,

Свою жажду сокровищ дракон утолил –

В пещеру заполз и огнем опалил,

В том пламени алом сгорел гном дотла,

Осталась от гнома на камне зола.

Жил старый дракон. Под серой скалой

Свой век пролежал он, одинокий и злой;

Когда-то был счастлив, когда-то млад,

Но, к злату прикован, стал он горбат,

Иссох, и померк алый свет его глаз,

И даже огонь в его сердце угас.

Алмазы вросли в его шкуру, привык

Сокровища пробовать он на язык,

Знал каждую вещь и каждый излом

Того, что лежит под черным крылом.

Он думал всегда об одном – о ворах:

Как плоть он сожрет, и сотрет кости в прах,

И кровью напьется. Его голова

Бессильно поникла, он дышит едва

И звона кольчуги не слышит. На бой

Дракона зовет воитель младой;

Сверкнул у героя в руках острый меч,

И тот, кто сокровища должен стеречь,

Чьи зубы – кинжалы, чья шкура была

Как сталь, – змей погиб, не поднявши крыла.

Жил старый король. Белоснежно седа

До костлявых колен отросла борода

С тех пор, как, юный, на трон воссел.

Веселья не знал он, не пил, не ел

И думал всегда об одном – о своем

Богатстве в большом сундуке под замком,

О золоте том и том серебре,

Что за кованой дверью хранятся в горе.

Его меч заржавел, его слава прошла,

Бесчестен был суд и неправы дела,

Хоромы безлюдны, темны – оттого ль,

Что был он эльфийского клада король?

Не чуял он крови, не слышал врагов,

Ни стука копыт, ни звука рогов –

Сгорели хоромы, погибла земля,

И в холодную щель брошен труп короля.

Был он и есть, под горой древний клад,

Забытый за створами кованых врат,

И смертный вовек в те врата не войдет.

Зеленая травка по склонам растет,

И овцы пасутся, и птица свистит,

И ветер морской в листве шелестит.

Да! ночь охраняет извечный клад,

Пока земля ждет, пока эльфы спят.

Морской колокол

Вдоль моря я шел и ракушку нашел,

лежала в сыром песке,

Блестя от воды наподобье звезды,

и вот – заблестела в руке.

В ней звук зародился, потом повторился,

едва уловим, вдалеке:

Во мне он звучал, как волна о причал

или колокол на маяке.

И неторопливо с теченьем прилива

ко мне, вижу, лодка плывет:

«Все минули сроки, а путь нам далекий».

Я сел и сказал ей: «Вперед!»

И вот наяву, как во сне, я плыву,

закутан в дремоту и мгу,

К неведомой мне вечерней стране

за бездной, на том берегу.

Так плыл я и плыл, а колокол бил,

раскачиваясь над волной;

Вот рифов гряда, где вскипает вода,

и вот он, тот берег иной.

В мерцающем свете там море, как сети,

где звездные блещут тела,

Над морем утесы, как кости, белесы,

и лунная пена бела.

Сквозь пальцы протек самоцветный поток —

жемчужен песок и лучист:

Свирель из опала, цветы из коралла,

берилл, изумруд, аметист.

Но там, под скалой, под морскою травой —

пещера темна и страшна,

И будто мороз коснулся волос…

Я – прочь, и померкла луна.

Бежал я от моря в зеленые взгорья,

напился воды из ручья,

И, вверх по теченью, ступень за ступенью,

в край вечного вечера я

Взошел – на ступень, где свет – это тень,

где падшие звезды – цветы,

Где в синем зерцале, как луны, мерцали

кувшинки, круглы и желты.

Там ива тиха и сонлива ольха,

не бьется река в берега,

Там на берег ирис мечи свои вынес,

и с копьями встала куга.

А небо все в звездах, и полнится воздух

музыкой у тихой реки,

Где зайцы и белки играют в горелки,

глазеют из нор барсуки,

И, как фонари, горят цветом зари

глаза мотыльков в полутьме, —

Там свирель и рожок, и танцующих ног

легкий шорох на ближнем холме.

Они, кажется, тут, но меня-то не ждут —

ни танцующих нет, ни огня:

Свирель и рожок от меня со всех ног,

и шуршание ног – от меня.

Трав речных-луговых я нарвал и из них

драгоценную мантию сплел,

С жезлом-веткой в руке и в цветочном венке

на высокий курган я взошел

И, как ранний петух, прокричал во весь дух

горделивый и резкий указ:

«Да признает земля своего короля!

Все ко мне на поклон сей же час!

Где же вы, наконец? Вот мой жезл и венец,

меч мой – ирис, тростина – копье!

Почему же вас нет? Что молчите в ответ?

Все ко мне! – вот веленье мое!»

И тут же на зов, словно черный покров,

тьма пала, и я, будто крот,

Пластаясь внизу, на ощупь ползу

то ли по кругу, то ли вперед;

Вокруг – мертвый лес, где опала с древес,

шуршит под руками листва:

Я сижу на земле, мысли бродят во мгле,

и кричит надо мною сова.

Год единый и день я сидел там, как пень,

и в трухе копошились жуки,

Ткали сеть пауки, из-под пальцев руки

грибы выросли, дождевики.

Ночь – как тысяча лет, но увидел я свет

и увидел я, что поседел:

«Пусть я прах и тлен, пусть я слаб и согбен,

но покину этот предел

И найду как-нибудь к морю путь!»

Брел я, брел. А летучая мышь

всю дорогу парила, перепончатокрыла,

Надо мной. Я кричал ей «кыш-кыш»

и шиповником бил. Весь изранен я был.

На плечах моих старости груз.

О вот дождь – и какой! Пахнет солью морской

и соленый на вкус.

Там чайки летали, кричали, стенали,

и кто-то в пещерах сопел,

Тюлень глухо тявкал, прилив в камнях чавкал,

а кит своим дыхалом пел.

Чем дальше, тем хуже, край суши все уже,

к тому же настала зима:

Лед на воде, лед в бороде, —

кромешное место и тьма!

И вдруг в полынье, вижу, лодка ко мне,

та же самая лодка плывет;

Упал я на дно, мне уже все равно —

куда хочет, туда пусть несет.

Вот остров тот, старый, где птичьи базары,

корабль весь в огнях, волнолом,

Вот берег родной, безмолвен и тьмой

укрыт, как вороньим крылом.

Был ветер и дождь. Дома била дрожь.

Присел я на чей-то порог

и в безлюдную ночь выбросил прочь

Сокровища дальних дорог:

Прочь с ладони песок, прочь морской завиток —

ракушка мертва и молчит:

На темный тот брег не вернусь я вовек,

и колокол не зазвучит.

Оборван и нищ, от скучных жилищ

вовек не уйду в белый свет,

Не встречу зарю. Сам с собой говорю,

ибо мне собеседника нет.

Последний корабль

Фириэль через стекло

Глянула в рассветки,

Золотой петух светло

Пропел у соседки.

Темен лес, бледна заря,

Но щебечет птица,

Тихо листья шевеля,

Ветер шевелится.

Так стоит она, пока,

Озарив округу,

Свет не прянул в облака,

В кроны и по лугу,

От росы седому, – тут

Белые ножки

На крыльцо ее несут

И вниз по дорожке.

От росы намок подол,

Шитый самоцветом;

Вот река – широкий дол,

Озаренный светом.

Камнем зимородок пал

В омут, синей вспышкой,

Камыши чуть раскачал

С желтой кубышкой.

У воды стоит она

В драгоценной ткани,

На плечах – волос волна

В утреннем сиянье;

Слышит: флейта на реке,

Арфа в отдаленье,

Колокольцы вдалеке,

Будто ветра пенье.

Вплыл корабль – златая грудь,

Белое кормило,

И ему торила путь

Стая белокрыла;

Вся команда корабля –

Эльфы в сребро-сером,

Их ведут три короля

К морю, к темным шхерам.

И поют три короля,

Вторя взмахам весел:

«О зеленая земля,

Еще много весен,

И восходов золотых,

И цветов застанешь,

И листочков молодых,

Прежде чем увянешь».

«Так зачем, зачем же вам

Плыть к речному устью?

Иль к скалистым островам,

Где чайки кличут с грустью?

Иль к лесам, где тьма весь год?

Или в край безлесный

Стая лебедей несет

Вас, народ чудесный?»

«Нет! – в ответ ей. – Не в пример

Дальше! Там, на створе

Западных угрюмых шхер,

Есть Призрачное море.

Мы пройдем его! Туда

Мы прорвемся, дева,

Где наш Дом, где Звезда,

Где – Белое Древо!

Прощай, смертный предел,

Средиземья пашни!

В Доме Эльфов прозвенел

Колокол на башне.

Мрет здесь зелень, на луне

И на солнце пятна;

Звон в далекой стране

Нас зовет обратно».

Встал корабль, примолкла трель:

«Дочь Земли, внемли же –

Фириэль! Фириэль! –

Звон как будто ближе.

Место есть на корабле,

Ты, как эльф, прекрасна,

К нам иди! На земле

Ты времени подвластна».

И решилась! Шаг… другой…

Только, все едино,

Расступилась под ногой

И сомкнулась глина;

И несла корабль вода

В дальнюю обитель:

«Не уйти мне никуда!

Мне Земля – родитель!»

На подоле у нее

Не было камений,

Когда шла в свое жилье,

На крыльцо и в сени.

Заплела она косу,

Затрапез надела –

В доме, в поле и в лесу

На день хватит дела.

С той поры немало лет

Прошло над Семиречьем,

И все тот же солнца свет

В мире человечьем,

Но на запад корабли

Не несет теченье,

Как в те дни. Они ушли,

И смолкло их пенье.