Читать онлайн Удивительные приключения запредельно невероятной, исключительно неповторимой, потрясающей, ни на кого не похожей Маулины Шмитт. Часть 2. В ожидании чуда бесплатно

Глава 1

Суп жизни

Глава 2

Комикс о супергерое

Мама показывает большой палец.

— Всё окей, — говорит она, чтобы меня успокоить.

Теперь она часто так говорит — чтобы подтвердить этот жест. Или объяснить его. Боится, что иначе выйдет непонятно: правая рука у неё двигается плохо. Наверно, маме кажется, что кто-нибудь может вообще не понять, что она делает какой-то знак, и подумает, что палец у просто свело судорогой, ведь положение у неё вовсе не окей — и вообще, и в частности, вот как сейчас, на полу.

— Всё окей, — повторяет она и улыбается для меня. Щурюсь на яркий свет в ванной, пытаюсь сориентироваться. От водоворотно-суповых снов досюда путь неблизкий. Мама лежит рядом с унитазом, левой рукой упирается в стену, большой палец правой всё ещё поднят вверх.

— Всё хорошо, — говорит она, — ничего страшного.

Закрываю крышку унитаза. Упёршись ногой в кафельную стену, приподнимаю маму.

— Спина у тебя выдержит? — спрашивает она, пока я втаскиваю её на сиденье. Давно она себя так хорошо не чувствовала. Преодолевает расстояния метров по пятьсот, с маленькими передышками, почти ни за что не держась, — по утрам. Левая нога работает значительно лучше правой, в той часто бывают судороги, но мама движется вперёд. Хотя мы знаем, что улучшение — всего лишь очередной этап перед ухудшением, но надеемся: вдруг всё-таки повезёт, вдруг случайно найдётся правильное лечение, или какая-нибудь диета, или ещё что-нибудь, и больше не будет приступов, потихоньку выживающих маму из её собственного тела. Утром на полкилометра ей нужен почти час, вечером мама не может пройти и пятидесяти метров. А ночью даже до туалета иногда оказывается слишком далеко.

А ведь когда-то — ещё недавно — было так:

мы с мамой оставались дома вдвоём, а Тот Человек на гастролях с оркестром играл «Музыку на воде» в просторных залах, сделанных из бывших амбаров. Мы невозможно долго не ложились спать и питались мороженым с печеньками на завтрак, обед и ужин. После сна и перед сном строили друг другу зевательные гримасы (отличная и очень простая игра; удивительно, что её почти никто не знает).

По утрам мама читала мне письма и открытки, время от времени прилетавшие от Человека в наш почтовый ящик. И вот однажды в такой момент с улицы послышались громкие крики. Мы выглянули в окно и увидели двух парней, прямо рядом с нашим домом. Они орали, толкали друг друга, потом пустили в ход кулаки.

Мама бросилась к двери, сбежала вниз; я слышала её торопливые шаги по ступенькам и наблюдала в окно, как те двое бьют друг друга по лицу, в живот и по спине, как пинают ногами. Я никогда раньше не видела, чтобы люди так дрались. Было ли страшно? Наверно, я не очень-то понимала, что происходит. Один парень схватил другого за шею и стал дубасить его по голове кулаком, потом тому удалось как-то вырваться и дать сдачи. И тут из дома выбежала мама в пижаме, резиновых сапогах, с длиннющим шарфом на шее и бросилась между озверевшими драчунами — туда, где махали кулаки и сыпались пинки.

Она заорала на них и растолкала в стороны. Было ли мне страшно за неё? Если честно, нет.

Я сидела наверху в своём уютном королевстве, как в безопасной пещере, и смотрела представление. Смотрела с большим интересом, хотя и догадывалась, чем всё закончится. В точности как когда торопливо листаешь страницы комикса про супергероя, зная, что он, конечно, победит! Я была абсолютно уверена: если и существует на свете кто-то непобедимый — это мама. Если кто-то и правит Вселенной — это мама. Если в мире что-то пошло не так — мама придёт и всё исправит.

И словно в доказательство этого драчуны её послушались: перестали наскакивать друг на друга и разошлись, понурив головы, будто им сделалось стыдно. Мама запрокинула голову к нашему окну и сощурилась. Приставила левую руку козырьком к лицу, а правой показала большой палец.

Это было как последняя картинка в комиксе — цветная, во всю страницу: мамина поза, её взгляд, и сверху я — босс супергероя. Задание выполнено, отрапортовал удивительный герой наверх в королевство Мауляндию. Даже костюм у мамы был супергеройский, как раз в её стиле: пижама, резиновые сапоги, заспанные волосы похожи на шлем, шарф свисает, как плащ. Пижама эта у неё до сих пор есть, шарф чаще ношу я.

Глава 3

Средненькое сердце

Он произносит только одно слово: «Привет», — а я ничего не говорю. Мы отправляемся. Едем на великах, вроде как наперегонки, но не по-настоящему. Едем быстро, каждый хочет оказаться впереди, но на самом деле с Тем Человеком я давно уже не устраиваю никаких гонок. С Тем Человеком я вообще ни во что не хочу играть. А раз я не хочу — то и он со мной не играет. Или, по крайней мере, делает вид.

Чаще всего побеждаю я.

В первый раз мы ездили так прошлой осенью, я хорошо это помню. Тот Человек получил список с поручениями, и одним из них было помогать мне с покупками. Так и вышло, что мы увиделись — в первый раз после долгих недель и месяцев, прошедших с тех пор, как он прогнал нас из Мауляндии. Именно что увиделись. Потому что я не сказала ни слова. Я поклялась не разговаривать с ним, пока всё не станет по-старому. И своё слово держу, не то что некоторые. В общем, я молчала, зато Тот Человек говорил.

Помню, он говорил:

— Можешь о чём угодно меня спрашивать, я отвечу. Болтать о пустяках, просто трепаться не хочется, понимаешь? Я жду твоих вопросов, и, когда ты спросишь меня, я обязательно отвечу, хорошо?

А я думала: ты что, помолчать хоть минуту не в состоянии, да? Тишины не выносишь? Тебе постоянно нужно болтать, верещать и трепаться, потому что ты вот такой, ты так устроен и по-другому не можешь: тебе бы всё говорить и говорить, рассказывать о мельчайших мелочах, переливать из пустого в порожнее, у тебя недержание речи.

Тот Человек сказал:

— Я буду рад, если ты захочешь спросить. Буду рад рассказать, как всё выглядит с моей точки зрения.

Думаю, Тот Человек что-то предчувствовал. Каким-то образом понял, откуда ветер дует, и решил отвертеться — просто взял и смылся.

Потому что для тебя это не жизнь, если надо прилагать какие-то усилия, это слишком напряжно, слишком трудно для такого как ты, потому что твоё сердце — просто мышца величиной с кулак, оно качает кровь, и больше ничего. В твоей голове хватает места только для тебя одного. Такой вот ты — верный, пока это ничего не стоит. Никаких вопросов я тебе задавать не собираюсь.

В общем, я не сказала Тому Человеку ни слова. Больше чем за год. С тех пор трепотня и болтовня прекратились, он стал на удивление малоразговорчивым, ведёт себя сдержанно, выполняет всё, что ему поручено.

И от этого у меня такое ощущение, что до него медленно, но верно доходит. По-настоящему что-то изменить, вернуть всё назад ему не под силу, с его-то средненьким, заурядным сердцем, но, похоже, он таки соображает, что теперь всё неправильно.

По крайней мере, я так думаю. Спросить его я ведь не могу. Но знаю, что ему наверняка очень трудно молчать — ведь он прирождённый рассказчик, балагур, болтун, трепло.

Мама однажды сказала, что у него так во всём — эго у Того Человека вроде гладильной доски: очень мешает, когда стоит посреди маленькой комнаты, но легко и просто складывается и прячется за кухонную дверь.

Глава 4

Носовой платок

— Достаём тетради, — объявляет герр фон Мюкенбург с хитрой улыбкой и боком присаживается на стол. — Самостоятельная работа. Рассядьтесь посвободнее.

Пауль бледнеет, пальцы у него дрожат. Хорошенькое начало, ничего не скажешь. Беру его за руку и шепчу:

— Не бойся, я шпаргалку передам.

Пауль смотрит на меня, но по глазам неясно, понял ли он вообще. Сжимаю ему ладонь, другую руку кладу на плечо.

— Пауль, — говорю, — всё в порядке. Мы справимся. Главное — сесть поближе.

Двигаем столы туда-сюда, и нам действительно удаётся расположиться примерно в полутора метрах друг от друга. Мюкенбург раздаёт листочки с заданиями. История. Пробегаю вопросы глазами — а, ерунда! Пауль сидит как каменный, на него жалко смотреть. Склоняюсь над тетрадкой, отрываю от последней страницы маленький кусочек, пишу к каждому заданию ключевые слова.

— Чёрт! — вскрикиваю. — Есть у кого-нибудь носовой платок?

Пауль роется в рюкзаке.

— Ручка потекла, — объясняю я и показываю пальцы, предусмотрительно обмазанные чернилами. Мюкенбург улыбается и кивает, Пауль бросает мне пачку носовых платков, я ловлю её, вытаскиваю один, всовываю шпаргалку, бросаю упаковку обратно. Вытираю чернила с пальцев — преувеличенно суетливо, чтобы привлечь к себе побольше внимания. Краешком глаза слежу за Паулем: он, словно робот, медленно и очень осторожно извлекает шпаргалку, прячет под листок с заданиями.

— Окей, — говорю я и утыкаюсь в свою тетрадь. Спокойно пишу, краем глаза поглядывая на Пауля: вот он прочёл шпаргалку и принялся строчить. Пишет, и пишет, и пишет. Надеюсь, первый шок уже позади, и он сможет между моими ключевыми словами вставить ещё парочку своих.

— Спасибо, — говорит он по дороге домой. — Со мной иногда бывает, прямо помрачение какое-то находит — и всё, стоп, машина. Чаще всего на контрольных.

Чувствую взгляд Пауля. Пожимаю плечами:

— Ну понятно.

И добавляю:

— У меня другая проблема. Срочно нужно дело.

Пауль чешет в затылке. Мы шагаем рядом. На мне шорты и шарф, это теперь мой фирменный стиль. Придурки на школьном дворе иногда обзывают меня «галстуком». Ну и пожалуйста.

— Настоящее дело, — продолжаю я. — Надо завести офис, мне нужна работа. Надо деньги зарабатывать.

— Окей, — кивает Пауль. — Но люди должны тебя знать, только тогда они будут приходить и тебя нанимать. Домик на дереве не подойдёт, туда клиенты не залезут.

— Вообще-то, — размышляю я, — подойдёт. Нужен только мобильник — вот и весь офис. А домик на дереве — это будет штаб, и склад, и центр мозговых штурмов, можно сказать, сам мозг. Место, где я буду сидеть и распутывать очередное дело! Если кто-то захочет меня нанять, надо будет только позвонить. А чтобы всё обсудить, можно встретиться где-нибудь инкогнито. В овощном отделе супермаркета или у мусорки рядом с детской площадкой.

— Бери мой.

— М-м-м?

— Мой мобильник, — говорит Пауль, вытаскивает из кармана и суёт мне под нос маленький чёрный прямоугольник. — Правда бери. Мне завтра новый дадут, я всё равно хотел тебе предложить. И можно будет друг дружке писать… И с мамой сможешь…

Он берет мою руку, вкладывает туда телефон. Подмигивает и улыбается уголком рта.

— ПИН-код 6230, ПУК 9510.

Я киваю и нажимаю на кнопочки, экран загорается.

— Круто! Спасибо!

Пауль кивает. Я смотрю на часы на мобильнике.

— Я побежала. По сам знаешь какому делу…

— Окей, — говорит Пауль. — Пока, до скорого, пиши, если что…

Глава 5

Восковой оракул

У нас дома — настоящие джунгли. Посреди Пластикбурга мы с мамой соорудили тропический лес. Вот вы жили когда-нибудь в маленькой двухсполовинокомнатной квартире с восьмьюдесятью четырьмя растениями в горшках? Вдоль всех стен, на подоконниках и на столах, везде — горшки, горшки, горшки.

Только на холодильнике их нет, там у меня питомник восковых фигур. Леплю новые, ухаживаю за уже созданными. Скульптуры можно делать не только из жвачки, как когда-то в доисторические времена в разрушенном королевстве Мауляндии. Да и вообще, скульптуры из жвачки — детская забава, из этого я давно выросла!

Возня с воском помогает думать. Если надо поразмыслить, я зажигаю свечку, воск течёт капля за каплей — и чаще всего в голову приходит решение проблемы. Восковые фигуры — тотемы моего оракула. Оракула из воска. Сегодня я хочу узнать, где спрятаны письма. Мне известно про обувную коробку с письмами Того Человека к маме — она ведь где-то есть.

Людмила останавливается на пороге, снимает наушники, неодобрительно смотрит на меня, качает головой. Ей непонятно, чем я тут занимаюсь. Она считает, что я играю с огнём и развожу грязь, не понимает, что я создаю произведения искусства. Она же не может знать, о чём я думаю. Она видит только беспорядок. Людмила приходит помогать нам. Со всем понемножку, например с уборкой. Так что моя огненно-восковая деятельность ей мешает.

Но на самом деле ничего страшного в этом нет. Людмила очень классная, много смеётся, всегда готова рассказать что-нибудь интересное и забросать других вопросами, пока она, маленькая, круглая и проворная, скачет по всей квартире, не отрываясь от дел. Она говорит, что отлично чувствует себя в джунглях, что ей нравится бывать у нас и наших восьмидесяти четырёх растений. Каждый раз, входя в дом, она издаёт крик, как Тарзан, перепрыгивающий с дерева на дерево: И-А-А-А-И-И-И-А-И-А-И-А-И-А-А-А-А-А-А-И-А-А-А-А-А!

Зимой Людмила носит чёрную косуху, летом — чёрные футболки с названиями её любимых групп, монстрами и черепами. И всегда — бандану, тоже чёрную. Может, когда-то Людмиле хотелось стать пиратом. Хотя если присмотреться повнимательней, то заметно: ещё чуть-чуть — и она превратится из мамы в бабушку, в бабушку-рокершу с хвостом длиной и толщиной с удава. К тому же она травница-колдунья и лекарка, знает всё-всё про любой листок и корешок. Собирает множество разных растений, сушит, смешивает, растирает, толчёт, отваривает и заготавливает впрок. Ей известны всевозможные хитрости, она умеет делать компрессы из творога и картошки, травяные мази и луковый сок. Творит отвары, создаёт и оттачивает новые рецепты. Прошлым летом получила права на вождение мотоцикла, теперь дело только за самим мотоциклом. У неё есть две дочки, которыми она очень гордится, и больной муж, он больше не может работать, поэтому она здесь — чтобы зарабатывать деньги. Иногда Людмила на пару недель уезжает домой, в маленькую деревушку на юге Польши — название у неё такое, что язык сломаешь.

Людмила стоит рядом со мной, положив голову на кулак, а кулак — на ручку швабры, и смотрит на меня сощуренными глазами. Потом выдаёт «пф-ф-ф!» и драит пол дальше.

Капля за каплей — получается восковое письмо.

Каждый раз, когда приходит Людмила, в квартире пахнет супчиком — это её конёк и фирменное блюдо.

— Колдунья-травница? Не-е-е-ет… — Людмила качает головой. — Хотя они действительно есть!

И добавляет шёпотом:

— Их совсем мало, но они существуют, такие женщины. Они умеют колдовать, исцелять, они сами как часть природы. Ну, а я — нет. Я просто супы варю.

Пока она с бешеной скоростью протирает пыль, гладит, убирает и раскладывает вещи, моет окна, ловко лавируя в наших джунглях, поливает восемьдесят четыре растения (ровно столько, сколько каждому из них нужно), осторожно отщипывая пожелтевшие листья, щебеча с ними по-польски и насвистывая какие-то мелодии, ловит и выпускает на улицу насекомых, перестилает постели, слушая в плеере тяжёлый рок, проветривает, пылесосит, чистит ванну или рассказывает мне о колдуньях, — на плите каждый раз как бы сам собой варится супчик. Едва сменив ботинки на домашние тапочки, она уже крошит в кастрюлю какие-то невыразительные овощи, помешивает, нюхает, дует, пробует и время от времени приправляет, тихо что-то нашёптывая.

Я люблю наблюдать за Людмилой, мне тоже хочется научиться колдовать супчики. А когда она уходит, на плите стоит кастрюлька с волшебным содержимым — посреди чистейшего, аккуратнейшего сияния и блеска, которые Людмила оставляет после себя, как ураган — разрушения и разгром. Мама говорит, что Людмилины супчики помогают в сто раз лучше любого лекарства.

Людмила всегда приходит по утрам, когда я уже в школе, помогает маме встать, принять душ и одеться, а когда я возвращаюсь, её чаще всего уже нет. Но иногда она ещё у нас, и мы сидим втроём за нашим крошечным пластмассовым столиком и молча дуем на дымящиеся ложки.

Людмила — как тёплое уютное одеяло. Очень хорошо, что она у нас есть. Только вот в искусстве она ничего не понимает, мои скульптуры для неё — мусор, которому не место на холодильнике. А холодильник — просто холодильник, а вовсе не постамент для произведений искусства. Пока я капаю воском на своё восковое письмо, Людмила что-то помешивает в кастрюльке, пробует, снова накрывает крышкой и исчезает в коридоре.

Я размышляю: где-то она точно есть, где-то она должна быть у мамы припрятана, эта коробка с письмами. Когда мама в следующий раз пойдёт на лечебную гимнастику, начну искать. Я всё хочу прочитать, хочу точно знать, как всё было. Хочу знать их волшебные истории, про то, сколько шагов было от его дома до её, про то, как Клара уехала и как снова вернулась, как они смотрели друг другу в глаза и опустились на колени, про безоглядную убеждённость — вот это всё. И если во всём этом есть хоть капля настоящего — тогда нет сомнений, что мама и Тот Человек созданы друг для друга. Я просто-напросто должна это знать. Я обязана выяснить правду!

Глава 6

Мощный Мяв

Де Кляйн — что за дурацкая фамилия! Похожа на фламинго, едет на красном дребезжащем велике стоя — наверно, чтоб все на неё оборачивались. На руле с обеих сторон болтаются холщовые сумки, из них выглядывают верхушки ананасов и лук-порей. Я следую за ней на безопасном расстоянии. Потрёпанные джинсы и чёрно-белая полосатая майка, кроссовки, вид продуманно-небрежный. Пф-ф-ф. Поворачивает к опере, велик грохочет по булыжникам Рыночной площади и останавливается перед театром. Я притормаживаю и жду. Что ей делать в театре с пореем? Она студентка, но что конкретно изучает, я ещё не выяснила. А в опере она, наверно, работает. Может, актрисой? Да, ей бы пошло, курице надутой. Но порей-то зачем?

Слезаю с велика, прячусь между припаркованными машинами. Она обстоятельно пристёгивает велосипед к дорожному знаку, машины пролетают мимо, я надеваю кепку и темные очки. Теперь путь свободен; снова вскакиваю на велик.

И вдруг справа откуда ни возьмись появляется машина. Сигналит, тормозит, я пугаюсь, руль выворачивается сам собой. Колесо задевает за бордюр, я лечу кувырком через руль. Короткий полёт, крик, жёсткая посадка. Больно ужасно. Переворачиваюсь на спину. Лежу на асфальте. И ору. Вокруг меня — кепка, очки, велик. Сажусь; в руке — дикая боль. Не могу удержаться и реву, слёзы катятся сами собой.

А это что ещё такое? Во рту — грязь, а может, обломок зуба. Сердце стучит как бешеное, вытираю глаза.

Ободранные места горят, наливаются красным. Они как маленькое окошко внутрь меня, в моё тело, думается вдруг. Оказаться бы совсем одной на всём белом свете, и кричать, и плакать! И именно в этот момент мне на плечо опускается рука. Быстро отворачиваюсь, ей нельзя видеть моё лицо. Где очки?

— Давай-ка переберёмся на тротуар, — говорит она. — Встать можешь?

Хватаю очки, нацепляю их на нос, хватаю кепку, фройляйн де Кляйн, или как её там, помогает мне подняться, улыбается, осторожно ощупывает меня. Надвигаю кепку пониже на лицо. Пытаюсь держать себя в руках, не сорваться, но, когда она обнимает меня за плечи, предохранитель Мява вылетает.

Всё дрожит, пасть распахивается, я реву оленем, руки-ноги удлиняются, в спине потрескивает. Чувствую, как на ней вырастает шерсть, и, перед тем как отключиться, успеваю отследить мысль: беги, ЛдК, беги! И ещё успеваю подумать: хоть бы она меня не узнала! Она наверняка уже наслышана о дочке Того Человека: Маулина I Мауляндская, сам Мяв в девчачьем обличье. А, ну и ладно, подумаешь! Будет знать хотя бы, с кем имеет дело. Руки крутятся, как пропеллер, я превращаюсь в мяволёт, я поднимаюсь в воздух, выше, выше, в глазах темнеет, вокруг только тучи и молнии, слышен гром. Всё летит, падает, рушится, рвётся, лопается. Я бью, колочу, пинаю, толкаю. Сирены воют, дети плачут, взрослые зажимают уши и падают на землю. В общем, обычное дело — происходит Мяв.

Глава 7

Кларина новая форма

Помогаю маме одеться. Она сидит в одном белье на краешке кровати и улыбается.

— Сделай погромче! — говорит она, кивая на радио. Я делаю погромче, несу ей одежду — новую уличную форму: спортивные штаны и куртку, наколенники, налокотники, шарф. Мама насвистывает в такт, потом начинает петь. Кладу вещи на кровать.

— Давай потанцуем, — говорит она и берёт меня за руки. Она сидит, я стою, мама поёт мне в лицо и раскачивается под музыку.

— Ну же, давай! — смеётся она. — Потанцуй немножко, Маули!

Я начинаю приплясывать, сначала чуть-чуть, потом резвее мамы, а потом откалываю небольшой балет на паркете, хитрую смесь из танцевально-одевальных фигур. Качаю бёдрами, натягивая на маму спортивные штаны. Выделываю коленца, пристёгивая налокотники и наколенники. Надеваю шлем, а ноги пляшут буги-вуги. Мы смеёмся. Потом я помогаю ей подняться и выключаю радио.

Почти нормальными шагами мама медленно направляется к двери. Рукой ведёт по стене, но опора почти не нужна: сегодня у неё хороший день. Перед зеркалом мама останавливается и несколько секунд смотрит в него. Шлем и наколенники-налокотники, под ними — серо-синие свободные вещи: их легко надевать, они нигде не давят. Все весёлые яркие мамины наряды лежат без дела в коробках под кроватью. Мы их собрали на отдачу, надо отнести в контейнер для старой одежды. И ещё мама больше не красится. И обувь, которая не фиксирует ногу, больше ни к чему.

Стоя перед зеркалом, мама коротко смеётся и говорит:

— Такой вид, будто я в регби играть иду. И порву всех соперников.

И ковыляет дальше. На гимнастику она ходит одна, я остаюсь дома.

В хорошие дни мама одолевает это расстояние минут за десять, в плохие — почти за полчаса. Так что сегодня у меня есть примерно час времени.

— Оторвись там как следует! — говорю я полностью экипированной маме. Она стоит на тротуаре перед домом, смотрит на меня искоса. Потом медленно высовывает язык, делает губами долгий пукающий звук и отправляется в путь. Мама ходит как маленький ребёнок, но она никакой не ребёнок и вовсе не учится ходить. Она прощается с этим умением — шаг за шагом.

Глава 8

Эхо, твой новый лучший друг

Моя рука лежит на пластиковом подоконнике пластикового окна в Пластикбурге. Играю в игру «Подними два пальца»: указательный с безымянным или средний с мизинцем. Тренировка ловкости, укрепление нервов, фитнес для мозгов. Между прочим, в жизни любую паузу можно использовать для тренировок. Напрягать мышцы живота, когда ждёшь автобуса, приседать в лифте, считать в уме в очереди в кассу и так далее. Оставаться в форме — в как можно лучшей форме — как можно дольше.

Или хотя бы поднимать пальцы, когда ждёшь Того Человека, который опаздывает. Впрочем, как всегда.

Я знаю: такой уж он по жизни, ему непременно надо доиграть до конца любую мелодию — отстучать хоть по столу, хоть по оконному стеклу, хоть по забору или ложкой по стаканчику с йогуртом… Он так делает не нарочно, только вот у меня от этого чешутся пятки и свербит под коленками. Тому Человеку ещё повезло, что я с ним не разговариваю — а значит, и Мява не устраиваю.

Мои пальцы танцуют, ещё немного — и я настолько ими овладею, что смогу выстукивать короткие мелодии. Вдруг — звонок, я поднимаю голову: вот он, сидит на старом чёрном велосипеде с прицепом перед низенькой зелёной изгородью и звонит в старый велозвонок.

Тот дребезжит звонко и весело, отчего у местных бабусек в радиусе четырёхсот метров наверняка падают все магниты с холодильников. Он смеётся и насвистывает, волосы у него отросли и уже слишком длинные. Потому что стричь их больше некому. Он заправляет прядь за левое ухо и глядит на меня. Я иду к двери. Как только можно быть таким весёлым?

— Что это у тебя?

Это он про ссадины на руках. Даже если б я с ним разговаривала, в ответ он получил бы только «Сам не видишь, что ли?». Что он себе думает?!

— Поранилась?

Cмотрит с беспокойством. Не-е-е, я его ещё помариную — в особо остром соусе для идиотских вопросов. А пока что сверкну глазами, намекая на Серьёзный Мяв.

— Как так получилось?

Попытка зачтена. Но всё равно Тот Человек отлично знает: я ему ничего рассказывать не буду.

— Ехать-то можешь?

Залезаю на велосипед, нажимаю на педали. Мы едем на рынок за продуктами, его прицеп (самодельный, между прочим) зверски дребезжит по булыжной мостовой.

— Идёт неплохо! — вопит Человек, перекрикивая дребезжание. Вот ведь нашёл время, лишь бы поорать! Прицеп подозрительно кряхтит и, похоже, вот-вот развалится.

Поворачиваем на велодорожку, Человек кричит дальше, хотя его никто не спрашивает:

— Приходишь туда, а вокруг — столько молодых людей… Странное ощущение — что я намного старше их. Очень намного. Что я уже какой-то затхлый старик.

Именно! Вот такой ты и есть, Человек, — старик! Невероятно старый, практически динозавр. И уж точно ты слишком стар для юной Люси де Кляйн — она же почти ещё ребёнок! А ты уже по ту сторону времени, ещё пара недель — и у тебя из ушей волосы полезут!

— Вообще-то там нормально. Только скучно очень, потому что и так примерно понятно, как уличное движение устроено, а уж по какой букве закона надо правильно нагружать прицеп или регулировать угол наклона фар и всякое такое — это не слишком интересно…

У меня такое ощущение, что Того Человека вообще не смущает, что я с ним не разговариваю. Он прямо наслаждается, что остаётся столько места для него и его скучнющих историй.

— На следующей неделе, — говорит Тот Человек, — у меня первый урок вождения.

Ну что ж, если ему непременно надо устраивать шоу одного актёра — пожалуйста! Нравится бегать по безлюдной Мауляндии, стирая свои уродские ноги в кровь, — на здоровье, мне плевать. Но вот что совершенно не пойдёт и ни в какие ворота не полезет — так это повернуться к нам спиной и о нас забыть. Тот Человек обязан помогать. Я пишу ему записки, короткие письма, иногда мейлы. Звонить не звоню — я же с ним не разговариваю. Посылаю ему поручения с чёткими указаниями, когда их выполнять, и ему приходится их придерживаться, чтоб не стать совсем уж посмешищем. Ему дозволено делать всё то, чего я не люблю. Ничего бы не стоило заставить его мыть посуду в карнавальном костюме или кувыркаться в саду в 35-градусную жару в шапке-ушанке и на лыжах. Это же его долг, мы его семья, а я вообще только ребёнок. Я-то ничего этого не выбирала и не хотела! Не по своей воле я покинула дикие бескрайние просторы своего королевства и поселилась в теснинах Пластикбурга.

Да, резвись теперь, Человечишка, в Мауляндии один-одинёшенек, притворяйся, что тебе это страшно нравится, ведь наверняка здорово, когда столько места — и всё для тебя одного! Можешь болтать по душам со своим новым другом по имени Эхо. Только сначала подстриги нашу пластикбургскую живую изгородь и почисти от листьев водосточную трубу. Ах да, и окна помыть тоже бы не мешало…

Глава 9

Запасной ключ от Мауляндии

Птицы, насекомые и летучие мыши галдят, листья на деревьях шелестят, кусты трепещут. Слышу довольное мурлыкание нескольких кошек, с неба льётся синева, аж до головокружения — я опять в Мауляндии, и вся Мауляндия облегчённо вздыхает. Я стою по колено в траве, погода улыбается и машет.

А природа ничего не замечает, она занята собой. Почки, побеги, цветы, пчёлы, опыление. Всё, как каждый год, цветёт, растёт, наливается соком, зеленеет. Как будто ничего и не произошло. Природе совершенно наплевать, что я пришла в гости. Ей всё равно, как живёт Тот Человек. Она прекрасно обходится без нас.

Другое дело пещера-маущера — за ней надо ухаживать, ей хочется, чтобы внутри кто-нибудь жил. Нужно сидеть внутри, поглаживать стены и потолок, поддерживать температуру и влажность, вычерпывать дождевую воду. Иначе всё обрушится.

Для Шрамма я отвела специальный уголок, но он, похоже, не часто сюда заглядывает. Слишком темно, слишком влажно и холодно для такого избалованного солнцем бродяги, как он. Зима основательно потрепала маущеру, но та выстояла — недаром же её строил профессионал.

Бегу к двери в подвал, опрокидываю бачок для мусора, поднимаю его за колёсики, вытряхиваю мешки и пакеты, раскладываю их вдоль садовой дорожки. Мусор Того Человека заметен сразу: все пакеты одинакового размера, прозрачные, а между ними оранжевая мелюзга — три штуки. Прозрачные пакеты закидываю обратно в бачок, оранжевые вешаю на руль и веду велик вниз по улице к двухэтажному дому, где живёт Барт. Звоню в дверь. Открывает его папа. Он смотрит на меня, заслоняя почти весь проём.

— Здрасти! — говорю я.

— Привет! — хрюкает папаша Барта.

Вообще-то он вполне ничего, но из той породы всезнаек, что вечно настаивают на своём и умеют профессионально вовлекать собеседника в нескончаемо длинные и громкие разговоры. Таким людям лучше просто подмигивать и кивать. Это они любят.

— Барт у себя? — спрашиваю я.

Широко улыбаясь, папаша упирает руки в боки и отвечает:

— Да-а-а!

Усы у него топорщатся восклицательными знаками, он явно ждёт продолжения. Конечно, я спросила только, у себя ли Барт, а не можно ли к нему. Ладно:

— Могу я к нему попасть?

Папаша сияет и почти мурлычет, как довольный кот.

— Не исключено.

И снова делает паузу, хотя ему не терпится ещё поболтать. Потом изрекает:

— Если с лестницей справишься…

— Вот, — говорит Барт и сгребает со стола несколько бумажек. — Протокол. Пошли соку попьём, и я тебе всё расскажу.

— Внизу — твой папа.

— Он в подвале, а мы на кухню пойдём.

Пожимаю плечами. Барт идёт вперёд, спускается по лестнице. В коридоре внизу вижу ключи на крючочках. Останавливаюсь, начинаю медленно и обстоятельно разуваться. Барт оглядывается.

— Да ладно, иди так.

И исчезает на кухне. Слышу скрип шкафчика, позвякивание стаканов, чмоканье дверцы холодильника. В стаканы льётся сок. Оглядываю ключи. Вот они, два на колечке, узнаю их мгновенно. Раньше мама Барта иногда приходила в Мауляндию поливать наши восемьдесят четыре растения. Или впускала в дом кого-нибудь из трёх растяп, в очередной раз вышедших на улицу без ключей. Сую добычу в карман.

— На прошлой неделе она была тут три раза. — Барт стоит у двери на кухню, в руках — два больших стакана. — Ты идёшь?

Киваю. Он поворачивается и исчезает в кухне; следую за ним.

— Три раза?

Барт протягивает мне стакан, отпивает из своего, смотрит на листочки, которые разложил на кухонном столе.

— Два раза оставалась на ночь, утром её велик ещё стоял тут. Один раз его уже не было. Может, просто уехала очень рано.

Я киваю.

— Мона написала специальный отчёт, вот он. Она за ними наблюдала из своего сада. Но о чём они говорили, не разобрала.

Я киваю. Отпиваю глоток.

— Не знаю, захочешь ли ты его читать… ну, ты понимаешь… — Барт вопросительно смотрит на меня.

— Что это за сок?

— Вкусный, да? Ананас с красным апельсином!

Барт смотрит на меня, я смотрю на сок, киваю. Я добыла ключи!

— Потому что… они там сидели в саду и… ну, в общем… ели. Вместе. Ну, и всякое такое…

— Лизались?

Барт пожимает плечами, собирает листочки, протягивает мне.

С тремя мусорными пакетами на багажнике отправляюсь к контейнерам для стекла.

Человек живёт унылой жизнью. Состоящей в основном из макарон, яиц и рыбных консервов. Могу представить себе, как он ест: поглощает спагетти с солью и маслом или, сидя на сине-белом диване с открытой банкой консервов, чайной ложкой выскребает содержимое, читает какую-нибудь толстенную скучнющую книгу и ни за что не признается, что без нас ему одиноко. Яйца, небось, вообще ест сырыми, надкусывает и высасывает белок с желтком, даже за стол не садясь, как пещерный человек. Время от времени, судя по анализу отходов, Тот Человек пьёт пиво из банок и молоко из пакетов. Видимо, одновременно.

Глава 10

Олимпийский чемпион по спринту

Из шляпы, которую герр фон Мюкенбург суёт мне под нос, выуживаю сложенную бумажку. Разворачиваю — двойка. Пауль показывает мне свою: тройка. Что бы это значило? Надеюсь, это он не оценки разыгрывает. Наконец Мюкенбург приподнимает завесу тайны: надо будет по очереди делать доклады о профессиях своих родителей. Я во второй группе, Пауль — в третьей.

Пауль поднимает руку, Мюкенбург кивает. Пауль открывает рот, и — ничего. Ни единого звука, просто ни-че-го. Слышно, как шуршат секунды. Яннис и остальные жабы уже хихикают, и я встреваю:

— Тогда, значит, мне уже на следующей неделе докладывать, да?

Мюке переводит взгляд с Пауля на меня и кивает.

— Через одну, — говорит он. — Первой группе тоже нужно время для подготовки. А Паулю выступать через неделю после тебя, если ты это хотел спросить, Пауль. На доклад каждому отводится один урок. И быть в числе первых — совсем не минус. С тех, кто будет делать доклад позже, я и спрашивать буду строже, ведь они уже прослушают предыдущих ораторов и на их опыте чему-то научатся.

Пауль уставился на носки ботинок — чёрные, из тонкой кожи, в точности по форме его ступней, длинных и узких, немножко изогнутых. Как будто кто-то окунул их в горячую резину и дал ей остыть. Пауль пинает камешки с тротуара на дорогу.

— Ты чего? — спрашиваю я.

— Ничего.

Мы идём мимо школьного стадиона. Солнце светит сквозь забор, греет тропинку.

На ней — пунктир теней, Пауль шагает по ним, весь в полосочку.

— Ненавижу доклады!

— Я помогу.

— Не хочу. Гадская тема. Вся затея гадская. Ч-ч-ч-чёрт!

— Не хочешь стоять перед всеми и говорить?

— Всё гадство!

И со всего размаха — кулаком по забору. Забор грохочет и трясётся, пара птиц вспархивает. Таким я Пауля никогда ещё не видела.

— Я же помогу тебе, Пауль. Мы всё отрепетируем. Могу написать за тебя. Ты только скажи, что писать.

— Да. Это и есть гадство.

Пауль открывает калитку, мы срезаем путь через футбольное поле.

— И вообще — это никого не касается. Это личное дело.

— Согласна, — говорю я. — Тогда давай выдумаем какую-нибудь чушь.

— Побежали! — говорит Пауль и срывается с места. Я за ним. Да уж, нескладёха! Мчится так, будто отец у него — олимпийский чемпион по спринту 1995 года.

Ха! А сейчас он кто? Тренер!

А мама?

Наверно, занималась дубляжем немых фильмов.

Судя по тому, насколько Пауль разговорчив.

Глава 11

Треск тонких веточек под весом курицы в кустах

Мама и Тот Человек — оба из одной деревни, так называемой ДнКГ. По воле случая они оказались в бесконечной Вселенной практически рядом во времени и пространстве: родились с разницей в несколько недель, а их дома разделяла всего пара сотен метров. С самого детства они были лучшими друзьями: вместе учились ползать и завязывать шнурки, вместе в первый раз ели мороженое и понастроили целый лес домиков на деревьях — пока маме не исполнилось двенадцать. Тогда мамины родители уехали в Канаду и забрали её с собой. Неразлучники внезапно оказались разлучены. Шесть лет они не виделись, не писали писем и вообще готовы были всё забыть. От грусти Тот Человек стал учиться играть на виолончели. А потом мама вернулась из Канады одна, чтобы закончить школу. Вернулась как снег на голову, как с другой планеты, никому ничего заранее не сказав. Просто вдруг возникла на школьном дворе среди старых подружек, с единственным желанием — исчезнуть оттуда да поскорее. Жила она у одной из подруг и строила с ней планы, что делать после школы: уехать хотелось непременно. Тот Человек и мама друг друга избегали. Не то чтобы сердились, нет, — каждый втайне надеялся (так потом оба рассказывали), что первый шаг сделает другой. Но никто не хотел рисковать в очередной раз потерять друга: оба знали, что через полгода мама собирается снова рвануть из родной деревни.

Но однажды мама всё-таки оказалась перед дверью дома Того Человека — точнее, Сырного Генерала, ведь в восемнадцать лет Тот Человек ещё жил послушным сыном у отца. Откладывать больше было нельзя, нужно было поговорить, потому что мама видела, как Тот Человек со своими дружками размотал клубок шерсти от своего окна к её окну. Об этом судачило уже полдеревни. И об этом она хотела поговорить с ним с глазу на глаз.

Но едва Тот Человек открыл дверь, и они взглянули друг другу в глаза, как без слов, одновременно, прямо там, где стояли, сели на землю — стоять больше не могли, так вдруг ослабели ноги. Два часа просто глядели друг другу в глаза. Потонули друг в друге, залипли, ни слова не говоря. После добрых ста двадцати минут молчания снова встали. Хотели обняться на прощание, и в ту секунду, когда ещё не коснулись друг друга, между ними, как говорится, проскочила искра. Их дёрнуло током, как бывает, если провести шерстяным носком по пластиковому столу, а потом коснуться им дверной ручки. Клара и Тот Человек ощутили и услышали этот разряд — вроде треска тонких веточек под весом курицы в кустах.

Так гласит легенда. Я молюсь, чтобы письма в Мауляндии нашлись. Я должна знать, как всё было дальше. Письма Того Человека я смутно помню, я сама держала их в руках, он часто нам писал, когда неделями пропадал на гастролях со своей недоделанной микро-нано-рок-группой или чёртовым оркестром. Мама читала их мне вслух.

Глава 12

Кубота из Ширахамы

Мы барабаним по столу и подливаем друг другу в большие чашки по чуть-чуть молока в кофе или кофе в молоко.

— Нет ничего важнее ритуалов, — говорит Генерал и подмигивает.

Я делю свой эклер на 36 кусочков.

— Одно из величайших достижений человечества — создать нечто из ничего и зарядить это значением и смыслом! Великолепно! Эклерный ритуал, м-м-м-м!

— В Лурде, — говорю я, наполовину улёгшись на маленький столик между кофе, эклерами и тарелками, — уже исцелились семь тысяч человек, совершенно необъяснимо, просто потому что окунулись в этот чудной источник или попили из него.

Генерал что-то энергично калякает любимым карандашом на крошечном клочке бумаги, потом поднимает взгляд на меня: глаза у него совершенно ясные и невероятно проницательные.

— На Шри-Ланке, — продолжаю я, а Генерал, закончив писать, прячет карандаш и бумажку в специальный карман для открытий, — есть целители, они могут свести болезнь под кожей в узел, а потом прямо через кожу вытянуть его и выбросить. Или сжечь.

Я видела в одном репортаже. Собственными глазами. Это чистая правда.

Дед подмигивает мне, покачиваясь вперёд-назад, кладёт в рот кусочек эклера, чуть поднимает нос и вытягивает губы трубочкой; усы вибрируют. Как будто что-то чуют.

— В Японии, — говорит Генерал, — есть учёный, который исследует бессмертие!

— Да ну? — переспрашиваю я.

— Кубота из местечка Ширахама в префектуре Вакаяма, — говорит Генерал. — Он открыл медузу, которая не прекращает жить! Вот просто никогда.

— Как это? — спрашиваю я.

— А так: она много раз начинает жизнь с начала, порождает саму себя — можно сказать, стареет наоборот. Когда она становится старой или больной, то просто ложится на дно морское, сворачивается в шарик и снова превращается — да, превращается в эмбрион, в медузного младенца, и просто начинает жить сначала.

Глаза у деда горят, палец рисует в воздухе круги у меня перед носом.

— Понимаешь? Вместо того чтобы отдать концы, медуза превращается в кашу из клеток — а потом из неё снова возникает медуза. Заново перемешанная, свежесозданная, но вообще-то старая, как мир. Вот так вот маленькая медуза взяла да и поставила с ног на голову самый древний закон природы: ты рождаешься, живёшь и умираешь! Ха-ха-а-а!

— Ну и ну… Никогда бы не подумала!

— Именно! — кричит Генерал. — Да никто бы не подумал!

Вдруг он вскакивает со стула и во весь голос, словно арию, заводит:

— Медузы! Дрожащие, как старческая задница, без глаз, без мозгов и сердца, болтаются себе в безбрежном океане, который они не видят и не слышат, а только бесконечно медленно переплывают: куда течение — туда и они…

Он наклоняется ко мне, смотрит очень серьёзно и шепчет:

— Глупые, некрасивые — и жопоротые!

— Что?!

— Жопоротые. Так, по крайней мере, выражаются матросы. — Дед водит рукой, как стрелой подъёмного крана; на конце — поднятый указательный палец.

— Зато бессмертные! — восклицает он.

— Жопоротые?

— Да. — Дед усмехается. — У них одно отверстие на все случаи жизни. Медузы, можно сказать, едят задницей и какают ртом.

— Ну вообще!

— И они бессмертны! — повторяет Генерал и хлопает ладонью по столу так, что 36 эклерных кусочков испуганно подпрыгивают.

— Лурд тоже надо внести в список, — говорю я.

— И Японию, — добавляет Генерал.

Пишу: Лурд, Япония, Шри-Ланка.

Мы уже давно размышляем, куда отвезти маму. Какие места самые перспективные. И с какого числа чудесных исцелений, с точки зрения статистики, можно сказать, что чудеса там действительно случаются. Кроме шуток: это действительно можно рассчитать. В Лурде, например, шестьдесят семь случаев исцеления признаны церковью. Шестьдесят семь официальных чудес.

Только вот организовать такое путешествие непросто: недешёвое это дело. Но, к счастью, у моего деда, Сырного Генерала, есть ещё в запасе козыри.

— У меня есть ещё козыри в запасе! — любит повторять он, тыча рукой вверх: вытянутый указательный палец дрожит совсем близко от потолка, будто Генералу вздумалось нежно его пощекотать. — Прорыв уже близок, — кашляет он вдогонку, — это будет поразительное открытие!

В чулане у него оборудована маленькая лаборатория. Изобретательство сделалось Генераловым хобби задолго до рождения Того Человека. Почти полвека он ломает голову над одной грандиозной Проблемой:

— Это будет Революция! Потрясение Основ! И в то же время нечто настолько возмутительно простое, что все будут спрашивать: как же мы раньше не додумались?! Это будет великий ответ на древнейший вопрос. Такой же великий, как колесо — ответ на вопрос, как с наименьшими усилиями добраться из пункта А в пункт Б.

В чём заключается Проблема, я в точности не знаю. Думаю, это что-то вроде машины времени, вечного двигателя или телепортации. Вот что было бы действительно здорово — так это телепортация. Если бы мама умела телепортироваться, устроить путешествие было бы гораздо проще. Да и вообще всё было бы проще: и ходить за покупками, и на лечебную гимнастику, и в туалет, и к врачу.

Но даже если с телепортацией ничего не выйдет, шансы разбогатеть у Генерала всё равно остаются. Действующая машина времени наверняка станет самым дорогим аппаратом на свете. Дороже подводных лодок, ракет, бомб и телескопов. И тогда мы сможем без проблем оплатить наше путешествие. На вечный двигатель я бы ставить не стала. Но, боюсь, при моём-то везении дед придумает именно его.

Глава 13

Как изобрести папу

Мигель Миттенвальд, пишу я, — известный легкоатлет, начавший карьеру в начале восьмидесятых годов, завоевал многочисленные медали и кубки. Высшие достижения — олимпийский чемпион в беге на двести метров, чемпион Европы 1992 года в эстафете на пять тысяч метров, победитель многочисленных марафонов. В настоящее время — тренер по бегу многих команд, в том числе олимпийской. Много ездит по Германии, ищет и опекает таланты по всей стране, консультирует при подборе состава команд, сопровождает спортсменов на соревнования. Поэтому ездит по всему миру.

Выписываю из справочника: «Немецкая федерация лёгкой атлетики координирует подготовку и участие лучших спортсменов в соревнованиях на уровне страны, международных соревнованиях и Олимпийских играх. Она предоставляет спортсменам и их личным тренерам наилучшие возможности для подготовки и тренировок через свои филиалы и тренеров».

Для разных беговых дисциплин существуют специальные тренеры. Мигель Миттенвальд — «тренер мужской легкоатлетической сборной Германии и её резерва по бегу на сто метров с барьерами».

Надо ещё вырезать парочку фото из старых газет и придумать к ним подписи и выдержки из тогдашних новостей. Можно принести старые беговые шиповки и одолжить у Пита парочку кубков.

Я размышляю: Мигель Миттенвальд, с которым прошлым летом на самом прикольном в мире дне рождения я пару часов ела в «Макдаке» картошку фри, — кем он на самом деле может быть? Честно говоря, подозреваю, что он — кто-то вроде разбойника. Слегка смахивает на усталого Робин Гуда. Современный пират, который спасает животных и нападает в море на суда китобоев. На такое, я считаю, папа Пауля вполне способен. Нужно решить: спортсмен или активист — например, в «Гринписе»? Есть такая профессия? Про маму Пауля я не знаю вообще ничего. Про неё он никогда не говорит. Но в этом есть своё преимущество: можно самой всё изобрести.

Глава 14

Самое тёплое место в королевстве

Дышу ртом. В груди колотьё. Сердце бьётся о рёбра. Звоню в дверь. Жду. Ничего не происходит. Открываю дверь подъезда и захожу внутрь — как будто залезаю в лодочку на ярмарочной водной горке. В ней — как внутри фильма: ты ничего сделать не можешь, ни затормозить, ни вылезти. Сначала тебя рывками поднимают вверх, потом ухаешь вниз. Я чую запахи моего королевства. На первом этаже пахнет обувью, давно не стираными куртками и табаком; ступени мягко скрипят под ногами, дом урчит, как довольный кот. На четвёртом этаже возникают запахи трав и цветов, они тянутся вверх и прорастают в самый центр королевства.

Мята, шалфей, чабрец и настурция. Помидоры, ромашки, мак. Авокадо, сладкий перец, руккола. В Мауляндии даже урожай фиг был — одна штука.

Автоматически снимаю кроссовки и замечаю это, только когда уже держу их в руках.

Вообще-то для меня старые здешние правила уже не действуют. Прислоняюсь головой к двери, прислушиваюсь. Очень тихо. Мауляндия затаила дыхание. Кожаные тапки Того Человека, страшные и растоптанные, стоят перед дверью. Ставлю свои кроссовки рядом — как когда-то, тыщу лет назад.

Подношу ключ к замочной скважине — та притягивает его, как магнитом, заглатывает с сочным чавканьем; моей руке остаётся только подчиниться столетнему механизму замка. Дверь распахивается сама собой, будто склоняясь в поклоне, и пропускает меня внутрь. Вот я и снова здесь. Вернулась.

Снова то самое ощущение под ногами, тот самый запах, тот самый аромат, те самые тихие звуки нашей квартиры: чуть слышное дребезжание старых окон, гамма поскрипываний половиц. Все уголки я знаю наизусть и на ощупь, могу с закрытыми глазами дойти до самого дальнего закутка, здесь всё мне известно до последнего сантиметра.

Первым делом бегу в свою комнату. Там всё как раньше. Только меня нет. И моих вещей, которые пришлось переправить в Пластикбург. Моя комната — карта, вся изрешечённая белыми пятнами. Вот кровать и письменный стол, кресло и комод, старый шкаф. Но всё — пустое и необитаемое. И никаких следов Того Человека. В мою комнату он не заходит. На своё счастье.

На кухне на столе — пустые бутылки из-под пива и вина, рядом — какие-то идиотские списки Человека (топ-5 самых полезных фруктов, хитрости домашнего хозяйства, пять самых популярных спортивных товаров 2012 года, рецепты горчицы, правила приготовления компоста), пепельница, тарелка с остатками макарон, пакет чипсов. Возле дивана — прислонённая к стене виолончель. Во всех углах Мауляндии — комки пыли величиной с кролика, везде валяются недоеденные бутерброды, надкусанные яблоки и ношеная одежда.

Раковина в ванной усыпана сбритыми волосами, на зеркале — узоры из зубной пасты, на полу — мокрые полотенца. С тех пор как Тот Человек единолично владеет королевством, он наконец-то может позволить себе жить как свинья и давать на кухне концерты для воображаемой публики. Теперь ведь не надо ходить в каморку для репетиций в конце коридора.

Там он теперь хранит ящики с пивом и пустые бутылки, макулатуру и зимние куртки.

По этим его следам я читаю так же легко, как и по мусору. Но чтоб он был счастлив — такого не видно. Состояние Мауляндии — отражение его характера: замусоренная, неубранная, затхлая.

Письма из лучших времён могут быть только в спальне. В огромном старом деревянном шкафу или под кроватью. Искать в других местах смысла нет. Осторожно кладу руку на дверную ручку, медленно-медленно нажимаю на неё. Редкий случай, когда мне страшно: а вдруг Тот Человек всё-таки лежит в кровати и спит, а я его разбужу, и он меня увидит — при том что я сама наблюдала, как десять минут назад он выходил из дома. Из-за приоткрытой двери бросаю взгляд в спальню: она пуста. А это что такое висит над кроватью? Моё письмо с угрозами? Точно, оно! Пусть, пусть усвоит как следует, что там написано:

Поворачиваю маленький ключ в дверце шкафа, слегка приподнимая её, иначе не откроется. Петли повизгивают, как усталые кошки. Шкаф тоже пуст. Вообще-то он был по большей части мамин, и почти все вещи мы из него забрали. Обнаруживаю только горстку леденцов от кашля, стаканчик с наполовину съеденным маулиновым йогуртом, ложкой и плесенью и две пары чистых мужских носков.

Ещё раз взглядываю на кровать. Она не убрана. Касаюсь одеяла — и тут меня без предупреждения накрывает: вдруг вижу себя в такое же утро девять или десять лет назад. Маленькая Маулина, заспанная, спотыкающаяся, в полусне пробирается по королевству. Я стою замёрзшая на кухне перед балконной дверью и с изумлением рассматриваю цветы-узоры на стёклах, изо рта клубами пар — королевский мороз. Через какое-то время совсем коченею и оглядываюсь в поисках чего-нибудь согревающего. На кухне ничего такого нет, только маленькая зебра посреди дивана. Я хватаю её, прижимаю к себе, и мы вместе мчимся в спальню, где в восхитительно тёплой пещере лежат мама и Тот Человек — между пальцев ощущаю колючее белое одеяло Того Человека, оно раскаляется чуть не докрасна, когда он спит. Заползаю в одеяльную пещеру, укрываюсь с головой. Прижимаю свои малюсенькие ледяные ножки к волосатым тёплым-претёплым ножищам Того Человека.

Он рычит и на полсекунды открывает один глаз, узнаёт меня, приподнимает ногу и зажимает мои ступни у себя между коленками, как тесто в вафельнице. Пахнет кожей, потом и сном. Тут, рядом с Тем Человеком, изумительно тепло, это самое тёплое место во всём королевстве. Он согревает нас, зебру и меня, совершенно между делом, даже не замечая этого, только чмокает сухими губами и подёргивает себя за чёрные волосики на ногах.

Это мой отец — худой человек в пёстрых трусах. Он не очень-то силён, зато умеет замечательно рассказывать анекдоты. С другой стороны от Того Человека лежит мама. Я положила голову на зебру, как на подушку, и под тяжёлым одеялом зазвучал трёхголосный хор: я выводила мелодии в такт их вдохам и выдохам, наши дыхания сходились и расходились, но не теряли гармонии. Вот так это было. Всё это у нас было когда-то, давным-давно.

Выпускаю из пальцев одеяло, делаю глубокий вдох.

Где, где эти чёртовы письма моих родителей?

Вскакиваю, выбегаю из спальни: надо всё просканировать, ничего не упустить. Коридор, ванная, кухня. Где ж они только могут быть? Их нет ни в кухонных шкафчиках, ни за зеркалом в ванной, ни под сине-белым диваном, на который я в конце концов падаю без сил. Прямо рядом с зеброй, которая смирно сидит на подлокотнике и спокойно смотрит на заваленный хламом стол. Чувствую, как чешется в сгибах локтей, как нарастает жар и по затылку мурашками крадётся Мяв, но, если он сейчас из меня вырвется, если бутылки разобьются и йогурты шмякнутся об стену, если всё полетит вверх тормашками, Тот Человек догадается, что я была здесь. Так что лучше взять себя в руки.

Встаю и делаю шаг к двери, но тут сзади раздаётся какой-то шорох. Оборачиваюсь — ничего. Поворачиваю голову обратно и краем глаза замечаю, как зебра мне подмигивает. Правда!

— Ну-ка, ещё разок, — говорю я. Голос в пустой кухне звучит странно и как-то неприятно. Я что, сама с собой уже разговариваю? Наклоняюсь, заглядываю зебре в глаза: — Ты мне это брось.

И легонько тыкаю её пальцем.

В следующее мгновение зебра уже у меня в руках, я крепко прижимаю её к себе, и мы вместе мчимся по коридору. Прочь отсюда! Галопом!

Глава 15

Дзюдо для инвалидов

Первое, что я чувствую, вернувшись домой, — запах супа. Людмила ещё здесь. С чего бы это? Она ведь всегда бывает у нас только до обеда. Людмила выходит из кухни с озабоченным видом.

— Что такое? — спрашиваю.

Она пожимает плечами. Смотрит в пол.

— Мама. Упала, — говорит она. — Переоценила свои силы…

Иду в мамину комнату. Она лежит в постели и дремлет. Увидев меня сквозь полуприкрытые веки, медленно возвращается в реальность. Открыть глаза у неё получается с трудом; видно, как движутся глазные яблоки.

— Что случилось? — спрашиваю я.

— Всё хорошо, — говорит мама тихо. — Ничего не случилось!

И в подтверждение показывает большой палец.

— Всё отлично, — шепчет она, — только устала очень…

— Мама, — говорю я. — Что. Случилось.

— Мне сегодня многое удалось, — голос еле слышен.

— В смысле? Выйти на улицу и лечь на тротуаре? Изобразить инвалидку?

Мама слабо ухмыляется. Иногда она так развлекается: медленно-медленно переходит улицу, опираясь на палку, — испытывает терпение водителей. Но они ведут себя безупречно и всегда спокойно ждут. Ей ещё ни разу никто не сигналил.

— Не совсем, — говорит она. — Утром написала письмо и понесла его в почтовый ящик.

Четыреста двенадцать метров, прикидываю я. Вполне себе расстояние.

— Зачем? — спрашиваю.

— Я себя хорошо чувствовала, — отвечает она. — И день такой хороший, хотела птиц увидеть и чтобы солнышко в лицо.

Качаю головой:

— Это ж слишком далеко.

Она кивает:

— Немножко. Метров сто лишних. Там ещё лёгкий подъём у главной улицы. Раньше я его и не замечала, а сегодня он оказался каким-то непреодолимым. Я свою хитрость применяла — ну, ты знаешь: смотреть вниз, на ноги, и приговаривать: «Раз! Два! Туфли надень-ка! Как тебе не стыдно спать!» Так и ползла, шаг за шагом.

Она улыбается. Два метра — две минуты, думаю я.

— Самое странное, что я отчётливо чувствую: мышцы в порядке, им хочется бегать, прыгать, держать равновесие, и они бы отлично справлялись, если б только сигналы из головы до них могли добраться.

Это и есть её болезнь: она пожирает защитные оболочки нервов, как мышь грызёт изоляцию провода. А потом происходит короткое замыкание — и тока больше нет.

— А дальше?

— Прислонилась к дереву, но потом всё-таки потеряла равновесие и упала.

Кажется, у меня сделались большие глаза, потому что мама успокаивающе поднимает руку.

— Ничего страшного! — говорит она. — Приземлилась, как опытный дзюдоист. Ничего, ни царапины!

Её экипировка честно делает своё дело, этого не отнимешь.

— Обидно только, что поблизости никого не было, чтобы помочь мне встать. А одна я не смогла.

— Почему не позвонила?

— Телефон забыла. — Она пожимает плечами, смотрит смущённо. — Ну вот, а потом…

— Что?

— Это было единственное по-настоящему ужасное. Через какое-то время мне захотелось писать. Очень сильно. И я не утерпела… Это было правда ужасно: лежишь жуком на спине и… писаешь в штаны, как младенец.

— Мама!

— Было так стыдно! Потом остановилась какая-то машина, вышла девушка, помогла мне встать, позвонила Людмиле и всё такое… Она всё это видела и запах чувствовала. Мне было так совестно! То есть что упала и не смогла встать — это ладно, это, в общем-то, ничего. Но описаться? Это уже действительно… инвалидность!

Мама натягивает одеяло до самых глаз, прячется за ним. Я залезаю на кровать, забираюсь к ней под одеяло.

— Ох, мам… — выдыхаю я и обвиваю её руками. Плечи у неё как каменные.

— Чайку?

В проёме двери — тёмный Людмилин силуэт. Позади неё — свет дня, а в комнате уже почти совсем темно. Она подходит к нам, в руках — три дымящиеся кружки. Чай пахнет сеном и цветами.

— Могло быть и хуже, верно?

Фразы у Людмилы совершенно обычные, но каждое слово и каждый слог она выговаривает так ловко, что они становятся круглей и словно подпрыгивают, прямо танцуют у неё на языке.

Мы сидим. Пьём. Молчим.

Потом Людмила говорит:

— Это травы из сада моей матери, она молодая ведьма. Учится колдовать. Я вам на кухне поставила банку.

— А сколько же лет твоей маме? — спрашиваю Людмилу, а маме говорю: — Что это за письмо такое было?

— Заявка на место в санатории, Паули, — говорит мама. — Кучу бумажек заполнила.

— Правда?

— Сто двадцать четыре года, — говорит Людмила.

— Птенчик! — киваю я.

— Да, — говорит мама, — если одобрят — поеду на шесть недель в специализированный санаторий, который мы выбрали.

— Отличная идея, Клара, — говорит Людмила. Я киваю: согласна.

— А я? — спрашиваю.

— А ты, — говорит мама, — поживёшь пока у папы.

— Нет, — говорю я.

— Со мной поехать нельзя, к сожалению.

— Тогда я тут останусь.

— Паули, ты же не можешь шесть недель жить тут одна.

— Почему не могу?

— Потому что нельзя. Не разрешается. И так лучше — для Юрия и для тебя.

— Не хочу, чтобы ты говорила его имя.

— А я не хочу, чтобы ты устраивала этот цирк. Он всегда будет твоим отцом, и он не плохой человек. Пожалуйста, перестань. И дай ему шанс!

— Он не заслужил.

— Заслужил. Он очень старается, очень много для нас делает — хотя я его выгнала!

— Это он нас выгнал!

— Нет. Сколько раз тебе повторять?

— Да ясно же: он живёт в Мауляндии, а мы — нет. Так что это он нас выгнал. Так что ничего он не заслужил!

— Почему это?

— Потому! Потому что у него новая подружка! Её зовут Люси де Кляйн, она такая милая, прямо как фламинго! Сплошное ми-ми-ми. Потому что она ещё почти ребёнок. По возрасту ближе ко мне, чем к тебе!

Мама глубоко вздыхает и смотрит на меня. Пожимает плечами.

— Ну, раз так… значит, так. Жизнь продолжается, Маули-Котаули.

И тут у меня всё-таки сносит крышу. Вскакиваю, горячий чай выплёскивается мне на пальцы, топаю ногами, проклятая кружка выскальзывает из рук, чай льётся на коврик и мне на ноги, наверняка там ожог, пинаю кружку и вылетаю из комнаты — жизнь не продолжается, она просто не может продолжаться! По крайней мере, для всех.

Глава 16

Мегасуперкруто!

Пауль поливает растения, я делаю нам домашку по математике. Он щупает пальцем землю в горшках, заботливо, не торопясь, подливает воду, каждый раз немного поворачивает горшки. Решаю примеры на десятичные дроби. Вдруг Пауль останавливается посреди комнаты: красная лейка в руке, носик — как указка.

— Не буду я доклад делать! — говорит он громко и чётко.

— Да ну, что за ерунда, чего ты себя накручиваешь? Это ж на пять минут, потом пара вопросов — и всё.

— Не-е-е, вовсе не всё! Я им не клоун, чтоб цирк устраивать. Ты вот можешь рассказать всякие классные вещи про своих родителей, и все могут, а я — нет. Потому что просто не знаю, про что рассказывать. Потому что просто ничего не знаю. Или… потому что просто не хочу об этом говорить. Потому что это моё личное дело и никто меня не может заставить!

— Пауль, про твоего папу у меня уже почти готово, осталась только мама. А это раз плюнуть!

Он ставит лейку на пол.

— Ага, раз плюнуть. Вот здорово, ты мне ещё и маму придумаешь! Я ведь про неё ничего не знаю. Помню только четыре вещи. Ровно четыре!

Он подносит к моим глазам правую руку, большой палец загнут. За рукой — лицо Пауля, ноздри подрагивают, рот сделался маленьким, как пуговица, на шее пульсирует жилка. Не могу сдержать усмешку, кладу Паулю руку на плечо, как приятель приятелю, и говорю:

— Мой дорогой Пауль, кое-чему ты уже научился.

Пауль смотрит непонимающе и чуточку раздражённо. Я продолжаю:

— Ставлю диагноз: это самый настоящий, хотя и небольшой, Мяв. Если я — Маулина, то ты — Мауль. Пауль-Мауль.

Пауль-Мауль улыбается слабой улыбкой. Руки легли на бёдра, большой палец правой руки так и остаётся согнутым — прямо ковбой на дуэли.

— Назови-ка, ну, скажем… пункт второй из этих четырёх, — говорю я.

— Мороженое-шипучка, — отвечает Пауль, ни секунды не раздумывая.

— Как это?

Он чешет в затылке, медленно поднимает голову и глядит в потолок.

— Мамин особый рецепт. Я очень хорошо помню, как она мне его показала; мне было, наверно, года три, да, точно, совсем ещё маленький, но в память прямо врезалось, потому что очень уж оно меня… ну… впечатлило.

— И что это такое? Фанта с мороженым или как?

— Лучше.

Не прошло и часа, а я уже в саду у общежития Трюмперхоф, стою, прислонившись к стене, наблюдаю за беготнёй вокруг. И вот на сцене появляется Пауль Миттенвальд: горящие глаза и солнечно-жёлтая улыбка, шире не бывает; он как на крыльях слетает с лестницы. В руках у него — поднос с десятью стаканчиками. Пауль ставит его на траву передо мной и во весь голос объявляет:

Он берёт два стаканчика, один даёт мне, а потом — раз-два — к нам, всё побросав, сбегается народ, все расхватывают стаканчики и принимаются за дегустацию. Слышны только стук ложечек, причмокивание и чавканье, переходящее в довольное «м-м-м-м». Пауль присаживается рядом со мной у стены. Медленно, очень медленно он ест своё мороженое. Покачивает от удовольствия головой, удовлетворённо наблюдает за происходящим.

— Там такие пузырики прикольные! — говорю я.

— И всё равно оно во рту такое мягкое, ага?

Я киваю: это чистая правда.

— Сливочно, фруктово, пузырьково — полный отпад!

С улыбкой Пауля ничто не сравнится! И на его лице ей самое место — так же, как этому мороженому место во рту.

— И что, это действительно твоя мама придумала?

Пауль пожимает плечами:

— Ну, по крайней мере показала. Да это и не сложно вовсе! Даже странно, что никто так не делает…

— Слушай! — говорю я. — Так теперь всё ясно. Твоя мама — изобретательница мороженого!

— Ну ты даёшь, старик! — низенький толстяк с размаху хлопает Пауля по плечу: Джеронимо, его лучший общежитский друг. — Это ж запредельно, это мегасуперкруто! Ты просто обязан открыть кафе-мороженое, стопудово, клянусь!

— Положить тебе ещё? — спрашивает Пауль.

Глава 17

Зебра теперь живёт здесь

Утро субботы, тёплое и душное. Пока мама одевается, я готовлю завтрак, варю какао. Потом помогаю ей дойти от кровати до кухонного стола, мы усаживаемся. А когда наконец принимаемся завтракать — молчим. Тщательно жуём мюсли.

Завтракать мы разучились, думаю я. Раньше по субботам каждый готовил что-нибудь особенное, представлял хотя бы одно новое блюдо гражданам Мауляндии. На завтрак у нас бывало по восемь или девять перемен, а один раз — даже шестнадцать. Кухня превращалась в гигантский шведский стол, завтрак начинался около половины одиннадцатого и редко заканчивался раньше четырёх. Летом мы располагались в саду на подстилках, бывало, заходили друзья, и мы вместе оценивали наши творения по 10-балльной шкале.

А сегодня мы сидим друг против друга в этой кукольной кухне и жуём мюсли. Потому что такая еда полезна для мамы и легко переваривается. Поменьше жиров, побольше овощей и фруктов. Простой сырой пищи по максимуму, термообработки по минимуму. Неизвестно, поможет ли всё это, но стратегия наша — пробовать все средства. Мама мне обещала: мы не сдадимся. И попробуем всё, неважно, насколько дурацким это представляется вначале, — а вдруг поможет. Хотя бы немножко, хотя бы чуть-чуть — это лучше, чем ничего.

— Зебра теперь живёт здесь, — говорю я, вытаскиваю её из-под коленки и сажаю посередине стола.

— Ух ты! — говорит мама. — Что ты здесь делаешь, зебра?

— Переехала. Надоело торчать в унылых руинах Мауляндии.

— Ну что ж… — говорит мама. — Тогда добро пожаловать!

Она кладёт немножко мюсли на блюдце и пододвигает его зебре.

Глава 18

«Руки в брюки»

— В общем, мой… э-э-э-э… мой… короче, муж моей мамы…

— Твой папа, — встревает Мюкенбург.

Да, признаю, это не совсем уж пальцем в небо, но в дискуссию не вступаю. Просто продолжаю:

— Он музыкант, играет на виолончели, средненько так, в маленьком оркестре, получает мало. По выходным иногда подрабатывает на свадьбах. Семейный кошелёк наполняет в основном мама. Она работает в книжном магазине. Но вообще-то по призванию она — деловая женщина, предприниматель. Чего только она не предпринимает — вот, например, придумала «Лакрицетературу».

— Чего-чего? — выкрикивает кто-то.

Включаю проектор и показываю фотографии, которые я сделала.

— «Лакрицетература» основана моей мамой и её подругой Робертой. Семь лет назад. Это такой симбиоз: приют для бездомных книг и лакричная лавочка одновременно.

— Приют для бездомных книг? — переспрашивает кто-то. Я киваю.

— Именно. Моя мама и её подруга высматривают книги, попавшие в неблагополучные жизненные ситуации, и спасают их. Они постоянно ищут хорошие книги, особенные книги, которые почему-то оказались без крова. На блошиных рынках, и когда люди раздают вещи при переезде, и даже в макулатуре. Новых книг в «Лакрицетературе» вообще не продают, только подержанные, только те, которые иначе бы просто погибли, не найдя себе нового дома. Да. К тому же они обе, и мама, и Роберта, обожают первосортную лакрицу — поэтому и стали предлагать такой смешанный ассортимент. И вот ещё что: до того моя мама придумала и открыла кафе «Спортзал».

— «Спортзал»? В спортзале, что ли?

— Ну да! Приспособила его под кафе. Даже переоборудовать особо не пришлось: одежду вешаешь на шведские стенки или на брусья, бар — за столом для пинг-понга, коктейли ставишь на бревно или козла. Присесть можно на скамейку, с потолка свисают кольца-лампы, а баскетбольную разметку на полу тоже, конечно, оставили.

Показываю фотографии.

Наши сонные мухи явно отстали от жизни — «Спортзал» по всему миру известен! Это же прорыв и новое слово!

— А что с этим кафе стало?

— Оно процветает! Мама создала его с двумя друзьями, но потом переключилась на «Лакрицетературу». И теперь те двое ведут дело самостоятельно.

— И чем там кормят?

Раздаю лакрички.

Заканчиваю доклад, все аплодируют. Так всегда делают, неважно, понравилось или нет.

Мюкенбург потирает нос, покусывает нижнюю губу, постукивает карандашом по маленькому блокноту. Он сидит на стуле очень прямо, высокий и худой, в круглых очках и галстуке-бабочке кричаще-зелёного цвета.

— Три с плюсом, — наконец объявляет он.

Он что, серьёзно? Три с плюсом?! Да я в жизни таких оценок не получала! Это мне совершенно не подходит, уж лучше кол ставьте, и всё будет ясно, но это — это же просто курам на смех!

— Три с плюсом? — переспрашиваю я. Щёки горят. И, кажется, я слышу, как в глазу тихо лопается сосудик.

— О том, чем занимается твоя мама, ты рассказала прекрасно, со множеством интересных подробностей. Эту часть ты очень хорошо подготовила. Но что касается папы — тут ты ограничилась минимумом информации.

— Да ерунда это и никому не интересно, что тут распинаться!

— Можно было бы рассказать, где твой папа учился, какие проекты осуществил. Может быть, принести его записи. Или музыкальный инструмент.

— Да что об этом говорить! Я просто сосредоточилась на основном, на главном…

— У меня самого есть два диска его группы, и, честно сказать, они мне очень нравятся! Я считаю, о них надо было упомянуть.

Мюкенбург, сосредоточенно прищурившись, постукивает указательным пальцем по столу. Явно пытается воспроизвести какой-то ритм. Потом переводит взгляд на меня.

— Ну как же они называются?

— В смысле, группа? А я вам скажу: вы их название совсем не случайно забыли!

— Не-е-ет, я же помню: название необычное, оно мне сразу понравилось!

— Ну да, название, наверно, и есть самое лучшее в этом несчастном проекте.

— Там что-то такое про брюки, нет?

Он трёт подбородок и задумчиво смотрит на меня.

— «Hands in Pants», — говорю я. — «Руки в брюки».

— Точно! — выдыхает Мюкенбург. Он сияет. — Это же потрясающе!

Снова постукивает карандашом по блокноту, смотрит на меня и говорит:

— Итак: поскольку ты украсила своё выступление такими, — он ухмыляется, — вкусными примерами и тщательно подобрала фотографии, и ещё потому, что ты самостоятельно расставляешь приоритеты, — учитывая всё это, я ставлю тебе четыре с минусом.

Можно подумать, меня оценки волнуют! Звенит звонок.

— На следующей неделе, — Мюкенбург перекрикивает шум в классе, — докладывают Юлия, Пауль, Анна и Мариан — в такой последовательности.

Пауль уже ждёт меня у двери.

Глава 19

Банка смерти

Взрослые обожают делать перерывы. Это для них — вроде кочек через топь работы. В перерывах они курят, или пьют кофе, или едят, или всё это сразу.

Иногда я помогаю какому-нибудь взрослому делать перерыв, неважно в чём, — просто составляю компанию. Вот как сейчас Людмиле. Мы стоим в пластикбургском мини-садике и курим. То есть Людмила курит. Я-то, конечно, нет. Просто у нас общий перекур.

Пепел она стряхивает в банку из-под варенья, которая спрятана в кустах изгороди. Людмила называет эту штуку «банкой смерти». Ну да, запах соответствующий. Я сплёвываю леденцовые слюни рядом со входами-выходами в подземный муравейник. Людмила неодобрительно прищуривается — хочет, чтобы я перестала. А муравьи рады. Они бросаются на сладкие ярко-оранжевые капли и тащат их внутрь в свои муравьиные кладовки — куда-то под бетонные плиты дорожки, ведущей ко входу в дом.

— Это некрасиво, перестань!

— Курить некрасиво, — отзываюсь я.

Людмила фыркает и качает головой, потом тушит сигарету в наполовину полной «банке смерти», смотрит на меня и говорит:

— Значит, так. Через две недели привезут кресло.

— Ну вообще, прям жду не дождусь!

— Да, с ним будет хорошо.

Смотрю на неё с недоумённым возмущением. Она по правде так считает или иронизирует ещё тоньше меня? Людмилино лицо непроницаемо, она рассматривает свои ногти.

— Ты что, серьёзно? — спрашиваю я.

— Конечно, — говорит она. И смотрит на меня. — Так будет лучше. И легче.

— Но это кресло, это ведь так… я даже не знаю. Что, ходить ногами больше уже никак, да? Вот просто взять и сдаться?.. А потом что? Что следующее?

— Клара больше не будет падать, — говорит Людмила и прячет окурочное варенье обратно в кусты. — Сможем гулять. Будет не так трудно. Для неё и для тебя. И для меня. Просто станет легче. И всё.

Глава 20

Минус 196 градусов

— …Ну, а потом, если никакие чудеса всё-таки не сработают и окажется, что целители — шарлатаны, а Кубота из Ширахамы-Вакаямы ещё не закончил свои исследования, — тогда поедем в Америку, — говорю я.

Я лежу рядом с ней, в её тёмной одеяльной пещерке. Не знаю, слушает ли она меня; я обнимаю её и не вижу лица. Может, она уже спит, а может, прислушивается, широко раскрыв глаза. Не могу точно сказать. Хотя за последние месяцы я довольно хорошо изучила спящую маму. Мы теперь много времени проводим здесь, в её постели. Поэтому мы и построили этот постельный трон, ну, не сами, конечно. Получилась идеальная, совершенная кровать, Кровать с большой буквы. Можно сказать, целый мир.

Мамина спальня (не сказать, что огромная, но и не крошечная) теперь наполовину состоит из этой кровати. Она из красивого старого дерева и довольно высокая, чтобы маме было легко ложиться и вставать. В ней достаточно места, чтобы поставить тарелку и чашку и возвести башню из раскрытых книг. Есть разные лампы и лампочки, ручки и перила, откидные столики, чтобы писать, есть, пить, собирать пазлы — в общем, для всего. Мультифункциональный кроватный хай-тек-ландшафт в винтажном стиле. Так мама говорит. Всё до мельчайших деталей продумано и устроено с умом. Такие вещи Тот Человек — надо отдать ему должное — делать умеет.

Здесь мы и лежим. Когда я не разговариваю, а мама не спит, мы слушаем аудиоспектакли, как раньше, читаем вслух, щекочем друг дружку или во что-нибудь играем. Иногда устраиваем в кровати офис, и мама диктует мне письма, мейлы или списки, иногда — разные мысли и идеи. Мы ведём дневник её симптомов, пьём чай и какао и едим чаще всего тоже прямо в постели.

Иногда мама вздрагивает, поворачивается на бок, что-то бормочет, всхрапывает и причмокивает, и я понимаю: ей что-то снится. Смотрю на неё, и радуюсь, и пытаюсь представить, что она сейчас переживает и видит — и я тоже вроде как рядом. В спящих мамах я уже неплохо разбираюсь, гораздо лучше, чем раньше, — это потому что теперь мама действительно много времени проводит в постели. Ей всё время хочется спать: это из-за болезни, это симптом. Когда мама просыпается, я пробую отгадать, что ей снилось. И она устало улыбается и рассказывает, откуда только что вернулась. Её сны я знаю хорошо, но правильно угадать ещё ни разу не получалось.

Иногда я думаю: а может, ей просто нужно наверстать сон за всё то время, когда она постоянно была на ногах? Может, она сейчас поспит вот так пару лет, выспится как следует, а потом всё снова будет хорошо?

— Мам? — спрашиваю я. — Ты слушаешь?

— Да, — отвечает она. — В Америку.

— Потому что в Америке, — говорю я, — есть одна фирма, ей можно поручить заморозить свой мозг, его кладут в такой специальный термос и охлаждают в жидком азоте до температуры минус 196 градусов по Цельсию. Человек получается вовсе и не мёртвый, а вроде как поставленный на паузу. Ты только представь: когда-нибудь в будущем нас снова разморозят! Вместе. И тогда мы наверстаем всё, что сейчас упустили.

— Долгое получится путешествие. Дорогое и трудное.

— Да, — говорю я. — Но дед кое над чем работает, в запасе у него есть ещё козыри. Он приближается к открытию, и если всё получится, то он разбогатеет, и вот тогда мы отправимся в это путешествие. Пускай долгое, трудное и дорогое; это уже будет не проблема. Окей?

У нас будет частный самолёт, и прицеп-дача со всеми прибамбасами, и разные помощники, и Людмила.

— Окей, — шепчет мама.

Я вижу всё это очень чётко: хижину целителя в тропическом лесу Шри-Ланки, лабораторию в Японии, людей, молящихся у источника в Лурде. Мама причмокивает, потом мышцы у неё, я чувствую, вздрагивают, по ним словно проносится маленькая гроза. Мама спит.

Глава 21

Кто бы говорил о законности

— Пауль, — говорю я, — вообще-то «ложить» — это неправильно. И «положить» — тоже.

Нажимаю на кнопку звонка, дверь открывается, я придерживаю её для Пауля, у него в обеих руках пакеты. По лестничной клетке разносится эхо.

— Знаю, — говорит Пауль. — В школе — неправильно, а в общежитии — очень даже норм.

Мы встречаемся у Пита. Тут нам, конечно, никто не мешает, но всё равно очень нужен настоящий штаб. Иначе невозможно профессионально работать. У Пита в комнате много полок из гладкого дерева, на них всё аккуратно разложено, кровать застелена, пододеяльник «футбольный» и наволочка. Вдоль одной стены — сверкающие серебряные и золотые кубки, расставленные по ценности, на полу, на батарее, на подоконнике — настоящая победная лестница. Спортивные журналы, плакаты с автографами известных легкоатлетов, звёзд дартса и фрисби, книга рекордов Гиннесса.

Пауль на кухне, остальные собрались вокруг меня. Первое, что делает Мона, — суёт мне под нос стопку листков; вид у неё озабоченный.

Беру листки и читаю:

Ниже — имя, адрес, номер телефона Того Человека и какая-то каляка-маляка, видимо, призванная изображать зебру. Даже младенец нарисовал бы лучше. Законный владелец, пф-ф-ф! Кто бы говорил о законности!

— Ваша, да? — спрашивает Луиза, вопросительно глядя на меня. Пожимаю плечами.

— Вероятно.

Бегло просматриваю протоколы: в прошлый понедельник Луиза тайно проследовала за ЛдК на велосипеде от Мауляндии до университета. ЛдК исчезла в здании с надписью «Биологический факультет». Мона пометила ещё: «Ботаника, физиология растений», но уже не помнит, где это было написано. Досье на Люси де Кляйн пополняется. Всё ведёт к одному: если она не поставщик овощей в театр и университет, то, скорее всего, студентка, изучает биологию.

— Я за ней наблюдал, пока она была в саду, — говорит Юлиус. — Она там всё очень внимательно рассматривала, все веточки-листочки перетрогала и перенюхала.

Это подтверждает гипотезу.

— И видел, как она кормила Шрамма.

Любит животных.

— И почти всё время что-то насвистывает, как птичка.

Ага!

— Компостную кучу проверяли? — спрашиваю я. — Никому не пришло в голову посмотреть, — спокойно продолжаю я, — чем эта женщина питается?

Тут дверь неожиданно распахивается — та-дам-м-м! — на сцене появляется Пауль Миттенвальд. Вносит поднос с мороженым в комнату, останавливается в самом центре. Каждый берёт по стаканчику, начинается перестук ложечек. Некоторое время — тишина, до первого «м-м-м-м!». Так просто и так изысканно, думаю я; отчего ж это МНЕ не пришло в голову? Шипучее мороженое! Кисловато-сладкий фруктово-карамельный мини-взрыв между нёбом и языком. Пэнг!

— Не-е-е, тут прилечь надо! — решительно говорит Барт. — Просто до невозможности вкусно! И так прикольно!

И укладывается на пол. Устраивается поудобней и с наслаждением выскрёбывает ложкой стаканчик. Мы один за другим садимся вокруг него. Стук и позвякивание, чавканье и причмокивание, а потом я слышу, как Пауль шепчет:

— Ты всегда так делаешь?

— Что?

— Ну, ложишься, когда… — Пауль не договаривает.

— Ясное дело! Такие вещи стоя не едят! Ими надо наслаждаться!

— Паулина тебе случайно про моего папу не рассказывала? — говорит Пауль совсем тихо, но мне всё равно слышно.

— Не-е-е, а что? — спрашивает Барт. Пауль молчит. На его лице проглядывает солнышко.

— Погоди, твой отец — он всегда лёжа ест, что ли?

— Вроде того, — говорит Пауль.

— У тебя тоже родители чокнутые? У вас у всех такие, или как? Пауль, ты приходи ко мне, у нас всё супернормально. Мы едим кукурузные хлопья и покупную пиццу, «Нутеллу» тоже разрешают, а вечером смотрим телик все вместе, предки на диване сидят, а мы с сестрой валяемся на полу. Мама — учительница в начальной школе, папа — плиточник; у нас есть две канарейки, их зовут Трулюлю и Траляля. А когда на ужин что-то очень вкусное, я прямо сразу укладываюсь перед теликом и ем как можно медленней.

— Наверно, отсюда и пошло это «прилечь хочется», — бормочет Пауль. Глаза у него горят.

— А расскажи, Пауль, — предлагаю я, — расскажи, откуда у тебя этот рецепт!

Пауль садится очень прямо, откашливается, а потом выдаёт текст, который выучил наизусть, как стихотворение:

— Восемь лет назад моя мама эмигрировала в США. Она живёт в Нью-Йорке. Она придумала это мороженое на основе крем-брюле. Точный рецепт я разглашать не имею права. К сожалению. Мама прилетела в США с одним только маленьким рюкзачком, в котором были особые ингредиенты для мороженого. В Нью-Йорке на углу Уотсон-авеню и Пагсли-авеню она арендовала маленький киоск и начала продавать своё мороженое. Сейчас она состоятельная женщина и даже немножко знаменита благодаря этому мороженому, то есть, я хочу сказать, в Америке. У неё уже четырнадцать кафе, мамино мороженое можно купить на многих заправках и во всех книжных магазинах города… Она, м-м-м… э-э-э… она…

— Американская мечта, — подсказываю одними губами.

— Американская мечта, — подхватывает Пауль. — Моя мама — воплощённая американская мечта, когда мойщик посуды становится миллионером. У неё возникла гениальная идея и хватило мужества ей следовать. Она приехала в страну бедной, почти без денег, только с тем, что выручила от продажи своей коллекции комиксов. Но она применила правильную стратегию: сначала устраивала промоакции в разных местах своего района. И очень скоро люди новый сорт оценили. Мама назвала его «БРЭЗЗ!» — что это значит, она и сама не знала, подхватила где-то, но ей понравилось, как это звучит: именно так ведёт себя это мороженое во рту. Американцам название тоже полюбилось: и странное немножко, и весёлое. Скоро дело пошло настолько хорошо…

Пауль рассказывает вдохновенно, все смотрят ему в рот и слушают как заворожённые. Мысленно проговариваю текст вместе с ним.

— …Что мама смогла сделать следующий шаг и открыла первое собственное кафе. И оно имело успех. И всё это — меньше чем за год.

— Ого! — восклицает Луиза и начинает аплодировать. Мы все присоединяемся к ней. Вот честно, я готова разреветься. Разве что в самом начале Пауль немножко запинался, но потом всё было фантастически здорово!

Вот он стоит рядом, сам на себя не похож, делает глубокий вдох, оглядывается, будто не веря, что всё происходит взаправду. И сияет. Аплодисменты смолкают, несколько секунд тишины.

— Тебе обязательно тоже надо сделать кафе с этой штукой, — говорит Паулю Барт, точнее, невнятно шепелявит: во рту у него ложка, как травинка у ковбоя, он лежит на спине, руки под головой.

— Это будет бомба! — кивает Пит. — А в Америке все это мороженое знают, да?

Пауль взглядывает на меня, я чуть киваю. Пауль кивает тоже. Юлиус смеётся:

— Шипучее мороженое, настоящий «хит фром Эмэрика», теперь и у нас!

По пути домой мы поначалу молчим. Просто едем на великах, и в головах у нас обоих наверняка прокручивается одно и то же. Я ужасно горжусь Паулем! В какой-то момент говорю:

— Пауль, если ты в школе выступишь хоть вполовину так же хорошо, как сегодня, — пять с плюсом тебе обеспечено. Сто процентов.

Пауль смотрит на меня, но как-то рассеянно, он о чём-то размышляет.

— Может, и правда стоит это сделать! — говорит он. — Почему бы и нет?

Привстав на педалях, он съезжает с тротуара на проезжую часть, поворачивает за угол; я чешу за ним.

— Ты о чём? — кричу я. Он на секунду оборачивается.

— Надо с твоим дедом ещё раз поговорить!

Глава 22

Сливы — деньги музыкантов

Тот Человек проколол колесо. Его велосипед стоит вверх тормашками на седле и руле в саду Мауляндии. Тот Человек — рядом с ним на корточках, думает вслух и барабанит пальцами по велику то тут, то там.

— В общем, с вождением полный порядок. Вначале, если честно, я жутко трусил, но потом понял, что это не так страшно. Даже нравиться стало! И всё получается!

Недостатком самомнения Тот Человек никогда не страдал. Он изображает, будто ведёт машину, крутит воображаемый руль, будто я сама не видела этого миллион раз. Хочется сказать ему, чтоб начинал уже чинить этот чёртов велик, у нас не так много времени.

— Может, у меня к этому делу даже врождённый талант! — говорит он.

Ага, талант у него. Может быть. Наверняка, точно… НЕТУ! Смотрю на него, и мне скучно. Пора отправляться за покупками для меня и мамы, но без велика это трудно. Надеюсь, Тот Человек скоро сдаст свой дурацкий экзамен и купит машину — будет ездить сам и нас возить. Уже несколько недель я подумываю, а не начать ли снова говорить с ним. Можно сделать это наградой ему за сданный экзамен, но почему бы и не раньше? Я ведь наказываю его, а не себя, а молчание меня и саму часто бесит. Особенно когда приходится подробно ему растолковывать в письменном виде то, чего он не понимает по взглядам и жестам (то есть примерно всё).

И потом, Тот Человек действительно выполняет все договорённости. Когда нужно — он рядом, тут упрекнуть его не в чем. Помогает, как может, поддерживает нас, и сливами тоже. К моим спискам относится внимательно. Анонимные письма с угрозами вешает над кроватью. Ведёт себя благоразумно — и всё это молча, на настоящий мужской манер.

И наши встречи сделаются куда легче, прежде всего для меня, если можно будет время от времени просто рычать ему краткие приказы и распоряжения.

— Я тебе говорил, что недавно во время грозы с крыши, похоже, пару черепиц сорвало?

И смотрит наверх, на крышу Мауляндии. Да не туда ты глядишь! Надо чинить это проклятое колесо!

— На кухне немножко протекло, на потолке пятно.

Смотрю наверх, вспоминаю старые времена и шорохи на таинственном чердаке, который жил своей жизнью: видеть я её никогда не видела, но слышала очень хорошо.

— Надо обязательно пойти посмотреть, как там и что. Мы же отнесли туда пару коробок с Клариными вещами, которые вы не забрали, потому что не хватало места. Надеюсь, ничего не промокло.

Волосы становятся дыбом. Лоб чешется.

Чердак! Конечно!

— Пойду посмотрю! — говорю я и вздрагиваю от ужаса.

Тот Человек застывает на месте, уставившись на меня.

— Ты что-то сказала? — спрашивает он.

Я киваю и тыкаю пальцем в сторону крыши. Меня туда тянет. Как магнитом.

— Пойду наверх и посмотрю.

— Да, — говорит Тот Человек и кивает.

Совершенно не понимая, как же это произошло, срываюсь с места — прямо как слова, которые сорвались с языка сами собой. После стольких месяцев!

— Эй! — кричит вдогонку Тот Человек. — Тебе ключ нужен или как?

Деревянной палкой с крючком на конце открываю люк в потолке, опускаю складную лестницу. Над головой — тёмный четырёхугольник. Вход на территорию призраков и привидений, в обиталище пыли, мышей и птиц. Медленно поднимаюсь по лестнице и вижу: на чердаке вовсе не так уж темно. Через два маленьких оконца в крыше сюда проникает солнечный свет, в нём танцуют пылинки. Как много здесь места, и вообще чердак совсем и не страшный! В одном углу в крыше действительно щель, через неё просачивается свет, падает прямо на мамины коробки.

Бросаюсь к ним. Роюсь в маминых книгах, в шкатулках с побрякушками и украшениями. Чувствую пульс даже в самых кончиках волос. Дождь, к счастью, ничего не замочил. Нахожу свои детские рисунки, коллекцию камешков, которые мы вместе собирали, и разные фотографии, и коробку с карнавальными костюмами, и коробку с ненужными подарками, и вдруг… вдруг я обнаруживаю их — письма. Волосы опять становятся дыбом и электрически потрескивают. Старая обувная коробка наполовину заполнена открытками и конвертами, на них стоит мамино имя, нацарапанное отвратительным, неразборчивым почерком Того Человека.

Так вот, значит, где они всё время были! Наконец-то я их нашла! Заворачиваю письма в кусок старой газеты, засовываю между поясом и пузом. Закрываю все коробки и возвращаюсь на территорию Мауляндии. Закрываю люк, оглядываюсь, бегу по лестнице вниз.

Тот Человек всё ещё возится с велосипедом, я слышу, как он что-то бормочет под нос и постукивает по колесу. Пробегаю мимо, стараясь, чтобы он не заметил, как топорщится моя футболка. Вскакиваю на свой велик, Тот Человек перестаёт барабанить и спрашивает:

— И что?

— Я поехала. За продуктами — завтра.

— То есть?

— Мне пора. Времени больше нет.

— Но… Ты наверх-то ходила?

Вместо ответа бросаю ему ключ.

Глава 23

Жалкие сокровища

Свёрток на коленях, я — на кровати. Закрываю глаза, откидываю голову; барабанная дробь. Медленно разворачиваю газету, кладу её рядом, нюхаю старую бумагу: она побывала в стольких местах, зарядилась разными тамошними запахами. Поглаживаю письма. Вот они вы. Наконец-то. С чего начать? Просто взять и читать? Или в правильной последовательности, от более ранних к более поздним? Все подряд и как можно быстрее, или лучше по частям и чтобы было время поразмыслить в промежутках? Проглотить залпом, как воду, когда пить очень хочется, или дать медленно растаять на языке, как изысканной шоколадной конфете? Перво-наперво раскладываю письма по датам в правильной последовательности — от начала истории до её… ну, в общем, до сейчас, до последнего года. И вот беру первое письмо. Это просто белый листок в линеечку, сложенный вдвое, без конверта.

Читаю:

Первое же письмо — и прямо в яблочко! Наобещал с три короба, а выполнять-то кто будет? Подставился по полной, можно будет его даже шантажировать. И — как там говорится — сокровища? Я непременно найду эти их сокровища!

Глава 24

Герр фон Сырр

— Говори мне «ты», — велит дед. — А если хочешь, добавляй «Генерал» или «герр фон Сырр»! — И хихикает в левый кулак.

Мы сидим втроём за маленьким столиком и разделываем эклеры. Пауль нетерпеливо ёрзает на стуле: надо поторапливаться, мороженое тает.

— Тут такое дело… — говорит Пауль. — У меня есть одна бизнес-идея, и я хочу спросить, не мог бы ты дать мне пару советов. Ты ведь раньше был очень успешным предпринимателем в блинной отрасли!

— Ну да, я всё знаю! — фыркает Генерал без ложной скромности. Вокруг веером разлетаются эклерные крошки. — Чем хочешь заниматься?

— Мороженым!

— Сложно! — тут же откликается дед. — Трудно транспортировать, высокая стоимость складирования, сезонный товар, рынок переполнен, строгие предписания.

Пауль кивает. Потом распаковывает стаканчик с мороженым-шипучкой и пододвигает его Генералу:

— По секретному рецепту моей мамы!

А потом делает свой маленький доклад, спокойно и уверенно, вторую часть рассказывает, стоя на одной ножке. Когда Пауль замолкает, Генерал кладёт ему морщинистую руку на плечо и долго испытующе смотрит в глаза.

— Знаешь что, парень… — говорит он и устремляет взгляд куда-то вдаль. — Я хорошую идею от плохой отличить могу, можешь не сомневаться. А эта идея, мой милый, — он зачерпывает ложкой ещё немного «Брэзз» и кивает, — твоя идея… как бы это выразиться? — дед оглядывается, словно ища слова. — Колоссальна, феноменальна, можно сказать, эпохальна! Моя кухня в твоём распоряжении!

Пауль вопросительно смотрит на меня. Я пожимаю плечами.

— Не очень понимаю… — говорит он.

— У меня есть большой морозильный ларь, у меня есть холодильник, даже миксер у меня есть! — объявляет Сырный Генерал.

— И ещё стопроцентная вера в этот потрясающий и поразительный сорт! И, конечно, в вас обоих!

Дед смотрит на нас своим фирменным пронизывающим взглядом. Потом выливает себе на розово-серый язык последние капли мороженого, веки опускаются, словно старый театральный занавес, он задирает нос и рычит, положа обе руки на грудь:

— Пузырики, кислые и сладкие, на волне ванили — да в них купаться хочется! И я это ем! Вот же ж повезло на старости лет!

Вдруг он снова открывает глаза и взволнованно смотрит то на Пауля, то на меня.

— А можно ведь для начала попробовать продавать его прямо тут, из моего окна! Соседям и друзьям доставлять прямо на дом! Может, и в Кларином магазинчике торговлю наладить?

— Окей, — говорит Пауль, и я отвечаю «Окей», что обычно означает «Пока, до завтра!», но тут Пауль добавляет: — Ух, я, наверно, заснуть сегодня не смогу!

Он улыбается от уха до уха и вытягивает руку.

— Смотри, как дрожит! Как будто током бьёт, никогда со мной такого не было!

Я киваю, он смотрит на меня и ухмыляется.

— Ну тогда… тогда завтра будем дальше планировать, ага?

Глава 25

Письмо от зебры

Я УШЛА. УСКАКАЛА. МЕНЯ НЕ УКРАЛИ И НЕ ПОХИТИЛИ, ГЛУПЫЙ ТЫ ЧЕЛОВЕК. Я УШЛА САМА. ОТ ТЕБЯ! ОТ ТЕБЯ ВСЕ УХОДЯТ И БУДУТ УХОДИТЬ, ПОКА РЯДОМ НЕ ОСТАНЕТСЯ НИКОГО. ТАК ТЕБЕ И НАДО. НЕ С КЕМ БУДЕТ ИГРАТЬ В ТВОИ ГЛУПЫЕ ИГРЫ, СОСТАВЛЯТЬ СПИСКИ И ЕСТЬ ЖИРНЫЕ БЛИНЫ (ЗЕБРЫ БЛИНОВ НЕ ЕДЯТ, РАЗВЕ ТЫ НЕ ЗНАЛ? ЧТО ТЫ ВООБЩЕ ЗНАЕШЬ О ЗЕБРАХ? ЛЮБОЙ РЕБЁНОК РАЗБИРАЕТСЯ В НИХ ЛУЧШЕ ТЕБЯ, ЧЕЛОВЕЧИШКА! ЗЕБРЫ ПИТАЮТСЯ ФРУКТАМИ И ОВОЩАМИ, А ЕЩЁ — ТРАВОЙ И ЛИСТЬЯМИ!)

С ТОБОЙ НЕВОЗМОЖНО ЖИТЬ. ПОТОМУ ЧТО ТЫ РАЗВЁЛ СМЕРТЕЛЬНУЮ СКУКУ В КОРОЛЕВСТВЕ, ГДЕ КОГДА-ТО ВСЁ КИПЕЛО И БУРЛИЛО, А ТЕПЕРЬ ТОЛЬКО РУШИТСЯ И ПРЕВРАЩАЕТСЯ В РУИНЫ. ЭТО НЕВЫНОСИМО! НЕ НАДЕЙСЯ, ЧЕЛОВЕК, Я К ТЕБЕ НЕ ВЕРНУСЬ, Я ТЕПЕРЬ ОБИТАЮ В ДРУГОМ МЕСТЕ. УДАЧИ ТЕБЕ В ТВОЕЙ ТОСКЛИВОЙ ЖИЗНИ.

P. S. ТЫ УЖЕ ЗАБРАЛ СОКРОВИЩА ИЗ ТАЙНИКА?

(НЕ ПРИТВОРЯЙСЯ, ЧТО НЕ ЗНАЕШЬ КАКИЕ!)

Глава 26

Добро пожаловать в мою жизнь

«Доставили», — написала мне мама. И больше ничего. Но я и так знаю, о чём речь. Стараюсь не думать о том, как будет дальше, что будет следующим шагом, что откажет следующим, — думать об этом бессмысленно. Что будет — увидим, когда оно будет, говорит мама. Она тоже составляет разные списки (наверняка этим её заразил Тот Человек). Один такой список прикноплен к стене у неё над тумбочкой около кровати:

И всё равно: когда поворачиваю ключ, открываю дверь, и… передо мной в коридоре — мама с вымученной улыбкой на лице в новом инвалидном кресле, — это как удар под дых. Моя мама. В инвалидном кресле. Нам доставили новую порцию болезни, её следующий этап. Получите, распишитесь, добро пожаловать в мою жизнь. Будем теперь «выезды» устраивать, Людмила права. Но всё равно под нижним веком собираются слёзы — тихая, жидкая ярость. Я не ору и не бешусь. Я радуюсь. Это новая мудрость во мне: я радуюсь, как Генерал, радуюсь новому креслу, потому что, даже если не радоваться, мама всё равно будет в нём сидеть.

— Шикарно, — бормочу я.

— Да, — говорит мама, — мне идёт, правда?

И подкатывает ближе.

— У меня уже неплохо получается. Как привезли, я начала тренироваться. Обидно только, что руки у меня не одинаково сильные, и я всё время по кругу езжу, всё время заворачиваю…

Вихляя, она подъезжает ещё ближе, останавливается всего в нескольких сантиметрах и смотрит на меня. Улыбается — и в памяти вспыхивает воспоминание про точно такую же улыбку осенью, после последнего обострения болезни. Мы целую неделю пролежали в маминой постели и не делали ничего, только рыдали — самая грустная неделя в истории Мауляндии. Но потом стало как-то получше, мы всё выпустили наружу, откачали всё наше горе, как воду откачивают из затопленного подвала. С тех пор мама очень редко улыбалась мне такой улыбкой, как сейчас, говоря при этом что-нибудь вроде «Мне пописать нужно» или «Принеси, пожалуйста, попить».

Ровно так, как сейчас говорит:

— Там в проспекте написано: «Кресло подарит вам свободу передвижения и комфорт!»

Снимаю с шеи шарф и обматываю его вокруг мамы, вроде как для подзарядки. Потом протискиваюсь за инвалидное кресло по тесной кишке пластикбургского коридора — кожа горит, ощущаю себя песчинкой во Вселенной.

— Я и назад уже умею! — объявляет мама и для начала врезается в шкаф, а потом проезжается мне по ноге. Ну наконец-то: теперь уже можно заорать, и заплакать, и броситься на пол, задрать ногу повыше и завыть — точь-в-точь как травмированный футболист.

Глава 27

Большие жалобные глаза

Мы стоим в овощном отделе, и Тот Человек вдруг говорит:

— Экзамен у меня в следующий четверг.

Кладу в тележку огурец, кило помидоров и салат в горшочке и только потом смотрю на него. Экзамен на права. Я киваю.

— Может быть, — говорит он, — ты придёшь вечером… ну, ко мне, я что-нибудь приготовлю, так, немножко, чтоб это отпраздновать. То есть, конечно, если я сдам.

И смотрит на меня большими глазами. Большими жалобными глазами. Вот ведь печаль! С кем же Тому Человеку теперь праздновать, когда в его унылой жизни — редкий случай — появляется повод для праздника? Даже зебры с ним больше нет. Если бы я с ним разговаривала, можно было бы спросить, боится ли он экзамена, но я с ним не разговариваю, во всяком случае, на такие темы. Моё дело — давать указания, а на светскую болтовню я не отвлекаюсь. Пожимаю плечами, бурчу:

— Посмотрим.

По лицу Человека пробегает еле заметная улыбка. Он кивает и отходит к полке с макаронами.

Позже, уже в Пластикбурге: лежу на своей узкой пластиковой кровати, уставившись на плюшевых зверей, свидетелей разрушения одного некогда великолепного королевства (я приткнула их за пластиковый поручень, они там сидят и разглядывают меня сверху, вроде как из ложи в театре). Зачем-то сую руки в карманы джинсов. А там — небольшой, вдвое сложенный листок. Вынимаю его и читаю:

Милая Зебра, пожалуйста, возвращайся. Теперь я знаю, что нужно зебрам. Я прочёл всё-всё, что современным исследователям известно о зебрах, и хочу о тебе заботиться по всем правилам науки. Маленькая зебра, как же мы друг без друга, ты не можешь вот так просто взять и ускакать! Я ведь беспокоюсь!

Предлагаю вот что: чердак здесь совершенно свободен, там немножко пыльно, но я разберу и вычищу его и устрою там для тебя стойло и самый большой в северном полушарии выгул. Буду кормить тебя изысканными блюдами — я же знаю теперь, что зебры любят, и ещё знаю Волшебное Заклинание для Укрощения Диких Зебр (напишу его тут, хотя произносить его надо в полночь, неслышным шёпотом и с тихим топотом, держа руку на мягких ноздрях, но ты ведь далеко и до полнолуния ещё три недели… ничего, надеюсь, это можно).

Итак: шпинат, бобы, грибы и ананасы!

Клюквенно заверяю, бергамот меня сельдери, я достану тебе хоть с небес айву и авокадо, мангольд и манго, фейхоа и финики, устрою гнездо из кумкватов, грейпфрутов, бананов и персиков. Я стану тебе мамакуйей и папайей, заплету твою гриву в абри-косы. Если захочешь, стану шампиньоном мира и самым крутым перцем, только скажи! Мы раскрасим с тобой цветную капусту во все цвета радуги, превратим тыкву в брюкву, а свёклу в клюкву и обратно — такая пойдёт фасоль и петрушка, что только держись. Всё будет кукурузно-арбузно, я обещаю! Зебра, мы ведь с тобой из одного огорода, как яблоко и тыблоко. Без тебя так огурчительно и неморковно, это не жизнь, а сплошное согрушение и морошка.

Гриби ко мне, и поскорее! Моя виноградость, вернись!

Глава 28

Как плащ на супергерое

На плечах Генерала купальный халат — как китель на капитане, фартук на мяснике, плащ на супергерое. Купальный халат и солнечные очки — ну да, ясен пень, это его рабочая одежда. Я стою в сторонке и наблюдаю за торговлей. Она идёт вовсю. За десять минут подошло семнадцать клиентов. Как я понимаю, Сырный Генерал заделался продавцом мороженого. С самым серьёзным видом протягивает покупателям стаканчики прямо из своего кухонного окна — оно выходит на улицу. Собралась даже небольшая очередь, я пристраиваюсь в конце. Когда оказываюсь у окна, Генерал басит:

— Слушаю вас, юная леди, — и даже бровью не ведёт.

— Эклеры, — шепчу я. Генерал запускает руку под халат, выуживает оттуда карманные часы. Поднимает тёмные очки, чтобы разобрать, что показывают стрелки. Потом очки снова приземляются на большой старый нос, а Генерал смотрит сквозь них на меня.

— Извини, Паулина, не могу. У меня смена.

— Смена? Но мы же договорились.

— Смена, — кивает дед и улыбается следующему в очереди клиенту: — Чего желаете?

— Мне мороженое! — верещит девушка позади меня. — Которое все тут едят! Три порции!

Генерал кивает и принимается за работу.

— Я тоже возьму! — объявляю я.

Он протягивает нам из окна стаканчики и кивает сначала на меня, потом на девушку:

— Евро пятьдесят, четыре пятьдесят!

(Двадцать один помножить на полтора… Больше тридцати евро меньше чем за пятнадцать минут? Вот так и работает бизнес-идея Пауля?!)

Глава 29

ПЭНГ!

— Ну да, ну да, — говорит Пауль, — только… у меня времени не было. Заходи, я тут быстренько записку себе организую. Почему в школе не был.

Мы идём по свежеподстриженному газону Трюмперхофа, заходим в общежитие. Пахнет разваренным рисом и куриным фрикасе.

— Я не понимаю, Пауль, ну почему ты всё время откладываешь? Ты же знаешь, выступать по-любому придётся, только теперь уже под самый конец, а Мюкенбург сразу сказал: тем, кто будет позже докладывать, придётся гораздо тяжелее…

Пауль пожимает плечами. Мы поднимаемся по лестнице на этаж к старшеклассникам.

— Мы же так хорошо подготовились, — я смотрю на Пауля, но он вообще не откликается. — Ты всё назубок выучил. Ты бы всех сразил, как тогда у Пита!

Пауль стучится в дверь Денниса, одного из самых старших в общежитии. Потом открывает дверь. Деннис, сидя за компом, кивает Паулю. Я остаюсь в дверях. Деннис вынимает из принтера лист бумаги, кладёт на стол, берёт ручку и что-то пишет, потом протягивает бумагу Паулю.

Пауль говорит «спасибо» и добавляет:

— Пять порций, как договорились.

Деннис кивает и ухмыляется.

— Что, «Брэзз» теперь — неофициальная валюта в Трюмперхофе, или как?

— Ну, понимаешь, за объяснительную Деннис берёт пять евро. Пять порций мороженого стоят семь пятьдесят, а на продукты уходит меньше двух евро. Так что это для нас обоих выгодно…

Я киваю. Пауль, нескладёха Пауль с прыщиками на шее и самой жёлтой улыбкой в мире вдруг заделался бизнесменом. Пред-при-ни-ма-те-лем.

— Только на нашем этаже каждую неделю по пять литров съедается, — говорит Пауль и ждёт моей реакции. По глазам видно.

— Сказал бы хоть, — говорю я.

— Ты бы стала отговаривать, — говорит Пауль, пожимая плечами. — И не остановилась бы, пока бы я не сдался.

Я не могу удержаться и фыркаю. Пауль тоже. Да уж, он хорошо меня знает.

Мы подходим к окну, где светлее, и рассматриваем записку.

— С ума сойти, — выдыхает Пауль, — совершенно как настоящая!

— Давай рассказывай теперь! Ты, значит, опять у деда был?

— Ну да! — с жаром кивает Пауль, глаза горят. — Барт мне позвонил, мы встретились и всё обсудили. И как назвать, и как упаковывать, и как производить, в общем, всё-всё. И как лучше его продавать. А потом поехали к Генералу и для начала замешали «Пэнг», целую гору. У Генерала теперь весь морозильник им забит!

— «Пэнг»?

Пауль пожимает плечами.

— Барт придумал. Не хуже, чем «Брэзз», мне кажется. Как минимум не хуже…

— Я вчера была у деда, там торговля полным ходом!

— Ясное дело, — Пауль ухмыляется. — Он же Сырный Генерал, гениальный продавец…

Я киваю. Это точно.

— Твой дед знает кучу людей, он сделал пару звонков — и под его окном тут же выстроилась очередь; он просто взял и начал продавать мороженое, прямо из окна. И каждому, кто покупал, давал купон на порцию для друга, бесплатно. Слух разнёсся моментально. А мы с Бартом поехали на детскую площадку, раздали там сколько-то мини-порций — ты бы видела, как малышню зацепило!

Раньше Пауль почти всё время молчал, глядел только на носы своих ботинок, а чтобы выманить его жёлтую улыбку — это надо было очень сильно постараться. А теперь, понимаешь, вдруг научился делать презентации и доклады, да поди ещё останови.

— Сегодня обойдём с Бартом ближайшие детские сады. Уже флаеры сделали и размножили. И ещё хотим большие плакаты развесить. А про наши расчёты я рассказывал?

Мотаю головой. Она кружится, и неслабо.

— Так ты сегодня не придёшь? Мы ведь хотели обсудить положение в Мауляндии… — говорю я.

— Приду, — говорит Пауль. — Только попозже. В общем, так, — он делает глубокий вдох. — Вчера мы заработали сорок два евро, потратили шесть, получается тридцать шесть евро чистой прибыли! И это в первый день. Помножим на семь дней в неделю или на тридцать в месяц. А ведь это только начало! Если мы будем продавать ещё больше…

Глава 30

Опера, мороженое — и никаких дел с Тем Человеком

— Я — за «БР-Р-РЗ-З-З»! — с жаром говорит Пит. — Это как электрошок, пузырьковый удар, бр-р-рз-з-з!

Засунув ложку в рот, он дёргается, как от удара током. Бр-р-рз-з-з.

— Да это не выговоришь, — возражает Мона. — Тогда уж лучше «Пэнг»!

— Точно! — соглашается Луиза. — Или «Пэнг-Бэнг»! Такой обстрел вкусовых рецепторов!

— А я за самое простое: Шипучее Мороженое, сокращённо ШиМо, — сообщает Юлиус. Пауль записывает идеи в блокнот, переглядываясь с Бартом.

— Шипучино или Пузырелла! — выкрикивает кто-то.

И пошло-поехало. Все орут, не слушая друг друга, изощряются как могут:

— Нет, лучше Шипучелла! Пузырино! Шипучка Делюкс! Шип-шок! Айш-крим! Взрыв-Айс!

Вопим и перекрикиваем друг друга до хрипоты, потом я предлагаю — тихо-тихо, только чтоб остальным расслышать:

— Цирк-брюле! Когда его ешь, во рту настоящий цирк!

Пауль смотрит на меня и говорит:

— Точно.

— Между прочим, я видел её в опере, — сообщает Пит, когда все наконец утихомирились. — Она там сидела в кассе и продавала билеты. Я за новыми фрисби в магазин зашёл, а потом в оперу, это рядом.

— А я следила за ней вечером. Из университета она пошла в спортзал, — говорит Луиза.

— Спортом занимается? — фыркаю я. — Небось какой-нибудь фламинговой ерундой!

— А чем фламинго занимаются? — Пит смотрит на меня с интересом. Я пожимаю плечами:

— Может, кёрлингом. Или акробатикой на лошадях. Чем-нибудь в таком роде…

Луиза качает головой:

— Не-е-е, она тренер по дзюдо!

— Правда, что ли? — изумляется Пит. — Вот всегда хотел дзюдо попробовать!

— Тот Человек предложил занять чердак, — говорю я. — Это было бы, конечно, идеально, места там хватает, можно и офис устроить, и лабораторию, в общем, настоящий штаб. Только вот…

— Только что? — спрашивает Юлиус.

— Ну, только… я с Тем Человеком никаких дел не вожу. Чердак он отдаст, а сам сможет за нами наблюдать, мы ведь рядом будем. Ему этого-то и надо, но так задёшево нас не купишь, правда?

Юлиус кивает.

Глава 31

Хорошая мина при больной игре

Мама медленно и обстоятельно обнимает меня: левой рукой кладёт правую мне на спину — правая у неё недавно опять перестала нормально работать. При этом мама улыбается, а я думаю: делает хорошую мину при больной игре. И закрываю глаза. Мы лежим на кровати среди груды подушек.

— А помнишь, — шепчет мама, — как мы гуляли в сентябре?

Киваю с закрытыми глазами. Этого я никогда не забуду и ничего другого тоже никогда не забуду, потому что теперь всё должно навечно запечатлеваться и оставаться внутри меня. И если представить себе, что у каждого в голове помещается определённое количество воспоминаний, то там, конечно, найдётся место для воспоминаний о родителях, так что я выделю в мозгу место под склад, устрою большую такую кладовку, такой НЗ, которого хватит до конца моей жизни. Воспоминания о Том Человеке я выкину, освобожу место и заполню весь объём мамой. А уж нашу последнюю настоящую прогулку я совершенно точно не забуду. Мама тогда ещё неплохо ходила, это было незадолго до обострения.

В сентябре она ещё кучу всего делала, много ездила, встречалась с людьми, писала, работала, поглощала литры кофе, сажала растения, а по ночам в постели вязала, читала, иногда плакала. Наверное, тоже хотела создать нечто вроде запаса и склада воспоминаний, переделать всё то, что, наверно, уже очень скоро делать больше не сможет.

— Помнишь, как вы с Паулем и Ричи побежали вперёд, а я возилась с букетом?

Киваю, не открывая глаз, и вижу всё как в фильме: Пауль, и Ричи, и свет, проникающий сквозь пёстрые верхушки деревьев. Всё замечательно, мы шагаем по мягкому мху, Пауль радостно вопит, подпрыгивает, машет руками. Палка летит, рассекая воздух, комок шерсти, роняя слюни, несётся за ней, как будто в этом и есть смысл жизни, и вдруг — крик.

— Ничего не произошло, — говорит мама, — совсем ничего, но мне вдруг стало ужасно страшно. За тебя.

— За меня? — переспрашиваю я, широко раскрывая глаза. Мама кивает.

— Мне вдруг показалось, что с тобой что-то случилось. Вы ушли уже почти на километр, и я помню, как бросила букет и почувствовала, что внутри у меня — невероятная сила, всё тело напряглось, и я побежала. Побежала!

Она почти кричит, я смотрю на неё, этого она никогда не рассказывала.

— Вообще-то я тогда уже совсем не могла бегать, но вдруг всё снова включилось и заработало, ни один мускул не отказал, потому что я была сосредоточена на одном: мне надо к тебе, я хотела тебя спасти…

Она смотрит на меня.

— Хотя ничего не случилось, конечно, нет.

Она прижимает меня к себе.

— Но, знаешь, бывают моменты, когда думаешь: все проблемы я себе просто напридумывала, сейчас снова всё заработает, всё-всё. И я подумала: а вдруг моё тело это поняло и очнулось, вдруг я это всё-таки преодолела, совершенно нечаянно. Вот случился такой прорыв, и всё снова будет хорошо. Ведь все болезни — они же из головы идут, правда?

Глава 32

Странные вещи

Достаю одежду из стиралки, развешиваю. Мама сидит за столом и читает мне вслух газету. Звонит телефон. Это Луиза.

— Привет, — говорит она.

— Привет, — говорю я.

— М-м-м-м… я почему звоню, — говорит она. — Твой папа, он… делает какие-то странные вещи.

— Что делает Тот Человек? — поправляю я.

— Кажется, ему нехорошо. Может, у него немножко крыша едет, — говорит Луиза. — Он стоит перед своим… то есть твоим домом и вешает на изгородь простыню, а на ней написано:

Как думаешь, он случайно не чокнулся?

— Очень может быть, — говорю я. — Спасибо, что позвонила, Луиза. Продолжай наблюдение, ладно?

— Конечно! Спокойной ночи.

Глава 33

С полной отдачей

Барт разработал план. Причём трудился усердно, с полной отдачей — это видно по чернильным пятнам около рта, на пальцах и ладонях. Локти тоже синие, на шее — следы фломастеров. Под напульсник засунута линейка, за ухом — карандаш, волосы растрёпаны. Он разворачивает на столе огромный лист бумаги, гордо разглаживает его и смотрит на нас.

Некая конструкция на базе велоприцепа. Некий план на основе конструкции на базе велоприцепа.

— Да, — говорит он. — Вот.

— Да, — говорит Пауль. Уверенным жестом скрещивает руки на груди и стоит на одной ножке.

— Да, — говорю я.

— Точно? — говорит Барт.

— Да, — говорю я. — Абсолютно точно.

Велоприцеп с ящиком-холодильником, работающим от двух большущих аккумуляторов. Такие вообще бывают? Сверху — складной столик и зонт от солнца.

— Понимаешь? — спрашивает Барт, его указательный палец стучит по чертежу, словно дятел. — Передвижной прилавок! Куда угодно сможем ездить, хоть на озеро, хоть на блошиные рынки, на всякие праздники или к школам.

Я киваю.

— Но ещё важнее, — продолжает Барт, — вот что: мы сможем доставлять мороженое на дом! Тем, кто захочет иметь запас в морозильнике. И, конечно, развозить по кафе!

— А скажи, — Пауль пихает меня и ухмыляется, — ты вот, когда доклад делала, ты же тогда про этот… про «Спортзал» рассказывала. Как думаешь, возьмутся они продавать наше мороженое? У них наверняка большой морозильник есть…

Глава 34

День, когда порвался шнурок

Людмила помогает маме в душе. Я достаю вещи из шкафа, выкладываю на кровать. Потом собираю рюкзак: памперсы, туалетная бумага, таблетки, вода, нарезанные фрукты. Мы уйдём самое большее на пять часов. На кухне пахнет картошкой и розмарином, на плите булькает утренний Людмилин супчик, но есть его мы будем только на ужин. В кофемашине бурлит кофе, я подогреваю молоко, ставлю на стол две кружки. Людмила выходит с мамой из ванной, помогает ей одеться. Доносится её чириканье, потом треньканье мобильника, музыка знакомая — «Металлика».

Наверняка Людмилин. Наливаю кофе в кружки, добавляю молоко, несу маме и Людмиле. Мама, уже полностью одетая, сидит на кровати и неловко хлопает в ладоши, увидев меня. Людмила стоит у окна, к уху прижат мобильник. Когда она говорит по-польски, голос у неё ещё выше, чем обычно. Даю маме её кружку, протягиваю другую Людмиле. Та сосредоточенно вслушивается, берёт у меня кофе, глаза устремлены куда-то вдаль. Потом она пропевает последнее слово и кладёт трубку. Стоит перед нами с мобильником в правой руке и кружкой в левой, глаза широко открыты.

— Мне надо уйти! — говорит она.

— Хорошо, Мила, — говорит мама. — Всё в порядке?

— Да, — Людмила медленно кивает. — Якуб приехал!

— Якуб, твой муж? — спрашивает мама, а Людмила так же медленно кивает. И начинает торопиться.

— Он у вокзала, нужно бежать! — кричит она уже из коридора. — Пока, до завтра, я позвоню!

— Он никогда ещё к ней не приезжал, — говорю я. Мама кивает и улыбается. Делает глоток кофе, потом ставит кружку на мультифункциональную хай-тек-кровать. Помогаю маме подняться.

— Ты выходи уже, — говорит она. — Я за тобой.

Сигналят. В окно вижу подъехавшее такси. Сегодня мы едем в городскую администрацию, там маме выдадут удостоверение об инвалидности. И всё будет официально: «Группа инвалидности означает степень влияния болезни на возможность участия в общественной жизни».

Стою у двери, беру мамины ботинки, распускаю шнурки, вытягиваю язычки. Подкатываю кресло, ставлю его на тормоз. Такси сигналит, мама ковыляет.

Недавно она разработала оригинальный способ садиться: подползает почти к самому креслу, с силой опирается на палку, поставив её между собой и целью приземления, а потом, почти элегантно развернувшись вокруг палки, приземляется на сиденье. И вот она уже сидит передо мной, улыбаясь.

Сигналят в третий раз.

— Да идём уже! — рычу я, беру левую мамину ногу, более слабую, и пытаюсь вставить её в ботинок. Потом правую. Возвращаюсь к левой и легонько прижимаю её коленом, осторожно тяну за шнурки. И вдруг эта дрянь рвётся! Падаю назад, успеваю подставить руку, мама смеётся. А я думаю: ещё и это! Почему именно сейчас? Сколько раз в жизни могут рваться шнурки?

Такси сигналит. И тут из меня вырывается Мяв. На этот раз жидкий Мяв, слёзы ярости, мама тянется ко мне рукой.

— Нет, — говорит она. — Нет, Паулина! Это просто шнурок.

Она не понимает. Я же про другое. Как долго в среднем служит шнурок? Наверно, год.

А если его используют мало, вот как мама? Тогда, может, два года, или три, или пять?

Я сижу на пятой точке в коридоре и держу в руках кусок шнурка, такси снова сигналит, а я думаю: наверное, это последний раз. Наверное, это последний раз в маминой жизни, когда у неё порвался шнурок. Но она этого не понимает.

— Маули-Котаули, — говорит она, улыбаясь, и пытается нагнуться ко мне.

Поднимаюсь с пола, распахиваю дверь, потому что чёртово такси опять сигналит.

— Да идём мы! — рявкаю я и вижу, как водитель выходит из машины.

Швыряю шнурок в открытую дверь, в так называемый садик. Натягиваю маме на ноги старые кроссовки; с ними её наряд выглядит совсем уж нелепо.

Как непостижимо неправильно, как невероятно несправедливо, что любой шнурок проживёт на свете дольше, чем моя мама; от этой мысли я вдруг почему-то смеюсь, хотя на глазах — завеса слёз. И вот уже перед нами стоит таксист с широкой приветливой улыбкой на смуглом индийском лице.

— Может, помочь? — спрашивает он.

Это вряд ли, думаю я. Рядом в траве валяется шнурок. Наклоняюсь и внимательно разглядываю его. Япония и Америка, проносится в голове, времени у нас в обрез, меньше чем длина этого шнурка. Прячу обрывок в карман. Не могу я его оставить тут валяться, это неправильно, он же только что был частью маминой жизни. Нельзя терять времени! Надо начинать действовать. Например, отправиться к истокам, в деревню, где началась вся эта история. Мы поедем в Дыру-на-Кудыкиной-Горе и отыщем там ваши пещеры, дупла и сундуки с сокровищами.

Глава 35

Карта сокровищ

ПРИВЕТ, ЧЕЛОВЕК.

МНЕ НУЖНА КАРТА СОКРОВИЩ.

И КАК МОЖНО БЫСТРЕЕ! У МЕНЯ ОЧЕНЬ МАЛО ВРЕМЕНИ.

БУДЬ ДОБР, ПОТРУДИСЬ НАРИСОВАТЬ ЕЁ ПОНЯТНО.

ЗЕБРА

Глава 36

Лань в собачьем обличье

Ричи явно не повезло — ему досталось не то тело. В действительности он лань, которая по ошибке родилась собакой. Это отлично видно, когда он бежит в высокой траве. Ритмично погружается в заросли высотой по колено, почти полностью исчезая, а через долю секунды снова показывается в воздухе, чтобы оглянуться — на Пауля. Пауль, нескладёха, бегун на длинные дистанции и чемпион по спринту, как угорелый носится вокруг своей лани в костюме пса и рычит, словно гоночная машина. А я просто стою и смотрю на них.

Ленни жуёт какой-то лист у моей ноги, Рой пытается влезть на камень.

Фрау Пинкепанк, смотрительница собачьего приюта, сказала, что одна семья очень заинтересовалась Ричи и хочет его забрать. Мы с Паулем от такого известия перепугались до немоты. Но сейчас, в этот самый момент, всё опять хорошо. Потому что Ричи ни о чём не подозревает, а самый главный тут он. Для него есть только солнце и луг, где можно тявкать, и носиться, и прыгать, и смотреть на своего Пауля.

Мы сидим на нашей плакучей иве, бросаем камушки в пруд. Достаю из рюкзака бутерброды и термос с какао. Пауль хлопает в ладоши, Ричи плюхается в воду, он обожает купаться. С тех пор как я больше не завтракаю с мамой — она теперь ест позже, с Людмилой, — завтрак у меня на улице, на ходу, вместе с Паулем. Я делаю суперские бутеры, и в школу мы идём, чавкая и облизываясь. Иногда берём с собой маленький термос с какао и пьём его на школьном дворе. А когда выводим на прогулку наш маленький зоопарк, ноги чаще всего сами приносят нас сюда, к пруду, и всё, что нужно, у нас с собой.

Я жую бутерброд, и вдруг Пауль говорит каким-то странным голосом:

— В этот раз в «Макдоналдс» не пойдём.

— Не-е-е? А я-то уже предвкушала… — откликаюсь я и подмигиваю.

— Не-е-е, папы не будет.

Пауль смотрит мне в рот. Я сглатываю и отдаю ему остаток бутера — там ещё минимум на четыре моих укуса.

— Почему? Это же твой день рожденья!

Пауль пожимает плечами.

— Ну, вот так вот, — говорит он, и бутер исчезает. В один укус!

Две утки перелетают с одного берега пруда на другой, Ричи усердно плавает туда-сюда за ними, до наших босых ног то и дело долетают брызги.

— А Мигель, он что, в тюрьме? — спрашиваю я. — Или почему он не может просто взять и прийти к тебе на день рождения?

Пауль сглатывает. Смотрит на пальцы ног. И почти незаметно кивает. Иногда гораздо лучше быть собакой, не знать ни о чём, а просто гоняться за утками и плавать в пруду, пока не упадёшь от усталости.

— А давай уедем! — вдруг слышу я свой собственный голос. Вот прямо интересно, что я ещё услышу… — На твой день рожденья! Ты, я, мама, и Ричи, и черепахи, и Генерал, и зебра!

Пауль кивает чуть заметнее, потом ещё и ещё, и вот уже кивает всё его тело.

— Путешествие-е-е! — кричит он.

— Возьмём машину и поедем на море на все выходные! Или хотя бы на день!

— Я бы в горы хотел… — говорит Пауль. — Я там никогда ещё не был.

— Не-е-е, мы поедем на север, я там знаю одно местечко, дыра дырой, но всё равно наверняка чудесное и таинственное!

Пауль пожимает плечами: окей. Плюхается с ветки в воду. И начинает носиться за своим псом. Я тоже спрыгиваю с ивы и начинаю носиться за Паулем, который носится за своим псом, который носится за утками.

Глава 37

Верхний край нижнего века

Сижу на крыльце и жду. Мотор ещё работает, мелькает шевелюра Того Человека, потом дверь открывается. Он выходит и смотрит на меня. Секунда напряжённого ожидания — и он качает головой. Машина автошколы отчаливает, Человек стоит, как никому не нужная обтрёпанная метла. Над жалобно-печальными глазами — кустистые брови. Из щетины они, что ли? Или из меха? К его лицу совсем не подходят, да и вообще ни к какому лицу не подходят. Хочется приставить к ним большие пальцы и повертеть их, как когда-то, пару тыщ лет назад, хочется их пригладить и снова взъерошить, подёргать, пощекотать, потеребить. Тогда Тот Человек наверняка засмеётся и не будет смотреть так грустно. Он подсаживается ко мне на крыльцо, понурый, как последний огурчик в банке, качает головой, открывает рот, ищет нужные слова.

— Юрий, — говорю я.

Рот у него захлопывается, голова поворачивается ко мне, глаза вдруг становятся ясными и внимательными. Я смотрю в них. Несколько секунд. Не рыдать, думаю я, не сейчас. На несколько секунд мир замирает и почти осязаемо сгущается вокруг нас.

Потом руки Того Человека обвивают меня, его подбородок оказывается у меня на затылке — знакомый, твёрдый, заросший щетиной подбородок. Тот Человек прижимает меня к себе так крепко, что я не смогла бы пошевелиться, даже если б захотела. Но я не хочу. Не сопротивляюсь, сижу как деревянная и только слежу за глазами, чтобы из них ничего не убежало. Слёзы уже вровень с верхним краем нижнего века. Пусть даже я и вернула Человеку имя, это ещё совершенно не значит, что между нами опять всё хорошо; до «папы» расстояние ещё огромное.

В Человеке всё дрожит, я это чувствую.

— Маули, котёнок, — всхлипывает он. — Маули, котёнок.

Не плакать, не плакать, думаю я, и тут плачет он. Очень горько. Всё дрожит и трясётся, потому что его трясёт, а меня он не выпускает. Когда тебя так трясут, как удержать в глазах слёзы? Ясно, что они выплеснутся, как из до краёв наполненной лейки.

— Мне очень жаль… — выдавливает он. Голос такой, будто ему на грудь наступила корова. Одно только слово, четыре буквы — и в Человеке уже землетрясение, 8,9 балла по шкале Рихтера. Похоже, до него наконец-то дошло, что к чему, потому что он повторяет: — Мне очень жаль!

И цепляется за меня, как новорождённая обезьянка, хотя на самом-то деле он гораздо больше похож на взрослую гориллу, а моё сердце раскаляется от счастья, потому что он наконец раскаялся, потому что ему жаль и наконец-то он может сказать мне это в лицо:

— Я должен тебе сказать. Мне ужасно жаль, что сейчас, но я должен!

— Что? — говорю я. Так странно снова слышать, как мой голос с ним говорит. — Ч-что сказать? — запинаюсь я.

— Люси переезжает ко мне, — тихо шепчет Тот Человек.

Глава 38

Ковёр из жвачек

— Никогда! — ору я. — Никогда, никогда, ни в жизнь!

Пауль оглядывается вокруг: мы стоим около Трюмперхофа, уже вечер, вообще-то выходить из общежития в это время уже не разрешается. Пауль чуть прищуривается. Ладно, намёк понятен, беру тоном ниже:

— В Мауляндию я больше ни ногой. Пока там живёт эта женщина — шагу не сделаю по мауляндской земле, решено и подписано!

Под этим фонарём любят постоять все — и выплюнуть жвачки на асфальт перед тем, как войти в здание. Так что мы стоим на таком ковре из жёваных раздавленных жвачек с бахромой по краям. Невольно вспоминаю наши фантастические скульптуры на холодильнике.

— Ну так и не надо, — говорит Пауль, пожимая плечами. Носком ботинка он ковыряет особо распластанную жвачку.

— Ну так и не буду! — рычу я.

— А что будешь делать, когда… — Пауль осекается. — Ну, когда… придёт время?

— К тебе перееду. В общежитие. Или в интернат.

Пауль смотрит на меня, потом на небо, потом на асфальт, моргает, ритмично трёт ногой жвачку.

Потом откашливается и говорит:

— Если б можно было, я бы тут же к отцу перебрался. Нашёл бы нам квартиру и всё делал бы сам. Всё-всё. И готовил бы, и убирал, и за покупками ходил, и с деньгами разбирался. Я бы справился.

Я киваю. И ничего не спрашиваю.

Глава 39

День и ночь галопом подальше от тебя

Я СКАЧУ И СКАЧУ. ДЕНЬ И НОЧЬ. НАПРАВЛЕНИЕ — ПОДАЛЬШЕ ОТ ТЕБЯ. И ПОБЫСТРЕЕ. НИЧЕГО НЕ ЕМ, ПОЧТИ НЕ СПЛЮ, ТОЛЬКО СКАЧУ. КОПЫТА СТЁРТЫ В КРОВЬ. ТЫ ВЕДЬ ЗНАЕШЬ, СКОЛЬКО МНЕ ЛЕТ, ТАКИЕ РАССТОЯНИЯ УЖЕ НЕ ДЛЯ МЕНЯ. ЛЁГКИЕ ГОРЯТ. НО ТЕБЕ, ЯСНОЕ ДЕЛО, ЭТО ВСЁ РАВНО, ТЫ ВЕДЬ НА СЕДЬМОМ НЕБЕ. ТЫ ВЕДЬ СЧИТАЕШЬ, ЭТО В ПОРЯДКЕ ВЕЩЕЙ — ВОТ ТАК ВЗЯТЬ И ВЛЮБИТЬСЯ, ДА? У ТЕБЯ, НАВЕРНОЕ, ЧУВСТВА ОТКАЗАЛИ, ГЛУПЫЙ ЧЕЛОВЕЧИШКА?

ЕСЛИ ТЫ ВДРУГ НЕ ЗАМЕТИЛ: ТВОЯ ЖЕНА, КОТОРОЙ ТЫ КЛЯЛСЯ В ЛЮБВИ НА ВСЮ ЖИЗНЬ И ЕЩЁ В ТЫСЯЧЕ ДРУГИХ ВЕЩЕЙ, БОЛЬНА. ОНА УМИРАЕТ. ЗНАЕШЬ, ЧТО ЭТО ЗНАЧИТ? ОНА ИСЧЕЗАЕТ ИЗ ЭТОГО МИРА! И ДОВОЛЬНО БЫСТРО. ПОЭТОМУ НЕЛЬЗЯ ТЕРЯТЬ ОСТАВШЕЕСЯ ВРЕМЯ. ОСОБЕННО ЕСЛИ ХОЧЕТСЯ С ЭТИМ ЧЕЛОВЕКОМ ЕЩЁ ЧТО-ТО ВМЕСТЕ ПЕРЕЖИТЬ. А НА ВЕЛОСИПЕДЕ СО ВСЯКИМИ ФЛАМИНГО ЕЗДИТЬ НЕ НАДО И СТРОИТЬ С НИМИ НОВЫЕ ГНЁЗДА ТОЖЕ. НАДО БОРОТЬСЯ ЗА КАЖДУЮ МИНУТУ С ТАКИМ ЧЕЛОВЕКОМ, КАК ТВОЯ ЖЕНА! У ЗЕБРЫ В ГОЛОВЕ ПРОСТО НЕ УКЛАДЫВАЕТСЯ: КАК ТАКОЕ ВООБЩЕ ВОЗМОЖНО?

ДАЖЕ ЕСЛИ ТВОЯ ЖЕНА ГОВОРИТ ПРАВДУ (А НЕ ПРОСТО ЧТОБЫ ТЕБЯ ВЫГОРОДИТЬ), ЧТО ЭТО ОНА ОТ ТЕБЯ УШЛА, КАКОЙ ЖЕ МЕЛКОЙ ДУШОНКОЙ НАДО БЫТЬ, ЧТОБЫ ПОСЛЕ ЭТОГО РЕШИТЬ: НУ И ЛАДНО, ТОГДА Я ВЛЮБЛЮСЬ В КАКОГО-НИБУДЬ ФЛАМИНГО.

ЛЮБАЯ ЗЕБРА РАЗЪЯРИЛАСЬ БЫ И ОЗВЕРЕЛА, СТАЛА БЫ БРЫКАТЬСЯ И БОДАТЬСЯ, ЗУБАМИ И КОПЫТАМИ СТАЛА БЫ БОРОТЬСЯ ЗА КЛАРУ ШМИТТ. ВЕДЬ ОНА ДОРОЖЕ ВСЕГО НА СВЕТЕ (ЕСЛИ ТЫ ВДРУГ ЗАБЫЛ).

ЗЕБРА

P. S. ВЫКЛАДЫВАЙ КАРТУ СОКРОВИЩ. ИНАЧЕ Я ЗА СЕБЯ НЕ ОТВЕЧАЮ.

Глава 40

Дотронуться до облаков

Я выкапываю свечкой шмеля, Пауль — рыбу-камбалу, а Людмила, скрипя зубами, — пятно воска.

— Не понимаю: зачем всё это? — вопрошает она и чересчур наклоняет свечу. Жидкий воск капает слишком быстро, почти течёт и окрашивается чёрным. Так, конечно, никакого искусства не получится. Скульптору-восковику полагается держать свечу, словно кисть над мольбертом.

— В Польше, — говорит Людмила, а её пятно всё растёт и растёт, — мы тоже делаем таких зверушек, только из стекла! И получается очень красиво, это же ручная работа! А не то что свинство разводить, как вы! Будто поросята, честное слово. Или малыши трёхлетние.

И недовольно морщит нос.

— У тебя есть машина, Людмила? — спрашиваю я.

— Нет… — говорит она, невая*.

А потом восклицает «Да!», смотрит на меня радостно и смеётся.

— Да! У меня машины нет, а у Якуба есть. Он же на машине сюда приехал! — Она внимательно смотрит на нас. — А почему ты спрашиваешь?

— Ты водить умеешь?

Людмила прищёлкивает языком и на секунду поднимает глаза к небу, как будто хочет дотронуться взглядом до облаков. По-польски это означает «ясное дело».

— А тебе зачем? — желает она знать.

— Как ты думаешь, можно было бы взять машину Якуба?

Людмила скрещивает руки на груди.

— Смотря для чего.

— Нам обязательно надо поехать кое-куда, — говорю я. — Вместе с мамой. И не откладывая. И ещё у Пауля день рожденья. Надо отпраздновать. А машины у нас нет, и водить никто не умеет.

— Только чтоб Сырный Генерал и Ричи тоже поехали! — говорит Пауль.

Людмила задумывается. Считает в уме и на пальцах — и снова невает.

— Людмила! — говорю я. — Ну пожалуйста! Мы заплатим за бензин и за ночёвку. Всего на одну ночь.

— Пожалуйста! — вторит Пауль.

— Я ума ещё не лишилась! — говорит Людмила и стучит пальцем по лбу. — Нас же пятеро человек, а ещё собака, две черепахи, и, я так понимаю… — она показывает на чёрно-белую тигролошадь, — зебра тоже едет?

Она делает паузу, а мы с Паулем переглядываемся и смеёмся.

— Я спрошу у него, — говорит Людмила. — Когда у тебя день рожденья, Пауль?

Глава 41

Семьдесят процентов

Я готовлю чай, а мама разговаривает с Робертой, своей подругой из «Лакрицетературы».

Он обсуждают, как Роберте управляться в магазине одной; справится ли она? Ведь мама больше работать не может. Кто мог бы помочь?

— Есть у меня на примете один человек. Он, наверно, сможет работать по субботам. Ко всякой грязной работе тоже способен.

Мама и Роберта смеются. Они думают, я так шучу.

— По крайней мере, теперь я смогу наконец переименовать нашу лавочку, — говорит Роберта, глаза у неё блестят. — И она будет называться «Литеракрица».

Мама смеётся:

— Что-то вкус тебя подводит! «Литеракрица» — это же какая-то каракатица. А «Лакрицетература» — что-то таинственное и тёмное, как сама лакрица.

— Ну, я вообще люблю всё светлое и лёгкое, — говорит Роберта.

— А я нет, — говорит мама. — У меня всё должно быть тяжёлым и трудным, поэтому я и завела себе инвалидность.

— Хо-хо-хо, — откликается Роберта смешком Санта-Клауса. Мама кивает:

— Хочешь посмотреть? Мне уже выдали удостоверение…

Она обстоятельно роется в кошельке, выуживает карточку-удостоверение, шлёпает на стол. Роберта рассматривает её.

— Семьдесят процентов! Вполне себе инвалидно!

— С тенденцией к увеличению! — говорит мама.

Я провожаю Роберту до двери. Мама насмешливо кричит ей вдогонку из кухни:

— «Литеракрица»! Ой, не смешите меня!

Мы прощаемся, и я возвращаюсь к маме. Убираю чашки со стола. Мама наблюдает за мной, внезапно притихшая, не говоря ни слова.

— Грустно тебе? — спрашиваю я.

— Да! — говорит она, и тут плотину прорывает. Наводнение.

Мама сидит у стола в своём кресле-коляске и тонет в слезах.

— Мне тоже, — говорю я и сажусь рядом с ней. Беру её руку, ложусь ухом на стол, слёзы стекают вниз, из верхнего глаза в нижний. По-моему, мы слишком много рыдаем. Практически постоянно, а если не мы, так Тот Человек, — в общем, кто-нибудь уж обязательно в слезах. С тех пор как началась эта история с Пластикбургом, я рыдала примерно в три раза больше, чем все годы до того, вместе взятые. Очень хочу, чтобы дальше было не так.

Под столом держу мамину руку в обеих своих.

— Никогда мне больше не работать, — шепчет мама. Встаю и обнимаю её. — Опять прощаться, — говорит она. И всхлипывает. — Я так больше не могу.

Это правда: она ни с кем и ни с чем не может расстаться, у неё вечность уходит, чтобы сказать «до свиданья» продавщице в булочной или выбросить в мусорку ненужную коробку.

Когда мы немножко успокаиваемся, мама показывает на зебру и шепчет:

— По-моему, зебре письмо!

Тигролошадь сидит на сложенной странице газеты; я беру её, разворачиваю. Между объявлениями о похоронах и поздравлениями с днями рождений напечатана как пьяной курицей нацарапанная карта сокровищ. Над ней безобразным почерком Человека накалякано:

Глава 42

Не жмотимся!

Глава 43

В эпицентре разрушений

Мауляндия утром — это шелест, шуршание, шорох и писк, везде движение и жизнь. Червяки в земле, жуки в траве, листья на ветру. На грядке позади дома рою маленькую ямку. Сажаю посреди королевства бешеный огурец — пусть он растёт и кустится, пусть пролезает в любую щель и рушит стены, поднимает побегами крышу. Пусть тебя, Человечишка, поливает дождь и продувает сквозняк — без нас уютная жизнь тебе не светит. Ты заслужил это, заслужил.

Потом устраиваюсь у входа в мою маущеру и готовлюсь ждать. Смотрю на ласточек, оглядываюсь в поисках Шрамма, освобождаю пространство внутри от лишней земли, выглаживаю стены. Заодно и отжимаюсь. Втягиваю в себя разнообразные запахи своего старого гнезда. Пауль должен сказать Мюкенбургу, что я пошла с мамой к врачу и в школе буду ко второму уроку. Да, я поклялась не ступать на мауляндскую землю, пока там обитает фламинго, но в данном случае это ничего, можно, речь ведь идёт не о каких-то личных удовольствиях…

И вдруг калитка с треском распахивается, передо мной посреди утра возникает Тот Человек. Забиваюсь в маущеру, но зря: даже если бы я стояла среди грядок, широко расставив ноги и раскинув руки, он бы ничего не заметил. Тот Человек берёт свой велик, выводит его на улицу, закрывает калитку; я слышу, как он насвистывает, а потом — скрип педалей, он медленно удаляется. Встаю и бегу к дому — и тут калитка открывается во второй раз.

Кидаюсь в кусты живой изгороди, еле успеваю спрятаться. Штаны и вообще всё — в грязи, лицо и шея поцарапаны, в изгороди дырка. ЛдК босиком бредёт по газону, будто это её сад. В крыльях зажата дымящая кружка, время от времени она окунает в неё свой клюв. Потом ставит кружку возле двери в дом, отпирает велозамок и исчезает вслед за Тем Человеком. Я выкарабкиваюсь из кустов, кое-как отряхиваю грязь и опять бегу к дому. Нажимаю на кнопку звонка, просто на всякий случай, потом отпираю дверь. Вверх по лестнице, ступенька за ступенькой, всё выше — в моё погубленное королевство, в самый центр разрушений.

Обнаруживаю себя на кухне: сердце колотится, едва дышу. Достаю мобильник, отключаю связь, нажимаю на «диктофон», а потом помогаю ему исчезнуть — микрофоном вверх — в щели между подушками сине-белого дивана.

Глава 44

Колдовские штучки и слипшиеся сладости

Пауль, Ричи, Ленни, Рой, мама и я стоим, или сидим (мама), или лежим (Ричи, зебра) посреди утра на тротуаре перед пластиковым домиком и ждём Людмилу. Вокруг нас сумки, чемодан на колёсиках, корзинка с кормом для людей и зверей, мамина трость, одеяла, подушки, пакет с подарками для Пауля и коробка с тортом-маулавейником; где-то в недрах всего этого — две бесконечно расслабленные черепахи.

Людмила в синем фургончике заворачивает на нашу маленькую прямую улицу, сигналит какую-то неизвестную мне мелодию. У пластикбургских бабусек вставные челюсти сейчас наверняка вываливаются изо рта и приземляются на ночные столики. К счастью, фургон не такой уж маленький, в нём пять сидений и много места для багажа, туда влезают и сложенная коляска, и сумки, и всё остальное.

Мама садится спереди рядом с Людмилой. Пауль и я — сзади, у меня на коленках черепахи, у Пауля в ногах сидит Ричи, справа ещё есть место для Генерала. Зебра, как ей и подобает, восседает на зеркале заднего вида, словно на троне, и держит всё происходящее под неусыпным контролем.

Перед тем как сесть в машину, Людмила стучит по крыше фургона и делает ещё какие-то движения. Она всегда так поступает, у неё для всего есть разные магическо-колдовские штучки. Например, она никогда не ставит сумки на пол, потому что тогда якобы денег не будет, никого не обнимает через порог, чёрт его знает почему. И ни за что не даст никому носовой платок и не возьмёт его просто так, даром. Носовые платки положено покупать, хотя бы за цент, иначе от них будут одни слёзы.

Ладно, я не против. Так мы застрахованы вдвойне. Я подготовилась к путешествию на свой лад — со списками, планами и набитыми сумками, а колдовские дела — это Людмилино.

Она оборачивается к нам и машет диском:

— Подарок от Якуба! Он записал нам лучшую музыку для путешествий!

Людмила отправляет диск в пасть проигрывателю, двигает ногами под рулём, поворачивает ключ. Мотор кашляет и взрёвывает, а из колонок выстреливает крутой гитарный запил под сумасшедшие ударные. Сегодня у Людмилы в каждом ухе по четыре серьги, обычно она их не носит.

— Тебе идёт, — говорю я и провожу пальцем по маленьким металлическим кольцам в её правом ухе.

— Я их люблю, — смущённо кивает она. — Только на работу никогда не ношу.

Мы выезжаем на трассу. Я гляжу в окно, которое слегка заслоняют два тощих горба — дедовы стариковские коленки. А за окном всё плоское. Зелёное, жёлтое и плоское. Иногда видны коровы, иногда овцы, иногда — никого. Деревья, дамбы, ветряки. Единственные возвышенности — это коленки-горбы прямо перед моим носом; кладу на них подбородок и смотрю в окно не отрываясь, глаза настроены на бесконечность. Генерал кладёт шершавую руку мне на плечо. С диска из гущи инструментов кричит яростный голос — как будто хочет их пришпорить, чтобы они играли ещё быстрее и громче; может, мировой рекорд хотят установить? Людмила мотает головой в такт.

Путешествие началось, мы едем, наконец-то все вместе, с варёными яйцами в корзинке. Вокруг не Япония, не Лурд или Америка, это будет просто один день в той дыре, где по случайности родились мои родители, пара часов езды на дребезжащем драндулете.

Путешествие назад, к началу истории; я хочу знать, как всё начиналось. Я организатор поездки, а в перерывах — аниматор и стюардесса одновременно, вот как сейчас: раздаю всем еду и напитки. Первый укус бутерброда, восхищённый стон, Людмила даже выключает музыку.

Я историк, хронист и фотограф, вот как сейчас: останавливаемся у заправки, чтобы сходить в туалет, просим какого-то дядьку со стрижкой ёжиком сфоткать нас. Я уже вижу мысленно эту фотографию для вечности: мы всей командой выстроились перед синим фургоном на фоне чахлых ёлок и берёз, Людмила распустила волосы, они развеваются над нами слева направо. Мама — посередине в коляске, в полной экипировке: наколенники, налокотники, шарф, у меня в одной руке черепахи, другую я положила Паулю на плечо, ноги у него торчат из коротких штанов, словно хлебные палочки, Ричи свесил язык — уже очень тепло, хотя ещё утро, — Генерал с моноклем, разодетый в пух и прах, театрально взирает в даль. Щёлк! — вот они мы.

Мы сняли апартаменты на нижнем этаже, тут всё оборудовано как надо.

— Чувствуйте себя как дома! — говорит хозяйка, передавая нам ключи.

Осматриваю пластиковые ручки и пандус: ну да, с «чувствовать себя как дома» явно проблем не будет.

Ванная огромная, вся в кафеле, много зеркал, в душ можно заехать прямо на коляске и разглядывать себя под четырьмя разными углами. Некоторые зеркала висят так, что отражают друг друга, бесконечно долго. Бесконечно долго можно рассматривать, какой степени инвалидности ты достиг — о-о-очень практично и удобно.

Пауль и я вместе с нашим зоопарком устраиваемся в маленькой комнате, мама с Людмилой — в большой, Генерал — на диване в гостиной. Маме и всем остальным старше пятнадцати хочется сначала отдохнуть после поездки и вздремнуть, а мы с Паулем забираем Ричи, черепах и кресло-коляску, которое нарекаем Крисом, и уходим тренировать спуск с дамбы. Ричи охотится на чаек, черепахи дегустируют траву.

Потом мы немножко катаем друг дружку по деревушке, осматриваем улицы и подсчитываем, сколько людей странно посмотрело на двоих ребят с инвалидной коляской. Особенно странно все смотрят, когда встречают нас во второй раз, а в коляске уже сидит другой. Я рассказываю Паулю о своём плане найти сокровища, объясняю, что эта дыра — место, где родились и выросли мои родители, где, можно сказать, началась моя собственная история. Пауль кивает. Я показываю ему вырезку из газеты с картой сокровищ. Он медленно невает:

— Вот честно, я тут ничего разобрать не могу.

— Вообще-то я тоже, — говорю, — но у нас же есть мама, она должна знать, что к чему. Одно сокровище спрятано под какой-то доской, одно — в дупле, а вот про третье я совсем ничего не понимаю.

— На водосточный жёлоб похоже, — говорит Пауль. Я пожимаю плечами, и мы идём за покупками. Мы хотим кое-что приготовить — маульташен по специальному рецепту, — ну а потом взяться за дело. Сокровища! Загадки! Тайны истории! Всё нужно найти, отгадать и открыть.

Мы с Паулем готовим маульташен, что приблизительно так же просто, как сделать фламбированные почки тюленя с маулиновым муссом или морские ушки в пастернаково-бузинном соусе. Маульташен томится в кастрюлях, Генерал гремит тарелками и приборами, Людмила суёт нос во все кастрюли и сковородки, одобрительно кивает. Приходится напомнить ей, что у неё отпуск, и велеть сесть за стол. Людмила послушно подчиняется.

— В общем, так, — говорю я и кладу на стол всем уже известную карту, собираясь огласить план жизни на вторую половину дня. — Мам, мы здесь, чтобы найти сокровища вашего прошлого! И ты — ключ к поискам…

Она смотрит на меня, как курица, готовая снести яйцо. Пауль приносит кастрюли, ставит на стол. И объявляет:

— Окей! Можно начинать!

Людмила начинает по кругу наполнять тарелки, Генерал издаёт странные, но явно довольные звуки.

— Сегодня вечером исследуем окрестности, — объявляю я. — Твой дом, мам, и твой тоже.

Я смотрю на Генерала. В ответ он показывает ножом на свою тарелку и одобрительно кивает.

— Я, хм… слышала, — продолжаю я, — что вы, то есть ты и Тот Человек, когда-то давно, много лет назад, спрятали здесь сокровища. Понятно, что уже много времени прошло, что они почти забыты, но Тот Человек утверждает, что ещё помнит в точности, где вы их спрятали, и даже нарисовал карту. Если честно, я её не понимаю, но, может, ты вспомнишь?..

Мама изучает карту, морщит лоб, корчит рожу. Потом говорит «А!» и поднимает палец.

Людмила пробует маульташен, тихо бормоча себе под нос:

— Пельмени…

— Ах, вот что… — бормочет мама, уставясь на карту. — Окей, да-да.

— Узнаёшь что-нибудь? — спрашиваю я.

— Кажется, да… — говорит мама. — Только вот эти странные водостоки или что это он нарисовал? Тут я не уверена…

— А что это вообще за сокровища? — спрашивает Пауль. — Золото?

Мама смеётся:

— Не-е-е, к сожалению, нет. Скорей всего, просто пара монет, камешки, марки, засохшие цветы, оловянные фигурки. Всякая всячина, которая когда-то казалась важной.

— Круто! — говорит Пауль.

Мы стоим перед домом, который когда-то принадлежал маминым родителям, в котором она выросла, где бегала в колготках по комнатам и сажала в саду пряники, чтобы из них выросли пряничные деревья. Мне грустно. Надеюсь, по мне эту грусть не видно — ведь больше никто не грустит, все радостно взбудоражены, особенно мама, все катятся, бегают, прыгают или черепашат вдоль дома, осматривая его, обнюхивая и ощупывая.

Смотрю на маму и представляю её маленькой девочкой с большими глазами, писклявым голоском и ногами-спичками. И спрашиваю себя: можно ли было уже тогда как-то предвидеть, распознать по этой весёлой девочке, которую я, конечно, знаю только по фотографиям, что однажды она заболеет или уже тогда была больна? Что она, даже не успев ещё по-настоящему раскрыться и расцвести, начнёт увядать?

За занавеской на первом этаже какое-то движение, чьё-то лицо мелькает и снова исчезает в темноте. Мама машет ему.

— Звоним? — спрашивает она.

— Ты знаешь, кто тут теперь живёт? — спрашивает Генерал.

Мама качает головой. Сейчас выясним, думаю я и шагаю к двери.

Нажимаю на кнопку. Звонок. Жду. Второй. Жду. Три коротких и один длинный. Очень длинный. Мужской голос изнутри рявкает:

Мама пожимает плечами.

— Такие вот они, — говорит она. — Но я вам и так, с улицы всё расскажу.

Она показывает на крышу, окна, деревья, входную дверь. И рассказывает, рассказывает, рассказывает — про себя и Того Человека. Просто водопад историй, я никогда их не слышала, наверно, и мама считала их утерянными, но сейчас, когда всё снова перед ней: улицы, дома, поля и запахи, — они, похоже, к ней вернулись.

Это важно, думаю я, что я всё узнаю — все мелочи и подробности, от лесного пожара и коллекции жуков до флейтового оркестра и открытия ореховой лавочки. Про страх и предложение руки и сердца. Про попытки самим делать сыр и чертежи рыцарского замка со рвами и башенками, про беременность и устройство гнезда. Я — историк, хранитель былых времён, архивариус. Кто, если не я, позаботится о том, чтобы мамины истории, воспоминания и мысли не исчезли, остались, чтобы она осталась — в этом мире. Здесь, со мной.

Распорядок дня у меня в руке напоминает, что пора двигаться дальше, к дому Того Человека — там они должны лежать, их сокровища. От бывшего маминого дома направляемся к бывшему дому Генерала по кратчайшему пути. Если верить карте, он составляет 434 метра.

— Показывай всё в точности, где тут что, — говорю я маме. Я-то воображала, что тут, на севере, местность абсолютно плоская, но, толкая вперёд мамино кресло, явно ощущаю, что дорога всё время идёт немножко вверх. Да ещё и ветер. Через две улицы меня сменяет Пауль — я уже полностью выдохлась. Мама рассматривает план ДнКГ и сравнивает. Пауль пыхтит и потеет, лицо у него всё красное. Солнце ещё не село и продолжает жарить вовсю.

И тут Генерал вдруг объявляет:

— Пришли!

— Ф-ф-ф-фу-у-у-уф-ф-ф, — выдыхает Пауль. — Неслабо так покатались!

— Да уж! — вторю я и слегка пинаю ногой колесо нашего Криса. — Удовольствие стремится к нулю. Я уже мечтаю об электрическом.

Мама усмехается и пихает меня локтем.

— Ага, о таком, с джойстиком, — говорит Пауль, — дз-з-зз!

Генерал шагает вперёд, но с креслом по узким тропинкам сада не пройти. Он раскинулся перед крошечным, словно сказочным кирпичным домиком, которого почти не видно в зарослях деревьев, кустов, цветов, плющей и папоротников. Настоящие джунгли. Мама, опираясь на палку, отважно продирается сквозь них, мы с Людмилой её поддерживаем. Саду конца и края нет.

— Тут у нас пингвины жили, а там, дальше, ламы паслись, — Генерал показывает на маленький сарайчик, а потом на большой куст бузины в углу сада. Вот, значит, где жил мальчик, который потом вырос в жалкого человечишку.

— Сейчас покажу вам мою буровую площадку! — И Генерал шагает дальше.

— Буровую? — переспрашивает Пауль.

— Да, — кивает Генерал, — для добычи полезных ископаемых, мальчик мой. Редких земель. А, может, чем чёрт не шутит, и нефти. Надо ж было как-то содержать моего спиногрыза. Жаль, конечно, что так ничего и не откопали.

Мы стоим у маленького пруда. Лягушки квакают, шуршит камыш, у поверхности воды греется на солнышке парочка головастиков.

— Вот здесь я и рыл! — говорит Генерал. — Яма получилась довольно глубокая, а теперь, вот видите, пруд.

— Насколько я знаю, тут можно найти разве что торф, дед, — говорю я и подсовываю маме карту. — В каком направлении двигаться?

Мама кивает в сторону канала:

— Раньше там стояло дерево с большим дуплом; скорее всего, это и есть номер первый.

Стою перед высоким пнём, ещё раз сверяюсь с картой. Честно признаюсь: теперь в ней виден какой-то смысл.

— Здесь? — спрашиваю я. Мама кивает. Делаю ещё шаг к пню, заглядываю в дырку. Вижу какие-то палки и пластиковый пакет. Сердце так и норовит выскочить из груди.

— Тут что-то есть! — ору я даже громче, чем нужно. Оглядываюсь, все кивают. Запускаю руку в дупло и вытаскиваю на свет старое-престарое сокровище моих родителей.

— Ах! — восклицает мама. — Точно! Это наши разбойничьи одёжки! Мы тогда обожали играть в Робин Гуда, у каждого были лук и стрелы.

Заглядываю в пакет: там заплесневелые джутовые мешки для картошки и две тёмно-синие вязаные шапки.

— Вытаскивай! — говорит мама. — Их можно надеть…

В мешках прорезаны дырки для головы и рук. Они пахнут затхлостью, влажные и полуистлевшие, траченные погодой и временем.

— Вряд ли ещё можно, — сомневаюсь я. — Наденешь — они тогда совсем развалятся…

Да и не налезут, мне кажется. Чувство такое, будто мы раскопали одежду и орудия людей каменного века, и теперь очень важно эти исторические находки правильно законсервировать.

— Мы почти всё время проводили на улице, у нас были луки из длинных веток ивы, мы их сами сделали и стреляли по консервным банкам, — рассказывает мама. — Охраняли зверей от охотников, а куриц от ласок, хотели стать индейцами и защищать природу от автомобилей и фабрик. Как в кино и книжках. А жить хотели на деревьях…

— Кстати, о деревьях! — говорю я и стучу пальцем по карте. — Номер второй — это же домик на дереве, так?

— Да у нас их было не меньше семи или восьми, — уточняет мама. Я киваю: семь, восемь — это без разницы. Пауль озирается, проглядывая кроны деревьев. Генерал ворчит:

— Они мне тогда весь сад заполонили этими своими скворечниками!

Мама смеётся и показывает в другой угол сада:

— Там сзади был наш штаб.

Мы останавливаемся перед старым каштаном.

— Это здесь, — говорит мама и запрокидывает голову.

Ствол корявый и скользкий, весь порос мхом. Ставлю ногу на первую из прибитых к нему планок — она тут же разваливается.

— Осторожней! — вскрикивает Людмила. Пауль подсаживает меня, я вскарабкиваюсь на нижний сук, осторожно лезу дальше, добираюсь до грубо сколоченного домика. Внутри темно и прохладно, пахнет мхом и старым деревом, на полу — солома, птичьи перья и помёт.

— Где оно может быть? — кричу я.

— Прямо рядом со стволом, — кричит в ответ мама. — Там одна доска не приколочена. И под ней тайник, мы часто там что-нибудь прятали…

Ощупываю доски, обстукиваю их. Людмила волнуется, непрерывно бомбардирует домик ценными советами. Наконец нахожу неприколоченную доску, поднимаю её — и обнаруживаю старую жестянку.

— Нашла! Нашла! Вот оно! — кричу я и высовываю голову из домика. Смотрю в четыре полных ожидания лица. Потом спускаюсь, мы открываем жестянку, и мама заходится смехом:

— Сласти! Четверть века пролежали!

И правда: к тёмной вязкой субстанции, которая когда-то была лакрицей, прилипли две плитки шоколада, упаковка жвачки, пакетик шипучки, леденец и ещё парочка монеток.

— Да уж, — говорит мама, качая головой, — по сластям проехаться у нас была губа не дура. Я почему-то особенно шипучку любила, прямо в рот насыпать, без воды. Малиновую!

— Маулиновую, — откликаюсь я. И подмигиваю Паулю.

Ближе к вечеру мы рассаживаемся на двух скамейках, стоящих рядышком на берегу гавани; между ними как раз вписался Крис. Разбойничьи костюмы мы всё-таки примеряем и ощущаем себя в этих затхлых мешках первобытными людьми.

Мама хочет, чтобы я и Пауль выстрелили из луков в сторону заходящего солнца, но я против: ведь тогда стрелы будут безвозвратно потеряны.

Сажусь на скамейку, вслушиваюсь в тишину. Разговаривать необязательно. Мы просто сидим и смотрим, как солнце медленно погружается в море, раскалённо-красное в вечерней дымке, как клубничное варенье вперемешку с тающим мороженым. Слушаем крики чаек и тихий плеск волн у берега гавани. От тёплых скамеек пахнет орехами, крона маленького дерева бросает пятнистую тень нам на ноги. Просто сидеть. Ничего не ждать. Держать маму за руку. У ног прыгают воробьи, клюют зёрна, крошки, жуков, червяков. Хочется дать жизни на чай за эти минуты. За то, что я — здесь, с мамой и со всеми.

Проходит вечность, а потом мама смотрит на Пауля и спрашивает:

— Чего бы тебе хотелось на день рожденья, Пауль?

Он смотрит на неё, размышляет, потом пожимает плечами и смущённо улыбается.

— Ну скажи! Пожелай чего-нибудь! — просит мама.

Пауль оглядывается, поднимает руку и показывает на фонарь, на котором висит плакат с машиной, похожей на гигантскую игрушку. Шоу монстр-траков.

— Ты что, серьёзно? — вырывается у меня. Но Пауль сияет жёлтой улыбкой и кивает:

— Завтра. Здесь. Это не может быть простым совпадением. Правда?

Глава 45

Газировка в коленках

Я вообще-то спала? Уже рассвет, за окном просыпаются птицы. Пауль делает вид, что спит: вчера я объяснила ему, что это его долг как именинника, и он согласно кивнул.

Он должен ждать, когда подадут знак, сказала я ему. Какой это будет знак, Паулю неизвестно, но пропустить его невозможно, сказала я, и это чистая правда.

Встаю и тихо-тихо выскальзываю из комнаты. В коридоре Ричи горячо приветствует меня, он уже бодр и весел. Бесшумно, беззвучно я парю по маленькому домику — спящему, похрапывающему, причмокивающему. Выпускаю Ричи на улицу, выхожу вслед за ним босиком, рву цветочки, выросшие в трещинах тротуара.

Украшаю ими место Пауля за столом. Посередине раскладываю рядком подарки, на дальнем конце водружаю торт-маулавейник во всей его песочно-коричневой красе. Ставлю десертные тарелки и крошечные кофейные чашки, кладу десертные вилки — исполинский завтрак для гномов, вот на что это похоже. Включаю кофемашину, запах утреннего напитка выманивает заспанных взрослых из снов. Людмила с мамой идут в душ, Генерал в красном пижамокомбинезоне встаёт перед кофемашиной, потирая нос; оба уса торчат вперёд, как дворники у машины зимой, это их обычная позиция во сне. Кажется, будто он гипнотизирует кофе. Отпивает глоток, вскрикивает «а-а-ай-й-йо-о-о!»: «а-а-а» — потому что обжёгся, «о-о-о» — потому что всё равно любит и это утро, и этот лёгкий ожог. Потом кладёт на стол свой подарок к моим, вытаскивает маультроммель, суёт ноги в тапочки. Кивает мне и выходит на улицу — разогреться перед игрой.

Через три минуты мы все выстраиваемся перед входом в комнату, где спит Пауль. Я осторожно открываю дверь, Людмила командует «три-четыре!», и мама начинает отбивать ритм венчиком для взбивания по дверному косяку, Людмила дует в пустую бутылку, Генерал вступает с маультроммелем, я фигачу чёрствой булочкой по тёрке и запеваю песню — деньрожденную утреннюю серенаду на мауляндском языке. Отрываемся на всю катушку. Я бубню и бурчу, надувая щёки, мама кукарекает, даже Людмила, которая вообще-то по-мауляндски не умеет, несёт какую-то очень правильную чушь. Генерал мычит — с маультроммелем во рту много не напоёшь. Ричи тявкает, приветствуя заспанного Пауля. Тощий бледный мальчишка в слишком больших пёстрых трусах улыбается и мотает головой, не веря своим глазам.

Мы допели серенаду, и я обнимаю именинника:

— Тра-та-та от всей души!

Пауль вцепляется в меня и шепчет на ухо:

— В коленках как будто газировка!

Мы вгрызаемся в торт, надолго и с наслаждением. Пауль потихоньку распаковывает подарки. От меня: бейсболка, ложка для мороженого, потрёпанная куртка (с блошиного рынка) и фотография велоприцепа.

— Форма продавца мороженого, — поясняю я.

— Ясно-понятно, — откликается Пауль и показывает на фото. — А это что?

— Тоже для тебя. Надо только забрать. С Бартом переделаете в передвижной ларёк.

Пауль хочет что-то сказать, что-то мешает ему, он сглатывает, заикается:

— Эт… то… же… не…

— Я помогу, само собой! — вмешивается дед. — У меня полный подвал инструментов, недаром я когда-то в Восточной Африке жил и производил их собственными руками!

Генерал пододвигает Паулю свой подарок. На вид — макулатура какая-то. Пауль осторожно разворачивает бумагу: внутри — маленькая дощечка, на которой нарисовано нечто вроде усов. Справа и слева к дощечке приделаны короткие цепочки. Похоже на украшение, вроде браслета, только без застёжки. Пауль вопросительно смотрит на Генерала.

— Никогда такого не видел, а? — довольно урчит Генерал. И объявляет: — Усо-очки! Побочный продукт моей чрезвычайно плодотворной изобретательской деятельности!

Дед заправляет цепочки Паулю за уши, как дужки очков, и усы оказываются как раз на своём месте.

— Господи боже! — восклицает Генерал. — Усы тебе просто необходимы — в твоём-то возрасте! К тому же нынче такое в моде.

Пауль кивает, ведь это чистая правда и возразить тут нечего. Он улыбается мне из-под усо-дощечки, потом смотрит на деда и говорит:

— Спасибо.

— Мой подарок ждёт тебя дома, — говорит Людмила, — как и велоприцеп. Ты получишь к нему аккумулятор Якуба. Не совсем новый, но вполне ещё годный! Паулина сказала, тебе такое нужно?

Она пожимает плечами.

— Да! — кричит Пауль. — Да, конечно! Суперски, большое спасибо!

— А ещё от меня лично, — добавляет Людмила, — устройство банкета — только для тебя! Я уж наготовлю всего как следует, тебя не помешает немножко подкормить — ты же тощий, как щавель!

— Иди сюда, Пауль, — говорит мама, — я хочу тебя обнять.

И они обнимаются.

— Будь счастлив, Пауль, мой дорогой! Здорово, что празднуешь день рожденья с нами! Я ужасно рада. Вот…

Мама даёт ему конверт, Пауль открывает его и заглядывает внутрь. Недоверчиво смотрит на маму.

— Мы все вместе? — спрашивает он и машет билетами. На них картинка со зверь-машиной монстр-траком.

Вкатить коляску с мамой на дамбу — номер ещё тот. Но втроём мы с этим справляемся; мама крепко держится за подлокотник. Наверху — ветер и солнце. Воздушные змеи, чайки, растрёпанные облака. Мы едим булочки с селёдкой и луком и щуримся на воду. По лугу между дамбой и морем Ричи носится за стаей чаек.

Они взлетают над его головой, снова приземляются чуть подальше и ждут, когда Ричи снова подбежит. Вроде как играют с ним. Туда — сюда. Туда — сюда. Пауль показывает на маяк у гавани:

— А можно на него забраться?

Можно, если только ты не в инвалидном кресле, конечно. Мы с Паулем бежим по лестницам наверх, там бросаем пятьдесят центов в подзорную трубу и обшариваем горизонт.

Потом идём купаться. Людмила, Генерал и мама втроём заходят в воду по колено. Пауль, Ричи и я плещемся как сумасшедшие. Пауль никогда ещё не купался в море, волны видел только по телику. На горизонте появляется корабль-контейнеровоз, через минуту волны доходят до нас. Мы хохоча ложимся на них и даём выбросить себя на песок. Вода перекатывается через голову — наслаждение!

В домике собираем наши вещи и на машине едем к торговому центру. Парковка огорожена металлическими стойками, на них натянут брезент, чтобы снаружи нельзя было подглядеть. Перед входом стоят здоровенные чёрные грузовики, мы предъявляем билеты и заходим внутрь — во временную резервацию для любителей большущих машин. Не сразу, но всё-таки ориентируемся среди будочек с сосисками и пивом, людей в красных куртках и кепках, прилавков с сувенирами и футболками с изображением траков. Пахнет пивом, бензином, кетчупом и нагретым асфальтом; вокруг много усатых дядек с сыновьями. На некоторых будочках висят флаги. Людмила смотрит неодобрительно, музыка, доносящаяся из динамиков, ей не нравится. Хоть местами и похоже на диск Якуба, да не совсем. Женский голос, перекрикивая музыку, приветствует нас. Обладательница голоса сидит в кабине одной из машин, стоящих у края арены. Четыре красных трака и один квадроцикл медленными восьмёрками едут по ней, какой-то мужчина поливает асфальт из садового шланга.

Пауль взволнован, всё время что-то показывает и объясняет. Зрителей не очень много. Машины останавливаются, водители выходят, ведущая представляет их. Потом они стартуют и почти сразу очень резко тормозят, шины дымятся, резкий запах бросается в нос. Пауль старательно подражает рёву моторов и визгу тормозов, но зверь-машины заглушают всё. Они разгоняются ещё раз и — переворачиваются!

Аплодисменты.

Пауль свистит в два пальца. Время от времени просто необходимо посещать шоу монстр-траков, иначе никогда не узнаешь, на что способны близкие тебе люди. В перерыве между номерами Пауль с Людмилой идут за сосисками. Я оглядываюсь и вижу, что Генерал исчез. Ненадолго оставив маму одну, иду его искать. И нахожу всего в паре метров от нас — он стоит между будочками у забора и смотрит вдаль.

— Ты что здесь делаешь? — спрашиваю я.

— Кажется, изобретаю, — отвечает он тихо. Я следую за его взглядом, вижу два плаката на заборе, а дальше — ничего, только два мусорных бачка, где в поисках пустых бутылок ковыряется какая-то старушка.

— Пошли, сейчас продолжение будет, — говорю я.

Мы возвращаемся. Для мамы представление уже продолжается, она раскачивается в коляске и самозабвенно подпевает:

— I would do anything for love!

Подходят Пауль и Людмила — с сосисками, булочками и пластиковыми стаканчиками с чем-то попить в руках.

— Я ужасно эту песню любила, — мама смотрит на меня снизу вверх, — двадцать лет назад. Когда была такая, как ты.

И смеётся.

Один из траков едет по арене на двух колёсах, всё медленнее и медленнее, уже непонятно, как такая махина сохраняет равновесие, и тут окно справа откидывается, из него выкарабкивается водитель, встаёт на окне, разводит руки в стороны и едет на почти уже остановившемся траке! Прямо сёрфингист. Потом осторожно залезает обратно, машина завершает последний круг и медленно, очень медленно останавливается. Как в замедленной съёмке, опускается передними колёсами на асфальт.

Приземление с точностью до миллиметра.

— У него всё-всё под контролем! — кричит мне в ухо Пауль. — Ну просто вообще!

И объясняет, что водители — они как дрессировщики, а траки — это такие укрощённые звери. Чуть правее я вижу Генерала, он опять у мусорных бачков, наклоняется и выуживает оттуда маленькую пластиковую бутылку. Рассматривает её, сжимает, а потом, качая головой, опускает в карман пиджака.

Сейчас появится монстр-трак «Халк», сенсация этого шоу! Пауль вне себя от восторга, прыгает и хлопает в ладоши, вопит и свистит. Он один такой. В потрескивающих огромных колонках — захлёбывающийся голос ведущей:

— Динамит на колёсах! Это может стоить парням жизни!

Жми на газ! Га-а-а-аз! ГА-А-А-А-АЗ!

Неправдоподобно огромные машины едут по нормальным машинам. Шум адский, запах тоже.

Но всё когда-нибудь заканчивается, и шоу монстр-траков тоже. Наш фургон мчится по дороге, обсаженной деревьями; все окна открыты, полуденное солнце палит вовсю. Тени деревьев делят нашу обратную дорогу на ритмично маленькие кусочки. Дед крутит в руках бутылочку, которую он нашёл во время шоу. Качает головой, как будто очень удивлён. Вот интересно, что там происходит у него в голове. В какой-то момент восклицает:

— Гениально!

И засовывает бутылку обратно в карман.

— Дед, а о чём ты сейчас думал?

— Я, хм-м… — запинается он, — если честно, я… думал о пипетках. О таких больших, очень-очень больших пипетках.

Мама громко смеётся, Людмила фыркает. Мы с Паулем тоже ржём.

Генерал рычит:

— Пипетки! Размером с сосиску! — хлопает себя по коленке, снова рычит: — И ещё более солидные, литра эдак на полтора-два!

Ветер треплет волосы, быстрый горячий воздух танцует по коже. Людмилу мы переубедили и больше не слушаем музыку, только ветер шумит в ушах да мотор гудит под сиденьем. Солнечные очки и фруктовый лёд. Скоро замечаю, что мороженое в руках у мамы тает. Она его едва держит — до того устала. Поднять руку ей тяжело. Быстро наклоняюсь вперёд, забираю у неё мороженое, отдаю Паулю. Откидываю мамино сиденье назад насколько возможно. Она тут же засыпает. Где-то за полчаса до прибытия в Пластикбург Генерал говорит, что надо немножко отклониться от маршрута. Ехать совсем недалеко, а там нас ждёт панорама мирового класса, причём никто о ней не знает.

Дед даёт Людмиле указания, куда ехать, и объявляет:

— Я знаю один обряд инициации! Суринамский!

На крыше почти пустой многоэтажной парковки мы выходим, разминаясь и потягиваясь. Ричи поднимает лапу в шести разных местах: с точки зрения его носа жизнь тут, наверху, явно разнообразнее, чем могут предположить двуногие. Парковка стоит в полном одиночестве на высоком холме в затерянном мире, посреди ничего. С одной стороны видна широкая равнина; к горизонту она медленно сгущается в силуэт нашего городка. До него километров тридцать. Генерал присаживается на корточки, коленки скрипят и хрустят; он вырывает листы из моего блокнота.

— Делайте как я! — велит он и начинает складывать листок. — Так поступают в Суринаме, — поясняет Генерал и бодро складывает дальше. — Целыми днями там складывают наисложнейшие самолёты, а потом вместе с друзьями запускают их с самого высокого места в округе. И загадывают желания. Некоторые записывают их прямо на самолётиках и отправляют, так сказать, ввысь.

Генерал смотрит в небо, потом снова на нас и принимается складывать дальше.

— Но мы с вами сложим планёры, они обычно летят не высоко в небо, а медленно в направлении земли.

Помогаем маме встать с коляски, выстраиваемся у края крыши, в лапах — самолётики, я фотографирую всех, и мы готовимся к запуску.

Людмила говорит: «Раз, два, три!», — и полетели! Мы загадываем желания, а я иду на хитрость: желаю, чтобы все пожелали того же, чего желаю я. Повышение эффективности любыми средствами.

Глава 46

Голова и сердце

Я РАДА БЫЛА СНОВА ПОБЫВАТЬ ТАМ. ДнКГ МНЕ УЖАСНО НЕ ХВАТАЛО, А ТЕБЕ ВЕЧНО БЫЛО НЕКОГДА СВОЗИТЬ МЕНЯ ТУДА. ПОМНИШЬ?

ТАМ Я НАУЧИЛА ТЕБЯ ВСЕМУ, ЧТО ИЗВЕСТНО О ЗЕБРАХ. ТЫ БЫЛ ТОГДА МАЛЕНЬКИМ МАЛЬЧИКОМ, Я — ЗЕБРОЙ ПРЕДПЕНСИОННОГО ВОЗРАСТА.

Я СТОЛЬКО ВСЕГО ТЕБЕ РАССКАЗЫВАЛА, А ТЫ ПРОСТО ВЗЯЛ И ЗАБЫЛ.

ТОЛЬКО ТО, ЧТО ТЕБЯ САМОГО КАСАЕТСЯ, ТЫ НЕ ЗАБЫВАЕШЬ — Я НАШЛА ТВОИ НЕСЧАСТНЫЕ СОКРОВИЩА. ГОЛОВА У ТЕБЯ, ВИДНО, ЕЩЁ РАБОТАЕТ. ПО КРАЙНЕЙ МЕРЕ, ЛУЧШЕ, ЧЕМ СЕРДЦЕ.

ЧТО ОЗНАЧАЕТ ВОДОСТОК? ГДЕ СПРЯТАН ПОСЛЕДНИЙ КЛАД?

И КАК МОЖНО БЫТЬ ТАКИМ ИДИОТОМ, ЧТОБЫ ПЕЧАТАТЬ СЕКРЕТНУЮ КАРТУ В ГАЗЕТЕ?

Глава 47

Моё королевство без меня

Шестнадцать часов, двадцать четыре минуты, десять секунд. Столько продолжалась запись. Потом аккумулятор скончался. Не так-то просто быть мной, думаю я. Надо быть рядом с мамой, ведь я делаю практически всё по хозяйству, не считая мелочей, которые берёт на себя Людмила. Надо тренировать мускулы, чтобы справляться со всем играючи (ну или почти), а ещё я хожу в школу, делаю уроки с Паулем. Участвую в предприятии по производству мороженого, держу домашних животных, черепах и зебр. Надо присматривать за Тем Человеком, расшифровывать его старые расплывшиеся письма, собирать информацию об ЛдК. А теперь ещё и прослушать шестнадцать с половиной часов записи — это вам не кот начхал.

Я уже в постели, в ушах наушники: вот оно какое, моё королевство без меня — тихий ровный гул. Пока что ничего не происходит уже несколько часов. Дважды звонили к соседям, это было слышно приглушённо, на заднем плане. В Пластикбурге уже давно ночь, а в Мауляндии, здесь, на записи — разгар дня. Делаю громкость максимальной — тогда можно уснуть под гул своего королевства, почти беззвучный и такой родной. А если что-то произойдёт, кто-то придёт и будет что послушать, это прозвучит так громко, что я тут же проснусь. Так я ничего не пропущу, а просто промотаю запись, перепрыгну во сне через отсутствие Того Человека и ЛдК.

В полчетвёртого по пластикбургскому времени в Мауляндии звонит телефон. Звук настолько громкий, что я подпрыгиваю на кровати, автоматически выдирая наушники из ушей. Потом соображаю, что к чему, и снова падаю на подушку. К телефону никто не подошёл, там всё ещё никого нет.

Глава 48

Злые люди и их песни

Кто-то появляется в Мауляндии, когда я утром чищу зубы. Скорее всего, это Тот Человек, у ЛдК ведь своего ключа пока нет — или всё-таки? Хлопок входной двери, шаги, дверца холодильника, кашель. Его кашель. Иду на кухню, делаю бутеры, вот-вот придёт Пауль.

Тот Человек что-то достаёт из холодильника, ставит это на стол, отстукивает пальцами мелодию на дверце. Я знаю все его песни. Из окна вижу Пауля, коротко стучу по стеклу. Собираю вещи, сую ноги в кроссовки, накидываю шарф и выхожу. Тот Человек с размаху бросается на диван — громкий треск, устраивается поудобнее — шуршанье — и начинает есть. Вынимаю один наушник, киваю Паулю, даю ему бутер. Мы идём, жуём на ходу. В Мауляндии тоже чавканье и прихлёбывание, потом — похрапывание.

Пауль говорит:

— Вот ты веришь, что в это кто-нибудь поверит?

— Во что? — спрашиваю я.

— Ну, про мою маму. В докладе.

Я киваю.

— Однозначно! А когда тебе выступать?

Пауль пожимает плечами.

— Кажется, через неделю.

В левом ухе на фоне храпа вдруг возникает другой звук. Открывается дверь — так у Люси де Кляйн есть ключ?! И она может запросто приходить и уходить, когда вздумается? Может прийти, когда никого нет, имеет право самостоятельно находиться в моём королевстве? Слышу мелкие шажки по доскам моего пола, потом — как она прыгает к Тому Человеку на сине-белый диван, будто это её и только её гимнастический мат.

— А вся эта история — она не слишком сумасшедшая?

— Пауль! — я останавливаюсь и смотрю на него. — У нас есть мороженое! Когда мы его раздадим, никто больше ни слова не скажет. Все обалдеют. И у нас настоящее дело, работающий бизнес — это же лучшее доказательство.

Пауль кивает. ЛдК говорит:

— Ты по мне скучал?

Нет, думаю я, тут никто по тебе не скучает; скучают по тебе разве что там, откуда ты взялась.

— Только по тебе, — мурчат в ответ.

Тот Человек — самое глупое существо на Земле! Ну как можно такое говорить? Как можно быть таким? Он готов петь свои песни любому! Тот же самый Человек, который наобещал моей маме с три короба, обещает теперь то же самое другой?

— И? — спрашивает он.

— Я по тебе — нет, — отвечает она и смеётся.

— Да я не про то, — говорит он.

Пауль говорит:

— А ты не могла бы взять Ричи к себе?

Я киваю и прислушиваюсь. Что он имеет в виду, этот Человек?

— Не знаю, — говорит она.

— Не-е-е?

— Не-е-е-е. Пока нет.

— Ты с кем-нибудь говорила?

— М-м-м…Только с Аной.

— И что она сказала?

— Ну… ничего. А что тут скажешь?

Пауза. Человек тоже не знает, что сказать.

— Паулина? — зовёт Пауль. Я оборачиваюсь к нему.

— Ну, например: как это замечательно! — говорит Тот Человек.

— Замечательно — что? — спрашиваю я Пауля злобно.

— Что — что? — спрашивает Пауль.

— Что «замечательно»? — рычу я.

— Э-э?!

— Э-э — что???

— А-а-а-а, не-е-е, то есть да! — говорю я. — Про Ричи — да!

Пауль мотает головой и улыбается.

— Правда? — переспрашивает он. — Понимаешь, мне как-то страшновато, вдруг та семья Ричи заберёт, и тогда… ну, ты понимаешь… его не будет больше.

Я киваю:

— Что-нибудь придумаю!

Мы поворачиваем к школе. ЛдК в полной уверенности, что так и надо, достаёт что-то из холодильника. Потом слышу балконную дверь, пыхтение Человека, кряхтение дивана — он встаёт, снова балконная дверь. Они исчезли, не слышно ни слова. Посередине математики дверь вдруг распахивается, театрально громкие шаги Люси де Кляйн торопятся из кухни в коридор, слышно, как она всхлипывает. Дверь хлопает во второй раз, Тот Человек топает гадкими плоскостопыми ногами за ней и кричит:

— Люси! Я не то хотел сказать. Не убегай, останься!

Его вопль затихает, становится бормотаньем, исчезает. В Мауляндии ранний вечер, в воздухе разлито напряжение. Да что там происходит, спрашиваю я себя. Из-за чего они ссорятся? А что, если ЛдК требует себе мою комнату, хочет въехать туда, а потом распространиться по всей территории королевства? Наверняка это и есть её план: стереть все наши следы из Мауляндии.

Глава 49

В мусорке вместе

Чищу зубы, стоя в душе, слушаю радио, чтобы быть в курсе последних событий, между делом приседаю. Уплотняю время, как могу. У них есть какая-то тайна, размышляю я. Так это чаще всего и начинается: у двоих вдруг появляются секреты, люди, которые раньше друг дружку и знать не знали, вдруг делают что-то вместе, что-то тайное, что они скрывают от остального мира и всех его обитателей, и эти тайны каким-то образом их объединяют против всех остальных. Хотя бы поэтому мой долг — лишить их этой тайны, потому что если и есть люди, у которых нет вообще ничего общего, так это они: Тот Человек и ЛдК.

Вода в душе шумит, радио бубнит; Люси де Кляйн всем пакостит и вредит, это она охмурила Того Человека, думаю я. Он заглотил крючок, а ЛдК тут же угнездилась своей розовой фламинговой попкой в моём королевстве, птица пронырливая. Я вытираюсь, причёсываюсь, рассматриваю в зеркале своё лицо. Может быть, Тот Человек не так уж и виноват, может, всё идёт по её плану, тайному плану ЛдК по уничтожению нашей семьи. Наклоняюсь и выуживаю из слива комок своих волос, кидаю его в ведёрко под раковиной. Мой комок приземляется рядом с таким же маминым, теперь они лежат там вместе, в мусоре. Я смотрю на них какое-то время, потом беру мамины волосы, крепко зажимаю в кулаке и уношу к себе. Хожу по комнате, не одеваясь, и размышляю, куда положить. В старой коробке из-под обуви, где у меня хранятся карандаши, освобождаю место для комка волос и обрывка шнурка. Вот так это и начинается…

Глава 50

Бессердечные поздравления

Машина тускло-красная, а по сути — совершенно бесцветная. Всё, что она умеет, — это ездить. Хотя и сиденья тоже есть, и внутри, кажется, даже не очень тесно. Человечишка стоит перед ней в закатанных штанах, гордый-прегордый! Жуёт жвачку, широко открывая рот, ухмыляется, откидывает кудряшки с лица, заправляет их за уши.

— Сдал! — говорит он и машет карточкой — по-видимому, новенькими водительскими правами. Я киваю. Вдруг с другой стороны из машины выходит Люси де Кляйн. Она стоит рядом с Человеком, здесь, передо мной, на моей улице — то есть на пластикбургской улице, где я временно разбила лагерь. Интересно, а в курсе ли она, кто я? Узнаёт ли меня? Или моя маскировка тогда помогла? Старательно прячу лицо, уставившись на ноги.

— Мы в ресторан собираемся, хотим немножко отпраздновать. Поедешь с нами?

Мы? Это в смысле он, она и я? Да как у него духу хватает предлагать такое?! Просто потрясающе наблюдать это существо, когда оно изображает из себя мужчину: это поведение другого биологического вида. Чувствую себя как в зоопарке, у вольера для Человеков: «Осторожно, невероятная ограниченность и глупость!»

— Уроки делать надо, — бурчу я, обращаясь к тротуару.

— Я напишу тебе объяснительную записку, — говорит Тот Человек и улыбается своей улыбкой, которую как по закону подлости получил от природы за просто так, в подарок. Она в самую душу вонзается.

— Не-а, — злобно сверкаю на него глазами. — На всё объяснительной не напишешь. У меня завтра важный доклад на тему «Розовые сопли в стихотворениях Человеков за последние двадцать лет».

Люси де Кляйн отваживается приблизиться ещё на шаг (она не знает, что может в любой момент произойти). В лицо ей не смотрю, но слышу голос:

— А может быть, всё-таки сходим, хотя бы ненадолго? Я буду очень рада с тобой… познакомиться.

Надо срочно раствориться в воздухе и исчезнуть, думаю я. Всё остальное будет для вас слишком большой честью. Вы же ни черепка, ни осколка не стоите! У меня нет времени из-за вас расстраиваться и психовать.

— Мои бессердечные поздравления! — бурчу я в сторону Того Человека, имея в виду сданный экзамен, поворачиваюсь на пятках и исчезаю в своём пластиковом мире. Валяйте, празднуйте, червяки несчастные!

Глава 51

Уродливое чудо

НУ ЛАДНО, ЧЕЛОВЕК.

Я БЕРУ ЧЕРДАК.

НО ЧТОБЫ НЕ БЫЛО НЕДОРАЗУМЕНИЙ: Я НЕ ВОЗВРАЩАЮСЬ К ТЕБЕ, ЯСНО?

ВЕРНОЕ СЕРДЦЕ ЗЕБРЫ ВСЁ ЕЩЁ НЕ ПОНИМАЕТ, КАК МОЖЕТ СЕРДЦЕ ЧЕЛОВЕКА БЫТЬ ТАКИМ УЖАСАЮЩЕ ГЛУПЫМ И ЗАБЫВЧИВЫМ. ТВОЁ СЕРДЦЕ, ЧЕЛОВЕК, — ЭТО КАКОЕ-ТО ОТВРАТИТЕЛЬНОЕ, УРОДЛИВОЕ ЧУДО.

ЗЕБРЫ ЧУВСТВУЮТ НЕ ТАК, КАК ЧЕЛОВЕКИ.

А МОЖЕТ БЫТЬ, ТВОЁ СЕРДЦЕ НЕ ПОЛОМАЛОСЬ, А ОТ ПРИРОДЫ ТАКОЕ ДУРНОЕ? ТАК И ХОЧЕТСЯ СКАЗАТЬ: МНЕ ТЕБЯ ЖАЛЬ. Я ГОТОВА ИНОГДА ЕСТЬ СВОИ ФРУКТЫ НЕДАЛЕКО ОТ ТЕБЯ, ТАК СКАЗАТЬ, НАД ТОБОЙ — НАВЕРХУ, НА ЧЕРДАКЕ. Я ВЕДЬ ЗНАЮ: БЕЗ МЕНЯ ТЕБЕ И ЖИЗНЬ НЕ ЖИЗНЬ. НО НАЗАД ДОРОГИ НЕТ, И МНЕ НУЖНО НОВОЕ ПАСТБИЩЕ, НОВОЕ КОРОЛЕВСТВО ДЛЯ ЗЕБРЫ (И ЕЁ ТОВАРИЩЕЙ).

ЗЕБРА

P. S. ЕСЛИ ВДРУГ ДО КОГО-ТО ЕЩЁ НЕ ДОШЛО:

ВХОД ТЕБЕ И ТВОИМ МИМОЛЁТНЫМ ЗНАКОМСТВАМ СТРОГО ВОСПРЕЩЁН!

Глава 52

Рыбка под напряжением

Среднестатистическим летним утром по дороге в школу Пауль произносит от девяти до шестнадцати слов. Болтуном его не назовёшь, до полной немоты тоже далековато. Но сегодня он точно как немой: весь белый, слова не вымолвит, шуршит листками, пытается читать на ходу.

— Пауль, — говорю я. — Не надо это читать. Ты давно всё наизусть знаешь.

Пауль на меня не смотрит, Пауль меня не слушает, Пауль сейчас — одно напряжённое тощее тело, взбудораженное, как рыбка в аквариуме с энергетиком. Я плетусь рядом с ним и размышляю, как его хоть немножко успокоить. На четвёртом уроке ему сегодня делать доклад, у меня уже составлен особый план, подготовлен сюрприз для Пауля, только вот боюсь, что весть об этом его сейчас доконает. Так что лучше помолчу.

Чувствую себя как в финале чемпионата мира. Вот-вот раздастся свисток. Ещё две минуты — и закончится третий урок. Звонок ещё звенит, а Пауль уже вскочил, не успела я и глазом моргнуть. Подхожу к нему, осторожно кладу руку на плечо.

— Спокойно, Пауль, — говорю я. — Ты одной левой справишься!

Он смотрит на меня, смотрит сквозь меня, открывает рот; я жду.

— Мне… совсем… — это его первые слова за сегодня. Больше он ничего не в состоянии выговорить, закрывает рот рукой и выбегает из класса. Я за ним. Торможу на секунду перед мальчишечьим туалетом, но тут же решаю: плевать на всё. Просто захожу туда и слышу: Пауля тошнит. Eго жирафье тело выплёскивает из себя волнение. То есть я на это очень надеюсь. Смыть бы всё в унитаз — и тогда можно спокойненько делать доклад.

— Пауль… — говорю я. Секунду колеблюсь, а потом выпаливаю: — У меня для тебя сюрприз…

Пауль выдаёт новый фонтан.

— Я могу как-то помочь? — спрашиваю я.

— Жвачку, — говорит Пауль.

Пауль стоит перед классом, напряжённый и прямой, как доска; мне видно только нервное подрагивание пальцев. И вот — свисток. Мюкенбург садится и говорит:

— Ну что же, начинай, Пауль!

А Пауль не делает ничего. Совсем ничего. Ни слова, ни малейшего движения. Не знаю, где он застрял. Он как пустой дом, в котором никого не осталось. И уже через несколько секунд начинается: перешёптывание наших пиявок, бормотание жаб, хихиканье гномов — Янниса, Кубичека и всех остальных, как-их-там-звать. Я встаю и выхожу к доске. Мюкенбург смотрит на меня удивлённо.

— Извините, — говорю я в сторону Мюкенбурга. — Извини, — говорю Паулю. — Прости, Пауль, я совсем забыла!

Смотрю на Мюкенбурга и поясняю:

— Пауль ведь делает доклад самым последним, поэтому мы придумали кое-что особенное.

Мюкенбург смотрит удивлённо, я подхожу к окну и смотрю на улицу. Вижу: он уже там.

Поворачиваюсь и говорю:

— Герр фон Мюкенбург, надеюсь, ничего, если мы сейчас все вместе ненадолго выйдем во двор. К докладу Пауля прилагается, как бы это сказать… дополнительный материал…

Пауль как стоял две минуты назад, так и стоит — не шевелясь. Мюкенбург кивает, по его команде жабы и пиявки встают и направляются на выход из класса.

Я тереблю Пауля за рукав.

— Земля — Паулю! Пауль, ответь! Алло, алло?!

Его взгляд выныривает из бесконечности назад в человеческое измерение, фокусируется на моём лице.

— Да, — говорит Пауль.

— Хорошо, — говорю я и ухмыляюсь. — Смотри, я всё время буду с тобой. Мы сейчас выйдем во двор. Раздадим наше мороженое. А потом вместе расскажем про твоих родителей, ага?

— Мороженое? — переспрашивает Пауль.

Я ухмыляюсь.

— Ну да, такая штука, которую ты придумал. То есть, пардон, твоя мама!

Когда Пауль выходит во двор, восходит солнце: перед нами на велике с прицепом, переоборудованным в передвижной прилавок, с широкой улыбкой — Барт. Он в официальной униформе фирмы Пауля, раздаёт пробные порции всем жабам и гномам. Мне и Паулю — тоже.

— Ну что? — интересуется он, подмигивая. — Как дела?

— Я бы сказала, просто супер! — смотрю на Пауля. — Да?

Он кивает и забывает про своё мороженое. Его жёлтые зубы сияют, как фонарь тёмной ночью.

— Что ты здесь делаешь? — спрашивает он Барта.

— Так, по мороженым делам, — отвечает тот, улыбается и хлопает Пауля по плечу. — И доклад твой послушать охота.

— У тебя что, уроков нет?

— Есть, — ухмыляется Барт.

— Пауль! — требовательно говорит Мюкенбург. — Пока всё просто великолепно, — он улыбается, — но не помешала бы дополнительная информация.

— Ну давай! — говорит Барт и обнимает Пауля на одно только мгновенье. Пауль поворачивается к классу: все сидят и лежат перед ним на траве, облизывая ложечки с мороженым. Только мы двое стоим позади Пауля — и он «даёт».

Бойцовский характер. Мяч у Пауля! Он ведёт его огромными неуклюжими скачками и вдохновенно рассказывает о карьере своего отца, этого уникального гения бега, потом делает прекрасный пас самому себе и, перехитрив защиту противника, бросается на открывшееся пространство — рассказывает о карьере мамы, от её первого киоска до четырнадцати кафе, про очереди, в которые выстраивались американцы, пытаясь разгадать феноменальную рецептуру, про сногсшибательный успех «ин Э-мэ-ри-ка»; тут уже самые выносливые противники, похоже, выдохлись — мама Пауля создала легендарное мороженое, вот так!

— Его рекламировали по телевизору во время финала американского футбольного СУПЕРКУБКА! — восклицает Пауль, и всем понятно, что его мама — мировая знаменитость и ещё очень красивая женщина с низким голосом и обворожительной улыбкой.

Пауль на мгновение останавливается, улыбаясь: мяч у его ноги, взгляд устремлён в небо. И вдруг посылает мяч по немыслимой дуге в штангу, от которой тот отскакивает и летит в ворота. Публика ревёт и наслаждается мороженым вместе с самой лучшей на свете историей, великим финалом, докладом века, сделанным без малейшей оговорки, без единого ляпа! Не спотыкаясь, не заикаясь, не мямля — он сделал это, он смог, вдруг ставший на одну ножку, уверенный, не сомневающийся в себе Пауль-докладчик.

Мюкенбург чиркает в блокноте, поднимает голову: невооружённым глазом видно, как он рад. Его галстук-бабочка прямо светится, он помахивает ложечкой и щёлкает языком. И говорит:

— «Отлично», Пауль. Несомненная, уверенная пятёрка. И… как называется это гениальное лакомство?

Глава 53

Избавление

Отпускаю тормоз, налегаю на ручки. Иду, перехожу на бег, потом вспрыгиваю на перекладину сзади. Наклоняюсь вперёд, моя голова над маминой, правая нога в воздухе — для баланса, разгона и торможения. Мы набираем скорость. Улица идёт чуточку под уклон, без малого полкилометра, точнее, 476 метров.

Мама издаёт тихий низкий звук — у-у-у-у-у-у-у-у! — и чем сильнее мы разгоняемся, тем громче и выше он становится, наливается силой, как ручей в половодье. Мама смеётся, я смеюсь, концы шарфа трепещут на ветру рядом со мной, на нас надето приблизительно пятнадцать или двадцать вещей, спуск длится почти две минуты.

Мы просто едем посередине пустой улицы, мчимся вниз, вниз, ветер в лицо, шуршанье шин, во всём теле — ощущение скорости, никаких машин, словно весь квартал оцеплен или всё вокруг — просто театральные декорации.

Эту улицу мне показал Пауль, а ему про неё сказали мальчишки-скейтбордисты, которые раньше жили в его общежитии. Мы сначала потренировались вдвоём, а потом уж предложили маме. Уговаривать не пришлось, ей сразу же захотелось попробовать. Наконец-то экшен, сказала она.

Раньше дни с мамой были вот какие: мы постоянно что-то делали, пилили, строгали, паяли, клеили, шили, забивали, скрепляли, пудрили, украшали и снова ломали. Выходили из дома, чтобы где-нибудь что-нибудь посмотреть, забрать, отнести, узнать, попробовать пощупать, выпить, опрокинуть или наплевать. Иногда я думаю: а что, если мы переусердствовали и совершили слишком много всего? Может, у каждого человека есть нечто вроде банковского счета, запрограммированного на определённое количество дел в жизни, и, если их переделать, если выполнить план — тогда всё, финиш.

Ставлю ногу на асфальт, медленно вытягиваю ручной тормоз. Мама смеётся. По-настоящему громко и свободно. Такой я её давно не слышала.

— Хочется пройти пару шагов», — говорит она; я ставлю кресло на тормоз, помогаю ей встать. Она стоит без поддержки. Даю ей трость. Приволакивая ноги, она потихоньку продвигается вперёд и хихикает:

— С пятнадцати КИЛОметров в час до пятнадцати метров в час за тридцать три секунды.

— Ха-ха, — отзываюсь я, — так это ж супер!

Мама идёт, почти не опираясь на палку, просто для подстраховки постукивает ей и после неуверенного старта вдруг шагает шире, идёт почти нормально. Оборачивается ко мне, глаза сверкают.

— Ну и ну, — говорю я. — Чудесное исцеление!

— Я снова могу ходить! — восклицает мама театрально. Разводит руки в стороны, откидывает голову, смотрит в небо. — Боже всемогущий! Ты сотворил чудо!

Не хватает только на колени встать. Я толкаю кресло позади мамы, считаю её шаги, как она, наверно, считала мои больше десяти лет назад. Первые попытки. Последние попытки.

Сижу напротив мамы на откидном сиденье для сопровождающих инвалида, автобус покачивается, можно закрыть глаза и дополнить качку движениями восточного танца. Мама смеётся над этой идеей. Я говорю:

— Будем теперь каждую неделю сюда приезжать, покатушки устраивать. Или Тот Человек сможет нас возить; тогда будет проще добираться.

— Ты до сих пор его так называешь?

Пожимаю плечами:

— Чаще всего.

— И до сих пор с ним не разговариваешь?

— Да нет, как-то разговариваю. Но он мне сказал, что фламинго переезжает к нему.

— Кто?

— Мама!

— Да. М-да. Ну да, вот так вот, — говорит она и устало смотрит перед собой. Я встаю, готовая к большой речи, переходящей в Мяв, но мама прижимает палец к губам и серьёзно смотрит на меня. Я сажусь. Действительно сажусь.

— Я спрашиваю, потому что… потому что я… мне… пришло подтверждение поездки в санаторий.

— Супер!

Обнимаю её.

— На шесть недель? — спрашиваю я. Мама кивает.

— Через две недели поеду! — говорит она и смотрит на меня. Я улыбаюсь в ответ: супер!

— Лучше всего, если б ты на это время переехала к Юрию.

— Нет!

— Паулина.

— Ни за что. К Тому Человеку и его фламинго я не поеду, и точка. Я поклялась! Я с тобой останусь!

— Так не пойдёт. В санаторий тебе со мной нельзя. Устрой себе отпуск в Мауляндии, это же в сто раз лучше! Не исключено, что и Паулю можно будет с тобой…

— Я в Пластикбурге останусь. Не исключено, что и Паулю можно будет со мной.

— Паулина, так не пойдёт, ты ещё слишком маленькая.

— Не маленькая.

— Не устраивай Мява, пожалуйста. Жить одной тебе нельзя, это не разрешается.

— А ещё не разрешается заставлять ребёнка жить там, где ему жить не хочется! Может, у меня сильнейшая аллергия на перья фламинго… И потом, пока тебя нет, за нами может Людмила присматривать.

— Так ей тоже отпуск нужен, нашей доброй фее!

Чувствую, как внутри нарастает давление, как постукивают кости и начинает закипать кровь; я расту, я раздуваюсь, но вдавливаю саму себя в сиденье, изо всех сил вцепляюсь в поручень. Удержаться в седле — вот сейчас моя задача.

Глава 54

Перезимовать лето

Барту уже пора домой, Пауль остаётся сверхурочно, я с ним. Развозим последние заказы, теперь мы — служба доставки. Как доставка пиццы, только не пиццы, а мороженого. И не на машине — на велосипеде. Аккумулятор, прицеп и велосипед у нас уже были, Генерал-от-сыра раздобыл ещё маленькую морозилку — и вуаля!

Следующей большой инвестицией, говорит Пауль, будет настоящая, профессиональная мороженица. Она стоит по-настоящему дорого, заказывать надо где-то за океаном, но оно того стоит. Я слушаю как-то рассеянно, вполуха. Отдаём последний заказ, и я рассказываю Паулю про санаторий и Того Человека. Пауль пожимает плечами:

— Дай ему всё-таки шанс.

— Не хочу их видеть вместе. И потом, я поклялась!

— Ну да, иногда клянёшься в чём-то, а потом понимаешь: смысла в этом никакого нет.

— Клятва есть клятва.

— Никто ж не пострадает.

— Своё слово надо держать. Что ж это будет, если все станут клясться и обещать — и ничего не выполнять?

— Я просто имел в виду…

Звонит мобильник. Это Юлиус.

— Паулина? Тут вроде как опять письмо для зебры. Я видел, как твой папа писал мелом на тротуаре. Прочесть?

— Давай!

— И всё? — спрашиваю я.

— Да. А ты знаешь, что он имеет в виду? — хочет знать Юлиус.

— Не совсем… Спасибо, что позвонил!

— Само собой. Пока!

Кладу трубку и размышляю. Мы садимся в парке на нагретый солнцем камень, глядим на маленький пруд. Утиная парочка плывёт вместе с утятами вдоль берега. Даже утки всю жизнь остаются вместе.

— Хотя вообще-то я ведь не у него лето перезимовывать буду, а на чердаке…

Объясняю Паулю мой план: всего-то и нужно добиться, чтобы мы вдвоём и Ричи смогли жить наверху всё лето. Тот Человек освободит для нас пространство, мы там обустроим всё как надо, он разрешит взять Ричи в Мауляндию, а за это — так уж и быть — мы не станем настаивать на отдельной ванной, будем поначалу пользоваться той, что в Мауляндии, хоть я и не собираюсь окончательно туда возвращаться.

Согласны ли мы есть на мауляндской кухне — это мы ещё посмотрим, тут надо подумать.

Вечером в пятницу Паулю можно остаться у нас. На ужин сооружаю Вечерние СуперБутеры. Представляю на суд публики новые модели класса «люкс»:

Играем пару раз в маули-маули, потом пора укладываться. Это значит, я помогаю маме лечь в постель, где она ещё будет писать, читать и думать, а потом и мы выдвигаемся в сторону сна.

Возвращаюсь из маминой спальни обратно к Паулю, а он уже прибрал на кухне и улёгся с последним кусочком бутера на мою кровать. Пялится в потолок. Медленно, задумчиво жуёт. Потом говорит:

— Просто потому, что он такой вкусный — нет, просто потому, что он вообще есть, вот этот вот бутер, или сэндвич, или тост, или как он там называется, — от одного только этого мне уже счастье. И за это я хочу тебе сказать спасибо, Паулина, — потому что с тех пор, как ты здесь, для меня всё стало лучше. Вот всё.

Слёзы тут же льются рекой. Пауль. Ну что за Пауль. Взять и сказать такое ни с того ни с сего. Как будто в нём внутри очень долго стояла плотина, за которой копились и копились слова, а потом — раз! — их стало слишком много, и они прорвались наружу концентратом речи. Отпускается в аптеке по рецепту врача. Пауль, кажется, тоже плачет или почти: во всяком случае, голос у него подрагивает, когда он снова говорит:

— Я тут подумал, хорошо бы купить Кларе электроскутер, знаешь такие? Вроде маленького мотороллера, на нём сидишь, но можно и стоять, кнопку нажал — и поехал. Потому что на аккумуляторе. И Клара сможет везде ездить сама. Ты же говорила, пришлось бы ещё долго ждать, пока новую коляску, ну, электрическую, дадут, да?

Он смотрит на меня, а я ничего не могу выговорить. Как будто ролями поменялись: я — это Пауль, а он — это я. Я молчу, а он говорит дальше:

— Сейчас Клара в санаторий поедет, потом лето и каникулы, будем мороженым торговать как бешеные, и деньги откладывать, и купим такой вот скутер.

Он садится, глаза горят, легонько пихает меня:

— Ну, ты как? В деле?

— Я? Ну да. Конечно. Только… тебе-то это зачем? Ты же вроде мороженицу купить хотел, нет?

— Это потом. Самое важное — сначала.

Пауль смотрит на свои руки, я смотрю на его руки, потом он тихо говорит:

— Потому что я знаю, каково это.

Глава 55

Ярко х быстро = недолго

— Пауль придумал, — говорю я.

Тот Человек кивает. Он сидит, подтянув колени, с вытянутыми ногами он упёрся бы в живую изгородь: мы расположились в крошечном пластикбургском садике. Засунув ложечку в рот, Тот Человек каждый раз даёт мороженому растаять на языке, потом немножко приоткрывает губы и втягивает воздух, чтобы вкус ещё и вдохнуть, — и кивает. Осы танцуют над руками, на языке восхитительное покалывание — пришло время показать Тому Человеку наше мороженое.

— Мы его назвали «Цирк-брюле», — говорю я.

За изгородью проплывают серо-фиолетовые взбитые причёски, сверчки стрекочут, черепахи перемещаются от его ног к моим в своём, исключительно собственном темпе. Тот Человек кивает.

Возможно, размышляю я, черепахи живут так долго, потому что их личное время идёт медленнее, сердце стучит медленнее, и вообще все движения медленнее. Мухи вот живут не дольше пары дней, но они же и перемещаются чертовски быстрее черепах и, наверно, существуют совершенно в другом временном измерении. Черепаха, скорее всего, муху даже увидеть не сможет, разве что услышит, как что-то громко и коротко просвистело над головой, будто стрела. Ну, а для мухи черепаха — просто камень. А деревья? Видят ли они, как растут их соседи? Мы, люди, для них вроде мух? А что, если скорость жизни, помноженная на интенсивность, равна её продолжительности? Когда живёшь ярко и быстро, на порцию жизни нужно меньше времени.

Наверно, так у природы устроено из соображений справедливости, может быть, у неё где-то стоит горшок с жизненной массой, откуда она зачерпывает каждый раз, как только где-то освобождается место, и лепит новую черепаху, комара, улитку или дерево, потому что природа точно знает: Вселенная так или иначе когда-нибудь испустит дух, а до того горшок, естественно, должен опустеть, это ясно: всем хочется успеть пожить! Но бесконечная жизнь — это невероятно, и уж точно не могут все сразу жить бесконечно, ведь тогда на Земле станет совсем уж тесно.

Мама жила ярко, это уж точно, она всегда напоминала мне юлу, пульс у неё всегда был выше моего, даже когда она спокойно сидела, а я задыхалась после спринта. Может, мама просто слишком сильно давила на педаль газа, вот и получилось: ярко умножить на быстро равно недолго. Но она всё равно получила от жизни не меньше, чем другие. Это было бы справедливо, так ведь? Или нет? Вообще-то нет, ведь даже младенцы иногда умирают. Что-то я ничего не понимаю.

Тот Человек делает какое-то осьминожье движение правой рукой, неловко поднимает её над моей головой, потом опускает, как шлагбаум на железной дороге. И просто кладёт руку мне на плечи! Тихонько притягивает к себе. Закрываю глаза. Голова сама опускается ему на плечо. Я ей не мешаю. Тот Человек пахнет мылом и орехами.

— Мне надо тебе кое-что сказать, котёнок Маули, — говорит он, а я прикладываю палец к губам: «Тс-с-с!»

Глава 56

Боевой клич Понимателя

Длинный тощий палец Генерала, подрагивая, зависает над левой кнопкой мыши. Потом уверенным движением жмёт на неё: «Отправить».

Взрыв восторга и ликующие крики. Генерал только что заказал профессиональную мороженицу в Новой Зеландии. Продал пару старых монет из своей коллекции и инвестировал в дело. Скоро мы сможем производить мороженое в несметных количествах! Делаем эскизы этикеток, изучаем варианты упаковки, а на улице рядом с домом Пауль и Барт возятся с айс-мобилем. Предприятие растёт. У нас большие планы, нас никому не остановить. Генерал шаркает по кухне и с блаженным вздохом опускается на стул.

— Что за чудные времена! — восклицает он, наблюдая за нашей вознёй. — Команда молодых людей превращает мою стариканскую кухню в лабораторию, я совершаю вдохновляющие экскурсии в своё прошлое, да ещё меня ожидает неслабая прибавка к пенсии благодаря гениальной инвестиции в новозеландский инженерный гений мороженого дела!

Он смеётся и медленно расстёгивает пуговицы на рубашке — сверху донизу.

— Дед? — спрашиваю я.

— Да! — откликается он. — Я готов!

— В смысле, готов ходить топлесс?

Он хрюкает от смеха.

— Нет, открыть секрет моего тотального успеха в жизни. Готов посвятить вас в Великую Тайну Счастья и Наслаждения. А вы будьте готовы смотреть, удивляться и запоминать.

Взявшись за рубашку обеими руками, он поднимает её, словно театральный занавес. Появляется белое круглое пузо, на котором примерно в пяти сантиметрах выше пупка обнаруживается надпись, на первый взгляд нечитаемая, потому что… она вверх ногами! Подхожу к Генералу и, склонившись над его плечом, пытаюсь разобрать чёрные буквы с завитушками. Читаю вслух:

— Savoir Vivre!

— Это по-французски, — говорит Генерал и мурчит, словно кот.

— И что это значит? — спрашивает Луиза.

— Это, по сути, отношение к жизни, — понижает голос Генерал, — установка, настрой, девиз. Умей жить! Боевой клич Понимателя, как-то так!

— Понимателя? — переспрашивает Юлиус.

— Да! Того, кто понял!

— Что понял? — хочет знать Пит.

— Ну как что? Жизнь! — говорит Генерал, и голос его летит ввысь: — Если решил стать Счастливчиком — необходимо знать, как относиться к жизни. А эти два французских слова — это же призыв, да что там, это приказ: «Живи по полной»! Непрерывно исследуй жизнь, старайся всё испробовать. Непременно выясни, чего же ты хочешь и почему, а потом — вперёд к своей цели, со всеми недостатками, что у тебя есть. А самое важное, — говорит Генерал и снова тычет пальцем вверх, будто хочет пощекотать потолок, — самое важное — получать на этом пути как можно больше удовольствия, наслаждаться им, интересоваться мелочами, замечать детали, простые вещи, любить незаметное и не стремиться обладать только самым-самым супер-пупер-классным, но уметь радоваться даже малости и наслаждаться открывающимися видами. А если случится какая-нибудь пакость — не думай, что это специально, чтоб тебя помучить, а просто пожми плечами и рассмейся.

— Аминь! — говорю я и складываю руки, как для молитвы, а потом рычу: — Ну не знаю, не знаю…

Вечно эти его теории про «пожать-плечами-и-рассмеяться». Почему бы не выйти из себя и не разнести всё то, от чего тебя тошнит?

— Это татуировка? — спрашивает Мона.

— Вписано в кожу чернилами, врисовано иглой, — гордо кивает Генерал.

— Жалко только, вверх ногами, — замечает Юлиус.

— Чушь! — кричит Генерал. — Именно что не вверх ногами. Это ж приказ самому себе. Каждое утро просыпаюсь, гляжу на своё бледное брюхо и читаю: Savoir Vivre! И понимаю, что к чему.

Звонят в дверь. Луиза открывает. На пороге — Пауль и Барт с вытаращенными глазами, вид как у перепуганных зверюшек, сзади — какой-то мужчина в костюме и галстуке. Круглое лицо, внимательные глаза, усталый рот, в руке — кожаный портфель.

— У нас проблема! — говорит Барт, оглядывая всех. И переводит взгляд на Костюм-с-Галстуком.

Глава 57

Метеочувствительность шмиттовских бровей

Закатав штаны почти до колен, стою в воде рядом с Паулем. Вокруг ног — какой-то щекотный плеск. Пауль тихонько мычит себе под нос, почти мурлычет, как старый кот. Наш первый день каникул. Юрий на берегу с двумя удочками, забрасывает первую. Прищурившись, смотрю на него. Пока мы ехали на машине, мне вдруг бросилось в глаза: у него брови теперь не такие, как раньше. Из них исчез цвет. Ещё полгода назад они были коричневые, а теперь серые. Посерели — может, потому что любовь в нём умерла. Так уж оно бывает в семействе Шмиттов, волосы у нас у всех с необычными способностями.

— Может, всё-таки съездим куда-нибудь? — говорит Тот Человек с берега. — На недельку.

Слова порхают над поверхностью воды, словно стрекозы.

— Только мы втроём — и Ричи! — продолжает он. — В поход на лодках. Или в горы.

Пожимаю плечами. Пауль смотрит на меня, шепчет:

— А я никогда никуда отдыхать не ездил. Только с тобой в ДнКГ. И ещё давным-давно в велопоход, в третьем классе.

— По-моему, было бы здорово! — говорит Тот Человек. — А вообще, можете провести всё лето в Мауляндии. Перебирайтесь ко мне! Знаете, я тут подумал: не забрать ли Ричи из приюта?

Ну не знаю, не знаю. Пауль пихает меня, шепчет:

— Вот про это я и говорил: такое со мной стало случаться, только когда я с тобой познакомился.

Вокруг нас — великолепный день: солнце палит, отражаясь в воде, вода сверкает, плещется и булькает, сверчки сверчат, на небе ни облачка, ни ветерка. Но Тот Человек, пошевелив своими новыми бровями, взволнованно торчащими во все стороны, говорит:

— Через одиннадцать минут начнётся гроза.

Звучит совершенно неправдоподобно. Пауль улыбается, думает, это шутка, но мне-то известна магическая метеочувствительность бровей Того Человека. Юрий оглядывается.

— Надо срочно найти укрытие, с грозой шутки плохи, — говорит он, и я слышу, как его серые брови шуршат и потрескивают. Пауль смотрит на меня, в глазах — вопросительные знаки; я киваю. Мы выходим из озера, поверхность воды морщится и разглаживается, наши следы стёрты. Над берегом танцуют насекомые — предвестники непогоды. Мы внимательно наблюдаем.

Самыми первыми реагируют деревья: начинают качаться и шелестеть верхушками, потом появляется ощущение, что воздух как-то странно сгущается. Насекомые исчезают, птицы умолкают, только нервно прыгают по лабиринту веток туда-сюда.

— Вот! — кричит Пауль, показывая на поваленное дерево. Тот Человек кивает:

— Отлично!

Потом заправляет локоны за ухо, смотрит в небо и говорит:

— Копаем!

И мы копаем руками и палками маленький отводной канал и прячемся под толстый ствол.

Вдруг сверкает первая молния, мы все трое вздрагиваем и смотрим друг на друга. Я считаю до четырёх — и раздаётся гром, глухой, как удар рукой по подушке, а потом раскаты, как будто табуретку тащат по старому дощатому полу. Небо разражается дождём, прохладным и свежим. Энергичный перестук капель — летняя барабанная дробь. Мы съёжились под деревом и смотрим на прокопанную канавку, моментально вздувшуюся от воды. Тот Человек обхватывает нас руками и улыбается. Пауль опускает голову мне на плечо; я чувствую, как он тихо-тихо плачет, и беру его за руку.

Глава 58

Он совершенно уверен

Раньше здесь было как-то поудобнее. С некоторым трудом втискиваюсь в маущеру, заменяю аккумулятор в мобильнике, вслушиваюсь в запись. Если лечь на свежую солому, вытянуть ноги и упереть их в стену — тогда ещё ничего. Поворачиваюсь на бок, кладу голову на руку и внимательно слушаю шелест моего королевства, записанный из щели между подушками. Наверно, наблюдение пора прекращать, толку от него особого нет. Голоса трудно понимать, они появляются редко, аккумулятора не хватает даже на сутки, а заменять его ежедневно я не могу.

Да и само прослушивание — настоящая пытка. Конечно, его очень удобно с чем-нибудь совмещать, и тогда ещё куда ни шло, но в принципе это на 99 процентов скучища смертная, потому что не происходит ни-че-го. Настоящий агент, понятно, знает, что агентская жизнь совсем не такая, как её показывают в фильмах и книгах, что на самом деле она состоит прежде всего из ожидания. Надо уметь ждать. Иметь терпение. Часами сидеть в засаде. Но всё равно скучно до зевоты. Вдруг распахивается дверь. Вслушиваюсь: звяканье ключей, шаги фламинго, шум и стук, дверь закрывается. Её звонкий голос, невнятное бормотание — она не одна или разговаривает по телефону. Шаги в коридоре, обрывки слов, потом она с грохотом падает на диван. У меня тут под землёй чуть уши не лопаются.

— Не-е-е, нет, в том-то и дело: ОН совершенно уверен. Это я всё время… да, вот именно. Ну, Ана, я согласна: конечно, это совершенно замечательно. Но мы же с ним знакомы всего-то… Как-то это слишком быстро. Не знаю, хочу ли я сейчас… ну, ты понимаешь — чтобы всё стало по-другому. Всё было хорошо, и мне нравится жить так, как я живу, и тут вдруг — раз! — и… Ну, ты понимаешь… да. Счастливо, Ана. До скорого, пока!

Так. Может, наблюдение пока снимать не надо?! Что всё это значит? Как это — он «совершенно уверен»? В чём это он уверен? Во фламинговой любви? Он что, хочет на ней жениться? Она исчезает из кухни; бог знает, что фламинго вытворяет в моём королевстве — может, уселась на мою кровать в моей комнате и клеит козявки из носа на стены, такое от неё вполне можно ожидать. У неё ведь есть ключ — и никакого присмотра!

В почтовом ящике Того Человека в самом скором времени обнаружится письмо от зебры, торопливо нацарапанное на промокашке:

Глава 59

Вверх и вниз

После того как наверх затащены стулья, табуретки, подушки и полки, приходит черёд нашего агентского добра: папок и досье, инструментов, костюмов, плащей, очков и бород. Потом — ящики с напитками, тарелки-вилки-ложки, стаканы, торты, закуски, супербутеры. Сыр, печенье-варенье, всякие супы и салаты — Людмилин подарок на день рожденья Пауля весит примерно 400 кило (без аккумулятора). Наверх на пятый этаж, потом ступенька за ступенькой по шаткой лесенке втащить всё это на чердак, ничего не уронив и не разбив, — та ещё эквилибристика. Наконец мы рассаживаемся наверху, ленивые и пустые, как собаки на солнышке. Вообще-то на сегодня намечена вечеринка. Но настроение куда-то пропало.

Я знаю: Генерал, если бы залез сюда, отбил бы чечётку и оглушил радостными воплями — он ведь у нас Пониматель и всегда найдёт хоть какой-нибудь выход из любой кучи дерьма. Но у меня сейчас такое очень чёткое ощущение — что я сижу в этой самой куче по самые уши. Как представлю только, что мама никогда не придёт в моё вновь основанное королевство. Никогда сюда не взберётся. Исключено. Никогда этого не увидит, разве что на фото, которые я принесу ей в пластиковый домик. Одной этой мысли достаточно, чтобы настроение опустилось ниже плинтуса.

А тут ещё этот чёртов Костюм-с-Галстуком. Сказал, он из какого-то органа по какому-то надзору и чтоб мы свою лавочку прикрывали. Чтоб с торговлей мороженым заканчивали. Так сразу мы не сдались. Дед вытащил из морозилки порцию, сунул её под нос «надзирателю», похлопал по плечу: «Да вы попробуйте хоть разок!» Но тот отказался. Генерал говорит, беспокоиться нам не надо, ни в коем случае, это всё ерунда ерундовая, ведь у нас есть он. Можно ломать голову над разными проблемами, но над этими глупостями уж точно не стоит. У него уже целая тачка идей насчёт этого галстучного чудака, надо будет поговорить с парой шишек. Один-два дня, ну, от силы неделя — и всё снова будет чики-пуки.

Но пока что — шиш с маслом, прощай, бизнес. С торговлей — всё, денег не будет, электроскутера тоже. Остаются только сотни литров ванильного мороженого и вёдра порошка-шипучки у деда на переоборудованной кухне. И зверски дорогая мороженица. Единственный плюс в этом вечном «вверх-и-вниз» — что знаешь: когда ты в самом низу, скоро начнётся подъём. Лучше должно стать буквально с минуты на минуту.

Глава 60

Оцениваем ущерб

— А-а-а-а-а! — кричит Юрий. Машина едет куда-то не туда. Крик не помогает. Она движется прямиком в невысокую каменную ограду — бум! Скрежет жести. Нас бросает вперёд, потом снова назад, ремень безопасности врезается в шею.

— А-а-а-а-а-а, гр-р-р-р-р! — Юрий кричит и рычит, с досады колотит по рулю. — Педали перепутал!

Выходим из машины, оцениваем ущерб. Не сказать, чтобы совсем ерунда. Глубокая вмятина и основательная царапина на краске, длиной примерно с меня.

— Прекрасно! Замечательно! — Юрий воздевает руки вверх. В отчаянии мечется возле машины, как будто ему надо бежать, только вот куда? На глазах — слёзы. Шепчет какие-то невнятные яростные ругательства. Мне его даже жалко, я хорошо себе представляю, каково ему было жить без жены. Небось, так и бегал, словно муха в банке, маленький и беспомощный — день за днём, неделя за неделей.

— Пап, — говорю я. Слово просто соскользнуло с языка. Он замирает на мгновенье, поворачивается, смотрит на меня и говорит:

— Да?

Я тщательно оглядываюсь, потому что не знаю, что же сказать; вообще-то я просто хотела, чтобы он перестал бегать вокруг машины. Вижу три фабричных здания, рельсы, жилой дом, пару молодых тополей, за ними — канал, легковушки и несколько грузовиков.

— Да ладно, чего там, — говорю я. — Ну, помяли чуточку кузов.

Он смотрит на меня, я развожу руками:

— Мы вообще-то что тут делаем?

Перед глазами встаёт, как он, худой и растрёпанный, в огромных трусах в задумчивости бредёт по мауляндскому коридору.

Юрий размышляет, а потом говорит:

— Ты права. Я хотел кое-что тебе показать.

Торопливо обходит вокруг машины, кладёт руку мне на плечи, и мы идём. Время — двенадцать минут одиннадцатого, утро пятницы. Вокруг — три белки, одна бабуля моет окно, на тротуаре — могучая собачья куча, уже растоптанная в блин, на строящемся доме — стая голубей, откуда-то пахнет булочками. Мы проходим мимо заправки, срезаем угол у автомойки, заворачиваем в переулок, там забегаловка под вывеской «Дядя Ютта», повыше на стене — надпись: «Цель пути — идти».

Юрий показывает на неё:

— Это я написал. Для Клары. Уже не помню из-за чего, но у нас вышел какой-то совершенно дурацкий спор. И я ночью раздобыл лестницу и написал эти слова, чтобы она каждое утро, как только раздвинет занавески, их видела.

У Того Человека прямо традиция выносить свои конфликты на всеобщее обозрение. Дай ему волю — весь мир обклеит своими посланиями, он ведь ложной скромностью не страдает. Невольно улыбаюсь, но потом до меня доходит, и я оборачиваюсь:

— Какой этаж?

— Третий, — говорит Юрий.

Красно-коричневая кирпичная стена на фоне синего неба; пять рядов по четыре маленьких пластиковых окошка в каждом.

— Вот там спальня и кабинет, — он показывает на два самых левых окна. — Кухня и ванная выходят во двор. Пойдём.

Он показывает мне и окно кухни, и крошечное окошко рядом — душ. Рассказывает про свои ящики с цветами, про бойлер и кормушку для птиц. Мы сидим на утках-качалках в песочнице, уставившись на два окна среди множества других. Это была их первая квартира. Я здесь родилась.

— Ты тогда вот таким младенчиком была, — говорит Юрий и показывает руками, каким.

Он тихонько укачивает меня, укладывает на плечо, держит меня, поглаживая, прижимается головой к моему крошечному младенческому тельцу из воздуха.

— Кстати, — говорит он и снова опускает руки на колени. Глубоко вдыхает и выдыхает.

— Что? — спрашиваю я.

— Люси, — говорит Тот Человек. И тут я, кажется, догадываюсь. Меня накрывает. — Она беременна.

Глава 61

Теперь

Вижу Пауля, энергично нажимающего на педали. Я позвонила ему и попросила прийти.

На меня вдруг напал жуткий страх, не давал пошевелить ни рукой, ни ногой, но Пауль есть Пауль — он тут же примчался, через каких-то двенадцать минут уже показался тёмной точкой в конце улицы. Я лежу в ямке из песка и ярости — наверно, вырыла её, сама того не заметив, пока взрыв разносил Того Человека на кусочки и обращал его в бегство.

Пауль спрыгивает с велосипеда, оглядывается, я машу ему, он подходит и останавливается возле меня.

— Сорри, — он тяжело дышит, — быстрее не мог из-за прицепа…

Я киваю. Пауль закусывает губу, суёт руки в карманы.

— Что ты тут делаешь? — спрашивает он.

— Сижу и голову пеплом посыпаю.

— Случилось чего?

— У Того Человека будет ребёнок, — говорю я.

— Как это?

— ЛдК беременна.

— А-а-а.

— И? — спрашиваю я.

— Эм-м. Ну…

— Да, «ну». Именно. Я тоже так сказала — ну. Ну! Ну, очень даже ну. Самое распоследнее ну! Вот ведь… ну! — ору я.

— И что теперь? — Пауль смотрит на меня вопросительно.

— Ага, «что теперь»! Откуда я знаю?! Всё пропало теперь, кранты, конец. У Того Человека новая семья теперь. Заводит себе новых детей с новой женой. Я ему больше не нужна. Ну и наплевать теперь. Но вот что совершенно точно: чёрта с два он меня с чердака прогонит. Чтоб ему ещё и чердак достался — а вот нет! Он теперь мой! Это неоспоримый факт, и точка! И баста!

— Так мы всё-таки туда перебираемся?

— Мы им жизнь превратим в ад!

— А наша поездка на каникулах?

— Ах, поездка. Ну, это вряд ли. Так я думаю. Да, с поездкой всё-таки не получится. Такого сопровождения мне не надо, обойдусь, — говорю я тоненьким голоском.

— М-м-м, — мычит Пауль.

— В каком смысле «м-м-м»? Тебе что, хочется с этим… челом куда-то ехать?

Пауль пожимает плечами.

— Не знаю. А ты совсем-совсем не хочешь?

— Нет.

— А я с отцом куда угодно бы поехал. Если бы мог. Тут же поехал бы, и на всё остальное плевать… Мне его не хватает.

— Это другое.

— Почему?

— Потому что он от тебя не уходил, из дома не выкидывал и детей с другими не заводил!

— Его здесь нет, — Пауль смотрит на меня, пожимает плечами. — Понимаешь? Вообще нет. Я одно знаю: он мой отец, и он не хотел, чтобы всё так вышло. Но получилось вот так вот.

Я беру его руку, он помогает мне встать.

— Всё окей?

Делаю пару шагов. Приседаю. Подпрыгиваю. Всё окей.

Глава 62

Чертовски долгий путь света

Ночью встаю, беру рюкзак, отправляюсь в путь. Прямо в пижаме шлёпаю по улицам босиком, рядом веду велик. Прохладная ночь, тёплый асфальт. Останавливаюсь, смотрю на ветки, которые шевелит ветер, на их тени, танцующие на тротуаре здесь, прямо передо мной. Это для меня? В смысле, в 150 миллионах километров, как сумасшедшее, горит Солнце, освещает Луну, та отражает свет в мою ночь, направляет его через 380 тысяч километров пустоты на верхушку дерева тремя метрами выше меня, чтобы оно смогло бросить мне под ноги свой теневой спектакль. Межгалактическая мировая премьера. Поставленная Солнцем, Луной и тополем на перекрёстке.

И если бы не было меня, кто бы это увидел? Наверно, я нужна здесь и сейчас — как зритель. Ведь кто-то должен видеть такие вещи, правда? Если никто их не видит, никто о них и не вспомнит, а если никто не вспомнит — так были ли они на самом деле?

Завтра я всё расскажу маме. Скажу ей, что письма у меня, что у Того Человека теперь новая семья. И что фламинго беременна. Скажу, что я обустроилась на чердаке и летом мы с Паулем будем наблюдать за событиями из первого ряда. Скажу ей, что Тот Человек совершенно уверен, а фламинго — нет. Я всё скажу, у нас нет больше времени в прятки играть.

Ну, а сейчас моя задача — провести ночную акцию в Мауляндии. Я купила кисть и краску тёмно-красного цвета — как раз то, что нужно для моего плана. Снимаю крышку с банки, обмакиваю кисточку в красное. Слышно, как кричит сова.

Над головой — тише тихого шелест крыльев летучей мыши. На голой белой стене, прямо над бешеным огурцом, вывожу кисточкой длинное сопливое стихотворение, которое Тот Человек написал маме десять лет назад. Я так часто над ним потешалась, что даже наизусть выучила. Если он его прочтёт, то, может быть, узнает и вспомнит. Устыдится. Очнётся. Одумается. Не будет так уж уверен. Но, скорее всего, ничего не произойдёт, от Того Человека можно ждать чего угодно — и ничего.

Глава 63

Глаз открыть, глаз закрыть

Об авторах

Финн-Оле Хайнрих родился в 1982 году. Ходил в школу в маленьком городке Куксхафен на берегу Северного моря, а сейчас живёт вместе со своими близкими и любимыми людьми в городе Гамбурге. В университете Финн изучал, как делают фильмы, а по профессии он — придумщик историй. Он много ездит по Германии, показывает людям свои фильмы и читает отрывки из своих книг. www.finnoleheinrich.de

Раун Флигенринг родилась в 1987 году в Норвегии, в городе Осло, а выросла в Исландии. Там все зовут друг дружку только по именам. Даже в телефонной книге номер ищут не по фамилии, а по имени, поэтому важно произносить это имя правильно, с раскатистым р-р-р. Раун рисует для детей и взрослых, для книг и журналов, делает открытки и постеры, разрисовывает целые стены и даже Интернет: www.ranflygenring.com.

Спасибо

Яну Оберлендеру, который уже десять лет первым читает все мои тексты, играет со словами, как Кинг-Конг в пинг-понг, и заставляет меня по-новому посмотреть на каждое из них.

Сигридюр Тоуре Флигенринг, которая как никто другой умеет отличать смешное от смехотворного.

Алине Маульфред Пойт — за огромное терпение во время наших обсуждений Маулины и Мауляндии.

Беате Хаас-Хайнрих — за то, что она для меня — как пещера, в которую всегда можно спрятаться.

Йетте Хайнрих, товарищу по пещере, — за умную голову. И не менее умное сердце.

Даниелю Бескосу, Штефани Эрике, Карле Фельгентреф, Андреа Херцог, Петеру Райхенбаху, Паулине Зельбиг и Натали Торнай.

А также: Гёте-институту в Копенгагене, Рейкьявику, объявленному ЮНЕСКО городом литературы, литературному бюро Люнебурга и министерству по делам науки и культуры Нижней Саксонии за невероятную поддержку и потрясающую помощь в урегулировании финансовых вопросов между Германией, Исландией и Мауляндией.