Читать онлайн Записки куклы. Рассказ для маленьких девочек бесплатно

Импринт «Старинная библиотека»

Редактор Сергей Корнев

Дизайнер обложки Вадим Конопкин

© Вадим Конопкин, дизайн обложки, 2019

ISBN 978-5-0050-0342-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава первая

Мое первое вступление в свет

На несколько дней до Рождественских праздников нас привезли в один из лучших петербургских магазинов целой партией; все мы лежали в коробках, крышки которых закрыты, вероятно, для того, чтобы туда не проходила пыль.

Не знаю, как другим куклам, но мне такое помещение вовсе не нравилось; я хотела воздуха, хотела света, хотела видеть людей… и чуть не подпрыгнула от радости, когда почувствовала, наконец, что один из приказчиков1, сняв с полки мою коробку, начинает ее развязывать.

— Если вы желаете купить особенно красивую дорогую куклу, то позвольте предложить вам эту, — сказал он, осторожно вынимая меня из коробки и повертывая лицом к хорошенькой девочке, которая стояла по ту сторону прилавка рядом с молодой, очень элегантно одетой дамой.

Девочка провела своей маленькой ручкой по моим волосам, ласково заглянула мне в глаза, улыбнулась и, обратившись к элегантной даме, проговорила вполголоса:

— Эта кукла мне очень нравится, мамочка, но…

— Но что? — также тихо отозвалась дама.

— Она не одета; ей придется шить все, начиная с белья и кончая платьем, а ты знаешь, я шить не умею.

— О, что касается до этого, Ната, то не стоит говорить: кроить и шить вовсе не так трудно, как ты думаешь, надо только приложить немного старания, и все пойдет отлично.

Девочка молча наклонила голову, перестала улыбаться, на глазах ее навернулись слезы.

— Ната, дорогая, зачем же плакать? — продолжала молодая женщина и, сев на стоявший по близости стул, принялась успокаивать Нату.

— Когда я была такою же маленькою девочкою, как ты, — говорила она, — то считала лучшим удовольствием обшивать мою любимую куклу, про которую я тебе уже много рассказывала; сошью бывало для нее платьице, повешу в низенький, маленький, игрушечный шкафчик и сама им любуюсь; каждый вечер укладываю куклу спать, утром прихожу будить, одеваю. Пока я занимаюсь уроками, кукла сидит в детской, потом я складываю книги, иду к ней и опять мастерю для нее белье, платье, шляпки… Ты не поверишь, как это весело!

Ната слушала маму с большим вниманием; по мере того как мама говорила, личико малютки принимало все более и более веселое выражение.

— Хорошо, мамочка, — отозвалась она, наконец, когда голос Веры Ивановны — так звали мать Наты — затих, — подари мне эту куклу, я буду любить и беречь ее точно так же, как ты любила и берегла твою.

— Заверните, — обратилась тогда Вера Ивановна к приказчику и, достав из кармана кошелек, заплатила деньги.

Приказчик опустил меня в картонку и начал обкладывать бумагой; я опять очутилась в темноте, но темнота теперь меня не пугала, я знала, что оставаться в картонке придется недолго и что скоро для меня начнется новая жизнь, полная радости, полная интереса!

— Извольте, барышня, — сказал приказчик, подавая картонку девочке, — желаю вам играть с нею весело, кукла превосходная, такая, какие редко встречаются.

Девочка взяла картонку, но так как картонка оказалась слишком тяжелою для ее маленьких ручек, то почти сейчас же передала матери, сказав, что боится уронить. В продолжение перехода от магазина до дома она не переставала восхищаться мною, а придя домой, конечно, поспешила вынуть на свет, затем прижала к груди и, несколько раз поцеловав в лобик, проговорила ласково:

— Милая куколка, тебе холодно! Я сегодня же попрошу маму скроить все необходимое и показать, как надо шить; моя мама добрая, она не откажет.

Я постаралась взглянуть с благодарностью на Нату и пожалела, что мы, бедные куклы, не можем говорить так, как говорят люди… иначе бы, конечно, сказала «большое спасибо», потому что действительно начала чувствовать холод.

Ната, между тем, принялась за работу: с помощью Веры Ивановны она живо смастерила мне необходимое белье и домашний капот2, а когда наступила пора спать, раздела меня и поместила рядом с собою, так как моя собственная кроватка не была еще готова.

— Спи, дорогая, — шепнула Ната, прикрывая меня одеяльцем, и, чтобы я скорее заснула, начала рассказывать сказку. Я никогда в жизни не слыхивала сказок, а потому очень заинтересовалась ею, но, к сожалению, девочку саму скоро стало клонить ко сну, — глаза ее начали слипаться, голос становился все тише, все невнятнее, а потом и совершенно замолк…

— Что делать! — проговорила я мысленно, тоже стараясь заснуть, но Ната мне мешала: она спала очень беспокойно, ежеминутно ворочаясь, и два раза толкнула меня так сильно, что я чуть-чуть не свалилась на пол.

— Ничего, усну под утро, — продолжала я рассуждать сама с собою, но уснуть под утро мне тоже не пришлось: Ната начала бредить; я невольно прислушивалась к ее бреду, особенно когда догадалась, что она говорит обо мне, восхищается мною… благодарит мать за прекрасный подарок и обещает нашить мне много разных модных костюмов.

На следующее утро Ната проснулась в восемь часов.

— Здравствуй, голубка, — обратилась она ко мне ласково, — хорошо ли спала? — и поцеловав в обе щечки, бережно посадила в кресло, где я оставалась до тех пор, пока она одевалась, умывалась, молилась Богу.

— Теперь за тебя примусь, — снова сказала девочка, подходя к креслу, чтобы надеть на меня капотик.

— Пожалуйте в столовую чай кушать, — раздался в эту минуту в дверях голос горничной3, — мама и папа приготовили для вас новый сюрприз.

— Какой? — с любопытством спросила Ната.

— Не приказано говорить.

Ната взяла меня за руку и чуть не бегом пустилась в столовую, где мы увидели два деревянных ящика.

— Это тебе подарок к празднику от папы и от меня, — сказала Вера Ивановна.

Ната вместо ответа бросилась на шею матери.

— Постой, постой, задушишь, — смеялась Вера Ивановна, стараясь высвободиться из ее объятий. — Прежде посмотри, может быть, еще не понравится; кроме того, оба эти подарка, собственно говоря, не для тебя, а для твоей куклы.

Ната с сияющей улыбкой принялась развязывать ящики и пришла в неописанный восторг, когда увидела в одном из них изящную кукольную кроватку с кисейной занавеской, а в другом — игрушечный письменный столик, со всеми принадлежностями.

— Какая прелесть! — вскричала она, всплеснув маленькими ручками, и снова бросилась целовать маму.

— Нравится?

— Еще бы… я счастлива… совершенно счастлива, только вот один вопрос никак не могу решить!

— Какой?

— Как назвать мою куклу: Соня, Леля, Вера, — это все слишком обыкновенно, мне бы хотелось придумать что-нибудь особенное.

— Назови ее Милочкой.

— А что, ведь и правда, имя Милочка для нее самое подходящее. Благодарю за совет, мне бы самой до этого никогда не додуматься. С сегодняшнего дня ты будешь называться Милочкой, слышишь? — добавила она, обратившись ко мне.

Итак, меня назвали Милочкой; имя Милочка мне нравилось настолько, насколько нравилась жизнь в доме маленькой Наты, которая любила меня, берегла и так много нашила различных костюмов, что даже не перечесть.

Когда я ходила с нею гулять или ездила кататься, все прохожие мною любовались: «какая превосходная кукла и как хорошо одета!» — повторяли они, глядя на меня с видимым удовольствием.

На третий день Рождественских праздников Ната получила приглашение на детский бал к графине Б., и вот тут-то, по ее просьбе, Вера Ивановна заказала для меня такой роскошный туалет, что, как говорится, «ни в сказке сказать, ни пером написать»; шелк, бархат, ленты, кружева, — все было пущено в ход.

Когда мы появились в зале графини, то большинство находившихся там детей сразу окружили Нату, закидывая вопросами обо мне и наперебой друг перед другом спешили танцевать со мною.

Я вернулась домой очень утомленною, но тем не менее вспоминала о вечере у графини с большим удовольствием и долго прислушивалась к голосу Наты, которая, прежде чем заснуть, подробно рассказывала старушке няне обо всем том, что мы говорили, что делали и, главным образом, о том, как все восторгались моим красивым личиком и нарядным костюмом.

— Кукла, конечно, не живой человек, от нее больше требовать нечего, — отозвалась няня, укладывая Нату в кроватку и советуя повернуться к стене, чтобы скорее заснуть.

— А для живого человека, няня, разве не нужно ни красоты, ни нарядов?

Няня отрицательно покачала седой головой.

— Что же для него надо? — продолжала девочка.

— Доброе сердце, ум, послушание, кротость, желание учиться… Ну, да обо всем этом мы завтра потолкуем, теперь, дорогая крошка, пора спать…

И, ласково взглянув на свою питомицу, няня вторично посоветовала ей повернуться к стене.

Девочка повиновалась.

Няня еще несколько минут оставалась в комнате, затем, полагая, что Ната заснула, осторожно вышла в коридор.

— Ты слышала, что говорит няня? — обратилась она тогда ко мне шепотом. — Но хоть ты и кукла, а все-таки я хочу научить тебя всему тому, чему, по ее словам, должны учиться люди: доброе сердце, ум, кротость, — все это в тебе есть, а вот читать да писать ты, наверное, не умеешь, но мы это дело исправим.

И действительно, начиная со следующего дня, каждый раз, когда Ната садилась за уроки, я присутствовала тут же, сожалея в душе, что не могу держать пера и писать так, как пишут маленькие девочки, но Ната словно угадала мою мысль и, выучившись писать какую-нибудь новую букву, сейчас же брала в свою руку мою, начиная водить по бумаге, благодаря чему я училась одновременно с нею.

К концу месяца мы знали уже почти всю азбуку настолько хорошо, что могли написать ко дню рождения Веры Ивановны целое слово: «Поздравляем!»

Глава вторая

Лотерея

Таким образом протянулось несколько месяцев.

Я была так счастлива, что не желала ничего большего; жизнь моя шла превосходно до тех пор, пока в одно прекрасное утро случилось следующее, совершенно неожиданное, обстоятельство.

Сидели мы с Натой в столовой, Веры Ивановны не было дома.

Вдруг в прихожей раздался звонок, горничная пошла открывать дверь; Ната взяла меня на руки и последовала за нею, полагая, что это, вероятно, вернулась ее мама, а может быть, и просто из любопытства, — она любила выскакивать на каждый звонок, несмотря на то, что ей порою порядочно за это доставалось.

Горничная, между тем, отворила дверь и, увидав на пороге совершенно незнакомую, очень бедно одетую женщину, спросила, что ей надобно.

Женщина была еще не стара, но выглядела чрезвычайно бледною и больною; она держала на руках ребенка, укутанного в плохонькое ватное одеяльце, рядом с нею стояли двое старших детей — мальчик и девочка; оба они тоже были одеты весьма плохо и казались такими жалкими, такими печальными, что, глядя на них, я готова была, расплакаться, — если бы только куклы могли плакать.

— Вера Ивановна дома? — заговорила женщина слабым голосом.

— Нет, — отозвалась горничная.

— А скоро вернутся?

— Не знаю… да вам на что ее надобно, скажите — я передам.

— Я… жена столяра Ивана, который постоянно для них работает, может быть, когда видали?

— Как не видать — видала; одно время он сюда часто ходил, а теперь вот что-то давно не показывается.

— Он лежит в больнице; вчера прислал сказать, что ему очень худо; просит, чтобы я пришла к нему и детей привела — повидать хочет… проститься… думает, что не выживет… Вот я и решилась зайти к Вере Ивановне просить, не поможет ли чем: деткам главным образом… их покормить надо, сама-то кое-как перебьюсь, — говорила бедная женщина сильно взволнованным голосом, и в заключение речи закашлялась.

— Да вы и сами-то будете не крепче ребенка, — заметила горничная, взглянув на нее с состраданием.

На глазах бедной женщины навернулись слезы.

— Вы правы; я еле ноги таскаю… недавно ведь с кровати встала… Так, значит, передадите мою просьбу Вере Ивановне? — добавила она после минутного молчания.

— Непременно. Наша барыня очень добрая, она не откажет.

Пока Надя — так звали горничную — разговаривала с бедной женщиной, я все время смотрела на ее несчастных деток и, сравнивая свой изящный капотик с теми лохмотьями, которые заменяли им платья, невольно благодарила судьбу за то, что она закинула меня к такой доброй девочке, как Ната, которая постоянно обо мне заботилась и никогда не оставляла без внимания, как часто делают другие дети со своими куклами.

Если бы было можно, я сейчас бы, сию минуту открыла свой комодик, достала оттуда часть белья и платья и поделилась бы с несчастными малютками. Но ведь я не человек, я кукла, у меня нет ни воли, ни возможности двигаться, шевелиться, я делаю только то, что меня заставят делать!..

Маленькая Ната, должно быть, тоже в эту минуту что-то обдумывала, потому что всегда веселое, улыбающееся личико ее вдруг приняло сосредоточенное выражение. Положив меня на диван, она подошла к окну и начала поджидать маму, которая вернулась домой очень скоро.

— Мамочка, милая, дорогая, — обратилась тогда к ней Ната, — что я тебе расскажу, — и начала подробно передавать о посещении бедной женщины. — Я хочу непременно, во что бы то ни стало, помочь ей, мне жаль ее, жаль маленьких детей… если бы ты видела, какие они несчастные! — добавила девочка в заключение.

Вера Ивановна взглянула на нее с любовью, притянула к себе и крепко поцеловала: ей приятно было видеть, что у Наты такое доброе, отзывчивое сердечко, да не только ей, родной матери, а даже мне, простой ничтожной кукле, это тоже очень нравилось.

Я начала с любопытством прислушиваться к дальнейшему разговору.

— Если бы я была большая и имела собственные деньги, то, конечно, ни на минуту не задумалась бы отдать их деткам больного столяра Ивана, — говорила Ната, охватив шею Веры Ивановны своими пухленькими ручонками. — Да, впрочем, мама, вместо денег у меня есть игрушки… Как ты полагаешь, если их продать, то денег наберется порядочно?

— Нет, мой друг, продать игрушки трудно — их никто не купит, а если и найдется желающий, то даст слишком мало; лучше устроим лотерею, это будет легче, удобнее и во всяком случае несравненно выгоднее.

Слово «лотерея» мне было немножко знакомо: когда я жила еще в магазине и лежала в коробке, то однажды слышала разговор двух приказчиков, которые собирались разыгрывать в лотерею какие-то вещи.

«Неужели Ната поместит и меня в число розыгрышей!» — подумала я с ужасом и устремила глаза на мою маленькую госпожу, но она даже не повернула головы по тому направлению, где я сидела, продолжая толковать с Верой Ивановной, каким образом все устроить.

— Мы напишем 50 билетов; каждому из них назначим дешевую цену, ну хотя бы по 20 копеек, — советовала Вера Ивановна, — значит, в общем кое-что наберется; да я с папой со своей стороны рублей по десяти прибавим.

— Значит, когда бедная женщина сегодня вечером придет за ответом, Надя может обещать ей все это?

— Может, если ты до тех пор не передумаешь относительно лотереи.

— О, нет, мама, не передумаю.

Вера Ивановна улыбнулась, встала с места и пошла в другую комнату.

А Ната, заложив ручки за спину, молча заходила взад и вперед по комнате, причем личико ее приняло такое серьезное выражение, какого я у нее еще никогда не видывала.

Кругом наступила полнейшая тишина, нарушаемая только легкими шагами девочки по паркету.

Но тишина эта продолжалась недолго: через несколько минут дверь отворилась, и на пороге показалась кузина4 моей маленькой госпожи — Леночка Жданова, с которою Ната была всегда большою приятельницею.

— Здравствуй, — встретила ее Ната и сейчас же сообщила о предполагаемой лотерее.

Девочки говорили много, долго, не умолкая; я слушала их с удовольствием до тех пор, пока вопрос не коснулся меня…

— Милочку тоже поместим в числе выигрышей, — настаивала Леночка, — иначе никто не возьмет ни одного билета; я первая не дам не только 20 копеек, но даже гривенника5, если ты не захочешь включить ее.

«Как! — подумала я, задрожав всем моим маленьким тельцем. — Милочка тоже будет разыгрываться; следовательно, я не останусь больше жить с Натой, попаду в другие руки… попаду к незнакомой девочке, может быть, злой, гадкой, которая не захочет беречь меня, не захочет любить и баловать так, как любила и баловала Ната… Это ужасно… это невозможно!» — продолжала я мысленно рассуждать сама с собою и старалась сделать всевозможное усилие, чтобы вскочить с места, подбежать к Леночке, заставить ее замолчать, но, увы, никакие усилия пользы принести не могли, я оставалась неподвижна, я молчала в то время, когда мне хотелось говорить, и улыбалась тогда, когда хотелось плакать…

— Но мне жаль расстаться с Милочкой, я так люблю ее, привыкла к ней, — тихо возразила Ната.

— Коли жаль, так не устраивай лотереи, никто тебя не неволит.

— А та бедная женщина с бледным лицом и впалыми глазами, а ее оборванные, полуголодные дети… ты ведь их не видела, значит, не можешь себе представить, до чего они жалки.

— Не видела, но судя по твоим словам легко воображаю и нахожу, что не помочь им в их трудные минуты грешно и стыдно…

— Барышня, сейчас приходила женщина, которая была сегодня утром, — прервала разговор девочек показавшаяся на пороге горничная, — я сказала все, что приказано, и если бы вы видели, как она обрадовалась, как благодарила вас, Веру Ивановну, как молилась Богу!

Ната смотрела на горничную какими-то особенными глазами, — не трудно было догадаться, что в ней происходила сильная борьба, что ей очень жаль бедную женщину, жаль деток, что ей хочется помочь им, и в то же самое время тяжело, непроходимо тяжело расстаться со мною!

Трудно передать то, что я чувствовала в эту минуту: так бы вот и бросилась на шею моей дорогой Нате, так бы и расцеловала ее за чистое, доброе сердечко, хотя именно это-то чистое и доброе сердечко и приносило мне теперь столько горя. Несмотря на то, однако, приготовление к предстоящей лотерее с каждым днем все усиливалось.

Ната и две ее любимые подруги, Сонечка Лебедева и Тоня Томилина почти постоянно находились у нас, толкам, разговорам не было конца; меньше всех подавала голос Ната, и чем ближе подходило время розыгрыша, тем становилась задумчивее… А я-то… я, несчастная, ни одной ночи не могла уснуть спокойно!

Но вот, наконец, наступил роковой день, в который был назначен розыгрыш.

Ната проснулась раньше обыкновенного, осторожно спрыгнула с кровати и тихою стопою подкралась ко мне.

— Глазки твои открыты, не спишь, — сказала она, крепко прижимая меня к груди, — дорогая, хорошая моя Милочка… если б ты знала, как я страдаю… но что же делать, как быть, отказаться от лотереи невозможно, точно так же, как невозможно оставить несчастных детей столяра Ивана умереть с голоду… Мы должны расстаться… А впрочем, кто знает, может быть, я сама тебя выиграю… мама обещала взять на мое счастье два билета… О, как бы это было хорошо!

Последние слова Наты ободрили меня, я ухватилась за них, как утопающий за соломинку…

Мне почему-то начало казаться, что это будет непременно так; при одной мысли о возможности жить прежнею жизнью, я уже считала себя почти счастливою; что же касается Наты, то она как будто мало на это надеялась и, печально склонив головку, смотрела на меня полными слез глазами.

— Барышня, вставать пора! — окликнула ее горничная. — Да вы уже не спите!

— Давно, — отозвалась Ната.

— Что так?

— Скучно, Надя, ужасно скучно.

— Чего?

— Не хочется расставаться с Милочкой.

— Может быть, не расстанетесь, может быть, ваши билеты выиграют, кроме того, я еще возьму для себя последний билет, который остался, вы ведь обещали мне его… Если он выиграет, то, конечно, подарю вам опять Милочку.

— Спасибо, Надя, большое спасибо, но ведь все это только… если… а если нет?

— Во всяком случае, плакать и горевать раньше времени не следует; старайтесь быть покойною духом и надейтесь.

Ната молча покачала головой.

К завтраку приехала Сонечка Лебедева, Таня Томилина и еще две какие-то девочки.

Посреди зала поместили большой круглый стол, покрытый скатертью, и начали расставлять все предназначенные к выигрышу предметы, в числе которых находилась и я.

— Ах, а билеты-то на выигрыши мы забыли привесить! — вскричала Сонечка и, достав из лежавшего тут же на столе мешочка несколько бумажек с различными номерами, принялась привешивать их на каждую вещь.

Благодаря тому, что я всегда присутствовала на уроках Наты, которая, как уже сказано выше, учила меня всему тому, чему сама училась, я умела читать цифры безошибочно, — мой номер был 44. Сонечка приколола его булавкой к пышному рукаву моего шелкового платья и посадила меня на самое видное место, как заманчивый и главный выигрыш.

Через час все гости съехались; наступило полное оживление. Маленькая публика болтала без умолку, шуткам, смеху и веселью не было конца.

— Что-то я выиграю, что-то мне достанется, досадно, ежели пустой билет. Когда же, наконец, начнется? — слышалось отовсюду.

Ровно в два часа в дверях зала, наконец, показалась Вера Ивановна. Увидав ее, дети сразу догадались, что торжественный момент наступает, и затихли.

Она держала в руках большую фарфоровую кружку, наполненную скатанными в трубочки билетиками.

— Пускай самый маленький человечек из всех присутствующих вынимает, а я стану громко читать номера, — сказала она, обратившись к детям, и знаком руки подозвала к себе братишку Сони, Левушку — премиленького четырехлетнего мальчугана, который остался очень доволен возложенным на него поручением и с сияющим личиком выдвинулся вперед.

Начался розыгрыш. Каждый раз, когда мальчик опускал ручонку в фарфоровую кружку, сердце мое то замирало, то билось ускоренно.

— Пустой, пустой, номер 24, пустой, пустой, пустой номер 6! — и так дальше громко, отчетливо повторяла Вера Ивановна.

Боже мой, что за страшные, что за ужасные муки переживала я в то время, — никакое перо не в состоянии описать их! Я чувствовала, что меня бросает то в жар, то в холод, что в глазах начинает делаться темно, что я не в состоянии ничего соображать… ничего думать.

— Номер 44! — раздался вдруг голос Веры Ивановны.

Я сразу пришла в себя, сразу опомнилась, но при этом бедное измученное сердечко мое забилось так сильно, что я боялась, чтобы оно не выпрыгнуло.

— Моя, моя… Я выиграла Милочку! — послышался в ответ чей-то пискливый детский голос, и к столу подошла девочка лет восьми, с большими черными глазами, которые показались мне далеко не такими добрыми и ласковыми, как глаза моей Наты. Вера Ивановна молча сняла меня со стола, чтобы передать ей.

Девочка сделала реверанс6 и с торжественной улыбкой вернулась на прежнее место.

Что было дальше, кому какие игрушки достались — не знаю, не помню… да меня это и не интересовало; я чувствовала только одно: что мне скучно, скучно и скучно расставаться с Натой, которая стояла в противоположном углу и казалась такой бледной, такой задумчивой, что просто на себя не походила!

Глава третья

У Мани

Когда розыгрыш остальным игрушкам кончился, Маня — так звали мою новую госпожу — бережно завернула меня в большой лист газетной бумаги и понесла домой.

— Луиза Карловна, хотите посмотреть, какую чудную куклу я выиграла? — обратилась она к гувернантке, которая встретила ее в прихожей.

— Покажите.

Маня поспешила развернуть бумагу.

— Ах, какая славная кукла! — заметила гувернантка, разглядывая меня со всех сторон. — Знаете, говоря откровенно, я еще никогда ничего подобного не видывала.

Маня самодовольно улыбнулась.

— Сегодня ты ляжешь спать здесь, на диване, — сказала она мне, — а со временем мы устроим для тебя кроватку.

И затем довольно небрежно бросила меня на диван, который стоял в детской и на котором мне предстояло провести целую ночь, без подушек, без одеяла, да еще вдобавок затянутой в парадное платье. О сне, конечно, не было помину; я лежала с открытыми глазами, не переставая думать о моей милой, дорогой Нате, о недавней жизни с нею и о том, как предстоит теперь коротать дни у Мани.

Таким образом время протянулось до самого рассвета; но вот, наконец, старинные часы, висевшее на стене в столовой, пробили восемь. В доме началось оживление: сначала поднялась прислуга, потом господа, Манечка встала последней.

— Вы сегодня что-то заспались, — ласково упрекнула ее няня, — вставайте скорее, через полчаса придет учительница музыки.

Маня поспешно соскочила с кровати.

«Подойдет ли она ко мне, поцелует ли, скажет ли какое-нибудь ласковое слово, как, бывало, делывала Ната?» — подумала я, стараясь взглянуть на Маню умоляющими глазами и напомнить о себе.

Но Маня не сделала ни первого, ни второго, ни третьего: ей некогда было возиться со мною, она едва успела надеть платье, как горничная доложила о приходе учительницы музыки.

Начался урок.

До моего слуха долетали звуки знакомых детских пьесок, тех самых, которые играла Ната, сажая меня тут же в комнате для того чтобы затем, когда учительница удалялась, водить мои ручки по клавишам и заставлять играть вместе с нею, толкуя все то, что ей самой толковала учительница.

Маня этого не сделала; я продолжала лежать на прежнем месте до тех пор, пока, наконец, она, уже часа два спустя после завтрака, вздумала подойти ко мне.

— Дай-ка я тебя переодену, — сказала девочка, — жаль таскать такое превосходное платье. И, сняв с меня изящный костюм, хотела отворить комод, чтобы вынуть оттуда мой будничный капотик, как ее зачем-то позвала мама.

Я снова была отброшена в сторону и по всей вероятности совершенно забыта, потому что прошло очень много времени, а Маня все не возвращалась.

Няня между тем принялась за уборку комнаты.

Взглянув на меня, она только головой покачала.

— Натерпишься ты, сердечная, много у нашей барышни, — проговорила добрая женщина, и переложив меня на стул, стала сметать пыль с дивана и с лежавшего на нем моего парадного платья.

Слова няни оправдались: в доме Манечки мне пришлось порядочно натерпеться горя.

Маня обо мне нисколько не заботилась, я надоела ей очень скоро, точно так же, как и остальные игрушки. Сначала она еще хотя изредка занималась мною, одевала, причесывала, но потом перестала даже спрашивать, где я, что со мною. Я продолжала лежать около шкафа, без платья, в одном белье; волосы мои спутались, лицо, шея, руки покрылись пылью, а на глазах даже завелась паутина, через которую я почти ничего не могла видеть.

Сколько времени пришлось мне жить такою печальною жизнью — не знаю, помню только, что в общем было очень скучно.

— А где та кукла, которую ты выиграла в лотерею у Наты, помнишь? — спросила однажды Маню ее мать.

Маня опустила глаза и сконфузилась.

Мама повторила вопрос.

— Я сама не знаю, где она… — тихо отозвалась девочка.

Мама укоризненно покачала головою и, войдя в детскую, принялась меня разыскивать.

— Разве можно так относиться к вещам, — заметила она, наконец увидев меня лежащею около шкафа, — такая превосходная кукла, и посмотри, на что она сделалась похожа? Если ты не хочешь играть с нею и обращаться как следует, то я сегодня же подарю ее Параше, дочери нашего дворника; Параша добрая девочка, она будет беречь Милочку, любить и лелеять.

— Нет, мама, — возразила Манечка, — мне жаль отдавать такую дорогую куклу Параше.

— Тогда надо уметь обращаться с нею, изволь сию минуту привести ее в приличный вид, тем более что сегодня, после обеда, приедут твои кузины, которые, наверное, пожелают ее видеть.

Слова эти были сказаны так строго, что Маня не смела возражать.

Нагнувшись к полу, она подняла меня за рукав рубашки двумя пальчиками, держа далеко от себя, чтобы не запылиться, положила на стул, сняла со стены полотенце и начала колотить меня им по голове, по лицу, по всему туловищу, — пыль летела столбом.

Это продолжалось довольно долго. Маня колотила меня так сильно, что иногда даже чувствовалась боль, но я не смущалась, потому что мне очень было бы неприятно показаться гостям в виде замарашки.

— Противная кукла, сколько с тобою хлопот! — с досадою вскричала девочка, когда мать ее вышла из комнаты, и мы остались одни.

Ната никогда не говорила со мною таким тоном, а потому слова Манечки показались мне очень обидными.

— Ну же, поворачивайся, — продолжала она, напяливая на меня платье, и так высоко подняла мою руку, что она даже хрустнула и подломилась около того места, где начинается плечо.

Я, конечно, почувствовала страшную боль, но так как куклы ни плакать, ни кричать не могут, то волей-неволей казалась спокойной.

Что же касается Мани, то она, должно быть, струхнула: личико ее покрылось бледностью, несколько минут она стояла молча, в нерешимости переминалась с ноги на ногу, затем, словно что-то сообразив, схватила меня и чуть не бегом бросилась в соседнюю комнату, где работала портниха.

— Анна Игнатьевна, — обратилась она к ней, — помогите! С моей куклой случилось несчастье: я стала одевать ей платье и по неосторожности сломала руку, — нельзя ли как зашить?

Портниха внимательно осмотрела мою руку, сказала, что опасности нет, и обещала сейчас же все исправить.

Маня успокоилась. С этого дня она уже обращалась со мною осторожнее, хотя все-таки особой любви не выказывала и при каждом удобном случае или говорила какую-нибудь колкость, или старалась ущипнуть, а иногда даже втихомолку и колотушками потчевала.

Чем чаще это повторялось, тем я больше и больше мечтала о том, что не дурно было бы попасть к Параше, про которую мама Манечки говорила так много хорошего; мне почему-то казалось, что Параша должна походить на мою незабвенную Нату, что у нее мне будет гораздо лучше и что она не станет обижать меня.

Параша, как уже сказано выше, была дочь нашего дворника. Она жила со своими родителями во дворе, в крошечной избушке, называемой дворницкой, и иногда приходила играть к Мане, что для нее составляло большое удовольствие.

— Я вам завидую, барышня, что вы имеете такую превосходную куклу, — сказала она однажды: — давайте играть с нею.

— Нет, — сухо отозвалась Маня, — эта кукла мне надоела, давай играть иначе.

Параша не смела спорить.

— Вчера я прочитала очень интересную сказку про прекрасную царевну, — продолжала Маня. — Эта царевна всегда ходила в голубом плаще, в голубой толковой шапочке с перьями и держала в руках веер. Прогуливаясь по своему государству, она милостиво кланялась народу на обе стороны и махала веером, из которого сыпались конфеты, фрукты, мармелад и всякое лакомство. Живущие в ее царстве дети с нетерпением, поджидали, когда царевна появится на улице, и увидав ее издали, бежали навстречу. Каждый старался пробраться ближе, чтобы захватить больше расточаемого ею гостинца, но царевна раскидывала гостинцы так ловко, что они попадали только детям добрым, послушным; злые же, капризные, не получали ничего, а если им случайно удавалось поймать на лету какую-нибудь конфетку или яблоко, то эти конфеты или яблоки сейчас же превращались в камни… Поняла? — сказала в заключение Маня, взглянув вопросительно на Парашу.

— Поняла, — отозвалась последняя.

— Так вот, я и хочу предложить тебе играть в «Прекрасную Царевну».

— Но вы говорите, что царевна всегда ходила в голубом плаще, а у нас его нет, да и, кроме того, я такой игры совсем не знаю.

— Она очень проста, научиться не трудно: мы начнем с того, что я буду представлять собою царевну, а ты толпу уличных детей.

— Да плащ-то, плащ где?

— Ах, постой, не перебивай, пожалуйста, — все найдем, все сделаем!.. Дай мне мамин шелковый платок, который лежит на комоде.

Параша подала платок.

Маня распустила его во всю длину и накинула на плечи в виде плаща, затем достала лист бумаги, в один миг смастерила из него что-то в роде шапочки, воткнула спереди два пера, надела на голову, и, взяв в руки веер, принялась важно разгуливать по комнате, делая вид будто рассыпает конфеты и лакомство.

Параша ловила мнимые конфеты очень усердно и представляла собою то добрую девочку, то злую: в первом случае она делала веселые глазки и улыбалась, во втором — становилась печальною. Что касается меня, то я в продолжение этого времени молча лежала на полу всеми забытая, всеми покинутая.

Когда Мане приходилось проходить мимо, она задевала шлейфом за мои волосы, а иногда — так даже бесцеремонно отталкивала ногою.

Наконец, игра в «Царевну» ей прискучила, да и, кроме того, Параша должна была уходить домой.

— Барышня, — сказала она, прощаясь, — если бы вы отпустили ко мне вашу куклу погостить хоть на один денечек… я бы была так счастлива…

— С большим удовольствием. Пусть она остается гостить у тебя до тех пор, пока я за нею не пришлю; откровенно говоря, мне даже приятно будет подольше не видеть ее, она меня раздражает, я за нее только выговор от мамы получаю: то надо ее причесывать, то одевать, а это вовсе невесело. Возьми, возьми, пожалуйста, ты доставишь мне большую радость.

Параша не заставила дважды повторять себе предложение и, поспешно подняв меня с полу, понесла домой.

— Неужели ты получила в подарок такую дорогую куклу? — спросила жена дворника, когда она показалась на пороге.

— Нет. Манечка дала мне ее только на подержание, — возразила Параша, посадив меня на деревянный табурет, вокруг которого сейчас же собралась вся семья, чтобы разглядеть меня ближе.

Восклицаниям и восторгам не было конца: в особенности восторгалась Параша. Она взяла меня к себе на колени, прижала к груди, целовала, ласкала. Я была счастлива, мне вспомнилось доброе, хорошее время, когда я жила у Наты, и я готова была отдать все-все на свете, лишь бы остаться навсегда в бедном жилище дворника и не возвращаться в роскошные комнаты Манечки, где я не видела ничего, кроме постоянных оскорблений.

Когда наступил вечер, Параша сняла с меня платье, повязала на голову платочек, чтобы волосы не спутались, и уложила спать вместе с собою. Отец ее после ужина ушел на ночное дежурство, а мать долго еще прибиралась в каморке. Я следила за нею с большим любопытством, мне первый раз приходилось видеть обстановку бедных людей, у которых я чувствовала себя теперь так хорошо, так отрадно…

На следующее утро Параша встала очень рано и первым делом принялась за мой туалет.

— Сколько на тебе пыли, моя дорогая Милочка, — сказала она, обратившись ко мне, — дай-ка я тебя вымою.

С этими словами девочка намочила носовой платок и принялась тщательно обтирать мне лицо.

— Боже мой! — вскричала она вдруг, взглянув на меня пристально. — Что я наделала!

Услыхав эти слова, я взглянула в висевшее на стене небольшое зеркальце и с ужасом увидела, что лицо мое сделалось совершенно бледное: ни малейшей кровинки не было заметно на моих щеках, ни малейшей краски на губах, лоб, нос, рот, щеки — все слилось в одну общую белую массу, только глаза смотрели по-прежнему весело и казались еще яснее, потому что были хорошо вымыты.

«Маня теперь еще меньше будет любить меня», — подумала я, не отрывая взора от зеркала, в то время, как Параша принялась дрожащими от волнения руками причесывать мои волосы.

— Что с тобою, Параша, ты плачешь? — сказала вошедшая в эту минуту с самоваром в руках жена дворника.

Параша указала на меня.

— Испортила куклу? — продолжала мать девочки. — Что теперь делать, как сказать барышне? Она у нас такая капризная.

Параша заплакала еще сильнее.

— Ты должна сейчас же, сию минуту, идти к ней, возвратить куклу и просить прощения.

Параша несколько минут стояла в нерешимости, по ее хорошенькому личику катились крупные слезы, я видела, что она сильно огорчена… Мне было жаль ее, но в то же самое время еще больше жаль саму себя.

— Иди, иди, — торопила жена дворника.

Параша взяла меня на колени, кое-как завернула в большой платок, — вероятно, для того, чтобы я не простудилась, и тихо поплелась по направлению к квартире родителей Мани.

Трудно передать все то, что я перечувствовала в промежуток нашего перехода: мне живо представилось задорное личико моей маленькой госпожи, живо представилась презрительная улыбка на ее хорошеньких губках, и я ясно слышала ее голос: «фу, какая противная кукла, забросьте ее куда-нибудь и никогда мне не показывайте!..»

Но вот, наконец, мы вошли в комнаты. Параша старалась ступать как можно тише, осторожнее, словно крадучись, и, миновав все комнаты, пробралась прямо в помещение портнихи, которую застала за работой.

— Анна Игнатьевна, — сказала она, захлебываясь слезами: — помогите в беде, ради самого Бога!

— В чем дело? — спросила Анна Игнатьевна.

Параша передала все то, что нам уже известно, сказав в заключение, что ей ведь уже приходилось чинить меня после того, как Манечка вывихнула мне руку.

— То было легче исправить, — возразила Анна Игнатьевна, — теперь же я ничего не могу поделать: нужны краски, а у меня их нет.

Параша закрыла лицо руками и, уткнувшись в угол, едва сдерживала душившее ее рыдание.

— Я, право, не понимаю, чего вы так тревожитесь? — ласково заговорила портниха. — Наша барышня никогда не любила особенно Милочку, а теперь, наверное, давно о ней перестала и думать. Идите с Богом домой, я уберу куклу в шкаф, и если Манечка когда-нибудь пожелает видеть ее, то скажу, что она испортилась просто от пыли и сырости.

— Но ведь это будет ложь! — воскликнула Параша. — Лгать стыдно и грешно! Я никогда никому не лгала во всю свою жизнь!

Анна Игнатьевна еще что-то хотела сказать, но в эту минуту в соседней комнате послышались шаги; Параша задрожала словно в лихорадке; Анна Игнатьевна поспешила ее успокоить, и, быстро отворив платяной шкаф7, сунула меня на одну из его полок.

Я очутилась среди различных тряпок, ящиков и прочих тому подобных вещей и хлама.

Грустно мне было, очень грустно; много различных дум, — одна другой печальнее, одна другой неутешнее, проносились в моей бедной голове, но делать было нечего, оставалось одно — молчать и покориться…

Долго ли пролежала я таким образом в шкафу, определить не могу, куклы не умеют считать ни дней, ни недель, ни месяцев, но так как на свете всему бывает конец, то в один прекрасный день, и мое томление окончилось.

К Манечке приехала ее кузина. Набегавшись вдоволь по саду и наигравшись в разные игры, она вдруг вспомнила обо мне и приказала сейчас же принести меня в детскую.

— Что с нею сталось? Какая она бледная, — заметила девочка, взглянув на меня.

— Да, противная. Я больше не хочу играть с нею, прикажу выбросить, — добавила Маня.

— Зачем бросать? Лучше подари мне.

— Охотно, даже со всеми платьями, кроватью и письменным столом. Прошу вас, соберите все это, — обратилась она к Анне Игнатьевне.

У меня отлегло от сердца: во-первых, потому что никто не интересовался узнать причину моей бледности, что, конечно, избавляло добрую портниху от необходимости солгать, а во-вторых, Соня всегда казалась мне ласковой девочкой, и я заранее предвидела, что жизнь у нее будет гораздо приятнее, чем жизнь у Манечки.

Глава четвертая

Моя болезнь

Соня ни лицом, ни душевными качествами нисколько не походила на Манечку.

Со мною она обращалась очень хорошо и, придя домой, сейчас же забинтовала мою больную руку, обвязала мою голову шерстяным платком, уложила меня в кровать, закрыла одеялом, приставила к кровати игрушечный столик, налила в крошечную фарфоровую чашечку, величиною не больше наперстка, сахарной воды и через каждые пять минут подбегала ко мне, спрашивая, не хочу ли я пить, не холодно ли мне, не жарко ли?

Вечером к ней пришли в гости две знакомые девочки.

— Очень рада вас видеть, — сказала она, выйдя к ним навстречу, — но только прошу сегодня не шуметь и не бегать.

— Почему? — спросили девочки.

— Потому что у меня больная.

— Кто?

— Новая кукла, которую мне подарила Манечка.

Катя и Люба — так звали девочек — осторожно, на цыпочках, вошли в детскую.

— Я умею лечить, и если хочешь, берусь поставить на ноги твою куклу, — предложила Катя.

— Ах, пожалуйста.

Катя подошла к моей кровати, взяла меня за руку, чтобы пощупать пульс, как делают доктора, и проговорила тихо:

— Бедняжечка, у нее сильный жар; болезнь серьезная, надо немедленно принять меры.

Соня и Люба взглянули на нее вопросительно, они не поняли, что значит: «принять меры?»

— Надо сейчас же обложить ее горчичниками, компрессом8 и прописать лекарство, которое она должна принимать аккуратно, — поспешила объяснить Катя и, присев к столу, начала строчить рецепт.

В эту минуту дверь в соседнюю комнату отворилась, и на пороге показалась мама моей Сонечки.

— Что ваша больная? — спросила она с улыбкой.

— Лежит. Катя обещала вылечить, — отвечала Соня, — но только не знаю наверное — как ей это удастся.

— Я слышала ваш разговор, — продолжала мама. — Катя отличный доктор, болезнь определила верно и лекарство прописала хорошее, но, по-моему, для того чтобы Милочка скорее поправилась, ее надо лечить не дома, а отдать на несколько дней в лечебницу, откуда она вернется совершенно здоровою.

— Ты думаешь?

— Я в этом вполне убеждена; ручаюсь тебе головой, что менее чем через неделю Милочка сделается неузнаваема.

— Так что же, — отозвалась Соня, взглянув на подруг, — разве согласиться?

— Конечно, — в один голос отвечали последние.

Несколько минут продолжалось молчание. Соня смотрела на меня с любовью, ей словно жаль было расстаться со мною даже ненадолго, и в то же самое время она ясно сознавала, что это необходимо.

— Мама, я согласна, — проговорила, наконец, девочка, — бери мою Милочку, отправляй в лечебницу, но только с условием, чтобы она оттуда вернулась здоровою.

Мама взяла меня из рук девочки, снесла в соседнюю комнату и, обернув в чистую салфетку, приказала прислуге отнести в игрушечный магазин.

«Так вот в какую лечебницу меня отправили», — подумала я и совершенно успокоилась относительно того, что мне не придется глотать горькие лекарства и ощущать жгучую боль горчичников.

Игрушечных дел мастера я нисколько не боялась, он умел обращаться с нами превосходно — и ровно через два дня починил мою руку как нельзя лучше, а затем осторожно, мягкою кисточкой, раскрасил мои щеки и губы точно так, как они были раскрашены прежде.

Глава пятая

В городском саду

Не берусь описывать восторг, с которым меня встретила Соня, когда я вернулась из лечебницы: ласкам, поцелуям, разговорам не было конца. Затем, когда первый порыв радости несколько улегся, девочка занялась моею прической и туалетом, обещая взять с собою гулять в городской сад, расположенный поблизости от нашей квартиры.

Я никогда не бывала в этом саду, а потому предстоящая прогулка туда казалась мне очень интересною.

Погода стояла превосходная, в воздухе пахло цветами. Детей в саду собралось очень много, все они были хорошо одеты и приходили или с матерями, или с нянями, или с гувернантками, которые усаживались на скамейках в то время как дети резвились и бегали около.

Соня сначала некоторое время играла одна, не спуская меня с рук и не отходя от своей мамы. Ее очень забавляло то, что почти все проходившие мимо девочки обращали на меня внимание, некоторые даже останавливались и спрашивали, как меня зовут, много ли у меня платьев, кто их шьет… Соня отвечала им с большим удовольствием, продолжая сидеть около матери до тех пор, пока две знакомые девочки не пригласили ее играть с ними в жмурки.

— Побереги мою Милочку, — обратилась она тогда к матери и уже встала с места, чтобы идти за подругами, как вдруг услыхала позади себя плач маленького ребенка.

— Не смотри на нее, она разревется еще больше, — шепнула одна из подруг, — это наша младшая сестренка Настя.

— Чего же она плачет? — спросила Соня.

— Ей хочется идти с нами.

— Пускай идет.

— Не надо, она еще слишком мала, не может бегать так скоро, как мы, и только помешает.

— Не помешаю, я буду умница, буду послушна, только возьмите меня с собою, — взмолилась малютка, услыхавшая слова старших.

— Вот тебе моя кукла, поиграй с нею, — сказала Соня, желая чем-нибудь ее успокоить.

Личико девочки в одну минуту прояснилось, она перестала плакать, посадила меня к себе на колени и принялась расспрашивать мать Сони, откуда она достала такую красивую куклу.

Тут же, рядом на скамейке, сидели еще три дамы, тоже, вероятно, пришедшие в сад со своими детьми. Рассказ матери Сони про то, как Ната решилась разыграть меня в лотерею, очень заинтересовал всех.

— Вы говорите, что эта кукла раньше принадлежала девочке по имени Ната, которая по своей сердечной доброте разыграла ее в лотерею, чтобы вырученные деньги отдать бедным? — спросила одна из слушательниц.

— Да.

— Я ее знаю, это чудная девочка. Для доброго дела она не остановится ни перед какой жертвой, а разлука с Милочкой для нее была действительно жертвой. Представьте себе, когда Милочку унесли, она до того скучала, что чуть не расхворалась.

О, с каким восторгом я слушала слова незнакомой дамы, как дорога мне была в эту минуту Ната; я вся превратилась в слух, ловила каждое слово, желала, чтобы дама продолжала разговор как можно дольше, но, к крайнему моему сожалению, в эту минуту среди игравших по близости детей раздались громкие крики. Дама замолчала.

— Вон, вон отсюда! Как ты смела войти в нашу компанию! — кричала одна из девочек, одетая в нарядное платье и дорогую модную шляпку, — твое место не здесь, иди играть на улицу с такими же оборвашками, как сама.

Мама Сонечки и разговаривавшая с ней дама поспешно обернули головы по тому направлению, откуда доносился крик. Обернулась и маленькая девочка, которая держала меня на руках. Благодаря ее движению, я тоже могла видеть все, что там происходило.

Боже мой! Как болезненно забилось мое сердце, когда, всмотревшись хорошенько, я вдруг узнала, что угроза относилась к одной маленькой, очень плохо одетой девочке, в которой мне было не трудно узнать Парашу…

Оказалось, что Параша тоже пришла в городской сад и тоже захотела порезвиться с остальными детьми, но дети не приняли ее, потому что она бедна и дурно одета.

— Параша, Параша, не слушай их, они тебя оскорбляют, они злые, гадкие! — пыталась я закричать, напрягая свои силы, но изо всех моих стараний, конечно, ничего не вышло — я не могла произнести ни звука и продолжала молча улыбаться в то время, когда меня душили слезы… когда мне хотелось говорить, кричать плакать!.. Сонечка между тем подошла к нашей скамейке.

Приключение с Парашей подействовало на нее неприятно; она не хотела больше играть с остальной компанией, и, нагнувшись к уху матери, проговорила едва слышно: «Уйдем отсюда, я устала…»

Глава шестая

Моя свадьба

Прогулка в городском саду и неожиданное сведение о Нате доставили бы мне много удовольствия, если бы только это удовольствие не омрачилось печальным приключением с Парашей. Но, в общем, я все-таки рада была видеть Парашу. Придя домой, долго о ней думала и с нетерпением ожидала завтрашнего дня, рассчитывая, что Соня, наверное, пожелает повторить прогулку.

Но недаром у людей сложилась поговорка: «Человек предполагает, а Бог располагает» — так точно вышло и со мною.

На следующее утро Соня проснулась с головною болью, которая после завтрака усилилась настолько, что ей пришлось лечь в постель. Идти в сад нечего было и думать, так как явившийся на приглашение матери доктор объявил, что она больна серьезно.

В доме поднялась суматоха; обо мне, конечно, все забыли, я лежала в столовой на диване, брошенная без внимания, лежала до тех пор, пока, наконец, проходившая мимо горничная сжалилась и убрала меня в комод, сквозь полуоткрытый ящик которого я могла слышать и видеть все, что вокруг происходило.

Соня около двух недель находилась между жизнью и смертью, но затем, благодаря искусству доктора и уходу окружающих, дело пошло на поправку. Она начала вставать и кушать.

— Где моя кукла? — спросила она однажды.

Мама повторила ее вопрос горничной, которая сейчас же поспешила вынуть меня из ящика.

«Боже мой, как изменилась бедная Соня! — подумала я, глядя на бледные ввалившиеся щеки моей маленькой госпожи. — Куда девался ее румянец, ее улыбка!»

— Здравствуй, Милочка, — сказала она едва слышным голосом, сажая меня рядом с собою на кровати, — давно мы не виделись, но это не помешало мне во время болезни думать о тебе часто. Бедная моя Милочка, я вижу, что твое платье совсем измялось и испачкалось. — Дуня, — обратилась она к горничной, — дай сюда ящик, в котором лежат туалетные принадлежности Милочки.

Дуня повиновалась.

Сонечка начала одевать меня и едва успела застегнуть последнюю пуговку, как в комнату вбежала ее маленькая подруга Зина Неверова.

Девочки не видались давно, у них нашлось очень много чего интересного сообщить друг другу, а потому разговор шел неумолкаемый. Главным образом, они говорили, впрочем, обо мне, решив на общем совете, что как только Соня поправится, так сейчас же первым делом устроит для меня кукольный праздник, то есть созовет знакомых девочек, предложив каждой из них принести с собою куклу. Всех нас вынесут в сад, посадят рядом, станут угощать фруктами, тортом, шоколадом, а потом начнутся танцы.

— Ах, как будет хорошо, как весело! — вскричала Сонечка, всплеснув руками, — какая ты умница, Зина, что придумала такую игру.

— Постой, постой! — перебила Зина. — Сейчас мне мелькнула новая мысль…

— Какая?

— Не будет ли еще веселее, если вместо бала, мы устроим… знаешь, что?

— Что?

— Свадьбу куклы Милочки.

«Вот тебе раз, — подумала я, — мне совсем не хочется выходить замуж; пожалуй, придется уехать от Сони к какой-нибудь другой девочке, которая не станет беречь меня!»

— Да, ты права, — отвечала между тем Соня, — свадьба интереснее бала уже потому, что приготовление к ней больше: когда устраивают бал, то думают только о том, чем угостить приглашенных, во что одеться; перед свадьбой же заботы гораздо сложнее.

— Конечно, перед свадьбой надо, кроме угощенья, еще насчет приданого9 подумать.

— А это ведь как весело!

И обе маленькие подруги начали серьезно обдумывать вопрос, каким образом взяться за дело.

На следующее утро Соня даже сообщила обо всем матери, которая, ласково улыбнувшись, предложила услуги помогать кроить и шить приданое. Соня была в восторге.

Работа началась поспешно и, как говорится, закипела ключом. Зина Неверова и еще две-три любимых подруги моей маленькой госпожи являлись ежедневно после завтрака и вплоть до самого обеда, а иногда даже и до вечера, занимались шитьем моих платьев, пальто, кофточек, шляпок и тому подобных вещей, затем начались хлопоты по закупке кухонной, столовой посуды и прочих принадлежностей домашнего хозяйства.

Сонечка, конечно, суетилась больше всех, несмотря на то, что мама и подруги напоминали ей, что она едва успела поправиться после болезни и потому должна быть осторожна. Но Соня на все такие замечания только рукой махала; ей было не до того, чтобы думать о себе, она старалась, главным образом, устроить все для меня как можно лучше, как можно параднее. Моя дорогая, хорошая Сонечка!..

Но вот, наконец, все хлопоты пришли к концу: девочки назначили день свадьбы…

Соня, с помощью подруг, приготовила в саду стол, уставила на него фрукты, конфеты и, когда все оказалось готовым, начала одевать меня в белое толковое подвенечное платье, причесала мои волосы, покрыла их длинной газовой10 фатой и торжественно объявила, что сейчас должны приехать несколько женихов, из которых она выберет для меня самого красивого.

Женихи не заставили себя ожидать. По прошествии самого непродолжительного времени дверь детской отворилась и на пороге показалась Катя и Любочка, они держали в руках по довольно большому свертку.

— Привезли? — спросила Сонечка.

— Да, — отозвалась Катя и, развернув бумагу, вынула оттуда картонного полишинеля11, который с помощью привязанного к ногам и рукам шнурка выделывал преуморительные прыжки и кривлянья.

— Такого жениха я не хочу для Милочки, это клоун, он ей не подходит, — заметила Соня недовольным тоном.

Катя отложила в сторону клоуна, и, развязав следующий сверток, показала красивенького черноволосого трубочиста, державшего в одной руке метлу, а в другой лестницу.

«Во