Читать онлайн Хорошо жить на свете! Из воспоминаний гимназистки бесплатно

(Из воспоминаний счастливой девочки)

Посвящается моим детям.

Кто я и что я думаю

Итак, я начинаю записывать свои воспоминания. Со мной часто случаются такие интересные вещи, и потом я так много чего замечаю и думаю, что, если эти листочки попадут когда-нибудь моим внукам или правнукам, право, они не проскучают, читая их.

Прежде всего скажу, кто я и что я.

Мне девять лет и зовут меня Марусей, но называют просто Мусей, a двоюродный брат, Володя, почему-то Муркой. Ведь мальчики всегда что-то не по-людски делают! Красотой я не отличаюсь… Зато мамочка моя прехорошенькая! Положим, это не совсем все равно, но все-таки приятно, что в семье есть кто-нибудь, кем можно похвастаться. A уж мамочкой своей смело могу гордиться: красавица она настоящая и совсем, совсем молоденькая! Ее все извозчики за барышню принимают, когда мы с ней идем по улице: «Пожалуйте, барышни, лихо прокачу»! Да и не одни извозчики, a все решительно не могут надивиться, как у такой молоденькой, хорошенькой мамочки такая большая толстенькая дочь, так как тумбочка я порядочная.

Папа и мама всегда повторяют мне, что я дурнушка; но от этого читателям еще ясно не станет, какова я, потому что и дурнышки бывают разные. Сейчас объясню поподробнее. Волосы у меня черные, вьющиеся, довольно короткие, которые приводят в настоящее отчаяние мою бедную мамочку: как их ни причеши — через полчаса торчат во все стороны («как у индейского царя», говорит Володя). Глаза у меня тоже совершенно черные, и папа называет их «тараканчиками». Нос у меня немного кверху, и противный Володька уверяет, что через него видно все, что я думаю. Конечно, это глупости, и говорит он это только, чтобы дразнить меня, но какое счастье, что на самом деле так быть не может! Ведь это было бы ужасно, если бы старшие иной раз увидали, о чем я думаю! Вообще моему бедному носу не везет: мамин брат, дядя Коля, тот всегда притискивает мне нос большим пальцем, приговаривая: «дзинь-дзинь!» и уверяет, что фасон — чудный для пуговки электрического звонка. Лицо у меня круглое, беленькое, и щеки всегда розовые; но дядя Коля и тут нашел к чему придраться и говорит, что оно точно циркулем обведено. По-моему — неправда: лицо как лицо. Да кроме того, разве это плохо, если обведено, как циркулем? значит аккуратное, не кривое — косое какое-нибудь.

Много бедной мамочке труда стоит заниматься со мной; очень мне ее жаль, но что же делать, когда, как нарочно, во время урока мне все что-то постороннее в голову лезет, и никак я не могу думать о том, что мне объясняют. Одни задачи у нас идут довольно благополучно, и даже мамочка меня хвалит, a уж она даром никогда этого не сделает.

Кто знает, быть может из меня когда-нибудь выйдет знаменитая женщина-математик. То-то публика тогда наперерыв кинется читать мои воспоминания! Но когда это будет? А теперь надо еще уроки на завтра учить.

Перечитала с самого начала все написанное. Какое счастье, что мамочка не видела этих строк! Не говорю уж про кляксы, но ошибки такие, что я некоторые слова сама еле разобрала… Стоит ли писать дальше? Пожалуй, мое потомство ничего не разберет?.. Впрочем, если только это попадет в печать, то в канцелярии, или в редакции (как оно там называется?), вероятно, раньше все ошибки поправят. Вон какая масса книг печатается, a ведь ошибок никогда там не бывает; не может быть, чтобы все писатели были уж так хорошо грамотны! Выдумать рассказ не трудно, но чтобы никто, никто решительно из сочинителей никогда не ошибался в букве «ять» и в окончании «ешь» и «ишь» никогда не поверю!

Буду писать дальше — поправят!

Наша семья. — Мои куклы

Кроме меня, детей у нас нет в доме. Это ужасно! Уж как я прошу у мамочки сестру — нет, так и не могу допроситься! И главное, им же самим хуже: если б я была не одна, я бы гораздо меньше им надоедала, a так мне скучно; великое, подумаешь, удовольствие сидеть с француженкой и разговаривать! Да и придира она: что я ни скажу, непременно поправит, все не так, все не по её; мудрит только; a кто ее знает, сама-то она верно ли еще говорит? Была бы сестра, совсем другое дело; мы бы вместе играли, бегали; даже учиться было бы веселей, a то одна да одна!

Папа и мама с утра уехали на похороны одного знакомого старичка-генерала, a потому уроков у меня не было. Mademoiselle рада радешенька, и сейчас же заперлась в своей комнате, уткнувши нос в какую-то книжку. Она всегда так делает, когда мамы дома нет. Я со скуки пошла разыскивать свою куклу Зину, которая давно уже, бедняжка, не одетая и не кормленная, сидит в своем кресле в детской за шкафом; a около неё на кроватке лежит маленькая Лили. Взглянула я на них, и совестно мне стало. Мне все почему-то кажется, что куклы все понимают, они не могут говорить, не могут двигаться сами, но я убеждена, что и они чувствуют все, и грустят, и радуются. Вот и теперь мне показалось, что Зина с таким укором взглянула на меня! Я вообще ее меньше люблю, чем хорошенькую белокурую Лили, я хотя и стараюсь этого не показывать: если поцелую одну, то и другую; если же Лили и перепадает иногда лишний поцелуй, то где-нибудь в другой комнате, когда я убеждена, что Зина не может видеть. Я вообще больше люблю кукол с мягким туловищем, набитым опилками, и с фарфоровыми головами, с ними играть удобнее. Была у меня одна такая, ее Тамарой звали, она у меня очень часто хворала, так я всегда после болезни делала в ней где-нибудь дырочку и высыпала из неё немного опилок; она, конечно, от этого худела; ну, тогда я начинала ее лечить, везла куда-нибудь за границу или в Крым; там она поправлялась и возвращалась сильно пополневши. Для этого я всыпала ей прежние опилки, a иногда еще и песку добавляла; выходило очень натурально. Один только раз я перестаралась и пересыпала песку, так что кожа не выдержала и лопнула; пришлось на это место заплатку нашивать.

Я думаю что наши мамы для того и дарят нам кукол, чтобы мы с детства приучались быть добрыми, заботливыми матерями. Мне очень стыдно, и это даже, вероятно, грешно, но мне кажется, что я буду очень плохая мать и жена. Маленькие дети: это так скучно, так пищит, так надоедает, a если они молчат, как мои куклы, то ведь тогда так легко забыть про них, уйти в гости, a они останутся дома голодными.

Вообще, что за охота выходить замуж? Что такое мужья? ведь вот все эти противные мальчишки, как Саша Соколов, Петя Угрюмов, Коля Стрепетов, да и все другие Володины товарищи, — ведь вот за кого мне, например, придется выходить замуж. Сохрани Бог! Ни за что, ни за что замуж не пойду!!!

В три часа наши вернулись с похорон и с ними один папин сослуживец, Леонид Георгиевич. За обедом мама говорила, что старичка похоронили в церкви под плитой, что это стоило две тысячи рублей, но зато это чудно. Я совсем этого не поняла, но не хотела при чужом спрашивать. Зачем хоронить человека под плитой, когда можно его зарыть в землю? Да и для чего там плита? Кто на ней готовит? Я понимаю, если бы еще там приготовляли пищу для святых, то была бы честь лежать под ней, но, во-первых, их нет на земле; a во-вторых, они бы и не ели ничего… Разве вот для священников варят?… Тогда, должно быть, только для холостых, потому что когда мы раз были у отца Ивана и там обедали, ему не из церкви приносили, a сама матушка в кухню ходила. И как это я никогда в церквах плит не замечала? Странно ужасно! Спрошу маму.

Война с mademoiselle. — Мои познания

Уж очень много уроков мамочка задает; особенно досаждают мне французские диктовки. Прежде m-lle начала было мне их делать, но, кажется, она и сама не много лучше меня знает, потому что диктовки мои она всегда поправляла по книге, a однажды я ее спросила, как писать слово mИchant, так она сказала, что через «ai»; мамочка это услышала и после того сама стала со мной заниматься.

Господи, какие эти французы бестолковые! И слова то их пишутся как-то странно: напишут Бог знает сколько букв, a половина из них вовсе не произносится. A наша m-lle, ничего-то она не умеет: мамочка велела ей всегда чай разливать, а потом мыть чайную посуду, так, во-первых, чай у неё такой, что всегда «Кронштадт виден», a потом всякий раз она непременно или стакан раздавит, когда вытирает, или что-нибудь уронит и разобьет; a уж, кажется, хитрость небольшая; сколько раз я эту работу делала, и папа говорил, что чай вкусный, и черепков потом с полу не приходилось подбирать.

A злющая она — всего злится: один раз вечером, когда я уже легла в постель, я и говорю: «М-lle, il faut faire фю-фю la lampe»!

Что же тут кажется скверного? A как она озлилась! С тех пор я нарочно всякий вечер ей повторяю: «Il faut faire фю-фю la lampe», и каждый раз ее даже перекосит всю. Однажды она хотела схитрить: я еще не успела сказать, a она уже взяла, да живо и потушила лампу, тогда я и говорю: «Ah, vous avez dИjЮ fait фю-фю la lampe»! Она вышла и только дверью хлопнула. Это здорово вышло!

Ай, что я написала! Если бы мамочка видела! она терпеть не может этого слова и говорит, что это ужасный «mauvais genre». A мне так оно очень нравится! Это слово Володя принес из гимназии, у них все так говорят; чудное слово! И никаким ведь другим его не заменишь: «хорошо»… «удачно»… «умно» — все это слабо выходит, a скажешь «здорово», так здорово выйдет!

Господи, когда же наконец выдержу я этот несчастный вступительный экзамен! Ведь это совсем не так легко, потому что экзамен будет конкурсный — и слово-то какое трудное! Это значит, что принимать будут только самых лучших учениц, у которых будет по всем предметам не меньше «десяти». Ужас какой! a у меня до сих пор еще по диктовке ни разу больше «восьми» не было, a то и такие диктовочки бывали, когда мама уверяла, что это просто ребус на премию (вон как в «Ниве» каждый год бывает). Но ведь еще целое лето впереди; не может быть, чтобы все, все решительно девочки были грамотнее и умнее меня.

Мамочка какое-то письмо получила, что-то рассказывает папе; надо побежать узнать. Да, оказывается, что того старичка похоронили не под кухней, a просто под каменной такой доской в церкви; я совсем забыла, что это тоже плитой называется. Только бы Володька про это не узнал, — опять меня дразнить начнет! Он и то забыть не может, как однажды, когда мне было три года, мамочка повела меня в собор, где были мощи троих святых; мне там очень понравилось, и я потом все просила опять пойти «в цирк, где три боженьки в красных туфлях лежат».

Мои хитрости с тетей Лидушей

Письмо, которое мамочка вчера получила, было от тети Лиди (маминой сестры); она пишет, что приедет к нам погостить на целые две недели, пока мы на дачу не уедем. Я ужасно рада, я очень люблю тетю Лидушу, она такая добрая, такая баловница; никогда не бранит меня, и что бы я ни сделала, всегда защищает меня. Мне немножко совестно, я во многом перед ней виновата, столько раз устраивала я ей всякие штуки. Правда, это очень давно, мне было тогда всего пять лет, когда она гостила у нас целых три месяца. Ужасно она смешная, всегда все свои вещи растеряет и потом никак не может найти. Утром начнет одеваться — гребня нет, шпильки пропали, кушак неизвестно куда исчез.

«Муся, Муся, поди, милая деточка, поищи мне гребень!» Я лечу… A он тут где-нибудь близенько и валяется себе под креслом или на ковре.

«Милая девочка, умница ты моя! Все-то она разыщет! Нет такого другого ребенка на свете! На тебе за это пряник!».

A пряники и леденцы никогда не переводились у тети Лиди: и сама она их любила, a главное любила всегда всех угощать. Я до них тоже была большая охотница и находила, что вещи слишком редко пропадают, и мне слишком мало приходится зарабатывать, a потому я надумалась припрятывать некоторые из них. Слышу, поднимается в тетиной комнате «возня», a я себе сижу, как ни в чем не бывало, точно меня, это и не касается.

«Мусенька, золотая моя, поищи, куда мой наперсток девался!»

— Сейчас, тетечка! — с самым невинным видом начинаю я заглядывать под все шкафы, во все углы, пока дохожу до того места, куда старательно сама упрятала эту вещицу.

«Вот же он, тетя, тут и лежит»!

Опять меня целуют, хвалят, дают леденцы.

A однажды-то, что я сделала! Тетя Лидя вставала всегда поздно, гораздо позднее меня, так что я, заглядывая по утрам в её комнату, всегда заставала ее спящей. A спала она ужасно смешно, закинув голову назад и с широко-широко открытым ртом! Мне всегда хотелось положить ей что-нибудь в него, да все страшно было. Но один раз я не выдержала: принесла из столовой кусок сахару и тихонько протиснула ей между зубами, a сама живо-живо убежала. Она в ту минуту не почувствовала, a потом, когда проснулась, страшно удивлялась, как такая штука могла случиться, и они много смеялись с мамой; я же в это время стояла отвернувшись спиной и застилала кукольную кровать.

Какая я была тогда гадкая девочка! Ведь мне тогда даже совестно не было! Бедная, добрая тетя Лидуша! Но теперь я большая, я понимаю, как это скверно, и уж конечно ничего подобного не сделаю.

Приезд тети. — Я учу Mademoiselle по-русски

Какой чудный день! Во-первых, приехала тетя Лидя, во-вторых, с утра пришли дядя Коля и Володя, и целый день мы страшно дурачились и веселились; об уроках и помину не было. Впрочем, я умудрилась-таки оскандалиться, собственно не я сама, но все равно — скандал был произведен моими стараниями.

Но начну по порядку. Утром я упросила мамочку взять меня на вокзал встречать тетю. Долго мамочка упрямилась, но наконец согласилась — она у меня добренькая и послушная! Папа должен был непременно пойти на службу, a мы с мамочкой отправились вдвоем.

Ужасно я люблю бывать на вокзале: суета, толкотня, крик, шум, — страшно весело! Потом я еще одну вещь там очень люблю: бутерброды с икрой; они там особенно вкусные; дома совсем не то, да и у нас вообще икру редко подают, говорят «дорого». На вокзале, в ожидании поезда, я с аппетитом уплела два бутерброда. Вкусно!

Наконец, шипя и свистя, подкатил поезд. Вот и тетя. Она нашла, что я выросла и стала очень хорошенькая (Непременно Володьке скажу! Вот тебе и «индейский царь!»). Дома тетя умылась, напилась чаю и позвала меня раскладывать вещи. Уж я знаю, что это значит: что-нибудь хорошенькое да припасено тетей для меня!

Конечно, я не ошиблась. В сундуке оказалось для меня чудное, красное, как рак, платье, все в складочку, обшитое крем прошивками с продернутыми черными бархотками. Ужасно красиво! И зонтик такой же — совершенно красный, как я мечтала. Это еще не все: она подарила мне кроме того прелестное колечко, на котором из лиловых камушков цветочек, точно фиалочка. Вот прелесть! И ведь надо же так умно придумать!

Хоть Володька и говорит, что в этом костюме меня на даче индейские петухи заклюют или коровы на рога поднимут, но конечно это глупости, и я очень довольна. Сам же он получил от тети настоящие черные часики и ликует, вообразил себя чуть ли не взрослым (тринадцатилетний карапуз!).

После завтрака мама, тетя и дядя Коля уселись в будуарчике, a мы с Володей отправились в детскую «парлякать» с М-lle. Сегодня и она даже что-то веселей высматривает, a когда мы ей объявили, что к обеду придет Леонид Георгиевич, она и совсем прояснилась. Я даже наверно не знала, придет ли он, a нарочно ей сказала; она почему-то ужасно любит, когда он приходит, сейчас же прифрантится и начнет глаза закатывать.

Она недавно приехала из Франции и ни слова не понимает по-русски, вот мы и предложили ее поучить. Я стала объяснять ей, что у нас самое большое приветствие сказать гостю: «Я в восторге, когда вы уходите домой!», что это значит: «Je suis charmИe de vous voir» и посоветовала сказать это сегодня Леониду Георгиевичу. Ей в голову не пришло, что я хочу ее «подкатить», и она усердно стала твердить, чуть себе язык не сломала. Потом мы ей еще объяснили, что, когда гостей угощают, надо говорить: «Куда в тебя столько лезет»? И эту фразу она задолбила. Нам было ужасно смешно, и мы еле-еле удерживались, чтобы не фыркнуть ей в лицо. Сама она была очень довольна, что так скоро выучила столько слов.

Вот позвали нас обедать. Мы на ходу еще раз нашептывали ей её урок. Все уже сидели за столом, мы опоздали, так что m-lle только поклонилась гостю и поспешила начать разливать суп. Первую тарелку она передала тете, потом маме, потом дяде Коле, потом, наконец, своему соседу Леониду Георгиевичу. Она закатила глаза, нагнула голову и, передавая ему тарелку, сказала: «Куда в тебие столико лезит»?

Все подняли головы и, с удивлением глядя на нее, начали смеяться. Она подумала, что всем очень понравилось, как она по-русски говорит, и продолжала, еще больше вывернув глаза: «Иа всегда рада, когда ви уходит дома»!

Но тут все, кроме мамочки, так стали хохотать, что и она поняла, что здесь что-то не так, покраснела и, со слезами на глазах, выскочила из-за стола. Мамочка сразу сообразила, чьи это штуки, и покачала издали головой, a папа сделал мне «страшные глаза». Я сконфузилась, но все-таки мне было очень весело и смешно.

Однако вечером мне дали хорошую головомойку и хотели наказать; но за меня вступилась тетя Лидуша.

A ведь стыдно, что я в первый же день при ней оскандалилась!

Что я думаю о войне

Вот уж почти неделя, как тетя приехала и живет у нас. Милая тетя Лидуша, куда-куда только она меня ни водила: и в музей, и в зоологический сад, и просто гулять. Даже когда мы и дома, мне жаль от неё уходить; ведь она и так уже скоро уедет, — неделя прошла, осталась еще всего одна. В настоящее время тетя и мамочка уехали куда-то с визитом, вот я и пишу.

Господи, какие сегодня папа ужасы в газете читал! Чего только не пишут об этой ужасной войне! A какие наши русские молодцы, как они хорошо бьются с этими противными желтоглазыми японцами, хотя тех и гораздо больше.

Но только я многого не понимаю, что там на войне делается: как это много солдат сразу могут стрелять? Ведь те, которые в задних рядах, подстрелят тех, кто стоит спереди! A потом ночью темно, выстрелишь и вместо японцев попадешь в своих. Верно часто так и бывает. Господи, и зачем, зачем они дерутся?!.

У папы висит на стене карта Европы; так Россия на ней такая большая, такая большая, к чему нам еще чужая земля, где живут эти противные японцы и китайцы? Если бы я была царицей, я не позволила бы, чтобы в моем государстве все эти уроды жили, всех поразогнала бы, — никого, кроме нас, русских!

Да, a наш-то домашний иностранец — mademoiselle, вот шипит-то теперь на меня! все злится за то, что я ее русские комплименты учила говорить.

Я очень рада, что я не мужчина, и что мне не надо на войну идти! Какой ужас! Я все равно никого бы не убила, a сразу умерла бы от страха. A теперь я, хотя и женщина, но пользу большую приношу; мамочка берет шить белье раненым, и я помогаю; я обрубила целых два платка; очень хорошо. Мамочка почему-то говорит, что для офицеров они не годятся, a для солдат «сойдут». Я только не понимаю, отчего на войне солдатам нужны носовые платки? Здесь, дома, они всегда без платков сморкаются, так… Просто… Верно там очень холодно, и у них насморк сделался, a уж, конечно, с насморком трудно без платка; я помню, когда у меня корь начиналась, то такой насморк был, что я по три платка изводила. Вдруг они все корью заболеют, ведь это заразительно! Вот был бы ужас! Бедные, бедные, солдатики!!.

Теперь все про войну говорят, и в музее показывали движущуюся фотографию, — все картины из войны. Ах, как страшно, я чуть-чуть не расплакалась… За то, как я смеялась, как мы смотрелись в музее в зеркала; забыла, как они называются… птические… нет, не совсем, но похоже. В одном — все толстые, толстые и совсем махонькие смешные!! В другом — наоборот — все длинные, худые, как скелеты; a в третьем — ножки тоненькие, как у курицы, a голова громадная, как котел; вот потеха!.. Звонок!.. Наши!..

Мамино рождение. — Шарады

Третьего дня у нас было торжество в доме — мамочкино рождение. Вот весело было! Во-первых, я надела свое новое красное платье; право, оно мне очень идет! На голову тетя Лидуша нацепила мне большой красный бант; по моему прелесть; я нашла, что я совсем хорошенькая, да и не я одна, я слышала, как и гости про это говорили. A мамочка-то их все упрашивала: «Ради Бога, при ней не говорите, a то она еще станет воображать о себе и кривлякой сделается; a по моему ничего не может быть хуже неестественного ребенка».

Так вот они, мамочкины хитрости! Она нарочно мне все повторяет, что я дурнушка, чтобы я не зазналась!!!

Я опустила глаза и сделала вид, будто я ничего не слышала. A все таки приятно!.. Ну-с дальше! Днем мало было интересного, приходили визитеры, приносили цветы, конфеты.

Вот к обеду, тогда уже все свои пришли: дядя Коля, Володя, Леонид Георгиевич (на радость m-llе) и мамины три молоденькие кузины — Женя, Нина и Наташа, которых я просто обожаю, такие они миленькие, a главное веселые, и всегда затеют какие-нибудь интересные игры. A за обедом какое мороженое вкусное было! И икра была, и сардинки, и многое другое. Люблю я всякие рождения и именины!

После обеда дядя Коля стал показывать разные фокусы на картах, a потом вдруг предложил: «Даю десять рублей тому, кто сделает такую вещь: на бумажке правой рукой напишет большое русское Д, a в то же время правую ногу будет, не переставая, крутить в одну сторону».

— Что же тут трудного? — сказали все.

— Вот так хитрость, — сказала я, сейчас сделаю!

Принесла бумагу, карандаш, стала около стола и начала писать Д и вертеть ногу. Не тут-то было! Как только рука делала крючок внизу буквы, как в ту же минуту и нога поворачивалась в другую сторону. Вот потеха! Все пробовали, все решительно, даже мамочка. Стоят кругом обеденного стола, пишут пальцем по скатерти и ногой болтают; как поворот в букве, так ногу и толкнет в другую сторону. Леонид Георгиевич даже рассердился.

«Поди сюда, Володя; возьми меня за ногу, крепко держи и верти в одну сторону, a я буду писать».

Володька уж как крепко вцепился, но как дело дошло до крючка, так Володю с ногой вместе и повернуло — не удержал! Вот я смеялась! Я даже стоять не могла больше, так и присела на пол около стенки.

Потом начали играть в шарады. Это так играют: берут какое-нибудь слово, например, «щеточки». Первый слог «счет», — второй «очки». Выходят все и начинают представлять какую-нибудь сценку так, чтобы тем, кто смотрит, ясно стало, что вся суть в слове «счет»; вторая сцена — там нужно, чтобы поняли, что говорят про «очки»; потом целое, чтобы стало понятно, что это «щеточки». Это очень смешно, все взрослые до слез хохотали. Мне особенно понравилась шарада: «сторож». Первая картина: общество сидит и болтает всякий вздор, a один господин (Володька), глупый и шепелявый, все будто не понимает, что говорят, и все спрашивает: «сто? сто?» Вторая картина: учитель с учениками гуляет в поле и объясняет им, какую пользу нам приносит «рожь», a целое… Это было просто уморительно! — мы вышли, Женя, Нина, Наташа, я и Володя и сказали публике: «то, что видите, помножьте на двадцать и получите целое».

Нас было пятеро — пять «рож», — если умножить на двадцать, будет сто рож, т. е. «сторож». Хорошо это Женя выдумала, недаром я ее всегда «жуликом» называю. Вот хохотали мы! Мамочка немного поморщилась: не любит она таких слов, как «рожа». Странно, у нас с ней вкусы совсем не сходятся!

Я легла в тот вечер в половине второго; за то на другой день так голова трещала… т. е. болела, что я и записать ничего не могла.

Моя радость. — Володина острота

Какое счастье — у нашей m-lle мать заболела!! Фу… Как я это не хорошо сказала… даже стыдно стало… Бедная mademoiselle, она-то так убивается! Нет, конечно, это очень, очень грустно, когда мать заболеет (сохрани Бог, чтобы моя мамочка вдруг захворала); я хотела сказать: хорошо, что m-lle теперь уедет к ней во Францию, и мамочка решила, что другой гувернантки уж она теперь брать не станет, a таким образом я летом буду совершенно свободна. Вот надоели мне эти бонны!! Я прежде думала, что скучнее немки ничего на свете быть не может, но после того, как прожила полгода с m-lle Lucie, я и сама не знаю, что хуже. Французский язык, конечно, красивее и шикарнее немецкого, но зато немка хоть добрая была, a эта или шипела на меня, или перед зеркалом вертелась. Ей верно её мать никогда не говорила, что она дурнушка. Жаль!

Вот у нас смешная штука случилась! Пришла к тете Лидуше её приятельница, Маргарита Николаевна; она очень бедная, дает уроки, переписывает на какой-то машине и этим зарабатывает деньги. Пришла она днем и попросили ее остаться обедать. Пришел и дядя Коля с Володей. Вот за обедом дядя ее и спрашивает, на каком языке её машинка может писать; она отвечает: «У меня их три, на всех». А Володька вдруг и выпали… pardon — спроси: «А что, вы могли бы на моем языке что-нибудь написать»?

Вот я фыркнула — на весь стол; да и все засмеялись, так это неожиданно вышло. Только мамочка поморщилась и сказала, что это совершенно «витц a ля Володя» (это у неё значит — глупо). Ужасно мамочка странная; иногда кто-нибудь, чаще всего Володя, что-нибудь такое смешное скажет, такое смешное, что я по столу катаюсь, a она говорит: «глупо». A между тем сама она очень остроумная, так всегда хорошо скажет, a вот чужие витцы плохо понимает.

Отъезд Mademoiselle. — Письмо к герою

M-lle Lucie уехала. Бедная, она так плакала и так нежно прощалась со мной, что мне стало совестно, что я ее так ненавидела; ведь она собственно ничего очень дурного мне не сделала. Чтобы ее хоть немножко утешить, я ей подарила свой большой флакон с духами, она очень любит, a у меня от них только голова болит; еще я ей отдала альбомчик с cartes postales; она была довольна.

Опять я слушала, как папа газету утром читал, и так мне понравилось, как один солдатик спас генерала и собой его прикрыл, так что тот остался жив, a его сильно ранили; я решила ему написать письмо и послать что-нибудь. Вот посоветуюсь с мамочкой, что купить, тогда сяду и напишу сюда черновик, потом перепишу.

Письмо:

Добрый Андреев!

Мы сегодня читали в газетах, какой вы храбрый, и как хорошо защищали своего генерала. Я очень рада, что вы, так берегли бедного старичка, но мне очень вас самих жаль; ведь верно страшно больно, когда пуля попадет. Ах, какой вы храбрый, и как я вас люблю и всех, всех солдатиков наших люблю, — они такие молодцы! Скажите им это; им может быть приятно будет; я сама всегда очень рада, когда меня похвалят.

Я бы хотела прислать вам что-нибудь очень хорошее, но у меня всего 2 р. 25 к; на них я куплю вам фуфайку, — мама говорит, что за 2 р. очень теплая; у вас ведь холодно, a в ней вы не простудитесь, это лучше, чем носовые платки, правда? Если насморка нет, — на что они? Я, когда не простужена, совсем не сморкаюсь. A за 25 кon. я вам куплю жестянку монпансье, фабрики Ольденбургских, это и с чаем вкусно, и хорошо, если вы начнете кашлять и в горле будет першить. A вы за это должны мне написать письмо и все рассказать. Ведь вам офицеры не запрещают писать? Время у вас найдется, — ведь не постоянно же вы стреляете? A вам очень страшно, когда палят, и японцы совсем близко подходят? Выучились ли вы говорить по-японски? Смешно верно? Напишите мне несколько японских слов. Больше нечего мне писать. Теперь я жду от вас ответа. Смотрите — не забудьте. Я так вас люблю и жалею, и всякий вечер молюсь, чтобы Господь вас всех спас от японцев и наградил за то, что вы такие храбрые молодцы.

Любящая вас Муся Старобельская.

Интересно: ответит он мне, или нет. Ах как бы мне хотелось получить письмо от героя!

Отъезд тети. — Помолвка. — Я опять отличаюсь

Тетя Лидуша уехала. Я думала, что буду страшно плакать и скучать, но все сложилось так хорошо и весело, что грустить и времени не было. Третьего дня, как, впрочем, почти каждый день в последнее время, у нас был Леонид Георгиевич. После обеда он с тетей Лидей пошел в мамин будуар, и они там о чем-то долго-долго говорили. Потом он пошел в кабинет, a тетя Лидуша, розовая такая, позвала мамочку и что-то живо-живо рассказала ей. Как я ни прислушивалась — ничего не разобрала; слышу только, мамочка ей говорит:

«Ну, теперь-то уж ты завтра не поедешь»!

— Нет, — говорит, — непременно поеду, хочу скорей мамашу (это значит мою бабушку) порадовать.

Тут уж я не вытерпела.

— Чем, чем, тетя, порадовать?

Тетя только смеется.

«Много будешь знать — скоро состаришься».

— Ну, тетечка, ну, милая, ну, скажи!

«Завтра, завтра все узнаешь».

Как я ни просила, так мне ничего и не сказали. Слышала я только, как говорили, что завтра к обеду соберется много гостей, что будет в честь тети прощальный обед, a в одиннадцать часов вечера она уедет.

С утра началась дома возня, так что я, конечно, не училась; мамочка была занята, a я помогала тете укладывать вещи. Я, понятно, как только встала, сейчас же стала просить сказать, что обещали вчера, но мне объявили, что я все узнаю за обедом. Я так мучилась от любопытства и так ломала себе голову, что мне даже некогда было грустить и думать о тетином отъезде. Обед, по счастью, был назначен очень рано — в четыре часа.

Мамочка нарядилась и была хорошенькая, как куколка, тетя Лидуша тоже. На меня надели мое любимое белое платье, оно спереди немного грязное, я последний раз, когда его надевала, себе на колени телячью котлетку уронила, но пятно вычистили и почти совсем не заметно.

Наконец, все уселись за стол. Обед был очень вкусный; подавали тоже мою любимую красную рыбу. Во время жаркого — вот прелесть! — подали шампанское. Когда все налили бокалы, папа встал и проговорил.

«Предлагаю выпить тот за здоровье Лидии Александровны и Леонида Георгиевича — жениха и невесты»!

Я только рот открыла, не знала сперва даже, что мне делать. Так вот он секрет-то! Ишь какие хитрые, как молчали и ничего не сказали мне!

Тут все бросились поздравлять их, кричали «ура», а уж мы с Володькой громче всех, так что Леонид Георгиевич уверял, что мы оглушим его невесту и сделаем их несчастными на всю жизнь. Потом Леонид Георгиевич стал меня дразнить, что теперь он мне дядюшка, что я должна его уважать и почтительно к его ручке прикладываться. Но я ему сказала, что уважаю только совсем седых, у кого лицо сморщено, как печеное яблочко, a что он еще до этого не дорос, a пока я могу его только любить; в доказательство этого предложила ему поцеловаться. Все закричали «ура», a дядя Коля предложил тост за «дядюшку и племянницу».

Мамочка не успела оглянуться, как я и второй бокал выпила весь до дна. Потом мне стало тепло-тепло и так весело, что я еле за обедом досидела, До того мне танцевать хотелось. Я болтала ужасно много, не помню только что, и все страшно смеялись. После обеда я стала так дурачиться и так всех задевать, что мамочка со мной справиться не могла. Потом вдруг мне сделалось как-то тяжело-тяжело, я села на стул, положила руки на спинку, голову на руки; все начало передо мною вертеться, вертеться… Потом я ничего не помню. Чувствовала сквозь сон, что меня куда-то несли, потом точно на мягкие качели положили, будто целовал меня кто-то; a там совсем уже ничего не чувствовала…

Сегодня, когда проснулась, мне сказали, что это тетя Лидуша целовала меня на прощанье. Вот скандал! Это значит, я пьяненькая была. Ну, хорошо же я себя показала: отличилась в день тетиного приезда и на прощанье тоже.

Мысли о свадьбе. — «S. и E»

Слава Богу, через два дня и мы переезжаем на дачу! Я очень рада, a то уж надоело сидеть в четырех стенах. Скучно теперь: тети нет, Володя занят экзаменами, m-lle нет; я даже о ней начинаю скучать; все-таки я не одна была. Что меня только и развлекает, это тетина свадьба; я все думаю, как это чудно. Ведь когда она выйдет замуж, то будет всегда здесь жить, и можно постоянно к ней в гости ходить. A потом у неё родятся дети — вот весело будет! Я-то сама ни мужа, ни детей не желала бы вовсе иметь, но мне хочется, чтобы у других их было побольше, — веселее к ним в гости ходить, и потом теперь я изо всей нашей родни самая младшая, всех-то я слушаться должна, a когда у тети Лидуши будет такой маленький, миленький карапузик, белый, розовый, толстый — непременно толстый, — с большими синими глазами, так уж он меня будет слушаться; еще бы! конечно будет — ведь я гораздо старше его! Жаль, что я никак ему тетей придтись не могу, только двоюродная сестра… Вот Женя, Нина и Наташа, мамочкины кузины, совсем-совсем молоденькие, Наташа даже учится еще, a «тети» мне, счастливые! Наверно они в душе немножко важничают.

Эти дни я со скуки даже уроки хорошо учила: русскую диктовку совсем прилично написала и французская бы ничего, если бы не эти противные «s» во множественном числе и «е» в женском роде. Пусть бы они себе писались, это пол беды, но чтобы их и произносить, a то так всегда забудешь. Сегодня у меня не было бы ни одной ошибки во французском, если бы не «s» и «е», a то все, то забудешь, то не туда поставишь; в двадцати четырех местах мамочка подчеркнула, a больше ни одной ошибки.

Уже почти все упаковано, сейчас иду складывать и свои вещи, a после завтра — тю-тю! До свидания, зимняя квартира!

Новый член семьи

Сегодня утром, когда мы еще чай пили, вдруг входит горничная и говорит: «Письмо барышне, Марье Владимировне».

— Мне? письмо? воскликнула я, — наверно из Японии от Андреева.

— Нет, барышня, сторож из управления принес, извольте прочитать.

Я скорее разорвала конверт и нечаянно и кусок записки, но это не важно, я ее сложила вместе и прочитала: «Непочтительной племяннице от будущего дяди, чтобы она никогда больше не говорила „одной скучно“».

— Ну, a теперь, барышня, пожалуйте на кухню, вас там «суприс» ожидает.

— Глашенька, что там? Ребенка привели? Верно на улице нашли и привели к нам? Мамочка, ведь он останется, да? Будет мне вместо брата или сестры? Мамочка… Пожалуйста!

— Хорошо, — сказала мамочка, этого ребенка я позволю тебе оставить. Ну, поди же скорей и приведи его.

Я пулей вылетела из столовой; Глаша пошла за мной. «Где, где ребенок»? — спросила, врываясь в кухню.

— Ребенок? Ишь, что барышня надумала! И точно, что ребенок, али уж больно чудной! — проговорил сторож.

— Ну-ка, полезай сюда!

С этими словами он нагнулся и вытащил из-за кухаркиного сундука чудную мохнатую, серую собаку с черной мордой, черными глазами и торчащими ушами. Во рту она держала кость, которую раздобыла за сундуком, и ни за что не хотела выпустить. Песик был такой душка, что я не выдержала и кинулась его обнимать и целовать. Он верно подумал, что я хочу отнять его кость и стал ворчать на меня, но я его все-таки схватила на руки и с костью в зубах так и потащила в столовую.

Маме он тоже очень понравился; она сказала, что это очень редкий и дорогой серый шпиц, что Леониду Георгиевичу удалось раздобыть его по случаю у одной дамы, которая привезла его из-за границы; ему всего семь месяцев, и за ним нужно хорошо смотреть и беречь, потому что это очень нежная порода.

Мы сейчас же налили молока и пригласили его покушать. Он сначала не знал, что ему делать, кость грызть, или молоко пить; наконец сообразил: подошел с костью вместе к тарелке, и, увидя, что там что-то вкусное, положив кость около тарелки, принялся лакать молоко.

— Какой же он миленький! Я никогда в жизни такого чудного песика не видела! A Леонид Георгиевич — вот хороший! Вот обрадовал меня! Теперь уж я, конечно, никогда больше скучать не буду.

Я назвала его Ральфом, — красивое имя, иностранное, но ведь и сам он иностранец. Мы с ним очень скоро познакомились; ему ужасно понравились бантики на моих туфлях и вообще мои ноги, так и хватает за них, a когда я бегу, он мчится за мной, лает и с такими уморительными прыжками кидается на мои ноги, что это надо со смеху умереть. Но мамочка не так много смеялась, когда увидала, что из одного моего чулка вырван большой кусок, a на туфле одного банта совсем нет (он его сжевал), a другой на ниточке визит и весь обсусленный.

Вот он меня за обедом насмешил: сперва он около стола вертелся и прыгал, но мамочка сказала, чтобы его не приучать попрошайничать, что ему потом дадут. Ему надоело просить, и он куда-то убежал. Через некоторое время папа говорит: «поди, посмотри, чтобы твой Ральф чего не набедокурил». Пошла по всем комнатам, наконец вижу, на моей кровати масс калош и зимних, и летних, a на них сверху лежит Ральф, во рту торчит моя старая летняя калоша; скосил на меня глаза и рычит, и рычит. Вот была потеха!

Весь день мы с ним провозились, пока мама спать не погнала меня.

Завтра на дачу — там будет, где разбегаться.

Дача. — Морские путешествия

Вот уже целая неделя, что мы на даче. Здесь не то, что в городе, — и посидеть смирно некогда, всюду надо сбегать, со всяким уголком познакомиться. Сегодня с утра противный дождь, как из ведра льет, a то и сегодня не пришлось бы взять пера в руки.

Место здесь очень красивое, и дач немного, — всего двадцать, a потом есть еще маленькие кривые домики, где живут бедные люди, огородники, молочница наша и разные мастеровые. Наша дача самая большая и самая красивая. Папа говорит, что она построена еще при императрице Екатерине II, и что там жил какой-то важный граф. Все комнаты у нас большие, но зала огромная с колоннами, a в двух углах стоят ужасно смешные диваны, большие-большие и тоже углом. За дачу эту мы ничего не платим, — это папе казенная полагается. Сад у нас тоже прелестный и перед дачей, и за ней. Мне больше нравится та половина, которая за домом; дача наверху, a сад спускается вниз прямо к реке; там стоит купальня и лодки. Я обожаю и купаться, и на лодке ездить, и прекрасно умею грести. В реке, говорят, около берега, очень много раков, и мужики их часто ловят. Одно здесь скверно ничего не видать, что на соседних дачах делается, потому что направо и налево высокий-превысокий забор из досок.

Как только мы приехали, сейчас же побежали с Ральфом повсюду. Первое дело, что я хотела, это на лодке покататься. Мамочка была занята, m-lle, слава Богу, тю-тю, мы с Ральфиком свободны. Я-то в лодку прямо с мостков так и прыгнула, но мой бедный пес боялся сделать такой большой скачок, и стал страшно визжать, так что я должна была вылезть, взять его на руки и внести. Потом я отвязала лодку, взяла весла и поехала, не далеко, a тут возле берега, вокруг купален. Вот хорошо!

Но через некоторое время мне стало ужасно холодно ногам; посмотрела, a в лодке оказывается пропасть воды, я ее под досками-то и не заметила. Ноги у меня насквозь промокли, a у бедного Ральфа и живот даже мокрый был. Причалили мы, и стала я с ним бегать, чтобы согреться, да и башмаки чтобы высохли, — нельзя же мамочке такие ноги показать! Я-то по траве бегала, a противный Ральф лег на песок и давай в нем кататься; вымазался так, что смотреть страшно; a тут уже время обедать. Моих ног мамочка, может быть, и не заметила бы, a как увидала, какое Ральф страшилище, мокрый, в песке, сейчас и сообразила, что мы где-то вместе около воды куролесили. Я сказала, что мы были около Реки, но промолчала только, что делали. Мамочка рассердилась и запретила мне туда ходить, сказав, что иначе она меня совсем из сада одну выпускать не будет. Но я все-таки каждый день к реке хожу и вчера была, только уж я не сажусь в ту глупую дырявую лодку, из-за которой мне досталось, a катаюсь в другой, новенькой, хорошенькой, с надписью «Голубка»; a Ральф так хорошо выучился в лодку прыгать, как настоящий матрос.

Слава Богу, дождь перестал, надо скорей в сад бежать, да и Ральфу дома сидеть надоело; я пишу, a он все время за ноги кусает… Ай-ай-ай, вот скандал! — ведь он мне весь правый каблук сгрыз!..

Починка каблука. — Круглый остров. — Наказание

Вот я и наказана… И как все это неудачно сложилось… Я думала хорошо повеселиться, a вот тебе и веселье — сиди под замком! Еще счастье, что здесь есть перо и чернила, a тетрадь моя всегда хранится в кровати между двумя матрацами.

Сегодня с утра мамочка сказала, что едет в город и вернется только к обеду. Я, как только встала, первое дело пошла чинить свой каблук. Пробовала на все лады — ничего не выходит, a на одном каблуке ужасно неудобно ходить, все хромаешь; уж я вчера и то весь вечер сидела, чтобы не заметили. Наконец мне пришла в голову хорошая мысль: я отломала кусок от переплета атласа, a затем раздобыла в маминой комнате клей синдетикон, — он, все-все клеит, даже стекло. Вот я к остаткам своего каблука и приклеила кусочек картона; мало, хромаю все-таки; второй, — еще мало; наконец, наклеила третий ряд, тогда обе ноги стали равной высоты. Оно не особенно красиво и как-то странно, точно шепчет по полу, когда идешь, но все лучше чем на одном каблуке ходить.

До завтрака я сделала свои уроки, потому что мамочка сказала, что непременно спросит, когда приедет, a после того побежала в сад. Подошла я к самому забору, и ужасно мне захотелось заглянуть в щелку, что там делается; но забор глупейший, доска на доску наезжает; a между тем я слышу, там смеются и как будто качели скрипят; вот бы мне туда! Я страшно люблю качаться. Нечего делать — походила-походила — скучно; позвала Ральфа, вышли мы с ним за калитку на улицу. Смотрю, много-много мальчишек идут, большую корзину тащат, a там чего-то полно наложено. Я их и спросила, что это? Оказывается, на Круглом острове раков наловили. A Круглый остров от нас близехонько, от купальни видно. Отлично, думаю, отправимся и мы туда.

Свистнула я своего Ральфа, который побежал за мальчиками, и все старался хватить кого-нибудь за голые пятки, зашла домой и взяла свою сетку для бабочек (ведь не руками же в самом деле раков ловить). Потом мы уселись на нашу «Голубку» и в путь! Доехали мы туда очень быстро, вода так и несла нас, почти что и грести не нужно было. К самому острову нельзя было причалить, слишком мелко, так что, вылезая, я немножко ноги промочила, и мой картонный каблук размяк; Ральф тоже лапы замочил; но это не беда, еще когда мама вернется!

Я стала ходить по берегу и смотреть, не видать ли раков; но совсем близко их не было заметно, нужно было посмотреть дальше. Тогда я сняла башмаки и чулки, подобрала юбки одной рукой, a в другую взяла свою сетку и влезла в воду. Бррр!.. холодно!.. И дно такое колючее! Окунула я глубоко свою сетку, вытащила — ничего, только немного мокрой травы. В другом месте я опять ее закинула и долго держала; поднимаю — тяжело так, что еле удержать могу; обрадовалась страшно, что столько раков сразу попалось. Вытянула — трах!.. Сетка разорвалась и из неё почти на самый берег шлепнулся большой дохлый угорь. Вот гадость! Еще хорошо, что дохлый, a живых я ужасно боюсь, — точно змеи. A рака ни одного… Нечего делать, начала я их ловить руками; полные руки тины набрала, a раков все нет… A холодно как!.. Верно противные мальчишки меня надули, столько времени ловлю, и ничего.

Я уже совсем собралась вылезать из воды, как слышу, Ральф мой заливается — лает. Повернула голову, смотрю, он то подскочит к самой воде, то отскочит. Подхожу ближе — о ужас… в реке плавает мой несчастный башмак, и даже не с картонным каблуком, a с настоящим, я пошла было за ним, но башмак себе плыл да плыл, a место там оказалось очень глубокое. Я так рассердилась, что ударила противного Ральфа, но он принял это за шутку и, схватив чулок, который лежал близко, пустился вскачь по острову; я за ним. Но ходить босиком ужасно больно, и я наколола и исцарапала себе ноги, a его, конечно, не догнала, a вместо этого села и начала плакать.

Господи, какая я в самом деле несчастная, ничто мне не удается! Другие дети, Бог знает, что вытворяют, и никаких у них неприятностей нет, a ведь я только раков поймать хотела! Разве ж это дурно? И столько бед: и ноги болят, и холодно, страшно холодно, и чулок нет, и башмак только картонный остался, — a дома-то, дома что будет!!! Скорей, скорей домой, авось еще мамочка не вернулась!..

На одну ногу я надела чулок, на другую башмак, — все не так больно идти — села поскорей в лодку и поехала. Но в обратную сторону лодка почему-то не плыла так быстро, грести было очень трудно, так что у меня стали болеть и руки, и грудь. Наконец мы доехали. Меня встретила бледная, перепуганная мамочка, которая думала, что со мной Бог знает, что случилось. Папа и прислуга побежали в разные стороны меня разыскивать. Я начала так горько плакать, что мамочка даже не бранила меня: переодела, дала горячего чаю с красным вином, потом накормили меня обедом и, увидя, что я жива и здорова… Отправили в мою комнату.

Господи, неужели же мамочка не придет проститься со мной на ночь? Никогда, никогда не сяду больше на эту противную лодку, сколько уж из-за неё огорчений и мне, и бедной мамочке! Я никогда, никогда больше не буду такой непослушной, только бы мамочка пришла поцеловать и простить меня!.. Кто-то идет… Верно она!..

Маленькая молочница. — Что видно через забор

Целых два дня я в комнате просидела, сильно болело горло и голова. Но погода была такая теплая, что мне, наконец, разрешили выйти на воздух, но только дальше сада ни гугу. Прощай, моя свобода! Я утром вертелась около кухонного крыльца, смотрела, как покупали салат и редиску, a в это время пришла наша молочница со своей девочкой. Бедная девочка! Какая она несчастная, совсем больная: бледная-бледная, волосы светло-желтые, глаза точно стеклянные, ножки у неё совсем кривые, точно две скобки (как в арифметике ставят) и желтые, прозрачные, а живот большой-большой и как будто от самого горла начинается, a внутри у неё все что-то булькает, когда она дышит. Молочница говорит, что ей все холодно, и она постоянно дрожит, a надеть теплого ничего нет. Мамочка сейчас же собрала кое-что из моих вещей (этой девочке шесть лет), a я ей дала несколько игрушек; бедная девочка так обрадовалась.

Когда они ушли, мамочка говорила, что эта девочка скоро умрет, что у неё водяная. Такая маленькая и уже умирать!.. A страшно верно умирать, особенно, когда грехов много! Но она еще маленькая, ей еще семи лет нет, a говорят, что до семи лет детям грехи не считаются, ведь и к исповеди их еще не водят, a когда они умирают, Бог их прямо на небо берет, и они становятся ангельчиками.

Мамочка хотела послать ей теплое одеяльце, но у нас на даче ни одного лишнего нет; тогда мамочка собрала много-много разных кусочков материи и велела мне их нарезать ровными треугольничками и квадратиками, a сама стала их сшивать на машине. Когда она все пристрочила, вышло две таких больших простыни; мама сошьет их вместе, a между положит ваты, и выйдет теплое одеяло. Мы так проработали до двух часов, a потом я пошла в сад; Ральф где-то спал и не хотел идти. Взяла я свою Зину и пошла. Ходила я, ходила из угла в угол — скучно ужасно! Пошла опять к забору, где тогда смех слышался; села там в беседку и прислушиваюсь. А там, видно, весело, — в крокет играют и кричат на кого-то, — верно сплутовал! Подошла я к забору заглядывала всюду, ну, хоть бы что-нибудь увидеть! Тогда мне вдруг пришла счастливая мысль, я полезла по перекладинкам беседки и благополучно добралась до её крыши; там забор приходился мне до колен, так что я преспокойно уселась и стала смотреть, что там делается. На площадке играли в крокет шесть человек: один гимназист и один реалист, лет по тринадцать-четырнадцать, как Володька; две рыжих девочки, одна лет двенадцати, другая, как я, верно сестры, — обе в серых одинаковых платьях; и еще две девочки, тоже верно сестры, тех же лет и ровно одетые в голубые платья. Старшая была очень хорошенькая, с чудными каштановыми волосами, длинными и толстыми, сама розовая, a глаза большие, серые. «Рыжики» были порядочные уроды, только у младшей посветлей, были прелестные локоны, и когда её голова попадала на солнце, блестели, как золото. Мальчиков я не разглядела — гимназисты, как гимназисты, все они на одно лицо, — только реалист чудно в крокет играет, никогда не промахнется и не «подкатывает». Младший «рыжик» был с ним в разных партиях и страшно злился на него, все говорил что, «с Ваней играть нельзя», что «партии неровные», a когда партия Вани выиграла, девочка так рассердилась, что ударила его молотком по голове; тогда Ваня ее схватил за волосы, a она начала кричать, как резаная. Я поскорей слезла и убежала.

Вот так компания! A зато у них весело, я бы с радостью согласилась, чтобы меня даже за волосы потрепали, только бы поиграть с ними в крокет и не быть одной. Да, еще у них в саду большие чудные качели — человек восемь может сесть, и «Гигантские шаги». Все то, что я люблю, — вот счастливые! У меня тоже есть качели, да маленькие, это не то.

Меня мучит совесть

Дождь идет да идет. Это просто невыносимо! Нечем заняться, так что волей-неволей приходится долбить уроки. За то мамочка меня похвалила, говорит, что я гораздо лучше учиться стала.

Я как-то опять ходила в беседку послушать, что делается за забором, но было совершенно тихо, верно никого в саду не было. В беседке на скамейке я увидела свою бедную Зину. Как я ее туда положила последний раз, прежде чем на забор лезть, так она и лежит. Подняла ее, смотрю — вот ужас! Что ж это с ней приключилось? Все лицо, шея руки, ноги (она была босая), точно потрескались, будто пузыри на них поделались, a руки так скрючились, совсем как у бабушкиной старой Василисы от ревматизма. Это верно от сырости, ведь она, бедная, трое суток здесь пробыла, a дождина такой лил, особенно по ночам. Вот я не люблю этих кукол из массы, всегда с ними что-то случается и играть неудобно: мыть нельзя, потом туловище твердое, только что руки, ноги и голову куда угодно повернуть можно. Понесла я свою Зину к мамочке посоветоваться, что с ней делать. Мамочка предложила мне отдать ее маленькой молочнице; её мать сегодня приходила, говорила, что девочке так плохо, что она больше встать не может. Я с радостью согласилась. Бедная Зина, не сладко ей у меня жилось, да и любила я ее мало, может новая мать будет больше ласкать и баловать ее. Я собрала все её вещи и сложила в отдельный пакет — не голую же ее отдавать из дому!

Бегала еще раз к забору, но там тишина, дети точно сквозь землю провалились. С горя начала я играть с Ральфиком. Милый мой пес, он всегда в хорошем расположении духа и никогда не прочь g повозиться.

За обедом мамочка объявила мне, что Зину вместе с теплым одеялом уже отправили к молочнице. Когда она это сказала, я сама не знаю, что со мной сделалось: так грустно-грустно стало и плакать захотелось… Мне не жаль Зины, нет, и я довольна, что бедная девочка порадуется, но мне стало стыдно и совестно, что я даже не простилась с ней, так без меня ее и унесли. Что она обо мне подумает? Сперва не досмотрела, потом выбросила из дому и даже не попрощалась! Я крепилась-крепилась, но не выдержала, и слезы так градом и полились у меня из глаз. И папа, и мама страшно удивились, не могли постичь, что со мной, a я им, конечно, не сказала: разве они поймут? Они будут смеяться, они ведь не верят, что и кукле может быть обидно, они уж давно с ними не играют, забыли, какие они, a может быть никогда не замечали и раньше; ведь и дети не все верят, что куклы слышат и понимают, но я-то наверное это знаю. Бедная Зина!..

Визит к молочнице. — Знакомство через забор

Сегодня утром мы с мамочкой ходили навещать маленькую молочницу и отнесли ей бульону и апельсинов. Домик у них маленький-маленький, совсем низенький; у них в одной комнате и плита, и спят они. Мягкой мебели совсем нет, ни дивана, ни кресла, только длинная белая скамейка и два белых табурета. Больная девочка лежала на кровати, под головой у неё была подушка с пестрой ситцевой наволочкой, твердая такая; девочка была прикрыта теплым одеяльцем, которое мы с мамочкой сработали, a сверх него, тоже головой на подушке, лежала моя Зина, и девочка крепко обняла ее своей пухлой, точно восковой рукой. Она нам что-то говорила, но мы не расслышали; тогда молочница попросила нас ближе подойти, потому что девочка хочет нас благодарить: «Так уж она вчера тешилась вашими гостинцами, особливо куклой, все ее около себя и держит. И то сказать, ведь сроду такой игрушки и не видывала».

Когда мы подошли, больная стала нас благодарить, но голосок её был такой слабый, что почти ничего слышно не было. Потом она с трудом подняла руку; взяла мою и стала целовать. Мне так ее жалко стало, что я не выдержала и заплакала. A как у неё страшно в груди хрипит и точно переливается что-то! Господи, какой ужас умирать! Неужели и со мной так будет?

После завтрака я не занималась, потому что у меня голова разболелась, и мамочка пустила меня в сад. Пошли мы с Ральфом.

Какой Ральф потешный: он почему-то терпеть не может нашу кухарку; как только она появится в комнатах, или подойдет за чем-нибудь к буфету, сейчас ворчит на нее и лает. A между тем она ему всякое утро приносит и сама дает сырое мясо. Когда она войдет, он уже знает, что у неё мясо, — не лает, только тихонько рычит; пока она его по кусочкам кормит — молчит, но как только все съедено, сейчас же облает ее, особенно, если ей еще вздумается с ним разговаривать, так и заливается лает, a когда она уходит, так за нею и идет и в самые пятки лает; она уж и дверь закроет, a он все еще тявкает.

Выйдя из дому, я пошла прямо к забору; на этот раз дети оказались там, слышны были разговоры и стук молотков. Я сейчас же взобралась на беседку и принялась смотреть; но Ральф не Зина, его в беседку на три дня на скамейку не положишь; он стал лаять и царапаться. Тогда я сошла вниз, взяла его на руки и вместе с ним полезла опять; право, это совсем не так легко, но все-таки добрались благополучно; я села и взяла его на колени.

Там опять играли в крокет, но детей было еще больше; кроме тех шести был еще какой-то мальчик, штатский, без формы, лет двенадцати, с круглыми глазами и лицом такого цвета, как пеклеванный хлеб бывает, и еще две маленьких девочки, одна лет восьми, другая лет шести, ровно одетые. Они, видно, уже кончали партию, потому что скоро перестали играть; и опять выиграл Ваня, но младший «рыжик» его не бил, потому что был в одной партии с ним. Они побросали молотки и побежали на гигантские шаги, которые совсем близко от того места, где я сидела.

Пока они катали шары, Ральф сидел, наставив свои торчки-уши, и следил за шарами, даже голову вытягивал и рвался в ту сторону, и я его должна была крепко держать, чтобы он не шлепнулся через забор; но когда они все стали подлетать на «гигантах», он так испугался, что отчаянно залаял. Сначала дети не заметили, но нужно было быть совершенно глухим, как папин старый дядя, чтобы не услышать такого лая, да и тот бы верно услышал.

— Смотрите! — закричала самая маленькая девочка, — вот на заборе девочка с волком!

Все повернулись, остановились и смотрят на нас.

— A правда, волк, — сказал кто-то еще. Две младшие девочки заревели и улепетнули.

Милый, бедный Ральфик, его за волка приняли! правда, что он похож, и порода то эта называется «Wolfspitz». Ваня и мальчик с пеклеванным лицом стали смеяться.

— Ведь это же собака, да еще какая красивая! Это ваша собака? — спросил он меня.

Глупый вопрос: конечно моя, раз я с ней сижу. Но я это только подумала, a сказала просто: «Да моя».

— Что ж вы там с ним на верхушке делаете? — опять спросил он.

— A вот смотрю, как вы играете, a то я одна, и мне ужасно скучно.

— Так идите с нами тоже играть, — послышалось несколько голосов.

Ужасно мне хотелось спрыгнуть к ним вниз, но я вспомнила, что мамочка никуда не позволила мне выходить из сада. Я это им и сказала; они спросили, почему; я им объяснила, как тогда все глупо вышло с этой ловлей раков; что же перед ними стесняться? Наверно и с ними такие штуки случались. Они все очень смеялись, a потом пеклеванный мальчик сказал: «Вы все-таки молодец, не трусишка; это хорошо»!

А старшая девочка, эта хорошенькая, и говорит:

— Да ведь ваша мамаша велела вам только в саду быть, a не на улице, и не на реке; так ведь и мы в саду, a не все ли равно по какую сторону забора?

И в самом деле, как это мне самой в голову не пришло? A она, — сразу видно, — умная девочка! Я сейчас же согласилась, не знала только, как мне слезть и что сделать с Ральфом. Тогда гимназист и реалист принесли откуда-то лестницу и приставили ее. Реалист (его зовут Сережа) влез на нее и взял Ральфа, a потом и я спустилась. Мы сейчас же перезнакомились и все вместе побежали на «гиганты». Потом я попросила покачаться на больших качелх. Перешли мы туда. Я и большая хорошенькая девочка (Женя) стали на концы, лицом к нам, тоже стоя, стал Сережа и пеклеванный мальчик (Митя), a остальные уселись на доску. Вот весело было! Мы так высоко качались, что у качели даже веревки сгибались. Меня все очень хвалили, что я такая храбрая, особенно мальчики.

Бедный Ральфик ужасно беспокоился все время и сам не знал, что делать, но мы на него не обращали внимания, и он, в конце концов, лег и стал грызть угол крокетного ящика.

Верно я слишком долго качалась, или просто отвыкла, но меня ужасно тошнить стало. Я им этого не сказала — еще насмехаться будут, — a объявила, что поздно, дома меня хватятся. Мы распрощались до завтра. К обеду я ничего есть не могла; так меня тошнило, мамочка говорила, что я страшно бледная и спрашивала, что со мной. Я сказала «голова болит», но больше ничего.

После обеда… Фу!.. После обеда со мной такое неприятное приключилось… Вечером мне стало легче, но я рано легла спать.

Новые друзья. — Смерть девочки. — Мой сон

Давно ничего не записывала, и сегодня только потому пишу, что принимала теплую ванну, a на дворе холодно, и ветер большой, мамочка меня и не выпустила в сад. Со своими соседями я теперь хорошо познакомилась и все про них знаю. Двух рыжиков и их брата-гимназиста фамилия Коршуновы; это их собственная дача, что рядом с нами. Старшую девочку зовут Оля, младшую — Лена, брата — Ваня. Девочки эти обе ужасные злючки, вечно придираются ко всем и ссорятся, но зато они очень весело умеют играть, и таких качелей, как у них, здесь ни у кого нет.

Красивую девочку, как я уже говорила, зовут Женя, её младшую сестру восьми лет — Лида, a её брата-реалиста — Сережа. Фамилия их Рутыгины, у них тоже своя дача в два этажа и наверху чудная башенка с балкончиком, откуда далеко-далеко все видно.

Мальчика с пеклеванным лицом зовут Митя, фамилия его Брик. Он здесь летом гостит у старушки-тетки Екатерины Карловны, которая дает уроки музыки, a отец его имеет в Киеве табачную фабрику; зимой он у отца живет. Уж не от табаку ли он и серый такой? Верно, он ему в кожу так забился, что и отмыть нельзя. Впрочем — едва ли: нашей кухарки муж сторожем на табачной фабрике, a он такой красный, что просто прелесть, я его сколько раз видела. Ничего, что Митя серый, он очень хороший мальчик, я его и Женю больше всех люблю.

Те две маленькие девочки, которые Ральфа за волка приняли, — Маня и Оля Орловы; они ужасно глупенькие, вечно ревут, a старшая такая противная шепелявка. Мы (большие) с ними, впрочем, никогда и не играем, это Лида только с ними возится, a на что нам такие карапузы?

Теперь уж не нужно больше перелезать через беседку и через забор — мамочка позволила мне ходить играть в сад и к Коршуновым, и к Рутыгиным, но взяла с меня слово, что на лодке я больше никаких путешествий совершать не буду. Я дала слово, и конечно, сдержу. Да теперь трудно и не сдержать, потому что после моей прогулки на Круглый остров папа приказал все лодки вытащить на берег; так они там и лежат вверх тормашками.

Мы очень весело всегда играем, только за крокетом происходят постоянные ссоры, — но без этого нельзя: какая же интересная игра обходится без споров? Больше всех скандалит рыжая Ленка; она один раз так Женю за руку укусила, что у той кровь пошла, a другой раз Сереже шар прямо в ногу пустила, — ужасная злючка! Что-то они теперь делают? Я их давно не видела.

Мамочка опять ходила навещать маленькую молочницу, и я упросила взять и меня с собой. Входим в сени, там много-много баб, a сама молочница им что-то рассказывает и плачет-плачет. Оказалось, что сегодня рано утром девочка умерла.

Мы вошли в комнату. Посередине стоял стол, покрытый белой простыней, a на нем лежала девочка в белом чепчике, в длинной белой рубашке с рукавами и в белых чулках, a за её головой стоял столик, на котором горели прилепленные к нему три восковые свечки.

Мамочка перекрестилась и встала на колени; я тоже. Мамочка начала молиться, но я только крестилась, a молиться не могла. Я совсем не знала, чего у Бога просить; первый раз я видела мертвого; что ему может быть нужно? Обыкновенно, когда молишься за живых, или за себя, просишь здоровья, помощи, хлеба насущного, не грешить, — но ведь ей всего этого не надо; грехов у неё нет, ведь ей еще не кончилось семь лет. Я просто смотрела на нее и думала: она уже теперь у Бога, она ангел; но неужели и там на небе у неё будут такое некрасивое желтое лицо! Верно Бог ей другое лицо сделает и большие белые крылья. Потом я взглянула на её ноги: в белых чулках они казались такими толстыми, a самый низ ноги (ступня кажется) точно подушки. Мне так захотелось пощупать их, но никак нельзя было.

Помолившись, мамочка встала и заговорила с молочницей, я же тогда подошла к столу и взяла девочку двумя пальцами за середину ступни, но сейчас же отняла руку и едва удержалась, чтобы не крикнуть. Я до сих пор помню, как мне вдруг страшно сделалось.

Ночью я тоже плохо спала. Снилось мне, что мамочка послала меня нарвать цветов, украсить гробик девочки. Вот иду я по большому-большому полю, и там столько васильков и такие красивые, большие, и синие, и розовые, и лиловые. Я тороплюсь, рву их, у меня уже большой букет в руках. Вдруг вижу я, недалеко точно сноп больших белых васильков, больших и пушистых, как маленькие розы. Я бегу туда, хочу их сорвать, вдруг вижу, между этими цветами стоит маленькая молочница, и глаза у неё широко раскрыты.

«Не тронь цветов, — говорит она: — это сам Боженька меня пока похоронил здесь. Ах, зачем, зачем ты не хотела молиться за меня! Ничего, что мне шесть лет, но моя душа без молитвы не может подняться на небо и мне тяжело, так страшно тяжело»! Она так горько плакала, так рыдала. «Молись, молись»!.. — говорила она.

Я упала на колени и тоже стала молиться и плакать; что-то давило меня в груди, и мне сделалось так холодно-холодно и так страшно, что я громко вскрикнула и от собственного крика проснулась. Мамочка подошла ко мне, но я все еще всхлипывала и дрожала. Мне дали каких-то капель и уж больше не тушили свечки. Наконец я успокоилась и заснула.

Мои успехи. — Поездка в Америку. — Пираты

Это время я с мамочкой гораздо меньше занимаюсь, потому что курс мы с ней весь прошли, только повторяем все. Уроков мне теперь больше не задают: что ж учить, коли все знаю? Диктовки мои совсем приличные стали, и «десть», и «одиннадцать» и даже «двенадцать» за них перепадает. Мамочка говорит, что она больше за меня не боится — не провалюсь. A стихами моими так она просто гордится. Право, я их очень хорошо декламирую, это все говорят; я очень люблю стихи и учить мне их совсем легко.

Вчера похоронили маленькую молочницу, но мамочка мне на похороны не позволила пойти, говорит, что я ночью опять кричать и плакать буду. A мне так хотелось посмотреть, как хоронят, ведь я никогда не видела.

Бедная моя Зина, вот ей не везет в жизни: одна мать не любила и из дому отдала, a другая хоть и очень любила, но зато умерла. Что ж с ней дальше будет?

Мы теперь выдумали очень веселую игру и уже несколько дней в нее играем: будто мы едем в Америку на пароходе (пароход это большие качели.) собой мы набрали всякого багажу и съестных припасов, нельзя же налегке пуститься в такую длинную дорогу. Когда пароход отходит от пристани, качели чуть движутся, и кочегар (Сережа) чуть слышно делает: «чух-чух, чух-чух»; потом пароход идет шибче и шибче и, наконец, полным ходом, т. е. веревки качели начинают немного сгибаться. Теперь я привыкла, и меня больше не тошнит. Здесь я еду сидя, потому что не может же дама быть кочегаром или капитаном парохода. Перед станциями пароход сбавляет ход и наконец останавливается; потом опять едем дальше.

Часто случаются у нас несчастья: вдруг кто-нибудь из пассажиров роняет что-нибудь в море; тогда на первой же остановке мы идем как будто в город и покупаем такую самую вещь. Но однажды случилось ужасное происшествие: я уронила в море своего ребенка Лили; ведь ребенка не купишь — по крайней мере я не знаю, где это можно сделать. Тогда один храбрый пассажир (Митя) с опасностью жизни бросился в бурное море и спас мою дочь. Он чуть не погиб от страшного морского чудища (Ральфа), которое, когда он барахтался и нырял в волнах, схватило его за панталоны и стало трепать во все стороны.

После этого ужасного случая мы все почувствовали, что страшно голодны, и с аппетитом начали уплетать пирог с капустой, который захватила с собой перед дорогой Женя Рутыгина. Вот странно, ведь я вообще терпеть не могу пирога с капустой, никогда его дома не ем, a здесь он казался таким вкусным. Это верно от морского воздуха, a потом, когда видишь, как другие за обе щеки едят и им что-нибудь нравится, самому вкусным кажется; a уж и нас ели с аппетитом.

Нам немного надоело представлять все одно и то же, и тогда Ваня выдумал очень интересную вещь; мальчики будут морские разбойники и сделают нападение на наш корабль. Мы, конечно, согласились, остановили пароход и спустили с него наших пассажиров, как будто они уже доехали, a потом они стали пиратами. Начинается буря: для этого мы качели раскачиваем не в длину, a толкаем ее в бок. Вдруг со всех сторон раздается стрельба и подплывает много-много пиратов. Они останавливают наш пароход и кричат, что убьют нас. Мы бросаемся на колени (я по ошибке на колени в море стала), умоляем пощадить, предлагаем им все наши богатства и сокровища, но они не согласны, не хотят нас и слушать. Наконец, один говорит, что пощадит нас, но мы должны согласиться выйти за них замуж. Быть женами разбойников? Ни за что!.. лучше умереть! — и мы все бросаемся в море…

Это ничего, мы все-таки дальше поедем, только будем иначе называться. Чудо, как весело было!

Мамочка сказала, что было письмо от тети Лидуши, где она пишет, что свадьба будет не осенью, a раньше, и просит непременно меня с мамочкой приехать; вот это настоящий праздник будет! Бегу порасспросить все подробнее.

Постройка дома. — Прятки. — Мой рыцарь

Свадьба тети Лидуши назначена на двадцатьвосьмое июля. Решено, что мы с мамочкой едем. Папа останется дома, потому что не может получить отпуска. Да и какая же особенная надобность ему ехать? Ведь он не родной брат тети, не то что мы с мамочкой. Вот без нас, так конечно невозможно: как это венчаться без родной сестры и родной племянницы?.. Мы поедем двадцать шестого, чтобы приехать накануне, a тридцать первогого уже вернемся; мамочка говорит, что иначе я все свои науки перезабуду, и придется все начинать сначала. Дядя Коля с Володей тоже там будут. Я очень рада, я все-таки люблю Володьку, хоть он меня всегда и дразнит, такой он веселый и остроумный. Хорошо бы его сюда привезти после свадьбы, нам бы еще веселее было, он так хорошо умеет придумывать всякую всячину.

В Америку мы уже доехали и назад поедем не скоро (если только поедем). Мы высадились на берег и здесь решили выстроить дом. У Коршуновых на дворе недавно перестраивали сарай, и там лежит много разных досок. Мы выбрали несколько штук и в тени под липами начали постройку. Две длинных доски мы воткнули стоймя в землю, a сверху на них набили третью доску гвоздями, которые Ваня где-то раздобыл. Кругом с трех сторон мы насовали палочек вместо настоящих колышков; a потом наберем больших веток в лесу, один конец их приделаем к доске, которая наверху, поперек, a другой привяжем к колышкам; таким образом будет три стены, a четвертой не нужно, там сделаем вход. Но больше не было материала, и работу нельзя было продолжать, тогда мы затеяли «палочку-воровочку»; в это играли в нашем саду, потому что там больше мест, куда прятаться.

Митя все старается быть вместе со мной и выискивает чудные места, где нас никак найти не могут. Когда мы с ним сидели за дровами, он мне сказал, что очень любит меня, потому что я прелесть какая хорошенькая и такая храбрая, никогда не трушу (а я-то мышей до смерти боюсь, хорошо, что он не знает). Он говорит, что прежде, очень давно, у всякой барышни был рыцарь, который всюду с ней ходил, защищал ее и дарил ей цветы и конфеты. Помню, и я что-то такое в какой-то книге читала. Вот он и сказал, что будет моим рыцарем, и что они дамам всегда руки целовали; значит и ему можно. Я согласилась, — пусть себе будет рыцарем. Он говорит, если я хочу, цветы он может всякий день приносить, a конфет покамест нет, потому что сейчас он без денег. Жаль: я больше люблю конфеты (особенно шоколад), чем цветы. Ну, да что ж делать, если мой рыцарь бедный! Зато он храбрый: сколько раз защищал меня, когда Ваня меня дразнил, и однажды получил от него хороший тумак. Не люблю Ваню, он такой же злющий, как его рыжие сестры, только очень уж он хорошо в крокет играет и на «гигантах» заносит.

Вечером мы попросились в лес за сучьями. Нам дали в провожатые нашу Глашу, и мы отправились. Лес от нас тут недалеко есть. Наломали мы веток очень много, я думаю, на два дома хватит. A гвалт и шум какой был! Верно не меньше, чем в басне Крылова «Трудолюбивый медведь»; и у нас «пошел по лесу треск и стук, и слышно за версту проказу». Я так устала, что всю обратную дорогу ничего не говорила, a после молока сейчас в кровать бухнулась.

Ферма «Уютная». — Новоселье

Ну, наконец-то мы достроили свой дом. Это оказалось вовсе не так легко, как мы думали. Ветки, привязанные только сверху и снизу, заваливались в середине, точно стены из тряпок сделаны. Пришлось все разобрать, a потом еще раздобыть несколько досок. У сарая больше не было, куда-то их дворник верно засунул; думали мы, думали, где бы разжиться хоть четырьмя штуками; наконец я предложила вытащить из забора, только, конечно, в разных местах по две, чтобы не так в глаза бросалось. Даже Ваня сказал, что я молодец, и что у меня голова на плечах есть. Это оказалось еще тем хорошо, что теперь нам очень удобно пробираться из одного сада в другой, не надо ходить такую даль через калитку; по улице и потом опять через другую калитку, столько времени даром тратилось, a нам каждая минута дорога.

Целый почти день провозились мальчики, пока вытащили эти несчастные доски; ведь надо же было так крепко забивать гвоздями! Бедный Сережа даже руку себе поранил, — почти всю кожу с большого пальца содрал. Бррр… Какой ужас!

Когда с забором дело было покончено, мы опять принялись за постройку. Эти четыре доски мы так приладили: один конец каждой из них прибили к доске, что приделана наверху, поперек, a другой подбили колышками к земле; две доски на правую сторону, две на левую; пока дом был голый, не покрытый ветками, у него был такой фасон, как у картонных домиков, сделанных из двух карт. Понимаете? Да и теперь, впрочем, фасон такой же остался, но досок не видно, все закрыты сучьями. A как внутри хорошо! Как уютно! Мы так и прозвали этот уголок: «Ферма Уютная».

Когда какое-нибудь здание готово, всегда празднуют окончание работ, и мы отпировали на славу.

Я попросила мамочку дать нам чего-нибудь съедобного для нашего торжества. Добрая мамуся распорядилась, чтобы кухарка испекла нам бисквитный пирог, a m-me Рутыгина пожертвовала целое блюдо земляники. Но когда папа услышал, что у нас празднуется окончание постройки, он сказал, что в таких случаях всегда нужно «спрыснуть», и он сам об этом позаботится. Через некоторое время нам принесли целых шесть бутылок «выпивки»: шипучего меда. Это так вкусно и совсем на шампанское похоже, еще лучше — можно выпить сколько угодно, не опьянеешь и не заснешь в обществе, сидя на стуле, как отличилась однажды моя хорошая знакомая.

На свой пир мы пригласили всех старших: папочку, мамочку, mr и m-me Рутыгиных и m-me Коршунову (муж её уехал). Да, я забыла сказать, что наши знают и Рутыгиных, и Коршуновых: оба m-eurs в каких-то заседаниях с папой встречаются, оттого мне так легко было получить позволение играть с ними и ходить в их сад, потому что так моя мамочка ой-ой как туга на новые знакомства, особенно мои собственные.

Приглашенные, конечно, все пришли; еще бы! Очень весело было: ели, пили, провозглашали тосты, да такие смешные; за всех, за всех, даже за бабу, которая такую чудную землянику набрала, и за курицу, которая такие вкусные яйца снесла для бисквита (мы видели, что для пирога сбивали пену из белков). Потом мы пели все хором разные песни. Вечер был тихий и теплый, и мы разошлись только в двенадцать часов.

Поездка на «Чертов Остров»

Сегодня день праздничный. Погода с утра была чудная, теплая и ясная, и вот мы стали упрашивать старших поехать на «Чертов Остров» в лес за земляникой; говорят её там пропасть. Папы наши все дома, мамы тоже ничем особенным не заняты, и порешили после завтрака всей компанией двинуться в путь. Нас набралось пятнадцать штук с Ральфом вместе, — не оставлять же дома моего милого черномазика.

Вытащили с берега две больших пребольших лодки и уселись в каждой по семь человек. Митя и Ральф были со мной — мои оба рыцаря. Чем же Ральфик не рыцарь? всюду ходит за мной, защищает, да еще как, — так зубы сейчас и покажет, как только я скажу: «обижают»; руки тоже мне целует, a только букетов не приносит да конфет; ну, да насчет конфет и Митя «schwach», a цветов я и сама могу нарвать, была бы охота.

По дороге нам попадались желтые водяные лилии; их я люблю, a главное мне доставляет удовольствие самой рвать: запустишь, это, руку в реку, вода теплая, точно нагретая, a потом мокрой рукой и плеснешь кому-нибудь в лицо. Да, сегодня я хотела брызнуть в Женю, a по ошибке попала в лицо m-me Коршуновой; моя мамочка и m-me Рутыгина, те бы только засмеялись, a эта шипуля злющая (дочки совсем в нее) так на меня посмотрела, точно я ее всю в воду обмакнула; сказать ничего не сказала, потому что папочка тут сидел. Я сконфузилась и стала извиняться. «Ничего, ничего…» — говорит.

— Как же можно, Муся, быть такой неосторожной, — сказал папа, a у самого левая бровь так и подергивается, значит, и ему смешно смотреть на её перекосившуюся физиономию. Папа, когда сдерживается, чтобы не рассмеяться, или когда что-нибудь выдумывает и хочет кого-нибудь надуть… т. е. обмануть, всегда левой бровью поводит. Я уж так и знаю, сейчас скажу: «неправда, папочка, бровь дергается».

На «Чертов остров» мы довольно долго ехали, это не близко, не то, что мой несчастный «Круглый остров».

Но зато как тут красиво, какой чудный лес! Мы, дети, забрали свои корзиночки и отправились за земляникой, a все папы вытащили свои удочки и принялись рыбу ловить.

— Вот охота!

Земляники здесь очень много: присядешь на траву — кругом тебя совсем красно. Я, Женя, Ваня, Митя и Ральф пошли в одну сторону, a остальные дети в другую; мамы наши тоже побрели куда-то.

Как Ральф потешно землянику ест! Я никогда в жизни не видела, чтобы собака ягоды ела, a он подвернет морду под кустик, да так и ухватится за ягоду. Меня это так забавляло, что я почти и собирать землянику перестала, все Ральфу указывала на ягоды и подсовывала ему под нос, если бывало неудобно достать.

Но в моей корзине все-таки земляники было много, потому что добрый Митя подсыпал