Читать онлайн Увечный бог. Том 2 бесплатно

Глава четырнадцатая

• В чем смысл идти за шагом шаг?
• Зачем земля под нами ползет?
• Лишь бы вернуть нас в начало пути,
• Которое стало незнакомым, чужим?
• Кто проложил эту тропу и сколько надо потратить сил,
• Пока дождь не утихнет и слезами не высохнет?
• Пока долина не уступит реке и мягким пескам?
• Пока деревья небо не скроют пыльной листвой?
• Сколько надо потратить сил, гремя цепями
• И утопая в толще горестных предзнаменований?
• Если заставлю тебя я идти за собою,
• Знай, что мое проклятие – проглоченный ключ
• И жестокая жадность.
• А когда наша кровь смешается и просочится в землю,
• Когда на закате дней лица перед глазами сольются в одно,
• Мы оглянемся на весь тот путь, что проделали за годы,
• И возопим о том, что не узнали ответов,
• что многого не видали,
• Ибо жизнь есть легион истин – незнакомых, чужих,
• И неведомо нам, какую жизнь мы проживем,
• Пока не кончится путь.
• Прекрасный мой легион, оставь меня на обочине
• И шагать продолжай за солнцем вслед,
• Где день за днем тени вечно ходят по кругу,
• Только камни оставьте там, где я пал,
• Незамеченный и загадочный,
• Ничего обо мне не говорите,
• Не говорите вообще ничего,
• Легион безлик и должен навеки остаться таким,
• Безликим как небо.

«Плач черепа» «Аномандарис» Рыбак кель Тат

Стая бабочек высоко в небе напоминала облако, огромное и белое словно кость. Снова и снова это облако закрывало собой солнце, даруя благословенную тень, которая мгновения спустя пропадала, ибо в каждом даре скрыто проклятие, а благословение скоротечно.

Перед глазами мелькали мухи. Бадаль чувствовала, как они собираются в уголках глаз, пьют ее слезы. Она не сопротивлялась, а жужжащее копошение на обожженных щеках давало хоть какую-то прохладу. Тех, кто забирался в рот, она ела. Мухи хрустели между зубами, оставляя на языке прогорклый вкус, а крылья, словно лоскутки кожи, налипали на горло, и их почти невозможно проглотить.

Осколки ушли, остались только бабочки и мухи, и было в них что-то незамутненное. Одни – чисто-белые, другие – черные. Две крайности между безжалостной землей и безучастным небом, между жизнью, которая ведет, и смертью, которая тащит, между дыханием, скрывающимся внутри, и последним вздохом упавшего ребенка.

Мухи кормились живыми, а вот бабочки пожирали мертвых. Больше ничего не происходило. Они шли и шли, оставляя за спиной следы окровавленных ног, перешагивая через тех, кто сдался.

Про себя Бадаль пела. Она чувствовала чужое присутствие – не тех, кто шел впереди или позади, а иных. Призраков. Невидимые взгляды и подернутые дымкой мысли. Нетерпение и отчаянное желание справедливости. Как будто Змейка была мерзостью на теле мира. Ее не желали терпеть. От нее хотели бежать.

Бадаль никого не отпускала. Им не обязано нравиться то, что они видят. Они не обязаны любить Бадаль, Рутта, Ношу, Сэддика – и еще тысячу тех, кто пока жив. Пускай негодуют, слыша ее мысли, ее стихи, которые рождаются посреди страдания. Пускай утверждают, что в них нет ни смысла, ни ценности, ни истины. Пускай. Она все равно их не отпустит.

Я не менее истинна, чем все, что вы видели. Умирающее дитя, брошенное миром на произвол судьбы. И вот что я вам скажу: нет на свете ничего более истинного. Ничего.

Бегите прочь, коли хотите. Но обещаю, что я от вас не отстану. Это моя единственная цель. Я – ожившая история. Я цепляюсь за жизнь, но проигрываю. Я олицетворяю все, о чем вы не хотите думать: полный живот, утоленную жажду, покой среди знакомых и любимых лиц.

Слушайте меня. Я предупреждаю вас: у истории есть когти.

Сэддик все волочил за собой мешок с побрякушками, сделанный из ненужных больше тряпок. Его личный клад. Его… скарб. Зачем они ему? Что они для него значат, все эти осколочки, блестящие камушки, обломки дерева? Каждый вечер, когда силы идти кончались, Сэддик садился, раскрывал мешок, перебирал и рассматривал свои сокровища. Почему Бадаль так это пугало?

Иногда он ни с того ни с сего начинал плакать. Сжимал кулаки, словно хотел раздавить побрякушки в труху. Тогда-то Бадаль поняла, что и Сэддик не знает, зачем они нужны. Бросать их он, однако, тоже не хотел. Этот мешок его убьет.

Она представила, как Сэддик – брат, о котором она всегда мечтала, – падает. Падает на колени, путается руками в рукавах, ударяется лицом о землю. Хочет подняться, но не может. А мухи слетаются к нему, пока полностью не закрывают от взгляда, превращая его в копошащуюся темноту.

Они поглотят последний вздох Сэддика. Выпьют последние слезы из глаз, которые совсем недавно еще видели. Проникнут в раскрытый рот, высушат его, будто паучью нору. А потом разлетятся в поисках нового сладкого источника жизни. На их место хлынут бабочки, которые сдерут с Сэддика кожу, пока не останется только скелет с мешком.

Сэддика не станет. Счастливый Сэддик, спокойный Сэддик призраком будет смотреть на свой мешок. И у меня будут слова на этот случай – на случай его ухода. Я встану над ним и, глядя на крылья, шелестящие подобно листве на ветру, в последний раз попытаюсь понять, что же это за мешок – мешок, который его убил.

И у меня не получится. Слова иссякнут. Ослабнут. Песня без смысла – все, что я смогу дать своему брату Сэддику.

Когда это время наступит, я пойму, что мне тоже пора умирать. Пойму, что пора опустить руки.

И она запела. Песню со смыслом – мощнейшую из всех.

Им оставался день, самое большее – два.

Этого ли я хотела? Всякое путешествие должно заканчиваться. Здесь нет ничего, кроме конца. Ни одного нового начала. Здесь у меня остались только когти.

– Бадаль. – Ее имя прозвучало тихо, словно ткань прошелестела.

– Рутт?

– Я больше не могу.

– Ты же Рутт, глава Змейки. А Ноша – ее язык.

– Нет, я не могу. Я ослеп.

Бадаль подошла к нему, всмотрелась в состарившееся лицо.

– Они просто распухли. Закрылись, Рутт. Глаза так защищаются.

– Но я не вижу.

– Здесь не на что смотреть.

– Я не могу вести вас за собой.

– Кроме тебя, некому.

– Бадаль…

– Просто иди, Рутт. Путь чист, даже камней не осталось. Насколько мне хватает глаз, кругом чисто.

Рутт всхлипнул, и в рот тут же налетели мухи. Он согнулся пополам, задыхаясь и кашляя. Бадаль едва успела поддержать его. Рутт выпрямился, не выпуская из рук Ношу. Было слышно, как они оба хнычут.

Жажда. Вот что нас сейчас убивает. Бадаль, сощурившись, посмотрела назад. Сэддика нигде не было. Может, он уже упал? Если так, то она не видела. Смутно знакомые лица других детей смотрели на них с Руттом. Ждали, когда Змейка снова сдвинется с места. Они стояли ссутуленные, пошатываясь. Животы распухли, словно каждый был на сносях. Глаза напоминали бездонные лужи, из которых пили мухи. На носах, ртах и ушах запеклись болячки. Кожа на щеках и подбородках потрескалась и поблескивала влажным под налипшими ленточками мух. У многих выпали волосы и зубы, кровоточили десны. И ослеп не только Рутт.

Наши дети. Смотри, что мы с ними сделали. Наши матери и отцы довели нас до этого и бросили, а теперь и мы бросаем их. Нет конца поколениям глупцов. Одно за другим, одно за другим, и на каком-то очередном этапе мы стали кивать, думая, что так и должно быть, а значит, незачем ничего менять. Вот мы и ходим с глупой ухмылкой, которую затем передаем своим детям.

Но у меня есть когти – ими я сорву эту ухмылку. Клянусь.

– Бадаль…

Она запела в голос. Без слов, сначала тихо, но затем все громче, пока не почувствовала, как другие голоса вступают в хор, наполняют воздух звуком. И этот звук был страшным, и что еще страшнее – мощь его росла. Росла.

– Бадаль?

У меня есть когти. Есть когти. Есть когти. Давай, ухмыльнись еще раз. Покажи свою ухмылку, прошу! Дай мне сорвать ее с твоего лица, дай вцепиться в него, проткнуть до самых зубов! Дай почуять кровь и услышать треск разрываемого мяса! Дай видеть твои глаза, когда ты поймешь, что у меня есть когти, есть когти, есть…

– Бадаль!

От чьего-то сильного удара она упала. Сквозь круги перед глазами проступило лицо Сэддика, круглое и обветренное. Красные слезы текли по его грязным иссохшим щекам.

– Не плачь, Сэддик, – прошептала Бадаль. – Не плачь. Все хорошо.

Рутт опустился рядом с ней и нашарил рукой ее лоб.

– Что ты сделала?

Тон его голоса напугал Бадаль. Ткань разорвана.

– Они слишком слабы, – произнесла она. – Слишком слабы, чтобы разозлиться. Поэтому я разозлилась за них – за всех вас…

Она осеклась. Из-под ногтей у Рутта сочилась кровь. В спину ей вонзались осколки хрусталя. Что?!

– Ты перенесла нас, – сказал Сэддик. – Это было… больно.

Теперь она услышала жалобные стоны и плач. Змейка корчилась в муках.

– Я… Я искала.

– Что искала? – спросил Рутт. – Что?

– Когти.

Сэддик опустил голову.

– Бадаль, мы же дети. У нас нет когтей.

Солнце померкло, и Бадаль, прищурившись, посмотрела мимо Сэддика. То были не бабочки. Мухи. Смотрите, сколько мух.

– У нас нет когтей, Бадаль.

– Правда, Сэддик, у нас – нет. Но у кого-то есть.

Сила песни, грозная как клятва, не отпускала Бадаль. У кого-то есть.

– Я отведу вас туда, – сказала она, глядя в расширившиеся глаза Сэддика.

Он отшатнулся, а Бадаль увидела небо – и рой мух чернее тучи, непрогляднее Бездны. Бадаль с трудом поднялась на ноги.

– Рутт, возьми меня за руку. Пора идти.

Она сидела, глядя на врата. Развалины Дома Кубышки под ними напоминали камушек, раздавленный каблуком. Из корней как будто сочилась кровь, прорезая канавки на склоне. Дом казался мертвым, но наверняка определить было нельзя.

Ничего почетного в поражении нет. Килава очень давно это поняла. Эпоха всегда завершалась распадом – последним усталым вздохом. Она видела, как ее народ оставил мир – жалкая насмешка под названием «т’лан имассы» на весах выживания была не тяжелее пыли. И она прекрасно понимала тайные желания Олар Этил.

Возможно, карга добьется своего. Духи свидетели, она созрела для искупления.

Килава соврала. Соврала всем: Онраку, Удинаасу, Улшуну Пралу и его клану. Выбора не было. Остаться там означало погибнуть, а взваливать такой груз на свою совесть она не могла.

Когда врата раскроются, в этот мир придут элейнты. Остановить их надежды нет. Т’иам не потерпит, чтобы ей кто-то перечил.

Единственным непредсказуемым фактором оставался Увечный бог. Форкрул ассейлы были довольно прямолинейны. Как и тисте лиосан, они придерживались безумия окончательных доводов. Прямо родственники по духу. Намерения брата Килаве тоже как будто были ясны. Она не собиралась ему мешать, и если ее благословение могло хоть чем-то помочь, она давала его от всего сердца. Нет, спутать карты мог только Увечный бог.

Килава помнила, какую боль испытывала земля, когда он упал с небес. Помнила его ярость и мучения, когда его только сковали. Однако на этом страдания не закончились. Боги возвращались снова и снова, ломали его, пресекая на корню всякие попытки найти себе место. Даже если он и молил о справедливости, никто не желал слушать. Даже если он выл от мук, боги лишь отворачивались.

Однако Увечный бог был не одинок – мир смертных полнился теми, кого так же мучили, ломали и не замечали. Если задуматься, боги сами и создали Падшего, обустроили ему место в пантеоне.

А теперь они его испугались. И решили убить.

– Потому что боги не откликаются на страдания смертных. Слишком много… хлопот.

Он должен знать, что они задумали, – в этом Килава не сомневалась. И он наверняка отчаянно ищет способ сбежать. Как бы то ни было, без боя он не сдастся. Не это ли главный смысл страдания?

Килава сощурила свои кошачьи глаза, вглядываясь во врата. Пылающий красный шов Старвальд Демелейна в небе продолжал расти.

– Уже скоро, – прошептала она.

Она убежит. Оставаться здесь слишком опасно. Перед разрушением, которое элейнты учинят в этом мире, меркнут даже мечты форкрул ассейлов. В мире, исполненном жалких смертных людей, начнется бойня, равной которой свет не видывал. Кто сможет встать на пути у гибели? Она улыбнулась.

– Кое-кто может. Но их слишком мало. Нет, друзья, вмешиваться не надо. Т’иам должна возродиться и вступить в схватку со своим древнейшим врагом. Хаос против порядка – как просто и как банально, но так и есть. Не становитесь у нее на пути – никто из вас не выживет.

А как же тогда ее дети?

– Что ж, дорогой брат, посмотрим. Сердце карги разбито, и она готова на все, лишь бы его исцелить. Презирай ее, Онос, – духи свидетели, большего она недостойна, – но не отворачивайся от нее. Не отворачивайся.

Как же все непросто.

Килава Онасс посмотрела на разрыв.

– Нет, не так. Это вообще ни на что не похоже.

В Доме Кубышки треснул камень. Из расколотых стен повалил красноватый дым.

– Кубышка была с изъяном. Слишком слабая, слишком юная.

Какое наследие можно найти в ребенке, брошенном на произвол судьбы? Сколько истин скрыты в ее крошечных косточках? Слишком много, чтобы их можно было представить.

Треснул еще один камень, будто цепь лопнула.

Килава снова обратила свое внимание на врата.

Остряк привалился спиной к огромному валуну, откинул голову на нагретую солнцем поверхность, закрыл глаза. Инстинкты, никуда от них не денешься. Его бремя в виде бога обратилось во внутреннее жжение, наполняя Остряка срочностью, которой он не понимал. Нервы были расшатаны, мышцы болели от усталости.

Он пересек бессчетное множество миров в поиске кратчайшего пути… куда? К вратам. Скоро грянет катастрофа. Ты этого боишься, Трейк? Почему бы просто не сказать, ты, жалкий поедатель крыс? Покажи мне врага. Покажи мне, кого убить, поскольку это единственное, что тебя радует.

В воздухе стоял смрад. Остряк слушал, как над трупами жужжат мухи. Он не понимал, где находится. Поляну окружали деревья с широкими листьями; в небе над ней кричали утки. Только это был не его мир. Он… отличался. Как будто его поразила болезнь, но не та болезнь, от которой погибли двадцать с лишним несчастных, которые лежали в высокой траве, покрытые кровоточащими язвами, из их растрескавшихся ртов торчали распухшие языки. Нет, то лишь симптом более глубокой хвори.

Этот мор – чьих-то рук дело. Кто-то призвал Полиэль и натравил на этих людей. Ты хотел продемонстрировать мне истинное зло, Трейк? Напомнить, какими ужасными мы бываем? Люди проклинают тебя, и твое гнилое прикосновение рушит жизни без конца, однако во всех мирах тебя знают.

Кто-то воспользовался тобой, чтобы убить этих людей.

Остряк думал, что столкнулся с худшими из людских пороков в Капастане, во время Паннионской войны. Целый народ, сошедший с ума. Впрочем, насколько он понимал истинную суть той войны, в сердце Домина скрывалось несчастное существо, охваченное неизбывной болью и оттого способное только кидаться на всех с клыками и когтями.

Где-то в глубине души он понимал, хотя сам он еще не был готов принять этого, что прощение возможно: от улиц Капастана до трона в Коралле, а то и дальше. Поговаривали о существе, чья жизненная сила удерживала врата запечатанными. Он мог проследить логику произошедшего, и понимание этого дарило что-то вроде умиротворения. С ним почти можно было свыкнуться.

Только не здесь. Какое преступление совершили эти несчастные, что заслужили подобное наказание?

Остряк чувствовал, как слезы сохнут на щеках. Это… непростительно. Тебе нужен мой гнев, Трейк? Я здесь за этим? Чтобы пробудиться? Долой стыд, горе и самобичевание – это ты мне хочешь сказать?

Спешу разочаровать: не помогло. Я вижу здесь лишь то, на что способен род человеческий.

Остряку очень не хватало Ганоса Парана. Итковиана. Друзей, с которыми можно поговорить. Они как будто были с ним в прошлой жизни, давно потерянной. Драсти. Эх, дружище, вот бы вам встретиться с твоим тезкой. Он бы тебе понравился. Ей бы пришлось силой гнать тебя и заложить дверь кирпичом, ведь ты бы напросился в отцы. Ты бы показал ей, что такое безусловная любовь к ребенку.

Скалла, ты так же тоскуешь по Драсти, как и я?

У тебя хотя бы есть твой сын. А я пообещал, что вернусь. Пообещал.

– Как бы ты поступил с этим, Господин Колоды? – обратился Остряк к поляне. – Что бы ты выбрал, Паран? Никто из нас не был доволен своей долей, но мы ухватились за нее. Взяли за горло. Думаю, ты еще не разжал свою хватку. А я? Ах, боги, как я все испортил.

Ему снилась какая-то черная фигура с окровавленными когтями и пастью, с которой свисают внутренности. Она лежала, задыхаясь в предсмертных корчах, на взрытой земле. Мороз пробирал до костей. Ветер хлестал так, словно воевал сам с собой. Что это было за место?

Боги, а не туда ли я направляюсь? Меня ждет битва. Ужасная битва. Она мой союзник? Моя любовь? Существует ли она?

Все. Пора прекратить эти мрачные мысли. Расслабились, и довольно. Остряк хорошо знал, что, если дать волю чувствам, откровенно их выразить, это вызовет лишь насмешку. «Не касайся нас тем, что чувствуешь. Мы тебе не верим». Раскрыв глаза, он огляделся.

На ветвях сидели вороны, но они еще не были готовы к пиршеству.

Остряк поднялся на ноги и подошел к ближайшему трупу. Совсем юноша: кожа похожа на начищенную бронзу, черные смоляные волосы заплетены в косичку. Одеяние как у степняка-рхиви. Каменные орудия, на поясе деревянная дубинка – изящно вырезанная в форме палаша, острие смазано маслом до блеска.

– Ты любил свой меч, да? Но он тебе не помог. Против такого меч бессилен.

Остряк повернулся лицом к поляне и распростер руки в стороны.

– Вы погибли бесчестно. Я предлагаю вам второй шанс.

Волоски на загривке вздыбились. Призраки подлетели ближе.

– Вы были воинами. Идите со мной и снова ими станете. Если вам суждено умереть, то вас ждет более достойная смерть. Это я вам пообещать могу.

Когда он провернул подобное в прошлый раз, его спутники были живы. До этого мгновения он даже не знал, получится ли преодолеть барьер смерти. Все меняется. Ох, не нравится мне это.

Призраки вернулись обратно в свои тела. Мухи метнулись врассыпную.

Прошло несколько мгновений, и конечности зашевелились, послышалось хриплое дыхание. Не можем же мы их так оставить, а, Трейк? А ну, ты, кусок бессмертного навоза, исцели их.

Поляна заполнилась силой, разгоняя проклятие этого мира, все проявления зла, которые царили здесь, наслаждаясь безнаказанностью. Они ушли. Развеялись.

Остряк вспомнил, как сидел у походного костра, а Драсти о чем-то распинался. Лицо его было подсвечено пламенем. В памяти всплыли слова:

– Нравится тебе это ли нет, Остряк, но война – двигатель цивилизации.

И кривая усмешка.

– Слыхал, Трейк? Я только что понял, зачем ты мне подарил эту способность. Все ради скорейшего достижения цели. Одной рукой благословляешь, другую протягиваешь за монетой. И тебе заплатят, что бы ни случилось. Что бы ни случилось.

Перед ним стоял теперь двадцать один молчаливый воин. Кожа очистилась, глаза горели. Он мог бы повести себя жестоко и просто забрать их.

– Он должен был сделать так, чтобы вы меня понимали. Наверное.

Воины осторожно закивали.

– Отлично. Вы можете остаться здесь, вернуться к сородичам – если они еще живы. Можете попытаться отомстить тем, кто вас убил. Однако вы знаете, что проиграете. Злу, разгулявшемуся на вашей земле, вы ничего не сможете противопоставить.

Он пожевал губами, подбирая слова.

– Вы воины. Если пойдете за мной, знайте, что нас ждет битва. Это наш путь. – Он сплюнул. – Можно ли в битве добыть славу? Идите со мной и узнаете.

Остряк пошел, и воины пошли за ним следом.

Когда он пробудил свою силу, они подбежали ближе. Это, друзья, называется слиянием. А это, друзья, тело тигра.

Огромного такого тигра.

Трое путников в странном облачении, которых они настигли на тропе, едва успели вскинуть палки, как Остряк уже врубился в них. Очень скоро от трех бледных людей ничего не осталось. Остряк ощутил удовлетворение спутников. И разделял его. Со злом можно сделать только одно. Схватить челюстями и раздавить.

А потом они покинули этот мир.

В каком месте кости выбрасывает на берег, словно обломки?

Маппо попытался разглядеть хоть что-то в плоской, слепящей от солнца пустыне перед собой. Из бесцветной, мертвой земли кактусами торчали осколки кварца и куски гипса. Идеально ровный горизонт был подернут жарким маревом, как если бы пустыня простиралась до самого края света.

Я должен ее пересечь.

Присев, Маппо поднял длинную кость, повертел в руках. Бхедерин? Похоже. Только маленький. А это, – он подобрал другую, – челюсть волка или койота. Значит, когда-то здесь была прерия. Что же произошло? Бросив кость обратно, он поднялся и глубоко вздохнул. Кажется… Кажется, я устаю от жизни – и от всего этого. Раньше было не так. Появляются трещины, все крошится. Изнутри. В самом средоточии моего духа.

Но у меня осталось одно дело. Всего одно – и покончим с этим. В который раз он почувствовал, как мысли цепями опутывают его и не дают выбраться – тянут вниз, истощают силы и волю, заставляют ползать кругами.

Всего одно дело. Главное – правильно распределить запасы. Укрепить волю. Лавировать между горькими истинами. На это у тебя еще хватит сил, Маппо. Должно хватить, иначе все было напрасно.

Я уже вижу край света. Он ждет меня.

Подтянув ремни на заплечном мешке, Маппо резво побежал вперед. Это просто пустыня, какие мне не раз случалось пересекать. Я не буду чувствовать ни голода, ни жажды. А навалится усталость – что ж, когда все закончится, отдохну.

Каждый шаг отдавался у него в сердце тревогой. Эта пустыня – больное место, гигантский шрам на теле земли. И хотя на жуткой ее окраине Маппо видел одну лишь смерть, была в пустыне и жизнь. Недружелюбная, неприятная. И целеустремленная.

Ты чувствуешь меня? Я ненавистен тебе? Я не хочу ссориться с тобой, друг. Пропусти меня, и мы больше не увидимся.

Маппо окружили мухи. Он перешел на трусцу, следя за дыханием. Мухи не отставали, и их становилось все больше. Смерть не наказание, а свобода. Я всю жизнь это наблюдаю. Против воли, вопреки оправданиям, которые придумываю себе. Всякой борьбе приходит конец. Вот только будет ли покой, ожидающий всех нас, вечным? Сомневаюсь. Так было бы слишком просто.

Худ, я ощущаю твое отсутствие. Что бы это значило? Кто теперь встречает умерших за Вратами Смерти? Так больно осознавать, что каждый из нас должен пройти через них в одиночку – и навеки остаться в одиночестве. Нет, это невыносимо.

Я мог бы найти себе пару. Осесть в деревне. Мог бы стать отцом, видеть в каждом ребенке немного от себя, немного от жены. Не в этом ли смысл жизни? Не для того ли мы рождены, чтобы наблюдать, как стежок за стежком создается бесконечным гобелен?

Я мог бы убить Икария. Впрочем, он бы догадался, у него на это чутье. Его безумие пробуждается настолько быстро, что я бы не успел ничего сделать. Убив меня, он бы затем обратил свой гнев на кого-то еще. Многие бы погибли.

Выбора не было. Причем никогда. Удивительно ли, что я так устал?

Облако из мух сжималось все плотнее. Насекомые лезли в глаза, но Маппо сощурил их до щелочек. Насекомые ползали вокруг рта, но поток воздуха из ноздрей отгонял их. Маппо происходил из народа скотоводов. Он знал, как вести себя с мухами, поэтому продолжал бежать, не обращая на них внимания.

Моя смерть заставила бы близких горевать, а в горе нет ничего хорошего. Оно сухое и горячее. Оно – это слабость, поселившаяся внутри. Оно подавляет жизнь… Нет, все же я рад, что не нашел себе жену, не завел детей. Мне невыносима мысль стать причиной их страданий.

Как можно столь безрассудно отдавать другому свою любовь, когда все непременно кончается предательством? Кто-то один всегда уходит, и никуда от этого не деться. Смерть есть наивысшая форма предательства, а потому как можно считать любовь равноправной?

Время шло, а Маппо все бежал. Солнце проделало половину пути по небу. Боль разливалась теплом по ногам, помогая сбросить гнет мыслей и опустошить сознание. Разве бег не прекрасен? Эта великая иллюзия спасения – спасения от демонов. Дальше, дальше, пока все слезы и напасти не останутся позади.

Бег прекрасен, да. И вместе с тем ненавистен. Нельзя сбежать окончательно. Нельзя обогнать себя и преследующие тебя невзгоды. Мы бежим ради сладостного изнеможения, очень похожего на смерть – с тем лишь отличием, что для этого не нужно умирать.

Поэты лучше всех разбираются в метафорах. Если жизнь – это поход, то бег – это жизнь, ускоренная до предела. Проделывать весь путь от рождения до смерти за день, снова и снова, – прекрасная привычка, которая не дает нам забывать неоспоримые истины. Множество маленьких смертей в угоду одной настоящей. Мы переживаем их в бесконечном разнообразии форм и получаем удовольствие от этого ритуала. Я мог бы бежать, пока не упаду. Пока все суставы, кости и мышцы не износятся. Я мог бы бежать, пока сердце не застонет и не разорвется.

Я мог бы посрамить поэтов, воплотив метафору в жизнь. Мы все стремимся к саморазрушению. Это часть нашей натуры. И мы будем бежать, даже если бежать некуда или не от чего. Почему? Потому что смысла нет ни в ходьбе, ни в беге, но ходьба к тому же еще и медленнее.

Сквозь мушиную завесу Маппо увидел, что впереди клубится нечто еще более черное, похожее на столп. Песчаная буря? Но здесь нет песка. Вихрь? Возможно. Но воздух неподвижен. Маппо присмотрелся, чтобы понять, куда чернота движется.

Она по-прежнему была точно впереди. И становится все больше.

Она движется прямо на меня.

Еще мухи?

Надрывное жужжание вокруг стало нестерпимее. Маппо, кажется, уловил смысл перемены тона. Вы ведь здесь не просто так. Вы ищете жизнь, а как найдете… то зовете других.

Теперь Маппо услышал гул, исходящий от тучи. Низкий и жуткий, он быстро перекрыл жужжание мух.

Саранча.

Но как так? Ей ведь нечем тут питаться. В этой пустыне совсем ничего нет.

Что-то здесь не так. Маппо замедлил бег. Остановился. Мухи еще немного покружили вокруг него, затем разлетелись. Маппо восстанавливал дыхание, не сводя глаз с надвигающегося вихря саранчи.

И вдруг его осенило.

– Д’иверс…

У подножия вихря клубилось что-то вроде белой пены, рассыпаясь вокруг барашками. Нижние боги. Бабочки.

– Вы все – мухи, саранча, бабочки – одно существо. Вы все живете в этой пустыне. – Маппо припомнил кости на окраине. – Вы же… ее и создали.

Бабочки волной накатили на него – за их крыльями он перестал видеть землю под ногами. От яростных взмахов у него на коже высох пот. Маппо задрожал.

– Д’иверс! Я желаю говорить с тобой! Обратись! Покажись мне!

Саранча скрыла собой половину неба и солнце, закружилась над Маппо и обрушилась на него.

Маппо упал на колени, согнулся и закрыл голову руками.

Насекомые вонзились ему в спину, словно град из дротиков.

Они валились и валились. Груз становился все больше. Затрещали кости. Маппо с трудом мог вдохнуть и стиснул зубы от боли.

Саранча, обезумевшая от запаха живой плоти, снова и снова пыталась жвалами впиться в Маппо.

Однако насекомые не знали, что кожа трелля тверже дубленой шкуры.

Прокусить Маппо саранча не могла, зато навалилась неподъемной тяжестью, готовая его раздавить. В просветах между сплетенными перед лицом пальцами он видел лишь черноту; с каждым вдохом в горло набивалась пыль. Оглушенный бессильным клацаньем, придавленный овеществленной тьмой, он мог лишь терпеть.

Сознание д’иверса коснулось Маппо. Не он один был мишенью гнева. Кто же тебя так ужалил? Кто прогнал тебя в твоей же пустыне? От кого ты бежишь?

Д’иверс был невообразимо древним. Он не обращался очень долгое время – тысячи лет, а то и больше. Разум уступил место примитивным инстинктам. Осколки, опалы, алмазы, камни, листья, кровопийцы… Слова проникали в голову Маппо из ниоткуда. Девичий голосок как будто напевал считалочку: осколки, опалы, алмазы, камни, листья, кровопийцы… Прочь!

С оглушительным ревом груз на спине разлетелся в стороны.

Маппо распрямился, запрокинул голову назад.

– Осколки, опалы, алмазы, камни, листья, кровопийцы – прочь. Прочь! Прочь!

Песня изгнания.

Туча взмыла вверх, завращалась и унеслась вдаль. Следом пролетел вихрь из бабочек, и наконец все стихло.

Маппо озадаченно повертел головой. Вокруг никого не было. Дитя, где ты? Такая мощная песнь… Ты форкрул ассейл? Не важно. Маппо благодарен тебе.

Он был весь в синяках. Кости ныли. Но все-таки живой.

– Будь осторожнее, дитя. Этот д’иверс когда-то был богом. Кто-то разорвал его, разорвал на столь мелкие кусочки, что он так и не смог восстановиться. Он не осознает себя; он чувствует лишь голод. Только ему не нужны ни ты, ни я, а что-то иное. Возможно, сама жизнь. Дитя, твоя песня обладает силой. Но будь осторожна: то, что можно изгнать, можно и навлечь на себя вновь.

До него опять донесся ее голосок – только теперь он звучал дальше и тише.

– Как мухи. Как мушиная песня.

Маппо кряхтя поднялся. Снял мешок, развязал и, порывшись, достал бурдюк. Сделал большой глоток, перевел дух, выпил еще, потом запихнул бурдюк обратно. Снова подтянув ремешки, он развернулся на восток и продолжил бежать.

К самому краю света.

– Красивый меч.

– Увы, но этот я оставлю себе. Тебе я отдам два летерийских.

Риадд Элейс прислонился спиной к неровной стене пещеры.

– Как они запечатлели драконов на клинке?

Силкас Руин рассматривал меч. Вороненая сталь переливалась в отсветах костра.

– Что-то здесь не так… – произнес он наконец. – Дом Хуст сгорел дотла вместе со всем – кроме Харканаса, конечно. Город уцелел… почти. Но Хустовы кузни были ценным призом, а если не можешь что-то взять – уничтожь.

Риадд повернул голову. В жемчужном небе снаружи занимался новый рассвет. Он пробыл один довольно долго. Когда проснулся, тисте анди уже сидел в пещере, словно его принесло ночью вместе со снегом.

– Я не понимаю ничего из того, что ты говоришь.

Белое лицо в свете костра приобрело почти человеческий оттенок, но пугающе красные глаза разрушали иллюзию.

– Мне казалось, я знаю все клинки, выкованные в Хустовых кузнях, даже малоизвестные.

– Этот едва ли выглядит малоизвестным, – заметил Риадд. – Он похож на оружие героя. Знаменитое. Нареченное собственным именем.

– Будь по-твоему, – кивнул Силкас. – Я хоть и стар, но все же не забыл древний завет: не доверяй теням. Нет, тот, кто дал мне этот меч, затеял какую-то игру.

– Тебе его кто-то дал? В обмен на что?

– Если бы я знал.

Риадд усмехнулся.

– Не заключай сделку, если не знаешь, что получит вторая сторона. Так мне однажды сказал Онрак. Или, может, Улшун Прал.

Силкас метнул в него грозный взгляд.

Риадд потянулся и встал.

– Ну что, выдвигаемся дальше?

Силкас убрал меч в ножны и тоже поднялся.

– Думаю, мы ушли уже достаточно далеко.

– В каком смысле?

– Я хотел отвести тебя прочь от Старвальд Демелейна и отвел. – Он повернулся к Риадду. – Вот что тебе нужно знать: твоя элейнтская кровь – это яд. Во мне она тоже есть. Мы с братом сами приняли ее – из необходимости. Ну и из жажды власти, конечно. С кровью Т’иам в наших жилах мы смогли принести мир в Куральд Галейн. Естественно, для этого пришлось сокрушить все Дома, не подчинившиеся нам. Что ж, прискорбно – это была единственная мысль, которую яд позволил нам испытать. Даже гибель тысяч не поколебала нас. И не помешала убить еще многие тысячи.

– Я не ты, Силкас Руин.

– И я сделаю все, чтобы так оно и оставалось.

Риадд подошел к выходу из пещеры и посмотрел на изломанные заснеженные скалы, белые от слепящего солнца. В тени снег синевой напоминал небо.

– Что же ты сделал, Силкас?

– То, что казалось… нужным, – произнес тисте анди у него за спиной. – Не сомневаюсь, что Килаве удалось выдворить твой народ из этого мира. Они не погибнут – не там, не тогда. Удинаас – умный человек, он сумел постичь прагматику выживания. Он уведет имассов отсюда и найдет им дом, где они смогут спрятаться от людей…

– Каким образом? – удивился Риадд. – Это же невозможно.

– Он обратится за помощью.

– К кому?

– К Сэрен Педак, – ответил Силкас. – Ее старая профессия может оказаться полезной.

– Ее ребенок уже должен был родиться.

– Да. И она знает, что его нужно защитить. Когда Удинаас придет к ней, она придумает, как объединить их задачи. Она отведет имассов в тайное место, где сама тоже сможет укрыться с ребенком. Под защитой Онрака и имассов.

– Почему нас просто не оставят в покое?!

Против воли Риадда этот вопрос прозвучал с болью, и он закрыл глаза, чтобы их не резал свет.

– Риадд Элейс, в реках водятся такие рыбы… Когда их мало, две или три, они ведут себя мирно. Но когда косяк растет и переваливает через определенный порог, рыбы сходят с ума, начинают жрать все вокруг. Они могут уничтожить жизнь в реке на лигу и расплывутся, только когда их животы начнут трещать по швам.

– Да при чем тут это?! – не сдержавшись, повысил голос Риадд.

Силкас Руин вздохнул.

– Когда врата Старвальд Демелейна откроются, оттуда толпой повалят элейнты. В основном молодняк, который сам по себе угрозы не представляет, но среди них будут последние Древние, гиганты ужасающей мощи. Но они неполноценны, они придут истреблять сородичей. Риадд, если бы мы с тобой остались противостоять открытию врат, мы бы лишились рассудка и бездумно примкнули бы к Буре элейнтов, последовали бы за Древними… Ты задумывался, почему во всех мирах, кроме Старвальд Демелейна, драконы никогда не сбиваются в группы более пяти-шести особей? И даже в этом случае ими должен управлять хотя бы один Древний. Ради безопасности элейнты предпочитают передвигаться тройками. – Силкас Руин подошел к Риадду и тоже посмотрел на долину. – Мы кровь от крови хаоса, и, когда нас слишком много в одном месте, кровь внутри закипает.

– Значит, – прошептал Риадд, – приходу элейнтов никто не сможет помешать.

– Это правда. Но здесь ты в безопасности.

– А как же ты?

Силкас Руин нащупал рукоять меча в ножнах.

– Пожалуй, сейчас я должен тебя оставить. Я этого не планировал и, признаться, не рад…

– То есть все, о чем мы говорили раньше, – ложь, – оборвал его Риадд. – Наша опасная миссия и прочее – вранье?

– Твой отец понял. Я пообещал ему, что спасу тебя, и слово сдержал.

– Зачем это тебе?

– Потому что, Риадд, ты и в одиночку опасен. А в Буре… Нет, на такой риск я пойти не могу.

– Значит, ты все же станешь сражаться с ними!

– Я буду сражаться за свою свободу…

– А с чего ты взял, что справишься? Все эти твои рассказы о Древних…

– Потому что я один из них, Риадд. Я – Древний.

Риадд изумленно смотрел на бледнолицего воителя.

– Ты мог бы подчинить меня, Силкас Руин?

– Не желаю даже пробовать, Риадд. Хаос развращает – ты знаешь, каково это. И вскоре узришь всю глубину своего проклятия. Я же научился противостоять соблазну. – Силкас вдруг улыбнулся, в голосе его прорезалась ирония. – Мы, тисте анди, хорошо умеем ограничивать себя во всем. Было достаточно времени научиться, знаешь ли.

Риадд поплотнее запахнулся в шкуры. В морозном воздухе его дыхание превращалось в клубы пара. Он сосредоточился, и очаг за спиной вспыхнул ярче, обдав его жаркой волной.

Силкас обернулся.

– Ты воистину сын своей матери, Риадд.

Он пожал плечами.

– Мне надоел холод. – Он посмотрел в глаза Силкасу. – Она тоже была Древним элейнтом?

– Да, первые несколько поколений одиночников относят к Древним. Тиамова кровь тогда еще не была разбавлена. Впрочем, так продолжалось недолго.

– Силкас, а в этом мире есть другие вроде тебя?

– Древние?.. Да, несколько, – ответил он, поколебавшись.

– А что они будут делать, когда грянет Буря?

– Не знаю. Но нас – тех, кто не был заперт внутри Старвальд Демелейна, – объединяет стремление к свободе и независимости.

– То есть они будут сражаться как ты.

– Возможно.

– Тогда почему я не могу сражаться рядом с тобой?

– Если мне придется защищать не только себя, но и тебя… скорее всего, я не справлюсь ни с тем, ни с другим.

– Но я сын Менандор…

– Да, и притом могучий. Но тебе не хватает самоконтроля. Если кто-то из Древних распознает, кто ты есть, он поработит твой разум.

– Представь, каким могущественным стал бы ты, Силкас, если бы проделал со мной такое.

– Теперь ты понимаешь, почему в пылу схватки драконы так часто предают друг друга. Мы нападаем на союзников из страха – пока они не напали на нас первыми. Даже в Бурю Древние не будут доверять равным, а окружат себя сонмом рабов, чтобы защититься от предательства.

– Какой ужасный подход к жизни.

– Ты не понимаешь. Мы не просто кровь от крови хаоса; мы жаждем вскипеть. Элейнты наслаждаются анархией, свержением королевств среди Башен, истреблением побежденных и невинных. Вид пламени на горизонте и стервятников энкар’л, кружащих над усеянным трупами полем, радует наше сердце, как ничто иное.

– И все это принесет с собой Буря?

Силкас Руин кивнул.

– Кто же сможет их остановить?

– Мои другие мечи, что рядом с твоим топчаном, Риадд Элейс. Это благородное оружие, хоть и порой несносное.

– Кто сможет их остановить?

– Поживем – увидим.

– И сколько я должен здесь ждать?

Взгляд Силкаса Руина был по-змеиному спокоен.

– Пока не поймешь, что пора уходить. Всего доброго, Риадд. Кто знает, может, мы еще встретимся. Когда снова увидишь отца, обязательно передай ему, что я сделал как обещал. – Помолчав, он добавил: – И скажи еще, что тогда с Кубышкой я поступил… поспешно. И за то я искренне прошу прощения.

– Это Олар Этил?

– Что? – переспросил Силкас, сощурившись.

– Ты ее собираешься убить?

– С чего вдруг?

– За то, что она сказала.

– Она сказала правду, Риадд.

– Она задела тебя. Нарочно.

Силкас пожал плечами.

– И что? Это всего лишь слова. Всего лишь слова.

Тисте анди наклонился вперед и рухнул в пропасть. Через мгновение он взмыл вверх – уже белым как кость и как снег внизу драконом, а крылатая тень неслась по земле за ним следом.

Риадд проводил дракона взглядом и отвернулся. Костер разгорелся с такой силой, что от жара клинки начали петь.

– Посмотри на себя, расселся в собственной блевоте. Что стало с великой гордостью Фенна – так ведь его звали? Теблорского короля-воина? Он умер, приятель, но тебе незачем так опускаться. Мерзкое зрелище. Возвращайся-ка в горы… Хотя нет, постой. Дай взглянуть на свою палицу. Сними с нее чехол, будь добр.

Он облизнул больные, кровоточащие губы. Рот у него словно распух изнутри. Нестерпимо хотелось пить, но ворота острога были заперты. Он спал, привалившись к ним, и всю ночь слушал песни постояльцев.

– Покажи его, теблор… Как насчет выгодного обмена?

Он попытался встать и выпрямиться.

– Не отдам. Это Элейнт’арал К’ет. Я прошел по Дорогам мертвецов – под тайным именем, – чтобы обрести его. Я своими руками сломал хребет форкрул ассейлу…

Стражник перебил его смехом.

– Значит, не две кроны, а четыре, что ли? Жнецов дух, ну ваша братия и горазда на выдумки. Прошел через Врата Смерти, говоришь? И вернулся живым? Серьезный подвиг для пьяницы теблора, от которого несет свиным дерьмом.

– Я не всегда таким был…

– Ну конечно, нет, приятель, однако сейчас я вижу другое. Ты отчаянно хочешь выпить, и между тобой и таверной стою только я. Немного похоже на Врата Смерти, скажи? Потому что если я тебя пропущу, то выйдешь ты уже вперед ногами. Хочешь пройти, теблор? Заплати Жнецу монету. Отдавай палицу.

– Не могу. Ты не понимаешь. Когда я вернулся… ты и представить не можешь. Я видел, где все мы будем. И когда я вернулся, то запил. Помогает забыть. Помогает спрятаться. Увиденное там сломило меня, вот и все. Ты ведь и сам видишь, как я сломлен. Прошу…

– Попрошаек тут точно не привечают. Либо платишь, либо уходишь восвояси – в эти свои леса, такие же сухие, как кошелка у старой карги. А за палицу я тебе дам целых три кроны. Даже тебе не пропить их за один вечер. Подумай: три. Вот, видишь, я протягиваю? Что скажешь?

– Отец.

– Отвали, парень, мы с твоим папашей тут дело обстряпываем.

– Нет, стражник, это оружие не продается…

– Это уже твоему папаше решать…

– Вы ее даже не поднимете.

– Я и не думал ее поднимать. Зато как эта палица будет смотреться на стене таверны у моего брата! Прямо над камином, на почетном месте для теблоров.

– Простите, господин. Я отведу его обратно в деревню.

– Ну так завтра вечером – или через неделю – он вернется. Слушай, парень, тебе его не спасти.

– Я знаю. Но убийцу драконов я сберечь смогу.

– «Убийцу драконов»? Громкое имя. Как жаль, что драконов не бывает.

– Сын, я не собирался ее продавать. Клянусь тебе…

– Я слышал, отец.

– А я нет.

– Старейшины приняли решение, отец. Покойный камень ждет тебя.

– Да?

– Эй, вы двое! Парень, ты что-то сказал о покойном камне?

– Господин, лучше бы вам притвориться, будто вы этого не слышали.

– Эта жестокость вне закона. Приказ короля! Папаша, твой сын говорит, что ваши старейшины собираются тебя казнить. Под огромным, чтоб его, валуном. Ты можешь попросить убежища…

– Господин, если вы заберете его за стены острога, у нас не останется выбора.

– Какого выбора? Что вы сделаете?

– Лучше бы вам не знать.

– Я зову капитана…

– Только попробуйте, и все вскроется. Вы правда хотите, чтобы теблоры вышли на тропу войны? Хотите, чтобы мы сожгли вашу еще не окрепшую колонию дотла? Хотите, чтобы мы перебили вас всех до единого – детей, матерей, пожилых и мудрых? Что сделает Первая империя, когда от колонии перестанут поступать вести? Отправит флот разбираться? И как в следующий раз мой народ встретит ваш на берегу? Как друзей или как врагов?

– Сын, погреби оружие вместе со мной. И доспех тоже. Прошу…

– Да, отец, – кивнул юноша.

– На этот раз, умерев, я не восстану.

– Это правда.

– Живи долго, сын; живи, пока можешь.

– Я постараюсь. Стражник?

– Убирайтесь с глаз моих. Оба.

Они вышли на лесную тропу. Прочь от острога – места, где теблоры продали все, что у них было, начиная с достоинства. Он держал сына за руку и не оглядывался.

– В мире мертвых выпивки не найдешь.

– Мне жаль, отец…

– А мне нет, сын. Мне – нет.

Ублала вскочил, протирая глаза.

– Меня убили! Снова!

Рядом зашевелилась Ралата. Она повернула голову, посмотрела на него осоловело и нырнула обратно под меховые одеяла.

Ублала поглядел по сторонам, увидел неподалеку Драконуса – тот не сводил глаз с востока, где медленно, играя лучами на каменистой пустоши, занималось солнце. Великан поднялся и утер лицо.

– Я голоден, Драконус. Меня знобит, ноги болят, под ногтями грязь, а в волосах кто-то копошится. Но трах был хорош.

Драконус обернулся.

– Я уже было засомневался, что она уступит, тоблакай.

– Ей было скучно. Скука – отличный повод, мне кажется. А тебе? Буду чаще вести себя так с женщинами, с которыми хочу трах.

Драконус вскинул бровь.

– Будешь склонять их к покорности занудством?

– А то! Как только мы найдем еще женщин, своим занудством я сражу их наповал. А это ты в дракона оборачивался? В дыму было не разглядеть. Ты так когда угодно можешь? Вы, боги, на этом прямо собаку съели. Эй, а откуда взялся тот огонь?

– Лучше начинай готовить завтрак, Ублала. Нас ждет дальняя дорога, и пролегает она через Путь. Не нравится мне эта пустыня.

Ублала почесал макушку.

– Если ты умеешь летать, почему не полетишь прямиком туда, куда тебе нужно? Мы с женой пойдем еще куда-нибудь. Там я закопаю палицу и доспехи. А лучше прямо здесь. Они нехорошие. От них плохие сны снятся…

– Я вас оставлю, Ублала, но не сейчас. А оружие, боюсь, в скором времени тебе понадобится. Доверься мне, друг.

– Ладно… Займусь завтраком. Это полпорося? А где вторая половина? Каждый раз задумываюсь, когда прихожу на рынок: где вторая половина порося? Убежала? Ха!.. Ралата, слышала? Я рассказал шутку! Ха-ха-ха!.. Как будто половинка порося может бегать! Нет, она будет скакать на двух лапках, вот так: скок-скок-скок!..

Из-под меховых одеял донесся стон Ралаты.

– Ублала.

– Да, Драконус?

– Ты веришь в справедливость?

– Что? Я все испортил, да? Это из-за шутки? Я больше не буду, обещаю!

– Ничего ты не испортил. Я хотел спросить, узнаешь ли ты несправедливость, когда увидишь ее?

Ублала отчаянно завертел головой.

– Не сейчас, друг, а вообще. Как ты поступаешь, когда видишь несправедливость? Борешься с ней или отворачиваешься в сторону? Думаю, я уже знаю ответ, но хочу услышать его от тебя.

– Я не люблю, когда делают плохо, Драконус, – пробормотал Ублала. – Я пытался объяснить это богам тоблакаев, когда те восстали из земли, но они не слушали, и нам со Стальными Прутьями пришлось их убить.

Какое-то время Драконус молча смотрел на него, затем сказал:

– Кажется, я только что совершил нечто подобное. Не закапывай свое оружие, Ублала.

Он вышел из палатки задолго до сумерек и прошел в хвост колонны. Солдаты спали плохо или совсем не спали, и не одна пара красных глаз провожала Рутана Гудда. Жажда распространялась как чума, лихорадкой сдавливала мозг. Она отгоняла всякие мысли, дожидаясь своего часа. Ни одна пытка не могла сломить дух так, как жажда.

Он шел мимо обоза с вяленым, сушеным и копченым мясом, завернутым в шкуры. Перед каждой повозкой лежала сложенная упряжь. Волов не осталось, теперь повозки тащили люди. Тащили никому не нужную еду. Без воды она сваливалась в кишках и вызывала страшные боли в животе, скручивая даже самых сильных.

За продовольственным обозом тянулись санитарные телеги, заваленные теми, кто сдался, кто сошел с ума от жары и обезвоживания. Группки вооруженных солдат, охраняющих бочки, которыми пользовались целители, производили тревожное впечатление. Дисциплина трещала по швам, и Рутан прекрасно понимал, к чему все идет. Жажда могла уничтожать целые цивилизации, а уж порядок и подавно. Еще чуть-чуть, и она превратит нас в зверей. Я чую, как ее дух витает над лагерем.

Жажда неумолимо подтачивала войско, грозя развалить его на части.

Алое, как открытая рана, солнце заняло западную сторону неба. Скоро проснутся треклятые мухи и станут плясать на открытых участках кожи – сперва вяло из-за вечерней прохлады, затем все живее, как будто у ночи сотня тысяч крохотных лап. А следом налетят тучи бабочек, серебристые, с изумрудно-зеленым отливом. Они уже успели накормиться останками забитых волов и теперь возвращались каждый вечер за добавкой.

Рутан прошел между телегами, время от времени кивая рудометам, которые ходили между страждущими, прижимая к иссохшим ртам смоченные тряпки.

За отхожими ямами караулов не было – ни к чему они там, – только выстроились вереницей могильные холмики, а могильщики рыли новые ямы заступами и лопатами. Под запекшейся на солнце коркой находился твердый как камень слой белого ила глубиной в человеческий рост. Время от времени в очередном отколотом куске попадались спрессованные рыбьи скелеты, подобных которым никто никогда не видел. Рутану Гудду как раз попался один такой: ржаво-красный череп с огромными глазницами и мощными челюстями с клыками в несколько рядов.

Он прислушался к вялым пересудам, мол, откуда могло взяться такое чудовище, но от себя добавлять ничего не стал. «Из самых глубин океана», – мог бы сказать он, но это вызвало бы множество ненужных вопросов, отвечать на которые совсем не хотелось. «А ты-то откуда знаешь?»

Хороший вопрос.

Нет, плохой.

Поэтому Рутан и промолчал.

Оставив могильщиков за спиной и не обращая внимания на их удивленные взгляды, он пошел по оставленной войском колее. Это была почти дорога, с которой убрали все острые камни, чтобы могли пройти тысячи сапог. Двадцать шагов от лагеря. Тридцать. Пожалуй, хватит. Рутан остановился.

Хорошо. Покажитесь.

Он молча копался пальцами в бороде и ждал, когда на тропе, обретая человекоподобную форму, взовьются пыльные вихри. От одного взгляда на т’лан имассов на душе у Рутана Гудда становилось тяжело. Неправильный выбор всегда сопровождается стыдом – лишь полный дурак станет это отрицать. Так что жить приходится не только с последствиями выбора, но и со стыдом. Впрочем, когда речь идет о т’лан имассах, жить не самое подходящее слово.

Несчастные дураки. Сделали себя слугами войны. Отказались от всего. Похоронили свою память. Притворились, будто совершили благородный поступок и нынешнее жалкое существование того стоит. Вот только с каких пор месть помогает чего-то добиться? Чего-то поистине ценного?

Я знаю все о наказании и расплате. Лучше бы не знал, но ничего не поделаешь. Главное – устранить то, что оскорбляет твое чувство справедливости. Как будто можно убить всех подонков и очистить мир от зла. Не скрою, было бы неплохо. Жаль, ничего не выйдет. Удовлетворение слишком мимолетно и на вкус подобно… пыли.

Ни одному поэту не под силу придумать более убедительную метафору тщетности, чем т’лан имассы. Тщетности и глупой упертости. Для войны обязательно нужен повод. Но вы его лишены. Все, ради чего вы сражались, прекратило существовать. Вы обрекли свой мир на забвение и гибель. А что осталось? Какая сияющая цель заставляет вас идти вперед?

Ах да, кажется, припоминаю. Месть.

Никаких пыльных вихрей – просто две фигуры возникли из завесы на западе, плетясь по следам охотников за костями.

Мужчина был высок ростом, плечист и потрепан. На каменном мече, который он держал в одной руке, чернела запекшаяся от жары кровь. Женщина выглядела изящнее большинства сородичей. На ней было одеяние из истлевшей тюленьей шкуры, а за плечом топорщились деревянные гарпуны с костяными наконечниками.

Не доходя пяти шагов до Рутана Гудда, т’лан имассы остановились. Мужчина склонил голову.

– Приветствуем тебя, Старший.

Рутан вздохнул.

– Сколько еще вас здесь?

– Я Кальт Урманал, а это Ном Кала, заклинательница костей из брольдовых т’лан имассов. Здесь нас только двое. Мы дезертиры.

– Вот как? У Охотников за костями дезертирство карается смертью. Вам это, впрочем, не грозит. Так что ответь мне, Кальт, как т’лан имассы наказывают дезертиров?

– Никак, Старший. Быть дезертиром уже само по себе наказание.

Рутан Гудд покачал головой и отвернулся.

– Кто возглавляет войско т’лан имассов, которое вы покинули?

Ответила женщина – Ном Кала.

– Первый меч Онос Т’лэнн. Старший, от тебя исходит запах льда. Ты яггут?

– Яггут? Нет. Я что, похож на яггута?

– Не знаю. Никогда их не видела.

Как так никогда?

– Это я просто давно не мылся, Ном Кала. – Рутан запустил пальцы в бороду. – Зачем вы преследуете нас? Что вам нужно от Охотников за костями?.. Хотя нет, об этом позже. Вы говорите, Первый меч Онос Т’лэнн ведет войско т’лан имассов. Какие кланы? Сколько заклинателей костей? Они идут по этой же пустыне? Как далеко от нас?

– Далеко на юге, Старший, – ответил Кальт Урманал. – Заклинателей мало, зато много воинов. Кланы все забытые – остатки армий, разбитых в ходе древних войн на этом материке. Онос Т’лэнн созвал их…

– Нет, – перебила его Ном Кала, – их созвала Олар Этил, когда возрождала Оноса…

Рутан выругался.

Т’лан имассы замолчали.

– Чем дальше, тем хуже… – Рутан снова вцепился себе в бороду и смерил немертвых воинов суровым взглядом. – Что вам известно о ее планах?

– Она хочет завладеть Первым мечом, Старший, – ответила Ном Кала. – Она ищет… искупления.

– Это она сама тебе сказала, заклинательница?

– Нет, Старший. Она сторонится Оноса Т’лэнна. Пока что. Вот только я родилась на этой земле. Олар Этил не может идти по ней, скрывая силу своих желаний. Она движется на восток, параллельно Оносу Т’лэнну. – Помолчав, Ном Кала добавила: – Первый меч знает про нее, но ничего не предпринимает.

– Он детоубийца, Старший, – произнес Кальт Урманал. – Черная река затопила его разум и увлекла своим течением всех, кто решил последовать за Первым мечом. Намерения его нам неведомы, как неведом и враг, которого он изберет. Мы знаем только, что он хочет полного уничтожения, но чьи кости усеют землю – не важно.

Слова воина пробрали Рутана до дрожи.

– Что довело его до такого состояния? – спросил он.

– Она, – ответила Ном Кала.

– Он об этом знает?

– Да, Старший.

– Так, возможно, Олар Этил и есть его враг?

Т’лан имассы какое-то время молчали, потом подал голос Кальт Урманал:

– Такой вариант нам в голову не приходил.

– Похоже, она его предала, – заметил Рутан. – Почему бы ему не ответить тем же?

– Когда-то он был честным и благородным, – сказал Кальт. – Сейчас его дух истерзан. Онос Т’лэнн идет один, и ему все равно, кто за ним следует. Старший, наше племя склонно к… избыточности чувств.

– Я об этом не знал, – сухо произнес Рутан. – Что ж, вы бежали из одного кошмара, но угодили в другой.

– Ваш путь усеян страданиями, – кивнула Ном Кала. – Идти по нему нелегко. Вам не пересечь эту пустыню. Никому из смертных такое не под силу. Здесь погиб бог…

– Я знаю.

– Здесь же он и остался.

– И это я знаю. Он рассыпался на миллион частей, и каждая из них продолжает жить. Как д’иверс. Только ему уже никогда не вернуть себе единое обличье – слишком много времени прошло. – Рутан отмахнулся от мух. – Он обезумел, ничего не понимает, им движет лишь одно жалкое стремление. В этом он мало отличается от вас.

– Да, мы пали низко и не отрицаем этого, – произнес Кальт Урманал.

Рутан Гудд, ссутулившись, опустил голову.

– Как и все мы, т’лан имасс. Боюсь, здешние страдания заразны. Проникают внутрь, отравляют мысли. Прошу прощения за свои слова…

– Тебе не за что извиняться, Старший. Ты сказал правду. Мы пришли сюда, потому что заблудились. Что-то по-прежнему удерживает нас здесь, хотя забвение продолжает манить обещанием вечного покоя. Возможно, как и тебе, нам нужны ответы. Возможно, как и ты, мы ищем надежду.

Внутри у Рутана все сжалось с такой силой, что он отвернулся. Какая мерзость! Нечего их жалеть!

– Вы не первые, – проговорил он, сдерживая слезы. – Позволь мне призвать ваших родичей.

За его спиной из пыли восстали пятеро воинов.

Уругал Сплетенный сделал шаг вперед.

– Теперь нас снова семеро. Дом Цепей наконец в сборе.

Слышишь, Падший? Все в сборе. Не думал, что у тебя получится. Правда не думал. Сколько времени ты готовил эту повесть, эту свою беспощадную книгу? Все заняли свои места? Ты готов предпринять последнюю, обреченную попытку обрести… то, к чему ты так стремился?

Боги сплотились против тебя.

Твой яд ослабил засовы на вратах, и они вот-вот распахнутся, впуская в этот мир разрушение.

Были те, кто решился расчистить тебе путь. Многие погибли. Одни – достойно, другие – нет. Но ты принял всех, со всеми их пороками – и слабых, и бесполезных. Ты их принял и благословил.

Но пощады ты им все равно не дал. С другой стороны, с чего бы?

И со всепоглощающим отчаянием Рутан понял, что никогда не постигнет в полной мере приготовлений Увечного бога. Как давно они начались? В каких далеких землях? Чья смертная рука дала событиям ход?.. Я этого никогда не узнаю. И никто не узнает. Как бы все ни завершилось, никто не узнает. У него, как и у нас, не было свидетелей. Кажется, я начал понимать адъюнкта, только что это меняет?

Книга навеки останется загадкой. Шифром, который не прочесть.

Подняв глаза, Рутан увидел, что рядом никого нет.

За ним медленно поднималось войско.

«Смотри, рождается ночь, и с нею нам по пути». Очень верно подмечено, Галлан. Погребальная бригада скидывала замотанные тряпьем тела в яму. Кто все эти несчастные? Как их звали? Как они жили? Кто-нибудь знает? Хоть кто-нибудь?

– И не вскрыл ни единого бочонка?

– Нет, – мотнул головой Порес. – Ему так же тяжело, как и всем нам, сэр.

Добряк фыркнул и посмотрел на Фарадан Сорт.

– Все хуже, чем я ожидал.

– Есть разные степени отчаяния. Он просто не достиг нужной, – произнесла она. – Ничего, достигнет. Вопрос в том, Добряк, что делать тогда? Выдадим его солдатам, пусть рвут на части? Адъюнкт об этом знает?

– Мне понадобятся еще охранники, – сказал Порес.

– Я поговорю с капитаном Скрипачом, – пообещал Добряк. – Назначим на эти посты морпехов и тяжей. С ними никто связываться не посмеет.

Порес нацарапал что-то на своем восковом планшете, перечитал и кивнул.

– Основной мятеж зреет среди тянульщиков. Эта еда убивает нас. Конечно, от сушеного мяса текут какие-то соки, но это все равно что жевать бхедеринов послед, который десять дней пролежал на солнце.

Фарадан Сорт закашлялась.

– Стена и бойницы! Порес, картину поприятнее изобразить не мог?

Тот вскинул брови.

– Кулак, я весь день ее выдумывал!

Добряк поднялся.

– Сегодня будет дурная ночь. Скольких еще мы потеряем? И так все кожа да кости, что твои т’лан имассы.

– Хуже, чем бал-маскарад у некроманта, – вставил Порес.

Фарадан Сорт снова закатила глаза, и он, криво усмехнувшись, вернулся к своей восковой табличке.

– Порес, береги Блистиговы запасы как зеницу ока.

– Так точно, сэр!

Добряк вышел из шатра, и одна стена вдруг просела.

– Они собираются меня сложить, – произнес Порес, встал с табуретки и, поморщившись, схватился за поясницу. – Я будто лет на тридцать постарел.

– Как и все мы, – проворчала Сорт, собирая амуницию. – Живи теперь с этим.

– Буду, пока не умру.

Фарадан Сорт задержалась на пороге шатра. Просела еще одна стена.

– Ты делаешь неверные выводы, Порес. Есть способ все преодолеть. Должен быть.

Он скривился.

– Вера в адъюнкта по-прежнему крепка? Завидую я вам, Кулак.

– Не ожидала, что ты так легко сдашься, – произнесла она, пристально глядя на Пореса.

Тот убрал планшет в шкатулку и поднял глаза.

– Кулак, сегодня ночью тянульщики бросят канаты, сказав, что не станут тащить повозки больше ни шага, и мы продолжим марш без еды. Вы понимаете, что это значит? Это значит, что мы сдались и что выхода нет. Кулак, очень скоро Охотники за костями вынесут себе смертный приговор. Вот с чем мне придется сегодня иметь дело. Одному, еще до того как вы явитесь.

– Так не допусти этого!

Он бессильно посмотрел на нее.

– Как?!

Фарадан Сорт поняла, что дрожит.

– Ты сможешь охранять воду с одними морпехами?

Порес озабоченно наморщил лоб, затем кивнул.

Кулак оставила его в оседающем шатре и пошла прочь, виляя между солдатами, собирающими лагерь. Скрипач, поговори с тяжами. Пообещай мне, что мы справимся. Я не готова сдаваться. Я не для того выжила на Стене, чтоб сдохнуть от жажды посреди гребаной пустыни.

Блистиг еще мгновение сверлил Шелемасу взглядом, затем обратил свой ненавидящий взор на хундрильских лошадей. Он прямо чувствовал, как в нем закипает гнев. Сучка, только посмотри, что ты с нами делаешь. И все ради войны, которая никому здесь не нужна.

– Просто убей их, – приказал он Шелемасе.

Девушка мотнула головой.

Лицо Блистига налилось кровью.

– Мы не можем тратить воду на лошадей!

– А мы и не тратим, Кулак.

– Как это?

– Мы отдаем лошадям свою долю. А потом пьем из них.

– Вы пьете их мочу? – недоверчиво переспросил Блистиг.

– Нет, Кулак. Их кровь.

– Нижние боги…

Удивительное ли дело, что вы выглядите как полутрупы? Массируя виски, Блистиг отвернулся. Ну же, скажи ей правду. Больше у тебя ничего не осталось.

– Вы уже совершили свой кавалерийский натиск, – сказал он, глядя, как мимо проходят – не туда – тяжи. – Другого не будет. К чему все это?

Повернувшись, он увидел, как Шелемаса побледнела. Что ж, никому не нравится слышать правду.

– Пришло время говорить непростые вещи. Вы бесполезны. Вы потеряли военного вождя, и вместо него теперь старуха, к тому же беременная. Вам не хватает воинов, чтобы даже распугать грибников. Адъюнкт взяла вас с собой из жалости. Ты что, не понимаешь?

– Довольно! – раздался чей-то голос.

Блистиг обернулся. За ним стояла Ханават. Он оскалил зубы.

– Рад, что ты тоже это слышала. Убейте проклятых лошадей. Они бесполезны. Так надо.

Глаза Ханават были бесстрастны.

– Кулак Блистиг, пока вы прятались за драгоценными стенами Арэна, виканцы из Седьмой армии воевали в долине. Они атаковали врага вверх по склону. Они выиграли ту битву, хотя выиграть ее казалось невозможным. Как? Я вам расскажу. Их шаманы выбрали одну лошадь и стали питаться ее духом. Они плакали, но испили его до конца. Лошадь погибла, но невозможное свершилось, потому что Колтейн не был согласен на меньшее.

– Ах, значит, я прятался за гребаными стенами?! Я командовал гарнизоном, где еще мне было находиться?

– Адъюнкт попросила нас сберечь лошадей, и мы их сбережем, Кулак. На меньшее она не согласна. Если что-то не нравится, жалуйтесь напрямую ей. И вообще, хундрилы вам не подчиняются. А от себя добавлю, чтобы вы здесь больше не появлялись.

– Ну и ладно. Давитесь лошадиной кровью и дальше. Я лишь хотел вам помочь, а вы говорите гадости.

– Я знаю, что вы на самом деле хотели сказать, Кулак Блистиг, – холодно произнесла Ханават.

Он твердо выдержал ее взгляд, затем пожал плечами.

– От шлюхи слышу. – И развернувшись, он ушел.

Шелемаса прерывисто вздохнула и подошла ближе к Ханават.

– Мама?

Та покачала головой.

– Все в порядке, Шелемаса. Блистига одолела горячка от жажды. Только и всего.

– Он говорил, что мы бесполезны. Я не потерплю жалости – ни от кого! Мы, хундрилы…

– Адъюнкт верит в нас, как и я. А теперь давай займемся животными. У нас достаточно корма?

Шелемаса тряхнула головой, затем кивнула.

– Даже больше, чем нужно.

– Хорошо. А воды?

Шелемаса поморщилась.

Ханават вздохнула и с кряхтеньем прогнулась в пояснице.

– Я слишком стара, чтобы считать ее своей матерью… Но все равно считаю, – сказала она. – Мы еще дышим, Шелемаса. И еще можем идти. Пока что этого достаточно.

Шелемаса подошла ближе, насколько осмелилась.

– Ты рожала на свет детей. Ты любила мужчину…

– Многих мужчин, если честно.

– Я думала, что однажды смогу то же сказать и про себя. Думала, что смогу оглянуться в прошлое с удовлетворением.

– Ты не заслуживаешь смерти, Шелемаса. В этом я не могу с тобой не согласиться. И ты не умрешь. Мы сделаем для этого все возможное. Мы переживем это…

Ханават вдруг осеклась. Шелемаса подняла глаза и увидела, что мать смотрит на лагерь хундрилов.

Оттуда возник Голл, а рядом с ним стояла Джастара – вдова его старшего сына. Шелемаса закрыла Ханават собой от их глаз, а затем подошла.

– Военный вождь, – прошипела она, – сколько еще ты собираешься ее ранить?

С последнего разговора воин будто постарел на десяток лет, но это не умаляло ее гнева. В нежелании встречаться взглядом она видела только трусость.

– Этой ночью мы идем к сыновьям, – сказал Голл. – Передай ей. Я не желаю ее ранить. Сегодня или завтра. Скоро.

– Скоро, – сурово подтвердила Джастара. – Я снова увижу своего мужа. Я встану рядом с ними…

Шелемаса скривилась от отвращения.

– После того как переспала с его отцом? Как думаешь, Джастара, его дух сейчас здесь? Он видит тебя? Знает, что ты сделала? И ты еще смеешь утверждать, что встанешь рядом с ним?! Да ты с ума сошла!

Под таким словесным напором Джастара попятилась. Кто-то положил руку на плечо Шелемасе, и она обернулась.

– Ханават… не надо…

– Ты так бойко защищаешь меня, Шелемаса. За это я тебе бесконечно благодарна. Но с мужем я поговорю сама.

Джастара тем временем протолкнулась сквозь собравшуюся толпу и убежала. Несколько пожилых женщин успели ударить ее. Дюжина детишек со смехом смотрели ей вслед, а одна девочка даже наклонилась за камнем…

– Положи на место, разведчик!

От резкого оклика та замерла.

В лагерь хундрилов за своими разведчиками пришел капитан Скрипач. Он взглянул на Голла, Ханават и Шелемасу. На мгновение показалось, что он просто сделает свои дела и уйдет, но он вдруг подошел к ним.

– Не сочтите за грубость, матерь Ханават, но у нас нет времени на этот идиотизм. Ваши истории – это всего лишь груз, который вы повсюду за собой таскаете. Вождь Голл, вы вещаете обо всяких страстях, но лишь впустую тратите силы. Мы не слепы. Вопрос только в том, как вы встретите свой конец? Как подобает воину или на коленях, Худ вас дери? – Не обращая внимания на остальных, Скрипач подозвал к себе разведчиков: – Этой ночью мы в дозоре. Берите копья и выдвигаемся. Армия готова к походу.

Шелемаса смотрела, как малазанец уводит детей.

Ханават тихо рассмеялась.

– «Не сочтите за грубость», говорит, а сам втаптывает нас в грязь.

– Мама…

– Нет, Шелемаса, он прав. Вот мы стоим, и у нас нет ничего, кроме нашей гордости. И как она нас тяготит. Что ж, этой ночью я попробую ступать легче… В конце концов, что мне терять?

Только своего ребенка.

Ханават как будто прочитала мысли Шелемасы и коснулась ладонью ее щеки.

– Я умру первой, и мое дитя сразу вслед за мной, – прошептала она. – Если такому суждено случиться, я это приму. Как и все мы должны. – Она повернулась к мужу. – Но на колени мы не встанем. Мы – хундрилы. Мы – «Выжженные слезы».

– Если бы я не повел нас к Арэну, наши дети были бы живы. Ханават, я погубил наших детей, и мне… мне нужна твоя ненависть.

– Я знаю, муж.

Шелемаса видела мольбу в покрасневших глазах Голла, но Ханават ничего больше не сказала.

– Жена, – повторил он, – «Выжженные слезы» погибли во время натиска.

Ханават лишь молча покачала головой, взяла Шелемасу за руку и повела ее в лагерь. Пора было проверить лошадей и выдвигаться. Шелемаса украдкой оглянулась и увидела, что Голл стоит один, закрыв лицо руками.

– От горя, – вполголоса проговорила Ханават, – люди сделают что угодно, лишь бы избежать неизбежного. Поди к Джастаре, Шелемаса. Ты должна извиниться за свои слова.

– И не подумаю.

– Судить не тебе, но как часто первыми судят именно те, кому не положено этого делать, причем с таким жаром и ядом? Поговори с ней, Шелемаса. Помоги ей примириться с собой.

– Но как, если от одной мысли о ней меня наполняет отвращение?

– Я и не говорила, что это будет легко, дочка.

– Я подумаю.

– Хорошо. Главное – не затягивай.

Войско пришло в движение, как вол, погрязший в трясине, но продолжающий из последних сил тянуть за собой телегу. Скрипя колесами, повозки двигались за тянульщиками, взявшими канаты и надевшими упряжь. Позади остались с полсотни палаток, разбросанные котелки и грязная одежда, валявшаяся, словно попранные знамена.

Мухи тучами клубились над ссутуленными, молчаливыми солдатами. Нефритовые путники в небе горели ярче луны, и в их свете Лостара Йил различала все узоры на раскрашенных щитах регулярных солдат, которыми они закрывали спины от насекомых. В мертвенно-зеленоватом свечении исхудавшие, резко очерченные лица казались мертвыми, а пустыня вокруг приняла неземной облик. Стаи бабочек клубами тумана разлетались впереди.

Лостара смотрела на адъюнкта. Та поплотнее запахнула плащ и надела капюшон. Она все чаще лично возглавляла авангард, держась на пять-шесть шагов впереди остальных, за исключением трех десятков хундрильских ребятишек, которые рассыпались в ста шагах от войска. Разведчики, которым нечего разведывать.

– В Синецветье есть праздник Чернокрылого Владыки, – произнес шедший рядом Хенар Вигульф. – Он отмечается раз в десять лет в самую длинную ночь зимы. Верховная жрица закутывается в плащ и ведет процессию по улицам.

– Чернокрылый Владыка – это ваш бог?

– Негласно. Летерийцы всегда настороженно относились к нашим верованиям. Любые ритуалы строго воспрещались, кроме, пожалуй, этого.

– Вы отмечали самую длинную ночь года?

– Не совсем. Это земледельцы отмечают конец года и приход посевной… В Синецветье почти ничего не растили – мы в основном были народом мореплавателей. Ну, водным. Думаю, целью ритуала было призвать нашего бога. Я никогда в тонкостях не разбирался. Как я уже сказал, праздник проводили только раз в десять лет.

Лостара ждала. Хенар не отличался болтливостью – хвала Худу! – но когда говорил, то обычно сообщал что-то стоящее. В конце концов.

– Укрытая капюшоном, жрица шла по пустынным улицам, а за нею молча следовали тысячи горожан. Дойдя до кромки воды, они останавливались вне досягаемости прибоя. К жрице подходил послушник и передавал ей фонарь. И когда занимались первые лучи рассвета, она швыряла фонарь в воду, где он и гас.

Лостара хмыкнула.

– Занятный ритуал. Вместо фонаря зажигалось солнце. Похоже, главной целью было все же поклонение новому дню.

– А потом она доставала церемониальный кинжал и вспарывала себе горло.

Лостара Йил ошарашенно воззрилась на Хенара, но слов не находила. Здесь нечего было сказать. Вдруг ее осенило.

– И летерийцы позволили вам оставить этот праздник?

– Да, они устраивались на берегу и смотрели. – Он пожал плечами. – Для них это, наверное, значило, что на одну надоедливую Верховную жрицу становилось меньше.

Лостара снова посмотрела на адъюнкта. Та как раз выдвинулась вперед. Закутанная фигура, полностью укрытая от остальных простым капюшоном. Солдаты постепенно следовали за ней, не издавая никаких звуков, только глухо топали сапоги и позвякивали доспехи. Лостара Йил поежилась и наклонилась поближе к Хенару.

– Это из-за капюшона, – пробормотал тот. – Просто похоже.

Лостара кивнула и в испуге отогнала мысль о том, что история может повториться с ними.

– Не верю, что умер и ожил ради этого.

Вал хотел сплюнуть, но жидкости во рту не хватало, а тратить воду на такие пустяки было безумием. Он с завистью посмотрел на трех волов, что тянули повозку Баведикта.

– Может, поделишься, чем ты их поишь? Выглядят очень бодро. Нам бы всем не помешал глоточек-другой.

– Сомневаюсь, командир, – ответил Баведикт, придерживая поводья. – Они уже три дня как мертвы.

Вал присмотрелся к ближайшему животному.

– Что ж, должен признать, это впечатляет. А старина Вал о чем попало такого не говорит.

– По Летерасу бродят десятки людей, которые на самом деле мертвы. Некромантическая алхимия – одно из наиболее развитых «неприятных искусств» среди летери. Из всех моих зловредных снадобий главным спросом пользовалось именно то, которое даровало бесконечное посмертное существование… Насколько вообще что-то, что стоит целого сундучка золота, может пользоваться спросом.

– А на всю армию такое наготовить получится?

Баведикт побледнел.

– К-командир, э-э, как бы сказать, приготовление чудовищно сложно. На один флакон уходят месяцы каторжного труда. Главный ингредиент – денатурированные головастики утулу. За ночь едва ли выдавишь три капли, а собирать их страшно рискованно, к тому же трудоемко, даже для такого профессионала, как я.

– Головастики утулу.? Ни разу не слышал. Ну и ладно, просто спросил… Хотя, у тебя еще осталось?

– Нет. Я рассудил, что «Мостожогам» нужнее всего снаряды, которые я везу…

– Тс-с! Не произноси это слово, олух!

– Прошу прощения. Наверное, нам следует придумать какое-то специальное обозначение – достаточно невинное, чтобы им можно было свободно пользоваться.

Вал почесал щетинистый подбородок.

– А это мысль… Как насчет «котяток»?

– «Котяток»? Почему бы и нет? В общем, сами понимаете, бросить целую повозку котяток мы не можем. А тянуть ее не хватит сил и у роты «Мостожогов».

– Правда? И сколько же у тебя там… ну, котяток?

– Это все сырье, командир. Бутылки, бочонки, флаконы и… трубки. Конденсаторы, дистилляторы. Без… э-э… двух разнополых кошек котятки не получатся.

Вал недоуменно вскинул бровь, а затем кивнул.

– А, ну да, конечно. Понятно.

Он посмотрел направо, где с ними поравнялся взвод морпехов, но все их внимание было сосредоточено на возе с едой и водой, который они охраняли. Так заключил Вал по воинственному виду и тому, как морпехи держались за рукояти мечей.

– Что ж, тогда продолжай работать, Баведикт. Котяток ведь много не бывает?

– Именно, командир.

Бутыли, шедшая вместе с Сальцо чуть позади, наклонилась к напарнице.

– Знаешь, и у меня как-то были котятки.

– Еще бы, дорогая. Странник свидетель, ты кому хочешь за монетку отдашься, – буднично отозвалась Сальцо.

Главной его чертой было чванство, это я помню. И как меня мутило, а в животе будто угли пылали, когда он приходил домой, тоже помню. Матушка порхала как пташка – вроде тех, что не могут найти себе подходящую ветку и подходящий листочек. Ее глаза метались то к нему, то от него. Однако она с первого взгляда понимала, что назревают неприятности.

Тогда она подбиралась поближе ко мне. Как цыпленок во дворе или синица на дереве. Только поделать она все равно ничего не могла. Папаша весил вдвое больше нее. Однажды он швырнул ее так, что она пробила хлипкую стену их хибарки. Это было для папаши ошибкой, ведь так все снаружи увидели, что творится у нас внутри. В моей семейке.

Похоже, кому-то из соседей или просто прохожих увиденное не понравилось. На следующий день папашу приволокли под двери избитым до полусмерти, и мы – матушка да я с братом (он тогда еще не сбежал) – принялись его выхаживать.

Ну не идиотизм ли? Надо было лишь довершить то, что начали сочувствующие соседи.

Надо было.

Чванство и матушкина заботливость.

Помню день, когда все закончилось. Мне было семь, почти восемь. Тихоню Гинанса, точильщика ножей, жившего выше по улице, нашли задушенным в переулке за его лавкой. Народ взнегодовал. Гинанс был уважаемым ветераном Фаларских войн и, хотя имел слабость до выпивки, по пьяни не буйствовал. Вовсе нет. Спьяну он лишь порывался соблазнить всякую женщину, которую видел. Милая душа – так поговаривала матушка, размахивая руками, точно крыльями.

В общем, народ был недоволен. Гинанс той ночью напился и за себя постоять не мог. Его задушили веревкой из конского волоса – помню, как все говорили, что на шее Гинанса нашли конские волоски. Я тогда не понимал, почему все так на это напирали.

Три старухи, жившие в доме на углу, то и дело поглядывали на нас. Мы стояли на улице и слушали людские пересуды, которые становились все разгоряченнее. Матушка была бледная, словно ощипанная. Папаша сидел на лавке у двери. Руки у него пошли сыпью, и он медленно втирал в ладони жир. Смотрел он как-то странно и в кои-то веки не высказывал своего мнения.

Конский волос. Традиция у жителей околицы – лесорубов к востоку от города. «Насколько хорошо одарены любодеи?» Старухи кивали. «Вот только бедный Гинанс был…» – «Да ничего он не мог. Понимаешь, его всего там опалило. Корабль, на котором он служил, загорелся, когда брали Фаларскую гавань. С тех пор он был ни на что не способен».

Пьяный соблазнитель, лишенный естества. Какое издевательство судьбы, аж сердце разрывается.

И он всегда был добр с матушкой, ходившей к нему точить единственный ножик. Только что это меняло?

– С таким лезвием и мышка не побреется, ха! Эй, пацан, твоя матушка не дает тебе брить мышей? Стоит потренироваться, пока своя под носом расти не начала. Еще несколько лет, и начнет.

«Вот тебе и ревнивец, – сказал кто-то из толпы. – Ревнивец, к тому же еще и тупой. С пнем вместо головы». Кто-то рассмеялся, неприятно так. Народ что-то знал. Народ что-то понял. Народ что-то замыслил.

Матушка беззвучно скользнула в дом, будто пташка в терновый куст. Я пошел за ней, думая о бедняге Гинансе и о том, кто же теперь будет точить ей нож. А следом за мной вошел и папаша. С его ладоней капал расплавленный жир.

Не помню точно, что я увидел. Какая-то вспышка. Папашкино лицо близко-близко, и где-то под его огромным заросшим подбородком что-то булькнуло. Колени у него подкосились, и он начал заваливаться – прямо на меня. Я отскочил, споткнулся о порог и грохнулся в пыль рядом с лавкой.

Папаша сплевывал, но не ртом, а горлом. Когда он упал на колени и развернулся, будто хотел выйти на улицу, у него вся грудь была в чем-то влажном и ярко-красном. Я заглянул ему в глаза и в первый и единственный раз в жизни с ним увидел там что-то человеческое. Быстрый промельк, который тут же погас.

Папаша завалился на порог, а над ним с ножиком в руке стояла матушка.

– Вот, малыш, держи, только аккуратно. Такой острый, что можно мышь обрить. Мостожогова магия, на что способна добрая железка. Ну же, милый Элад, улыбнись. Большей награды мне не нужно.

– Ну что, рекрут, ты можешь не вертеться? У меня уже голова от тебя кружится. Твой старик, что, был придворным шутом?

– Нет, мастер-сержант, мой папаша был дровосек.

– Правда? Вот не сказал бы. Для сынка дровосека ты что-то хиловат. Не смог унаследовать профессию, стало быть?

– Он умер, когда мне было семь, мастер-сержант. Я и не собирался идти по его стопам. Выучился всему у мамкиной родни; мои тетя с дядей водили животных.

– Придумал тебе имя, парень.

– Мастер-сержант, сэр?

– Вот, даже записал для проформы. Теперь зовут тебя Непоседа и ты морпех. Все, вон с глаз моих… и пусть кто-нибудь прибьет тех собак. Уши вянут от этого лая.

– Непоседа, как живот?

– Пылает, будто угли, сержант.

К ним направлялись с полдюжины солдат. Тот, что шел впереди, поглядел на Бальзама и сказал:

– Сержант, Кулак Блистиг назначил нас на этот обоз. Мы возьмем все в свои руки…

– В руки, капрал, берут под одеялом, – ответил Бальзам.

Горлорез издал жутковатый сиплый смешок; солдаты вздрогнули.

– От помощи мы, конечно, не откажемся, – продолжил Бальзам, – но теперь за охрану обозов отвечают морпехи.

Капрал слишком уж активно бегал глазами, отчего Непоседа решил к нему присмотреться. А не широковато ли у тебя лицо для человека, паек которого – три плошки в сутки?

– Кулак Блистиг… – завел капрал снова, видно, из упрямства или тупости.

– Не командует морпехами. Но давай поступим так: ты сейчас пойдешь к нему и передашь наш с тобой разговор. Если он чем-то недоволен, пусть обращается напрямую ко мне. Я сержант Бальзам, девятый взвод. Если вдруг ему нужен кто-то званием повыше, то пусть ищет капитана Скрипача – он где-то в авангарде. – Бальзам склонил голову и потер подбородок. – Эй, Смрад, я правильно помню, что Кулак старше капитана? Так ведь нас учили?

– Да, сержант. Хотя порой все зависит от самого Кулака.

– И от капитана тоже, – добавил Горлорез, больно ткнув Непоседу локтем в бок.

– В общем, идите и берите в руки все, что хотите, – заключил Бальзам. – Только одеяло не запачкайте.

Горлорез снова взвизгнул, и солдаты поспешили ретироваться.

– Рожи у них какие-то красные, – пробормотал Непоседа, проводив их взглядом. – Сначала я думал: дурни просто исполняют приказ, а ты с ними так грубо, сержант… Но теперь чую, что-то тут неладно.

– Это ж висельное дело, – сказал Смрад. – Если я подумал о том же, о чем и ты.

– Должно было случиться, рано или поздно, – скривился Непоседа. – Все мы это знаем. Иначе зачем Скрипу приставлять нас к этому обозу?

– Вроде бы нас собирались усилить тяжами, а потом почему-то передумали, – вставил Горлорез.

– Нервничаешь? – спросил у него Непоседа. – Нас всего четверо, и самое страшное наше оружие – твой смех.

– Но ведь сработало?

– Они пошли жаловаться своему капитану, или кто там ими заправляет, – сказал Бальзам. – Уверен, скоро вернутся с подкреплением.

Непоседа ткнул Горлореза локтем – в отместку за прошлый тычок.

– Ну что, боишься?

– Только твоего дыхания. Отвернись!

– По другую сторону повозок есть еще один взвод, – кивнул головой Бальзам. – Кто-нибудь видит чей?

Каждый присмотрелся, но три ряда повозок загораживали почти весь обзор.

– Да хоть бы сам Скворец, – буркнул Горлорез. – Все равно, начнись что, они к нам не проберутся…

– Ну чего ты заладил? – повысил голос Бальзам.

Горлорез оскалился.

– Сержант – и вы все, – у нас тут не просто бунт, а жажда! У меня на родине часто случались засухи, и хуже всего, когда ты при этом в осажденном городе – в Ли-Хэне, – а тебя окружают сэтийцы. Чуть ли не каждое лето бывало. Так что, поверьте, я знаю, как это страшно. Когда начнется лихорадка, тебя ничто уже не спасет.

– Да уж, поднял настроение. А теперь, пожалуйста, замолчи. И да, это приказ.

– Кажется, там взвод Бадана Грука, – проговорил Смрад.

Бальзам хмыкнул.

Непоседа нахмурился.

– А что не так-то, сержант? Они ведь такие же далхонцы, как и ты?

– Не пори чушь. Они из южных джунглей.

– А ты сам-то не оттуда?

– Даже если и так, и, заметь, я не сказал, так это или не так, это не имеет значения, понял?

– Не-а. Сам Тайшренн не разобрал бы, что ты сейчас наговорил.

– Короче, все сложно… Бадан Грук. Если верить Горлице, нам трудно будет поддерживать друг друга. Впрочем, ладно, могло быть и хуже. И зачем только Скрип забрал всех тяжей, как думаете?

– После Добряка к капитану приходила Фарадан Сорт, – сказал Смрад. – Не то чтобы я подслушивал – просто рядом стоял, так вышло. В общем, я разобрал не все, но, похоже, могут возникнуть проблемы с тянульщиками в продовольственном обозе. Думаю, туда тяжи и направились.

– Зачем? Протянуть им руку помощи, что ли?

Горлорез сипло взвизгнул.

Вертун почесал отсутствующий кончик носа.

– Кто вообще дал им право называть себя «Мостожогами»? – проворчал он.

Фитиль оглянулся на роту, маршировавшую слева от них, задержался взглядом на трех волах, по-воловьи топавших по песку. Так вот и выглядят те, кто делает самую черную работу. Тягловые животные. С другой стороны, у них же мозгов нет? Трудишься – тебя кормят. Больше трудишься – больше кормят. И так без конца. Но мы-то ведь не такие.

– Не все ли равно, как они себя называют, Вертун? Мы шагаем рядом, месим одну грязь. А когда от нас останутся только выбеленные кости, разницы никто даже не заметит.

– Я бы заметил. Легко. Когда смотришь на черепа, сразу ясно, где мужской, а где женский, где старый, а где молодой. Я даже могу отличить городского олуха от деревенского. В Фаларе я ходил в учениках у одного мастера, так вот у него все полки были сплошь уставлены черепами. Он их изучал и мог отличить напанца от жителя Квон-Тали, Генабакиса, Картула…

Капрал Пряжка, шедшая впереди, громко хмыкнула и бросила через плечо:

– И ты что, ему верил? Дай угадаю, он так на жизнь зарабатывал? Ну да, это ведь вы, фаларцы, хороните родственников в стенах дома? А когда возникает спор о наследстве, тут-то и пригождаются чтецы по черепам. Очень удобно.

– Мой наставник весьма профессионально улаживал такие споры.

– Кто бы сомневался. Слушай, отличить мужика от бабы или старика от ребенка – в это я еще поверю. Но остальное? Чушь это все, Вертун.

– А почему мы вдруг о черепах заговорили? – спросил Фитиль. Когда никто не ответил, он продолжил: – В общем, я думаю, это к лучшему, что рядом с нами «Мостожоги», а не простые солдаты. Если кто-то попытается отбить у нас эту повозку, мы сможем позвать их на помощь.

– С чего бы им нам помогать? – поинтересовался Коловорот.

– Не знаю. Просто, вот, Мертвый Вал – настоящий «Мостожог»…

– Ну да, ну да… – протянула Пряжка. – Тоже слышала. Ерунда полнейшая, скажу я тебе. Ни единого «Мостожога» не осталось. Всякий это знает.

– А Скрипач…

– Ну, кроме Скрипача…

– Скрипач с Валом из одного взвода, из того же, что и Быстрый Бен. Так что Вал – настоящий.

– Хорошо, убедил, но на его помощь надежды нет. Случись что, полагаться придется только на себя. Взвод Битума по другую сторону обоза, они к нам не проберутся. Так что держите ухо востро, особенно когда прозвонит полуночный колокол.

– Расслабьтесь, – донесся спереди голос сержанта Урба. – Все будет мирно.

– Откуда такая уверенность, сержант?

– Рядом с нами маршируют «Мостожоги», капрал. А у них есть котятки.

Фитиль и остальные понимающе закивали. Урб знал, о чем говорит. Хорошо, что он здесь. Даже без Лизунца, которого отослали в тыл, все будет хорошо. Фитиль с завистью посмотрел на огромный летерийский фургон.

– Вот бы и у меня тоже были такие котятки.

Если уж на то пошло, отпускать легче всего. Прочие варианты толпились, гнусно спорили друг с другом, смотрели на тебя с воинственным видом – настойчиво, выжидающе. Он так хотел от них отвернуться. Он так хотел отпустить.

Вместо этого капитан просто шел, а разведчики шептались вокруг него, словно стайка детских воспоминаний. Он хотел остаться один, но и отослать их тоже не мог. Деваться некуда. Им всем деваться некуда.

Поэтому ничего отпускать было нельзя. Он знал, что нужно адъюнкту и что нужно адъюнкту от него. От моих морпехов и тяжей. Страшная несправедливость, и мы оба это знаем. Что еще бо́льшая несправедливость. Все те прочие варианты выстроились перед ним, требовательно заглядывая в глаза, как недисциплинированные солдаты.

«Выбери нас, Скрипач. Мы – это все, что ты хотел сказать тысячу раз в своей жизни, но отводил взгляд и молчал. Или пропускал мимо ушей вместо того, чтобы пресечь все это дерьмо и грубое унижение… Или отпускал. И чувствовал, как крохотная частичка тебя умирает, словно укус, который тут же проходит.

Но мало-помалу оно накапливается. Не так ли, солдат? И поэтому она говорит: в этот раз не отпускай, не отступай. Она говорит… Впрочем, ты и сам знаешь, что́ она говорит».

Скрипач не удивился, что строгий голос у него в голове – голос суровых вариантов – принадлежал Скворцу. Он почти видел глаза сержанта: серо-голубые, цвета ухоженного клинка и зимнего неба, понимающие и как бы говорящие:

«Ты поступишь правильно, солдат, потому что иначе ты просто не умеешь. Ты больше ни на что не способен, кроме как поступать правильно».

А если от этого становится больно?

«Что ж, беда. И прекрати нытье, Скрип. Ты вообще-то не столь одинок, как тебе кажется».

Скрипач хмыкнул. Интересно, откуда взялась эта мысль? Не важно. Начинало казаться, будто вся эта затея бессмысленна. Будто пустыня убьет их всех. Но до тех пор нужно просто держаться и идти.

Идти.

Маленькая обветренная ручонка потянула его за куртку. Скрипач опустил глаза.

Мальчишка указывал пальцем вперед.

Идут.

Скрипач прищурился. В отдалении один за другим из темноты возникали чьи-то силуэты.

Идут.

– Нижние боги, – прошептал он.

Идут.

Глава пятнадцатая

• Эпохам прошедшим
• Нечего нам поведать,
• Они покоятся у нас под ногами,
• Не издавая ни шороха,
• Мертвые, как и те глаза,
• Что их наблюдали.
• Будто пыль, они собираются
• В самых далеких и темных углах,
• Их не найти
• На пергаментных свитках
• Или на страницах
• Обшитых кожей томов,
• Они не высечены
• На стенах и памятниках,
• Они не скрываются,
• Ожидая, пока их найдут,
• Словно сокровище
• Или сокровенную истину.
• Эпохи прошедшие
• С небес не сойдут
• В горсти у бога
• Или зажатые в кулаке
• Заикающегося пророка.
• Эпохам прошедшим
• Навеки остаться неузнанными,
• А урокам им – неусвоенными,
• Ибо дурак может
• Лишь только смотреть
• Вперед – туда, где будущее
• Улыбается пустыми глазами.

«Беспомощные дни» Рыбак кель Тат

Время утратило всякий смысл. Их мир теперь будто покачивался взад-вперед на волнах крови. Йан Товис сражалась вместе со своим народом. Рвением да и мастерством она нисколько не уступала брату. Она рубила лиосан, пока руки не перестали слушаться, и затем, волоча за собой меч, отступила. Окруженная тяжелой, беспросветной тьмой, она плелась, с трудом глотая ртом воздух, едва не теряя сознание, но вовремя приходя в себя, выбираясь из схватки, переползая через раненых и умирающих. Выйдя, она упала на колени, потому что ноги вдруг отказались идти дальше, а вокруг беспрестанно то накатывал, то отступал круговорот фигур, перемещающихся от тела к телу. В воздухе разливались ужасные звуки: стоны боли, крики резчиков и носильщиков, рев бесконечной схватки.

Теперь она понимала гораздо больше. О мире и о борьбе за выживание в нем – да и в любом мире вообще. Увы, ей не хватало слов, чтобы это выразить. Такие откровения лежали за гранью ее ума. Хотелось плакать, но слез не осталось, и самым драгоценным было сделать очередной вдох, а затем еще. Каждый раз она поражалась, насколько это хорошо.

Трясущейся рукой она стерла кровь и грязь с лица. Перед глазами промелькнула тень – это совсем близко пролетел еще один дракон, но не спустился к разрыву, а поднялся повыше, завис ненадолго перед Светопадом, а затем растворился в сиянии.

Облегчение пришло вместе с приступом тошноты. Йан Товис согнулась пополам, и кто-то легко коснулся ее спины.

– Вода, ваше величество. Пейте.

Йан Товис подняла взгляд. Женщина казалась знакомой, но только потому, что ее лицо постоянно мелькало в стычке. Вроде бы она орудовала андийской пикой. Сумрак благодарно, но все равно виновато кивнула, принимая бурдюк.

– Они утратили волю, ваше величество. Снова. Это от шока.

Да, именно. От шока.

Половина моего народа либо мертвы, либо не в силах сражаться. То же у летерийцев. А брат по-прежнему высоко держит голову, как будто все идет по плану. Как будто его удовлетворяет наше упрямое безумие, в которое он сам нас и вверг.

Кузнец подчиняет железо своей воле. Кузнец не испытывает сожалений, если оно сопротивляется, пытаясь найти свою истину, принять свою форму. Он кует металл, пока он не превращается в то, что ему нужно, – меч, острый и смертоносный.

– Ваше величество, остатки крови расколоты. Я… я видела, как заточенные в ней души рассыпаются. Я видела, как они кричат, но… не услышала ни звука.

Йан Товис привстала, теперь наступил ее черед утешать. Вот только она позабыла как.

– Те, кто остался там, солдат, навсегда пребудут на Берегу. И это… не самое худшее из мест.

Как же ей хотелось поморщиться от своего же тона. Такой холодный, такой сухой.

Однако, невзирая на это, к женщине как будто вернулась воля. Что-то невиданное. Йедан, что ты сотворил с моим народом?

Сколько времени прошло? В месте, где невозможно считать дни, где единственным ритмом были наступление и откат фигур, разрезающих завываниями полночь, нельзя было ответить даже на столь простой вопрос. Йан Товис приложилась к бурдюку, затем с ужасом и неверием посмотрела на Светопад.

Там, у разрыва, последние лиосан, еще оставшиеся по эту сторону, падали под мечами шайхов и андийскими пиками. Там же был и ее брат. Он дрался, казалось, целую вечность, не зная устали, хотя отряд за отрядом отступал из схватки, и их, едва передохнув, сменяли другие, хотя воины Дозора падали без счета, и ветераны первой битвы вставали на их место, а затем тоже погибали. Теперь пришел черед ветеранов из шайхов – вроде женщины рядом с Йан Товис.

Брат, ты можешь убивать вечно, но нам не поспеть за тобой. Никому не поспеть.

Закончится все тем, что ты останешься один, а земля вокруг тебя будет усеяна трупами.

Йан Товис повернулась к солдату.

– Тебе нужна передышка. Доставь сообщение королеве Друкорлат: стена крови разрушена, лиосан отступили, нас осталась половина.

Женщина широко распахнула глаза. Затем огляделась вокруг, словно только сейчас осознала весь ужас того, что побережье завалено бездыханными телами, а песок пропитан кровью. «Половина», – прошептала она одними губами.

– Во дворце отдохни и поешь.

– Нет, ваше величество, – мотнула головой солдат. – У меня остался единственный брат. Я не могу покинуть его надолго. Простите, но я доставлю сообщение и сразу же вернусь.

Йан Товис хотела повысить голос, но придержала свою злость – та предназначалась не женщине, а Йедану Дерригу, который обрек ее народ на эту бойню.

– Скажи мне, где твой брат?

Женщина указала на паренька, лежащего вместе с другими воинами-шайхами, которые отдыхали неподалеку.

Его вид глубоко тронул Йан Товис, и она с трудом сдержала всхлип.

– Останься с ним. Я найду другого посланника.

– Ваше величество! Я могу…

Йан Товис вернула ей бурдюк.

– Когда он проснется, то захочет пить.

Женщина уязвленно посмотрела на Йан Товис, поэтому она отвернулась и принялась снова смотреть на пляж. Нет, это не ты меня подвела, хотела сказать она. Это я вас подвела. Но было уже поздно – она осталась одна.

Брат, ты там? Я не вижу тебя. Ты снова одержал победу? Я тебя не вижу.

Я вижу только то, что ты сделал. Вчера. Тысячу лет назад. За прошедший вздох. Когда на Берегу останутся одни привидения, они воспоют тебе хвалу. Они сложат о тебе легенду, которую не услышит никто из живущих… Боги, история, должно быть, полна легенд, навечно затерянных в шуме ветра.

Что, если только этим и измеряется время? Тем, что наблюдали только мертвые и о чем только мертвые помнят? Всеми этими навсегда утраченными для смертных историями.

Стоит ли удивляться, что мы не можем понять прошлое? Наш удел – то, что касается лично нас и находится в непосредственной близости. Ко всему остальному мы глухи.

И потому, не зная, что еще ей сделать, Йан Товис вернулась к мгновению накануне, или вздох назад, или к самому началу времен, когда ее брат возглавил вылазку в сердце воинства лиосан, его Хустов меч взревел хохотом, и на этот хохот пришел дракон.

Она затянула ремень шлема и выхватила меч. Внизу у разрыва, словно пена вокруг раны, возникали лиосан. Шайхи отступали под натиском, кроме центра, где сквозь вражеский строй прорубался ее брат. Казалось, он двигается вдвое быстрее всех окружающих. Он с легкостью перерубал врагов, будто камыши. Даже с такого расстояния было видно, как вокруг Йедана брызжет во все стороны кровь. Воины-шайхи двигались следом, и дикая ярость и жажда смерти будто бы передавались и им.

На фланг подошли две роты летерийцев, чтобы поддержать ее народ. Строй выровнялся и стал прочнее.

Йан Товис направилась на другой фланг, ускоряясь с каждым шагом. Она не бежала – это бы вызвало у воинов панику. Но и медлить было нельзя: чем дольше, тем больше от рук лиосан гибло ее подданных, тем скорее фланг был бы опрокинут. Бешеные удары сердца отдавались дрожью во всем теле.

Сумрак с боевым кличем ринулась прямо в схватку, расталкивая бойцов. Ужас в глазах ее воинов сменился внезапной надеждой.

Но одной надежды было мало.

Йан Товис воздела меч и стала королевой, ведущей народ на войну. Она выплеснула из себя всю жажду схватки, которая поколениями копилась в крови ее рода, и этот нектар силы отбирал слова, оставляя только дикий вопль, от которого всех вокруг охватывал испуг.

Крошечный островок сознания наблюдал за происходящим с ироничной полуулыбкой. Ты слышишь меня, брат? Здесь, слева от тебя? Киваешь удовлетворенно? Чувствуешь, как моя кровь тянется тебе навстречу? Правители шайхов снова бьются на Берегу.

Никогда еще мы не были столь жалкими, как в это мгновение, Йедан. Мы загнаны в тиски ролей, назначенных нам в распорядке вещей. Мы родились, чтобы оказаться здесь. Свобода оказалась ложью – ужасной и сокрушительной.

Внезапно перед ней возникли враги. Она приветствовала их улыбкой – и росчерком меча.

Воины вокруг нее воспрянули духом. Они сражались бок о бок со своей королевой – они не могли бросить ее одну, их всех охватило нечто огромное и необузданное, будто внутри пробуждался первобытный зверь. Воины сдержали наступление лиосан и стали теснить их назад.

Из разрыва, словно кровь из раны, хлынул свет.

Йедана с его клином шайхов накрыло полностью.

Воины отлетели назад, будто тряпки на ветру. Оружие выбивало из рук, шлемы срывало с голов – прямо под ноги шеренг, прикрывавших тыл, которые тоже гнулись под вырывающимся из разрыва ветром.

Йедан остался один посреди огненного вихря.

У Йан Товис внутри все похолодело. Дыхание дракона…

В разрыве, заполняя его, замаячила огромная тень, потом из пульсирующего света появилась распахнутая змеиная пасть и зашипела. Она начала опускаться на брата…

Йан Товис закричала.

Челюсти обрушились на землю, будто божественный кулак ударил. Йедана не стало. Ее крик превратился в исступленный вопль, она начала без разбора рубить направо и налево.

В воздухе раздался маниакальный хохот. Хуст! Пробудился!

Сверзив очередного противника, Йан Товис выпрямилась – и увидела…

Драконья голова взметнулась вместе с окровавленным песком, пасть снова распахнулась, а Йедан Дерриг неведомым образом оказался прямо под чудищем и нанес удар смеющимся мечом. Стоило клинку вонзиться в шею, как хохот перерос в радостный визг.

Йедан напоминал лесоруба, пытающегося свалить столетний дуб. От удара у него должны были отняться руки. Меч должен был отскочить или рассыпаться в тучу смертоносных осколков.

Но нет, оружие с легкостью прорезало огромную чешуйчатую шею, расплескивая во все стороны кровь и мясо.

Дракон содрогнулся, дернул шеей вверх, и в разрезе мелькнула кость. Йедан прорубил чудищу горло до самого хребта.

Под издевательское улюлюканье он нанес еще один удар.

Голова вместе с куском шеи откатилась в сторону, распахнутая пасть ткнулась в песок, словно в насмешку над первым броском, затем тяжело завалилась. Глаза невидяще уставились в одну точку.

Остаток шеи извивался, будто гигантский слепой червь, поливая все вокруг струями крови. Там, где она пропитывала песок, вздымались черные кристаллы, образуя ограненную стену, а из каждого трупа, на который попадала кровь, поднимались призрачные тени, заточенные внутри кристаллов. Их рты раскрывались в безмолвных стенаниях.

Увернувшись от падающей головы, Йедан подбежал к бьющемуся в судорогах телу и двумя руками всадил Хустов меч прямо в грудь дракону.

Дракона будто разорвало: на Йедана посыпались внутренности, обломки костей и чешуя, но они скатывались с него, как капли дождя с промасленной ткани.

Хуст. Убийца драконов. Ты будешь беречь своего хозяина, чтобы радость не прерывалась. Твой жуткий смех, Хуст, отражает безумие твоего создателя.

План Йедана заткнуть разрыв драконьим трупом на этот раз не увенчался успехом. Кто-то тяжелыми рывками вытягивал растерзанное тело назад. По ту сторону врат толпятся еще драконы.

Полезет ли следующий сюда повторить судьбу сородича?

Думаю, нет.

Пока нет.

Не сразу.

Лиосан по эту сторону разрыва были мертвы. Воины-шайхи нетвердо стояли на груде трупов в два, а то и в три слоя. Не веря своим глазам, они смотрели на Йедана Деррига, застывшего перед разрывом. Ему достаточно было сделать всего один шаг, чтобы перенести битву на территорию противника. На какое-то мгновение Йан Товис показалось, что брат так и поступит, – для него не было ничего невозможного, – но он обернулся и встретился с ней взглядом.

– Если бы ты склонилась…

– Не было времени, – ответила она, стряхивая кровь с меча. – Ты сам все видел. Они знают, чего ты добиваешься, брат. Они этого не допустят.

– Значит, нужно сделать так, чтобы они ничего не могли решать.

– Они были нетерпеливы.

Йедан кивнул и обратился к воинам:

– Они освободят врата и перестроятся. Капитаны, отводите свои отряды и восстановите боевые порядки! Дайте сигнал летерийцам. Шайхи, вы ступили на Берег и с честью отстояли его. – Он убрал меч в ножны, заглушая леденящий душу смех. – Именно так мы отмерим наши последние дни. Здесь, на границе, усыпанной костьми наших предков. И никто не заставит нас отступить.

Он перевел дух.

– Шайхи! Скажите мне, когда наконец почувствуете – на самом деле почувствуете, – что вы дома. Вы дома.

Эти слова ужаснули Йан Товис, но еще больше ее ужаснул ответный рев ее народа.

Йедан удивленно посмотрел на сестру, и тогда она все поняла.

Ты сам этого не чувствуешь, брат. Не чувствуешь, что ты дома. А вот они – наоборот!

В его взгляде мелькнуло нечто, доступное только им обоим: тоска, страх, отчаяние. Подобного потрясения Йан Товис не испытывала никогда.

Ах, Йедан. Я не знала. Я не знала…

Владыка Света Кадагар Фант, дрожа, смотрел на труп Ипарта Эрула. В третий раз он пришел на плац перед воротами, в третий раз спустился с высокой стены, чтобы посмотреть на обезглавленного дракона, лежащего на боку в конце черной извилистой борозды. Золотая чешуя потускнела, живот раздуло от трупных газов, а вокруг разрубленной шеи трепетала белыми крыльями стая накидочников, будто из трупа с бешеным рвением прорастали цветы.

Апарал Форж отвел глаза от владыки, еще не готовый к разговору. Он отправлял в разрыв легион за легионом и с растущим отчаянием смотрел, как они отступают, разбитые и сломленные. Сотни солдат истекали кровью на койках под навесами; их стоны перекрывали лязг оружия, приготовляемого к очередному наступлению. Втрое больше нашли вечный покой в стройных рядах за ямами резчиков. А сколько еще осталось за разрывом… Тысяча? Больше? Враг бы не стал возиться с ранеными лиосан. С чего бы вдруг? Мы бы тоже расправились с их ранеными на месте и сочли бы это милосердием. Так уж устроена война. Ее логике противопоставить нечего.

Над головой вспугнутыми птицами кружили три дракона. После гибели Ипарта они отказывались спуститься. Апарал ощущал их злобу и что-то наподобие голода, с которым змеиная часть их души взирала на разлагающиеся трупы. Оставшиеся семь одиночников, обращенных с самого утра, разбили лагеря на курганах по обе стороны Большого тракта и расположили в них свои именные легионы. Элитные солдаты, истинное войско лиосан, еще не вступавшие в бой, ожидали только приказа Кадагара.

Когда он его отдаст? Когда владыка решит, что довольно посылать подданных на смерть? Это ведь обычные горожане под командованием знати гораздо ниже рангом, чем одиночники, – по сути и не солдаты вовсе. Как они погибали!

При этой мысли Апарала охватила ярость. Я не стану обращаться к владыке, не стану его умолять. Он что, ждет, пока никого не останется? Для кого тогда эта победа? Впрочем, ответ был известен и так.

Останься Кадагар Фант один – один на троне во мраке пустого дворца в пустом городе, он бы все равно счел это победой. Покорение Харканаса не имело значения. Владыке Света нужно было полностью истребить тех, кто ему сопротивляется. По обе стороны от разрыва.

Помнишь ли, Кадагар, тот день, когда в Саранас пришел чужак? Мы тогда еще были детьми, еще были друзьями, еще были открыты всему. И как нас тогда поразила его смелость. Человек – ростом почти с лисоан, в рваном плаще поверх кольчуги, опускающейся до щиколоток, с полутораручным мечом на плече. Длинные седые волосы, не знавшие гребня, длинная борода, испачканная вокруг губ ржой. А еще он улыбался – все это отметили: от дозорных на стенах и стражников у Южных ворот до прохожих, смотревших, как он идет к цитадели в сердце Саранаса.

Не прекращая улыбаться, он вошел в тронный зал. Твой отец подался вперед на своем Высоком троне, аж костедрево затрещало.

Первым за мечом потянулся Харадегар – твой дядя. Слишком заносчив был чужак. Слишком презрительна была улыбка.

Твой отец, однако, воздел руку, останавливая Мастера по оружию, и обратился к чужаку тоном, которого мы прежде от него никогда не слышали.

– Добро пожаловать в Саранас, последний город тисте лиосан, Верховный король Каллор. Я – Крин Не Фант, Чемпион Высокого дома Света…

– Ты сын Серапы?

Владыка поморщился, и, Кадагар, я увидел в твоих глазах стыд.

– Это моя… бабушка, Верховный король. Я не знал…

– Конечно, с чего бы ей тебе говорить? – Каллор огляделся. – Она была здесь все равно что пленницей; даже служанок ее отослали. Прибыла неузнанной, и неузнанной же вы хотели ее оставить. Удивительно ли, что она решила сбежать из этой навозной кучи?

Харадегар со свистом обнажил меч.

Каллор посмотрел на Мастера по оружию и оскалился. Весь запал с Харадегара сразу схлынул – еще один повод для стыда, Кадагар! Не это ли стало твоей первой раной? Теперь мне кажется, что да.

Верховный король снова обратился к Крину:

– Я дал ей слово, и вот я здесь. Крин Не Фант, твоя бабушка Серап из рода Иссгин мертва.

Крин медленно откинулся на спинку трона, будто вжимаясь в нее, – пленник в клетке из костедрева.

– Как… Что случилось?

Каллор хмыкнул.

– Что случилось, спрашиваешь? Я же уже сказал: мертва. Этого мало?

– Мало.

Верховный король пожал плечами.

– Яд. Она приняла его сама. Я нашел ее на рассвете первого дня Сезона Мух, холодную и неподвижную, на троне, что я сделал для нее своими руками. Крин Не Фант, она погибла по моей вине.

Помню, какая после этих слов повисла тишина. Помню, как у меня пересохло во рту; помню, как не мог отвести глаз от этого жуткого старика, который бесстрашно стоял перед нами и произносил слова, которые кого угодно обрекли бы на страшную месть.

Однако Фант лишь покачал головой.

– Но… ты же сказал, что она сама его приняла…

Улыбка Каллора стала хищной.

– Ты правда считаешь, будто в ответе за самоубийство лишь тот, кто наложил на себя руки? Веришь в чушь об эгоизме и ненависти к себе? Убеждаешь себя, как и все вокруг, что вы-то никак не причастны к ее смерти? – Он поднял руку и указал пальцем сначала на Крина, а потом на всех, кто собрался в тронном зале. – Каждый из вас сыграл свою роль. Вы запирали вокруг нее двери. Отобрали у нее верных слуг и друзей. Не скрывали ядовитого шепота у нее за спиной или даже в ее присутствии. Но я пришел не затем, чтобы вершить месть от ее лица. Какое я имею право? Я запачкан самой свежей кровью вины. Я не смог ее любить, как должно. Мне это не дано. Этим я ее и убил. Я отравлял ее ядом, по капле в день, целую тысячу лет. По ее воле я вернулся в Саранас. По ее воле я принес вам это.

Каллор вытащил из-под плаща потрепанную тряпичную куклу и бросил к подножию трона.

За это время слухи о госте дошли до самых дальних уголков цитадели: в дверях, шагах в двадцати позади Каллора стояла дочь Серап – мать твоего отца.

Знал ли Каллор, что она рядом и что она слышит? Изменило бы это хоть что-то?

– Она делала куколку для своей дочери и забрала с собой, убегая, – сказал Каллор. – Незаконченную. Тогда это был всего лишь кусочек ткани и комок шерсти. Таким он и оставался все те столетия, которые я знал и любил ее. Полагаю, – добавил он, – она нашла ее случайно и решила, что нужно… завершить начатое. Когда я ее нашел, куколка лежала у нее на коленях, будто новорожденное дитя.

Мать Крина издала сдавленный вопль и упала на колени. Слуги сбежались к ней, чтобы поддержать.

Каллор снова улыбнулся, отстегнул меч, и тот упал на кафельный пол. Гулкое эхо прокатилось по залу.

– Я все сказал. Я убил Серап и жду от вас справедливой мести. – Верховный король сложил руки на груди и опустил голову.

Почему я вспоминаю об этом теперь, Кадагар? Конечно, трагичная история поразила нас до глубины души, но именно то, что произошло дальше, наполнило мое сердце золой.

Крин прижал пальцы к виску и, не поворачивая головы, махнул другой рукой:

– Уходи, Каллор, – еле слышно произнес он. – Просто… уходи.

И только тогда я наконец понял, что означала улыбка Верховного короля. Это была не насмешка. Это была улыбка человека, который молил о смерти.

А что мы сделали? Отвергли его мольбу.

Помню, как он подобрал меч, как повернулся спиной к трону и владыке, как покинул цитадель. Я смотрел, как он проходит мимо свиты, окружившей плачущую женщину, как остановился и посмотрел на нее.

Если он что-то и сказал, мы этого не слышали. Возможно, он произнес что-то очень тихо. А потом он просто скрылся с наших глаз.

Четыре года спустя ты поклялся, что у тебя не будет детей, что в тот день, когда ты взойдешь на престол, все лиосан станут твоими детьми. И я, наверное, тогда смеялся, не подозревая, что будет ждать нас столетия спустя. Наверное, я тогда тебя обидел, как часто невзначай делают дети.

– Возлюбленный брат.

– Да, владыка? – Апарал обернулся.

– Твои мысли витали где-то далеко. О чем ты таком думал, что сумел унестись отсюда?

Неужели в глазах Кадагара тоска? Да нет, едва ли.

– Всего лишь усталость, владыка. Короткая передышка. – Апарал окинул взглядом легионы. – Все построились. Отлично.

Он уже было пошел присоединиться к свите, но Кадагар удержал его за плечо и, наклонившись, прошептал:

– О чем ты думал, брат?

О тряпичной кукле.

– Старый друг, ни о чем я не думал. Вокруг только серая пыль. Никаких мыслей.

Кадагар убрал руку и отступил.

– Так что, это правда?

– Что – это?

– Тот смех…

– Да, владыка. В руках у шайхского воина Хустов меч. – Апарал указал на останки дракона. – Он в два взмаха перерубил шею Ипарту Эрулу.

– Этого воина нужно убить!

– Да, владыка.

Кадагар поднес руку ко лбу, напомнив Апаралу отца – несчастного, потерянного Крина Не Фанта.

– Но… как?

Апарал склонил голову.

– Нужно лишь дождаться, пока все падут и останется он один. И спустить на него дюжину драконов. Владыка, это не Хустов Легион, а всего лишь один меч.

Кадагар закивал, его взгляд наполнился облегчением.

– Да, брат, именно так. – Он снова посмотрел на останки дракона. – Бедный Ипарт Эрул.

– Бедный Ипарт Эрул.

Владыка Света Кадагар Фант облизнул губы.

– Такая ужасная и бессмысленная утрата.

В каждом отзвуке, долетавшем до Сандалат Друкорлат, слышался призрачный смех. На каменном подножии, почти у ее ног, сидел Вифал. Он как будто дремал; смертельная усталость сделала бдение бессмысленным. Ну и ладно. В конце концов, в каждой неудаче есть тень иронии.

Сандалат закрыла глаза и прислушалась, ожидая, пока вернутся видения. Может, это были сигналы от Матери Тьмы? Или то всего лишь обрывки жизней, что застряли среди каменных стен? Мать, я сомневаюсь, чтобы здесь сохранилось хоть одно воспоминание о тебе. Этот мрак они сотворили сами. Я узнаю каждый голос, который гулом отдается у меня в черепе.

Вот Аномандр Рейк с запачканным кровью лицом обращается к Хустову Легиону:

– Вторжение началось. Враги готовы задавить нас числом. – Он делает медленный вдох, сжимая зубы от боли. – Я буду ждать их за разрывом, чтобы не пустить к Престолу Тени. Но врата остаются открытыми.

Он окидывает взглядом шеренги закованных в латы воинов.

– Слушай меня, Хустов Легион! Вы отправитесь к вратам. Пройдете через них, отбросите врага на ту сторону и будете удерживать его там. А когда вас останется всего пять, вы пожертвуете собой, чтобы запечатать разрыв. Вы положите свое Хустово оружие и свои Хустовы доспехи, чтобы навеки закрыть Старвальд Демелейн.

Взвизги клинков, чешуйчатых нагрудников, шлемов, наручей и поножей сливаются в оглушительный безумный смех. Лица андийских воинов, напротив, сосредоточенны и спокойны. Они торжественно салютуют владыке и уходят выполнять приказ.

Хустов Легион… больше мы вас не видели.

Но элейнты приходить перестали.

Воины, скольких вы убили на той стороне? Сколько костей усеивают нездешнюю равнину? Там, у врат? Я почти вижу… почти представляю себе поле скошенных костей.

Теперь над ним носятся тени, тени с небес.

Аномандр Рейк, нет такого слова «навеки». Впрочем, ты и сам это знал. Ты лишь хотел выиграть время. Верил, что к новому вторжению мы подготовимся. И как? Хоть кому-то удалось?

У себя в мозгу я слышу шепот подозрения. Ты заставил нас снова встретиться с ней. Точнее, не нас. Меня.

Ну что, Йедан Дерриг, убил дракона?

А как насчет еще тысячи?

Вифал знал, что видит сон. В городе мекросов, где он родился, не было зданий, выстроенных из дымчатого темного кварцита и облицованных антрацитом и слюдой. По грохоту и качке он понимал, что город плывет по неведомым морям, однако за скошенной дамбой, защищающей от штормов, не было видать ни зги. Ни звезд на небе, ни пены на волнах.

В городе не было ни одной живой души. Только скрип снастей.

– Смертный. Она не станет слушать. Она заблудилась в эпохах прошлого.

Вифал огляделся, затем досадливо крякнул. Это ведь богиня Тьмы – как еще она может выглядеть, если не пологом непроглядной черноты, укрывающим все вокруг?

– А я – одинокий островной город, отданный на волю неведомым течениям… Да уж, Вифал, Маэль свидетель, даже во сне тебе недостает изобретательности.

– Отчаяние – это проклятие, Вифал из мекросов. Ты должен предупредить ее…

– Прости, что перебиваю, Мать Тьма, но она меня давно не слушает. И, честно говоря, я на это не обижаюсь. Мне нечего ей сказать. Ты сама сделала ее правительницей пустого города, так что каких чувств ты от нее ждешь?

Темнота ничего не ответила. Возможно, его слова прозвучали слишком дерзко.

Вифал наугад поплелся вперед – не зная куда, но ощущая стремление дойти.

– Я утратил веру в серьезность мира. Любого мира. Всякого мира. Ты даришь мне пустой город, а мне хочется смеяться. Дело не в том, что я не верю в призраков. Верю. А как иначе? Насколько я могу судить, мы все здесь – призраки. – Он остановился и коснулся рукой холодной, влажной поверхности дамбы. – Только это и реально. Только это и существует мгновение за мгновением, год за годом, столетие за столетием. А мы… мы лишь проходим мимо, исполненные бесполезных мыслей…

– Ты себя весьма недооцениваешь, Вифал.

– Невелика трудность, – ответил он, – когда в тебе нет вообще ничего ценного.

– Этот островной город – призрак. Его истинное воплощение покоится на дне. Он плавает только в твоих воспоминаниях, Вифал.

Он хмыкнул.

– Призрачные сны о призраках в призрачном мире. Вот что я понял, Мать Тьма, благодаря знаниям, полученным от тисте анди и этих, как их, лиосан. Вы можете взять сотню тысяч лет и раздавить в ладони. Время не несет в себе правды. Только ложь.

– Она согласна с тобой, Вифал. Она родилась заложницей сговора судеб, обреченная на участь, которую не в состоянии вообразить, не то что противиться ей. Этим, как все понимали, она символизировала каждое дитя.

– Но ты пошла дальше, – покачал головой Вифал. – Ты не дала ей повзрослеть.

– Да, мы оставили их детьми навеки.

Город мекросов завершался изломанным обрывом, как будто его разорвало пополам. Вифал шагнул через край и почувствовал, что летит в черную бездну.

Он дернулся всем телом, вскинул голову и огляделся. Тронный зал в Харканасе. На троне сидит Сандалат и, закрыв лицо руками, содрогается в рыданиях. Вполголоса выругавшись, Вифал поднялся и, раскрыв затекшие, ноющие руки, заключил ее в объятья.

– Они все гибнут, Вифал! Там, на Берегу… Они все гибнут!

Он прижал ее к себе крепче.

– Пять тысяч воинов. Из шахт, из тюрем, из сточных канав. Пять тысяч, – причитала Сандалат, уткнувшись ему в плечо. – Хустов Легион… я видела, как они строем покидают пылающий город.

Она подняла голову и исполненными мукой глазами посмотрела в лицо Вифалу.

– Их мечи завывали. Их доспехи радостно пели. Никто не стоял и не плакал. Нет. Все бежали прочь от смеха, бежали с улиц – кроме тех, кого уже убили. Эти звуки внушали ужас… Хустов Легион шел на смерть и никто не провожал его даже взглядом!

Вифал отвесил ей пощечину такой силы, что Сандалат слетела с трона на пол.

– Санд, прекрати! Эти чертоги сводят тебя с ума.

Она поднялась на колени; лицо искажено гневом, а в руке кинжал.

– Так уже лучше, – проворчал он, уворачиваясь от лезвия. – В твоей голове слишком много замученных призраков, женщина. Им кажется, будто они могут сообщить тебе нечто очень важное, но это не так. Они все до единого бесполезные недоумки и знаешь почему? Потому что они до сих пор здесь.

Он настороженно смотрел, как Сандалат встает. Облизывает кровь с губ. Убирает кинжал. Прерывисто вздыхает.

– Супруг, это от ожидания. Они все погибнут, войско лиосан вторгнется в город и войдет во дворец. Они убьют тебя, а я этого не перенесу.

– Не только меня. Тебя тоже.

– Это меня нисколько не печалит.

– Есть же и другие тисте анди. Должны быть. Они придут…

– А для чего? – Она снова села и оперлась спиной на трон. – Отомстить за меня? Чтобы все повторялось, снова и снова? А какой смысл? Нет, Вифал, на этот раз все будет иначе. – Она подняла голову, и ее глаза вспыхнули решимостью. – Зачем нужны эти стены, этот пол? Я сожгу дворец дотла, не успеют они вступить в Харканас. Клянусь.

– Сандалат, здесь же нет ничего горючего.

– Огонь можно разжечь и по-другому, – прошептала она.

Поле боя в очередной раз расчистили от трупов, обломков оружия и кусков мяса. Когда-то белый песок пропитался кровью и побурел. Капитан Умница окинула Берег взглядом, затем продолжила рассматривать рукоять своего меча. Кожаный ремешок растянулся: в последней стычке оружие дважды чуть не выскользнуло у нее из рук. Снова подняв голову, Умница увидела одного из летерийских ребятишек, которых Йедан отправлял собирать ценное оружие.

– Эй ты! Подойди сюда!

Девочка с трудом подтащила салазки и отступила в сторону, давая Умнице покопаться в груде окровавленных клинков.

– Не слышала, чтобы какой-нибудь из мечей хихикал, а? – Она подмигнула девочке. – Навряд ли, конечно, но вдруг.

– Вы капитан Умница.

– С недавних пор, ага. – Она извлекла из груды лиосанский меч, взвесила в руке и проверила баланс. Пригляделась к заточенной кромке и хмыкнула. – На вид ему лет сто, и половину срока никто за ним толком не ухаживал. – Она бросила меч обратно. – А почему здесь нет летерийского оружия?

– Лиосаны крадут его.

– Что ж, тоже стратегия: забрать у противника хорошее оружие, а ему оставить свое бесполезное барахло. Надо сообщить князю: такие поползновения следует пресекать на корню. – Умница достала свой меч из ножен. – Слушай, у тебя пальцы тоненькие, попробуй продеть кончик ремешка вот сюда… просто продень, а затяну я сама.

Девочка взялась за ремешок, но не пальцами, а зубами и ловко продела его в петлю.

– Вот молодец!

Умница покрепче затянула ремешок вокруг рукояти меча.

– Что ж, на одну-две стычки хватит. Спасибо за помощь, а теперь беги – лиосаны уже собираются на той стороне.

Девочка подобрала веревку и поволокла салазки прочь. Полозья слоновой кости легко скользили по песку.

Капитан Умница вернулась в строй.

– Итак, – объявила она зычным голосом, – у ленивой задницы Найда выходной. Он-то, наверное, думает, что кувшин вина и пять шлюх в постель – это награда, а на самом деле мне просто его жалко.

– Капитан – сводница! – выкрикнул кто-то из задних шеренг.

Умница дождалась, пока хохот утихнет.

– На офицерское жалованье хрен проживешь, так что каждый крутится, как может.

– Ясное дело, капитан!

Зазвучали рожки, и Умница повернулась к разрыву.

– Солдаты, враг на подходе! Стойте твердо, как объект вожделения девственницы! Оружие наизготовку!

Сквозь тонкую и синюшную, будто кожа, завесу света начали прорубаться расплывчатые силуэты. Затем отступили.

Что они теперь задумали? Почему…

Из разрыва вырвались три Гончие; из-под их лап взметывался пропитанный кровью песок. Одна Гончая, огромная как бык, кинулась вправо, к шеренге шайхов, другая – на левый фланг, а третья осталась прямо напротив Умницы. Их взгляды на мгновение встретились, и капитан почувствовала, как лишается сил. Гончая опустила голову и понеслась прямо на нее.

Из распахнутой пасти торчали длинные, как кинжалы, клыки. Йан Товис пригнулась и взмахнула мечом. Клинок полоснул шею чудища слева, брызнула кровь. Рядом завопил воин-шайх, но чудище сомкнуло зубы вокруг его головы, и вопль тут же прервался. Захрустели кости, Гончая дернулась назад, и воин подлетел в воздух, а потом обезглавленное тело упало на песок, заливая все вокруг кровью.

Йан Товис сделала выпад, но острие клинка просто скользнуло по груди чудища.

Оно зарычало и резко повернуло голову. От толчка Йан Товис покатилась по песку. Перевернувшись на бок, она увидела, что через разрыв шагах в пятнадцати от нее проламываются шеренги лиосан. Меч куда-то отлетел, и рука нашаривала только комки слипшегося от крови песка. Силы начали покидать Сумрак, половину тела охватила боль.

А Гончая у нее за спиной убивала шайхов.

Неужели так все и кончится?

– Пики! – взвизгнул кто-то. Неужели я?

Умница упала на песок, чтобы Гончая пролетела сверху, и, перевернувшись, вонзила меч прямо ей в брюхо.

Клинок отлетел от шкуры, словно им выстрелили из арбалета. Задней лапой чудище подхватило Умницу и отправило в полет. Она слышала, как со всех сторон звенят пики. Наполовину оглушенная, она скорчилась на земле; все вокруг заполнял утробный рык, хруст костей и предсмертные вопли летерийцев. Умница почувствовала еще один удар и отлетела куда-то в сторону.

Сжав зубы, она заставила себя подняться. Меч по-прежнему остался в руке, приклеенный потоком крови из свежей раны. Умница подобралась поближе к беснующемуся чудищу и сделала рывок.

Затупившийся, иззубренный кончик клинка угодил Гончей в угол левого глаза. Та издала почти человечий крик и отпрянула, раскидывая стоящих сзади воинов. Белая шкура была вся в багровых подтеках из бесчисленных ран от пик. Все больше солдат окружали чудище. Гончая запнулась о труп и развернулась к нападающим.

Ее левый глаз превратился в сгусток крови.

Так тебе, куча навозная!

Кто-то выскочил из строя и, замахнувшись топором, обрушил его на чудище. От удара оно упало на колени. Топорище раскололось, а лезвие отлетело в сторону. Голова Гончей сверкнула обнаженным черепом, рядом с челюстью болтался снятый кусок скальпа.

Однорукий Найд отбросил бесполезное теперь топорище и потянулся за ножом.

Гончая разинула пасть и хватанула воина зубами. Клыки пронзили кольчугу и ребра, вырывая из тела внутренности. С разверстой грудью Найд упал на колени.

Умница взвизгнула.

Вторым укусом Гончая оторвала Найду лицо: лоб, скулы, верхнюю челюсть. Подбородок безвольно опал вниз окровавленным ошейником. Глаз не было. Тело Найда повалилось вперед.

Пьяно шатаясь, Гончая попятилась. Из-за ее спины, ощетинившись клинками, неровным строем наступали лиосаны. Их лица горели жаждой крови.

– Отбросить их! – заорала Умница.

Опустив пики, подчиненные ей летерийцы шагнули навстречу врагу.

– Королева! Королева!

Воины-шайхи вдруг окружили Йан Товис. Она слышала где-то за спиной рык Гончей, звон оружия, треск ломающихся древков, крики боли, которые безумной какофонией прокатывались над схваткой. Теперь вокруг нее сплотились пара десятков солдат, готовые дать отпор лиосан.

Защищают свою королеву. Прошу вас… не нужно…

Их мало. Они погибнут ни за что. Лиосан нахлынули волной и в пару мгновений обступили Йан Товис и ее защитников.

Кто-то, наклонившись, подал ей меч.

С трудом перебарывая тошноту, Сумрак поднялась на ноги.

Йедан Дерриг кинулся наперерез Гончей, что неслась к левому флангу. Хустов меч безумно заулюлюкал, и от этого пробирающего до мурашек звука чудище на кратчайшее мгновение даже замерло, а затем бросилось на князя.

Разинув пасть, оно опустило голову, ожидая, что Йедан пригнется, но тот, наоборот, подпрыгнул как можно выше. Выбросив ноги, он перевернулся в воздухе над спиной Гончей и в полете взмахнул мечом.

Хустов меч с визгом рассек чудищу хребет, ломая позвонки.

Заметив, куда заваливается Гончая, Йедан приземлился с другого бока, перекатился и тут же вскочил, не упуская ее из виду.

Тело Гончей с гулким ударом упало на песок, а следом голова с застывшими, незрячими глазами. Летерийцы и шайхи, стоявшие рядом, смотрели на это, по-дурацки разинув рты.

Йедан махнул Коротышке:

– Капитан! Построить фланг широким клином! Давите лиосан!

Отдав приказ, он побежал на другой фланг, где видел еще двух Гончих.

Клин летерийцев под командованием Умницы схлестнулся с таким же клином лиосан, и ни одна сторона не желала уступать. Йедан никак не мог разглядеть в толчее Гончую. Ее убили?.. Нет, вот она – пытается сбежать в Светопад. Отпустить ее?

Нет.

Но чтобы догнать ее, нужно прорубиться через пару десятков лиосан.

Увидев Деррига, тисте дрогнули.

Хустов меч пронзительно захохотал.

Йедан срубил двоих и ранил третьего, а потом завяз в схватке. Со всех сторон сверкали клинки: одни метили в лицо, другие – в живот и бедра. Йедан парировал, отвечал на удары, крутился и продвигался вперед.

В разные стороны разлетались отрубленные головы и руки с оружием. Фонтанами хлестала кровь, тела валились как подкошенные. Мелькали лица, искаженные яростью, болью и ужасом. Наконец жуткая пляска резни закончилась.

Гончая была в трех шагах от Йедана, с трудом пытаясь устоять на лапах.

Она повернула к нему морду, посмотрела на него кровоточащими глазами. Разорванные губы раздвинулись в рыке. Она распахнула пасть…

Слишком медленно. Выпад, взмах – и кишки Гончей расплескались по песку коричневатой жижей.

С воем чудище осело.

Йедан вскочил ему на спину…

…и навстречу из врат выскочила четвертая Гончая.

Князь прыгнул, выставив меч перед собой.

Клинок с радостным гоготом вонзился в широкую грудь.

Гончая тряхнула головой, прибив Йедана к земле, но меча тот не отпустил. Гончая захлебнулась кровью, что жаркими потоками хлестала у нее из пасти, и обмякла.

Упершись ногой в шею чудища, Йедан выдернул меч. Отряд лиосан смыкал фланги, готовясь напасть. Что ж, придется попотеть…

И вдруг в разрыве за спиной зашевелилось нечто, от чего волосы на загривке встали дыбом. Йедана окатило волной хаотичного чародейства.

Дракон.

Вполголоса выругавшись, Йедан Дерриг развернулся и бросился внутрь Светопада.

Йан Товис потеряла половину своих воинов и чувствовала, как оставляют ее силы. Она едва могла держать в руках меч. Боги, что со мной? Я так сильно ранена? Мне больно и… что еще? Она пошатнулась и припала на одно колено. Схватка сжималась вокруг нее. Что…

За строем шайхов что-то содрогнулось. Гончая взревела от боли и ярости.

Йан Товис с трудом подняла голову.

Гнилостно-серая волна чародейства вырвалась из-за ближайшего к Светопаду фланга и с хлюпаньем и треском понеслась на лиосан, взрывая тела кровавой взвесью.

Раздались крики, кто-то подхватил Йан Товис под руки и потащил за перестраивающихся шайхов. Туда же спешила Сквиш.

– Кровь королевы! Кровь королевы! – Ведьма выглядела десятилетней девочкой со светящейся кожей. – Уведите ее! Остальные – вперед!

Раскатистый удар из-за разрыва заставил их всех упасть на колени.

Оглушенный внезапным громовым раскатом, Апарал Форж увидел, как его родич-одиночница пятится назад. Эльдат Прессен, самая юная и смелая среди них, так горевшая желанием последовать за Гончими Света, выдернула голову из разрыва, расплескивая вокруг себя кровь.

Апарал с ужасом смотрел, как из разбитого черепа вытекают мозги.

Тело Эльдат дергалось в неистовых судорогах, когти взрывали землю, хвост метался из стороны в сторону. Одним взмахом она пришибла десятки воинов.

Огромное тело с грохотом повалилось, шея извивалась, и Апарал увидел ужасную рану от меча, удар которого расколол череп и навсегда убил ясноглазую хохотушку. Апарал всхлипнул, но отвести взгляд не смог.

Эльдат. Как она играла в саду – давным-давно. Тогда мы думали только о мире. А теперь я задумываюсь, существовали ли вообще те времена? Или то была просто передышка? За те годы и десятилетия она расцвела прекрасным цветком, все это видели. Смотреть на нее было одно удовольствие.

И как же мы все желали возлечь с нею. Только она посвятила себя тому, кто не подпустит к себе ни женщину, ни мужчину. Кадагару не до того. Пускай он снова и снова разбивал сердце Эльдат, то было во благо народа. Будучи отцом всем, он не мог принадлежать никому.

Кадагар, вот ты снова вышел на стену.

Ты смотришь с высоты на ее смерть, полную мучений. Ее сознание уничтожено, но тело не сдается. О чем это тебе говорит, Кадагар Фант?

Апарал с трудом взял себя в руки.

– Освободите пространство, – дрогнувшим голосом приказал он, затем сделал глубокий вдох. – Она будет умирать медленно.

Побледневшие офицеры поспешили исполнить приказ.

Апарал повернулся к вратам. Хуст. Ты встретил ее, не успела она пересечь порог. Где же мои солдаты, что ушли на ту сторону? Нижние боги, где же Гончие?!

Йедан на ощупь пробирался сквозь ниспадающие потоки света. Смех меча постепенно утихал. Теперь ему грозила серьезная опасность: заблудиться в Светопаде. Однако другого выбора не было; оставалась последняя Гончая… Сколько еще солдат погибнут, пока он выберется из слепящего света?

Он чувствовал ужасную боль, которую испытывал разрыв, отчаянное желание исцелиться.

Йедан остановился. Шагнешь не туда – окажешься на территории лиосан, один на один с тысячным воинством. И драконами.

Сзади повеяло тяжелым потоком воздуха. Йедан рывком развернулся.

Что-то приближалось…

Из-за завесы света вырвалась Гончая.

Йедан низко пригнулся и, размахивая мечом, перерубил ей передние лапы. Чудище стало заваливаться, Йедан вывернулся и занес меч у него над головой. Хустов клинок с восторженным воплем рассек шею. Голова Гончей тяжело упала к ногам Йедана.

Он мгновение посмотрел на нее, затем убрал меч и наклонился. Чувствуя, как хрустит в спине, он оторвал чудовищную голову от земли и с разворота швырнул ее в свет – туда, откуда выскочила Гончая.

Развернувшись в обратную сторону, он направился к разрыву.

Апарал посмотрел на врата, поэтому вместе с остальными увидел, как оттуда выкатывается отрубленная голова Гончей. Со всех сторон слышались крики ужаса и отчаяния.

Он сам оцепенел от страха.

Это не может быть один воин!

Нас поджидает целый Хустов Легион – сотни проклятых душегубов, сведенных с ума своим же оружием. Их не остановить, их не одолеть.

Нам не победить.

Не мигая Апарал уставился на огромную голову и застывшие глаза, а потом обратился к умирающему дракону. Тот вцепился в гниющий труп Ипарта Эрула, но движения его с каждым разом становились все медленнее и слабее. Эльдат, прошу тебя, умри. Прошу.

– Еще чуть-чуть, – прошептал он. Еще чуть-чуть.

Волны чародейства отталкивали Гончих к разрыву, а следом, перебираясь через трупы и бьющихся в агонии солдат, шли Пулли и Сквиш. За ними плелась Умница. Ей рассекли правое плечо, и кровь все не унималась. Рука вся была покрыта алым, тягучие нити свисали с кулака. Мир вокруг стремительно терял краски.

Коротышка заводила летерийцев клином с левого фланга. А где же князь?

И что это прогремело в разрыве?

Рядом валялся труп Гончей; еще одно жуткое, огромное чудище билось в предсмертных судорогах, лежа на боку. Солдаты с пиками окружали его. Добивать будет непросто.

Как же я устала. Силы вдруг покинули Умницу, ноги у нее подкосились. Крепко меня прихватило. Клык? Коготь? Не помню и голову повернуть не могу. Но хотя бы больше не болит.

– Капитан!

Умница опустила взгляд на меч у себя в руке. Улыбнулась. Молодец. Не подвел меня. Где та девочка? Надо бы ее поблагодарить…

– Эй, кто-нибудь! Приведите ведьму! Скорее!

Кричали громко, почти над самым ухом, но звук все равно был какой-то глухой. Умница заметила, что к ней бежит Коротышка. Непросто это, ведь на пути столько тел – успеет ли?

Успеет – куда? Ах да. Сюда.

Умница попыталась лечь, почувствовала, что ей подставляют руки.

– У нее нет половины спины! Где же эти ведьмы?!

– Обессилели.

– Нам нужно…

В голове нарастал шум, Умница снова посмотрела на руку, в которой держала меч. Заставила пальцы разжаться – не получилось. Она нахмурилась, а потом расслабилась.

Я поняла. Я – солдат. Не вор. Не преступник. Солдат. А солдат никогда не выпускает меча из рук. Это видно по его глазам.

Видите ли вы это по моим глазам? Еще как.

Это правда. Наконец-то это правда. Я была солдатом.

Не дойдя до подруги всего десяти шагов, Коротышка увидела, как та умирает. Она закричала и упала на колени среди трупов. Поход по полю брани был сущим кошмаром. Летерийцы, шайхи, лиосаны… теперь – просто мертвые тела, имена, обратившиеся в пустой звук. Боль утраты пронизывала Коротышку насквозь. В смраде мяса и внутренностей можно было утонуть. Она обхватила голову руками.

Умница.

Помнишь наши аферы? Как мы лишали народ последних грошей? Мы были одни против мира и радовались каждой победе. Мы ни разу не пожалели, что обыграли богов на их же поприще. Да, конечно, они могут воровать вполне законно, ведь законы – их рук дело. Но на этом различия между нами заканчиваются.

Мы ненавидели их за алчность, но потом тоже стали алчными. Правильно, что нас поймали.

Островное житье, конечно, было унылым. До прихода малазанцев. Именно с них все и началось, да? И вот мы здесь.

Из-за них мы оказались на Берегу. А ведь могли уйти и вернуться назад – ко всему, что знаем и презираем. Однако мы остались с Сумраком и Дозорным, и нас сделали капитанами.

И мы с тобой воевали. Точнее, ты, Умница, воевала. А я до сих пор воюю. И до сих пор не понимаю, за что и с кем.

Десять шагов, и вот больше я тебя не вижу. Это расстояние пролегло между нами навсегда. Пока я живу, мне его не преодолеть… Умница, зачем же ты меня оставила?

Из разрыва в Светопаде показался Йедан Дерриг. Пронзительный смех его меча пронесся над округой. Коротышка посмотрела на него и тоже подумала, каким потерянным он выглядит. Хотя нет. Это только я потеряна. Он-то знает все, что должен знать. Знает, что ему нужно сделать. Это у него в крови.

Сержант Челлос приковылял к Йедану.

– Князь… Она жива, но без сознания. Ведьмы воспользовались ею…

– Знаю, – коротко ответил Йедан, разглядывая поле боя.

Сержант – крупный и широкоплечий, явно с примесью теблорской крови – проследил за ним взглядом и угрюмо хмыкнул.

– На этот раз нас здорово потрепали. Гончие растерзали центр и правый фланг. Одно чудище добралось до раненых, но Пулли отогнала его. Однако потери все равно велики. Найд, Эйсган, Траппл, Умница…

– Умница?! – Йедан вперил в сержанта суровый взгляд.

– Вон там. – Челлос указал обрубленным почти до костяшки пальцем. Рыдающий солдат прижимал к себе чье-то тело. Рядом, опустив голову, склонилась Коротышка.

– Займитесь необходимым, сержант. Оттащите раненых, соберите оружие.

– Слушаюсь! И… князь…

– Что такое?

– Похоже, я последний.

– Последний?

– Последний из вашего берегового патруля.

У Йедана во рту что-то хрустнуло. Он поморщился и, нагнувшись, сплюнул.

– Проклятье, зуб сломал. – Он посмотрел на Челлоса. – Будешь моим резервом.

– Простите?

– Держись подальше от схватки – ровно до того момента, пока я не призову тебя встать рядом со мной.

– Но князь…

– И будь готов явиться немедленно.

Сержант отдал честь и ушел.

– Последний… – прошептал Йедан.

Он покосился на Коротышку. Если бы все не смотрели на меня, я бы поговорил с тобой. Обнял, разделил твое горе. Ты это заслужила. Мы это заслужили. Но я не могу показывать… эту слабость.

Он вдруг замешкался. Ткнул языком в обломок зуба. Почувствовал соленый привкус крови.

– Проклятье.

Почувствовав шевеление над собой, Коротышка подняла взгляд.

– Князь…

Она попыталась встать, но Йедан силой удержал ее на земле.

Коротышка ждала, но он так ничего и не сказал, только смотрел на погибшую Умницу и солдат, собиравшихся вокруг нее. Коротышка с трудом заставила себя повернуть голову в ту сторону.

Тело Умницы поднимали так бережно, что у Коротышки чуть не оборвалось сердце.

– Заслужить подобные почести нужно постараться… – прошептал Йедан.

Апарал Форж наблюдал за шевелением в биваках на соседних холмах. Настал час, стало быть, отправить за ворота элитные части. Легионы Света. Владыка Кадагар Фант, почему ты так долго это откладывал?

Если бы мы пустили их сразу, то шайхи бы уже пали. Первый укус должен быть самым глубоким – всякий командующий это знает. Но ты не слушал. Ты желал, чтобы твой народ почувствовал кровь, чтобы твоя борьба стала их борьбой тоже.

Не вышло. Они сражаются, потому что ты не оставил им выбора. Гончары сушат руки и останавливают круги. Ткачи закрывают станки. Резчики откладывают инструменты. Строители, лампадщики, продавцы птицы и свежеватели собак, матери, шлюхи, куртизанки и наркоторговцы – все бросили свои дела, чтобы принять участие в твоей войне.

И многим уже не вернуться к привычному ремеслу.

Ты оставил в своем народе зияющую рану – как тот разрыв, что перед нами. И мы вытекаем в эту рану, словно кровь, и запекаемся на той стороне.

Одиночники уже все обратились. Они знали, что нужно делать. Апарал смотрел, как его родичи с примесью крови элейнтов встают во главе своих элитных отрядов.

Но нас ждет Хустов Легион. Убийцы Гончих и драконов, носители безумного хохота войны.

Следующий бой станет для нас последним.

Он поднял глаза на стену, но Кадагара там уже не было. А солдаты, отдыхающие рядом, упавшие духом и окровавленные, все шептались: «Он придет. Наш владыка поведет нас в бой».

Наш владыка. Наша собственная тряпичная кукла.

– Вода, ваше величество. Пейте.

Ей едва хватило сил поднести горлышко к губам. Вода оросила пересохшую глотку, словно ливень в пустыне. Сорванные связки ожили, задышалось свободнее. Отодвинув бурдюк, она стала жадно хватать ртом воздух.

– Что случилось? Где я?

– Королева, ведьмы и ваш брат убили Гончих.

Гончих.

Какой сегодня день? В мире, где не восходит солнце, как понять, какой сегодня день?

– Они теперь маленькие девочки, – произнесла спутница.

Йан Товис озадаченно моргнула. Лицо казалось ей знакомым.

– Твой брат?

Женщина отвернулась.

– Прости.

Та покачала головой.

– Я скоро увижусь с ними, моя королева. Только об этом я и мечтаю.

– Не надо так…

– Простите, ваше величество. Я оберегала их всю жизнь, но уберечь от этого не смогла. Я не справилась. Эта ноша с самого начала была слишком тяжелой.

Йан Товис вгляделась в лицо женщины, сухое и бесчувственное. Она уже смирилась.

– «Они будут ждать тебя на Берегу».

Губы женщины тронула улыбка.

– Да, так мы провожаем мертвых. Я помню.

Провожаем мертвых…

– Передай ведьмам: если они снова сотворят такое – еще хоть раз воспользуются мною, – я их обеих порешу.

– Им на вид лет по десять, ваше величество, – проговорила женщина.

– Но только на вид. На самом деле это две старухи, злобные и гнилые, которые всех ненавидят. Передай им мое предупреждение, солдат.

Женщина молча кивнула и поднялась.

Йан Товис легла на землю, почувствовала затылком грубый песок. Пустое небо. Сны в темноте. Преклонись я перед Берегом, они бы не смогли меня тронуть. Это мое наказание.

– Но если бы они не одержали меня, – прошептала Сумрак, – то Гончие убили бы не одну сотню наших воинов. И кто из нас еще злобный и всех ненавидит?

Я пойду к ней. В Харканас. Буду молить о прощении. Ни одна из нас не выдержит веса этого венца. Его нужно выбросить. На это у нас силы найдутся. Обязаны найтись.

Ах, какая я дура. Йедан не сдастся. Жертвы должны что-то значить, даже когда они бессмысленны. Похоже, всем нам суждено погибнуть. И выбора у нас нет. Ни у шайхов, ни у летерийцев, ни у Сандалат Друкорлат, Королевы Высокого дома Тьмы.

Она зачерпнула ладонью горсть белого песка – мелко-мелко перемолотых костей.

– Все здесь, – прошептала она. – Вся наша история: что было, что происходит сейчас… и что будет… Все здесь.

Йан Товис сжала ладонь в кулак, как будто хотела это все раздавить.

Глава шестнадцатая

• Камень шепчет
• Терпение,
• Но рука берет долото.
• Дитя умоляет
• Не сейчас,
• Но песок ссыпался вниз.
• Небо кричит
• Лети,
• Но ты вцепляешься в землю.
• Ветер поет
• Ты свободен,
• Но корни держат тебя.
• Дева просит
• Останься,
• Но тебе пора уходить.
• Жизнь требует
• Живи,
• Но ты мечтаешь о смерти.
• Ты умоляешь
• Не сейчас,
• Но песок ссыпался вниз.
• Камень шепчет
• Терпение.
• …

«Заклинание» Галлан из Харканаса

– Наступит время, – нарушил молчание Сечул Лат, – когда нас совсем позабудут.

– Говори за себя, – прорычал Эстранн.

– «И они станут пить кровь». Помнишь? Это из Книги Старших. Такими нас и запомнят: тиранами и кровопийцами. Если мы не спасем своих последователей, то кто? Кто спасет несчастных смертных?

Кильмандарос, чьи ножищи громыхали по земле будто по огромному военному барабану, сказала:

– Никто. Их нельзя спасти.

– Тогда на что мы им?

Эстранн презрительно сплюнул.

– Чтобы было кого винить, Сеч, за то, как они губят себя и друг друга. И хватит об этом, уже много раз обсуждали.

Сечул Лат оглянулся.

– Как думаете, мы достаточно далеко?

У Кильмандарос от усталости слипались веки, оглядываться она не стала.

– Нет.

– Путь… – начал Странник.

Богиня презрительно фыркнула, перебивая его.

– Рана коснется всех путей, младших и старших. Наша единственная надежда – отдалиться от нее, насколько это возможно.

Странник пожал плечами.

– Ну и что? К’рул мне никогда не нравился.

– Да, поначалу будет всего лишь рана, – сказала Кильмандарос. – Но если ее не убить вовремя, то К’рул в самом деле умрет, а с ним погибнут и мир, и колдовство, и все остальное.

Сечул Лат, усмехнувшись, посмотрел на Эстранна.

– Монета раскручена и продолжает крутиться.

– Она уже не наша забота, – ответил тот, поглаживая пальцем зияющую глазницу. – Пусть с ней сестрица разбирается. Или еще кто.

– Стало быть, наша судьба зависит от того, будет ли кто-то расчищать бардак, который мы устроили. Осмелюсь заметить, наши дети не оценят этого бремени.

– Не важно, оценят или не оценят. Они просто не доживут, – сказал Эстранн.

Теперь я отчетливо вижу нашу проблему, друзья. Нам не нужно будущее, нам нужно прошлое – под иным именем, но все же прошлое. Вымышленное царство ностальгии, где неровности сглажены временем. Рай… для кровопийц.

– Драконус хочет мне навредить, – произнесла Кильмандарос. – Он ждет меня.

– Не дури! – выпалил Эстранн. – Он на пару с Т’иам будет убивать отатаралового дракона. Он, может, и объявил вечную войну хаосу, но его гибели все же не допустит. К тому же битва с тобой – большой риск. Ты можешь убить его. Сколько он провел в заточении внутри меча? Думаешь, он осмелится так скоро снова поставить свою свободу на кон? Да, Кильмандарос, возможно, у него с тобой старые счеты, но есть угрозы и более насущные.

– Если только он не разгадает нашу истинную цель.

Сечул Лат оглянулся на мать.

– Уже разгадал, уверяю тебя. Но, думаю, Эстранн рассуждает правильно. Драконус в состоянии оценить угрозу от освобожденного отатаралового дракона, и эта угроза станет для него точкой притяжения. Надеюсь, смертельного.

– Многие пытались ее убить, – поддержал Эстранн, – и никому не удалось. Даже ее пленение потребовало изощренной уловки, которую Рейк продумывал столетиями.

– Он был не один, – прогремела Кильмандарос.

– Но хватило тебя, чтобы разбить клетку, – кивнул Эстранн. – К тому же Аномандр Рейк мертв, и едва ли найдется кто-то столь же безумно одержимый…

Пока он говорил, Кильмандарос подошла поближе. Сечул Лат краем глаза уловил какое-то быстрое движение, затем услышал треск ломающихся ребер. Уклониться от удара было невозможно – Эстранна подбросило, потом он упал на землю, перекатился и весь сжался, прижимая руки и колени к груди.

Кильмандарос нависла над ним.

– Не смей говорить о нем гадости, – угрожающе произнесла она. – Да, мы не всегда ладили и часто ссорились. Но Сын Тьмы был воплощением чести и совести. Не смей при мне порочить его имя. Он мертв, и твои наветы похожи на карканье перепуганной вороны. Тебе никогда не сравниться с ним, Эстранн, и даже после смерти он превосходит любое из множества твоих обличий. Думаешь, я не слышу у тебя в голосе презрения и зависти? Они мне противны.

Сечул Лат почувствовал дуновение силы со стороны Эстранна – Старший бог исцелялся. Затем он неторопливо поднялся и, не глядя ни на кого, продолжил идти.

Мгновение помедлив, Сечул пошел следом, а за ним и Кильмандарос.

– Рейк как-то сказал мне, – произнесла она негромко, но оба спутника ее услышали, – что Драконус – муж, исполненный чести. Был таким до своего предательства. До дня, когда в нем возобладал гнев. И я Рейку верю.

Сечул, обернувшись, пристально посмотрел на мать.

– Ты считаешь, что он оставит Т’иам разбираться с отатараловым драконом, а сам отправится искать тебя – но не для того, чтобы свести старые счеты, а чтобы наказать за содеянное? За то, что ты выпустила ее.

– Наказать? – Кильмандарос обнажила бивни. – Нет, сын мой, он будет меня убивать. И я этого страшусь.

От такого признания внутри у Сечула все похолодело. Мама?!

– Не стоило нам этого делать… – прошептал он.

– Вечное причитание, – пробормотала она в ответ.

– Ну что, идем? – спросил Странник.

Кильмандарос посмотрела назад.

– Идем.

Дракон дважды сделал над ним круг, а затем приземлился на поляну в двухстах шагах. Тулас Остриженный подошел ближе, заметил настороженный взгляд. Чешуя напоминала льдинки – частью мутные, частью полупрозрачные, слепящие солнечными бликами. Глаза красные как кровь. Когда между ним и Туласом осталось меньше полусотни шагов, дракон обратился.

Тулас продолжил идти, но в десяти шагах остановился.

– Это что, Хустов клинок, Силкас Руин? – настороженно спросил он. – На тебя не похоже.

Меч постанывал, ощущая поблизости кровь элейнта. Помимо той, что течет внутри хозяина оружия.

Лицо Силкаса не выражало ничего.

– Видимо, ты не участвовал в их сделке. Ведь сделка же была? Между моим братом и Повелителем убитых? Не могло не быть.

– Подозреваю, ты прав.

– Твоей темницей, Князь, был мир Худа или Драгнипур?

Тулас расправил плечи и вскинул голову.

– Изволь обращаться ко мне как подобает.

– Я не вижу твоего престола, Тулас Остриженный. Титул «князь», по-моему, звучит вполне уважительно. Или тебе приятнее называться претендентом?

– Если бы я не был прикован – боюсь, навечно – к состоянию без посмертия, то, наверное, обиделся бы на тебя, Силкас Руин.

– Если хочешь, давай скрестим клинки, ты, заляпанное семенем порождение тьмы.

Тулас обдумал предложение.

– Твое возвращение в этот мир, Силкас, убедило меня в том, что и азаты умеют испражняться.

Силкас Руин подошел ближе.

– Тулас, ты помнишь ночь разврата?

– Да.

– Сейчас ты настолько дерьмово выглядишь, что ни одна шлюха не возлегла бы с тобой даже за всю королевскую казну.

– А перед тем как возлечь с тобой, помнится, они завязывали себе глаза. Что-то они там вопили?.. Ах да. «Он похож на крысу-альбиноса!» Или что-то в этом роде.

Они встали друг против друга.

– Тулас, способно ли еще твое лицо – то, что от него осталось, – на улыбку?

– Может быть, старый друг.

Они обнялись крепко, отчаянно, и в этом объятии было все: и воспоминания, которые казались давно забытыми, и дружба, которая казалась давно погибшей.

– Против этого даже сам Худ бессилен, – прошептал Силкас. – Мой друг.

Не сразу они расцепились.

– Не надо плакать обо мне, – произнес Тулас Остриженный.

– Нежданная радость, – отмахнулся Силкас. – Омраченная… войной.

– Войной, в которой мы изо всех сил старались перебить друг друга? Да, мрачное было времечко. Каждый из нас угодил в водоворот, из которого мы уже не выбрались.

– В день раскола Эмурланна раскололось и мое сердце. Из-за тебя, Тулас. Из-за всего… что мы потеряли.

– Представляешь, я даже не помню, как умер. Я вполне мог погибнуть тогда и от твоей руки.

Силкас Руин замотал головой.

– Нет, не мог. Во время раскола ты пропал, и я не знал, что с тобой случилось. Я… Я искал тебя. Не сдавался.

– На твоем месте я бы поступил так же.

– А затем Скара…

– Проклятие элейнтов.

Силкас кивнул.

– Слишком легко овладевает.

– Но не тобой. И не мной.

– Приятно от тебя такое слышать. Старвальд Демелейн…

– Знаю. Буря будет взывать настойчиво.

– Вместе мы сможем ей противостоять.

– Улыбка внутри меня становится шире. Наконец-то исполнится моя сокровенная мечта. Мы будем сражаться плечом к плечу, Силкас Руин.

– И кто первый падет…

– Второй станет его охранять.

– Тулас…

– Да?

– Он видел мое горе и тоже стал искать.

Тулас Остриженный отвел взгляд и промолчал.

– Аномандр…

– Нет, друг. Не надо. Я… Я еще не готов вспоминать о нем. Прости.

Силкас Руин тяжело вздохнул, прикрыл ладонью лицо и кивнул.

– Как скажешь. – Он резко рассмеялся. – Все это уже не важно. Он мертв.

– Я знаю, – сказал Тулас и положил руку Силкасу на плечо. – Но это-то и важно, как никогда. Пусть мы не будем говорить о твоей утрате – какое-то время, – не думай, что я не разделяю твоего горя. Просто пойми и меня тоже.

– Ладно.

Тулас вгляделся в лицо тисте анди.

– Проклятие элейнтов.

Друг скривился. Оба замолчали. Хустов меч на поясе Силкаса что-то бубнил у себя в ножнах.

– Ах да, еще кое-что, – поднял глаза Силкас. – Дитя Менандор…

– Враг?

– Он родился по эту сторону Старвальд Демелейна.

– Значит, возможный союзник. Три… хорошее число. Владеет ли это дитя своей силой? Умеет ли сдерживать гнев?

– Если бы мог, то был бы сейчас здесь с нами.

– Понятно. Каков же тогда его удел?

– Я еще не решил.

Они пошли на север. Во все стороны простиралась тундра. Небольшие птички метались между зарослями кустарника, а над тропой облачками кружил гнус. На горизонте сверкала белая полоса – граница ледяной равнины.

– Я чувствую, что за всем этим стоит Старший бог, – произнес наконец Тулас Остриженный.

– Ты прав.

– И что ему нужно?

– А что им всегда нужно? Вернуть себе власть.

– За время своей не смерти, Силкас, я постиг смысл старой истины: назад дороги нет.

– Они это знают, но все же попытаются. И, попытавшись, уничтожат этот мир и бессчетное множество других. Возможно, даже убьют самого К’рула.

– Ставки высоки.

Силкас кивнул.

– Выше некуда.

– Значит, Сечул Лат?

– Да. И Эстранн.

– Сечул Лат кидает кости, а Эстранн делает расклад… Игра будет нечестной, мой друг.

– Как они любят.

– И ты все равно готов сыграть?

Силкас на какое-то время задумался, потом вздохнул.

– Они считают себя гениальными шулерами, только, мне кажется, они еще не играли за одним столом со смертными. О, когда речь идет о шулерстве, по сравнению с людьми Старшие боги – просто дети. Уж это-то с момента своего возвращения я хорошо усвоил.

– Думаешь, расклад очень быстро изменится?

Силкас повернул к нему лицо и ухмыльнулся.

– Думаю, что… да. Вот увидишь, Тулас. Вот увидишь.

Из ножен донесся сдавленный звук. То ли смех, то ли, как показалось Туласу, задыхающийся кашель.

– Друг, откуда у тебя этот клинок?

– Подарили.

– Кто? Какому безумцу пришло это в голову?

– Тени.

Тулас понял, что не знает, как ответить. Потерял дар речи, – говорили в таких случаях гадатели по огню. Он замычал, отчаянно подбирая слова, чтобы предупредить друга. Хоть как-нибудь.

Силкас покосился на него.

– Не Идущий по Граням, Тулас.

Идущий… Нет, невозможно… Он не мог… О Бездна, ты полна чудес!

– Я… прощаю его, – наконец выдавил из себя Тулас, и голос его надорвался.

Силкас подозрительно сощурился.

– Кого?

– Твоего брата, – почти прошептал Тулас. – Я прощаю его… прощаю за все. И моя злость оказалась такой… ошибочной. Нижние боги, Силкас! Он не врал! Но… но как? Как ему это удалось?!

Силкас по-прежнему щурился.

– Не понимаю тебя, Тулас. Как ему удалось – что?

Тулас удивленно воззрился на Силкаса Руина, затем опустил голову. Значит, он так ничего и не сказал. Даже любимому брату. Он сдержал обещание. Надежно сохранил тайну и не выдал ее ни единым словом, ни единым намеком, иначе бы все о ней знали. Все бы знали!

– Тулас?

– Я прощаю его, Силкас.

– Это… так приятно. Я… Я польщен, друг. Понимаешь, я всегда знал, что все было не таким, каким казалось…

– Нет, вовсе не таким.

– Тогда, может, объяснишь?

– Нет.

– Тулас?

Они остановились. Солнце наполовину зашло за горизонт и окрасило ледяную полоску в густо-багровые тона. Вокруг обеспокоенно гудела мошкара.

Тулас вздохнул.

– Если я расскажу тебе, друг, то выдам его главную тайну. Я прощаю его, но, боюсь, он бы меня нипочем не простил. За мои слова, мой гнев, мою глупость. И если я выдам его последнюю тайну, у меня не будет надежды на спасение. Прошу, пойми.

Силкас Руин натянуто улыбнулся.

– У моего брата была тайна, которой он не поделился даже со мной?

– Ни с кем.

– Ни с кем, кроме тебя.

– А мне он поклялся никогда и ничего не говорить.

Тисте анди нахмурил брови.

– Тайна была настолько опасной?

– Да.

Силкас вздохнул почти обреченно.

– Друг мой… Тебе не приходило в голову, что если тайна настолько страшна, как ты говоришь, то брат пресек бы ее открытие любой ценой?

– Да, приходило.

– Вплоть до твоей гибели.

Тулас кивнул.

– Да. Кажется, ты только что угадал, как я умер. Меня убил твой брат.

И помогал тебе в поисках, чтобы скрыть это.

– Но…

– Я все равно прощаю его, Силкас. В конце концов, я ясно дал понять, что ненадежен. Знаю, тебе трудно поверить, что он скрыл бы от тебя такое…

Силкас хохотнул.

– Рассветное пламя, Тулас, ты потерял форму. Я же иронизировал. Брат что-то от меня скрывал? Вот откровение! Аномандр преподал мне немало уроков о гордыне, и кое-что я в итоге усвоил.

– Мир велик, однако…

– …истину в нем редко встретишь. Именно так.

– Большие желания, но малые возможности, – добавил Тулас, – как шептались о тебе шлюхи.

– Скажи мне, князь блевотных элейнтов, хочешь познакомиться с моим Хустовым клинком?

– Прибереги эту реплику для следующей шлюхи.

– Вот и приберегу!

– Князь Силкас, смеющийся петух. Нескоро мы найдем такую, что…

– А вот тут, друг, ты ошибаешься. Мы собираемся встретиться со шлюхой всех шлюх.

Тулас раскрыл губы в улыбке. Высохшая кожа затрещала.

– Т’иам. Ох не понравится ей такой титул, совсем не понравится.

– Ради матери, Тулас. Это ирония!

– А… – Тулас кивнул, но не сразу. – Понятно. Да, если она шлюха, то все одиночники вроде нас…

– Все мы шлюшье отродье!

– Тебе это кажется смешным?

– Вполне. Кроме того, лучше фразы для приветствия в голову не приходит.

– Думаешь, один Хустов клинок чего-то сто́ит? Слишком самонадеянно, Силкас. На бой с ней вышел целый легион, и никто не вернулся.

– Да, Тулас, они погибли, но все же преуспели.

– Дар от Тени, говоришь?

– Да, но не от Идущего по Граням.

– А от кого же?

– От нового бога с помпезным титулом. Престол Тени.

Престол Тени. Не так помпезно, как тебе кажется.

– Не стоит его недооценивать, друг.

– Предостерегаешь меня? Ты с ним даже не встречался.

– И тем не менее.

– А причину не объяснишь?

Тулас указал на ножны с мечом.

– Вот.

– Призна́юсь, друг, мне немного не по себе.

– Хорошо.

– Показать гравировку с драконьим орнаментом?

Кошмар…

Отец?

Комната была мутной и выцветшей, будто старая картина. Человек в кресле зашевелился и открыл глаза. Прищурился.

– Ты мне снишься, Руд?.. Хорошо выглядишь, я рад.

Где ты?

Удинаас скривился.

– Она упрямая, совсем как я. Хотя не совсем.

Ты дома у Сэрен Педак. Значит… Силкас рассудил верно. Ты пошел к ней. За помощью.

– Отчаяние, Руд, – вот что, похоже, движет мной в последнее время. Как ты? Все в порядке?

Моя сила растет, отец. Кровь элейнтов пробуждается. Это меня пугает. Но я смог тебя разыскать. Ты не спишь. Я в безопасности.

Удинаас потер виски, и Риадд с болью осознал, насколько отец стар.

– Имассы прячутся к северу от города, – сказал Удинаас, кивнув. – В брошенном теблорами лесу. Опасно, но другого выхода нет. Я успокаиваю себя тем, что этот древний народ, от которого мы все произошли, по-прежнему успешно скрывается среди людей. Если возможно это, то возможны и другие удивительные вещи, а значит, мир не настолько опустел, как нам кажется.

Отец, Килава отправила вас прочь, потому что она не станет препятствовать прорыву врат.

Удинаас отвел взгляд.

– Что ж, о чем-то подобном я догадывался.

Она опустила руки…

– Руд, похоже, она всегда этого хотела. Более того, я сомневаюсь, что смертельную рану Кубышке нанесли из Старвальд Демелейна. Азат был юн, но силен. А по поводу Финнэста Скабандари… помнишь, как мы были уверены? И как потом что-то вдруг изменилось…

Риадд задумался и ощутил прилив гнева.

Нельзя было так…

– Она отправила имассов обратно в мир живых…

Но они и так были в мире живых!

– Нет, то был сон, обреченный на бесконечное повторение. С точки зрения природы это мерзость. Послушай, Руд, – Удинаас подался вперед, – Онрак все еще любит ее. Не будь опрометчив, оставь ее в покое.

А если вы все погибнете? Если имассов найдут, выследят и убьют?

– Верь Сэрен Педак. Она отыщет для нас подходящее место. И, Руд… держись подальше от драконов. Когда они придут, ни в коем случае не приближайся к ним.

Силкас предупреждал меня о том же.

– Он сейчас с тобой?

Нет.

Удинаас кивнул.

– Ты знаешь, я весьма осторожно распоряжаюсь своим доверием, но признаю́: слово он сдержал… И все же я рад, что он ушел.

Отец, Сэрен Педак должна беречь свое дитя – оно в большой опасности. Предложи ей защиту имассов.

Удинаас вскинул брови.

– Хм, а это может сработать! Молодец, отлично придумал.

Не я, отец. Это идея Силкаса.

– Ты начинаешь растворяться, Руд…

Устаю.

– Береги себя. Я лю…

И отец пропал. Риадд дождался, пока в глазах прояснится, и посмотрел на мрачные стены пещеры.

– Убежище… – прошептал он.

Это все, что нам нужно. Все, о чем бы мы попросили, будь у нас голос. Чтобы нас оставили в покое.

– Она хочет нас убить, – сказала Стави, и глаза ее были не по-детски мудрыми. – Меня и Стори. Ей нужен только Абси.

Сумерки окутывали их все плотнее. Торант нашел давнюю, засохшую лепешку бхедеринового навоза и развел костер. В тусклом свете кусочек хрусталя, которым игрался Абси, переливался необычными оттенками.

– Нет, она вас не убьет, – успокоил Торант близняшек. – Вы нужны ей, чтобы надавить на вашего отца.

– Для этого ей достаточно Абси, – сказала Стори. – Сначала она убьет одну из нас, чтобы привлечь его внимание, а затем другую – и тогда останется только сын. Отец уступит и склонится перед ней.

– Вы с сестрицей слишком много думаете. Пока еще ничего не случилось, и не скоро случится.

– Ты не прав, Торант, – возразила Стави. – Все гораздо ближе, чем ты думаешь.

На это ему возразить было нечего. Даже врать нормально не умею. Он подбросил в огонь еще навоза.

– Обнимите друг друга покрепче. Абси, иди к сестрам. Ночь будет холодной.

– Она ведет нас на север.

– Да, Стави.

– Зачем?

– Не знаю. Мы просто не смогли пересечь ту пустыню. – Торант огляделся. – Вполне возможно, мы в какой-то из Обителей. Созвездия мне не знакомы, даже нефритовых росчерков не видать.

– Это Путь, мы уже поняли, – не выдержала Стори. – Но она почему-то ведет нас на север.

– Все, засыпайте.

Когда дети, обнявшись, легли, Торант накинул на них единственную шкуру, а сам поднялся, чтобы размять ноги и спину. Посмотрел на ведьму, что сидела, ссутулившись, в пятнадцати шагах, и вспомнил труп, на который как-то наткнулся, – труп старухи, что вышла зимой за околицу деревни, чтобы умереть в одиночестве. Старики еще поступали так иногда, хотя по большей части обряд забылся.

Тающий под весенним солнцем снег обнажил иссохшие останки, скорчившиеся в овраге. Не самая плохая смерть, пожалуй. Сидишь один и ждешь, пока холод не выморозит все чувства, а в конце засыпаешь, испуская последний теплый вздох. Торант отчетливо вспомнил ту старуху: ветер изодрал плоть, кристаллы льда прорезали кожу изнутри, глаза, губы и уши склевало воронье. А то, что осталось…

Олар Этил подняла голову и посмотрела на Торанта.

Он отвернулся.

– Не уходи далеко, – сказала она ему вдогонку. – Внутри этого Пути легко заблудиться. И искать тебя я не стану.

Видимо, потому, что мы уже почти на месте?

– Захочешь сбежать, щенок, не думай, будто я приму тебя обратно.

Торант решил немного пройтись и сразу же вернуться. Не бросай нас, умоляли они. Не брошу. Обещаю. Сделав десять шагов, он обернулся.

– Нижние боги!

Стоянка исчезла – куда ни глянь, в темноту простиралась сплошная тундра.

Внимание Торанта привлек огонек. Костер! А, я просто не туда посмотрел. Он побежал к свету, но на полпути замедлил шаг и остановился. Почему так далеко? Я же отошел всего чуть-чуть!

Однако рядом со слабым огоньком кто-то сидел. Дрожа от холода, Торант подошел ближе. Олар Этил, это ты? Нет…

Если только ты всю дорогу не прятала где-то красный камзол.

Человечек, порывшись в необъятном рукаве, извлек оттуда серебряные винные чашки, большой графин, засахаренные фрукты и разнообразную выпечку.

Я сплю и вижу сон. Я просто уснул рядом с детьми, и мои стоны слышит только карга.

Человечек поднял голову. Лицо у него было круглое и гладкое от многих лет безмятежной жизни. Городской жизни. Он махнул пухлой рукой.

– Скорее же, показывает тебе Крупп. Ну? Времени мало. Подходи. Садись. Пока в несчастный город Круппа не пришло тоскливое утро и он не проснулся. Ты – хранитель моих дочерей?

– Что? Я…

– Если бы Крупп мог, он был бы рядом. Пф-ф! Вечная отговорка, глупая и жалкая. Впрочем, Крупп знаменит своим ретивым семенем – был случай, когда оно проплыло целую лигу против течения и оплодотворило миленькую баронскую дочку аккурат за три месяца до ее скандального брака. Точнее, скандальным он оказался через шесть месяцев. О, как же был опорочен и обесчещен муж! И поделом, судья Крупп считает наказание вполне заслуженным. Будь он смелее и напористее, как ей хотелось, Круппово семя застало бы наглухо запертую дверь, а не настежь открытые ворота.

– Твоих дочерей… духи правые, теперь я вижу сходство. Глаза, жесты… Но Хетан…

– Ах, сладостная Хетан. Воспоминания подобны рагу из страсти и тревоги! Но сейчас не об этом. Печальна доля матери, страшна доля ее детей, и наш долг – это исправить. Отчего же ты не ешь? Отчего же ты не пьешь? Перед тобой лучшие яства со стола Барука!

Торант развел руками.

– Все… пропало.

– Ай-яй-яй! Вечное проклятие непродуманности. Стало быть, в следующий раз, мой нецивилизованный друг. Однако отведенное нам время коротко, а Крупп еще короче. – Он взмахнул рукой. – Скажи мне, что ты видишь?

Торант пригляделся.

– Лук. Колчан. Стрелы.

– Рхиви… По сей день каждый год они осыпают меня бесполезными дарами. Повод к тому загадочен, но, несомненно, заслужен. Я всегда раздаю то, что получил, в знак своей безграничной щедрости. Уверен, это оружие гораздо лучше того, что у тебя есть сейчас, не так ли?

– Мой лук сломан, и мне нечем его починить. Стрелы рассохлись и искривились. Я хотел выправить их, но позабыл. Оперенье…

– Можешь не продолжать, добрый сударь. По твоему перечислению Крупп может однозначно заключить: да, подношения рхиви воистину лучше того, что у тебя есть.

– Я так и сказал.

– Правда? Превосходно. Так бери же и уходи. Быстрее. И пусть никто не посмеет назвать Круппа безответственным отцом, как бы там на суде ни утверждала баронская дочка. И если бы Крупп не раскрыл скандальную тайну, что теперь она спит со своим адвокатом, то быть Круппу куда более тощим, чем ты сейчас видишь перед собой в красном камзоле и…

– Погоди! Я заблудился! Она сказала…

– Оглянись, о хитроумный юноша!

Забрав новое оружие, Торант медленно развернулся и увидел в двадцати шагах догорающий костер, прижавшихся друг к другу под шкурой детей и сгорбленную фигуру Олар Этил. Он хотел было поблагодарить коротышку, но тот исчез, а вместе с ним и его скромный очаг.

Торант рассмотрел оружие поближе. Это не сон. Оно настоящее и отменно сделанное. Он попробовал натяжение тетивы. Духи! Да эти рхиви, должно быть, великаны!

При его возвращении Олар Этил едва шевельнулась.

– Передумал, стало быть?

– Да, – ответил Торант и положил рядом с собой лук и колчан.

– Вот и правильно, щенок. Пути опасны для столь недалеких, как ты. Если хочешь исполнить свою клятву, тебе следует держаться поближе ко мне.

Торант подбросил в костер последний кусок навоза; искры взмыли в ночное небо.

– Как скажешь, заклинательница костей.

Олар Этил снова опустила голову. Торант посмотрел на нее. Когда сон будет на последнем издыхании, карга, я разбужу тебя.

Спящий Абси заворочался и тихо пропел:

– Кра-ла-ла-ла. Ик!

Глаза у ребенка были закрыты, а на лице застыла довольная улыбка. Малыш облизнул губы.

Спас их ради него, а, Крупп? Молодчина.

Онос Т’лэнн медленно развернулся. Перед ним стояла тысяча т’лан имассов, подсвеченных нефритовым сиянием. Так много? И еще сотни пылевых вихрей. Чужаки. Вызванные раскрытием Телланна. Это ли то, что я хочу? Это ли то, что мне нужно? Он пошатнулся под тяжестью безжалостного внимания. Мечты, потребности – все это не важно. Важна лишь воля. Одной ею можно разрушить мир. И отстроить потом заново. Ощутив прилив сил от этой мысли, Онос медленно расправил плечи.

Когда я сделаю свое дело, прах станет прахом. Ничего больше. Никого живого с тайнами. Или исполненного ужасом и горем. Просто прах.

– Вы понимаете меня?

– Да, Первый меч.

– Я освобожу вас.

– Еще рано, Первый меч.

– Я пойду один.

– Так тому и быть.

Воинство рассыпалось клубами пыли, остались только двое, что стояли в дальних рядах легиона.

Онос присмотрелся к ним, затем жестом велел подойти.

– Первый меч, – заговорила женщина, – я когда-то ступала по этой земле… и вместе с тем не ступала.

– Тебя зовут Ристаль Эв.

– Да.

– Твои слова не имеют смысла.

Она пожала плечами и указала на север.

– Там. Что-то… нехорошее.

– Олар Этил…

– Нет, Первый меч. Ближе.

– Тебе любопытно, Ристаль Эв?

– Внутри нее затерянные воспоминания, Первый меч, – подал голос Улаг Тогтил, стоящий рядом. – Возможно, они пришли от других имассов, которые жили здесь раньше. Возможно, это ее собственные. То, что находится на севере, будто разбередило старую рану. Ее нельзя увидеть. Но можно почувствовать.

– То, что ты ищешь, под угрозой, – сказала Ристаль Эв. – Это меня пугает. Но уверенности нет.

Онос Т’лэнн вгляделся в их лица.

– Вы двое хорошо противитесь моей воле. Я вижу, как вы черпаете силу друг в друге. Это… необычно.

– Это любовь, Первый меч, – сказал Улаг.

Онос молчал, силясь осознать эти слова.

– И мы нашли ее не внутри себя, – сказала Ристаль Эв. – Мы обнаружили ее…

– Будто камень в потоке, – произнес Улаг. – Яркий, прекрасный…

– В потоке твоих мыслей, Первый меч.

– Когда горы грохочут и лед на высоких перевалах наконец рассыпается под весенним теплом… – Улаг поднял и уронил иссохшую руку. – Поток становится водопадом и смывает все на своем пути. Река безжалостная. И однако в ней… сверкает камень.

– Это невозможно, – возразил Онос Т’лэнн. – Внутри меня нет ничего подобного. Огонь Телланна выжег мою душу дотла. Вы заблуждаетесь. И сбиваете с толку друг друга.

Ристаль Эв пожала плечами.

– Иллюзия умиротворения – разве это не дар любви, Первый меч?

Онос посмотрел на женщину.

– Хорошо, идите. Отыщите эту угрозу. Узнайте, что она из себя представляет, и возвращайтесь.

– Больше ты ничего от нас не требуешь, Первый меч? – спросил Улаг.

– Ристаль Эв, эта угроза нас преследует?

– Нет, Первый меч. Думаю, нет. Она просто… есть.

– Отыщи это свое воспоминание, Ристаль Эв. Если оно действительно мне угрожает, я его уничтожу.

И двое т’лан имассов отправились на север. Онос Т’лэнн проводил их взглядом. Он плотно окружил себя силой Телланна, чтобы защититься от нападений Олар Этил. Однако непроницаемая стена таила в себе свою опасность. Он не мог видеть, что лежит за ее пределами.

Угроза тому, что я ищу, – судьбе, которую я хочу для всех нас. Против меня только Олар Этил. Не могу придумать никого иного. В конце концов, я не бегу от уничтожения, а, напротив, стремлюсь ему навстречу. Чтобы столкнуться с ним там, где я захочу. Кто пытается мне помешать?

Ристаль Эв, воспоминания бессильны – разве не этому нас научил Ритуал? Найди то, что тебя тревожит, и возвращайся.

Улаг Тогтил, твои цветистые речи… Я бы хотел узнать больше о сверкающем камне и чудесной невозможности.

Онос продолжил идти. Теперь он шел один по истерзанной равнине, острием меча высекая из камней искры. За ним поднималась волна из праха. Живого с тайнами. Исполненного ужаса и горя. Поднималась все выше и выше.

Ристаль Эв оглянулась на Первого меча, который одиноко шагал на восток, вздымая клубы пыли.

– Он ведь не знает?

– Он слишком замкнулся в себе, – произнес Улаг Тогтил.

– Посмотри на тучу. В начале нас было всего несколько сотен. Мы отправили с ним тысячу, как он просил. Но он пробудил Телланн. Он бросил клич.

– И сколько теперь, Ристаль Эв?

– Пять тысяч? Десять?

– Эта стена протянулась далеко.

– Да, – прошептала она.

Постояв еще мгновение, они отвернулись и пошли на север.

Туман рассеялся, и Остряк понял, что идет по хрустящему снегу. В тысяче шагов слева из сугроба вокруг остова корабля, торчали две расщепленные мачты. Прямо впереди виднелись скалы, разделенные узкими проходами.

У подножия были рассыпаны каркасы хижин, укрывшихся здесь от ветра. В воздухе ощущался тяжелый след необузданной магии.

Сердце в груди загрохотало в ответ, и души воинов внутри Остряка начали пробуждаться. Он подошел ближе.

Послышалось прерывистое фырканье. Остряк замер и напрягся, завидев двух широкоплечих кошек. Шкура у них была в черно-серую полоску, как тени на камне. Верхние клыки опускались ниже челюстей. Звери смотрели на Остряка, прижав крохотные уши к широкому черепу, и не двигались.

Остряк, широко разинув рот, зевнул. Прямо за хижинами в результате обвала образовалась пещера – оттуда кошки и вышли, – из которой тянуло неприятными запахами. Сосредоточившись на входе, Остряк медленно направился к пещере.

Две саблезубые кошки плавно шли ему навстречу.

Не одиночники. Не д’иверс. Настоящие звери. Охотники. На вид… голодные. Остряк замер у входа в пещеру, глядя на кошек. Неужели не боитесь? Что вам от меня нужно?

Подойдя ближе и оказавшись между двумя каркасами, кошки замерли. Та, что слева, присела, а затем упала в снег и перекатилась на спину.

Остряк позволил себе расслабиться. Соскучились по компании. Он снова повернулся к пещере и шагнул в темноту. Вместо обжигающего холода его обдало влажным и приторным жаром.

Она здесь. И ждет меня.

О, долгожданное мгновение! Трейк, я не просил об этом. Не просил о тебе. И когда ты избрал меня, я раз за разом повторял, что это ошибка. Скалла, если бы ты меня сейчас видела, ты бы поняла. Поняла, в чем причина… всего этого.

Я почти вижу твой короткий кивок, мол, все в порядке. Я не вернусь, но все в порядке. Мы оба знаем, что есть места, откуда не возвращаются. Никто и никогда.

В голову пришла мысль обратиться, но Остряк отринул ее. Она встретит его как пожелает, но он Смертный меч Трейка – по крайней мере, сегодня. Далекий, тихий голос внутри умолял развернуться и бежать, но Остряк не слушал.

Расселина сужалась, извивалась, а за очередным поворотом перед ним возникла просторная куполообразная пещера.

Она стояла лицом к нему – приземистая, мускулистая, в пантерьей шкуре на голое тело. Глубоко посаженные глаза поблескивают золотом, лицо обрамлено густыми и длинными черными волосами. Широкие, полные губы неприветливо поджаты.

На потрескавшемся валуне за ней стояли развалины домика. Стены просели внутрь, а из-под здания, расколов фундамент, проросло древнее дерево, давно уже высохшее. От развалин веяло печалью, жалившей чувства Остряка.

Над домиком, прямо под сводом пещеры, клубился подсвеченный красным пар, словно свод пещеры раскалился настолько, что камень стал плавиться. Глядя на это марево, Остряк чувствовал, как будто вот-вот упадет вверх – и его затянет в невообразимо огромное пространство. Огромное, да, но отнюдь не пустое.

В голове у него зазвучал уже знакомый голос, глубокий и тягучий.

«Смертный меч, Старвальд Демелейн подчинил это место. Он преобразует сам камень. Других врат не осталось. Что до тебя… Ты здесь, потому что твой бог запаниковал? Тебя тут быть не должно. Передай ему, Смертный меч, передай моему сыну, что я не допущу твоего вмешательства».

Твоему сыну? Хочешь сказать, что ты – мать Трейка?

Он почувствовал вспышку раздражения.

«Первые мечи, Первая империя, Первые герои – наш народ всем этим гордился, хоть ничего и не получал. Я дала жизнь многим детям. Почти все теперь мертвы».

Как и Трейк.

«Первых героев, Смертный меч, выбирали, чтобы они стали богами и избежали смерти. Все, чего он лишился в тот день на равнине Ламатат, – смертной плоти. Но, как и всякий бог, он не может рисковать воплощением, поэтому создал тебя. Смертный меч – орудие божественной воли».

Напомни, чтобы я его поблагодарил за это.

«Но здесь ты должен отступить, – продолжала она. – Идут элейнты. Вставать у них на пути – верная гибель».

Нет, ты боишься, что я смогу их сдержать.

«Я этого не допущу».

Тогда, значит, мы с тобой станем биться в этой пещере. В точности как я видел во снах…

«Во снах? Недоумок. Я пыталась тебя предостеречь».

Черный мех… кровь, предсмертный вздох… Нет, женщина, это было навеяно не тобой.

«Времени мало! Остряк, не вмешивайся! – Она развела руки в стороны. – Смотри на меня! Я – Килава Онасс, заклинательница костей из имассов. Я отреклась от Ритуала Телланн, и мощь ваших людских богов меркнет перед моей. Что произойдет здесь, даже я не могу предотвратить. Ты понимаешь? Это… необходимо…»

Остряк ожидал этих слов, но все равно шерсть на нем вздыбилась.

Вечно нам это говорят, да? Командиры, полководцы, жалкие тираны. Лишь бы оправдать очередную кошмарную эпоху кровопролития, страданий и отчаяния. А что мы делаем в ответ? Склоняем голову и терпим. Говорим себе, что так должно быть… Я стоял на крыше здания, а вокруг меня гибли люди – от моей руки. Боги! Словно само здание истекало кровью!

А ради чего? Они все – весь гребаный город и все те люди – погибли!

Я не раз говорил Трейку, что он ошибся. Я никогда не был солдатом. Я презираю войну. Меня тошнит от пафосной лжи о славе и чести. Килава, если ты действительно прожила столько, сколько говоришь, если Трейк и правда твой сосунок, тогда ты отдала своего ребенка в услужение войне – будто бы война сама по себе хреново божество!

И все же ты хочешь, чтоб он жил, хочешь, чтобы твой божественный сын, твой Первый, мать его, герой, продолжал жить. И чтобы войны без конца. И чтобы меч опускался и опускался, а враги падали и падали – вечно!

«Остряк, зачем ты здесь?»

Он сделал шаг вперед, чувствуя, как внутри закипает кровь. Так ты не поняла? Я буду сражаться. Я убью твоего сына – здесь и сейчас. Лишу ублюдка жизни. Прекращу существование бога бойни, ужаса, насилия…

Килава издала яростный рык и растворилась в клубах тьмы, откуда вышла пантерой размером не меньше Остряка. Приготовилась к прыжку.

Ему показалось, что он увидел краткий кивок. Давай. Обнажив клыки, Остряк кинулся ей навстречу.

Далеко на северо-востоке что-то блеснуло. Маппо долго пытался разглядеть, что это было, а тем временем распухшее алое солнце у него за спиной медленно опускалось за край света. Даже когда оно скрылось совсем, далекий огонек все еще продолжал пылать на горизонте, будто пожар.

Маппо достал из мешка бурдюк, отхлебнул из него и, присев, осмотрел рассеченные ступни. Подошвы сапог оторвались под натиском острых кристаллов. Полдня пути он оставлял за собой кровавые следы, которые тут же исчезали под стайками накидочников, цветами распускавшимися над каждым отпечатком ноги. Единственный источник жизни в этом истерзанном месте. Маппо глубоко вздохнул. Мышцы на ногах напоминали плотно сжатые кулаки. Он не мог идти дальше, пока не передохнет – желательно, всю ночь.

Вот только время на исходе.

Маппо сделал еще один глоток и убрал бурдюк. Накинув мешок на плечи, он двинулся дальше. На северо-восток.

Нефритовые копья рассекли ночное небо, и на пустыню пролился зеленоватый свет, превращая ее в морскую гладь. Маппо представлял, будто бежит по дну океана. Холодный, пронзительный воздух с каждым вдохом наполнял легкие ледышками. Трелль понимал, что отсюда ему не всплыть. Мысль пугала, но усилием воли он выкинул ее из головы.

Он бежал, а вверху вспыхивали падающие звезды – настоящий изумрудный град во все небо. Казалось, только прислушайся, и услышишь, как они со свистом проносятся над головой и с грохотом взрываются. Однако единственный свист издавали натруженные ноздри, а грохотало лишь сердце в груди. Небо было беззвучным, а горящие стрелы – бесконечно далекими.

Печаль на душе стала прогорклой. Старая и ветхая, она разве что не рассыпа́лась. Что придет на ее место? Отрешенность, будто у смертельно больного, доживающего последние дни? Или отчаянное желание дождаться конца? Впрочем, пока что даже отчаяние, казалось, требовало слишком много сил.

Маппо приближался к стене из высоких кристаллов, зеленых, словно ледник, выплывающих из-за горизонта. Уставший разум силился понять, что же это такое. Как будто… упорядоченное…

О боги, я уже это видел. В камне.

Икарий…

Бессмертный архитектор, строитель монументов, который решил бросить вызов богам, хозяевам времени. Создатель того, что не может умереть, в каждом здании ты возводишь то, в чем нуждаешься больше всего, – воспоминания, столь рьяно хранимые остальными. Вот только в твоих руках они мертвы – все до единого.

Мы же, наоборот, молимся, чтобы как можно больше забыть: неудачи, глупые решения, боль, причиненную другим. Мы не осознаем своего дара, своей свободы, которая нам кажется клеткой. Отчаянно пытаясь из нее вырваться, мы желаем быть похожими на тебя.

Строителя пустых зданий. Визионера безмолвных городов.

Сколько раз можно было напоминать Икарию о дружбе? О комфорте пребывания в кругу знакомых? Сколько раз можно было заполнять все эти пустые залы? Мой друг, бездонная яма. Но если я открою тебе правду, то ты лишишь себя жизни.

Но так ли это плохо? После всего, что ты совершил?

Сейчас тебе угрожает опасность. Ты беззащитен. Я чувствую. Я знаю. И боюсь, что, когда ты проснешься, охваченный гневом, под твою горячую руку попадут не только смертные. На этот раз твой меч вкусит крови богов.

Кто-то хочет сделать тебя, Икарий, своим оружием.

Но… если бы я нашел тебя первым, то смог бы достучаться до твоей истинной сути. Смог бы поведать твою подлинную историю, друг. А когда бы ты приставил к груди кинжал, я смог бы смотреть и не вмешиваться. Я бы оказал тебе последнюю дружескую услугу – стал бы свидетелем твоего последнего праведного поступка.

Я смог бы уговорить тебя на самоубийство.

Получится ли? Неужели дружба нужна именно для этого?

И что я буду делать потом?

Я похороню тебя. И буду рыдать над камнями, оплакивая утрату, как и положено другу.

Хрустальный город был воплощением его гения – Маппо видел это в каждом очертании. Однако подходя ближе и вглядываясь в переливы света и тени на гранях кристаллов, он все чаще замечал следы чужого присутствия. Маппо замедлил шаг.

Засохшие корки от фруктов, обрывки одежды, застарелые фекалии.

Занималась заря. Неужели он так долго бежал? Маппо вышел на ближайшую, самую широкую, улицу. Проходя между двумя угловатыми зданиями, он замер. Краем глаза он уловил движение – что-то отражалось от грани в стене по правую руку. Он повернулся.

И правда. Дети. Целая вереница.

Вот только вокруг никого не было. Никого, кроме меня.

Дети – сотни и сотни их – покидали город. Тощие, как веточки, руки и ноги; раздутые от голода животы. В этой процессии Маппо не увидел ни одного взрослого.

Он шел дальше, то и дело замечая в кристаллах мгновения недолгого пребывания детей в этой холодной, но почти королевской роскоши. Икарий, кажется, я начинаю тебя понимать. И какая жестокая ирония судьбы, что именно это место ты не мог отыскать.

Ты много раз говорил, что уже близок… Так, значит, ты хотел попасть сюда. Эти кристаллы – машины памяти. И тропа, которую ты искал – не важно, на каком материке, не важно, в какой части света, – это тропа памяти. Ты хотел вспомнить этот город.

Маппо шел дальше, пытаясь понять, что здесь произошло и кто все эти дети. Раз за разом он замечал одну и ту же девочку с растрескавшимся, больным ртом и полностью выцветшими волосами. Ее большие глаза почему-то постоянно встречались взглядом с Маппо. Только это невозможно, ведь она давно ушла вместе с другими детьми. Она не могла…

А, так это же она! Та самая, что пела песню, прогнавшую д’иверса. Опалы, камни, осколки… Та самая девочка.

Маппо вышел на главную площадь. Девочка стояла там и смотрела на него из покосившегося кварцевого шпиля. Маппо подошел к шпилю, а девочка неотступно следила за ним взглядом.

– Ты всего лишь воспоминание, – сказал Маппо. – Так устроен этот механизм. Он захватывает всякую жизнь, проходящую сквозь него. Ты не можешь меня видеть… Похоже, кто-то раньше был здесь и стоял перед тобой.

Он развернулся.

В пятнадцати шагах, напротив запертого небольшого строения, стоял высокий мальчик, прижимающий к себе сверток. Маппо встретился с ним глазами.

А я между ними, вот и все. Они смотрят не на меня, а друг на друга.

И все же взгляд мальчика пронзал Маппо словно нож.

– Не отворачивайся, – произнес он.

Маппо пошатнулся, как от удара.

– Икариас не может нас удержать, – отозвалась за спиной девочка. – Город в смятении.

Маппо обернулся. К девочке подошел еще один мальчик с охапкой какого-то мусора в тощих руках. Он смотрел на девочку, не скрывая восхищения. Та сдувала с губ мух.

– Бадаль, – произнес высокий мальчик. – Что тебе снилось?

Бадаль улыбнулась.

– Никому мы не нужны, Рутт. Никто в жизни не станет ничего менять, чтобы нам помочь. Они готовы лишь больше нас плодить, а их якобы забота о нашем будущем – пустой звук. Пшик. Но я видела слова, которые обладают силой, Рутт, и каждое из них – оружие. Оружие. Именно поэтому взрослые всю жизнь тупят его. – Она пожала плечами. – Никому не нравится быть порезанным.

Мальчик заговорил снова – по звуку он будто бы стоял на месте Маппо.

– Что тебе снилось, Бадаль?

– В конечном счете мы забираем с собой наш язык. В конечном счете мы оставляем их всех позади. – Она повернулась к стоящему рядом с ней мальчику и нахмурилась. – Выбрось ты их. Они мне не нравятся.

Тот замотал головой.

– Что тебе снилось, Бадаль?

Девочка снова обернулась и смотрела теперь прямо в лицо Маппо.

– Я видела тигра. Видела великана. Мужчин и женщин. А потом пришла ведьма и забрала у них детей. И никто не попытался ей помешать.

– Все было не так… – прошептал Маппо. Но так оно и было.

– Потом один все же поехал за ними – не сильно старше тебя, Рутт. Наверное. Я не разглядела. Помешал призрак. Еще достаточно молодой, чтобы прислушиваться к совести.

– Все было не так!

– И это все? – спросил Рутт.

– Нет. Но он слышал достаточно.

Маппо вскрикнул и попятился. Оглянувшись, он увидел, что девочка продолжает следить за ним взглядом.

– Великан, я не могу спасти тебя, а ты – его, – раздался ее голос у него в черепе. – Ты не можешь спасти его от самого себя. Он твоя Ноша, но каждый ребенок когда-то просыпается. В этом мире каждый ребенок когда-то просыпается – именно этого вы и боитесь больше всего. Посмотри на Рутта. У него в руках Ноша. Иди, отыщи свою Ношу, чтобы снова ощутить ее у себя на руках. Посмотри на Рутта. Он боится, что Ноша когда-нибудь проснется. Он совсем как ты. А теперь послушай мои стихи. Они для тебя:

Маппо развернулся и побежал прочь.

Отзвуки девичьего голоса продолжали его преследовать.

– В Икариасе память остается. В Икариасе похоронено все, что забыто. Память остается, чтобы он мог найти в ней истину. Ты все еще желаешь его спасти, великан? Желаешь привести в построенный им город? Но что он найдет, когда откроет свою собственную гробницу?

Что каждый из нас там найдет?

Готов ли ты, великан, осознать свою жизнь как след из умерших детей? Понимаешь, я не могла рассказать Рутту про свой сон, потому что люблю его. А приснилась мне гробница, в которой лежат все умершие дети.

Похоже, великан, каждый из нас – строитель монументов.

Маппо вскрикнул. Он бежал и бежал, оставляя кровавые следы, а со всех сторон то же самое делало его отражение. Навеки заключенное здесь.

Потому что память остается.

– Не надоело вечно ждать худшего, Сеч?

Сечул Лат оглянулся на Эстранна.

– Еще нет, покуда тебе не надоела кровь на твоих руках.

Эстранн фыркнул.

– У тебя что, работа такая, постоянно мне об этом напоминать?

– Сказать по правде, не знаю. Наверное, стоило бы вырезать себе глаза и благословить обретенную слепоту…

– Смеешься над моим увечьем?!

– Нет, что ты. Извини. Просто вспомнил про поэта, который однажды решил, будто видел слишком много.

– И его ослепление изменило мир? – послышался сзади голос Кильмандарос.

– Необратимо, мама.

– Как так?

– Глаза могут быть крепкими как сталь. Усилием воли их можно закалить, чтобы видеть, но ничего не чувствовать. Ты видела такие глаза, мама. И ты тоже, Эстранн. Они смотрят ровно и непробиваемо, будто стены. Они способны не мигая наблюдать любую жестокость. Ничто не попадает в них и не покидает их. А тот поэт убрал каменную кладку, навсегда пробил стену, и все, что скопилось внутри, вылилось наружу.

– И раз он ослеп, то ничто извне больше не могло попасть внутрь.

– Именно, мама, но было уже поздно. Если вдуматься, иначе и быть не могло.

– Ну хорошо, все вылилось? Дальше что? – проворчал Эстранн.

– Смею предположить, мир изменился.

– Не в лучшую сторону, – хмыкнула Кильмандарос.

– Я, Эстранн, не испытываю жгучего желания, – сказал Сечул Лат, – исцелить боль мира. Ни этого, ни какого-либо другого.

– Однако ты критически смотришь…

– Если беспристрастное наблюдение в итоге звучит критически, ты отвергаешь беспристрастность или самый акт наблюдения?

– А почему не то и другое?

– И правда, почему? Бездна свидетель, так проще.

– И чего ты тогда добиваешься?

– Эстранн, у меня всего два варианта. Плакать из-за чего-то или плакать просто так. Последнее, на мой взгляд, – это безумие.

– А первое чем-то отличается? – спросила Кильмандарос.

– Да. Часть меня хочет верить, что если я буду плакать долго, то выплачу все. И тогда – после всего – из пепла возродится что-то новое.

– Например? – спросил Эстранн.

Сечул Лат пожал плечами.

– Надежда?

– Видишь эту дыру, Кастет? Я бы тоже плакал, но у меня вместо слез кровь.

– Друг мой, ты наконец-то стал истинным богом всех живых миров. Когда ты возвысишься над всем сущим, мы возведем статуи, возвеличивающие твое священное увечье как символ бесконечного страдания, которое причиняет жизнь.

– На это я согласен. При условии, что кровь, стекающая у меня по лицу, будет не моя.

Кильмандарос фыркнула.

– Не сомневаюсь, Эстранн, твои последователи с радостью будут истекать кровью ради тебя, пока Бездна всех нас не поглотит.

– А моя жажда будет равна их щедрости.

– Когда мы…

Кильмандарос вдруг схватила Сечула за плечо и развернула.

– Друзья, – пророкотала она, – пора.

Они посмотрели туда, откуда пришли.

С хребта, где они стояли, открывался вид на простирающуюся на западе впадину, усыпанную валунами и клоками сухой травы до самого горизонта. Однако теперь в утреннем свете простор менялся. Извилистой тенью земля обесцвечивалась, становилась сначала серой, потом белой, пока не стало казаться, будто вся впадина состоит из костей и золы. А в самом центре этого побледнения земля начала подниматься.

– Она пробуждается.

– А теперь, – прошептал Эстранн, и его одинокий глаз ярко блеснул, – поговорим о драконах.

Там, где была равнина, вспучился холм. Он набухал и рос, заполняя горизонт, – уже не холм, а целая гора…

И вот он взорвался, взметая вокруг себя землю и камень.

По впадине расползлись широкие трещины. Гребень задрожал, и трое Старших богов едва удержались на ногах.

Столп пепла и пыли взметнулся ввысь, и грибовидное облако заполнило собой полнеба, а потом наконец докатился звук – плотный и тяжелый, будто каменная стена. От него в черепах больно зазвенело. Сечула и Эстранна покатило по земле. Даже Кильмандарос не устояла. Сечул видел, как она широко раскрыла рот в ужасающем вопле, но завывания ветра и грохот взрыва заглушили его.

Повернувшись, он вгляделся в огромную клубящуюся тучу. Корабас. Ты снова в этом мире.

Внутри тучи стали образовываться воронки грязи, пыли и дыма. Они скручивались и выталкивались в сторону, словно в центре поднимался невидимый воздушный столп. Сечул прищурился.

Это сотворили ее крылья?! Старшая кровь!

Когда рев стих, Сечул Лат услышал, как Эстранн смеется.

– Мама?

Кильмандарос медленно поднялась на ноги. Она посмотрела на сына.

– Корабас Отатарал ирас’Элейнт. Отатарал, Сечул, это не предмет – это титул. – Она повернулась к Эстранну: – Странник, ты знаешь, что он означает?

Смех одноглазого бога постепенно стих. Он отвернулся.

– Какое мне дело до замшелых титулов? – проворчал он.

– Мама?

Богиня вглядывалась в изувеченные землю и небо на западе.

– Отас’тарал. В центре каждой бури есть глаз – область… затишья. Отас’тарал означает «Око отрицания». И мы только что обрушили на мир бурю.

Сечул Лат опустился на землю и закрыл лицо запыленными руками. Устану ли я когда-нибудь? Да. Теперь устал. Глядя на то, что мы высвободили. На то, что мы учинили.

Эстранн, шатаясь, подошел к нему и упал на колени. На его истерзанном лице смешались маниакальная радость и ужас. Странник мертвенно улыбался.

– Видишь, Сеч? Им придется ее остановить! У них нет выбора!

Да, прошу. Остановите ее.

– Она начала двигаться, – объявила Кильмандарос.

Сечул оттолкнул Эстранна и приподнялся. Но в небе ничего нельзя было прочесть: его на две трети заволокло саваном из пыли, пепла и дыма. Оставшаяся треть приобрела болезненно бледный оттенок. Быстро сгущались неестественные сумерки.

– Куда? – спросил Сечул.

Мать указала рукой.

– Следи за ней по земле. Пока что по-другому ты ее не увидишь.

Сечул Лат поднялся.

– Смотри, – сказала Кильмандарос.

По земле тянулась широкая выбеленная полоса.

– Северо-восток, – прошептал Сечул, глядя, как полоса продолжает двигаться. – Все, что оказывается под ней…

– Там, где пролетела Корабас, жизнь прекращается навсегда, – сказала Кильмандарос. – Все сущее замирает. Она – Око отрицания, центр бури, в котором все погибает.

– Мама, мы зашли слишком далеко. На этот раз…

– Поздно! – возопил Эстранн. – Она – это сердце магии! Без Ока отрицания чародейства не будет!

– Что?!

Кильмандарос покачала головой.

– Все не так просто.

– Вы про что? – повторил вопрос Сечул.

– Теперь, когда она на свободе, элейнты обязаны ее убить. У них нет выбора. Их сила основана на магии, а Корабас убивает самую ее основу. И поскольку она невосприимчива к колдовству, в ход пойдут когти и клыки, а значит, понадобятся все элейнты, вплоть до Т’иам. Да и К’рул тоже не сможет дольше сопротивляться зову Странника, ведь это он первым усмирил драконов.

– Им придется ее убить! – кричал Странник. Кровавая струйка, текшая из пустой глазницы, почернела от грязи.

Кильмандарос неопределенно хмыкнула.

– Если они правда убьют ее, Эстранн, тогда буря утихнет. – Она повернулась к Старшему богу: – Но ты и так это знал – либо догадался. Ты хочешь уничтожить все колдовство, связанное законами. Ты хочешь создать мир, где смертные больше никогда не смогут тебе навредить. Мир, где нам приносят кровавые жертвы, но мы не имеем власти вмешиваться, даже если захотим. Ты желаешь поклонения, Эстранн, но такого, чтобы ты не был обязан давать что-то взамен. Я права?

Сечул Лат опустил голову.

– Они не смогут ее убить…

Эстранн подошел к нему вплотную.

– Они должны! Я говорил тебе! Я сделаю так, что они все погибнут! Все – в том числе и эти божки, наши дети! К’рул поймет – увидит, что нет иного выхода, иного способа покончить с этой чудовищной катастрофой. – Он ткнул пальцем в Сечула: – А ты думал, мы в игрушки играем? Мухлюем с костяшками, а потом подмигиваем сообщникам? Я призвал Старших богов! К’рул хочет сделать вид, будто не замечает меня? Как бы не так! Я его вынудил! – Он вдруг захихикал, а пальцы у него задрожали. – Она – сгусток крови в его венах! Когда она дойдет до его мозга, он умрет! Я – Господин обителей, и меня обязаны заметить!

Сечул Лат попятился от Странника.

– В первый раз они ее сковали, – сказал он, – потому что убить было нельзя. Иначе бы погибли и Пути. – Он резко повернулся к Кильмандарос: – Мама… ты ведь… ты…

Она отвела глаза.

– Я устала от всего этого.

Устала?

– Но… но сердце Увечного бога…

Эстранн сплюнул.

– Какое нам дело до этого засохшего шматка мяса? Когда все будет кончено, он тоже умрет, как и остальные! Как и форкрул ассейлы – и все прочие, кто осмелится мне перечить! Ты не поверил, Сеч, решил не принимать меня всерьез. Опять.

Сечул Лат покачал головой.

– Теперь я тебя понимаю. Твой настоящий враг – Господин Колоды драконов. И драконы, они же Пути, – вся эта новая, необузданная мощь. Но ты знал, что не в силах тягаться с тем Господином, пока всем правят боги и Пути. И ты замыслил все это уничтожить: и Колоду, и магию драконов, и Господина, и всех богов. Но отчего ты так уверен, что Обители смогут выстоять перед Оком отрицания?

– Потому что Обители – Старшие, тупица. Все эти Пути и порядок, которым связали никому не подчиняющуюся Старую магию, произошли из-за договора между К’рулом и элейнтами. К’рул интригами заставил одного из драконов Великого клана стать Отрицателем – Отатаралом, – а остальных привязать себя к аспектам магии. Они наложили на колдовство закон, а я этот закон разрушу. Навеки!

– К’рул стремился к миру…

– Он стремился свергнуть нас! И у него получилось… Но сегодня – сегодня! – мы возьмем реванш. Сечул Лат, разве ты не согласился покончить с миром? Я сам слышал, как ты высказал свое согласие!

Я же не всерьез. Я никогда не бываю серьезен. Мое вечное проклятие.

– Что ж, Эстранн, если ты не станешь искать сердце Увечного бога, куда же ты отправишься?

– А это уже мое дело, – огрызнулся тот и стал разглядывать бледный шрам, протянувшийся по земле. – Далеко отсюда.

Он снова подошел к Сечулу.

– Маэль наконец понял, что мы совершили. Однако скажи мне, ты его видишь? Бросился ли он на нас со всей своей яростью? Нет. А Ардата? Она тоже что-то задумала. Как и Олар Этил. Старшие снова приблизились к Восхождению, снова готовы править. Еще многое предстоит сделать.

И Странник ушел. На юг.

Бежит.

Сечул Лат повернулся к Кильмандарос.

– Теперь я вижу свой дальнейший путь, мама. Рассказать тебе? Я буду бродить, одинокий и потерянный, в компании с растущим безумием. Это всего лишь видение, но очень отчетливое. Что ж, – он сухо рассмеялся, – в каждом пантеоне нужен сумасшедший паяц.

– Сын, – ответила она, – это всего лишь план.

– Ты о чем?

– О Страннике. То, что мы высвободили, нельзя подчинить. Теперь, что бы он там себе ни думал, будущее как никогда не предопределено.

– Можно ли сковать ее снова, мама?

Кильмандарос пожала плечами.

– Аномандр Рейк мертв. Другие элейнты, принимавшие участие в сковывании, тоже мертвы.

– А К’рул…

– Она сейчас у него внутри. Он ничего не может сделать. С ней будут бороться только оставшиеся элейнты. Они попытаются повергнуть ее, но Корабас давно рассталась с рассудком и поэтому будет драться до самого конца. Многие погибнут.

– Мама, прошу.

Кильмандарос вздохнула.

– Ты не останешься со мной, сынок?

– Наблюдать твою встречу с Драконусом? Пожалуй, нет.

Она кивнула.

– Драконус убьет тебя!

Ее глаза вспыхнули.

– Мой возлюбленный сын, это был всего лишь план.

Глава семнадцатая

• Лица в рядах будут ждать,
• Пока я каждое в руки возьму,
• Вспоминая, каково это – быть
• Не тем, кто ты есть.
• Растворятся ли в белизне
• Все эти сомнения?
• Или растают в лучах восхода,
• Словно на камне снег?
• Чувствуете руки мои?
• Эти оперенные крылья,
• Мечты о полете,
• Оборванные,
• Сношенные подарки.
• Однако я держусь ими крепко
• И забираюсь в глаза.
• Кто поджидает меня
• Вдалеке от разоренных гнезд?
• Следы жестокой борьбы.
• Присмотрись, и увидишь
• Сломанные ветки,
• Перья и клочья шерсти,
• Пролитую, но подсохшую кровь.
• Удалось ли тебе уйти,
• Заживо улететь?
• Сколько лжи оставляем мы.
• Сладкая пища, что дает нам сил,
• Но ряды недвижимы,
• И мы идем, стоя на месте.
• Что я хочу у вас отобрать,
• Я сам давно потерял,
• Но что я прошу вас найти,
• Неужели снова утрачу?
• В этих рядах есть истории
• Для каждой щербатой усмешки.
• Подойди же поближе,
• Утри эти слезы,
• Я все тебе расскажу.

«Без свидетелей» Рыбак кель Тат

Эти солдаты. Два слова болтались у нее в голове, как свиные туши на крюках, бесцельно покачиваясь туда-сюда. С них текло, но теперь все меньше. Бадаль лежала на боку поверх тюков с едой и смотрела на тропу, тянущуюся позади. На этой тропе не было ничего, кроме бледных тел, – в свете Нефритовых путников они напоминали поваленные мраморные статуи, прежде обрамлявшие тракт. Их историй уже никто никогда не узнает. Насмотревшись, Бадаль переворачивалась на другой бок и глядела на колонну. С высоты повозки та напоминала жирного червя с тысячей голов на продолговатом теле, вынужденных ползти в одном направлении.

Время от времени червь сбрасывал омертвевшие части. Они оставались по бокам, а из проползающих мимо сегментов высовывались руки, чтобы собрать одежду, – из нее шили пологи, под которыми укрывались в течение дня. Так мертвые дарили живым тень. Когда до брошенных доползал хвост, они уже были почти полностью раздеты – и оттого казались мраморными статуями. Если все рушится, падают и статуи.

Прямо перед собой Бадаль видела тянульщиков, на чьих обнаженных спинах поблескивали драгоценные капельки пота. Тянульщики сопели в своей упряжи, натягивая толстые канаты и выдыхая облачка сверкающей пыли. Этих солдат называют тяжами. Не всех, но некоторых. Тяжи – это те, кто не остановится, не упадет, не умрет. Те, кто пугает остальных, чтобы они шли, пока не свалятся замертво. Тяжи. Эти солдаты.

Бадаль вспомнила, как солнце растекалось по горизонту. День угасал – день, за который не было произнесено ни слова. День, когда Змейка молчала. Бадаль шла в трех шагах позади Рутта, а Рутт шел, ссутулившись над Ношей, что комочком сжалась у него на руках. Глаза у Ноши были закрыты от яркого света – впрочем, они всегда были закрыты, ибо смотреть на мир вокруг невыносимо.

Та ночь должна была стать для них последней. Они это знали – вся Змейка знала. Бадаль никак не пыталась их переубедить. Возможно, она тоже сдалась – трудно сказать наверняка. Упрямство сохраняло свою форму, даже если было сделано лишь из золы и пепла. Гнев мог казаться обжигающим на ощупь, хотя на самом деле был мертвенно-холодным. В этом заключался обман мира. Мир лгал и ложью своей смущал ум. Убеждал, что он именно такой, каким кажется. Так мир превращал веру в смертельную болезнь.

Бадаль смотрела на спины тяжей и продолжала вспоминать…

Рутт замедлил шаг. Остановился. Всхлипнул, затем снова и выдавил из себя:

– Бадаль… Мухи идут…

Бадаль посмотрела на свои ноги в надежде, что они смогут дойти до Рутта. Медленно, через боль, они смогли. Проследив за тем, куда направлены слепые, заплывшие глаза, далеко впереди Бадаль разглядела копошащиеся силуэты – черные на фоне багрового заката. Мухи о двух ногах группка за группкой словно бы выплывали из кровавого сияния.

– Мухи идут… – повторил Рутт.

Но ведь она прогнала их последним словом силы, которое полностью истощило ее. Весь день Бадаль не могла исторгнуть из губ ничего, кроме воздуха.

Она сощурилась.

– Хотел бы я снова ослепнуть.

Она посмотрела на его опухшие глазницы.

– Ты все еще слеп, Рутт.

– Тогда… Они у меня в голове. Мухи… у меня в голове.

– Нет. Я тоже их вижу. Но это все из-за закатного марева, Рутт. На самом деле там люди.

Он чуть не упал, но встал понадежнее и приосанился. Выглядело это жутковато.

– Отцы.

– Нет. Да. Нет.

– Бадаль, мы что, идем назад? Мы сделали круг?

– Нет. Они идут с запада, а мы все время шли за солнцем, каждый день, каждый вечер.

Бадаль замолчала. Змейка за ними скручивалась в кольцо – костлявые тела сбивались в кучу, как будто так безопаснее. Силуэты на фоне заката росли и приближались.

– Рутт, там… дети.

– Что это у них на коже… на лицах?

Среди детей она разглядела одного отца: борода седая с ржавым, в глазах – печаль, свойственная некоторым отцам, когда они отсылают своих детей в последний раз. Однако детские лица привлекали больше внимания. Татуировки.

– Это они пометили себя, Рутт.

Капельки черных слез. Нет, теперь я вижу ясно. Это не слезы. Слезы высохли и больше не вернутся. Это отметины – на лице и ладонях, на руках и шее, на плечах и груди. Эти отметины.

– Рутт.

– Что, Бадаль?

– У них есть когти.

Рутт прерывисто выдохнул и весь затрясся.

– Попробуй теперь, Рутт. Попробуй открыть глаза.

– Я… я не могу…

– Попробуй. Должно получиться.

Отец вместе с толпой когтистых детей подошел ближе. Они держались настороженно. Не ожидали нас увидеть. Не искали нас. Они пришли не к нам на выручку. Было видно, что они тоже страдают – жажда сжала их лица когтистой костлявой рукой. Когти приносят страдания.

Однако отец, остановившийся перед Руттом, отстегнул с пояса бурдюк. По легкости и толщине было видно, что воды там осталось совсем чуть-чуть. Выдернув пробку, отец протянул бурдюк Рутту.

Тот выставил вперед Ношу.

– Сначала ей, – произнес он слабым голосом. – Прошу, сначала малышку.

Жест был понятен и без слов. Отец не мешкая подошел ближе и наклонился к свертку, а Рутт тем временем откинул ткань, скрывавшую крошечное, сморщенное лицо.

Отец вздрогнул, поднял голову и пристально всмотрелся в узкие глаза-щелочки Рутта.

Бадаль ждала, затаив дыхание.

Затем отец встряхнул бурдюк, наклонил горлышко к губам Ноши, и оттуда тонкой струйкой полилась вода.

Бадаль вздохнула.

– Это хороший отец, Рутт.

Один из когтистых детей – на год или два старше Рутта – подошел и аккуратно забрал у него Ношу. В иной раз Рутт бы сопротивлялся, но сил не было. Когда чужой мальчик забрал сверток, руки Рутта остались согнутыми, как будто он все еще держал Ношу. Бадаль увидела, как напряжены его мышцы и сухожилия. Она попыталась вспомнить, когда в последний раз видела Рутта без Ноши на руках, но не смогла.

Ребенок теперь был призраком у него на руках.

Отец, плача – Бадаль видела следы от слез на его грязных, щербатых щеках, – вставил горлышко бурдюка в губы Рутту. Выдавил несколько капель, потом еще.

Рутт сглотнул.

Остальные когтистые дети проходили мимо, к свернувшейся кольцом Змейке, снимая с пояса бурдюки. Их было явно недостаточно, но они все равно шли.

И теперь Бадаль увидела новую Змейку, что выползала из заходящего солнца, – блестящую Змейку из железа и цепей. Она выглядела знакомо; Бадаль видела ее во снах. Отцы и матери, но все дети. А вот – я вижу – их главная мать. Я вижу ее. Она идет.

Из-за спины женщины выходили еще люди с бурдюками.

Мать остановилась рядом с бородатым отцом и посмотрела на Бадаль.

– Скрипач, – произнесла мать; Бадаль слышала этот язык во сне, – они идут не туда.

– Да, адъюнкт.

– И я вижу здесь только детей.

– Да.

За спиной у матери стоял еще один солдат.

– Но… Адъюнкт, чьи это дети?

Она обернулась.

– Не важно, Кулак. Теперь они наши.

Рутт наклонился к Бадаль.

– Что они говорят?

– Они говорят, что нам нужно возвращаться.

«Возвращаться?» – прошептал Рутт одними губами.

– Рутт, ты все сделал правильно. Ты вел Змейку, а ее незрячий язык нашел этих чужаков, которые нам больше не чужие. Рутт, ты увел нас от смерти и привел к жизни. – Бадаль подошла к нему ближе. – Теперь ты можешь отдохнуть.

Бородатый отец (которого звали Скрипачом) успел придержать Рутта, чтобы тот не упал. Они оба опустились на колени.

Адъюнкт немного подалась вперед.

– Капитан, он жив?

Тот, помедлив, поднял голову.

– Если сердце у него бьется, адъюнкт, то я этого не чувствую.

– Он жив, Папа, – произнесла Бадаль на их языке. – Просто отлучился. Ненадолго.

Вперед протиснулся мужчина, которого мать назвала Кулаком.

– Кто ты такая, дитя, и где научилась говорить по-малазански?

Кто я такая? Не знаю. И никогда не знала. Бадаль встретилась взглядом с матерью.

– Рутт привел нас к вам. Потому что вы единственные.

– Что значит «единственные»?

– Единственные, кто от нас не отвернется. Вы наша Мама.

При этих словах адъюнкт отшатнулась; глаза ее заблестели, будто от боли. Она отвела взгляд в сторону, а Бадаль указала на Скрипача.

– А он – наш Папа. Скоро он уйдет, и больше мы его не увидим. Так положено отцам. – Она потрясла головой, прогоняя грусть, нахлынувшую при этой мысли. – Так положено.

Лицо адъюнкта было напряжено. Не глядя в сторону Бадаль, она обратилась к стоящему рядом:

– Кулак, вскройте резервные бочонки.

– Адъюнкт! Да вы посмотрите на них! Еще до рассвета половина сдохнет!

– Кулак Блистиг, это был приказ.

– Нам нельзя транжирить воду! Тем более на этих… этих…

– Выполняйте, – устало произнесла адъюнкт, – или я велю вас казнить. Прямо здесь и сейчас.

– И войско взбунтуется! Клянусь…

Скрипач поднялся, подошел вплотную к Блистигу – и Кулак отступил. Скрипач ничего не сказал, только улыбнулся; в спутанной ржавой бороде сверкнули зубы.

Блистиг выругался и развернулся.

– Все это на вашей совести.

– Капитан Йил, капитан Гудд, – произнесла адъюнкт, – проводите Кулака Блистига.

Мужчина и женщина, державшиеся в стороне, встали по бокам от Блистига и последовали за ним в направлении колонны.

Скрипач вернулся к лежащему Рутту и присел возле него на колени, поставив руку рядом с тощим лицом. Потом поднял глаза на Бадаль.

– Он вел вас?

Она кивнула.

– Как далеко? Как долго?

Она пожала плечами.

– Коланс.

Вскинув брови, Скрипач бросил взгляд в сторону адъюнкта, затем снова посмотрел на Бадаль.

– И сколько дней идти до воды?

– В Икариасе были колодцы. Дотуда… Я не помню. Дней семь? Или десять?

– Без шансов, – произнес кто-то из толпы за спиной у адъюнкта. – Наших запасов хватит на день. Без воды мы выдержим не более трех дней… Адъюнкт, мы не дойдем.

Бадаль склонила голову набок.

– Где нет воды, есть кровь. Мухи. Осколки. Где нет еды, есть мертвые дети.

– В этот раз Кулак Блистиг прав, адъюнкт, – послышался еще чей-то голос. – У нас не получится.

– Капитан Скрипач.

– Да?

– Пусть твои разведчики проводят тех, кто на ногах, к повозкам с едой. Остальных поручить хундрилам. Проследить, чтобы всем досталось воды – и еды, если получится.

– Слушаюсь.

Скрипач протянул руки к Рутту и подхватил его. Теперь Рутт стал Ношей. Он сам нес Ношу, пока мог, а теперь несут его, и так будет продолжаться вечно.

– Адъюнкт, – произнесла Бадаль, провожая взглядом Скрипача с Руттом. – Мое имя Бадаль, и у меня для тебя есть стихи.

– Дитя, если ты так и будешь тут стоять, то умрешь. Я послушаю твои стихи, но позже.

Бадаль улыбнулась.

– Да, Мама.

И у меня для тебя есть стихи. Бадаль вглядывалась в надрывающиеся спины, истертые канаты, поваленные статуи вдоль тропы. С того первого разговора минуло две ночи, и с тех пор адъюнкта она не видела. Ни адъюнкта, ни мужчину по имени Скрипач. Еще не стало воды, и Рутт все не просыпался, а Сэддик сидел на тюках и раскладывал узорами свои побрякушки, после чего убирал их обратно в мешок до следующего раза.

Бадаль слышала ругань и споры. Видела, как вспучиваются волны в людском потоке, как солдаты размахивают кулаками, хватают друг друга, достают ножи. Смотрела, как мужчины и женщины плетутся навстречу смерти, ведь до Икариаса очень далеко. Воды не осталось, и некоторые начинали пить собственную мочу и оттого сходили с ума, ведь моча – это яд. Однако при этом они не пускали кровь умершим, а просто оставляли их лежать на земле.

Этой ночью Бадаль насчитала таких пятьдесят четыре. Ночью накануне было тридцать девять, а за прошедший день из лагеря вынесли семьдесят два тела. Их просто сложили рядами вдоль дороги, даже яму рыть не стали.

Дети из Змейки ехали верхом на повозках с едой. Их пеший путь закончился, но и они тоже умирали.

Икариас. Я вижу твои колодцы. Когда мы ушли, они были почти пусты. Что-то продолжает забирать из них воду. Не знаю почему. Впрочем, какая разница, ведь мы до них не дойдем. Выходит, правда, что все матери терпят неудачу? Что все отцы уходят и больше не возвращаются?

Мама, у меня есть для тебя стихи. Придешь ли ты ко мне? Послушаешь?

Повозка скрипела. Тяжи тянули. Солдаты умирали.

Разведчики Скрипача без труда нашли след, и теперь вся армия шла по нему. Маленькие, выбеленные солнцем кости тех, кто умер, следуя за мальчиком по имени Рутт и девочкой по имени Бадаль. Каждая россыпь выглядела немым обвинением или упреком. Эти дети. Они совершили невозможное. А мы не сумели им помочь.

Скрипач слышал, как воет в жилах кровь, гоняемая по пустотам. Осталась ли в адъюнкте вера? Счет умирающих шел на десятки – хватит ли ей веры в ее цель? Что будет, когда окажется, что упорства и воли недостаточно? Он не знал ответа. Может, если переговорить с нею… Нет, на нее и так постоянно наседают. Кулаки, капитаны, резчики. К тому же говорить было той еще мукой: губы растрескались, опухший язык еле ворочался, в горле пересохло. Каждое слово давалось с болью.

Скрипач шел вместе с разведчиками; он не хотел возвращаться и смотреть, как дела у колонны. Не желал быть свидетелем ее распада. Тянут ли еще тянульщики повозки? Если да, то они недоумки. Остался ли еще хоть кто-то из тех оголодавших детей? Тот мальчик, Рутт, который так долго нес свою Ношу, что у него скрючило руки, – очнулся ли он или мирно ушел, уверенный, что свое дело сделал?

Так было бы лучше. Из заблуждения в забвение. В этой пустыне нет призраков. Его душа просто упорхнет. Легкая. Умиротворенная. И в руках у нее будет то дитя, потому что он всегда будет нести то дитя. Иди с миром, паренек. Идите оба с миром.

Они пришли в поисках мамы и папы. Тысяча детей, тысяча сирот, однако только на этой тропе стало понятно, насколько больше их было в том походе, что Бадаль называла Змейкой. Осознание этого пронзало сердце, словно нож. Коланс, что ты натворил? Зачем ты так поступил со своим народом, со своими детьми? Неужели ты не придумал ничего лучше?.. Боги, если бы мы тебя нашли, если бы сошлись с тобой на поле битвы, мы бы дали ответ на твои преступления.

Адъюнкт, правильно вы повели нас на эту войну.

Но вы ошиблись, нам в ней не победить. Нельзя одолеть безразличие… А впрочем, не слушайте меня. С другой стороны, я же пока не мертв? Пока нет.

Накануне, когда весь лагерь затих, а солдаты неподвижно лежали под пологами, Скрипач залез в свой рюкзак и нащупал там Колоду Драконов. И… ничего. В этой пустыне никакие силы не могли до них дотянуться. Мы невидимы как для богов, так и для нашего противника. Адъюнкт, я понимаю, зачем вы это сделали. Понимал тогда и понимаю теперь. Но посмотрите на нас: мы же люди. Смертные. Не сильнее прочих. Как бы вы ни старались сотворить из нас нечто большее, увы, мы не можем стать теми, какими вы хотите.

Быть теми, какими хотим мы, мы тоже не можем, и это давит на нас сильнее всего. И все же я пока не мертв.

Он вспомнил встречу с теми детьми. Разведчики – сами немногим старше – молчаливо ходили между беженцами и делились с ними водой. Они раздали всю воду, полученную на ночной переход, до последней капли, и потом стояли, неподвижные и беспомощные, а дети окружали их, тянули к ним руки – не чтобы схватить и попросить еще, а чтобы коснуться в знак благодарности. Не за воду – ее больше не осталось, – а за сам жест.

Насколько низко нужно пасть, чтобы благодарить за возможность? За пустое обещание?

Те, кто заставил вас уйти…

Но у нас есть союзники, которые дойдут до Коланса, и ничто их не остановит. Геслер, покажи Урагану всю правду и спусти его с поводка. Пусть он издаст вой, от которого сами Гончие задрожат! Дай ему волю, Гес, прошу тебя.

Потому что мы, боюсь, не справимся.

Хрустнув шеей, Скрипач поднял взгляд на Нефритовых путников, заполнивших росчерками ночное небо. От этих жалких предзнаменований меня тошнит. Но что, если… что, если вы там, наверху, не за этим? Что, если вы просто движетесь своим путем без конца и без цели? Что, если завтра или послезавтра вы уничтожите всех нас, превращая нашу борьбу и благие помыслы в ничто? Не это ли, о великое мироздание, ты хочешь нам доказать?

Предназначение – это ложь.

Впрочем, какое мне дело? Посмотрите на кости вокруг. Мы идем, пока можем идти, а затем останавливаемся. Вот и все. Ничего больше… Дальше что?

– Змеи.

Банашар поморгал, непривычный к четкости трезвого взгляда. Когда все расплывалось, было лучше. Гораздо лучше.

– Наверное, это мой первый страх: упасть прямо в яму гадюк, что мы величаем Храмом Д’рек. «Смотри в лицо своим страхам» – какой мудрый совет, не так ли? Возможно, главное проклятие – это трезвость, осознание, что страхи не помогают ковать характер, что совет этот – дерьмо, а кругом одни лжецы.

Адъюнкт шла рядом и молчала. Банашар не то чтобы ждал ответа, поскольку не был уверен, что и вправду произносит эти слова. Не исключено, что все его речи за последние два дня существовали целиком у него в голове. Так было бы проще.

– Бунт. Одно это слово вызывает у меня… зависть. Никогда прежде ее не чувствовал – такой, чтоб до глубины души. А еще не испытывал непримиримой злобы, когда твоя личность требует позволения быть собой. Даже если не понимает, кто она на самом деле. Просто требует.

Пьянство – это приятная капитуляция. Прибежище трусов. Мы, пьяницы, все до одного трусы, и пусть никто не пытается убедить вас в обратном. Мы ничего не умеем, кроме как пить, потому что в этом смысл нашей жизни и единственное спасение. От всего. Именно поэтому пьянице нельзя трезветь.

Банашар посмотрел на адъюнкта. Интересно, она слушает? Впрочем, было бы что слушать…

– Давайте сменим тему. От этой меня… тошнит. Нас ожидает еще один важный вопрос, надо только его придумать. Что за змеи, спросите вы? Да, это важный вопрос. Почему девочка дает нам такие имена? Их. Наши. Змеи в пустыне. Довольно смело, если задуматься. Змей очень трудно убить. Они все время ускользают и прячутся у всех на виду.

А что насчет, хм-м, знания?.. Порой знание приводит к потере милости. Порой оно не освобождает, а закрепощает. Порой оно открывает нам только вызывающий жалость список неудач. И так далее. Однако такие мысли исходят от тех, кто хочет погрузить других в пучину невежества, ведь только так они могут сохранить власть. К тому же подлинное знание принуждает к действию…

Или же нет?

Банашар замолчал и задумался. Внезапно его охватил страх.

– Вы правы, давайте снова сменим тему. Одно я знаю наверняка: есть вещи, о которых я ничего не хочу знать. Итак… Развивая мысль о незваных гостях, может, поговорим о героизме?

Улыбка, пошатываясь, отошла в сторону и упала на колено. Флакон встал сзади, прикрывая ей спину. Клинок у него в руке подрагивал, будто живой.

Растолкав толпу, к ним подошел Битум. Такого сурового выражения на его лице Флакон еще никогда не видел.

– Корик! – рявкнул Битум.

– Здесь я, сержант.

– Жить будешь?

– Я успел заглянуть ему в глаза. – Пол-лица у Корика было заляпано кровью, но чужой. – Гиены и то выглядят более вменяемыми. Вот этот капрал натравил его…

Корик указал окровавленным лезвием в сторону человека, стоявшего на коленях. Из регулярных. Крупный, широкоплечий, между ребер справа торчит рукоять ножа. Изо рта и носа, пузырясь, льется кровь.

Битум обвел всех свирепым взглядом, остановился на Флаконе. Подошел.

– Улыбка? Посмотри на меня, солдат.

Она подняла голову.

– Корик правду говорит, сержант. Мы не слепые и не тупые. Я услышала науськиванье и поделилась с капралом своим ножичком.

Битум посмотрел на Флакона. Тот кивнул.

– С двенадцати шагов. В темноте да еще и в толпе.

Умирающий капрал уронил бородатый подбородок на грудь, будто разглядывал свои колени. Корабб подтолкнул его, и он упал. От глухого удара о землю губы и ноздри снова покрылись пеной.

– Итого двое? – спросил Битум.

Флакон чувствовал озлобленные взгляды собравшихся вокруг пехотинцев. Слова Корабба его совсем не обрадовали:

– Трое, сержант. Первые двое были для отвлечения, еще двое подкрались к повозке с тыла. Одного прикончил я, за вторым погнался Спрут. Наверное, еще догоняет.

– Он ушел?! – негодовал Битум. – Худов дух!

Улыбка поднялась и нетвердой походкой подошла к мертвому капралу извлечь нож.

– Все это нехорошо, – пробормотала она, затем повернулась к собравшимся: – Мы охраняем пустые бочонки, вы, куча охламонов!

– Это не мы, морпех! – выкрикнули из толпы. – Это все Кулакова шайка!

Флакон сплюнул. Блистиг. Нижние боги.

– Проваливайте, а? – сказала Улыбка, отворачиваясь.

Вернулся Спрут, встретился взглядом с Битумом и как бы невзначай провел рукой по арбалету, что висел у него на левом плече.

Сержант обратился к тянульщикам:

– Солдаты – в упряжку, тащим дальше.

Улыбка подошла к Флакону.

– Убивать своих нехорошо.

– Согласен.

– Ты прикрыл меня. Спасибо.

Флакон кивнул.

Пехотинцы постепенно рассосались. Повозка покатилась дальше, взвод шагал рядом, а трупы остались лежать где лежали.

– Безумие какое-то, – произнес Корабб. – В Семи городах…

– Не начинай, – перебил его Спрут. – Мы тоже там были. Забыл?

– Да нет, просто к слову пришлось. Безумие от жажды…

– Все было спланировано.

– Капрал – допустим, – кивнул Корабб. – А тот олух, что кинулся на Корика?

– А те, кто зашел сзади?.. Еще раз, Корабб, все было спланировано. Кто-то отдал приказ. Это что угодно, только не безумие.

– Я, вообще-то, имел в виду остальных регулярных – тех, кого потянуло на запах крови.

Ни у кого мыслей на этот счет не было. Флакон вдруг понял, что по-прежнему сжимает в руке гладий. Со вздохом он убрал меч в ножны.

Курнос скомкал поданную кем-то окровавленную рубашку и заткнул ее под кожаное ярмо – так, чтобы закрыть стертые до мяса ключицы. Рубашка была мокрой и теплой, но сочившаяся из нее кровь его не особо тревожила – своей тоже хватало.

Повозка была тяжелой, особенно теперь, когда поверх тюков с едой на ней ехали дети. Впрочем, могла быть и тяжелее, если бы дети не отощали до предела. Курносу не хотелось об этом думать. Он вспоминал свое голодное детство, хотя тогда папаня все же изредка приносил угощение для своих малявок. Курнос был из них самый мелкий. Кусочек того, ломтик сего. А мамка с другими мамками иногда уходила, пропадала где-то несколько дней, а потом возвращалась – иногда плачущая, иногда побитая, но с деньгами, а на те деньги можно было накрыть стол. В такие разы папаня, помнится, долго ругался.

Но все ради того, чтобы накормить малявок. «Мои красивые малята», – говаривал папаня. А через несколько лет гарнизон снялся, и мамка перестала приносить домой деньги, зато они с папаней зажили более счастливо. Старшие братья Курноса тем временем разъехались: двое ушли на войну, а третий женился на вдове Карас, которая была на десять лет старше него. Курнос втайне отчаянно любил ее и, возможно, правильно сделал, что сбежал, ведь брату едва ли понравилось бы слушать возню за амбаром, гадая, это вдовушка снова напилась или еще что. Эх, славное было времечко…

Курнос заметил рядом мальчишку с мешком. Тот старательно вылизывал окровавленные ладони.

Ты, что ли, принес мне рубашку?

– Не дело это, малявка, пить кровь.

Мальчишка непонимающе посмотрел на Курноса и продолжил вылизывать ладони, пока не вылизал начисто.

…Потом он узнал, что одного брата убили под Натилогом, а второй вернулся без ноги. Зато на пенсию мамка с папаней перестали бедствовать, да и Курнос, когда вступил в армию, отправлял домой две трети жалованья: одну треть – родителям, другую – оставшемуся брату и его жене, как бы в знак извинения за ребенка и прочее.

И все же голодать в детстве было ужасно. Как говаривал папаня, «не можешь накормить – не заводи; Худова булава, для этого большого ума не нужно!» Что правда, то правда, и поэтому Курнос исправно платил за своего малявку – и продолжал бы платить, если бы их не объявили преступниками, дезертирами и так далее, в общем, теми, кто не исполняет свой долг. Теперь-то малявка уже подрос и сам может работать, так что брат, наверное, отозвал награду за голову Курноса. Возможно, страсти улеглись, и все снова наладилось.

Думать об этом было приятно. Однако теперь его угораздило влюбиться разом в Смекалку и Поденку – не глупо ли, учитывая, что их две, а он один. Курнос, впрочем, ничего странного не видел, зато женщин такое положение почему-то не устраивало. Как и многое другое, кстати, отчего возникала куча проблем.

Тянульщица справа от него споткнулась. Курнос свободной рукой ухватил ее и поднял. Женщина благодарно вздохнула.

Теперь еще и женщины. О женщинах он мог думать весь…

– Слушай, а ты ведь Курнос, да?

Курнос посмотрел на нее. Невысокая, с крупными, мускулистыми ногами. Вот не повезло, а? Нормальные мужики на такие ноги только облизываются – и из-за них же ее под ярмо, прямо как… как…

– Ага, он самый.

– Знаешь, что хотела спросить?

– Не-а.

– Слышала, у тебя дважды откусили одно и то же ухо.

– Ну и?

– Э-э, а так разве бывает?

– А я знаю? Это все Бредд виноват.

– Бредд? Нефарий Бредд? Ты с ним дрался?

– Может, да, а может, нет. Побереги дыхание, солдат. Видишь вон того малявку? Идет и молчит. Потому что умный.

– Потому что не разумеет по-малазански.

– Удобное оправдание, всегда говорил. А ты просто тяни и думай о том, что нравится. Помогает отвлечься от плохого.

– И о чем думаешь ты?

– Я? О бабах.

– Ясно, – произнесла она неожиданно холодно. – Тогда я, пожалуй, буду думать об умных и привлекательных мужиках.

Курнос улыбнулся.

– А зачем думать, милая, когда все это шагает рядом с тобой?

Мальчишка ушел и вскоре вернулся с еще одной тряпицей, которой Курнос заткнул разбитый в кровь нос.

Да уж, пути женщин неисповедимы, как любил говаривать папаня. А жаль. Она недурна собой, а что еще лучше, умеет ругаться не хуже погонщика бхедеринов. Можно ли представить более лакомое сочетание? Едва ли.

– Ты, наверное, считаешь меня каким-то прокаженным. Я не виноват, что был мертв, – возможно, поэтому жажда уже не кажется мне такой болезненной. Не знаю.

– Я выжимал соки из всего, что вижу, – сказал Баведикт. – Только это дает мне силы идти.

Вал покосился на алхимика и пожал плечами.

– Во всяком случае, это лучше, чем болтать весь день.

Баведикт открыл было рот, но передумал.

– Как котятки?

– С котятками все хорошо, командир.

– Их у нас достаточно?

– Сомневаюсь, что больше, чем на одно столкновение. Думаю, потратить все за раз – лучший вариант. – Он оглянулся на повозку. – Я взвесил различные стратегии в плане того, что касается алхимических… м-м… котяток. Думаю, не стоит на них скупиться. Даже наоборот. Нужно заполонить ими поле боя, да так, чтобы противник опомниться не успел…

– Ты всю ночь вещать собрался? Слушай, мы уже давно все придумали. «Стены» и «волны». «Стена» – это когда ты удерживаешь рубеж или позицию, а «волна» – когда наступаешь. И ничего не экономим, кроме одного последнего снаряда со своим именем, конечно же. Как говорится, убьют тебя – погибнут сами. Мы, саперы, зовем это отрицательным стимулом.

Баведикт снова оглянулся, и вид отряда, плетущегося рядом с повозкой, ему не понравился. Капитаны выглядели не очень хорошо. Похудели, да, но то была нездоровая худоба. Вот уже несколько дней они почти не разговаривали.

Позади шагали хундрилы, продолжая вести под уздцы лошадей. Я не сказал Валу всей правды. Я не только волов подпоил, хотя, казалось бы, они должны были заметить…

– Трясешься? – спросил Вал. – Правильно делаешь. Хундрилы любят своих лошадей. Крепко любят. Если воину придется выбирать, кого спасти: мать или лошадь, выбор будет непрост. А ты взял да и убил их.

– Они так и так погибали, командир. За день лошади нужно больше воды, чем четверым солдатам, а запасы у хундрилов кончались. Попробуйте пустить кровь обезвоженному животному – это ох как непросто.

– Понимаю. Теперь у них мертвые лошади, а воды нет. Если бы ты провернул это еще неделю назад, жертв можно было бы избежать. Они хотят убить тебя, алхимик. Я полдня только и делал, что отговаривал их.

Баведикт с обидой поглядел на Вала.

– Вы же сказали, что между лошадью и матерью…

– Они, конечно же, выберут мать. Ты что, дурак?

Алхимик вздохнул.

– Ладно, – махнул рукой Вал, – мы теперь все – «Мостожоги». Не стану скрывать, мы время от времени убивали офицеров, когда те оказывались плохими. А кто бы не убил? Поставь дурака командовать, он ведь всех погубит. Стало быть, лучше нанести упреждающий удар. Не бойся, ты такого не заслужил. Более того, ты мне нужен, да и им тоже. В общем, глотку тебе никто не вспорет, за это не переживай.

– Спасибо, командир, успокоили.

Вал подошел ближе и понизил голос.

– И вот еще что. Скоро все пойдет вразнос, чуешь? Охотники за костями – регулярная армия – еле держится.

– По-моему, мы не лучше.

– Соответственно, допустить бойню нельзя, согласен? Я уже сообщил капитанам. Как только что начнется, мы сразу же даем деру. Когда солдаты примутся искать очередную жертву, я хочу, чтобы мы уже были в сотне шагов от них.

– Думаете, все будет настолько плохо?

Вал пожал плечами.

– Трудно сказать. Пока что морпехи держат всех в узде. Но если хоть одного из них убьют и запахнет кровью – начнется резня, помяни мое слово.

– А как в былое время разрешили бы ситуацию «Мостожоги»?

– Очень просто. Выявили бы бузотеров и прикончили. Бузотеры – это те, кто не перестает жаловаться и подначивать менее умных на дурацкие поступки. В надежде развязать хаос. Я бы, – Вал кивнул в сторону идущей рядом колонны, – оттащил Блистига в пустыню и разделался с ним. Никто в лагере целый день не уснул бы от воплей.

– Неудивительно, что вас объявили вне закона… – проворчал Баведикт.

Небо на востоке светлело, солнце выходило на бой с Нефритовыми путниками, которые отступали за горизонт на севере. Колонна разбилась на отделения – группки солдат уходили в сторону от тропы и падали на землю, со звоном бросая рядом мешки с доспехами и оружием. Тянульщики остановились и стали выбираться из упряжи. Послышались стенания хундрилов: еще одна лошадь пала. Сверкнули ножи; сегодня ночью можно было вдоволь напиться крови, но среди «Выжженных слез» никто не радовался.

Морпехи, красноглазые и осунувшиеся от изнеможения, расположились рядом с повозками. Солдаты двигались и кряхтели по-стариковски, устанавливая навесы и шатры, раскатывая походные постели, устраивая передышку после каждого действия. Медленно доставали оружие и стачивали промасленными камнями образовавшиеся за день зазубрины. Делалось это бездумно, инстинктивно, с пустым и бессмысленным взглядом.

А затем с повозок спустились дети и поодиночке, по двое расселись между солдатами. Они не попрошайничали, нет, просто сидели и смотрели, как солдаты спят. Или молча страдают с открытыми глазами. Или тихо умирают.

Сержант Уголек наблюдала за этим, привалившись к колесу повозки, которую охранял ее взвод. Робкое появление детей оказывало на солдат удивительное воздействие. Споры утихали, взгляды смягчались, напряжение спадало. Те, кто не мог заснуть, переворачивались на бок и отдавались усталости. Те, кто плакал, сглатывали боль и успокаивались.

Что за дар такой? Уголек не понимала. А когда солдаты просыпались в сгущающихся сумерках и видели рядом с собой крохотное неподвижное тельце, холодное и бледное, то весь взвод устраивал над трупиком сверкающий курган из кристаллов. Потом солдаты срезали фетиши со своих ремней и амуниции – кости, которые несли с самого Арэна, – и возлагали их на несчастные холмики.

– Они нас убивают.

Уголек оглянулась на сестру, сидевшую у заднего колеса, вытянув сломанную ногу.

– Кто на этот раз, Целуй?

– Они приходят разделить последние мгновения. Свои. Наши. То, что они приносят, несправедливо.

Уголек нахмурилась. Ты покинула меня, сестра. Вернешься ли ты?

– Я не понимаю, что они приносят.

– И не поймешь.

Внутри взбрыкнула злость, но тут же утихла.

– Почему ты так говоришь?

Целуй запрокинула голову между двух спиц, прикрыла глаза и осклабилась.

– Они приносят то, что всегда у тебя было, а у меня нет. Вот почему ты не понимаешь. Ты не видишь. Это все равно что заглянуть себе в душу – никто этого не умеет. Конечно, все говорят, что умеют. Болтают об откровениях, прозрении и прочей ерунде. Но есть в нас то, что навеки остается скрытым.

– Внутри меня ничего не скрывается.

– Однако тебе больно видеть, как эти дети сидят, смотрят, лежат рядом. Ведь так?

Уголек отвела взгляд.

– Дура. – Целуй вздохнула. – Они приносят достоинство. Как и ты с адъюнктом. Почему, по-твоему, народ ее ненавидит? Терпеть не может одного ее вида? Она демонстрирует нам то, о чем мы не хотим вспоминать, потому что достоинство мы утратили давно и безвозвратно. А эти дети показывают нам, как можно с достоинством уйти, когда умирают сами или дают умереть нам под их присмотром.

– Адъюнкт как-то говорила, что мы живем и умираем без свидетелей. Эти дети, похоже, не согласны.

Только что с того?..

– А ты думала, будет просто? – продолжала Целуй. – Думала, мы не устанем? Мы пропахали полсвета, чтобы попасть сюда. Мы давно перестали быть армией – даже не знаю, что мы такое теперь. Не думаю, чтобы во всем мире кто-то сумел бы дать нам название.

– Мы не дойдем, – обреченно сказала Уголек.

– И что?

Уголек подняла глаза и ненадолго встретилась взглядом с сестрой. За Целуй сидел капрал Римм и натирал обрубок правой руки маслом. Уголек знала, что он все слышит, хоть и виду не подает. Как и Милый, который лежит, укрывшись грязной простыней от солнца.

– Так тебе не все равно, Целуй? Непохоже на тебя.

– Смысл не в том, чтобы выжить, Уголек, и довольно давно.

– Вот как? – буркнула она. – А в чем он, просветишь?

– Ты и сама знаешь. Сказала же: мы не дойдем. А эти дети среди нас как будто гомункулы. Они сделаны из всего, чего мы лишились, – из достоинства, совести, истины и прочего. И посмотри на них: одна кожа да кости. Немного в нас, видимо, было хорошего, сестрица.

Если бы слезы не иссякли, Уголек бы расплакалась. Вместо этого она сползла на твердую землю.

– Тебе надо было сбежать.

– Бьюсь об заклад, адъюнкт говорит это себе по тысяче раз на дню.

Адъюнкт? Уголек покачала головой.

– Она не из тех, кто убегает.

– Верно, как и ты. Как и я тоже. Теперь.

Это не моя сестра.

– Думаю, завтра будет наш последний поход, – продолжила Целуй. – И знаешь, пускай. Попробовать стоило. Кто-то должен ей это сказать. Попробовать стоило.

– А лучше всего то, что здесь нет пауков, – сказала Хеллиан, ложась на скатку. – Эта пустыня – настоящий рай. Пусть мой труп пожрут мухи и накидочники. Да хоть даже эта плотоядная саранча. Главное, что ни один паук не совьет гнездышко у меня в глазнице. Это ли не счастье?

– А почему ты их так боишься, сержант?

Хеллиан задумалась. Мысли, правда, ушли куда-то в сторону. Ей отчетливо представились груды улыбающихся черепов. А почему бы и нет?.. Ах да, пауки.

– Отец любил рассказывать одну историю, особенно когда напьется. Думает, что это очень смешно – история, в смысле. Или, погоди, не отец… Может, дядя. Или отчим. А может, и брат отца, что жил дальше по улице. В общем, он рассказывал эту историю и смеялся. Эй, Может, ты бывал в Картуле? Там ведь пауки такие огромные, что едят чаек, да?

– Ну да, сержант, бывал как-то. Жуткое местечко.

– Красноспинные хуже всех. Не то чтобы большие и не то чтобы ядовитые. Если по одному, конечно. Только вылупляются они тысячами и потом несколько дней живут вместе, а такой толпой могут завалить кого-нибудь покрупнее и съесть. И яйца их могут быть спрятаны где угодно.

Так вот, – продолжала Хеллиан, – мне было года два. Я целыми днями лежала в колыбельке. Маме было не до меня. Она носила второго ребенка, ее постоянно лихорадило, и в итоге она его потеряла. Обидно, ведь на нашей улице жила хорошая врачевательница, только отец пропивал весь свой заработок. Но я не об этом. У меня была кукла…

– О боги, сержант…

– Да, они вылезли из ее головы. Прогрызли набивку, глаза, рот и прочее. И посчитали, что я еда. Меня нашел и спас сводный брат. Голова у меня распухла вдвое, я даже глаз не чувствовала, и я стала задыхаться. Всего насчитали пару сотен укусов. Возможно, их было больше, просто под волосами не видно. Впрочем, как добыча я оказалась слишком крупной даже для тысячи красноспинных детенышей. Но постарались они на славу.

– И это смешно? До чего больной ублюдок…

– Полегче! Это, вообще-то, мой отец. Ну или дядя. Или отчим. Или тот мужик с нашей улицы.

– Все с тобой теперь ясно, сержант, – сказал Неженка. – Такой опыт кого хочешь искалечит.

– А история еще не кончилась, капрал. Я самого главного не рассказала. Понимаешь, я ведь ела этих проклятых пауков. Как конфетки. А они кусали меня изнутри. Говорили, живот у меня распух похлеще головы. Вот от этого я задыхалась.

В конце концов привели врачевательницу, и она наколдовала большие куски льда. Прямо у меня во рту, в глотке. А еще вокруг шеи. От такого количества льда у меня напрочь отмерла часть сознания, которая подсказывает, что пора закругляться. – Хеллиан уставилась в светлеющее небо. – Еще говорят, что я стащила первый кувшин из отцовских запасов в шесть лет. Так напилась, что пришлось снова звать врачевательницу. А когда она изучила меня изнутри, то сказала, что я буду бедовой.

Кто-то потрепал ее по плечу.

– Душераздирающая история, сержант.

– Думаешь?

Пожалуй, да. Вот только я ее выдумала от начала и до конца. Надави на нужные точки, и сразу сколько сочувствия в этих милых мордашках. Теперь они мне что угодно простят.

Почему я ненавижу пауков? Боги, какой глупый вопрос. Кто их вообще любит?

– Лики на Камнях. – Уругал Сплетенный, присев, чертил узоры на плотной земле. – Семь Мертвых огней. Развязанные. Это наши титулы – титулы т’лан имассов, лишенных клана. Проигравших в войне. Обреченных быть свидетелями.

Ном Кала оглянулась на лагерь людей, зигзагом расположившийся на покрытой глиняной коркой земле. Движение там почти стихло; растущая жара вытянула последние силы. Лежащие тела отбрасывали длинные тени.

– Мы избрали Рыцаря Цепей, – продолжал Уругал. – По его воле мы покинули свою темницу, по его воле однажды цепи падут. Затем мы ждали принятия Дома Цепей в пантеон.

– А этот рыцарь среди нас? – пророкотал Кальт Урманал.

– Нет, но он нас ждет. Долог был путь его, и вскоре наша судьба будет у него в руках. Увы, Падший не повелевает им, а Король в Цепях отвернулся от нас, ибо Король проклят и никогда не избавится от цепей. Мы верим, что недолго ему сидеть на своем троне, а посему мы его сбросим.

– Рыцарь презирает цепи, но мало понимает, – произнес Берок Тихий Глас. – Много цепей, и режут они жестоко, а порабощают отчаянно. Но существуют и другие цепи, которые мы надеваем по своей воле, а не из страха или неведения. То́ есть самые благородные из оков: доблесть, верность, честь. Многие идут в Дом Цепей, но не могут перешагнуть порог, ибо требуются от них силы, редко используемые. Когда впереди страдания, нужна большая смелость, чтобы идти дальше – в безжалостный и суровый мир.

Уругал начертил на земле семь символов и, указывая на каждый по очереди, стал пояснять:

– Консорт. Она нам известна. Грабитель – о двух лицах. Одно – мужское. Другое – женское. О Рыцаре мы уже говорили. Семь Мертвых огней, Развязанные – мы, т’лан имассы, но это изменится. Калека – тот, чей разум должен ползти, чтобы служить священной жизни внутри него. Прокаженный – тот, кто жив и мертв одновременно. Дурак – угроза изнутри. Итого все, кроме Рыцаря, находятся среди смертных и под нашим надзором. Прямо здесь. Прямо сейчас.

– Но, Уругал, – произнесла Ном Кала, всматриваясь в символы, – они все умирают.

– И здесь нет ветра, который бы перенес нас вперед, – добавил Берок.

– Значит, дать им надежду мы не можем, – подытожил Уругал.

Кальт Урманал хмыкнул.

– Мы т’лан имассы, что мы знаем о надежде?

– Стало быть, мы проиграли? – спросила Ном Кала.

Никто не ответил.

– У меня есть мысль. Как сказал Кальт, мы не можем дать то, что давным-давно утратили. Мы чужды надежде. Смертные люди погибнут, и нам их не спасти. Кто-нибудь возразит?

– Нет, – ответил Уругал.

– А значит, – Ном Кала наступила костяной ногой на знаки и размазала их, – погибнет и Дом Цепей.

– Он возродится, но в другую эпоху.

– Если это наш удел – а мы этого хотим, не так ли? Если это наш удел, Развязанные, то у нас нет выбора. Нужно пойти к адъюнкту.

– И что мы ей скажем? – устало спросил Уругал.

– Как – что? Солжем, конечно же.

Остальные какое-то время молчали.

Ном Кала изучала глазами лагерь и длинные тени.

– Попробуем выиграть еще один день.

– На что нам еще один день?

– Не могу сказать, Уругал Сплетенный. Порой надежда рождается из лжи. Так тому и быть. Я пойду к ней и солгу.

Рутан Гудд проводил Лостару Йил взглядом. Та подошла к адъюнкту и встала подле нее лицом на восток, словно бросая вызов жестокому рассвету. Рутан недоумевал, как Тавор держится на ногах. Каждую ночь она шагала без устали и на одной своей силе воли тащила за собой всю армию. Не споткнется она – не споткнется ни один солдат, шагающий за ней. Поход превратился в битву, безмолвную войну. И она побеждает. Оставшиеся позади тела тому свидетельство.

Но как долго еще она продержится? Посмотри на восходящее солнце, адъюнкт. Оно пустое. Не все слухи о негостеприимных, гибельных краях – это слухи. Некоторые рассказы правдивы, как и предостережения, содержащиеся в них. Существуют места, способные убивать. И одно такое мы нашли.

– О чем они говорят, как думаешь? – спросила Сканароу.

Рутан повернул голову, взгляд его помрачнел.

– Спи, любовь моя.

Сканароу опустила затылок на твердую землю и закрыла глаза.

Еще недолго. И уже слишком поздно – мне тебя не спасти. Я не смогу забрать тебя с собой, потому что ты не выживешь. Рутан подумал, что он единственный покинет эту пустыню. За спиной шесть тысяч трупов, в руке прокля́тый отатараловый меч, ждущий своего часа. Рутан Гудд… Ему не раз приходилось воевать в одиночку. Вот и теперь. Он снова посмотрел на женщин в двадцати шагах от него и задумался. Лостара служила сосудом для бога. Укрепило ли это ее? Кто знает? Держится она явно получше Сканароу. Да и получше адъюнкта тоже.

– Полежи рядом со мной, пожалуйста.

Рутан дернулся и почесал бороду.

– Хорошо. Сейчас.

– Любимый?

– Сейчас.

Он поднялся и пошел к Тавор с Лостарой.

Если они и разговаривали, то явно без слов. Заслышав шаги за спиной, адъюнкт обернулась.

– Капитан. Ледяная броня, что ты сотворил…

– Не здесь, адъюнкт. Здесь никакая магия не действует.

Ее взгляд похолодел.

– Но ты… выстоишь.

Лостара Йил кашлянула.

– Рутан, т’лан имассы склоняются перед тобой. И величают Старшим.

– Я не бог, Лостара. И уж тем более не Старший. Прости. Было бы здорово, конечно. Для всех нас. Просто оказаться… вовне всего этого. Т’лан имассы справятся, когда…

– Как и ты, – перебила адъюнкт. – Хоть ты и не бог.

– Мы не выбираем, кем родиться.

– Это верно. И кто же тогда твои родители?

Рутан с силой впился пальцами себе в бороду.

– Какая разница, адъюнкт?.. Да, возможно, эта пустыня меня и не убьет. А может быть, и наоборот.

– Ты дойдешь до города с колодцами.

– Я? Дойду? – Рутан покачал головой. – Буду честен: я совершенно не представляю, как дети сумели уйти так далеко. Что там говорила Бадаль? Десять дней пути? Нет, до Икариаса отсюда две недели, если не три.

– Откуда тебе это известно?

Он скривился.

– Когда-то я гостил у яггута, что жил в Икариасе с группой беженцев к’чейн че’маллей. Но суть не в этом, а в том, адъюнкт, что дети могли преодолеть такое расстояние только через Путь.

Тавор повернулась к Лостаре.

– Найди девочку и приведи ко мне.

– Слушаюсь, адъюнкт.

Когда она ушла, Тавор обратила суровый взор на Рутана.

– Путь, говоришь?

– Да, знаю, это невозможно. – Заметив промельк надежды в ее глазах, он покачал головой. – Нет, адъюнкт. Эта пустыня высосана начисто, а если вы не будете осторожны, то станет только хуже.

– Хуже? Потрудитесь объяснить, капитан, как может стать еще хуже.

Рутан оглянулся на спящую Сканароу и вздохнул.

– Достаньте меч, адъюнкт.

– Что?

– Обнажите свой отатараловый клинок.

Тавор лишь наполовину извлекла меч из ножен, как Рутан схватил ее за запястье. Его скрутило пополам, он упал на колени и отвернул голову в сторону.

Тавор резко вогнала клинок обратно и отшатнулась.

– Боги!.. – выдохнула она.

Рутан сплюнул и утер бороду тыльной стороной ладони.

– Вы все никак не поймете, – произнес он, глядя на свои дрожащие руки и желчь вперемешку с кровью на земле. – Отатарал – это не просто какой-то металл, поглощающий магию. Он аспектирован. – Он поднялся. – В следующий раз, адъюнкт, когда вы обнажите этот клинок, он призовет. Дракон – источник всего отатарала, живое сердце, отнимающее жизнь, – в нашем мире. Ее освободили.

Тавор затрясла головой и отступила еще на шаг.

– Ч-что с ней сделали? – Ее голос надорвался.

Рутан видел, как ее самообладание трещит по швам, уступая место панике, и вытянул вперед руку.

– Постойте. Послушайте… Слушай меня, Тавор Паран! На все будет дан ответ – на все!

Он словно видел перед собой маленькую девочку – потерянную, напуганную. У него разрывалось сердце.

– Им – тем, кто это сделал, – плевать на Увечного бога. Понимаете? Им все равно, что с ним будет. Они замахнулись на нечто большее. Они уверены, что смогут ото всех избавиться: от вас, от Падшего, от форкрул ассейлов – ото всех!.. Но они глупы. Понимаете? Аномандра Рейка не стало, но в мир возвратился Драконус. Теперь вам ясно? На все будет дан ответ.

В этом и кроется истинное безумие. Отатараловый дракон не может оставаться в цепях. Драконусу – или элейнтам – придется ее убить, а с ее гибелью исчезнет вся магия. Мы останемся в мире, лишенном колдовства.

Тавор тем временем отвернулась и смотрела на восток.

– Так вот что он имел в виду… – прошептала она.

– Адъюнкт?

– Он сказал, что моего меча будет недостаточно. Мы спорили, снова и снова. Он сказал… сказал… – Она повернулась к Рутану. Глаза ее блестели, и он поразился красоте ее лица, явившейся вдруг словно бы ниоткуда. – Он сказал… «На все будет дан ответ». В точности твои слова.

– О ком это вы? – напряженно спросил Рутан.

Чей воспаленный ум придумал весь этот кошмар? Какой безмозглый идиот…

– Бен Адаэфон Делат.

Рутан застыл с раскрытым ртом, пораженный собственной глупостью.

– Это имя…

– Он же Высший маг Быстрый Бен. Он поклялся спасти Огнь и от этой клятвы не отступит. Он сказал, что опухоль необходимо вырезать… Что такое, Рутан?

Он отвернулся, изо всех сил стараясь сдержать переполнявшие его эмоции. Не вышло. Рутан расхохотался – от удивления и неверия.

– Делат? Адаэфон Делат?! Быстрый Бен, чтоб его! Клянусь Бездной, дерзости ему не занимать! И как я не разгадал его личину? Неудивительно, что он держался от меня подальше!

– Капитан?..

Рутан смотрел на Тавор и чувствовал, как рот у него расплывается в безумной, беспомощной ухмылке.

– И он погиб в битве с короткохвостыми? Худа с два!

Адъюнкт сжала губы в ниточку.

– Капитан Рутан Гудд, от тебя я такой тупости не ожидала. Конечно же, он не погиб. – Она указала рукой в сторону, где на обломке камня кто-то сидел. – Спроси хотя бы нашего армейского септарха Д’рек. Он тоже наконец это понял.

Банашар, как по команде, поднялся и нетвердой походкой подошел к ним. Растрескавшимся, кровоточащим ртом он произнес:

– О Старший, это все игры Быстрого Бена! – Он потряс пальцем перед лицом Рутана Гудда. – Он уже давно держит костяшки в своих потных ладонях. За тем же столом сидят Червь Осени, бывший Владыка Смерти, Престол Тени с Котильоном, не считая прошлых игроков – Аномандра Рейка, Дэссембрея и много кого еще. Ты правда думал, что несколько тысяч треклятых на’руков смогут с ним справиться? Что Адаэфон Делат умеет делать лучше всех, так это жульничать.

Повернувшись к адъюнкту, он изобразил поклон.

– Леди Тавор, думаю, не совру, если скажу, что запомню блеск ваших глаз, который имею честь лицезреть, до конца своих дней. Говорил ли я о героизме? Кажется, да, хотя из-за отчаяния вы, возможно, не слушали.

– В твоих словах, Верховный жрец, я нашла силы идти дальше. Прости, если не смогла ничего дать взамен.

– Моя госпожа, – тихо произнес Банашар, склонив голову, – неужели вы считаете, что мало даете?

Рутан Гудд почесывал бороду. Радость быстро угасала, и он боялся ворошить угли, не желая видеть, как искра надежды мелькнет и потухнет.

– Однако дилемма все равно остается, и как бы я хотел, чтобы Делат был здесь. Впрочем, похоже, даже он не смог бы найти выхода. Эта пустыня нас прикончит.

– Капитан, если я упаду, – сказала Тавор, – возьми мой меч.

– Если я его возьму и если вдруг возникнет необходимость его достать, он убьет меня.

– Значит, ты не Старший бог. Как ты и сказал.

– Как я и сказал. – Рутан невесело вздохнул. – Только все гораздо проще. Да, я прожил долгую жизнь, но лишь благодаря магии. Без нее я тут же обращусь в пыль. – Он оглянулся на Банашара. – Делат не единственный, кто садился играть с богами.

– Когда-нибудь я узнаю твою историю, Рутан Гудд. – Жрец грустно улыбнулся.

Рутан пожал плечами.

– Сказать по правде, она весьма печальна.

Они замолчали, будто все слова и чувства были выжаты до капли.

Вернулась Лостара, а вместе с ней девочка по имени Бадаль и мальчик с мешком.

Ном Кала шла по затихшему лагерю. Со всех сторон лежали неподвижные тела, кое-кто провожал ее взглядом из-под полуприкрытых век. От увиденных страданий глубоко внутри нее зашевелились давно забытые чувства. Ном Кала вспомнила, что стало с ее народом, когда их обступили стены льда, когда вымерли или ушли животные, когда не осталось еды, когда последних из ее сородичей перебили люди.

Спасением стал Ритуал, но он же оказался и темницей. Впрочем, для этих смертных такой выход невозможен. Еще один день. Да, ложь, но едва ли они успеют это понять. Смотрите, как они валятся с ног от слабости. Еще один день… Станет ли он для них подарком? Снова поход, снова люди будут умирать от изнеможения. Скажут ли они мне спасибо за лишние мгновения жизни?

Возможно, ее желание помочь проистекало на самом деле из жестокости…

– На что это похоже? – послышался тихий голос.

Ном Кала остановилась, повернула голову. Неподалеку сидел солдат и смотрел на нее.

– На что похоже – что? – спросила она.

– Быть… пылью.

Она не знала, что ответить, поэтому промолчала.

– Полагаю, скоро мы разделим вашу участь.

– Нет. Нас удерживает здесь память, а от вас ее не останется.

– Ко мне привязаны нити, т’лан имасс. Мое личное проклятие. Меня точно вытянут – по крайней мере, попытаются. И будут тянуть снова и снова.

Ном Кала вгляделась в солдата и мотнула головой.

– Я не вижу никаких нитей, смертный. Даже если они и были, их больше нет. Тебя ничто не удерживает. Ни воля богов, ни ложь, что зовется судьбой или предназначением. Ты связан только с тем, что внутри тебя, а от всего остального отрезан.

– Правда? Тогда понятно, отчего мне так одиноко.

– Да. Именно от этого.

– А как же вы, т’лан имассы? Вы… одиноки?

– Нет, но это не спасает. Каждый из нас одинок, просто мы одиноки вместе.

Солдат хмыкнул.

– Логика странная, но, кажется, я тебя понял. Можно попросить об услуге? Когда последний из нас падет, не рассыпайтесь в пыль, не сдавайтесь. Выйдите из этой пустыни. Выйдите из нее. Прошу.

– Ибо сказано, что пересечь эту пустыню не дано никому. Я услышала тебя, смертный.

– Так выйдете или нет?

– Выйдем.

Солдат тяжело вздохнул и лег спиной на скатку.

– Хорошо. Покажите им всем. Этого будет достаточно.

Ном Кала хотела уйти, но все же сказала:

– Не сдавайся, солдат. Еще один переход.

– А какой в этом толк? – спросил он, уже закрыв глаза.

– Еще одна ночь. Уговори своих товарищей идти. Я пообещала выполнить твою просьбу, а теперь прошу тебя выполнить мою.

Солдат открыл глаза, сощурился.

– Это настолько важно?

– Страдание – это пропасть, но у каждой пропасти есть другой край, и на этом краю ждет Падший бог. Я теперь одна из Семи, одна из Развязанных. Падший понимает, что такое страдание, смертный. В этом вы не одиноки. В этом не одиноки и т’лан имассы.

– Ладно, поверю. Кое-что он в страданиях смыслит. Как и ты. Просто это я не нахожу в этом утешения.

– Раз не находишь утешения, ищи силы.

– Зачем? Чтобы вынести еще больше страданий?

И правда, Ном Кала, зачем? Ты знаешь ответ? Есть ли он вообще?

– Когда переберешься через пропасть, смертный, покрепче ухватись за руку Падшего и задай ему свой вопрос.

– Удобно… – Солдат криво усмехнулся и снова закрыл глаза.

Ном Кала прошла дальше, терзаемая внутренней болью. Т’лан имассы видели взлет и падение цивилизаций. Видели гибель и возрождение целых стран. Видели, как моря затапливают все вокруг, и ходили по высохшему дну. Мы стали свидетелями мириад жизненных коллизий. От одинокого создания, доживающего последние мгновения, до тысяч, гибнущих в смутные времена.

И чему нас это научило?

Только тому, что у жизни своя цель. И тому, что жизнь невозможна без страданий. Есть ли в этом смысл? Достаточный ли это повод для существования?

Я Развязанная. Глаза мои открыты, но что я вижу?

Ничего…

Впереди, в голове колонны кто-то стоял. Нужно придумать убедительную ложь. И если на последнем издыхании эти люди будут меня проклинать, пусть. Моим преступлением было надеяться. В наказание я должна смотреть, как надежды угасают.

Однако т’лан имассы уже очень долго терпят это наказание. И угасание надежды называют также по-другому: страдание.

– Слова, – произнесла Бадаль, глядя в глаза адъюнкту. – Я нашла силу в словах, но исчерпала ее всю. Больше не осталось.

Мама посмотрела на товарищей, но ничего не сказала. Жизнь почти покинула ее бесстрастное лицо и глаза; смотреть на них было больно. У меня родились для тебя стихи, но слова пропали. Теперь их нет.

Какой-то мужчина запустил себе в бороду грязные пальцы.

– Дитя… если – когда-нибудь – твоя сила вернется…

– Это не та сила, – мотнула головой Бадаль. – Она ушла. Наверное, насовсем. Я не знаю, как ее вернуть. Думаю, она умерла.

Я не могу служить вам надеждой. Не видите разве, что все должно быть наоборот? Мы же дети. Всего лишь дети.

– То же самое случилось и с богом, что погиб здесь.

Лицо мамы напряглось.

– А можешь поподробнее?

Бадаль опустила голову.

Тогда заговорил другой мужчина – с затравленным взглядом:

– Что ты знаешь об этом боге?

– Он распался на части.

– А как распался – сам или по чьей-то вине?

– Был убит своими же последователями.

Мужчина смотрел так, будто ему только что отвесили оплеуху.

– Это из Песни Осколков, – продолжала Бадаль. – Бог хотел дать своему народу последний дар, но тот был отвергнут. Люди не желали принимать его, поэтому убили бога. – Она пожала плечами. – Это было давно – в ту эпоху, когда верующие убивали своих богов за неправильные слова. Сейчас-то, наверное, все по-другому?

– Ну да, – пробормотал бородач. – Сейчас мы доводим богов до смерти своим безразличием.

– Мы безразличны не к самим богам, – произнесла женщина, стоящая рядом с мамой, – а к дарованной ими мудрости.

– От безразличия боги в итоге чахнут и умирают, – добавил другой мужчина. – Все-таки это тоже убийство, хоть и медленное. Впрочем, мы не менее жестоки и со смертными, которые осмеливаются говорить нам то, что мы не хотим слышать. – Он выругался. – Удивительно ли, что мы чересчур задержались.

Мама посмотрела Бадаль в глаза и спросила:

– А кто живет в этом городе… в Икариасе?

– Одни призраки, Мама.

Сэддик сидел на земле, разложив перед собой свои безделушки. Услышав об Икариасе, он поднял голову и указал на бородача.

– Бадаль, я видел этого человека. В кристальных пещерах под городом.

Она ненадолго задумалась, потом повела плечами.

– Значит, не призраки. Воспоминания.

– Навеки замурованные там, – произнес бородач, глядя на Сэддика. – Адъюнкт, – обратился он к маме, – они вам не помогут. Посмотрите: они умирают так же, как и мы.

– Хотел бы я, чтобы мы могли им помочь, – произнес другой мужчина.

Мама вздохнула и почти обреченно уронила голову на грудь.

Так не должно быть. Чего я не замечаю? Почему я чувствую себя такой беспомощной?

Бородач продолжал смотреть на Сэддика.

– Отправьте их спать, адъюнкт, – сказал он. – Это все слишком… жестоко. Я про солнце и жару.

– Лостара…

– Нет, адъюнкт, я сам их провожу.

– Хорошо, капитан. Бадаль, это Рутан Гудд, и он отведет вас в тень.

– Да, Мама.

Капитан присел напротив Сэддика.

– Давай помогу тебе собрать игрушки, – слегка ворчливо произнес он.

Рутан Гудд и Сэддик стали складывать безделушки в драный мешок, и у Бадаль перехватило дыхание. Сэддик вдруг вскинул голову и встретился с ней взглядом.

– Бадаль, что он сказал?

Ей было трудно дышать и говорить. Ее охватила какая-то неясная злость. Она вырвала мешок у Сэддика из рук и снова высыпала все на землю, а затем удивленно уставилась на безделушки.

– Бадаль?

Капитан с легким испугом наблюдал за этой сценой, но ничего не говорил.

– Бадаль?

– Сэддик… эти твои штуки… это игрушки.

Сэддик побледнел, на его лице проступило выражение неприкрытого, болезненного изумления. Мальчик был готов заплакать.

Прости. Я… забыла.

Сэддик снова посмотрел на рассыпанные перед ним предметы. Он протянул руку к одному из них – мотку из бечевки и перьев, – но тут же отдернул ее.

– Игрушки, – прошептал он. – Это игрушки.

Капитан встал и отошел. Бадаль встретилась с ним взглядом, и в его темных глазах читался ужас. Пришло осознание: да, вот что мы утратили.

– Спасибо, капитан, – тихо произнесла она. – Мы пойдем. Только… попозже. Можно?

Тот кивнул и отвел взрослых в сторону. Никто не произнес ни слова, хотя было ясно, что они ничего не поняли и что у них много вопросов.

Бадаль опустилась на колени напротив Сэддика. Она беспомощно смотрела на разложенные предметы. Я… я не помню. И все же она взяла в руку яблоко от кинжала или меча, поглядела на Сэддика, а тот приглашающе кивнул.

Рутан стоял в тридцати шагах и смотрел. Было жарко, но пот высыхал мгновенно, не успевая выступить. В нескольких коротких, жестких словах он объяснил своему единственному собеседнику – адъюнкту, – что сейчас произошло.

Оба довольно долго молчали.

Несправедливо. За свою чересчур длинную жизнь Рутан повидал немало преступлений… но это превосходит все прочие. Выражение ее лица. Взгляд мальчика, когда он узнал. Коллекция безделушек, что он носит как сокровище, – и разве это не сокровище?

– Мы говорили об убийстве богов, – произнес он наконец, утирая рукой глаза, – с непонятным вызовом, почти бесстыдством. И что они нам показали? Адъюнкт, кем мы становимся, убив невинность?

Тавор хрипло вздохнула.

– Они получат по заслугам.

По положению ее плеч Рутан понял, что Тавор взвалила на себя новый груз; по движению головы узнал невероятную храбрость, нежелание отводить взгляд. От двух детей, пытающихся вспомнить, что такое игра. Адъюнкт, прошу вас, не надо. Вы не вынесете больше…

Сзади послышался шорох, и они оба обернулись.

За их спинами стоял т’лан имасс. Рутан Гудд хмыкнул.

– Один из наших дезертиров.

– Ном Кала, – произнес скелет. – Теперь мы в услужении у Падшего, Старший.

– Что ты намерена мне сообщить? – спросила Тавор.

– Адъюнкт. Здесь нельзя останавливаться, идите дальше. Нельзя сдаваться. Еще одна ночь.

– Я собираюсь идти столько ночей, сколько смогу, Ном Кала.

Скелет безучастно молчал.

Рутан Гудд кашлянул.

– Ты не хочешь, чтобы мы сдавались. Это понятно. Мы – последняя надежда Падшего.

– Ваши солдаты не справляются.

– Они не желают поклоняться Увечному богу. Не желают отдавать жизни ради дела, которого они не понимают. Смятение и непонимание ослабляют дух.

– Да, Старший. И поэтому вам нужно идти еще одну ночь.

– А потом? – вмешалась адъюнкт. – Какое спасение ждет нас на следующий рассвет?

– Семь Мертвых огней попытаются пробудить Телланн, – ответила Ном Кала. – Мы начали приготовления к Ритуалу отворения. Открыв врата, мы пройдем через них к источнику пресной воды, наполним там бочки и вернем их вам. Нам нужен еще один день.

– Вас же всего семеро, – произнес Рутан. – Слишком мало для этой пустыни.

– Мы преуспеем, Старший.

Рутан криво усмехнулся.

– Как скажешь.

– Так и будет. Передайте своим солдатам. Остался всего один переход.

– До спасения, – произнесла адъюнкт.

– Да.

– Что ж, хорошо, Ном Кала.

Т’лан имасс поклонилась обоим и, развернувшись, зашагала к лагерю.

Когда ее не стало, адъюнкт вздохнула.

– Капитан, за свою явно долгую жизнь ты хоть раз садился играть в кости с т’лан имассами?

– Нет. И до сих пор я думал, что поступал правильно.

– А теперь?

Рутан Гудд покачал головой.

– Они совсем не умеют лгать.

– И все же за попытку спасибо, – произнесла адъюнкт еле слышно.

– Нам это не нужно. Мы можем продолжать идти и так.

– Правда?

– Правда. – Рутан указал на Бадаль и Сэддика. – Сегодня, адъюнкт, я пойду с солдатами. Я расскажу им историю, в которой есть двое детей и мешок с игрушками.

Тавор посмотрела на Рутана.

– Эти дети?

Он кивнул.

– Эти дети.

Глава восемнадцатая

• На морском берегу, где в тесном кругу
• Поют рыбаки от неизбывной тоски
• И на закате слышен плач у воды,
• В зеркале уходишь ты.

• Среди мертвых деревьев и высохших листьев
• Дровосек бродит, себя не находит,
• Слезами истекают земляные пласты,
• И в зеркале уходишь ты.

• Когда падает тьма на вершину холма
• Иль совсем поутру, под дождем, на ветру
• Дозорные занимают посты,
• И в зеркале уходишь ты.

• Следом за ним тянется дым,
• Сошел с алтаря, в лучах славы горя,
• Предназначенье свое исполнив почти,
• В зеркале уходишь ты.

• На сожженных полях, в жарких боях
• Солдат погибает – за что, сам не знает,
• В прах рассыпаются мечты,
• А в зеркале уходишь ты.

• Памятник сломан, храм разворован,
• Символ веры изгажен, обезображен,
• Красота не вечна, и ее не спасти,
• И в зеркале уходишь ты.

• Боги дают, а затем отбирают,
• Из каждой молитвы,
• Твою кровь выпивают,
• Красоту восхваляют и убивают,
• И когда уже ничего не спасти,
• В зеркале уходишь ты,
• В зеркале уходишь ты.

«Песнь последней молитвы» (в эпоху свершения) Севул из Коланса

Он почувствовал толчок, будто корабль качнуло на волне. За первым толчком последовал второй. Вспомнились пьянки, когда ты лежишь под столом, а тебя пихают сапогами под ребра. После третьего толчка, более сильного и нетерпеливо-раздраженного, он захотел выругаться, но губы отчего-то слиплись, поэтому из них вырвался только нечленораздельный стон.

Он решил, что, наверное, стоит открыть глаза.

Разлепить склеенные веки тоже оказалось непросто. Глаза сильно жгло, пока он пытался проморгаться. В полумраке над ним нависал расплывчатый силуэт. Пахло гнилью. Во рту ощущалась застарелая кровь. И какая-то горечь. Вкус поражения.

– Поднимайся.

Рядом присела еще одна фигура. На щеку легла мягкая рука, но, коснувшись жесткой щетины, отдернулась. А затем опустилась снова, да с такой силой, что голову развернуло набок.

– У нас мало времени, – послышался женский голос. – Дверь открыта. Это могут учуять.

– Яд выветрился, и уже давно, – произнес первый. – Он слишком долго пролежал без движения.

– Страж должен был…

– Бродит по каким-нибудь Путям, думаю. К счастью для нас.

– Поможешь ему подняться?

Он почувствовал, как его подхватывают под плечи и отрывают от пола. Поясницу и ноги пронзила резкая боль. Он не помнил, чтобы ему когда-либо было так тяжело держать свой собственный вес.

– Да стой ты уже. Я тебя долго не удержу.

– А мне, как думаешь, каково было? – спросила женщина. – У меня все кости трещали.

Он крякнул от боли в ногах и пошатнулся…

– Сделай шаг назад, вот так. Обопрись на стену. Теперь посмотри на меня, дурень. Посмотри хорошенько. Узнаешь?

Было темно, но лицо мужчины он разглядел. Всмотревшись ему в глаза, он нахмурился.

– Как меня зовут? – чеканя слова, спросил мужчина.

Он собрал всю слюну, что была во рту, и, работая языком, разлепил губы.

– Я тебя узнаю́, – выдавил он из себя. – Тебя зовут… Пятно.

– Пятно? – Мужчина повернулся к женщине. – Он говорит, что меня зовут Пятно.

– Мне его еще раз ударить?

– А ты – Клякса, – произнес он, невинно моргая. – Пятно и Клякса. Да-да, напоили меня, обчистили. Надо бы вас обоих убить. Где мои штаны?

Все еще опираясь на стену, он смерил мужчину и женщину свирепым взглядом. Те отошли на шаг. Они находились в коридоре. Справа – тяжелая деревянная дверь. За ней виднелся заросший двор, откуда веяло прохладой, тянуло гнилью и стоячей водой.

– Штаны на тебе, – медленно произнес мужчина, будто говорил с ребенком.

– Конечно, на мне. Думаешь, я бы не смог сам их надеть? Где мои ножи?

Женщина вполголоса выругалась.

– Он лишился мозгов. У него и до этого их было немного, а теперь нет совсем. Давай бросим его тут. Котильон соврал. Отправил меня сюда, чтоб не путалась под ногами. Зачем, спрашивается?

– Я бы согласился с твоим заключением, если бы не одно «но», – произнес мужчина, складывая руки на груди.

– Какое?

– Пятно и Клякса? Да ублюдок над нами издевается, Минала. И думает, что это смешно. Видишь, как он смотрит? Будто все бури сошлись у него в голове. Вот только Калам никогда не свирепствует и почти никогда не хмурится. Его лицо бесстрастно, это лицо убийцы.

Калам хмыкнул.

– Я издеваюсь, значит? Послушай, маг, если кто издевается, так это ты. Я разломал тот желудь, только ты почему-то не явился. Бросил меня одного против сотни Когтей!

– Вмешались обстоятельства. Да и ты, должен сказать, вышел из той схватки…

– Точнее выполз, – поправила Минала. – Так говорит Престол Тени. Призрачному дохляку пришлось тащить Калама до самых дверей. Не представляю, как он справился.

Быстрый Бен фыркнул.

– Значит, ты не настолько хорош, как привык о себе думать. Вот те на! Посмотри на свои доспехи, на свою одежду – вся в лоскуты. А еще грозный убийца называется! С дюжиной Ласиинских хорьков не справился, а туда же – заявляет, будто бы виноват я!

– Где она теперь? – спросил Калам.

– Кто?

– Ласиин. Я должен с ней поквитаться. Она объявила Тавор вне закона, велела пожертвовать виканцами… А Корболо Дом!.. Я хочу, чтобы этот ублюдок своей башкой пересчитал все ступени от Паяцева замка до сточной канавы. Где мои ножи?

Минала достала перевязь и кинула ему под ноги.

– Я, значит, скачу сюда через тысячу Путей, меня чуть не убивает молнией, а тебе до всего есть дело, кроме жены, Худ бы тебя побрал!

– Ты выставила меня за дверь, помнишь?

– Я помню почему. Все из-за Котильона.

– Она по тебе скучает, – вмешался Быстрый Бен, – хоть нипочем не признается.

– А ты не встревай! – тут же огрызнулась Минала.

– Я бы с радостью, да время дорого. Это правда, Калам, она даже нашла тебе лошадь…

– На что она мне? Мы же в Малазе! Если Ласиин сбежала, на лошади ее не догнать. Нужен корабль.

– Калам, послушай. Престол Тени оттащил тебя в Мертвый дом. Ты умирал от яда. А потом про тебя забыли. Ты лежал здесь, на полу… довольно долго, надо сказать.

– И что, ты убил Ласиин? Отомстил за меня? Нет, конечно! И после этого смеешь называться моим другом!.. Или убил?

– Нет, не убил… Еще раз, закрой рот и послушай. Забудь про Малазанскую Империю. Забудь про Маллика Рела – регента или лорда-протектора, как он там себя зовет. Возможно, Ласиин мертва, так многие говорят, а может, и нет – это не важно. Мы здесь не задержимся. Мы нужны в другом месте. Ты меня понимаешь, Калам?

– Ничего не понимаю. Кроме того, что мы теряем время. – Он посмотрел на Миналу. – Значит, лошадь мне нашла? Достаточно большую? Надеюсь, не жеребца – сама знаешь, как они тебя ко мне ревнуют.

– Взяла первую попавшуюся. Хотя надо было бы поискать жирного трехногого осла с одним ухом, чтобы вы ехали друг на друге по очереди. Никто бы и не заметил разницы.

– Нижние боги! – прошипел Быстрый Бен, выглядывая во двор. – Вы что, хотите всю округу перебудить? А ну пошли оба, быстро.

Калам подобрал свою перевязь, проверил ножи. Память до сих пор его подводила, поэтому он не знал наверняка, те ли это ножи или нет. Выглядели, впрочем, внушительно.

– Ладно. Заткнитесь, и идем.

Ночное небо снаружи было затянуто странными зелеными облаками. Быстрый Бен провел Миналу и Калама по извилистой тропе между заросшими курганами и мертвыми деревьями. У ворот маг махнул рукой влево.

В тридцати шагах была подтопленная таверна, темная и заброшенная. У коновязи стояли лошади. Калам присмотрелся к одной из них и замедлил шаг.

– Погодите-ка, – сказал он шепотом. – Это ненастоящая лошадь.

– Лучше ничего не нашлось, – так же тихо отозвался Быстрый Бен. – Не волнуйся, она для меня.

Они не дошли четырех шагов, как из соседнего переулка вышел громила в доспехах. Звякнули два тяжелых клинка, угрожающе направленных в их сторону.

Быстрый Бен выругался.

– Норов, послушай. Я постучал. Никто не ответил.

Забрало шлема повернулось в направлении Мертвого дома.

– Мне все равно придется вас троих убить, – послышался низкий, раскатистый голос.

– За что?! – вскрикнул Быстрый Бен.

Норов вытянул один меч вперед.

– Вы не закрыли за собой гребаную дверь.

– Погоди, сейчас вернусь.

Маг поспешил назад, к входу в Мертвый дом.

Норов посмотрел на Калама.

– Ему меня не провести. Не знаю, о чем думал Скворец.

– От тебя Куповым элем несет, – сказал Калам. – Что-то пить хочется. Послушай, Минала, когда Бен вернется, скажи ему…

– Даже не думай, – угрожающе произнесла она. – Вот он уже идет.

– Готово, – доложил Быстрый Бен и улыбнулся, сверкнув зубами.

Норов убрал клинки в ножны.

– Думаю, вы и без меня понимаете, но все же скажу… Не возвращайтесь. Здесь спокойно, пусть так и остается. Увижу вас еще раз…

Быстрый Бен перестал улыбаться и со вздохом опустил голову.

– Норов, тебе стоило перебежать к «Мостожогам», когда была возможность.

– Слыхал, они все мертвы.

Маг вскочил на своего призрачного коня и усмехнулся.

– Вот именно.

Калам посмотрел на статного мерина, которого ему подобрала Минала, затем оглянулся на Норова.

– Тебе нравится быть вольным? Только честно.

– В такую ночь… глядя, как вы уезжаете… без сомнения, в какую-нибудь заварушку… Да, убийца, нравится. Если хочешь ко мне присоединиться, я поставлю тебе пинту эля в Куповой корчме. А потом скину в гавань.

– Ловлю на слове, – отозвался Калам.

Взобравшись в седло, он посмотрел на Миналу, затем на Быстрого Бена.

– Что ж, если эти скакуны не умеют ходить по воде, нам понадобится Путь.

– Мой умеет, – сказал Быстрый Бен.

– А ты все такой же самоуверенный, я погляжу.

– И вообще, Пути – это мое дело…

– А как у нас в целом дела? – спросил Калам.

– Дела плохи. Впрочем, скоро все изменится.

– Вот как? И с чего бы?

– Нижние боги, Калам! Я вернулся, вот с чего. Теперь помолчи и не отвлекай меня, лады?

Трое всадников удалились, а за ними развеялись и клубы навевающего дурноту дыма. Норов шагнул назад в сумрачный переулок и воззрился на призрачную фигуру у груды мусора.

– Старая присяга. Только поэтому я их отпустил. Мертвый дом – это вам не проходной двор, Император.

Трость с серебряной набойкой звонко ударилась о камни.

– Император? От этого титула я отрекся давным-давно. А привычки давать дружеские советы за мной вообще никогда не водилось. Но только сейчас и только ради тебя, Норов, позволю себе сделать предупреждение. Следи за языком, когда говоришь с богами, смертный, если не хочешь, – призрак вдруг хихикнул, – ощутить на себе тень их неудовольствия.

Норов хмыкнул и какое-то время помолчал.

– Тень неудовольствия… м-да, – только и произнес он, готовясь уйти.

Престол Тени снова ударил по брусчатке. Крупный воин замер и обернулся.

– И это все?! – прошипел Престол Тени.

– Что – все?

– Все, что ты можешь сказать, здоровяк? В такой торжественный момент, когда начинается нечто грандиозное? Давай, смертный, выплесни эль из мозгов и выдай что-нибудь достойное твоего рода! Ты, между прочим, стоишь перед богом! Твои слова должны остаться в веках. Будь глубокомыслен и велеречив!

– Глубокомыслен и велеречив, говоришь?

Норов долго молча разглядывал брусчатку, потом наконец поднял голову, посмотрел на Престола Тени и произнес:

– Пошел на хрен.

Человек осторожно перебирался через обломки ворот, двигаясь навстречу сестре Скрытнице. Он был невысок, ветеранской выправкой тоже не отличался. Да, по скуле до рваного уха тянулся белый шрам, но явно не от меча. Кто-то его подрал, решила Скрытница. Может, сестра Преподобная догадается. Яггутский бивень? Хотя нет, не похоже. Словом, в этом человеке не было ничего, что объясняло бы его непокорность и нежелание склониться перед волей и голосом водянистых.

Впрочем, это ненадолго. Вражеский командир смертельно просчитался, согласившись на переговоры. Сейчас он почувствует на себе всю мощь голоса чистого форкрул ассейла, ибо у сестры Скрытницы кровь неразбавленная.

Закопченные, растрескавшиеся стены свидетельствовали об усилиях командиров из числа водянистых взять цитадель штурмом. Порядка тысячи гниющих трупов под стенами доказывали покорность и целеустремленность покаянных. Однако до сих пор ни один приступ не увенчался успехом.

Да, враг достойно сражался, но наше терпение на исходе. Пора кончать с этим.

Человек пришел без охраны, вот дурак. Будь он не один, Скрытница заставила бы сопровождающих расправиться с командиром. Ничего страшного, тогда пусть покончит с собой прямо на глазах у испуганных солдат, что выстроились на крепостной стене.

Вражеский командующий перебрался через трупы и остановился в десяти шагах от Скрытницы. С интересом оглядев ее, он заговорил на сносном колансийском:

– Значит, ты чистая. Я правильно сказал? Не из тех, кого вы называете Водянистыми – в том же смысле, как брагу разводят водой. Нет, ты истинный форкрул ассейл. Ты здесь, чтобы… вершить?

Он улыбнулся.

– Человеческое высокомерие всегда меня поражало, – заметила сестра Скрытница. – В определенных обстоятельствах оно, возможно, и оправданно, например в общении с сородичами, которых вы полностью поработили, или со зверями, которые вздумали сопротивляться вашей тирании. Во дворце короля Коланса есть целый зал, заставленный чучелами животных, убитых королевской родней. Волки, медведи, тигры, орлы, олени, лоси, бхедерины… И все в агрессивных позах, как бы показывающих, что они до последнего боролись за свою жизнь. Вот ты, человек, такой же, как и король Коланса. Может, объяснишь мне эту недостойную потребность убивать животных? Неужели все, кто выставлен в том зале, нападали первыми и были убиты ради самозащиты?

– Что ж, – ответил человек, – у меня есть свое личное мнение, но скажу сразу: я никогда не понимал радости убийства. Сколько бы я ни общался с теми, кто получает от этого удовольствие, никакого смысла в их доводах я не видел. Так что тебе стоило бы спросить у самого короля Коланса.

– Спрашивала, – кивнула сестра Скрытница.

Человек вскинул брови.

– И?

– Он сказал, что так чувствует сродство с убитыми животными.

– Да, подобное объяснение я тоже слышал.

– Соответственно, я велела убить всех его детей и выставить их чучела в том же зале. Пусть чувствует теперь сродство со своим потомством.

– Полагаю, получилось не очень.

Скрытница пожала плечами.

– Давай выслушаем твое мнение.

– Некоторые потребности столь жалкие, что удовлетворить их можно лишь убийством. Я не говорю о тех, кто убивает по необходимости, ради пропитания. Но посмотрим правде в глаза: когда ты засеваешь поля и держишь скот, нужда в охоте полностью отпадает.

– Еще король говорил, что таким образом он поклоняется природе.

– Уничтожая ее?

– Я подумала точно так же, человек. С другой стороны, разве вы умеете поклоняться иначе?

– Дельное замечание, хоть и обидное. Однако вот что я подумал: убив тех детей и сделав из них чучела, не продемонстрировали ли вы то же высокомерие, которое вам столь ненавистно?

– Я хотела понять, почувствую ли я сродство с убитыми. Увы, нет. Только… грусть. У меня в руках такая сила, но я применяю ее в разрушительных целях. Однако о себе я тоже кое-то узнала. Разрушение и правда приносит удовольствие – мерзкое, неприятное, но все же удовольствие. Подозреваю, именно его заядлые убийцы подменяют словами вроде «сродство».

– Да, скорее всего ты права.

– Как следствие, умом они явно не отличаются.

– Я ждал, что ты рано или поздно придешь к такому выводу.

– Почему это?

– Складывается ощущение, будто вы ищете повод оправдать наше убийство. Ты заявляешь, что жалеешь меньших братьев, однако людей таковыми не считаешь. Забавно, но твои объяснения строятся на том же высокомерии и чувстве превосходства, в которых ты обвиняешь королевский род Коланса. Допустим, неразумных зверей можно убивать безнаказанно, но как это вяжется со всем остальным? Где логика?

Сестра Скрытница вздохнула.

– Спасибо за интересные мысли. А теперь ради прекращения бессмысленной битвы тебе придется себя убить. Хотела бы пообещать, что с твоими воинами будут обращаться достойно, но нет, на самом деле я подчиню их – так же, как подчиняю Покаянных. Силой своего голоса я направлю их против своих врагов, и они бесстрашно пойдут на смерть. Они будут биться так отчаянно, как не бился ни один человек, ибо я сделаю из них орудие – точнее, ручных зверей вроде ваших лошадей и гончих.

– Печально слышать, форкрул ассейл. Помнишь, я говорил о жалких потребностях? Они все сводятся к стремлению властвовать. Король Коланса убивал зверей, потому что чувствовал свою власть над ними и это приносило ему удовлетворение. Только удовлетворение скоротечно, и ему приходилось убивать еще и еще. Как по мне, это жалко. Увы, ваше поведение нисколько не отличается. Своим голосом и мощью Акраст Корвалейна вы хотите заполнить пустоту в душе – пустоту, которую оставила жажда контроля. Вот только беда в том, что вы ничегошеньки не контролируете, и мироздание в конце концов поглотит вас, как и всех остальных.

– То есть ты не веришь в то, что власть может нести добро и творить справедливость?

– Обитель Зверей жаждет возмездия, хочет ответить убийством на убийство. Да, грубо, но хотя бы я вижу в этом логику. Вот только уже поздно. Эпоха зверей прошла.

– Мы докажем твою неправоту, человек.

– Нет, не докажете. Ты и твои форкрул ассейлы проиграют, а вместе с вами и ваши союзники, которых вы просто обречете на дальнейшие страдания. Трагедии зверей смогут положить конец только сами люди. Волкам нужно лишь набраться терпения. Достаточно ничего не делать, а человечество уничтожит себя само. Да, на это потребуется время, но в итоге мы истребим друг друга. Дотошности нам не занимать. А ты и твои сородичи не способны вообще ни на что.

– Достань кинжал, человек. На колени!

– Прости, очень плохо слышно.

Скрытница не верила своим ушам.

– Достань кинжал!

– Будто ветер в камышах. – Человек вынул из кармана деревянную карточку. – Меня зовут Ганос Паран. Я служил в Малазанской армии, если конкретно – в морской пехоте. А затем стал Господином Колоды Драконов. Не по своей воле. Я вообще долго не понимал, в чем моя роль, но теперь, кажется, понимаю. – Он выставил карточку перед собой. – Твой голос отправляется вот сюда – в иной мир, где его слышат и где ему подчиняются только мухи и черви. Им, наверное, непросто выполнять твои приказы, ведь они не знают, что такое кинжал, и тем более не понимают, что значит на колени.

Сестра Скрытница сделала шаг вперед.

– Тогда я сломаю тебя собственными руками…

Человек как будто отпрянул – и исчез. Деревяшка со стуком упала на камни. Скрытница наклонилась и подобрала ее. Среди грубо нацарапанного пейзажа – какая-то равнина с низкорослыми растениями – виднелись очертания того самого человека. Он помахал рукой, а в голове у нее раздался голос:

«Ну же, форкрул ассейл, иди за мной. Давай сразимся здесь. Не хочешь? Ладно. Я и не надеялся, что ты настолько глупа. Мне ведь достаточно сделать всего шаг, чтобы покинуть это безрадостное место, а тебе придется очень и очень долго искать выход. Итак, вот мы и встретились. Узнали друг друга, как и положено врагам.

Мое войско тебе не поработить. Так что побеждать придется трудным путем, по старинке. О, и кстати, я остался доволен нашей беседой. Думаю, теперь я знаю вас лучше, чем вы меня, – и этим преимуществом я намерен воспользоваться. Ах, видела бы ты свое лицо…»

Зарычав, Скрытница переломила карточку пополам и в ярости отшвырнула кусочки. Развернувшись, она подошла к офицерам.

– Вызывайте брата Серьеза, стройте легионы. Пора с этим кончать!

Офицер из числа Водянистых вышел вперед и, дрожа, поклонился.

– Чистая, нам нужны подкрепления…

– И вы их получите. Мы поддержим натиск. Спуску им не давать! Брат Серьез и его три легиона ждут. Шкуру этого человека повесят на стене цитадели.

Водянистый улыбнулся.

– Достойный трофей, чистая.

Скрытница снова посмотрела на здание и прошептала:

– У меня получится, потому что я могу.

– Недоумок! – выругался Ното Бойл. – Она едва не прикончила тебя!

Паран стряхнул налипшую на сапоги грязь.

– Найди Кулака Буд. Пусть подтягивает резервы. Будет месиво. И скажи Матоку, чтобы готовился к вылазке, пока ублюдки не собрались с силами.

– Она пыталась тебя подчинить?

– Я же говорил, что у меня есть козырь. Однако ты был прав, эти форкрул ассейлы быстры. Да, я рисковал. Чуть больше, чем хотел, но все же мы заставили их подергаться. – Он улыбнулся целителю. – Заманили сюда целых двух чистых и еще несколько легионов.

– Дай угадаю: все, как ты и задумал.

– Где Ормулогун? Пусть займется гравюрой – на случай, если нам придется уносить отсюда ноги.

Ното Бойл вздохнул и пошел искать имперского художника. Он все грыз рыбий хребет, пока не расцарапал до крови язык.

– Ты всегда знала, за что хвататься, правда?

Опять она ходит во сне. На этот раз Хватка спускалась в подвал, где ее ждал мертвый друг. Он сидел на бочонке – одном из тех, которые Мураш прозвал «кислятиной». Там мариновались тела сегулехов, отчего запах у пойла был прямо тошнотворным. Хуже она не встречала.

Кто же решился его попробовать? Трудно вспомнить, но, видимо… все-таки Перл.

Именно он сидел на бочонке и чистил кинжалом грязные ногти.