Читать онлайн Дань псам. Том 1 бесплатно

Глава первая

• О дряхлый город,
• Привечающий путников,
• Которые селятся
• В его переулках!

• О город огней,
• Песни старых товарищей,
• Что дух переводят
• После отлива!

• Город некоронованный,
• Где чирикают птицы
• В сетях паутины
• На высоких карнизах!

• Град обреченный,
• Где пробуждается прошлое,
• Чтобы вновь поселиться
• В его переулках!

«Дряхлый век» Рыбак кель Тат

Она стояла на балконе, а вокруг расстилался город в голубых огнях. Даже ночное небо казалось светлым; темнота – непрошеный гость в День Празднества Геддероны. Улицы Даруджистана были запружены народом, отмечающим начало нового года и конец прошлого разудалым, добродушным буйством. Влажный воздух пронизывали бесчисленные ароматы.

В городе устраивали пиры, представления женихов и смотры невест. Столы ломились от изысканных яств, женщины щеголяли шелками, мужчины – помпезными, богато расшитыми мундирами. Действующей армии в Даруджистане не было, зато развелось множество частных дружин, и чуть ли не каждый дворянин носил какое-нибудь вычурное звание, а то и несколько.

Под руку с мужем она посетила не один прием, но нигде не встретила офицера городской стражи или хотя бы простого солдата в запыленном плаще, начищенных растрескавшихся сапогах, с мечом, чья рукоять обмотана лоскутами кожи, а навершие погнуто и стерто от использования. Вместо этого она наблюдала изнеженные, откормленные руки, опоясанные торквесами на манер отличившихся воинов малазанской армии – тех самых, которыми не так давно матери пугали своих непослушных чад. «Будешь плохо себя вести, тебя заберут малазанцы! Подкрадутся ночью, хвать – и станешь рабом их жуткой императрицы! Да, они здесь, прямо в городе!»

Однако торквесы эти были не из бронзы или серебра с гравировкой, какие у малазанцев используются в качестве наград и знаков отличия – их можно встретить в продаже у лоточников, словно реликвии какого-нибудь давно вымершего культа. Нет, даруджистанская знать носила золото, инкрустированное драгоценными камнями, в основном сапфирами, или цветным стеклом голубых оттенков. Этот цвет символизировал газовое пламя – достояние Даруджистана – и означал, что владелец совершил некий значительный и доблестный поступок во благо города.

Такой торквес был и на мужниной руке, но под ним ощущались мускулы – твердые, под стать презрительному взгляду, которым он окидывал группки дворян в шумном зале, и повелительной манере, которую он приобрел, став членом Правящего совета. Впрочем, презрения ему было не занимать и раньше, а с последней, самой грандиозной победы оно только выросло.

Пока они чинно шли сквозь пирующих, со всех сторон сыпались даруджистанские поздравления и приветствия. С каждым уважительным поклоном лицо мужа становилось все жестче, мускулы на руке все напряженнее, а костяшки все белее. Большие пальцы он заткнул в вышитые петли над перевязью с мечом, как повелось с недавних пор у дуэлянтов. О да, он наслаждался тем, что был среди этих людей, более того, возвышался над ними. Симпатии ни к кому из них Горлас Видикас, естественно, не испытывал. Чем раболепнее они себя вели, тем презрительнее он смотрел, но, если бы кто-нибудь забыл о лести, тому бы не поздоровилось. Она знала об этом противоречии, однако понимала, что связываться себе дороже.

Богачи ели, пили, стояли, бродили, фланировали, шествовали и танцевали, пока не выбились из сил, и теперь в опустевших пиршественных залах и роскошных покоях лишь лениво возились слуги. Простой же люд за высокими стенами поместий продолжал кутеж на улице. Все полуголые и в масках, они кружились прямо на мостовых, отплясывая «свежевание Фандереи», как будто рассвет никогда не наступит, как будто сама луна застынет в немом ошеломлении, наблюдая из своей бездны за гуляками. Городские стражники стояли поодаль и смотрели, кутаясь в пыльные плащи и держа руки в скрипящих наручах на мечах и дубинках.

Прямо под балконом, на котором она стояла, в темноте сада тихо журчал фонтан, сокрытый от шумной гулянки снаружи высокими, надежными стенами. Она видела, что творится на улицах, пока карета с трудом прокладывала себе путь сквозь скопище народа, увозя их с мужем домой. Легкая рябь на воде едва-едва золотилась лунным светом.

Голубые огни горели так ярко, что затмевали собой горестную луну. Даруджистан сапфиром сверкал в торквесе мира.

Однако госпоже Видикас не было дела ни до красоты, ни до горделивых восторгов, ни до многоголосой толпы.

Ибо этой ночью она узрела свое будущее – от первого и до последнего года, под руку с мужем. Луна же казалась приветом из прошлого, подернутого дымкой времени. И будила воспоминания.

Когда-то, давным-давно, госпожа Видикас стояла на похожем балконе в похожую ночь. Но звали ее тогда Вазой Д'Арле.

Итак, этой ночью, у этой балюстрады госпожа Видикас узрела свое будущее. И осознала, что в прошлом было куда лучше.

Нет, в другую ночь лепешки рхиви закончиться не могли! Тихо ругаясь, Хватка пробиралась сквозь толпу на Озерном рынке. Озверело голодные, пьяные гуляки наседали со всех сторон, отчего приходилось пихаться локтями да грозно зыркать на тех, кто позволял себе скабрезную ухмылку в ее адрес. Наконец она вышла на грязный переулок, засыпанный мусором по щиколотку, – где-то к югу от Бортенова парка. Не самый удачный маршрут до корчмы, но ничего не поделаешь: празднество в разгаре.

Покрепче зажав сверток с лепешками под мышкой, свободной рукой Хватка завозилась с плащом. Ну вот, еще и какой-то дурак-прохожий испачкал – по всей видимости, чем-то вроде гадробийского кекса. Она попыталась оттереть пятно, однако стало только хуже. Настроение испортилось окончательно, и Хватка угрюмо побрела по свалке.

С Опонновой милостью Перл и Мураш, без сомнения, сумели разыскать сольтанское вино и небось уже вернулись в корчму. А ей еще переть и переть: двенадцать кварталов, две стены, а на пути не меньше пары десятков тысяч безумцев. Может, товарищи подождут? Ага, как же. А все треклятая Дымка со своей тягой к лепешкам рхиви! Еще и ногу подвернула – вот и пришлось Хватке тащиться на рынок в самое празднество. И это, кстати, если она и правда подвернула ногу: Молоток-то, вон, ничего не сказал, посмотрел только да пожал плечами.

Впрочем, иного поведения от Молотка никто и не ожидал. Отставка здорово его подкосила, и веры в то, что в жизни целителя взойдет солнце, было ровно столько же, сколько и в то, что Худ не досчитается жертв. С другой стороны, а другим разве легче?

И вообще, какой прок угнетать себя подобными невеселыми размышлениями?

Да просто это бодрит, вот и все.

Дестер Трин, закутанный в черный плащ с капюшоном, следил за толстозадой бабой, которая пробиралась по замусоренному переулку. Он преследовал ее с самого черного хода «К'руловой корчмы», за которым наблюдал целых четыре ночи подряд из надежного, темного укрытия.

Глава клана предупреждал, что жертвы – бывшие военные, однако Дестер Трин не заметил, чтобы они поддерживали себя в форме. Все старые, обрюзгшие, не просыхающие от пьянства, а эта баба небось настолько раздалась, что от стыда вынуждена носить эту необъятную шерстяную накидку.

Высмотреть ее в толпе было нетрудно: она на голову выше типичного гадробийца. А еще по дороге к базару рхиви в Озерном квартале и обратно она отчего-то избегала широких улиц и скоплений горожан. Что ж, это ее вскоре и погубит.

Дестер, будучи чистокровным даруджистанцем, ясно видел свою мишень и безошибочно следовал за ней сквозь толпу гуляк.

Быстрой походкой охотника он пересек переулок сразу за жертвой, высунулся из-за угла. Баба как раз миновала стену второго яруса и вошла в туннель, ведущий на третий ярус.

Борьба за власть в Гильдии, вызванная исчезновением Воркан, наконец завершилась, причем на удивление малой кровью. Новый магистр в общем и целом Дестера устраивал – хотя бы тем, что сочетал подлость с хитростью, тогда как прочие претенденты были только подлыми. В кои-то веки убийца мог верить в светлое будущее и не выглядеть при этом записным дураком.

Первый же контракт оказался весьма ответственным. Прямолинейным, да, но если его выполнить в полной мере, то клану Дестера суждено было серьезно подняться в гильдейской иерархии.

Убийца погладил рукоятки кинжалов, которые носил на наплечных перевязях. Парные клинки даруджистанской стали придавали уверенности. Желоба лезвий были густо смазаны ядом морантского тральба.

Ядами для подстраховки пользовались все: от уличных головорезов до тех, кто ходил Дорогой воров – по крышам. Многие помнили приближенного Воркан, который в ночь, когда его предал глава клана, показал, насколько смертоносным может быть убийца без магии, но с обыкновенным ядом. О той кровавой ночи уже слагали легенды.

Дестер слышал, что в разных кланах есть люди, поклоняющиеся Раллику Ному, – своего рода культ, члены которого узнают друг друга по тайным жестам. Сэба Крафар, новый магистр Гильдии, естественно, первым делом объявил культ вне закона, даже устроил чистку: пятеро предполагаемых зачинщиков встретили рассвет с распоротым горлом.

Впрочем, до Дестера по-прежнему доходили слухи о том, что культ никуда не делся. Просто ушел глубже на дно.

На самом деле никто не знал, каким ядом пользовался Раллик Ном, но Дестер был уверен, что это морантский тральб. Даже капли, попавшей в кровь, хватало, чтобы вырубить противника и погрузить его в беспамятство, откуда обычно не выкарабкиваются. Бо́льшая доза лишь ускоряла процесс, направляя жертву прямиком к Худовым Вратам.

Толстозадая баба тем временем шла дальше.

За четыре квартала до «К'руловой корчмы» – если малазанка пойдет так, как рассчитывает Дестер, – тянется длинный узкий проулок; слева – глухая стена оружейной третьего яруса, справа – здание терм, мощное и основательное. Окон мало, да и те на верхних этажах, а значит, будет темно, хоть глаз коли.

Там-то он ее и прикончит.

Восседая верхом на шпиле в углу высокой стены, Чиллбайс каменными глазами обозревал неприглядного вида двор: заросший сад, мелкий прудик – его недавно восстановили, но почти сразу же запустили, – да поваленные колонны, покрытые седым мхом. Деревья причудливо переплетались ветвями, с которых свисали иссохшие черные листья, похожие на коконы насекомых; землю устилал влажный травяной покров; среди растительности вилась мощеная дорожка, ведущая к угрюмому приземистому строению, чей архитектурный облик не имел аналогов во всем Даруджистане.

За узловатыми ставнями было темно; лишь изредка сквозь них пробивался свет, да и то слабый, едва различимый. Дверь не открывалась никогда.

По сравнению с демоническими сородичами Чиллбайс казался великаном: массивный, как барсук, с рельефной мускулатурой и колючей шерстью. Небольшие кожистые крылья едва поднимали его тушу в воздух, и каждый взмах отзывался тихим стоном.

Но то обычно – а когда просидел без движения несколько месяцев, укрытый от посторонних глаз кроной ясеня, нависающей над стеной… Именно в эту минуту, увидев промелькнувшую во дворе усадьбы тень, услышав шорох шагов – кто-то бежал прочь из темного дома, не обращая внимания, что за спиной одна за другой разверзаются ямы и шевелятся корни, ловя беглеца, – Чиллбайс понял: дозору конец.

Тень прижалась к забору, окружающему дом Азата, долгое время смотрела на ползущие к ней корни, потом встала и, плавно преодолев барьер, скрылась во тьме.

Чиллбайс с хрипом распростер затекшие крылья, расправил скорчившиеся перепонки между длинными изогнутыми пальцами, затем повалился вперед, проскользнул под веткой, поймал восходящий поток воздуха, после чего изо всех сил затрепыхался, надсадно дыша, – и с размаху врезался в кучу перегноя.

Отплевываясь от веток и листьев, демон вскарабкался на стену усадьбы. Он слышал, как за спиной корни отрываются от земли, готовые схватить его. Цепляясь когтями за каменную кладку, демон вернулся на свой прежний насест. Бояться нечего: корни не могут уйти за пределы забора. Он даже оглянулся напоследок, и…

Взвизгнув, Чиллбайс снова отправился в полет, на этот раз через сад.

Ох, никто не любит демонов!

От заросшего фонтана веяло прохладой. Тяжело хлопая крыльями, Чиллбайс поднимался все выше и выше в ночное небо.

К хозяину, да, к хозяину. Нужно передать ему весть. Внезапную, срочную, чрезвычайно неприятную!

Демон отчаянно махал крыльями, и его жирная туша медленно плыла в темноте над ослепительно синим городом.

Зехан Швырь и Гиддин Скорый выбрали идеальное место для засады: узкая улочка, два утопленных дверных проема друг напротив друга. Четверо пьяных прошли мимо и даже не заметили неподвижные силуэты, укутанные непроницаемой тьмой. Обзора ничто не загораживало… сделай шаг – и прольется кровь.

Жертвы приближались. Оба несли глиняные кувшины и слегка пошатывались. Кажется, о чем-то спорили, но Зехан не понимал, на каком наречии. На малазанском, наверное. Быстрый взгляд влево. Пьяницы вышли на проспект и влились в разношерстную толпу гуляк.

Зехан с Гиддином следовали за парочкой от «К'руловой корчмы» до виноторговки, затем смотрели, как те пытаются сбить цену, договариваются и, взяв по кувшину, отправляются в обратный путь.

Где-то по дороге они, видимо, решили немного пригубить, поскольку спор был громким, а тот, что повыше, синекожий и косолапый, – со своей позиции Зехан хорошо его видел – опирался на стену и выглядел так, будто вот-вот расстанется с ужином.

Ничего, однако, не случилось. Он выпрямился и нагнал товарища. Спор вдруг утих, только шуршали в мусоре сапоги.

Просто замечательно.

Все будет гладко, без шума и пыли. Зехан обожал такие ночи.

Бесшумно ступая мокасинами по брусчатке, Дестер настигал ни о чем не подозревающую жертву. Двенадцать шагов. Восемь. Четыре…

Баба резко развернулась, распахивая плащ.

Блеснуло серебро – воздух разрезала вороненая сталь. Дестер затормозил, пытаясь увернуться от клинка – длинный меч, Беру помилуй! – но что-то полоснуло его по горлу. Убийца ушел влево, пригнулся, выставил перед собой кинжалы, на случай если баба приблизится.

Длинный меч!

Тепло растекалось вниз по шее на грудь, под рубашку из оленьей шкуры. Перед глазами плыло, тьма сгущалась. Дестер Трин, шатаясь, размахивал кинжалами. Затем в висок ударили кольчужной перчаткой или сапогом. Руки перестали слушаться, и оружие глухо звякнуло о брусчатку.

Ослепший и оглушенный, убийца упал следом. Камень был жесткий, холодный.

В голове разливалась волна усталости, набирая мощь и унося его куда-то в неведомые дали.

Хватка склонилась над трупом. Кончик меча влажно блестел красным, и ей отчего-то вспомнились маки после дождя. Она выругалась. Шустрый ублюдок, почти ушел от удара. Пришлось бы тогда повозиться. Впрочем, если кидать ножички не обучен, долго бы он не продержался.

В толпе гадробийцев опасаться стоит разве что карманников. Сам по себе народ этот исключительно хрупкий, а потому заметить, когда тебя преследуют, труда не составляет – если только, конечно, тебя преследует не гадробиец.

Остывающий труп у ее ног принадлежал даруджистанцу. Капюшон, надо полагать, для скрытности, но, когда твоя голова маячит выше остальных, можно хоть с фонарем идти.

И все же… Хватка нахмурилась. Да ты не простой головорез. Простые с такими кинжалами не ходят.

Песий дух.

Хватка убрала клинок в ножны и поплотнее запахнула плащ – так, чтобы оружия видно не было. Если стража заметит – отправят в тюрьму да еще дикий штраф заставят платить. Поудобнее перехватив сверток с лепешками, Хватка пошла дальше.

Ох Дымке не поздоровится…

Зехан с Гиддином одновременно выхватили кинжалы и выскочили из своих ниш.

Гиддин вогнал клинки в спину высокому по самую рукоять. Ноги у малазанца подкосились, и он упал, забрызгивая все перед собой блевотой. Кувшин разбился, вино растеклось по улице.

Кинжалы Зехана пробили кожаный доспех второго, скользнули под ребра и пронзили оба легких. Убийца вынул оружие, и рыжеволосый малазанец повалился наземь.

Справа в шею Зехану вошло короткое лезвие. На булыжники он рухнул уже бездыханным.

Гиддин, склонившийся над малазанцем, поднял голову.

Сзади его схватили две могучие руки, одна зажала рот, вторая – ноздри. Внезапно легкие убийцы заполнились водой, он начал захлебываться. Руки сжались крепче. В глазах у Гиддина потемнело, и жизнь медленно покинула его.

Мураш, крякнув, выдернул меч, затем сапогом припечатал удивленное выражение на лице несостоявшегося убийцы.

– Видал, как я прыснул блевотой? – спросил Перл, скалясь. – Разве не гениально?…

– Пасть закрой! – рявкнул Мураш. – Если не заметил, эти двое не грабители, которым не хватает на выпивку.

Перл, сощурившись, посмотрел на труп перед собой. Изо рта и носа у него текла вода. Напанец почесал бритую башку.

– Ну да. Впрочем, все равно салаги. Мы заметили их дыхание с того конца улицы, Худ их побери. Когда те пьянчуги прошли, они замерли: стало быть, поджидали кого-то другого…

– Верно, нас. Я к тому и клоню.

– Может, поспешим? – отчего-то тревожным голосом предложил Перл.

Мураш подергал ус и кивнул.

– Сотвори еще разок ту иллюзию. Шагов на десять впереди.

– Полегче, сержант…

– Какой я тебе сержант? Все уже.

– Да? Тогда какого Худа раскомандовался?

Хватка была вне себя от злости, когда вышла к корчме. Остановившись, она огляделась. Кто-то стоял на обочине через дорогу от двери, прячась в тенях. Капюшон надвинут, руки под плащом.

Хватка двинулась в сторону незнакомца.

Он заметил малазанку, когда между ними осталось десять шагов. Под плащом что-то зашевелилось – ясно, напрягся. Из-за угла вывалилась компания гуляк, и, пока они прошли, Хватка сумела преодолеть оставшееся расстояние.

Неизвестно, чего ждал незнакомец – может, ругани или расспросов, – но к мощному пинку промеж ног явно был не готов. Пока он медленно оседал на землю, Хватка подошла вплотную и приложила его кулаком по затылку, ускоряя падение. Мужчина с противным хрустом ткнулся лбом в брусчатку. Тело начали бить судороги.

Рядом остановился прохожий, вгляделся в того, кто корчится на земле.

– А тебе чего надо? – рявкнула Хватка.

Прохожий удивленно вскинул голову, пожал плечами.

– Ничего, красавица. Правильно ты его, нашел где отираться. Будешь моей женой?

– Пшел прочь.

Тот двинулся дальше, распинаясь о безответной любви. Хватка оглянулась, не выскочит ли кто-то еще из темноты. Никого не было – наверное, проглядела. Или, что вероятнее, за происходящим следили с крыши, вне досягаемости.

Мужчина наконец перестал дергаться.

Хватка направилась ко входу в корчму.

Едва она сделала шаг, как ее окликнули. Обернувшись, Хватка увидела спешащих к ней Мураша с Перлом, у каждого в руках по кувшину сольтанского. Мураш выглядел напряженным. Перл отстал на полшага – его внимание привлекло бездыханное тело на обочине. Какой-то беспризорник-гадробиец уже обшаривал карманы покойника в поисках ценностей.

– Сюда, оба! – рявкнула Хватка. – И держите ухо востро!

– Сходили, понимаешь, за покупками, – проворчал Мураш. – Как почуяли засаду, почти всю обратную дорогу шли под иллюзией…

Бросив еще один взгляд на улицу, Хватка бесцеремонно подтолкнула обоих к двери.

– Не здесь, кретины!

До чего паршивая ночка, с ума сойти! Так вышла из себя, что отшила единственного приличного жениха за двадцать лет.

Дымка заняла позицию прямо возле двери, за столиком – как обычно делала, когда чуяла неприятности. Подобно дыму, она растворилась в тени, только выставила вперед ногу, чтобы неосторожно вошедшие спотыкались об нее.

Шагнув внутрь, Хватка хорошенько пнула по вытянутой ноге.

– Ай! Лодыжка же!

Хватка уронила сверток с лепешками на колени Дымке. Та охнула.

Мимо протиснулись Мураш с Перлом.

– Тоже мне охранничек, – фыркнул бывший сержант. – Только и может, что «ай» да «ох».

Дымке уже было не до него – она разворачивала лепешки.

– А ты слыхала, – крикнула Хватка, устраиваясь за барной стойкой, – ведьмы-рхиви плюют на сковороду, прежде чем кинуть на нее тесто? Какой-то древний ритуал обращения к духам…

– Да нет же, – перебила Дымка, заворачивая упаковку обратно. – Это для проверки. Если зашипит, значит, сковорода достаточно нагрелась.

– Ну да, ну да, – пробормотал Перл.

Хватка скривилась, затем кивнула.

– Ладно, собираемся в кабинете – все. Дымка, разыщи Молотка.

– Не вовремя, – откликнулась та.

– Почему?

– Штырь отправился в паломничество.

– Значит, повезло.

Дымка осторожно поднялась и спросила, жуя лепешку:

– Дукера звать?

– Попробуй, – сказала Хватка, подумав. – Если он захочет.

Дымка покосилась на нее.

– Ты что, кого-то сегодня убила?

Ответом было красноречивое молчание. Хватка с подозрением оглядела горстку посетителей: они уже не держались на ногах от выпитого, поэтому не смогли покинуть корчму с двенадцатым колоколом, как полагалось. Ни одного постороннего, только завсегдатаи. Сойдет. Махнув рукой остальным, Хватка направилась к лестнице.

В дальнем конце зала прокля́тый бард заунывно тянул какой-то малопонятный пассаж из «Аномандариса», но его никто не слушал.

Их триумвират считал себя новым поколением Правящего совета Даруджистана. Шардан Лим – самый стройный и высокий из троицы. У него обветренное лицо, выцветшие голубые глаза, крючковатый нос и безгубый рот, вечно опущенный, словно в нем заключено непреодолимое презрение ко всему миру. Левое запястье чуть ли не вдвое мощнее правого и иссечено шрамами, гордо выставленными напоказ. Он смотрел на Вазу так, будто ему не терпелось спросить у мужа, когда же наконец придет его очередь ей пользоваться. Этот взгляд лежал на горле ледяной хозяйской хваткой. Мгновение – и он с тенью усмешки отводит глаза, тянется за кубком, оставленным на каминной полке.

Напротив Шардана Лима, по другую сторону потухающего камина, поглаживая длинными пальцами кладку из древних каменных орудий, стоял Ханут Орр. Он ублажал половину благородных дам Даруджистана, при условии что они замужем или по крайней мере лишены девственности. В нем действительно было это возбуждающее сочетание опасного шарма и владетельного высокомерия, перед которым не могли устоять даже иные благоразумные женщины, хотя прекрасно знали, с каким наслаждением он наблюдает, когда любовницы валяются у него в ногах, моля уделить им хотя бы толику внимания.

По левую руку от Ханута Орра, развалившись в любимом кресле и вытянув ноги, сидел муж Вазы. Покачивая кубок, он задумчиво разглядывал, как гуляет по стенкам вино цвета голубой крови.

– Дорогая супруга, – лениво протянул Горлас, – выход на балкон освежил вас?

– Желаете вина? – спросил Шардан Лим, вскинув брови, словно угодить Вазе было для него превыше всего.

Супругу следовало бы оскорбиться на такое неприкрытое проявление похоти по отношению к жене, но Горласу, по всей видимости, было наплевать.

– Нет, благодарю вас, советник Лим. Я просто спустилась пожелать вам спокойной ночи. Горлас, ты еще долго?

Он даже не оторвал глаз от кубка, лишь причмокнул губами, смакуя глоток, и поморщился, найдя послевкусие несколько кислым.

– Нет нужды дожидаться меня.

Ваза невольно бросила взгляд на Шардана. На его лице была веселая ухмылка, мол, уж он-то так просто ее не отпустил бы.

Поддавшись внезапному болезненному порыву, она встретилась с ним глазами и улыбнулась в ответ.

Горлас Видикас, вне всякого сомнения, ничего не заметил, а вот Ханут Орр – напротив, хотя его ухмылка была скорее грубо-презрительной.

Чувствуя себя замаранной, Ваза вскинула голову и удалилась.

В сопровождении служанки она поднялась по широкой лестнице и направилась к себе в спальню.

Когда дверь за ее спиной закрылась, она сбросила накидку и приказала:

– Принеси мои украшения.

– Простите? – переспросила старушка.

Ваза резко развернулась.

– Принеси мои украшения!

Женщина сжалась и спешно пошла выполнять поручение.

– Те, которые старые! – крикнула ей вслед Ваза.

Напоминание о прошлых временах, когда она была еще девочкой и восхищалась дарами, что преподносили в липких от пота ладонях женихи в надежде завоевать ее расположение. Какое тогда перед ней открывалось будущее!

Ваза, сощурившись, посмотрела на свое отражение в зеркале.

Может, еще не все потеряно… И? Что это меняет?

Ее муж добился всего, чего хотел. Они с друзьями – трое дуэлистов, трое суровых мужчин с правом голоса в Совете. Быть одним из трех – только это ему и нужно.

Хорошо, а что тогда нужно ей?

Я тоже этого хочу?… Или нет?

На этот вопрос она ответить не могла.

– Госпожа…

Ваза обернулась.

На потертом туалетном столике были разложены ее девические сокровища. Выглядели они… дешево. Безвкусно. От одного вида этих побрякушек сердце у нее упало.

– Собери их в шкатулку, – сказала Ваза служанке. – Завтра продадим.

Не следовало ему задерживаться в саду. Хозяйка, любвеобильная вдова Сефарла, от перепитого заснула прямо на мраморной скамье, в одной руке сжимая кубок, и, запрокинув голову, оглашала душную ночь громким храпом. Неудавшееся свидание позабавило Мурильо. Он решил задержаться ненадолго, допить вино и подышать дивным ароматом цветов. За спиной зашуршали чьи-то осторожные шаги.

Обернувшись, он увидел перед собой дочь вдовы.

Смотреть на нее тоже не следовало.

Девушка была вдвое младше Мурильо, но эта разница уже утратила свой порочный смысл. С обряда взросления прошло года три-четыре, приближался тот возраст, когда отличить двадцатилетнюю от тридцатилетней мужчина больше не в состоянии – а значит, пропадал смысл и в предрассудках.

Наверное, Мурильо выпил лишнего, а потому несколько утратил твердость духа. Прожитые годы, свидетельством которых было все уменьшающееся количество вожделеющих взоров в его сторону, уже не казались таким уж непреодолимым препятствием. Конечно, с возрастом приходит опыт – иными словами, умение выбирать женщин, которые ценят зрелых мужчин. Беда лишь, что очень легко подменить действительное желаемым или, того хуже, – застрять в прошлом. Верно гласит поговорка: всякий мужчина – дуэлист, и даже десяток тысяч ран его ничему не учат.

Однако, встретившись взглядом с Делишей, незамужней дочерью Сефарлы, Мурильо ни о чем этом не думал. Все-таки вино, заключил он позднее. Вино и шум Празднества, сладкий аромат цветов и душный воздух. А еще то, что на девушке не было ничего, кроме тонкой шелковой сорочки. Каштановые волосы подстрижены очень коротко, по последней девичьей моде. Лицо молочно-белое, губы полные, носик с едва заметной горбинкой. Влажные карие глаза раскрыты широко, как у попрошайки, только милостыня ей нужна иного рода.

Вдова по-прежнему храпела, и Мурильо, запоздало ужаснувшись своему спокойствию, исполнил низкий поклон.

– Милая моя, вы очень вовремя. Я, знаете ли, подумывал сопроводить вашу матушку в постель. Как бы это лучше сделать?

Делиша качнула прелестной головкой.

– Не надо ее трогать. Она так спит здесь почти каждую ночь.

Голос у нее был еще молодой, но не тонкий или гнусавый, как у прочих девиц, а потому еще сильнее скрадывал зияющую пропасть в возрасте.

Да, что ни мгновение, то повод для раскаяния!

– Она даже не надеялась, что вы примете ее приглашение, – продолжала Делиша, скинув сандалию и отталкивая ее в сторону изящным пальчиком. – Вы же столь желанны… в смысле, пользуетесь спросом. Особенно в такую ночь.

А девушка умна не по годам, знает, как польстить мужскому самолюбию, уже порядком одряхлевшему и поизносившемуся.

– Но, милая, зачем вы пришли ко мне? Вас наверняка осаждает легион ухажеров…

– И среди них ни одного достойного называться мужчиной.

Мурильо мог поклясться, что услышал, как разбиваются сотни пылких юношеских сердец, как стонут кровати и слетают в сторону пропотевшие одеяла. И все из-за одной презрительно брошенной фразы.

– В том числе и Прелик.

– Кто-кто, простите?

– Та пьяная бестолочь, которая валяется в фойе. За вечер несколько раз чуть на собственный меч не напоролся. Отвратительное зрелище.

Отвратительное, значит? Что ж, ясно.

– Юношам свойственно чрезмерно увлекаться, – заметил Мурильо. – Не сомневаюсь, несчастный Прелик ждал этой ночи много недель, если не месяцев. И вот вы рядом, во всей красе. Естественно, он поддался волнению и решил унять его вином. Таких молодых людей следует пожалеть, Делиша, они правда стараются.

– Я не хочу их жалеть, Мурильо.

Не следовало ей произносить его имя таким тоном. А ему вообще не следовало слушать ни одного ее слова.

– Делиша, позволите мне, с высоты моих прожитых лет, дать вам совет?

С трудом удерживая на лице терпеливое выражение, она кивнула.

– Ищите тихих. Не тех, кто распускает перья или кичится не к месту, нет, а незаметных. Они склонны к осторожности.

– Среди моих знакомых таких нет.

– Поверьте мне, Делиша, есть. Они просто не бросаются в глаза на первый взгляд.

В сторону отлетела вторая сандалия, и взмахом белой руки девушка прервала его излияния и внезапно оказалась к нему почти вплотную. Она вскинула головку, как бы испуганно, однако в ее долгом взгляде не было и намека на отчаяние и безрассудство.

– Не нужны мне ни тихие, ни жалкие, ни… другие дети! Сегодня – нет, Мурильо. Не под этой луной.

Ее руки сплелись вокруг него, мягкое, разгоряченное тело, прикрытое тончайшим шелком, прижалось к нему.

«Под этой луной?» – подумал Мурильо.

Увы, на этом поэзия закончилась. Делиша стремительно расстегивала пуговицы на камзоле, впилась в Мурильо влажным приоткрытым ртом, умело работая языком и покусывая его за губы. Он положил ей одну руку на грудь, второй подхватил под бедра, и девица, подскочив, обвила его ногами за талию. Следом о мощеную дорожку звякнула пряжка ремня.

Она была не крупной, совсем не тяжелой, но удивительно подвижной и так отчаянно скакала на Мурильо, что с каждым толчком он ощущал хруст в пояснице. Включив привычную отрешенность, которая обеспечивала ему хваленую выносливость, он на всякий случай прислушался, не проснулась ли вдова. Нет, она по-прежнему раскатисто храпела, и этот звук как бы предрекал: годы борьбы выматывают всех – и всем суждено закончить свой жизненный путь. Мысль была мимолетной; если бы он позволил ей задержаться, то немедленно потерял бы запал. Делиша тем временем почти достигла пика: ее вздохи стали чаще, по телу пробегали судороги. Мурильо подгадал момент и тоже поддался возбуждению, чтобы в унисон с девушкой издать последний истомленный стон.

Делиша обмякла; Мурильо чувствовал, как колотится ее сердце. Он медленно опустил девушку на ноги и отстранился.

Хуже мгновения, чтобы увидеть перед глазами росчерк клинка, придумать трудно. Грудь обожгло болью, и острие скользнуло вглубь. Пьяный кретин от неожиданности сам полетел вперед, почти в объятия к Мурильо.

Тот, наоборот, стал заваливаться назад. Меч с отвратительным всхлипом покинул рану.

Делиша завизжала.

– А-ха! Сдохни, насильник! – победоносно воскликнул Прелик.

Со стороны дома послышался топот, крики. Как во сне, Мурильо поднялся, натянул штаны и, придерживая ремень рукой, заковылял к воротам. По ярко-зеленой рубахе растекались лиловые пятна, на подбородке с каждым хриплым вздохом скапливалась кровавая пена. Его хватали, хотели удержать, но он всех отталкивал.

А дальше – раскаяние. Попытки протиснуться сквозь толпу. Минута прозрения – и снова провал. Перед глазами – красный туман, под рукой – шершавый камень, под ногами – лужа крови. Не ночь, а сплошное разочарование.

По счастью, скоро все закончится.

В чем же причина этого вечно ошеломленного выражения лица у Ожога? Привычка или некая фамильная черта? Сказать невозможно, потому что любую фразу он произносит с нотками удивления, как будто не вполне доверяет своему восприятию действительности, а еще меньше – мыслям, которые роятся в голове. Сейчас он глядел на Леффа широко распахнутыми глазами и приоткрыв рот; Лефф же смотрел на Ожога подозрительно сощурившись, как бы гадая, не идиот ли приятель.

– Не станут же они ждать вечно, Лефф! Зря мы на это подписались. Предлагаю убраться с ближайшим караваном. В Дхавран, а то и вообще на побережье! У тебя, кажется, в Менгале брательник живет?

Лефф медленно закатил глаза.

– Живет, ага. Из камеры не вылезает. Ему даже разрешают носить туда мебель и занавески. Хочешь, чтобы мы и его проблемы разгребали? Вот тогда-то мы точно попадем в список.

К изумлению, на лице Ожога примешался ужас.

– Нам крышка, и все из-за этого списка… – прошептал он в сторону.

– Да, непростое дело, но мы знали, на что идем, – попытался смягчить ситуацию Лефф.

– Но так ничего и не добились!

– Всего неделя прошла, Ожог.

Настал момент деликатно кашлянуть, промокну́ть шелковым платком блестящий лоб, задумчиво подергать бородку.

– Господа! – А, вот теперь они смотрят. – Узрите застрельщиков на поле и вот эту монету для наемников, сверкающую, как… как и всякая золотая приманка. Но сейчас – в особенности. Тем не менее костяшки по-прежнему в потной ладони удивленного Ожога, а он все никак их не бросит. Игра тянется вот уже вечность, однако Крупп терпелив и покорно ждет своего триумфального выигрыша!

Лефф скривился.

– Какой тебе выигрыш, Крупп? Ты проигрываешь, причем сильно, так что никакая монета тебя не спасет. Да и зачем она тебе, если на поле ни одного наемника? Кому ты собираешься платить?

Крупп с улыбкой откинулся на спинку стула.

Этой ночью в таверне «Феникс» собралась очень шумная публика, которую все пополняли пьяные гуляки, вдоволь навеселившиеся на пыльных улицах. Крупп, естественно, великодушно привечал их, как свойственно его великодушно приветливой натуре.

Ожог кинул костяшки, затем всмотрелся в резьбу, как будто они предрекали ему скорую погибель.

В каком-то смысле, так и было. Крупп тоже склонился над столом.

– Чу! Да это «прямая дорога», и по ней на поле маршируют наемники! Рубят налево и направо! Всего один бросок костяшек, и мир перевернулся! Усвойте этот суровый урок, дорогие партнеры: когда появляется монета, к ней тут же тянется рука.

Практически никакой ответный бросок не смог бы спасти двух незадачливых игроков, Ожога с Леффом, и их беззащитных королей. Лефф взревел и рукой смахнул фигуры с поля. Походя он подхватил монету и хотел было переправить ее за пояс, но Крупп укоризненно покачал головой и вытянул вперед мясистую ладонь.

Тихо выругавшись, Лефф уронил монету в нее.

– Добытчику и победа достается, – улыбнулся Крупп. – К несчастью для Ожога с Леффом, данная одинокая монета – лишь малая толика тех богатств, что принадлежат теперь торжествующему Круппу. По два совета с каждого, так ведь?

– Это недельный заработок, а неделя еще даже не началась, – сказал Лефф. – Увы, приятель, мы останемся тебе должны.

– Неслыханный прецедент! Впрочем, Круппу понятно, сколь неожиданными могут быть такие повороты судьбы; в конце концов, на то они и повороты. Соответственно, поскольку вам столь необходим благородный труд, Крупп с радостью отсрочит уплату долга ровно на неделю с сегодняшнего дня.

Ожог со стоном откинулся на спинку стула.

– Список, Лефф. Опять все сводится к этому треклятому списку.

– Многие бегут своих долгов, – произнес Крупп со вздохом. – А рвение взыскующих столь велико, что они составили позорный список и за каждое вычеркнутое оттуда имя щедро вознаграждают тех, кто берется за добычу средств. Верно?

Две пары глаз удивленно воззрились на толстяка. Ожога будто ударили по голове чем-то тяжелым, и он никак не мог прийти в себя. Лефф же просто скривился.

– Верно, Крупп. Тот самый список. Пришлось взяться за это дело, потому что ничего другого не было с тех пор, как Бок внезапно… скончался. А теперь, похоже, мы сами угодили в должники!

– Ничего подобного! Точнее, – поправляется Крупп, – такое может произойти, случись вам когда-нибудь вновь задолжать и не расплатиться. Тем не менее природа подобных списков видится Круппу поистине пагубной и вредной, а следовательно, само их существование достойно порицания. Толковым советом в такой ситуации будет немного успокоиться. Если только, разумеется, впереди не маячит срок расплаты, а в кармане дыра. Еще один совет: разобраться со списком, получить причитающееся, немедленно расплатиться с Круппом и снять с себя тем самым этот скромный долг. В противном случае можно прибегнуть к иному решению.

Лефф облизнул пересохшие губы.

– Что же это за решение?

– Ну разумеется, кое-какая помощь со стороны Круппа в отношении вашего списка. За мизерную долю, конечно же.

– То есть мы тебе платим, а ты помогаешь выискивать тех, кто в списке?

– Такой вариант в лучших интересах Круппа, учитывая долговые обязательства между ним и вами двумя.

– А какая будет доля?

– Ну разумеется треть.

– И это называется «скромная»?

– Поправочка: я сказал «мизерная». Итак, дражайшие партнеры, удалось ли вам найти хоть кого-нибудь из данного списка?

Ответом ему было пристыженное молчание. На лице Ожога вдобавок застыло крайнее недоумение.

– Нет в Даруджистане такого человека, – толстяк надул грудь, и две героические пуговицы на его жилете приготовились вот-вот отскочить, – которого Крупп не сумел бы отыскать.

Он снова откинулся на спинку стула; стойкие пуговицы победоносно блеснули.

В дверях зашумели, запричитали. Миза позвала Круппа по имени.

Крупп вскочил, но вид ему загородили другие посетители – причем все, как назло, высокорослые. Пришлось обходить стол и с пыхтением проталкиваться к бару. Ирильта тем временем доволокла туда окровавленного Мурильо и, скинув на пол кубки и кружки, взвалила его на стойку.

Кошмар. Крупп нашел глазами хозяйку, увидел на ее лице страх и тревогу.

– Миза, немедленно беги за Коллом.

Та, побледнев, кивнула.

Толпа перед ней расступилась. Как говорят гадробийцы, даже пьяный распознает дурака, и вставать на пути у этой женщины дураков среди пьяниц не нашлось.

Хватка бросила меч на стол; на острие запеклась кровь. Мураш приложил свой гладий, куда более запачканный. Оба клинка недвусмысленно намекали на причину внеочередного собрания.

Перл сидел во главе стола и лечил головную боль элем. Дымка, скрестив руки, привалилась к дверному косяку. Молоток устроился на стуле слева от Перла, бесстрастно глядя куда-то в пол, но подергивание ногой выдавало его внутреннее напряжение. Рядом с поеденным мышами гобеленом, оставшимся еще с тех времен, когда в здании располагался храм, стоял Дукер – в прошлом имперский историк, а теперь лишь потрепанный жизнью старик.

По правде говоря, Хватка даже удивилась, что он к ним присоединился. Видимо, глубоко в истлевшем сердце еще теплилась искорка любопытства, хотя его внимание больше привлекало выцветшее полотнище, на котором стая драконов слеталась к зданию, весьма похожему на то, где «мостожоги» устроили корчму.

Первым открывать рот никто не желал. Как обычно. Этот жребий неизменно падал на нее, будто подстреленный голубь.

– Гильдия убийц взяла контракт, – сказала Хватка нарочито грубо. – Мишень? Как минимум я, Мураш и Перл, а скорее – мы все. – Она помолчала, давая другим возможность возразить. Возражений не было. – Мураш, не помнишь, может, кто-то хотел выкупить у нас корчму, а мы отказали?

– Хватка, – отозвался фаларец ей в тон, – никто даже близко с таким предложением не совался.

– Хорошо. Может, до кого-то доходили слухи, что возродился старый культ К'рула и что Верховный жрец требует вернуть храм?

Перл хмыкнул.

– И что? Будь добр, поясни, – потребовала Хватка, буравя напанца взглядом.

– И все, – проворчал маг. – Ничего такого не слышно. Наверняка скажет только Ганос Паран – и то если вернется когда-нибудь, куда он там ушел. В общем, я думаю, никакого культа нет.

– Почем ты знаешь? – спросил Мураш. – Чуешь их, что ли?

– Ну чего вы ко мне пристали? – застонал Перл. – Хватит на сегодня вопросов. От этой Моккры у меня в голове каша. Ненавижу Моккру…

– Все из-за призраков, – сказал Молоток своим странным тихим голосом и покосился на Перла. – Верно? Однако они нашептывают ровно то же, что и когда мы сюда въехали. Воют и просят крови, как обычно. – Он перевел взгляд на окровавленные клинки. – Только она должна быть пролита здесь. Принесенная извне не считается. К счастью.

– Слышал, Мураш? – подала голос Дымка. – Будь осторожнее, когда бреешься.

– Внизу время от времени случаются драки. – Хватка хмуро поглядела на Молотка. – По-твоему, это подпитывает призраков?

Целитель пожал плечами.

– Даже если так, то незначительно.

– Нам нужен некромант, – заявил Перл.

– Ладно, народ, мы ушли от темы, – перебила его Хватка. – Наша главная забота сейчас – Худов контракт. Нужно узнать, кто нас заказал. Узнаем – найдем, где он живет, кинем в спальню «ругань» и дело с концом. Итак, – она оглядела товарищей, – давайте составим план. Перво-наперво необходимо собрать сведения. У кого какие соображения на этот счет?

Снова тишина.

– Кто-то идет, – сказала Дымка и отошла от двери.

Теперь все услышали топот сапог по лестнице и чьи-то приглушенные голоса.

Мураш взял свой меч, Перл поднялся с места, Хватка почувствовала, как в помещении накапливается колдовство. Она вскинула руку.

– Да погодите вы, Худ вас бери!

Дверь кабинета распахнулась.

Тяжело дыша, вошел крупный, хорошо одетый мужчина. Он быстро окинул взглядом собравшихся и задержался на Молотке.

– Советник Колл, – произнес тот, поднимаясь. – Что-то случилось?

– Мне нужна ваша помощь, – ответил даруджистанец, в его голосе слышалась тревога. – Высший Денул. Дело срочное.

Хватка встала между советником и магом.

– Советник Колл, вы пришли один?

Даруджистанец нахмурился и неопределенно махнул рукой за спину.

– Скромный эскорт, всего два стражника. – Только теперь он заметил окровавленный клинок на столе. – Что у вас здесь происходит?

– Хватка, – вмешался Молоток, – я возьму Перла.

– Мне не нравится…

Целитель не дал ей договорить.

– Нам ведь нужны сведения? Колл может помочь. Едва ли на нас натравили больше одного клана. Вы поставили их на место. Теперь Гильдии надо заново оценить ситуацию, поменять тактику. Как минимум сутки у нас есть.

Хватка посмотрела на советника. Тот если еще и не до конца понял, что происходит, то наверняка догадывался.

– Мы полагаем, кто-то решил от нас избавиться, – сказала Хватка со вздохом. – Пожалуй, сейчас не лучшее время иметь с нами дело…

Колл мотнул головой и снова посмотрел на мага.

– Целитель, скорее.

Молоток переглянулся с Перлом, тот состроил страдальческую гримасу.

– Мы идем, советник. Ведите.

«…встал над Оссериком, соратником верным, разбитым и с лицом окровавленным, лежащим бесчувственно. И пал Аномандр на колени и взмолился Тысяче Богов, и опустили те взор свой на Оссерика, и узрели кровь на лице его. Преисполнившись жалости, пробудили они Оссерика, и поднялся он.

Так стал он перед Аномандром, и стояли они лицом к лицу, Свет супротив Тьмы, Тьма супротив Света.

И разгневался тогда Аномандр. „Где Драконус?“ – воззвал он к верному соратнику. Ибо прежде Аномандр собственною рукою поразил злого тирана, Погибель элейнтов, в кровь разбил лицо ему, а после ушел, велев Оссерику сторожем стоять над поверженным. Пал тогда соратник на колени и взмолился Тысяче Богов, дабы укрыли они его от ярости Аномандровой. „Поражен я был! – воскликнул Оссерик. – Перехитрила меня Сестра Злоба! Отвернулась от меня Тысяча Богов, и лишил меня чувств удар. Гляди, в крови лицо мое!“

И почернел тогда Аномандр грозовой тучей, и померк Оссерик аки солнце в бурю. „Однажды, – молвил Аномандр, – союз наш прекратится и вновь станем мы врагами, о Сын Света, Дитя Света. Будем мы бороться за каждую пядь земли, за каждую сторону неба, за каждый родник живительной влаги. Тысячу раз схлестнемся мы в поединке и не будем ведать друг к другу жалости. Я нашлю беды на весь твой род и дочерей твоих. Затмит разум им Тьма Неведения, и рассеяны они будут по неведомым краям, и поселится в сердцах их злоба, ибо навеки между ними и Тысячей Богов встанет темная туча“.

Такова была клятва, данная в гневе Аномандром, и, хоть стоял он один, длань его помнила сладостное и обманчивое прикосновение Госпожи Зависти. Свет супротив Тьмы, Тьма супротив Света – двое мужей, коих оружьем своим избрали сестры, дочери Драконусовы. Так стояли они незримые и довольные тем, что видели и что слышали.

Порешили тогда, что Аномандр снова пустится в путь, дабы настигнуть злого тирана, а затем и уничтожить его да про́клятый меч его – мерзость пред ликом Тысячи Богов, – а заодно и тех, кто склонился перед ними. И решено было, что Оссерик разыщет Сестру Злобу и свершит над ней справедливую расправу.

А что до клятвы Аномандровой, то ведал Оссерик гнев, ее породивший. Так он молча поклялся держать ответ, когда настанет час. Он будет драться, воевать, бороться за каждую пядь земли, за каждую сторону неба, за каждый родник живительной влаги. Но таким делам нужна спокойная почва, дабы взросли они подобно семени.

А до тех пор им следовало разрешить судьбу Драконуса – а теперь еще и Злобы. Разве не нуждались Тиамовы дети в наказании? В крови были бессчетные лица элейнтов, так начали Аномандр да с ним Оссерик свою роковую охоту.

Кабы ведали элейнты, что последует из всего этого, отняли бы они грозовой дух свой у Аномандра с Оссериком. Участь эта, увы, была в ту пору неизвестна, и потому рыдала Тысяча Богов…»

Высший алхимик Барук потер глаза и откинулся на спинку кресла. Реальная история едва ли напоминала пафосные бредни, которые он только что прочел. Такой вычурный, напыщенный язык относился к переходному периоду, когда историки пытались воспроизвести стиль устного повествования. Это якобы должно было придать их рассказам достоверности – на деле же вызывало лишь головную боль.

Барук никогда не слышал про Тысячу Богов – такой пантеон встречается только здесь, в труде под названием «Тьма и Свет». Диллат, скорее всего, взяла их из головы, следовательно, напрашивается вопрос: а что еще она придумала?

Алхимик снова склонился над пергаментом, поправил фитиль в светильнике и стал перебирать хрупкие листы, пока не наткнулся на интересный пассаж.

«В дни те была война меж драконами. Все Первородные, кроме одного, склонили шеи свои перед К'руловым предложением. Дети их, лишенные таковым образом положенного им наследства, взмыли к небесам из башен своих и устроили переполох великий, но не было среди них единения опричь ненависти к Первородным. Разбились они на союзы, и пролился над всеми Владениями кровавый дождь. Зубы смыкались на шеях. Когти вспарывали животы. Дыхание Хаоса срывало плоть с костей.

Аномандр, Оссерик и иные уже вкусили Тиамовой крови, а вослед за ними пришли многие, мучимые неутолимой жаждой, – немало тогда породил багровый нектар сей мерзости демонической. И покуда Врата Старвальда Демелейна открыты, никем не захвачены и не охраняемы, не будет конца войне. Так пролился над всеми Владениями кровавый дождь.

Первым среди Владений, что запечатал проход в Старвальд Демелейн, стал Куральд Лиосан, и далее поведано будет, какое побоище учинил Оссерик, дабы очистить мир свой от всех изменников и соперников, сиречь одиночников да чистокровок одичалых, ажно и выслать прочь первых д'иверсов.

Повесть сия берет начало, когда Оссерик в шестнадцатый раз схлестнулся с Аномандром и оба в кровь разбили лица друг другу, пока не явилась Кильмандарос – та, у которой кулаки вместо слов, – и не взялась разнять их…»

Барук оторвался от чтения и, обернувшись, посмотрел на гостью. Та сидела на письменном столе и чистила перья.

– Карга, в этом тексте столько неувязок, что в глазах рябит.

Великая ворониха наклонила голову, издала хриплый смеющийся звук.

– Неужели? – сказала она. – Возьми любую летопись – наткнешься на вымысел. Если тебе нужны подлинные сведения, ищи в другом месте! Мой господин решил, что бредни Диллат станут прекрасным дополнением к твоей коллекции. Впрочем, если тебе они не по нраву, в его библиотеке хранится еще немало подобной ахинеи – той, что он не поленился забрать из Лунного Семени. Там, знаешь ли, остались целые залы, забитые всяким барахлом.

– Нет, я этого не знал, – произнес Барук, стараясь скрыть дрожь в голосе, и сглотнул.

Карга захихикала.

– Больше всего моего господина позабавило место, где он пал на колени и взмолился Сотне Богов…

– Тысяче Богов. Их была тысяча.

– Не важно. – Ворониха наклонила голову и повела крыльями. – Или взять клятву воевать с Оссериком. Их союз распадался из-за растущей взаимной неприязни, а инцидент с Драконусом стал всего лишь последней каплей. Надо же было попасть в силки к женщине, к тому же Драконусовой дочери! Неужели Оссерик верил в чистоту ее помыслов? Ха! Мужские особи всех видов такие… предсказуемые!

Барук усмехнулся.

– Насколько мне помнится из «Аномандариса», Госпожа Зависть сделала почти то же самое с твоим хозяином.

– О чем он прекрасно догадывался, – заметила Великая ворониха, издав странный клекот. – Мой господин знает, что иногда уместно идти на жертвы. – Она взъерошила иссиня-черные перья. – Нельзя забывать, к чему все это привело!

Барук поморщился.

– Я голодна! – заявила Карга.

– Я не закончил ужин. Вот тарелка, на ней…

– Да вижу, вижу! Почему, как думаешь, мне захотелось есть? Восхищайся моим долготерпением, Высший алхимик! Я уж думала, ты никогда не оторвешься от чтения!

– Давай ешь быстрее, подруга, – отозвался Барук. – Не хватало еще, чтобы ты умерла с голоду.

– Раньше ты был не в пример гостеприимнее, – заметила Великая ворониха и, подскочив к тарелке, подцепила клювом ломоть мяса. – Ты чем-то встревожен, Высший алхимик.

– Много чем, да. Рхиви утверждают, что Белолицые баргасты исчезли. Все до единого.

– Это правда, – кивнула Карга. – Ушли почти сразу же после падения Коралла и воцарения там тисте анди.

– Карга, ты Великая ворониха. Твои дети летают в поднебесье и все видят.

– Допустим.

– Так почему ты не сообщишь мне, куда они подевались?

– «Серые мечи», как тебе известно, ушли на юг, к Элингарту, – рассказывала Карга, прыгая вокруг тарелки. – Там они купили корабли. – Она помолчала, наклонив голову и разглядывая еду. – Возможно, они увидели паруса на горизонте и решили последовать? А может, в океане разверзлась пропасть, которая засасывает все суда?

– Белолицые отправились в море? Неслыханно. И «Серые мечи» – следом?

– Все это к делу не относится, Высший алхимик.

– К какому делу?

– К тому, которое тебя тревожит, разумеется. Ты засыпаешь свою усталую гостью вопросами, лишь бы самому отвлечься.

Карга не навещала Барука вот уже много месяцев, и он не без сожаления думал, что дружеские отношения с Сыном Тьмы закончились. Дело тут не в ссоре, а лишь в неизбывной хандре, которой подвержены все тисте анди. Поговаривали, что вечный мрак, нависший над Черным Кораллом, пришелся по нраву жителям города – как анди, так и людям.

– Карга, передай, пожалуйста, своему господину нижайший поклон за этот щедрый и неожиданный дар. И пусть он не сочтет дерзостью мой вопрос касательно установления дипломатических отношений между нашими городами. Совет направил ему соответствующую ноту, и делегаты ждут приглашения. Уже выбрано подходящее место для посольства – кстати, недалеко отсюда.

– Поместье, которое подмял под себя рухнувший на него демон-одиночник? – Карга хрипло захихикала, потом поддела очередной кусок. – Фу, дрянь! Овощ!

– Все верно, Карга, то самое поместье. Как я и сказал, недалеко отсюда.

– Господин принял это предложение во внимание и, полагаю, еще рассматривает его.

– Когда он намерен дать ответ?

– Не имею понятия.

– Его что-то не устраивает?

Великая ворониха, наклонив голову, долго смотрела на алхимика.

Барука слегка замутило, и он отвернулся.

– Выходит, у меня есть повод… для тревоги.

– Господин хочет знать: когда все начнется?

Высший алхимик поглядел на прошитую стопку пергамента, которую Рейк преподнес ему в дар, и кивнул, но отвечать не стал.

– Господин хочет знать: нужна ли тебе его помощь?

Барук скривился.

– Господин хочет знать, – не унималась Карга, – уместнее будет оказать помощь официально или же скрытно?

Нижние боги.

– Господин хочет знать: следует ли уважаемой Карге провести ночь у тебя в гостях, покуда ты готовишься ответить на заданные вопросы?

В окно застучали. Алхимик спешно поднялся и подошел к нему.

– Демон! – завопила Карга, расправляя свои огромные крылья.

– Это мой, – сказал Барук, отмыкая металлическую щеколду. Он сделал шаг назад, и в оконный проем неуклюже, пыхтя и сопя, протиснулся Чиллбайс.

– Мастер Барук! – завопил он. – Беглец! Беглец! Беглец!

Мгновение назад алхимику было просто не по себе; теперь его пробрала дрожь – до самых костей. Он медленно закрыл окно и повернулся к Великой воронихе.

– Карга, началось.

– Отвратительное чудовище! – прошипел демон, скаля острые зубы.

– Жирная жаба! – огрызнулась ворониха, тыкая клювом в его сторону.

– Умолкните оба! – гаркнул Барук. – Карга, тебе и вправду придется провести ночь у меня в гостях. Чиллбайс, устройся где-нибудь. Когда понадобишься, я тебя найду – есть еще работа.

Толстый демон показал Карге раздвоенный язык и потопал к камину. Забравшись на тлеющие угли, он сиганул вверх по трубе. Оттуда черными облаками посыпалась сажа.

Карга закашлялась.

– Ну и невоспитанные у тебя слуги, Высший алхимик.

Однако Барук ее уже не слушал. Беглец.

Беглец!

Одно-единственное слово гремело у него в голове, будто храмовый колокол, заглушая прочие звуки, хотя кое-что он все же уловил…

«…союзником верным, разбитым и с лицом окровавленным…»

Глава вторая

• Аномандр не терпит лжи,
• ни на деле, ни на словах,
• и отрешенье такое могло бы
• спасти его в веренице дней,
• что вне Коралла незримо проходят.
• Увы, это не так.
• …
• И мы закрываем уши, чтобы не слышать,
• Как грохочут по камню большие колеса,
• Как страшно гремят звенья цепей,
• Словно бы тьма в невидимой кузне
• Кует кандалы. Там нету солнца
• И пуст горизонт, подернутый ложью -
• То мир иной, не наш он совсем.
• Сие богохульство – наше спасенье,
• О Аномандр, успокаивай нас:
• Мы не рабы, и груз – это морок,
• Оковы спадут, стоит лишь пожелать,
• А стоны и вопли – все это лишь ропот
• Застывшего сердца, история, выдумка.
• Чему поклоняться, не сказке ж, друзья?
• И меч ничего в себе не хранит,
• Нет никакого приюта пропащим
• Душам, что тянут с корнем вырванный храм.
• Это все наше воображенье,
• И в нем места нет здравому смыслу.
• Пускай этот мир проклят, забыт -
• Нам до него дела нет, мы покорны,
• Слепы и глухи, и все сладко спим
• В спокойствии вымысла, в драгоценном порядке…

Монолог из «Аномандариса», книга четвертая Рыбак кель Тат

Драконья башня факелом возвышалась над Черным Кораллом. Шпиль в юго-восточном углу Нового андийского дворца был сделан из цельного куска базальта и украшен обсидиановой крошкой, которая сверкала даже в нескончаемом сумраке, укрывавшем город. На плоской крыше у основания шпиля свернулся клубком дракон с алой чешуей. Крылья сложены, клиновидная голова свисает вниз – чудище будто бы взирает сверху на безумную мешанину зданий, улиц и переулков.

Среди жителей Черного Коралла – людей, конечно же – до сих пор находились те, кто считал жуткого стража каменным изваянием, созданным руками умельца из числа господ тисте анди. Коннеста Силанна подобное заблуждение горько забавляло. Впрочем, он прекрасно понимал, насколько это вынужденная мера. Ведь одна мысль о том, что за городом и множеством его жителей наблюдает настоящий живой дракон, вызывала подлинный ужас, а доведись людям увидеть голодный блеск в фасеточных глазах Силанны, они тут же с воплями и без оглядки убежали бы из Коралла.

Элейнты умели застывать почти неподвижно и проводить так дни и ночи, даже недели и месяцы, а то и целый год. Коннест Силанн знал об этом, как никто другой.

Когда-то он был могущественным, пусть и старым, чародеем в Семени Луны, теперь же едва справлялся с обязанностями кастеляна в Новом андийском дворце. Он медленно плелся по улице Мечей, огибавшей безлесный парк, который называли Серым холмом. За спиной лежал утопающий в огнях Рыбный квартал, целиком занятый Морским рынком. Народу было столько, что тачки для покупок приходилось оставлять на специальной площадке к северу от Серого холма. Неразберихи добавляли наемные носильщики, которые с самого рассвета сновали между рынком и тачечной стоянкой, нагруженные тюками, и, оставив их, угрями просачивались обратно в толчею. Рынок назывался Морским, потому что преимущественно на нем продавали рыбу, выловленную в водах за пределами Покрова – вечной ночи, нависшей над городом и окрестностями примерно на треть лиги, – хотя на прилавках попадались и бледные гады со светящимися глазами, выловленные в Черноводье.

Коннест Силанн заключил новый договор на доставку трупных угрей на следующей неделе. Судно предыдущего поставщика вместе со всей командой утянуло в пучину нечто слишком крупное для его сетей. Черноводье, увы, не просто погруженный во тьму залив – это подлинный кусок Куральд Галейна, причем наверняка бездонный, и порой поистине жуткие твари выплывали из него в Коралловую бухту, отчего рыбаки были вынуждены перейти с сетей на лески и крючки. К счастью, угри кишели у самой поверхности, куда их загонял страх. К сожалению, вместо угрей очень часто на борт вытягивали коряги.

К югу от Лысого холма, где начинался андийский район, уличных фонарей стало меньше. На улицах, как и всегда, почти никого не было. Никто не сидел на ступеньках перед домом, не стоял за прилавком, зазывая покупателей, не разглядывал прохожих с балкона. Редкие встречные все как один куда-то спешили: шли в гости к приятелю или родне, дабы соблюсти немногочисленные сохранившиеся общественные ритуалы, либо, исполнив долг, возвращались восвояси. Контакты между тисте анди были эфемерны, подобно дыму умирающего костра.

Никто из прохожих не встречался взглядом с Коннестом Силанном, стараясь незаметно проскользнуть мимо. Дело, конечно, не в обыкновенном безразличии, которое уже давно стало привычным, но старику положено быть толстокожим, а есть ли среди тисте анди кто-то старше Силанна? Пожалуй, нет, если не считать Аномандра Драгнипурейка.

Коннест, впрочем, помнил себя юным, пускай и смутно: вот он, молодой, ступает в этот мир, а по бурному ночному небу гуляет гроза. Да, гроза, буря и ледяные брызги на лице… Помню все, как сейчас.

Они смотрели на новый мир. Гнев владыки понемногу сходил на нет, стекал, подобно каплям по лицу. Из рассеченного левого плеча у Драгнипурейка сочилась кровь. И взгляд его был…

Дорога пошла в горку, и Коннест вздохнул – сипло, коротко. По левую руку громоздились развалины старого дворца. Тут и там вздымались остатки стен. Рабочие, которые разбирали завалы, проделали себе несколько тропинок, чтобы выносить уцелевшие камни и куски дерева. Грохот, с каким рушилась эта крепость, до сих пор дрожью отдавался в костях. Он замедлил шаг и оперся рукой о стену. Напор внутри черепа нарастал, от боли Коннест стиснул зубы, аж челюсть хрустнула.

Проклятье, опять…

Нет, так не пойдет. Те времена прошли, остались позади. Он выжил. Он исполнил все, что велел ему владыка. Нет, так совсем не пойдет.

Коннест Силанн зажмурился, на лбу у него выступил пот.

Вот почему никто не встречается с ним взглядом. Все из-за этой… слабости.

Аномандр Драгнипурейк вывел горстку выживших последователей на берег нового мира. Сквозь полыхавший у него в глазах гнев просвечивало торжество.

Коннест Силанн неустанно напоминал себе, что этот образ забывать нельзя.

Мы принимаем положенное бремя. И справляемся с ним. А жизнь продолжается.

Затем на него навалилось более свежее воспоминание: невыносимая тяжесть, глубина и напор воды со всех сторон.

– Коннест Силанн, ты мой последний Высший маг. Можешь выполнить мою просьбу?

– В море, владыка? Под воду?

– Справишься, друг?

– Я попытаюсь, владыка.

Однако море не желало отпускать Лунное Семя; о с каким неутолимым голодом оно хотело поглотить летающую крепость! Вода сдавила камень в разрушительных объятьях, и не было силы, чтобы противопоставить могучему натиску черных легионов.

И все же Коннест продержался – столько, сколько нужно. Владыка сумел призвать последние энергетические резервы Лунного Семени, и крепость взмыла из глубин – да, из глубин обратно на небо, хотя ее стены уже рушились.

Тяжесть, невыносимая и сокрушительная…

Этих ран Лунное Семя, равно как и волшебные силы Коннеста, не пережили. Мы оба утонули в тот день. Оба погибли.

Со стен с грохотом лились черные водопады, увлекая за собой каменные обломки. Лунное Семя рыдало. Трещины росли, прекрасные здания рушились изнутри…

Мне следовало уйти вместе с Семенем, когда владыка его сбросил – да, следовало. Надо было укрыться среди трупов. Владыка чтит мою жертву, но его слова благодарности для меня как пригоршня пепла в лицо. Бездна внизу, я чувствовал, как рушится каждая комната! Каждая трещина все равно что рана от клинка у меня на сердце. Мы истекали кровью, стонали от боли, умирали от смертельных ран!

Напор не ослабел, он поселился внутри. Море искало возмездия, теперь оно могло мучить Силанна где угодно. Высокомерие обернулось проклятием, выжженным клеймом на сердце. Клеймо загноилось, но сил бороться с разложением уже не было.

Я и Лунное Семя теперь одно. Разрушенные, на глубине, без надежды выбраться на поверхность. Нас тянет глубже на дно, и напор растет. Как он растет!

Нет, так не пойдет. Сипло дыша, Коннест оттолкнулся от стены и поплелся дальше. Он больше не Высший маг, он – никто. Простой кастелян, чья забота лишь в том, чтобы на кухне хватало еды и припасов, дозоры сменялись по графику, а в каминах горел огонь. Чтобы свечникам вовремя поставляли воск, а писарям – чернила из каракатиц…

Беседы с владыкой – все, что ему осталось в наследство от прошлого, – теперь касались лишь пустяков.

Но кто, как не я, стоял с ним на том берегу? С кем еще ему вспоминать те дни? Никого больше не осталось.

Напор постепенно отступил. Объятий смерти снова удалось избежать. А в следующий раз? Неизвестно, но боль в груди и шум в голове говорили, что едва ли Коннест протянет долго.

Нашелся новый поставщик трупных угрей. Вот о чем я сообщу владыке. Он улыбнется, кивнет и, может, положит мне руку на плечо. Мягко и осторожно, чтобы ничего не сломать ненароком. А потом поблагодарит меня.

За угрей.

Храбрости и выдержке этого человека можно было только позавидовать. Он никогда не отрицал, что служил провидомином в войске безумного Паннионского Провидца, охранял ту самую крепость, которая лежала теперь в руинах буквально за углом от «Скребка». Более того, он оставил себе это звание, и вовсе не из слепой и фанатичной преданности: человек с выразительными глазами прекрасно понимал иронию. Ну а если кому-то не нравилось, что собеседник представляется провидомином, он вполне мог за себя постоять – и вот тут стыдиться ему точно было нечего.

Сверх того Спиннок Дюрав знал о своем партнере немного, кроме разве что поразительного таланта в игре под названием «Кеф Танар». Ее придумали тисте анди еще в древности, а теперь она набрала популярность среди жителей Черного Коралла и даже – доходили слухи – в других городах, аж в самом Даруджистане.

Перед началом партии игрок выбирает себе короля или королеву. Поле выкладывается каждый раз заново и ход за ходом расширяется. Среди фигур – солдаты, наемники, маги, убийцы, разведчики… Спиннок Дюрав знал, что исторически «Кеф Танар» восходит к междоусобным войнам среди Первых детей Матери Тьмы. У одного из королей волосы выкрашены серебрянкой, другой сделан из отбеленного костяного дерева, еще есть королева цвета бледного пламени с опаловым венцом. Спиннок в принципе мог назвать всех их поименно, если бы это было хоть кому-то интересно, в чем он сильно сомневался.

Многие считали, что серебристые волосы – добавление недавнее, как бы насмешливый поклон в адрес правителя-затворника Черного Коралла. Плитки, из которых строится поле, выполнены в аспектах Тьмы, Света и Тени. Великий Град и Оплот связывали с Черным Кораллом, хотя на самом деле прототипом постоянно растущего города (пятьдесят плиток в обычном наборе, и игроки при желании могли сделать еще) был Харканас, Первый город Тьмы.

Но это все мелочи, не имеющие отношения к самой игре.

Единственный тисте анди среди публики «Скребка», Спиннок Дюрав сидел за столом с четырьмя соперниками, а вокруг собралась толпа зрителей, вот уже целых пять колоколов наблюдавших за грандиозной партией. Клубы дыма, сквозь которые еле пробивались огни факелов и свечей, скрывали из виду потолок таверны. Потолочные балки опирались на грубые колонны, кое-как сбитые из обломков старого дворца и Лунного Семени. Часть опасно покосилась и покрылась трещинами. Неровный пол был выложен плитами и брусчаткой, где скапливались лужицы эля, по которым ползали укрытые панцирем саламандры. Опьянев, они настойчиво пытались совокупиться с чьим-нибудь сапогом, так что приходилось их раз за разом отпихивать.

Провидомин сидел напротив Спиннока. Двое других игроков уже присягнули на верность королеве в опаловом венце, за которую играл Провидомин, и выступали в качестве вассалов. Войско третьего загнали в угол поля, и он теперь решал, к чьему лагерю примкнуть.

Встань и он на сторону королевы, Спинноку пришлось бы несладко, но не более того. В конце концов, он играет в эту игру уже без малого двадцать тысяч лет и знает, как выходить из подобных ситуаций.

Спиннок был крупнее многих тисте анди, по-медвежьи широкоплечий и грузный. Длинные непослушные волосы слегка отливают рыжиной. Лицо плоское, выступающие скулы, глаза расставлены в стороны. Тонкий рот искривлен в неизменной усмешке.

– Провидомин, ты прирожденный мастер «Кеф Танара», – сказал Спиннок, пока третий игрок тянул с решением, а народ из толпы засыпа́л его советами.

Соперник молча улыбнулся в ответ.

Удачный бросок костяшек на прошлом ходу принес в королевскую сокровищницу Провидомина наемничью монету. В игру еще не вступили четыре фигуры. Спиннок предполагал, что Провидомин зайдет в тыл к тисте анди или же устроит вылазку с фланга, чтобы прижать третьего короля, если тот примкнет к сопернику или сохранит независимость. С другой стороны, плиток осталось мало, Врата не выложены, так что лучше не торопиться.

Третий игрок сунул руку в мешочек и вытащил плитку, зажав ее в кулаке. Зрители затаили дыхание, игрок встретился взглядом со Спинноком. В его глазах читались тревога и жадность.

– Три монеты, тисте, и я служу тебе.

Спиннок сжал губы и покачал головой.

– Я, Гарстен, вассалов не покупаю.

– Тогда ты проиграешь.

– Провидомин, думаю, тоже не станет покупать твою преданность.

– Иди ко мне, – сказал Провидомин, – только как подобает, на четвереньках.

Гарстен забегал глазами, прикидывая, укус которой из гадюк будет менее болезненным. Тихо выругавшись, он раскрыл ладонь.

– Врата!

– Какое счастье, что ты сидишь справа от меня, – сказал Спиннок.

– Ухожу в них!

Трусливый ход, но ожидаемый. Только так Гарстен мог сберечь накопленные монеты. Другие игроки наблюдали, как он выводит свои фигуры с поля.

Ход перешел к Спинноку. Врата дали ему наконец возможность призвать пятерых драконов, собранных во время партии. Чудища легко пронеслись над изощренными укреплениями Провидомина, превращая их в руины; только одно пало под отчаянным колдовским градом двух Высших магов, засевших на башнях Оплота.

Удар выкосил две трети Внутреннего круга соперника и практически отсек королеву от подмоги.

Оставив противника без укреплений и командиров, Спиннок собрал наемников в кулак, усилил их элитным полком конницы и рассек неприятельские войска надвое. Вассалы тут же вышли из повиновения и тоже начали отступать через Врата, напоследок терзая потрепанные силы Провидомина. Когда очередь наконец дошла до него, все было кончено, и Провидомин повалил королеву набок в знак поражения.

Зрители загомонили, расплачиваясь друг с другом по ставкам.

Спиннок Дюрав сгреб выигрыш.

– Ресто! Кувшин эля!

– Да уж, щедро ты соришь моими деньгами, – съязвил Провидомин, усмехаясь.

– В этом и есть смысл щедрости, дружище.

– Спасибо, утешил.

– Не за что.

По неписаному правилу игроки, сбежавшие с поля, не имели права участвовать в праздновании, которое устраивает победитель, так что Спиннок с Провидомином могли распить кувшин на двоих – чем не удачное завершение мастерски разыгранной кампании? Зрители рассосались, разбрелись по соседним столикам, и по залу вновь засновали разносчики.

– Главная беда у нас, полуночников… – молвил Провидомин, склонился над чаркой и замолк. Потом вдруг продолжил: – Сколько ни гляди в заляпанное окно, макового всполоха рассвета не увидишь.

– Рассвета, говоришь? А, который ознаменовал бы конец ночи. – Спиннок покивал. – Мы – тисте анди – не устаем поражаться, что столько людей решили не покидать город. Если не ошибаюсь, беспросветная тьма действует на вас страшно угнетающе.

– Если путей к бегству нет, то да, недолго и свихнуться. Но достаточно выехать за северные ворота, на Курган, и там уже ярко светит солнце. Рыбаки тоже могут покинуть залив. Будь все иначе, Спиннок, в Черном Коралле остались бы одни анди. Тень Лунного Семени висит над нами и после его гибели – так вроде поют поэты. Хотя вот что я тебе скажу. – Провидомин снова наполнил свою чарку. – Я рад вечной темноте.

Спиннок понимал человека, сидевшего напротив, ведь печаль у него на душе тяжелее и гораздо мрачнее любой тени. В этом Провидомин был куда ближе к тисте анди, чем к человеку, однако обладал еще одним качеством, благодаря которому Спиннок Дюрав и считал его другом. Несмотря на бремя скорби, Провидомин не поддавался отчаянию и сдерживал натиск, столь давно смявший тисте анди. То было человеческое качество и даже больше – непоколебимая добродетель, которую Спиннок не мог отыскать в себе (да и, по правде говоря, ни в одном из тисте анди), но от которой он тем не менее мог подпитываться. Порой он ощущал себя паразитом, живущим за счет другого, и боялся, что без этого источника сил тут же погибнет.

У Провидомина хватало забот, и Спиннок делал все возможное, чтобы товарищ не узнал, сколь незаменимым стал в его жизни, вместе с играми, ночами под беспросветным Покровом, грязной таверной и дешевым перебродившим элем.

– Напряженная вышла партия. – Провидомин опустил пустую чарку на стол. – Думал, сделал тебя. Да, Врата еще не вышли на поле, но всего два хода, и я бы выиграл.

Что тут скажешь? Оба понимали: исход партии предрешило везение. Желание объясниться, впрочем, было для Провидомина нехарактерным.

– Тебе надо выспаться, – произнес Спиннок.

Провидомин криво усмехнулся. Он помолчал, видимо, не зная, сказать что-нибудь в ответ либо просто последовать совету партнера и отправиться домой.

Только не говори мне о слабости. Прошу.

– Я в последнее время повадился взбираться на развалины. – Провидомин покосился в сторону бара, где шла небольшая перепалка. – Смотрю оттуда на Черноводье. Вспоминаю людей-кошек, их семьи… Да, похоже, они вновь стали плодиться, но как раньше, уже никогда не будет. Никогда.

Он помолчал немного, затем осторожно поднял глаза на Спиннока.

– Еще я вижу твоего владыку.

Тисте анди вскинул брови.

– Аномандра Рейка?

Провидомин кивнул.

– Первый раз я его заметил пару недель назад, а теперь… вижу каждый день, когда отзвонит полуночный колокол. Выходит на стену новой крепости и смотрит на море. Туда же, куда и я.

– Он предпочитает… одиночество.

– Такие слова у меня всегда вызывают сомнения.

Да, понимаю, о чем ты.

– Это бремя любого правителя. Из прежнего окружения у владыки почти никого не осталось. Корлат, Орфантал, Соррит, Пра'иран… Мертвы либо пропали. Дополнительный груз. Впрочем, кое-кто еще с ним. Коннест Силанн, к примеру.

– И все же, когда я вижу его одинокую фигуру… – Провидомин отвел взгляд. – Становится не по себе.

– Сдается мне, вам – людям – не по себе при виде любого из нас, – заметил Спиннок. – Мы кажемся призраками, заполонившими город.

– Скорее стражами, которым нечего охранять.

Спиннок взвесил эти слова.

– И Сын Тьмы – тоже? Вы стонете под его безразличным гнетом?

Провидомин скривился.

– Если бы все правители были столь безразличны. Нет, слово «безразличие» тут неуместно. Он всегда там, где больше всего нужен. Занимается управлением и надзором, этого у него никто не оспаривает – да и незачем. Я бы сказал, что Сын Тьмы… благодетелен.

Дюрав припомнил меч, который владыка носит на спине. Ирония собеседника обрела горький привкус. А потом он задумался о мертвых городах на севере. Маурик, Сетта, Лест…

– Кто из соседей мог бы позариться на Черный Коралл? Одни уничтожены, другие, как на юге, полностью разгромлены. Угрозы войны нет. Что остается правителю? Управление и надзор, как ты и сказал.

– Весьма сомнительно, дружище. – Провидомин сощурился. – Сын Тьмы – разве это звание для простого управляющего? Рыцарь Тьмы, очищающий улицы от преступников? Едва ли.

– Таково проклятье долгой жизни: бесконечная череда взлетов и падений. Перед этим была изматывающая война с Паннионским Домином, принесшая много потерь. Еще раньше – куда более смертоносная и затяжная вражда с Малазанской империей. А до этого – Якуруку. Аномандр Рейк, дружище, заслуживает отдыха. И покоя.

– Что ж, тогда, видимо, стонет он. Всматривается в жестокие воды Разреза, пока двенадцать колоколов оглашают ночь поминальным звоном.

– Красиво сказано.

Спиннок улыбнулся, но сердцем ощутил холодный укол: уж слишком точный образ придумал Провидомин. Даже хмель сошел.

– Если он и стонет, то мне это неведомо. Я – фигура мелкая, обычный воин, каких тысячи. Не знаю, сколько веков мы уже не общались.

– Чушь! Не верю! – воскликнул Провидомин.

– Почему же? Я чересчур непостоянен – в этом мое вечное проклятье. Из меня никудышный командир, даже для взвода. Как-то я заблудился в Моттском лесу и пять дней блуждал там, продираясь сквозь колючие заросли. – Спиннок смеясь отмахнулся. – Меня давным-давно списали со счетов.

– Всякий знает, дружище: все ныне живущие тисте анди – то есть прошедшие через те войны, – уже по определению элита, самые непобедимые.

– Ты воевал и прекрасно знаешь, что это не так. Конечно, среди нас немало героев, но еще больше тех, кому просто повезло уцелеть. Так всегда было и будет. Много наших величайших воителей полегло в сражениях с малазанцами.

– Вот ты называешь себя безнадежным, – проворчал Провидомин, – а в «Кеф Танаре», например, тебе нет равных.

– Так одно дело мастерски управляться с деревянным войском и совсем другое – с живым.

Провидомин хмыкнул, но продолжать допрос не стал.

Они немного посидели в дружеском молчании. Ресто принес новый кувшин с элем, они разлили, выпили; к облегчению Спиннока, больше разговоров о прошлых подвигах и сражениях не было, и нужда юлить, а порой и откровенно лгать отпала.

Наконец на далеком восточном горизонте маковым цветком распустился рассвет нового дня. Никто в Черном Коралле этого не видел, но Спиннок почувствовал и молча кивнул. Даже в кромешной темноте, тисте анди всегда знали, когда восходит солнце. Парадоксально, но из всех, кто живет под Покровом, только люди не имеют понятия о начале нового дня, о том, что, невзирая на сумрак, солнце продолжает свой бесконечный путь по небу.

Пока еще не совсем пьяные, партнеры договорились, когда сыграют следующую партию. Наконец Провидомин поднялся и, махнув рукой, нетвердой походкой покинул таверну. Спиннок невольно пожелал ему добраться до дома целым и невредимым.

Щедрое прощальное напутствие, пускай и безмолвное.

Аномандр Рейк уже, должно быть, перебрался в тронный зал, готовя себя к очередному дню, полному хлопот: распределить выплаты, удовлетворить жалобы торговцев, разрешить тяжбы, выслушать доклады о поставках, принять одного-двух посланников из далеких свободных городов, желающих договориться о товарообмене и взаимной защите (да, были и такие, причем немало).

Воистину Рыцарь Тьмы сражается со всеми возможными чудищами и демонами.

Тьма отступила – как, впрочем, и всегда. Неизвестно, сколько заняло путешествие через Куральд Галейн и какие невероятные расстояния они там прошагали. Все были в раздрае, никакого облегчения и успокоения дорога не принесла. Нимандр Голит снова и снова приходил в себя, с содроганием понимая, что движется в окружении спутников, как сомнамбула, товарищи светятся и будто бы плывут в бескрайней пустоте, а впереди с недостижимой для остальных целеустремленностью шагает Чик. И Нимандру в который раз казалось, что он потерял себя.

Осознание, где он находится, удовлетворения не приносило. Осознание, кто он такой, угнетало еще больше. Юноша по имени Нимандр Голит – это не более чем нарост воспоминаний, затвердевший от наплыва ощущений. Прекрасная женщина погибла у него на руках. Еще одна погибла от его рук; лицо потемнело, словно грозовая туча, которая не в силах пролиться, глаза выпучены. Брыкающееся тело, летящее из окна, вниз, под струями ливня.

Цепочка может вращаться вечно, а кольца будут сверкать, точно живые. Стоптанные сапоги будут двигаться вперед, то сходясь, то расходясь, как лезвия садовых ножниц. Будут даваться клятвы и уверения, через силу, словно втискиваешь распухшую руку в перчатку. Все будут стоять с уверенными лицами либо пойдут, подталкиваемые ветром, которому ведомо, куда надо идти. И все будут желать хоть капли тепла в его ледяных объятиях.

Но это пустышки, болтающиеся перед глазами, как марионетки на спутанных нитках. Стоит потянуться рукой, чтобы распутать их, разобраться во всем, как они снова улетают куда-то прочь, и их не достать.

Клещик, который, несмотря ни на что, сохранял способность улыбаться, шел рядом, но чуть позади. Из-за этого Нимандр не видел, с каким лицом тот встретил тьму, накрывшую путников. Однако непроницаемая ночь отступила, вокруг проглянули стволы хвойных деревьев, и на лице Клещика появилась саркастическая усмешка.

– Да уж, весьма неплохо, – пробормотал он, четко давая понять, что каждое слово – ложь, но при этом явно упиваясь своей издевкой.

Вокруг клубился влажный туман, холодом оседая на коже. Чик замедлил шаг и обернулся. Тогда-то все увидели, насколько он тоже вымотан. Кольца на цепочке прекратили крутиться.

– Устроим привал, – сипло проговорил Чик.

Доспехи и одежда Чика были изодраны в клочья – видимо, в пылу какой-то прошлой схватки – на них темнели застарелые пятна крови. Столько ран, что, если получить их все разом, можно погибнуть. Кажется, в ту ночь, когда они впервые встретились на улице Второго Девичьего форта, ничего такого не было.

Нимандр с Клещиком смотрели, как их братья и сестры устраиваются прямо на мягком перегное там же, где и стояли, все поголовно потерянные и безучастные. Точно, «объяснения сами по себе пусты. Они – щит и меч для атаки, за которыми скрывается стремление. Объяснения нужны, чтобы выявить слабость, и умелое использование этих слабостей ведет к полной и безоговорочной победе». Так давным-давно писал Андарист в своем трактате под названием «Сражения и переговоры».

Клещик, чье насмешливое лицо было слегка затуманено усталостью, одернул Нимандра за рукав и кивнул головой в сторону, а затем скрылся между деревьями. Немного помедлив, Нимандр пошел следом.

Отдалившись от лагеря шагов на тридцать, брат остановился и присел на корточки.

Нимандр устроился напротив.

Лучи восходящего солнца рассеивали лесной мрак. Ветер принес легкий солоноватый запах моря.

– Герольд Матери Тьмы, – тихо произнес Клещик, как бы взвешивая каждое слово. – Смертный меч. Громкие титулы, Нимандр. Я и для нас парочку придумал, пока шли, – все равно больше заняться нечем. Клещик, Слепой паяц Дома Тьмы. Как тебе?

– Ты не слепой.

– Думаешь?

– О чем ты хотел поговорить? – спросил Нимандр. – Уж наверняка не о глупых титулах.

– Как поглядеть. Чик ведь не устает с гордостью напоминать, кто он такой.

– Ты ему не веришь?

Клещик усмехнулся.

– Я, брат, почти никому – и ничему – не верю, кроме того, что умникам свойственно наслаждаться своей глупостью, как бы противоречиво это ни звучало. Всему виной бурная мешанина чувств, которые растворяют разум, как вода снег.

– «Чувства рождаются из истинных стремлений, равно как осознанных, так и нет», – произнес Нимандр.

– Запоминать прочитанное бывает полезно. Становишься не только опасным, но и порой занудным.

– Что ты хотел со мной обсудить? – с раздражением спросил Нимандр. – Он может называть себя как ему заблагорассудится – мы тут при чем?

– Нам решать, принимать это или нет.

– Боюсь, поздно. Мы уже приняли и последовали за ним. Сначала в Куральд Галейн, теперь сюда. И будем следовать дальше, до самого конца.

– Пока не встретимся с Аномандром Рейком, конечно. Или, – Клещик обвел рукой чащу вокруг, – мы можем просто уйти. Пусть Чик сам решает вопросы с Сыном Тьмы.

– И куда мы пойдем, Клещик? Мы ведь даже не знаем, где мы. В каком мире? Что лежит за этим лесом? Нигде нет нам пути, брат.

– Нигде. И везде. Бывают случаи, Нимандр, когда одно ведет к другому. Скажем, ты подходишь к двери, которую все считали запертой, и – оп! – она распахивается от легкого толчка. Нигде и везде – это состояние души. Видишь лес вокруг? Что это – преграда или десятки тысяч троп, ведущих к потаенным чудесам? И заметь, как бы ты ни решил, лес не изменится, не станет подстраиваться под тебя.

– А в чем шутка, брат?

– Смех и слезы – простые состояния души.

– И что?

Клещик повернул голову и посмотрел в сторону лагеря.

– Я нахожу Чика… забавным.

– Почему меня это не удивляет?

– Он вообразил себе значительное мгновение, когда наконец окажется лицом к лицу с Сыном Тьмы. Судьбоносная встреча непременно произойдет в высокой качающейся башне. Снаружи будет играть боевая музыка, грянут барабаны, завопят трубы. При виде его ярости в глазах у Аномандра Рейка поселится страх.

– Вот ведь дурак.

– Молодежи вроде нас это свойственно. Надо бы сообщить ему.

– Что он дурак? Так и сказать?

Клещик усмехнулся, затем снова посмотрел в глаза Нимандру.

– Думаю, нужен более тонкий намек.

– Например?

– Лес не изменится.

Теперь Нимандр отвел глаза и, сощурившись, вгляделся в серую муть рассвета и дымку, опоясывающую подножия деревьев. Она погибла в моих объятиях. Затем Андарист истек кровью на камнях. И Фейд вырвали у меня из рук, выбросили в окно, насмерть. Я встретился глазами с убийцей и увидел в них, что он это сделал… ради меня.

Лес не изменится.

– Есть повод для раздумий, – тихо произнес Клещик. – Нас шестеро тисте анди, и еще Чик. Итого семь. Где бы мы сейчас ни были, это не наш мир. Однако я уверен: это тот самый мир, в котором мы освоились и который даже привыкли считать своим. Мир Плавучего Авали, нашей первой тюрьмы. Мир Малазанской империи, адъюнкта Тавор и острова, ставшего нам второй тюрьмой. Тот самый мир. Возможно, именно в этих землях Аномандр Рейк и ожидает нас – в конце концов, зачем Чику вести нас через Куральд Галейн прочь от Сына Тьмы? Он вполне может быть где-то рядом, за этими деревьями.

– Почему бы тогда не выйти к самому порогу?

Лицо Клещика расплылось в довольной ухмылке.

– И правда, почему нет? Как бы то ни было, Аномандр Рейк там не один, с ним еще много тисте анди. Целая община. Что скажешь, Нимандр, заслужили мы такой подарок?

Нимандру захотелось расплакаться. Ничего я не заслужил, кроме упреков, обвинений, презрения со стороны всех и каждого. Со стороны того же Рейка. Община осудит меня за неудачи, и поделом. Самобичевание не отпускало, но он все-таки вырвался. Клещик, Десра, Ненанда, Кэдевисс и Араната – те, кто пошел за ним, – ни в чем не виноваты, они достойны этого последнего дара.

Вот только преподнесет его не он, а Чик. Мой узурпатор.

– Выходит, мы вернулись к тому, с чего начали, – сказал Нимандр наконец. – Идем за Чиком, пока он не выведет нас к сородичам.

– Похоже, ты прав, – удовлетворенно кивнул Клещик, как будто замкнувшийся круг разговора его полностью устраивал и даже к чему-то привел, хотя Нимандр и не представлял к чему.

Проснулись и запели птицы, от земли потянуло теплотой и запахом прелой листвы. Воздух был на удивление свеж. Нимандр потер глаза, потом заметил, что Клещик смотрит куда-то ему за плечо. Он обернулся, и в это же мгновение под чьей-то ногой хрустнула ветка.

– Сестра, иди к нам, – громко позвал Клещик.

Араната двигалась неуверенно, робко, как потерявшийся ребенок. Распахнув глаза, словно только-только очнулась ото сна, она осторожно шла вперед.

– Спать невозможно, – сказала она. – Ненанда все расспрашивал Чика о том да о сем, пока Десра не прогнала его прочь.

– Десра? – Клещик удивленно вскинул брови. – Теперь волочится за Чиком, значит? Что ж, мне неясно только, почему она так долго тянула, хоть в Куральд Галейне и не до этого было.

– Ненанда смог узнать у Чика, где мы находимся? И сколько нам еще идти? – спросил Нимандр.

Араната, крадучись, двигалась дальше. В приглушенном утреннем свете она казалась высеченной из обсидиана и серебра; длинные черные волосы поблескивали, темная кожа будто покрылась патиной, серебристые глаза отливали железом, неясно где скрытым. Точно Богиня Надежды, чья сила лишь в непробиваемом оптимизме. Ей нет дела до поражений. Да и до всего, что вокруг.

– Мы вышли немного южнее, чем планировалось. На пути возникли «труднопроходимые барьеры». – Араната пожала плечами. – Не знаю, что это значит, но Чик сказал именно так.

Переглянувшись с Клещиком, Нимандр улыбнулся Аранате.

– Чик не говорил, сколько еще идти?

– Дальше, чем он рассчитывал. Скажите, кто-нибудь из вас чует море?

– Я чую, – ответил Нимандр. – Кажется, на востоке. Недалеко отсюда.

– Нужно идти туда. Возможно, там будут деревни.

– Твоя выносливость, Араната, поистине впечатляет, – сказал Клещик.

– Лишь бы дойти…

С невеселой усмешкой Клещик поднялся. Нимандр тоже.

Путь на восход был нетрудным, разве что кое-где приходилось перелезать через поваленные деревья да обходить ямы. Дорог нет, только звериные тропы – ветви висят низко, значит, местная живность не крупнее оленя, – и ни одна не ведет к морю. Становилось все теплее, затем вдруг похолодало, и к завываниям ветра высоко в кронах присоединился грохот прибоя. Земля стала каменистой, резко забирая вверх. Пришлось карабкаться.

Наконец троица забралась на вершину утеса. Кругом – обтесанные ветром камни да скрюченные деревья; впереди – пылающее на солнце море. Огромные волны разбивались о кривые, негостеприимные скалы. На севере и на юге, сколько хватало глаз, побережье выглядело так же. Пенные буруны вдали от берега говорили о скрытых под водой рифах и мелях.

– Нет тут никаких деревень, – сказал Клещик. – Тут, похоже, вообще ничего нет, а идти вдоль берега практически невозможно. Если только, – добавил он с усмешкой, – наш славный предводитель не умеет превращать скалы в песчаный пляж. Или призывать летающих демонов, которые перенесут нас через воду… В общем, предлагаю вернуться в лагерь, зарыться в хвою и вздремнуть.

Никто не спорил, и все трое пошли назад.

Чику всегда доставляло наслаждение наблюдать за гневом, бурлившим и кипевшим внутри юного воина по имени Ненанда. С ним можно работать, придать ему нужную форму. А вот веры в Нимандра у Чика почти не было. Обстоятельства вынудили того принять на себя роль лидера, которая ему явно не подходила. Слишком сентиментален; таких мир со всей его жестокостью крошит, как орехи, и чудо, что Нимандр до сих пор держится. Чик немало встречал жалких созданий, подобных ему, – похоже, эта черта свойственна большинству тисте анди. Длинная, многовековая жизнь стала для них обузой, горой на плечах. Такие быстро ломаются.

Нет, Нимандр – это пустая трата времени. Да и его ближайший товарищ, Клещик, не лучше. Чик признавал, есть в них нечто похожее: язвительный и колкий язык, ну и еще кое-какие качества, распространенные среди тисте анди. Увы, Клещику не доставало внутренней твердости и жестокости, которых у Чика было вдоволь.

Необходимость существует. Признавая ее существование, необходимо признать и то, что ради нее нужно сделать все необходимое. Единственный достойный выбор – трудный выбор. Чик прекрасно знал, что это такое, и с готовностью принимал на себя груз добродетели. Более того, он был готов нести этот груз всю оставшуюся жизнь, а она виделась ему очень и очень долгой.

Ненанда, пожалуй, был достоин того, чтобы рука об руку пройти с ним через все трудности.

Из женщин в их отряде полезной была, видимо, только Десра. Решительная и безжалостная, она могла стать кинжалом в потайных ножнах. Кроме того, внимание красавицы тоже своего рода приз, не правда ли? Кэдевисс слишком хрупка – надтреснута внутри, прямо как Нимандр; в ее тени уже сквозит смерть. Араната еще дитя; взгляд у нее по-детски напуганный и наверняка таким останется. Да уж, из всей шайки, которую он вытащил с острова, ценность представляют только Ненанда с Десрой.

Чик рассчитывал на большее. В конце концов, его спутники спаслись с Плавучего Авали. Бок о бок с самим Андаристом они сражались против воинов тисте эдур, против демонов. Они вкусили немало крови, побед и горестей. Из такого горнила выходят закаленными ветеранами.

Ну ничего, бывало и хуже.

Чик в кои-то веки остался один. Араната куда-то запропала, наверное, заблудилась; Ненанда, Десра и Кэдевисс, наконец, уснули; Нимандр с Клещиком ушли в лес – без сомнения, обсуждают эпохальные решения и вопросы, касающиеся только их. Чик позволил себе размотать цепочку, обернутую вокруг руки. С тихими щелчками сверкающие кольца встали на место и медленно начали раскручиваться – в разные стороны и сами по себе, что говорило о заключенной в них силе. Внутри холодного металла то возникали, то пропадали крошечные порталы.

Изготовление подобных вещей высосало почти все силы у анди, обитающих в подземной крепости Андаре, если она еще осталась. Увы, это сделало сородичей Чика смертельно уязвимыми перед охотниками-летери. Бесконечные вопли душ, запертых в кольцах и звеньях, – вот и все, что осталось от его народа, жалкой семейки неудачников. Которые подчинялись теперь только ему.

Порой казалось, что Чик умеет извлечь выгоду даже тогда, когда все идет не по плану.

Еще одно подтверждение моей избранности.

Он раскрутил цепочку, звенья слились в одну сплошную полоску. Тоненький визг напоминал вопли тысячи плененных душ. Чик улыбнулся.

Путь от «Скребка» до Нового дворца пролегал мимо развалин огромной крепости, чье падение положило конец Паннионскому Домину. От груды черных камней под сенью вечного мрака все еще тянуло пламенем и смертью. Улица, по которой шел Спиннок Дюрав, теперь называлась Шатающимся по Краю. Иссеченные обломки были по левую руку. Впереди и чуть справа высилась Драконья башня, откуда на Спиннока взирала багровыми очами Силана. Чувствовать на себе взгляд элейнта всегда неприятно, пускай тисте анди Рейка и свыклись с ее присутствием.

Спиннок отчетливо помнил те несколько раз, когда видел дракона в деле. Волна пламени испепелила Моттский лес, захлестнула все вокруг, и неимоверный грохот заглушил крики и стоны несчетного числа умирающих. Среди них, незримых, оказалась горстка бойцов Багровой Гвардии да с десяток Моттских ополченцев. Все равно что топором по муравьям.

И вдруг прямо из центра пылающего вихря ударило могущественное волшебство, накрыло Силану сверкающим потоком. По небу прокатился гром – это дракон взревел от боли. Гигантский зверь забился в конвульсиях и, роняя на землю струи крови, полетел назад к Лунному Семени.

Он вспомнил, в каком гневе был Аномандр Рейк, но как умело при этом сдерживал эмоции, подчинял их себе, словно демона. Как неподвижно держался, каким спокойным, почти сонным голосом произнес то имя.

Колпак.

И каким пламенем тогда вспыхнули его драконьи глаза!

Так началась охота, на которую отважился бы только глупец. Рейк задался целью выловить самого смертоносного чародея в Багровой Гвардии. Спиннок будто снова стоял на высоком балконе Лунного Семени, наблюдая, как половину ночного неба озаряют всполохи магической бури. Вспышка света – а за ней кавалерийский громовой раскат и клубы дыма. Тогда казалось, что мир вот-вот разлетится на куски, а из глубин сознания явилась извращенная злобная мысль. Еще раз…

Когда на поле боя сходятся две могущественные силы, контролировать их невозможно.

Кто же моргнул первым? Колпак? Склонился, отступил, побежал?

Или же Сын Тьмы?

Узнать это Спинноку, скорее всего, было не суждено. Задавать подобные вопросы Аномандру Рейку он не рисковал. Некоторое время спустя тисте анди снова встретились с Колпаком – на сей раз в Даруджистане. Чародей продолжал строить козни, но, к счастью, с ним скоро покончили.

А вот Силана готовит засаду в Гадробийских холмах для яггутского Тирана. Снова раны, снова безудержное колдовство. Полет над выжженной равниной. Пятеро одиночников из числа тисте анди будто стервятники, сопровождающие орла.

Спиннок подозревал, что союз с элейнтом устраивает всех, кроме него. Были же времена, когда Аномандр Рейк вел войну с чистокровными драконами. Те разорвали узы служения К'рулу и попытались забрать всю власть себе. Причина, по которой Рейк решил выступить против элейнтов, как водится, оставалась загадкой. Появление Силаны много позже лишь прибавило тайн.

Так что нет, Спинноку Дюраву совсем не нравился хладнокровный взгляд дракона.

Он добрался до въездной арки Нового дворца, к ней вел мощенный плитами подъем. Стражников у входа не было. В них вообще не было нужды. Навалившись на двустворчатую дверь, Спиннок вошел внутрь, в сводчатый коридор – слишком узкий, по мнению людей. Он заканчивался еще одной аркой, за которой находилась просторная зала под куполом. Лакированный пол из черного дерева выложен двадцатью восемью серебряными спиралями-терондаями, посвященными Матери Тьме. Внутренняя поверхность купола выполнена в виде зеркального отражения. На взгляд Спиннока, такая дань уважения богине, отвернувшейся от собственных детей, была вопиюще неуместной.

О да, мудрецы могут сколько угодно спорить о том, кто все-таки виноват, но отрицать чудовищную глубину раскола никто не станет. Что это – запоздалая попытка залечить древнюю рану? Подобное виделось Спинноку немыслимым. С другой стороны, выложить терондаи – Незримое Солнце в вихре ониксовых языков пламени – приказал лично Аномандр Рейк.

Если у проявления Куральд Галейна в этом мире и было средоточие, то именно здесь. Спиннок, однако, не чувствовал присутствия Пути, не ощущал даже призрачного дуновения силы. Он пересек залу и вышел к витой костяного цвета лестнице. Над ней качался круг света от фонаря.

Двое слуг из расы людей намывали алебастровые ступени. Завидев приближающегося тисте анди, они отпрянули в сторону.

– Осторожно: мокро, – пробормотал один.

– Зачем вы здесь вообще моете? – заметил Спиннок, проходя мимо. – Во дворце от силы обитает пятнадцать душ.

– Это точно, господин, – кивнул слуга.

Тисте анди остановился и оглянулся.

– Тогда зачем? Только не говорите, будто вам кастелян приказал. Не поверю.

– Нет, господин, никто нам не приказывал. Мы, того, просто заскучали.

Усмехнувшись, Спиннок продолжил свой путь наверх. Эти короткоживущие создания не переставали его удивлять.

Дорога к покоям Сына Тьмы пролегала через длинные коридоры, гулкие и пустые, с распахнутыми неохраняемыми дверями. Скромный штат писарей и прочих бумагомарак, подчиненных кастеляну, трудился на главном этаже. Повара, кухарки, прачки, блюстители очагов и зажигатели свечей обитали и работали на нижних этажах. Здесь же, наверху, царили темнота и одиночество.

Своего владыку Спиннок Дюрав нашел в вытянутой зале, обращенной в сторону Черноводья.

Тот стоял лицом к хрустальному окну, занимающему всю стену и выходящему на залив. Длинные белые волосы поблескивали серебром в приглушенном свете, отраженном от множества граней. Драгнипура, однако, при хозяине не было.

Сделав три шага, Спиннок остановился.

– Как игра? – спросил Аномандр Рейк, не оборачиваясь.

– Вы снова выиграли, владыка, хотя пришлось попотеть.

– Врата?

Спиннок невесело усмехнулся.

– Когда ничего больше не остается…

Аномандр Рейк кивнул – или просто опустил голову, потому что его внимание привлекло что-то у берега: рыбацкая лодка или гребень какой-нибудь грандиозной твари, обитающей в бездонной пучине Черноводья. Впрочем, последовавший за этим вздох сомнений не оставлял.

– Спиннок, мой старый друг, отрадно видеть твое возвращение.

– Благодарю, владыка. Мне тоже было приятно окончить скитания.

– Скитания? Что ж, полагаю, такая точка зрения вполне возможна.

– Вы отправили меня на некий материк, владыка. Чтобы разобраться в мириадах тайн, окутывающих его, потребовалось… изрядно поскитаться.

– Я долго размышлял над подробностями твоего рассказа, Спиннок Дюрав. – Рейк продолжал говорить не оборачиваясь. – Вопрос, по существу, один. Надо ли мне отправиться туда?

Спиннок нахмурился.

– На Ассейл? Владыка, обстановка в тех местах…

– Хорошо, я понял.

Сын Тьмы наконец соизволил неспешно повернуться. Глаза его, казалось, сохранили отблеск хрустального окна, но затем померкли, как старое воспоминание.

– Значит, скоро.

– Владыка, в последний день, за лигу от моря…

– Что?

– Я потерял счет, скольких мне пришлось убить, чтобы добраться до того пустынного берега. Когда я зашел на глубину и приготовился скрыться под волнами, весь залив был багровым от крови. То, что я вообще пережил эти злоключения…

– Неудивительно. Говорю тебе как владыка, – перебил его Аномандр Рейк с легкой усмешкой, которая тут же пропала. – Похоже, я жестоко злоупотребил твоими талантами, друг.

Спиннок не удержался, вскинул голову.

– И потому, значит, меня отправляют на покой повелевать деревянными и каменными армиями на залитым элем столе? День за днем, заплывая жиром и теряя амбиции?

– Разве не это называют заслуженным отдыхом?

– Порой ночи бывают невыносимы, владыка.

– Твои слова об амбициях заставляют меня перенестись в далекое-далекое прошлое, где мы с тобой…

– Где я наконец узнал свою судьбу, – произнес Спиннок без единой нотки горечи в голосе.

– Подвиги без свидетелей. Героические свершения, наградой за которые была только благодарность.

– Оружие следует обнажать, владыка, иначе оно ржавеет.

– Если его обнажать слишком часто, оружие тупится и покрывается зазубринами.

Услышав эти слова, плечистый тисте анди склонил голову.

– В таком случае, владыка, оружие убирают и ищут новое.

– Время тому еще не настало, Спиннок Дюрав.

Спиннок снова поклонился.

– Мое мнение, владыка, таково, что в обозримом будущем нужды отправляться на Ассейл у вас нет. Безумие, царящее там… не покинет его пределы.

Аномандр Рейк вгляделся в лицо Спиннока и кивнул.

– Продолжай играть, мой друг. Пусть король побеждает. Пока… – И, не договорив, он снова обратился к хрустальному окну.

Спиннок прекрасно знал, какие слова остались невысказанными. Поклонившись в третий раз, он вышел из залы и закрыл за собой дверь.

По коридору медленно плелся Коннест Силанн.

– А, – произнес он, завидев Спиннока. – Наш владыка у себя?

– Да.

Ответная улыбка на лице старого кастеляна не обрадовала Дюрава. Уж слишком она была натянутой и вызывала скорее сочувствие и стыд. И если первое Коннест вполне заслужил, будучи великим магом, который пожертвовал своей силой ради остальных, то второе – нет. Но что такого мог сказать Спиннок, дабы облегчить горестную долю соплеменника? Ничего, одни банальности. А если попробовать что-нибудь… резкое, вызвать не самоуничижение, а отпор?…

– Мне нужно с ним поговорить, – произнес Коннест, подходя к двери.

– Он будет очень рад, – выдавил из себя Спиннок.

Кастелян снова улыбнулся.

– Не сомневаюсь. – Он молча посмотрел в глаза Дюраву. – У меня для него отличные вести.

– Правда?

Коннест Силанн поднял засов.

– Правда. Я нашел, кто будет нам поставлять трупных угрей.

– Владыка того, Сын сего – какая разница?

Мужчина закончил чистить плод ножом-напальчником и скинул кожуру на мостовую.

– Главное, что он не человек, так ведь? – продолжил он, обращаясь к собеседникам. – Просто очередной темнокожий урод с мертвым взглядом, как у остальных.

– Любишь расставлять все по местам, погляжу? – сказал второй и подмигнул третьему, который до сих пор не проронил ни слова.

– Я много чего люблю, уж поверь, – проворчал первый, отрезая от плода по кусочку и отправляя себе в рот.

Подошла разносчица, поправила фитиль в лампе и снова утонула в сумраке.

Троица заседала в одном из новеньких уличных ресторанов, хотя называть этим словом кучку столов с неодинаковыми стульями чересчур благородно. Кухней вообще служила старая повозка под полотняным навесом, а лошадиное корыто было переделано под жаровню, вокруг которой крутилась семья из нескольких человек – одновременно владельцы и обслуга.

Из четырех столов три были заняты. Посетители сплошь люди; тисте анди не имели привычки трапезничать на публике и уж тем более вести пустопорожнюю болтовню за горячим бастионским келиком – зловонным пойлом, которое в последнее время стало популярным в Черном Коралле.

– Ты все языком треплешь, – подначивал второй, попивая из кружки. – Словами яму не вырыть.

– Не я один так думаю, совсем не один, – огрызнулся первый. – Дураку ясно, если этого Сына-Владыку прикончить, то прокля́тая темнота уйдет и здесь снова будет ночь и день, как у всех.

– А вот и необязательно, – полусонным голосом проговорил третий.

– Дураку ясно. Я сказал. А если ты не видишь, то это твоя проблема, не наша.

– Наша?

– Да, именно так.

– Значит, собираешься пырнуть этого страхолюда в сердце?

Второй фыркнул от смеха.

– Живут они долго, – угрожающе произнес первый, – но кровью истекают, как все.

– Букх, только не говори, что весь этот замысел – твоих рук дело, – произнес третий, подавляя зевок.

– Замысел не мой, – признался Букх. – Зато я среди первых поклялся довести дело до конца.

– А чей же тогда?

– Не скажу. Не знаю. Там все хитро организовано.

Второй потер щетинистый подбородок.

– Ну а что, не миллион же их, так ведь? И вообще, половина наших воевала за Домин, а то и раньше. И никто, между прочим, не отнимал у нас оружия и доспехов.

– Большие дураки, ага, – закивал Букх. – За такое высокомерие нужно платить, это точно.

– Когда следующая встреча? – спросил второй.

Третий принял более удобное положение на стуле.

– Мы как раз туда и направлялись, Хаярак. Хочешь с нами?

Троица встала и вышла. Провидомин допил келик, выждал несколько ударов сердца, затем поднялся, запахнул плащ и проверил, как ходит меч в ножнах.

Замерев на мгновение, он обратился на север, закрыл глаза и тихо помолился.

После этого он беспечной походкой направился туда же, куда и троица.

Красный дракон, свившийся на вершине башни, наблюдал за происходящим внизу. В каждой фасетке отражались улицы и переулки, толкотня на базаре, резвящиеся дети, женщины, развешивающие белье на крышах, прохожие между зданиями. В городе кипела жизнь.

Где-то за пределами Покрова занималась заря, начиналось жаркое и душное утро. В лучах солнца виднелся дым от костров во временных лагерях, разбитых вдоль проторенных троп, тянущихся с севера. Затем на тропах показалась непрерывная цепь паломников, блеснула золотом пыльная змейка, которую ветер нес к самому Большому кургану.

Нищие несли сверкающие ракушки, подобранные на берегу, полированные водой камни или куски медной руды. Те, кто побогаче, несли драгоценности, инкрустированные ножны, отрезы редких шелков, делантского хлопка, серебряные и золотые даруджистанские советы, предметы с трупов павших воинов, локоны почитаемых родственников или героев и прочие ценности. До кургана оставался один дневной переход. Разбойников и воров можно было не опасаться, и паломники пели.

Они шли на юг, к огромной туче сгустившейся тьмы, где под горой сокровищ покоились мощи Искупителя.

Их надежно хранил Покров и мрачные, безмолвные сторожа.

Пыльная змейка неслась к месту спасения. Среди племен рхиви из северной части Генабакиса бытовала поговорка: «Бесстрашен тот, кто будит змею, ибо он забыл законы жизни».

Паломничьи песнопения доносились и до Силаны.

Она наблюдала.

Да, порой смертные забывают. Порой смертным… приходится напоминать.

Глава третья

• Ведал он, что ему предстоит
• Деяние неблагодарное,
• Но жертвы уже принесены,
• Даны кровавые клятвы.
• Он знал, что пред пылающим ликом
• Ярости нужно ему стоять одному.
• Песнопения ме́сти там,
• Где сойдутся мечи,
• А где смертные жили когда-то,
• Остаются мысли о доме,
• Если бы лишь отворить
• Ту золоченую дверь.
• Стал ли он молить о пощаде,
• Сдался ли, опустив руки?
• Смеялся ли он радостным смехом
• В предвкушении кары?

• (Взгляните еще раз: вот он стоит,
• Слушая ваш осуждающий ропот.
• Пиит вас проклинает,
• Взывает к совести вашей,
• В плаче отводит глаза,
• Не в силах больше смотреть.
• Вас же ничто не проймет,
• Помыслы ваши ничтожны,
• Мелочны ваши стремленья,
• И нет никому дела
• До бренных ваших забот.

• Он примет все на себя,
• Всякую вашу провинность…
• Желаете вы того
• Или же нет…
• Жертвы и клятвы -
• Пустые слова.
• Средь вас нет никого,
• Кто мог бы с ним рядом встать.)

Обращение Рыбака к слушателям во время исполнения «Гривы Хаоса»

Этим ясным утром, когда с озера дул свежий и теплый бриз, в город стали прибывать путники. Можно ли считать город живым существом? Есть ли у него глаза? Могут ли шаги пробудить его? Встретил ли Даруджистан этим утром взглядом тех, кто смотрел на него? Путники разные – скромные и важные, ступающие неслышно и так, что, кажется, трясутся кости самой Спящей богини. Или то бьется сердце города?

Увы, увы, у городов нет глаз, как и прочих органов чувств. Камень и гипс, балки, стропила и карнизы, заборы, сады и тихо журчащие фонтаны – все безразлично к утомительным перемещениям жителей. Город не знает голода, не может пробудиться или даже перевернуться в своей могиле.

А значит, дело за пузатым коротышкой, что сидел за столиком в углу таверны «Феникс», вкушая обильный завтрак, – и вдруг замер с набитым ртом, подавившись выпечкой и яблоком в специях. Глаза его выпучились, лицо стало пунцовым, и в следующий миг ошметки еды полетели на стол и прямо на Мизу, мучившуюся похмельем и, к несчастью, оказавшуюся напротив. Вся в пироге, который приготовила накануне, она молча подняла опухшие глаза и устремила испепеляющий взгляд на человечка.

Будь слова необходимы, она бы точно их нашла.

Человечек продолжал задыхаться и кашлять, да так, что потекли слезы.

Подбежала Салти и стала тряпкой аккуратно вытирать Мизу, неподвижно застывшую в почти монументальной позе.

Яростный порыв ветра пронесся вниз по склону вдоль узкой улочки, что шла мимо Умниковой корчмы, взметнул вверх мусор от вчерашних гуляний. В следующее мгновение на безлюдной мостовой с диким ржанием и грохоча копытами, как молот по наковальне, возникли лошади, все в пене. Две, четыре, шесть, а за ними юзом катился огромный фургон. Заднюю часть занесло, и та чиркнула по стене, выламывая штукатурку, навес и окно под ним. С бортов фургона летели люди; он чуть не завалился совсем, но вдруг со страшным грохотом выровнялся. Упавшие из последних сил откатывались в разные стороны, лишь бы не угодить под могучие колеса в человеческий рост.

Лошади неслись дальше, волоча неуклюжую махину под горку, разбрасывая обломки, куски штукатурки и прочие неприглядные вещи. Наконец, упряжка сумела замедлиться и встать – не в последнюю очередь благодаря тому, что на всех шести колесах сработали деревянные тормоза.

Возницу, сидевшего на ко́злах, швырнуло вперед – он пролетел над лошадьми и угодил прямо в тележку с отходами Празднества. Возможно, именно благодаря такой подушке он не сломал себе шею, но сознание все равно потерял. Ноги, торчавшие из кучи мусора, не шевелились.

Помимо обыкновенных обломков, путь фургона был усеян человеческими останками разной степени разложения: влажные, гниющие куски мяса вперемешку с костями, обтянутыми иссушенной кожей. Некоторые ошметки еще шевелились, бились в конвульсиях, будто оторванные лапки насекомых. Из пролома в стене, оставленного задним правым углом фургона, торчала мертвая голова; виднелся только глаз, щека и часть подбородка. Глаз задумчиво закатился, рот дернулся, словно хотел что-то сказать, затем скривился в странной ухмылке.

Тела, что поцелее, потихоньку приходили в себя – только два совсем не двигались; по вывернутым конечностям и шеям было ясно: этим несчастным больше не суждено не то что подняться, но даже вздохнуть.

Из окна второго этажа высунулась пожилая женщина, глянула на разгром внизу и поспешила захлопнуть ставни.

В порушенной лавке что-то загрохотало, потом раздался приглушенный вопль. Люди его не слышали, но на соседней улице завыла собака.

Дверь фургона со скрипом распахнулась. Петли не выдержали, и она загремела о камни.

Чуть поодаль пайщик по имени Фейнт поднялась на четвереньки, осторожно повернула ушибленную голову в сторону фургона. Мимо нее, будто тряпичная кукла рхиви, прокатился мастер Квелл. За ним тянулись клубы дыма.

В поле зрения, пошатываясь, возник Рекканто Илк. Он тупо водил взглядом по сторонам, пока не заприметил покореженную вывеску Умниковой корчмы. Глаза у него загорелись, и он устремился туда.

Фейнт выпрямилась, отряхнула пыль с забрызганной ошметками плоти одежды; на брусчатку с металлическим звоном посыпались чешуйки. Она мрачно оглядела прорехи в своем хауберке, извлекла из одной когтистый палец, повертела в руке и выбросила, а затем направилась вслед за Рекканто.

У са́мого входа в корчму ее нагнала коренастая женщина – Сладкая Маета. Ее шатало, но она тем не менее уверенно схватилась пальчиками за дверную ручку.

Гланно Тарп пытался выкарабкаться из повозки с мусором.

Мастер Квелл огляделся и сказал:

– Не та улица.

Пригнувшись, Фейнт вошла в Умникову корчму, замерла на пороге. В дальнем углу зала послышался шум: Рекканто рухнул на стул, смахивая со стола недоеденную кем-то еду. Сладкая Маета пододвинула еще один стул и плюхнулась рядом.

Из прочих посетителей в корчме были только трое выпивох. Они проводили Фейнт взглядом, она в ответ лишь недовольно закатила глаза

Умник Младший, чей отец открыл корчму в порыве тщеславного оптимизма, которого хватило не больше, чем на неделю, выполз из-за барной стойки, точь-в-точь как папаша, и встретил Фейнт у стола.

Оба промолчали.

Владелец нахмурился и пошел обратно к стойке.

В корчму вошли мастер Квелл с Гланно Тарпом, от которого ощутимо несло мусором.

Четверо пайщиков во главе с Высшим магом и навигатором Тригалльской торговой гильдии собрались за столом. Друг на друга не смотрели. Молчали.

Умник Младший, когда-то влюбленный в Фейнт – еще задолго до появления этих сумасшедших тригалльцев и до того, как девушка с ними связалась, – поставил на стол первый кувшин и пять кружек.

В них тут же вцепились пять трясущихся рук.

Умник молча посмотрел на гостей, вздохнул и стал разливать кислое пойло.

Крупп набрал в рот густо-малинового вина (совет за бутылку, не меньше), покатал, вымывая из бесчисленных расщелин между зубами застрявшие в них куски пирога, и сплюнул на пол.

– Ах… – Он улыбнулся Мизе. – Так гораздо лучше.

– Немедленно расплатись за бутылку, – сказала она. – У меня хотя бы будет повод уйти и не видеть, как ты обращаешься с благородным напитком.

– А что же с Крупповым кредитом? Неужели столь неприятное нарушение поста этим утром обнулило его?

– Нет, жирный свинтус, оскорбления и издевательства копились, пока мне не почудилось, будто я плаваю среди отбросов. – Миза оскалилась. – Отбросов в красном жилете.

– Ай-яй-яй, какой подлый удар! Крупп поражен в самое сердце… – Он снова схватился за пыльную бутылку. – Увы, чтобы ослабить хватку, сжавшую его, он вынужден совершить очередной сладкий глоток.

Миза наклонилась к нему.

– Выплюнешь – сверну шею.

Крупп спешно проглотил вино и снова закашлялся.

– Что за утро! Крупп опять чуть не задохнулся! Пироги предзнаменования и вино возмездия!

На втором этаже, а затем на лестнице послышались тяжелые шаги.

– Вот и наш малазанский спаситель! Молоток, драгоценный друг Круппа, сумеет ли Мурильо, сладкоокий Принц Разочарования, в полной мере восстановить силы? Иди же сюда, присядь и раздели со мной глоточек браги. Миза, красавица, не добудешь ли кубок для Молотка?

Глаза хозяйки сузились до щелок.

– Может, и для тебя тоже?

– Прелестное предложение!

Крупп обтер горлышко бутылки своим запачканным рукавом и широко улыбнулся Мизе.

Та поднялась и молча ушла.

Целитель со вздохом опустился на стул и, закрыв глаза, стал растирать себе лицо, круглое и бледное. Закончив, оглядел пустой зал.

– А где все?

– Твоего давешнего спутника Крупп отослал восвояси с уверением, что ты здесь будешь в полной безопасности. Уже рассвет, друг мой, а точнее, утро бодрым шагом наступает ему на позолоченные пятки. Корабли пристают к причалам, с грохотом ложатся трапы, создавая мосты между этим и тем миром. На дорогах возникают непредсказуемые повороты, откуда выезжают замысловатые устройства, разбрасывая во все стороны куски плоти, подобно черным семенам разрушения! Укрытые капюшонами глаза изучают приезжих, над озерной гладью кричат птицы, собаки отчаянно чешут себя за ухом… А вот и Миза со своими лучшими кубками! Мгновение, пока Крупп вытряхнет из них паутину, панцири насекомых и прочие свидетельства великой ценности этих сосудов. Вот, а теперь расслабимся и понаблюдаем, как Миза до краев наполнит наши чаши. Итак…

– Худ тебя побери, – оборвал его Молоток. – Крупп, еще слишком рано, чтобы выносить твое общество. Умоляю, дай мне глотнуть вина и удалиться, пока рассудок мой цел.

– Конечно, дружище Молоток, но прежде поведай нам, в каком состоянии пребывает Мурильо.

– Жить будет, только с танцами придется повременить. – Он заглянул в кубок и нахмурился, словно удивившись, почему тот вдруг опустел. – Но сперва ему нужно побороть уныние. Отягощенный заботами разум замедляет восстановление тела. Или вовсе его отменяет.

– Друг мой, за простой, но точный разум Мурильо не переживай, – сказал Крупп. – Своим мудрым вмешательством Крупп легко устранит все невзгоды. Колл остался у постели больного?

Молоток кивнул, поставил кубок на стол и встал. Смерил Круппа суровым взглядом.

– Все, я ухожу. С Опонновой милостью, даже сумею добраться до дома.

– Дорогой целитель, коварные козни лучше всего произрастают в ночной темени. Крупп с полной уверенностью гарантирует, что ты вернешься в свое необычное обиталище без приключений.

Молоток хмыкнул.

– Каким же образом?

– Конечно же, предоставив тебе достойное сопровождение! – Крупп плеснул себе остатки вина и улыбнулся малазанцу. – Обрати внимание на безграничную Ирильту вон там у двери. Неслыханная наглость – давать контракт и требовать гибели несчастных. Крупп с радостью прибегнет к своим обширным связям, дабы защитить ваши жизни!

Целитель пристально глядел на толстяка.

– Так ты знаешь, кто заказал нас?

– Громкие откровения грядут, мой драгоценный друг! Слово Круппа.

Молоток снова вздохнул и направился к двери, где его с улыбкой, сложив мускулистые руки на груди, поджидала телохранительница.

Крупп проводил их взглядом. Ну чем не славная парочка!

Миза плавно опустилась на стул, где до этого сидел Молоток.

– Гильдейский контракт, ага, – проворчала она. – А как насчет имперской зачистки? Посольство-то все-таки появилось. Вдруг кто-то прослышал, что бывшие малазанские вояки открыли харчевню? Дезертиров, если не ошибаюсь, казнят?

– Слишком велик риск, прелестная Миза, – возразил Крупп, достал шелковый платочек и стал утирать лоб. – Кроме того, у Малазанской империи свои убийцы есть – двое из них как раз обретаются в посольстве. Словом, все указывает на то, что за вчерашними покушениями стоят люди из Гильдии Крафара. – Коротышка воздел пухлый палец. – Загадочная личность – тот, кто желает смерти безобидным малазанским дезертирам, но недолго ему оставаться загадкой! Крупп раскроет все тайны, которые необходимо раскрыть!

– Ладно, – сказала Миза. – Но для начала отыщи-ка хотя бы один совет, чтобы расплатиться за бутылку.

Крупп со вздохом полез в поясной кошель, порылся в нем, затем скорбно вскинул брови.

– Дражайшая Миза, я только что совершил ужасное открытие…

Ожог потер глаза и окинул взглядом шумную пристань.

– Это все рыбаки с утренним уловом. Зачем мы торчим тут, Лефф?

– Беглецы начнут собираться спозаранку, – пояснил тот, ковыряя ножом только что купленную речную улитку. Наконец он извлек кусочек белого склизкого мяса. – Будут ждать первых судов из Алчбы. В середине утра, как по часам, – предсказуемо. Все из-за новых дхавранских шлюзов. Дневной переход, ночевка в Алчбе, и с рассветом – сюда. Отчаянные, Ожог, занимают очередь первыми – на то они и отчаянные.

– Терпеть не могу, когда не чувствую опоры под ногами, – пожаловался Ожог, сидевший на груде ящиков.

– Зато обзор хороший, – сказал Лефф. – Погоди, сейчас я к тебе заберусь.

– И как ты вообще это ешь? В мясе кровь должна быть. Мясо без крови не мясо.

– Ну так улитка же.

– Ага, и у нее глаза на щупальцах – смотри, водит ими, провожает каждый кусочек, каждый укус. Следит, как ты разделываешь ее и ешь!

– И что?

Стаи чаек с криками кружили над молами, куда рыбаки выгружали корзины с болтанчиками. Тут же суетились дети в надежде, что им поручат насаживать извивающихся рыбешек на леску, чтобы потом отнести на рынок. Серошерстные гадробийские коты, одичавшие за тысячу поколений, устраивали засады на чаек. Прыжок – а затем визг, шипение, перья во все стороны и клочья шерсти летят, как пух чертополоха.

Под дощатыми мостками, в тени между опорами, бродили старухи, длинными острогами подцепляя болтанчиков, выпадавших на ходу из корзин и дождем сыпавшихся сквозь щели. Остроги также помогали отбиваться от соперниц, если вдруг улов был неудачным.

Сидя на ящиках, Ожог наблюдал за мутными силуэтами, которые сновали туда-сюда и тыкали острогами.

– Клянусь, никогда больше не буду есть, что выловили из этого озера, – хрипло пробормотал он. – Бабуля наверху, я помню все колотые отметины у тебя на руках. Помню, так что клянусь.

– Чего-чего? – спросил снизу Лефф.

– Да ничего. Время, говорю, зря тратим…

– Терпение, Ожог. У нас есть список. С ним надо разобраться. Разве не мы с тобой слышали, что Брокул попытается сбежать?

– Да поди разгляди кого-нибудь в этой толпе!

– Достаточно просто высматривать очереди.

– Да нет тут никаких очередей!

Лефф перекинул ракушку через парапет, и она со стуком присоединилась к десятку тысяч прочих.

– Еще рано. Подождем.

С развилки на Урс в сторону Напастина городка свернул потрепанный обоз. Пастухи и каменоломщики, направлявшиеся к Врановым холмам, прижались к обочине, провожая удивленными взглядами четыре обгорелые торговые повозки, каждую из которых тянула одинокая лошадь, запряженная в самодельное ярмо.

Охранник был только один – гораздо меньше, чем можно ожидать, даже для такого маленького каравана. Полностью укутанный в пыльный плащ с капюшоном, он ехал верхом, ссутулившись и держа руки на высокой луке гадробийского седла. В районе лопаток в плаще сделаны прорези, из которых торчат потертые рукояти парных сабель. Кожаные наручи запачканы кровью и изрезаны в лоскуты, руки под ними, если присмотреться, густо покрыты татуировками.

Из-под низко надвинутого капюшона на дорогу зорко взирали глаза с вертикальными, почти кошачьими зрачками. Сквозь утреннюю дымку проступили первые убогие лачуги южного Напастина городка, напоминающие разоренные гнезда крупных птиц. Они тянулись по обеим сторонам вдоль тракта, и из каждой щели выглядывали опухшие, влажные глаза, провожая скрипящие повозки.

Вскоре обоз угодил в настоящий лабиринт. Повсюду, словно призраки, вырастали отбросы общества, слабыми голосами выклянчивая денег или пропитания. Редкий караван с юга пользовался этой дорогой, чтобы попасть в Даруджистан – уж очень узкими и извилистыми были улочки местных трущоб. А если поскупиться на охрану, то груз мог легко стать добычей армии нищих, напирающих со всех сторон. Казалось, что именно такая судьба уготована этому скромному обозу с одиноким охранником. До тракта, носившего название Джатемова Напасть, оставалось еще не менее ста шагов.

Грязные руки хватались за колеса, вставляли в них клинья, пока другие ловили лошадей за упряжь. Охранник, завидев такую смелость, натянул поводья и будто бы вырос в седле.

Все уставились на него – кто с опаской, кто с вызовом. Один оборванец запрыгнул на ко́злы первой повозки, рядом с возницей, тоже закутанным в кожаную накидку, как и охранник. Напастинец дернул его за плечо, развернул, и капюшон упал.

Под ним оказалось ссохшееся лицо мертвеца, без волос и с пустыми глазницами.

Напастинец завопил и, соскочив с повозки, попятился прочь. Охранник обнажил сабли, раскрашенные в черно-оранжевую полоску. Широкое лицо, показавшееся из-под капюшона, было покрыто похожей татуировкой, в ухмылке – совсем не веселой, а жестокой, обещающей скорую расправу, – сверкнули длинные клыки.

Толпе этого хватило. Напастинцы с воплями рассеялись и побежали.

А обоз – четыре повозки и одинокий охранник – продолжил путь.

На Джатемовой Напасти караван вклинился в поток, движущийся по направлению к городским воротам, и покрытый татуировками охранник наконец спрятал клинки.

Мертвому вознице, который правил первой повозкой, видимо, было недосуг накинуть капюшон, поэтому вскоре над ним начал виться конвой из трех ворон. Когда обоз подъехал к воротам, они наконец устроились – одна прямо на сером, иссушенном темечке, две на плечах – и увлеченно отрывали с костей мясо.

Навстречу вышел привратник, вглядываясь сквозь солнце в звероподобного охранника.

– Остряк, ты, что ли? Знатно тебя потрепали. Это ведь Сириков караван?… – Тут стражник заметил возницу. – Нижние боги!

– Просто пропусти, – вполголоса прохрипел Остряк. – У меня хватит терпения только на один разговор – с Сириком. Он уже переехал в свой новый дом, да?

Стражник, весь бледный и с выпученными глазами, кивнул. Затем отошел, пропуская обоз.

Путь к Сириковой усадьбе был, по счастью, коротким. За Деспотовым барбаканом налево, мимо холма Высокой Виселицы – и вот ты уже у широких ворот, которые ведут к свежепобеленному купеческому дому.

Слухи, похоже, предвосхитили прибытие обоза, потому что навстречу Остряку вышел сам хозяин. Рядом стоял слуга с зонтиком, защищавшим от солнца, а чуть поодаль толклись с полдюжины закованных в броню воинов – личная охрана. При виде всего четырех повозок, выкатившихся на двор, Сирик прямо на глазах помрачнел. Телохранители, разглядев сквозь пыль, первого возничего, загомонили. Труп остановил лошадь, и ворона у него на голове расправила крылья, потеряв равновесие.

Остряк натянул поводья и медленно спешился.

Сирик беспомощно всплеснул руками.

– Но… но…

Остряк скинул плащ, обнажая кольчужный хауберк, весь исполосованный, погнутые кольца покрыты запекшейся кровью.

– Разбойники-засельцы, – пророкотал он, скалясь.

– Но…

– С работой мы, в общем, справились, – продолжал Остряк, косясь на Сириковых телохранителей. – А отправь ты с нами еще нескольких своих молодцов, то справились бы лучше. Разбойников было много, целая сотня, но это лишь орда орущих дикарей. Одни лезут грабить повозку, другие тут же ее поджигают.

Глава личной охраны Сирика со шрамом во все лицо подошел к обозу.

– Сотня, говоришь? – недоверчиво спросил он. – И против них ты с восемью охранниками? За кретинов нас принимаешь, Остряк? Да вас бы всех там и порешили.

– Да уж, Кест, ты не кретин, – проговорил Остряк. – Тугодум и подонок, но не кретин. Соображаешь.

Телохранители во главе с капитаном недобро ощерились.

– Остряк… – Купец поднял дрожащий палец. – А Гисп, который на ко́злах, он что – мертвый?

– Да. Остальные трое – тоже.

– А к-к… как же они?…

Остряк мрачно повел широкими плечами.

– Без понятия. Приказы выполняли – и хватит с них. Да, я был в отчаянии и, пожалуй, немного погорячился с бранью, но тогда я один стоял на ногах, а повозок уцелело всего четыре и столько же лошадей… – Он снова пожал плечами. – Сирик, я требую расчет. Да, я доставил лишь половину груза, но это лучше, чем ничего.

– А что я буду делать с четырьмя неупокоенными возницами?! – возопил Сирик.

Остряк повернулся к Гиспу и рявкнул:

– Вы четверо, отправляйтесь к Худу. Живо!

Возничие послушно обмякли и свалились с ко́зел на землю. Троица ворон, клевавших лицо Гиспа, с негодующим карканьем взвилась в воздух, потом опустилась и продолжила трапезу.

Сирик наконец смог найти в себе силы возмутиться.

– А что до оплаты…

– Полностью, как в договоре, – отрезал Остряк. – Я предупреждал, что охранников недостаточно. Ты, Сирик, кретин, в отличие от Кеста. Из-за твоей глупости погибли шестнадцать человек плюс сотня засельцев. Я обязан отчитаться перед Караван-сараем. Заплатишь целиком, я оставлю свои мысли при себе. Заупрямишься – и ни один охранник не пойдет к тебе на службу. – Он свел брови. – Никогда.

Купец покрылся испариной, но все же смог изобразить невозмутимое смирение.

– Капитан Кест, расплатитесь с ним.

Чуть позже Остряк вышел на улицу. Остановился, посмотрел на утреннее небо, затем направился домой. Невзирая на жару, капюшон он не снимал. Прокля́тые отметины на коже после стычек начинали алеть, а потом неделями не тускнели. Приходилось всеми силами избегать чужих глаз. Увы, лачугу, в которой он теперь проживал, небось уже осадила стая послушников, жаждавших его возвращения. Женщина тигрового окраса, провозгласившая себя Верховной жрицей местного храма, наверняка услышала боевой клич Смертного меча Трейка, хоть он и раздался посреди Заселенной равнины, в тридцати с лишним лигах от города. Стало быть, ей тоже захочется… чтобы Остряк уделил ей внимание.

Впрочем, какое ему дело до нее или до жалкого отребья, крутящегося при храме? Остряк совсем не хотел убивать тех разбойников. Удовольствия от кровопролития он не испытывал, звериная ярость восторгом не пьянила. А еще он потерял друзей – в том числе последних двух, что следовали за ним с са́мого Капастана. Эти раны были куда глубже и заживали куда труднее.

Несмотря на туго набитый кошель, настроение было поганое, и проталкиваться через запруженные народом улицы не хотелось. Лишний толчок или неосторожное ругательство в его сторону – и Остряк схватится за клинки, оставляя вокруг себя кровавое месиво, а после такого – либо бежать из Даруджистана, либо болтаться на холме Высокой Виселицы. Поэтому, выйдя через Усадебные ворота к югу от Бортенова парка, а затем спустившись к Озерному кварталу, Остряк пошел кружным путем, по узким извилистым переулкам и заваленным мусором подворотням.

Редкие прохожие, попадавшиеся навстречу, тут же отскакивали в сторону, ведомые инстинктом самосохранения.

Решив свернуть в более широкий проулок, Остряк уперся в высокий фургон, по которому будто прошлась бесчинствующая толпа. Ах да, Празднество – почти забыл про него. Тут он, впрочем, заметил, что идет по ошметкам тел и лужицам запекшейся крови, на месте двери фургона зияет дыра, откуда валит густой дым, бока лошадей покрыты по́том и пеной, а поблизости ни хозяев, ни грабителей, – и понял: перед ним самый что ни на есть фургон Тригалльской торговой гильдии, будь она неладна. Их появление всегда отличалось внезапностью и непредсказуемым масштабом ущерба.

А что еще более неприятно – тригалльцы составляли серьезную конкуренцию даруджистанскому Караван-сараю. Взять хоть их паевую систему – местным давно стоило до этого додуматься. С другой стороны, если в слухах, окружающих Тригалльскую гильдию, есть хоть доля правды, текучка там будь здоров – не каждому здравомыслящему охраннику такое понравится.

Ну ладно, а сейчас разве лучше? Кроме Остряка, из сопровождения Сирикова каравана не выжил никто, да и сумма в кошеле – ничто по сравнению с тем барышом, который торгаш выручит за келик (возничим ведь платить уже не надо). Да, конечно, придется потратиться на ремонт и покупку новых повозок, но часть этих расходов покроет страховка.

Обходя фургон, Остряк не без зависти заметил, что сработана громадина на совесть: из любой передряги выйдет. Вся в подпалинах, рытвинах, как от медвежьих когтей, вмятинах и зазубринах; краска отслаивается, будто ее спрыснули кислотой – но ведь не развалилась же! Натуральная осадная башня.

Пройдя мимо лошадей, Остряк удивленно замер и оглянулся. Они должны были с ума сойти от страха, но нет, стоят смирно! Даже те животные, что попривыкли к запаху Смертного меча, все равно дрожали под седлом, пока не выбивались из сил, но эти… Нахмурившись, он посмотрел в глаза кореннику, тот глядел в ответ спокойно и без интереса.

Остряк тряхнул головой и пошел дальше.

Вот ведь загадка. С другой стороны, такая лошадь ему не помешала бы.

А еще лучше – дохлая. Прямо как Гисп.

Снова некстати всплыли неприятные воспоминания сегодняшнего дня. Например, моя способность командовать мертвецами.

Нет уж, подумал он, стар я стал открывать в себе новые таланты.

Коракл, обшитый моржовой шкурой, опасно покачивался между двумя торговыми баржами – вот-вот раздавят, – но одинокий гребец вовремя оттолкнулся и выскочил из зазора, а затем пристал к грязному берегу, возле которого покачивались садки для раков. Мужчина, по пояс промокший, выбрался из своего суденышка, закинул на плечо хлюпающий и подтекающий мешок, а затем стал взбираться по истертым каменным ступеням на набережную.

Выглядел он неухоженно, два-три дня не брился, а в одежде причудливым образом смешались элементы кожаных доспехов и штормового облачения натийских рыбаков. На голове – бесформенная тюленья шляпа, просоленная и выгоревшая на солнце. Помимо мешка на спине болталась необычного вида сабля в растрескавшихся ножнах, стянутых обтрепанными кожаными полосками. В навершии в форме змеиной головы недоставало камней на месте глаз и зубов. Мужчина был высокий и жилистый, а передвигался украдкой. Стоило ему выбраться на набережную, он тут же стал протискиваться сквозь толпу к переулкам.

С пристани, у самой воды кто-то громко возмущался, откуда рядом с его садками взялся притопленный коракл.

Оказавшись в тени двух высоких складов, мужчина снял шляпу и вытер грязный лоб. Впереди его черные волосы поредели, но сзади были собраны в хвост, который, высвободившись из-под головного убора, ниспадал до самой поясницы. Лицо вкривь и вкось исполосовано шрамами, от левого уха почти ничего не осталось, хотя видно, что рана старая. Мужчина почесал бороду, снова нахлобучил шляпу и направился дальше.

Не успел он пройти и десяти шагов, как его прихватили. Двое вышли из закутков, встали по бокам. Тот, что слева, приставил ему нож к ребрам, а другой вытащил гладий и указал острием на грязную стену.

Мужчина молча повиновался. В полумраке он разглядел лицо того, что с мечом, и вздохнул.

– Лефф…

– Ну здравствуй, подельничек, – ответил Лефф с притворной улыбкой. – Не ожидал тебя здесь встретить.

Тот, что с ножом, фыркнул.

– Напялил дурацкую шляпу, думал, мы тебя не заметим?

– Ожог, и ты тут! Нижние боги, я думал, вас давно порешили. Вы даже не представляете, как я рад вас видеть! Будь у меня в карманах хоть что-то, я бы угостил вас бокальчиком…

– Довольно, – процедил Лефф, не убирая клинка. – Торвальд Ном, ты в нашем списке. Да, где-то ближе к концу, так как многие считают, что ты давно сбежал и скорее всего подох. Но долг никуда не делся, да еще и вырос с тех пор. Ну и кидать нас с Ожогом…

– Кидать? Если не ошибаюсь, мы разошлись вполне официально – после той ночи…

– Заткнись, чтоб тебя! – прошипел Ожог. – Никому об этом знать необязательно.

– Я к тому, – поспешно поправился Торвальд, – что даже не думал вас кидать.

– Ладно, проехали, – сказал Лефф. – Ты ведь не поэтому в списке должников.

– Вы, видать, совсем на мели, раз взялись за…

– Может, да, а может, и нет, – перебил его Ожог. – Вот ты говоришь, что в карманах ни гроша – это плохо, Торвальд. В твоем случае – особенно, потому что нам поручено тебя доставить. Ростовщик Гареб будет ой как рад, уж поверь мне.

– Погодите! Я достану деньги, погашу долг. Но мне нужно время…

– Увы, время вышло. – Лефф покачал головой. – Прости, приятель.

– Всего одну ночь. Прошу.

– Ага, и за эту ночь ты постараешься смыться как можно дальше.

– Нет, клянусь. Боги, я же только вернулся! И готов расплатиться со всеми долгами!

– Да неужели? И как же, если не секрет?

– Пожалуй не стану вдаваться в подробности. Не хочу тебя с Леффом впутывать. В общем, я ведь где-то в конце списка – все-таки несколько лет прошло. Стало быть, откуда кому знать, что вы меня поймаете? Дайте мне всего одну ночь, не больше. Встретимся завтра, здесь же, в это же время. Я вас не кину, обещаю.

– За кретинов нас держишь? – спросил Лефф.

– Слушайте, когда я расплачусь с Гаребом, то смогу помочь вам. Со списком. Кто, как не я, знает толк в подобных делах?

Лицо Ожога, и без того вечно удивленное, вытянулось еще сильнее – казалось, глаза вот-вот выпадут из глазниц. Он облизнул губы и оглянулся на Леффа.

Торвальд Ном приметил это и кивнул сам себе.

– Все ясно, вы двое тоже здорово влипли. Эти списки никого не щадят. Признаться, я поражен, а еще более – разочарован, что вы двое так низко пали после моего отъезда. Боги, кабы знать, я, может, и остался бы…

Лефф хмыкнул.

– Врешь.

– Хорошо-хорошо, слегка преувеличил. Сколько там, Гареб говорит, я ему должен?

– Тысячу серебряных советов.

Торвальд Ном сглотнул, кровь отхлынула от его лица.

– Худов дух, он всего лишь угостил меня ужином да парой кувшинов эля! Я вообще подумал, что это просто от щедрот. Вроде задатка за кое-какую работу. А когда он мне прислал счет, я прямо обиделся…

– Проценты, Торвальд, – сказал Лефф. – Таков порядок.

– Да и вообще, ты просто взял и смылся, – добавил Ожог. – Где ты пропадал все это время?

– Рассказал бы, да не поверите.

– Что это у тебя на запястьях? Следы от наручников?

– Ага, жуткая история. Невольничьи клети у натиев. Малазанские работорговцы аж до самых Семи Городов. Беру помилуй, друзья, никому такого не пожелаешь. А уж как я возвращался – поверьте, будь я бардом, то на рассказах обогатился бы!

Клинок, направленный ему в лицо, заколебался и затем опустился. Острие ножа, давившее на ребра, убралось. Торвальд бегло оглядел парочку и сказал:

– Друзья, всего одна ночь, и я решу свои проблемы. А потом даже могу помочь вам разобраться с этим списком.

– У нас уже есть помощник, – произнес Лефф, но по его лицу было видно, что он не очень-то рад.

– Правда? И кто же?

– Крупп. Помнишь такого?

– Тот жирный обрюзгший перекупщик, который зависает в «Фениксе»? Вы двое что, спятили?

– И мы теперь там обитаем, Торвальд. Бормен вышвырнул нас после того, как…

– Ожог, язык прикуси!

– Одна ночь. Договорились? – спросил Торвальд, кивая. – Вот и славно, вы не пожалеете.

Лефф отступил на шаг и убрал гладий в ножны.

– Уже жалею. Ладно, Торвальд, слушай. Попробуешь сбежать – найдем где угодно. Хоть прыгнешь обратно в клеть к натиям, мы будем там. Усек?

Торвальд угрюмо посмотрел на Леффа, затем кивнул.

– Усек. Не бойтесь, я вернулся и никуда больше не собираюсь.

– Одна ночь.

– Хорошо. Давайте, возвращайтесь на пристань – вдруг кто-нибудь захочет ускользнуть на следующем судне, а вы упустите.

Старые подельники встрепенулись. Лефф оттолкнул Торвальда и протиснулся к выходу из переулка, Ожог – следом. Торвальд проводил их взглядом.

– Вот как так? – спросил он шепотом, ни к кому не обращаясь, когда парочка растворилась в толпе. – Полнейшие кретины живут себе и живут. Живут и живут…

Он поправил морантскую накидку, попутно проверяя, не растряслись ли – или, упаси боги, разбились – склянки, скрытые под подкладкой. Нет, вроде ничего не течет, не жжется, не… ползет. Ух, пронесло. Торвальд посильнее натянул шляпу и пошел дальше.

Вот ведь свалился этот Гареб на его голову. Что ж, ничего не поделаешь, надо выкручиваться… Одна ночь. Ладно. Пусть будет так. Остальное подождет.

Надеюсь.

Скромный Вклад родился в Одноглазом Коте двадцать семь лет тому. Полукровка, он был сыном женщины-рхиви: ее продали местному торговцу за десяток слитков закаленного железа, а через год она принесла ребенка. В восемь лет мальчика приняли в отцовскую семью, где он ходил в подмастерьях, овладевая ремеслом скобянщика, и должен был унаследовать дело, если бы одной ужасной ночью его тихий, уютный мирок не рухнул.

Пришла иноземная армия и взяла город в осаду. Несколько дней и ночей напролет Скромный Вклад ждал, что же будет дальше. Потом по улицам пошли слухи, какие блага сулит Одноглазому Коту попадание в лоно щедрой и могущественной Малазанской империи. Дело за малым: заставить недалеких тупиц, засевших во дворце, сдаться. Возмечтав о процветании, отец вступил в сговор с имперскими шпионами и согласился ночью открыть малазанцам ворота. Ничего хорошего это ему не принесло: предательство раскрыли, торговца арестовали и затем казнили, а в усадьбу с мечами наголо ворвались солдаты городского гарнизона.

Жуткие воспоминания о том налете не покидали Скромного Вклада. Он видел, как нападавшие изнасиловали и убили его мать, затем сводных сестер. Всюду крики, дым, кровь, реки крови, словно подношение некоему жестокому богу – да, такое не забудешь! Самого́ парня избили, заковали в цепи, выволокли на улицу – и казнили бы вместе с остальными, не спаси их тогда квартировавший в городе отряд наемников во главе с высоким суровым воином по имени Джоррик Острый Дротик. Всех выживших пленников он принял к себе на службу.

Чуть позднее недоверчивые правители Одноглазого Кота выдворили наемников, и те отплыли по озеру Старого Короля. Вскоре город снова предали, на этот раз более успешно. Теперь кровавую расправу вершили убийцы-Когти. Одноглазый Кот пал перед Малазанской империей.

Ополченцев Джоррик вывез с собой и отпустил в степях на южном берегу озера, у са́мого подножия Одноглазой гряды, оставив достаточно припасов, чтобы люди смогли пройти через перевалы на плато Старого Короля. Оттуда Скромный Вклад повел своих домашних – рабов и свободных горожан – по торговому тракту в Медведь, затем – на юг, в Клок и дальше по Тропе рхиви.

Стоянка в Крепи была недолгой. Город снова окружили малазанцы, и вместе с толпой беженцев пришлось отступать в Даруджистан.

Там Скромный Вклад занял последнюю уцелевшую контору отцовского предприятия и начал медленно, методично его восстанавливать, попутно закаляя волю и оттачивая организаторские способности.

После долгого, полного тягот путешествия верность людей новому хозяину была безоговорочной. Скромный Вклад освободил всех рабов, однако ни один не покинул его и продолжил трудиться. Дела пошли в гору. На какое-то время показалось, что проклятие в лице Малазанской империи вновь настигло его, но благодаря дани – кровавой, как он теперь понял, – Даруджистан удалось отстоять.

Надолго ли? Скромный Вклад прекрасно знал, как империя добивается своего: внедряет своих шпионов, устраняет важных людей, сеет панику, подрывает стабильность и порядок. Недавно открывшееся посольство не более чем прикрытие для убийц. Однако на этот раз Скромный Вклад бежать не собирался.

Отцовский род торговал железом вот уже двенадцать поколений. Глубоко в подземельях Гадробийского квартала, где располагалось предприятие, обнаружились записи почти за шестьсот лет. Среди самых древних пергаментов Скромный Вклад наткнулся на нечто очень ценное.

Теперь он знал, как защитить Даруджистан от Малазанской империи, да и от любого захватчика, который покусится на его новую родину и его близких.

План был сложен и требовал от Скромного Вклада массы ума и изворотливости. Требовал значительных расходов – впрочем, средств у него хватало. И, увы, требовал быть безжалостным.

Неприятно, но без этого никак.

«Эльдринские скобяные изделия» занимали большой участок у Двуволовых ворот, весь застроенный цехами, складами и хозяйственными зданиями. Все подворье было обнесено стеной – практически город в городе. Длинное одноэтажное здание литейного цеха вытянулось вдоль западной стены, к нему примыкали три кузнечные мастерские. Под ними шел подземный канал, выходивший в реку Майтен, которая выносила отходы и нечистоты дальше, в озеро Азур, образовывая так называемую Бурую бухту. Грязное пятно частенько разрасталось, чем вызывало бурю негодования со стороны рыбаков-гадробийцев. «Таковы неизбежные последствия работы с металлом», – приходилось тогда объяснять представителям городских властей. Обещания возместить убытки обычно хватало, чтобы успокоить всех, но, раскошеливаясь, Скромный Вклад не мог не ощущать горькой иронии: железо-то нужно всем и всегда, из него делают и крючки, и багры, и доспехи с мечами. Впрочем, эти мысли он благоразумно держал при себе.

Главное здание, служившее одновременно жильем и конторой, возвышалось у южной стены подворья. В крыле, которое тянулось к литейному цеху, проживали рабочие. В центральной части хранились записи и работали счетоводы. Второе крыло было древнее прочих построек: его заложили еще в эпоху бронзы, когда только-только возникли первые оседлые поселения. В полу подвала были прорублены древние ступени, уводившие глубоко в недра, через несколько слоев известняка. Там, внизу, шел коридор с грубо обтесанными пещерами-камерами. Вот уже много поколений там располагались склады, но Скромный Вклад подозревал, что изначальное их предназначение было куда более зловещим.

Одну такую пещеру он переделал в потайной кабинет, где мог работать вдали от чужих глаз, укрытый слоями давно почивших стражей. Он просиживал там чуть ли не всю ночь, не чувствуя усталости, словно поставленная цель самим своим благородством давала ему нечеловеческую выносливость – еще одно доказательство того, что упорство начало приносить плоды и что силы, о существовании которых многие уже давно позабыли, обратили на него внимание.

Он не переставал думать о своих трудах и днем – особенно сегодня, когда его самый преданный слуга, единственный, кто знает о потайных катакомбах и о замысле Скромного Вклада, принес небольшую книгу, сделанную из воска, положил на стол и молча удалился.

Сердце забилось в предвкушении – и тут же упало, стоило ему открыть книгу и прочесть сообщение на воске.

Полный провал. Четверо убийц – и без толку. Гильдия, однако, заверяла, что такого более не повторится.

Значит, жертвы и правда опасны, это Скромный Вклад оценил верно. Слабое утешение, увы. Он положил книгу и, взяв нагретый валик, аккуратно растопил сообщение.

Убийцам стоит постараться. Иначе он разочаруется и станет искать… другие пути.

С улицы доносился звон железных слитков, которые переваливали с паллет на роликовые конвейеры, уходящие внутрь склада, – будто две армии сошлись на поле брани. От резкого звука Скромный Вклад поморщился.

Любой ценой. Любой ценой.

Чужеземное судно, приближающееся к Нижнекаменному пирсу, в мгновение ока приковало к себе всеобщее внимание. Стих привычный гомон толпы, в которой смешались торгаши, носильщики, предсказательницы, проститутки, возчики и рыбаки. Распахнув глаза в потрясении и затаив дыхание, они смотрели на невиданное зрелище. Вдруг кто-то издал смешок, и остальные подхватили.

На носу, изящно опершись холеной ладонью о фигуру лошадиной головы, стояла женщина. Не будь она просто нечеловечески прекрасной, ее преувеличенно царственная осанка и надменность сошли бы за плохую карикатуру. Полупрозрачная блуза с изумрудным отливом ниспадает с ее плеч, как замерзший водопад. На широком черном ремне висят три кинжала без ножен, на ногах обтягивающие кюлоты из дубленой кожи, под ними – сыромятные лосины. За спиной женщины, на палубе и снастях кишели бхок'аралы; трое зверьков возились с кормовым веслом.

В каждой гавани мира есть истории о прибытии чего-то невероятно странного, но подобного до сих пор не видал никто – так, по крайней мере, еще долгие годы рассказывали очевидцы домочадцам и собутыльникам. Судно тем временем приближалось к пирсу, столкновение казалось неминуемым. Бхок'аралы, в конце концов, всего лишь обезьяны, не умнее обыкновенной собаки. Какие из них матросы? Смех один. Встать на якорь, не разбившись о причал? Невозможно. Однако в самое последнее мгновение троица, боровшаяся с кормовым веслом, чудесным образом развернула судно, и оно мягко ткнулось в пирс, почти не примяв соломенные корзины, привязанные к камням для смягчения удара. Вразнобой полетели лини. Только часть из них попала к швартовщикам, но этого хватило, чтобы причалить. Марсель на главной мачте заколыхался, затем рей опал, и парус сложился. Нерасторопный бхок'арал застрял внутри и теперь с недовольным ворчанием пытался выпутаться.

На палубе между тем началась новая возня: бхок'аралы боролись с трапом. Вся пристань наблюдала, как обезьяны тянут, тащат и толкают серую суковатую доску на каменный пирс. В конце концов у них получилось, только три или четыре крылатых создания с жалобными визгами все-таки упали в воду.

В дюжине шагов стоял писарь из службы начальника порта и все никак не мог решиться потребовать плату за стоянку. Мокрые бхок'аралы выбирались из воды обратно на палубу, один держал в пасти крупную рыбину, остальные кинулись на него, стремясь отобрать добычу.

Женщина сошла с носовой площадки, однако направилась не к трапу, а в сторону каюты, после чего скрылась за дверью.

Писарь шагнул было к судну, но тут же отступил, увидев на леере группку скалящихся бхок'аралов.

Как водится у всякой толпы зевак, интерес к новинке быстро угас, и поскольку больше ничего примечательного не происходило, только писарь пытался стребовать оплату, а безмозглые крылатые обезьяны в ответ строили рожицы и шипели – одна даже огрела служащего порта рыбьей мордой, – все понемногу вернулись к прежним делам и заботам. Слух о величественной женщине с безумным экипажем тем временем стайкой испуганных синиц разлетелся по городу.

Пассажиры собрались в капитанской каюте вокруг стола с картами. Сестра Злоба с легкой ухмылкой на полных губах разливала вино по кубкам и раздавала собравшимся. Резчик все ерзал у себя в кресле и принимать вино отказался, отчего лицо Злобы приобрело скорбный – лишь слегка наигранный – вид.

– Нет, ну правда, – сказала она. – Разве нельзя хоть ненадолго перестать корчить из себя ребенка? Да, путь наш был долог, но повторяю еще раз: разумнее всего будет сойти на берег как стемнеет.

– У меня нет здесь врагов, только друзья, – проворчал Резчик с вызовом.

– Может, и так, – кивнула Злоба, – но уверяю тебя, юный убийца, Даруджистан уже не тот, каким ты его оставил много лет назад. Тревожный, на грани великой катастрофы…

– Да знаю я! Я почуял это еще до того, как ступил на борт твоего прокля́того корыта! Ты разве не догадываешься, почему мне претит мысль сидеть здесь сложа руки и терять время? Я должен увидеть своих, должен предупредить…

– Милый мой, ты правда считаешь, что, кроме тебя, ну никто не знает об опасности? Что к твоим пальцам привязаны нити судьбы? Ах это юношеское самомнение!

Скиллара набила трубку ржавым листом и раскурила. Атмосфера в каюте была мрачной, напряженной. Впрочем, ничего нового. Все плавание, с того самого момента, когда ее с Резчиком, Баратолом и Чауром выловили из моря посреди огненного дождя, проходило как-то бестолково. Фанатичные бхок'аралы, несчастный мул, старая карга, которая превращалась в кучу пауков, стоило кому-то косо поглядеть в ее сторону. А с ними – тощий, совершенно выживший из ума Верховный жрец Тени и несчастный трелль. А Злоба, строившая из себя избалованную принцессу, на самом деле была волшебницей-одиночницей невероятной силы, а коварством не уступала какой-нибудь Старшей богине. Нет, более разношерстную компанию пассажиров представить невозможно.

И вот мы здесь. Бедный Даруджистан!

– Еще немного, – сказала она, обращаясь к Резчику. – И правда, лучше не привлекать к себе лишнего внимания.

Искарал Прыщ забрался в кресло вместе с ногами, устроив свою жабью физиономию между коленок. От этих слов он буквально стал задыхаться: весь побагровел, выпучил глаза и закашлялся.

– У нас дикие обезьяны вместо матросов! – Наклонив голову, он пристально вгляделся в Скиллару. – Да ею можно коптить сушеную рыбу: завернул в волосы и готово! Есть, конечно, потом не станешь, отравишься – судя по всему, так она и задумала! Держите еду и питье от нее подальше! Вот я ее и раскусил – нет, Верховного жреца Тени так просто не проведешь! Нет-нет-нет. Хм, на чем я?… – Он задумчиво наморщил лоб, потом вдруг гневно вскинул брови. – Не привлекать внимания! Конечно, накури нам туман, и мы в нем укроемся!

Скиллара выдохнула в жреца клуб дыма.

Злоба опустила кубок.

– Полагаю, нам стоит обговорить наши предстоящие перемещения. Все согласны?

Ответом были только пустые взгляды. Злоба вздохнула.

– Маппо Коротышка, тот, кого ты ищешь, не на этом материке. Тем не менее советую пройти часть его – скажем, до равнины Ламатат, а оттуда тебе, наверное, удастся отыскать проход в павшую Летерийскую империю.

Трелль исподлобья посмотрел на нее.

– Что ж, тогда приступлю к сборам.

– О да, ему пора приступать, – прошептал Искарал Прыщ. – Пора-пора. Слишком много гнева, слишком много горя. Главное, чтобы этот здоровый олух ненароком чего-нибудь не переступил. Например, закон… Хм, а может, сдать его властям? Пусть бросят его в вонючее подземелье да позабудут там. Да-да, план хорош, и его необходимо обдумать. А пока прикроюсь-ка я добродушной улыбкой.

И он широко улыбнулся.

Могора фыркнула и сказала слащавым голосом:

– Мой дорогой супруг, я узрела твою судьбу. В Даруджистане ты найдешь своего кровного врага, и будет у вас жестокая схватка. Разруха, опустошение, чудовищные проклятия и грозные силы. Такой хаос, что каждую ночь я хочу забыться и увидеть мироздание в равновесии покоя.

– Мне едва ли верится, что Тень способна установить равновесие, – сказала Злоба. – Твой муж служит страшному, омерзительному божеству. А что до прорицаний, то такими способностями, насколько мне известно, ты, Могора, не обладаешь.

– Уже и помечтать нельзя?

– Дорогуша, в этом мире нет места мечтам.

– Никакая я тебе не «дорогуша»! Нет никого страшнее красивых ведьм. Так и знала, что все твое очарование не более чем колдовство…

– Дорогая супруга, – проворковал Искарал Прыщ, – тебе бы тоже овладеть этим колдовством. Меня хотя бы перестало тошнить…

Могора в ответ зашипела и рассыпалась полчищем пауков, которые попадали с кресла на пол и разбежались в разные стороны.

Искарал ехидно захихикал.

– Поняли, недоумки, почему я так сижу? Глядите, она всех вас покусает!.. Кроме тебя, конечно. – Он ткнул узловатым пальцем в Скиллару. – Тебя она не переваривает!

– Вот и славно, – ответила та и посмотрела на Баратола.

Темнокожий богатырь наблюдал за разговором с усмешкой. Стоявший за ним Чаур с неизменной глупой улыбкой топтал пауков.

– А ты что скажешь, кузнец? Готов поближе узнать этот город голубых огней?

Баратол пожал плечами.

– Думаю, да, хотя, признаться, я уже отвык от толп народа. Даже хорошо, что меня здесь никто не знает.

Он вдруг посмотрел на свои ладони, будто что-то почудилось ему в переплетении шрамов. Нахмурившись, он медленно убрал руки со стола и почти застенчиво отвел глаза от Скиллары.

Она прекрасно знала, что кузнец не силен в откровенности. Всего один повод для сожаления способен затмить тысячу добрых поступков, а у Баратола Мехара поводов столько, что не всякий смертный выдержит. И он уже не так юн, чтобы отмахнуться от всех печалей и продолжать жить дальше – если, конечно, юность и впрямь то время, когда ты безрассудно смел и не задумываешься о будущем, а просто делаешь то, что тебе захочется.

– Признаюсь, – сказала Злоба, – я порой испытываю грусть, когда посещаю такие шумные места, как Даруджистан. Увы, долгая жизнь не дает забыть, сколь преходящим бывает подобный расцвет. Мне не раз случалось возвращаться в города, которые я застала когда-то на пике величия, и видеть вместо этого лишь пыль и руины.

– Даруджистан простоял две тысячи лет и еще столько же простоит – и даже дольше, – сказал Резчик, скалясь.

Злоба кивнула.

– Именно.

– Видишь ли, Злоба, нам едва ли дано испытать удовольствие тысячелетней жизни…

– А слушать, значит, мы не умеем, – перебила она его. – Удовольствием здесь не пахнет. Представь себе усталость, которая овладевает твоими соплеменниками на старости лет, и помножь ее на бесконечность. Тогда ты поймешь, что такое бремя долгой жизни.

– Погоди, пожалуйста, сейчас расплачусь, – проговорил Резчик.

– Какая неблагодарность! Что ж, юноша, милости прошу отсюда, и если это последняя наша встреча, то я воистину познаю удовольствие!

Резчик схватился за голову, чуть волосы не стал выдирать, но вовремя взял себя в руки. Глубоко вдохнул, медленно выдохнул.

– Я потерплю, – пробормотал он.

– Правда? – Злоба вскинула тонкие, идеально выщипанные брови. – Тогда, может, еще и извинишься?

– Прошу прощения, – пробубнил Резчик и тряхнул плечами. – Просто это мой город и грозящие ему беды пугают меня, а значит, любое промедление смерти подобно.

– Какое извинение без оговорок? – усмехнулась Злоба, вставая. – Еще не стемнело? Тогда будьте добры, разойдитесь по койкам или прогуляйтесь по трюму. Пока наш невоспитанный Резчик переживает из-за вещей, находящихся вне его власти, я ощущаю присутствие… кое-каких личностей здесь, в Даруджистане, чья природа меня саму тревожит. Словом, мне нужно подумать… и желательно в одиночестве.

Скиллара поднялась и взяла Резчика за руку.

– Пойдем отсюда.

Баратол с Чауром спустились в трюм вслед за трелльским воином. На борту не было койки, в которую поместился бы Маппо, поэтому он соорудил себе жилище среди тюков с припасами.

Трелль сидел на ящике; свои пожитки, как выяснилось, он уже собрал: гамак, доспехи, оружие – все набито в один мешок, перехваченный кожаным шнуром.

– Баратол, ты хотел о чем-то поговорить? – спросил Маппо, поднимая взгляд на кузнеца.

– Злоба сказала, что треллей давным-давно выгнали с этого материка.

Маппо повел широкими плечами.

– Мой народ подвергается гонениям уже тысячи лет. Видать, мы настолько уродливы, что все нас на дух не переносят.

– Тебя ожидает долгий путь. Я тут подумал…

Маппо жестом прервал его.

– Нет, друг мой. Я должен отправиться в одиночку.

– Пересечь весь материк, где каждый тебя ненавидит? Маппо, кто-то должен прикрывать тебе спину.

Темные, глубоко посаженные глаза некоторое время смотрели не мигая.

– Баратол Мехар, мы хорошо узнали друг друга за этот поход. Нет никого, кому бы я еще доверил защищать мой тыл. – Трелль опустил голову. – Я не собираюсь идти через весь материк. Есть… иные тропы. Они, возможно, еще опаснее, но, уверяю тебя, меня не так-то просто убить. Я потерпел неудачу, а значит, только мне под силу все исправить. Я не могу – и не стану! – подвергать опасности других. Ни тебя, мой друг, ни блаженного Чаура. Прошу, дай мне уйти.

– Тогда ты ставишь меня перед более ужасным выбором. – Баратол вздохнул и кисло усмехнулся. – Заставляешь решать, что дальше делать со своей жизнью.

Маппо гоготнул.

– Ну, я бы его ужасным не назвал.

– Я знаю, что значит иметь цель. Пожалуй, это все, что я знаю наверняка. Там, в Семи Городах, я почти убедил себя, что нашел свое место, но то был обман. Мне кажется, есть люди, для которых уйти на покой… сродни позору.

– Ты ведь был кузнецом…

– От безысходности. Так я солдат, Маппо. Из Красных Клинков.

– И все равно, ковать железо – занятие благородное. Пускай ты привык быть солдатом, но сложить оружие и найти себе другое дело не позор. Однако если тебя это беспокоит, думаю, здесь полно богачей, которые с радостью наймут столь опытного телохранителя. А еще купеческие караваны и городской гарнизон – воины нужны всем и везде, без работы они не останутся.

– Печальная истина, Маппо.

Трелль снова пожал плечами.

– Знаешь, Баратол, если кто-то и нуждается в защите, так это Резчик.

Кузнец шумно выдохнул.

– Он никого не посвящает в свои планы. Кроме того, это ведь его город. Здесь наверняка найдутся те, кому под силу защитить парня. И знаешь, я видел, как он упражняется со своими ножами – думаю, это Даруджистану стоит опасаться его возвращения.

– Он слишком не сдержан.

– Надеюсь, Скиллара сможет его обуздать.

– Что ж, Баратол, пора нам расстаться. Скоро я покину вас.

– Хочешь сказать, я за этим сюда спускался?

– Я не умею прощаться.

Маппо отвел глаза.

– Что ж, тогда я передам остальным. Резчик… расстроится. Он знал тебя дольше всех из нас.

– Знаю. Мне жаль. Увы, я очень часто веду себя как трус.

Но Баратол все понял. Нет, это не трусость, а своего рода стыд, настолько глубокий, что лишен всякого смысла и оправдания. Рана от утраты Икария по-прежнему свежа и неизлечима, боль от нее сметает все на своем пути. Друзей, привязанности, жизни и истории. Маппо не в силах бороться с течением, которое несет его к предрешенному исходу. И в осознании этого Баратолу открылось неизмеримой глубины горе.

Гнев Похитителя Жизни может выплеснуться в любую минуту, и Маппо не сумеет этому помешать. Увы, как ни тяжело было попрощаться с треллем и бросить его на произвол судьбы, Баратол не мог пойти наперекор желаниям друга.

– Что ж, Маппо… твои тропы ждут тебя. Желаю всего наилучшего: спокойной дороги и удачного завершения.

– Благодарю, друг. Надеюсь, Даруджистан будет тебе достойным домом.

Он поднялся, пожал руку кузнецу, шагнул навстречу Чауру, чтобы обнять. Тот радостно засмеялся и хотел было пуститься в пляс, но Маппо с грустным лицом остановил его.

– Прощай, Чаур. Береги Баратола.

Когда Чаур осознал, что больше не увидит Маппо, у него на глаза навернулись слезы. Было в его простом, по-детски наивном поведении нечто прекрасное. На всем свете не сыскать человека более искреннего, чем Чаур.

Баратол приобнял товарища за мускулистое плечо и улыбнулся Маппо.

– Он – это дар, которого я не достоин.

– Никто не достоин, – вздохнул трелль. – Что ж, а теперь мне хотелось бы побыть одному.

Баратол поклонился, затем повел Чаура назад к лестнице, приставленной к люку.

Искарал Прыщ забрался к себе на койку – среднюю из трех, прислоненных к борту, – почесал макушку о нижнюю часть верхнего яруса и вполголоса выругался. Затем выругался снова, ибо под подушкой его ждали отвратительные подношения бхок'аралов: тухлые рыбьи головы, чешуйчатые комки экскрементов, побрякушки из коллекции Злобы и треснувшая глиняная трубка, тиснутая у Скиллары. Искарал отшвырнул дары прочь, и они упали на доски прямо у копыт мула, который взял в привычку в самые неожиданные моменты появляться у койки, причем каждый раз исключительно не вовремя, как и подобает безмозглому, но искренне преданному животному.

Сверху донеслось фырканье.

– Люк маловат, знаешь ли. Это слишком явно, супруг.

– Так, может, «явно» – мое второе имя. Об этом ты не подумала?… Нет, конечно же. Она вообще не думает. У нее десять тысяч глаз, но все завешаны волосами из носа… Слушай внимательно, женщина. Всяк знает, что мул во всех отношениях лучше лошади. В том числе и в проходе через люки. Кроме того, мой благословенный слуга предпочитает пользоваться нужниками, нежели гадить у дороги. В нем есть достоинство и приличие, чего о тебе точно не скажешь.

– А ты разве не должен ковырять в носу? Твоя паства молится в ожидании знака вообще-то.

– У меня хотя бы есть паства. А ты их отпугиваешь. Ты всех отпугиваешь.

– Даже тебя?

– Нет, конечно же… Нижние боги, она приводит меня в ужас! Но лучше ей этого не знать. Надо бы что-то предпринять, да побыстрее. Может, открутить ей ноги? Да, хорошая мысль. Пусть лежит на спине, колотит воздух, издавая жалкие мяукающие звуки. Ах, прекрасная все-таки штука воображение!

– Ага, особенно когда больше ничего нет.

– Что значит больше ничего нет? Чушь какую-то мелешь!.. Поразительно. Она будто читает мои мысли. Нет-нет, уж на это она никак не способна.

– Погоди-ка… – прошипела Могора. – Мул был самцом! Самцом!

– Присматривала его для себя, а?

– Еще один подобный намек, супруг, и я прикончу тебя своими руками.

– Хи-хи-хи! Какой все-таки у тебя отвратительно-изощренный ум, супруга.

– Нет, на этот раз тебе меня с толку не сбить. Твой мул только что сменил пол, и зная тебя, я бы задумалась о сопернице, но знаешь что? Уходи к ней, пусть забирает. Да-да, я ее благословляю!

– Быть востребованным – это проклятие. – Искарал вытянулся на постели, заложив руки под голову и глядя на висящий сверху матрас. – Впрочем, ей-то откуда знать? Надо бы посетить местный храм, установить тираническую власть над послушниками, жрецами-фокусниками и жрицами. Да, жрицами! Может, среди них найдутся одна-две привлекательные. Как Верховный жрец я имею право выбора. Приносить жертвы Тени в тени между ее ног, о да…

– Ох я узна́ю, Прыщ! – рявкнула Могора и завозилась у себя на койке. – Ох узна́ю да как схвачу ножичек, и – чик-чик! – будешь ты у меня петь фальцетом и ходить по-маленькому под себя. Да никакая женщина или мул на тебя больше не посмотрит!

– Женщина, прочь из моей головы!

– Видишь ли, узнать, о чем ты думаешь, довольно просто.

– Это тебе так кажется!.. Она становится все опаснее, мне нужен развод. Не потому ли распадается большинство пар – из-за опасных женщин? Вероятно. Я уверен. Что ж, тогда я ведь буду свободен? Свободен!

Мул заржал.

Могора от смеха аж обмочилась – если судить по зловонным каплям, падавшим сверху.

Скиллара с Резчиком занимали койки у самой кормы, чтобы хоть как-то уединиться, – даже натянули поперек прохода кусок запасного паруса. И все равно сумасшедший хохот Могоры долетал до них. Резчик покачал головой.

– Когда уже те двое поймут, что они – идеальная пара, и мы наконец вздохнем спокойно?

– Да все они понимают, – сказала Скиллара с улыбкой. – Просто редкий брак обходится без того, чтобы супруги не желали поубивать друг друга время от времени.

Резчик посмотрел на нее.

– Твои, Скиллара, взгляды на вещи не перестают меня поражать.

– Я хотела спросить: ты хочешь, чтобы я составила тебе компанию на берегу? Или пойдешь один?

Не выдержав ее взгляда, он сделал вид, будто потягивается, и снова растянулся на койке.

– Нет, конечно. Тебе понравится в «Фениксе»: Миза, Ирильта, Мурильо, Колл, Крупп… Хотя насчет него не уверен. Он, бывает, раздражает, но при этом безобиден… Наверное.

Он порылся у себя в кошеле, вынул оттуда монету – серебряный скипетр синих морантов – и стал ловко перебирать ее пальцами.

– То-то они удивятся, когда меня увидят.

Скиллара выдавила из себя улыбку.

– Возвращение блудного Резчика.

– Нет, про Резчика они ничего не знают. Тогда меня звали Крокус Новичок.

– И где же он теперь, этот Крокус Новичок?

Он помолчал, разглядывая монету.

– Умер. Давно умер.

– И как отнесутся к этому твои друзья?

Он резко поднялся, упорно пряча глаза.

– Не знаю. Думаю, не обрадуются.

– Слушай, я, пожалуй, отпущу тебя одного. Схожу с Баратолом и Чауром на ночной базар, погуляю – у вас же сейчас праздник, так? Звучит заманчиво. А знакомство с друзьями можно отложить на пару дней.

Он наконец взглянул на Скиллару.

– Уверена? Тебе не сто́ит…

– Уверена, – отрезала она. – Лучше, если этим вечером ты придешь один. На твою долю хватит расспросов, а я только буду все усложнять.

– Ну ладно. – Как Резчик ни старался, скрыть облегчение он не мог. – Но завтра обязательно приходи. В этом городе каждый знает, где «Феникс» – тебе достаточно только спросить.

– Конечно, приду, – ответила Скиллара, поднимаясь с койки. – Пойду разыщу Баратола, пока он не ушел без меня.

– Наверное, уже темнеет.

– Да, Резчик. Да пребудет с тобой милость Госпожи.

– Спасибо…

Но мыслями он уже был где-то в другом месте.

Дорогу некстати перегородил прокля́тый мул, и Скиллара грубо его отпихнула. Нет, зря она обижается. С чего бы? Он утешался в ее объятиях только потому, что никого другого рядом не было. Между ними разве чувство? Ни слова о любви, ни сонного разгоряченного шепотка после жаркой ночи. Просто удовлетворение, удобство и утешение – ничего более. А теперь… Что ж, всему приходит конец. Резчика манила встреча со старыми друзьями – с миром, в котором он знал свое место. Ему и так придется непросто, не хватало еще объяснять, где он подобрал толстую бывшую шлюху, не расстающуюся с трубкой.

У самого люка Скиллара замешкалась. Все-таки Резчик изменил ее. Как будто часть его неуверенности в себе передалась и ей. Куда-то делись ее обычные дерзость и бесшабашность? Где тот бойкий язык, защищавший от издевательств прокля́того мира? Здесь, на пороге величайшего города, который Скиллара когда-либо видела, подобная слабость была совершенно неуместна.

Что ж, пускай Баратол послужит ей опорой. Хотя бы на время.

На верхней палубе разгоралась буря. По лееру со стороны правого борта скакали туда-сюда бхок'аралы, а у трапа стоял представитель начальника порта в окружении городской стражи с дубинками наголо. Вот-вот должен был начаться абордаж.

Баратол с Чауром выбрались из трюма, и кузнец стал проталкиваться через заслон вопящих, плюющихся обезьянок.

Желание погасить конфликт в зародыше было понятным. Скиллара вовсе не находила Сестру Злобу уравновешенной. Одно лишнее слово – и пристань да полгорода в придачу обратятся в дымящиеся руины. И все из-за разногласий по оплате стоянки.

Вот тебе и «прибыли незаметно»…

Скиллара поспешила вперед, распихивая бхок'аралов и развязывая кошель.

От удара по голове он очнулся и отскочил в сторону. Мгновенно выхватил ножи; лезвия заскрежетали о пыльные плиты каменного пола. Плечом он ударился о стену и заморгал, привыкая к полумраку.

Сверху нависал кто-то высокий, в черной одежде лоскутами и железе. Зеленую кожу местами прорывают сломанные ребра, лицо скрыто тенью, глазницы пустые, рот широкий, в нем угадываются растущие вверх клыки.

Раллик Ном вгляделся в демона, и ножи сразу показались бесполезными. В голове все еще звенело. Взгляд убийцы упал на засохшие носки полуистлевших кожаных мокасин.

– Ты пнул меня.

– Да, – ответил хриплый голос.

– Зачем?

Демон помолчал.

– Подумал, что так надо.

Они находились в узком коридоре. Слева – массивная дверь черного дерева с бронзовыми накладками. Справа, за спиной у демона, коридор раздваивался, каждый проход преграждали двойные двери. От лампы, которую чудовище держало в длинной и тощей руке, исходило слабое, холодное свечение, отбрасывающее нечеткие тени на каменные стены. Потолок был сводчатый, выложенный плитами поменьше без раствора. Воздух пах пылью и разложением.

– Я… я ничего не помню, – сказал Раллик.

– Потерпи.

Все мышцы затекли, даже попытка сесть, опираясь спиной на стену, отозвалась судорогами. Голова гудела – и не только от пинка.

– Во рту пересохло. Если не собираешься заколотить меня до смерти, демон, то найди мне что-нибудь попить.

– Я не демон.

– Извини, спросонья не разберешь, – проворчал Раллик.

– Я – Рейст, яггут. В прошлом тиран, ныне узник. «Тот, кто возвысится – падет. Тот, кто падет, будет забыт». Так говорил Готос, хотя, увы, чтобы его имя забыли, придется ждать по меньшей мере вечность.

Силы постепенно возвращались к Раллику.

– Кажется, что-то вспоминаю… ночь, кровь, Празднество Геддероны. Малазанцы в городе…

– Значимые события, но не играющие роли – ни теперь, ни тогда. Многое изменилось, пока ты спал, убийца. Даже яд на клинках полностью выветрился. Впрочем, отатарал, текущий в твоих жилах, времени неподвластен. Мало кто повторил бы твой поступок… и к счастью, я полагаю.

Раллик спрятал ножи и медленно поднялся. Перед глазами все завертелось, и он зажмурился, пока головокружение не прошло.

– Я редко хожу по дому, – продолжал Рейст. – Так что, возможно, ее исчезновение заметил не сразу.

Раллик с подозрением посмотрел на высокого сутулого яггута.

– «Ее»? Чье?

– Кажется, ныне она зовет себя Воркан. Вот уж кто в самом деле демон. Вы лежали рядом, не ощущая течения времени. Она пробудилась и сбежала. Это можно было бы счесть… тревожным. Но мне все равно.

Воркан, магистр Гильдии убийц – да, теперь он вспомнил. Раллик еле дотащил ее сюда, смертельно раненную, сам не понимая зачем. Не было другого убежища, кроме этого дома, выросшего из земли. Малазанцы называли его «азатом». И родился он из тиранова Финнэста. Раллик покосился на яггута.

– Стало быть, этот дом – твоя тюрьма.

Плечи гиганта поднялись и опустились с сухим хрустом.

– Есть такой недостаток, не отрицаю.

– Значит, с тех самых пор ты здесь. Один, взаперти и даже не покидаешь своих покоев. А в прихожей у тебя два полутрупа. Как долго, Рейст?

– Не меня надо спрашивать. Зачем солнце поднимается на небосклон, а затем снова скрывается за горизонтом? Зачем колокола создают иллюзию контроля над тем, что нельзя подчинить? Почему глупые смертные отмеряют отрезки до своей гибели, тратят жизнь на простые развлечения, продолжая упорно верить, что деяния имеют значение, что мироздание и боги в нем сидят и оценивают каждое решение, принятое или не принятое? Почему…

– Довольно, – оборвал его Раллик. Теперь он мог стоять ровно, опираясь только одной рукой о стену. – Я не спрашивал тебя почему или зачем, я спросил: как долго. Не можешь ответить, так и скажи.

– Не могу ответить. Однако должен опровергнуть одно предположение. Я был здесь не один, хотя сейчас так и есть – твое общество не в счет, ведь ты вскоре меня покинешь. Тот легион бесшабашных тупиц, которых ты называешь сородичами, без сомнения, обрадуется твоему возвращению. Твои кинжалы жаждут крови, а кошель – платы за отнятые жизни. И так будет снова и снова.

– Рейст, ты сказал, что был тут не один…

– Да-да, я опять отвлекся на рассуждения о человеческой бестолковости. Какое-то время здесь, говоря простым языком, ошивался Господин Колоды.

– А потом?

– Потом он ушел.

– Стало быть, Господин этот не узник.

– Нет. Как и тебе, ему совершенно плевать на мое жалкое существование. Итак, убийца, воспользуешься ли ты теперь своим правом?

– Каким еще правом?

– Уйти, чтобы больше не возвращаться. Оставить меня наедине с вечностью, в которой нет ничего, кроме паутины над кроватью, пустых шкафов, насмешливых завываний сквозняка и веток, изредка постукивающих в ставни. И еще вскриков, когда кого-то или что-то утягивают под землю корни во дворе. Итак, убийца, решай: готов ли ты бросить меня?

Раллик Ном удивленно посмотрел на яггута.

– Я и не подозревал, что мое бессознательное тело скрашивало твое одиночество.

– Подобная бесчувственность меня уже давно не удивляет.

– Но своим правом я воспользуюсь: уйду и оставлю тебя наедине с твоим миром.

– Неблагодарный.

Раллик накинул плащ и проверил снаряжение. На клинках запеклась кровь, но давно засохла и теперь осыпа́лась, как черный снег.

– Прости, Рейст. Спасибо, что пнул меня по голове.

– Не за что. А теперь поди прочь, ты меня утомил.

Дверь отворилась с громким стоном. Снаружи была ночь, но темноту успешно разгоняли – вверх, к небу – непокорные голубые огни Даруджистана. Где-то за стеной на улицах гремело пьяное веселье. Очередное празднество, очередное бессмысленное гуляние в знак победы над смертью.

Эта мысль всколыхнула душу Раллика Нома, прогнав остатки его долгого сна. Оглянувшись, он разглядел в дверном проеме вытянутый силуэт Рейста.

– И все же зачем ты меня разбудил?

Вместо ответа яггут сделал шаг вперед и грохнул дверью с такой силой, что птицы испуганной стаей взмыли в ночное небо.

Раллик повернулся. По бокам от дорожки в листве змеями извивались корни.

Еще раз проверив кинжалы, он поплотнее запахнул плащ и отправился заново открывать для себя родной город.

Итак, Даруджистан живет шумом и гомоном своих жителей. В угаре веселья несутся они вперед, не заботясь, что станет с ними в следующий миг или в следующем году. Газ вспыхивает голубым пламенем, акробаты и мимы крутятся в толпе, сотни тысяч музыкальных инструментов бьются насмерть на полях песенных сражений, а поскольку звук, если верить ученым, вечен и движется бесконечными волнами, которые не разбиваются ни о какой берег, ни во времени, ни в пространстве, то его течением можно измерять саму жизнь. А значит, и во времена прозрачной, голубой чистоты, и во времена, когда сгущаются тучи, слышен хор, что поет о… гостях и мирах, бессмертных, словно сон.

На вершине одной из башен бастиона стоит женщина во всем черном. Холодным, как у ящера, взглядом она смотрит на простирающиеся внизу крыши, искрящиеся и дымящиеся трубы Гадробийского квартала. Мысли ее, впрочем, далеко – далеко в будущем.

На улице рядом от поместья Колла замер мужчина в плаще, врос в землю, будто камень, а вокруг шумит празднество. Да, видимо, идея открытого возвращения не столь мудра, как казалось на первый взгляд. Так же думал и другой мужчина – помоложе, но с похожей твердостью в глазах, – направляясь к таверне «Феникс».

Далеко от него, в портовом районе, кузнец, его недалекий слуга и женщина, чьи роскошные формы приковывают множество взглядов, идут по гадробийскому ночному базару, и лица их выражают радость и удивление, доступные только приезжим, которые впервые попали в один из величайших городов мира.

Вместе с ними судно покинул и Верховный жрец Тени – вот он ныряет в ближайший темный переулок, за ним движется почти невидимая стая пауков, а следом еще пара десятков бхок'аралов, уже отягощенных новыми подношениями и честно отобранными безделушками – этакий когтистый вихрь, проносящийся сквозь толпу, сопровождаемый вскриками удивления, ужаса и негодования (особенно когда коллекция даров пополнялась кошельками, украшениями и прочим добром, до которого только могли дотянуться цепкие лапы).

Капитан судна сходить на берег не стала. Она переоблачилась в свободное шелковое платье, черное с багровым, что оттеняет ее бледное, как лунный свет, лицо, и хмуро взирает на раскинувшийся перед ней город. В воздухе витает ароматный шлейф, который будит воспоминания… Почему здесь? Неужели совпадение? Но Злоба не верила в совпадения.

Поэтому она и не спешит ступать на каменистый берег – она знает, что ей откроется. Наверное, все-таки стоит повременить.

Чуть-чуть.

Недолго.

В другом районе Даруджистана скобянщик отправил очередное послание магистру Гильдии убийц, после чего уединился в своей потайной библиотеке, чтобы еще покопаться в древних рассыпающихся записях. Где-то неподалеку сидит наемный охранник, весь в потускневших иззубренных татуировках, хмуро глядя на чашу горячего вина со специями в своих могучих, исполосованных шрамами руках. А в соседней комнате, заставляя охранника морщиться, звучит детский смех.

Среди новеньких усадеб, которые отстроили себе бывшие преступные ростовщики, а ныне уважаемые горожане, нищий по имени Торвальд Ном крадучись подбирается к дому, окруженному высокой стеной с шипами наверху. Долг, значит? Ну, это мы легко уладим. Ведь не утратил же он своих навыков! Более того, отточил их во время полного лишений путешествия через полмира. Триумфальное возвращение в Даруджистан еще не состоялось, но утром, утром…

А в комнатке на втором этаже таверны «Феникс» на постели лежит мужчина. Он еще слаб от потери крови, поэтому ходит только в мыслях – по кладбищу прошлого, касаясь пальцами рассыпающихся надгробий и кенотафов, рассматривая пыльные урны, увитые спутанной травой, а сзади тянется тень юности – длинная, бледная, тающая по краям. Свое лицо он потрогать так и не решается, боясь ощутить морщинистые письмена, в которых читаются старость, усталость и увядающая жизнь.

Да, раны плоти залечить еще можно, но вот…

А внизу, в шумной толпе, среди пьяных выкриков и развратных визгов, как мужских, так и женских, пузатый коротышка, сидящий за своим привычным столиком в углу и набивающий рот медовым хлебом, вдруг замирает и прислушивается. Когда над городом отзвонил десятый колокол, он переводит блестящие глазки на вход в таверну «Феникс».

Гости.

Слава и рок, сладостное воссоединение и гнетущая неизбежность, на крыльях того и на крыльях сего, спасение, бегство, грядущие битвы и наглые требования о возмещении – и всего-то за один сплюнутый глоток вина… Какая ночь!

Какая ночь!

Глава четвертая

• Мы утопали среди трав и цветов
• На равнине Сетангарской.
• Такая краса, что невозможно воспеть.
• И забываешь, что каждая пядь
• Здесь пропитана кровью
• На равнине Сетангарской.
• Мы искали спасенья от разнотравья,
• От дыхания жизни, разносимого ветром
• Жаркого, будто ярая проповедь
• На равнине Сетангарской.
• Голос благоразумья всегда заглушает
• Смехом своим цветочный ковер,
• А приторный запах пьянит, усыпляет
• На равнине Сетангарской.
• Умрем ли среди роскоши и богатств,
• Попадем ли в сырую земную темницу,
• Снова ли возродимся невинно
• На равнине Сетангарской?
• Кто этот бог с косою в руках
• Лезвием острым вершит правосудье,
• Охапками из душ вынимая всю волю
• На равнине Сетангарской?
• И что нам, пастись подобно скоту?
• Цветы молят деревья им даровать проблеск солнца,
• Леса тянутся к небу недосягаемой выси,
• Все реки паломниками следуют к морю,
• Дождь единения ищет с кровью и плотью,
• А холмы возвышаются над каждой равниной
• Даже над Сетангарской.

• Увы, вне нашей власти
• Одолеть несправедливость.
• Слишком легко красота
• Затмевает нам взор…

Отрывок из «Декламации» Кэневисс Брот (?) Первое столетие Сна Огни

Словно бьющийся в агонии зверь, корабль, стеная, попытался вскарабкаться на черные скалы, но не выдержал и раскололся на части. С палубы покатились разрубленные, обескровленные тела, скрываясь в бушующей пене. На мгновение бледные конечности показывались над водой, а потом волны утаскивали их в глубину, на дно. Единственный выживший, который привязал себя к румпелю, теперь барахтался на корме среди рваных канатов, пытаясь достать нож, пока очередной вал не захлестнул разбитое судно. Просоленной, в кровавых ссадинах рукой он все-таки вытащил оружие и стал кромсать широким лезвием канаты. Задранный почти вертикально остов содрогался под ударами волн, осыпа́вших все вокруг белыми брызгами.

Перерезав последнюю веревку, человек упал набок и скатился к разломанному борту. От удара вышибло дух, и он, потеряв сознание, мешком выпал в бушующее море, словно труп.

Очередная волна могучим кулаком обрушилась на корабль, бездумно круша все на своем пути, затем утащила его целиком на дно, оставляя след из досок, канатов и обрывков парусов.

Воды, пенясь, в очередной раз сомкнулись вокруг черного утеса там, куда упал выживший, и все сгинуло окончательно.

В небе сходились в бою тяжелые грозовые тучи, захватывали друг друга, как борцы. На истерзанном побережье, куда ни взгляни, не было ни деревца, лишь островки травы возникали среди камней, ракушек и песка. Тем не менее с неба, подобно дождю, сыпались сухие пожелтевшие листья.

В заводи ближе к берегу тоже было волнение, но не такое сильное, как за рифами. Воду здесь мутило от поднятого со дна кораллового песка.

Именно оттуда и восстал выживший. Он повел плечами, сплюнул комок ила вперемешку с кровью и вышел из воды на берег. Ножа у него не было, но в левой руке он держал ножны с мечом – два куска бледной древесины, скрепленные полосками черного железа. Дерево растрескалось, и из щелей обильно выливалась вода.

Под падающими с неба листьями человек вышел за полосу прибоя и пристроился на кучке разбитых раковин, упершись руками в колени и свесив голову. Загадочный ливень усилился, к листьям добавилась липкая, гниющая трава.

Зверь, напавший сбоку, должен был быть в три раза крупнее жертвы, однако сильно исхудал от голода. А еще его порода обычно сторонится людей и предпочитает не нападать, но страшная пыльная буря выгнала медведя с цветущих лугов на пустынный, безжизненный пляж. Вынеси волны на берег хоть один труп, он бы поживился падалью, но, увы, черная полоса не думала заканчиваться.

Мощные челюсти сомкнулись у человека на затылке, клыки пронзили кожу и впились в череп. И все же тот вывернулся: мокрые от воды, а теперь еще и от крови, волосы оказались достаточно скользкими.

В двух шагах лежали потрескавшиеся ножны с мечом. Человек бросился к ним, но медведь всем весом навалился сверху, раздирая когтями кольчужный хауберк, только кольца летят. Изогнувшись, человек двинул правым локтем зверю в голову, не давая ему вцепиться зубами – на этот раз в шею. Из разбитой губы, заливая челюсть, потекла кровь.

Человек снова ударил локтем и угодил медведю в глаз. С жалобным воем зверь отшатнулся влево. Выворачиваясь дальше, человек подтянул ноги к груди и со всей силы засадил зверю пятками в ребра. Хрустнули кости.

Еще один вопль боли. На медвежьей пасти выступила кровавая пена.

Отпихнув наконец зверя, человек дотянулся до меча. Одним движением вынул его из ножен, поднялся, замахнулся и опустил оружие на шею медведя. Древний клейменый клинок рассек мышцы, раздробил кость и вышел с другой стороны. Отрубленная голова грохнулась на песок, из раны хлынули кровь и желчь. Зверь, корчась в судорогах, осел на задние лапы, затем медленно завалился набок.

Выживший с трудом поднялся на ноги. Затылок у него пылал, в ушах шумело, а с темных косичек стекали густые кровавые капли.

Попадая на клинок, кровь закипала, чернела и хлопьями отваливалась от него.

С неба по-прежнему сыпалась сухая листва.

Человек, шатаясь, добрел до мелководья, упал на колени и подставил голову под едва теплые волны.

По затылку разливалась прохлада, он начал неметь. Мужчина вынырнул из воды и увидел на поверхности причудливой формы кровавое пятно. Большое – даже чересчур. И кровь продолжала течь; он чувствовал, как она струится по спине.

Мужчина спешно стянул кольчугу, затем грязную, просоленную рубаху. Оторвав от нее рукав, он туго обмотал им голову на манер косынки так, чтобы по возможности закрыть рану.

Шум в ушах поутих. Мышцы в шее и плечах наполнила жуткая боль, в голове словно бил барабан, от гулких ударов вибрировал весь череп. Мужчина попытался сплюнуть, но в горле совсем пересохло – уже почти три дня прошло с тех пор, как он в последний раз пил. Перед глазами все тряслось и двоилось, будто он попал в самый центр землетрясения. Мужчина подобрал меч и, спотыкаясь, вернулся на берег.

Там он снова упал на колени – на этот раз перед обезглавленным трупом. Мечом мужчина вскрыл медведю грудную клетку и вырвал оттуда еще теплое сердце. Сжав его одной рукой, поднес ко рту и стал выдавливать, как губку.

Мужчина пил крупными глотками, затем присосался к главной артерии и высосал остатки крови, после чего впился зубами в мясо.

Мало-помалу в глазах перестало двоиться, и он вдруг понял, что с неба сыплется сухая листва, правда уже меньше: грозные тучи постепенно отходили в море.

Покончив с трапезой, мужчина облизал пальцы, наскоро освежевал медведя, затем поднял ножны и убрал меч. Барабанная дробь в висках унялась, но шею, плечи и спину ломило от боли – это мышцы и сухожилия жаловались на бесцеремонное обращение. Мужчина прополоскал в воде рубаху и аккуратно отжал: малейшее усилие, и она рассыпалась бы в труху. Одевшись, он промыл кольчугу, свернул ее и закинул на плечо, после чего отправился прочь от берега.

Он поднялся на прибрежный гребень и обозрел раскинувшуюся впереди пустошь. Камни, мелкий кустарник, пыль и пепел, а вдалеке – расселины да изломанные скалы, хаотические складки ландшафта, восходящие к голым заостренным холмам. На севере – по левую руку – тоже холмы, небо над которыми затянуто зернистым маревом.

Прищурившись, он тридцать ударов сердца вглядывался в марево.

Пыльно-синие ошметки уже проплывали над головой: буря уходила на запад, в море. Листья разрезали воздух подобно когтям и опускались на пенные волны. Ветер утих и больше не пронизывал холодом, сквозь тучи пробивалось солнце, начиная припекать смертную плоть.

Мужчина был темнокож, поскольку родился в саванне, а сложен, как воин: поджарый и с ярко выраженной мускулатурой. Роста он был среднего, но благодаря особенной осанке казался выше. От недоедания его ровное лицо осунулось, однако сытное медвежье сердце понемногу возвращало недюжинные силы.

Раны всё еще пылали, и он понимал, что скоро подступит лихорадка. Увы, поблизости не было ни единого укрытия, чтобы спрятаться от солнца. Может, где-то удастся отыскать овраг или, если повезет, пещеру?… Но для этого надо пройти с полторы тысячи шагов, не меньше.

Сможет ли он? Придется.

Умирать было немыслимо, и это не преувеличение. Отринувшему Худа не пройти через его врата, и какая участь ожидает в таком случае – забвение или вечные скитания – неясно.

Узнавать ответ Путник, однако, не стремился. Нет, пускай уж Худ испытает на себе свою же дилемму.

Он с радостью это устроит.

Закинув плетеный ремень с ножнами на левое плечо и проверив, что меч под названием «Отмщение», сидит в них как влитой и легко достается, Путник отправился пересекать пустынную равнину.

За его спиной из тяжелых туч сыпались голые ветви, словно оторванные от самой луны, и падали в бурное море.

Поляна по пояс заросла осокой, цеплявшейся за ноги и за обувь, но под травой отчетливо ощущались борозды от плуга. В отдалении из кустарника выглядывали останки амбара: крыша развалилась, а в полу с гордостью победителя росло деревце. Больше, однако, от здешних поселенцев не осталось ничего. Нимандр знал, что каких-нибудь сто лет, и последние следы воли, желавшей подчинить себе природу, но не сумевшей, сотрутся окончательно. Хрупкость цивилизации – повод для страхов или для облегчения? С точки зрения природы, все победы и поражения преходящи – и в этом есть нечто обнадеживающее. Нет таких ран, которые никогда не заживут. Нет таких злодеяний, которые никогда не забудутся.

Нимандру показалось, что он раскрыл-таки лицо единственного истинного бога: кто это, как не само время – вечно изменяющийся и вместе с тем неизменный тиран, которому никто и ничто не в силах противостоять. Даже камни, деревья и воздух в конечном счете склонятся перед ним. Последний рассвет, последний закат – и всё. Да, время поистине подобно богу: так же играет с букашками, будь то горы или заносчивые глупцы, строящие там замки. Оно одинаково безразлично и к быстрому трепыханию крысиного сердца, и к медленным вздохам волн, подтачивающих камни; к нарождающемуся свету звезды и к испаряющейся дождевой капле в пустыне.

– Чему улыбаешься, брат?

Нимандр посмотрел на Клещика.

– На меня, кажется, снизошло откровение.

– Чудо, значит. Полагаю, я тоже обращусь в новую веру.

– Я бы на твоем месте подумал. Сомневаюсь, что этот бог нуждается в поклонении. На мои молитвы, не важно насколько отчаянные, он не отвечает.

– И что в этом необычного?

Нимандр хмыкнул.

– Возможно, я это заслужил.

– Ты слишком легко ступаешь на путь самобичевания. Так что я, пожалуй, еще подумаю, посвящать ли себя твоему новообретенному богу.

– Не тому поклоняетесь, вы двое, – хмыкнула Десра, шедшая позади. – Нужно поклоняться власти. Настоящая власть дает тебе свободу поступать как захочется.

– Увы, сестра, эта свобода – иллюзия, как и любая другая, – возразил Клещик.

– Кретин, это единственная свобода, которая не иллюзорна!

Нимандр скривился.

– Что-то не припомню, чтобы Андарист чувствовал себя свободным.

– Все потому, что у его брата было больше власти. Аномандр вполне свободно покинул нас, разве нет? Так что подумай еще, на кого бы ты хотел походить.

– Может, ни на кого? – спросил Клещик.

Хотя сестра шла сзади, Нимандр отчетливо представлял себе, с каким презрением она глядит на Клещика.

Чик шагал где-то впереди, лишь изредка мелькая между деревьями. Выйдя на прогалину, они увидели, что тот ждет их на противоположном краю, нетерпеливо глядя на них, словно на уставших, заблудившихся детей.

Колонну замыкал Ненанда, решивший прикрывать тыл, как будто отряд совершает вылазку на вражескую территорию. Воин постоянно держал руку на мече и злобно оглядывался на каждую тень, подозрительную птицу, грозное насекомое, зловещего зверька. Нимандр знал, что он будет вести себя так весь день, накапливая отвращение и злость, пока не наступит ночь и они не сядут у костра. Ненанда считал, что разводить огонь небезопасно и неосторожно, но сдерживался, поскольку Чик ничего не говорил. Чик, со своей вечной полуулыбкой и крутящейся цепочкой, пленил Ненанду редкими словами одобрения, и теперь тот делал все, лишь бы заполучить очередную дозу.

Без этого одобрения он сдуется, лопнет, как мыльный пузырь. Или набросится на первого, кто окажется рядом. На Десру, в которую когда-то был влюблен. На Кэдевисс или Аранату – бесполезных, на его взгляд. На Клещика, который скрывает трусость под насмешкой. На Нимандра, который во всем виноват – но, наверное, не стоит об этом…

«Не тревожься, любимый. Я жду тебя и буду ждать вечно. Знай: ты сильнее, чем ты думаешь. Знай…»

И тут вмешался другой голос – жесткий, источающий яд:

«Ложь. Ничего она не знает».

«Фейд».

«Нет, братец, ты от меня не отделаешься. Руки твои до сих пор горят от прикосновения к моей шее. А мои выпученные глаза вцепились в тебя, будто когти. Так ведь? Холодные железные наконечники проникают внутрь, причиняют боль, от которой никуда не деться».

«Я что, не хочу принимать вину? Скрываюсь от правды?»

«Это не смелость, братец. Это отчаяние. Жалкое отступление. Помнишь Вифала? Помнишь, как он взял себя в руки и сделал то, что нужно было сделать? Подхватил меня, словно куклу… Удивительная сила – как вспомню, так в жар бросает! Не вкусишь моих соков, Нимандр? – Она засмеялась. – О да, Вифал знал, что делать – ты не оставил ему выбора. Ты слабак. Тебе не хватило духа убить собственную сестру. В последний миг я прочла это у тебя в глазах!»

Похоже, он издал какой-то звук, потому что Клещик удивленно обернулся.

– Что с тобой?

Нимандр мотнул головой.

Они шли мимо бледных деревьев, перешагивали через корни, торчащие из мягкой глины. Свет пробивался сквозь листву, а на тоненьких ветках пугливо верещали летучие белки. Шорох, шелест – вот и все звуки, а остальное уже дорисовало воображение…

«Порой злой поступок приносит покой, – фыркнула Фейд. – Порой зависть вспыхивает, как огонь. Порой, мой любимый, просыпается страсть, когда даешь другому упасть…» Помнишь, кто написал эти стихи? Та женщина из Харнакаса. Андарист не желал говорить о ней, но я нашла все ее сочинения в Старых свитках. «И на кончиках пальцев ты чувствуешь власть». Да, она знала, о чем пишет! Ее боялись, потому и замалчивали ее имя, запретили его произносить. Но я знаю, я скажу тебе…

«Нет!»

Нимандр сжал кулаки, как будто снова пытался задушить Фейд. Он явственно видел ее глаза – большие и вспученные, вот-вот лопнут. Он представлял, как выдавливает из нее жизнь.

А листья шелестели с мрачным удовлетворением.

И вдруг в ушах зазвучал смех Фейд. Нимандр обомлел от ужаса.

– Ты какой-то бледный, – заметил Клещик. – Может, устроим привал?

Нимандр мотнул головой.

– Нет, Клещик, пусть Чик тащит нас вперед. Чем скорее покончим с этим… – Но завершить мысль он не смог.

– Вот, глядите, – сказала Десра. – Чик уже на опушке, а мы плетемся.

Причин для нетерпения у нее не было; просто Десра неубедительно строила из себя Чика. Такой способ соблазнения: показать мужчине, каков он со стороны, тем самым одновременно польстить ему и удовлетворить жажду себялюбия. Казалось, перед Десрой не устоять никому, однако Нимандр подозревал, что самолюбованию Чика никакой натиск не страшен – настолько оно велико. Нет, уязвимым местом он ни за что не подставится. Он просто попользуется Десрой и бросит, как уже не раз проделывал с мужчинами, и из этой обиды родится смертельный яд.

Нимандр не собирался предупреждать Чика об угрозе. Это их игры, их раны.

«Да, брат, пусть сами разбираются. Нам своих проблем хватает».

«Фейд, мне тебя еще раз придушить, чтобы ты замолчала?»

«Если тебе так хочется».

За опушкой расстилался луг, спускаясь к далекой реке или ручью. Поле на противоположном берегу было засажено какими-то странными растениями с широкими лилово-синими листьями. Тут и там на крестах висели пугала – так много, что напоминали солдатский строй. Ровные колонны неподвижных фигур, замотанных в тряпье, производили жуткое впечатление.

Чик, сощурившись, разглядывал далекое поле и часовых в лохмотьях. Звякнула цепочка, светящимися расплывчатыми кругами завращались кольца.

– Кажется, там, с дальней стороны, есть тропа, – сказал Клещик.

– Что это за растения? – спросила Араната.

Никто не знал.

– Зачем там столько пу́гал?

И снова никаких мыслей.

Чик продолжил путь, остальные за ним.

Вода в ручье была темно-зеленая, почти черная, весьма неприятная на вид. Зачерпывать и пить ее никто не отважился, да и переходить решили не вброд, а по камушкам, даром что мелко. Поднявшись по склону к полю, путники увидели, что над каждым растением, облепляя светло-зеленые цветы, роятся тучи насекомых.

Подойдя ближе, тисте анди замедлили шаг. Даже Чик остановился и замер.

Пугала были сделаны из живых людей. Тела – руки, ноги, головы – туго закутаны в грубое тряпье, из-под него сочится нечто черное и стекает на землю. У некоторых пугал лица опущены вниз, и с бинтов в области носа свисают густые капли.

– Ими подкармливают растения… – еле слышно проговорил Клещик.

– Это кровь? – спросил Нимандр.

– Не похоже, хотя и кровь там тоже может быть.

– Тогда они еще живы.

Но уверенности не было. Ни одно из пугал не пошевелилось, не повернуло головы на их голоса. В воздухе пахло смертью и разложением.

– Нет, они не живы, – сказал Чик, останавливая цепочку.

– Тогда что течет из них?

Чик шагнул на узкую дорожку, пересекающую поле. Нимандр нехотя двинулся за ним, остальные – следом. Когда они оказались среди трупов и высоких растений, воздух вдруг наполнился крошечными сморщенными насекомыми, которые бились о лица, оставляя холодные и влажные следы.

Кашляя и зажимая рты, путники поспешили убраться оттуда.

Ноги утопали в вязкой черной грязи, комьями облеплявшей мокасины. Спотыкаясь и скользя, тисте анди все-таки забрались вверх по склону, перемахнули через холм, спустились в канаву и вышли на дорогу. По обе стороны от нее простирались поля, на каждом по войску мертвецов. Тысячи опущенных голов и бесконечный поток черных слез.

– Матерь помилуй, – прошептала Кэдевисс. – Кто мог сотворить такое?

Нимандру снова вспомнилась цитата из Андариста.

– «Любая жестокость неизбежна. Всякое мыслимое преступление рано или поздно будет совершено».

– Сам думать для разнообразия не пробовал? – проворчала Десра.

– Он ясно видел…

– Андарист променял свою душу на мудрость – так ему казалось, – вмешался Чик, щелкнув цепочкой. – Возможно, он был недалек от истины. Но даже в этом поступке чувствуется… необходимость.

Клещик хмыкнул.

– Вот, наконец, и появилось слово, по смыслу противоположное благоразумию. Необходимость.

За жутким воинством и мертвенно-синюшными растениями примостился городок. На фоне покрытых лесом холмов он выглядел тихим, почти идиллическим. Над соломенными крышами вился дымок, по главной улице ходили люди.

– Думаю, нам не стоит ни с кем разговаривать, – сказал Нимандр. – Мне не хотелось бы очутиться на шесте над каким-нибудь растением.

– Этого не случится, – сказал Чик. – Нам нужны припасы, и у нас есть чем заплатить. Кроме того, нас все равно уже увидели. Пойдемте. Если повезет, здесь найдется что-то вроде постоялого двора.

С боковой улицы им навстречу шел пожилой мужчина в обтрепанной бордовой рясе. Из-под полы выглядывали голые бледные ноги, но ступни были измазаны черным, как и до смешного крупные ладони. Длинные седые волосы, грязные и нечесаные, торчали в разные стороны.

При виде тисте анди его бледно-голубые глаза расширились, и старик, размахивая руками, что-то закричал на незнакомом Нимандру языке. Произнеся несколько фраз, он отчетливо выругался и перешел на ломаный андийский.

– Торговцы из Черного Коралла всегда рады! Город Морско счастлив видеть гостей и родичей Сына Тьмы! Идите сюда!

Чик жестом приказал всем следовать за ним.

Старик развернулся и с безумной улыбкой поспешил в сторону городка.

На главной улице собирался народ. Люди молча глядели на пришельцев, затем расступились, пропуская их. В лицах жителей Нимандр увидел такую безучастную тоску, а в глазах – такое опустошение и неприкаянность, что вынужден был отвернуться.

Руки и ступни людей были испачканы, у многих вокруг губ что-то чернело, как будто вместо рта зияла разверстая пасть – или бездна.

– Новая эра, торговцы! – вещал старик в рясе. – Богатство! Бастион. Вереск. Обзор тоже восстает из пепла и костей. Сейманкелик, дар Умирающего бога. Многие жертвы. Все добровольные – о да, добровольные. Такая жажда!

Они вышли на широкую площадь. Посреди нее на пьедестале из известняковых плит возвышался кирпичный колодец. Со всех сторон его окружали решетки, на которых сушились срезанные растения – их клубни напоминали сморщенные детские головы, высушенные на солнце. Старухи зачерпывали воду из колодца и по цепочке, вьющейся между ко́зел, передавали ведра в приземистый храм. Пустые ведра возвращались назад.

– Раньше посвященный Паннионцу, – пояснил старик в рясе, указывая на храм – пожалуй, единственное каменное строение в городке. – Больше нет! Теперь Умирающий бог лежит в Бастионе. Я смотрел на него. На его глаза. Хотите слезы Умирающего бога, друзья мои? Такой спрос!

– Что за кошмарный ужас здесь творится? – прошептал Клещик.

Нимандр пожал плечами.

– Скажи, мы похожи на торговцев?

– Откуда мне знать?

– Он думает, что мы из Черного Коралла, Нимандр. Сын Тьмы… Наши родичи стали торговцами!

– Возможно. Но чем они торгуют?

Старик – судя по всему, жрец – провел их мимо храма к полуразваленному постоялому двору.

– Мало торговцев здесь, на восток, да. Но крыша хорошая. Я позову служанок, повара. Есть таверна. Открывается полночью.

Вся мебель в постоялом дворе была укрыта толстым слоем пыли, половицы, усыпанные мышиным пометом, скрипели. Жрец задержался на входе и, сложив огромные руки на животе, покачивал головой. Улыбка с его лица так и не сходила.

– Подойдет, – сказал Чик, обращаясь к нему. – Служанок не нужно, а вот повара приведите.

– Да, повар. Идите полночью в таверну!

– Хорошо.

Жрец удалился.

Ненанда заметался по комнате, распихивая ногами мусор.

– Герольд, мне это не нравится. В городе просто нет столько народа – ты ведь сам видел.

– Достаточно, чтобы сеять и собирать урожай, – пробормотал Клещик и поставил мешок на пыльный стол.

– Сейманкелик, – проговорил Нимандр. – Так они зовут умирающего бога?

– Я бы хотел взглянуть на него, – сказал Чик, раскручивая цепочку и глядя в мутное хрустальное окно.

– А Бастион по пути в Черный Коралл?

Чик с плохо скрываемым презрением посмотрел на Нимандра.

– Я сказал, что хочу взглянуть на умирающего бога. Чего непонятного?

– Я думал… – открыл рот Ненанда, и Чик тут же накинулся на него:

– А ты не думай, воин. Не твое это занятие. Время у нас есть. Время есть всегда.

Нимандр переглянулся с Клещиком. Брат пожал плечами, потом вдруг, сощурившись, улыбнулся.

– Твой бог, Нимандр?

– Да.

– Значит, навряд ли в скором времени умрет.

– Вообще никогда.

– О чем это вы двое? – спросил Чик и, не дожидаясь ответа, снова отвернулся к окну. – Умирающий бог должен когда-нибудь умереть.

– Жалость тебе неведома, о Великий? – поинтересовался Клещик.

– В твоем отношении – нет.

– Ну и славно. Я бы ее, пожалуй, не вынес.

Десра пристроилась возле Чика, смотрела вместе с ним из окна. Вдвоем они напоминали супружескую пару, союзников в борьбе с миром. Левым локтем она почти касалась Чика, но прижиматься к нему не решалась. Вращающаяся цепочка служила своего рода металлическим забором.

– Сегодня никому не пить, – четко приказал Чик.

Нимандр вспомнил измазанные черным рты, выколотые глаза и поежился.

Из рощи к северу от Великого кургана наползал туман, сливаясь с дымом от костров. Стоянка паломников вокруг огромного холма напоминала вставшее лагерем войско. Ночное небо постепенно бледнело, свет восходящего солнца разгонял тьму, но черная завеса на юге была явно ему не по зубам.

Дорога, ведущая от городских ворот, петляла между курганами поменьше, где покоились сотни погибших во время битвы за Коралл: малазанцы, «серые мечи», рхиви, тисте анди, к'чейн че'малли. Дальше на запад тянулись вытянутые могильники – последнее пристанище жителей и солдат, защищавших город.

Провидомин шел в полумраке. Его окружали призраки – столько, что и не сосчитать, – и отовсюду будто бы доносились предсмертные стоны, вопли, отчаянные мольбы матерей и возлюбленных. Когда он уйдет дальше, кто станет их слушать? Никто – и от осознания этого на душе становилось невыносимо тяжко. Не слышимые никем, призрачные крики будут оглашать пустоту, переплетаясь в воздухе и опадая на мокрую от росы траву.

Затем Провидомин словно шагнул сквозь портьеру и оказался на солнце; утренние лучи согревали ему лицо. Он стал подниматься на холм, где раскинулся лагерь. На такие выходы Провидомин специально надевал старое обмундирование – знак покаяния, знак самоистязания. Воин чувствовал, что должен выставить свою вину напоказ – пускай нападают, защищаться он не станет. Так он совершал каждодневное паломничество к Великому кургану, хоть и понимал: не все грехи можно смыть, а искупление есть самое глубокое из заблуждений.

Множество взглядов провожали Провидомина, пока он шел к горе сокровищ – столь большой, что принадлежать она могла только мертвецу. Тот не станет алчным взором созерцать накопленное, не будет денно и нощно ощущать на плечах его груз или мучиться ужасным проклятьем. В глазах, следивших за Провидомином, без сомнения, читались ненависть и презрение, а то и желание убить. Что ж, пускай. По крайней мере, эти помыслы чисты.

Скрипя доспехами и позвякивая кольчугой, Провидомин приближался к кургану.

Огромные богатства теперь были погребены под разного рода безделушками, хотя в глазах Провидомина именно такие скромные подношения дороже всего. Ценность жертвы измеряется относительно той боли, с какой она принесена, – только так можно отличить подлинную добродетель.

Солнце играло на капельках росы, устилавших медные монеты, гладких морских камушках разных цветов и оттенков, глиняных черепках – наследии золотого века некоей ушедшей цивилизации, обтрепанных перьях, кожаных косичках с амулетами, тыквенных погремушках из колыбелек новорожденных или больных детей. Среди этого многообразия то тут, то там попадались свежеобглоданные черепа – часть верующих так поминала т'лан имассов, которые склонились перед Искупителем и стали его бессмертными прислужниками. Провидомин знал, что на самом деле все куда сложнее и возвышеннее: т'лан имассы не могли поступить в услужение ни к кому, кроме заклинательницы по имени Серебряная Лиса, так что двигало ими не смирение, но благодарность.

При одной мысли по коже бежали мурашки, и дыхание перехватывало от восхищения. А ощерившиеся черепа казались чуть ли не оскорблением.

Провидомин ступил на изрезанную канавками тропу, которая вела к самому кургану. Впереди выстроилась очередь из паломников; они оставляли дары, а затем возвращались. Провидомина обходили стороной, украдкой поглядывая на него. Из-за спины доносился шорох молитв и тихие песнопения, мягко подталкивавшие воина вперед.

Дойдя до изломанной гряды даров, обрамляющей курган, Провидомин сошел с тропы, опустился на колени у алтаря, склонил голову и закрыл глаза.

Кто-то подошел, но ничего не сказал. Только замер, тихо дыша.

Провидомин молился молча. И каждый день молитва у него была одна и та же:

Искупитель. Мне не нужно твоего прощения. Я недостоин искупления, но я его и не ищу – ни в твоих объятиях, ни в чужих. Я не принес тебе даров, а лишь пришел сам. Верующие и паломники не признают твоего одиночества. Они отвергают в тебе все человеческое, ибо только так они могут сделать тебя богом. Но ты когда-то был смертным, поэтому я и предлагаю тебе свое общество. Скромный дар, я знаю, но больше мне предложить нечего.

Искупитель, благослови этих паломников.

Благослови их спокойствием, ибо они в нем нуждаются.

Он открыл глаза и медленно поднялся с колен.

– Осененный Ночью, – произнес женский голос.

Провидомин дернулся, но оборачиваться не стал.

– Меня зовут не так.

– Что ж, ладно, Провидомин, – сказала женщина с легкой усмешкой. – Мы часто говорим о тебе у костра по ночам.

– Изливайте свой яд, я его не боюсь. Даже если мне суждено от него погибнуть, быть посему.

Женщина ахнула, вся веселость из ее голоса улетучилась.

– Искупитель помилуй, в наших речах нет никакого яда.

Провидомин с интересом обернулся и, к своему удивлению, увидел молодое, не обезображенное морщинами лицо (хотя голос – глубокий, слегка дребезжащий – предполагал иное). Блестящие черные волосы коротко подстрижены и рядами ниспадают на плечи. Глаза большие и темно-карие, складки в уголках указывают на усталость, а не на возраст. Девушка была одета в шерстяную мантию простого покроя с цветочным орнаментом. Мантия не подпоясана, и из-под нее выглядывает бледно-зеленая льняная туника, облегающая округлый живот. Судя по неналитым грудям, Провидомин заключил, что она не беременна, а просто еще не до конца сформировалась как женщина.

Девушка подняла застенчивый взгляд, снова заставив его содрогнуться.

– Мы зовем тебя Осененный Ночью в знак уважения. Всем вновь прибывшим мы рассказываем о тебе, и этого хватает, чтобы предотвратить воровство, насилие и прочие преступления. Искупитель избрал тебя охранять его детей.

– Неправда.

– Возможно.

– Я слышал, у Великого кургана паломникам ничто не угрожает.

– Теперь ты знаешь почему.

Провидомин ошарашенно молчал. Ответить ему было нечего. То, что говорит девушка, – безумие. К тому же еще и несправедливое.

– Не Искупитель ли показал нам, что у каждого есть бремя? – продолжила она. – И наш долг – принять это бремя на свою душу, встретить его без страха и с распростертыми объятиями?

Ответ вышел грубее, чем Провидомин рассчитывал.

– Не знаю, что вам там показал Искупитель. Еще одного бремени моя душа не выдержит. Оставьте меня. Я не собираюсь охранять вас и ваших паломников. Я не… я здесь…

«Я здесь не за тем!» – хотел прокричать он, но вместо этого молча зашагал в сторону тракта.

Паломники расступались перед ним, только усугубляя злость.

Так он и пронесся через лагерь, не сводя глаз с темноты на горизонте. О, как он хотел снова вернуться в прохладный сумрак города. Серые стены, мощеные улицы, промозглая таверна, бледные и усталые лица – вот его мир. В этом мире никто ничего не требует и не навязывает; от него ждут только, что он сядет за стол и разыграет очередную партию, очередное бессмысленное завоевание.

Прочь, прочь отсюда – к заблудшим голосам скучных призраков. Сапоги со звоном выбивают пыль из камней.

Прокля́тые идиоты!

Мост, пересекающий ров вокруг Цитадели, был весь устлан трупами, и кровь потоками стекала по бокам. В небе на севере творилось нечто невообразимое. Всполохи обезумевшей радуги разрывали и пожирали тьму. Что это – боль, скрутившая даже воздух? Или же некая новая жизнь, чье появление рушит само мироздание?

Коннест Силанн, простой послушник в Храме Матери Тьмы, шатаясь, шел к Внешним воротам. Он спотыкался о тела и поскальзывался в лужах крови и внутренностей. За островерхой аркой расстилался город, крыши домов напоминали шестерни какого-то сложного механизма. Они будто могли смыкаться с небом, с самим творением. То был Харнакас – Перворожденный среди городов. Но небо изменилось. Идеальный механизм мироздания сломан… Взгляните на небо!

Город содрогался, линия крыш покрылась изломами. Завывал ветер, многоцветная буря сопровождалась громовыми раскатами и вспышками ослепительного пламени.

Мы брошены! Оставлены!

Коннест дошел до ворот и, привалившись к стене, стал утирать слезы. Верховная жрица, жестокий поэт, с истошными воплями, как будто ее насилуют, извивалась в нефе храма. Рядом с ней, на мраморном полу, содрогались в некоем извращенном чувственном танце остальные женщины. Жрецы и мужчины-послушники пытались утихомирить их, унять хриплые вопли, вырывающиеся из глоток, но слова были тщетны. А потом, один за другим, они отпрянули: по мраморным плитам под женщинами разливался так называемый нектар экстаза – и отделаться от этого наваждения было нельзя.

Тогда они бежали, охваченные ужасом – и чем-то иным. Не завистью ли?

Кровавая распря разбушевалась подобно грозе. Брат восстал против брата, дети против отцов – и так в каждой семье, от Цитадели до хижин простолюдинов. Харнакас окрасился андийской кровью, и некуда было бежать от нее.

Коннест Силанн шагнул за ворота. Отчаяние душило, но вдруг показался он. Он поднимался из города. Его руки были покрыты черной блестящей чешуей, на обнаженной груди сверкала естественная броня. Тиамова кровь бушевала в его жилах, вызванная к жизни сопряжением хаотического колдовства. Глаза пылали звериной жестокостью.

Коннест упал на колени перед Аномандром.

– Владыка, мир рушится!

– Встань, жрец, – ответил тот. – Мир не рушится, он меняется. Идем, ты мне нужен.

И пошел дальше. Коннест встал и последовал за воителем – так крепко, будто железной рукавицей, сдавила его сердце воля владыки Аномандра.

Силанн утер глаза.

– Владыка, куда мы?

– В храм.

– Туда нельзя! Женщины… они… сошли с ума!..

– Я знаю, жрец, что их мучит.

– Верховная жрица…

– Мне нет до нее дела. – Аномандр замер и обернулся. – Как тебя зовут?

– Коннест Силанн, послушник третьей ступени. Владыка, прошу…

Но воитель прервал его взмахом чешуйчатой, когтистой руки и пошел дальше.

– Во всех бедах этого дня, Коннест Силанн, виновна Мать Тьма.

Именно тут юный послушник понял замысел Владыки. Действительно, Аномандру нужна его помощь – его душа, Матерь помилуй, – чтобы открыть проход на Незримую дорогу.

И там Сын встанет перед Матерью. Высокий, несгибаемый, бесстрашный. Он не убоится ни ее, ни собственного гнева. Да, буря только начинается…

Коннест Силанн сидел у себя в комнате – холодном каменном мешке, похожем на склеп. Перед ним стол, на столе – небольшая масляная лампа, свидетельство слабеющего зрения и пятна Света на душе, настолько застарелого и сросшегося со шрамами, что не отличается от кожи.

Одна из радостей старика – возможность переживать воспоминания о прошлом, воскрешать в плоти и костях мгновения юности, когда в суставах еще не поселилась боль, когда хрупкие истины еще не ослабили скелет и не согнули его.

– Держи проход открытым, Коннест Силанн. Она обрушит на тебя всю свою злость, попытается выдворить меня, закрыться. Но ты не уступай, держись.

– Но, владыка, я поклялся ей жизнью.

– И в чем смысл этой клятвы, если Мать нельзя призвать к ответу за ее деяния?

– Но она сотворила нас, владыка!

– Да, именно за это ей и придется ответить.

Юность – пора горячих суждений. С возрастом пламень угасает. Уверенность слабеет. Мечты об искуплении вянут, так и не созрев. Кто в состоянии оспорить эту больную истину? Они прошагали через цитадель, полную трупов, вскрытых и выпотрошенных. Вражда, соперничество и взаимные обиды неудержимо рвались на свободу, как внутренности. Рождение хаоса было болезненным и кровавым, и теперь младенец с горящим взглядом сидел среди истерзанных игрушек.

Дурак всегда оказывается ведомым. Всегда. Он пойдет за первым, кто позовет. Он с трусливым облегчением уступит другому право думать за него, решать, выбирать путь. Так и Коннест Силанн шел по окровавленным, пахнущим смертью коридорам, в двух шагах позади Аномандра.

– Коннест Силанн, ты выполнишь мою просьбу?

– Да, владыка.

– Выдержишь?

– Выдержу.

– Когда придет день, ты дождешься меня?

– Какой день, владыка?

– День, когда всему настанет конец, Коннест. Ты дождешься меня?

– Я пообещал выдержать – значит, выдержу.

– Что ж, друг, тогда держись. И жди. Когда настанет тот день, ты предашь меня. Нет, нет, никаких возражений. Ты поймешь, когда наступит нужный момент. Ты узнаешь его.

Видимо, это странное ожидание и поддерживало в нем жизнь до сих пор. Прошло уже столько веков, что все зачерствело, засохло и утратило всякую форму.

– Скажи мне, Коннест, что творится в Большом кургане?

– Прошу прощения, владыка?

– Это Итковиан? Мы воистину наблюдаем рождение нового бога?

– Не знаю, владыка. Я таких вещей не чувствую.

Да, с того самого дня в храме.

– Точно, я забыл. Прости меня, друг. Отправлю тогда Спиннока, пусть осторожно разузнает, что к чему.

– Он выполнит любой ваш приказ, владыка.

– Да, и это тоже мое бремя.

– Вы прекрасно с ним справляетесь.

– Коннест, ты не умеешь врать.

– Это так, владыка.

– Значит, пусть будет Спиннок. Вернешься к себе – пошли за ним. И передай, пусть не торопится, спешки нет.

– Он примчится мгновенно, владыка.

Аномандр в ответ молча вздохнул – а что, собственно, тут скажешь? Я ведь тоже ваше бремя, владыка. Вот только говорить об этом не стоит.

Но знайте, владыка: я все еще жду.

Из-за полуоткрытых дверей храма волнами выкатывался ослепительный свет, затопляя внутренний двор и даже расталкивая в стороны тела, белыми неподвижными глазами уставившиеся в небо. Свет плескался у щиколоток, на удивление холодный. Коннест Силанн узнал ближайшего покойника: жрец – из тех, кто слишком замешкался и попал под вспышку. Коннест чувствовал ее, но не видел; он в это время бежал по коридорам Цитадели. На поле боя, в которое превратились священные камни, вперемешку лежали анди из разных группировок. Сторонники Силкаса Руина, Андариста, самого Аномандра. А еще Дретденана, Хиш Туллы, Ванут Дегаллы… Многие схлестнулись на этом дворе.

И в рождении будет кровь. И в смерти будет свет. Воистину то был день для рождения и для смерти, для крови и для света.

Они подошли к дверям храма, замедлили шаг и смотрели на свет, волнами стекающий по широким ступеням. Их цвет стал глубже, насыщеннее, как бы с примесью застарелой крови, но сила сходила на нет. И все-таки Коннест Силанн чувствовал, что внутри кто-то есть и этот кто-то ждет.

Нас.

Может, это Высшая жрица? Нет. Ее присутствия послушник вообще не ощущал.

Аномандр поднялся на первую ступеньку.

И застыл, потому что все вокруг заполнил ее голос.

Нет. Знай, мой дорогой Сын, от андийской крови родился новый мир. Пойми меня. Ты и твои сородичи больше не одиноки; вам пора прекратить ваши жестокие игры. Теперь есть… другие.

– Мать, – заговорил Аномандр, – ты думала, это меня удивит? Или напугает? Быть просто матерью недостаточно, мало создать и отпустить. Ты так много отдала – и что получила взамен? Нас, убийц и предателей.

В тебе течет новая кровь.

– Да.

Сын мой, что ты наделал?

– Как и ты, Мать, я решил принять перемены. Да, теперь есть другие. Я чувствую их. Грядут войны, поэтому я хочу объединить тисте анди. Противостояние близится к концу. Андарист, Дретденан, Ванут Дегалла сдались. Силкас сбежал, а с ним также Хиш Тулла и Маналле. С внутренними распрями покончено.

Ты убил Тиам. Сын мой, ты осознаешь, что́ теперь будет? Да, Силкас сбежал, но куда он отправился? А те другие, новорожденные – какой запах будет влечь их? За какой хаотической силой они потянутся? Аномандр, ты ищешь мира в убийстве, но пока льется кровь, мира тебе не видать. Никогда.

Я отрекаюсь от тебя, Аномандр Тиамова Кровь и от всех своих первых детей. Отныне ваш удел – бесцельно блуждать по мирам. Ваши деяния не принесут плодов. Ваша жизнь станет источником нескончаемых смертей. И Тьма – мое сердце – навеки закрыта для вас.

Аномандр так и стоял неподвижно, а Коннест Силанн закричал и больно упал на колени. Незримая рука пролезла к нему в душу и что-то оттуда вырвала. Наступит день, и он поймет, что именно: надежду.

Он смотрел на трепещущий огонек фитиля и размышлял, почему верность так легко заменяет собой отчаяние – перекладывая отчаяние на плечи лидера, ты словно освобождаешься от всего, что может причинить боль. Воистину верность – это обмен, от которого обе стороны проигрывают. Одна теряет всякую волю, другая – всякую свободу.

Одна сторона теряет волю.

Другая…

Этот медного оттенка клинок, длиной в руку, выкованный в самой Тьме еще в Харканасе, передавался по наследству в Доме Дюравов. После того как меч вышел из Густовой кузницы, его держали в руках только три предка Спиннока, не оставив на оружии ни единого следа: ни вмятин на роговой рукояти, ни стесанной резьбы на яблоке, которое подгонялось под баланс; ни зазубрин на лезвии после заточки. Такое впечатление, будто мастер-оружейник выковал клинок специально для Спиннока, под его привычки, предпочтения и стиль ведения боя.

В своих предках он видел и свою судьбу. Как и меч, он был лишь одним из многих, неизменным, но знал, что ему суждено стать последним. И однажды, возможно, в скором будущем, кто-то вынет меч из его омертвевших пальцев, поднесет к свету, чтобы рассмотреть. Клинок выточен водой, лезвие почти багровое, с одной стороны более острое, с другой – более плоское. Приглядевшись, этот кто-то увидит непонятные знаки в ложбине вдоль всего клинка и задастся вопросом, что они означают. Хотя, может, и нет.

Потом оружие повесят на стену как трофей, либо продадут на черном рынке как добычу, либо снова сунут в ножны на поясе или за спиной, чтобы оно и дальше выполняло свое предназначение: разрывало плоть, проливало кровь и отнимало жизнь у смертных. И все, к кому попадет этот меч, будут проклинать неудобную роговую рукоять, странные зазубрины и когда-то превосходную заточку, которую ни один рядовой кузнец не в состоянии повторить.

Чего Спиннок представить не мог, так это того, что меч окажется брошен где-нибудь в траве, пока клинок не покроется пылью, пока масло не высохнет и ржа не разъест металл, подобно язве, пока оружие вместе с костями последнего владельца не превратится в черную бесформенную массу и не смешается с землей.

Положив меч на голые колени, Спиннок Дюрав втирал остатки масла в клинок. Вырезанные по железу символы переливались, будто живые, и древние чары очнулись, чтобы защитить металл от ржавчины. Они слабели: возраст не шел на пользу никому, даже магии. Даже мне. Печально усмехнувшись, Спиннок убрал меч в ножны и, подойдя к двери, повесил оружие на крюк.

– Одежда тебя не красит, Спин.

Он обернулся и окинул взглядом стройную женщину, которая лежала поверх одеяла, раскинув руки в стороны и раздвинув ноги.

– Ну как, очнулась?

– Не льсти себе, – проворчала она. – Ты и сам прекрасно понимаешь, что мое временное… отсутствие никак с тобой не связано.

– Никак?

– Ну, лишь отчасти. Я ведь странствую по Тьме, и порой меня заносит довольно далеко.

Несколько ударов сердца Спиннок смотрел на женщину.

– В последнее время все чаще.

– Да.

Верховная жрица поднялась и, поморщившись от боли, потерла поясницу.

– А помнишь, как легко было раньше, Спин? Наши юные тела были словно созданы для этого, желание рука об руку с красотой. Мы гарцевали, готовые наброситься друг на друга, будто хищные цветы. И нам казалось, что важнее нас в мире никого нет. Мы первые соблазнились желанием, а потом соблазнили остальных, многих и многих…