Читать онлайн Утесы Бедлама бесплатно

Утесы Бедлама

Natasha Pulley

THE BEDLAM STACKS

© Natasha Pulley, 2017

© Ю. М. Гиматова, перевод на русский язык

© ООО «Издательство АСТ», 2021

* * *

Посвящается Руби

Рис.0 Утесы Бедлама

Часть 1

1

Имение Хелиган, Корнуолл

Август 1859 года

Я не сразу понял, что прозвучавший взрыв не был выстрелом, хоть в меня и стреляли в последний раз годы назад. Я приподнялся на локтях с постели и выглянул в окно, но кроме россыпи разбившейся черепицы и мха на узкой, засыпанной гравием тропинке ничего не было. Ночью прошла сильнейшая гроза – одна из тех, что собираются несколько дней и от которых у всех болит голова, – дождь, должно быть, в конце концов ослабил старую кладку на крыше. Часы, укрытые стеклянным колпаком, пробили семь тридцать утра. Я застыл и прислушался. Несколько черепиц совершенно точно не могли разбиться с таким грохотом.

С растений, сохших на стропилах, в бумажные мешочки со стуком сыпались семена. Где-то над ними, на крыше, поскрипывал флюгер. Новых звуков падения слышно не было. Как только мое бешено стучащее сердце убедилось в отсутствии стрельбы, я попытался вытащить трость из-под своей собаки.

– Гулливер, – я легонько толкнул ее.

Она перекатилась на спину и застыла, подняв лапы вверх – те согнулись под собственным весом. Пока я одевался, она так и лежала в этой неестественной позе. Я потрепал Гулливер по ушам, она перевернулась и уткнулась носом в мой живот, пытаясь загнать меня обратно в постель. Собака была огромной, раскормленной и весила никак не меньше меня, так что ей это почти удалось, но даже с тростью я все же смог извернуться, чтобы не пойти на поводу у сонного сенбернара.

– Нет, прости. Пора на прогулку, – сказал я. – Давай проверим, цела ли оранжерея.

Гулливер фыркнула, но лениво выбежала из комнаты, когда я открыл для нее дверь. Мне пришлось нагнуть голову, так как стропила находились слишком низко. Гулливер была еще довольно молода, но шесть крутых ступеней она преодолела с грацией пожилой леди. Проход был таким узким, что боками собака касалась стен. Стенные панели были отполированы в некоторых местах – результат года утренних и вечерних прогулок. Без сомнения, за этой стеной следили больше, чем за какой-либо другой стеной в доме. Я начал спускаться вслед за собакой. Нога болела, но перед тем, как остановиться, я преодолел четыре ступеньки. Это было гораздо лучше того, как я передвигался полгода назад.

Окна коридора смотрели в сад. Они были сделаны из осколков старого витражного стекла, на которых угадывались обрывки латинских изречений и одеяния святых. Стекла звенели на ветру, сквозь щели проникали холод и сырость. Год назад, когда я вернулся домой после долгого отсутствия, меня еще долго приводили в ужас слизни и мох на внутренней стороне окон. Но со временем от безнадежности я перестал все это замечать.

Лестница тянулась дальше в темноту – десять ступеней, все разной высоты. Спускаясь, я придерживался рукой за стену, чтобы не упасть. Дверь внизу намертво заклинило в полуоткрытом состоянии. Гулливер с трудом протиснулась сквозь щель, а я прошел боком. Новый коридор был таким же грязным, что и предыдущий, но неожиданно выводил к главной лестнице. Вдоль нее по левую руку висели портреты покойных членов семьи Тремейнов и Лемонов, а над ними – портреты незнакомых мне людей в военной форме и элегантно помятых шелках. Внизу, рядом с дверью в кабинет Чарльза, были портреты тех немногих родственников, которых я знал лично: тетки, научившей меня стрелять, и нескольких братьев нашей матери. Последним висел потрет нашего деда, удивительно похожего на меня: он был тоже светловолосый и выглядел старше своего возраста. Там, где должен был находиться портрет отца, висел натюрморт с фруктами.

Пол был усыпан сосновой хвоей и щепками. Я поднял голову. В моей части дома было три этажа, а здесь прямо от лестницы шли галереи, в высоту простираясь до самой крыши. Окон не было, отчего тут всегда было мрачно. Своды балок отбрасывали глубокие тени.

Но теперь в крыше зияла огромная дыра, через которую свисала надломившаяся ветвь старой сосны. Та боролась с силой притяжения уже много месяцев.

Не утруждая себя ступенями, я съехал по перилам лестницы, а Гулливер вприпрыжку спустилась вслед за мной. Сквозь дыру в потолке шел дождь из сосновых иголок. Прежде чем под ним пройти, я на секунду замер, наблюдая за деревом и прислушиваясь, но стояла полная тишина.

Гулливер толкнула дверь мордой и вышла во двор. Она знала дорогу и потрусила вокруг дома – к окнам в кабинет Чарльза. Добежав, она завиляла хвостом – тот заходил по земле туда-сюда, окатывая меня дождевой водой из луж, которыми была покрыта тропинка и газон. В лужах отражалось серо-лавандовое небо.

Снаружи дерево выглядело нормально, если не считать сломанной ветви, пробившей дыру в крыше. На самом деле я не знал, как оно называется – некая разновидность секвойи, но белая, как береза, и разросшаяся до чудовищных размеров. При этом иголки оставались короткими, а значит, сосна должна была вырасти еще раз в десять. Белую кору покрывали странные наросты и короткие, недоразвитые ветки без иголок. В кроне дерева вороны свили множество гнезд. И хотя обычно по утрам стоял шум и гвалт, сегодня все птицы, должно быть, разлетелись по своим вороньим делам.

Я постучал в окно Чарльза. Его силуэт с трудом поднялся и покачнулся на костылях. Когда Чарльз подошел к окну и оказался рядом с моим отражением в сиреневом утреннем свете, я отметил, что выглядели мы почти одинаково.

– Я вызову садовников, чтобы они поднялись и срубили эту ветку, пока она не упала, – сказал я через стекло и отклонился назад, пока Чарльз открывал окно. Раму заклинило, и ему пришлось приложить силу. – Что нам делать с крышей?

– Мы не будем ничего делать с крышей, – ответил он. – И мне бы не хотелось видеть садовников в доме.

– А мне бы не хотелось видеть дерево в доме, – парировал я. – Так что оставайся у себя и не смотри.

Я услышал скрежет пилы и обернулся. Стоявшие у дерева садовники начали распиливать ствол. Я не увидел их, когда выходил из дома: для этого мне надо было подойти к белой сосне с другой стороны. Они уже успели обвязать дерево веревками, чтобы направить падение в нужную сторону.

– Что они делают? – медленно спросил я.

– Срубают дерево. Ты прав, оно опасно. И так мы получим бесплатные дрова.

Я не стал говорить, что с учетом усилий, потребовавшихся, чтобы привезти это дерево сюда, идея пустить его на дрова была сродни использованию фунтовых банкнот для растопки печи, и даже дороже. Оно было из Перу, и наш дедушка специально для него построил одну из теплиц. Но я знал, что на это ответил бы Чарльз. Он сказал бы, что это не фунтовые банкноты, и пусть было потрачено много денег на перевозку и выращивание дерева, но здесь теперь оно не стоило ничего. Пустить его на дрова было сродни сжиганию рупий, если ты никогда больше не собирался вернуться в Индию и не знал никого, кто хотел бы туда отправиться.

– Чарльз, не надо, – попытался возразить я.

– Мы уже не можем позволить себе хранить вещи из сентиментальности.

– И это при том, что восемнадцать комнат из двадцати завалены хламом десяти поколений…

– В любом случае глупо оставлять такое дерево рядом с домом. Боже, его корни проросли сквозь пол на кухне!

Я выдохнул, стараясь не злиться. Я вырос, бегая в корнях этого дерева. Мы с папой забирались на нижнюю ветку, и он читал мне истории. Но все это не имело значения для Чарльза, и ничто не могло его переубедить. Он ненавидел нашего отца. Ненавидел настолько, что, если бы я рассказал о своей любви к нему, он посчитал бы мои слова странной ложью.

– Тогда пусть садовники заделают дыру в крыше, раз у нас появится древесина, – предложил я.

– Меррик, я же сказал, нам не по карману ремонт крыши. Я не могу нанять работников…

– В чертовой крыше дыра, Чарльз. А у нас есть дерево и одиннадцать садовников.

– Не ругайся. Крышу нужно починить должным образом…

– Но ты только что сказал, что мы не можем починить ее должным образом.

– Просто забудь об этом, – ответил Чарльз.

Я рассмеялся.

– Я не хочу мокнуть под дождем, когда захожу в дом, только потому, что гордость не позволяет тебе починить крышу. Ты делаешь хуже лишь самому себе.

– Я не против дождя, – пожал плечами он.

– Зато другие против.

– Меррик, я же сказал…

– Я слышал, что ты сказал, но это чушь, так что мы поступим иначе.

Чарльз проигнорировал мои слова.

– Тебе пришло письмо.

Увидев печать Министерства по делам Индии, я замешкался лишь на секунду, прежде чем убрал письмо в карман жилета. Мне нравилось спорить с Чарльзом: отстаивая свое мнение, я чувствовал, что еще не был сломлен до конца. Но при виде печати шрам на ноге пронзило болью, и мне пришлось идти медленнее обычного.

2

Гулливер вела меня по извилистой тропинке. Гравий чередовался с брусчаткой и просто примятым мхом, тянувшимся вдоль газона. У большого дерева тропинка вспучивалась, обнажая неровные корни. Раньше тут все покрывали заросли тропических растений: на заболоченных участках росли лилии с широкими, как тарелки, листьями, можно было обнаружить великолепную поляну с орхидеями и поросли насекомоядных шипастых растений, головки которых быстро захлопывались, стоило лишь дотронуться до них. Чтобы выровнять извилистую тропинку, Чарльз избавился от всех растений. Так было удобнее возить повозки с яблоками.

Я остановился и попросил садовников отложить древесину для крыши. Мужчины переглянулись и кивнули. Они не стали уточнять, почему мы не наймем рабочих из Труро для нормального ремонта.

После возвращения из Китая я быстро понял, что не смогу целыми днями находиться в четырех стенах, поэтому начал исследовать окрестности и заново открыл для себя старую оранжерею. Она находилась в долине, где не проводилось никаких работ со дня смерти нашего дедушки. С моря сюда иногда задувал сильный морской ветер, поэтому деревья долины расщепились и обрели странную форму. У некоторых листья росли лишь на одной стороне, а старый мертвый тис согнулся и лег прямо на стеклянную крышу оранжереи. Как бы часто я ни открывал двери, с них всегда сыпался мох и пауки. Когда я нашел это место, тут все было в дремучих зарослях. Никому не было до него дела, поэтому я забрал его себе. Мне никогда больше не стать садовником – таким, каким я был, но, хоть потеря профессии и подкосила меня, интерес к растениям остался прежним. У меня в оранжерее теперь росло сорок два вида папоротников и спасенных тропических растений, прижимавшихся из-за тесноты к самым стенам.

Оранжерея соседствовала с крошечным кладбищем. Покосившиеся надгробия выглядели так, словно кто-то разбросал их тут. Они располагались беспорядочно: какие-то ближе друг к другу, какие-то – дальше, а одно пряталось в корнях скрученного ветром дерева, расщепившего гранитную плиту. Когда-то здесь находилась часовня, но теперь от нее остались лишь несколько каменных ступеней да половина оконной рамы.

Могила папы сразу бросалась в глаза. Рядом с ней стояла статуя, обращенная лицом к надгробию – по крайней мере, раньше. После грозы прошлой ночью одно из деревьев упало туда, где она раньше стояла, но кто-то предусмотрительно передвинул ее на пятнадцать футов в сторону.

Подойдя к оранжерее, я увидел, что забыл закрыть дверь. Снова. Это не на шутку беспокоило меня: я был уверен, что закрыл ее. Без особой надежды я проверил замок изнутри. Ключа не было. Все бы ничего, но на том же кольце были ключи от дома. В третий раз я забывал закрыть дверь в оранжерею, и в третий раз вороны воровали ключи. Когда это случилось впервые, лишь спустя несколько дней я понял, куда они делись, и то по счастливой случайности. Тогда я забыл шиллинг на скамейке, и птицы вернули ключи, обменяв их на монету.

Я снял с полки банку с гвоздями и монетами, уселся и начал натирать их скипидаром. Когда они заблестели, я разложил их на пороге и замер, заметив, что пол в оранжерее сырой, словно вниз натекла вода, хотя крыша была целой. Небольшие устройства, увлажнявшие воздух летом, были абсолютно сухими. В очередной раз у меня мелькнула мысль, что это не я забыл закрыть дверь, а кто-то другой заходил в оранжерею, прячась от дождя. Но все всегда отрицательно качали головой, когда я спрашивал их об этом.

Утаскивая ключи, вороны задели карту Перу, и теперь она висела косо. Я поправил ее. Раньше она входила в коллекцию нашего дедушки. Это была карта не всей страны, а лишь той части, где он жил, – уходящей в глубь континента Карабайи. Половина провинции располагалась за Андами. После гряды гор особо ничего не было, но дедушка нарисовал там дракона с дружелюбной мордой и сложенными крыльями. На первый взгляд рисунок ничего не значил, но я знал, что там текла река в форме дракона. Она не была отмечена на картах, потому что карт тех земель просто не существовало. Я знал о ней лишь из всплывавших в памяти слов песенки из детства – о драконе, реке и горе. Но мелодию вспомнить уже не мог.

Если бы ничего не произошло с моей ногой, сейчас бы я был в Перу: крал черенки хинных деревьев, также называемых цинхонами калисайя, чтобы основать их плантацию в Индии. Сейчас же леса цинхоны росли исключительно в Перу, а хинин, получаемый из коры этих деревьев, был единственным в мире лекарством от малярии, эпидемия которой продолжала усиливаться в Индии. Из-за этой эпидемии доходы от внешней торговли Министерства по делам Индии падали все сильнее.

Я вешал карту, когда думал, что могу восстановить здоровье, достаточное для экспедиции. Сейчас же, держа ее между пальцев, я осознал, что карта теперь – это лишь напоминание об утерянном шансе. У меня никогда больше не будет возможности отправиться в Перу. Я положил карту на пол, лицом вниз.

Достав письмо, я развернул его на подносе с рассадой анютиных глазок. Мне хотелось поскорее покончить с этим. Бумага была тисненой и плотной. На ней изящным почерком моего бывшего начальника было написано:

Тремейн,

Готовится экспедиция в Перу. Отправление в декабре. Явитесь в Министерство по делам Индии не позднее 15 ноября.

Синг

Я перевернул лист и взял в руки карандаш, которым обычно подписывал карточки с названиями растений.

Уважаемый Синг,

Не могу поехать в Перу. Не могу ходить. Напишите Чарльзу Леджеру, он хорош.

С уважением,

Меррик

Я вложил письмо обратно в конверт, написал адрес офиса Министерства по делам Индии, перетянул бечевкой и бросил в пустой цветочный горшок, чтобы забрать позже.

В оконное стекло напротив меня врезалась ворона. Она упала на траву, но тут же вскочила на лапки, взъерошив перья. Я постучал по стеклу, пытаясь понять, все ли с ней в порядке. Птица взглянула на меня блестящими настороженными глазками. К ней подлетела вторая ворона, еще одна пронеслась над ними. Десятки ворон летали вокруг – особенно над могилами. Некоторые кружили над землей, словно в поисках чего-то. Сначала я решил, что они нашли падаль. Я вышел из оранжереи.

– У кого-нибудь есть мои ключи? – спросил я и замер на месте, увидев то, что вызвало у птиц интерес. Разбившаяся амфора. Раньше она стояла у статуи в ногах, но тот, кто передвинул статую, забыл о ней. Теперь мох был покрыт высыпавшимися из нее стеклянными ракушками и малюсенькими бутылочками. Я нахмурился, потому что и не подозревал, что в амфоре что-то было. Ракушки ярко сияли, несмотря на то, что солнца почти не было. Я опустился на колено здоровой ноги и подобрал одну. На ней оказались засохшие водоросли, к которым прилипло еще три или четыре ракушки – они звонко стукнулись друг о друга, посыпая мои пальцы старым песком. Стекло, из которого были сделаны ракушки, не было прозрачным – в нем сияли вкрапления странного цвета и вились прожилки железа и меди. В двух ракушках обнаружились останки моллюсков.

Бутылочки оказались запечатаны. Я снял сургуч с одной из них. Внутри пересыпалось что-то белое, и я наклонился, чтобы рассмотреть. Соль.

Очевидно, воронам не понравилось мое присутствие, и они улетели к гнездам на белой сосне рядом с домом.

Когда я вернулся к оранжерее, то увидел, что вороны обменяли стеклянные ракушки на пенни, но моих ключей по-прежнему не было видно. Пройдя внутрь, я сел. Гулливер заскулила и уткнулась в меня носом. Я погладил ее по ушам. Внезапно она гавкнула, заставив меня подскочить от неожиданности. В тесном пространстве звук оглушал.

– Ох, что случилось?

Она снова заскулила и спряталась под старый диван напротив. Диван – довольно странная вещь для оранжереи, но он стоял здесь всегда. В традициях английского ампира он был украшен завитками из красного дерева. Обивка выцвела на солнце, и нельзя было определить ее изначальный цвет, сквозь нее просвечивала внутренняя подкладка из ситца. Мне было больно сидеть, облокотившись на спинку, поэтому я никогда не пользовался диваном, но у меня всегда было ощущение, что с левой стороны кто-то есть – отец или дедушка, – и мне это нравилось.

Сидя, я также не мог наклоняться, поэтому мне пришлось поднять ноги и опереться руками о пол, чтобы заглянуть под диван.

– Ну же, вылезай.

У сенбернаров человеческие манеры. Они много вздыхают, когда им что-то не нравится, а Гулливер, например, всегда закрывала лапой глаза, когда расстраивалась. Глядя на нее, я рассмеялся, но тут же замер, увидев, что находилось рядом с моей рукой. Свежий след от ботинка. Узор на подошве отличался от моего, – на ней вообще не было узора, – а размер был намного больше.

Мне не стоило так беспокоиться, но я стал пугливым с тех пор, как повредил ногу. Я поднялся, и вместе с Гулливер мы дважды обошли оранжерею, вышли из нее и побродили между деревьями со всех четырех сторон, но никаких следов не нашли. Единственным существом, похожим на человека, была статуя, которая не раз попадалась мне на глаза. В конце концов я сдался и попытался вернуться к работе в оранжерее, но неприятное ощущение, будто за мной наблюдают, не проходило. У меня так и не получилось сосредоточиться, и когда встревоженная Гулливер в очередной раз уткнулась в меня носом, я прекратил работать и повел ее домой, намереваясь выпить чай с печеньем. Печенье обычно съедала Гулливер.

На полпути к дому я уловил запах дыма. Он был таким явным, что я обернулся дважды, безуспешно пытаясь найти источник. Через несколько секунд запах исчез – так перестаешь видеть звезду, когда смотришь на нее слишком долго.

Спустя некоторое время я снова почувствовал запах. Что-то яркое ослепило меня, и я посмотрел вверх, на дом, беспокоясь, что там начался пожар. Но свет исходил не от дома, а от белого дерева. По всей кроне звездочками сияли яркие точки. Ими были стеклянные ракушки, которые вороны принесли себе в гнезда. Они искрились, когда солнечный свет дотягивался до них сквозь листву. Одна из них пустила солнечный зайчик на землю возле меня, и от лежавшей там сосновой хвои пошел дым. Пока я смотрел, иголки разгорелись и их охватило странное голубое пламя. Гулливер взвизгнула и спряталась за мной. Ветви и ствол дерева тоже дымились там, где на них попадали солнечные зайчики, а сквозь серую дымку проглядывало пламя – тусклое, словно химическое. Садовников рядом с деревом не было, они все сидели на ступеньках перед кухней: Сара втайне от Чарльза всегда угощала их чаем ровно в десять утра.

– Дерево горит! – закричал я.

Главный садовник обернулся. По-моему, у него было потрясающее имя, что-то вроде Сизифа, но он работал здесь с тех пор, когда мы оба были детьми, и мне не хватало смелости произнести его вслух, так что мы с ним ни разу даже толком не разговаривали. Меня не было дома слишком долго.

– Что? – крикнул он в ответ.

Я показал тростью на сосну.

– О боже!

Мужчины побросали чашки на ступеньки и побежали мимо меня. Я замер, чтобы не попасться никому под ноги.

– Как оно могло загореться? – воскликнул Сизиф, ни к кому конкретно не обращаясь. – Черт побери, всю ночь же лило как из ведра!

Затем он покраснел и добавил:

– Извините, сэр.

Я покачал головой. Чарльз требовал от них не ругаться в моем присутствии, и хоть я и не возражал, доказать это другим уже бы не смог.

– Смотрите, вороны подобрали ракушки, – заметил я.

Я нашарил одну в кармане и показал Сизифу. Стекло было достаточно плотным, и спираль раковины блеснула на солнце. От крошечной точки света моей ладони стало тепло. Сизиф взял ракушку и поводил над сосновыми иголками. Он ахнул, когда они загорелись с тихим шипящим хрустом. Гулливер снова толкнула меня, пытаясь увести подальше от огня.

Сизиф был все еще растерян. Он заговорил вновь, и в его голосе не осталось ни одного намека на Корнуолл. Моя плохая речь была здесь ни при чем. Чарльз умел хорошо говорить, а я лишь был его более высокой, светловолосой версией. Мне никогда не хватало сил собрать всех садовников и объяснить, что я не обсуждаю с Чарльзом их оплошности каждый вечер во время ужина.

– Но она же не разогревает настолько, чтобы… Или разогревает?

Я пожал плечами.

– Не знаю. Это дерево из Южной Америки. Одному богу известно, как оно может повести себя при нагреве.

Ничего особенно сделать было нельзя – лишь потушить огонь на земле и надеяться, что пламя на дереве не разгорится. Огонь тихо шипел, а примерно через десять минут закапал дождик. Мы все стояли перед деревом и молча наблюдали за кроной. На сгнившей ветке также дымилось несколько участков. Вблизи я, наконец, увидел, насколько угрожающе близка она была к тому, чтобы обломиться и полететь вниз. Ветвь держалась на единственной щепочке, обросшей симпатичной плесенью.

– Лучше повалить дерево поскорее, – сказал я, указывая на место спила. – Пока идет дождь.

Сизиф кивнул и позвал несколько садовников. Хоть они и нервничали, но все же начали снова пилить. Я улыбнулся, почувствовав гордость за них. Сизиф наблюдал за работой, упершись руками в бока.

– Сэр… Вы уверены, что должны жить рядом с мансардой?

– Мне больше негде жить.

Мне не хотелось объяснять, почему Чарльз отказывался убрать коробки со старыми инструментами и книгами с первого этажа. Он бы не переменил своего решения просто потому, что на мою комнату могло упасть дерево. Даже после того, как я едва не потерял ногу, мне ежедневно приходилось спускаться и подниматься по трем лестницам. Чарльз лишь отстаивал свое право на владение домом, напоминая мне, что, пусть я здесь и живу, мне ничего не принадлежит. Все это было так глупо, что не заслуживало траты времени на лишние разговоры.

– Честно говоря, на вашем месте я бы переехал жить в оранжерею. Даже без дерева крыша может обрушиться в любой момент. Только взгляните.

Я наклонил голову, соглашаясь с Сизифом, и тут меня осенило! Должно быть, это садовники передвинули статую, когда были в оранжерее.

– Кстати… Кто из вас передвинул статую?

– Какую статую?

– У могилы папы.

Чарльз бы чопорно сказал: «У могилы сэра Джона». От него это звучало нормально. Но если бы это сказал я, то почувствовал бы, словно вдоль моей спины был вставлен шест.

Сизиф нахмурился.

– Ее никто не передвигал. Сомневаюсь, что пятеро мужчин смогли бы передвинуть эту штуку даже с помощью лебедки.

– Должно быть, они все же это сделали. Кто-то передвинул ее подальше от деревьев вчера ночью, перед грозой. И кто-то был в оранжерее.

Сизиф странно посмотрел на меня.

– Вчера было воскресенье. Здесь были только вы и сэр Чарльз. Садовники пришли сегодня в шесть часов утра. К тому времени гроза уже закончилась.

– Понимаете, я не против, если люди будут пользоваться оранжереей… – начал я. – Она не моя, здесь нет ничего моего. Вам не нужно никого прикрывать. Но пусть люди закрывают дверь. В противном случае вороны крадут мои ключи.

– Я никого не прикрываю, клянусь.

– Значит, в оранжерее поселился призрак. И он носит ботинки, которые больше моих. Я нашел следы.

Сизиф все еще хмурился.

– У нас нет таких высоких людей…

– Что ж, в оранжерее кто-то был, – заявил я. – Недолго.

– Мы осмотрим долину. Если в оранжерею пробрались бродяги, мы должны знать. Там есть ценные вещи.

Я почувствовал себя никчемным идиотом, потому что не мог помочь.

– Без необходимости не выгоняйте их. Можно подумать, нам важна та тысяча акров.

Судя по выражению лица, Сизиф хотел поспорить со мной, но не успел.

Казалось, все произошло медленно, хотя это было невозможно. Садовники обвязали веревками ствол сосны, собираясь свалить дерево, но оно наклонилось всего на несколько дюймов – раньше, чем они были готовы. Огромная сломанная ветка хрустнула и, дымясь, рухнула прямо сквозь поврежденный участок крыши, разрушая ту еще больше. На тропинку посыпался дождь из черепицы. Я был уверен, что услышал резкий звон еще до того, как ветка с оглушительным грохотом упала на главную лестницу в доме, что опровергло бы все открытия Галилео. Затем наступило мгновенье тишины. Казалось, все замерло. Был слышен лишь шорох падающей хвои и тихое шипение пламени под дождем. Но через секунду в доме что-то взорвалось.

От взрыва выбило окна, все заволокло дымом и пылью. Мы стояли достаточно далеко, чтобы избежать травм. На секунду все происходящее показалось мне прекрасным, потому что солнечные лучи персикового цвета все еще проникали сквозь ветви дерева. Свет пробивался сквозь дым, словно нити в ткацком станке. Запах горящей бумаги и кирпичей царапнул мое горло. Должно быть, люди кричали, но я ничего не слышал, кроме хруста гравия под лапами прыгнувшей ко мне Гулливер. Первым настоящим звуком стал ее лай.

Наверное, она что-то увидела или почувствовала сквозь дым, потому что бросилась к входной двери. Я последовал за ней, торопясь изо всех сил. Пока я шел, дым рассеялся. Часть внешней стены, а также стена между передней и кабинетом Чарльза была полностью разрушена.

– Ну же, давай найдем его, – сказал я, подталкивая Гулливер вперед.

Собака поняла меня и бросилась через разбросанные кирпичи. От ее обычной неторопливой походки не осталось и следа. Я последовал за ней. Дверные пролеты практически уцелели, но теперь в передней лежало то, что осталось от взорвавшейся ветки. Повсюду были разбросаны обломки, и каждый горел, как фосфорная лампа, распространяя дым. Пламя было зеленовато-голубым. Гулливер залаяла. Она нашла Чарльза – он стоял в углу, рядом с рабочим столом. Она подтолкнула его мордой в мою сторону. Он был цел, но от удара головой под волосами блестела кровь. Чарльз шатался, несмотря на то, что опирался на оба костыля.

– Чарльз…

– Черт бы тебя побрал! – закричал он. – Тебе что, так не хотелось расставаться с этим дрянным деревом, что ты натер его скипидаром?

– Не говори чепухи, я ничего не делал.

Я протянул руку, чтобы помочь Чарльзу перешагнуть через кирпичи возле двери.

– Не трогай меня, – рявкнул он.

– Послушай, поругаться с кем-то и взорвать его – это разные вещи.

– Ты бы сделал это в нужном настроении, – сказал Чарльз. – И ты это знаешь. Даже распятие может попасть под твое понимание безобидного и приемлемого насилия.

– Взгляни на это, – я показал рукой на яркое пламя, проигнорировав его слова.

Он перевел взгляд. Хоть он и отказался от помощи, но все же оперся на мою руку. Его голова едва доходила до моего плеча. Чарльз был таким хрупким, что его прикосновение не походило на человеческое.

– Что может так гореть?

– Я не знаю.

Как только мы оказались снаружи, я осмотрелся в поисках не сильно большого обломка ветки. Такой нашелся прямо рядом с дверью. На ощупь он был еще теплым. Я понюхал его, ожидая почувствовать запах динамита, но его не было. Затем я вынес ветку на свет и только тогда увидел, что внутри вся древесина была пористая, как очень маленькие пчелиные соты.

– Это что, какая-то болезнь? – пробормотал Чарльз.

– Я не… Боже, только подержи ее в руках. Она легкая.

Я вложил ветку в его руку, которая тут же дернулась наверх, потому что ветка весила гораздо меньше, чем могло показаться.

– В ней ничего нет, – наконец сказал я. Я повесил трость на руку и нашарил несколько спичек в кармане. Чарльз нахмурился, но не отвел взгляд, когда я поднес горящую спичку к ветке. Она не загорелась, но на всякий случай я бросил ее в траву. Через секунду она взорвалась, как бомба, оставив небольшой кратер на траве.

– Она взрывается, – медленно произнес Чарльз.

– Послушай… У тебя расширенные зрачки, это сотрясение. Присядь.

Мы сели на разрушенные кирпичи. Гулливер положила морду на колено Чарльза. Обычно ему это не нравилось, но теперь он потрепал собаку по ушам. Я попытался смахнуть пепел с его пиджака, но он шлепнул меня по руке.

– Не нужно, – буркнул Чарльз. Судя по голосу, он устал от меня больше, чем когда-либо. – Как это произошло?

– На земле было стекло. Вороны утащили его в гнезда, а когда вышло солнце…

Казалось, Чарльз не слушал меня.

– Что мы будем делать с дырой в стене?

– Заделаем кирпичами. Пока что можно заколотить ее досками, – ответил я. В глубине души я знал, что доски останутся навсегда.

Дождь усилился, и пламя в дереве наконец погасло. Садовники столпились в гостиной с ведрами. От сломанной ветки остались одни угольки. Я помог Чарльзу обойти дом и пройти на кухню. Мне было стыдно за себя – еще два года назад я мог донести его на руках. Усадив его за большой стол, на котором лежало тесто – должно быть, Сара выбежала во двор узнать, что произошло, – я налил Чарльзу немного крепкого ямайского рома, который приобрел в городе у контрабандистов. Вероятно, его можно было купить и законным путем, но проскальзывать в заднюю часть кондитерской братьев Крили было традицией с раннего детства, когда отец впервые взял меня с собой. Эту традицию я изо всех сил старался сохранить. Тем более мне нравилась идея пекарей-контрабандистов, тайно поставляющих ром из Кале.

Чарльз попросил меня не суетиться, но я оставил Гулливер с ним и вышел под дождь, чтобы проверить, все ли в порядке с садовниками. Я собрал их и пересчитал. Все были на месте, самых молодых потряхивало от пережитого. Зная, что Чарльзу не понравится эта идея, но предпочитая не думать об этом, я провел всех на кухню, чтобы угостить чаем. К моему удивлению, увидев других людей, Чарльз, казалось, задышал свободнее. Садовники, по большей части крупные мужчины, также испытали облегчение, когда кто-то настолько хрупкий проявил заботу о них. Уже через минуту все общались так, словно всегда были близки. Гулливер радостно виляла хвостом.

Я встал у печи, прислонившись спиной к горячей стене. Взрыв не задел меня, но в позвоночнике что-то болело, и от тепла становилось легче. Ко мне подошел Сизиф. От него пахло потом и травой, и я медленно вдохнул этот запах. Я скучал по времени, когда крепкое здоровье и быстрые движения позволяли мне потеть от реальной работы.

– Откуда, вы сказали, это дерево? – спросил он.

– Из Перу.

– Наверное, у них от этого много проблем.

Я усмехнулся, не отрывая взгляда от чашки.

Сизиф немного помолчал и наконец сказал:

– Хорошо. Я попрошу садовников проверить территорию. Пусть найдут вашего таинственного бродягу.

Я кивнул и остался с Чарльзом и Гулливер. Как бы мне ни хотелось это признавать, я любил Чарльза гораздо сильнее, когда он был расстроен. Мы впервые за долгие годы смеялись вместе. Когда садовники вернулись, то сообщили, что ничего не нашли. Оранжерея была пустой, как и лес, который слишком зарос, чтобы быстро пройти сквозь него. Нельзя было пробраться даже к старым ямам с углем. В оранжерее и рядом с ней никого не было, и в конце концов я засомневался в увиденном. Наверное, след в оранжерее был моим, просто он размылся от влажности.

На следующий день я вышел из дома в смешанных чувствах, но оранжерея была единственным теплым местом, куда я мог пойти. Пока я шел к стеклянным дверям, то успел убедить себя в том, что все выдумал. Но кто-то повесил карту Перу обратно на крючок. Я осмотрел папоротники и заглянул под диван. Никого не было, но статую снова двигали. Она все еще стояла у могилы, но не так, как до грозы. Теперь она была повернута ко мне лицом. Никто так и не признался в том, что повернул ее.

3

Когда через несколько дней Чарльз постучался в дверь оранжереи, от неожиданности я вскочил слишком резко и покачнулся, ощутив свой вес на больной ноге. Я не помнил, чтобы он когда-нибудь отходил от дома так далеко. Решив, что произошло что-то неладное, я распахнул дверь и передвинул одну из деревянных скамей к маленькой керамической печи, в которой я сжигал ветки. Ее тепла хватало для тропических растений. Чарльз прислонил свои костыли к печи и сел на свободный табурет, от чего тот задрожал, и Чарльзу пришлось ухватиться за край верстака. Взглянув на испачканную руку, он вытер землю о брюки.

– Хорошие новости, – заявил он. Должно быть, новости действительно были хорошими, потому что он выглядел радостным. – Неподалеку от Труро живет один мой знакомый. Там есть дом приходского священника, который скоро опустеет. Похоже, священник уезжает в Бристоль. Мой приятель спросил, не хочешь ли ты занять его место. Я только что получил телеграмму.

Сначала я не знал, что ответить. Я и не подозревал, что Чарльз рассказывал обо мне другим и что он так сильно хотел избавиться от меня. Казалось, в меня на полной скорости влетел крикетный мяч, только рядом не было ни поля для игры, ни игроков. Несколько секунд я молчал, пытаясь все осмыслить. Наконец, я сказал:

– Я не могу быть священником. Я ничего в этом не понимаю.

– Речь всего лишь о Труро, мы же не говорим о Кентербери. Рядом с церковью маленький домик. Свой сад, – добавил Чарльз, кивнув в сторону подносов с семенами и привитых саженцев. Он улыбнулся. Как всякий человек с прекрасными манерами, он часто улыбался, но не наедине со мной. Мне показалось, что он не вполне узнает меня. – Разумеется, я сказал, что ты будешь рад, – продолжил он. – Достойный оклад, и ты можешь приступить к работе через месяц.

– Я не хочу быть священником. Как тебе вообще пришла в голову эта мысль?

Его серые глаза потемнели.

– Один из садовников поделился опасениями. Я велел им присматривать за тобой. По его словам, ты решил, что статуя двигалась.

– Так и есть. Кто-то передвинул ее.

– Никто ее не трогал, Меррик. Она весит больше тонны.

– Я знаю, но…

– Ты приближаешься к возрасту, в котором была наша мама, – перебил Чарльз. – Уверен, у нее все началось с того, что она засомневалась в своем разуме.

– Что ж, если мне суждено сойти с ума, я найду объект внимания: статую или дерево рядом с домиком приходского священника, все что угодно. Почему бы не сдать меня в сумасшедший дом?

– Это мне не по карману. Знаешь, во что обходится содержание мамы в Брислингтоне? Боже, да у них во дворе разгуливают серебряные фазаны.

– Я пошутил, – отрезал я.

– Я знаю. Но шутка была такой плохой, что я решил проигнорировать ее, – ответил Чарльз. Он окинул взглядом могилу и статую. – В любом случае тебе не стоит здесь оставаться. Возможно, ты найдешь другой объект внимания, но эта дрянная статуя что-то для тебя значит. Все пройдет, если ты не будешь видеть ее каждое утро. Как говорится, с глаз долой – из сердца вон.

– Если ты позволишь мне следить за садами, это будет гораздо полезнее, чем работа приходским священником, и мне не придется сидеть здесь целыми днями, – возразил я, но тут же пожалел о сказанном.

– Ради всего святого, если я не хочу, чтобы ты стал таким, как мама, с чего ты взял, что я позволю тебе стать таким, как Джек?

– Я не говорю об обязательных ежегодных поездках в Перу. Я имел в виду наши сады, заботу о редких деревьях, ведь некоторые люди хорошо заплатили бы за черенки или даже приходили бы посмотреть…

– Я не позволю людям бесцельно шататься по нашей земле и не позволю тебе увязнуть в воспоминаниях об отце. Забудь о Брислингтоне. Если ты еще раз заговоришь об этом, я отвезу тебя в местный сумасшедший дом. Пусть они опробуют свои новые электрошоковые терапии.

– Ради всего святого…

– Я пытаюсь уберечь тебя! – рявкнул Чарльз.

– Да, местный сумасшедший дом – самое подходящее место. Пожалуй, я выберу дом приходского священника.

– Тебе не пришлось бы выбирать, если бы ты нашел настоящую работу.

– Полгода назад я не мог стоять. Я с трудом прихожу сюда. Четыреста ярдов от входной двери. Мне не станет лучше.

– Если бы ты только взял себя в руки…

– Я не могу, – тихо ответил я.

Чарльз не был злым. Еще два года назад я был сильным, а он болел. Теперь же ему не на кого было рассчитывать, и эта новость ударила по нему гораздо сильнее, чем то, что я почти потерял ногу, – по мне. Я привык справляться самостоятельно, а он – нет. В глубине души я не любил Чарльза за то, что он был таким и всегда ждал помощи, когда ждать ее было неоткуда. Но я знал, что не должен был злиться. Именно это не позволило мне стать таким, как он.

– Если ты попадешь под обстрел кораблей, то тебе больше не придется бегать, – продолжил я. – А ты должен бегать, чтобы делать то, что делал я. Людям не всегда нравятся члены экспедиций Министерства по делам Индии, крадущие хороший чай и незаконно продающие опиум.

– Пасторат или сумасшедший дом, Меррик. Выбирай. Я не позволю тебе оставаться здесь, – отрезал Чарльз. Теперь он говорил более раздраженно, потому что знал, что был неправ.

– Неужели я не могу рассчитывать на твою милость и получить несколько недель отсрочки? Тебе придется нанять кого-то или изменить условия работы Сары, если я уйду, а это не делается за один вечер.

– Что ты имеешь в виду? Кто такая Сара?

– Девушка с кухни, – ответил я. – Она уходит в пять часов. Кто, по-твоему, готовит ужин? В это время в доме остаюсь лишь я.

Чарльз опешил.

– Три недели, – наконец сказал он. – Затем я приглашу докторов.

– Я не сумасшедший и не сойду с ума к тому времени, – возразил я. – Кто-то передвинул статую.

– Мне пора, – со вздохом ответил Чарльз. Он мне не поверил.

Я подал ему костыли.

– Я собираюсь в город после обеда. Тебе что-нибудь нужно? – спросил я. В глубине души я надеялся помириться с ним, пока он не ушел.

Будь Чарльз ежом, он бы распушил свои иголки.

– Похоже, ты поправляешься, раз можешь дойти до Мевагисси.

– Нет, я возьму одну из фермерских лошадей. Мистер Тобин разрешает мне ездить на ней при условии, что я сам оседлаю ее.

Чарльз отвел взгляд в сторону.

– Он арендует нашу землю, Меррик. Ты не можешь брать лошадь у овцевода, это…

– Что ж, тогда никакого ужина, – рассмеялся я. – Ты сноб, но не нужно быть голодным снобом.

Наши взгляды пересеклись. Казалось, мы оба увидели то, что было очевидно годами, – нашу принадлежность к разным классам. В отличие от меня, Чарльз всегда был джентльменом. Его глаза наполнились слезами, и я перевел взгляд на прыгающих по земле ворон, притворившись, что не заметил этого.

– У тебя не осталось гордости, – заявил он. – Тебе больше нечем гордиться.

– Послушай, ни у кого из нас нет своих оловянных рудников. Зато есть свой фруктовый сад. Большой дом. Или половина дома… Вполне неплохо.

– Я продаю фруктовый сад.

По необъяснимым причинам наш дедушка заложил много земель. Само по себе это не было катастрофой. Его решение осталось бы лишь странной причудой в финансовой истории семьи Тремейнов, если бы наш отец умел распоряжаться деньгами, но он никогда не отличался бережливостью. Имение перешло в его руки в раннем возрасте, и он сделал неразумные инвестиции в оловянные рудники, которые быстро иссякли. Вместо того, чтобы рассчитаться с семейными долгами, отец влез в новые долги, заложив дом. Я не знал о финансовых проблемах много лет: когда растешь в запущенном доме, не обращаешь на это внимание. Но, покинув родные места и вернувшись, я увидел, что дом обветшал, и на Рождество заставил Чарльза признаться в долгах. Единственной нашей собственностью в имении были растения. Я не знал, что дела были настолько плохи.

– Это ведь не связано со мной или статуей? – спросил я. – Ты должен продать дом.

– Не говори чепухи! – возмутился Чарльз, и я не стал развивать эту тему дальше. Он был вспыльчив, но при этом моментально приходил в себя. Небольшая вспышка гнева, сверкнув, практически сразу словно застывала, как вода на морозе, но лед никогда не был достаточно прочным, чтобы надолго сдержать ее. Меня так и подмывало разбить этот лед, просто чтобы показать Чарльзу, что могу это сделать. Мне хотелось дать ему понять, что я был тихим не из-за покорности, а благодаря терпению. Его глаза все еще блестели, и он бы год со мной не разговаривал, если бы понял, что я заметил это. Он приложил руку ко рту.

– Хотя… я пытаюсь найти работу для нескольких садовников, – признался Чарльз. – В садах Триба новый хозяин. Ты не знаешь, где еще…

– Там рядом большой дом с садом в долине. Глендерган.

– Им не требуются садовники. Как и в Трелиссике.

– Я напишу управляющему садов Кью, они знают нас. Полагаю, колледжи в Оксфорде тоже ищут сотрудников.

Чарльз кивнул и уставился в пол. Я пожалел, что упомянул об Оксфорде. Он изучал классическую литературу в колледже Крайст-Черч. Три года он занимался в прекрасных залах с окнами, выходящими на парк, где паслись почти ручные олени. Я же учился в военно-морской академии в Бристоле.

– Этот домик священника… – начал я. – Там есть свободная комната?

– Не знаю, я не стал расспрашивать.

– Если есть, можешь жить в ней, когда захочешь. Никаких слизняков, никаких деревьев. Будет чудесно. Возможно, я заведу кур. Священники ведь устраивают петушиные бои, верно? Какой священник без хороших петухов?

– Ты говоришь, как ирландец, – вздохнул Чарльз, но не возразил. – Увидимся в семь. – Он замер в дверях и добавил: – Никто не двигал статую, Меррик.

Я проводил его взглядом. Чарльз шел неуверенно: полиомиелит повредил его левую ногу больше, чем правую, сделав походку шаткой. Время от времени он переносил вес тела на левую ногу, и мне казалось, что он вот-вот упадет.

Спустя некоторое время я отправился к статуе.

Когда я был маленьким, в ее руке находилась свеча. Когда мы зажигали ее, нужно было загадать желание. Я вынул свечу из одной лампы в оранжерее и поставил ее на открытой ладони статуи. Я не желал, а скорее надеялся не сойти с ума и перестать видеть странные вещи. Мне хотелось верить, что статую переставили садовники или даже Чарльз, пытающийся убедить меня покинуть дом и сберечь его гордость, прежде чем ему придется сдаться и сообщить, что жить здесь нам больше не по карману.

Статуя сомкнула пальцы вокруг свечи. Она не двигалась, и я еще долго простоял перед ней, пытаясь понять, не померещилось ли это мне. Я зажмурился и снова открыл глаза. Статуя все так же сжимала свечу. Я попытался разжать ее пальцы, но они нисколько не сдвинулись, словно всегда так и были. Я попятился назад, зашел в оранжерею и достал из горшка письмо Министерства по делам Индии. Вместе с ним я поехал в город. Поездка пошла мне на пользу. Быть изнуренным и быть безумным – разные вещи, а я был истощен уже долгие месяцы. Потеря работы, подвижности одной ноги и былой независимости от дома и его трухлявых проблем плохо повлияли на мой разум. В лучшем случае я жил на две трети своих способностей. Удивительно, что я не начал бредить раньше.

После возвращения каждый раз, когда я приходил в оранжерею, в моей груди появлялось щемящее чувство, но статуя всегда стояла на прежнем месте.

4

Через несколько недель утром я пришел к оранжерее и обнаружил, что дверь в нее приоткрыта… От оросительных устройств на холоде поднимался пар, лампы горели, но стеклянные стенки помутнели от влажности, и свет был тусклым. Солнце поднималось выше деревьев лишь к полудню, поэтому до сих пор было темно. Я замер перед дверями, не решаясь войти.

Из оранжереи доносился звон посуды. Гулливер встрепенулась и, толкнув дверь мордой, забежала внутрь. Дверь за ней захлопнулась. Мужской голос ей что-то сказал, но слишком тихо, так что я не разобрал слов и не понял, кто это.

В оранжерее оказалось гораздо теплее, чем снаружи. Воздух был тяжелый, пахло влажными папоротниками. В прошлом году я установил механическую систему орошения, но почти забыл о ней. На запуск уходило много времени, и в какой-то момент я перестал ее использовать. Система находилась рядом с дверью и каждый час пускала сильную струю воды на десять минут. Теперь кто-то включил ее. Печь, расположенная в глубине оранжереи, была жарко растоплена. Свет от нее пробивался сквозь листья папоротников, которые отбрасывали причудливые тени в завитках пара.

– Проходи и садись. Кофе уже готов.

Я пальцем отодвинул листья одного из папоротников. Сквозь запах древесного дыма пробивался аромат кофе. Клем, стоявший у шаткого верстака, улыбнулся и бросился меня обнимать – мне показалось, что я нырнул в радугу. У него были ярко-рыжие волосы, поэтому ему никогда не шла одежда темных цветов. Клем носил фиолетовые и зеленые жилеты с подкладкой в шотландскую клетку или с узором из павлиньих перьев. Его галстуки всегда были украшены фантастической вышивкой индийских огурцов, а цвета носовых платков никогда не повторялись. От Клема пахло дымом и зеленью. За прошедшее время я похудел, а он, наоборот, поправился – крепкий и широкоплечий, он был почти в два раза крупнее меня. Неожиданно я испытал странное чувство. Рядом с хрупким Чарльзом я чувствовал себя большим и неуклюжим, а теперь, пусть даже Клем и был ниже меня, хрупким был я. Должно быть, он заметил это, потому что вскинул золотые брови. Их сложно было разглядеть с любого расстояния, поэтому он всегда выглядел добродушно-удивленным.

– Меррик, дружище, ты выглядишь просто ужасно. Чарльз точно тебя кормит?

– Да… – ответил я и обрадованно рассмеялся, заметив, что его супруга тоже тут. Она была полной противоположностью Клема, и вместе они напоминали пару фазанов: петух был ярким и пестрым, а курица – скромной и темной. В волосах Минны мелькали светлые прядки, и сама она была загорелой.

– Минна, я так рад… Прости, что нет стульев получше…

– Все в порядке, – беззаботно ответила она. – На самом деле я могла бы присесть на Гулливер, да? Она такая широкая.

Гулливер обнюхала ее, заинтересованно виляя хвостом. Когда мы зашли в оранжерею, ее шерсть распушилась, и теперь собака напоминала большой меховой шар.

– Что вы здесь делаете? – спросил я. Я уже подумал, что статуя решила, прогулявшись по оранжерее, сварить себе кофе, и едва сдержался, чтобы не сказать это вслух.

– Хотим вытащить тебя отсюда, дружище. Считай, что ты попался на крючок. И… э-э-э, забавляемся с твоими устройствами. Извини, – добавил он, когда новое облако пара поднялось из оросителя.

С Клемом мы познакомились на службе во флоте, нас сплотил общий интерес к Перу. Затем наши пути разошлись: я устроился работать в Ост-Индскую компанию, а Клем вступил в Королевское географическое общество. Я и не думал, что увижу его снова. На самом деле он был сэром Клементсом Маркхэмом, я и не предполагал, что мы могли быть друзьями. Но когда я вернулся из Китая в плачевном состоянии, он уже через несколько дней приехал ко мне. Я не знал, кто рассказал ему о моем ранении и откуда он вообще узнал, что я был в Англии, но Клем ворвался в дом и объявил, что будет заботиться обо мне, пока я снова не встану на ноги. И он сдержал свое слово, по крайней мере до того момента, как его вызвали на археологическую экспедицию по руинам цивилизации инков месяц спустя.

Клем вытащил последний стул из-под скамьи, убрал старые цветочные горшки и усадил меня. Я почувствовал жар от открытой печи, и это было прекрасно. Минна приветливо улыбалась. У нее были темные глаза, в которых всегда сияли искорки. Клем поцеловал меня в макушку.

– Попробуй, тебе понравится. Настоящий кофе.

– Тебе с сахаром, Эм? – спросила Минна.

Я попытался вспомнить, добавлял ли я обычно сахар в кофе, – я не пил его уже много лет. Он был дорогим.

– Без сахара. Когда вы приехали?

– Минут двадцать назад, – ответил Клем. – Но мне не хотелось входить в дом и разговаривать с Чарльзом. Один из садовников посоветовал искать тебя здесь. Мы дважды заблудились, – добавил он, явно радуясь новому ощущению. Будучи географом, он не привык теряться. – Мне показалось, в доме довольно прохладно… с этими дырами в стенах и крыше.

– Да, у нас произошло кое-что неприятное. Оказалось, древесина белого дерева рядом с домом взрывается.

– Я и не сомневался, – рассмеялся Клем. Он знал Хелиган достаточно хорошо, чтобы не удивляться происходящим тут странностям.

Минна, сначала прибравшись на скамье, раскладывала на ней все необходимое для кофе. Оставленные мной свертки и подносы с семенами теперь лежали ровным рядом вдоль стены. В небольшом холщовом мешке блестели кофейные зерна. В ступке с пестиком, которые я обычно использовал для семян, остались крошки молотого кофе, – причем ступка выглядела гораздо чище, чем обычно. Из стоявшего рядом с Минной кофейника с ситечком шел пар. Я видел этот кофейник впервые, он был яркого бронзового цвета и окрашивал все вокруг в теплые тона. Чашки тоже принадлежали Клему и Минне. Минна подставила одну под носик кофейника и аккуратно потянула за ручку. Черный бархатистый напиток полился тонкой струйкой. Она добавила молоко, сделавшее кофе коричневым, и подала чашку мне. На ободке по-прежнему блестели радужные пузырьки.

На вкус кофе был потрясающим. Я поднял голову, Клем и Минна встревоженно смотрели на меня.

– Я не настолько плохо выгляжу, – без особой уверенности пробормотал я. Рядом с ними я походил на бродягу. Одежда была более-менее чистой, но ее стирали в холодной воде и не гладили уже долгое время. Я всегда закатывал рукава до локтей, поэтому их нижняя часть – которая закатывалась – выглядела чище, чем верхняя.

– Ну… – сказала Минна.

– Послушай, мы приехали не на чашечку кофе, – сказал Клем. – В Индии очередная вспышка малярии. Цена на хинин зашкаливает. Министерство по делам Индии устало закупать его в Перу. Они хотят всегда иметь свои поставки. Нас просят вырастить плантацию цинхон.

– Значит, вы были в Корнуолле?

– Когда я сказал «нас», я имел в виду и тебя. Они сказали, что пару недель назад ты отправил письмо с отказом. Я их убедил, что они неправильно тебя поняли.

– Нет. Я не могу отправиться в экспедицию, Клем. Я не могу ходить.

– С тобой все будет в порядке. Корабль, лошадь, палатка – все просто. Я покажу тебе маршрут.

– Я с трудом дохожу от дома до этой оранжереи…

– Конечно, ты ведь живешь в глуши с Гадким Чарльзом. А теперь молчи и слушай меня.

Я притих. Минна легонько пнула меня ногой и едва заметно кивнула. Я не мог долго смотреть ей в глаза. Я любил их обоих, но, имея много денег и друзей, они были чересчур оптимистичными.

Клем поставил свою сумку на колени и достал сложенную бумагу. Когда он ее развернул, я увидел великолепную карту южного Перу с территориями, которых не было на моей. Лима находилась слишком далеко на севере и не попала на карту, зато рядом с побережьем жирной точкой была отмечена Арекипа, за ней – рубленый берег озера Титикака. Клем уже нарисовал маршрут экспедиции. Линия огибала озеро и уходила дальше, на север, через города Хульяка и Пуно, затем к Асангаро, рядом с которым было нарисовано что-то похожее на собор. Дальше шли Анды. За ними не было ничего. Лесов цинхоны тоже не было. Чтобы не оставлять белое пространство, картограф сделал оттиски с маленьких гравюр тропических деревьев и гор, но никакого смысла они не несли. Клем прижал края карты чашками, чтобы они не заворачивались.

– Так… Не знаю, как обстояли дела с лесами цинхоны, когда ты работал в Министерстве, но сейчас, судя по последним отчетам, в целой долине Сандия – вот на этом участке, на внутренней стороне Анд, – и во всех горных окрестностях, куда легко добраться, деревьев не осталось. Звучит не очень хорошо, но на самом деле это нам только на руку – значит, в этом регионе не развита индустрия по производству хинина. Поставки идут с севера, где растут малоурожайные деревья. В джунгли за Сандией гораздо сложнее добраться, но зато там растут деревья, дающие богатый урожай. Формально, отправившись туда, мы нарушим монополию, поэтому нам нужно будет…

– Подожди, подожди, – перебил я. – Там установилась официальная монополия?

– О да, – кивнул Клем. – Насколько мне известно, поставками управляет правительство. А вернее, группа опасных преступников – правительство лишь поддерживает их монополию за хорошую долю прибыли. Основная идея – не дать иностранцам вывезти деревья.

– Если нас поймают, что нас ждет?

– Посадят в тюрьму или застрелят.

– Понятно… А откуда ты знаешь, что там дальше растут хинные деревья?

– Голландцы сумели вывезти несколько. Ты же помнишь? – добавил Клем. Он явно удивился, как я мог о таком забыть. – В прошлом году безумные индейцы убили членов экспедиции. Лишь один из них выжил и сумел вывезти несколько деревьев, помнишь?

– Только несколько черенков пережили поездку до плантации на Яве, – медленно добавил я. Информация постепенно всплывала в голове, словно я увидел ее во сне, а не читал в газетах и не обсуждал в письмах с Министерством по делам Индии. Было такое чувство, словно я отодвинул камень, чтобы добраться до нитевидных корней парочки сорняков, а нашел руины целого города. По спине, будто паук, пробежало неприятное чувство, когда я осознал масштабы своей забывчивости. Я окинул взглядом оранжерею, словно по ней были разбросаны раскрошенные обрывки воспоминаний. – И деревья погибли, как только их посадили. Все участники последней британской экспедиции тоже были убиты.

– Так и есть, – кивнул Клем. – С тобой все в порядке?

– Я… Прости. Провел слишком много времени в одиночестве и молчании.

– Со мной происходит то же самое, когда я навещаю мать. Могу себе представить, насколько это ужасно, когда длится месяцы, а не дни, – с сочувствием сказала Минна и налила мне еще кофе. – Я возвращаюсь настоящей немой.

Я не стал говорить, что в моем случае все было гораздо серьезней. Я и правда, казалось, забыл о голландской экспедиции, но от осознания этого в потерянных уголках моего разума словно зажглась маленькая шахтерская лампа. Свет странным образом отражался от стен, и меня охватило ужасное чувство, что там находились целые пещеры, а не несколько обвалившихся коридоров, как я думал. Целые пласты забытых воспоминаний.

Клем похлопал меня по плечу. Вероятно, он заметил, как я переменился в лице.

– Итак… давайте проясним, – наконец сказал я. Клем и Минна ждали, пока я нарушу напряженную тишину. Казалось, они хотели убедиться, что я не потерял дар речи. – Нас отправляют украсть растение, точное местонахождение которого никто не знает, на территории, которую теперь охраняют хинные бароны под прикрытием правительства. Эту территорию также населяют индейские племена, которые ненавидят иностранцев и убили каждого, кто прибыл к ним за последние десять лет. Кто возглавлял ту британскую экспедицию?

– Бэкхаус, – ответила Минна. – Половина перуанских солдат пропали в лесу, пытаясь помочь ему.

– Неужели? Хорошо, – ответил я. – И вы двое думаете, что справитесь, если будете идти со скоростью человека с одной здоровой ногой?

– Должная организация – вот что нам нужно, – уверенно заявил Клем. – Похоже, ты не против нескольких безумных индейцев, не так ли?

– Я больше беспокоюсь о вас двоих.

– Любезно с твоей стороны, но излишне, – возразил он, махнув рукой. – В любом случае ты говоришь так, словно мы не имеем малейшего представления, куда идти. Но мы знаем, где находится то, что мы ищем. Тут.

Клем костяшкой пальца обвел место на самом краю карты.

Когда я прикоснулся к ней, мой палец, загрубевший от работы с землей и семенами, царапнул бумагу. Я сжал кулак и окинул взглядом своих друзей.

– Мы не пройдем незамеченными по горам Перу, – сказал я. – Если, как ты говоришь, там сложилась монополия, они сразу обратят внимание на белых иностранцев.

– Мы представимся картографами. И сдержим свое слово. Министерство попросило составить точную карту региона. Если нас спросят об инструментах для обрезки черенков, скажем, что мы ищем редкие виды… чего-то, что растет в тех же условиях на той же высоте, – с надеждой в голосе закончил Клем.

– Кофе, – предложил я. – Но сомневаюсь, что нам кто-то поверит.

– Я как раз хотел кое о чем поговорить с тобой. Твой отец жил в Перу некоторое время, не так ли?

– В миссионерской деревне индейцев под названием Нью-Бетлехем. Примерно вот здесь. – Я показал точку на карте рядом с Боливией. – Мой дедушка участвовал в одной из первых экспедиций по добыче хинина, но его поймали, и ему пришлось какое-то время прятаться. Его приютили местные жители. Папа ездил в Перу за другими растениями, в основном за орхидеями. И за кофе. Там растет сорт кофе, невосприимчивый к морозу. Он жил в Перу по четыре-пять месяцев в год.

Я немного помолчал и продолжил:

– Но нам придется спрашивать у местных о расположении деревни, как только мы окажемся в Андах. Ни папа, ни дедушка не отметили ее на карте. Папа говорил, что некоторые места не должны быть отмечены на картах. Однажды я начал расспрашивать его, и он очень рассердился. Он никогда не кричал на меня, как в тот день.

– Ох, как полезно.

– Да что ты, – я махнул рукой. Папа оставил не очень много ценной информации. В основном он рассказывал о жизни в Перу и о том, как ловить рыбу. У него была плохая память, в которой не хватило места для картографии и финансов. Злиться на него из-за этого было, как обвинять бабочку в неумении плести паутину.

– Он не объяснял почему?

– Нет, – ответил я и погрузился в воспоминания. Раньше этот вопрос не приходил мне в голову. – Он родился в Перу. Думаю, он пытался защитить индейцев.

– В этом нет ничего постыдного, – сказал Клем. – Мы действительно привыкли приходить без приглашения и красть их какао. Как думаешь, кто-то до сих пор помнит его? Кто-нибудь захочет нам помочь?

– Думаю, да. Но вряд ли мы получим ответное письмо из тех мест, – сказал я, вскинув голову.

– В письмах нет необходимости, – возразил Клем. – Найдем проводника и узнаем все подробности на месте. На самом деле так даже лучше. Никаких бумажных улик, никаких писем, никаких доказательств. Мы пересечем Анды, найдем человека, который проведет нас в деревню, а там до хинных лесов рукой подать. Если местные узнают тебя, они наверняка помогут нам. Они ни о чем не догадаются, а нам понадобится помощь местных жителей, если мы хотим найти эти проклятые деревья.

– Но я – не мой дед. Даже если там живут те же люди, я не говорю на языке кечуа…

– Зато на нем говорю я. Я хочу, чтобы ты отправился с нами, не только по этой причине. Смысл вот в чем. Мы с проводником отправимся в леса цинхоны и вернемся с семенами или черенками, о которых далее будешь заботиться ты. Если путь будет несложным, то ты даже можешь отправиться в лес с нами. – Клем вскинул брови, потому что я начал качать головой, пока он говорил. – Я бы вздохнул свободнее, если бы черенки выбрал и срезал именно ты. Подозреваю, ты знаешь и как за ними ухаживать?

– Догадываюсь, – уклончиво ответил я.

– Хорошо. Так что скажешь? Забудь о ноге. Это не повод сидеть сложа руки.

– Повод.

– Я возьму на себя ответственность за маршрут. Меррик, Министерство по делам Индии выбрало тебя. Не я один хочу, чтобы ты отправился с нами. Они не забыли о тебе.

– Не сомневаюсь. Но я действительно не могу ходить. Возможно, мне станет лучше, если я в хорошей компании займусь чем-то полезным, но не намного.

– Ты можешь ездить верхом?

– Да.

– Хорошо. Эм, мне нужны твои знания и семейные связи, а остальное я возьму на себя. Никто не ждет, что ты станешь скакать по лесам, как заяц. Пусть и тяжело будет помочь тебе туда добраться, но это ничто по сравнению с пользой от твоего участия. Понимаешь?

– Ты действительно так считаешь?

– Нет, я лгу. И Министерство по делам Индии тоже. Оно всегда славилось своим сентиментальным отношением к жизни.

Я окинул взглядом Клема и Минну, и мне захотелось убедить их в том, что идея была ужасной. В лучшем случае Клем осознает свою ошибку и оставит меня как лишний груз в Арекипе или Асангаро до своего возвращения. В худшем – наступит момент, когда нам придется удирать от кого-то с ружьем, а я не смогу.

– Если у нас получится, нам заплатят огромные деньги, – добавил Клем. Ему хватило одного взгляда, чтобы понять, в каком состоянии дом.

– Я представляю, что такое кажется практически невозможным, – тихо произнесла Минна. – Но, Эм, мы и вправду сможем доставить тебя до туда. Прекрати сомневаться и представь экспедицию как задачу, которую необходимо выполнить.

Я уже почти сказал «нет», но в последний момент четко увидел свое будущее: работа приходским священником в Труро, пока Чарльз по кусочкам избавляется от земли и дома и, когда не остается ничего, переезжает ко мне в свободную комнатку, его окружают люди, которых он всегда ставил ниже себя. И меня. Я бы никогда больше не увидел ничего, кроме Корнуолла да, пожалуй, лондонского дома Клема на Рождество. Я стал бы молчаливым усталым человеком, забившимся в угол. Все части меня, которые уже крошились сейчас, полностью исчезли бы. При должном везении я бы даже не вспомнил, что когда-то был умнее и лучше, но обычно мне редко везло. Минна обеспокоенно хмурилась, и это стало последней каплей. Лучше погибнуть от пули в Андах, чем прожить еще сорок лет под грузом таких взглядов.

– О господи, хорошо. Мы можем попробовать, – выдохнул я. – Но я не буду столь же великодушным, когда все пойдет не по плану.

Клем рассмеялся. Его смех обволакивал, как огромный золотистый пузырь. Он не был наигранным, просто широким. Я никогда не слышал, чтобы Клем пел, но мне всегда казалось, что он легко собрал бы зал.

– Прекрасно. Мы отправляемся в декабре – в Перу будет лето. А оно нам понадобится, знаешь ли. Горы вокруг озера Титикака суровы зимой. Ты не выберешься с растениями живым. Что у нас сейчас, конец августа? Ты говоришь по-испански?

Я покачал головой.

– Это поправимо, – продолжил Клем. – У меня есть знакомый в испанском посольстве в Лондоне. Я познакомлю вас, и он тебя обучит. Ты даже не заметишь, как заговоришь. Испанский язык так же близок к английскому, как крампеты[1] и крикет. Боже, как же здесь хорошо, – воскликнул он, вскочив на ноги. Он обеими руками погладил Гулливер по ушам, от чего та со счастливым визгом подпрыгнула и дважды оббежала его, радуясь не меньше меня. – Мы хотели устроить пикник, – добавил Клем. – Ты явно не ел целую вечность, Эм. Либо начни следить за собой, либо женись на той, кто займется этим.

Я рассмеялся, но не стал спрашивать, есть ли у него кто-нибудь на примете. По мнению Клема, брак был вещью, которая приходит к человеку естественным путем, словно любовь к оливкам. Человек просто соглашается и вступает в брак. Так произошло с ним. Клем не представлял, что быть вторым сыном без состояния и доступа к особому обществу, за исключением общества собаки, – огромное препятствие, но не соглашаться с ним казалось наглостью. Клем рассмеялся и открыл бутылку шампанского. Он фыркнул, когда пена потекла по его рукам, и сконфуженно протянул бутылку Минне. Ей пришлось наклонить бокал, чтобы пузырьки не выплеснулись на поднос с анютиными глазками.

– Держи, – сказала она. – Вытри руки о Маркхэма.

Минна никогда не называла его Клемом, хотя он всегда представлялся именно так. Во времена их знакомства он был лейтенантом Маркхэмом, и она говорила, что до сих пор не верит, что у него есть имя.

Я почувствовал себя невероятно счастливым. Вино было сладким и прозрачным, бокал звенел, когда я дотрагивался до него пальцами. Минна открыла плетеную корзинку с кожаными ремнями. Разлив вино, она достала кекс, украшенный цветами из глазури и тропическими фруктами из марципана. Небольшая табличка из глазури гласила: «Перу 6000 миль». Минна поставила кекс на стол, развернув табличку к нам.

– Как чудесно! – воскликнул я.

– Вчера у тебя был день рождения, не так ли? – спросила она.

– Разве? Какой сегодня день?

– Наверное, не стоит гладить тебя по голове. – Минна рассмеялась глубоким хриплым смехом. – Ты не знаешь, сколько тебе лет? Боже, да ты считаешь в уме.

– Тридцать. Мне тридцать, замолчи.

Минна медленно моргнула.

– Знаешь, некоторые вещи настолько милы, что сложно не… – она хлопнула в ладоши, словно хотела убить муху, – … не разозлиться от умиления.

– Возможно, тебе не стоит сидеть рядом с ней, – наигранно прошептал Клем.

– О боже, мне нужно поговорить с Чарльзом, – внезапно сказал я.

Минна вскинула брови.

– Почему тебе вдруг понадобилось говорить с Чарльзом?

– Он договорился, что я буду работать приходским священником в Труро.

– Отмени все, – велел Клем. – Я не позволю тебе вернуться сюда, не в этой жизни. Так жить – позор, ведь жизнь прекрасна и была бы гораздо прекраснее, если бы ты сбросил своего брата со скалы. Не хочешь проверить?

– Убить больного родственника из лучших побуждений? Нет.

– Брезгливый либерал.

– Человека делают манеры.

Минна рассмеялась. Я тоже улыбнулся.

– Что ж, ладно, – сказал Клем. – Оставим Чарльза с его грошовыми урожаями. Он отвратительный мелкий гном. Тебе нужно уехать из этого дома. Знаешь что, пожалуй, я заберу тебя в Перу.

Рассмеявшись, я запрокинул голову и внезапно заметил участок сада за стеклянной стеной, который ранее закрывали папоротники. Статуя снова переместилась. Теперь она стояла у оранжереи и словно заглядывала внутрь, пытаясь подслушать наш разговор.

5

Семнадцатого декабря капитан «Хупера» с двумя хронометрами в руках дождался, пока упадет шар времени на Гринвичской обсерватории[2], и отдал приказ отчаливать.

Корабль был небольшим, но хорошо оснащенным, с просторным трюмом и нагревательными трубами, проходившими через все каюты. В первое утро мы проплыли мимо побережья Корнуолла и нашего имения. Я увидел маленький порт Мевагисси и – прямо на вершине холма – густые кроны вечнозеленых растений, которые, я был почти уверен, были соснами у нашего дома. Мы уже отдалились на полтора градуса долготы от Гринвича, так что по сути время изменилось на 25 минут в меньшую сторону – я об этом даже не задумывался, пока Минна не обратила мое внимание на старшего помощника капитана, который за неимением более насущных дел переводил стрелки часов. Было слишком холодно, чтобы оставаться на палубе, поэтому я спустился в трюм.

Там стояли тридцать ящиков Уорда[3] размером в человеческий рост, формой напоминающие турецкие лампы. В каждом легко поместилось бы молодое дерево, а толстые стекла защищали от солнца и соленого воздуха. На самом деле в каждом ящике уже было по дереву. Я взял на борт тридцать яблонь, чтобы научить Клема и Минну срезать черенки.

– Ты смотришь на дерево так, словно оно тебе о чем-то говорит, – заявила Минна.

Я ждал ее и Клема, прислонившись к трем медным нагревательным трубам и наблюдая за молодой яблоней в стеклянном ящике напротив меня. Поскольку деревья были выращены искусственным образом, в теплом трюме они зацвели. Когда я открыл небольшую дверцу, лепестки цветов, подхваченные теплым сквозняком, вылетели наружу, и в помещении запахло весной.

– Я просто задумался… Извини, – ответил я. – Присаживайся.

Минна села рядом со мной.

– Маркхэм скоро придет. Как твоя нога? Болит?

– Тепло помогает, – ответил я. Секунду я смотрел на нее. – Ты неважно выглядишь. Морская болезнь?

– Немного. Это… это бывает только по утрам.

Она не выглядела радостной – только встревоженной.

– Что ж, будь осторожнее, что бы ни случилось, – ответил я, мысленно представив все места на корабле, где можно было оступиться или споткнуться: лестницы, скользкая от морской воды палуба, слишком близко стоящие ящики в кают-компании.

– Я все равно потеряю его, даже если не буду двигаться. Я всегда теряю их. Только не говори Маркхэму. Мне бы не хотелось, чтобы он радовался и надеялся понапрасну.

– Я не скажу, – кивнул я.

– Спасибо. Ты… ты не осуждаешь меня?

– Нет. Боже, Минна, он твой, пока не появится на свет. Он твой, точно так же, как и любой твой внутренний орган. Я не буду говорить, что тебе можно делать, а что нельзя. Лишь посоветую воздержаться от алкоголя и опиума, но об этом ты и сама знаешь.

Минна рассмеялась.

– Только при условии, что я не впаду в истерику и не выдам свой секрет, – сказала она.

– Ты не такая.

– Он идет, – вдруг прошептала она.

– Доброе утро, – воскликнул Клем. Он уверенно спрыгнул с лестницы, и мы оба напряженно на него посмотрели. Клем ничего не заметил. – Итак, приступим? Боже, как же здесь хорошо, – добавил он. – Словно мы не на корабле.

Я протянул им по ножу для снятия коры.

– Итак, – начал я. – Если вы оба научитесь срезать черенки, то, что бы ни случилось, каждый из нас сможет это сделать.

Я показал им, как правильно срезать черенок цинхоны от одной из сформировавшихся ветвей и как затем правильно упаковывать его. Для этого мы использовали мох и сумку для карт Клема, потому что я знал: на большее в Перу нам не придется рассчитывать.

– Боже, как сложно, – простонал Клем. – Почему бы нам просто не собрать семена?

– Нет. – Я замолчал, осматривая его последний черенок. Края были неровными. – Семена цинхоны калисайи мутируют. Как яблони и тюльпаны. Растение, выросшее из семечка, будет отличаться от материнского. Вот почему нам нужны черенки.

– Ох, хорошо, – вздохнул Клем. – И почему я такой никчемный в подобных вещах?

– Ты справишься. Именно поэтому я взял тридцать яблонь для практики… Только перестань держать нож как молоток.

– Хорошо. Давай попробуем еще раз. Тебя ведь вызывали на Лиденхолл-стрит пару дней назад, верно? – вдруг спросил он. Клем умел быть неожиданным.

У меня перехватило дыхание, но я слишком хорошо умел лгать, чтобы выдать себя голосом. После долгих лет работы в Ост-Индской компании я стал экспертом по лжи.

– Да. Мистер Синг. Когда-то он был моим начальником. Мы просто поболтали за чашкой чая, иначе он вызвал бы и тебя. Думаю, он хотел убедиться, что я не пристрастился к опиуму.

– Ах да, конечно, – с облегчением ответил Клем. Он немного помолчал и продолжил: – Вот только… мне кажется странным, что Министерство выбрало меня.

Минна подняла голову.

– Я хочу сказать, что если их интересуют деревья, то географ – странный выбор, – добавил Клем.

– Географ, который говорит на кечуанском и не раз бывал в Перу. Таких нечасто встретишь. Без переводчика экспедиция обречена.

– Пожалуй, – согласился он.

– Давайте попробуем на другом дереве, – предложил я.

Телеграмму доставили в испанское посольство. Только Клем и Минна знали, что я там буду, поэтому, хоть подписи и не было, я был уверен, что она от Синга.

Прежней Ост-Индской компании уже не было, но офис пока не переехал ближе к Министерству по делам Индии. В газетах писали, что это должно произойти позднее и что у компании большие планы на Уайтхолл[4], но пока люди все еще работали в старом здании. Офис Ост-Индской компании находился на Лиденхолл-стрит, в большом здании с колоннадой и статуей Британии на крыше. По соседству располагалась кондитерская лавка, и у мужчины, стоявшего за прилавком, на конторской книге всегда лежала сахарная мышка.

Никто не ожидал национализации, но она произошла – в прошлом году. Ост-Индская компания, частная организация со средствами и мощью государства, дом всех торговцев, буквально за ночь была захвачена британским правительством, превратившим ее в государственное ведомство. Это случилось после окончания войны в Китае – войны, во многом начатой Ост-Индской компанией и оконченной военно-морским флотом. Парламент сообщил, что они де-факто заключили соглашение о сотрудничестве. Синг и остальные торговцы назвали это величайшим грабежом тысячелетия. Я помалкивал, потому что в глубине души был рад. Случившееся внушило мне удивительно непопулярное на тот момент доверие к мистеру Палмерстону и членам его правительства. Человек, сумевший отобрать Ост-Индскую компанию у шайки таких сообразительных мерзавцев, как Синг, однозначно мог управлять целой империей.

Я не удивился, найдя Синга в том же кабинете, что и всегда, хотя если кого-то и собирались сместить на волне перемен, этим человеком должен был бы быть он. У него были восточные корни. Одеваясь на западный лад, Синг легко сошел бы за дворецкого, но в нем не было восточных манер или чрезмерной вежливости. Он сидел, как англичанин, – прямо, одна рука тесно прижата к ребрам, а локоть второй – у запястья первой. Если от его страны что-то и осталось, то очень глубоко внутри. Синг не говорил, откуда он. У него был голландский акцент и слуга-голландец, а звали его Исеул, но это лишь наводило меня на мысль о корнуоллских принцессах.

– Садись, Тремейн, – сказал Синг, словно мы не расставались на два года.

Я сел осторожно, не желая показывать свою усталость от того, что просто прошел по зданию до его офиса. Но Клем был прав: в Лондоне я поправлялся быстрее, гораздо быстрее. В его доме всегда поддерживалось тепло, и он заставил меня купить новую одежду. Как заявил Клем, испанское посольство не хотело видеть меня в навощенном сюртуке, который выглядел так, словно повидал Трафальгарское сражение. Поэтому я пришел к Сингу в аккуратном черно-сером костюме и оплаченном Клемом сюртуке с синим шнурованным воротником. Клем покупал вещи для экспедиции, и было странным видеть, как он заказал шесть рубашек и четыре сюртука одновременно. Я не помнил, когда в последний раз покупал новую одежду, и уже позабыл, какой плотный наощупь неизношенный хлопок.

Синг внимательно изучил меня. Хоть он и не был эмоциональным человеком, я увидел изумление, проскользнувшее в его взгляде. Я знал, что постарел за это время, но меня потрясло то, что он заметил это. Он промолчал.

– Значит, Маркхэм – идиот, который согласился на все ради славной прогулки и поиска чего-то бессмысленного и инкского, – начал Синг. – Я верно излагаю?

– Он географ и антрополог, а не идиот. Конечно, ему интересны инки.

– С точки зрения подобных экспедиций антрополог и идиот – одно и то же.

Теперь голландский акцент Синга исчез практически полностью. Он проявлялся лишь изредка, примерно в одном слове из десяти, причем слово могло быть любым. Он положил руки на папку с документами.

– Как ты заметил, я его не пригласил, – продолжил он. – Не думаю, что выдержу разговор с таким человеком утром. Слишком велико желание отправить его в Австралию.

На его лице мелькнула улыбка, когда я рассмеялся.

– Что ж, хинные деревья. Расскажи мне, как ты собираешься привезти их.

Я подался вперед.

– Семена цинхон мутируют, поэтому нам нужны черенки. Для таких деревьев они должны составлять около двух футов в высоту. Мы упакуем их в сумки для карт Клема. Самое сложное – вовремя вывезти их из Перу. Черенки нужно посадить в течение месяца. Черенки слишком хрупкие, чтобы везти их по суше, поэтому мы поместим их в переносные стеклянные ящики, которые будут ждать нас в порту Ислай, и отправим их в Индию. Даже в ящиках на такой малой высоте они долго не выживут, поэтому морской путь должен быть прямым.

Синг нахмурился.

– Вы не вывезете много черенков в сумках для карт.

– Главное – собрать жизнеспособные черенки высокоурожайных деревьев. Взять качеством, а не количеством. Если все получится, мы сможем срезать новые черенки, когда первые приживутся в Индии. Кстати, Малабар. Клем сказал, что мы должны доставить черенки туда.

– Да, а что?

– Плохой климат. У нас есть земли на Цейлоне?

– Да.

– Лучше туда. Защищенный грунт, равнинная территория, плодородная почва, папоротники, четыре-пять тысяч футов над уровнем моря. Цинхоны – особенные деревья.

– Скорее они…

– Я перечислил условия, необходимые для их выживания. Сегодня я побывал в садах Кью, и их работники подтвердили это. Прежние попытки высадить деревья провалились, потому что никто не уделил внимание их естественной среде. Вот почему голландская плантация на Яве в плачевном состоянии. Она находится на скалистом холме, там нет тени, неверная высота. Разумеется, они не могут ничего вырастить, даже жизнестойкие малоурожайные деревья. Легче вырастить их в стакане.

Синг едва заметно улыбнулся, и я понял, что он хотел услышать весь этот лепет, чтобы убедиться – я не изменился.

– Значит, Цейлон, – уточнил он.

– Да.

– Я договорюсь об этом.

Возможно, только в силу своего возраста я заметил в нем неожиданную хрупкость. Или, возможно, она появилась лишь теперь, когда земля уходила из-под ног.

– Ты неважно выглядишь, – заметил Синг.

– Что ж… вряд ли мне удастся пересечь Амазонку, но об этом и речи не идет. Клем хотел, чтобы я ухаживал за черенками, вот и все. Но если бы вы послали кого-нибудь другого…

– Мне все равно, даже если он поместит тебя в банку со скипидаром, чтобы довезти туда, – отрезал Синг. Он немного помолчал и продолжил: – В Индии вот-вот начнутся восстания из-за хинина. Цена – сплошное безумство. Мы вынуждены продавать его себе в убыток, чтобы сохранить чайные плантации. Прошлогодние муссоны… Читал в газетах?

– Нет.

– Бесконечные. Повсюду буйствует малярия. – Синг покачал головой и неохотно добавил: – Я сам переболел ей. Абсурд. Половина работников на плантации сбежали, урожай чая некому собирать. Знаешь, какова доля доходов Британской империи от продажи чая?

– Огромная.

– Огромная, – сухо повторил он, не отрывая взгляда от папки с документами, лежавшей перед ним. Синг замолчал, словно пытаясь решить, говорить ли мне еще что-то. Пять лет назад он не стал бы, но теперь он выглядел уставшим. – Думаю, ты справишься. Но остальные не так уверены… Новые начальники понятия не имеют, как соотносятся риски и выгода. Они – государственные служащие, а не торговцы.

Когда Синг произносил слово «торговцы», оно звучало солидно. Он придавал ему то же значение, с которым другие люди говорили о государственных деятелях.

– Для них главное понять, что лучше подходит для утренних совещаний. Вот о чем они думают. Хинные деревья растут в далеких краях. Последними туда отправились голландцы. Трое мужчин сгинули в тропических лесах, единственному выжившему пришлось прятаться так долго, что почти все его деревья погибли… Лишь два черенка были доставлены на Яву…

– Двух было бы достаточно, если бы он позаботился о них должным образом, – перебил его я. Хасскарл был худшим садовником после моего дяди, который много лет назад заявил, что папоротники лучше растут в соли.

– Ох, ты это знаешь, я это знаю, но, по мнению новых начальников, человечество уже достигло своей вершины, и, если мы не сделали что-то раньше, значит, это просто невозможно сделать. Начальникам известно, что в 1851 году кровожадные индейцы перебили всю экспедицию Чарльза Бэкхауса вместе с пятью десятками солдат, а также что у нас нет карт местности. Хасскарл не составил ни одной: сам он не ходил в лес, а люди, которых он отправил, погибли. Проводник принес ему деревья. Позже этот проводник был пойман и убит доносчиками, работающими на поставщиков хинина. Бэкхаус тоже ничего не отправлял. Разумеется, у перуанцев должны быть карты, но они вряд ли захотят рассказать нам, как добраться до единственного в мире леса высокоурожайных хинных деревьев. Поэтому в своих благородных и бесконечных войнах Министерство по делам Индии отказалось от идеи отправить туда экспедицию, – заключил Синг. Его речь иногда становилась пугающе быстрой, когда он разговаривал со своими коллегами или о них. Так он доказывал, что никто не замутнит его мысли новомодными словечками или латынью.

Я нахмурился.

– Но… как же тогда одобрили эту экспедицию?

– Маркхэма выбрали, потому что он уважаемый и образованный член Королевского географического сообщества, а также он делает отличные карты. – Синг долго не спускал с меня глаз, прежде чем продолжил: – А тебя… – он перевел взгляд на мою трость. – Формально ты едешь, потому что раньше твоя работа заключалась в сложных незаконных экспедициях за редкими растениями, а еще потому, что у тебя есть связи с этой страной. Но никто не удивится, если садовник-калека не выживет. У тебя нет семьи, поэтому твоя смерть ничего не будет стоить нам. Ты – наш способ не ударить лицом в грязь.

Два года назад я был сообразительнее. Я понял бы все уже в тот момент, когда Клем приехал в Хелиган.

– Смысл этой экспедиции вовсе не в деревьях, да? – спросил я. – Вам нужна хорошая карта на случай, если… точнее, когда придется отправить туда армию.

– Да.

Синг никогда не докладывал о своих неудачных попытках, но я представил многочисленные совещания, на которых он выступал против географа-антрополога. Я знал, кого он хотел бы видеть на месте предводителя экспедиции. Этим человеком стал бы один из старых сотрудников Ост-Индской компании, который быстро ходил, хорошо стрелял, служил в кавалерийском полку – словом, тот, кто стал бы телохранителем для садовника.

– Если ты не сможешь добраться до хинных лесов, придумай что-нибудь. Должна быть хоть малейшая политическая причина отправить туда войска. Ты знаешь, как это работает. Что-то мелкое, но яркое.

– Застрелиться на глазах у толпы?

– Нет, пусть Маркхэм застрелится на глазах у толпы. Смерть молодого, подающего надежды рыцаря, у которого останется симпатичная вдова, попадет на главные полосы. Твое имя даже не укажут в некрологе.

– Вы же знаете, он мой друг. Мы вместе служили во флоте.

– Я знаю. По-моему, вы познакомились, когда он велел тебя высечь.

– Однажды вы позволили похитить меня и обменять на скакового верблюда, но я все равно не бросил бы вас на растерзание индейцам.

Синг вздохнул. Лишь через несколько лет нашей совместной работы он признался, что подстроил тот случай. У него было правило не повышать тех членов экспедиции, которые не смогли сбежать с невольничьего поезда туарегов в пустыне и вернуться в Каир.

– Просто добудь деревья, – сказал он. – Так будет гораздо проще. – Синг взял в руки папку с бумагами, лежавшую перед ним. – Что тебе известно о Нью-Бетлехеме? Твои отец и дед оставили записи?

– К сожалению, нет. Я знаю, что… это миссионерская колония или по крайней мере была ей. Она находится в горах на высоте нескольких тысяч футов над уровнем моря, у самого края альпийского леса. Рядом протекает река, но я не знаю ее названия. Хинные леса ближе к Андам были уничтожены, потому что торговцы содрали всю кору, но та деревня расположена так далеко, что вряд ли у многих получилось туда добраться, чтобы поискать еще деревья. Так что она станет неплохим местом начать экспедицию и затем углубиться дальше в джунгли. А еще я уверен, что местные жители знают мое имя. Мой отец родился там. Это все, что мне известно.

Синг внимательно слушал меня.

– У них когда-нибудь были проблемы с индейцами? Я имею в виду с племенами из леса, а не с жителями деревни. Те на них нападали?

– Папа никогда не говорил о таком. Но мне было восемь, когда он умер. Вряд ли мои воспоминания точные. Если же там на самом деле живут племена, то нам придется несладко. Впрочем, выхода нет. Нью-Бетлехем – единственное место, где люди поверят, что мы приехали не за хинином. Я мог бы сказать, что приехал за кофе и хотел навестить людей, которых знал мой отец. В других же местах… так не получится.

Синг задумался.

– Послушай, – начал он. – Я знаю, что это прозвучит резко, но, если ты хочешь получить деньги, ты должен что-нибудь привезти. Деревья или причину для отправления армии. Насколько мне известно, от Хелигана скоро ничего не останется. Выполни мою просьбу, и я позабочусь, чтобы у тебя всегда была работа.

– Синг, – перебил я. – Вы ждали, пока я впаду в отчаяние, чтобы попросить меня об этом?

– Да, – ответил он.

Я улыбнулся.

– Мне вас не хватало.

– Я рад, что ты так относишься к этому. – Синг подался вперед на локтях. – Меррик, я думаю, что главной проблемой Бэкхауса были не индейцы и не поставщики хинина, а то, что он был двадцатиоднолетним идиотом. Ты же – человек старой закалки, тебе лучше известно, как это работает. Если у вас возникнут проблемы, найди кого-нибудь, кто смог бы провести вас через лес. Обратись к индейцам, ври, хитри, подкупи, воспользуйся именем своего отца, переспи с вождем племени. Мне плевать, что ты сделаешь. Эта экспедиция незаконная – как и все, что мы когда-либо делали. Всегда найдется способ.

– Я знаю.

– Ты не против? – спросил Синг. За все годы он впервые задал этот вопрос. – Не считая того, что тебя выбрали по неправильной причине для возможно самоубийственного задания.

– Было бы здорово, если бы газеты не пестрели иллюстрациями обломков кораблей и обмороженных останков участников экспедиции Франклина, но что поделать.

Синг едва заметно улыбнулся. Неожиданно я понял, что роспуск Ост-Индской компании и ее реструктуризация не просто подкосили его, а полностью выбили землю из-под ног. Жаль, я не написал ему раньше, чтобы поинтересоваться, как он.

– Тебя не заставляют искать Северо-Западный проход на ледяной равнине площадью в тысячу миль, на которой живут шесть эскимосов и совы. Это всего лишь Перу.

– Знаю.

Пару дней назад в «Иллюстрированных лондонских новостях» вышла статья с изображениями того, что нашли на месте экспедиции. Часы, несколько расшитых перчаток, пара очков для чтения, снежные очки, костяные инструменты – в общем, обычные вещи, взятые из дома или подаренные местными жителями, лежавшие в карманах путешественников. Люди по обе стороны Атлантического океана пытались помочь экспедиции Франклина добраться туда, куда они направлялись, и единственным препятствием стала погода. На крайнем севере Канады никто не пытался их застрелить, не было опасных диких животных, которых не могли бы остановить их ружья, никто не болел. Нам же неоткуда было ждать помощи, а Перу был изведан даже меньше, чем Арктика.

– Я постараюсь, – ответил я.

Синг кивнул. Он бы ни за что не признался мне, что в случае нашей неудачи ему грозило увольнение, но его молчание было напряженным.

– Сегодня «Грейт Истерн» спускают на воду, видели? – спросил я.

Синг бросил взгляд в сторону окна. Он немного пришел в себя.

– Монстр, а не корабль.

– Вы ходили на него посмотреть?

– Нет, – ответил он таким тоном, словно я спросил его, не был ли он в порнографической лавке.

– Он не монстр, – сказал я. – Это самый большой корабль с самым мощным паровым двигателем в истории. С четырьмя тысячами пассажиров он мог бы доплыть до Австралии, не заходя в порт для дозаправки. По-моему, это потрясающе. Давайте вместе сходим посмотреть, как он отчалит? Вам понравится. На набережной уже собрались люди.

– Я буду впечатлен, если эта штука отправится на Марс. Пришли мне телеграмму за день до отправления, если все пойдет по плану. Увидимся на Цейлоне в мае.

Я нахмурился.

– Вы приедете?

– Это Министерство по делам Индии. Его сотрудники иногда ездят в Индию, – раздраженно ответил Синг. Ему не понравилось, что я почувствовал его тревогу. Он вздохнул. – Сделай все возможное, прошу тебя. И хотя бы до лета прекрати быть таким восторженным педантом относительно всего, связанного с морем, или я скормлю тебя тигру.

На кабриолете я в одиночестве доехал до многолюдного Гринвича. Этот корабль нельзя было не заметить. По размеру он в десять раз превосходил любое другое судно и был слишком велик даже для лондонского порта. Когда спустили тросы, казалось, даже земля затряслась от радостных криков толпы. Четыре якоря были прикованы цепями к носу корабля, каждый из них – в десять раз больше человеческого роста. Каждое звено цепи было выше меня. Тысячи людей размахивали руками и смеялись, стоя на причале. Меня охватило ужасное чувство, что вода не выдержит веса такого большого корабля и он потонет, но этого не случилось. «Грейт Истерн» плавно направился в сторону Грейвсенда. Из-за своих чудовищных размеров он странно смотрелся в море.

Я следил за его путешествием в газетах: для меня все большее значение приобретало то, что не каждая глупая затея заканчивалась гибелью в ледниках и заметкой в «Иллюстрированных лондонских новостях» о находках в карманах. Когда «Грейт Истерн» доплыл до Дувра, на борту случился пожар, но корабль был таким огромным, что его не повредила бы даже молния. Через неделю в газетах написали, что он беспрепятственно добрался до берегов Америки, причем раньше намеченного срока.

6

Ежедневно я заставлял Клема срезать черенки, пока яблони не закончились. Он так и не научился делать это хорошо, но я надеялся, что всему виной была мучившая его морская болезнь, а не что-то врожденное. Клем выходил из своей каюты, лишь чтобы поесть, а Минна перебралась в кают-компанию, заняв место за длинным штурманским столом вместе с членами команды корабля, не понимавшими, как вести себя в ее присутствии.

– Добрый вечер, – сказала Минна, когда я присел передохнуть по пути из трюма на кухню в канун Рождества. Экипаж корабля очень удивил меня, украсив корабль. Будь я один, забыл бы о празднике. Но теперь тут стояла удивительная атмосфера: повсюду горели свечи – столько, сколько разрешил поставить помощник капитана, – узкие двери были украшены венками из апельсинов и веточек гвоздики, отчего коридоры пахли праздником. Повар – немец по национальности, с усами как у принца Альберта – три дня подряд пек исключительно традиционные пирожки с сухофруктами и специями и варил глинтвейн. Это было чудесно. Я не помнил, когда в последний раз питался так странно и так вкусно.

– Съешь мои пирожки, – предложила Минна. – Я не хочу. Меня тянет только на зубной порошок.

– Если родится девочка, ты должна назвать ее Мятой. Чем ты занимаешься?

Море волновалось, и медные котелки с кастрюлями, висевшие на крючках над столом, раскачивались. Их тени двигались взад-вперед по карте, которую разглядывала Минна. С нескольких свечей капал воск, но мы притворились, что не замечаем этого. Как пригрозил помощник капитана, случись что, и он собственноручно выбросит все свечи за борт. Кто-то включил отопительные трубы, и из-под решетчатого пола донесся гул. Почти сразу горячий воздух по щиколотки окутал наши ноги. Когда стол покачнулся, Минна выронила свой компас и вскинула руки в знак капитуляции.

– Я разрабатываю ваш маршрут. Пытаюсь определить самый быстрый путь. И самый дешевый. Министерство требует серьезный отчет.

Я склонил голову, чтобы получше рассмотреть карту. В спине заныло. Я попытался не обращать внимания на боль.

– Как думаешь, сколько нам понадобится времени? – поинтересовался я. – За месяц с черенками ничего не случится, но если дольше…

– Все будет хорошо. От побережья до Анд – около десяти дней пути. Переход через Анды… по прямой тут, конечно, близко, но я не могу найти ни одной записи, как высоко в горах находится перевал, так что точное расстояние вы узнаете только уже на месте. Думаю, на этот отрезок пути стоит заложить еще пару дней. Затем вы выйдете к реке под названием Тамбопата – да, обращайте внимание на географические названия: как только они начнут меняться на кечуанские, ваша цель будет уже близко. А что за той рекой… никто не знает. Нью-Бетлехем не отмечен ни на одной карте. Он находится слишком далеко от исследованных мест, в самой глубине страны. Поэтому там вам понадобится проводник. Так что, скажем, три недели туда и три обратно? Конечно, это лишь мои догадки.

– Ты все время говоришь «вы».

– Я не могу пойти в таком… положении, – тихо сказала Минна. Она метнула взгляд на дверь, проверяя, не пришел ли еще Клем. – Не думаю, что смогу родить ребенка, но… я не хочу упасть с лошади или чем-то отравиться. Я даже не знаю, как на беременность влияет высота. Ты знаешь?

– Думаешь, у меня где-то в шкафу спрятано много других знакомых женщин? Не спрятано. Я ничего об этом не знаю.

– Неужели? Привлекательные холостяки обычно знают… иногда…

– Но не внебрачные дети, путешествующие по Китаю, прости. Я не настолько интересный человек. Что ты скажешь Клему?

Минна поникла.

– Скажу, что в миссионерских колониях на Амазонке нет водопровода.

– Лучше скажи, что мы вдвоем – очень большой груз забот для него. Я один доставлю немало проблем, и меня из миссии убрать нельзя.

– Ты уверен?

– Не припомню, чтобы тебя когда-нибудь волновало отсутствие водопровода.

– Он идет, – прошептала Минна, увидев, как Клем входит в кают-компанию.

Он рухнул на лавку рядом со мной.

– Со мной творится что-то странное. У меня никогда не было морской болезни, когда я служил во флоте, верно же?

– Да, – согласился я. – Но военные корабли были больше, а ты никогда не сидел в каюте.

– Я только что поднимался на палубу, – сказал Клем. – Лишь промок. Оно того не стоило.

Минна выпрямилась, и в ее корсете заскрипел китовый ус. Этот звук походил на скрип рыбацких снастей на ветру, и, хоть я и не знал, что такое домашний уют, этот звук ассоциировался у меня именно с ним.

– Я подготовила ваш маршрут…

Клем тут же всё заметил.

– Ваш маршрут? Ты идешь с нами.

– Нет. Я буду лишь мешать вам, если что-то произойдет.

– Что ты, черт возьми, имеешь в виду?

– Я имею в виду, если вас арестуют, вы сможете выбраться и добыть черенки. Если же в заложники возьмут меня, вы откажетесь от миссии, лишь бы со мной ничего не случилось. А ты думаешь, почему Ост-Индская компания так любила неженатых бездетных мужчин? – Минна кивнула в мою сторону. – Вы отправитесь вдвоем, я же останусь в Арекипе и договорюсь о самой быстрой переправе на Цейлон. Думаю, нам это пригодится.

– Я поклялся, что никогда не откажу тебе в месте в миссии просто потому, что она опасна. Мы бы тогда никогда ничего не сделали вместе. Ты всегда говорила…

– Дело не в безопасности, а в достижении цели экспедиции. Если я пойду, шанс провала возрастет. Вы станете жертвой первого же человека, который догадается, что, поймав меня, заставит вас от всего отказаться. А защитить себя я вряд ли смогу – сил не хватит. Если же я не пойду, то вдвоем вы сможете всех обмануть и забрать черенки. – Минна помолчала. – А если все же что-то пойдет не так, нужен кто-то, кто придет и вызволит вас из тюрьмы.

– К черту тюрьму. Мы объездили весь мир, тебя никто никогда не похищал, не скидывал с крыши и не бросал под копыта лам…

Минна рассмеялась.

– Маркхэм, ты не можешь беспокоиться обо мне и Меррике одновременно. И хоть ты не должен вообще ни о ком волноваться, я знаю: ты будешь. Но успех этой экспедиции зависит от твоей концентрации на работе и от человека, знающего, что вообще нужно оттуда привезти. – Она быстро взглянула на меня. – Лишний элемент в этом уравнении – я.

– Я не беспокоюсь о Меррике! Он… прекрасно справится.

Пусть мы и договорились, что Минна это скажет, все равно было больно видеть, как переменился в лице Клем. Пауза между его словами была крошечной, но я ее заметил.

– Я действительно не беспокоюсь о нем, – повторил Клем. – Минна, ты должна пойти с нами.

– Я боюсь, – возразила Минна. – Не думаю, что… Там погибли люди, много людей, не думаю, что это хорошее место для женщины.

– Чепуха…

– Вернее, это не место для любого человека ростом в пять футов, к тому же не умеющего стрелять. Я лишь вас задержу – так или иначе… Слушай, я недавно постирала вещи. Думаю, нужно развесить их на трубах, пока отопление работает. Так что я лучше займусь этим… – сказала она. Скамья была привинчена к полу, так что ей пришлось мягко подпрыгнуть, чтобы выбраться из-за стола. – Сможешь взять с собой карты, Маркхэм?

– Да, конечно, – кивнул Клем. Он проводил ее взглядом, и я заметил, что его обычное жизнелюбие явно дало трещину. В соседней каюте повар запел «Тихую ночь»[5] неожиданно хорошим тенором. Мужчины, сидевшие за дальним концом стола, начали подпевать.

Корабль снова покачнулся, и медные кастрюли зазвенели над нашими головами. Я пригнулся. Клем позеленел от нового приступа морской болезни. Я продолжил работать над рисунком, начатым в садах Кью. Из альбома выглянуло заложенное между последними страницами письмо, которое дала моя мать. Я задвинул его назад кончиком карандаша.

Перед тем, как покинуть Лондон, я съездил в Брислингтон. Это живописное местечко в окрестностях Бристоля больше напоминало гостиницу, чем психиатрическую больницу. Здесь не было сумасшедших, только люди с легкой формой безумия: уверенные, что могут управлять погодой, или выдумывавшие удивительные небылицы без причины. Я никогда не бывал в мужской половине, но от женской ее отделяла лишь ограда, которая стала сеткой для игры в бадминтон в то утро, когда я туда приехал. Так что не думаю, что правила в мужской половине чем-то существенно отличались. Наша мать всегда сидела в одном и том же месте со стопкой книг и кормом для фазанов, которые с неохотой уходили с моего пути, пока я к ней шел.

– Слышала, твой брат вынужден выставить дом на торги, – произнесла она. Не стоило удивляться, что Чарльз рассказал о продаже ей, но не поставил в известность меня. Они были близки. Мать любила меня не больше, чем мой брат. Я не помнил, обидел ли ее чем-то определенным, но наша отдаленность никогда не имела для меня сильного значения. Ее отправили в Брислингтон через полгода после смерти папы. Я же пошел в школу в Бристоле. Воспитатели, все когда-то служившие квартирмейстерами, были строгими и добрыми. К матери же я обращался не иначе, как к Кэролайн.

– Он не очень-то разговорчив, но полагаю, что да, – ответил я.

– Он пишет, что ты собираешься в Карабайю.

– Если ты хочешь, чтобы я с кем-то встретился, напиши письмо, и я доставлю его.

Кэролайн как-то странно посмотрела на меня.

– Тебе не по карману поездки в Перу. Ради всего святого, что ты собираешься сделать?

– Это для Министерства по делам Индии. Хинин.

Один из фазанов с надеждой клюнул шнурок на моем ботинке.

– Это действительно так или ты поверил в чепуху, которую рассказывал отец?

– Это… Нет. Я не помню ничего, о чем он говорил. Мне было восемь.

– Что ж, это только к лучшему. Не хочу иметь ничего общего с тем ужасным местом.

– Хорошо.

Я взял немного зерна из стоявшего между нами бокала для вина и посыпал его на землю перед ворковавшими фазанами.

– Меррик.

Я посмотрел на Кэролайн.

– Ты ведь не собираешься… никого искать, верно?

– Что? Искать? Нет.

– Даже в лесу? – ее голос звучал недоверчиво. Она внимательно следила за моей реакцией.

– О чем ты говоришь?

– Ни о чем. Просто бредни сумасшедшей, – она откинулась назад.

– Безумие – не оправдание для туманных фраз. Почему бы не быть конкретной сумасшедшей?

Кэролайн проигнорировала мои слова. Она всегда озвучивала свою мысль всего один раз и никогда не поясняла, что имела в виду. Я знал почему. Никто не слушал ее, отправляя сюда, поэтому теперь у Кэролайн появилась привычка намекать собеседнику на что-то интересное и тут же менять тему, ведь ее все равно не слышат.

– Твой дедушка написал местному священнику письмо, которое тебе лучше взять с собой. Твой отец так и не доставил его, – сказала она.

Я почувствовал, как в голове заскрипели винтики мыслей.

– Но Гарри был там восемьдесят лет назад, – возразил я, стараясь, чтобы в моем голосе не было той ужасной показной доброты, с которой посетители разговаривали со своими умалишенными родственниками. Пациенты Брислингтона не утратили здравый смысл, просто они думали не о том, о чем нужно. – Священник уже сменился, – пояснил я.

– Все равно возьми его. Оно лежит в верхнем ящике стола твоего отца, если Чарльз не пустил мебель на дрова.

– Не пустил. Я возьму, но…

– Хорошо. Кто знает, возможно, оно тебе пригодится.

– Как?

– Покорми фазанов, Меррик.

Я не открывал старую дверь в кабинет уже много лет. Никто не открывал. Она с трудом поддалась на мои толчки. Я ожидал, что в комнате будет затхлый воздух, но из-за дыры в потолке внутри оказалось свежо и прохладно. Там, где черепица с крыши сильнее всего провалилась вниз, в кабинет проникали лучи солнца.

Все три ящики стола не были заперты. В первом, что я открыл, лежали мелкие монеты и всякий хлам, который папа, скорее всего, высыпал из карманов: обрывки веревки с интересными узелками, несколько белых галек. В следующем не было ничего, кроме письма. Я сразу понял, что именно его имела в виду Кэролайн, хоть оно и не было подписано: конверт был старым и мятым, уголки – потрепаны, а один даже слегка надорвался, и из него выглядывала бумага кремового цвета. Лишь отпечаток дедушкиного перстня на воске, запечатавшем конверт сзади, позволял понять, чье оно.

Когда я взял письмо в руки, то увидел спрятанную под ним маленькую книгу. Я медленно достал ее, узнавая.

Это был сборник сказок, который отец сделал для меня, когда мне было четыре или пять лет. Внутри не было текста, только чернильные картинки, обведенные золотом: папа всегда рассказывал сказки, а не читал их. Он прекрасно рисовал. В детстве я рассматривал картинки при свете свечей, и золото ослепительно блестело на фоне чернил. Он приобрел золотые чернила, когда у него еще были деньги. Папа сам связал листы и сделал обложку – из бархата, а не кожи, чтобы книгу было приятно держать в руках. Я осторожно открыл ее, переживая, что она может треснуть.

В сказке говорилось о дровосеке, жившем на краю огромного леса, каких больше не осталось в Англии. Папа нарисовал деревья мрачными и темными, в духе Шварцвальда. Дровосек никогда не ходил далеко в лес, потому что это было опасно. Однажды утром к нему в гости пришел эльф, которому очень понравилась компания дровосека. Вместе они хорошо провели время. Затем гость услышал звон колокольчиков и возвратился к себе в лес. Время для эльфов текло иначе, и он потерял ему счет, а когда решил снова навестить дровосека, то нашел лишь его внуков, работавших на краю леса. Сам дровосек умер много лет назад.

Я помнил, как папа переворачивал страницы книги. Он всегда носил один и тот же доставшийся от дедушки сюртук. Тот был ему великоват, поэтому он обычно закатывал рукава. Подкладка из индийского ситца износилась, но была по-прежнему прекрасной: на когда-то синем, но теперь выцветшем почти до белого фоне парили удивительные замысловатые птицы. Я помнил узор, но не помнил лицо папы.

Когда я закрыл книгу, из нее выпала страница, не связанная с остальными в одну тетрадь. У истории было продолжение, о котором я не помнил. Сначала я не смог разобрать рисунок, и мне пришлось поднести страницу к свету.

Там был изображен мужчина, пойманный деревом. Кора и корни закручивались вокруг его тела – возможно, бездыханного. Они слегка приподнимали его, словно в дар небу. Вокруг корней вился цветущий плющ. Пространство между плетями плюща не было обведено чернилами, и, казалось, они сияли. Лепестки цветов осыпались, оставляя за собой крошечные дорожки света, похожие на фейерверк, – папа изобразил их линиями белых чернил. Солнца не было. Лицо мужчины было направлено в сторону, его голова покоилась на плети плюща, обвивавшей руку и утягивавшей воротник рубашке ниже, на плечо. На ключице были веснушки, нарисованные разбавленной сепией, – словно кто-то стряхнул туда чернила и затем попытался стереть капли, но так и не смог избавиться от них до конца.

Я не помнил этой сцены. В сказке эльф отправился обратно к своим друзьям, а дровосек, как мне казалось, прожил счастливую жизнь, раз у него появились внуки и правнуки. Этот рисунок отличался от остальных: он был более детальным, более реалистичным. Я прикоснулся к чернилам, внезапно уверенный, что отец рисовал все – или по крайней мере мужчину – с натуры. Рисунок был слишком хорош для выдумки. В некоторых местах на плотной бумаге – там, где папа давил пером слишком сильно, – до сих пор остались царапины. Я перевернул лист, но не нашел записи о том, когда или где рисунок был сделан.

Я положил дополнительную страницу обратно в книгу, а ту – в ящик и закрыл его. Чтобы не помять и не повредить старинное письмо еще больше, я вложил его в бумажный кармашек своего альбома для рисования. Пройдя по неровному полу и выйдя из кабинета к разлегшейся у двери Гулливер, я подумал, а не был ли рисунок мрачным продолжением сказки, о котором папа никогда не рассказывал: мертвый мужчина, взятый в плен деревом и укутанный сияющим плющом, в месте таком холодном, что даже спустя долгое время мужчина выглядел живым. Казалось, папа написал этот портрет в память о нем.

Часть 2

7

Перу

Январь 1860 года

Панаму мы пересекли на повозке – очень медленно, чтобы не повредить стеклянные ящики для растений, – затем погрузились на найденный Минной корабль компании «Пасифик энд Ориент» и поплыли на нем вдоль западного побережья. Проходя мимо Лимы, мы увидели лишь шпили церквей над скалами, изборожденными морщинами, словно корни хлопкового дерева. Лима находилась даже не на полпути к Перу, нам предстояло двигаться еще дальше на юг.

На этом небольшом корабле путь занял три дня. По ночам над перистыми облаками разгоралось удивительное полярное сияние, за которым мы с Клемом наблюдали в полном восхищении. От созерцания нас оторвала Минна, которая пришла на палубу, чтобы показать компас с бешено крутящимися стрелками. Солнечная буря. Можно было лишь надеяться, что корабль не собьется с пути.

Мы сошли на берег у небольшой рыбацкой деревушки под названием Ислай, мало чем походившей на порт. Единственной доступной там едой оказались морские свинки на палочке и местная разновидность севиче – отвратительного вида блюдо из рыбы, маринованной в чем-то цитрусовом до почти полного исчезновения рыбного вкуса. Хоть в гостинице и предупредили, что меня ограбят, если я буду болтаться на рынке один, но я решил, что ананасы и настоящий кофе стоят риска. Кофе продавался в избытке, но его почему-то нигде не подавали как напиток. Было здорово сидеть во внутреннем дворике рядом с пекарней, наблюдая за безмятежной ламой хозяина и перемалывая зерна в ступке пестиком.

Первым крупным городом на нашем пешем маршруте стала Арекипа. Она расположилась в нескольких милях от берега, и путь туда проходил по крутой дороге, постоянно поднимавшейся вверх. Настолько голубое небо я никогда не видел в Англии.

В городе Минна нашла нам пару мальчишек-индейцев для помощи с мулами и сняла для себя комнату в старом постоялом дворе с фундаментом из грубых многоугольных камней, которые использовали в строительстве инки. Клем пытался уговорить ее изменить решение и пойти с нами, но безрезультатно.

Чтобы проводить нас, Минна поднялась на небольшую террасу на крыше, но из-за плотной городской застройки и узеньких крутых улиц она быстро затерялась среди ярких ставен и декоративных тканей на развальчиках по бокам дороги.

Какое-то время после этого Клем холодно поглядывал на меня. И хоть он быстро снова начал вести себя жизнерадостно, расстройство у него скрыть не получилось. Я бы уделил ему больше внимания, но был вынужден присматривать за мальчиками-индейцами, которых настолько взволновала идея дойти до Карабайи, что они делились своим восторгом с каждым встречным, словно Карабайя находилась на Юпитере. Одному было двенадцать лет, второму – четырнадцать, и хоть я и обещал их матери позаботиться о них, но они делали это чертовски сложной затеей, кажется, намереваясь рассказать всему Перу о том, куда мы направлялись. Охотник за викуньями[6] ехал с нами какое-то время, и мальчики серьезно и встревоженно сообщили ему, какие же мы безумцы.

– На вашем месте я бы туда не поехал, – сказал мне охотник. Ехавший впереди Клем уже ослабел от высоты, поэтому не был способен поддерживать разговор. – В тех лесах живут призраки.

– Неужели? Превосходно.

Поначалу наше путешествие шло гладко. Инкские дороги были ровными, прямыми и прекрасными, на них часто встречались почтовые станции и постоялые дворы, где можно было сменить лошадей и мулов или заночевать за небольшие деньги. И это было очень кстати, так как, несмотря на разгар лета, ночи в горах были очень холодными. Мальчики сказали, что зимой здесь еще холоднее. Странный климат. Днем стояла жара, поэтому поначалу мы расстегнули и приспустили сюртуки, но быстро поняли свою ошибку: за пятнадцать минут на свирепом солнце обгорели даже мои ладони. Тяжелее всего приходилось бледнокожему Клему. Трава на равнинах высохла, а местые фермеры по непонятным мне причинам выжгли огромные участки, так что холмы вокруг нас покрылись желтыми и угольно-черными полосками. Как только мы оказывались в тени, на постоялом дворе или под голыми ветвями изогнутых деревьев, то начинали сразу же мерзнуть. Будучи в самой плохой физической форме среди всех остальных, я начинал дрожать от холода уже через несколько минут. Тем не менее все это скорее развлекало, чем доставляло серьезные проблемы, – пока мы не добрались до озера Титикака…

Там, на высоте двенадцати тысяч футов над уровнем моря, я тоже ощутил влияние высоты – неприятное давление в ушах, словно кто-то пытался продавить перепонки внутрь. Города становились беднее и попадались все реже. Остановки перестали приносить облегчение. Повсюду виднелись руины добротно построенных зданий: каменные арки с разрушившимися опорами, многие из которых теперь вели в никуда, а некоторые – к воде, где укутанные в шкуры люди передвигались на лодках и плотах из тростника. Все, что инки сделали для развития местной экономики, осталось в прошлом.

Жители Арекипы, где осталась Минна, лучились здоровьем, на озере же все выглядели болезненно. Местые не отличались высоким ростом. Самые бедные – те, кто подметал дворы обветшалых постоялых дворов, – были и вовсе крошечными. Некоторые женщины едва доставали мне до ребер, даже Клем рядом с ними смотрелся великаном. Мы угощали людей в постоялых дворах, сорили деньгами, но вряд ли чем-то серьезно помогли. Я почти разозлился на местных, потому что им было бы гораздо проще перестать терпеть такие условия, собраться и найти более приятные места для жизни. Очевидно, что-то удерживало их здесь – законы или родственники, – но на разруху и нищету было тяжело смотреть. Наверняка тут были умные люди вроде Синга, которые могли бы стать хладнокровными торговцами-миллионерами, но они были слишком заняты плетением идиотских плотов из тростника. При этом рядом, за горами, простирались амазонские джунгли, и никто из местных не догадался заняться торговлей древесиной. Три достойных плотника и один умелый торговец организовали бы все за месяц, но отчего-то было понятно, что в этом месте этого никогда не произойдет.

Я не сразу понял, что отчасти виной нашему раздражению была высота. Она вызывала вязкую и отравляющую мигрень, но хуже нее было то, что даже ходьба на пару ярдов теперь ощущалась забегом на сотню. Когда я просыпался по ночам, сердце билось так, словно я убегал от смертельной опасности. А Клем чувствовал себя и того хуже. Так что мы оба были постоянно истощены, даже по утрам, а ничто не затягивает путешествие так сильно, как усталость, из-за которой не хочется смотреть по сторонам.

Мы старались не гнать ни себя, ни мулов, которые никогда не оставляли попыток достичь главную цель жизни – сбежать. От этого тяжелее всего приходилось Клему и мальчикам. Я им ничем помочь не мог, так что оставалось лишь найти удобный камень и что-нибудь почитать, одним глазом наблюдая, как они ловят животных. Мы проходили всего пару миль в день, и я начинал беспокоиться, не займет ли путь обратно дольше одного месяца, через который черенки погибнут.

На своем пути мы встречали только индейцев, но, по-видимому, белые люди приезжали сюда нередко, потому что нам никто не удивлялся. Люди просто улыбались и продолжали гнать лам или гусей по широкой дороге. Вскоре я решил, что к нам относились как к привычному, но все же занятному зрелищу, как, например, к верблюдам в Лондоне.

На дальней стороне озера находился Асангаро, последний крупный город перед Андами. К нему вела хорошая земляная дорога, замерзавшая в тени и превращавшаяся в грязь под лучами солнца. За последнее время по ней прошло много людей: в Боливии шла война, о которой в силу своего возраста сопровождавшие нас мальчики практически ничего не знали. Вскоре началась гроза. Снег с дождем проникали за воротник и в лампы, из-за чего пламя дрожало и шипело. Наконец вдалеке мы увидели покосившийся церковный шпиль – город был уже близко. К тому времени у Клема началась настоящая горная болезнь: он ехал, прижимая платок к носу, на котором почти каждый час расцветало новое красное пятно.

Город представлял собой большое скопление домов без дверей, укрытых соломенными крышами. В дверных проемах свисали мешковатые занавески, через которые порой можно было рассмотреть людей, сидевших вокруг круглой печи на грязном полу. Я отправил мальчиков искать почтовую станцию, надеясь, что мы еще не ушли слишком далеко на восток и почта сюда доходила. Нас ужасала мысль, что придется ночевать в землянке, а не в доме с нормальной крышей. Дул пронизывающий ветер, и я ехал, прижав голову к одному плечу.

Клем застонал и начал сползать с лошади. Я его вовремя догнал и, чтобы не дать упасть, уперся рукой ему в плечо. В такой странной позе мы и ехали, пока мальчики не вернулись с неким испанцем. На нем был хороший сюртук, и его сопровождали два индейца. Встреча произошла на главной площади города. У домов здесь были двери и окна, и во многих из них были растоплены печи. Гроза погрузила город в мрачные сумерки, хоть до вечера было еще долго.

– Мы вас ждали! – воскликнул испанец. Я слишком замерз и ослаб, чтобы спросить, за кого эти люди нас приняли. Он подошел поближе, помог Клему слезть с лошади и повел его куда-то. Я тоже начал выбираться из седла. Делом это было непростым, так как мне приходилось спускаться под неудобным углом и спрыгивать на землю, держась за поводья, чтобы вес пришелся на здоровую ногу. Лошадь при этом должна была стоять очень спокойно. Больной ноге с каждым таким спуском становилось все хуже.

– Вам лучше зайти внутрь, – крикнул мне мужчина, обернувшись. – Не ждите чего-то особенного, но тут хотя бы тепло. Сюда.

Место, куда мы направлялись, находилось напротив полуразрушенной церкви. Такой дом в Лиме или Куско посчитали бы убогим, но здесь он выглядел как дворец. С улицы он выделялся ставнями на окнах, внутри же плиточный пол покрывали ковры. Войдя внутрь, я с облегчением оперся на трость и придержал дверь – мальчики и два индейца молча занесли наши вещи внутрь, сложили их в прихожей и ушли распрягать лошадей и мулов. Я закрыл за ними дверь – она плотно прилегала к косяку и не пропускала ветер.

Я прошел по коридорору и попал в просторную комнату с медвежьими шкурами на полу и огромной печью. Из-за грозы ставни были закрыты, и повсюду горели свечи. Напротив печи стоял стол. Видно, когда мы приехали, люди обедали, точнее человек: стол был накрыт на одного.

– Простите за беспокойство, – сказал я, нахмурившись. Испанский давался мне с трудом. Я не замечал этого раньше, но из-за разреженного воздуха отдельные участки моего мозга словно перестали работать.

– Не говорите ерунды, – весело ответил испанец. Он усадил Клема на лежанку рядом с печью. Лицо у мужчины было широкое, с грубыми чертами, его можно было назвать уродливым, если бы не огромные глаза и аккуратно постриженная бородка. Он был хорошо одет. Сюртук с воротником из зеленого бархата выглядел бы щегольски на мне, но отлично подходил ему. В этом человеке все было открытым и широким, и мне показалось, что я встретил испанскую версию Клема.

– Спасибо, – ответил я, чувствуя себя маленьким и болезненным по сравнению с ним, как всегда чувствуют себя англичане, поставь их рядом с человеком из страны с более благоприятным климатом. В этот момент в комнату вошли индейцы. От их сюртуков пахло сырой кожей. У одного из них были такие длинные волосы, что, когда он прошел мимо, конец его косы задел мой локоть.

– Меня зовут Мартель, я торговец, – представился наш неожиданный хозяин. Что-то в наклоне его головы дало мне понять, что он заметил мои переживания и попытался все исправить. – Отдадите сюртук Эрнандесу? – Мартель кивнул в сторону более молодого индейца. – Сейчас вам холодно, я знаю, но вы быстро согреетесь.

Я кивнул и отдал сюртук индейцу.

– Мы заплатим вам, если вы поделитесь парой одеял и позволите переночевать на полу.

– Боже, не беспокойтесь о деньгах. У меня есть свободная комната с кроватью. – Мартель окинул взглядом Клема и продолжил: – Что ж… сейчас он без сознания, но скоро придет в себя. Это все из-за высоты. У кого-нибудь есть кока?

На мгновенье я решил, что испанец имел в виду какао, и не понял, почему он заговорил о нем. Но один из индейцев принес холщовый мешочек с сухими листьями.

– Эрнандес, дай ему листья. Я не знаю, сколько нужно. Киспе, поднимись наверх и приведи Рафаэля. Проследи, чтобы он выглядел достойно. А вы – мистер?.. – спросил он у меня.

– Тремейн. А это… мистер Маркхэм. Обычно он отвечает за хорошую беседу.

– Не волнуйтесь, мы с вами поладим. Присаживайтесь, места хватит на всех.

Как только я сел, ко мне подбежала девочка с едой и глиняной посудой. Первым делом я подал еду мальчикам, чем очень возмутил ее, но затем она принесла еще две миски. Я потянулся за одной и едва не потерял сознание от усталости. Мартель предложил мальчикам сесть у огня. Они опустились на колени рядом с Эрнандесом, используя печь в качестве стола. Если они и обиделись из-за того, что их не пригласили за общий стол, то не подали виду.

– Почему бы вам не пойти на кухню? – спросил Мартель у мальчиков.

– Я пообещал их матери не терять их из виду. Если вы не возражаете, – быстро сказал я. Я не знал, насколько тепло была на кухне.

– Они взрослые мужчины, – рассмеялся он. – Уверен, они не нуждаются в присмотре.

– Я дал слово.

– Полагаю, мир не рухнет, если мы будем нарушать слово, данное чужим матерям. Она испанка? – поинтересовался Мартель. – Мальчики, вы метисы?

– Что значит «метис»? – спросил я, прежде чем мальчики ответили.

– Это значит наполовину белый, наполовину индеец.

– Метисы отличаются от мулатов? Извините, мой испанский не очень хорош. Особенно здесь, – признался я.

– Боже, не переживайте. Конечно, вам нелегко. Оказаться здесь впервые – словно начать дышать одним легким. Мулат – наполовину черный. Метис – наполовину индеец. Если один из родителей – метис, а другой – индеец, получается что-то новое, – с улыбкой пояснил Мартель. – Здесь так мало настоящих белых людей. Боюсь, в наши дни метисы приравниваются к белым. Это ужасно, но… что ж, сегодня мы все перуанцы. Испанцев больше нет.

Я разглядывал Мартеля, пока тот говорил, и думал: скажи он то же самое в Лондоне, показался бы он таким, каким виделся мне сейчас – мечтавшим собрать всех евреев и снова утопить их в Темзе. Но по сравнению с ним думавшие так же англичане были менее веселыми и вежливыми. Пусть мы и пересекли весь Перу в ширину, но мы не задерживались в городах и толком ни с кем не общались. У меня сложилось лишь смутное представление о том, что хорошие люди здесь предпочитали показывать, а что – скрывать. Я был уверен лишь в том, что личные границы здесь отличались от английских, но надеялся, что не так сильно, как отличались китайские: было очень утомительно дружить с людьми, добрыми и приветливыми наедине со мной, но при этом державшими своих жен в задних комнатах, словно пленниц.

– У вас очень задумчивый вид, – рассмеялся Мартель.

– Просто усталость. – Я приложил руки ко лбу. Головная боль из-за высоты стала привычной и терпимой, но теперь перед глазами стоял туман. Я легко определил бы, каким человеком был Мартель, будь мы на уровне моря. Я поднял голову, когда Эрнандес поставил передо мной чашку с отваром листьев коки. Мартель едва заметно улыбнулся. У пара, поднимавшегося над горячим напитком, был глубокий травянистый запах.

– Индейцы считают преступлением использовать это растение в качестве чая, но порой мне кажется, что отчасти виной тому холод, – пояснил он. – Подождите, пока напиток не станет зеленым.

– Спасибо, – ответил я. Я откинулся на спинку стула, прислушиваясь к болезненно громкому пульсу где-то в ушах.

– Прошу меня извинить, так как, вы сказали, вас зовут? Тремейн? – переспросил Мартель. Он снял сюртук, под которым скрывался прекрасный жилет из парчи винного цвета. – Ваше имя кажется мне очень знакомым.

– Моя семья жила здесь. Мой дедушка приехал сюда в… – Неожиданный поток цифр в голове заставил меня остановиться на полуслове. Такого никогда не случалось в Лондоне. Словно в лихорадке, я почувствовал, как медленно говорил. Не так медленно, как говорят опьяневшие люди, но это все равно было заметно. Я размешал отвар коки ложкой и сделал глоток, пытаясь вспомнить год. По вкусу он напоминал обычный травяной чай. – В тысяча семьсот… восьмидесятом?

Мартель одобрительно кивнул.

– Его поймали на краже коры хинных деревьев, и ему пришлось скрываться в индейской деревне. Потом он не раз ездил туда на протяжении следующих двадцати лет, потому что она ему нравилось. Мой отец родился тут. Он приезжал сюда жить по несколько месяцев каждый год.

Когда Мартель упомянул Рафаэля, я решил, что он имел в виду собаку, но Киспе вернулся с мужчиной. Мартель выдвинул ногой стул напротив меня. Он не представил нас друг другу. Казалось, он относился к нему как к слуге или охраннику – словом, как к человеку, чье имя не имело значения. Но мужчина держался очень прямо, не как слуга. Его одежда была простой, но хорошей, выглаженной, а когда он шел мимо меня, я уловил запах горячего хлопка. Мужчина был индейцем, но отличался от Киспе, Эрнандеса и мальчиков короткими волосами, высоким ростом и отсутствием характерного инкского носа. Двигался он нарочито медленно, как ходят очень сильные люди. Я тут же решил, что он наверняка был высокомерным ублюдком, хотя после того, как по пути сюда мы встретили так много ослабевших людей, я испытал облегчение, увидев человека, выглядевшего так, словно уложит на землю любого, кто попытается заставить его подметать двор.

Рафаэль хотел было сесть на стул, но, увидев меня, замер. У него чуть раскрылись глаза, словно мужчина меня узнал, но затем, поняв, что обознался, он опустился вниз. Мартель толкнул его, чтобы тот поздоровался. Рафаэль и глазом не моргнул, зато Мартель выглядел так, словно только что повредил руку. Рафаэль оценивающе разглядывал меня. За кого бы он ни принял меня по ошибке, видимо, мы были действительно похожи.

– Меррик Тремейн, – наконец проговорил я, поняв, что никто не собирается нас знакомить.

Все по-прежнему молчали, но Рафаэль пожал мне руку. У него была железная хватка. Затем он перевел взгляд за мое плечо. Наши мальчики во все глаза смотрели на него, не обращая внимания на Киспе, который протягивал им хлеб. Младший прижался к старшему. Наконец, старший заметил хлеб и быстро его взял. Эрнандес потрепал младшего по голове и сказал что-то на кечуанском, чтобы его приободрить. Рафаэль отвернулся и уставился вниз на край стола. Казалось, он знал, что пугает мальчиков, но, по-видимому, давно смирился с тем, какое впечатление он производит на других. Интересно, не существовало ли в этих краях неизвестное мне деление на касты, которое нельзя было сгладить с помощью простой улыбки.

– Что случилось? – спросил я, но вместо Рафаэля ответил Мартель.

Он налил мне немного вина.

– Индейские племена, живущие за горами, славятся своей жестокостью. Сложно уговорить индейцев, живущих по эту сторону гор, работать с ними. Они зовут их chuncho. По их словам, «чунчо» означает «варвары», но я думаю, что это слишком мягко сказано. Представляете?

– Викинги, – неуверенно предположил я. Папа рассказывал о них наряду с эльфами и драконами, поэтому я никогда не верил, что они действительно существуют. Эти люди выходили зимой из глухих лесов и сжигали все, что не могли завоевать. Они не были ни индейцами, ни белыми, и никто – ни инки, ни испанские короли – не мог отнять их земли. Если кто-то и пытался, от него оставались пепел и соленая земля. – Я хотел сказать… захватчики, – добавил я.

Мартель рассмеялся.

– Нет, вы правы. Викинги. Я позаимствую у вас это слово, если вы не против. Будет проще объяснять иностранцам.

Рафаэль отвел взгляд, демонстрируя всем своим видом, что считал это преувеличением. Было сложно с ним не согласиться. Если он и был родом из лесных племен, то теперь выглядел как настоящий испанец: испанская одежда, четки на запястье, никаких татуировок, этнических украшений и даже сережек.

– Но… вы коллеги? – поинтересовался я. Мне хотелось узнать, почему Мартель пригласил к столу Рафаэля.

– Рафаэль работает на меня. Он проведет вас через горы.

– Мистер Мартель, – возразил я после небольшой паузы. – Вы сказали, что ждали нас. Я беспокоюсь, что вы приняли нас за кого-то другого…

– Нет-нет. На прошлой неделе люди с озера Титикака сообщили мне о приезде двух англичан. Меня, скажем так… предупредили, – с сочувствием произнес Мартель. – Любой, кто собирается перейти горы, останавливается в этом городе. Это единственный достойный перевал на протяжении многих миль. Для иностранцев путь может быть опасным. Когда-то здесь добывали хинин, но даже сегодня люди, работающие на северных поставщиков, застрелят любого, кто угрожает монополии. Понимаете?

– Простите, что? Монополия на хинин? – переспросил я. Теперь у меня появились силы врать, и я обрадовался этому. Отвар листьев коки прояснил мысли. На столе все еще оставались сухие листья, поэтому я налил себе новую чашку. – Я не думал, что из Карабайи до сих пор возят хинин.

– Нет, не возят. Но возили раньше. Деревьев почти не осталось – разумеется, для любых коммерческих целей деревьев никогда не будет достаточно. Но северные поставщики следят, чтобы никто ничего не забрал. Время от времени сюда приезжают экспедиции за черенками, а им достаточно всего одного дерева. По-видимому, голландцы сейчас пытаются вырастить плантацию на Яве. Ходят слухи, что Министерство по делам Индии тоже в этом заинтересовано.

Мартель и Рафаэль пристально посмотрели на меня. Несмотря на высоту, механизмы в моем мозгу, которыми я не пользовался уже долгое время, вдруг заработали, и ход мыслей ускорился. Вряд ли можно было считать это чем-то выдающимся, но я давно переживал, что в моей голове все заржавело, поэтому обрадовался, когда снова начал быстро соображать.

– Хм-м-м, звучит… запутанно, – ответил я.

– Правда? – спросил Мартель. – Наверное, я привык ко всем этим проблемам. Если коротко… В Перу растут хинные леса, как вы знаете.

Я кивнул.

– Но мы – бедная страна, – продолжил он. – Чтобы повысить цены, правительство установило монополию. Мы следим, чтобы никто не вывозил хинин или хинные деревья из Перу. Если это случится, наша экономика будет разрушена в одночасье. Все довольно просто. Знаете, что приносит нам максимальную прибыль по экспорту? От какого товара мы зависим, помимо хинина?

– Нет.

– Гуано. Да, вы смеетесь, но это так. В любом случае несколько хинных лесов можно встретить в Боливии, но путь до них непрост. Слишком много джунглей, слишком мало дорог. Перу – единственная в мире страна с солидным запасом хинных деревьев. Понимаете?

– Вроде да.

– Было бы глупо позволять каждому выращивать эти деревья на продажу. Тогда бы предложение хинина взлетело, а цена упала. Ничего хорошего. Поэтому теперь торговля хинином сродни торговле алмазами. Из страны можно вывезти лишь несколько алмазов. В Перу повсюду растут хинные леса, но теперь они заброшены, за исключением одной плантации на севере. Если кто-то попытается выращивать цинхону или продавать хинин незаконно… – Мартель приложил два пальца к виску, изображая револьвер. – Члены северной монополии платят за то, чтобы не пускать людей в южные регионы. Если кто-то поймает вас и убедит нужных людей, что вы приехали за хинином, он получит хорошую награду, а вас застрелят. Теперь Анды – не лучшее место для белых.

– Я не… Насколько здесь опасно? Нам… не следует оставаться здесь?

– Что ж, могу я узнать, почему вы здесь? – тихо спросил Мартель.

– Мы… Кофе. – Я умел изображать тревогу. У меня всегда было подходящее лицо, а теперь, с поврежденной ногой, взволнованное выражение шло мне даже больше. Я провел рукой по волосам. – Мы надеялись попасть в долину Сандия… в деревню Нью-Бетлехем. Она находится выше пяти тысяч футов над уровнем моря, так что можно найти более морозостойкие растения.

Мартель опустил взгляд на бокал с вином и снова посмотрел на меня.

– Именно там находятся последние хинные леса.

– Да, я… знаю об этом. Я садовник. Боже, я знаю, о чем вы подумали. Я знаю, что хинные деревья росли здесь испокон веков, просто я… не знал о местной политике.

Теперь Эрнандес и Киспе тоже прислушивались к нашему разговору. Мальчики, сидевшие у огня, обменивались испуганными взглядами. Клем по-прежнему лежал в бессознательном состоянии. Я не раз отмахивался от мысли, что когда-то был таким же сильным и неторопливым, как Рафаэль, но она возвращалась и каждый раз обдавала неприятной резкостью. Я положил руки на столовые приборы и позволил им немного дрожать. Это было легко: еще со времен экспедиций в Китай в минуты волнения у меня появлялся легкий естественный тремор, который я мог остановить, сосредоточившись. Здесь руки дрожали еще сильнее, чем дома.

– Меня не отправили бы сюда, если бы здесь было так опасно.

Мартель кивнул.

– Нет, успокойтесь. Но послушайте. Не хочу обидеть вас, но вы можете доказать, что приехали в Перу за кофе, а не за цинхоной?

– Я не могу доказать обратное. Я… я могу рассказать лишь, как узнал о кофе.

– Продолжайте.

– Я рассказал вам о моем дедушке. Он остался жить в Нью-Бетлехеме и привез домой самые разные растения – орхидеи, белые сосны… Среди них был кофе, который хорошо переносил морозы. Растения были утеряны, а теперь сады Кью и Министерство по делам Индии заинтересовались ими. Мы надеялись добыть новые образцы. Я никогда не слышал, чтобы этот вид кофе рос в других местах, поэтому мы отправились…

Мартель резко повернулся к Рафаэлю.

– Что скажешь? Как у тебя с морозостойким кофе?

– Не жалуюсь, – ответил он.

– Он существует?

– У меня целый сад этого кофе. Даже у вас есть немного. По вкусу как какао.

Мальчики и индейцы, которых мы встретили на нашем пути, говорили на смеси испанского и кечуа, но речь Рафаэля была чистой. К тому же он говорил тихо, что придавало его словам элегантности.

– Ах, этот, – воскликнул Мартель. – Боже, я и не думал, что это кофе. Я был уверен, что ты просто не знаешь, как будет «какао» по-испански.

Рафаэль перевел пустой взгляд на свой бокал с вином и промолчал.

– Не смотри так. Помнишь, когда-то ты не знал, как будет по-испански «собор»?

– Нет, – ответил Рафаэль, не отрывая глаз от бокала, – это вы не знали. «Собор» по-испански qorikancha.

– Так называется собор в Куско.

– А как вы называете более древнее место, на котором он построен? – Длинные предложения Рафаэль произносил странным голосом. Он словно добывал слова в глиняном карьере.

– Фундамент, – уверенно ответил Мартель.

– Ради всего святого!

Я слушал, как они подшучивали друг над другом, будучи уверенным, что Мартель болтал без умолку нарочно, чтобы повременить с вынесением вердикта моей истории о кофе. Рафаэль бросил на меня взгляд, пока Мартель все еще смеялся. В его глазах была печаль. Он ни разу не улыбнулся. Мое сердце снова забилось. Я не знал, поверил ли мне Рафаэль. Возможно, он просто хотел оказаться в другом месте.

Мартель улыбнулся.

– Прошу меня извинить, я напугал вас. – Он поставил бокал на стол и подался вперед, взяв меня за руки. Его руки были теплыми, и я с трудом сдержался, чтобы не отпрянуть. – Я верю вам, но мне приходится быть осторожным, понимаете? Если бы вы приехали сюда за хинином, мне бы пришлось заставить вас уехать или позволить рисковать своей жизнью. К тому же… думаю, вы понимаете, что у меня тоже возникли бы проблемы, если бы северные поставщики узнали, что я вас пропустил.

– Да. Теперь… я понимаю.

– Хорошо. – Похоже, Мартель почувствовал, как я замерз. Он сжал костяшки моих пальцев. Я хотел отдернуть руки, но вспомнил, что уже обижал местных жителей, не позволяя им целовать меня. – Значит, вы понимаете, что должны проделать путь в безопасности, с хорошим проводником. Вот почему я позвал Рафаэля. Он проведет вас через горы. На самом деле он из Нью-Бетлехема.

– Неужели?

– В тех краях всего несколько деревень, – ответил Мартель. – Нью-Бетлехем – самая большая из них. Простите, что так много говорю, но вы должны знать об этом.

Я покачал головой.

– Позвольте спросить, почему вы помогаете нам? Если вы опасаетесь проблем из-за моей лжи, вам стоило бы прогнать нас, даже если вы верите нам.

Мартель вскинул брови.

– Вероятно, вы не представляете, как часто это происходит. Не меньше раза в год. Я устал ужинать с человеком, а через неделю узнавать, что его убили. И неважно, за чем он приехал – за хинином или за перцем. Это невыносимо. Я не смогу жить в страхе за людей, которые приехали за такой ерундой, как кофе.

Рафаэль подался вперед, его мышцы напряглись. Я невольно откинулся на спинку стула. Я словно сидел напротив огромного зверя. На брови Рафаэля была свежая царапина. Кто-то ударил его по лицу оружейным прикладом. Я легко узнал этот шрам. Такие можно было встретить у служащих военно-морского флота и членов всех экспедиционных отрядов Ост-Индской компании. Я заметил, что Рафаэль слегка отодвинулся от Мартеля. Очевидно, ему не хотелось сопровождать нас.

– Правильно ли я понимаю, что Рафаэль также будет следить за тем, чтобы мы не сбежали в хинные леса? – спросил я.

– Да, – признался Мартель. – Но… вы же понимаете? Иначе я не пропущу вас. Это небезопасно. Ни для кого из нас.

– Конечно, понимаю. Вы очень добры и предусмотрительны. Боюсь, вы посчитали нас весьма безрассудными.

Мартель едва заметно улыбнулся.

– Никогда не знаешь, что тебя ждет, если в твоем распоряжении лишь нечеткие приказы добыть кофе, – ответил он. – Очень смело с вашей стороны приехать сюда, в таком состоянии.

Я невольно дотронулся до своей трости. На самом деле Мартель легко остановил бы калеку и мужчину, страдающего горной болезнью, если бы мы только попытались бежать. Но он благородно умолчал об этом. Теперь мы были в руках Рафаэля. Даже если нам удастся сбежать от него, он жил в деревне, в которую мы должны были попасть. Проблему Рафаэля придется приберечь для Нью-Бетлехема, но я не возражал. Я слишком устал из-за всех наших проблем, и, к счастью, Нью-Бетлехем находился не на столь большой высоте. Оставалось надеяться, что там я смогу мыслить как человек, а не как умная овца.

– Вы не против нашей компании? – спросил я у Рафаэля.

Рафаэль смотрел на свое вино, но поднял голову, когда понял, что я говорю с ним. У него были черные глаза. Я никогда не видел таких даже в Азии. Он аккуратно поставил свой бокал. Крест на его четках зазвенел о хрустальные бусины.

– Нет.

– Хо… рошо, – неуверенно ответил я. – Судя по вашему голосу, вы не рады.

Он метнул взгляд на Мартеля.

– Он сожжет мою деревню, если я не уберегу вас.

– Единственный способ, – беззаботно пояснил Мартель. – Крепкая рука. Переговоры – не сильная сторона чунчо.

Рафаэль посмотрел на него с усталой ненавистью. Сквозь его усталость проглядывала безропотность. Мартель заметил это и легонько ударил его по затылку. Рафаэль медленно отвернулся. Сопротивление показалось мне наигранным. Они словно шутили друг с другом.

– Вы имеете право? – поинтересовался я.

– Это моя земля, – ответил Мартель. – Все земли в той стороне мои. Жители работают на меня. Это их единственный способ заработать на хлеб. Мне бы не хотелось сжигать ту деревню – такое чудесное место. Но я передумаю, если Рафаэль вытворит что-нибудь индейское.

– Однажды я покажу тебе что-нибудь индейское, – беззлобно пробормотал Рафаэль.

Мартель фыркнул.

– Вы привыкнете к нему. – Он довольно смотрел на Мартеля пару секунд. Затем он разлил в наши бокалы остатки вина. – Выпьем. За кофе.

Я поднял бокал, но не стал пить. Здесь, в спокойной обстановке, я особенно остро ощущал давление в своем черепе. Казалось, вместо вина по бокалам была разлита пульсирующая головная боль.

– Послушайте, что бы вы хотели получить от нас за свою работу проводником? – спросил я у Рафаэля.

– Мне ничего не нужно, – резко ответил он, словно сама идея встревожила его. – Мне платит мистер Мартель.

– Должно же быть хоть что-то, – не отступал я. Как бы меня ни радовала возможность отблагодарить этих людей, ложь казалась подлостью, а желание вести дела честно по-прежнему было сильным. – Если не деньги, то?..

Рафаэль посмотрел на Мартеля, и тот кивнул.

– Часы, – ответил Рафаэль. – Здесь за углом антикварная лавка. Не важно, работают ли они. Любые, цена на которые не покажется вам грабительской.

Я нахмурился.

– И это все?

– Две пары часов, если вы так великодушны.

Мартель держал Рафаэля за плечо. Я видел, как состоятельные люди делали это с бедными жителями по всей стране. Теперь он усилил свою хватку.

– Делаешь бомбы по ночам, мой дорогой?

Рафаэль отвернулся от него.

– Подброшу вам их в шкаф.

– Значит, часы, – сказал я.

– Спасибо, – ответил Рафаэль. Он терял голос, хотя едва ли сказал пару слов. Должно быть, это происходило нередко, потому что он не выглядел удивленным. Впрочем, я тоже. Даже в начале нашего разговора его голос был слабым.

– Разве ты не был в антикварной лавке в понедельник? – спросил Мартель. Он метнул на меня взгляд, словно предлагая посмотреть, что будет дальше. Я выпрямился, не желая видеть того, что могло произойти.

– Нет, я сказал, что зайду в следующий понедельник по пути домой, – возразил Рафаэль. Он завел руку за спину, словно показывая на что-то. До этой минуты он не жестикулировал, но теперь, когда его голос слабел, это казалось верным решением. – И я спрашивал вас в прошлый понедельник. Вы сказали нет. – Теперь он выставил руку перед собой. Я смутился, и затем Мартель ударил его по руке. – Впереди прошлое, позади – будущее, – добавил Рафаэль.

– Не говори о времени на испанском, если думаешь на кечуа, дорогой. Они плохо сочетаются, и от этого у меня болит голова.

Рафаэль медленно повернулся и окинул Мартеля взглядом.

– Разве ваш выдающийся испанский мозг не может признать обыденные вещи, когда они движутся вспять? Должно быть, вас боятся лошади, бегущие в обратную сторону.

Мартель рассмеялся.

– Интересно, не правда ли? – спросил он у меня.

– Д..да, – промямлил я. Увы, я не мог подобрать необидные слова, чтобы признаться, что настоящий англичанин счел бы подобную перепалку скорее неловкой, чем интересной.

– В любом случае я уверен, что Киспе может сходить за часами, – заявил Мартель. – Вряд ли вы отважитесь пойти по слякоти и льду.

– Я не против, – возразил я. Меньше всего мне хотелось куда-то идти, но мне нужно было отдохнуть от испанского и попыток понять их странную манеру общения. – Вас интересует особая марка? Часов, я имею в виду.

– Нет… но с хорошей ходовой пружиной, – ответил Рафаэль. – Знаете, что это?

Я кивнул. Я неплохо разбирался в ходовых пружинах после года работы в Китае. Мой переводчик работал часовщиком. Все это время я старался не думать о Кэйте.

– Стальная или золотая ходовая пружина. Скоро вернусь.

Лавка находилась по диагонали от дома Мартеля, и вместо антиквариата в ней продавалось перуанское старье, которое теперь должно было расти в цене, так как из Испании не везли новых товаров. Повсюду были разбросаны ящики с испанскими книгами с золочеными корешками, темная мебель на львиных лапах вроде бессмысленных крошечных столиков, на которых можно было поставить разве что бокал вина, или миниатюрных стульев, сидеть на которых было все равно что сидеть на полу. Но по соседству с грязными лачугами без дверей я был рад увидеть бронзовые заклепки в обивке и деревянные столы, украшенные орнаментом. Я замер у столика с отличными кожаными сумками и стопкой книг на голландском – романами и монографиями. Здесь же стоял прекрасный микроскоп и целый набор инструментов для раскопок с фирменной маркой, которая гласила, что он был изготовлен в Амстердаме. Эти вещи были гораздо новее, чем все остальное. Они сразу бросались в глаза.

– Вы не местный, – заявила пожилая женщина, стоявшая за витриной.

– Нет. Я хотел бы приобрести часы. – Я всего лишь пересек улицу, но теперь не мог отдышаться. – Неважно, ходят ли они, – добавил я.

– У меня много часов, – ответила женщина, протягивая мне одни.

– Вы не против, если я открою их?

– Зачем?

– Мне важна пружина. Это ведь отвертка? Спасибо. – Я открыл корпус часов, радуясь, что вспомнил, как будет слово «отвертка» по-испански. – Все в порядке. У вас есть еще?

– Эти стоят пять реалов, – с сомнением сказала она.

– Хорошо, – кивнул я, хотя я не использовал перуанские деньги так давно, что не знал, хорошая ли это цена или безумная.

– Хотите обменять их на что-то? Возможно, так будет выгоднее.

– Нет, я заплачу вам… Люди обычно обмениваются?

Женщина кивнула в сторону столика с голландскими вещами.

– Последний мужчина, купивший часы, принес все это.

По моей шее побежал холодок. Я бездумно восхищался инструментами и книгами, не осознавая, что они принадлежали пропавшим членам голландской экспедиции. Их тоже сопровождал Рафаэль.

– Я заплачу вам, – снова повторил я.

Женщина предложила другие часы, меньшего размера. Она обернула их в старую газету, и я почувствовал их тяжесть.

– Осторожнее на снегу, – предупредила она, когда я толкнул дверь локтем, держа в одной руке трость, а в другой – часы. От маленьких снежинок покалывало кожу. Очевидно, Киспе наблюдал за мной, потому что он распахнул дверь в дом еще до того, как я подошел. Мартель и Рафаэль сидели на прежних местах. Я положил сверток с часами на стол.

– Вот эти отличные, – пробормотал Мартель, развернув газету. Рафаэль взял вторые часы и положил их подальше от него, на другой край стола. Он откуда-то достал маленькую отвертку и открыл корпус первых часов. Его глаза загорелись, когда он обнаружил стальную пружину.

– У других часов позолоченная, – сообщил я. – Надеюсь, она не будет слишком мягкой. Все остальное в лавке выглядело ржавым даже снаружи.

Рафаэль недоверчиво посмотрел на меня, но казался довольным. Я хотел сказать, что его помощь стоила сотен тысяч стальных пружин, но в этот момент Клем попытался сесть на лежанке и выругался. Я подошел к нему, опираясь на край стола. Эрнандес поспешил на кухню и тут же вернулся с маленькой чашкой крепкого черного кофе, от которого пахло горечью.

– Да, ступай, – пробормотал Мартель Рафаэлю, и тот скрылся на лестнице в сопровождении Киспе. Там горела лишь одна небольшая лампа. Рафаэль исчез в темноте, но затем его силуэт снова появился, когда он вышел на слабый свет. В его четках была одна серебряная бусина, и она блестела.

– Я уж было решил, что ты умер, – сказал я Клему, помогая ему выпрямиться. – С тобой все в порядке?

– Да, если не считать того, что я чувствую себя дряхлой старухой. Где мы?

– В Асангаро. Это мистер Мартель, мы у него дома.

Мартель махнул рукой, не поднимаясь из-за стола.

– Это все кока. Она придаст вам сил.

Клем рухнул на подушки.

– Как вы думаете, можно мне еще? – простонал он.

Наверху лестницы Киспе открыл дверь для Рафаэля и запер его в комнате. Он спустился вниз, все еще пытаясь прикрепить ключи к ремню.

В комнате на верхнем этаже была печь без дымохода. Киспе велел не открывать заслонку до тех пор, пока угли не прогорят полностью. Я сказал, что не собирался отравить нас, и, хотя это была шутка, Киспе выглядел встревоженным. Клем рухнул на постель.

– Он нашел нам проводника, – сказал я. – Думаю, мы отправимся с ним завтра утром, если с тобой все будет в порядке.

– Проводник? Ты не сказал ему о…

– Нет. Я рассказал историю о кофе. Этот мужчина – из Нью-Бетлехема. – Я помолчал и продолжил: – Рано или поздно нам придется рассказать ему правду. В хинные леса так просто не попасть.

– Ну и простак же ты, Эм, – сонно произнес Клем. – Конечно, мы не будем ничего рассказывать. Мы просто выйдем на прогулку однажды утром. Ты слишком любишь волноваться по пустякам.

Я укрыл его одеялом и сел на пол, в дрожащее тепло от печи. Крюк моей трости идеально подходил под ручку ставен на окне. Мне стало любопытно, и я слегка приоткрыл окно. Стекло в раме было старым. Оно звенело, и холод проникал сквозь щели. Должно быть, мы находились в боковой части дома, потому что его передняя сторона выходила на церковь и дорогу, по которой мы пришли. Из окна нашей комнаты был виден город, а дальше, примерно в тридцати милях отсюда, за холмами простирались горы с зазубренными белыми вершинами. Они тянулись в обоих направлениях, пока не исчезали в тумане. Горы выглядели недружелюбно, и перевала не было видно, хотя он должен был быть недалеко, если мы собирались пересечь их завтра. Я закрыл ставни, и стекло перестало дрожать, но на крыше по-прежнему завывал ветер. На стропилах раздался треск, а потом шуршание и писк.

1 Национальное британское блюдо, представляющее собой круглые оладьи из дрожжевого теста.
2 Раньше это было единственным способом для моряков сверить корабельные хронометры. На Гринвичской обсерватории шар установили в 1833 году. Он до сих опускается ежедневно в определенное время.
3 Так назывались стеклянные контейнеры, также известные как флорариумы. Их начали применять в середине XIX века для перевозки тропических растений по морю. Стекло защищало растения от океанской воды и атмосферной соли.
4 Улица в Лондоне, на которой находятся крупные правительственные учреждения.
5 «Тихая ночь» (нем. Stille Nacht) – рождественский христианский гимн, написанный в 1818 году.
6 Животные, приходящиеся родственниками ламам. Они водятся в высокогорных зонах Анд. Считается, что именно дикие викуньи являются предками одомашненных альпак.
Продолжить чтение