Читать онлайн Какие большие зубки бесплатно

Посвящается моей бабушке, Кэтлин Сабо.

Она говорит, что не любит книги про оборотней, но все равно мною гордится.

Он это объясняет тем, что для магната честь родины, дома и имени – его личная честь, победы народа – его слава, судьба народа – его участь.

– Б. Стокер, «Дракула»[1]

Вот ваша карта – Утопший Моряк-Финикиец

(Вот жемчуг очей его! Вот!),

Вот Белладонна, Владычица Скал,

Примадонна.

Вот Несущий Три Посоха, вот Колесо,

Вот Одноглазый Торговец, а эту карту

Кладу рубашкой, не глядя —

Это его поклажа. Что-то не вижу

Повешенного.

– Т. С. Элиот, «Бесплодная земля»[2]

Пролог

Где-то в глубине ночного леса бежит мальчишка.

Я ничего не чую, в отличие от моей сестры Лумы и нашего кузена Риса, – ни пота, ни страха. Но я его слышу, как слышу хруст веток и шорох листьев под ногами. Он бежит из березняка в сосновую рощу. Слышу, как бежит кровь в его жилах, отчаянные рыдания, которые он пытается сдержать, как старается не оступиться на незнакомой тропе.

Другой наш кузен, Чарли, тоже здесь, стучит новыми ботинками по каменистому руслу реки. Он еще юн и неуклюж, но не обделен другими талантами. Как и Рис с Лумой – они сменили облик, как только мы вышли из дома, и теперь бегут на четырех лапах, так тихо, что мои уши не способны уловить их шагов. Я оставила ботинки на крыльце, и сосновые иголки похрустывают под моими босыми ступнями, но я уверена, что все слышат, как бешено колотится мое сердце.

Стоят весенние сумерки. Тонкий ломтик полумесяца рогами вверх висит в небе.

Мальчишка выбегает на поляну, заросшую высокой травой и испещренную норками мелких зверьков. Вот он – переломный момент. Нога мальчика попала в кроличью нору, и он падает. Я смотрю ему за спину, оглядываю поляну, пока не замечаю пару горящих глаз. Рис приподнимает подбородок и рычит. Пора.

Мы тут же сходимся: Рис справа, я слева, а Лума набрасывается на жертву сзади и толкает передними лапами. Под ее весом мальчик падает на живот и катится по земле. Мы ждем, пока он поднимется, и он хватается за мокрую траву, пытаясь перевернуться и встать.

Чарли, спотыкаясь, выходит из тени и сгибается пополам, пытаясь отдышаться. Мальчишка ползет к Чарли. Говорит ему, чтобы тот бежал. Но потом переводит взгляд на нас и понимает, что Чарли не боится. И начинает молить его о помощи.

Рис с Лумой зубами хватают мальчика за лодыжки, а я прыгаю ему на спину и сижу так, пока они не утаскивают его в темноту. Мальчик все молит о помощи нашего кузена. Наконец, Чарли глубоко вздыхает и выпрямляется. Поправляет очки на носу и рысцой бежит за нами. Лес все ближе.

– Неужели вам это не надоело? – спрашивает Чарли, не обращая внимания на крики мальчика, умоляющего нас его отпустить. – Разве вам не хочется сыграть во что-нибудь другое?

Рис на мгновение выпускает из зубов лодыжку мальчика и кивает в сторону Чарли, улыбаясь уже человеческим лицом.

– Нет, – говорит он.

Мы тащим мальчишку в тень, под одну из огромных сосен. Со стороны дома слышится крик: кто-то зовет нас. Судя по звуку, пришедший к нам в гости банкир заметил пропажу сына.

– Что будем с ним делать? – спрашивает Рис.

– Сварим из него суп, – отвечает Лума. На самом деле она терпеть не может суп, но мальчик, явно не оценив шутки, начинает всхлипывать громче.

Чарли все так же суетится, оглядывается по сторонам.

– Я сделаю так, чтобы он ничего не помнил. Иначе у нас будут неприятности.

– Погоди. – Я поднимаю руку. Меня охватывает новое чувство: как будто внутри меня разверзается маленькая голодная пустота. – Кажется… я хочу его съесть.

Рис хлопает меня по спине, а Лума взвизгивает от удовольствия. Никогда прежде мне не хотелось никого съесть, и они мной гордятся.

– Вот только нельзя, – быстро говорит Рис.

– Мы обещали бабушке, – добавляет Лума.

– Ладно. – Я опускаю ладони на плечи мальчика и собираюсь встать. Тем временем мой рот широко раскрывается, словно я зеваю, хотя я ничуть не устала. – Давайте тогда…

И вдруг происходит нечто странное. Я сижу на опавших сосновых иголках, челюсть невыносимо болит, а мальчика нигде нет.

1

Я открыла глаза и увидела, что я в поезде.

Из пассажиров осталась только я одна. Как долго я спала? Я посмотрела вниз, чтобы убедиться, что все на месте: соломенная шляпа, чемоданчик со штампом в виде буквы «З». Я весь день не выпускала их из рук: когда спала на скамеечке на станции Пенн, когда бежала на бостонский поезд – ни на секунду с тех самых пор, как вчера в это же время вышла за порог школы святой Бригит для юных леди. Размышляя об этом, я снова провела языком по зубам. Сколько бы раз я этого ни делала, медный привкус никуда не девался.

Дверь в дальнем конце вагона с грохотом распахнулась, и я вздрогнула. Но это всего лишь кондуктор шел ко мне между рядов, хотел что-то уточнить. Он нервно посмотрел на меня сверху вниз, и я ощутила укол вины: вдруг он понимает, что я в бегах?

– Это вы выходите в Уинтерпорте? – спросил он. Я кивнула. Его взгляд опустился на мой чемодан.

– У вас там родственники живут? – продолжал он. – Я сам из Ханнафинов.

Такие уж люди здесь обитают, я мигом это вспомнила. Первым делом пытаются все разузнать о твоей семье.

– Я – Заррин, – отозвалась я.

Он вздрогнул, словно кролик, но тут же взял себя в руки.

– Я так и предполагал, – сказал он. – Ваши редко выезжают за пределы Уинтерпорта, да?

– А я уехала, – сказала я. – И не возвращалась вот уже восемь лет.

Едва сказав это, я застыла в ужасе, предвосхищая вопрос о том, зачем же я вернулась теперь. И принялась отчаянно копаться в мыслях, пытаясь придумать убедительную ложь. Но кондуктор только натянуто улыбнулся и коснулся своей шляпы.

– На станции мы только замедлим ход, остановки не будет, – сообщил он. – Не волнуйтесь, это нормально. После первого свистка приготовьтесь.

Он ушел, а я повернулась к окну и какое-то время разглядывала пейзаж. В Мэриленде уже почти наступило лето, но, когда поезд с грохотом мчался по мосту, отделявшему Нью-Гэмпшир от штата Мэн, я углядела несколько упрямых снежных пятен под соснами. Я была зла, когда садилась в поезд, и моя злость подстегивала меня. Но я постепенно остыла, и гнев кристаллизовался в страх. Может, для того, чтобы я покинула дом, были веские причины. Я испытывала смутное полузабытое чувство, будто там не вполне безопасно. Все казалось мне тусклым и каким-то несуразным. Я словно по очереди подносила предметы к свету, но все они выглядели ненастоящими. Но если это правда, если я права, то мне нужно вернуться домой.

В конце концов, нигде больше в этом мире нет для меня места. После того, что я натворила.

На мгновение в моих мыслях мелькнула Люси Спенсер. Выбившаяся из косы рыжая прядь, гримаса, какая обычно искажает лицо человека за мгновение до крика…

И тут раздался свисток. Кондуктор велел приготовиться. Я взяла чемодан и надела шляпу. Пора встретиться с семьей.

Когда поезд сбавил скорость, кондуктор вернулся, чтобы открыть мне дверь. Он не смог даже посмотреть мне в глаза. Пробормотал что-то вроде: «Осторожней там», – и вот мы уже с грохотом проезжаем возле платформы, и я выхожу на свежий воздух.

Я ощутила дрожь, это тошнотворное чувство, словно мир летит мне прямо в лицо. Я пошатнулась, ударилась коленом о деревянную платформу, пока поезд гремел у меня за спиной. Я отползла подальше от рельсов с таким ощущением, будто попала в аварию. Поезд ехал быстрее, чем мне казалось изнутри вагона.

Я запретила себе быть слабой. Убедилась, что кожа на колене цела; мне не хотелось, чтобы кто-нибудь здесь видел мою кровь. Я поднялась на ноги, проверила, не порвалось ли пальто, и помедлила секунду, прежде чем подобрать багаж.

Платформа выглядела заброшенной. Позади нее единственная мощеная улица в городе изгибалась, словно согнутая в локте рука, тянувшаяся из океана. По обе стороны изгиба возвышались дома. Вдоль берега виднелись пирсы, где на волнах покачивались пришвартованные рыбацкие лодки. Солнце опускалось за заросшие лесом холмы, и город то купался в красных лучах, то вновь окунался в тень. На улице я увидела троих мальчишек, они стояли на коленях, с их спин свисали потрепанные пальто с чужого плеча.

Я вдруг заметила, что пристально разглядываю мальчиков, словно приклеившись к ним взглядом. Они ковыряли мостовую палкой, пытаясь поддеть камень. Один из них поднял голову, увидел меня и застыл. Я наблюдала за тем, как он тихонько протянул руку к земле, как будто думал, что я не увижу этого, если он будет действовать достаточно медленно. Его грязные пальцы несколько раз поскребли по поверхности камня, пока не сомкнулись на нем. Я видела, как мальчишка крепко сжал камень, как напряглись его плечи. Я тоже насторожилась и слегка опустила голову, готовясь пригнуться или броситься вперед. Он словно знал, кто я такая. Словно знал, что я наделала.

– Эй ты!

Из какого-то магазинчика, размахивая тростью, выскочил старик. Мальчишки тут же сорвались с места и бросились врассыпную по мостовой.

Я вздрогнула – так вздрагивает человек, которого внезапно разбудили. Старик для вида погрозил тростью вслед убегающим, но, похоже, уже и думать о них забыл. Он повернулся к платформе и посмотрел на меня, прикрыв глаза ладонью от солнца, чтобы лучше видеть. Я заковыляла ему навстречу. Старик сутулился, глаза затуманились от возраста, а на шее белел пасторский воротничок.

– А, юная Элеанор, – сказал он.

– Я… прошу прощения, – сказала я. – Кажется, мы не знакомы.

– Отец Томас, – представился священник. – Ваша бабушка не хотела знакомить нас с вами, пока вы не подрастете. – Говор у него был такой же скрипучий и резкий, как у кондуктора. – Но я все о вас знаю. – Он подмигнул.

Я покраснела, сама толком не зная, отчего, и подумала: что именно он может знать обо мне?

– Что ж, спасибо, что вы их… прогнали.

– Это моя работа. Я пастор в уинтерпортской церкви Святого Антония. Я здесь для того, чтобы помогать заблудшим душам. – Он усмехнулся себе под нос. – Вам подсказать дорогу к дому?

– Думаю, я помню. Что это были за мальчишки?

– Ах, это. Просто городские дети, – ответил священник. – Они не понимают, что вы не опасны. Полагаю, их желание бросать камни в Зарринов обусловлено инстинктами.

От его будничного тона у меня пробежали мурашки. Но ведь я и сама знала, что моя семья опасна, так почему я удивляюсь, что другие люди тоже это понимают?

– Вряд ли они ждут меня, – сказала я. – Они рассердятся?

– Заррины всегда не в восторге от нежданных гостей, – сказал он. – Но вас они ждут. Ваша бабушка сегодня утром прислала ко мне Маргарет с запиской, в которой просила встретить вас.

Этого я не ожидала.

– Я пройдусь с вами до церкви, – добавил он.

Отец Томас предложил понести мой чемодан, но я сказала, что справлюсь. Он зашагал рядом со мной, прихрамывая и опираясь на трость. Пока мы шли, меня не оставляло чувство, будто тут и там за нами кто-то наблюдает: то шевельнется кружевная занавеска на окне, то что-то прошелестит, словно кто-то только что пригнулся за изгородью. Это было почти смешно. Но, когда мы приблизились к обшитой выцветшими досками церкви и отец Томас пошел по тропинке прочь, а потом исчез за дверью, все веселье улетучилось. Я осталась одна.

На краю города дорога начинала подниматься едва ли не вертикально вверх по крутому склону холма и утопала в серебристых березовых зарослях. Подъем был не из легких; чемодан бил меня по ноге, на которой уже темнел синяк, и я взяла его в обе руки. Ветер шумел между деревьями, насквозь продувая мою форму, и я так замерзла, что дрожала не переставая.

Какое-то время следом за мной ползла машина, пока не проехала мимо на возвышенности, где дорога расширялась. В школе автомобили обычно сигналили нам, когда мы ходили группами, из окон высовывались парни и звали прокатиться с ними, а монахини кричали им, чтобы те оставили нас в покое. Но здесь все было иначе. Возможно, водитель узнал меня или дорогу, по которой я шла.

Я вышла к развилке. Справа начинался мост через узкую речку, который тянулся дальше к другому берегу. Слева грязная дорога поднималась вверх по крутому склону и уходила в густой лес. Кроны деревьев смыкались наверху, превращая этот путь в туннель. Там, в темном лесу, было красиво, но у меня возникло чувство, что это не самое подходящее место для ночных прогулок в одиночестве. Я слегка согнула ноги в коленях – так производишь меньше шума – и стала медленно пробираться вперед.

Слышалось пение птиц, в кустах шуршали дикие животные. Мои уши улавливали каждый звук. Все вокруг было на своих местах. Справа от меня вниз по обрамленному деревьями склону тянулось каменистое русло, по которому каждую весну стекала талая вода. Затем она изливалась через скалу и падала в море. Рядом виднелся край леса, березы, плавно сменяющиеся соснами. И еще чуть дальше по тропе – лужайка перед домом, я уже могла мельком разглядеть ее в просветах между деревьями, пока упорно взбиралась по холму. Я зашла за поворот, и деревья остались позади, впереди – только дом.

Он господствовал над пейзажем. Башни, террасы, балконы и эркерные окна. Этаж за этажом пышных украшений, лепнины, золотых эмблем, утопленных в фасаде ниш и выдающихся выступов, – и все это было покрыто чешуйками серой черепицы, а на вершине самой высокой башни поскрипывал флюгер в форме бегущего кролика. На дом тяжело было смотреть: он не помещался целиком в поле зрения, даже если я отходила на несколько шагов назад. Теперь я поняла: он меня пугал. Это было слишком. Словно великан, усевшийся на корточки на вершине мира.

Я пожирала дом взглядом в надежде, что он первый сдастся и моргнет мне окнами. А потом в несколько стремительных шагов пересекла узкую полосу лужайки, уверенно поставила ногу на первую ступеньку и, переборов себя, взлетела по лестнице к входной двери.

Дверь была черной. Не краска: черная древесина с извилистыми резными узорами и медной лошадиной головой с кольцом в зубах. Я приподняла кольцо и отпустила.

Несколько секунд, которые показались мне вечностью, ответа не было. Ветер ткнул меня в спину, отчего я задрожала. Я взялась за ручку и распахнула дверь.

Воздух наполнился стоном: где-то было открыто окно, воздух из открытой двери тут же потянуло туда, и главный зал превратился в гигантское горло. Как только я шагнула в дом, дверь захлопнулась за моей спиной, и шум океана, разбивающегося о скалы по другую сторону дома, превратился в шепот. Никаких других звуков не было слышно, только где-то в глубине зала гулко тикали часы.

С колотящимся сердцем я огляделась, крепко прижимая к себе чемодан. Главный зал занимал два с половиной этажа, потолок терялся в тени где-то над головой, перила второго яруса венчали незажженные фонари. Центральная лестница двумя змеями сползала вниз с верхних этажей, они соединялись посередине и разворачивались в центральный зал, устланный красным языком потрепанного ковра. Ореховые панели блестели, но плинтусы были испещрены царапинами и шрамами, а в обоях с напечатанными сценами охоты на оленей местами зияли прорехи. На узком пристенном столике стояло покрытое темными пятнами старое зеркало и хрустальная ваза с высохшими мятными конфетками. На стенах висели портреты темных фигур, большие пейзажи и натюрморты, на которых были любовно запечатлены жареные оленьи ноги и бокалы, полные вина. Все это я помнила, но не узнавала, словно видела это в кино или во сне.

У меня вдруг закружилась голова. Мне захотелось сесть, но куда: на кресло в форме скалящегося дьявола? На длинную скамью, возле которой в ряд стояла дюжина чемоданов из старой кожи? На кучу перевязанных бечевкой коробок со штемпелями «ХРУПКИЙ ГРУЗ» и с изображениями черепов? Может, мне лучше просто пойти вперед? Впереди была лестница. Где-то там, двумя этажами выше, располагалась моя детская спальня, и, может быть, если я доберусь до нее и захлопну за собой дверь, то снова превращусь в человека, не чуждого этому месту. Но этот путь казался очень долгим. Моим ногам словно не терпелось опустить меня вниз, на пол, или еще лучше – увести назад в город, к поезду, в безопасность. Но поезд уже ушел.

Я твердила себе, что не могу сейчас уехать. Да и куда мне податься?

Главный зал был увешан портретами. Я подошла к ним ближе и стала рассматривать один за другим, пытаясь вспомнить кого-нибудь. На самой большой картине был изображен коренастый молодой человек с пушистыми бакенбардами; он сжимал поводья упряжки белых лошадей – с безумными глазами, вставших на дыбы, с пеной у рта. Мой дедушка, подумала я, но не тот добрый смеющийся старик, каким я его помнила: мужчина с картины выглядел враждебно. Рядом с ним – целый строй людей, похожих на него, но все равно разных. Упрямого вида мужчина в красном свитере – должно быть мой отец. Зализанный мальчик со щербатой улыбкой и в том же свитере, что и папа, только в выцветшем и потрепанном. Женщины здесь тоже были, все с острыми скулами, смуглой кожей, темными глазами – полная противоположность моему плоскому лицу с широким ртом. Я осмотрела все помещение, но не нашла ни одного своего портрета.

Я закрыла глаза и прислонилась к перилам у подножия лестницы. И тут из глубины дома донесся голос:

– Элеанор! Это ты?

Я ни с чем не спутаю этот голос: ясный и мягкий, словно колокольчик на буйке. Он проник сквозь мой страх и коснулся меня. Мама. Когда-то, когда я была маленькой, она пела мне песни. И вот она здесь.

– Где ты? – откликнулась я.

– В саду за домом, дорогая. – Ее голос казался счастливым. – Иди через кухню, так быстрее!

Мама. У нее были мягкие руки, в детстве она позволяла мне заплетать ее длинные волосы в косы. Вся моя сдержанность вдруг испарилась, и у меня осталось одно-единственное желание: снова ее увидеть.

Я быстро прошла по залу к двери в кухню. Я вот-вот увижу маму, и все опять будет хорошо. Я хотела распахнуть дверь, но вдруг поняла, что кто-то уже стоит за ней, ждет, пока я открою.

Я совсем забыла о тетушке Маргарет.

Она пристально глядела на меня из-под спутанных волос. Похожая на женщин с портретов, только она была безумна: землистая кожа, мешки под глазами, одежда в жирных пятнах. Тетушка нахмурилась при виде меня и пробормотала что-то неразборчивое. Ей не нравилось, когда на нее пялятся, вспомнилось мне, и когда с ней заговаривают – тоже. Я могла этим воспользоваться. Я отвела взгляд и застыла. Медленно, она отступила от двери на несколько шагов.

– Мама! – позвала я снова, уже менее уверенно.

– Просто иди на мой голос, дорогая!

Я обошла Маргарет. В моих детских воспоминаниях она оставалась миловидной женщиной, вечно напевающей себе под нос. Она пробормотала что-то невнятное, когда я обогнула ее, и шмыгнула в темную кухню, а я прошла по каменному полу мимо большой печи, почерневшей от въевшейся за долгие годы сажи, к задней деревянной двери. Верхняя половина была уже открыта. Я проскользнула через нижнюю часть и закрыла ее за собой, так что Маргарет не смогла бы выйти из кухни.

Мои глаза уже привыкли к царившему в доме мраку, и, едва я вышла на улицу, солнечные лучи ослепили меня. Мама ахнула, а потом воскликнула:

– Моя малышка!

Зрение начало возвращаться ко мне, и я разглядела силуэты в саду. Высокая худая пожилая женщина в выцветшем черном платье, мужчина в костюме, женщина, сидящая в чем-то вроде большой железной ванны. А позади них – стол, уставленный тарелками и бокалами, украшенный полинявшими драпировками. Они что-то празднуют?

– Здравствуй, Элеанор, – сказал мужчина. Он выглядел старше, чем на портрете, но я знала, что это, должно быть, мой отец. Я шагнула к нему, но он не попытался меня обнять, просто с любопытством разглядывал меня несколько долгих секунд. Наконец, я протянула руку, и он изумленно пожал ее.

– Элеанор, – сказала бабушка Персефона. Но я уже не смотрела на нее, я искала голос, который позвал меня сюда. Но, разглядев как следует мать, я ахнула.

На ней был тонкий халат, промокший от воды. Одной половиной лица она походила на меня. Я узнала свой высокий лоб, свой профиль. Но когда она повернула голову, чтобы посмотреть на меня, я увидела ее другую сторону: безглазое, безухое месиво красных полипов, спускающихся вниз по телу и исчезающих под наполнявшей ванну водой. Все они тянулись ко мне, словно могли меня видеть, словно жаждали дотянуться до меня и засосать в свою массу. Я отшатнулась и схватилась за перила на крыльце.

Мамина бровь подпрыгнула, половина рта приоткрылась в тревоге. Я заставила себя улыбнуться, но она протянула нормальную руку, взяла с края ванны мокрое полотенце и прикрыла нечеловеческую часть лица.

Я знала, что нужно подойти и обнять ее. Раньше я так и делала. В те времена, когда я была еще маленькой и любила ее. Но теперь не могла отогнать мысли о том, как эти штуки будут, извиваясь, липнуть к моему лицу.

– Здравствуй, мама, – сказала я, пытаясь подражать беззаботным девочкам из школы. Но они всегда говорили «мамочка» или «мамуля». Я же не могла вообразить, что подобные слова могут слететь с моих губ.

– Я сказала им, что надо устроить небольшой праздник, – сказала мама. – Столько лет прошло.

– Откуда вы знали, что я приеду?

– Я видела тебя, – сказала бабушка Персефона. Когда она заговорила, я поняла, что все это время пыталась не смотреть на нее так же, как и на маму. Я заставила себя взглянуть на женщину, которая много лет назад выгнала меня из дома.

У нее были молочно-белые, как и у меня, волосы, с самой юности – семейная черта. Она нависала надо мной и была гораздо выше, чем полагается быть женщинам в ее возрасте. Именно ее лицо несло эталонные черты, повторявшиеся у всех тех женщин на портретах: угловатое, с крючковатым носом и глубоко посаженными глазами. Я с трудом сглотнула.

– Бабушка, – сказала я. В моей голове это звучало с достоинством. Но на практике вышло мягче, чем я хотела. Словно вопрос, а не утверждение.

– Ну вот, ты вернулась.

Я не знала, злится ли она на меня. Все эти годы в письмах она твердила мне сидеть тихо, а я не послушалась. Что ж, решать эту проблему все равно придется. Я откашлялась.

– Мне нужно с тобой поговорить, – сказала я. – Кое-что случилось.

Ее брови взлетели, и на мгновение лицо показалось мне злым.

– Позже. – Она оглядела окрестности. – Сейчас придут остальные. Хотят с тобой поздороваться.

Словно в ответ на ее слова из леса послышался долгий вой.

– Это дедушка, – сказала она.

Но это был не только он: ветер доносил до нас три голоса, сливающихся воедино. Я удивилась, когда поняла, что эти голоса мне знакомы. Протяжные гласные дедушки Миклоша, резкие короткие взвизгивания Лумы, гортанный лай Риса. Но теперь они воспринимались иначе. Раньше, заслышав их, я бежала к двери. Теперь же застыла на месте, словно кролик, не сводя взгляда с края леса, с ужасом ожидая, что же может оттуда появиться.

– Все в порядке? – спросила бабушка Персефона.

У меня в горле все пересохло, и я не смогла ответить.

Стояли весенние сумерки. Вдалеке я видела всего лишь пятна света и тени, мелькающие среди деревьев. Если они жаждут моей крови, я никак не смогу их остановить. Их голоса заставляли мое сердце сжаться от нетерпения, но ногам хотелось броситься прочь. Опасное сочетание: так страстно желать чего-то и в то же время так бояться. Я вновь ощутила пробуждающийся во мне голод, такой же, как тогда, когда я схватила Люси Спенсер за волосы…

Я обнаружила, что стою с закрытыми глазами, и, заставив себя их открыть, увидела, как три фигуры отделяются от края леса и непринужденно, смеясь и подшучивая, расправляя на себе одежду, приближаются к нам на двух ногах. Одна из фигур – молодой человек, натягивающий на ходу красный свитер, – увидел меня и побежал через лужайку. Перемахнув через невысокую каменную стену, он бросился на меня, схватил и подкинул высоко в воздух. Мое тело невольно обмякло, готовясь к смерти.

– Элли!

Он поймал меня и вытянул руки, держа меня перед собой, чтобы как следует рассмотреть. Мои ступни болтались в воздухе, не касаясь земли. Я не могла сделать ни единого вдоха.

– Рис, поставь ее. – Бабушка Персефона говорила, поджав губы, но я разглядела тень улыбки в уголках ее рта. Ей это показалось забавным. С ума сойти.

– Но ей же нравится, – сказал Рис. – Да ведь?

– Пожалуйста, отпусти.

Кажется, это его задело, но он все же опустил меня вниз. Как только мои ступни коснулись земли, я попятилась. Ребра ныли в тех местах, где он сжимал меня.

– Элеанор, – заговорила бабушка Персефона, – это твой кузен Рис. Учится в колледже, когда не пренебрегает посещением занятий. Пользуется успехом у девушек – по крайней мере таковы слухи. – Рис важно выпятил грудь. – И, как ты, несомненно, видишь, он все такой же невоспитанный зверь. – Она сказала это с любовью, но я не нашла в ее словах ничего забавного.

– Мы же с ней знакомы. – Рис улыбнулся мне. – Да, Элли?

– Разумеется. – Я попыталась сказать это с теплотой в голосе. Но он почуял угрозу.

– Я так и знал! – Он шагнул ко мне, словно хотел снова схватить и поднять в воздух, но остановился. – Каждый раз, приезжая домой, я спрашиваю: где Элли? А бабушка говорит…

– Она училась в пансионе, – перебила его бабушка Персефона.

– Это мне известно, бабушка. А где она была на Рождество?

– Рис, кто сейчас занимается мясом? – переменила она тему.

– Дедушка.

– Почему бы тебе не сходить и не помочь ему?

Рис кивнул и бросился назад к двум другим фигурам на лужайке. Один из них, старик, шел медленно, пошатываясь, другая – девушка-блондинка, – шагала в ногу с ним.

– Если он мой кузен, – начала я, – то кто его мать?

– Маргарет. А те двое – твоя сестра и твой дедушка Миклош, – отозвалась бабушка Персефона у меня из-за спины. Она говорила тихо, словно суфлер, подсказывающий мне текст.

– Это я знаю, – сказала я. Я смотрела на то, как Рис подбежал к родственникам, взял у старика мешок, снова перепрыгнул через стену и открыл перед дедушкой ворота. Мешок грузно ударился о землю. Пройдя сквозь ворота, блондинка подняла взгляд, и, хоть я и знала, что это моя сестра, я только сейчас по-настоящему узнала ее. И это было первое, что не напугало меня по возвращении. Она выросла, но по-прежнему походила на киноактрису: сияющие глаза, ангельское личико и мягкие волосы цвета звезд. Она подбежала ко мне, заключила в объятия, и я уловила от ее одежды знакомый запах хвои и выписанного по почте парфюма. Лума. Моя сестра, моя лучшая подруга. Я написала ей не меньше сотни писем, а она не ответила ни на одно, но теперь я здесь, теперь мы вместе.

– Элеанор! – проговорила она, прижавшись губами к моей щеке. Я позволила ей обнять меня, и на какой-то миг у меня возникло ощущение, будто все стало нормальным. Потом она отодвинулась и радостно улыбнулась мне, демонстрируя полный рот острых зубов. Между ними еще виднелись застрявшие клочки окровавленной плоти, а ее дыхание отдавало душком. Сестра провела по моей щеке ногтем, вымазанным запекшейся кровью, и я еле удержала на лице улыбку.

– Лума, – сказала я. – Я скучала.

– Я тоже!

– Мне надо столько всего тебе рассказать, – продолжала я. – Я…

– Мама, – сказала Лума, – что там у тебя в ванне? Запах невероятный.

– Шалфей.

– Блаженство.

Лума со вздохом уселась на край маминой ванны, зачерпнула воды и плеснула себе в лицо. Поверить не могу: мы восемь лет не виделись, а она даже не дала мне закончить фразу.

Повсюду вокруг меня разворачивались домашние сценки: Лума сидела на краю садовой ванны, отец скромно стоял и слушал Риса, который рассказывал о прошедшей охоте, бабушка Персефона постукивала костлявым пальцем по груди дедушки Миклоша.

– Ты забыл трость, – сказала она.

– На четырех лапах я обхожусь и без нее.

– Она нужна тебе по возвращении.

– Э-э-эх… – он махнул рукой. – Не нравится она мне. Чувствую себя стариком.

– Ты и есть старик.

Он положил руку ей на плечи, и бабушка согнулась, принимая на себя его вес. Когда она придвинулась к дедушке, я успела мельком взглянуть на его лицо. Именно таким я помнила его: эти добрые черные глаза, мягкие морщины на коже, лохматые брови, широкий нос. Но теперь при взгляде на это лицо я испытала совершенно иные чувства. Мне стало страшно.

– Миклош, – сказала бабушка Персефона. – Не хочешь поздороваться с Элеанор? Она вернулась.

Дедушка расплылся в улыбке и повернулся ко мне. Но тут он понюхал воздух, улыбка исчезла с его лица, а голова повернулась и зафиксировалась на цели. Как только наши взгляды встретились, дедушка опустил плечи, как будто расслабился, но в то же время… к чему-то приготовился.

Меня вдруг пробрал озноб. Дедушка был не таким, как Рис, Лума или папа. Он был старше и родом из места куда менее цивилизованного. Он видел перед собой не свою внучку Элеанор. Он видел юную девушку по имени Элеанор, которая случайно очутилась в уединенном особняке. Девушку, которой никто не хватится, если она исчезнет одним прекрасным весенним вечером.

Он сделал шаг в мою сторону. Я отступила на полшага назад, молясь, чтобы не наступить на камень, не оступиться и не упасть.

Бабушка Персефона тоже это заметила. И щелкнула пальцами у него перед носом.

– Миклош. Миклош!

Дедушка тряхнул головой, он как будто просто замечтался и теперь выпал из оцепенения.

– Я так рад снова видеть тебя, моя… дорогая, – сказал он. – Столько лет прошло.

Я кивнула, ожидая, когда мое сердце перестанет колотиться.

Бабушка Персефона взяла его под руку. Я заметила, как ее ногти впились в его куртку.

– Поднимем бокалы, – сказала она.

Все повернулись к столу и подняли бокалы с шампанским. Кто-то вложил бокал и мне в руку.

– За нашу Элеанор, – сказала бабушка Персефона, все чокнулись и выпили. Я тоже сделала глоток.

Все эти годы я представляла себе нашу встречу так часто, что картинка в голове поистрепалась. Моя семья, восторженно встречающая меня, так, словно я никуда и не уезжала. А теперь, когда это произошло, все казалось мне неправильным. Или я сама была неправильной.

Все члены семьи быстро увлеклись беседой, а я позволила себе отойти в сторонку. В школе лучшим способом справиться с неприятностями было просто перестать существовать. Я какое-то время наблюдала за остальными, пока бабушка Персефона не отделилась от них и не встала рядом со мной.

– Когда попривыкнешь, не забудь извиниться перед матерью, – сказала она. – Ты повела себя грубовато, но я уверена: она поймет, что ты всего лишь разволновалась. Этого, кстати говоря, не следует демонстрировать перед дедушкой. Если кто-то побежит, он бросится догонять.

– Я бы не испугалась, если бы ты не отослала меня тогда из дома.

Слова слетели с моих губ прежде, чем я успела себя остановить, и теперь, когда они прозвучали, я чувствовала, как во мне разгорается гнев. Бабушка пристально смотрела на меня, а я не отводила взгляда, рассматривая ее лицо, пытаясь отыскать в нем хоть тень раскаяния за то, что она со мной сделала, за то, что выгнала меня, позволила пропитаться страхом. Ничего. Я поняла, что ей любопытно: она, должно быть, знала, что я вернусь, но теперь, когда я оказалась здесь, она не до конца понимала, чего от меня можно ожидать.

– Однажды я чувствовала то же, что и ты сейчас, – сказала она наконец.

– Что, прости?

– Когда умер мой сын, – сказала она. – Рис старший. Я смотрела на твоего дедушку и не видела в нем ничего, что делало его моей семьей. Я видела перед собой лишь чудовище.

Я оглядела это сборище у стола. Как вообще она может видеть в них что-то иное?

– Дай себе время, – сказала она. – Позволь приспособиться.

Я разглядывала своих родственников. Они держались вместе, смеялись, пили шампанское. Не считая нескольких коротких взглядов, они, похоже, уже забыли, что я здесь, что это вечеринка в мою честь. Сумерки опустились на лужайку, а моя сестра все так же сидела на краю маминой ванны. Ее длинные острые зубы, которые она, в отличие от остальных, не могла втянуть, сверкнули в свете восходящей луны. Папа с дедушкой Миклошем заговорщицки поглядывали на лежавший на земле мешок.

– Что на ужин? – спросил папа у Риса. – Покажи, что поймал.

Рис схватился за мешок и за уши вытащил оттуда несколько молодых кроликов. Их головы безжизненно висели на переломанных шеях. На покрытых белым мехом глотках розовела кровь.

Может, мои глаза уже начинают приспосабливаться, подумала я, потому что все вокруг как будто потемнело. И тут я потеряла сознание.

2

Я очнулась в темной комнате. На мгновение мне показалось, будто я снова в школе святой Бригит, и с сердца словно камень упал. Все случившееся было всего лишь дурным сном. Теперь пора вставать к утренней мессе. Я в одиночестве съем на завтрак тост в столовой. Может быть, проведу утро за чтением вместе с сестрой Катериной. На дворе стоит июль, и все, кроме меня, постепенно разъезжаются по домам на летние каникулы, так что никто меня не побеспокоит.

Но постель подо мной была слишком мягкой, я почти утопала в ней. И на меня что-то давило – явно тяжелее одеяла.

Я посмотрела вниз и вскрикнула, мигом сбросив остатки сна. На моих ногах лежало что-то мертвое – большое, покрытое коричневым мехом. Я попятилась, пока не ударилась об изголовье кровати, и осталась сидеть так, тяжело дыша, пока не смогла собраться с духом и приглядеться повнимательнее. Лесной сурок. Крови на нем не было, он просто был мертв. Видимо, это такая шутка. Должно быть, это сделал Рис. И я в тот же миг вспомнила, где нахожусь.

Рис – зверь. Он пытался напугать меня? Мог бы и постараться. Это не первый раз, когда мне в кровать подкидывают нечто ужасное.

Я выскользнула из-под одеял и, спотыкаясь, принялась обшаривать комнату, пока не нащупала шторы и не раздвинула их.

Комната наполнилась светом, и я на мгновение зажмурилась, ослепленная. Мое окно выходило на высокие скалы, за которыми виднелся океан – залитый солнцем, темно-синий. Я открыла окно, и под ребрами больно кольнуло. Меня манил запах моря. Я обожала его. Я не позволю Рису напугать меня.

Вернувшись к кровати, я взялась за уголки верхней простыни. Затем свесила сурка из окна и развернула простыню. Труп с глухим ударом рухнул на землю.

Ну вот, так уже лучше. Я встряхнула простыню и рискнула оглядеться.

В школе я жила как аскет: белые стены, две узкие кровати, одна из которых вечно пустовала, поскольку никто не хотел делить со мной спальню. Здесь же все было наоборот: столько разных вещей, столько жизни, что было почти тяжело на это смотреть. Обои в крохотный цветочек, огромный черный шкаф с резными улыбающимися лицами среди россыпи дубовых листьев, веселый красно-розовый коврик на полу, свисающий с высокого потолка канделябр, тяжелые шторы из выцветшего розового бархата с золотыми кистями; в одном углу скрючился письменный стол на тонких ножках и кукольный домик, повторяющий форму настоящего: крыша была вмята, словно кто-то на нее наступил. К шкафу был приставлен мой чемоданчик. Я заметила небольшое кресло, в котором сидел кролик, и мое сердце заколотилось: я не сразу поняла, что это мягкая игрушка. К стенам были кнопкам пришпилены листы бумаги: странички, слегка подрагивающие на сквозняке из распахнутого окна. Некоторые отвалились и рассыпались по полу.

На страницах были стихи, а неровные края срезов выдавали руку ребенка. Должно быть, их вырезали из книги. Я наклонилась, чтобы прочесть одно стихотворение.

Мое стихотворение, то самое, в котором я знала почти каждую строку, то самое, которое я беззвучно декламировала сама себе поздней ночью в своей спальне общежития в школе святой Бригит. Я вспомнила, как прочла его впервые: мне было тринадцать и я наткнулась на него в нашей маленькой школьной библиотеке. И теперь у меня возникло чувство, будто я нашла часть собственной души. Я столько раз брала эту книгу из библиотеки, что сестра Катерина в конце концов позволила мне оставить ее у себя. И это была единственная книга, которую я схватила, в спешке пакуя чемодан, перед тем как побежать на станцию. Но вот оно здесь: значит, я полюбила его еще раньше. Как я могла забыть?

Снизу доносились звон посуды и негромкие голоса. Надо бы спуститься и что-нибудь сказать. Попробовать заново. В конце концов они – это все, что у меня осталось. Я остановилась перед зеркалом; меня уложили в постель, не раздев, поэтому на мне до сих пор была школьная форма. Я разгладила воротничок. Ну, почти неплохо.

Спустившись по лестнице и подойдя к столовой, я помедлила перед дверью. И тут меня заметила мама. Она сидела в бочке, завернутая в тонкий халат, концы которого скрывались под водой. Она повернулась ко мне и улыбнулась победной улыбкой – с той стороны лица, на которой еще оставались зубы.

– Элеанор! – сказала она. – Ты проснулась. Мы так беспокоились о тебе после вчерашнего вечера.

– Мне уже гораздо лучше.

– Иди, позавтракай с нами!

Я переступила через порог, пытаясь скрыть неуверенность. Вспомнились слова Персефоны: если кто-то побежит, он бросится догонять. Поэтому я изо всех сил попыталась изобразить решительность, прежде чем повернуться к Миклошу, но он меня не заметил. Он зарылся лицом, превратившимся в морду, в завтрак и слизывал еду с тарелки. Кусочки мяса и яиц разлетались во все стороны. Возле его локтя Рис с Лумой боролись за последний ломоть недожаренного бекона, пока тот, наконец, не разорвался напополам; Лума налетела спиной на локоть папы, который резал свою порцию мяса на маленькие кусочки. Рис поднял на меня лицо и расплылся в предсказуемой улыбке. Но я же решила, что не дам напугать себя, поэтому ответила бесстрастным взглядом, и его улыбка испарилась. Когда он снова принялся за завтрак, я позволила себе посмотреть по сторонам и заметила, что за столом, спиной ко мне, сидит кто-то еще.

– Артур, – обратилась к нему бабушка Персефона. – Ты помнишь Элеанор?

Мужчина, сидевший спиной ко мне, поднялся со стула, разворачиваясь передо мной, словно зонтик.

Нельзя сказать, что он был так уж высок, но худоба делала его выше. Он выглядел не молодо и не старо: лысая голова, но ни единой морщины, не считая складок на губах, придававших незнакомцу суровый вид. Он был одет в устаревшего кроя черный пиджак с целлулоидным воротничком, на носу красовались старомодные темные очки, такие, у которых по бокам тоже есть линзы для того, чтобы защитить глаза от света. Кожа его казалась совершенно бескровной, но больным он не выглядел. Я заметила, что одной рукой он опирается на спинку стула, а возле его ног лежит трость с серебряной рукоятью.

Он улыбнулся, не разжимая губ.

– Полагаю, стоит задать вопрос: вы помните меня?

– Мистер… Нокс? – осмелилась предположить я.

– Прошу, зовите меня Артур.

Я смутно припоминала кого-то такого из детства. Гость, приходивший на ужин к родителям, которому не о чем было говорить с детьми. Он ездил на «Форде» модели «Т» и иногда оставлял автомобиль у нас на каретном дворе. В то время он казался мне жутко старым и ветхим, за исключением моментов, когда он…

– Вы иногда играли на фортепиано, – сказала я, ко мне пришло осознание. – Кажется, вы даже учили меня играть.

Бабушка Персефона вдруг строго покосилась на него. Он стоял спиной к ней, поэтому ничего не заметил. А я вспомнила, как однажды в солнечный полдень сидела на фортепианной скамье рядом с ним и разучивала гаммы.

– Кажется, да, – сказал он. – Давненько это было.

Но почему он так молодо выглядит? Он словно не постарел ни на день с тех пор, как я уехала. Хотя, может быть, я неправильно помню; может, он просто из таких людей, кто в молодости кажется старше.

Он отодвинул для меня стул и, когда я села, придвинул меня ближе к столу. Теперь, рядом с ним, страха во мне поубавилось. Не потому, что он мог бы защитить меня, а потому, что он так долго находился в кругу моей семьи – и выжил. Значит, это возможно.

Он мне сразу понравился. Было в нем что-то утонченное, что-то, что вызывало во мне желание сжать его крепко-крепко, вцепиться в него ногтями, впиться зубами, чтобы испробовать его на прочность. Но в то же время он казался холодным, сдержанным, как мои любимые учителя из святой Бригит. Мне хотелось произвести на него впечатление.

– Что привело вас сюда сегодня? – спросила я, надеясь, что мои слова звучат непринужденно: обычный вопрос, который задают друг другу взрослые люди.

– Ваша бабушка снова запаздывает с налогами.

Бабушка Персефона закатила глаза.

– Я плачу столько, что можно и подождать.

– И, разумеется, вы останетесь на ужин, – вставил отец.

Мистер Нокс – Артур – натянуто улыбнулся:

– Конечно.

Я попыталась сосредоточиться на завтраке, но не могла из-за того, что все время чувствовала Артура рядом: ощущение такое, словно кто-то стоит у тебя над душой. Но всякий раз, когда мне хотелось с ним заговорить, я обнаруживала, что его внимание уже занято кем-то другим. Лума спросила его о машине; Рис хотел показать ему, как он умеет подбрасывать ложку к самому потолку и ловить ее зубами. Даже Маргарет, бродя из столовой в кухню и обратно, прекращала бормотать и бросала на него ласковый взгляд. Каждый раз, когда кто-то к нему обращался, он отвечал крайне вежливо, он был очарователен. Но ничего не ел, только потягивал кофе с кривой улыбкой, танцующей в уголках его губ. Один раз он заметил, что я разглядываю его, и обратил эту улыбку в мою сторону, и меня пронзило такое чувство, будто кто-то поднес ко мне зажженную спичку, и я вспыхнула. Но стоило мне открыть рот, как папа уже заговорил с ним о партии в бильярд.

Наконец, дедушка Миклош отодвинулся от стола.

– А вот теперь я готов поохотиться.

– Отец, ты уже охотился вчера, – сказал мой папа. – Тебе не кажется, что ты слишком себя изматываешь?

– В тот день, когда я не смогу выйти на охоту, я буду уже не Миклош. Кто со мной?

Дедушка с надеждой посмотрел на меня.

– Я не могу, – сказала я. В лесу он точно меня прикончит.

– Что, все еще не умеешь перевоплощаться в волка? Я думал, это с возрастом пройдет.

– Успокойся, Миклош, – одернула его бабушка Персефона. Дедушка пожал плечами и скорчил гримасу. Она хихикнула, словно девчонка.

– Я сегодня останусь дома, – сказала Лума. – Папочка, сходи. Составь дедушке компанию.

– Есть предложения?

– Как насчет почтальона? – предложила Лума, и все, кроме меня, рассмеялись. – А если серьезно, то без разницы. Я в любом случае за, вы сами знаете.

– Я с вами. – Рис встал и потянулся, разминая плечи, пока свитер не натянулся на груди и не пополз вверх, обнажая его плоский живот, поросший темными волосами. – Увидимся позже, Артур.

– Лума, а ты не хочешь присоединиться к кузену? – спросила бабушка Персефона.

Лума рассмеялась и рукой с длинными когтями убрала прядь волос за ухо.

– Я хочу побыть с Элеанор, – объяснила она.

Охотники – папа, дедушка Миклош и Рис – ушли, потолкавшись на выходе из столовой. Персефона махнула им рукой и снова повернулась к Артуру.

– Давайте побыстрее разберемся с делами, – сказала она.

Артур подобрал трость и оперся о нее, дожидаясь бабушку, а я посмотрела на его ноги, пытаясь понять, что с ними не так. Может, он действительно старше, чем я предполагала? Он заметил мой взгляд и исподтишка улыбнулся мне. И как я могла его забыть? Быть может, я была тогда слишком маленькой, и его элегантность не бросалась мне в глаза. Теперь же я не могла отвести от него взгляда.

– Я пойду наверх, поиграю, – сказала Лума. – Хочешь со мной?

– Ты разве до сих пор играешь в игрушки? А ты не слишком взрослая для этого? – спросила я не подумав, лишь бы показаться взрослой перед Артуром. Но Лума нахмурилась, и я тут же пожалела о сказанном.

– Ах так? Ну и не ходи тогда за мной, – сказала она. И тут же, развернувшись, бросилась вверх по лестнице.

– Увидимся позже, Элеанор, – сказала бабушка Персефона. Они с Артуром ушли, и я осталась одна.

Я подумала, не пойти ли наверх, извиниться перед Лумой. Но что я ей скажу? Что нагрубила ей, пытаясь впечатлить бабушкиного бухгалтера? Я и сама понимала, как глупо это прозвучит. А ведь мы с ней так отдалились за прошедшие годы. Как вообще она отреагирует, даже если я попытаюсь извиниться? Что, если ей теперь все равно?

Я попыталась забыть наш неловкий разговор и стала разглядывать дом, чтобы чем-то отвлечь себя. Но когда в огромном пустом доме утро плавно перетекло в день, я обнаружила, что мне скучно. Я села и какое-то время почитала книгу в передней гостиной (темная красная комната с большим камином и тяжелыми коврами), поиграла сама с собой в шахматы, но оказалось, что я не помню всех правил, и на этом партия застопорилась. Я стянула пыльную ткань с пианино и попыталась вспомнить какие-нибудь гаммы.

Легкий ветерок все так же доносил до моих ноздрей запах моря, и часть меня рвалась к воде, но мне было страшновато: я уже восемь лет не плавала. Вдруг теперь и океан тоже хочет меня убить? А еще я как-то раз услышала из леса серию коротких лающих звуков, за которыми последовал вскрик дикого зверя, такой, что я сразу вспомнила: покидать дом небезопасно.

Наконец, я поднялась в свою комнату, где, прищурившись, уставилась на себя в зеркало и попыталась сменить облик, как это делали Рис и Лума. Что я должна почувствовать? Как понять, получается у меня или нет?

Я решила, что это хороший повод помириться с Лумой. Прокравшись по коридору, я постучалась к ней.

– Ты тут? – окликнула я ее. А затем с шумом распахнула дверь и увидела, что сестра сидит на низком стуле спиной к выходу. – Лума, у меня к тебе важный вопрос, и мне очень нужна твоя помощь.

Она не отвернулась от туалетного столика, перед которым расчесывала волосы. Но кивнула своему отражению в зеркале, и я поняла, что ей приятно.

– Что ж, – сказала она. – Не стой на пороге, заходи.

В то время как моя комната походила на склад старой мебели, ее спальня выглядела гармонично: белая кровать, белый комод, белый туалетный столик с огромным зеркалом. Вся стена была увешана зеркалами всевозможных форм и размеров. На кровати валялась раскрытая «Ребекка» с разбросанными вокруг помадами, а на прикроватном столике, прямо на потрепанном экземпляре «Птиц Северной Америки» лежала «Джейн Эйр», заложенная вместо закладки полоской накладных ресниц. В Святой Бригит нам не разрешалось читать больше одной книги одновременно. Это считалось распущенностью. Я осторожно присела на уголок кровати и мысленно пыталась сформулировать вопрос: какие ощущения должны появиться при смене облика?

– Немного похоже, будто тебя выворачивает наизнанку, – сказала Лума после того, как я три или четыре раза путалась в формулировках. – Или как будто превращаешь свои внутренности в маску, а потом запихиваешь эту маску еще глубже вовнутрь.

– То есть это маскировка? – переспросила я. – А кажется, будто процесс чуть сложнее.

– Это… – Она отложила расческу и принялась рыться в коробке с игрушками, стоявшей у ее кровати. При виде игрушек я испытала стыд за Луму. Она вынула тряпичную куклу в длинном платье. – Заверни ей юбку наверх, – велела она, и я, по-прежнему ничего не понимая, послушалась.

Под юбкой оказалось другое туловище и другая голова. Юбка, вывернутая наизнанку, была другого цвета. Перевернутая кукла изображала совершенно другую женщину.

– Вот так, – сказала Лума. – Только быстрее.

Я посмотрела на сестру, на ее белую ночную рубашку, на острые зубы в розовых и красных пятнах от помады. И попыталась представить, где прячется ее вторая сущность.

– А почему тебя это интересует? – спросила она. – Раньше ты не спрашивала. И вообще, ты всегда можешь это сделать. – Она закатала рукав рубашки, обнажив кольцо белых шрамов на предплечье. – Ты была сильнее всех нас.

Шрамы смотрели на меня с упреком; ряд жемчужинок, следы детских зубов. Я тоже смотрела на них, подавляя желание прижаться к ним своими зубами, чтобы по размеру и углу укуса убедиться: это сделала не я.

– Ох, Лума, – сказала я, – мне так жаль.

– Я в норме! – отозвалась она, но мне стало только хуже. Хорошенькой же я была сестрой. – Не так уж плохо все и было. По крайней мере, зубы у тебя не такие, как у нас.

– Я, наверное, пошла в маму.

Она рассмеялась.

– Вряд ли, она ведь такая спокойная! – сказала Лума. – Знаешь, кажется, она как-то говорила, что ты чуточку напоминаешь ей ее мать. Я спросила, что она имеет в виду, но она сказала, что не может объяснить.

– Ее мать?

– Нашу бабушку, глупышка. Она вроде бы живет во Франции. Мама каждое Рождество пишет ей письма.

– А ты видела ее? – во мне загорелась искорка надежды. – Может, я такая же, как она.

– Мне всегда казалось, что она как мама, только вся целиком… такая, – сказала Лума. Я сморщилась.

Снизу послышался скрип двери. Из зала донеслись голоса бабушки Персефоны и Артура. Я и забыла, что он собирался остаться на ужин.

– Можно одолжить у тебя что-нибудь нарядное? – спросила я. – И сделаешь мне прическу?

Лума странно посмотрела на меня.

– Зачем?

– Просто хочу попробовать что-нибудь новое, – ответила я. – Слишком долго не носила ничего, кроме школьной формы.

Она склонила голову набок.

– Печально, – сказала она. – Садись.

Она усадила меня перед зеркалом и принялась расплетать мне волосы. Они были почти того же цвета, что и у нее, только ее блестели, а мои казались выцветшими, сероватыми, что прибавляло мне лет.

– А это что? – спросила она, прикоснувшись к моей шее сзади. Меня словно обожгло.

– Ай! – воскликнула я.

– Выглядит так, будто кто-то выдрал у тебя клок волос. – Она осмотрела меня. – И еще синяки. Что с тобой стряслось?

Я вспомнила, как Люси Спенсер схватила меня за волосы и тянула их изо всех сил, пытаясь сбросить меня. Мои щеки запылали.

– Ничего, – сказала я. – Подралась в школе.

Лума цокнула языком.

– Ну, теперь ты дома, – сказала она. – Если кто-то попытается тебя обидеть, я их сожру. – Она хихикнула и, мурлыкая себе под нос, принялась расчесывать меня.

У себя в комнате она казалась другой – более мудрой, знающей. Она была на пару лет старше меня, но мы всегда менялись ролями, по очереди играя роль старшей сестры. Когда-то мне это нравилось, но теперь я вдруг почувствовала себя не так уверенно.

– Сейчас мы сделаем из тебя красотку, – сказала она.

Я не ощущала себя красоткой даже в позаимствованном у нее платье с рюшами. Уверена, на ней оно выглядело бы элегантным, чувственным; на мне же висело мешком, делая из меня маленькую девочку в ночной рубашке, так что в конце концов я снова надела школьную форму. Но прическа получилась неплохой: Лума обернула мои косы вокруг головы. Затем она велела мне повернуться, выдавила несколько полосок кремов из разных тюбиков себе на запястье и принялась накладывать их на мои щеки и вокруг глаз. Пока она трудилась, снизу из кухни доносился аппетитный аромат. Значит, они что-то поймали.

– Почему ты так долго не возвращалась? – спросила Лума, открыла мне рот и розоватыми пальцами наложила на губы несколько мазков помады. Но тут же нахмурилась и потянулась за платком, чтобы все стереть. – Нет. У тебя странный цвет лица. Чуть ли не зеленый.

– Меня не отпускали домой, – ответила я.

– Забавно. А бабушка говорила, что ты слишком занята.

Она лизнула ладонь и пригладила слюной выбившиеся пряди у меня на лбу. Я сморщилась.

– Ложь. Ничем я не была занята.

Лума пожала плечами.

– А какой смысл ей лгать? Может, ты и правда была занята, просто сама не замечала.

– Чем, поеданием тостов на завтрак? Попытками найти подруг, чтобы девочки перестали лить воду мне в постель, пока я сплю? Да, я вроде как учила латынь, но с тем же успехом могла бы заниматься этим и здесь. – Я вздохнула. – Не знаю.

Глаза Лумы расширились.

– Какой ужас. И почему ты их за такое не убила?

Я вздрогнула.

– Потому что это неправильно! – отрезала я, но тут же вспомнила о Люси, и в животе зашевелилось противное чувство вины. – Они были ужасными, но не настолько.

Лума склонила голову набок, как будто ей хотелось что-то сказать, но снизу послышался голос бабушки Персефоны: она звала нас ужинать.

– Ей бы колокольчик повесить, – заметила я, пока мы спускались по лестнице. – Быть не может, чтобы весь дом ее слышал.

Сзади раздался стук когтей по деревянному полу, и мимо нас молнией пронесся Рис на четырех лапах; черная шерсть сверкнула, когда он в один прыжок преодолел последние несколько ступенек. Он залетел за угол, в небольшую гардеробную под лестницей, и спустя пару секунд снова появился на виду, уже на двух ногах. Он надел через голову свитер, а затем потянулся к пуговице на брюках, чтобы застегнуть ее.

А потом он сделал кое-что странное. Он остановился перед грязным зеркалом в главном зале и лизнул ладонь. Аккуратно пригладил черные блестящие волосы на лбу, точь-в-точь как Лума только что приглаживала мои. Потом повернулся влево, не сводя глаз с отражения, расправил плечи, сунул руки в карманы и только потом переступил порог столовой.

Едва он скрылся из виду, я повернулась к Луме.

– Не припомню, чтобы его так заботил собственный внешний вид, – сказала я. Это было не в его характере. Рис – хищник, прекрасный и неудержимый. Странно было видеть, как он расфуфыривается перед зеркалом.

– Не знаю, кого он хочет надуть, – сказала Лума. – Он пытается впечатлить Артура с тех самых пор, как приехал домой на лето.

– Впечатлить? Но зачем?

– Как по мне, это ребячество, – ответила она и бросилась вслед за кузеном. Но я заметила, что, пробегая мимо зеркала, она тоже остановилась. Я пошла за сестрой, стараясь держаться сзади, и увидела, как она наматывает прядь волос на кончик пальца и отпускает, чтобы та завитком осталась висеть возле лица.

Я оказалась последней, все остальные уже собрались за столом: бабушка Персефона во главе, Миклош рядом с ней, что меня удивило (я думала, они всегда садятся на одни и те же места). Мама опять сидела в бочке возле края стола. Лума и Рис боролись за место напротив Артура, и в этом хаосе мне удалось незаметно занять место рядом с ним. Вошла Маргарет с огромным подносом, полным полусырой дичи: филе, стейки и еще что-то, чего я не смогла опознать. Дедушка Миклош насадил кусок мяса на двузубую вилку и махнул в мою сторону.

– Малышка, ты должна попробовать сердце.

Я застыла. Вилка с сердцем дрогнула, и дедушка Миклош сначала будто бы не понял, а потом загрустил. Наконец Рис обеими руками схватил кусок с вилки. Дедушка одобрительно крякнул. Ужин начался.

Столовая наполнилась скрежетом зубов и лязгом зубьев вилок о фарфоровые блюда. Дедушка Миклош уткнулся лицом в свою порцию, съел самые нежные части и облизал тарелку дочиста языком, который казался слишком большим для его рта. Я ела медленно, как меня учили в школе, краем глаза наблюдая за этой мясорубкой. Мне было не так страшно, как за завтраком, но ощущение, что я могу стать следующей, никуда не делось.

Я искоса поглядывала на Артура. Он как будто слегка улыбался. Я обратила внимание, что он ничего не ест, только передвигает еду по тарелке и время от времени скидывает кусочки в салфетку у себя на коленях. Я ощутила дикий стыд.

– Простите их за это, – прошептала я на фоне чавканья и довольного мычания. – От такого у кого угодно аппетит пропадет.

Артур повернул ко мне голову, вид у него был озадаченный.

– Я далеко не первый раз ужинаю у Зарринов, так что знал, чего ожидать, – сказал он. – Садясь за стол с волками, готовься смотреть, как они терзают добычу.

– Но вы ничего не едите, – сказала я. – Я попрошу их в следующий раз помнить о манерах.

Он фыркнул, но тут же взял себя в руки.

– Вы очень добры, – сказал он. – Но уверяю, это никак не связано с манерами Зарринов.

Я продолжила есть, насаживая на вилку маленькие кусочки и отправляя их в рот, но краешком глаза по-прежнему приглядывала за Артуром. Я заметила, как он склонил голову, глядя на семейство с… умилением? Участием? Трудно было разобрать.

– Кажется, они вам нравятся, – сказала я. Облако всеобщего шума создавало впечатление, словно мы одни за столом, единственные, кто не пожирает еду с диким остервенением. – А может, вам просто интересно наблюдать. Вы не боитесь?

Его брови взлетели, и я обрадовалась: похоже, мне удалось его удивить.

– Боюсь ли? – переспросил он. – Нет, а если такое и было когда-то, то очень давно. Случалось, они приводили меня в ярость. Бывало, я вовсе не хотел их видеть. Но думаю, я буду по ним скучать, когда мы уладим все вопросы.

Мое сердце бешено застучало.

– Но вы же не собираетесь уйти? Прекратить работать на нас?

– В ближайшее время – нет, – ответил он. – Но я работаю на Персефону, а годы берут свое. После ее смерти все изменится. Полагаю, ваш дедушка поручит общественные дела Рису, и что-то мне подсказывает, что его взгляды на бизнес расходятся с бабушкиными.

Мы оба посмотрели на Риса. Он показывал куда-то за окно, пытаясь привлечь внимание Лумы, и когда та повернула голову, бросился к ее тарелке и зубами стащил кусок мяса. Повернувшись обратно, Лума толкнула его, и оба рассмеялись, пуская по подбородкам струйки сока. Я снова перевела взгляд на Артура и увидела, что он смотрит на меня – или, по меньшей мере, я увидела собственную полуулыбку и половину лица в отражении стекол его очков. Но он улыбался, хоть и едва заметно.

– С чего бы им поручать это дело Рису? – с горечью спросила я. И тут же попыталась поправить себя: – То есть почему не папе? Он же старше.

– Потому что Рис – их любимчик. Потому что он напоминает им давно потерянного первенца. Они почти верят, что Рис – это он. – Артур цокнул языком. – И потому что они считают, что вашему отцу недостает авторитета. Заррины на удивление консервативный народ.

Я посмотрела на родственников: перепачканные кровью и соусом, орудующие то руками, то вилками, то непосредственно зубами. Должно быть, Артур заметил мой шок, потому что склонился ко мне, не прикасаясь, но достаточно близко, чтобы я ощутила, как от сближения между нами пробежал электрический разряд.

– Вас не было очень долго, – сказал он. – Знаю, вам кажется, будто это плохо, но теперь вы можете видеть все гораздо яснее.

Ужин продолжался, пока тарелки не опустели. Столовая постепенно погрузилась в тишину, лишь звуки лакания еще раздавались то здесь, то там. Артур наклонился вперед.

– Благодарю за прекрасный ужин, – сказал он. – Персефона, могу я попросить чашечку кофе?

– Я принесу, – сказала Лума. Рис толкнул ее. Она толкнула кузена в ответ. Они начали рычать друг на друга, их плечи напряглись.

– Элеанор, – обратилась ко мне бабушка Персефона, – почему бы тебе не принести кофе? Уверена, Маргарет уже все приготовила.

– Пожелайте мне удачи, – сказала я Артуру. Он тихонько рассмеялся себе под нос.

– Удачи с чем? – Бабушка Персефона опять смотрела на меня, склонив голову набок, как в тот раз, когда хотела предостеречь меня от грубости. Скоро это начнет меня бесить.

– Так, ерунда.

Поднос с готовым кофе уже ждал на столике возле двери. Тетушка Маргарет стояла спиной ко мне и мыла посуду. Я подняла поднос, стараясь не произвести ни звука, но одна ложка предательски соскользнула и со звоном ударилась о каменный пол. Тетушка повернулась и уставилась на меня.

– Всего лишь ложка, – пробормотала я, поставила поднос обратно и подняла ложку. Я протерла ее краем юбки. – Я нечаянно.

– М-м-м-м-м-м-м… – пробормотала Маргарет, будто разговаривая сама с собой – по крайней мере, так мне поначалу показалось. – М-м-м… предательница. – Не припомню, чтобы Маргарет когда-нибудь так четко произносила хоть одно слово при мне, но в этот раз она выразилась вполне ясно.

– Прошу прощения? – удивилась я.

– Хм. – Она опять отвернулась от меня к пригоревшей сковороде.

Я пыталась убедить себя, что это меня не задевает. Подумаешь, какая-то сумасшедшая. Просто странная тетка, которая предпочитает готовку и мытье посуды ужину с семьей. Я даже ни разу не видела, чтобы она разговаривала с собственным сыном; разумеется, я ей не нравилась. Я ведь нарушила ее привычную рутину.

Но это подействовало на меня. Дрожь, зародившаяся в моих мыслях, распространилась вниз к ладоням, и поднос задрожал у меня в руках. Чашка из костяного фарфора сдвинулась с середины блюдца, кофе расплескался из серебряного кофейника, ложечки для сливок и сахара позвякивали. Как только я переступила через порог, Артур поднял на меня взгляд, и все замолчали. Я плавно шла прямо к нему. Наверное, Лума иногда подавала кофе, и я представила, как она это делает: длинные волосы переброшены на одно плечо, шаги легкие, словно она идет по лесу. Я держалась так же: мягко склонив голову, вытягивая носочки, повернувшись чуть в сторону от Артура. Я поставила поднос прямо перед ним, и выбившаяся прядь моих волос скользнула по его пиджаку. Он посмотрел на меня снизу вверх, его лицо и мое ухо разделяла какая-то пара дюймов.

– Благодарю, – сказал он.

Я кивнула и убрала руки от подноса. Мое запястье коснулось горячего кофейника, и я быстро отдернула руку, хотя даже не почувствовала боли. Почти.

– Вы обожглись, – заметил он.

– Нет, все в порядке.

– Вы очень стойкая девушка.

Я поймала себя на том, что улыбаюсь. Когда я впервые приехала в школу, я была плаксой, той самой девчонкой, что проигрывает в каждой драке. Но я многому научилась.

– На кухне есть мазь от ожогов, – сказала бабушка Персефона. – Попроси Марга…

– Я в порядке, – сказала я чуть резче, чем нужно.

Бабушка откинулась на спинку стула и не сводила с меня глаз, пока я садилась на место. В столовой снова стало шумно, только не от скрежета зубов, а от возобновившихся разговоров, и напряжение слегка спало.

Но теперь мной заинтересовался папа. С озадаченным лицом он переводил взгляд с Артура на меня и обратно. Впервые после возвращения я внимательно рассмотрела его. Он был похож на молодого дедушку Миклоша или на Риса в зрелом возрасте: густые темные волосы, тяжелые надбровные дуги и челюсть. Но Артур был прав: папе недоставало какого-то важного качества, которым обладали Рис и дедушка Миклош. Словно в этом крепком теле скрывался хлипкий и робкий человек, вечно чем-то смущенный. И я, кажется, заметила еще кое-что, хотя пока не до конца понимала что. Заметив мой взгляд, папа сказал:

– Итак, Элеанор. Как ты? Освоилась?

– У меня такое чувство, будто я потеряла очень много времени, – сказала я. – Я почти и не помню, как жила здесь раньше. Как будто это было не со мной.

– О нет, – подал голос Миклош с дальнего конца стола. Я посмотрела на него. На его лице читалась искренняя печаль. Может, он все тот же дедушка, каким я его помню? В те моменты, когда не смотрит на меня как на раненого оленя. Может, я еще могу показать ему себя с другой стороны.

– Я помню, как ты рассказывал замечательные истории, дедушка, – сказала я. – Может быть, ты поможешь мне.

– Отличная идея, – поддержал меня Артур.

Папа снова покосился на Артура, но дедушка улыбнулся. Он был в человеческом обличье, за исключением волчьих зубов, так что улыбка была чересчур широкой. Я заставила себя не отводить взгляд, дышать глубоко, несмотря на черный туман, заволакивающий мое боковое зрение. Все получится, только если я буду сильной.

– О чем ты хочешь послушать? – спросил он.

– Расскажи, как ты впервые стал таким, какой ты сейчас, – попросила я. – Как ты начал… – Я порылась в памяти, отыскивая фразу, произнесенную им за завтраком. – Перевоплощаться в волка?

Бабушка Персефона возмутилась.

– Элеанор!

– Тише, дорогая. – Дедушка Миклош положил ладонь ей на плечо. – Это тяжелая история, – сказал он мне. – Слишком тяжелая, чтобы рассказывать ее после сытного ужина. Я расскажу в другой раз, обещаю. А сейчас вместо этого я расскажу… – Он задумался. – Другую историю о нашей семье. Историю моего имени.

Дедушка Миклош наклонился вперед и облокотился о стол.

– В детстве, – начал он, – меня звали не Миклошем. И фамилия моя была не Заррин. Я был мальчиком без имени.

Я оглядела всех за столом. Рис и Лума подались вперед и навострили уши: как и полагается, все внимание. Мама протянула руку через стол, чтобы погладить папину ладонь. Папа наблюдал за Артуром, а Артур смотрел на меня. Интересно, что видит каждый из них? Или думает, что видит.

– Ты был сиротой? – спросила я.

– Нет, – сказал Миклош. – У меня была семья: мать, отец и две старшие сестры. У них не было имен. Ни у кого из нас не было. Потому что никто из нас не знал ни единого слова. Мы жили вот так.

Он отодвинулся на стуле, вскинул обе руки и принялся изображать разные вещи, словно актер немого кино. Его жесты описывали невидимые предметы: деревянная миска, отполированная ладонями многих поколений. Вилы, которыми протыкали стоги сена. Мягкая шляпа, которую сшила для него мама и надела ему на голову.

Я завороженно наблюдала.

Дедушка Миклош изобразил жест, очевидно, обозначавший перемены: время шло.

– И вот когда я прошел через всю страну, это было в…

– Европе, – подсказала бабушка Персефона.

– В Европе, да. Я вышел к морю и сел на корабль – и вот тогда я, можно сказать, впервые услышал человеческую речь. Я знал, что люди вроде как умеют говорить, но думал, это привилегия знати, королевских особ. Но на корабле говорили все, говорили все время. Совсем слов не экономили! Я был в восторге.

– Но почему ты уехал из своей страны? – спросила я.

Внимание сидящих за столом переключилось на меня. Бабушка Персефона приподняла бровь. Я смотрела на нее в ответ. Чего она от меня ждет? Как я должна позволить глазам привыкнуть, если мне не разрешают никуда смотреть?

Дедушка Миклош, похоже, даже испытал небольшую гордость за меня.

– Ага, пытаешься все же выудить у меня ту историю, я гляжу. Умно, – заметил он. – Не сегодня.

– Корабль, – напомнила бабушка Персефона.

– Да, корабль! Мне ужасно понравился тот корабль. Там были люди, они научили меня стольким словам. Некоторые учили меня хорошим словам: «привет», «делиться», «одеяло», – они остались в живых и попали в Америку, и те из них, кого мне удалось отыскать позже, когда я разбогател, разбогатели тоже. Но те, кто учил меня плохим словам… – Дедушка пожал плечами и в неровном свете свечи позволил лицу трансформироваться. Только что за столом сидел дедушка Миклош. А в следующую секунду – скалящаяся зубастая морда.

Все случилось за какой-то миг. У меня не было времени падать в обморок, поэтому я просто изо всех сил вцепилась в стол, пока сердце грохотало у меня в груди.

– Миклош! – осадила его бабушка Персефона. – Она еще не готова к таким представлениям.

– А когда-то ей нравилось, – сказал дедушка Миклош. – «Дедуля, дедуля, а покажи волка…»

– Все в порядке, – сказала я. Дедушка одобрительно кивнул. Может, он меня полюбит. Точно полюбит. Я этого добьюсь.

– А потом я прибыл в Нью-Йорк, – сказал он. – И там оказалось так людно! Я и не знал, что бывают разные языки; на корабле меня, видать, обучали польскому. А тут – испанский, греческий, итальянский, английский. Я пытался достать еды, но у меня не было денег. Хотел переночевать в каком-то доме, но меня оттуда выгнали. И я уснул в… промежутке между двумя домами.

– В переулке, – подсказала бабушка Персефона.

– Среди мусорных баков и птичьих трупов. А когда проснулся, вокруг было темно, а рядом со мной стоял какой-то пьяница и мочился!

Мое лицо вспыхнуло. Не самая приятная история.

– А я был голоден, – продолжал Миклош. – Ну и… – Он оскалился и щелкнул зубами. – А потом заприметил его добротную одежду и надел на себя. И тут нащупал что-то в кармане.

Он сунул руку в карман собственного жилета и вытащил дешевые позолоченные часы на цепочке, которая была куда дороже самих часов. Открыл их и показал мне внутреннюю часть крышки. На ней было выгравировано имя: МИКЛОШ ЗАРРИН.

На мгновение в моей голове возникла абсурдная мысль: это существо сожрало моего дедушку.

– Вот так я получил имя, – сказал человек с карманными часами в руках, сидящий напротив меня. – Целых два слова, которые принадлежали одному мне. Первая неделя в Америке – а я уже так разбогател.

– А ты хоть иногда вспоминаешь того человека, у которого украл имя? – спросила я.

После этих моих слов все притихли. Голова бабушки Персефоны словно на шарнире повернулась ко мне. Рядом со мной удивленно кашлянул Артур.

Но дедушка явно задумался.

– Бывает время от времени, – ответил он. – Иногда я о нем вспоминаю.

– И что ты думаешь?

– Я благодарен ему, – сказал дедушка. – Он подарил мне все это.

И он взмахнул рукой, и этот жест охватил все: залитую светом столовую с обоями в китайском стиле и заграничной посудой, пещерный мрак в фойе под нами, зигзаги лестниц. Его жест устремился по извилистой дорожке сквозь трубы и перекладины на чердак, рванул вверх по громоотводу на вершине самой высокой башни и устремился в небо, чтобы рассыпаться искрами фейерверка над нашим домом, нашей землей, рыбацким городком внизу, где люди понижали голос до шепота, произнося нашу фамилию: Заррины.

– И все, что у меня есть, – подытожил он, – однажды достанется тебе.

И на мгновение я почувствовала себя дома.

Пока не поняла, что на слове «тебе» дедушкин взгляд обратился к Рису, который сидел, словно король, с широкой улыбкой и без тени удивления на лице. У него, у Риса, были идеальные зубы. И дедушкино лицо. И полная самоуверенность человека, который никогда за всю жизнь не испытывал трудностей. Видимо, дедушка уже не в первый раз говорит Рису, что завещает ему дом и все, что в нем находится.

– Итак, – сказала бабушка Персефона. – Перейдем в гостиную?

В моем животе заурчало, и, опустив взгляд в тарелку, я вспомнила, что почти не притронулась к ужину. Артур посмотрел на бабушку.

– Она еще не закончила, – сказал он. – Элеанор, вы же не поужинали?

– Все нормально.

– Глупости, – сказала бабушка Персефона. – Не спеши.

– Я составлю ей компанию, – сказал Артур.

Бабушка кивнула и вышла. Остальные члены семьи последовали за ней, словно разномастные вагоны за локомотивом.

– Зачем вы вмешались? – спросила я.

– Вы голодны, – ответил Артур. – И вы не собирались ничего говорить.

Он все еще потягивал кофе. Когда он поставил чашку, я заглянула в нее. Кофе был гораздо чернее, чем я когда-либо видела, с блестящей маслянистой пленкой на поверхности. Мне напиток не показался очень аппетитным, но, судя по всему, это было единственное, что действительно нравилось Артуру.

– Итак, – сказал он, – никто мне ничего особо не рассказывал. Что привело вас домой так внезапно?

Я подняла на него взгляд.

– Я сбежала из школы-пансиона.

– Должно быть, вы воспользовались деньгами, которые вам отправила бабушка. – Заметив мое замешательство, он улыбнулся. – Зря удивляетесь, я ведь веду все ее счета.

– Вы знаете, почему она отослала меня из дома?

Артур поджал губы и покачал головой.

– Если вы думаете, что она рассказывает мне все, – сказал он, – то вы недостаточно хорошо знаете свою бабушку.

– Что вы имеете в виду?

Он как будто слегка удивился.

– Вы задаете слишком много вопросов для Заррина.

– А это что должно означать?

Он рассмеялся. Я тоже невольно хихикнула.

– Я имею в виду, что вы любопытны, – пояснил он. – Мне это нравится. Чтобы вы знали, я не считаю себя самым верным другом вашей бабушки, скорее – вынужденным союзником. Я оберегаю ее активы, а она… ну, она угощает меня кофе. – Он сделал очередной глоток. – Но я уверен, что бы она ни делала, она не желает вам зла.

– А мне так не кажется. Иногда… – Я подумала, что надо бы остановиться, но все-таки решилась. – Иногда мне кажется, что она меня ненавидит.

Я рассказала ему о школе-пансионе, о девочках, которые годами дразнили меня, твердили, что семья выгнала меня из дома, потому что я слишком уродлива. О том, как первое время я забрасывала бабушку Персефону письмами с мольбами забрать меня домой, а она отмахивалась общими фразами и игнорировала мои просьбы. Как я несколько раз сбегала, но полиция ловила меня и, читая по пути нотации, возвращала в школу. Как в двенадцать лет я подружилась с Люси Спенсер, и какое-то время все было хорошо, но потом она начала распускать обо мне сплетни, рассказывала всем такое, что меня возненавидели. А поскольку она была мне не безразлична, я возненавидела ее сильнее всех. Услышав последнюю часть, Артур поднял брови.

– Расскажите мне о ней, – попросил он.

– Ну, мы ведь с ней были подругами. Близкими подругами. А потом вдруг перестали ими быть. И это случилось как будто на ровном месте.

– Словно она переросла дружбу с вами.

– Именно! – сказала я и подумала: а с ним такое когда-нибудь случалось? И тут вдруг поняла, что раскрылась перед ним больше, чем перед кем-либо за все эти годы. А он молча слушал, пока я делилась с ним почти всем самым сокровенным. И я рассказала ему, как Люси Спенсер столкнула меня с лестницы.

Мы остались в школе одни: Люси, ее новая лучшая подруга и я. Они ждали, пока матери приедут за ними и увезут в Нью-Йорк. За завтраком они поймали мой взгляд, принялись мычать какую-то песенку себе под нос, скрестили руки на груди и щелкнули пальцами, а потом захихикали. Я, как всегда, постаралась просто не обращать на них внимания. Но позже тем же утром я несла коробку с документами для сестры Катерины из хранилища на втором этаже, как вдруг услышала сзади шаги, а потом кто-то сильно толкнул меня в спину. Я споткнулась, выронила коробку и увидела наверху на лестнице Люси. Она стояла и улыбалась, словно наслаждаясь результатом своей работы.

Артур покачал головой.

– Людям так нравится жестокость. Я никогда не мог этого понять.

Он ненадолго накрыл мою ладонь своей. На ощупь она была как бедро святой Цецилии, к которому я однажды прикоснулась в соборе, пока никто не видел: холодная, тяжелая, гладкая. Холодок пробежал от самых моих ног к основанию мозга. Пальцы у Артура были длинными, идеальными для пианиста, и увесистыми, словно клавиши из слоновой кости. Их тяжесть могла бы утянуть меня на самое дно моря. На секунду мне показалось, что я готова выложить ему все, что произошло потом. Но я сдержалась. Я слишком боялась, что тогда он станет смотреть на меня так же, как смотрит на остальных Зарринов.

– Я так долго была одна, что забыла, каково это – быть частью чего-то, – сказала я. – И переживаю, что не смогу стать частью этого дома, и даже если меня не сожрет дедушка, то бабушка снова скажет, что мне надо уехать.

Он глубоко вздохнул.

– Ваша бабушка поступила с вами жестоко, – сказал он. – Наверное, вы никогда ее не простите. Но я не думаю, что она снова отошлет вас. Только не после того, как вы сами вернулись к ней.

– Почему вы так думаете? – спросила я.

– Она восхищена вашим поступком, – ответил Артур. – Очевидно, что она гордится вами.

– Тогда почему она не хотела, чтобы я оставалась здесь?

Его рука соскользнула с моей, и он пожал плечами.

– Ее намерения трудно постичь, – сказал он. – Но все, что делает Персефона, она делает ради своей семьи.

Но разве я не часть ее семьи?

* * *

Мы еще долго беседовали в столовой, прежде чем прошли через зал в гостиную. Мама сидела в медной ванне у камина и читала ветхий номер журнала LIFE, а дедушка Миклош дремал, растянувшись на каменной плите над очагом: не в волчьем обличье, а в человеческом, расстегнув жилет костюма-тройки, чтобы тот не сдавливал раздувшееся после ужина брюхо. Отец с бабушкой Персефоной сидели за шахматной доской, но едва мы вошли, папа резко встал.

– Вот, – сказал он, предлагая Артуру стул. Меня удивила его чрезмерная заботливость, и я подумала, что, возможно, причина в больной ноге Артура. Она явно с трудом сгибалась, особенно это было заметно при ходьбе, но все равно посторонняя помощь ему, кажется, не требовалась. Я вспомнила, как галантно он выдвинул стул для меня.

Артур тут же вступил в увлекательную беседу с мамой. Партия между отцом и бабушкой окончилась, Артур поднялся с места, и они поменялись местами так, словно делали это уже сотню раз: отец сел на место Артура, а Артур – за шахматный столик. Лума села рядом со мной и принялась рассказывать об охоте на медведей, о новом цвете губной помады, который ей понравился, но мои мысли витали далеко. Я все думала о том разговоре в столовой: на что бабушка Персефона готова пойти ради семьи? И как воспринимать это новое чувство, словно электрический разряд пронзает мой мозг, когда я вспоминаю о том, как Артур прикоснулся к моей руке? Я игнорировала сестру и вполуха прислушивалась к играющим в шахматы. Наконец Лума встала и ушла.

– …в этом году с растениями повезло больше, – говорила бабушка Персефона. – Пол с подогревом хорошо работает.

– Разве дело лишь в везении? Вы ведь последовали моему совету, – сказал Артур.

– Я просто устала вечно хлопотать над этой странной печуркой. Просто катастрофа. – Бабушка Персефона нахмурилась, глядя на доску. – Шах.

– Вы отвлекли меня, – сказал Артур.

Мне было не видно, куда направлен его взгляд. Я чувствовала себя ребенком, примостившимся на краешке тахты, сложив ладони на коленях. Мама пыталась показать папе что-то в журнале, но он, как и я, следил за партией. Я обратила внимание, что мы оба пытаемся скрыть свой интерес.

– Как вы познакомились с моим отцом? – громко спросила я Артура.

Он повернул ко мне голову, но бабушка Персефона ответила быстрее.

– Некоторое время Артур был другом нашей семьи, – сказала она.

– Значит, вы с папой росли вместе?

– В некотором роде да, – сказал Артур.

Я изучала его. Непохоже, чтобы они с отцом были ровесниками. По глазам я могла бы определить его возраст, но он весь вечер не снимал темных очков. Я подумала: может, он слепой? Может, поэтому отец пытался придержать его за локоть. И так внимательно наблюдал за ним. Но разве слепой мог бы играть в шахматы, или выдвинуть для меня стул, или водить автомобиль?

– Шах и мат, – объявил, наконец, Артур.

– А, – отозвалась бабушка Персефона. – Я проглядела.

Его губы растянулись в улыбке.

– Знаю.

Я изучала его. В теплом свете гостиной он выглядел не таким бледным, как в столовой. Огонь раскрашивал бликами его почти прозрачную кожу. Что он такое? Обычный человек или же нечто меньшее или большее? Если он друг моего отца, то где они могли познакомиться? Обычно никто из нашей семьи не выезжал за пределы города, пока не повзрослеет. Я попыталась представить Артура одним из уинтерпортских краснощеких мальчишек в шерстяном шарфе, заляпанном замерзшими соплями. Вряд ли такое было возможно.

Артур, должно быть, заметил, как я его разглядываю, потому что подвинул стул, разворачиваясь лицом ко мне.

– Вы… чего-то хотели? – спросил он. В вопросе не было злого умысла, но я вспыхнула.

– Просто гадала, откуда вы, – сказала я.

Он улыбнулся, не разжимая плотно запечатанных губ. Бабушка Персефона метнула в меня взгляд. Я задала вопрос, которого задавать не следовало.

– Артур, – сказала она, – сыграете для Элеанор на фортепиано в честь ее возвращения домой?

Он оторвал взгляд от доски.

– Если вы этого хотите.

Отчего-то мне было понятно, что сам он не хотел играть.

– Прошу вас, – сказала бабушка. Он начал подниматься.

– Вы не обязаны этого делать, – подала я голос со своей тахты. – Вы трудились весь день. Пожалуйста, не делайте этим вечером ничего против собственного желания.

Я сама удивилась своей пылкости. А оглядев комнату, поняла, что и все остальные тоже.

Артур оттолкнулся от стула.

– Простите, мне нужно выйти на минутку.

Он вышел за дверь, бабушка Персефона проводила его взглядом, а затем посмотрела на меня. Меня уже начинало раздражать ее постоянное наблюдение. Даже монахини не следили так рьяно за каждой мелочью, за всем, что я говорила и делала.

– Сыграем, мама, – сказал отец, усаживаясь за доску. Бабушка Персефона поначалу уступила ему, но я видела, что ее мысли заняты чем-то другим.

– Элеанор, – обратилась она ко мне по прошествии нескольких минут. – Ты не могла бы сходить к тетушке? Вдруг ей нужна помощь с посудой.

Я встала и вышла из комнаты, ничего не сказав. Мне хотелось накричать на бабушку, но я знала, что ничего хорошего из этого не выйдет. Нельзя позволять людям видеть, как ты злишься: они только используют это против тебя. Лучше держать все внутри и дожидаться подходящего момента для ответного удара. Я не раз поступала так в школе. Как с той девочкой, которая держала меня, пока ее подруги рылись в моих вещах, а потом по очереди читали мой дневник, передразнивая мой голос. Это было еще в те времена, когда я вела дневник, записывала в него отрывки из стихотворений, делала заметки для самой себя о том, что хотела запомнить и о чем мечтала. Я выждала, пока та девочка отправится в город за покупками, и изрезала на ленты лоскутное одеяло, которое ей сшила мама. Ее крики было слышно даже из моей спальни.

Разумеется, на рождество мама сшила ей новое одеяло. Вот, каково это – не быть лишней в своей собственной семье.

Я была так поглощена мыслями, что лишь на полпути от зала до кухни услышала, как в стене что-то скребется.

Я остановилось возле портрета дедушки Миклоша с лошадьми и прислушалась, навострив уши. Шорох доносился от противоположной стены, той, над которой шла лестница. Что издавало этот шум? Крысы? Призраки? Если бы призраки существовали, они бы точно водились в этом доме. Присмотревшись к стене повнимательнее, я заметила стык, щель там, где, как я прежде думала, была цельная стена. Я поняла: это дверь. На мгновение она дрогнула. И вдруг с грохотом распахнулась, и оттуда вылетел Рис.

Он отлетел к противоположной стене и ударился о нее головой. Губы Риса были красными, словно он искусал их, а на шее с обеих сторон краснели отпечатки ладоней. Когда он снова опустил голову, я увидела дикий взгляд, широкий оскал и зубы, которые на моих глазах становились острыми. Он хотел было нырнуть обратно за дверь, но увидел меня и резко остановился. Чтобы не упасть, ему пришлось опереться на стену. Он уставился на меня.

– Что ты видела? – спросил он.

– Ничего. – Я покачала головой. Краем глаза я заметила движение со стороны двери: кто-то закрыл ее изнутри. Так что же я видела?

Я заставила себя смотреть на Риса, а не на дверь. Он был зол. Но не только. Он был взволнован. Боялся, что я увидела что-то и могу кому-то рассказать. Но кому? И кто закрыл дверь с той стороны?

– Чего пялишься? – ощерился он.

– Успокойся, – сказала я. – Не понимаю, о чем ты. – Я смотрела ему прямо в глаза. В этом весь секрет: когда лжешь, смотри в глаза. Заставь собеседника первым отвести взгляд. Это работало с монахинями, и я молилась, чтобы сработало и с Рисом.

Он превратился в волка за секунду, его тело растянулось и щелкнуло, и у меня голова закружилась от этого невероятного зрелища, а Рис в один прыжок скрылся в тени кухни. Хлопнула задняя дверь. Спустя минуту появилась Маргарет и подобрала его одежду, оставшуюся лежать на полу. Повесила ее в шкаф – в настоящий шкаф с нормальными дверями, а не щелями в стене. Что-то бормоча и недружелюбно хмурясь, она попятилась и исчезла в кухне.

Оставшись одна, я провела пальцами по трещине: почти не заметно, словно шов между обоев. Если поддеть ее ногтями под определенным углом, то можно немного ее расширить. Но только на дюйм, дальше что-то мешало. Что-то изнутри держало ее закрытой, цепочка или щеколда. Тайный ход? Я не помнила, чтобы в детстве видела что-то подобное. Кто-то запер дверь изнутри.

Из-за угла вышла Лума, и я повернулась к ней.

– Что это? – требовательно спросила я, показывая на стену.

Она нахмурилась.

– Не знаю, – с напускной беззаботностью ответила она.

– Это ты только что была там? – не отступала я. – Вы с Рисом дрались в этом шкафу? Он тебя донимает?

– Нет, – возразила Лума. – Я только что спустилась со второго этажа.

– В любом случае кто-то был там с Рисом. И этот кто-то запер дверь.

Лума прищурилась.

– Я его убью, – сказала она. – В какую сторону он побежал?

– Лума, что происходит?

Она посмотрела на меня как на дурочку.

– Рис хочет быть с ним, – сказала она.

– С кем?

– С Артуром.

У меня в ушах раздался негромкий звон.

– Что?

– Ну, ты знаешь. Хочет проводить с ним все время. Хочет оставаться с ним наедине. Бабушка говорит Рису, чтобы он прекращал эти игры, но он не слушает. Делает, что хочет. – Лума тряхнула головой.

В моей голове бешено завертелись мысли. Это многое объясняло: зачем он крутился перед зеркалом в зале, к чему были эти сумасшедшие попытки впечатлить Артура. И мне стало ясно, что Рис опасен. Я прямо-таки видела, как он загоняет Артура в угол в шкафу, прижимает к стене. Я представила выражение лица Артура, холодное и сдержанное перед лицом животной ярости моего кузена, и почувствовала легкую приятную дрожь. Может, мне самой хотелось бы зажать Артура у стены.

И, разумеется, все это натолкнуло меня на мысль о Люси Спенсер. О том, что я наделала. Почему сбежала.

– Нельзя это так оставлять, – сказала я. – Что, если Рис ему навредит?

Лума схватила меня за руки.

– Ты права, – сказала она. – И вообще, нечестно с его стороны вот так держать Артура при себе. Артур – друг семьи, а не его собственность. В последнее время я почти не вижу Риса.

Мои мысли продолжали крутиться. Все это почему-то казалось мне неправильным. В этой головоломке не хватало кусочка. Я вспомнила красные отметины на шее Риса и представила, как Артур пытается его оттолкнуть. Я подумала: надо защитить Артура. Рису решительности не занимать, и, чего бы он ни хотел от Артура, он этого добьется.

– Риса просто так не остановишь, – сказала я. – Он слишком силен.

– О, я бы его поборола, – сказала Лума. – В человеческом обличье он крупнее меня, а в волчьем – наоборот.

– Нет, мы не можем просто взять и напасть на него, – настаивала я. И почему у нее вечно один подход к решению проблем? – Мы одна семья. Но, может, он отстанет от Артура, если тот будет встречаться с кем-то другим. – Я была бы не прочь проводить с ним все время. Каждый раз, когда Артур будет приезжать сюда. Рис же не хочет, чтобы я кому-нибудь рассказала, что видела, так что при мне он ему ничего не сделает. Наверное. Такая перспектива меня пугала, но, помимо этого, я чувствовала приятное волнение от мысли, что могу помочь Артуру. В конце концов, он уже мне помог. Пока я думала о его смехе, Лума сжала мои ладони.

– Разумеется! – сказала она. – Ты такая умная, Элли. Я это устрою.

Она повернулась на каблуках и уверенно зашагала в гостиную. Я последовала за ней, чуть медленнее, потому что не знала, что она собирается делать. Я на секунду замешкалась на пороге. Лума схватила Артура за руку и потянула, пытаясь поднять на ноги.

– Я хочу, чтобы ты сводил меня на романтическую прогулку, – заявила она. – Под луной.

На мгновение я уловила тень злости на лице Артура. Но он как-то умудрился превратить это в улыбку.

– Майлз, – обратился Артур к моему отцу. – Лума говорит, что хочет, чтобы я совершил с ней романтическую прогулку. Под луной, насколько я понимаю.

Бабушка Персефона, сидевшая в кресле у камина, негромко вздохнула с раздражением. Папа встал, он был явно обеспокоен.

– Ты серьезно, Артур?

– Раз леди просит, я должен подчиниться.

Он взял Луму под руку. Проходя мимо меня, Лума лучезарно улыбнулась и слегка дернула плечами, будто в танце. Артур тоже улыбнулся мне, но совсем незаметно, заговорщицки, и у меня в животе словно пауки закопошились. А потом они вышли через главный вход и растворились в ночи.

– Мама, – обратился отец к бабушке Персефоне. – Ты правда это допустишь?

– Она женщина, Майлз, – мягко ответила бабушка.

– А я думаю, это мило, – подала голос мама из своей ванны. Никто не ответил.

Они долго не возвращались. Я сидела и смотрела, как папа нервно пытается беседовать с мамой, пока бабушка Персефона одной ногой поглаживает живот дедушки Миклоша. Кто-то включил проигрыватель. А они так и не возвращались. Отец встал и принялся мерить комнату шагами, но остальные делали вид, будто его не замечают. Бабушка Персефона спросила маму, не хочет ли та сыграть в шахматы. Мама отказалась. Папа опять сел и, надувшись, сделал вид, будто читает книгу. Наконец, я не выдержала, встала и вышла в зал.

Маргарет была в столовой. Разложив серебряный кофейный сервиз перед собой, она полировала предметы, прежде чем убрать их обратно в шкафчик. Я оглянулась на гостиную, полную тепла и безделья, и снова посмотрела на тетушку, яростно оттирающую пятна с бесполезной кучи хлама на одну персону, хотя эта персона вполне могла бы довольствоваться одной лишь чашкой. И в этот момент я поняла, что больше не могу сдерживаться.

– Почему ты позволяешь им так с собой обращаться? – спросила я.

Ее глаза сузились под насупившимися бровями.

– Я знаю, что ты меня понимаешь, – продолжала я. – Ты умеешь разговаривать. Ты назвала меня предательницей, помнишь? Ну, и кого я, по-твоему, предала? Я что, задавала слишком много вопросов? Например: почему они там сидят, отдыхают и смеются, а ты все терпишь и ничего не получаешь взамен? Ты что, не понимаешь? Твои старания пропадают впустую!

Она открыла рот, и в первую секунду ничего не произошло. Но я знала, что это за тишина. Это та тишина, которая наступает после того, как ребенок упадет и ушибется. И тут из теткиного горла вырвался глубокий вой.

Поначалу я подумала, что она просто пытается меня напугать. Но вой не утихал, он становился громче и выше тоном, пока серебро на столе не задрожало, а картины не закачались на стенах, и даже тогда вой все набирал силу. Я застыла на месте. Казалось, этот звук сейчас раскрошит мои кости, раздавит меня и превратит мое тело в желе, а потом с верхних башен посыплются неустойчивые балки, и ничего не…

Звук смолк. Я подняла взгляд и увидела, что Маргарет рухнула на пол. Рядом с ней на коленях стояла бабушка Персефона и бережно держала ее голову на ладонях.

– Ты же знаешь, что нельзя с ней разговаривать, – со злостью сказала она. – Ну вот, ты ее огорчила.

– Это какое-то безумие, – сказала я. – Ты что, не видишь?

– Элеанор, – сказала бабушка Персефона голосом, полным предостережения.

– Что ты сделаешь? – спросила я. – Снова бросишь меня? Заставишь готовить для всех и убираться? – Я рассмеялась, слегка опьяненная собственной глупостью. – Ты не можешь просто взять и запретить мне. После всего, что ты со мной сделала, меня больше не волнует, что ты обо мне думаешь.

Персефона выпрямилась и искоса посмотрела на меня. Я вдруг похолодела. Она долго изучала меня.

– Не думаю, что это правда, – сказала она.

Я заготовила тысячу ответов, но едва она сказала это, они все испарились. Мне хотелось убраться от нее подальше, и я быстро зашагала к лестнице. И зря.

Из гостиной высунулась голова Миклоша. Он встал на ноги и, пошатываясь, побрел на меня, а его длинные волчьи зубы уже занимали свое место в пасти. Его плечи были опущены, а взгляд прикован ко мне.

Я глянула на входную дверь, но на открытой местности он мигом меня поймает. Поэтому я рванула вверх по лестнице, и сзади раздался крик бабушки Персефоны:

– Миклош! Прекрати!

Я не осмелилась оглянуться. За моей спиной когти щелкали по ступенькам, а потом что-то задело мою лодыжку, и ногу словно обожгло. Я добежала до своей комнаты, захлопнула дверь, заперлась и забаррикадировалась креслом-качалкой, чтобы заблокировать дверную ручку. Из зала послышался стук когтей по паркету, потом стук каблуков и голос бабушки Персефоны, которая мягко отчитывала Миклоша. Я сидела не шевелясь, пока все не стихло.

Я посмотрела на ногу. Он меня лишь поцарапал, но на задней поверхности лодыжки надувались яркие бусины крови, странно-желтоватые, недостаточно красные, чтобы быть обычной кровью. Как глупо. Каждый раз, когда я видела свою ненормальную кровь, мне хотелось плакать. Какими бы странными ни были остальные члены семьи, я была уверена: у всех у них кровь красная, даже у Миклоша.

Мне нельзя было пойти и перевязать рану. Только не сейчас. Я подошла к своему старому платяному шкафу, достала ночную рубашку, которая была мне теперь безнадежно мала, и замотала ею ногу, зажимая рану. Пусть Маргарет потом постирает эту бесполезную вещь, если хочет.

Я злилась, но, поутихнув, злость уступила место ужасу. Я забралась в кровать и сидела там, прислушиваясь, не шагает ли кто по коридору, не скребется ли в окно. Я поняла: если бабушка Персефона решит, что мне здесь не рады, то эта дверь меня не спасет.

Наконец, снаружи раздались шаги, быстрые и легкие, и кто-то постучал в мою дверь. Я подскочила в постели. Миклош пришел меня убить? Я сторонилась его семьи, и теперь я для него такая же, как те люди на корабле. Я грубо обошлась с бабушкой, и вот он пришел, чтобы…

– Элли? – неуверенно окликнула меня Лума.

Я выдохнула, сердце по-прежнему колотилось.

– Секунду. – Я выбралась из постели, отодвинула кресло-качалку и вернулась в кровать. – Входи.

Она скользнула в приоткрытую дверь и нырнула ко мне под одеяла. Я почувствовала запах лавандовой воды от ее волос и мерзкий мясной смрад изо рта. Ее тело было теплым, покрытым мягкими волосками, как у кошки. С ней я почувствовала себя так уютно. Она вздохнула.

– Это было тяжело, – сказала она. – Рис увидел, как мы гуляем, и сделался таким несчастным. Я думала, он полезет в драку, но он просто убежал в лес.

– Лума, наш разговор… я не имела в виду, что тебе придется это делать.

– О, я не против, – сказала она. – Что-то в нем такое есть. Мне как бы хочется разорвать его на кусочки, но в то же время и нет. Не знаю, мне это как будто нравится. Ты понимаешь, о чем я?

Я поняла. И мне стало тошно.

– Ты что, влюбилась? – спросила я, хотя вряд ли хотела услышать ответ.

– Не думаю, – сказала она. – Но ведь я не хочу, чтобы Рис был с ним, так что, может, я и правда влюбилась?

Мне всегда с трудом давалось общение с парнями: даже когда в школе устраивали танцы, я, в позаимствованном у кого-то платье, пряталась где-нибудь в уголке. Но я изучала парней, глядя, как они общаются с другими девушками и слушая потом сплетни. Поэтому я знала: какой бы ты ни была, кого бы ни предпочитала, парням ты с большей вероятностью понравишься, если ты красива. Тут мои шансы были невелики. Рыбья рожа – так меня дразнили девчонки. Я выглядела смешно: глаза навыкате, тяжелые веки, широкий рот, не говоря уже об уродливой кожаной «паутине» между большими и указательными пальцами рук. А Лума была красива. Что бы я там ни говорила Артуру, он все равно выберет Луму.

Что ж, мне не следует из-за этого расстраиваться, главное, Рис будет держаться от него подальше. Рис меня пугал. Мне не понравился его взгляд там, в зале. У него были глаза как у дедушки Миклоша, когда тот бросился на меня. Он видел перед собой добычу.

– Ты ему понравилась? – спросила я. – Он тебя поцеловал? – Это было все равно что сдирать корку с раны. Ну, поговорила я с ним, ну и что… Я думала, что что-то о нем знаю, но все это оказалось неправдой, так чего ж теперь расстраиваться?

– Он и не пытался, – ответила она. – Он хотел поговорить.

– О чем же?

– Обо всяких забавных вещах, – сказала она. – О поэзии. А еще просил меня рассказать, что означает каждый шум в лесу, все те, которых он не может слышать. Было так мило.

– Я устала, – сказала я.

Лума потянулась ко мне и поцеловала в лоб.

– Спасибо, – сказала она, – без тебя я бы никогда не решилась. Я так рада, что ты снова дома.

Она упорхнула. Ее сторона кровати, опустев, быстро остыла.

Может, еще не поздно уйти. Я могла бы попросить у бабушки еще денег, уехать в другую школу, в другой город, туда, где никто меня не знает. Начать сначала. Но от этой мысли у меня тоже пробежали мурашки. Нужно было обсудить то, что я чуть не сделала с Люси Спенсер. Я подумала о том, какой податливой и мягкой была ее шея и о круглом шраме Лумы.

Я уснула в круговороте мыслей, мечтая, чтобы появился хоть какой-нибудь намек, что же делать дальше. Погрузившись в сон, я увидела оранжерею.

3

Это было не похоже на сон. Скорее, такое чувство, будто встаешь среди ночи, чтобы попить воды – едва волочишь ноги. Я медленно плыла по верхней галерее, с которой открывался вид на первый этаж до лестницы, какой в старых домах пользуются слуги. Ступени вели вниз в прачечную и на дряхлую терраску, которую вмонтировали в стену, чтобы сделать проход. Он вел через весь двор к оранжерее бабушки Персефоны.

Я шла туда, чтобы встретиться с другими детьми: Лумой, Рисом и Чарли. Мы хотели сыграть в игру. Мы частенько собирались там, чтобы поиграть, все четверо. Рис и Чарли были самым старшим и самым младшим в нашей компании, поэтому мы всегда объединяли их в одну команду. Чтобы все было по-честному. Кажется, это была моя идея.

Двигаясь по коридору, я уже почти видела внутренним взором ту оранжерею с плотными рядами орхидей и прочих экзотических растений, с видавшим виды вольтеровским креслом, в котором бабушка Персефона любила сидеть, попивая чай и вглядываясь в карты. Там было светло, в этом месте, где всегда царил день. Я была счастлива, когда мне удавалось туда попасть.

Где-то вдалеке прогремел гром. Надвигается буря?

Повсюду валялись осколки, потолок и стены местами осыпались дождем на тела искалеченных растений вперемешку с глиняными черепками. Небо над головой было красным и густым, словно кровь. Там, на небосводе, копошились мутные фигуры. Мне это не нравилось. Я открыла рот и попыталась заговорить, но оказалось, что я не могу произнести ни звука. Я проснулась, задыхаясь от застрявших в горле слов.

Раздался грохот грома, и я вскрикнула.

Я села в постели и посмотрела в окно. Всего лишь сухая гроза. На горизонте над морем мутно вспыхивали молнии, лишь немного подсвечивая небо. Море внизу казалось спокойным, но я была уверена, что под внешней гладью оно бурлит, накапливая силу.

Кто-то постучал в мою дверь. Я встала, чтобы открыть. За дверью стояла бабушка Персефона с подсвечником, в свете которого на ее лицо падали острые тени. Мне понадобилось несколько секунд, чтобы сообразить: это уже не сон.

– Электричество может отключиться в любую минуту, – сказала она.

– Но ведь дождя нет.

– Где-то дальше по берегу уже разразилась буря. Электричество идет к нам от Уинтерпорта, долгий путь.

Она откинула голову назад, и на мгновение я увидела ту самую загадочную улыбку, которую я так любила и которой так боялась в детстве. На миг я словно вернулась в свои восемь лет, как будто она никогда не отсылала меня из дома и всего этого времени просто не было.

– Идеальная погода для того, что мы сейчас будем делать, – добавила она.

И зашагала по коридору, унося с собой свет. Я побежала за ней.

В доме было так просторно, что возникало ощущение, будто бродишь в джунглях. Держась в круге света бабушкиной свечи, я чувствовала себя защищенной от внезапных нападений. За любым углом могли поджидать Миклош или Рис. Я вдруг поняла, что не знаю, обладает ли сама бабушка Персефона силами, или же она просто сумасшедшая старуха, заигравшаяся в магию, чтобы чувствовать себя лучше в окружении чудовищ. Чтобы меньше бояться.

– Откуда ты узнала, что я приеду?

– Карты сказали мне это вчера рано утром, – сказала она. – Я увидела тебя в дороге и поняла, что ты едешь сюда.

– То есть тебе не звонили из школы? – спросила я, заранее не веря ответу, но в то же время опасаясь его услышать.

– Ты видела в этом доме телефон?

Она вела меня той же дорогой, которой я шла во сне. Вниз по задней лестнице, через прачечную, вперед по длинному сырому коридору. Меня охватил ужас от предчувствия, что я увижу в конце пути.

– Мы пристроили эту комнату и переоборудовали второй этаж под ванну, когда твоя мама переехала к нам, – сказала бабушка. – После войны.

Я кивнула. Непонятно было, связано ли это как-то с тем, чем нам вдруг понадобилось заняться посреди ночи, или же она просто хотела поддержать разговор.

В зале было почти ничего не видно из-за темноты, но, когда бабушка Персефона распахнула дверь в оранжерею, яркий свет разрезал темноту и озарил помещение: целый лес пальм и гортензий, тепличных роз и сенполий и заросли одного и того же странного растения – черной орхидеи.

– Draconis vulgaris, – сказала бабушка Персефона. – На Крите мы называли ее drakondia, змеиная лилия. Приготовишь одним способом, получишь любовное зелье. Приготовишь другим – получишь яд. Это основа нашего благосостояния, но растет практически сама по себе. Она очень живуча, если создать нужные условия.

– Зачем ты мне все это рассказываешь?

– Сядь, – велела она, махнув рукой на одно из бархатных кресел с испачканной белыми потеками обивкой: иногда в оранжерее случайно оказывались запертыми птицы. Я вспомнила, как в детстве Рис с Лумой пытались ловить их. Но мне всегда были более интересны эти кресла и маленький столик, на котором бабушка Персефона раскладывала карты.

Вот и сейчас там, посреди стола, лежала колода таро.

Я присела на краешек кресла (прислоняться к спинке не хотелось) и положила ладони на стол, не касаясь грязных пятен.

– Элеанор, – сказала бабушка, – зачем ты вернулась?

– Это мой дом.

– Ты его почти не помнишь. Ты почти не помнишь нас.

– Мне больше некуда было идти.

– Что ты натворила?

Вопрос ужалил меня.

– Почему ты думаешь, будто я что-то натворила?

– Потому что я знаю тебя, – сказала бабушка Персефона. – Ты всегда что-то делала. Всегда попадала в какие-то передряги.

Она как будто говорила о ком-то другом.

– Я не такая. Я хорошая ученица. Я никогда не попадаю в неприятности. – Вот только теперь это уже не так.

– Полагаю, это могло бы быть правдой, – сказала она. – Ты жила вне семьи. Ты лучше понимаешь, что из себя представляет мир, и ты пока никого не убила, а это характеризует тебя с хорошей стороны. Сестра Катерина даже говорила, что ты помогаешь другим. Младшим девочкам в школе. Это значит, ты никогда не ведешь себя жестоко – даже с людьми, которые тебя обижают.

А вот это определенно было уже неправдой. Мне стало ужасно стыдно. Я не знала, что все эти годы меня контролировали. Я лишь пыталась выжить. Я подумала обо всех тех вещах, которые делала, не зная, что за мной наблюдают.

Вспомнила шею Люси Спенсер.

– Сестра Катерина шпионила за мной? – спросила я. Она была моей любимой монахиней, тихая книголюбка, как я сама. Она даже позволяла мне читать в ее кабинете.

– Не самое подходящее слово. Она лишь рассказывала мне, как у тебя дела.

Все это показалось мне таким несправедливым. Знай я, что за мной следят, я бы вела себя лучше.

– И вот ты снова встретилась с нами, – продолжала бабушка Персефона. – Мы удовлетворили твое нездоровое любопытство? По тебе видно, что ты здесь несчастлива.

– Я не хочу уезжать, – сказала я. Это было правдой. Мне еще так много хотелось узнать. И я не хотела расставаться с Лумой. А еще мне нужно было защитить Артура от Риса. А еще… – Мне нельзя возвращаться, бабушка.

– Почему же? – Она выпрямилась в кресле, чуть подалась на меня, словно острый нож. – Я велела тебе оставаться там, но ты все равно вернулась. Почему? Почему ты здесь, Элеанор?

Я едва могла дышать. Я решила, что скажу на счет три. И дважды досчитала до трех, прежде чем смогла разлепить губы:

– Потому что я совершила кое-что плохое.

И я рассказала ей, пытаясь донести все как можно яснее. Рассказала то же самое, что и Артуру: о Люси Спенсер, о нашей с ней дружбе, о том, как она возненавидела меня. Я рассказала бабушке Персефоне о том дне, когда Люси столкнула меня с лестницы. А потом рассказала все до конца. О том, что ее поступок меня не удивил, или не должен был удивить. Люси вечно меня задирала, толкала и дразнила за мои странные перепончатые пальцы и ненормальные глаза, за потрепанную одежду и за то, что у меня не было семьи. Я научилась избегать ее. Мне следовало догадаться, что будет дальше, и от этого я злилась.

Так что вместо того, чтобы ухватиться за перила, я прижала голову к плечу и покатилась вниз головой с лестницы. Было очень больно, но я расслабила мышцы, чтобы тело безвольно скатилось к самому подножию лестницы и распласталось посреди кучи книг. Я намеренно сделала вид, будто все было куда хуже, чем на самом деле, даже выставила ногу под неестественным углом, чтобы со стороны казалось, будто я ее сломала. Я лежала неподвижно, пока сквозь прикрытые веки не увидела ноги Люси. И вот тут-то я нанесла удар.

Я схватила Люси за лодыжки, и та, ахнув от неожиданности, с размаху села на пол лестничной площадки. Я вцепилась в нее ногтями, поднялась и придавила ее к полу, держа за ноги и за руки. Люси попыталась пинаться, и тогда я навалилась на нее всем своим весом, так чтобы она не могла пошевелиться. Лбом я повернула ее голову набок, а потом впилась зубами в ее мягкую кожу между шеей и плечом. Я сжимала зубы, пока кожа не лопнула, словно резиновая лента, и теплая кровь заливала мне рот, пока Люси кричала, пока хваталась за мои волосы, пока билась подо мной, отчаянно пытаясь высвободиться…

– Хватит, – сказала бабушка Персефона. Я замолчала. – Ты ее убила?

Я закрыла глаза.

– Вряд ли, – сказала я. Когда я убегала, Люси сидела на полу, зажимая шею руками, и кричала. – Нет. Не убила.

Бабушка откинулась на спинку кресла, по-прежнему крепко сжимая подлокотники.

– Значит, ты опасна, – сказала она. – Это я и так уже знала. Но мне нужно знать вот что: опасна ли ты для моей семьи?

У меня к горлу подступили слезы. Только сейчас я поняла, что думала, будто бабушка станет относиться ко мне лучше после всего того, что я ей рассказала. Что она увидит во мне схожесть с Лумой, с Рисом и остальными. Поймет, что я такая же, как они. Но вместо этого мой рассказ ничуть ее не тронул. Чего она так боится?

– Нет! – воскликнула я. – Я не хочу никому навредить. Все это произошло так быстро. И я не знала, куда еще мне пойти. У меня больше никого нет.

Наконец она смягчилась.

– Я хочу быть уверена, – спокойно сказала она. – Позволишь сделать расклад на твою судьбу?

– Зачем?

– Чтобы я точно знала, пришла ли ты нам помочь или же навредить.

– Зачем мне вредить вам?

– Так позволишь?

Я кивнула.

Она стала перемешивать колоду, и карты замелькали между ее пальцев. Я знала, что она нарисовала их сама много лет назад. Карты размякли от старости, уголки их скруглились. Бабушка протянула мне колоду, чтобы я сняла несколько карт, а потом принялась раскладывать их в определенном порядке. Она перевернула первую карту, ту, что лежала посередине.

– Это ты, – сказала она.

Мое сердце подпрыгнуло, когда я узнала первую карту: паж костей, та самая карта, которая всегда выходила первой, когда бабушка гадала мне в детстве. Юный ученик – или ученица, по рисунку не понятно, – разглядывает через увеличительное стекло птичий череп. Быть может, не так уж сильно я изменилась, раз эта карта все еще символизирует меня.

Я тоже наблюдала за Персефоной. За работой ее взгляд расфокусировался, словно она смотрела на кого-то, кто был и близко, и далеко одновременно.

– Юная персона с незаурядным умом, которая полагается на собственные мозги, – сказала она.

Затем бабушка принялась переворачивать остальные карты, следуя старой схеме и комментируя по ходу дела:

– Накрывают тебя… страхи и сомнения. Достаточно ли ты хороша? Сильна? Препятствует тебе… огромная толпа людей, бормочущих тебе в уши самые разные вещи. К кому ты прислушаешься?

Она подняла на меня взгляд.

– Что ж, – сказала она, – похоже, ты пока не особо большая фигура. Ни то ни се. Я пока не знаю, что из тебя выйдет. Сейчас перед тобой открыто множество дорог. Ты можешь стать такой, как я. Или кем-то… совершенно иным.

– Такой, как ты? – переспросила я. – В смысле, раскладывать карты и творить магию?

– Это лишь малая толика того, что я делаю. По большей части я управляю семьей.

– Как?

Она вздохнула.

– В основном я не даю им убивать людей, – сказала она, – и решаю проблемы, когда это все же случается – а это неизбежно случается. Слежу за их здоровьем и за тем, чтобы они отличали правильное от неправильного, насколько они способны. Занимаюсь растениями, делаю из них вытяжки и настои и продаю торговцам. А еще делаю счастливыми жителей Уинтерпорта, по мере моих сил, чтобы они не обернулись против нас и не сожгли наш дом до основания, пока мы спим.

– Я бы с этим справилась, – сказала я. – Если бы ты меня научила, я могла бы тебе помогать.

Она нахмурилась.

– Элеанор, – сказала она, – у тебя и без того достаточно талантов. Не думаю, что учить тебя – это хорошая идея.

Я не чувствовала в себе никаких талантов. Я не могла похвастаться ни острыми зубами, ни тайным вторым телом, спрятанным под кожей. Меньшее, что я могла сделать – это самостоятельно научиться тому, как стать полезной. И может быть, подумала я со смутной надеждой, я могла бы научиться заглядывать в будущее.

– Пожалуйста, – сказала я. – Я правда очень хочу научиться.

– Я не могу дать тебе ответ сегодня. Позволь сперва закончить расклад на тебя, а потом я подумаю.

Она перевернула следующую карту.

– Позади тебя: заточение, ограничение, строгость. Прямо перед тобой: свобода, но такая, что заставляет тебя волноваться. – Она сделала паузу и улыбнулась мне. – Ты балансируешь на самом краю перед принятием решения. Которое приму я, а может, и ты. Все еще хочешь остаться?

Я опустила глаза к картам, пытаясь разгадать их. Моя карта на первый взгляд словно испарилась, но потом я разглядела ее под другой картой, которая, как сказала бабушка, накрывала меня. О, да это просто. И прямо поперек нее – карта, на которой группа людей столпилась вокруг груды костей и растянулась так, словно они собрались танцевать. И изображение женщины, прижимающей змею к груди, стоя на коленях в пустой каморке; и картинка с огромным колесом, на котором растянулась девушка в расшитом бисером трико и с завязанными глазами. На последней карте крупными буквами было выведено: «СУДЬБА». Я подумала: как она может разглядеть судьбу среди такого хаоса?

– Откуда ты знаешь, что все это означает? – спросила я.

– Метафоры.

– Метафоры? – Я была поражена. Прежде я слышала слово «метафора» лишь на уроках и никогда не предполагала, что они могут приносить какую-то практическую пользу.

– Ты выстраиваешь треугольник, – сказала она. – Между собственными знаниями, изображениями и словами. И на мгновение ты можешь выйти за пределы своего видения, покинуть настоящее и посмотреть на вещи чуть шире.

У меня округлились глаза.

– Я хочу этому научиться!

Бабушка вздрогнула, словно пытаясь стряхнуть что-то с себя.

– Перестань, – сказала она. – Я не могу принять решение сегодня. Давай закончим.

Я с удивлением обнаружила, что приятно взволнована перспективой обучиться гаданию на картах. Это одна из вещей, научиться которым легко, но потом приходится совершенствоваться всю жизнь. Я была не похожа ни на Риса, ни на Луму, но так и должно быть. Я должна стать кем-то еще, стать успешной в чем-то другом. И это что-то не упадет мне на голову по счастливой случайности. Я собираюсь добиться всего собственным трудом.

Персефона перевернула следующую карту. Я обратила внимание на то, каким движением ее рука с легким щелчком разворачивает карту, какую силу бабушка прикладывает, ударяя ею о стол.

– Над тобой, – продолжала она, – твое лучшее возможное будущее.

На карте значилось: туз крови. На рисунке была изображена чаша, из которой на землю текла красная жидкость, заливая толпу танцующих фигур. Это напугало меня ничуть не меньше, чем зубы дедушки Миклоша или объятия Риса. Звериная карта. Вряд ли можно было назвать такое будущее «лучшим» для меня.

– Эта карта говорит мне, что ты, возможно, спасешь нашу семью, – сказала она. – Спасешь нас, вернешь нам силы, приведешь в порядок – не знаю, что именно это означает, – добавила она, слегка постукивая по карте, словно отчитывая ее. Я ощутила приступ страха. Страх пройдет, сказала я себе. Мне нужно держаться стойко. Она сказала, что хочет знать, что из меня выйдет. Я хотела того же.

Она перевернула следующую карту. На ней был набросок небоскреба Крайслер-билдинг в Нью-Йорке. Люди выпрыгивали из окон, их лица были искажены от боли и страха.

– А эта карта говорит мне, что ты, возможно, уничтожишь нас.

– Бабушка, – сказала я. – Я буду стараться изо всех сил, обещаю. Чего бы мне это ни стоило. Я не позволю, чтобы что-то нам навредило.

– Ты не можешь давать таких обещаний, – отрезала она, но потом вздохнула, и ее голос смягчился. – Я верю, что ты будешь стараться. Но важно, чтобы ты понимала всю серьезность ситуации. Ты стоишь на распутье. Если останешься, то ты можешь пойти двумя путями. И один из них – путь разрушения. Ты меня поняла? Это не игра, Элеанор.

Я почувствовала себя худшим из созданий, когда-либо живших на этом свете. Все вокруг понимают, что со мной что-то не так. Люси тоже это знала, и поглядите, что я с ней сделала. Это знает Маргарет. Это знает бабушка Персефона и едва ли не каждая карта в ее колоде.

Не таким я помнила свое детство. Мы играли в оранжерее, а бабушка Персефона подзывала нас по очереди и делала каждому расклад, чтобы ответить на любой наш вопрос. Она раскладывала карты, задавала наводящие вопросы о тревожащих нас проблемах, а потом переворачивала последнюю карту и рассказывала, что должно произойти.

– Ты еще не перевернула последнюю карту, – сказала я. – Ту, что должна дать намек на исход.

Она подняла на меня взгляд.

– Верно.

И потянулась к последней карте в колоде. Ее рука застыла над ней в нерешительности. Небо осветила вспышка.

Бабушка перевернула карту и положила на стол, но тут же отдернула руку, словно карта ее ужалила.

– Ах, – слабо выдохнула она.

Я никогда раньше не видела эту карту в раскладах. Масса расплывчатых форм, которые было невозможно различить. Они извергались, расплывались спиралями из центральной массы, в которой сверкала пара желтых глаз с узкими зрачками. Посмотрев на эту карту, я оцепенела. Карта была уродлива, но мне хотелось смотреть на нее вечно.

– Бабушка, – проговорила я. – Что это значит?

Я подняла взгляд и с удивлением обнаружила, что крепко держу ее за руку. Бабушка сползла в кресле, ее седые волосы ручьями стекали на напряженное лицо, обрамляя его.

– Я этого не рисовала, – сказала она. Ей едва удалось разлепить губы.

– Что ты такое говоришь? Откуда тогда она взялась?

– Это очень плохо, – процедила она сквозь стиснутые зубы, содрогаясь всем телом, словно что-то не давало ей говорить. – Слушай внимательно. Я умираю. Тебе придется занять мое место. Когда меня не станет, не впускай в этот дом посторонних.

– Но я не могу. Я же не умею…

– Молчать. Ты знаешь, что надо делать. Заставь их тебя слушаться. Оберегай их. Обещай мне!

– Я…

Ее тело окаменело, и в следующий миг осело в кресле.

– Бабушка? – позвала я. И еще раз, громче. Она не дышала. Ее глаза были пусты.

И тут молния разрезала небо и ударила где-то почти над головой. Вниз по стеклянным стенам поползли, шипя и мерцая, зеленые огни святого Эльма. Они светили, как в океане, когда свет пробивается сквозь толщу воды, а бабушка Персефона казалась утопленницей.

Я убила ее, подумала я. Она предсказывала мою судьбу и увидела там что-то настолько плохое, что умерла.

Еще сама до конца не понимая, куда бежать, я бросилась к деревянному коридору, что вел от оранжереи к дому. И бежала бы дальше, если бы не столкнулась с Маргарет в комнате для мытья посуды. Едва взглянув на мое лицо, она схватила меня за руку и потащила назад, туда, откуда я только что прибежала, в оранжерею. Увидев бабушку Персефону в кресле, она подняла ее и положила на пол, а потом опустилась на колени. Она зажала ей нос, сделала глубокий вдох и выдохнула ей в рот, затем повторила, снова и снова. Потом повернулась ко мне и посмотрела дикими глазами, полными, как я сперва подумала, ненависти, но потом я поняла, что это некий приказ. Она дернула головой в сторону двери, и я кивнула. Привести остальных. Заставив себя перейти на бег, я взмыла вверх по задней лестнице, поспешила мимо посудомоечной на второй этаж и принялась колотить во все двери.

Вылезла из своей ванны мама, заливая водой пол. Рис вышел из своей спальни без рубашки и со спутанными волосами. Он схватил маму, завернутую в полотенце, и понес вниз по ступенькам. Я пошла за дедушкой Миклошем, папой и Лумой. Когда я объяснила им, что случилось, все помчались вниз, не говоря ни слова. Вот так, забегавшись, я оказалась единственной, кто не спустился, чтобы застать последние мгновения бабушкиной жизни.

В конце концов я осталась одна на лестнице в полной тишине, прерываемой лишь раскатами грома снаружи. Один за другим огни в зале шипели, мерцали и гасли.

4

Я долго ждала в одиночестве в коридоре, дрожа. И тут поднялся шум: крики, плач, вой… смех? Шум захлестнул меня, словно волной, заполнил весь дом, отражаясь эхом в каждом тихом уголке и возвращаясь ко мне. И тогда я побежала – вниз по огромной парадной лестнице и на улицу.

Стояло раннее утро, над головой серело тяжелое небо, и я мигом продрогла до самых костей. Я держалась ближе к дому, пока не оказалась возле сада. Оранжерея возвышалась на его дальнем конце, но ее стекла так запотели, что вряд ли кто-то внутри мог меня видеть. И все же я старалась быть незаметнее, пока не добралась до расшатанной лестницы, ведущей вниз, к воде. Пока я спускалась, ступени ходили подо мной ходуном. Оказавшись на берегу, я позволила себе вздохнуть полной грудью.

Красное зарево рассвета еще только начинало разгораться над горизонтом, тонкой линией отделяя темную воду от темного неба. С моря порывами дул ветер, орошая все вокруг солеными брызгами. Я села на песок, прислонилась спиной к скале, уютно устроившись между двумя большими камнями, и смотрела на воду. Море омывало берег огромными сине-зелеными волнами.

Я рыдала, и вода услужливо заглушала мои всхлипы. Все случилось так быстро. Долгое время я ни о чем не думала, ничего не чувствовала, а просто плакала, словно пытаясь напоить слезами море.

Этим ранним утром волны были темными, и слои воды принимали странные цвета и формы прямо у поверхности. Это напомнило мне ту карту. Что там такое было нарисовано? И даже в тусклом свете оранжереи – я готова была поклясться – я видела, как изображение двигалось. Предзнаменование чего-то плохого. Настолько плохого, что бабушка Персефона, увидев это, умерла, попытавшись сначала предостеречь меня. Что она сказала? Не впускать в дом посторонних? И что пугало еще сильнее: «Заставь их тебя слушаться». А теперь они все собрались вместе, а я убежала. Что они подумают? Может, решат, что я что-то сделала с бабушкой. Не то чтобы я была на это способна. Я была не такой, как они – сильные, крепкие. Я – это всего лишь я. Просто Элеанор, которая должна теперь оберегать всю семью.

Эта мысль заставила меня наконец встать. Пока я поднималась на ноги, порыв ветра с моря ударил мне в лицо, и я задрожала. Оказывается, я выбежала из дома босиком, и теперь мои ноги были чуть ли не синими от холода, хоть я ничего не чувствовала.

Я стала неуклюже взбираться по лестнице. Мои ступни так онемели, что несколько раз я чуть не поскользнулась. Поднявшись, я уставилась на заднюю дверь в оранжерею и прислушалась к шуму, который чуть раньше заставил меня сбежать. Тот шум прекратился, но изнутри доносились негромкие голоса. Я взяла себя в руки и распахнула дверь.

Все столпились вокруг застывшего тела бабушки Персефоны, но никто так и не опустил ей веки и не разжал пальцы, которыми она сжимала другую свою руку, поэтому она по-прежнему выглядела так, будто чем-то встревожена и напугана. Маргарет была без сознания, а Рис лежал, наполовину накрыв мать своим телом, и выл. Отец отошел в дальний угол, а мама в халате, с подола которого стекала вода, сидела на полу рядом с ним и уговаривала подойти ближе. Дедушка Миклош лежал, свернувшись в клубок, ухватившись зубами за подол бабушкиного платья. А Лума сидела на полу со скрещенными ногами, на которых лежала бабушкина голова, и заплетала ей волосы. Она единственная подняла на меня взгляд, когда я вошла.

– Где ты была? – спросила она.

– Мне нужно было подумать, – сказала я. Бабушка Персефона смотрела на меня мертвыми глазами. – Ты можешь закрыть ей глаза?

– Они обратно открываются, – сказала Лума. – Мы уж и пытаться перестали.

– Ну, что теперь будем делать? – спросила я.

– Надо раздобыть досок и сколотить гроб, – сказала мама. – А потом закопаем ее. Через пару-тройку дней.

– А до тех пор что с ней делать? – спросила я.

– И чему тебя только учили в школе? – Лума вздохнула. – Надо обмыть тело, конечно. – Отец побледнел, а дедушка Миклош завыл так, что у меня кровь застыла в жилах. – Тело положим в прачечной, там темно и прохладно, так что оно не сразу начнет разлагаться, а потом, когда дедушка позволит, мы ее зароем.

– А как же похороны?

Этот вопрос озадачил Луму.

– Как в книжках? Не глупи.

Она встала, и заплетенная голова бабушки Персефоны соскользнула на пол оранжереи, ударившись о него с тошнотворным звуком.

– Ладно, хватит тут сидеть, – сказала Лума. – Рис, папа, помогите мне, пожалуйста. Мама, нам надо показать Элеанор, как это делается. Мы уже помогали бабушке делать это со стариками. – Последнее было адресовано мне. – Все не так плохо, просто надо привыкнуть.

Я обратила внимание, что папа ее послушался. Он выбрался из своего угла и вместе с дедушкой Миклошем поднял тело бабушки Персефоны с пола и понес в дом. Лума поспешила следом за ними. Мама подползла ко мне, ухватилась за кресло и при помощи него встала на ноги.

– Ты в порядке? – спросила она, когда мы остались одни.

– Да, – ответила я, стараясь не присматриваться к ее лицу.

– Что случилось? – спросила она. – Знаешь… я никому не расскажу. Только если ты сама захочешь.

– Она гадала на мою судьбу, – сказала я. – И увидела что-то, что ее напугало. А потом она… – Я задумалась, как бы это сказать, чтобы не прозвучало совсем уж безумно. – Сказала мне, что хочет, чтобы я приглядывала за домом и оберегала его. А потом она умерла.

– В прошлом году у нее уже был сердечный приступ, – сказала мама. – Маргарет вовремя заметила. Мы думали, она поправилась. Думаю, сказались все недавние потрясения.

– Какие это – все? – не поняла я.

– Ну, твое возвращение домой, – сказала она и поспешно добавила: – Ну и карты, конечно, тоже. Интересно, что она увидела. Она тебе не сказала?

Мне не хотелось рассказывать маме о том, что я видела. Она выглядела такой хрупкой, ей приходилось держаться за стул, чтобы просто стоять на ногах. Я ведь должна их оберегать теперь?

– Мы правда просто закопаем ее во дворе? – спросила я. – Разве не надо хотя бы пригласить священника?

– Думаю, это можно, – сказала мама. – Поможешь мне вернуться в дом?

Это моя мама, напомнила я себе, когда она обхватила меня за плечи рукой – скользкой, покрытой мелкими полипами. Я положила ладонь ей на талию, чтобы помочь идти, и ее склизкое вялое тело прижалось ко мне.

– Может, надо кого-то еще позвать? – спросила я. – Разве люди не должны узнать? Насколько мне известно, она вела дела с кем-то из них. Она сказала, по большей части ее работа заключалась в том, чтобы делать их счастливыми.

– Она выполняла грязные поручения, – сказала мама. – Одевала и готовила к похоронам мертвецов, делала всякие тайные вещи. Вот, в столовую. – Я проводила маму к бочке, стоявшей на своем месте возле стола. – Никто не захочет оплакивать ее по доброй воле.

– Но это несправедливо, – возмутилась я. – Она была хорошим человеком. Уверена, людей расстроит новость о ее смерти. К тому же они все равно заметят, что ее нет. Лучше, если мы сразу им скажем.

– Ты не понимаешь, – сказала мама. – Мы не общаемся с людьми. Это не наш путь.

– Мама, я серьезно. Мы должны это сделать.

Мама одарила меня странным взглядом. Но затем кивнула.

– Я могу написать несколько приглашений, – сказала она. – Можешь принести мне бумагу и чернила? Они в сундуке в моей комнате, рядом с… кроватью, кажется.

Я кивнула и поднялась наверх, в родительскую спальню.

Я не была здесь с раннего детства. Все лежало на своих местах, но в воздухе витала пыль, ясно различимая в лучах солнца, и стоял запах папиного бальзама после бритья, а не маминого шалфея или розовой воды. Ни возле камина, ни у кровати не было ванн с водой, как не было и следов на ковре, указывающих на то, что они здесь когда-то стояли. Я поняла: мама здесь никогда не ночевала.

Сундук, о котором она говорила, был покрыт таким толстым слоем пыли, что, когда я подняла крышку, на ней остались отпечатки моих ладоней.

Внутри сундук был разделен перегородками, и в каждом отделе лежали по большей части различные письменные принадлежности. Я нашла карточки с черными рамками и черные конверты, они показались мне подходящими. Под ними обнаружилась старая коробка от сигарет с надписью «CIGARETTES GITANES, REGIE FRANCAISE». Кажется, наша вторая бабушка живет во Франции? Я вытащила коробку, затем подошла к двери и плотно закрыла ее, и только потом вернулась к сундуку, чтобы открыть коробку.

Внутри оказались письма, прямо в конвертах, подписанных странным почерком с обилием петель. Обратный адрес и марки были французскими. Я открыла одно письмо. Французским я владела лишь на базовом уровне, но почти все поняла.

Моя дорогая Аврора!

За все эти годы я столько слышала о твоей семье, что с удовольствием бы приехала в гости. Знаю, ты уже отказывала мне в визите, но у тебя подрастают дочки, и я бы очень хотела с ними познакомиться. Надеюсь, вы с мужем живете счастливо. Прошу, ответь мне как можно скорее, даже если это снова будет отказ. Я всегда рада узнать, как твои дела, дорогая.

С любовью,

Mère[4].

С секунду я молча сидела на полу. Значит, это моя вторая бабушка. Француженка. Судя по письму, добрая. И она хотела со мной познакомиться.

Я сложила письмо, чтобы убрать его в конверт, а потом, повинуясь порыву, понюхала его. Письмо пахло лавандой. Почему мама так и не разрешила ей приехать в гости?

– Элеанор? – раздался откуда-то снизу мамин голос. – Ты нашла бумагу? Посмотри в сундуке!

– Иду! – Я сунула письмо обратно в конверт и положила в коробку. А затем поспешила вниз, прихватив карточки с черными рамками, и обнаружила маму все в той же бочке в столовой. Она со вздохом взяла приглашения.

– Мы никогда прежде не устраивали похорон, – сказала она.

– Бабушка Персефона много значила для горожан, – сказала я. – Можно пригласить отца Томаса, он произнесет речь. – Ее работа заключалась в том, чтобы делать их счастливыми. Так она сказала. – А если мы им не сообщим, они подумают, что с ней что-то случилось.

Мама посмотрела на меня.

– Ты уверена, что ничего не хочешь мне сказать? – спросила она. – Элеанор, ты ведь знаешь, что я люблю тебя, несмотря ни на что?

Я пыталась понять, к чему она ведет.

– Конечно.

– Значит…

Ах, вот оно что. Вот, что ее беспокоит. И это моя мать!

– Она сильно испугалась, – сказала я. – И умерла.

– А ты не…

– Я ничего не делала! – отрезала я и сама удивилась силе собственных слов. – Что я вообще могла такого сделать?

Она покачала головой и отвела взгляд.

– Хорошо, – сказала она. – Кого приглашать?

– Всех горожан, кому помогала бабушка Персефона.

– Список получится длинный.

– Значит, все они должны прийти, – сказала я.

* * *

Я отправилась на поиски Лумы и нашла ее, когда та шла из кухни в прачечную, помогая Маргарет тащить огромный котел с водой. На секунду мой взгляд скользнул мимо них вглубь прачечной, и я увидела бабушку Персефону на полу, но Маргарет тут же захлопнула дверь прямо перед моим носом. Я подумала, что должна тоже быть там, помогать им с… что там обычно делают с мертвецами. Но живот скрутило от одной только мысли об этом. Маргарет, должно быть, слышала, что я замешкалась перед дверью, и застучала по ней ладонью: бах-бах-бах. Я отскочила и поспешила прочь.

Я теперь за главную. Она оставила меня за главную. Что будет дальше? Бродя словно в тумане, я оказалась в зале. Прошлой ночью я почти не спала, а теперь еще и бабушка умерла. Я очнулась перед стеной с картинами. Я долго смотрела на портрет дедушки Миклоша, который с демоническим видом держал лошадиные поводья. Художник изобразил пузыри пены, вылетающие из их раскрытых пастей. Он уловил влажный блеск клыков дедушки Миклоша. Столько портретов, но ни одного моего, даже детского. Меня словно пытались вычеркнуть из памяти.

За моей спиной кто-то кашлянул. Я обернулась. У двери стоял Артур, он повесил зонтик на стойку. Я даже не слышала, как открылась дверь.

– О, – сказала я. – Вы уже слышали?

– Слышал. – Он посмотрел на меня. – Я говорил с вашим отцом на улице.

– Соболезную вашей утрате, – сказала я.

– Для вас это большая утрата, нежели для меня.

Он подошел ко мне и остановился рядом, глядя на портрет Миклоша.

– Хм, – сказал он. – Не лучшая из моих работ.

Я повернулась к нему, слегка изумленная.

– Это вы написали?

– Он не любил позировать другим портретистам, – сказал Артур. – Говорил, они не умеют правильно изобразить его глаза.

Я посмотрела на глаза Миклоша. Ошеломительно: его взгляд источал агрессию и ликование. Я глянула на Артура, который стоял, сцепив руки за спиной, словно мы были в музее.

– Майлз сказал, вы были с ней в момент ее смерти, – сказал он. – Должно быть, для вас это стало ударом. Как вы, справляетесь?

– Я… стараюсь, – сказала я. – Вообще-то, она сказала мне взять все под свой контроль. Я думала, она хочет, чтобы я снова уехала, но, умирая, она схватила меня за руку и сказала, чтобы я позаботилась обо всех. И чтобы заставила их меня слушаться. Хотела бы я знать, что все это значит.

– Правда? – Он слегка повернулся ко мне. – А что именно она велела вам… делать?

– Она ничего толком не объяснила, – сказала я. – Сказала только… сказала, что она торгует экстрактами, пытается делать горожан счастливыми и следит за безопасностью семьи.

Артур повернулся ко мне и посмотрел сверху вниз. Я не видела его глаз из-за очков, но одна мысль о том, что он смотрит мне прямо в глаза, сводила меня с ума.

– Вы не обязаны делать то, чего вы не хотите, только потому, что вам приказала умирающая женщина. Вы можете отказаться.

Я покачала головой.

– Нельзя отказывать человеку в последней просьбе.

– Этот дом – не самое приятное место, Элеанор. Если вы можете уехать, вы должны это сделать.

– Что вы хотите сказать?

Ну вот, опять: эта решительно выдвинутая челюсть, маленький намек на то, что он не собирается ничего мне объяснять. Я покачала головой.

– Простите, если прозвучало грубо, – сказала я. – Но я правда и думать не могу об отъезде. Столько дел: и бизнес, и похороны…

– Вы планируете похороны?

– Она ведь возложила ответственность на меня, не так ли?

Я улыбнулась Артуру в надежде, что он улыбнется в ответ. Но он нахмурил брови.

– Обо мне она, вероятно, ничего не говорила? – спросил он.

– Нет. Есть что-то, о чем я должна знать?

Он открыл рот, но ничего не сказал. А потом стиснул зубы и отвел взгляд.

– Полагаю, нет, – сказал он.

– Что ж, я отношусь к этому серьезно, – сказала я. – Поэтому, если возникнут какие-то проблемы, обращайтесь ко мне.

Он медленно кивнул.

– Возможно, я так и сделаю.

Мама окликнула меня из столовой:

– Элеанор?

– Мне нужно идти, – сказала я. – Много дел.

– Понимаю.

Я юркнула в столовую. Я все еще гадала, о чем он умолчал, когда мама сунула мне в руки стопку пригласительных писем.

– Вот, – сказала она, – ты не передумала?

– Мы поступаем правильно. – Я выглянула в зал, чтобы проверить, там ли еще Артур, но он исчез. А на лужайке перед домом уже стоял на холостом ходу наш старый грузовичок. Странно, это не машина Артура.

– Я пойду, – сказала я и выбежала на улицу.