Читать онлайн Большая душа бесплатно
© ЗАО «ЭНАС-КНИГА», 2014
Часть первая
Моему юному другу Асе Кобылиной посвящаю эту книгу
Глава I
Мачеха ушла, как всегда, в половине седьмого, оставив Вене все необходимое на сегодняшний день.
И, по своему обыкновению, Веня проснулся как раз в ту минуту, когда входная дверь хлопнула за ушедшей Дарьей Васильевной.
Проснулся, широко открыл глаза и тотчас же закрыл их снова, сладко жмурясь и потягиваясь, как котенок.
Весеннее солнце заливало комнату целым морем золотых лучей. В незавешенное окошко смотрело ясное синее небо с ползущими по нему легкими перистыми облаками. Весело перекликались голуби на крыше; чирикали суетливые, драчливые воробьи, шумно и радостно приветствуя возвращение весны.
И в душе маленького тринадцатилетнего горбуна откликалась она, озаренная потоками солнца, всеми своими веселыми отзвуками и песнями отзывалась и на синеву неба, и на гульканье и чириканье птиц.
Хорошо лежать так, с прищуренными веками, подставляя ласковому солнцу то худенькое, бледное, с крупными старообразными чертами, лицо и костлявые, заброшенные за голову руки, а то, повернувшись на бок, подставить его горячим ласкам безобразный, сильно выдающийся между лопатками горб.
Вене кажется в такие минуты, что сама добрая фея солнца слетает к нему в их маленькую квартирку и рассказывает ему такие чудесные весенние сказки – сказки про него, самого Веню. Как будто сейчас он и совсем даже не Веня, маленький убогий горбун, пасынок поденной швеи Дарьи Васильевны и сын рослого человека с обветренным морскими ветрами лицом – кочегара, плававшего в море с тех пор, как помнит себя маленький Веня, – а маленький принц, попавший в неволю к злому волшебнику… Злой волшебник разгневался на родителей Вени и превратил их сына в убогого калеку-горбуна. Но чары злого волшебника должны рассеяться, как только разыщет Веню маленькая золотоволосая фея и поцелует его…
Однако феи не любят холода, не любят и дождливой осенней погоды; вместе с перелетными птицами с наступлением холодов они улетают далеко в южные страны. А когда по-весеннему засмеется небо и мириады солнечных лучей вырвутся из высокого голубого терема, с ними вместе прилетит на землю и маленькая лучезарная красавица-фея. Прилетит она как-нибудь, когда Веня будет еще сладко спать под утро, склонится к его изголовью и поцелует его закрытые глаза, его длинные темные ресницы. И он проснется от этого поцелуя и почувствует себя здоровым, сильным и красивым, как все остальные дети, у которых нет этого ужасного горба за спиной…
Ах, если бы они могли сбыться когда-нибудь, эти чудесные мечты, отчасти навеянные ему Досей, отчасти же забравшиеся в голову мальчика после чтения тех книг, которые та же Дося каждый вечер приносила ему из дома. И нынче она обещала прийти и принести ему их любимые сказки Андерсена. Веня уже читал их дважды, но чуть ли не в сотый раз готов перечитать, особенно ту, про маленькую трогательную русалочку, которая так самоотверженно любила своего принца. И про гадкого утенка тоже…
Иногда Вене кажется, что он сам андерсеновский «Гадкий утенок». Недаром же дети во дворе так долго сторонились его и не хотели играть с ним, таким безобразным маленьким уродцем. Но придет время, и прекрасная волшебница-фея – с лицом Доси и с голоском, как у той скрипки, на которой играет юноша-музыкант у окна напротив, – прилетит, поцелует его и превратит в прекрасного белого, царственно-гордого лебедя. О, уж тогда-то он сумеет воспользоваться своей долгожданной свободой! Прежде всего он полетит к морю, где плавает судно, на котором служит его отец, и уговорит его скорее вернуться домой, чтобы больше уже не разлучаться…
Возвращение отца домой на постоянное жительство является второй заветной мечтой ребенка, и появляется она в голове Вени не реже, чем мечты о его превращении в прекрасного принца.
Веня прекрасно помнит отца. Да и мудрено его забыть мальчику: кочегар с судна добровольного флота «Трувор» обязательно приезжает раз в год навестить жену и сына, а иной раз и провести с ними зимние месяцы.
Веня смутно помнит ранние годы своей детской жизни. Помнит большой южный город-порт с целым лесом корабельных мачт в гавани. Тогда еще была жива его родная мама – слабая, болезненная женщина, с необычайной нежностью любившая своего калеку-ребенка.
Отец и тогда плавал в море и только наездами жил с ними…
Во время одного из его плаваний Венина мать скончалась. Хорошо еще, что в эти дни у них гостила подруга матери, швея из далекой столицы, приехавшая отдохнуть к приятельнице в их благословенный город. Только благодаря ей Веня и не остался один до возвращения отца.
Дарья Васильевна была еще не старая, живая и энергичная женщина, тепло и сочувственно относившаяся к Вене. Она пригрела и приласкала сироту. Она же дала слово вернувшемуся наконец домой Ивану Павловичу Дубякину и впредь позаботиться о его убогом сынишке, которому в ту пору минуло три года, и с согласия отца увезла Веню в Петербург, так как сам Иван Павлович не решился бы взять с собой в море хилого, болезненного ребенка.
А потом, в один из своих приездов в Питер, Дубякин, видя, как хорошо заботится о его мальчике добрая женщина, предложил понравившейся ему Дарье Васильевне выйти за него замуж. Последняя была не прочь сочетаться браком с честным, хорошим человеком, имевшим, несмотря на свой суровый вид, доброе и мягкое сердце. Но главное, она сильно привязалась к маленькому Вене – сама одинокая сирота, не имевшая никаких других привязанностей на земле. Немалую роль тут сыграло и письмо самой покойной жены Дубякина, матери Вени, написанное мужу незадолго до смерти. В этом письме, словно предчувствуя свою скорую кончину, больная женщина просила мужа жениться на Дашеньке, которая, по ее убеждению, должна была стать примерной матерью для их маленького сынишки.
И желание покойной было выполнено. Старый морской волк Иван Дубякин, будучи не в состоянии изменить морю, которое он любил больше жизни, после смерти жены не мог оставить на произвол судьбы своего убогого сына. А Дарья Васильевна уже доказала всю силу своей привязанности к Вене. Таким образом, не откладывая дела в долгий ящик, они справили скромную свадьбу, и, сдав Веню на попечение, на этот раз – уже его второй матери, Дубякин снова ушел в дальнее плавание.
Глава II
«Однако пора вставать, довольно нежиться – хорошенького понемножку», – решил наконец Веня и быстро поднялся с постели. А мечтательная улыбка, удивительно скрашивающая старообразное, некрасивое лицо мальчика, так и осталась на нем, отражаясь в огромных синих глазах, составлявших единственную и неотъемлемую прелесть неказистой внешности маленького горбуна.
Обыкновенно у людей существует особое мнение о горбатых как о существах, озлобленных на весь мир. Но у горбатого от рождения Вени не было ни капли обиды – ни на судьбу, ни на людей. В его огромных мечтательных глазах, синих, как небо, было столько кротости и грусти, что при первом же взгляде на мальчика можно было убедиться в полном отсутствии озлобленности в этом обиженном судьбой ребенке. Особенно кротко сияли нынче глаза Вени, эти два маленьких голубых солнца, навстречу утру и весне.
– Ой, никак я проспал? Восемь уже пробило, – прислушиваясь к глухому бою часов за стеной, в квартире соседей, вслух произнес мальчик и, подбежав к окну, тревожно выглянул в него, немного высунувшись за подоконник. То, что увидел в окошко мальчик, являлось для него, не имевшего часов, самым верным показателем времени.
Квартира Дубякиных находилась на верхнем этаже, под самой крышей огромного каменного дома, стоявшего на одной из дальних линий Васильевского острова. Внизу белел камнями квадрат двора-колодца. Здесь же неожиданно радовали глаз три чахлые тоненькие березки, Бог весть каким чудом выросшие среди камней двора и складов дров. Веня заглянул вниз и увидел напротив, у крыльца, ведущего на черную лестницу, торговца рыбой, окруженного несколькими женщинами, покупавшими его товар.
Рыбник приходил ровно в семь часов утра и оставался у этого крыльца до половины восьмого, после чего направлялся дальше.
«Стало быть, не проспал», – решил Веня, увидев торговца, и довольно улыбнулся.
Потом, чтобы проверить себя, Веня перевел глаза выше, на третий этаж.
Так и есть! Времени не может быть больше семи, ни в каком случае.
Девочка-прислуга, служившая у старухи-ростовщицы, жившей напротив, на третьем этаже, каждое утро протирала мокрой тряпкой оконные стекла, мурлыкая себе под нос песенку. Веня знал, что девочку зовут Лизой и что ей житья нет от злой старухи, заваливавшей маленькую служанку работой. Но никакая работа, по-видимому, не смущала Лизу и менее всего отзывалась на ее веселом настроении. С наступлением весны она неизменно каждое утро с тазом мыльной воды и полотенцем появлялась в окне старухиной квартиры, которую Веня давно уже называл про себя «логовищем ведьмы». То напевая себе под нос, то заливаясь песней на весь двор (в зависимости от того, ночевала ли хозяйка дома или у дочери, в центре города), Лиза с обычной веселостью исполняла свою работу.
Веня же каждый раз с затаенным страхом и трепетом в сердце следил за тем, как ее тоненькая фигурка повисала над глубоким провалом двора, удерживаясь за верхнюю часть рамы лишь одной рукой, в то время как другая быстро протирала стекла с наружной стороны. Было так жутко смотреть на это, что Веня иной раз невольно зажмуривался.
По-видимому, старуха – она же и злая колдунья в представлении Вени – страдала манией чистоты, а бедная Лиза, или Золушка – по определению того же Вени, должна была ежедневно проделывать с окнами квартиры своей хозяйки то, что у всех других хозяек делалось два раза в год, не чаще.
Веня подолгу следил за работой девочки и искренне, от всего сердца жалел бедняжку. И нынче, как и каждое утро, проверяя время по ее работе, начинавшейся всегда в определенный час, он не мог не подумать о том, что рано или поздно восторжествует справедливость и бедная Золушка будет спасена по велению доброй волшебницы, а ее старая мучительница, злая колдунья, будет превращена в ворону, как злая мачеха принцессы Белоснежки.
Убедившись в конце концов, что утро еще раннее и что он нисколько не проспал, Веня отошел от окошка и поспешил в кухню.
Здесь, на плите, растопленной ушедшей мачехой, закипал ею же заваренный кофе. Тут же стояла кастрюлька с молоком, а на кухонном столе, имевшем назначение и обеденного, в глиняном горшке – остатки вчерашнего супа. Еще тут были два сырых яйца, которые вместе с большим ломтем хлеба и кусочком масла на блюдечке мачеха оставила Вене на сегодня к обеду.
Вечером Дарья Васильевна обычно приносила вместе с провизией на следующий день и немного готовой закуски к ужину, а иногда добавляла чего-нибудь сладенького для Вени.
Наскоро одевшись и умывшись под кухонным краном, Веня напился кофе и принялся за уборку «квартиры», как он важно называл комнату и кухню, нанимаемые мачехой.
Прежде всего мальчик прибрал свою постель, которую собственноручно стелил себе каждый вечер на старом, потертом кожаном диване. Потом взял веник из кухни и тщательно вымел все помещение, не забыв стереть пыль со всех вещей в комнате. Покончив с этим делом, Веня снова прошел в кухню, тщательно вымыл и вытер кружку, из которой только что пил кофе.
Оставалось только подбросить дрова под плиту, чтобы разогреть щи к обеду, сварить кашу да испечь в духовке деревенскую яичницу с молоком, которую научила его готовить мачеха. Дрова находились между двумя половинками входной двери, и Веня уже собрался было направиться за ними, как вдруг резкий, дребезжащий звук колокольчика нарушил тишину крошечной квартиры, властно заполнив собой все ее немногочисленные углы и закоулки.
Мальчик вздрогнул при первых звуках этого оглушительного звонка. Но тотчас же весело и радостно улыбнулся, и глаза его засияли ярче.
«Дося!.. Наверное, она! Кто же другой будет так отчаянно трезвонить?» – промелькнуло в голове маленького горбуна, и он поспешил к двери.
Глава III
Ну, конечно же, она, Дося!
Едва успел упасть тяжелый крюк, как входная дверь быстро и широко распахнулась под чьей-то энергичной, нетерпеливой рукой.
– Дося!..
Высокая, тоненькая девочка с белокурыми локонами, разбросанными по плечам, с двумя яркими алыми бантами над маленькими розовыми ушками, в слишком коротком платье, из которого она успела вырасти, вошла, вернее – вбежала в кухню и с размаху кинулась к маленькому горбуну, уткнулась лицом ему в плечо и неожиданно громко, судорожно зарыдала…
«Она опять… Опять меня при-би-ла…» – только и смог расслышать Веня сквозь ее рыдания.
Но и этих немногих слов было вполне достаточно, чтобы мальчик понял, в чем дело. С нежной настойчивостью он поднял голову плачущей девочки со своего плеча и заглянул в ее залитое слезами лицо.
– И опять, наверное, ни за что ни про что? И опять ты, конечно, невинно пострадала, бедная Дося? – тоном нежного участия спросил он.
Новые рыдания были ответом на его слова. Потом плачущая девочка неожиданно освободилась из рук своего приятеля, упрямо, как маленькая норовистая лошадка, тряхнула головой и в два прыжка очутилась в комнате. Здесь она повалилась на кожаный диван и, зарывшись лицом в старую потертую гарусную подушку, вышитую когда-то Дарьей Васильевной в подарок мужу, залепетала, всхлипывая и запинаясь на каждом слове:
– Ну, чем я виновата, скажи на милость, что не могу и не умею читать стихи, как она?! Нет у меня таланта ни капли, да и только… Ну, послушай, горбунок, сам подумай: если она такая умная, – не все же должны быть такими?.. И таланта у меня столько же, сколько у черной соседской курицы… Ах ты, Господи! Уж я и не знаю, что мне делать, право… Ведь обидно же слушать каждый раз, что я «дылда» и «тупица», и что мне давно пора подумать о том, как зарабатывать себе самой хлеб, и что я до четырнадцати лет, как камень, вишу у нее на шее… Да разве я сама рада этому? Да что же делать, горбунок, если уж я такая ничтожная и бездарная уродилась?.. Ни шить, ни вышивать не умею. Да и не люблю, признаться… Пускай лучше в дырках вся ходить буду, а ни за что ничего сама себе не починю… Ни за что в мире!.. За это она главным образом и сердится на меня, и бранит меня. А потом – эти стихи!.. Мука какая – декламировать их перед ней!.. Не в силах я этого делать, горбунок ты мой хороший!.. Ты только представь себе: сядет она в кресло, такая нарядная, красивая, благоухающая духами, и начнет смотреть на меня своими чудесными глазами… Смотрит и ждет, когда я начну. А у меня, как нарочно, в голове последние мысли путаются. И под коленками что-то дрожит… Хочется не стихи ей читать, а говорить ей, какая она прекрасная, доб рая, а я гадкая, противная, бездарная перед ней…
– Неправда!.. Не добрая она, если тебя бьет и мучит немилосердно, – прервал шепот девочки Веня.
Тут Дося, словно на пружинах, подскочила со своего места. Теперь ее мокрое от слез лицо вдруг просияло, а карие, залитые слезами глаза ярко блеснули.
– Вот уж нет, вот уж неправда! – вырвалось у нее. – Совсем она не злая и меня не мучит, а только она вспыльчивая немножко, моя крестненькая!.. Виновата же я одна – в том, что всячески вывожу ее из себя. И не смей ты мне ее бранить, горбунок, слышишь?.. Потому что она ангел, и ни ты, ни я не смеем ее судить! Когда она выходит на сцену, прекрасная, как принцесса, и говорит свои прекрасные монологи, публика плачет и засыпает ее цветами… Она давным-давно была бы первой актрисой в мире, если бы у нее были деньги и наряды. А без нарядов не больно-то легко выступать на сцене… Ах, да зачем я тебе все это говорю? Ты, наверное, ничего и не понимаешь… И крестненькую мою судишь потому только, что ее тоже не понимаешь!..
– А зачем она сегодня опять тебя прибила?
– Ну вот, уж и прибила! Да ничего подобного – ударила всего два раза, даже вовсе и больно не было.
– Да ведь ты же плакала?
– Ну, да, плакала… Так что ж из этого? Глаза у меня на мокром месте, оттого и плакала… А вот сейчас, видишь, уж и не плачу вовсе, не плачу, а смеюсь. Ха-ха-ха, миленький ты мой, глупенький ты мой горбунок, Веничка! Славный ты мой, верный дружок!..
Дося действительно уже смеялась – искренне, беззаботно. На порозовевших, еще сохранивших следы недавних слез щечках заиграли две чрезвычайно милые ямочки, а карие глаза заблестели, словно черные вишни, обрызганные дождем. Теперь Дося уже не казалась той обиженной и несчастной девочкой, которая несколько минут назад прибежала поведать свое горе маленькому другу.
Веня ласково смотрел на девочку.
Дети встретились два года тому назад в соседней лавке, где они оба закупали себе провизию на день. Он, пасынок швеи Дубякиной, и она, крестница и воспитанница драматической актрисы частного театра Ирины Иосифовны Подгорской, снимавшей комнату в том же доме, где жили Веня с мачехой.
Случилось так, что Дося, прибежавшая в лавку за восьмушкой чая и фунтом[1] ситного, потеряла деньги по дороге, и ей нечем было платить. Убедившись в своей потере, девочка помертвела. Ирина Иосифовна была строга со своей крестницей и не спускала ей никаких оплошностей; Досе грозило серьезное наказание. Сама не своя, девочка выбежала из лавки и, вернувшись во двор большого дома, вместо того чтобы подняться наверх, к себе в комнату, забилась в темный угол двора, где были сложены поленья дров и всякая рухлядь, укрытая от посторонних глаз, и предалась своему горю… Здесь и нашел ее Веня, тотчас же следом за девочкой покинувший лавку. Нашел и дал ей ту небольшую сумму денег, что оставила ему на обед мачеха, не успевшая накануне купить ему еду.
Дося не колеблясь приняла помощь от своего неожиданного благодетеля, а Веня храбро вынес до вечера муки голода, на которые обрек себя ради чужого блага.
С этого дня и началась дружба детей.
Надо сказать, что Дося Оврагина пользовалась исключительным влиянием среди дворовой детворы, собиравшейся на дне глубокого двора-колодца. Это были дети жильцов огромного каменного дома, населявших маленькие квартирки. Дося была старше их всех, к тому же более развитой и начитанной.
До сих пор эти ребятишки – здоровые, шумные и суетливые, как маленькие зверьки, избегали общества слабого, хилого и тихого Вени.
– Уйди от греха подальше, еще толкнут тебя ненароком, ушибут – заплачешь, нам же достанется, – часто слышал от детей маленький калека повторенную на десятки ладов одну и ту же фразу. Он поневоле вынужден был сторониться шумного и веселого детского общества, не желавшего принимать горбуна в свой кружок.
Но со дня знакомства с Досей, после оказанной ей услуги, Венина жизнь круто изменилась.
В ту пору двенадцатилетняя Дося царила и властвовала над детским кружком. Она первой среди дворовой детворы заводила игры, придумывала интересные забавы, и ей беспрекословно подчинялись все здешние ребятишки. Поэтому, когда однажды тоном, не допускающим возражений, Дося категорически заявила ребятам, что «горбунок» отныне будет участвовать в их играх, дети покорились неизбежному, и Веня был единогласно принят в их кружок.
Было что-то притягивающее в открытом, веселом, хотя и легкомысленном характере Доси, что главным образом и подчиняло ей остальных детей. Подчинился ей и Веня. Теперь он как маленький паж ходил за своей королевой и безропотно позволял ей командовать собой.
И Дося, одинокая, с изголодавшейся без дружбы и ответной привязанности душой (где же было всегда занятой театром Ирине Иосифовне уделять время крестнице?), в Венином лице нашла наконец себе друга и товарища. Теперь все свободное время дети проводили вместе. У Доси было много книг, подаренных ей еще в дни раннего детства, и Веня, научившись читать в подготовительной школе, которую посещал две зимы подряд и которую кончил лишь этой весной, с жадностью накинулся на них. Особенно любил он сказки. Да и его длинные беседы с Досей, казалось, мало отличались от прочитанных Веней сказок.
Дося сама была точно интересная книга-сказка. Она верила в колдунов, добрых и злых фей, ведьм и волшебниц, буквально бредила ими. И со дня знакомства с девочкой Веня словно погрузился в какой-то новый мир волшебных сказочных грез…
Глава IV
– Ха-ха-ха!.. – вдруг неожиданно звонко расхохоталась Дося. – Вот я глупая-то!.. Совершенно забыла, зачем пришла. Новость ведь я тебе принесла, Веня, и очень нерадостную новость… Послушай-ка, горбунок, ведь мы с тобой последние месяцы проводим вместе!.. Вот что!..
– Как так – последние? Что ты такое говоришь, Дося? – испуганно воскликнул мальчик.
– Ну, да, последние. В августе-то я – тю-тю! Послушай только: крестненькая получает место в провинции, где-то далеко-далеко отсюда, очень хорошее место, где она будет играть настоящих принцесс и королев. И жалованье ей там будут платить большое! Ну, конечно же, она и меня возьмет с собой и тоже пристроит у них в театре, где я буду исполнять роли девушек из толпы, в тех пьесах, конечно, где требуется толпа на сцене. Недаром же она занялась сейчас моими манерами и уроки декламации возобновила. Она говорит, что не всем же актрисам и актерам играть главные роли, надо кому-нибудь изображать и второстепенные, маленькие, и что хоть на это-то я, может быть, окажусь способной. Такая большая, а целыми днями бьет баклуши!.. Пора за работу взяться! Каждый человек работать должен… Это она мне сегодня еще до урока декламации сказала. И еще сказала, что своему будущему начальнику, антрепренеру то есть, уже писала обо мне и уже его ответ получила. Он согласен принять меня в свою труппу статисткой, на маленькое жалованье. Так-то, мой милый горбунок, первого августа мы с тобой, значит, волей-неволей, но должны расстаться!
Это известие, свалившееся на него, как снег на голову, до того ошеломило Веню, что в первую минуту он не мог сказать ни слова.
Одна мысль о разлуке с Досей, с которой так тесно были связаны целых два года его жизни, показалась мальчику до такой степени чудовищной, что он совершенно растерялся.
– А как же я один-то останусь? Что я тут один, без тебя, делать буду? – с трудом выдавил из себя маленький горбун; грустные синие глаза мальчика наполнились слезами.
Даже живая, беспечная, жизнерадостная Дося почувствовала, как сейчас страдает ее друг. Горячая волна жалости внезапно захлестнула ее маленькое сердце.
– Послушай меня, горбунок, послушай, – быстро-быстро заговорила она и, обняв Веню за шею, потянула его на их любимое место у окна.
Здесь девочка живо уселась на подоконник и, указав своему приятелю на место возле себя, тоном, не допускающим возражений, коротко скомандовала:
– Садись!
Подождав, пока Веня, неловко вскарабкавшись на окно, уселся наконец рядом, Дося снова заговорила, спеша и волнуясь:
– Ты не горюй, горбунок, в самом деле, не горюй… Я буду писать тебе часто-часто и вспоминать о тебе каждый день. И потом, разве ты не думаешь, что в одно прекрасное утро в твое окно действительно влетит пара белых лебедей, впряженных в маленькую золоченую колесницу, в которой будет сидеть добрая волшебница-фея… Понимаешь, горбунок, наша с тобой добрая фея! И вот она и превратит тебя в прекрасного принца, горбунок, в настоящего прекрасного принца, в бархатном камзоле, в берете, с плюмажем, как на той чудесной картинке из моей книги сказок. И ты придешь за мной и увезешь в свой дворец. То-то будет чудесно! В честь нашего приезда там целый день будет греметь веселая музыка… И есть мы будем на золотых тарелках самые прекрасные кушанья, ананасы, например, и спаржу, и шоколад…
– И ливерную колбасу… Я ее люблю ужасно! – подхватил Веня, внезапно заражаясь настроением подруги.
– Да, да, и ливерную колбасу, если хочешь. Хотя вряд ли в королевских дворцах подают такие простые вещи. Другое дело – рябчики, фазаны и персики или конфеты, и сливочное мороженое, – мечтательно перечисляла Дося. И тут же с очаровательной искренностью призналась: – Послушай, горбунок, у тебя слюнки не текут, когда ты думаешь обо всех этих чудесных вещах?
– Пожалуй…
– А я так прямо с ума схожу, когда о таком подумаю! А особенно сегодня. Ведь подумай, горбунок, одной декламацией сыта не будешь, а кроме этих ужасных стихов у меня за сегодняшний день во рту еще ничего не было…
– Господи!.. Так что же ты мне раньше ничего не сказала? – взволнованно воскликнул Веня и даже в лице изменился от слов девочки. – Бедная ты моя Досенька, неужели же она вдобавок ко всему тебя еще и голодом морит?
– Какие глупости! Вот ерунду-то выдумаешь тоже! – и, вспыхнув, как порох, возмущенная Дося даже топнула ногой. – Во-первых, при чем тут «она», когда все зависит от меня самой, и только! Крестная уехала на репетицию и оставила мне огромный запас еды; и если бы я захотела, то стоило мне только разжечь керосинку и…
– Так почему же ты этого не сделала раньше?
Лукавая и смущенная улыбка пробежала по губам девочки.
– Мне было просто лень, горбунок, заниматься стряпней. Разве это для меня, скажи на милость? Ты же сам говоришь, что я похожа на принцессу… А какие же принцессы занимаются кухней? Вот ерунда!..
– Да, да, ты права, пожалуй, – рассеянно ответил Веня, сползая с окошка. В голове у мальчика уже мелькнула новая, счастливая мысль.
Какое счастье, однако, что он еще не успел уничтожить сегодняшние припасы! Какое счастье! Теперь он угостит ими Досю. Правда, девочка привыкла к более изысканным кушаньям, которые актриса берет для себя и крестницы из ближайшего ресторана и которые Досе вменяется в обязанность разогревать на керосинке.
Но за неимением лучшего можно нынче обойтись и тем, что есть у него, тем более, что Веня был намного проницательнее детей своего возраста и с первых же слов Доси прекрасно понял то, в чем ни за что, ни за какие блага мира не призналась бы ему Дося. Мальчик знал, что недовольная нынешним уроком декламации крестницы Подгорская в наказание оставила Досю без обеда.
С жалостью в сердце, браня в душе «злую мучительницу» его Досеньки, Веня захлопотал у плиты, пока сама Дося, высунувшись из окошка, внимательно следила за тем, что происходит во дворе.
– Ну вот, твой обед готов. Садись и ешь, – объявил наконец маленький хозяин своей гостье.
В одно мгновение Дося очутилась в кухне. При виде накрытого чистой скатертью стола и аппетитно разложенных на тарелках яичницы и кусков хлеба с маслом, по соседству с тарелкой, наполненной горячим супом, девочка весело захлопала в ладоши.
– Конечно, это не фазаны и не сливочное мороженое, горбунок, но, за их отсутствием, удовлетворимся и этим, – заявила она и без лишних церемоний весело принялась уплетать обед за обе щеки.
А Веня с по чти благоговейным восторгом следил за тем, как ела его подруга. Когда же тарелка с супом была опустошена до дна и яичница уничтожена до половины, Дося внезапно вспомнила о том, что ее маленький друг еще ведь, в сущности, не обедал.
Но только она заикнулась об этом, как Веня тотчас же поспешил разуверить девочку. Нет, нет, он уже поел утром и вовсе не намерен портить себе аппетит к ужину…
– Ну, как знаешь, – легко согласилась с ним Дося и в три приема покончила с яичницей.
Теперь оставалось только выпить кофе, который горбун предупредительно налил ей в большую фаянсовую кружку.
Но едва Дося поднесла ко рту кружку, до краев наполненную ароматным напитком, что-то заставило широко раскрыться живые карие глаза девочки. И она, прислушиваясь, замерла и вытянулась в струнку.
– Ты слышишь, Веня? Ты слышишь? Он снова играет…
Она произнесла это почему-то шепотом и вдруг стремительно соскочила со стула, не обратив внимания на опрокинувшуюся кружку и разлившийся по чистой скатерти кофе.
Ее волнение заразило и мальчика.
– Да, да, это он, со своей чудесной скрипкой! Скорее же, скорее бежим к окну, Дося!
Но торопить Досю не было необходимости.
В одно мгновение дети снова очутились на подоконнике – и белокурая, нежная, с вьющимися по плечам локонами девочка, и ее бледный убогий товарищ.
На том же этаже в окне напротив, находившемся как раз вровень с их окном, стоял юноша в бархатной куртке и играл на скрипке. Смычок легко и свободно скользил по струнам, которые нежно и ласково пели какую-то необычайно красивую, мелодичную песнь. Ни Дося, ни Веня не знали, что это была за пьеса, но они оба невольно упивались чудесным мотивом.
Уже не первый раз слушали они у открытого настежь окошка незнакомого скрипача. Как свободно и легко мечталось детям под его скрипку! Какие чудесные картины всплывали перед ними под звуки этой дивной, в самые глубины души проникающей музыки! И сам музыкант, так чудесно игравший на скрипке, казался им особенным, незаурядным существом…
Нынче же незнакомый юноша как будто превзошел самого себя. Звуки плакали и смеялись под его смычком. Струны серебристо и нежно рассказывали какую-то чудесную, волшебную сказку, рассказывали без слов, одной мелодией, одними звуками, трепетно-прекрасными и нежными, как грезы.
Но вот игра оборвалась…
– Господи, неужели конец? Уже конец? – как будто падая со своих заоблачных высот на землю, прошептала Дося и, прежде чем маленький горбун успел удержать свою подругу, до половины высунулась из окошка и неистово зааплодировала незнакомому музыканту.
– Браво! Браво! – вторил аплодисментам ее звонкий голосок.
Незнакомый юноша поднял голову и, заметив в окне детей, ласково улыбнулся им. Потом, увидев, что белокурая девочка продолжает аплодировать, скрипач, польщенный таким непосредственным выражением восторга, выступил из глубины комнаты и низко, как взрослым, поклонился детям.
Глава V
Наступала весна. Бледная северная весна, закованная в камень большого, душного и пыльного города, все же несла людям оживление и радость.
Многие из жильцов маленьких квартир дома-гиганта уже начали перебираться на летние месяцы на дачу, поближе к природе. Но значительная часть обитателей дома, преимущественно бедных тружеников, не имевших возможности снимать дачу за городом, оставалась здесь, довольствуясь раскрытыми настежь окнами и слабо доносившимися из соседних скверов запахами зацветающих деревьев.
С наступлением теплых майских дней вся детвора большого дома с утра до вечера проводила время на дворе. Здесь, под скудной сенью трех тонких, чахлых березок, резвилось, прыгало и визжало все младшее поколение обитателей большого дома.
Теперь Дося и Веня все чаще и чаще примыкали к веселому детскому кружку.
Благодаря своей веселой подружке и покровительнице Веня чувствовал себя свободно и легко в детском обществе – никто не смел обидеть маленького горбуна. Дося стояла на страже интересов своего друга. Вскоре к ним присоединилась и новая подруга: все чаще и чаще прибегала поиграть с дворовыми детьми юная служанка старухи-ростовщицы Лиза.
Старуха сейчас гостила на даче у замужней дочери, только по определенным дням наезжая в город, и девочка могла теперь свободнее располагать своим временем. Все утро Лиза проводила в работе, зато, управившись к вечеру, сбегала вниз и принимала самое деятельное участие в детских играх, которые занимали и увлекали ее: несмотря на свои пятнадцать лет, она была еще совсем ребенком.
Лиза жила в Петербурге с десяти лет. Мать привезла ее из деревни и определила на службу к старой ростовщице Велизаровой. Старуха была слишком скупа для того, чтобы взять в дом взрослую прислугу, требующую приличного вознаграждения. Лизе же она платила самое ничтожное жалованье и держала ее впроголодь, пользуясь безответностью и выносливостью девочки.
Досе и Вене сразу понравилась веселая, бойкая, жизнерадостная Лиза, умевшая запевать хоровые деревенские песни и забавно рассказывать про свою ворчливую и скупую хозяйку.
– И-и-и, как она жмется, миленькие мои! – сообщала юная служанка теснившейся вокруг нее детворе постарше. – С хлеба на квас перебивается, только бы что лишнего не потратить!
– А что же вы едите? – полюбопытствовал кто-то из детей.
– А когда что – картошку либо кашу. Иной раз щи варим, а то суп.
– А на второе?
– А на второе лоб крестим, вот тебе и второе, – беспечно хохотала Лиза.
– Так ты голодаешь, стало быть? – участливо спросил как-то Веня.
– Ну, понятно, не сыта до отвалу, что уж тут говорить… Зато, миленькие, чего только у хозяйки моей не насмотришься!.. Такого, что и за целый год не рассказать, право слово. Сама-то она денежная, только скупая до страсти… Небось слыхали, верно, ростовщица она, людей, то есть, деньгами ссужает. Заместо того, чтобы в ломбард вещи в заклад тащить, люди, чтобы без хлопот было, несут свое добро к моей хозяйке… Она им, стало быть, деньги под него выдает, а себе ихние вещи до времени, до выкупа, оставляет…
– А денег много дает за вещи? – поинтересовалась Дося.
– Какое!.. Малость самую – гроши. Да ежели вовремя вещь свою не выкупит кто из тех, что победнее, так и – ау, брат! – вещица-то твоя пиши пропало!.. Оставит ее за собой хозяйка, а там, при первом случае, и продаст повыгоднее. Зато иной раз принесет какой человек в заклад моей-то, так уж улещивает-упрашивает, чтобы она, значит, повременила, не приневоливала его спешить с выплатой-то. А иной придет с деньгами откупить свое добро, смотрит – а добро-то уже давно и продано. А старуха еще смеется: «Сам виноват, батюшка, зачем деньги не внес вовремя, голубчик». Так сколько слез да горя людского я повидала за эти пять лет, что живу у Велизарихи, так и не расскажешь!
– Так зачем же ты у нее служишь? Ведь злая она, ведьма, противная… – как-то вырвалось у внимательно слушавшей Лизины рассказы Доси.
Лиза серьезно, без улыбки взглянула на девочку:
– Так ведь где-нибудь надо служить, как ты думаешь? – ответила она степенно, тоном взрослой, и тут же прибавила: – Да и маменька, как определяла меня сюда, на это место, крепко наказывала, чтобы зря местов не менять ни в каком случае. Баловство это.
– Да если хозяйка злая? Через силу работать велит да и кормит плохо? – не унималась Дося.
– Да кто ж мне велит так-то работать? Хоть сейчас возьмем, к слову сказать: сама-то гостит у дочки каждое лето на даче; приезжает через три дня на четвертый, а я все одна, и без нее как при ней: и пыль стираю, и окна по утрам мою. Я работать люблю, особенно окна мыть весной и летом. Стоишь так высоко-высоко над землей, словно птица на жердочке, примостишься на подоконнике. А прямо надо мной небо… Синее такое, красивое. И кажется тогда, что и впрямь я – птица, взмахнешь руками, ровно крыльями, и полетишь, взовьешься турманом[2] кверху… Полетаешь, полетаешь да прямехонько у себя в деревне и спустишься. А там у нас уж так-то хорошо, что и словами не опишешь… Рай Господень, да и только. Лес у нас сразу за речкой начинается. А речка широкая, студеная. В летнюю пору купаться – не накупаешься в ей досыта… А выйдешь в поле – кажись, конца ему нет. Так бы и помчалась по нему без оглядки…
Лиза рассказывала с таким горячим воодушевлением, отражавшемся и в звонком голосе девочки, и на ее невзрачном, курносом добродушном лице, что жадно ловившим каждое ее слово Досе с Веней Лизина деревня и впрямь казалась какой-то землей обетованной.
Однажды Дося, внимательно и молча слушавшая рассказчицу, попросила ее:
– Слушай, Лиза, пусти меня как-нибудь к себе, когда утром не будет дома твоей старухи. Я тебе помогу окна мыть; вместе и песни петь будем, тебе же веселее станет. Ладно? Пустишь, Лизонька?
Лиза звонко расхохоталась в ответ на эти слова:
– Куда тебе, ты же барышня! Да нешто сумеешь ты окна мыть? Скажешь тоже!
Дося, готовая рассердиться, вспыхнула до ушей:
– А что, по-твоему, не сумею? Как же! Да ведь я у нас дома все сама делаю. И пыль стираю, и обед разогреваю, и…
– Ну пыль-то стирать да обед разогревать – невелик труд, – перебила ее Лиза, – пыль-то я тебе и у нас стереть позволила бы. Хоть и сама-то я едва-едва с этим делом справляюсь. Подумайте, миленькие, ведь каждую-то вещичку протереть надо. А вещиц этих самых у старухи – гибель… Особенно хрупкие которые, деликатные вещи, так одна беда с ними… Есть у нас, к примеру сказать, часы бронзовые, под стеклянным колпаком, а над ними китаец сидит, глазами раскосыми водит. Часы тикают, а он тоже этак, словно маятник, глаза то вправо, то влево, тик-так, тик-так.
– Живой? – не то восторженно, не то испуганно вырвалось у одного из маленьких слушателей.
– Живой, сказал тоже! – усмехнулась Лиза в сторону маленького восьмилетнего сына прачки Сени, наивно задавшего свой вопрос. – Будет тебе под стеклянным колпаком живой китаец сидеть, – небось задохнется. Кукла, понятно, только так уж эта кукла, скажу я вам, хитро сделана, что как есть живая, да и только!
– Лизонька, душечка, миленькая, сведи ты нас с Веней как-нибудь в квартиру твоей старухи, покажи нам китайца!.. – неожиданно взмолилась Дося.
– И меня! – вторил ей маленький Сеня.
– И меня! – послышался еще чей-то молящий голос.
– И меня, и меня, Лизонька! – присоединились к ним остальные заинтересованные Лизиными рассказами дети.
Но Лиза только улыбнулась в ответ на все эти просьбы и покачала головой:
– Никак этого невозможно сделать, миленькие, потому хозяйка во всякое время нежданно-негаданно вернуться домой может. Скандалу тогда не оберешься, ей-ей!.. Лучше слушайте, что я вам про другие вещи, какие у нас есть, рассказывать буду.
И, все больше и больше заинтересовывая своих маленьких слушателей, Лиза со всевозможными подробностями описывала детям имевшиеся в квартире старой ростовщицы диковинные вещицы.
Кроме китайца с живыми бегающими глазами, по ее словам, были там и две другие, не менее забавные вещи, принесенные вкладчиками: чучело медвежонка, по уверению Лизы, совсем живого на вид, и прелестный старинный сервиз с картинками.
– А сервиз этот из нашего дома, от здешнего жильца. Музыканта-скрипача в четвертом этаже видели? Так еще в конце зимы принесла евонная сестренка, Асей звать, такая щупленькая, – с тем же оживлением пояснила Лиза.
Многие из детей действительно не раз видели в одном из окон четвертого этажа и встречали во дворе смуглую черноглазую девочку. Видели ее и Дося с Веней, но мало обращали на нее внимания, целиком уделяя его брату девочки, музыканту, время от времени игравшему на скрипке у окна.
– Так, значит, и он тоже бедный? – с загоревшимися от любопытства глазами допрашивала рассказчицу Дося.
– А то как же!.. Были бы богатыми, с нашей не знались бы. Говорят, он еще учится, скрипач-то этот, не дошел еще до заправского музыканта, значит. Ну вот, деньги-то зарабатывать и нет времени. А сестренка в пансионе у него зимой живет, летом только домой приезжает. Страсть как они иной раз в деньгах нуждаются!.. Ихняя прислуга сказывала, когда к нам за утюгом приходила.
– А сервиз, ты говоришь, их же? – заинтересовался Веня, которому как-то чудно и странно было слушать все эти новости.
Незнакомый юноша, так божественно игравший на скрипке, казавшийся им с Досей каким-то особенным, неземным существом, оказался таким же бедняком, как и они сами, – и он, и Дося. И даже больше того – бывал голоден и нуждался в самом необходимом. Таким он был намного милее и ближе сердцу Вени.
Он хотел поделиться своими впечатлениями с Досей, но та о чем-то оживленно шепталась с Лизой, удалившись в сторону от других детей. Когда же Дося, вдоволь наболтавшись и наигравшись, как обычно, провожала маленького горбуна до дверей квартиры Дубякиных, прежде чем пойти к себе – они жили по соседству, на одной лестничной площадке, – девочка оживленно сообщила своему другу:
– Послушай-ка, горбунок, а ведь она согласилась! Согласна пустить меня помочь ей мыть окна – в первое же утро, как я рано проснусь… А еще, горбунок, еще, миленький, велела она нам с тобой прийти к ней завтра вечером. Она нам и китайца с часами, и медвежонка, и сервиз – все-все-все покажет! Только просила никому-никому об этом не говорить…
Глава VI
Как нарочно, Дарья Васильевна, приходившая всегда аккуратнейшим образом в половине восьмого, опоздала домой на следующий вечер, и Веня, лежавший грудью на подоконнике, до половины высунувшись из окна, встречал глазами каждого прохожего, появляющегося в воротах.
Конечно, мачеха не знала, какой интересный вечер предстояло провести ему сегодня. А если бы знала, то уж, разумеется, поспешила бы домой, чтобы отговорить его идти в чужую квартиру, думал мальчик.
Старуху Велизариху жильцы большого дома недолюбливали. Уже благодаря своему ремеслу старая ростовщица никому не внушала симпатии – ремеслу, успех и прибыльность которого зависели от несчастья других. Но, помимо этого, она вообще была малосимпатична, и редко у кого из жильцов не происходило стычек с взбалмошной и строптивой старухой, готовой браниться из-за любых пустяков. То ей не хватало места в общей прачечной или в общем леднике[3], то она поднимала шум из-за нескольких охапок дров, которые у нее «бесстыдно украли», как кричала она на весь двор. Поэтому немудрено, что люди всячески старались избегать иметь с ней дело. И, конечно, знай Венина мачеха, куда собрался ее Веня этим вечером, она удержала бы пасынка от такого необдуманного поступка.
Наконец Дарья Васильевна вернулась домой – к полному удовольствию Вени.
Увидев ее еще внизу, во дворе, мальчик просиял от радости.
– Наконец-то, мамаша, а я уж думал, вы не вернетесь, – сказал он, открывая мачехе дверь квартиры.
– Ну и глупенький, ежели так думал; на кого ж я тебя одного оставила бы? На́ вот, покушай лучше. Это мармелад… По дороге тебе купила. С Досей своей поделишься. Ты ведь у меня не лакомка, больше о подруге хлопочешь… Знаю я тебя! А это – чайная колбаса, сыр и два пеклеванника[4] к ужину. Самовар-то у нас кипит?
Дарья Васильевна говорила очень быстро, одновременно сбрасывая с себя плащ, откалывая шляпу и наскоро приглаживая растрепавшиеся густые, пушистые волосы.
Это была еще далеко не старая женщина, с добродушным лицом, какие часто встречаются у нас на родине, с маленькими, зоркими и ласковыми серыми глазами. Внимательно оглядев Веню и убедившись, что мальчик здоров, весел и бодр, мачеха поторопила его с чаепитием.
– Попьем, поедим, да и на боковую. Заработалась, устала я нынче, долго не высижу. А ты, небось, еще к ребятам во двор играть отправишься? – наливая чай себе и пасынку, спросила она.
Веня, густо краснея за свою невольную ложь, чуть слышно пробормотал:
– Пойду, если позволите…
– Отчего ж не позволить, – ступай себе. До десяти можешь играть. Только ключ захвати с собой. На воздухе тебе быть полезно. Ишь, какой ты у меня бледненький!.. Вот вернется отец осенью, непременно скажу ему, пусть захватит тебя с собой в море после зимовки. Может, и укрепит тебя плавание на чистом воздухе – поправишься, поздоровеешь, а может, отец тебе и местечко какое найдет на судне ихнем… Вот тогда и совсем ладно будет!
– Не дадут мне места, – я убогий, мамаша, – грустно промолвил Веня.
– Понятно, что тяжелого не дадут, которое не по силам. Потому что ты еще дитя, мальчик, летами не вышел. А что-нибудь подходящее – почему бы не подыскать, Веничка?
Все это Дарья Васильевна говорила за едой, то и дело поглядывая на пасынка, который сидел нынче за столом ни жив ни мертв.
«Вот какая она добрая и заботливая, – думал Веня, – даром что ни когда не приласкает, не поцелует по-матерински; а я-то ее обманывать собрался. Сказал, что к ребятам иду, а сам вместо этого – в квартиру Велизарихи!..»
Веня был прав. Действительно, в сдержанной и замкнутой натуре Дубякиной не было нежности и ласки. Не было их и по отношению к пасынку, но Веня и без этого знал, что мачеха любит и жалеет его как никто другой.
Наконец мучительное для Вени чаепитие закончилось, и, наскоро перемыв чайную посуду и убрав со стола, мальчик вышел из квартиры, заперев за собой дверь на ключ…
* * *
– Ну, вот, а я уж думала, что ты не придешь, надуешь! Ведь уже девять часов без малого, – встретил Веню взволнованный шепот Доси, поджидавшей приятеля на нижней площадке лестницы. – Гляди-ка, вон Лиза из окошка нам знаки какие-то подает. Бежим скорее, горбунок, – пока меня дома крестненькая не хватилась. Что это, мармелад? Спасибо! Вкусный какой! Прелесть… И как раз мой любимый – желе!
И, одной рукой запихивая в рот лакомство, другой Дося схватила Веню за руку и потащила за собой. Перебежать двор, где занятая игрой детвора возилась на своем обычном месте, под тремя березками, вбежать в подъезд напротив, подняться на третий этаж, где находилась квартира Велизарихи, было делом одной минуты.
– Тс-с!.. Тише, ради Бога!.. А то, чего доброго, соседи услышат и моей старухе нажалуются, – встретила своих гостей на пороге хозяйкиной квартиры Лиза.
И тут же все трое, как заговорщики, прокрались из темной передней в первую комнату, заставленную разнообразной сборной мебелью и заваленную всевозможными вещами.
– Господи, точно склад или лавка старьевщика! – успела произнести Дося, не раз бывавшая на таких складах со своей крестной, разыскивавшей там случайные старые костюмы и уборы для театра.
Глаза детей невольно разбежались при виде всего этого богатства. Чего тут только не было!..
И старая мебель, по-видимому поштучно попавшая сюда в заклад старухе, и старинное зеркало, и мраморный умывальник, и большие картины в рамах, и несколько пар стенных и настольных часов…
Тут же вдоль стены висели теплые шубы, пальто и даже платья, прикрытые от моли тряпками. Несколько самоваров, подсвечников, бронзовых ламп и канделябров – все это стояло на столах и полках, прибитых к стенам комнаты. Сложенные самым тщательным образом ковры и портьеры занимали один из углов.
– А вот и китаец! Видите? И мой любимец мишка тоже. А сервиз в шкафу стоит, после покажу, – весело сказала Лиза, протягивая руку вперед.
Веня с Досей взглянули по направлению вытянутой руки девочки и тут же невольно подались назад от изумления.
На круглом столе, стоявшем посреди комнаты, сидела, поджав под себя ноги, удивительно тонко и натурально выполненная фигурка фарфорового китайца величиной в четверть аршина[5]. Пестрый халат, длинная коса и удивительные раскосые, бегающие, как у живого существа, глаза – все это было сделано с таким искусством, которое говорило об исключительном таланте создавшего вещицу мастера. Китаец держал в руках прелестные бронзовые часы и как будто прислушивался к их веселому тиканью, в то время как его узкие глазки бегали из стороны в сторону в такт маятнику, а лукавая, все понимающая улыбка так и застыла на фарфоровом лице с выдающимися скулами.
– Вот прелесть-то! – Дося восхищалась прекрасной безделушкой, не сводя с нее глаз.
– А мне этот китаец не очень-то нравится, мишка гораздо лучше, – нежно гладя густую шерсть чучела бурого медвежонка размером с обычную дворовую собаку, отозвался Веня.
– Постойте, постойте, я вам еще кое-что покажу! – польщенная произведенным на детей впечатлением, тараторила Лиза, лавируя среди мебели по направлению к большому черному шкафу, занимавшему чуть ли не добрую треть стены комнаты, и вдруг быстро распахнула его дверцы.
– Вот! Глядите!..
Тут восхищенным взорам Доси и Вени представился расставленный на средней полке действительно роскошный сервиз с нарисованными по фарфору маркизами, в камзолах и жабо, в напудренных париках и в туфлях с бантами. Их дамы, прелестные, юные, были одеты в широкие платья с фижмами[6], со шляпами на головах, убранными цветами, с нарядными посохами в руках, которыми они пасли прелестных белых барашков.
Тут же, рядом с сервизом, находилось дорогое серебряное пресс-папье[7] в виде тонконогой арабской лошади на малахитовой подставке. Казалось, она мчится куда-то вдаль с развевающимися хвостом и гривой.
Эта серебряная вещица была невелика, но чрезвычайно искусно сделана.
– Дай мне рассмотреть поближе эту лошадку, – взмолился маленький горбун, глаза которого так и впились в художественное изделие.
Девочка молча кивнула в знак согласия и, осторожно сняв пресс-папье с полки, подала его Вене.
Тот схватил вещицу обеими руками и стал рассматривать ее со всех сторон, тогда как все внимание Доси было поглощено чудесным сервизом. В надвигающихся прозрачных, голубоватых сумерках мая все эти прелестные пастухи и пастушки на чашках, чайнике, сахарнице и кувшине казались живыми. Их фарфоровые лица улыбались по-настоящему живо и весело, а маленькие белые ягнята, казалось, вот-вот побегут по зеленой лужайке.
Неожиданно и резко задребезжал на всю квартиру колокольчик у входной двери, вмиг нарушив овладевшее детьми очарование.
– Это она… Хозяйка! – испуганно воскликнула Лиза. С побледневшим, испуганным лицом она суетливо заметалась по комнате.
– Что ж вы стоите? Прячьтесь скорее, – зашептала она, вне себя от страха. – В ту комнату лучше всего ступайте… Там ширма… Заберитесь за нее в угол и ждите… Авось снова уедет сегодня… Господи!.. Вот напасть-то!.. Пропала я, как есть пропала! Коли увидит она вас, – со свету меня сживет!..
Слова неразборчиво срывались с губ Лизы, в то время как сама она все еще продолжала бесцельно метаться по квартире, ежеминутно натыкаясь на мебель, то и дело подбегая к шкафу и то открывая, то закрывая его без всякой нужды. А звонок продолжал оглушительно заливаться в передней…
Наконец Лиза схватила Досю и Веню за руки и увлекла их в соседнюю комнату, заставленную не менее первой. Здесь же находилась широкая кровать старухи с целой горой перин и подушек и киот[8] с образами, перед которыми догорал огонек лампады.
В углу, за ширмой, куда втолкнула своих друзей Лиза, стоял большой окованный железом сундук, прикрытый ковром.
– Сидите пока что здесь… Нишкните!.. Дохнуть не смейте, не то услышит старуха – беда! – шепнула она им, после чего опрометью кинулась в переднюю, где все так же трезвонил колокольчик.
– Господи, что теперь будет! – чуть слышно простонал Веня; его маленькое сердце бешено колотилось в груди.
– Да ничего особенного и не будет вовсе! – беспечно тряхнув кудрями, шепнула Дося. – Придет и уйдет злая ведьма, а не то спать завалится… Не всю же ночь она будет здесь сидеть. А как уснет, мы и зададим тягу… А знаешь, мне вот нисколько не страшно, горбунок! А совсем даже напротив, точно мы с тобой, как те двое детей из сказки, заблудились в лесу и попадаем в избушку на курьих ножках, к злой Бабе-яге, людоедке, и прячемся у нее в печке… Помнишь, мы вместе с тобой про них читали?.. Занятно, правда? По крайней мере, приключение все же. А я страсть как их люблю, горбунок!
Но Веня, похоже, не находил ничего занятного в «приключении», и одна мысль о том, что Велизариха может обнаружить их убежище, приводила его в ужас.
Вдруг он задрожал и так крепко схватил Досю за руку, что та едва не вскрикнула, и, с трудом выговаривая слова, прошептал:
– Старуха… она вошла… она здесь… уже! Ты слышишь, Дося?
Звонок тем временем смолк… Теперь было слышно, как с грохотом опустился под Лизиной рукой тяжелый крюк на входной двери, и старуха вошла в прихожую.
Глава VII
– Так я и знала! Так и чувствовала! Лентяйкой была, лентяйкой и осталась! Говори, не говори тебе, мать моя, – все едино… Что тебе приказывать, что воду в решете носить, – одно и то же… Опять ковры не вытряхала нынче? Ишь, пыли накопилось сколько… И керосином воняет… Верно, опять у тебя керосинка коптила? Небось, зажгла ее, а сама играть во двор с ребятами побежала? Куда как хорошо! Распрекрасное дело! И потом, сколько тебе раз говорено, Елизавета, чтобы диван с дороги к стенке отодвинула. Каждый раз я натыкаюсь на него и коленкой стукаюсь…
– Да мне одной не сдвинуть его, Аграфена Степановна, тяжелый больно, – в ответ на скрипучий, ворчливый голос хозяйки прозвучал в соседней комнате звонкий, взволнованный голосок Лизы.
– Тяжелый больно! Больно тяжелый! – насмешливо и зло передразнила девочку хозяйка. – Удивительно, какая «принцесса на горошине», подумаешь! Тяжело ей, видите ли, диван с места сдвинуть! А небось забыла, как у себя в деревне и не такую еще тяжесть – почище на себе таскала. Разленилась ты, мать моя, да и ветрена больно стала, вот что!.. Ветер-то у тебя в голове бродит, и заботы нет никакой о том, чтобы хозяйке угодить получше. Вот сейчас опять: стою у двери, звоню-звоню, а она и ухом не ведет… Ей и дела нет, что хозяйка с дачи вернулась усталая, что хозяйка покоя желает…
– А может быть, Лиза и сама уснула, Аграфена Степановна? Мудрено ли? Девочка встает с петухами и целый день на ногах за работой… Мы и то не раз удивлялись с Юрой, как много она работает… – послышался чей-то голос, нежный и тихий, внезапно прервавший речь старухи.
Дося и Веня при первом же его звуке невольно переглянулись в своем уголке за ширмой.
Незнакомый голос невидимой Лизиной заступницы сразу расположил их к себе.
– Кто это? – чуть слышным шепотом спросила горбуна Дося.
Но Веня в ответ только отчаянно замахал руками:
– Что ты! Что ты! Господь с тобой! Молчи уж, молчи, ради Бога… Еще услышит Велизариха, – зашикал он.
Но Велизариха сейчас ничего бы и не услышала. Ее скрипучий голос снова задребезжал, заполняя все углы своими резкими звуками.
– Напрасно, совсем напрасно вы так думаете, милая барышня: работы у моей Елизаветы не больше, чем у другой прислуги, только больно копается она с делами и поэтому кажется, что она с утра до ночи занята. Так-то! А совать носик туда, где вас не спрашивают, не следует… Я бы на вашем месте озаботилась лучше, как бы денежки внести вовремя, к сроку. И мне хлопот меньше, да и вам – неприятностей, – с каждым словом все больше раздражаясь, ворчала старуха.
Нежный детский голос снова зазвучал в ответ на ее слова:
– Аграфена Степановна, милая, да где нам взять денег, когда их нет у нас?.. Или вы думаете, что мы с братом только притворяемся, что мы небогаты? Так ведь, имей Юра возможность заплатить в срок, он бы заплатил, и я бы отвезла вам деньги даже на дачу, а не караулила бы вашего возвращения целыми вечерами у окна только для того, чтобы умолить вас не продавать наши вещи до взноса. Ведь подумайте только: если вы продадите Юрино теплое пальто, которое мы у вас заложили в марте, в чем он будет ходить в консерваторию и на уроки зимой? Или сервиз наш!.. Пропадет сервиз – единственная оставшаяся нам фамильная вещь… Ах, Господи, я и представить себе не могу, как это будет больно и обидно Юре!..
Тут голос девочки дрогнул и прервался. Кажется, она заплакала.
Но на Велизариху переживаемое ее собеседницей горе, по-видимому, отнюдь не подействовало.
– Пальто, говорите, надо? Сервиз фамильный жалко? Не в чем ходить по урокам и в консерваторию братцу будет? Хи-хи-хи… – отвратительно захихикала старуха, словно издеваясь над гостьей. – А кто велит ему, вашему брату Юрочке распрекрасному, кто велит ему в консерватории прохлаждаться да по грошовым урокам бегать, когда он мог бы поступить на место куда-нибудь в банк или контору?.. Слава Богу, с образованием достать работу завсегда и повсюду можно.
– А как же его учение? Его игра на скрипке? Ведь Юра – талант! Ведь у него впереди широкая дорога! Сам профессор сказал, что из него со временем выйдет прекрасный скрипач, – снова взволнованно зазвучал дрожащий голос девочки.
Но тут старуха уже громко расхохоталась в ответ:
– Эх, милая барышня, милая барышня, когда-то еще это будет! А пока ваш братец распрекраснейшим музыкантом сделается, вы с ним с голоду помрете. Много ли эти уроки его вам дают? Небось и сейчас он на уроке, а вас ко мне прислал…
– Нет, это не Юра меня прислал. Я сама пришла, зная, что подошло время выкупа наших вещей, а денег на это нет, и скорой получки ниоткуда не предвидится. Вот я и пришла просить вас как-нибудь подождать… Отсрочить продажу вещей наших… Аграфена Степановна!.. Будьте добры, пожалуйста, ну, хоть месяц еще подождите, хорошая, милая!..
Тут нежный голос задрожал сильнее… Трогательные, молящие нотки зазвучали в нем, нотки, способные растопить сердце самого черствого, жестокого человека.
Однако они нисколько не тронули души Велизаровой, а напротив, как будто еще больше ожесточили ее.
– Чем тут зря время терять да плакаться, шли бы вы домой лучше, милая барышня, – снова заскрипела старуха. – Братца бы дождались да уговорили бы его где ни на есть достать-раздобыть деньжонок да принести мне их в срок. Ведь только на два месяца вещи закладывали, клялись, божились, что внесете в мае, – с тем и ссужала вас. Небось сама рисковала, выдавая такую уйму денег. Ведь у меня не ломбард какой, деньжищами не ворочаю. Я – бедная вдова, сирота одинокая, и все те грошики, что имею, по́том и кровью в работе добыла. Так мне и рисковать ими вовсе не след. Вы, чай, не маленькая, барышня, – пятнадцать годков никак уж есть, и ученая вдобавок, в пансионе воспитываетесь, – так можете понять, что стыдно должно быть вам с братом обманывать меня, бедную, одинокую старуху. Сказано раз, чтобы в срок деньги внести, так и должны внести. И вот вам мое последнее слово: ежели через три дня не отдадите денег, – прощайтесь и с пальто, и с сервизом вашим, так-то, голубчики!
Последние слова старуха злобно выкрикнула во весь голос.
И тут произошло то, чего менее всего ожидали в своем углу растерянные, взволнованные Дося и Веня. Голос старухиной юной гостьи затих на мгновение. Потом послышался легкий шум, как будто что-то упало на пол, и внезапно громкое, по-видимому, долго сдерживаемое рыдание огласило небольшую квартирку Велизарихи.
– Господи! Господи! – рыдал теперь, всхлипывая и прерываясь, детский голос. – Что же мне делать, что делать?.. Юра! Юрочка! Бедняжка ты мой! Как он без теплого останется на зиму? Он, такой хрупкий, нежный, так легко простужается… А любимые его прабабушкины чашки! Все пропадет, все погибнет, погибнет последняя память о покойных родителях!.. Аграфена Степановна, сжальтесь же над нами, милая, добрая! Подождите хоть три недели, хоть две! Умоляю вас, на коленях прошу, вы же видите, голубушка, золотая…
Новый взрыв слез перекрыл этот жалобный лепет. И вот снова закричала вышедшая из себя старуха:
– Да что ж это такое! Люди добрые, поглядите-кось! У себя дома покоя найти не можешь! И что это вы за комедию играете, барышня? На коленках ползаете… Руки мне целуете… Постыдитесь хоть Елизаветы моей! Ведь вы – барышня образованная, а так унижаете себя…
– Умоляю вас, Аграфена Степановна, ради Бога, – прорыдала в ответ гостья.
– Ну, довольно. Будет с вас. Надоело мне все это хуже горькой редьки. Ступайте вон, барышня, довольно меня расстраивать. Хватит! Пора и честь знать. Достаточно я наслушалась. И вот вам мое последнее слово: либо через три дня деньги сюда несите, либо прощайтесь со своим добром. А теперь вон ступайте. Не выталкивать же вас силой. Эй, Елизавета, проводи барышню!
– Нет, я не уйду… Ни за что не уйду, пока вы не пообещаете мне подождать уплаты, хоть неделю…
На этот раз плачущий голос окреп и зазвучал неожиданно энергично.
И этот новый тон окончательно взорвал Велизариху.
– Ах, так вы этак-то со мной, миленькая! – зашипела старуха. – Ну, раз на то пошло – на себя пеняйте! Не хотели добром убираться, уж не взыщите, помимо вашего желания выпровожу…
Снова зашумело и застучало что-то. Не то стул упал, не то кресло свалилось на пол, и новый детский крик, уже крик негодования, нарушил наступившую было на мгновение тишину.
Глава VIII
Уже с самого начала этой невидимой для них сцены, во время которой каждое слово собеседниц так ясно доле тало до укромного уголка за ширмой, Дося и Веня несказанно волновались за незнакомую девочку. С первых же слов ее беседы со старухой они поняли, что эта девочка – сестра музыканта, пленявшего обоих своей игрой на скрипке. И волнение детей возрастало с каждой минутой. Нечего и говорить, что все их участие, все симпатии были на стороне девочки.
И пока Дося шепотом награждала старуху самыми нелестными прозвищами, сжимая руки от бессилия, Веня ломал себе голову, чем помочь девочке в ее несчастье. Но, увы, помочь было решительно нечем, и маленький горбун, беспомощный, жалкий и слабый, не мог ничего придумать. Когда же девочка, не выдержав, зарыдала, слезы сочувствия и жалости обожгли и глаза Вени, его горло тоже сжалось судорогой подступающих рыданий. А последние угрозы старухи и раздавшийся вслед за ними крик ее юной гости окончательно затуманили сознание Вени.
– Она выталкивает ее… Может быть, бьет… Я не могу, больше не могу это слышать! – вырвалось из груди маленького горбуна.
И прежде чем Дося успела схватить за руку и удержать своего друга, Веня быстро рванулся вперед, выскочил из-за ширмы и бросился в соседнюю комнату, где происходил разговор старухи с девочкой.
Его предположение оказалось по чти верным. Старуха стояла посреди комнаты, красная, задыхающаяся от злобы, со съехавшей набок шляпой, и изо всех сил толкала в спину плачущую девочку – ту самую девочку, которую они с Досей не раз видели в окне квартиры скрипача.
При виде этого зрелища Веня уже не мог больше сдерживаться. С удивительной для него быстротой, не глядя в сторону обомлевшей от испуга Лизы, делавшей ему отчаянные знаки, мальчик бросился к Велизаровой, вцепился обеими руками в ее костлявую руку, толкавшую девочку, и закричал, дрожа от волнения и гнева:
– Вы не смеете! Вы не смеете! Я не позволю ее обижать! Не позволю!..
Его появление было так неожиданно для старухи, что в первое мгновение та совершенно растерялась и только во все глаза смотрела на Веню, не зная, что делать.
Она и раньше встречала маленького горбуна и во дворе, и в лавке, она знала всю его историю. И появление знакомой ей невзрачной фигурки могло скорее удивить, чем испугать старуху. Но тем не менее она отпрянула от Вени так, как отшатнулась бы от дикого зверя, ворвавшегося в ее квартиру, а потом, с легкостью молодой девушки перебежав комнату, бросилась к окну.
– Воры! Воры! Караул! Спасите!.. – завопила во весь голос Велизарова, высовываясь из окошка.
В тот же миг бледная, как ее фартук, Лиза подскочила к горбуну и, схватив его за руку, потащила по направлению к выходу.
– Беги скорее, беги что есть духу, слышишь! – зашептала она ему, до боли крепко сжимая руку мальчика.
Но он в ответ только упрямо тряхнул головой.
– Никуда я не побегу! Вот! Зачем мне бежать? Я не вор и не разбойник… Только воры должны убегать, спасаться, если их обнаружили… А мы – и я, и Дося – ни за что не побежим, как воры, – твердо сказал он, с трудом высвобождая руку.
Между тем Велизариха все так же продолжала кричать истошным голосом:
– Люди добрые, спасите! Помогите! Караул! Грабят, режут! Воры! Караул!
И вдруг, так же неожиданно, как за минуту до этого появился перед ней маленький горбун, в двух шагах от неистово вопившей у окна старухи очутилась высокая белокурая девочка.
Она следом за своим маленьким другом вышла из-за ширмы, смело подошла к Велизаровой и осторожно притронулась к ее плечу.
– Ну, стоит ли так волноваться из-за пустяков, сударыня? – произнесла Дося спокойным голосом. – Вы только поглядите на нас! Ну какие же мы с Веней воры, подумайте сами? Правда, мы пришли сюда, в чужую квартиру, но ведь не для того, чтобы обокрасть вас, мы только хотели навестить нашу приятельницу Лизу… А когда услышали ваш звонок, испугались и спрятались, зная, что вы всегда сердитесь и кричите понапрасну, как Баба-яга, как мачеха Белоснежки из сказки. Вы ее читали, надеюсь?
Последних слов, разумеется, не следовало бы говорить, и Дося почувствовала это в следующее же мгновение… Но слово, как говорится, – не воробей, вылетит – не поймаешь, и поправить дело было уже поздно.
Старуха все поняла по-своему. И хотя она мало что разобрала из Досиной речи, но нелестное сравнение с Бабой-ягой Велизарова отлично расслышала, и оно окончательно вывело из себя и без того взбешенную старуху.
– А, и вы тоже здесь, миленькая барышня?! – зашипела она. – Вот уж кого не ожидала, признаться! А еще благородной девицей называетесь! Я вашу крестную довольно хорошо знаю. Она благовоспитанная барышня, от хороших родителей, даром что в театре служит, а крестница ихняя, оказывается, вроде воришки, в чужую квартиру залезает!.. По чужим углам шарит да высматривает… Куда как хорошо!..
– Нет, это уже слишком!
Ни когда еще за всю свою короткую жизнь Дося не получала такого оскорбления. Кровь бросилась в лицо девочки. Красная, как кумач, она подскочила к старухе, готовая наговорить ей всевозможных дерзостей, но тут же осеклась, почувствовав на своем плече чью-то маленькую руку.
– Успокойтесь, пожалуйста, не надо так волноваться, – произнесла тихо подошедшая Ася, спокойно и ласково глядя на Досю своими выразительными глазами. – Тут, очевидно, произошло досадное недоразумение. Аграфена Степановна не узнала вас, по-видимому, и приняла за…
– За маленьких воришек, забравшихся в ее квартиру! – обиженно подхватила Дося с пылающими негодованием глазами.
– А нешто не воришки, скажете? А это что?
И Велизариха, уже вполне успевшая прийти в себя от перенесенного испуга и неожиданности, вдруг схватила одной рукой Веню и, подтащив его к окошку, указала другой на странно оттопыренный карман его куртки.
– Что ты там спрятал, скверный мальчишка? А ну показывай! – прошипела она, склоняясь к самому лицу мальчика.
Тот машинально опустил в карман руку и извлек из него небольшой блестящий предмет.
При одном взгляде, брошенном на этот предмет, старуха буквально зашлась от торжествующей злобы:
– Ага, что это? Не вор разве? Что я говорила! Да нешто будет честный человек чужие вещи по карманам прятать? – снова завопила она, в то время как Веня, растерянный, бледный и дрожащий с головы до пят, в ужасе смотрел на малахитовое пресс-папье с серебряной лошадью, вытащенное им из собственного кармана, тщетно пытаясь сообразить, каким образом оно там очутилось…
Глава IX
Однако факт был налицо. Чужая вещь оказалась в его кармане, и старуха имела полное основание уличить Веню в воровстве.
На бледном лице маленького горбуна, казалось, не осталось ни кровинки. А в потемневших глазах отражался такой ужас, такое безысходное отчаяние, что Дося не выдержала. Быстрой скороговоркой, обращаясь то к старухе, то к смуглой Асе, то к перепуганной Лизе, девочка выпалила:
– Как вы можете обвинять Веню!.. Ужас какой! Что ж тут особенного, что ваша вещь у него оказалась?.. Ну, да, у него! Так что же такого? Когда вы позвонили, я сама видела, что он держал ее в руках и рассматривал. А испугавшись вашего прихода, в суете нечаянно сунул ее в карман. Вот и Лиза тоже видела. Скажи же, Лиза! И вы тоже скажите, – повернулась она к Асе, – подтвердите Аграфене Степановне, что здесь ни о каком воровстве и речи быть не может!
И она еще долго распиналась на эту тему, вся красная, взволнованная, с горящими глазами, стараясь во что бы то ни стало убедить и успокоить старуху.
Между тем крики и призывы Велизарихи не остались незамеченными. Напуганные ими обитатели маленьких квартир большого дома отовсюду спешили ей на помощь. Они были уже совсем близко, топот многих пар ног слышался на лестнице… И вот у двери в квартиру ростовщицы оглушительно задребезжал колокольчик.
Этот звонок заставил Веню задрожать еще сильнее.
Он не ждал ничего хорошего от рассвирепевшей старухи. Она, конечно же, не постесняется и в присутствии всех этих людей будет настаивать на своем обвинении – на обвинении в чудовищном проступке! И его мачеха скоро узнает об этом! И, может быть, напишет отцу – его честному, благородному папе, который трудился всю свою жизнь за скромное жалованье и с детства внушал сыну свои правила…
И он, его сын, его маленький Веня, из-за своей глупой опрометчивости попал в положение вора!
Не помня себя от волнения, мальчик бросился к старухе и зашептал, хватая ее за руки:
– Ради Бога, только никому ничего не говорите!.. Я же не виноват!.. Вы видите! Ведь я не хотел взять у вас этого… эту… я не хотел!
Но Велизарова с ехидной улыбкой оттолкнула маленького горбуна:
– Что? Попался с поличным, миленький, так и завертелся, как лещ на сковородке!.. Ну да ладно, что уж там, полиция разберет небось, брал или не брал… Пойди открой двери, Елизавета…
Квартира ростовщицы быстро наполнилась людьми.
– Что такое? Где воры? Что случилось? – посыпались со всех сторон тревожные вопросы.
Впереди толпы вошла высокая, красивая молодая особа лет тридцати, в нарядном летнем костюме, сшитом по последней моде. Она первой вбежала сюда, так как первой же, возвращаясь по двору к себе домой, услышала отчаянные крики старухи. Каково же было удивление Ирины Иосифовны Подгорской, когда вместо ожидаемых воров она увидела в этой чужой квартире свою крестницу Досю.
– Евдокия! Это еще что такое? Как ты сюда попала? – удивленно воскликнула Подгорская, и румянец гнева выступил на ее лице.
* * *
Вспыльчивая, нервная, измученная своей нелегкой профессией провинциальной актрисы, то и дело перекочевывающая из города в город и только на два последних года временно обосновавшаяся в столице, Ирина Иосифовна слишком близко к сердцу принимала малейшие неприятности, встречавшиеся ей на жизненном пути.
Особенно волновало Подгорскую все, что было связано с ее крестницей Досей. Будучи еще четырнадцатилетней девочкой-гимназисткой, Ирина, тогда еще не Подгорская, а Стеблева (Подгорской она стала со дня своего первого выступления на сцене, к которой с детства питала неудержимое влечение), крестила малютку-дочь своей старшей сестры – Досю. А когда сестра Маша скончалась, не перенеся потери погибшего на войне мужа, Ирина Иосифовна, уже успешно подвизавшаяся на провинциальных сценах, приехала в родной город и увезла к себе осиротевшую шестилетнюю Досю.
Странная, новая жизнь началась с тех пор у Доси.
Жили они с «крестненькой» все время как бы на бивуаке[9], ютились по гостиницам и в меблированных комнатах, с каждым зимним и летним сезоном меняя города и театры. Ирина Иосифовна целыми днями отсутствовала, проводя все свое время на репетициях и спектаклях. Дося же целыми днями оставалась на попечении прислуги и соседей по комнатам.
Какая-то сердобольная соседка выучила девочку читать. Ирина Иосифовна занималась с девочкой урывками, но смогла научить ее письму и арифметике. Потом отдала Досю на одну зиму в гимназию и взяла ее оттуда весной, получив место в другом городе.
Но тем не менее уроки и короткое пребывание в гимназии сделали свое дело. Дося пристрастилась к чтению, благо книг у нее было достаточно (равно как сладостей и игрушек, которыми баловали хорошенькую, как куколка, девочку коллеги ее крестной). Она с головой погрузилась в чудесный книжный мир. Особенно полюбила Дося сказки. Они будоражили ее фантазию и уносили девочку в царство грез. Так бойкая, шаловливая, несмотря на свое одинокое детство, Дося стала большой мечтательницей.
Ирина Иосифовна, добрая, в сущности, девушка, совсем не подходила для роли воспитательницы. То она напропалую баловала Досю, задаривала ее подарками, закармливала конфетами, то наказывала девочку за малейшую провинность. А иной раз, под горячую руку, могла и ударить.
* * *
Так и сейчас, вбежав в квартиру Велизаровой и увидев там Досю, Подгорская, как говорится, света не взвидела от гнева.
– Ты что же это наделала, дрянная девчонка? – прошептала она, схватив Досю за плечо. – Осрамить меня захотела? Ведь госпожа Велизарова только что звала на помощь от забравшихся к ней воров! Значит… Значит… Ужас какой! Да как ты тут очутилась, в чужой-то квартире?.. Подумать даже боюсь, что… что…
Тут Ирина Иосифовна, не договорив, в страшном волнении всплеснула руками и закрыла ими лицо.
– Крестненькая!.. – горячо воскликнула Дося, обожавшая свою молодую талантливую тетушку, которой от всего сердца прощала подчас суровое обращение. – Крестненькая, не волнуйтесь!.. Не волнуйтесь, ради Бога! Я вам все рас скажу, сейчас все расскажу по порядку. И не слушайте Велизариху!.. Умоляю, не слушайте! Здесь же нет никаких воров… Ей-Богу! Она все наврала! Сама все выдумала! – захлебываясь от волнения, лепетала Дося.
Но тут на сцену выступила сама Велизарова, до этого что-то оживленно рассказывавшая с каждой минутой увеличивавшейся и заполнившей ее квартиру толпе.
– Кто это наврала и выдумала? Уж не я ли? – уперев руки в боки и подступая к Досе, гневно спросила она.
Но тут высокая смуглая девочка незаметно приблизилась в Ирине Иосифовне и обратилась к ней тихим голосом:
– Послушайте, не волнуйтесь и не сердитесь на вашу крестницу, сударыня. Она столько же виновата, сколько и я. И она, и этот мальчик!.. – Ася кивнула в сторону Вени, стоявшего тут же, и стала быстро рассказывать обо всем случившемся.
Ирина Иосифовна внимательно выслушала девочку, так же как и набившаяся в жилище Велизарихи многочисленная публика. Эта худенькая, с умным и честным лицом, девочка невольно внушала к себе доверие.
Без утайки, насколько могла спокойно, Ася все рассказала Подгорской. А когда девочка дошла в своем рассказе до момента неожиданного появления своего маленького заступника и о том, как старуха намеревалась выставить его вором, среди присутствующих пронесся смутный гул порицания по адресу ростовщицы.
– Так вот оно что! Так чего же шум-то зря поднимать было?.. – раздались недовольные голоса. – Видно, верна себе Велизариха! Всюду ей воры да грабители мерещатся. Разжилась на чужом добре, так теперь над ним и трясется…
– Да и кого она обвиняет-то, поглядите, люди добрые! Детей несмышленых! – вторили им другие.
– И убогого не пощадила… Бессовестная! Небось Венюшку-горбунка с его отцом да мачехой мы все знаем. Редкой честности люди… Хоть сейчас за них присягну! – раздраженно выкрикнула прачка Авдотья, одна из старейших обитательниц большого дома.
– И то – истинная правда! Да что ж это придумала Велизариха? Да долго ли фокусы ейные выносить станем? – вторила прачке другая женщина, больше всех остальных, по-видимому, испуганная криками старухи.
Понемногу толпа расходилась, возмущенная и недовольная поведением ростовщицы. Последняя еще пробовала что-то возражать, продолжая обвинять детей, невесть зачем забравшихся в чужую квартиру, но ее слова звучали уже менее уверенно. Теперь она казалась сконфуженной и невольно призадумалась.
В самом деле, не перехватила ли она нынче через край? И то сказать, что общего с ворами и жуликами было у этого жалкого горбатого мальчугана или у его приятельницы, актрисиной крестницы. Теперь Велизарова в душе уже раскаивалась в не вовремя и не к месту поднятом ею переполохе. Кроме того, новая тревога неожиданно закралась в ее сердце.
Она даже заметно изменилась в лице от этой тревоги и испуганными глазами окинула всех этих людей, чужих и враждебных, еще не успевших оставить ее квартиру.
«Батюшки мои! Да что же это такое? Да как это я допустила к себе всю эту ораву? – пронеслось в голове старухи. – Не приведи Господи, еще стянут что-нибудь! Разве углядишь тут за ними…»
– Елизавета! – вдруг закричала она не по годам звонким голосом. – Чего стоишь, рот раззявив?.. Проводи всех да дверь запри на цепочку. Что у нас здесь, ярмарка, а то рынок, что ли?
– И впрямь ярмарка! Ишь добра-то сколько понавалено, выбирай что любо, да и только! – пошутил какой-то бойкий паренек из мастеровых.
– А вы, сударыня, напрасно только народ беспокоили. То от воров спасать звали, а теперь и выпроваживаете! Не дело это, – недовольным голосом вторила ему какая-то бедно одетая женщина.
– Пойдем отсюда, Дося! Зови своего приятеля и идемте, дети! – тоном, не допускающим возражений, сказала Подгорская, энергично взяв крестницу за руку и направляясь с ней к дверям.
– Идем, Веня, – шепнула товарищу Дося, и смущенный, расстроенный мальчик уныло поплелся следом за ними.
Глава X
У подъезда они расстались. Подгорская с крестницей направилась к себе, а Веня стал подниматься по лестнице в свою крошечную квартирку.
Сердце обиженного горбуна то гулко колотилось, то замирало в груди. В душе еще жила только что перенесенная обида. Ужасное обвинение, брошенное ему старухой, не давало мальчику покоя.
Положим, он сам виноват во всем случившемся… Не следовало идти в чужой дом, да еще крадучись, потихоньку, и чужие вещи брать в руки… Поделом ему за это. А все-таки горько переживать такие минуты, так горько – до слез!
И чем выше поднимался по лестнице Веня, тем сильнее сжималось его сердце, тем больнее становилось на душе. Ведь ему как-никак придется во всем чистосердечно сознаться мачехе – и в сегодняшнем обмане, и в не очень-то красивом поступке.
А все же пускай она лучше от него узнает, нежели от других! Мамаша добрая. Она простит и забудет его оплошность. Да, кстати, и переговорит с Велизарихой, обелит его, Веню, в ее глазах. Все-таки неприятно и обидно оставаться под подозрением даже у такой несправедливой и злой старухи.
Веня так увлекся своими мыслями, что не заметил, как позади него, на несколько ступенек ниже, кто-то неслышно поднимается по лестнице, и только когда уже знакомый голос неожиданно окликнул его на последней площадке, мальчик живо и слегка испуганно обернулся. Перед ним стояла сестренка скрипача – Ася.
– Подождите открывать дверь, – немного волнуясь, обратилась к нему девочка, – я должна вам сказать то, что хотела сказать раньше, там еще, в квартире Велизаровой. Во-первых, спасибо вам за ваше заступничество. Я этого ни когда не забуду. Эта злая, гадкая старуха действительно была несправедлива и груба со мной… А ведь я ни в чем, ни в чем не виновата! Правда, мы с братом Юрой запоздали немного заплатить ей деньги. Вы знаете моего брата Юру? Не правда ли? Вы слышали его игру? По крайней мере, он вас знает. Он уже давно говорил мне, что двое детей слушают его у окна напротив, когда он играет на своей скрипке. И я сама не раз видела вас обоих… Мне казалось, что вам нравится игра моего брата. Так вот, если хотите, приходите к нам с той белокурой девочкой, – кажется, ее зовут Досей, – в гости. Юра сыграет вам на скрипке, а я угощу вас чаем с бисквитами, которые сама пеку для Юры. А теперь прощайте, уже поздно, и Юра каждую минуту может вернуться домой. С тех пор как все его ученики разъехались на летнее время, он поступил в оркестр в одном из летних театров и приходит теперь позже. А я его жду с чаем до одиннадцати часов – ведь я по чти взрослая, перешла в старшее отделение пансиона, мне уж минуло пятнадцать лет. Так помните же, мы с братом ждем вас и вашу подругу!
И, кивнув темной головкой с длинной, до талии, косой, Ася стала быстро спускаться с лестницы, прежде чем Веня успел поблагодарить ее за приглашение.
Не смея поверить своему счастью, мальчик стоял перед закрытыми дверями своей квартиры. «Неужели же это правда? – думалось ему. – Неужели он и Дося могут теперь беспрепятственно слушать вблизи игру их “чудесного музыканта”, того самого талантливого скрипача, который так пленил их своей игрой?..» Положительно ради этого стоило перенести даже такую мучительную неприятность, которая случилась с ним нынче. И уже совсем счастливый, мальчик вошел к себе.
А в это время в комнате артистки Подгорской происходила беседа совсем иного рода.
Очень недовольная поведением крестницы, привела Ирина Иосифовна Досю домой.
– По-настоящему, тебя следовало бы примерно наказать за то, что ты осрамила меня на весь дом, гадкая девчонка! – строго обратилась она к смущенно молчавшей девочке. – Но то, что ты чистосердечно рассказала всю правду, отчасти смягчает твою вину, и я ограничусь тем, что запрещаю тебе три дня подряд выходить из дома. Слышишь? Целых три дня ты просидишь дома! А чтобы ты не удрала, когда меня не будет дома, я возьму твои ботинки и спрячу их в шкаф под замок, – так будет вернее. Давай-ка мне их сюда, живо!
– Крестненькая…
– Что «крестненькая»? Стыдись! Ты большая, четырнадцатилетняя девочка и не можешь понять, насколько некрасиво твое поведение… И нечего теперь делать жалостливое лицо… Этим меня не разжалобишь. Так-то, моя милая! Снимай же ботинки… Слышишь?
Увы! Досе не оставалось ничего другого, как повиноваться. Поминутно вздыхая на всю комнату, она расстегнула ботинки, сняла их со своих маленьких ног и с опущенными глазами вручила крестной, которая поставила их на пол возле себя.
– Прекрасно, теперь я, по крайней мере, хоть три дня буду спокойна; хоть за эти три дня ты снова не выкинешь какой-нибудь штучки. А теперь подай мне «Чтец-декламатор»[10], я задам тебе урок – выучить стихи за это время. Не сидеть же тебе три дня сложа руки и ничего не делая!
О, на этот раз Дося вздохнула так громко, что ее крестная, несмотря на все свое недовольство девочкой, едва могла сдержать улыбку. И эта улыбка решила дело. С быстротой молнии Дося кинулась на грудь Ирине Иосифовне, обвила руками ее шею и в одно мгновение покрыла все ее лицо градом поцелуев.
– Да… Да… И без ботинок сидеть буду, и стихи вызубрю! – лепетала между поцелуями и смехом девочка. – Только вы-то, крестненькая, не сердитесь на меня. Ради Бога, не сердитесь на глупую Доську – она вас так любит, золотенькая моя, бесценная моя!
– Ну-ну, довольно! – Ирина Иосифовна старалась отбиться от этих бурных доказательств любви и вырваться из цепких объятий шалуньи, в то время как предательская улыбка все еще играла на ее губах.
Как ни старалась Подгорская быть суровой со своей проказницей-крестницей, но чувство серьезной и глубокой привязанности к девочке нет-нет да и проглядывало наружу.
– Ну, будет, Дося, довольно! Видишь, всю прическу измяла… Лучше позвони Луше, попроси ее самовар поставить и подать закуску.